Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Снежный человек просыпается перед рассветом. Лежит без движения, вслушиваясь в прибой, что волна за волной накатывает на преграды, шуш-ш, шуш-ш; стук сердца. Снежному человеку так хотелось бы поверить, что он еще спит.

На горизонте с востока серая дымка уже освещена розовым беспощадным заревом. Странно: цвет все еще кажется нежным. На фоне дымки темнеют силуэты башен в открытом море, необъяснимо вырастают из бледно-голубой и розовой лагуны. Крики птиц, гнездящихся там, и далекий скрежет океана, что грызет обломки автомобилей, кирпичи и камни, — почти как рев машин в выходной день.

Снежный человек привычно смотрит на часы — корпус из нержавеющей стали, потертый алюминиевый ремешок, часы давно не работают, но еще блестят. Теперь это его единственный талисман. Циферблат пуст: час ноль. Нет официального времени — Снежного человека всякий раз охватывает ужас. Никто нигде не знает, который час.

— Успокойся, — говорит он себе и делает несколько глубоких вдохов, потом чешет укусы: не сами ранки, только вокруг, чтобы не содрать корку, — заражение крови ему совершенно ни к чему. Затем он изучает землю, нет ли живности: все спокойно, ни хвостов, ни чешуи. Левая рука, правая нога, правая рука, левая нога — он спускается с дерева. Смахивает с себя ветки и кору, обматывается грязной простыней на манер тоги. На ветке висит бейсболка «Ред Сокс», он определил ее туда на ночь для сохранности, теперь снимает, глядит внутрь, вытряхивает паука и надевает кепку на голову.

Он отходит на пару ярдов влево и мочится в кусты.

— Осторожнее, — советует он кузнечикам. Те, недовольно треща, скрываются в траве. Он обходит дерево, подальше от места, назначенного туалетом, и осматривает тайник из обломков бетонных плит, обмотанных проволочной сеткой для защиты от крыс и мышей. В тайнике лежат несколько плодов манго в пластиковом пакете, банка вегетарианских сосисок «Диетона», драгоценные полбутылки скотча — нет, пожалуй, треть бутылки скотча — и энергетический батончик с шоколадным вкусом, найденный на стоянке трейлеров, мягкий и липкий в фольге. Снежный человек пока не может заставить себя его съесть — кто знает, может, больше он батончиков не найдет. Еще в тайнике лежит открывалка, почему-то нож для колки льда и шесть пивных бутылок — из сентиментальных соображений, а также для питьевой воды. А еще темные очки, он их надевает. Одного стекла нет, но лучше так, чем ничего.

Он открывает пластиковый пакет. Остался только один манго. Странно, ему казалось, их должно быть больше. Он старался завязать пакет как можно туже, но муравьи все равно забрались. Теперь бегают по рукам, черные и злобные желтые. Удивительно, как они все-таки больно кусаются, особенно желтые. Снежный человек их стряхивает.

— Четкое выполнение ежедневных рутинных обязанностей — один из наиболее действенных способов сохранить высокую мораль и ясный рассудок, — говорит он вслух. Кажется, цитирует книгу, старое нудное пособие для европейских колонистов с каких-то плантаций. Он такой книги не помнит, но это еще ничего не значит. В той части мозга, где была память, сплошные пустоты. Плантации кофе, каучука, джута (интересно, что такое джут?). Колонистам полагалось носить тропические шлемы, прилично одеваться к обеду, не насиловать туземных женщин. Нет, вряд ли там говорилось «насиловать». Воздерживаться от контактов с представительницами коренного населения. Ну, или еще как-то.

Правда, он готов поспорить, что они не воздерживались. В девяти случаях из десяти.

— Принимая во внимание смягчающие обстоятельства… — говорит он. Оказывается, он стоит открыв рот, вспоминая окончание фразы. Он садится на землю и ест манго.

Глава 2

По белому пляжу — он весь покрыт выброшенными на берег кораллами и костями — гуляют дети. Наверное, в океане купались — все мокрые и поблескивают. Осторожнее надо: кто знает, какая живность обитает в глубинах лагуны. Но дети беспечны в отличие от самого Снежного человека. Он ни за что в воду не полезет, даже ночью, когда солнце не терзает. Уточнение: ночью особенно.

Он наблюдает за ними с завистью — или, может, это ностальгия? Вряд ли: в детстве он никогда не купался в море и голышом по пляжу не бегал. Дети исследуют побережье, иногда наклоняются, подбирают какой-то мусор, совещаются, что-то оставляют, что-то выкидывают, найденные сокровища отправляются в рваный мешок. Рано или поздно — можно не сомневаться — они отыщут Снежного человека. Он сидит в почти истлевшей простыне, обхватив колени, и грызет манго, прячась в тени деревьев от палящего солнца. Для этих детей — толстокожих, невосприимчивых к ультрафиолету — он всегда будет ночным существом, человеком сумерек.

А вот и они.

— Снежный человек, о Снежный человек, — напевают они. Слишком близко они к нему никогда не подходят. В знак уважения, как ему хотелось бы думать, или от него просто воняет?

(От него действительно воняет, он в курсе. Он пахнет дрянью, он пахнет, как морж, — маслом, солью и рыбой. Разумеется, он не нюхал моржей. Зато картинки видел.)

Дети открывают свой мешок и хором спрашивают:

— О Снежный человек, что мы нашли? — Они вытаскивают из мешка вещи и раскладывают перед ним, будто на продажу: диск от автомобильного колеса, клавиша пианино, пригоршня зеленых бутылочных стекол, отшлифованных водой. Пластиковый контейнер от «НегиПлюс», пустой; ведерко из-под куриного филе «ПухлоКуры», тоже пустое. Компьютерная мышка — точнее, ее покореженные обломки с длинным хвостом.

Снежный человек вот-вот заплачет. Что им сказать? Никак не объяснить, что это за странные предметы. И чем они были. Но дети-то знают, что он скажет. Он всегда говорит одно и то же.

— Это вещи из прежних времен. — Голос его добр и отстранен. Нечто среднее между педагогом, прорицателем и добрым дядюшкой — вот такой примерно должен быть тон.

— А они не сделают нам больно? — Иногда дети находят банки с машинным маслом, едкие растворители или пластиковые бутылки с отбеливателем. Ловушки из прошлого. Снежный человек — признанный эксперт по несчастным случаям: жгучие жидкости, тошнотворный дым, ядовитая пыль. Странные источники боли.

— Нет, эти нет, — говорит он. — Эти безопасны. — Дети тут же теряют интерес к своим находкам, мешок бесполезно болтается. Но дети не уходят — стоят и смотрят. Прочесывание пляжа — только предлог. В действительности они больше хотят посмотреть на Снежного человека, потому что он совсем на них не похож. Иногда они просят его снять темные очки, а потом надеть обратно: проверяют, два у него глаза или три.

— Снежный человек, о Снежный человек, — поют они, но не ему, скорее друг другу. Для них его имя — всего лишь сочетание звуков. Они не знают, что такое снежный человек, они никогда не видели снега.

Одно из правил Коростеля — нельзя выбрать имя, которому не найдешь физический эквивалент — пускай скелет, пускай чучело. Никаких единорогов, грифонов, мантикор и василисков. Но правила больше не действуют, и Снежный человек с наслаждением, пусть горьким, взял себе это сомнительное имя. Ужасный Снежный человек, Йети, — существующий и не существующий, мерцает на границе снежной бури, обезьяноподобный человек или человекоподобная обезьяна, скрытный, неуловимый, известный лишь по слухам и перевернутым следам. Говорили, что горные племена охотились на снежных людей и при малейшей возможности убивали. Говорили, что племена эти варили убитых снежных людей, жарили их, закатывали пиры. Снежный человек подозревает, что легкий налет каннибализма придавал этому действу особую прелесть.

Сейчас он сократил свое имя. Стал просто Снежным человеком, оставив «ужасного» себе, в качестве тайной власяницы.

Дети мнутся, потом садятся на землю полукругом, все вместе, мальчики и девочки. Младшие еще не доели завтрак, по подбородкам стекает зеленый сок. Жутко подумать, насколько неряшливы становятся люди, когда нет зеркал. Впрочем, дети все равно кажутся ему изумительно красивыми — все голые, все идеальные, все разноцветные — шоколадные, розовые, цвета чая, кофе, сливок, масла, меда — и с одинаковыми зелеными глазами. Эстетика Коростеля.

Они выжидательно смотрят на Снежного человека. Наверное, думают, что он с ними заговорит, но сегодня он не в настроении. В крайнем случае, даст им посмотреть темные очки, блестящие сломанные часы или бейсболку. Бейсболка им нравится, правда, они совершенно не понимают, зачем она — съемные волосы, которые и не волосы вовсе, — а подходящей байки он пока не придумал.

Дети еще некоторое время сидят молча, смотрят, размышляют, затем старший начинает:

— О Снежный человек, пожалуйста, скажи нам, что за мох растет у тебя на лице?

Остальные подхватывают:

— Пожалуйста, скажи нам, пожалуйста, скажи нам! — Не пихаются, не хихикают — это серьезный вопрос.

— Перья, — отвечает он.

Они задают этот вопрос минимум раз в неделю. И он все время дает один и тот же ответ. Сколько прошло времени — два месяца, три? Он сбился со счета, а у них уже про него мифология, догадки: Снежный человек когда-то был птицей, но забыл, как летать, и почти все его перья выпали, ему холодно, ему нужна вторая кожа, и приходится все время греться. Нет: ему холодно, потому что он ест рыбу, а рыба холодная. Нет: он носит вторую кожу, потому что у него больше нету этой штуки, которая у всех мужчин есть, и он не хочет, чтобы мы видели. И поэтому он не ходит купаться. У него морщины, потому что раньше он жил под водой и вода сморщила ему кожу. Снежный человек такой грустный, потому что остальные такие же улетели за море, и теперь он тут совсем один.

— Я тоже хочу перья, — говорит самый младший. Напрасная надежда: у мужчин из племени Детей Коростеля бороды не растут. Сам Коростель считал, что борода иррациональна, его раздражало бритье, поэтому он решил вообще отказаться от растительности на лице. Разумеется, Снежного человека это не коснулось: ему слишком поздно меняться.

Теперь они все начинают разом:

— Снежный человек, о Снежный человек, а можно, чтобы у нас тоже были перья, пожалуйста?

— Нет, — отвечает он.

— Почему нет, ну почему? — спрашивают двое самых младших.

— Минутку, я спрошу Коростеля. — Он поднимает часы к небу, крутит на запястье, потом прикладывает к уху, будто слушает. Они завороженно следят за каждым его движением. — Нет, — говорит он наконец. — Коростель говорит, что вам перья не положены. А теперь валите на хер.

— На хер? На хер? — Они смотрят друг на друга, потом на него. Он сделал ошибку, сказал новое слово и даже не сможет объяснить им, что оно означает. Половые органы их не оскорбляют. — Что такое на хер?

— Уходите! — Он отмахивается простыней, они бросаются врассыпную и убегают по пляжу. Они еще не знают, стоит ли его бояться. И насколько сильно, если стоит. Никто не слыхал, чтоб он обидел ребенка, но сущность его до конца не понятна. Кто знает, что он выкинет.

Глава 3

— Теперь я один, — говорит он вслух. — Один, совсем один. Один в безбрежном море. — Еще одна фраза из саднящего внутреннего цитатника.

Уточнение: на морском берегу.

Ему очень нужно услышать человеческий голос — обычный человеческий голос, как у него самого. Иногда он смеется, как гиена, или рычит, как лев, — его представление о смехе гиены и рычании льва. В детстве он смотрел старые DVD про животных: программы о повадках диких зверей, кадры совокупления, рык, анатомия, матери вылизывают детенышей. Почему эти сцены так его утешали?

Еще время от времени он визжит и хрюкает, как свиноид, или лает, как волкопес: Bay! Bay! Иногда на закате бегает по пляжу, швыряется камнями в океан и орет: Черт, черт, черт, черт, черт! Обычно после этого легче.

Он встает, потягивается, простыня падает на песок. Он испуганно смотрит на собственное тело: грязная кожа, вся искусанная, седеющая поросль на груди, огрубевшие желтые ногти на ногах. Он стоит в чем мать родила — не сказать, чтоб он помнил, как она его рожала. Столько событий происходят у тебя за спиной, когда не можешь смотреть: рождение и смерть, к примеру. И краткое забвение секса.

— Не смей даже думать об этом, — говорит он сам себе. Секс — как выпивка: не стоит о нем думать с утра пораньше.

Раньше он поддерживал форму — бегал по утрам, ходил в тренажерный зал. А теперь у него ребра торчат, он катастрофически истощал. Животного протеина не хватает. Женский голос ласково шепчет ему на ухо:

А задница очень даже ничего! — Это не Орикс, какая-то другая женщина. Орикс теперь не особо разговорчива.

— Скажи что-нибудь, — просит он. Она его слышит, ему нужно верить, что она слышит его, но все равно молчит. — Ну что мне сделать? — спрашивает он. — Знаешь, я…

И пресс ничего, перебивает кто-то шепотом. Дорогой, просто ложись и расслабься. Кто это? Какая-то шлюшка. Уточнение: профессиональная жрица любви. Гимнастка, будто резиновая, покрытая блестками, словно чешуей. Он ненавидит эти отголоски. Их и святые слышали — чокнутые запаршивевшие отшельники в пещерах и пустынях. Скоро ему прекрасные демоны станут являться, будут манить, облизываясь, суккубы с красными сосками и мелькающими розовыми язычками. Из волн появятся русалки, выплывут из-за осыпающихся башен, он услышит сладкое пение и поплывет, и его съедят акулы. Существа с женскими грудями и головами и орлиными когтями станут пикировать на него, он раскроет им объятья, и это будет конец. Мозгоплавка.

Или хуже того, какая-нибудь девушка, которую он знает или когда-то знал, выйдет из-за деревьев, обрадуется ему, но окажется всего лишь миражом. Впрочем, ему компания нужна, и такая сойдет.

Через уцелевшее стекло темных очков он изучает горизонт: пустота. Море — как раскаленный металл, выцветшее голубое небо, если не считать дыры, которую прожгло солнце. Пусто. Вода, песок, небо, деревья, осколки прошлого. Никто его не услышит, потому что никого нет.

— Коростель! — кричит он. — Ты скотина! Мудак!

Он прислушивается. По лицу снова течет соленая водица. Неизвестно, когда это опять произойдет, и ничего не поделать. Он задыхается, будто огромная рука сдавила грудь — давит, отпускает, снова давит. Бессмысленная паника.

— Это ты виноват! — кричит он океану.

Ответа нет. Неудивительно. Только волны — шуш-ш, шуш-ш. Он кулаком проводит по лицу, по бороденке, размазывая грязь, сопли, слезы и липкий сок манго.

— Снежный человек, Снежный человек, — говорит он. — Очухайся.

Глава 4

Когда-то, давным-давно, Снежный человек еще не был Снежным человеком. Он был Джимми. Хорошим мальчиком.

Первое четкое воспоминание Джимми — огромный костер. Ему тогда было лет пять или шесть. Он носил красные резиновые сапоги, на сапогах — улыбающиеся утята; он помнит, потому что после костра он прямо в сапогах проходил дезинфекцию. Ему сказали, что дезинфицирующее вещество очень ядовитое, не надо им брызгаться, а он беспокоился, что яд попадет в глаза утятам, им больно будет. Ему сказали, что утята — просто рисунки, ненастоящие и ничего не чувствуют, но он не вполне поверил.

Ну, пусть будет пять с половиной, думает Снежный человек. Ближе к истине.

Тогда, наверное, был октябрь или ноябрь, листья еще окрашивались в рыжий и красный. Под ногами хлюпала грязь — наверное, Джимми стоял на поле, к тому же моросило. Костер сложили из кучи трупов коров, овец и свиней. Их ноги торчали во все стороны, как палки, туши поливались бензином, летели искры, желтые и белые, красные и оранжевые. В воздухе плыл запах горелого мяса. Напоминало барбекю — отец на заднем дворе порою что-то жарил, но сейчас запах был сильнее и мешался с вонью автозаправки и горелых волос.

Джимми знал, как пахнут горелые волосы, потому что как-то раз сжег свои собственные. Отстриг их маникюрными ножницами и поджег маминой зажигалкой. Волосы зашипели и начали извиваться, будто черные червячки, и он отстриг еще прядь. Когда его обнаружили, он уже обкорнал себе полголовы. А когда начали ругать, сказал, что это был эксперимент.

Тогда папа рассмеялся, а мама — нет. По крайней мере (сказал папа), Джимми хватило ума отстричь волосы перед тем, как поджигать. А мама сказала, им очень повезло, что он не спалил дом. Потом они начали спорить насчет зажигалки, которой в доме бы не было (сказал папа), если б мама не курила. А мама сказала, что все дети в душе пироманы и, не будь в доме зажигалки, Джимми с таким же успехом взял бы спички.

Спор продолжался, а Джимми обрадовался, потому что знал: теперь не накажут. Просто нужно молчать, и тогда они вскоре забудут, о чем, собственно, поспорили. Но все же он чувствовал себя виноватым — гляньте, до чего он их довел. И он знал, что все закончится как обычно — хлопнет дверь. Он все вжимался в кресло, а над головой летали туда-сюда слова, и в конце концов дверь таки хлопнула — на сей раз мама — и дунул ветер. Когда хлопала дверь, всегда ветер дул, ффыф-ф, — фыркал прямо в уши.

— Не обращай внимания, приятель, — сказал папа. — Ее воротничок душит. Скоро успокоится. Пойдем лучше поедим мороженого. — Так они и сделали, купили ежевичное мороженое в стаканчиках с красно-синими птицами. Стаканчики делались вручную в Мексике, их не стоило класть в посудомоечную машину, чтобы краску не смыть. Джимми доел мороженое — хотел показать папе, что все в порядке.

Женщины и их воротнички. То холод, то духота в странной, мускусной, цветочной стране у женщин под одеждой. Необъяснимо, таинственно и очень важно — так считал папа. Но никто почему-то не говорил, что и мужчине бывает душно, об этом даже не упоминали — по крайней мере, когда Джимми был маленьким, — разве что папа мог сказать: «Выдохни». Почему? Почему никто не вспоминает, что мужчинам тоже душно и у них тоже есть воротнички? Гладкие воротнички с острыми краями, с ужасной темной и колючей изнанкой. Джимми не помешала бы парочка теорий на этот счет.

На следующий день папа отвел его в парикмахерскую — на фотографии в витрине симпатичная девушка надула губы. Черная футболка сползла с одного плеча. Угольно-черные глаза смотрели жестко, волосы топорщились, точно иглы у дикобраза. В парикмахерской весь пол в волосах — их шваброй собирали в кучи. Сначала на Джимми надели черный фартук, вроде слюнявчика, и Джимми обиделся, не хотел походить на маленького. Парикмахер засмеялся и сказал, что это не слюнявчик. Разве Джимми когда-нибудь видел детишек в черных слюнявчиках? Ну, тогда ладно; Джимми подровняли искромсанную шевелюру. Может, этого он и добивался — чтобы его подстригли покороче. Парикмахер что-то вылил ему на голову, чтобы волосы торчали. Это что-то пахло апельсиновыми корками. Джимми улыбнулся своему отражению в зеркале, потом нахмурился.

— Парень не промах, — сказал парикмахер, кивнув отцу Джимми. — Просто тигр. — Он стряхнул волосы Джимми на пол к остальным волосам, затем изящно сдернул черный фартук и снял Джимми с кресла.

Когда жгли костер, Джимми очень волновался за животных — думал, что им очень больно. Нет, сказал папа. Это мертвые животные. Как стейки и сосиски, только со шкурами.

А головы, подумал Джимми. У стейков не бывает голов. С головами — совсем другое дело. Ему казалось, на него укоризненно смотрят горящие звериные глаза. И он решил, что все это — костер, запах гари и, главное, страдающие звери в отсветах пламени — его вина, потому что он и не пытался их спасти. Но в то же время костер восхищал — он светился, как рождественская елка, как горящая рождественская елка. Джимми надеялся, еще будет взрыв, как по телевизору.

Папа держал его за руку.

— Подними меня, — сказал Джимми. Отец решил, что его нужно утешить, — так оно и было, и папа взял его на руки и обнял. Но еще Джимми хотелось получше рассмотреть костер.

— Вот так все обычно и заканчивается, — сказал папа Джимми, но обращался не к Джимми, а к другому человеку. — Стоит только начать. — Папа Джимми явно сердился, как и человек, с которым он разговаривал.

— Говорят, это нарочно сделали.

— Не удивлюсь, если и так, — сказал папа Джимми.

— А можно я возьму коровий рог? — спросил Джимми. Он не понимал, почему должны пропадать такие хорошие рога. Он даже хотел попросить сразу два, но не рискнул.

— Нет, — ответил папа. — Не в этот раз, приятель. — Он похлопал Джимми по ноге.

— Поднять цены, — сказал человек. — Сделать на этих убийствах деньги, как-то так.

— Еще каких убийствах, — сказал отец Джимми с отвращением. — А может, просто выходка чокнутых. Какой-нибудь культ, кто его знает.

— А почему нельзя? — спросил Джимми. Никому больше ведь не нужны эти рога. Но папа проигнорировал его вопрос.

— Вопрос в том, как им это удалось? — сказал он. — Я думал, Компаунд запаяли, как бочку.

— И мне так казалось. Мы же им платим, и немало. И куда они смотрели? Им не за то платят, чтоб они дрыхли, как сурки.

— Может, подкупили охрану, — сказал отец Джимми. — Я думаю, проверят банковские счета, хотя такие деньги только последний дурак в банк положит. В любом случае, полетят головы.

— Да, шерстить будут, не дай бог никому. Не хотел бы я оказаться на их месте, — сказал человек. — А кто сюда снаружи приходит?

— Ремонтники. И службы доставки.

— Наверное, они все это внутрь и провезли.

— Да, я такую версию слышал, — сказал отец. — Но это какой-то новый паразит. Мы уже получили биопринт.

— В эту игру могут и двое играть, — сказал человек.

— Да сколько угодно может быть народу, — ответил отец Джимми.

— А зачем они сожгли коров и овец? — спросил Джимми на следующий день. Они завтракали втроем, так что, судя по всему, это было воскресенье. По воскресеньям папа с мамой завтракали вместе.

Отец Джимми как раз пил вторую чашку кофе и чиркал по листку с цифрами.

— Их нужно было сжечь, — ответил он, — чтобы оно не распространялось.

Он даже не взглянул на Джимми — возился с карманным калькулятором, рисовал карандашом.

— Что не распространялось?

— Заболевание.

— А что такое заболевание?

— Заболевание — это, к примеру, когда ты кашляешь, — сказала мама.

— А если я буду кашлять, меня сожгут?

— Скорее всего, — ответил папа, перевернув страницу.

Джимми испугался, потому что кашлял всего неделю назад. И мог закашляться в любой момент, в горле уже першило. Он вдруг увидел, как у него горят волосы — не отрезанная прядь на блюдце, а все волосы, прямо на голове. Он не хотел оказаться в одной куче с коровами и овцами. Он заплакал.

— Сколько раз тебе повторять одно и то же? — сказала его мама. — Он еще слишком маленький.

— Да-да, папочка опять чудовище, — ответил папа. — Это была шутка, приятель. Ну, знаешь — шутка? Ха-ха.

— Он не понимает таких шуток.

— Что значит «не понимает»? Разумеется, он все понимает. Правда ведь, Джимми?

— Ага, — ответил Джимми, хлюпая носом.

— Оставь папочку в покое, — сказала мама. — Папочка думает. Ему за это платят. А на тебя у него нет времени.

Его отец отшвырнул карандаш.

— Ну сколько можно?

Мама бросила зажженную сигарету в полупустую чашку с кофе.

— Пойдем, Джимми, прогуляемся. — Она взяла Джимми за руку и вышла на улицу, с нарочитой осторожностью прикрыв дверь. Даже пальто не надела. И шапку тоже. Только халат и тапочки.

Небо в тот день было серое, дул холодный ветер, мама шла, опустив голову, и ветер трепал ей волосы. Они обогнули дом и пошли прямо через мокрый газон, мама шагала очень быстро и по-прежнему держала Джимми за руку. Будто существо с железными когтями тащит куда-то в бездну. Джимми было плохо, казалось, все вокруг вот-вот развалится и вихрем унесется прочь. Но еще ему было весело. Он смотрел на мамины тапочки, к которым уже прилипла мокрая земля. Если б он так заляпал себе тапочки, наверняка получил бы взбучку.

Они пошли медленнее, а потом вообще остановились. Мама заговорила спокойно и тихо, словно учительница по телевизору. Значит, вне себя от злости. Болезнь, сказала мама, нельзя увидеть, она очень маленькая. Может летать по воздуху или спрятаться в воде или на грязных руках маленьких мальчиков, поэтому нельзя ковыряться в носу, а потом класть пальцы в рот, и нужно обязательно мыть руки после туалета, и нельзя вытирать…

— Я знаю, — сказал Джимми. — Можно я домой пойду? Мне холодно.

Но мама будто не слышала. Болезнь, продолжала она тем же спокойным ровным голосом, болезнь попадает к тебе внутрь и все там меняет. Она переделывает тебя, клетка за клеткой, и клеткам становится плохо. А поскольку ты весь состоишь из маленьких клеток, которые работают вместе, чтобы ты жил, если много клеток заболеет…

— У меня может кашель начаться, — сказал Джимми. — Прямо сейчас! — И он закашлялся.

— Ладно, неважно, — ответила его мама. Она часто пыталась объяснять ему разные вещи, но у нее не хватало терпения. Их обоих тогда корежило. Он сопротивлялся, делал вид, что не понимает, даже когда понимал, он притворялся глупым, он не хотел, чтоб она сдавалась. Хотел, чтоб она была храброй, достучалась до него, пробила стену, которую он выстроил между ними, двигалась вперед.

— Я хочу услышать про маленькие клетки, — он ныл, ныл, насколько смел. — Хочу!

— Не сегодня, — сказал она. — Пойдем в дом.

Глава 5

Отец Джимми работал на «Фермы ОрганИнк». Он был генографом, одним из лучших специалистов в этой области. Он начал работать над генетической картой протеома сразу после колледжа, а потом помогал выводить Мафусаилову Мышь в рамках «Операции Бессмертие». После этого, уже на «Фермах ОрганИнк», он стал одним из создателей проекта «Свиноид», работал над ним вместе с командой микробиологов и экспертов по трансплантации, которые специализировались на борьбе с разного рода инфекциями. Животное назвали свиноидом: официальное название — «супрессируемый мультиорганифер», но все говорили «свиноид». Иногда «Фермы ОрганИнк» называли «Фермами ОрганСвинк», но это случалось реже. В любом случае, то были не совсем фермы — не такие, как рисуют на картинках.

Задача проекта «Свиноид» — вырастить внутри трансгенетического организма (свиньи) надежные человеческие ткани и органы — их можно пересаживать людям без риска отторжения, и эти трансплантанты смогут сопротивляться атакам враждебных микробов и вирусов, которых с каждым годом появлялось все больше. Свиньям привили ген быстрого роста, так что свиные почки, желудки и сердца вырастали быстрее, и сейчас ученые пытались создать свиноида, который смог бы выращивать одновременно пять или шесть почек. Животное-донор вполне могло пожертвовать лишними почками, жить дальше и отращивать новые органы, как, к примеру, омар, который способен вырастить клешню взамен потерянной. При этом свиноида не придется ликвидировать. Такой метод экономнее, поскольку на выращивание свиноида уходило много сил и продовольствия. «Фермы ОрганИнк» очень хорошо субсидировались.

Все это объяснили Джимми, когда он достаточно повзрослел.

Достаточно повзрослел, думает Снежный человек, снова расчесывая кожу вокруг укусов. Идиотизм. Достаточно для чего? Чтобы пить, трахаться, больше знать? Какой придурок имеет право решать? К примеру, сам Снежный человек не считал, что достаточно повзрослел для этого, этого — как это назвать? Для этой ситуации, скажем так. И никогда не повзрослеет достаточно, ни один нормальный человек не сможет…

Каждый из нас должен следовать тому пути, что лежит перед ним, говорит голос у него в голове, на этот раз мужской, какого-то фальшивого гуру, потому что каждый путь уникален. Ищущего должна занимать не столько природа самого пути, сколько праведность, сила и терпение, что проявляет каждый из нас, сталкиваясь с…

— Глупость какая, — говорит Снежный человек. Очередная профанация из серии помоги-себе-сам. Нирвана для чайников. Правда, его почему-то терзает нехорошее чувство, что этот шедевр вполне мог написать он сам.

В стародавние счастливые времена, само собой. Да, те времена были гораздо счастливее.

Органы свиноидов адаптировались под каждого человека с помощью клеток людей-доноров; органы замораживались и ждали своего часа. Гораздо дешевле, чем клонировать себя на «запчасти» — в этой технологии еще нужно кое-что подшлифовать, как любил говорить отец Джимми, — или держать парочку детей-доноров в нелегальных детских садах. В рассудительных глянцевых брошюрах и рекламных материалах подчеркивались преимущества технологии свиноидов, эффективность и сравнительная безвредность процедуры. Дабы нервные не нервничали, в брошюрах сообщалось, что умершие свиноиды не становятся беконом и сосисками: вряд ли захочешь есть животное, чьи клетки совпадают с твоими.

Но шло время, прибрежные водоносные слои стали солеными, таяла вечная мерзлота, тундра пузырилась метаном, равнины сохли, азиатские степи превращались в песчаные дюны, найти мясо становилось все сложнее, и люди засомневались. В меню кафе на территории «Ферм ОрганИнк» все чаще появлялись сэндвичи с беконом и ветчиной и мясные пироги. Официально кафе называлось «Бистро «У Эндрю»», но завсегдатаи называли его просто «Свинюшечной». Когда Джимми обедал там с отцом — то есть всякий раз, когда мама дергалась, — мужчины и женщины за соседними столиками неприятно шутили на эту тему.

— Снова пирог со свиноидами, — говорили они. — Блинчики со свиноидами, свиноидный попкорн. Давай, Джимми, налегай! — Джимми расстраивался: он совершенно запутался, кто и что должен есть. Он не хотел есть свиноидов — он считал, они похожи на него самого. Свиноиды, как и он, права голоса не имели.

— Не обращай на них внимания, милый, — говорила Рамона. — Они просто дразнятся, понимаешь? — Рамона — одна из лаборанток отца. Она часто обедала с ними, с Джимми и его папой. Рамона была моложе его отца и даже матери, она чем-то напоминала Джимми девушку с картинки в парикмахерской, такие же надутые губы и большие черные глаза. Но Рамона часто улыбалась, и волосы у нее были темные и мягкие, совсем не топорщились. Мама Джимми называла цвет своих волос «грязная блондинка». («Недостаточно грязная, — обычно говорил папа. — Эй, эй, это шутка, только не бей меня!»)

Рамона всегда брала себе салат.

— Как там Шэрон? — спрашивала она, глядя на отца Джимми своими огромными влажными глазами. Шэрон — это мама Джимми.

— Неважно, — отвечал папа.

— Ой, это ужасно жалко.

— Это уже серьезная проблема. Я волнуюсь.

Джимми наблюдал, как Рамона ест. Она откусывала по чуть-чуть и как-то умудрялась жевать латук и не хрустеть. И сырую морковку тоже. Удивительно — Рамона будто разжижала жесткую, твердую пищу и всасывала, как инопланетный москит из фильма на DVD.

— Может, ей нужно, я не знаю, с кем-то проконсультироваться? — Брови Рамоны сочувственно ползли вверх. Она красила веки розовым, слишком много теней, веки казались морщинистыми. — Теперь что угодно могут, сейчас полно таблеток… — Может, Рамона и была техническим гением, но говорила, как девушка из рекламы геля для душа. Она не дура, объяснял отец Джимми, просто не хочет тратить энергию нейронов на длинные фразы. На «Фермах ОрганИнк» таких людей было много, не только женщин. Это всё потому, что они люди чисел, а не слов, говорил отец Джимми. Джимми уже знал, что сам он — не человек чисел.

— Ты что думаешь, я не предлагал? Я поспрашивал у знакомых, нашел хорошего специалиста, даже встречу назначил, но она взяла и не пошла. — Отец Джимми смотрел в стол. — У нее свои мысли на этот счет.

— Ужасно жалко, настоящая потеря. Ну, она же такой умной была!

— Она и сейчас умная, — говорил отец Джимми. — Ум просто из ушей лезет.

— Но она была такая, знаешь…

Рамона роняла вилку, и они с отцом Джимми очень долго смотрели друг на друга, будто подбирая слово, чтобы описать, какой раньше была его мама. Потом они замечали, что Джимми слушает, и тут же фокусировались на нем, как лучи инопланетных кораблей. Ослепительно ярко.

— Ну, Джимми, дорогой, как дела в школе?

— Ешь, приятель, и корки доедай, а то волосы на груди не вырастут.

— А можно я посмотрю на свиноидов? — спрашивал Джимми.

Свиноиды были гораздо больше и толще обычных свиней — чтобы дополнительные органы помещались. Свиноидов держали в специальных зданиях и очень тщательно охраняли. Если бы свиноида и его генетический материал похитил конкурент, разразилась бы катастрофа. Джимми, когда ходил посмотреть на свиноидов, надевал биоскафандр, который был ему велик, маску и мыл руки специальным дезинфицирующим мылом. Ему очень нравились маленькие свиноиды, у каждой свиноматки по двенадцать штук, они лежали рядком и сосали молоко. Свинята. Симпатичные. А взрослые все-таки немного пугали — мокрые носы, розовые глазки с белесыми ресницами. Они смотрели на него, будто видели, по правде видели и строили насчет него планы.

— Свинюк, хрюк-хрюк, свинюк, хрюк-хрюк, — пел он, чтобы их успокоить, и перегибался через ограждение. Сразу после мытья загоны почти не воняли. Джимми радовался, что не живет в загоне и что не надо валяться в собственных какашках и моче. У свиноидов не было туалетов, они ходили в туалет куда придется, и Джимми было смутно стыдно. Но он уже давно не писался в кровать — по крайней мере, ему так казалось.

— Не упади, — говорил папа. — А то они тебя съедят, оглянуться не успеешь.

— Нет, не съедят, — отвечал Джимми. Потому что я их друг, думал он. Потому что я пою им песенки. Ему очень хотелось обзавестись длинной палкой, чтобы потыкать свиноидов. Не бить, а просто чтобы они побегали. Они слишком много бездельничают.

Когда Джимми был еще совсем маленьким, они жили в каркасном доме, построенном в стиле Кейп-Кода, в одном из Модулей. В альбоме были фотографии, где они стояли на крыльце этого дома, фотографии с датами и всем прочим. Мама рассовала их в альбоме, когда еще чем-то интересовалась. Теперь они жили в большом доме в стиле короля Георга с крытым бассейном и маленьким спортзалом. Мебель в доме называлась репродукции, Джимми уже достаточно повзрослел, когда понял, что значит это слово: если есть репродукция, где-то должен быть и оригинал. Или был когда-то. Ну, вроде того.

Этот дом, бассейн, мебель — все принадлежало «Компаунду ОрганИнк», где жило высшее руководство. Со временем администрация и младшие ученые тоже туда переехали. Отец Джимми говорил, что так даже лучше: никто не ездит на работу из Модулей. Даже учитывая стерильные транспортные коридоры и скоростные поезда, в городе всегда рискуешь заразиться.

Джимми никогда не был в городе. Только видел по телевизору — бесконечные рекламные щиты, неоновые вывески и ряды домов, высоких и низких, нескончаемые грязные улицы, бесчисленные машины плюются клубами дыма из выхлопных труб, тысячи людей спешат куда-то, веселятся, безобразничают. Были и другие города, близкие и далекие, некоторые получше, почти Компаунды, говорил отец, и дома в них за высокими заборами, но эти города по телевизору показывали редко.

Люди из Компаундов старались в город без необходимости не выбираться и никогда не ездили в одиночку. Они называли города плебсвиллями. У всех горожан имелись удостоверения личности с отпечатками пальцев, но служба безопасности работала из рук вон плохо: в городах бродили типы, которые могли подделать что угодно и стать кем угодно, не говоря уж про всякую шваль — наркоманов, грабителей, нищих, сумасшедших. Так что работникам «Ферм ОрганИнк» лучше жилось всем вместе и под защитой.

Снаружи, где кончались заборы, ворота и прожекторы «ОрганИнк», все было непредсказуемо. А внутри — как всегда, как в те времена, когда папа был маленьким, когда дела еще не приняли серьезный оборот, как выражался сам папа. Мама говорила, что это все ненастоящее, как парк развлечений, и что пути назад нет, и тогда папа спрашивал, зачем разрушать то, что есть? Можно спокойно гулять по улице, разве не так? Ездить на велосипеде, сидеть в кафе на веранде, есть мороженое в стаканчике. Джимми знал, что папа прав, потому что сам все это делал.

И все же люди из КорпБезКорпа — отец Джимми называл их наши люди — постоянно были начеку. Когда ставки так высоки, неизвестно, на что решится противник. Противник или противники, опасаться следовало не одного оппонента. Другие компании, другие страны, разные организации и просто заговорщики. Вокруг слишком много техники, говорил папа Джимми. Слишком много техники, программ, враждебных биоформ, оружия. А еще слишком много фанатизма, зависти и вранья.

Давным-давно, во времена драконов и рыцарей, короли и герцоги жили в замках с высокими стенами, подъемными мостами и бойницами, откуда на врага лили горячую смолу, говорил папа. Компаунды — то же самое. Замки были нужны, чтобы ты с друзьями сидел в безопасности и никого внутрь не пускал.

— Значит, мы короли и герцоги? — спрашивал Джимми.

— Именно так, — смеялся отец.

Глава 6

Одно время мама Джимми тоже работала на «Фермы ОрганИнк». Там она и познакомилась с отцом Джимми: они работали в одном Компаунде над одним проектом. Мама была микробиолог, изучала протеины вредных для свиноидов биоформ и модифицировала их рецепторы, чтобы те не взаимодействовали с клетками свиноидов, или создавала лекарства-блокираторы.

— Это очень просто, — говорила она Джимми, когда на нее находил стих объяснять. — Плохие микробы и вирусы хотят залезть в клетки через специальные двери и съесть свиноидов изнутри. А твоя мамочка делает для этих дверей замки. — Она показывала на мониторе клетки, микробов, как микробы лезут в клетки, заражают их и клетки лопаются, увеличенные изображения протеинов, лекарства, которые мама тестировала. Картинки — будто коробки конфет в супермаркете: круглые конфеты в прозрачном пластике, тянучки в прозрачном пластике, длинные лакричные леденцы в прозрачном пластике. Клетки — будто прозрачные коробки с крышками.

— Почему ты больше не делаешь замки для клеток? — спрашивал Джимми.

— Потому что я хочу сидеть дома, с тобой, — говорила она, глядя куда-то поверх его головы и дымя сигаретой.

— А как же свиноиды? — тревожился Джимми. — В них же попадут микробы! — Он не хотел, чтобы его друзья-звери лопнули, как зараженные клетки.

— Теперь этим другие люди занимаются, — говорила мама. Казалось, ее это больше не волнует. Она разрешала играть с картинками на компьютере, а когда Джимми научился запускать программы, позволила вести компьютерные войны — клетки против микробов. Мама говорила, что не будет ругать, если что-то пропадет, данные уже все равно устарели. Но иногда — в те редкие дни, когда мама бывала оживленной и целеустремленной, — она сама любила повозиться с компьютером. Ему нравились эти дни — когда она вроде развлекалась. Была дружелюбной и общительной. Она была как настоящая мама, а он — как настоящий ребенок. Правда, эти моменты так и оставались моментами.

Когда она ушла из лаборатории? Когда Джимми пошел в школу «ОрганИнк», в первый класс, и пропадал там целыми днями. Странно: если она хотела сидеть дома ради Джимми, почему начала, когда он перестал бывать дома? Джимми так и не понял почему, а тогда был слишком мал и даже не задумался. Знал только, что Долорес, няню с Филиппин, которая раньше у них жила, отослали обратно, и он очень по ней скучал. Она называла его Джим-Джим, улыбалась, смеялась, готовила яйца, как ему нравится, пела песенки и баловала его. Но Долорес пришлось уехать, потому что теперь с ним всегда будет его настоящая мама — мол, это же хорошо, — а ведь никому не нужны две мамы, правда?

Нет, нужны, думает Снежный человек. Еще как нужны.

Снежный человек ясно видит свою мать — мать Джимми, — как она сидит за кухонным столом в халате, а он возвращается из школы обедать. Перед мамой стоит нетронутая чашка с кофе, мама смотрит в окно и курит. Халат был ярко-лиловый — Снежный человек до сих пор нервничает, когда видит этот цвет. Как правило, мать не готовила, и Джимми приходилось все делать самому, а она только сухо распоряжалась («Молоко в холодильнике. Справа. Да нет же, справа. Ты что, не знаешь, какая рука правая?»). Голос такой, будто она смертельно устала; может, она устала от него. А может, больна.

— Ты что, заразилась? — спросил он однажды.

— Ты о чем, Джимми?

— Как клетки.

— А, понятно. Нет, я не заразилась, — ответила она. Помолчала и прибавила: — А может, и да. — Но взяла свои слова назад, увидев, как он сморщился.

Больше всего Джимми хотелось рассмешить ее — чтоб она была счастливой, как раньше, — кажется, он помнит. Он рассказывал ей забавные истории про школу, или вроде бы забавные, или просто их изобретал. («Кэрри Джонсон покакала прямо на пол».) Он прыгал по комнате, сводил глаза к переносице и кривлялся, как обезьяна, — проверенный в школе трюк, безупречно срабатывал на мальчиках, а порой и на девочках. Джимми мазал себе нос ореховым маслом и пытался слизнуть. Чаще всего такие выходки мать нервировали: «Это не смешно, это отвратительно», «Джимми, перестань, у меня голова от тебя болит». Но иногда ему удавалось выдавить из нее улыбку, а то и не одну. Не угадаешь, что подействует.

А иногда она готовила ему настоящий обед, настолько помпезный и торжественный, что Джимми пугался — не знал, по какому поводу такая красота. Столовые приборы, бумажные салфетки — цветные бумажные салфетки, как на праздник, — сэндвич с ореховым маслом и желе, его любимый, только из одного куска хлеба и круглый. Лицо из орехового масла с улыбкой из желе. Мама аккуратно одевалась, на губах — помада, губная помада — отражение улыбки на сэндвиче, мама просто лучилась вниманием, слушала его глупые истории и смотрела прямо на него, глаза — синее не бывает. Мама напоминала ему фарфоровый умывальник: массивный, чистый и сияющий.

Он знал, надо восхититься ее старанием, и тоже старался.

— Ух ты, мой любимый, — говорил он, закатывая глаза и потирая живот. Он изображал голод, явно переигрывая. Но бывал вознагражден: она смеялась.

Джимми взрослел, замыкался в себе; он понял, что можно добиться если не одобрения, то хоть какой-то реакции. Все лучше тусклого голоса, пустых глаз и усталого взгляда в окно.

— А можно мне кошку? — спрашивал он.

— Нет, Джимми, тебе нельзя кошку. Мы об этом уже говорили. У кошек бывают болезни, опасные для свиноидов.

— Но тебе же все равно. — Это явная провокация.

Вздох, облако сигаретного дыма.

— Другим не все равно.

— Тогда можно мне собаку?

— Нет. Собаку тоже нельзя. Тебе что, нечем у себя в комнате заняться?

— А попугая?

— Нет. Все, перестань. — Она уже не слушает.

— А можно мне ничего?

— Нет.

— Вот и хорошо, — кричал он. — Мне ничего нельзя. Значит, мне нужно что-нибудь! Что мне можно?

— Джимми, ты иногда жутко меня бесишь, ты знаешь об этом?

— А можно мне сестренку?

— Нет!

— А братика? Ну, пожалуйста!

— Нет — значит «нет»! Ты меня слышишь? Я сказала «нет»!

— А почему?

Вот он, ключ, теперь получится. Она могла заплакать, выскочить из комнаты и хлопнуть дверью. Могла заплакать и его обнять. Или запустить в стену кофейной чашкой и закричать:

— Дерьмо, все это полное дерьмо, это безнадежно! — Она даже могла его ударить, а потом заплакать и обнять. И все это в любых комбинациях.

А еще могла просто заплакать, опустив голову на руки. Ее трясло, она рыдала, задыхалась и всхлипывала. И он не понимал, что делать. Он так любил ее, когда мучил, или когда она мучила его, — не поймешь, что к чему. Он стоял, чуть отодвинувшись, как перед бродячей собакой, протягивал руку, повторяя:

— Извини, извини меня, пожалуйста. — Ему действительно было стыдно, но мало того: он втайне радовался и поздравлял себя, что ему удалось такое с ней сотворить.

А еще он боялся. Всегда существовала грань — не перешел ли? И если да, что теперь будет?

Глава 7

Полдень — самое ужасное время суток: слепящее солнце и влажность. Часам к одиннадцати Снежный человек обычно возвращается в лес, подальше от моря: свет отскакивает от воды, достает даже там, где не достанет небо, и Снежный человек весь краснеет и покрывается волдырями. Пригодился бы солнцезащитный крем — непонятно только, где его найти.

В первую неделю, когда ему еще хватало сил, он из веток, строительной изоленты и брезента, найденного в багажнике разбитой машины, соорудил навес. Тогда еще был нож — потом потерялся. Через неделю или, может, две? За неделями надо бы следить внимательнее. Карманный ножик, с двумя лезвиями, шилом, маленькой пилой, пилкой для ногтей и штопором. Еще в нем были маленькие ножницы — Снежный человек стриг ими ногти и резал пленку. Ножниц ему особенно не хватает.

Когда Джимми исполнилось девять лет, отец подарил ему такой же ножик. Он всегда дарил ему инструменты — практичного человека воспитывал. По мнению отца, Джимми и болта не вкрутит. Кому надо болт вкручивать? говорит голос в голове у Снежного человека, эстрадный комик на сей раз. Я б его лучше забил.

— Заткнись, — говорит ему Снежный человек.

— А ты дал ему доллар? — спросила Орикс, когда он рассказал ей про ножик.

— Нет. А зачем?

— Когда тебе дарят ножик, за него нужно отдать деньги. Чтобы не пораниться о неудачи. Не хочу, чтобы ты поранился о неудачи, Джимми.

— Это кто тебе такое сказал?

— Ну, кто-то. — Кто-то играл в ее жизни очень важную роль.

— Какой еще кто-то? — Джимми ненавидел этого «кого-то» — безлицего, безглазого, сплошь руки и член, один член, два, множество, — но Орикс шептала ему на ухо: ой, кто-то, и смеялась, и как он мог сосредоточиться на застарелой ненависти?

Недолго, пока был навес, Снежный человек спал на раскладушке, которую утащил из бунгало, примерно в миле отсюда. Раскладушка — железная рама, пружинная сетка и пенопластовый матрас. В первую же ночь напали муравьи — пришлось поставить ножки раскладушки в банки с водой. Муравьи отступили, но под брезентом застаивался горячий влажный воздух, ночью влажность — чуть ли не сто процентов, тем более внизу, от дыхания запотевал пластик.

Еще Снежному человеку мешали скуноты — шуршали листьями, обнюхивали его ноги и шныряли вокруг, будто он уже падаль, а однажды утром он увидел сквозь пластик, что на него смотрят три свиноида. Один был кабаном, Снежный человек вроде различил блеск клыков. По идее, свиноидам клыки не полагаются, но, может, они обзавелись клыками, одичав, в силу необходимости, — наверняка быстро, у свиноидов же ген ускоренного развития. Снежный человек закричал и замахал руками, свиноиды убежали, но кто знает, что они еще учинят? Свиноиды или волкопсы рано или поздно догадаются, что пистолета-распылителя у него нет. Он выкинул пистолет, когда заряды кончились. Глупо, что он не спер зарядник: ошибка, и устроить спальню на земле — тоже.

Он перебрался на дерево. Ни волкопсов, ни свиноидов, да и скунотов намного меньше — они предпочитали подлесок. Из сучьев и изоленты он соорудил на нижних ветках подобие платформы. Неплохо: он всегда собирал всякие штуки гораздо лучше, чем казалось отцу. Сначала Снежный человек затащил на дерево матрас — его пришлось выкинуть, когда заплесневел и стал дразняще вонять томатным супом.

Брезент унесло во время на редкость сильного урагана. Но каркас от раскладушки остался, и Снежный человек по-прежнему лежал там днем. Он обнаружил, что вытянуться на раскладушке, раскинув руки и сняв простыню, наподобие святого, которого вот-вот сожгут, намного комфортнее, чем просто лежать на земле, — по крайней мере, воздух обдувает тело целиком.

Откуда ни возьмись, всплыло слово «мезозойский». Он увидел это слово, он услышал это слово, но постичь не мог. Оно ни к чему не цеплялось. В последнее время такое нередко происходит, смысл растворяется, пометки в заветном словарике исчезают одна за другой.

— Это все из-за жары, — сказал он себе. — Пойдет дождь, и я приду в себя. — Пот течет ручьями, он почти слышит, как ползут струйки пота. Иногда, правда, это не пот, а насекомые. Всякие жучки находят его неотразимым. Жучки, мухи, пчелы, будто он — кусок тухлого мяса или отвратительный цветок.

Хорошо, что в полдень есть не хочется: от одной мысли о еде тошнит. Неплохо бы уметь охлаждаться, свесив язык.

Теперь солнце жарит по полной — раньше это называлось «стоит в зените». Снежный человек растянулся на пружинном каркасе своей кровати, в текучей тени деревьев, отдав себя на растерзание жаре. Сделаем вид, будто это отдых! На этот раз голос школьной учительницы, веселый, снисходительный. Мисс Стрэттон, зовите-меня-Салли, с огромной задницей. Сделаем вид, будто то, сделаем вид, будто это. Первые три года в школе делаешь вид, будто все что угодно, а потом тебе за это снижают оценки. Сделаем вид, что вот я здесь, с тобой, толстозадая и все такое, через член высосу тебе мозги.

Движется что-то? Он озирается — нет, почудилось. Салли Стрэттон исчезает — туда и дорога. Надо бы чем-то свое время занять. «Свое время», несостоятельная формула, будто Снежному человеку выдали ящик его личного времени, ящик, под завязку набитый часами и минутами, трать их, как деньги. Только ящик подсунули дырявый, и время утекает, что ни делай.

Можно, скажем, по дереву резать. Сделать шахматы, играть самому с собой. Раньше он играл с Коростелем, но на компьютере, без настоящих шахмат. Обычно выигрывал Коростель. Где-то должен быть еще нож; если поискать, покопаться в остатках, наверняка найдется. Если вдуматься, удивительно, что эта мысль не посещала его раньше.

Он опять возвращается в прошлое — после школы, с Коростелем. Поначалу все было достаточно невинно. Они играли в «Архаитон» или еще во что. «Трехмерный Вако», «Нашествие Варваров», «Квиктайм Усама».[154] Во всех играх — параллельные стратегии: нужно предугадывать, куда движешься ты и куда — противник. Коростель был мастером — в обходных маневрах ему нет равных. Но Джимми иногда удавалось выиграть в «Квиктайм Усаму», если Коростель играл за Неверных.

Нет, такую игру из дерева не вырежешь. Придется довольствоваться шахматами.

Еще можно вести дневник. Впечатления записывать. В домах, которые пока не отсырели, наверняка найдется куча бумаги, ручки или карандаши — он во время своих поисковых экспедиций видел, но не додумался взять. Притвориться капитаном корабля, как в древние времена, — на море шторм, а капитан сидит в каюте, обреченный, но не сломленный, и заполняет бортовой журнал. Снежный человек видел такие фильмы. Или как люди потерпели кораблекрушение, изгои на пустынном острове день за днем ведут дневники — каждое сегодня тоскливее, чем вчера. Списки припасов, наблюдения за погодой, мелкие дела — пришил пуговицу, съел моллюска.

Он тоже своего рода изгой. Можно списки составлять. Это придаст жизни структуру.

Но даже изгой думает о будущем читателе, что приплывет на остров, найдет истлевшие кости и узнает о судьбе несчастного из дневника. Снежному человеку такая роскошь не светит: у него не будет читателей, Дети Коростеля читать не умеют. Какого читателя ни вообрази — все они в прошлом.

Сверху на ниточке спускается гусеница, медленно вращается, точно эквилибрист в цирке, нацелилась ему на грудь. Красивая гусеница, невероятно зеленая, будто шарик жевательной резинки, блестящая и волосатая. Снежный человек наблюдает, внезапная, необъяснимая радость и нежность охватывает его. Уникальна, думает он. Никогда в этом мире не появится другой такой гусеницы. Никогда не будет такого момента, не случится такого совпадения.

Порой на него находит — такие беспричинные всплески иррационального счастья. Возможно, авитаминоз.

Гусеница на миг останавливается, вертит незрячей головой. Огромные матовые глаза — будто шлем, вид спереди. Может, учуяла его — точнее, его химическую ауру.

— Мы здесь не для того, чтобы играть, парить, мечтать, — говорит он гусенице. — Нам много сделать предстоит и многое узнать.[155]

Вот из какого отмирающего мозгового колодца появилась эта чушь? Уроки Жизненных Навыков, средняя школа. Учитель был нелепым осколком доисторических дней расцвета доткомов.[156] На лысеющей голове произрастал хвостик; человек этот предпочитал носить куртку из кожзаменителя; в бугристом, пористом носу красовалась золотая серьга. Он рассказывал про уверенность в себе, риск и индивидуализм абсолютно безнадежным тоном — судя по всему, сам в них давно не верил. Иногда он выдавал замшелые афоризмы, сдобренные злой иронией, но даже она не могла развеять скуку, царившую на его уроках; порой он говорил: «Я мог бы стать кандидатом»[157] — и многозначительно таращился, будто в этой фразе таился глубочайший смысл, который им всем следовало уловить.

Двойная бухгалтерия, банковская система для «чайников», как не взорвать яйцо в микроволновке, заполнение бумаг на жилье в таком-то или сяком-то Модуле и заявлений на работу в таком-то или сяком-то Компаунде, изучение наследственности, брачные контракты, выбор партнера по генетическому признаку, использование презервативов для защиты от биоформ, передающихся половым путем, — вот такие Жизненные Навыки. Дети особо не слушали. Они либо уже знали все это, либо не желали знать, и урок у них считался часом отдыха. Мы здесь не для того, чтобы играть, парить, мечтать. Нам Жизненные Навыки предстоит узнать.

Или, к примеру, вместо шахмат или дневника можно заняться бытом. Тут многое можно усовершенствовать, очень многое. В первую очередь — новые источники пищи. Почему он даже не поинтересовался, как использовать корни, ягоды и примитивные ловушки на мелкую живность или как едят змей? Почему он зря потратил столько времени?

Дорогой, не мучай себя! — сочувственно выдыхает ему в ухо женский голос.

Если б найти пещеру, славную пещеру, с высоким потолком, хорошей вентиляцией и, может, ручьем каким-нибудь, жизнь бы наладилась. Ну да, в четверти мили отсюда есть ручей, он в одном месте разливается в заводь. Раньше Снежный человек ходил туда освежиться, но там могут купаться Дети Коростеля, купаются или сидят на берегу, приставать будут, уговаривать, чтоб искупался, а он не хочет им показываться без простыни. По сравнению с ними он все-таки слишком странный; при них он чувствует себя уродом. А если нет людей, запросто могут быть звери: свиноиды, волкопсы, рыськи. Вода привлекает хищников. Они ждут. Глотают слюну. Нападают. Очень неуютно.

Собираются тучи, небо темнеет. Он мало что различает сквозь деревья, но чувствует, как меняется свет. Снежный человек погружается в дремоту, ему грезится Орикс, она плавает в бассейне, на ней одеяние из лепестков, тонких, словно из папиросной бумаги. Они распускаются, сжимаются и разжимаются, точно щупальца медузы. Ярко-розовый бассейн. Орикс улыбается и плывет, медленно двигая руками, а Снежный человек понимает, что оба они в опасности. Затем раздается гулкий удар, будто захлопнули громадный склеп.

Глава 8

Снежный человек просыпается от грома и порыва ветра: накрыла послеобеденная гроза. Он выкарабкивается из раскладушки, хватает простыню. Налетит в мгновение ока, а металлическая раскладушка — последнее место, где стоит находиться в грозу. В лесу он соорудил островок из автопокрышек, надо заползти туда, покрышки будут изоляцией между ним и землей, пока гроза не кончится. Порой идет град, каждая градина — как мячик для гольфа, но листва замедляет их падение.

Снежный человек добирается до покрышек, и тут же начинается гроза. Сегодня только дождь, всегдашний потоп, такой мощный, что воздух превращается в туман. Сверху рушится вода, трещат молнии. Над головой хлещут ветки, по земле текут ручьи. Становится прохладнее, воздух заполняется запахом свежевымытых листьев и мокрой земли.

Дождь превращается в изморось, раскаты грома затихают где-то вдали, и Снежный человек возвращается к тайнику — взять бутылки из-под пива. Потом идет к бетонному навесу, который был когда-то частью моста. Под навесом — оранжевый знак с черным силуэтом копающего человека. Прежде это означало «Работают люди». Странно думать о бесконечном труде, копании, ковке, резьбе, поднятии тяжестей, бурении, день за днем, год за годом, век за веком; а теперь сплошная разруха — наверное, везде. Песочные замки.

Вода течет сквозь дыру в бетоне. Снежный человек встает под струю, открывает рот и жадно глотает — в воде полно песка, веточек и еще какой-то дряни, о которой и думать не хочется: вода, наверное, текла сюда через заброшенные дома, подвалы, грязные канавы, да где угодно. Снежный человек моется и полощет простыню. Особо чистым не станет, но хотя бы смоет верхний слой грязи. Неплохо бы обзавестись мылом, Снежный человек в каждом своем мародерском набеге забывает.

В конце концов он наполняет водой пивные бутылки. Надо раздобыть емкость поудобнее, термос или ведро — побольше что-нибудь. К тому же бутылки неудобные: скользкие и неустойчивые. Но ему все кажется, что он чувствует запах пива — хотя это всего лишь плод воображения. Сделаем вид, будто это пиво.

Зря он об этом. Нечего себя мучить. Хватит дразнить себя недостижимым, словно он запертая, истыканная проводами лабораторная крыса, вынужден ставить бесполезные извращенные эксперименты над собственными мозгами.

Выпустите меня на свободу! слышит он свои мысли. Но ведь он не заперт, не в тюрьме. Свободнее некуда.

— Я не нарочно, — по-детски хнычет он, в таком настроении он всегда хнычет. — Так получилось, я ведь не знал, все вышло из-под контроля! Что я мог сделать, ну что? Кто-нибудь, послушайте, ну услышьте же меня, кто-нибудь!

Отвратительный спектакль. Даже он не поверил. Зато теперь снова плачет.

Очень важно, говорит книга у него в голове, игнорировать незначительные источники раздражения, избегать тщетного роптания и направить всю ментальную энергию на реальность данного мига и на задачи, которые она ставит. Наверное, прочел где-то. В его мозгу вряд ли бы родилось тщетное роптание — уж наверняка не само по себе.

Он вытирает лицо краем простыни.

— Тщетное роптание, — повторяет он вслух. Ему вновь чудится, будто его слушают, будто кто-то невидимый прячется в листве и лукаво наблюдает.

Глава 9

У него и впрямь есть слушатель: молодой скунот. Теперь Снежный человек видит: из-под куста на него уставились блестящие глаза.

— Хорошая девочка, иди сюда, — ласково говорит он. Скунот тут же исчезает. Если задаться такой целью, если очень постараться, можно приручить скунота — будет с кем поболтать. Всегда приятно с кем-нибудь поболтать, говорила ему Орикс.

— Ты бы как-нибудь попробовал, Джимми, — говорила она, целуя его в ухо.

— Но я с тобой болтаю, — возражал он.

Еще поцелуй.

— Неужели?

Когда Джимми исполнилось десять лет, отец подарил ему скунота.

Как выглядел отец? Снежный человек не может вспомнить, как ни пытается. Мать Джимми — четкий образ, с белой блестящей рамкой, будто на полароидных фотографиях, но отец вспоминается обрывками: кадык прыгает вверх-вниз, когда отец глотает, уши просвечивают на фоне кухонного окна, левая ладонь лежит на столе, отрезанная манжетой. Отец — словно коллаж. Может, Джимми не удавалось отдалиться, чтобы рассмотреть картинку целиком.

Наверное, скунот появился, потому что у Джимми был день рождения. Джимми свои дни рождения подавлял: они не праздновались — по крайней мере, с тех пор, как уехала Долорес. Она-то всегда помнила про его день рождения, готовила торт или покупала, но все равно то был самый настоящий деньрожденный торт со свечками и сахарной глазурью — правда же? Снежный человек цепляется за реальность этих тортов, как утопающий за соломинку, закрывает глаза и вызывает в памяти торты, они парят перед ним, горящие свечи вкусно пахнут ванилью, как и сама Долорес.

А вот мать никогда точно не помнила, сколько Джимми лет и когда у него день рождения. Ему приходилось напоминать за завтраком; тогда мать выныривала из своего транса и покупала ему какой-нибудь ужасающий подарок — детскую пижаму с кенгуру или медведями, диск, который не станет слушать ни один человек младше сорока, белье с нарисованными китами, — заворачивала в бумагу и совала ему за ужином, все страннее улыбаясь. Словно кто-то закричал: «Улыбайся!» — и ткнул ее вилкой.

А потом отец терзал их неуклюжими оправданиями, мол, эта правда-правда особенная и важная дата как-то вылетела у него из головы, и спрашивал Джимми, все ли в порядке, и присылал ему электронную открытку — стандартный дизайн «ОрганИнк»: пять крылатых свиноидов танцуют конгу, подпись: «С Днем Рождения, Джимми, пусть все твои мечты сбываются», — а на следующий день приносил подарок — не подарок, по сути дела, а очередной инструмент, или интеллектуальную игру, или еще какое скрытое требование, а Джимми должен был соответствовать. Только чему? Стандарта не было, а если и был, то настолько размытый и необъятный, что его никто не мог разглядеть, в особенности Джимми. Чего бы он ни достиг, всё было не то, всё мало. По шкале результатов «математика-химия-прикладная-биология», принятой в «ОрганИнк», Джимми, видимо, был удручающе нормален. Может, поэтому отец перестал говорить, что можно добиться большего, если постараться, и начал хвалить сына — с плохо скрываемым разочарованием, словно у того черепно-мозговая травма.

В общем, Снежный человек забыл про десятый день рождения всё, кроме скунота, которого отец принес в дорожной клетке. Очень маленький скунот, самый маленький из второго поколения, отпрыск первой пары. Остальной помет тут же раскупили. Отец Джимми дал понять, что ему пришлось потратить много времени и практически все свое влияние, чтобы раздобыть этого зверя, но это все ерунда, оно того стоило, сегодня ведь правда-правда особенный день, который, как обычно, случился на день позже.

Поначалу скуноты были баловством, их в свободное время выводили какие-то пижоны из биологической лаборатории «ОрганИнк». В те дни все дурачились: так забавно создавать новых животных, говорили эти ребята, богом себя чувствуешь. Результаты некоторых экспериментов пришлось уничтожить, они оказались слишком опасны — кому нужна жаба ага с цепким, как у хамелеона, хвостом, которая через окно заберется в ванную и ослепит вас, пока вы чистите зубы? Еще был змеекрыс, неудачная помесь крысы и змеи, его тоже пришлось ликвидировать. Но скуноты стали домашними питомцами по всему «ОрганИнку». Они были не из внешнего мира — мира вне Компаунда, — не являлись переносчиками чужеродных микробов и не представляли опасности для свиноидов. К тому же скуноты симпатичные.

Маленький скунот позволил Джимми взять себя на руки. Черно-белый — черная маска на морде, белая полоса на спине и черно-белые кольца на пушистом хвосте. Скунот лизнул пальцы Джимми, и тот влюбился.

— Он не воняет, как скунсы, — сказал отец. — Чистый зверь с добрым нравом. Тихий. Взрослые скуноты в домах живут плохо, они агрессивные, могут дом запросто развалить. Но этот вроде поспокойнее. Посмотрим, как у него дела пойдут. Да, Джимми?

Последнее время отец словно извинялся перед Джимми, будто несправедливо наказал за что-то, а теперь жалеет. Он слишком часто говорил: «Да, Джимми?» Джимми это не нравилось — не нравилось самому ставить хорошие оценки. Были и другие вещи, без которых Джимми вполне мог обойтись, — отеческие похлопывания по плечу, взъерошивание волос, слово «сынок» глубоким голосом. И эта сердечность становилась все менее убедительной, будто отец прослушивался на роль Папы, но без особой надежды на успех. Джимми сам немало притворялся, так что, как правило, различал притворство в других. Он погладил маленького скунота и промолчал.

— А кто будет его кормить и за ним убирать? — спросила мама. — Потому что я этим заниматься не собираюсь. — Она не злилась, сказала это невозмутимо, сухо, будто она — только наблюдатель, в стороне; будто Джимми и рутинная забота о нем, и его никудышный отец, и грызня, и багаж их жизней, что с каждым днем тяжелее, — все это не имело с ней ничего общего. Она больше не злилась, не выбегала из дома в одних тапочках. Она стала заторможенной и задумчивой.

— А Джимми тебя и не просил. Он этим сам займется. Да, Джимми? — сказал отец.

— Как ты его назовешь? — спросила мама. Ее это вообще-то не интересовало, она просто цеплялась к Джимми. Ей не нравилось, когда он привязывался к подаркам отца. — Наверное, Бандитом?

Джимми как раз про это имя и думал — из-за черной маски.

— Нет, — ответил он. — Это скукота. Назову Убийцей.

— Хороший выбор, сынок, — сказал отец.

— Ну, если твой Убийца наделает лужу, не забудь подтереть, — сказала мама.

Джимми отнес Убийцу в свою комнату, и скунот устроил себе гнездо в подушке. Он все-таки пахнул, странно, однако не противно, острый запах кожи, как дорогое мыло для мужчин от какого-нибудь дизайнера. Джимми спал в обнимку с Убийцей, нос к носу.

Через пару месяцев отец Джимми сменил работу. Его нашли охотники за головами из «НооКожа» и предложили работу на уровне заместителя — на вице-уровне, как выразилась мама. Рамона, лаборантка из «ОрганИнк», перешла на новую работу вместе с отцом Джимми; Рамона была частью сделки, потому что она очень ценный кадр, сказал отец, его правая рука. («Шутка», — объяснил он — мол, он в курсе, что на самом деле Рамона никакая не рука. Но Джимми это и без него знал.) Джимми, в общем, радовался, что по-прежнему сможет видеть Рамону за обедом — хоть кто-то знакомый, — хотя обедов этих было все меньше и случались они все реже.

«НооКож» был дочерней компанией «Здравайзера», и Джимми с родителями переехали в Компаунд «Здравайзер». На сей раз дом — в стиле итальянского Возрождения, арочная галерея, изразцы земляного цвета, крытый бассейн побольше. Мама Джимми называла дом «этот сарай». Она жаловалась на службу безопасности у ворот «Здравайзера» — охранники грубее, подозревали всех и любили устраивать личный досмотр, особенно женщинам. Им это в кайф, говорила она.

Она делает из мухи слона, возражал отец. К тому же, прибавлял он, пару недель назад тут произошло ЧП — какая-то фанатичка, женщина, с агрессивной биоформой в баллончике из-под лака для волос. Какой-то ужасный укрепленный сплайс, Эбола или Марбург, вызывает геморрагическую лихорадку. Она атаковала охранника — тот вопреки правилам снял маску, потому что жарко стало. Разумеется, женщину тут же обезвредили пистолетом-распылителем и нейтрализовали в цистерне с хлоркой, а бедного охранника облили биоактивным раствором и заперли в изоляторе, где он превратился в лужицу слизи. Больше никто не пострадал, но неудивительно, что охранники теперь нервничают.

Мама Джимми говорила, что все равно чувствует себя, как в тюрьме. Она не понимает, какова ситуация, отвечал отец. Она что, не хочет быть в безопасности, не хочет, чтобы ее сын был в безопасности?

— Так это все ради меня? — спросила мама. Она неторопливо резала французский тост на равносторонние кубики.

— Ради нашего блага. Ради нас.

— Ну, знаешь ли, я не согласна.

— Тоже мне, новость, — сказал отец Джимми.

Если верить маме Джимми, телефон их прослушивался, электронная почта перехватывалась, а крепкие молчаливые уборщицы, которые приходили дважды в неделю — всегда парами, — были шпионами. У нее уже паранойя, сказал отец, и в любом случае скрывать им нечего, зачем волноваться.

Компаунд «Здравайзер» был новее, чем «ОрганИнк», и больше. Два торговых центра вместо одного, больница получше, три ночных клуба и даже поле для гольфа. Джимми пошел в школу, где поначалу никого не знал. Несмотря на одиночество, вполне терпимо. На самом деле даже хорошо: можно по новой опробовать старые шутки и трюки, в «ОрганИнк» дети уже привыкли к его выходкам. Он начал с изображения шимпанзе, продолжил фальшивой тошнотой и удушьем якобы с летальным исходом — оба трюка были весьма популярны — и закончил тем, что нарисовал на животе голую девушку, чья промежность находилась точно на пупке, и заставил ее танцевать.

Он больше не приходил домой обедать. Утром уезжал на школьном этанол-солнцебусе, а домой возвращался вечером. В школе был яркий веселый кафетерий, где подавали сбалансированную еду, этноменю — пыроги, фалафель, — а еще кошерную пищу и вегетарианские соевые блюда. Джимми был на седьмом небе — не нужно больше обедать с родителями. Он даже немного потолстел и больше не был самым тощим в классе. Если оставалось время после обеда и нечем было заняться, Джимми ходил в библиотеку и смотрел старые учебные диски. Он больше всего любил Попугая Алекса из «Классики этологии». Джимми нравилась та часть, в которой Алекс изобретал новое слово для миндаля — пробковый орех, — а больше всего та серия, где Алекса доставали упражнения про синие треугольники и желтые квадраты, и он говорил: «А теперь я улетаю. Нет, Алекс, немедленно вернись! Где синий треугольник — нет, синий треугольник?» Но Алекс уже смылся. Пять баллов Алексу.

Однажды Джимми разрешили принести в школу Убийцу, где она — теперь это официально была она — стала хитом сезона.

— Ой, Джимми, как тебе повезло, — сказала Вакулла Прайс, первая девочка, в которую он влюбился. Она погладила Убийцу — темная рука, розовые ногти, — и Джимми задрожал, будто пальцы касались его тела.

Отец Джимми все больше пропадал на работе и все меньше о ней говорил. В «НооКоже» были свиноиды, как и на «Фермах ОрганИнк», только помельче, их использовали для кожных биотехнологий. Основная задача — найти способ заменять старый эпидермис новым, который не истончен лазером и не обновлен ненадолго дермабразией; совершенно новой кожей, без морщин и пятен. Для этого требуется вырастить молодую здоровую кожную клетку, которая поглотит старые, на которых выросла, и заменит их собственными копиями — как водоросли в пруду.

В случае успеха отдача неимоверна, объяснял отец Джимми во время мужских разговоров по душам, которые практиковал в последнее время. Что, богатые, некогда молодые и красивые мужчины или женщины, подсевшие на гормональные добавки, объевшиеся витаминами, но измученные бескомпромиссным зеркалом, — разве не продадут они дома, огороженные виллы, собственных детей и даже душу за еще один шанс пожить половой жизнью. «НооКож» для стариков, гласил броский логотип. Нельзя сказать, что уже нашли стопроцентно эффективный метод: больше десятка обнадеженных уродцев стали добровольцами — бесплатно, однако отказавшись от права подать в суд — и в итоге превратились в Плесень из Далекого Космоса: пятнистые, буро-зеленые, кожа слезает рваными лоскутьями.

Но в «НооКоже» имелись и другие проекты. Однажды вечером отец Джимми вернулся домой достаточно поздно, навеселе и с бутылкой шампанского. Джимми хватило одного взгляда на него, чтобы убраться куда подальше. Он спрятал маленький микрофон за морским пейзажем в гостиной и еще один на кухне за настенными часами, которые каждый час вопили голосами разных птиц, — и слушал то, что его не касалось. Джимми собрал микрофоны на неотехнологии в школе из стандартных деталей беспроводных микрофонов для диктовки — чуть подправить, и выйдет неплохая прослушка.

— Это по какому поводу? — спросил мамин голос. Она про шампанское.

— У нас получилось, — ответил голос отца. — Я думаю, нужно отпраздновать. — Звуки борьбы — наверное, пытается ее поцеловать.

— Получилось что?

Хлопает пробка.

— Иди сюда, оно не укусит. — Пауза — наверное, отец разливает шампанское. Да: звякают бокалы. — За нас.

— Получилось что? Мне нужно знать, за что пью.

Снова пауза. Джимми представил себе, как отец глотает, кадык прыгает вверх-вниз, буль-буль.

— Проект по нейрорегенерации. Мы внутри свиноида вырастили великолепные ткани человеческого мозга. Наконец-то, после всех неудач! Ты подумай, какие возможности для тех, кто перенес инсульт и…

— Только этого нам и не хватало, — сказала мама Джимми. — Еще куча народу со свиными мозгами. Нам мало тех, что уже есть?

— Ты хотя бы раз в жизни можешь думать позитивно? Весь этот негатив — это нехорошо, то нехорошо, — послушать тебя, так ничего никогда не бывает хорошо!

— Про что мне думать позитивно? Вы изобрели метод обобрать еще кучу отчаявшихся людей, — медленно сказала мама Джимми своим новым, беззлобным голосом.

— Господи, ты конченый циник!

— Это ты циник. Ты и твои умники-партнеры. Твои коллеги. Это все неправильно, вся ваша организация аморальна, это нравственная выгребная яма, и ты это прекрасно знаешь.

— Мы дадим людям надежду. Надежда — никакая не обдираловка.

— По расценкам «НооКожа» — обдираловка. Вы себя рекламируете, обдираете людей как липку, а кончаются деньги — кончается и спасение. Люди будут гнить, а вам наплевать. Забыл уже, о чем мы раньше говорили, чего мы хотели? Чтобы людям лучше жилось — и не только людям с деньгами. Ты раньше был таким… у тебя идеалы были.

— Разумеется, — устало сказал отец Джимми. — Они и сейчас есть. Только я не могу их себе позволить.

Пауза. Мама, наверное, обдумывает сказанное.

— Ну что ж, пусть так, — говорит она — верный признак, что сдаваться она не собирается. — Пусть так, есть исследования и исследования. Ты занимаешься этими свиными мозгами. Ты вмешиваешься в основы жизни. Это аморально. Это… святотатство.

Бам! по столу. Не рукой. Бутылкой, что ли?

— Ушам своим не верю! Какой ереси ты наслушалась? Ты же образованный человек, ты же сама этим занималась! Это всего лишь протеины, ты сама отлично знаешь! Нет ничего святого в клетках и тканях, это просто…

— Я эту теорию знаю, спасибо.

— В любом случае эти исследования оплачивают нам жилье и еду. Вряд ли ты, в твоем положении, можешь быть судией.

— Я знаю, — говорит голос мамы. — Поверь мне, это единственное, что я знаю. Почему ты не найдешь другую работу, честную? Что-нибудь простое.

— Например, какую и, например, где? Хочешь, чтобы я канавы копал?

— По крайней мере, твоя совесть будет чиста.

— Нет, это твоя совесть будет чиста. Это ты невротик, у тебя чувство вины. Может, тебе самой пару канав выкопать, хотя бы делом займешься. И курить, может, бросишь — ты же ходячая фабрика эмфиземы, ты в одиночку табачную промышленность поддерживаешь. Подумай об этом, раз ты такая высокоморальная. Эти ребята подсаживают шестилетних детишек, рекламные образцы раздают.

— Я все это знаю. — Пауза. — Я курю, потому что у меня депрессия. Меня огорчают табачные компании, меня огорчаешь ты, меня огорчает Джимми, он превращается в…

— Ну так прими таблетки, если у тебя, блядь, депрессия!

— Ругаться необязательно.

— А мне кажется, обязательно! — Что отец умеет кричать, для Джимми не стало новостью, но поразило сочетание крика с руганью. Может, сейчас будет экшн, битое стекло. Он испугался — в животе снова заворочался холодный ком, — но не слушать дальше не мог. Если будет катастрофа, окончательный крах, он должен это наблюдать.

Но ничего не произошло, только шаги — кто-то выходил из комнаты. Кто на этот раз? Кто бы это ни был, сейчас он поднимется наверх, убедится, что Джимми спит и разговора не слышал. А потом поставит очередную галочку в списке обязанностей Замечательных Родителей, который оба вели в голове. Джимми злило не то плохое, что они делали, — его злило хорошее. Вроде как хорошее или сносное. То, за что они могли одобрительно похлопать себя по спине. Они ничего не знали о нем, о том, что ему нравится, что он ненавидит, чего хочет. Им казалось, он лишь то, что они видят. Милый ребенок, правда, слегка туповат и любит хвастаться. Не вундеркинд, не человек чисел, но, в конце концов, нельзя же заполучить все и сразу — по крайней мере, не полный неудачник. Не пьет, не сидит на наркотиках в отличие от многих сверстников, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Он слышал, папа однажды так сказал, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, словно однажды Джимми непременно облажается, скатится на самое дно, просто пока до этого дело не дошло. А о другом, тайном человеке, что жил внутри Джимми, они абсолютно ничего не знали.

Он выключил компьютер, выдернул наушники, погасил свет и залез в кровать, тихо и очень осторожно — там уже спала Убийца. Лежала у него в ногах, ей там нравилось; она часто лизала ему пятки — слизывала соль. Это было щекотно; он залезал с головой под одеяло и беззвучно смеялся.

Глава 10

Прошло несколько лет. Наверное, прошло несколько лет, думает Снежный человек, он мало что помнит: начал ломаться голос и появились волосы на теле. Радости никакой, хотя, если б они не появились, было бы хуже. У него развились мышцы. Снились эротические сны, мучило переутомление. Джимми много думал про девушек, про абстрактных девушек — девушек, у которых не было голов, — и про Вакуллу Прайс, с головой, только с Джимми Вакулла гулять не желала. Может, из-за прыщей? Он не помнит, чтоб у него были прыщи, но физиономии соперников были ими просто усыпаны.

Орех пробковый, говорил он всем, кто выводил его из себя. Не девчонкам. Кроме него и попугая Алекса никто не знал, что такое пробковый орех, поэтому звучало весьма оскорбительно. Обзывательство стало популярным у детей в Компаунде «Здравайзер»; считалось, что Джимми достиг средней степени крутизны. Эй, орех пробковый!

Его тайным лучшим другом оставалась Убийца. Грустно: единственное существо, с которым можно поговорить, — скунот. Джимми по возможности избегал родителей. Отец был орех пробковый, а мать — зануда. Он больше не боялся их отрицательного энергетического поля, просто считал, что они скучные, — по крайней мере, так себе говорил.

В школе он жестоко их предавал. Рисовал глаза на костяшках указательных пальцев и прятал большие пальцы в кулаки. Потом двигал большими пальцами, изображая открывающиеся рты, — представлял ссоры двух кукол. Правая рука была Злым Папой, левая — Добродетельной Мамой. Злой Папа шумел, теоретизировал и нес помпезную чушь, Добродетельная Мама жаловалась и обвиняла. Если верить космологии Добродетельной Мамы, Злой Папа являлся единственной причиной геморроя, клептомании, глобальных конфликтов, халитоза, разломов тектонических плит и засоров канализационных труб, а также всех мигреней и предменструальных синдромов, какие она испытала за всю жизнь. Это шоу в кафетерии стало хитом. Собиралась целая толпа, и все умоляли. Джимми, Джимми, покажи Злого Папу! У других детей тоже была куча вариаций, позаимствованных из жизни их родителей. Некоторые рисовали глаза на костяшках пальцев, но диалоги сочиняли гораздо хуже.

Иногда Джимми чувствовал себя виноватым — уже потом, если заходил слишком далеко. Не стоило заставлять Добродетельную Маму плакать на кухне, потому что у нее лопнули яичники, зря он устроил сексуальную сцену с Рыбной Палочкой, 20 % Настоящей Рыбы, — Злой Папа набросился на нее и порвал в клочья, изнемогая от желания, потому что Добродетельная Мама дулась в коробке из-под печенья и не хотела вылезать. Весьма похабные шутки, но само по себе это бы его не остановило. Однако они чересчур походили на неуютную правду, а думать о ней Джимми не хотелось. Но дети его провоцировали, и он не мог устоять перед аплодисментами.

— Это был перебор, Убийца? — спрашивал он. — Слишком низко? — Слово «низко» Джимми узнал недавно: в последнее время Добродетельная Мама часто его использовала.

Убийца лизала Джимми в нос. Она всегда его прощала.

Однажды Джимми вернулся домой из школы и на кухонном столе нашел записку. От матери. Увидев, что написано на обороте — Для Джимми — дважды подчеркнуто черным, — он сразу понял, что в записке.

Дорогой Джимми, говорилось в ней. Ля-ля-ля, устала мучиться угрызениями совести и ля-ля-ля устала от жизни, которая не только бессмысленна, но и ля-ля-ля. Она знает, когда Джимми достаточно повзрослеет и разберется, к чему приводят ля-ля-ля, он с ней согласится и все поймет. Она свяжется с ним позже, если удастся. Ля-ля-ля, ее будут искать, это неизбежно, поэтому ей необходимо скрыться. Решение принималось в муках, она много думала и копалась в себе, но ля-ля. Она всегда будет его любить.

Может, она любила Джимми, думает Снежный человек. По-своему. Хотя он тогда не поверил. С другой стороны, может, она его не любила. Но какие-то позитивные чувства питала. Существует же материнский инстинкт?

P.S., писала она. Я забрала с собой Убийцу, чтобы ее освободить, я знаю, ей будет лучше на свободе, в лесу.

Джимми глазам своим не верил. Он был в ярости. Да как она смела? Убийца — его питомец! Она домашний зверь, она не выживет сама по себе, в лесу, где любое голодное существо порвет ее на мохнатые черно-белые клочки. Но мать Джимми и иже с ней, наверное, были правы, думает Снежный человек, Убийца и прочие освобожденные скуноты все-таки выжили и прекрасно адаптировались, иначе откуда в местных лесах эти надоедливые толпы скунотов?

Джимми горевал не одну неделю. Даже не один месяц. О ком он горевал больше — о матери или о переделанном скунсе?

Мама оставила еще одну записку. Не записку — безмолвное послание. Она уничтожила отцовский домашний компьютер — не только стерла данные, еще разбила его молотком. На самом деле она использовала почти все инструменты из набора «Мистер Мастер На Все Руки» — отец Джимми хранил его в идеальном состоянии и редко использовал. Молотку, однако, она отдавала предпочтение. Со своим компьютером поступила так же — обработала его еще основательнее. Поэтому ни отец Джимми, ни люди из КорпБезКорпа, которые скоро кишмя кишели в доме, не выяснили, какие закодированные сообщения она, возможно, отсылала, какую информацию она, быть может, скачала и забрала с собой.

Что касается того, как она прошла через контрольно-пропускные пункты и ворота, — мать сказала, что идет лечить корневой канал к дантисту в один из Модулей. У нее были все бумаги, все разрешения, и история была реальная: специалист по корневым каналам в стоматологической клинике «Здравайзера» слег с сердечным приступом, на замену ему никто не приехал, и встречу отменили. Мать действительно договорилась с дантистом из Модуля, который прислал отцу счет за прием, куда она не пришла (отец отказался платить, не он же пропустил встречу, и потом они с дантистом долго орали друг на друга по телефону). Мать не взяла с собой вещей — она оказалась умнее. В качестве защиты прихватила человека из КорпБезКорпа — от герметичной станции скоростных поездов, недолго на такси по плебсвиллю до стены Модуля, вполне стандартная процедура. Никто не задавал ей вопросов: она примелькалась, у нее имелась заявка, пропуск и все такое. У ворот Компаунда не стали заглядывать ей в рот — тем более толку нет, больной нерв невооруженным взглядом не увидишь.

Человек из КорпБезКорпа, наверное, был с ней в сговоре либо от него избавились; в общем, он не вернулся, а поиски не дали результатов. Так, по крайней мере, говорили. Тревожный сигнал: значит, в заговоре участвовали и другие. Но кто эти другие, каковы их цели? Очень важно это выяснить, говорили люди из КорпБезКорпа, которые допрашивали Джимми. Может, мать что-то ему рассказывала, спрашивали охранники.

Например, что значит «что-то», спрашивал Джимми. Понятное дело, были разговоры, которые он подслушал с помощью своих микрофонов, но рассказывать о них ему не хотелось. О чем-то мать иногда бормотала, что все разрушено, ничего не вернется; к примеру, когда она была маленькая, у них на берегу стоял пляжный домик, его смыло вместе с пляжами и кучей прибрежных городов, когда резко вырос уровень воды, а потом накатила приливная волна от извержения вулкана на Канарских островах. (Они проходили это на геолономике. Видеосимуляция Джимми восхитила.) Еще мать хныкала из-за дедушкиного грейпфрутового сада, который высох, как одна большая изюмина, когда прекратились дожди, в том же году, когда озеро Окичоби превратилось в вонючую кучу грязи, а «Эверглейдс» три недели горел.

Но все родители про такое ноют. Помните времена, когда можно было повсюду ездить? Помните времена, когда все жили в плебсвиллях? Помните, можно было без страха летать по всему миру? Помните сети закусочных, гамбургеры с настоящим мясом и лотки с хот-догами? Помните то время, когда Нью-Йорк еще не был Новым Нью-Йорком? Помните, когда-то голосование еще на что-то влияло? Стандартные обеденные диалоги его кукол. Раньше все было так замечательно. У-уу. А теперь я пойду в коробку из-под печенья. И никакого секса!

Его мать была просто матерью, сказал Джимми человеку из КорпБезКорпа. Делала то, что все матери делают. И много курила.

— Она вступала в какие-то, скажем так, организации? В дом приходили какие-нибудь странные люди? Она много разговаривала по мобильному телефону?

— Мы будем благодарны за любую помощь, сынок, — сказал другой сотрудник. «Сынок» Джимми добил. Он ответил, что ничего такого не помнит.

Мать Джимми оставила ему одежду — сказала, на вырост. Дурацкая, как и вся одежда, которую покупала мать, и к тому же мала. Джимми убрал ее подальше, в шкаф.

Отец был явно в замешательстве; он испугался. Его жена нарушила все правила, вела какую-то совершенно иную жизнь, а он понятия не имел. Такие новости обычно выбивают из колеи. Отец сказал, что на домашнем компьютере, который она разбила, ничего ценного не хранил, — ясное дело, он так сказал, а проверить не было возможности. Потом его увезли куда-то на допрос, надолго. Может, его пытали, как в старых фильмах и на ужасных сайтах в Сети, — дубинки, электроды, иголки под ногти, Джимми волновался, ему было фигово. Как он не заметил, что творится, почему не помешал, вместо того чтобы играть в чревовещателя.

Пока отца не было, к ним в дом поселили двух железобетонных женщин из КорпБезКорпа, они вроде как должны были приглядывать за Джимми. Одна улыбчивая, вторая невозмутимая, как Будда. Они много разговаривали по мобильным телефонам, листали фотоальбомы, копались в маминых шкафах и пытались разговорить Джимми. Она просто красавица. Как думаешь, может, у нее приятель был? Она часто ездила в плебсвилли? С чего бы ей часто туда ездить, спрашивал Джимми, а они отвечали, что некоторым там нравится. Почему, снова спрашивал Джимми, и невозмутимая отвечала, что некоторые люди просто не в себе, а улыбчивая смеялась, краснела и говорила, что в плебсвиллях есть вещи, которых здесь не достать. Джимми хотел спросить, какие вещи, но не стал, ответ мог спровоцировать новые расспросы: чего матери хотелось, чего у нее не было. Он уже не раз предавал ее в кафетерии школы «Здравайзер» и не собирался продолжать.

Две женщины готовили отвратительные омлеты, похожие на подметки, а когда поняли, что этим Джимми не пронять, начали разогревать в микроволновке замороженную еду и заказывать пиццу. Мама часто ходила по магазинам? А на танцы ходила? Могу поспорить, что ходила. Иногда Джимми хотелось им врезать. Будь он девчонкой, расплакался бы, они бы его пожалели и заткнулись.

Вернувшись оттуда, куда его увозили, отец начал ходить к психологу. Судя по виду — лицо зеленоватое, глаза красные и опухшие, — отцу это было необходимо. Джимми тоже ходил к психологу — пустая трата времени.

— Ты, наверное, очень несчастен, что мама ушла.

— А, ну да.

— Ты не должен себя винить, сынок. Это не твоя вина.

— А вам откуда знать?

— Все в порядке, можешь выражать свои эмоции.

— А какие эмоции мне выражать?

— Не надо быть таким агрессивным, Джимми. Я понимаю, каково тебе.

— Ну, если вы и так понимаете, зачем спрашивать меня, — и так далее.

Отец Джимми сказал ему, что они, два мужика, должны двигаться дальше как могут. И они двигались. Всё двигались, двигались, наливали себе апельсиновый сок по утрам, клали тарелки в посудомоечную машину, если не забывали, и через несколько недель папино лицо уже не было зеленоватое и он снова начал играть в гольф.

Теперь, когда самое страшное закончилось, он вроде пришел в себя. Стал насвистывать во время бритья. Брился чаще. А через пристойное время к ним переехала Рамона. Жизнь заиграла совсем другими красками, в палитре появился бесконечный секс с визгами и хихиканьем, за закрытыми, но не звуконепроницаемыми дверями, а Джимми выкручивал музыку на максимум и старался не слушать. Можно было поставить им в комнату «жучок» и насладиться шоу по полной программе, но эта мысль вызывала у него стойкое отвращение. По правде говоря, он стеснялся. Однажды они с отцом неловко столкнулись на втором этаже — отец, на котором из одежды только полотенце на бедрах, уши торчат, на скулах румянец после эротических игрищ, и Джимми, красный от стыда, делающий вид, что ничего не замечает. Эти два одержимых гормонами кролика могли бы предаваться своим утехам в гараже, не тыкать Джимми носом во все это. Он был как человек-невидимка. Правда, больше ему никем быть и не хотелось.

Сколько же времени это продолжалось? Интересно, думает Снежный человек. Неужели они репетировали за загонами свиноидов, в костюмах биозащиты и герметичных масках? Да нет, вряд ли: отец был ботаник, но не мудак. Конечно, можно быть и тем, и другим: ботаническим мудаком или мудацким ботаником. Но отец (так кажется Снежному человеку) был слишком неуклюж и не умел врать, вряд ли он был способен на полноценный обман или предательство, мама бы заметила.

Впрочем, может, она и заметила. Может, потому и сбежала — может, отчасти поэтому. Не станешь хвататься за молоток — не говоря про электрическую отвертку и разводной ключ — и разносить чей-то компьютер, если не злишься.

Не то чтобы она не злилась вообще: просто ее злость переросла любую причину.

Чем больше Снежный человек думает, тем больше убеждается, что у отца с Рамоной ничего не было. Они дождались, когда мать Джимми рассыпалась кучкой пикселей, и тогда бросились друг другу в объятья. Иначе они бы не смотрели друга на друга так искренне и безвинно в «Бистро «У Эндрю»» в «ОрганИнк». Будь у них роман, они бы на людях вели себя сдержанно, по-деловому, избегали бы друг друга, быстро перепихивались в грязных закоулках, на конторском ковре, путаясь в отскочивших пуговицах и заклинивших «молниях», жевали бы друг другу уши на автостоянках. Они бы не утруждали себя этими стерильными обедами: отец изучает скатерть, Рамона разжижает сырую морковь. Не истекали бы слюной, глядя друг на друга поверх зелени и пирогов со свининой, используя маленького Джимми вместо живого щита.

Нет, Снежный человек не выносит им приговора. Он в курсе, как это бывает — как бывало. Он вырос, на его совести много ужасов пострашнее. Кто он такой, чтобы их осуждать?

(Он их осуждает.)

Рамона усаживала Джимми, таращилась своими огромными темными, искренними глазами с черной бахромой ресниц. Говорила, что знает, как ему тяжело, это для всех травма, ей тоже непросто, хотя, возможно, ему, ну, так не кажется, она знает, что не может заменить ему мать, но она надеется, они смогут стать друзьями? Конечно, почему нет, отвечал Джимми — не считая связи Рамоны с его отцом, Рамона ему нравилась, и ему хотелось ее порадовать.

Она старалась. Смеялась его шуткам, иногда не сразу — она ведь не человек слов, напоминал он себе, — а порой, когда отца не было дома, готовила в микроволновке ужин для них двоих, в основном лазанью и салат «Цезарь». Иногда они вместе смотрели DVD, она садилась рядом с ним на диване, сначала сделав попкорн и полив его заменителем масла, запускала в миску жирные пальцы, облизывала их во время страшных эпизодов, а Джимми старался не смотреть на ее грудь. Она спрашивала, не хочет ли он спросить ее о чем-нибудь, ну, ты понимаешь… О ней и его папе и что случилось с семьей. Он говорил, что не хочет.

По ночам он втайне тосковал по Убийце. А также — непризнанным уголком сознания — о настоящей, странной, неправильной, несчастной маме. Куда она уехала, какие опасности ей угрожают? Само собой, она в опасности. Ее будут искать, а на ее месте он бы не хотел, чтоб его нашли.

Но она сказала, что свяжется с ним, так почему до сих пор не связалась? Позже он получил от нее пару открыток — английские марки, потом аргентинские. Подписаны «Тетя Моника», но он знал, что открытки от мамы. Надеюсь, у тебя все хорошо, — больше ничего. Наверное, она знала, что прежде, чем открытки попадут к Джимми, их прочтут сотни ищеек, и была права, потому что вместе с открытками в доме появлялись люди из КорпБезКорпа, спрашивали, кто такая тетя Моника. Джимми говорил, что понятия не имеет. Он понимал: скорее всего, в тех странах, откуда приходили открытки, мамы нет, она ведь очень умная. Наверное, кого-то просила отправить открытки.

Что, не доверяла ему? Очевидно, нет. Он чувствовал, что разочаровал ее, подвел в чем-то важном. Так и не понял, что от него требуется. Если б ему выдался еще один шанс сделать ее счастливой.

— Я — не мое детство, — говорит Снежный человек вслух. Он эти ретроспективы ненавидит. Но не может их выключить, не может сменить тему, вырваться. Ему нужна внутренняя дисциплина или магическое слово, снова и снова его повторять, чтобы отключаться. Как же это называлось? Мантры. В начальной школе было. Религия Недели. Ладно, дети, теперь сидите тихо, как мышки. Джимми, тебя это тоже касается. Сегодня сделаем вид, будто мы в Индии, будем читать мантры. Весело, правда? Теперь давайте выберем слово, каждый свое, у каждого будет собственная мантра.

— Держись за слова, — говорит он сам себе. Странные слова, старые слова, редкие. Балдахин. Норна.[158] Прозорливость. Волынка. Сладострастный. Они исчезнут у него из головы и перестанут существовать, вообще, навсегда. Будто их и не было.

Глава 11

Коростель появился за несколько месяцев до исчезновения матери. Два таких события за один год. Какая связь? Никакой, не считая того, что мать с Коростелем поладили. Коростель был одним из немногих друзей Джимми, что нравились маме. Его друзей она в основном считала незрелыми, а подруг — пустоголовыми или неопрятными. Прямо не говорила, но догадаться нетрудно.

Но Коростель — Коростель был другим. Она говорила, что он взрослее — вообще-то куда взрослее большинства взрослых. С ним можно разговаривать объективно, и в этих разговорах все события и гипотезы доводились до логического завершения. Джимми не видел, чтоб они друг с другом вот так беседовали, но, видимо, беседы имели место, иначе она бы так не говорила. Он часто задумывался, когда же и как происходили эти взрослые логичные разговоры.

— Твой друг интеллектуально благороден, — говорила мать. — Он себя не обманывает. — А потом смотрела на Джимми — эти грустные глаза, этот взгляд, — мол, как же ты меня огорчаешь. Если б он только мог стать таким же — интеллектуально благородным. Еще один минус в тайном мамином табеле, что хранился в потайном кармане ее души, в табеле, по которому Джимми всегда еле справлялся. Джимми мог бы лучше успевать по интеллектуальному благородству, если б только постарался. И, блин, если бы понял, что вообще значит эта хрень.

— Я не буду ужинать, — снова говорил он. — Возьму что-нибудь перекусить. — Если ей охота огорченно пялиться, пускай пялится на кухонные часы. Он переделал их так, что малиновка говорила угу, а сова — кар. Пусть ее для разнообразия часы разочаруют.

Насчет благородства Коростеля, интеллектуального или еще какого, у Джимми имелись сомнения. Он все-таки знал про Коростеля чуть больше матери.

Когда мама исчезла, устроив представление с молотком, Коростель почти ничего не сказал. Кажется, его эта история не удивила и не шокировала. Он заметил только, что некоторым людям нужно меняться, а для этого куда-нибудь уехать. Сказал, что иногда человек часть твоей жизни долго-долго, а потом вдруг его больше нет. Что Джимми надо бы почитать стоиков. Совет Джимми раздосадовал: Коростель бывал порой чересчур назидателен и слегка злоупотреблял этим «надо бы». Но Джимми был благодарен ему за спокойствие и ненавязчивость.

Разумеется, в то время Коростель еще не был Коростелем: его тогда звали Гленн. Почему с двумя «н»?

— Отец любил музыку, — сказал Коростель, когда Джимми собрался спросить, на что потребовалось время. — Назвал меня в честь одного умершего пианиста, какой-то мальчик-гений, он тоже был через два «н».[159]

— А он заставлял тебя музыке учиться?

— Нет, — ответил Коростель. — Он вообще никогда меня особо не заставлял.

— Тогда в чем смысл?

— Чего?

— Имени. С двумя «н».

— Джимми, Джимми, — сказал Коростель. — Далеко не у всего есть смысл.

Снежному человеку сложно считать Коростеля Гленном: Коростелева вторая личность совершенно заслонила первую. Скорее всего, Коростель жил в нем с самого начала, размышляет Снежный человек: никакого Гленна и не было, Гленн — всего лишь маска. Поэтому в воспоминаниях Снежного человека Коростель не бывает Гленном, никаких «Гленн, он же Коростель», или «Гленн-Коростель», или «Гленн, позже известный как Коростель». Просто Коростель, и все.

К тому же так проще, думает Снежный человек. Зачем эти скобки, зачем дефисы, если особой нужды нет.

Коростель появился в школе «Здравайзер» в сентябре или октябре — в один из тех месяцев, что назывались «осень». Был яркий теплый солнечный день, в остальном ничем не примечательный. Коростеля в эту школу перевели — охотники за головами обработали его родителей, обычное дело в Компаундах. Дети приходили и уходили, парта занята, парта свободна, дружба непредсказуема.

Джимми особо не вникал, пока Дыньки Райли, училка по основам толерантности и ультратексту, представляла Коростеля классу. Разумеется, на самом деле училку звали иначе — «Дыньками» ее прозвали мальчики в классе, — но ее имени Снежный человек вспомнить не может. Она зря так низко наклонялась над его экраном, что ее громадные круглые груди почти касались его плеча, ей не стоило туго заправлять обтягивающие футболки «НооКож» в шорты, это очень отвлекало. Поэтому, когда Дыньки сообщила, что Джимми покажет новому однокласснику школу, воцарилось молчание — Джимми судорожно расшифровывал, что же это она такое сказала.

— Джимми, я к тебе обращаюсь, — сказала Дыньки.

— Ну конечно, — сказал Джимми, закатив глаза и ухмыльнувшись — впрочем, не пережимая. Дети засмеялись, даже мисс Райли рассеянно против воли улыбнулась. Ему обычно удавалось ее обхитрить этим своим мальчишеским обаянием. Ему нравилось воображать, что не будь он учеником, а она учительницей, не грози ей статья за развращение малолетних, она бы прогрызала себе дорогу к нему в спальню, чтобы погрузить жадные пальцы в его молодую плоть.

Джимми тогда был такой самовлюбленный, думает Снежный человек, снисходительно и чуть завистливо. Разумеется, еще он был несчастлив. Это само собой. Он столько сил на это потратил.

Джимми не слишком воодушевился, разглядев наконец Коростеля. Тот был на пару дюймов выше Джимми и к тому же субтильнее. Прямые темно-каштановые волосы, смуглая кожа, зеленые глаза, полуулыбка, холодный взгляд. Одежда темная, без логотипов, рисунков и надписей — полный ноу-нейм. Наверное, он был старше всех в классе, а может, выделывался. Интересно, каким он спортом занимается, подумал Джимми. Не футболом — мускулов нету. Для баскетбола ростом не вышел. Судя по виду, не командный игрок и мордобоем не занимается. Может, теннис. (Джимми сам играл в теннис.)

В обед Джимми взял с собой Коростеля, они набрали еды — Коростель взял два гигантских соевых хот-дога и большой кусок псевдококосового пирога — может, пытался набрать вес, — и они таскались вверх и вниз по залам, классам и лабораториям, а Джимми на ходу рассказывал. Вот спортзал, вот библиотека, здесь смотрят микрофильмы, запись до полудня, там девчачий душ, говорят, в стене просверлена дырка, но я не нашел. Если соберешься курить траву, в сортире не стоит, везде камеры; вон там в вентиляции — микрокамера КорпБезКорпа, не смотри туда, а то просекут, что ты в курсе.

Коростель озирался и ничего не говорил. О себе ничего не сообщил. Только и сказал, что химическая лаборатория — отстой.

Да пошел ты, думал Джимми. Хочешь быть уродом — пожалуйста, у нас свободная страна. Миллионы людей до тебя сделали такой же выбор. Джимми раздражали собственные ужимки и болтовня, а Коростель безразлично посматривал на него и криво как бы улыбался. Тем не менее что-то в нем было. Холодное безразличие в других ребятах восхищало Джимми: будто сила сдерживается, прячется про запас для вещей поважнее, чем нынешнее общество.

Джимми поймал себя на том, что хочет достучаться до Коростеля, добиться реакции; одна из его слабостей — вечно он переживал, что о нем думают другие. Так что после школы он спросил Коростеля, не хочет ли тот смотаться в торговый центр, пошляться, посмотреть, что и как, может, там девчонки будут какие-нибудь. Можно, сказал Коростель. В Компаунде «Здравайзер» заняться после школы нечем, как и в любом Компаунде. По крайней мере, детям их возраста, особенно когда их много. Это вам не плебсвилли. По слухам, в плебсвиллях дети собирались толпами, стадами. Ждали, пока чьи-нибудь родители уедут, и тогда оккупировали дом, слушали музыку, закидывались наркотой и бухали, трахали все, что шевелится, включая родительскую кошку, крушили мебель, кололись, хватали передоз. Шикарно, думал Джимми. Но в Компаундах гайки плотно закручены. Ночные патрули, комендантский час для подростков, собаки, натасканные на наркоту. Однажды сделали поблажку, впустили настоящую рок-группу — «Грязь Плебсвиллей», — но потом случилось квазивосстание, и все прикрыли. Перед Коростелем можно не извиняться — сам дитя Компаундов, знает, что почем.

Джимми надеялся, что в торговом центре повидает Вакуллу Прайс; он все еще был в нее как бы влюблен, но после «давай-останемся-друзьями», которое его убило, стал менять девчонок одну за другой и наконец остановился на блондинке Линде-Ли. Линда-Ли была в школьной команде по гребле, у нее были мускулистые бедра и отличная грудь. Линда-Ли нередко тайком приводила его к себе в комнату. Она ругалась как сапожник, была опытнее Джимми, и всякий раз он чувствовал, будто его засосало в игровой автомат — мигающие лампочки, вибрация и стальные шарики. Линда-Ли ему особо не нравилась, но была нужна, ему необходимо было оставаться в ее списке. Может, удастся помочь Коростелю встать в очередь — сделать ему одолжение, построить равенство на благодарности. Интересно, какие девчонки нравятся Коростелю. Пока не поймешь.

Вакуллы в торговом центре не оказалось, и Линды-Ли тоже. Джимми звякнул Линде, но та отключила мобильник. Поэтому Джимми с Коростелем сыграли пару раз в «Трехмерный Вако» в зале игровых автоматов и съели по паре сойбургеров — в этом месяце никакого мяса, гласило меню на грифельной доске, — выпили по радпучино и съели по половинке энергетического батончика, чтобы взбодриться и подбавить стероидов. Потом шатались по закрытому вестибюлю: фонтаны, пластиковые папоротники и одна и та же попсовая музыка. Коростель в основном отмалчивался, и Джимми уже открыл рот, чтобы сказать, мол, пора домой, делать уроки, но тут они увидели нечто примечательное. Дыньки Райли с каким-то мужчиной шли к ночному клубу «только для взрослых». Она переоделась, и вместо школьной одежды на ней было обтягивающее черное платье и красный жакет, а мужчина обнимал ее за талию, запустив под жакет руку.

Джимми пихнул Коростеля в бок.

— Как думаешь, он ей руку положил на задницу? — спросил он.

— Это геометрическая задача, — ответил Коростель. — Реши ее.

— Что? — спросил Джимми. А потом: — Как?

— Используй свое серое вещество, — сказал Коростель. — Шаг первый: подсчитать длину руки мужчины, используя другую руку в качестве стандарта. Посылка: обе руки примерно одной длины. Шаг второй: подсчитываем угол сгиба руки в локте. Шаг третий: подсчитываем изгиб задницы. Понадобится аппроксимация, поскольку точные данные отсутствуют. Шаг четвертый: подсчитываем размер ладони, используя видимую ладонь в качестве образца.

— Я не человек чисел, — засмеялся Джимми, но Коростель продолжал:

— Необходимо учесть все возможные положения ладони. Талия — вычеркиваем. Верх правой ягодицы — вычеркиваем. Если воспользоваться дедуктивным методом, скорее всего, низ правой ягодицы или правое бедро. Возможен вариант — ладонь между бедер, — но такое положение ладони препятствует передвижению объекта, однако ни хромоты, ни спотыкания не отмечено. — Он неплохо копировал их учителя по химии — эта фраза насчет серого вещества и монотонная жесткая речь, похожая на лай. Не просто неплохо — очень даже хорошо.

Коростель уже нравился Джимми гораздо больше. Может, у них все же есть нечто общее; хоть чувство юмора у парня имеется. Но над Джимми нависла определенная угроза. Он сам был хорошим имитатором, копировал почти всех учителей. А что, если Коростель делает это лучше? В глубине души Джимми ненавидел Коростеля — и симпатизировал ему.

Но в ближайшие дни Коростель воздерживался от публичных выступлений.

Даже тогда что-то в Коростеле было, думает Снежный человек. Не вполне популярен, однако людям льстило его внимание. Не только детям — учителям тоже. Он смотрел на них так, словно внимательно слушает, словно их слова заслуживали его внимания целиком, хоть он ничего такого не говорил. Он внушал благоговение — не сокрушительное, но вполне достаточно. Он излучал потенциал — но какой? Никто не знал, и всех это настораживало. И все это в темных неброских тряпках.

Глава 12

Вакулла Прайс была напарницей Джимми во время лабораторных работ по нанотехбиохимии, но ее отца нашли охотники за головами из Компаунда — через весь континент, Вакулла села в скоростной поезд, и больше Джимми ее не видел. После ее отъезда он целую неделю хандрил, и даже конвульсии грязного языка Линды-Ли его не утешали.

Место Вакуллы за лабораторным столом занял Коростель — переехал со своей Камчатки для новичков. Коростель был очень умным, даже по меркам средней школы «Здравайзер», где и так наблюдался переизбыток эрудитов и чуть ли не гениев. У него обнаружились способности к биохимическим нанотехнологиям, они с Джимми занялись проектом по мономолекулярному сплайсингу и создали требуемую лиловую нематоду — использовав цветовой код примитивной водоросли — досрочно и без тревожных мутаций.

Теперь Джимми с Коростелем вместе обедали и иногда — не каждый день, они же не геи, но минимум дважды в неделю — встречались после школы. Сначала играли в теннис, на корте за Коростелевым домом, но Коростель совмещал игру по правилам с широтой мышления и терпеть не мог проигрывать, а Джимми был слишком импульсивен и недостаточно ловок, поэтому в конце концов они бросили эту затею. Иногда они, притворяясь, что делают уроки (которые и впрямь порой делали), запирались в комнате Коростеля и играли в компьютерные шахматы, в трехмерки или в «Квиктайм Усаму», бросая жребий, кому играть за Неверных. Компьютера было два — Джимми с Коростелем играли, сидя спиной друг к другу.

— Почему мы настоящими фигурами не играем? — спросил однажды Джимми. — Старыми. Пластиковыми. — Странно же: сидят вдвоем, в одной комнате, спина к спине, и играют на компьютерах.

— А что? — спросил Коростель. — И вообще, это и есть настоящие фигуры.

— Нет, не настоящие.

— Ладно, принято. Но пластиковые фигуры тоже не настоящие.

— Почему?

— Настоящие — у тебя в голове.

— Фикция! — закричал Джимми. Хорошее слово, он его слямзил с каких-то старых DVD; они с Коростелем его использовали, чтобы приложить друг друга за напыщенность. — Фикция!

Коростель засмеялся.

Коростель с головой уходил в любую игру, играл и играл, отрабатывал атаки, пока не начинал выигрывать хотя бы девять раз из десяти. Однажды они целый месяц играли в «Нашествие Варваров» (Проверьте, сможете ли вы изменить ход истории!). У одного игрока — города и богатства, у другого — орды и, как правило (хотя не всегда), жестокость. Либо варвары вторгались в города, либо наоборот, но начинать следовало с исторической диспозиции и действовать исходя из нее. Рим против вестготов, Древний Египет против гиксосов, ацтеки против конкистадоров. Это было интересно, потому что ацтеки представляли цивилизацию, а конкистадоры — варваров. Можно было менять игру, выбирая реальные народы и племена, и одно время Джимми с Коростелем соперничали, придумывая самое непостижимое сочетание.

— Печенеги против Византии, — как-то сказал Джимми.

— Кто такие на хрен печенеги? Ты их придумал, — ответил Коростель.

Но Джимми нашел печенегов в «Энциклопедии Британника», 1957 года издания, в школьной библиотеке, по какой-то забытой причине — на CD-ROMe. Знал главу и стих.

— Матфей Эдесский[160] называл их злобными кровопийцами, — мог авторитетно сообщить Джимми. — Они беспощадны, и существование их нечем оправдать. — Они разыграли стороны, Джимми играл за печенегов и выиграл. Византийцев прикончили, потому что печенеги так и поступали, объяснил Джимми. Убивали всех жителей захваченных городов. По крайней мере, мужчин. А немного погодя и женщин.

Коростель плохо перенес потерю всех своих игроков и какое-то время дулся, а потом переключился на «Кровь и Розы». Коростель говорил, что эта игра глобальнее: поле битвы шире — и во времени, и в пространстве.

«Кровь и Розы» — торговая игра по мотивам «Монополии». Кровь играла человеческими зверствами, злодеяниями всемирного масштаба: просто изнасилование или убийство не считаются, злодеяние должно унести миллионы человеческих жизней. Резня, геноцид и все такое. Розы играли достижениями человечества. Искусство, научные прорывы, выдающиеся памятники архитектуры, полезные изобретения. Памятники торжества духа — так это называлось в игре. Имелось боковое меню: если игрок не знал, что такое «Преступление и наказание», или теория относительности, или Тропа слез, или «Мадам Бовари», или Столетняя война, или «Бегство в Египет», можно дважды кликнуть и получить иллюстрированную справку в двух вариантах: Н — для несовершеннолетних и ПОР — Профанация, Обнаженка и Разврат. Это в истории главное, говорил Коростель, — в ней полно и того, и другого, и третьего.

Игрок кидал виртуальный кубик, выпадала карточка Крови или Роз. Если карточка Крови, Розы могли предотвратить злодеяние, отдав одну свою карточку. Тогда злодеяние исчезало из истории — по крайней мере, из истории на экране. Кровь могла забрать карточку Роз, но лишь отдав злодеяние — сократив свой боезапас и добавив оружия Розам. Опытный игрок мог атаковать злодеяниями Розы, награбить достижения и забрать их на свою сторону доски. Побеждал игрок, у которого к концу игры было больше достижений. Минус, разумеется, очки за достижения, уничтоженные из-за ошибок игрока, его неосмотрительности и идиотизма.

Предлагались курсы обмена: одна Мона Лиза за Берген-Бельзен, геноцид армянского народа за Девятую Симфонию плюс три египетские пирамиды, — но можно было поторговаться. Чтобы торговаться, следовало помнить цифры — число погибших, последние рыночные цены на произведение искусства или, если оно было украдено, сумму, выплаченную страховой компанией. Очень злая игра.

— Гомер, — перечисляет Снежный человек, продираясь сквозь мокрый лес. — «Божественная комедия». Греческая скульптура. Акведуки. «Потерянный рай». Музыка Моцарта. Шекспир, полное собрание сочинений. Сестры Бронте. Толстой. Жемчужная мечеть. Шартрский собор. Бах. Рембрандт. Верди. Джойс. Пенициллин. Китс. Тернер. Пересадка сердца. Вакцина против полиомиелита. Берлиоз. Бодлер. Барток. Йитс. Вулф.

Должно быть что-то еще. Еще что-то было.

Разграбление Трои, заводит голос в голове. Падение Карфагена. Викинги. Крестовые походы. Чингисхан. Гунн Аттила. Истребление катаров. Охота на ведьм. Уничтожение ацтеков. То же с майя. То же с инками. Инквизиция. Влад Цепеш. Истребление гугенотов. Кромвель в Ирландии. Французская революция. Наполеоновские войны. Ирландский голод. Рабство в Южной Америке. Король Леопольд в Конго. Русская революция. Сталин. Гитлер. Хиросима. Мао. Пол Пот. Иди Амин. Шри Ланка. Восточный Тимор. Саддам Хусейн.

— Хватит, — говорит Снежный человек.

Извини, дорогой, просто хотел помочь.

В этом основная проблема «Крови и Роз»: запомнить все, что касалось Крови, гораздо проще. Другая проблема — чаще выигрывала Кровь, но победа означала, что в итоге получаешь выжженную пустыню. В этом смысл игры, сказал Коростель, когда Джимми начал жаловаться. Джимми сказал, что если это смысл, то он какой-то бессмысленный. Он не хотел рассказывать, что в последнее время ему снились кошмары: почему-то самый страшный — тот, где Парфенон украшали отрубленные головы.

По молчаливому согласию они забросили «Кровь и Розы» — оно и к лучшему для Коростеля, потому что он увлекся новой игрой — «Архаитон», интерактивная игра, которую он нашел в Сети. «АРХАИТОН», под наблюдением Беззумного Аддама. Адам давал имена живым тварям, Беззумный Аддам дает имена тварям мертвым. Хотите сыграть? Такая надпись появлялась, когда ты подключался к серверу. Кликаешь «Да», вводишь свое кодовое имя и выбираешь один из двух чатов — Царство Животных или Царство Растений. Затем в онлайн выходил другой игрок под кодовым именем — Комодо, Носорог, Ламантин, Морской Конек — и предлагал соревнование. Начинается с, количество ног, что это? Это — биоформа, которая исчезла с лица земли за последние пятьдесят лет — никаких тиранозавров, никаких птиц Рух, никаких дронтов, не угадал временной период — снимаются очки. Затем надо было указать Тип, Класс, Подкласс, Семейство, Род, Вид, ареал обитания, где животное видели в последний раз и что его уничтожило (загрязнение окружающей среды, уничтожение ареала обитания, легковерные придурки, поверившие, что, если съесть его рог, лучше будет вставать). Чем дольше состязание, тем больше очков, но за скорость полагались крупные бонусы. Помогало распечатать список вымерших видов Беззумного Аддама, но там были только латинские названия, и к тому же список занимал пару сотен страниц мелким кеглем и в нем попадались вымершие злаки, жуки и лягушки, о которых никто никогда не слышал. Видимо, никто, кроме Гроссмейстеров Архаитона, у которых мозги — как поисковые системы.

Сразу видно, что играешь с Гроссмейстером: на экране около его имени появлялся значок, изображающий латимерию. Латимерия. Доисторическая глубоководная рыба, считалась вымершей до тех пор, пока в середине двадцатого века не были найдены живые образцы. Нынешний статус неизвестен. «Архаитон» был беспредельно информативен. Все равно что застрять в школьном автобусе рядом с каким-нибудь занудой, так считал Джимми.

— Почему тебе это так нравится? — спросил он однажды, обращаясь к сгорбленной спине Коростеля.

— Потому что у меня хорошо получается, — ответил Коростель. Джимми подозревал, что Коростель хочет стать Гроссмейстером не потому, что это важно, а потому, что в игре были Гроссмейстеры.

Коростель выбрал им кодовые имена. Джимми стал Тупиком, в честь вымершей птицы, которая водилась на атлантических побережьях, и, подозревал Джимми, потому что Коростелю нравилось называть его этим словом. Себя Коростель назвал Коростелем, в честь Красношеих Коростелей, австралийских птиц, весьма, сказал Коростель, немногочисленных. Поначалу они звали друг друга Коростель и Тупик — шуточка для посвященных. Потом Коростель понял, что Джимми не особо интересуется игрой, они перестали играть в «Архаитон», и прозвище Тупик исчезло. А Коростель остался.

Помимо игр, они лазили по Сети — копались в старых закладках, проверяли, что нового. Наблюдали операции на открытом сердце в реальном времени или смотрели «Голые Новости» — минут на пять сойдет, потому что люди в новостях делали вид, что все как полагается, и каждый старательно не глядел на другого.

Иногда Джимми с Коростелем забредали на сайты животного снаффа, «Толченые Лягушки Фелиции» и все в таком роде, хотя такие сайты быстро надоедали: все эти раздавленные лягушки и кошки, голыми руками разодранные на части, походили друга на друга как две капли воды. Иногда зависали на ГрязныхГоворящихГоловах. com — злободневное шоу, где обсуждались мировые политические лидеры. Коростель сказал, что с появлением цифровой генной инженерии невозможно стало понять, существуют ли еще все эти генералы и прочая шушера, а если да, говорят ли они то, что мы слышим. В любом случае, их смещали и заменяли другими с такой скоростью, что от их речей ни холодно, ни жарко.

Еще Джимми с Коростелем заходили на Безглав. com — сайт, где вживую из Азии транслировались казни. Врагов человечества убивали мечами в каком-то Китае, что ли, а тысячи зрителей аплодировали. Еще был сайт Алибахбах. com — там отрезали руки предполагаемым ворам, а прелюбодеев и женщин, которые красили губы, орущая толпа закидывала камнями в пыльных анклавах, подразумевавших фундаменталистский Ближний Восток. Качество съемки было неважным: снимать не разрешали, снимал какой-нибудь отчаявшийся бедняк со спрятанной мини-камерой, рисковал жизнью ради грязных западных денег. Видно было в основном спины и головы зрителей, так что создавалось ощущение, будто находишься в большой куче тряпья, а если оператора вычисляли, мельтешили руки и одежда, а потом картинка исчезала. Может, говорил Коростель, эти кровавые тризны проходят на съемочной площадке в Калифорнии, а массовку сгоняют с улиц.

Получше были американские сайты со спортивными комментаторами: «А вот и он! Да! Это наш Джо Рикардо по прозвищу Набор Отверток, он попал в наш топ благодаря вам, дорогие зрители!» Затем сводка преступлений, с кошмарными фотографиями жертв. На этих сайтах попадалась реклама транквилизаторов и аккумуляторов, а фоном — желтые логотипы. Американцы, по крайней мере, делают это стильно, говорил Коростель.

Лучше всего были КороткоеЗамыкание. com, Мозгоплавка. com и КамерыСмертниковЖивьем. com: там транслировали казни на электрическом стуле и смертельные инъекции. С тех пор как легализовали трансляцию смертных казней, осужденные начали выпендриваться перед камерой. В основном мужчины, изредка женщины, но казни женщин Джимми смотреть не нравилось — мрачные сопливые шоу, люди стоят за стеклом с зажженными свечами и фотографиями детей или вслух читают собственные стихи. С мужиками веселее. Они корчили рожи, показывали средний палец охранникам, хохмили, а иногда вырывались и начинали бегать по комнате, размахивая ремнями и ругаясь на чем свет стоит.

Коростель говорил, что эти инциденты — фикция. Что людям за это платят — им самим или их семьям. Спонсорам хотелось динамики, иначе людям станет скучно и они перестанут смотреть. Зрители хотели наблюдать смертную казнь, это да, но со временем казни приедаются, неплохо бы добавить последний шанс или элемент неожиданности. Два к одному, что все подстроено.

Джимми сказал, что это чудовищная теория. «Чудовищная» — еще одно старое слово, выуженное со старых DVD, как и «фикция».

— Ты как считаешь, их по-настоящему казнят? — спросил он. — Больно похоже на постановки.

— Так сразу и не скажешь.

— Чего не скажешь?

— Что такое по-настоящему?

— Фикция!

Еще был сайт, где помогали самоубийцам — назывался Споконочи. com, — с разделом «это была твоя жизнь»: семейные альбомы, интервью с родственниками, храбрые друзья стоят рядом, когда под органную музыку свершается самоубийство. Доктор с печальными глазами констатировал смерть, затем включалась пленка: самоубийцы объясняли, почему решили расстаться с жизнью. Когда появилось шоу, число самоубийств с посторонней помощью резко выросло. Ходили слухи, что выстроилась огромная очередь тех, кто хочет заплатить бешеные бабки за возможность появиться в передаче и прикончить себя под фанфары, и участников выбирали в лотерее.

Коростель смотрел и ухмылялся. Почему-то его это очень веселило. А Джимми нет. Он представить себе не мог, как можно такое с собой сделать; Коростель говорил, что это талант — понимать, когда с тебя хватит. А сомнения Джимми объяснялись трусостью или просто органная музыка — дрянь?

Эти запланированные смерти его нервировали; напоминали про попугая Алекса, который говорил «А теперь я улетаю». Слишком четкие параллели между самоубийствами, Алексом, матерью Джимми и ее запиской. Все они четко извещали о намерениях, все исчезали.

Еще они смотрели программу «Дома с Анной К». Анна К. — самозваная художница с большими сиськами, занималась инсталляциями, по всему дому установила камеры, каждую секунду своей жизни транслируя на многомиллионную аудиторию. «С вами Анна К., я непрерывно думаю о своих радостях и горестях» — гласила надпись на титульной странице. Потом можно было посмотреть, как она выщипывает брови, воском депилирует линию бикини, стирает нижнее белье. Иногда она сидела на толчке, спустив старомодные клешеные джинсы до лодыжек, и вслух читала отрывки из старых пьес, исполняя все роли одновременно. Так Джимми впервые познакомился с Шекспиром — Анна читала «Макбета»:

декламировала Анна К. Разумеется, она кошмарно переигрывала, но Снежный человек все равно был ей благодарен — она ему стала своего рода открытой дверью. Без нее он мог бы никогда всего этого не услышать. Все эти слова. К примеру, увядший. Кроваво-красный.

— Это что за дерьмище? — спросил Коростель. — Меняем канал!

— Нет, подожди минутку, — сказал Джимми, завороженный — чем? Чем-то, что хотел услышать. И Коростель ждал, потому что временами потакал Джимми.

Иногда они смотрели «Шоу Злобных Идиотов»: конкурсы — поедание живых зверей и птиц на время по секундомеру, призы — всяческие редкие блюда. Удивительно, чего ни сделают люди за пару бараньих отбивных или ломоть первоклассного бри.

А еще они смотрели порнографию. Ее в Сети было навалом.

Интересно, когда тело впервые отправляется на поиски собственных приключений, думает Снежный человек; бросив старых попутчиков, разум и душу, для которых когда-то было лишь утлой посудиной, или марионеткой, что разыгрывала их пьесы, или плохой компанией, что сбивала их с пути истинного. Наверное, тело устало от постоянного ворчания и нытья души, от интеллектуальной паутины пугливого разума. Душа и разум отвлекали тело, едва оно вонзало зубы во что-нибудь вкусное или пальцами нащупывало что-нибудь приятное. Телу, видимо, надоело, оно где-то их бросило, скинуло, как балласт, в гнилом святилище или захламленном лектории, а само нашло кратчайший путь в стрип-бары; и культуру оно тоже выбросило за ненадобностью: музыку, живопись, поэзию и драматургию. С точки зрения тела все это сублимация, не более того. Почему бы к делу не перейти?

Но у тела свои культурные формы. Свое искусство. Казни — его трагедии, порнография — любовные романы.

Чтобы получить доступ к самым отвратительным запретным сайтам — куда не войдешь до восемнадцати лет и без специального пароля, — Коростель использовал личный код своего дяди Пита с помощью сложного метода, который назывался «лабиринт с кувшинками». Коростель прокладывал в Сети хитрый путь, ломился через коммерческие сайты, куда проще получить доступ, а затем прыгал с кувшинкиного листа на лист, по ходу заметая следы. Так что дядя Пит, получив счет, не разберется, кто все потратил.

Еще Коростель обнаружил заначку дяди Пита — качественную ванкуверскую шмаль, которую тот хранил в банках из-под апельсинового сока в холодильнике: Коростель брал примерно четверть содержимого и разбавлял низкооктановым средством для чистки ковров — пятьдесят баксов за пакет в школьном буфете. Дядя Пит не догадается, сказал Коростель, потому что никогда не курит эту траву, разве что собравшись заняться любовью с Коростелевой матерью, но, судя по количеству банок в холодильнике и скорости их исчезновения, это происходит не слишком часто. Коростель сказал, что по-настоящему дядя Пит кайфует, командуя в офисе, хлеща кнутом невольников. Раньше дядя Пит был ученым, а в «Здравайзере» стал большой шишкой в финансовом отделе.

В общем, они сворачивали пару косяков, курили и смотрели казни и порнуху — части тела заторможенно двигаются на экране, подводный балет плоти и крови под давлением, жестко и нежно сходится, расходится, стоны и крики, крупным планом зажмуренные глаза, стиснутые зубы, фонтаны разных жидкостей. Если быстро прокручивать вперед-назад, все сливается в единое событие. Иногда они пускали и то и другое разом, на двух экранах.

Все происходило по большей части в полной тишине, если не считать звуков из колонок. Что смотреть и когда выключать, решал Коростель. Логично — это же его компьютеры. Порой он спрашивал: «Ну что, ты закончил?» — и потом менял запись. Все, что они смотрели, реакции у Коростеля не вызывало — он разве что забавлялся. И трава его, судя по всему, не цепляла. Джимми подозревал, что Коростель не затягивается.

А Джимми потом тащился домой, его вело от травы — будто поучаствовал в оргии, где был не в состоянии повлиять на все, что с ним происходило. Что с ним делали. Еще он чувствовал себя очень легким, будто из воздуха — разреженного воздуха, от которого кружится голова, на вершине какого-нибудь замусоренного Эвереста. Дома же родители — если были дома и сидели внизу — ничего не замечали.

— Проголодался? — спрашивала Рамона. Его невразумительное бормотание она принимала за «да».

Глава 13

Лучше всего было зависать у Коростеля после школы. Никто не мешал. Мать Коростеля дома почти не появлялась или вечно куда-то спешила — она работала диагностом в больничном комплексе. Нервная темноволосая женщина, узкогрудая и с квадратной челюстью. В тех редких случаях, когда Джимми сталкивался у Коростеля с его матерью, она обычно молчала. Рылась в кухонных шкафах, чем бы перекусить «вам, мальчики» (так она их называла). Иногда она посреди приготовлений замирала — выкладывая черствые крекеры на тарелку, кромсая рыжую с белыми прожилками вязкую сырную пасту — и стояла неподвижно, точно в комнате возник невидимка. Джимми казалось, что она не помнит, как его зовут; более того, что она не помнит, как зовут Коростеля. Иногда она спрашивала сына, чисто ли у него в комнате, хотя сама туда никогда не заходила.

— Она верит, что взрослые должны уважать личную жизнь детей, — с каменным лицом сказал Коростель.

— Могу поспорить, все дело в твоих заплесневелых носках, — ответил Джимми. — Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этих маленьких носочков![162] — Он недавно открыл для себя всю прелесть цитирования.

— Для этого у нас есть освежитель воздуха, — ответил Коростель.

Что касается дяди Пита, он редко появлялся дома раньше семи. «Здравайзер» рос как на дрожжах, и у дяди Пита появлялось все больше новых обязанностей. Он не был Коростелю настоящим дядей, он был вторым мужем Коростелевой матери. Он обрел этот статус, когда Коростелю было двенадцать, а в этом возрасте слово «дядя» не вызывает ничего, кроме отвращения. Но Коростель принял статус-кво — или сделал вид. Он улыбался, говорил: «Конечно, дядя Пит» и «Точно, дядя Пит», когда тот находился рядом, но Джимми знал, что Коростель дядю не любит.

Однажды днем — когда? Наверное, в марте, потому что на улице стояла неимоверная жара, они смотрели порнуху в комнате у Коростеля. Уже в память о старых добрых временах, уже с ностальгией — порнографию они переросли, вроде как тридцатилетние мужики шляются по молодежным клубам в плебсвиллях. Тем не менее они раскурили косяк, по новому лабиринту залезли к дяде Питу в карман и начали серфить. Залезли на «Тортик Дня» (хитрые кондитерские изделия в разных дырках, как всегда), затем на «Суперглотателей», затем на русский сайт с бывшими акробатами, балеринами и прочими гуттаперчевыми артистами.

— Ну и кто сказал, что мужик не может у себя отсосать? — прокомментировал Коростель. Действо на проволоке с шестью горящими факелами было неплохое, но все это они уже видели.

Потом они зашли на «ПолныйГоляк», глобальный порнографический ресурс. «Живее, чем вживую» — вот как они себя рекламировали. Там говорилось, что в видеороликах настоящие секс-туристы делают вещи, за которые их бы посадили на родине. Лиц не видно, имена неизвестны, но какие возможности для шантажа, думает теперь Снежный человек. Происходило это в странах, где мало денег, жизнь дешева, много детей, а купить можно что угодно.

Вот так они впервые увидели Орикс. Ей было лет восемь — на вид, во всяком случае. Они так и не выяснили, сколько же ей тогда было. Ее не звали Орикс — ее вообще никак не звали. Очередная маленькая девочка на порносайте.

Эти девочки всегда казались Джимми ненастоящими, цифровыми клонами, но почему-то Орикс с самого начала была трехмерной. Худенькая, изящная, голая, как и все остальные, с розовой лентой в волосах и цветочной гирляндой — типичный набор педофильских сайтов. Она стояла на коленях, по бокам — еще две девочки, а перед ними — огромное, а-ля Гулливер и лилипуты, мужское тело — мужчина потерпел кораблекрушение на острове очаровательных коротышек или же его похитили, околдовали и заставляют мучительно наслаждаться три бездушные феи. Все его отличительные признаки скрыты: на голове мешок с прорезями для глаз, татуировки и шрамы заклеены изолентой; мало кому из этих типов хотелось, чтобы домочадцы и коллеги их опознали, хотя такая возможность скорее всего была элементом аттракциона.

В этом эпизоде были взбитые сливки и много работы языком. Невинно и непристойно разом: три девочки обрабатывали парня кошачьими язычками и маленькими пальчиками, доводя его до исступления под стоны и хихиканье. Хихиканье, должно быть, записали поверх: девочки не смеялись, все три были очень напуганы, одна плакала.

Джимми эту схему знал. Они так и должны выглядеть, подумал он, если они остановятся, их будет подгонять большая палка. Такова фишка сайта. По меньшей мере три несовместимых уровня притворства, один поверх другого. Я хочу, я не хочу, я хочу.

Орикс на секунду остановилась. Скупо, жестко улыбнулась, мгновенно показавшись намного старше, и стерла сливки с губ. Потом глянула через плечо, прямо в глаза тому, кто смотрит, — прямо в глаза Джимми, в его тайное нутро. Я вижу тебя, говорил этот взгляд. Я вижу, как ты смотришь. Я знаю тебя. Я знаю, что тебе нужно.

Коростель отмотал назад, нажал паузу, скачал. Он порой так делал, и у него уже набрался небольшой архив стоп-кадров. Иногда он распечатывал их и отдавал Джимми. Это опасно — могло навести на их след того, кому удастся проследить их путь через лабиринты, — но Коростель все равно так делал. И сохранил этот момент, момент, когда Орикс на них посмотрела.

Этот взгляд обжигал Джимми — разъедал его, точно кислота. Девочка его презирала. В его косяк словно забили газонной травы — будь там что посильнее, он, может, и справился бы с чувством вины. Но он впервые почувствовал: то, чем они занимаются, — неправильно. Раньше это всегда было развлечением или не поддавалось контролю, но теперь он ощутил себя преступником. И притом его схватили за жабры: предложи ему телепортироваться туда, где находится Орикс, он согласился бы не раздумывая. Сам бы умолял. Все это слишком сложно.

— Сохраним? — спросил Коростель. — Хочешь?

— Ага, — еле выдавил Джимми. Он надеялся, что голос звучит нормально.

Коростель распечатал фотографию, где Орикс смотрит, а Снежный человек сохранил, берег ее, как самое дорогое сокровище. Много лет спустя он показал ее Орикс.

— Вряд ли это я, — только и сказала она сначала.

— Конечно, ты. Посмотри на эти глаза! — ответил Джимми.

— У многих девочек есть глаза, — сказала она. — Многие девочки такое вытворяют. Очень многие. — Потом, заметив, что он разочарован, прибавила: — Может, и я. Может быть. Если это я, ты станешь счастливее, Джимми?

— Нет, — сказал Джимми. Соврал?

— Почему ты ее сохранил?

— О чем ты думала? — спросил Снежный человек, не ответив.

Другая на ее месте порвала бы фотографию, разрыдалась, обозвала его преступником, сообщила бы, что он ни черта не знает про ее жизнь, — одним словом, закатила бы сцену. А она разгладила бумагу, ласково провела пальцами по нежному и насмешливому детскому лицу, которое когда-то — несомненно — было ее лицом.

— Думаешь, я думала? — спросила она. — Джимми, ты вечно думаешь, что все только и делают, что думают. Может, я ничего не думала.

— Но я знаю, что думала, — ответил он.

— Хочешь, чтоб я тебя обманула? Сочинила что-нибудь?

— Нет. Просто расскажи.

— Зачем?

Джимми задумался. Он помнил, как смотрел на нее. Как он мог так с ней поступить? Но ведь он не причинил ей вреда?

— Потому что мне это нужно. — Так себе причина, но ничего умнее он не придумал.

Она вздохнула.

— Я думала, — сказала она, чертя ногтем круги по его коже, — что, если мне выпадет шанс, стоять на коленях буду не я.

— На коленях будет кто-то другой? — спросил Джимми. — Кто? Какой кто-то?

— Все-то ты хочешь знать, — сказала Орикс.

Глава 14

Снежный человек в драной простыне сидит сгорбившись на опушке, где трава, вика и морской виноград сливаются с песком. Стало прохладнее, и Снежному человеку немного лучше. И хочется есть. У голода есть свой плюс: если ты голоден, значит, еще жив.

Над головой шелестит листьями бриз; скрежещут и зудят насекомые; красное заходящее солнце освещает башни в воде, уцелевшие стекла вспыхивают, будто кто-то зажег гирлянду лампочек. Кое-где сохранились сады на крышах — теперь там разрослись кусты. К ним по небу летят сотни птиц — домой, к насестам. Ибисы? Цапли? Черные — бакланы, это Снежный человек знает точно. Они погружаются в темную листву, каркают и ссорятся. Теперь он знает, где искать гуано, если понадобится.

На опушку, к югу, выбегает кролик, скачет, прислушивается, останавливается пожевать траву своими гигантскими зубами. Он светится в сумерках, зеленоватое сияние, иридоциты какой-то глубоководной медузы, давний эксперимент. Кролик в полумраке мягок, почти прозрачен, словно рахат-лукум, — будто мех можно слизать, как сахар. Зеленые кролики существовали, даже когда Снежный человек был мальчиком, хотя они были не такие огромные, еще не выбрались из клеток, не скрещивались с дикими и не причиняли неприятностей.

Кролик Снежного человека не боится, хотя вызывает массу плотоядных желаний: хочется ударить животное камнем, голыми руками разорвать на части и запихать в рот, вместе с шерстью. Но кролики — дети Орикс, священны для самой Орикс, не хватало только женщин огорчать.

Сам виноват. Наверное, он был в дупель пьян, когда сочинял законы. Надо было сделать кроликов съедобными, по крайней мере, для себя, но теперь уже поздно. Он почти слышит, как Орикс над ним смеется, снисходительно и немножко злорадно.

Дети Орикс, Дети Коростеля. Надо было что-то придумать. Излагай проще, не распыляйся, не запинайся: вот так, должно быть, советовали адвокаты преступникам на скамье подсудимых. Коростель сделал кости Детей Коростеля из кораллов, что лежали на пляже, потом сделал плоть их из манго. А Дети Орикс вылупились из яйца, огромного яйца, которое снесла сама Орикс. Вообще-то она снесла два яйца, в одном были птицы, звери и рыбы, а в другом — слова. Но яйцо, в котором были слова, треснуло первым, а Дети Коростеля тогда уже были созданы, они съели все слова, потому что хотели есть, и когда треснуло второе яйцо, слов уже не осталось. Поэтому звери не умеют говорить.

Главное — внутренняя логика. Снежный человек давно это понял, еще когда ему сложнее давалось вранье. Теперь, даже если его ловят на мелких противоречиях, он может убедительно соврать, потому что эти люди ему верят. Он один остался, кто видел Коростеля в лицо, и в этом его преимущество. Над его головой реет незримый стяг Коростельбоды, Коростельстья и Коростельства, и это знамя освящает все, что он делает.

Всходит первая звезда.

— Свети, звезда, гори, свети, — говорит он. Опять какая-то учительница из начальной школы. Толстозадая Салли. А теперь зажмурьтесь. Крепче! Крепко-крепко! Видите падающую звезду? А теперь загадаем желание, попросим того, чего хотим больше всего на свете. Только никому не говорите, что… загадали, а то не сбудется.

Снежный человек крепко зажмуривается, закрывает глаза кулаками, кривит лицо. Ну вот — падающая звезда; голубая.

— Хочу суметь, хочу посметь, — говорит он. — Хочу я знать, чего хотеть.

Держи карман шире.

— О Снежный человек, а почему ты ни с кем разговариваешь? — говорит чей-то голос. Снежный человек открывает глаза. Три ребенка, из тех, что постарше, стоят поодаль и с интересом за ним наблюдают. Видимо, подкрались в сумерках.

— Я говорю с Коростелем, — отвечает он.

— Но ты говоришь с Коростелем через свою блестящую штуку! Она что, сломалась?

Снежный человек поднимает левую руку, показывает им часы.

— Это чтобы слушать Коростеля. А говорить с ним надо по-другому.

— А почему ты говоришь с ним о звездах? Что ты говоришь Коростелю, о Снежный человек?

Действительно, что это я говорю Коростелю? — думает Снежный человек. Когда имеете дело с аборигенами, говорит книга у него в голове — на этот раз более современная, конец двадцатого века, голосом уверенной в себе женщины, — следует попытаться уважать их традиции и ограничивать свои объяснения простыми концепциями, которые могут быть поняты в контексте туземной системы верований. Какая-нибудь честная альтруистка в костюме цвета хаки с сотней-другой карманов, подмышкой сетка. Снисходительная, самодовольная корова, думает, у нее есть ответы на все вопросы. В колледже он знал барышень такого типа. Окажись она здесь, ей пришлось бы пересмотреть смысл слова «аборигены».

— Я сказал ему, — отвечает Снежный человек, — что вы задаете слишком много вопросов. — Он подносит часы к уху. — А он говорит, если не перестанете, он сделает из вас тосты.

— Пожалуйста, о Снежный человек, скажи, а что такое тост?

Еще одна ошибка, думает Снежный человек. Нужно избегать невразумительных метафор.

— Тост, — говорит он, — это такая очень, очень плохая штука. Такая плохая, что я даже описать не могу. А теперь вам пора спать. Уходите.

— Что такое тост? — спрашивает Снежный человек сам себя, когда они убегают. Тост — это когда берешь кусок хлеба — Что такое хлеб? Хлеб — это когда берешь муку — Что такое мука? Это мы пропустим, слишком сложно. Хлеб едят, он делается из выращенных растений и по форме напоминает камень. Его надо печь… Пожалуйста, скажи, зачем его надо печь? Почему нельзя просто съесть растение? Это мы тоже пропустим — Повнимательнее. Вы его печете, потом режете на куски, а потом кладете их в тостер, тостер — это такая металлическая коробка, она работает на электричестве — Что такое электричество? Это мы пропустим. Кусок хлеба готовится в тостере, а мы пока достаем масло — масло — это желтый жир, он делается из продукта молочных желез… — ладно, масло мы тоже пропустим. Итак, тостер делает так, что хлеб с обеих сторон прожаривается, а потом тостер выстреливает этим куском хлеба в воздух, и хлеб падает на пол…

— Ладно, — говорит Снежный человек. — Попробуем еще раз. Тост — бесполезное изобретение Темных Времен. Тост был орудием пытки, и все, кого пытали тостом, в вербальной форме изрыгали свои грехи и преступные деяния из прошлых жизней. Тост был предметом культа, он поедался фетишистами, которые верили, что он увеличит их кинетическую и сексуальную силу. Тост не объясним доступными рациональными средствами.

Тост — это я.

Я тост.

Глава 15

Небо темнеет, из ультрамарина в индиго. Благослови господь тех, кто давал названия масляным краскам и дорогому женскому белью, думает Снежный человек. Розовый лепесток, кармазин, маренго, умбра, спелая слива, индиго, ультрамарин; все эти слова и фразы — фантазии в себе. Утешительно помнить, что когда-то homo sapiens sapiens так изобретательно обращался с языком — и не только с языком. Виртуозен, куда ни плюнь.

Обезьяньи мозги, считал Коростель. Обезьяньи лапы, любопытство мартышки, все сломать, вывернуть наизнанку, понюхать, погладить, измерить, улучшить, сломать, выбросить — все это из-за обезьяньих мозгов — прогрессивная модель, разумеется, но обезьяньи мозги есть обезьяньи мозги. Коростель был невысокого мнения о человеческой изобретательности, не считая той, которой в избытке владел сам.

Со стороны деревни, которая могла бы называться деревней, будь в ней дома, слышен гул голосов. Точно по расписанию — мужчины несут факелы, за мужчинами следуют женщины.

Всякий раз, видя этих женщин, Снежный человек поражается. Кожа у них всех известных цветов, от чернее черного до белее белого, все разного роста, но каждая безупречно сложена. Зубы крепкие, кожа гладкая. Никакого жира на талии, никакой целлюлитной апельсиновой корки на бедрах. Ни волосков на ногах, ни зарослей между. Как отретушированные фотографии моделей или реклама дорогостоящих спортивных тренажеров.

Может, потому они и не вызывают в Снежном человеке даже проблеска похоти. Его всегда трогали отпечатки человеческого несовершенства, мелкие изъяны: кривая улыбка, бородавка возле пупка, родинка, синяк. Эти места он выискивал, их целовал. Хотел утешить, целуя рану, дабы ее излечить? В сексе всегда найдется место меланхолии. Когда неразборчивая юность миновала, он полюбил печальных женщин, нежных и ранимых, запутавшихся, женщин, которым он был нужен. Ему нравилось утешать их, ласкать их, подбадривать. Делать их чуть счастливее, пускай ненадолго. И себя заодно, разумеется, — такова награда. Благодарная женщина на многое способна.

А эти новые женщины не грустят, у них не бывает кривых улыбок: они безмятежны, точно ожившие статуи. Они его замораживают.

Женщины несут его рыбу, еженедельную рыбу, поджаренную, как он учил, завернутую в листья. Он чует эту рыбу, он истекает слюной. Они выносят рыбу, кладут ее на землю перед ним. Прибрежная рыба, мелкая и безвкусная, ее никто не добывал, никто не хотел и не уничтожал; или же придонный мутант, прыщавый от токсинов, но Снежному человеку плевать, он что угодно съест.

— Вот твоя рыба, о Снежный человек, — говорит один мужчина, тот, которого зовут Авраам. Как Линкольна: Коростель развлекался, называя своих Детей в честь видных исторических деятелей. Тогда казалось, что это все достаточно невинно.

— Это рыба, которая выбрана для тебя сегодня, — говорит женщина, которая держит сверток; Императрица Жозефина, или Мадам Кюри, или Соджорнер Трут,[163] она стоит в тени, и Снежный человек не видит, кто именно. — Это рыба, которую дает тебе Орикс.

Отлично, думает Снежный человек. Улов Дня.

Каждую неделю по лунному календарю — новолуние, первая четверть, полнолуние, третья четверть — женщины заходят в озерца на пляже и зовут невезучую рыбу по имени — просто рыба, ничего конкретнее. Затем они показывают на эту рыбу, а мужчины забивают ее камнями и палками. Таким образом, огорчение охоты поровну делится между всеми, как и чувство вины за пролитую рыбью кровь.

Случись все, как хотел Коростель, таких убийств больше бы не было — никакого людского хищничества, — но он не учел Снежного человека и его зверские аппетиты. Снежный человек не может питаться клевером. Эти люди рыбу не едят, но раз в неделю ловят ее и приносят ему, ибо он утверждает, что так приказал Коростель. Они приняли жестокость Снежного человека, они с самого начала знали, что он — существо иного порядка, так что не удивились.

Идиот, думает он. Надо было заставить их ловить рыбу трижды в день. Он разворачивает теплую рыбину, пытаясь сдерживать дрожь в руках. Лучше б ему не забываться. Но он всегда забывается.

Люди пятятся и отводят глаза, пока он запихивает куски рыбы в рот, высасывает глаза и от удовольствия рычит. Наверное, похоже на львиный рык в зоопарке — когда еще были зоопарки и еще были львы, — растерзанная добыча, хруст костей, пожирание, заглатывание — и, как и посетители канувших в небытие зоопарков, Дети Коростеля все равно подглядывают. Эта демонстрация порочности интересна даже им, хоть они, казалось бы, целиком очищены хлорофиллом.

Снежный человек облизывает пальцы, вытирает их о простыню и заворачивает кости в листья — кости вернутся в море. Он сказал Детям Коростеля, что так хочет Орикс — чтобы из костей своего чада сделать новое. Они это приняли без вопросов, как и все, что он говорит про Орикс. На самом деле то была одна из лучших его выдумок: незачем оставлять объедки на земле, приманивать скунотов, волкопсов, свиноидов и других падальщиков.

Люди придвигаются, и мужчины, и женщины, толпятся вокруг, их зеленые глаза светятся в полутьме, как светился кролик: тот же самый медузин ген. Все вместе они пахнут, точно ящик цитрусовых, — эту деталь придумал Коростель, надеялся, что запах отпугнет москитов. Может, он был прав, потому что все здешние москиты, похоже, кусают исключительно Снежного человека. Он подавляет желание прихлопнуть москита — его свежая кровь остальных насекомых только раздразнит. Снежный человек двигается влево, в дым факелов.

— Снежный человек, пожалуйста, расскажи нам про деяния Коростеля.

За каждую убитую рыбу они требуют историю. Ладно, я им должен, думает Снежный человек. Не подведи меня, Бог Херни.

— Какую часть истории вы бы хотели услышать сегодня? — спрашивает он.

— Вначале, — говорит чей-то голос. Они любят повторы, заучивают наизусть.

— Вначале был хаос, — говорит он.

— Покажи нам хаос, пожалуйста, Снежный человек!

— Покажи нам картинку хаоса!

Сначала они постигали картинки — цветы на бутылочках из-под лосьонов, фрукты на банках из-под сока. Это настоящее? Нет, это ненастоящее. А что это такое ненастоящее? Ненастоящее может поведать нам про настоящее. И так далее. Но теперь они, кажется, сообразили.

— Да! Да! Картинку хаоса, — требуют они.

Снежный человек знал, что его об этом попросят — все истории начинаются с хаоса, — и успел подготовиться. Из-за бетонного тайника он приносит одну из своих находок — оранжевое пластмассовое ведерко, оно выцвело, стало розовым, но целехонькое. Он старается не думать, что случилось с ребенком, который когда-то с этим ведерком играл.

— Принесите воды. — Он протягивает им ведерко. В круге факелов суета, тянутся руки, в темноте шлепают шаги.

— Когда был хаос, все было перемешано, — говорит он. — Было слишком много людей, и люди смешались с грязью. — Ему возвращают ведерко, в котором плещется вода, Снежный человек ставит его в круг света. Кидает туда пригоршню земли, перемешивает воду палкой. — Вот, — говорит он. — Это хаос. Его нельзя пить…

— Нет. — Хор голосов.

— Его нельзя есть…

— Нет, его нельзя есть. — Смех.

— В нем нельзя плавать, на нем нельзя стоять…

— Нет! Нет! — Этот пассаж им очень нравится.

— Люди, которые жили в хаосе, и сами были полны хаоса, и хаос заставлял их делать плохие вещи. Они все время убивали других людей. Они пожирали всех Детей Орикс, не слушали Орикс, не слушали Коростеля. Они каждый день ели их Детей. Они все время убивали их, убивали и ели, ели и убивали. Они ели их, даже когда не были голодны.

Ахи, распахнутые глаза — очень драматический момент. Такое зло! Он продолжает:

— А Орикс хотела только одного — она хотела, чтобы люди жили счастливо, жили в мире, чтобы они перестали есть ее детей. Но из-за хаоса люди не могли быть счастливы. И тогда Орикс сказала Коростелю: «Давай избавимся от хаоса». Тогда Коростель взял хаос и вылил его. — Снежный человек показывает, как это было, выливает воду на землю, переворачивает ведерко. — Вот. Пустое. Так Коростель совершил Великую Перемену и создал Великую Пустоту. Он вычистил грязь, он освободил место…

— Для своих детей! Для Детей Коростеля!

— Правильно. И для…

— И для Детей Орикс!

— Правильно, — говорит Снежный человек. Неужто не будет конца этой бессмысленной глупости? Ему снова хочется плакать.

— Коростель создал Великую Пустоту… — говорят мужчины.

— Для нас! Для нас! — говорят женщины. Напоминает литургию. — О хороший, добрый Коростель!

Их преклонение перед Коростелем бесит Снежного человека, хотя он сам это преклонение насадил. Коростель, которого они славят, — выдумка Снежного человека, и притом не лишенная ехидства: Коростель был против идеи Бога или пантеона и ему, разумеется, было бы противно смотреть, как постепенно обожествляют его.

Будь он здесь. Но его нет, и слушать этот неуместный подхалимаж приходится Снежному человеку. Почему они не прославляют его? Хороший, добрый Снежный человек, который больше заслуживает славословий — куда больше, — ибо кто их вывел оттуда и привел сюда, кто за ними всю дорогу присматривал? Ну, вроде как присматривал. Никакой не Коростель. Почему Снежный человек не может пересмотреть мифологию? Благодарите меня, а не его! Потешьте мое эго!

Но пока обиду нужно проглотить.

— Да, — говорит он. — Хороший, добрый Коростель. — Он кривит рот, надеясь изобразить любезную великодушную улыбку.

Сначала Снежный человек импровизировал, но теперь им потребна догма: любое отступление от традиции — на его страх и риск. Может, он не лишится жизни — эти люди не склонны к жестокости и кровожадному возмездию, — но лишится аудитории. Они отвернутся от него, они уйдут. Он стал пророком Коростеля, нравится ему это или нет; он стал пророком Орикс. Пророк — или никто. «Никто» ему не подходит, он не вынесет мысли, что он никто. Ему нужно, чтобы его слушали, чтобы его услышали. Чтобы его понимали — хоть иллюзорно.

— О Снежный человек, расскажи нам, как родился Коростель, — говорит какая-то женщина. Что-то новенькое. Он не готов, однако это стоило предусмотреть — женщин сильно интересуют дети. Осторожно, говорит он себе. Если создать им мать Коростеля, и сцену рождения, и Коростеля-младенца, они потребуют деталей. Захотят узнать, когда у Коростеля прорезался первый зуб, когда он сказал первое слово, когда съел первый корень, и прочие банальности.

— Коростель не рождался, — говорит Снежный человек. — Он спустился с неба, как гром. А теперь, пожалуйста, уходите. Я устал. — Позже он додумает эту легенду. Возможно, снабдит Коростеля рогами, огненными крыльями и еще хвостом в придачу.

Глава 16

Дети Коростеля уходят, забрав с собой факелы, а Снежный человек забирается на дерево и пытается заснуть. Вокруг сплошной шум: плеск волн, жужжание и стрекотание насекомых, щебет птиц, хриплое кваканье амфибий, шелест листьев. Слух его подводит: ему чудится джазовая труба и ритм ударных, будто ночному клубу вставили кляп. Откуда-то издалека, с побережья, доносится гулкий рев: а это еще что? Он не представляет себе животное, способное издавать такие звуки. Может, крокодил сбежал с закрытой кубинской фермы, где из него хотели сделать сумочку, и теперь пробирается вдоль берега на север. Плохая новость для купающихся детишек. Снежный человек прислушивается, но звук не повторяется.

Вдалеке, в деревне, мирно бормочут человеческие голоса. Если их можно назвать человеческими. Пока они не начинают петь. За свою сгинувшую жизнь Снежный человек не слыхал ничего, подобного этому пению: оно выше человеческих возможностей, а может, ниже. Будто кристаллы поют; нет, тоже не то. Будто папоротники расцветают — древние, каменноугольные, однако новорожденные, благоухающие, зеленеющие. Это пение выматывает его, навязывает слишком много ненужных эмоций. Он чувствует себя лишним, будто его не пустили на праздник, куда ни за что не пригласят. Войдя в круг света, он тут же увидит, как множество внезапно пустых лиц обращаются к нему. Воцарится тишина, как в театральных трагедиях давно минувшего, когда на сцене появляется герой, за которым чумным шлейфом тянутся плохие новости. Наверное, на подсознательном уровне Снежный человек — напоминание этим людям, и не очень приятное напоминание: он — то, чем они могли быть. Я ваше прошлое, провозглашает он. Я ваш предок, пришедший из земель мертвых. Я заблудился, я не могу вернуться, я брошен здесь, мне одиноко. Пустите меня к себе!

О Снежный человек, чем мы можем помочь тебе? Кроткие улыбки, вежливое удивление, изумленное дружелюбие.

Не обращайте внимания, скажет он тогда. Они не могут ему помочь — только не они.

Дует холодный ветер; простыня волглая; его трясет. Вот если б здесь был термостат. Может, ему удастся развести маленький костер, прямо тут, на дереве.

— Спать! — приказывает он себе. Толку ноль. Снежный человек долго мечется, ворочается и чешется, потом спускается с дерева, чтобы взять из тайника бутылку со скотчем. Света звезд хватит, чтобы он нашел свои сокровища на ощупь. Он уже не раз совершал прогулки по этому маршруту: первые полтора месяца, убедившись, что можно расслабиться и спать по ночам, он каждую ночь напивался вдрызг. Не самое зрелое и мудрое решение, это правда, но, с другой стороны, зачем ему в таких условиях мудрость и зрелость?

Так вот, каждая ночь была для него вечеринкой, вечеринкой на одного. Каждую ночь имелся запас, когда Снежный человек находил очередную алкогольную заначку поблизости, в заброшенных домах плебсвилля. Сначала он прочесал все окрестные бары, потом рестораны, потом дома и трейлеры. Он пил микстуру от кашля, лосьон для бритья, чистящие средства; за деревом собралась целая батарея пустых бутылок. Иногда попадалась трава, и ее он тоже употреблял; нередко она оказывалась отсыревшей или беспонтовой, но ему удавалось покайфовать и от нее. Не нашлось ни кокаина, ни крэка, ни героина — видимо, все это было вколото в вены и вынюхано раньше, в последнем пароксизме carpe diem;[164] что угодно, только бы уйти от реальности — при данных обстоятельствах. Повсюду валялись пустые контейнеры от «НегиПлюс», незаменимые, когда нужна оргия в режиме нон-стоп. К счастью, эта публика не успела вылакать все спиртное, хотя во время поисков он не раз видел, что кто-то здесь уже побывал, оставив только битое стекло. Наверное, невообразимая вакханалия продолжалась, а потом не осталось в живых никого, некому веселиться.

Внизу темно, как у негра под мышкой. Снежному человеку пригодился бы заводной фонарик. Надо смотреть в оба. Он, спотыкаясь, ощупью бредет в нужном направлении, изучая землю — не появятся ли злобные белые земляные крабы, которые выползают из нор по ночам — эти твари кусаются так, что мало не покажется, — и, сделав крюк через кусты, он наконец обнаруживает бетонный тайник, треснувшись о него ногой. Ругаться нельзя, мало ли кто бродит рядом, в темноте. Он открывает тайник, наугад роется там и достает свою треть бутылки скотча.

Он берег этот скотч, боролся с искушением закатить пирушку, хранил ее как талисман — пока он помнит, что она есть, время тянется не так мучительно долго. Наверное, больше скотча он не найдет. Он изучил все что можно в радиусе одного дня ходьбы от дерева. Но Снежного человека одолевает безрассудство. Зачем копить, хранить на черный день. Зачем ждать? Что стоит его жизнь, кому какая разница? Конец, конец, огарок догорел![165] Он уже сыграл свою роль в эволюции, как и предполагал сука Коростель. Он спас детей.

— Коростель, сука! — не выдержав, орет он.

Зажав бутылку в одной руке, слепо шаря другой, он возвращается к дереву. Чтобы залезть наверх, понадобятся обе руки, и он завязывает бутылку в простыню. Наверху он садится на своей платформе, глотает скотч и воет на звезды — Уууу! Уууу! — пока снизу не начинает подвывать хор.

Глаза блестят? Он слышит частое дыхание.

— Здравствуйте, мои пушистые друзья, — окликает он. — Кто желает быть лучшим другом человека? — В ответ раздается жалобное повизгивание. Это худшее, что есть в волкопсах: они все еще похожи на собак, ведут себя как собаки, ставят уши торчком, скачут и играют, словно щенки, виляют хвостами. Подманивают, а потом набрасываются. Немного потребовалось, чтобы свести на нет пятьдесят тысяч лет дружбы человека с псовыми. Что касается обыкновенных собак, у них не было ни единого шанса: волкопсы убили и съели всех, в ком проявлялись рудименты одомашнивания. Снежный человек видел, как волкопес подошел к тявкающему пекинесу, дружелюбно обнюхал ему зад, потом перегрыз горло, встряхнул, точно швабру, и убежал с обмякшим тельцем в зубах.

Поначалу вокруг бродили удрученные домашние животные, отощавшие, хромые, с тусклой свалявшейся шерстью, озадаченным взглядом умоляя, чтоб их взял к себе человек, любой человек. Дети Коростеля их не устраивали, собакам подозрителен был их запах — какие-то фрукты на ножках, особенно на закате, когда включался репеллент, гормон цитрусового масла, — да и самим Детям Коростеля заводить собак было неинтересно, так что те сконцентрировались на Снежном человеке. Пару раз он почти сдался — сложно сопротивляться их заискиванию, их жалостливому скулежу, но он не мог позволить себе их кормить; в любом случае, проку от них никакого.

— Пан или пропал, — сказал он им. — Простите, ребята. — Он отгонял их камнями, чувствуя себя последним дерьмом, и больше они не возвращались.

Вот дурак. Он дал им пропасть задаром. Надо было их съесть. Или взять одну и натаскать на кроликов. Или его защищать. Или как-то.

Волкопсы не умеют лазить по деревьям, и это хорошо. Если они расплодятся и станут чересчур навязчивы, ему придется прыгать по лианам, как Тарзану. Это смешно, и он смеется.

— Вам нужно только мое тело! — кричит он им. Потом осушает бутылку и кидает ее вниз. Визг, суета: ракетную дипломатию они по-прежнему уважают. Но сколько это будет продолжаться? Волкопсы умные, скоро поймут, что он беззащитен, и начнут охоту. И тогда он никуда пойти не сможет — по крайней мере, туда, где нет деревьев. Им останется только выманить его на открытую местность, окружить и убить. С помощью острых палок и камней особо ничего не добьешься. Еще один пистолет-распылитель по правде нужен.

После того как волкопсы уходят, Снежный человек ложится на спину на своей платформе и сквозь тихо шуршащую листву смотрит на звезды. Они вроде близко, но ведь на самом деле далеко, так далеко. Их свет устарел на миллионы, миллиарды лет. Послания без отправителя.

Время идет. Ему хочется что-нибудь спеть, но в голову ничего не приходит. Старая музыка возникает внутри, затихает — слышна только перкуссия. Может, он бы вырезал себе флейту из какой-нибудь ветки, стебля или еще чего, только бы найти нож.

— Свети, звезда, гори, свети, — говорит он. А дальше? Вылетело из головы.

Луны нет, сегодня лунная темень, но она все равно где-то там и сейчас, наверное, всходит над горизонтом, большой невидимый каменный шар, гигантский ком гравитации, мертвый, но могущественный, притягивает море. Соки земные сосет. Человеческое тело на девяносто восемь процентов состоит из воды, заявляет книга у него в голове. Мужской голос, голос энциклопедии, Снежный человек декламатора не знает и не знал. Оставшиеся два процента — это минералы; наиболее важным из них является железо в крови и кальций, который входит в состав зубов и костей скелета.

— Да кому какая, на хрен, разница? — спрашивает Снежный человек. Его совершенно не волнует железо в его крови и кальций в костях, он устал быть собой, он хочет стать кем-нибудь другим. Отдать все клетки, добыть хромосомный трансплантант, обменять свою голову на чужую, внутри которой все лучше, добрее и прекраснее. Его тела касаются пальчики, скажем, пальчики с овальными ногтями, крашеными — спелая слива, или кармазин, или розовый лепесток. Хочу посметь, хочу суметь. Хочу я знать, чего хотеть. Пальцы, рот. Тупая тяжелая боль просыпается у основания позвоночника.

— Орикс, — говорит он. — Я знаю, что ты здесь. — Он повторяет ее имя. И это даже не настоящее имя, которого он никогда не знал; это только слово. Мантра.

Иногда ему удается вызвать ее дух. Сначала она бледна и призрачна, но если вновь и вновь повторять ее имя, может, она скользнет в его тело и будет с ним в его плоти, и его ласкающая рука будет ее рукой. Но она всегда неуловима, ее не поймать. Сегодня так и не материализовалась, и он снова один, в темноте, жалкий, хнычущий, дрочащий уродец.

Глава 17

Снежный человек внезапно просыпается. Кто-то его коснулся? Но рядом никого, ничего.

Полный мрак, звезд не видно. Должно быть, из-за облаков.

Он ворочается, кутается в простыню. Он дрожит — это все ночной ветер. Скорее всего, он еще пьян, порой так сразу и не скажешь. Он смотрит в темноту, размышляет, когда же наступит утро, надеется, что ему удастся вновь заснуть.

Где-то ухает сова. Яростная вибрация, близко и далеко одновременно, как самая низкая нота перуанской флейты. Может, сова охотится? На кого?

Он чувствует, как Орикс плывет к нему по воздуху, будто на крыльях из мягких перьев. Вот она приземляется, устраивается; она очень близко, вытянулась на боку, кожа к коже. Орикс чудесным образом умещается на платформе, хотя платформа невелика. Будь у него свечка или фонарик, он увидел бы Орикс, ее изящный силуэт, бледное свечение во тьме. Протянуть руку и коснуться ее — но тогда она исчезнет.

— Это был не секс, — говорит он. Орикс молчит; не верит ему, он чувствует. Она грустит: он забирает у нее знание, силу. — Это был не просто секс. — Мрачная улыбка; так-то лучше. — Ты же знаешь, я люблю тебя. Только тебя. — Она не первая, кому он это говорит. Зря он так тратил эти слова в прошлой жизни, зря использовал их как инструмент, клин, ключ, что открывает женщин. Когда он наконец чувствует то, о чем говорит, слова фальшивы, ему стыдно их произносить. — Да нет, честное слово, — говорит он Орикс.

Нет ответа. Она и в лучшие времена не была чересчур общительной.

— Скажи мне одну вещь, — говорил он, когда еще был Джимми.

— Спроси, — отвечала она.

И он спрашивал, а она отвечала: «Я не знаю. Я забыла», или «Я не хочу тебе про это рассказывать», или «Джимми, ты плохой, это не твое дело». Однажды она сказала:

— У тебя в голове полно картинок, Джимми. Откуда они берутся? Почему ты думаешь, что на всех картинках — я?

Ему казалось, что он понял ее замкнутость, ее уклончивость.

— Ладно, — сказал он, гладя ее волосы. — Это была не твоя вина.

— Что «это», Джимми?

Сколько времени он склеивал ее из обрывков, что собирал и бережно хранил. Была версия Коростеля, была версия Джимми, куда романтичнее, и была ее собственная версия, совсем иная и ни капли не романтичная. Снежный человек прокручивает в голове эти три истории. Наверное, были и другие: версия ее матери, версия человека, который купил Орикс, версия человека, который купил ее у того человека, версия третьего покупателя — самого ужасного, из Сан-Франциско, лицемерного мастера запудривания мозгов; но Джимми этих историй никогда не слышал.

Орикс была такая хрупкая. Филигранная, думал он, представляя себе кости внутри ее маленького тела. У нее было треугольное лицо — большие глаза, маленький рот — лицо осы, богомола, сиамской кошки. Кожа — бледнейшего оттенка слоновой кости, гладкая и прозрачная, будто старый дорогой фарфор. Глядя на нее, сразу видишь — у этой прекрасной, хрупкой, некогда бедной женщины была трудная жизнь, но полы в этой жизни она не мыла.

— Ты когда-нибудь мыла полы? — однажды спросил Джимми.

— Полы? — она задумалась. — У нас не было полов. А когда я попала туда, где были полы, мыла их не я. — Только одно про те времена, когда полов не было, сказала она, — земляные полы каждый день подметались. Это очень важно, потому что люди спали на земле и сидели там, когда ели. Никто не хотел валяться в объедках. Никто не хотел, чтобы у него завелись блохи.

Когда Джимми было семь, а может, восемь или девять лет, родилась Орикс. Где именно? Сложно сказать. Далеко, в другой стране.

Но там была деревня, сказала Орикс. Вокруг деревья, рядом поля — может, рисовые чеки. В хижинах вместо крыш — какой-то тростник (пальмовые листья?), хотя в самых богатых хижинах — жестяные крыши. В Индонезии, в Мьянме? Нет, сказала Орикс, хотя точно не знала. Не Индия. Вьетнам? — гадал Джимми. Камбоджа? Орикс изучала ногти на руках. Это неважно.

Она не помнила языка, на котором разговаривала в детстве. Она была слишком мала, чтобы сохранить его, тот давний язык: все слова улетучились из головы. Но он был не тот, что в городе, куда ее вначале привезли, или другой диалект, потому что она училась говорить по-другому. Это она помнит: неуклюжесть слов на языке, ощущение, что она совсем глупая.

Деревня — это такое место, где все очень бедные и куча детей, сказала Орикс. Она сама была маленькая, когда ее продали. У матери было много детей, в том числе два старших сына, которые скоро смогли бы работать в поле, и это очень хорошо, потому что отец болел. Все кашлял и кашлял, и кашель сопровождает все ранние воспоминания Орикс.

Что-то с легкими, догадался Джимми. Разумеется, наверняка они все курили как одержимые, когда появлялась возможность купить сигареты: курение притупляло восприятие. (Он поздравил себя с этой догадкой.) Жители деревни сказали, что отец болеет из-за плохой воды, плохой судьбы, злых духов. Было в недугах что-то постыдное, никто не хотел измараться в чужой болезни. Поэтому отца Орикс жалели, но притом осуждали и избегали. Жена ухаживала за ним в молчаливом негодовании.

И все же колокола звонили. Читались молитвы. Сжигались на костре маленькие идолы. Но напрасно — отец умер. Все в деревне знали, что дальше будет: если в семье нет мужчины, который трудится в поле, сырье для жизни следует брать из других источников.

Орикс была одной из младших, о ней часто забывали, но вдруг все изменилось. С ней носились, ее больше кормили, ей сшили красивый синий жакет, другие женщины помогали, хотели, чтобы Орикс была красивая и здоровая. Уродливые или покалеченные дети, или не очень умные, или те, кто неважно говорил, — такие стоили меньше, их вообще могли не купить. Возможно, деревенским женщинам тоже придется продавать детей, и если сейчас помочь, в будущем можно рассчитывать на помощь.

В деревне эти сделки никогда не назывались «продажей». В разговорах о них подразумевалось обучение. Детей учили зарабатывать на жизнь в большом мире — такой вот был предлог. Кроме того, если дети останутся в деревне, что их ждет? Особенно девочек, говорила Орикс. Разве что выйдут замуж, нарожают новых детей, которых тоже продадут. Продадут или в реку бросят, и они поплывут к морю, потому что еды не хватало.

Однажды в деревню пришел человек. Тот же самый, что и всегда. Обычно он приезжал на машине, которая подпрыгивала на грунтовке, но в тот раз шли дожди и дорогу размыло. В каждой деревне был такой человек, который время от времени пускался в опасное путешествие из города, — нерегулярно, однако слухи доходили в деревню задолго до его появления.

— Какой город? — спросил Джимми.

Но Орикс только улыбнулась. Когда она про это рассказывает, хочется есть, сказала она. Джимми, дорогой, может, позвонишь и закажешь пиццу? Грибы, артишоки, анчоусы, без пепперони.

— А ты пиццу будешь? — спрашивала она.

— Нет, — отвечал Джимми. — Почему ты не отвечаешь?

— А почему ты спрашиваешь? Мне все равно. Я об этом не думаю. Это давно было.

Тот человек — сказала Орикс, изучая пиццу, будто паззл, и вытаскивая грибы, которые любила съедать первыми, — приводил с собой еще двоих, слуг, они тащили винтовки, чтобы защищаться от бандитов. На нем была дорогая одежда, и, если не считать пыли и грязи — по пути в деревню все покрывались пылью и грязью, — он был чистый и ухоженный. Носил часы, блестящие позолоченные часы, на которые он часто смотрел, поддергивая рукав; для жителей деревни эти часы были гарантией качества. Может, часы даже из настоящего золота были. Некоторые люди говорили, что так и есть.

Этого человека не считали преступником, совсем нет, — его считали достойным бизнесменом, который не жульничает (или почти не жульничает) и платит наличными. К нему относились с уважением и всячески выказывали гостеприимство: никому не хотелось с ним ссориться. А вдруг он больше не приедет? Вдруг семье понадобится продать ребенка, а он не купит, потому что его обидели в прошлый раз? Он был их деревенским банком, страховой компанией, добрым богатым дядюшкой, единственным амулетом от плохой судьбы. И нуждались в нем все чаще: погода стала странная и непредсказуемая — слишком много дождей или слишком мало, слишком ветрено, слишком жарко — и от этого страдали посевы.

Тот человек много улыбался и называл деревенских мужчин по именам. Произносил небольшую речь, всегда одну и ту же. Он хочет, чтобы все были счастливы, говорил он. Он хочет, чтобы все стороны были довольны. Не хочет никаких обид. Он ведь всегда пытается войти в их положение, забирает глупых и капризных детей, которые для него обуза, только чтобы помочь деревне. Если у них есть претензии, если им не нравится, как он ведет дела, пускай они скажут. Но претензий не было, хотя люди ворчали у него за спиной — мол, он никогда не платит больше обещанного. Однако за это и уважали: значит, он свое дело знает, а дети попадут в надежные руки.

Всякий раз, приезжая в деревню, человек с золотыми часами забирал с собой нескольких детей, чтобы они продавали туристам цветы на городских улицах. Очень простая работа, с детьми будут хорошо обращаться, уверял он матерей, он не мерзавец и не жулик, он не сутенер. Детей будут кормить, им дадут безопасный ночлег, им будут платить, и часть денег они смогут отсылать домой, если захотят. Их выручка — процент от заработанного минус плата за жилье и еду. (В деревню никогда не присылали никаких денег. И все знали, что этого не случится.) За обучение детей он заплатит их отцам или вдовствующим матерям хорошие, как он говорил, деньги; и впрямь хорошие, если учесть, к чему привыкли местные. Матери на эти деньги смогут дать оставшимся детям жизнь получше. Так они говорили друг другу.

Впервые услышав эту историю, Джимми пришел в бешенство. То были его бешеные дни. Дни, когда он вел себя как дурак, если дело касалось Орикс.

— Ты не понимаешь, — сказала Орикс. Она все ела пиццу в постели, запивала ее колой и заедала картошкой-фри. Она уже доела грибы и приступила к артишокам. Тесто она никогда не ела. Говорила, что чувствует себя очень богатой, если может позволить себе выбросить еду. — Так многие поступали. Такова была традиция.

— Идиотская традиция, — сказал Джимми. Он сидел в кресле у кровати и смотрел, как она розовым кошачьим язычком облизывает пальцы.

— Джимми, ты плохой, не ругайся. Хочешь пепперони? Ты говорил, чтобы не клали, а они все равно положили. Наверное, не расслышали.

— Идиотский — это не ругательство. Это красочное описание.

— Все равно, по-моему, не надо так говорить. — Теперь она ела анчоусы — она всегда оставляла их на потом.

— Я б его убил.

— Кого? Хочешь колу? Я одна все не выпью.

— Того человека, про которого ты рассказывала.

— А ты бы, Джимми, предпочел, чтобы все от голода умерли? — Орикс рассмеялась своим тихим журчащим смехом. Этого смеха Джимми боялся больше всего — этот смех скрывал веселое презрение. От него по коже бегали мурашки: холодный ветер на озере под луной.

Разумеется, его ярость выплескивалась на Коростеля. Джимми ломал мебель: то были дни ломки мебели. Вот что сказал Коростель:

— Джимми, смотри на вещи реалистичнее. Неограниченно растущая популяция не может существовать, потребляя минимальное количество пищи. Homo sapiens явно не способен отрезать себе снабжение. Человек — один из немногих видов, который при сокращении ресурсов не ограничивает размножение. Другими словами, и дело именно в этом, — чем меньше мы едим, тем больше ебемся.

— И как ты это объяснишь? — спросил Джимми.

— Воображение, — ответил Коростель. — Люди воображают собственную смерть, чувствуют ее приближение, и одна мысль о ее неизбежности становится афродизиаком. Собаки или кролики ведут себя иначе. Или птицы, к примеру, — в неурожайные годы откладывают меньше яиц или вообще не спариваются. Всю энергию тратят на то, чтоб остаться в живых и дождаться более благоприятных времен. А человек надеется оставить свою душу в ком-то другом, в новой версии себя, и жить вечно.

— Значит, мы обречены, потому что надеемся?

— Можно называть это надеждой. А можно отчаянием.

— Но без надежды мы тоже обречены, — сказал Джимми.

— Только как личности, — бодро заметил Коростель.

— Ну пиздец.

— Джимми, когда ты повзрослеешь?

Это Джимми уже слышал, и не раз.

Человек с наручными часами оставался в деревне на ночь вместе со слугами и винтовками, ел, а затем пил с деревенскими. Он целыми пачками раздавал сигареты, золотые и серебряные пачки, еще в целлофановой обертке. Утром он осматривал детей и задавал вопросы — не болеют ли, не озорничают ли? Еще проверял их зубы. У детей должны быть хорошие зубы, говорил он, потому что им придется много улыбаться. Затем он выбирал, отдавал деньги и прощался, а деревенские вежливо кивали и кланялись. Обычно он забирал трех или четырех детей; если больше, он бы не справился. И это означало, что он выберет лучших. То же самое он делал и в остальных деревнях на своей территории. Все знали, что у него хороший вкус и здравые суждения.

Наверное, очень плохо, если тебя не выбирали, говорила Орикс. Отбракованным детям жилось хуже, они теряли свою ценность, их меньше кормили. Но ее выбрали первой.

Иногда матери плакали, и дети тоже плакали, но матери говорили детям, что там, куда те едут, все очень хорошо, они помогают семьям, пускай идут с этим мужчиной и делают все, что он говорит. Матери говорили, что дети немного поработают в городе, все станет чуть лучше и дети смогут вернуться. (Дети никогда не возвращались.)

Все всё понимали и прощали, если и не смирялись. Но когда мужчина уходил, матери, продавшие детей, были опустошены и печальны. Словно то, что они сделали сами (никто не заставлял их, никто не угрожал), случилось против их воли. И словно их обманули, словно цена была слишком низкая. Почему они не потребовали больше? И все-таки, убеждали себя матери, у них не было выбора.

Мать Орикс одновременно продала двух детей — не только потому, что нуждалась. Она решила, что они двое друг друга поддержат. Вторым ребенком был мальчик, на год старше Орикс. Мальчиков покупали реже, чем девочек, но платили за них столько же.

(Орикс восприняла эту двойную продажу как свидетельство материнской любви. У Орикс не было картинок этой любви. Не было историй. Она скорее верила в нее, чем помнила.)

Человек сказал, что делает матери Орикс большое одолжение, покупая ее сына, потому что с мальчиками больше проблем, они не слушаются и чаще убегают, а кто заплатит ему за неприятности? К тому же этот мальчик непослушный, с первого взгляда понятно, а еще у него почернел один передний зуб, отчего он смахивает на преступника. Но он знает, как ей нужны деньги, а он благородный человек, он заберет у нее мальчика.

Глава 18

Орикс сказала, что не помнит, как они добирались в город, но некоторые вещи помнит. Будто картинки на стене, на белой штукатурке. Как заглядывать в чужие окна. Похоже на сон.

Человек с часами сказал, что его зовут Дядя Эн и все они должны называть его именно так, иначе у них будут большие неприятности.

— Эн как имя, или Н как инициал? — спросил Джимми.

— Не знаю, — ответила Орикс.

— Ты видела, как оно пишется?

— В нашей деревне читать никто не умел, — сказала Орикс. — Джимми, открой рот. Последний кусочек.

Снежный человек вспоминает и почти ощущает вкус. Пицца, потом пальцы Орикс во рту.

А потом банка с колой покатилась по полу. А потом была радость, радость, хваткой удава сдавившая тело.

О ворованные тайные пикники. О восторг. О ясная память, о чистая боль. О бесконечная ночь.

Этот человек, продолжала Орикс в ту ночь или в другую, — этот человек сказал, что с сегодняшнего дня будет им дядей. Теперь, когда деревня скрылась из виду, он улыбался гораздо меньше. Надо идти очень быстро, сказал он, леса вокруг кишат дикими зверями с красными глазами и большими острыми зубами, и если дети убегут в лес или будут идти медленно, звери придут и разорвут их на части. Орикс очень испугалась и хотела взять брата за руку, но у нее не было такой возможности.

— Это были тигры? — спросил Джимми.

Орикс покачала головой. Не тигры.

— А кто? — спросил Джимми. Он думал, таким образом получит подсказку, привязку к месту. Проверит ареалы обитания — может, получится.

— Эти звери никак не назывались, — сказала Орикс, — но я знала, какие они.

Сначала они шли гуськом вдоль разбитой дороги, по высокой обочине, остерегаясь змей. Человек с винтовкой впереди, потом дядя Эн, потом брат Орикс, потом еще двое проданных детей — обе девочки, обе старше Орикс, — а потом она. Замыкал процессию второй человек с винтовкой. Они остановились пообедать — ели холодный рис, который им дали с собой в деревне, — а потом зашагали дальше. У реки мужчина с винтовкой взял Орикс на руки и перенес через реку. Она такая тяжелая, сказал он, придется в воду бросить, а там ее рыбы съедят. Но это была шутка. Он пахнул потом, дымом и какими-то духами или бриллиантином в волосах. Вода ему доходила до колен.

Потом садилось солнце, светило Орикс в глаза — видимо, они шли на запад, решил Джимми, — и она очень устала.

Солнце спускалось все ниже, запели и закричали птицы, невидимые, скрытые меж ветвей и лиан: хриплое карканье, свист и четыре чистые ноты подряд, будто колокольчик. Эти птицы всегда пели на закате и на восходе, когда солнце вот-вот появится над горизонтом; сейчас их песни утешили Орикс. Знакомые песни, часть привычного мира. Она представила, что одна птица — та, у которой голос, как колокольчик, — это дух ее матери, который послан в теле птицы присматривать за Орикс, и дух говорил ей: Ты вернешься.

В деревне, сказала Орикс, некоторые люди умели отсылать свой дух еще до смерти. Все об этом знали. Любой мог научиться, старухи учили, и ты мог летать повсюду, видеть, что произойдет в будущем, передавать послания и являться людям во сне.

Птица пела и пела, а потом смолкла. Солнце резко село, стало темно. В ту ночь они спали в сарае. Наверное, там держали скот — так в сарае пахло. Писать пришлось в кустах, всем вместе, шеренгой, а один человек с винтовкой их стерег. Взрослые развели костер, сидели вокруг, болтали и смеялись, сарай наполнялся дымом, но Орикс было все равно, потому что она уснула. Джимми спросил, где они спали — на земле, в гамаках или на раскладушках, но Орикс ответила, что это не имеет значения. Брат был рядом с ней. Раньше он не обращал на нее внимания, но теперь ему хотелось быть поближе.

На следующее утро они снова шли и наконец пришли туда, где дядя Эн оставил машину — ее охраняли несколько человек. Маленькая деревня: меньше и грязнее той, где родилась Орикс. Женщины и дети смотрели на них из-за дверей, но не улыбались. Одна женщина начертила в воздухе знак, чтобы отогнать злых духов.

Дядя Эн проверил, не пропало ли что из машины, заплатил тем, кто ее охранял, и распорядился, чтобы дети залезли внутрь. Орикс раньше никогда не была в машинах, и ей не понравился запах. Не солнцекар, а на бензине, совсем не новая машина. Один охранник вел машину, дядя Эн сидел рядом с ним, а второй охранник и четверо детей ютились сзади. Дядя Эн был не в духе и приказал детям вопросов ему не задавать. Дорога ухабистая, в машине жарко. Орикс затошнило, она подумала, что сейчас ее вырвет, но потом задремала.

Наверное, они ехали очень долго: машина остановилась, когда опять стемнело. Дядя Эн и человек, который вел машину, зашли в приземистый дом — наверное, гостиница, — второй охранник улегся на переднем сиденье и вскоре захрапел. Дети спали сзади — как могли. Задние двери были заперты, и дети не могли выбраться, не потревожив человека на переднем сиденье, а они боялись его разбудить, потому что он мог подумать, будто они хотят убежать. Ночью кто-то описался. Орикс чувствовала запах, но это была не она. Утром их отвели за дом к выгребной яме. Большая свинья наблюдала за детьми, пока те сидели на корточках.

Еще несколько часов езды по ухабам, а потом они затормозили перед воротами. Дядя Эн сказал двум солдатам, что дети — его племянницы и племянник: их мать умерла, и он забрал детей с собой, они будут жить у него дома, с его семьей. Он снова улыбался.

— Много у вас племянников, как я погляжу, — ухмыльнулся солдат.

— Да уж, такова моя горькая судьба, — ответил дядя Эн.

— И их матери вдруг все взяли и умерли.

— Как ни прискорбно.

— Мы не уверены, что вам стоит верить, — сказал второй солдат, тоже ухмыляясь.

— Ладно, — сказал дядя Эн. Он вытащил Орикс из машины. — Как меня зовут? — спросил он, нависнув над ней улыбающимся лицом.

— Дядя Эн, — ответила она. Солдаты засмеялись, дядя Эн тоже. Потрепал Орикс по плечу и сказал ей, чтобы залезла в машину, пожал руки солдатам, сначала сунув руку в карман, и солдаты распахнули ворота. Когда машина тронулась, дядя Эн дал Орикс карамельку в форме лимона. Орикс немного ее пососала, а потом вынула изо рта и оставила на потом. Карманов у нее не было, поэтому она зажала конфету в липкой руке. Ночью грустная Орикс лизала собственную ладошку.

Дети по ночам плакали — потихоньку. Про себя. Они боялись: их неизвестно куда везут, их увозят из знакомой жизни. А еще, сказала Орикс, они лишились любви — если допустить, что любовь у них была. Зато у них появилась цена: они стали чужим доходом. Наверное, они это чувствовали — чувствовали, что чего-то стоят.

Разумеется (сказала Орикс), цена — не замена любви. Любовь нужна каждому ребенку, она каждому человеку нужна. Сама Орикс предпочла бы материнскую любовь — любовь, в которую по-прежнему верила, любовь, что птицей следовала за ней по джунглям, дабы Орикс не было страшно и одиноко. Но любовь — штука ненадежная, она появляется и исчезает, так что хорошо иметь цену: люди, которые хотят на тебе заработать, по крайней мере, будут тебя кормить и не станут бить слишком сильно. К тому же полно людей, у которых нет ни любви, ни цены, а одно из двух — лучше, чем ничего.

Глава 19

Город оказался хаосом: полно людей, машин, вони, рева и малопонятного языка. Дети были потрясены: будто их окунули в котел с кипятком — будто город причинял им физическую боль. Но у дяди Эн уже был опыт в таких делах: он обращался с детьми, точно с кошками, он дал им время привыкнуть. Он отвел их в комнатенку в трехэтажном доме, под самой крышей, с решетками на окне — можно смотреть, но невозможно выбраться, — а затем постепенно стал выводить на улицу, поначалу недалеко и всего на час. В комнате жили пять других детей, было тесно, однако нашлось место для матрасов — по одному на ребенка, и ночью весь пол был застелен матрасами, на которых они спали. Потрепанные и грязные матрасы пахли мочой, но первое, чему научились новенькие, — аккуратно сворачивать матрасы по утрам.

От других, более опытных детей они многое узнали. Во-первых, дядя Эн всегда за ними следит, даже если кажется, будто их оставили в городе совсем одних. Дядя Эн всегда знает, где они: подносит к уху свои блестящие часы, и они ему рассказывают, потому что в них живет тоненький голосок, который знает всё. Это хорошо: значит, кроме дяди Эн, их никто не обидит. С другой стороны, дядя Эн узнает, если ты плохо работаешь, или пытаешься сбежать, или оставить себе туристские деньги. Тогда тебя накажут. Помощники дяди Эн тебя побьют, и у тебя будут синяки. А еще они прижигают сигаретами. Некоторые дети говорили, что их уже наказывали, и очень гордились: у них были шрамы. Если будешь делать это слишком часто — лентяйничать, воровать, убегать, — тогда тебя продадут кому-нибудь, кто, как утверждалось, будет гораздо хуже дяди Эн. Или убьют тебя и выкинут в мусорную кучу, и всем будет наплевать, потому что никто не узнает, где ты.

Орикс говорила, что дядя Эн свое дело знал: насчет наказаний дети охотнее поверят другим детям, а не взрослым. Взрослые угрожали наказать и не наказывали, а дети говорили о том, что могло бы случиться. Или о том, чего боялись. Или о том, что уже случилось с ними или с другими знакомыми детьми.

Через неделю после того, как Орикс с братом появились в комнате с матрасами, трех детей постарше куда-то увезли. Они поехали в другую страну, объяснил дядя Эн. Называется Сан-Франциско. Их увезли, потому что они плохо себя вели? Нет, сказал дядя Эн, это награда за то, что они вели себя хорошо. Если будете вести себя как следует, тоже когда-нибудь туда поедете. Орикс никуда не хотела ехать, только домой, но «дом» в ее голове уже расплывался. Она по-прежнему слышала, как дух матери твердит: Ты вернешься, но голос становился все тише и невнятнее. Он больше не походил на звон колокольчика — скорее на шепот. Вопрос, а не утверждение; вопрос без ответа.

Орикс, ее брата и еще двух новеньких девочек взяли в город, чтобы они посмотрели, как другие дети продают цветы. Розы — красные, белые и розовые: их покупали рано утром на цветочном рынке. Со стеблей срезались шипы, чтобы никто не укололся. Дети ошивались у входа в самые дорогие отели — еще неплохо возле банков, где меняют иностранные деньги, и дорогих магазинов — и следили за полицейскими. Если полицейский подходит или пристально смотрит на тебя, нужно быстро сматываться. Продавать цветы туристам без особого разрешения не позволялось, а разрешения стоили слишком дорого. Но волноваться не о чем, сказал дядя Эн: полицейские всё знают, просто делают вид, что не в курсе.

Если видишь иностранца — особенно когда с ним иностранная женщина, — подходишь, протягиваешь розы и улыбаешься. Нельзя пялиться на их странные прически и водянистые глаза, нельзя смеяться. Если иностранец берет цветы и спрашивает, сколько они стоят, улыбаешься еще шире и протягиваешь руку. Если они с тобой разговаривают и задают вопросы, притворись, что не понимаешь. Это легко. Туристы всегда платили больше — иногда гораздо больше, — чем стоили эти розы.

Деньги кладешь в маленькую сумочку, пришитую под одеждой, — от карманников и уличных мальчишек, невезучих, у них ведь нет доброго дяди Эн, который о них заботится. Если кто-нибудь — особенно мужчина — возьмет тебя за руку и попробует куда-нибудь увести, выдерни руку. Если будет держать слишком крепко — сядь на тротуар. Это сигнал для помощников дяди Эн или для него самого. Нельзя садиться в машины и заходить в отели. Если мужчина тебя об этом попросит, как можно быстрее расскажи все дяде Эн.

Дядя Эн дал Орикс новое имя. Все дети получали новые имена. Им сказали забыть старые имена, и дети вскоре забыли. Теперь Орикс звали СюСю. Она хорошо продавала розы. Такая маленькая и хрупкая, такая трогательная. Ей дали платье, которое было ей велико, и в нем она походила на куклу-ангелочка. Другие дети любили Орикс, потому что она была самая маленькая. Они по очереди спали рядом с ней; ее передавали из рук в руки.

Кто перед ней устоит? Мало кто из туристов. У нее была идеальная улыбка — не нахальная, не агрессивная, а робкая, смущенная улыбка ребенка, который ни на что не рассчитывает. В этой улыбке не было ни злобы, ни обиды, ни зависти — лишь обещание искренней благодарности. «Какая милая», — бормотали иностранные дамы; их кавалеры покупали и дарили им розы, тоже становясь милыми, а Орикс клала деньги в сумочку под платьем на груди и чувствовала себя в безопасности, потому что продала сколько нужно.

С ее братом все было иначе. Ему не везло. Он не хотел продавать цветы, как девчонка, и не любил улыбаться, а когда улыбался, получалось только хуже, потому что у него почернел один зуб. Поэтому Орикс брала розы, которые оставались у брата, и пыталась их продавать. Сначала дядя Эн не возражал — деньги есть деньги, — но потом сказал, что Орикс не должны слишком часто видеть в одних и тех же местах, иначе люди от нее устанут.

Ее брату придется найти другое занятие. Его продадут. Дети постарше качали головами: его продадут сутенеру, говорили они, сутенеру, который предлагает мальчиков волосатым белым туристам, или бородатым черным туристам, или жирным желтым туристам, всяким мужчинам, которые любят мальчиков. Они в деталях описывали, что эти мужчины будут с ним делать; смеялись. Он будет «мальчик-арбузадик», вот как таких мальчиков называют, говорили они. Замечательный задик, снаружи твердый и круглый, внутри мягкий и сладкий — для тех, кто заплатит. А может, он будет работать курьером, мотаться по улицам, на побегушках у жуликов, а это очень тяжелая работа и очень опасная, потому что другие мошенники вполне могут тебя убить. А может, курьером и арбузадиком одновременно. Да, наверняка.

Орикс видела, как застывает и мрачнеет лицо брата, поэтому не удивилась, когда он сбежал. Может, его поймали и наказали — она не знала. И не спрашивала, потому что вопросы — теперь она понимала, — до добра не доведут.

Однажды к Орикс подошел мужчина, взял ее за руку и сказал, что она должна пойти с ним в отель. Она застенчиво ему улыбнулась, и посмотрела в сторону, и ничего не сказала, только выдернула руку и пожаловалась дяде Эн. А дядя Эн сделал удивительную вещь. Если тот мужчина снова подойдет, сказал он, иди с ним в отель. Он захочет отвести ее в номер, сказал дядя Эн, и пускай она идет. Делай все, о чем этот человек попросит, но бояться не надо, дядя Эн за ней присмотрит и ее заберет. Ничего плохого с ней не случится.

— Я буду арбуз? — спросила она. — Девочка-арбузадка? — Дядя Эн рассмеялся и спросил, где Орикс набралась таких слов. Нет, сказал он. Ничего такого не будет.

Назавтра человек появился и спросил, не хочет ли она получить денег, гораздо больше, чем за эти ее розы. Длинный волосатый белый человек с сильным акцентом, но слова Орикс разобрала. И в этот раз пошла с ним. Он взял ее за руку, и они поднялись на лифте — это было самое страшное, крохотная комната, двери закрыты, а когда открываются, ты уже в другом месте, а дядя Эн ничего ей про это не говорил. Она чувствовала, как сильно колотится сердце.

— Не бойся, — сказал мужчина, решив, что Орикс боится его. Наоборот: это он ее боялся, у него тряслись руки. Он отпер дверь, они зашли в номер, потом он запер дверь. Лилово-золотая комната, а в центре — гигантская кровать, кровать для гигантов. Мужчина попросил Орикс снять платье.

Орикс послушалась и сделала, как просили. Она примерно понимала, что он еще от нее захочет, — другие дети уже все знали о таких вещах и спокойно их обсуждали, смеялись. За то, что нужно этому человеку, люди платят кучу денег, и в городе были специальные места, куда такие люди могли пойти, но некоторые туда не хотели, они там на виду, им стыдно, они по дурости желали все устроить сами, и этот был из таких. Орикс знала, что сейчас мужчина снимет с себя всю одежду или только часть; он так и поступил. Он явно был доволен, когда увидел, что Орикс смотрит на его пенис — длинный и волосатый, как и этот человек, и чуть изогнут — будто маленький локоть. Потом человек опустился на колени, и его лицо оказалось прямо перед ней.

Какое у него было лицо? Орикс забыла. Помнила уникальность его члена, а уникальности лица не помнила.

— У него было такое лицо, как будто совсем никакого не было, — сказала она. — Мягкое, как клецка. И большой нос, как морковка. Длинный белый членонос. — Она засмеялась, прижав ладони ко рту. — Не как у тебя, Джимми, — прибавила она на случай, если Джимми смутился. — У тебя прекрасный нос. Очень красивый, поверь мне.

— Я тебе не сделаю больно, — сказал мужчина. У него был такой жуткий акцент, что Орикс чуть не захихикала, но она знала, что хихикать не полагается. Она застенчиво улыбнулась, а человек взял ее руку и положил себе на член. Довольно мягко положил, но Орикс видела, что человек сердится. Сердится и очень спешит.

А потом в комнату неожиданно ворвался дядя Эн — как? Наверное, у него был ключ, может, ему дал ключи кто-то из отеля. Дядя Эн схватил Орикс, обнял, назвал своим маленьким сокровищем и заорал на мужчину, который очень испугался и нащупывал свою одежду. Он запутался в штанах и заскакал на одной ноге, что-то пытаясь объяснить, и Орикс стало его жалко. Потом человек отдал дяде Эн деньги, много денег, все, что были в бумажнике, и дядя Эн унес Орикс из комнаты на руках, словно дорогую вазу, по-прежнему бормоча и хмурясь. Но на улице засмеялся, пошутил про то, как мужчина прыгал, запутавшись в штанах, и похвалил Орикс, а потом спросил, не хочет ли она снова поиграть в эту игру.

Такая у нее появилась игра. Ей было немного жаль этих мужчин; дядя Эн говорил, что они это заслужили, им еще повезло, что он не звонит в полицию, но Орикс все равно переживала, что участвует в этом. В то же время ей нравилось. Она чувствовала себя очень сильной оттого, что мужчинам казалось, она беспомощная, а беспомощной она не была. Это они беспомощные — скоро им придется мямлить слова извинения с этим ужасным акцентом и прыгать по роскошному номеру на одной ноге с голым задом, волосатым или гладким, любой формы и размера; мужчины будут прыгать, а дядя Эн ругаться. Иногда они плакали. А что касается денег, мужчины выворачивали карманы, опустошали бумажники, отдавали дяде Эн все и благодарили, что он согласился взять. Они не хотели сидеть в тюрьме, особенно в этом городе, где тюрьмы совершенно не похожи на отели, а суда ждешь целую вечность. Они хотели побыстрее сесть в такси, нырнуть в самолет, улететь в небо и никогда не возвращаться.

— Маленькая СюСю, — говорил дядя Эн, опуская Орикс на землю возле отеля. — Ты у меня просто умница! Хотел бы я на тебе жениться. Пойдешь за меня замуж?

Тогда Орикс не могла получить ничего более похожего на любовь и была счастлива тем, что есть. Но что надо ответить: да или нет? Орикс знала, что это не настоящее предложение, просто шутка: ей всего пять лет, ну, может, шесть или семь, она не могла выйти замуж. К тому же другие дети говорили, что у дяди Эн есть взрослая жена, которая в другом месте живет, и другие дети тоже есть. Его настоящие дети. Они ходят в школу.

— Можно я послушаю твои часы? — спросила Орикс, застенчиво улыбаясь. Вместо того чтобы, имела в виду она. Вместо того чтобы выходить за тебя замуж, вместо того чтобы отвечать на твой вопрос, вместо того чтобы становиться твоим настоящим ребенком. Тогда он засмеялся громче и приложил часы к ее уху, но никакого тоненького голоска она не расслышала.

Глава 20

Однажды к ним пришел другой человек, которого они раньше не видели — высокий и тощий, выше дяди Эн, рябой, в одежде не по размеру, — и сказал, что все они пойдут с ним. Дядя Эн продал свой цветочный бизнес, сказал этот человек; цветы, продавцов цветов и все остальное. Дяди Эн нет, он переехал в другой город. Теперь высокий человек будет главным.

Примерно год спустя Орикс сказали — одна из девочек, что сначала жила в комнате с матрасами, а потом опять возникла в новой жизни Орикс, в киножизни, — эта девочка сказала, что человек им наврал и все было совсем не так. На самом деле дядю Эн нашли с перерезанным горлом — он плавал в городском канале.

Эта девочка видела его. Нет, не так — она сама его не видела, но знала кого-то, кто видел. Дядя Эн, совершенно точно. Живот раздулся, как подушка, лицо опухло, но это все равно был дядя Эн. Голый — наверное, кто-то забрал одежду. Может, другой какой человек, не тот, кто убил, а может, именно он, трупу одежда ни к чему, да еще такая хорошая. Часов на дяде Эн тоже не было.

— И денег не было, — сказала та девочка и засмеялась. — Нет карманов, нет и денег.

— В городе были каналы? — спросил Джимми. Может, так он вычислит, что это был за город. В те дни ему хотелось узнать как можно больше — про Орикс, про те места, где она жила. Хотелось найти каждого, кто причинил ей боль, каждого, кто заставил ее плакать, и покалечить их всех. Он истязал себя мучительным знанием: любой добела раскаленный факт загонял себе под ногти. Чем больнее ему, тем больше — Джимми не сомневался — он ее любил.

— Да, там были каналы, — ответила Орикс. — Фермеры и садовники по ним в город приплывали. Привязывали свои лодки и торговали прямо с причалов. Очень красиво, если смотреть издали. Столько цветов. — Она поглядела на Джимми. Она почти всегда знала, о чем он думает. — Но каналы есть во многих городах, — сказала она. — И реки. Реки — очень полезная вещь, туда можно скидывать мусор, трупы, новорожденных детей и дерьмо. — Орикс не нравилось, когда он ругался, но она время от времени использовала плохие слова, как сама их называла, потому что его это шокировало. И если она принималась ругаться, выяснялось, что у нее богатый запас бранных слов. — Не переживай так, Джимми, — прибавила она уже мягче. — Это было очень давно. — Чаще всего она будто хотела защитить его от собственного образа — от прошлой себя. Чтобы он видел в ней только лучшее. Ей нравилось сиять.

Дядя Эн закончил жизнь в канале. Ему не повезло. Не заплатил нужным людям или, может, мало заплатил. Или они пытались купить его бизнес и его не устроила цена. Или, может, дядю Эн сдали его же помощники. Все что угодно могло произойти. А может, несчастный случай, незапланированное убийство, может, всего лишь ограбление. Дядя Эн был неосторожен, вышел из дома без охраны. Хотя неосмотрительным дядю Эн не назовешь.

— Я плакала, когда узнала, что с ним случилось, — сказала Орикс. — Бедный дядя Эн.

— Почему ты его защищаешь? — спросил Джимми. — Он же таракан, червяк мерзкий!

— Я ему нравилась.

— Ему деньги нравились!

— Разумеется, Джимми, — сказала Орикс. — Всем нравятся деньги. Но он мог со мной сделать что-нибудь похуже, а он не сделал. Я плакала, когда узнала, что он погиб. Плакала, плакала, никак не могла перестать.

— Что похуже? Что может быть хуже?

— Джимми, ты слишком переживаешь.

Детей вывели из комнаты с серыми матрасами, и Орикс больше никогда ее не видела. С большинством детей, которые там жили, Орикс тоже не встречалась. Их разделили, одни пошли в одну сторону, другие — в другую. Орикс продали человеку, который снимал кино. С киношником поехала она одна. Он сказал ей, что она очень красивая девочка, и спросил, сколько ей лет, но она не знала, что ответить. Он спросил, хочет ли она сниматься в кино. Она никогда не видела кино и не знала, хочет ли в нем сниматься, но человек спрашивал так, словно подарок обещал, и она ответила «да». Она уже разбиралась, когда от нее ожидается «да».

Человек повез ее куда-то на машине, где сидели другие девочки, три или четыре, Орикс их раньше не видела. Они переночевали в доме, в большом доме. Дом для богатых, обнесенный высокой стеной, с битым стеклом и колючей проволокой поверху. Они вошли в дом через ворота. А внутри густо пахло богатством.

— Как это — пахло богатством? — спросил Джимми, но Орикс не смогла объяснить. Просто учишься отличать «богатство». В доме пахло, как в лучших отелях из тех, где Орикс довелось побывать: разной вкусной едой, деревянной мебелью, лаком и мылом, все вперемешку. Где-то рядом, наверное, росли цветы, цвели кусты или деревья, потому что цветами тоже пахло. На полу лежали ковры, но дети по ним не ходили, ковры были в большой комнате, а дети прошли мимо и заглянули в дверь. Синий, розовый, красный — очень красиво.

Их привели в комнату возле кухни. Может, кладовка — или раньше была кладовка: пахло рисом и мешками из-под риса, а самого риса не было. Детей накормили — лучше, чем обычно, сказала Орикс, дали курицы — и сказали не шуметь. А потом заперли. В доме были собаки, они лаяли во дворе.

Назавтра нескольких детей увезли на грузовике, в кузове. Там уже сидели две девочки, маленькие, как Орикс. Одну только что привезли из деревни, она скучала по семье и много плакала, беззвучно, пряча лицо. Их подняли в кузов грузовика и заперли, в кузове было темно и жарко, хотелось пить, а писать приходилось прямо в грузовике, потому что он не останавливался. Правда, где-то наверху было окошко, и воздух в кузов все же попадал.

Наверное, прошло всего несколько часов, но детям показалось, что гораздо больше, потому что было жарко и темно. Когда они доехали, их передали другому человеку, а грузовик уехал.

— А на грузовике были надписи? — Джимми взял след.

— Да. Красная надпись.

— И что там было написано?

— Откуда мне знать, — укоризненно ответила Орикс.

Джимми почувствовал себя идиотом.

— А картинка была?

— Да, картинка была, — ответила Орикс через некоторое время.

— Какая?

Орикс задумалась.

— Попугай. Красный попугай.

— Летящий или сидящий?

— Джимми, ты такой странный!

Джимми вцепился в этого попугая, как в спасательный круг. Всегда о нем помнил. Иногда попугай являлся ему во сне — загадочный, полный таинственных значений, символ вне контекста. Наверное, брэнд, логотип. Джимми искал в сети Попугая, компанию «Попугай», корпорацию «Попугай», Красного Попугая. Нашел Алекса, попугая с пробковым орехом, который говорил «А теперь я улетаю», но от Алекса никакого толку — он другого цвета. Джимми хотел, чтобы красный попугай стал звеном между тем, что рассказывала Орикс, и так называемым реальным миром. Хотел пройтись по улице, вылезти в сеть, и — эврика: вот он, красный попугай, код, пароль, и многое наконец прояснится.

Здание, где снимали кино, находилось в другом городе или в другой части того же города, потому что город был очень большой, сказала Орикс. Комната, где жили девочки, была в том же здании. Они почти не выходили на улицу, разве что на плоскую крышу, когда кино снималось там. Некоторые из тех, кто приходил в это здание, хотели во время съемок находиться на крыше. Они хотели, чтоб их видели, и в то же время хотели спрятаться, а крышу окружала стена.

— Может, они хотели, чтоб их увидел Бог, — сказала Орикс. — Как думаешь, Джимми? Может, они перед Богом выпендривались? Мне так кажется.

У каждого имелись идеи, что должно быть в фильме. Такой или сякой фон — стулья или деревья, иногда нужны были веревки и крики, иногда туфли на каблуке. Порой они говорили: «Делайте как я сказал. Я плачу…» — или что-нибудь в этом духе, потому что в фильмах у всего была цена. У каждого кивка, цветка, предмета, жеста. Если люди придумывали что-то новенькое, начиналось обсуждение, сколько это будет стоить.

— Вот так я узнала главное в жизни, — сказала Орикс.

— И что же ты узнала? — спросил Джимми. Ему не стоило есть пиццу и тем более курить траву: его слегка мутило.

— Что у всего есть цена.

— Не у всего. Так не бывает. Не купишь время. Не купишь… — Он хотел сказать «любовь», но умолк. Чересчур слащаво.

— Да, купить не можешь, но цена все равно есть, — сказала Орикс. — Она у всего есть.

— У меня нету, — Джимми пытался шутить. — У меня нет цены.

Ошибся, как всегда.

Сниматься в кино, сказала Орикс, значит делать что говорят. Если хотят, чтобы ты улыбалась, надо улыбаться. Если хотят, чтобы ты плакала, надо плакать. Что бы ни требовали, все выполнялось беспрекословно: девочки боялись не выполнять. Они делали что говорят со всеми мужчинами, которые приходили, а иногда эти мужчины делали что-нибудь с ними. Это называлось снимать кино.

— Что-нибудь? Какое что-нибудь? — спросил Снежный человек.

— Ты знаешь, — ответила Орикс. — Ты видел. У тебя фотография есть.

— Я только это и видел, — ответил Снежный человек. — Только один, где ты снималась.

— Скорее всего, ты и другие видел. Просто не помнишь. Я могла выглядеть иначе, в другой одежде, в других париках, делать совсем другие вещи.

— Какие другие? Что они тебя заставляли делать?

— Эти фильмы, они все одинаковые, — сказала Орикс. Она вымыла руки и теперь красила ногти, изящные овальные ногти, такие безупречные. Персиковый лак подходит к цветастому халату. Ни единого пятнышка. Потом она покрасит ногти на ногах.

Детям было не так скучно сниматься в кино, как заниматься тем, чем они все остальное время занимались, — то есть практически ничем. Они смотрели мультики на старом DVD-плейере в соседней комнате — какие-то звери гонялись за мышками и птичками и никак не могли их поймать, — или причесывали и заплетали друг другу волосы, или ели и спали. Иногда приходили другие люди, чтобы снимать другие фильмы. Взрослые женщины, женщины, у которых уже была грудь, и взрослые мужчины — актеры. Детям разрешали смотреть, как снимают эти фильмы, при условии, что они не будут мешать. Хотя иногда актеры возражали, потому что девочки хихикали над их членами — такими большими, а потом вдруг совсем маленькими, — и тогда детей отправляли в комнату.

Дети очень часто мылись — это было важно. Обливались из ведра. Надо выглядеть чистенькими и миленькими. В дурные дни, когда делать было нечего, девочки уставали и нервничали, ссорились и дрались. Иногда им давали покурить травы, чтоб угомонились, или чего-нибудь выпить — может, пива, — но никаких тяжелых наркотиков, от них люди сморщиваются, и никаких сигарет. Главный мужчина — тот, который большой, не оператор — сказал, что им нельзя курить, а то зубы почернеют. Но они все равно иногда курили, потому что человек с камерой делился с ними сигаретами.

Человек с камерой был белым, звали его Джек. Его дети видели чаше всего. Волосы у него походили на обтрепанную веревку, а еще он сильно пахнул, потому что ел много мяса. Он столько мяса ел! Он не любил рыбу. И рис не любил, зато любил макароны. Макароны с кучей мяса.

Джек сказал, что раньше снимал совсем другое кино, хорошее, дорогое кино, лучшее в мире. Твердил, что хочет вернуться домой. Говорил, что не умер только по чистой случайности — странно, что эта страна его еще не доконала своей отвратительной едой. Говорил, что однажды чуть не помер от какой-то жуткой заразы, от воды подхватил, и спасся лишь потому, что упился в зюзю — алкоголь убивает бактерии. Потом ему пришлось объяснять, что такое бактерии. Девочки смеялись над бактериями, не верили в них, но верили в болезнь: они такое видели. Это все злые духи, всякий знает. Злые духи и плохая судьба. Джек просто не читал правильные молитвы.

Джек говорил, его бы все время тошнило от этой гнилой еды и воды, да только желудок у него крепкий. В этом бизнесе, говорил он, человеку нужен очень крепкий желудок. Говорил, что камера у него старая как мир, свет отвратительный, нечего удивляться, что фильмы — дешевое дерьмо. Говорил, что хочет миллион долларов, только он все профукает. Деньги у него не задерживаются, скатываются с него, как вода с намасленной шлюхи.

— Когда станете большими, девочки, не будьте как я, — говорил он. А девочки смеялись, они знали: что бы с ними ни случилось, они никогда не станут такими, как Джек, огромный смешной дядька с веревочными волосами и членом, как сморщенная морковка.

Орикс сказала, у нее был не один шанс разглядеть эту морковку вблизи, потому что, когда фильмов не снимали, Джек хотел делать с ней то же, что в фильмах. А потом всегда грустил и извинялся. Загадочно.

— И ты делала это бесплатно? — спросил Джимми. — Ты же говорила, у всего есть цена. — Он чувствовал, что спор про деньги проиграл, и желал отыграться.

Орикс помолчала, взяла кисточку для лака. Посмотрела на свою руку.

— Я с ним обменивалась, — наконец сказала она.

— Обменивалась? — удивился Джимми. — Что этот жалкий неудачник мог тебе предложить?

— Почему ты думаешь, что он плохой? — спросила Орикс. — Он никогда не делал ничего такого, чего не делал ты. Он, кстати, многое из этого не делал.

— Но я же не против твоей воли это делаю, — сказал Джимми. — И к тому же ты теперь взрослая.

Орикс рассмеялась.

— А что такое моя воля? — Наверное, поняла, что он обиделся, и перестала смеяться. — Он научил меня читать, — тихо сказала она. — Говорить по-английски и читать английские слова. Сначала говорить, потом читать, у меня сначала не очень хорошо выходило, я до сих пор плохо говорю по-английски, но ведь надо с чего-то начинать, ты как думаешь, Джимми?

— Ты отлично говоришь, — сказал Джимми.

— Не надо меня обманывать. Вот так. Это много времени заняло, но он был очень терпеливый. У него была книжка, не знаю, откуда он ее взял, — детская книжка. Про девочку с длинными косичками и в чулках — это сложное было слово, «чулки», — и она везде бегала и делала что хотела. И мы про нее читали. Хорошая была сделка, потому что, Джимми, понимаешь, если б я не согласилась, я бы не могла с тобой сейчас разговаривать, разве нет?

— На что согласилась? — спросил Джимми. Он уже закипал. Окажись тут сейчас этот Джек, это дерьмо, Джимми шею бы ему свернул — как носок выжал. — Что ты ему делала? Отсасывала?

— Коростель прав, — холодно ответила Орикс. — У тебя совсем не изящное мышление.

«Изящное мышление» — просто матсленг, снисходительный жаргон гениев от математики, но Джимми все равно обиделся. Нет. Он обиделся, потому что Орикс с Коростелем обсуждали его у него за спиной.

— Извини, — сказал он. Надо было головой думать, прежде чем ей грубить.

— Может, сейчас я бы и не стала так делать, но ведь я была ребенок, — сказала Орикс уже мягче. — Почему ты злишься?

— Меня на такое не купишь, — сказал Джимми. Почему она так спокойна? Где ее ярость, как глубоко она сама ее запрятала и как вытащить ее на поверхность?

— На что тебя не купишь?

— На эту твою идиотскую историю. Все так сладенько, все так мило, чушь какая.

— Если на это тебя не купишь, Джимми, — сказала Орикс, глядя на него с нежностью, — то на что тебя купить?

У Джека было свое название для дома, где снималось кино. Он называл его «Деткилэнд». Девочки не знали, что это значит — английское слово, английская идея, — а Джек не мог объяснить.

— Ладно, детки, подъем, — говорил он. — Вот конфетки! — Иногда он приносил им конфеты. — Хотите конфетку, конфетки? — говорил он. Это была шутка, но они ее тоже не понимали.

В хорошем настроении или под кайфом он давал им посмотреть фильмы с их участием. Они знали, когда он нюхал или кололся — он тогда был счастливее. Во время работы он любил включать поп-музыку, что-нибудь ритмичное. Называл это битом. Элвис Пресли или что-нибудь в этом роде. Джек говорил, ему нравится старая музыка, тогда, говорил он, у песен еще были слова.

— Можете называть меня сентиментальным, — говорил он, а девочки удивлялись. Еще ему нравились Фрэнк Синатра и Дорис Дэй. Орикс выучила все слова песни «Love me or leave me»[166] еще до того, как поняла, что они значат. — Спой нам джаз Деткилэнда, — говорил Джек, и Орикс пела. Джеку очень нравилось.

— Как его звали? — спросил Джимми. Вот ведь хряк, этот Джек. Джек — хряк. Хряк Джек. Легче, если обзываться, думал Джимми. Он бы шею этому Джеку свернул.

— Его звали Джек. Я же говорю. Он рассказал нам про себя английский стишок. Джек, будь ловким, Джек, будь быстрым, толстозадым и плечистым.

— Я имею в виду другое имя.

— У него не было другого имени.

То, что они делали, Джек называл работой. А их называл работницами. Говорил: работайте с огоньком. Говорил: старайтесь, надо работать лучше. Говорил: подбавьте джазу в игру. Говорил: играйте по серьезу, иначе больно будет. Говорил: секс-малышки, старайтесь, вы же умеете. Говорил: молодость бывает только раз в жизни.

— Это все, — сказала Орикс.

— Что значит — это все?

— Все, что было тогда, — ответила она. — Больше ничего не было.

— А как же… они когда-нибудь…

— Они когда-нибудь что?

— Нет, они не могли. Ты была слишком маленькая. Они не могли.

— Пожалуйста, Джимми, объясни, о чем ты спрашиваешь. — Такая невозмутимая. Ему захотелось ее встряхнуть.

— Они тебя насиловали? — Он это еле выдавил. Какого ответа он ждал, что хотел услышать?

— Почему ты хочешь говорить об ужасных вещах? — спросила она. Голос чистый, словно из музыкальной шкатулки. Она помахала рукой, чтобы высушить ногти. — Нужно думать о прекрасных вещах, изо всех сил. В мире столько прекрасного, если оглядеться. А ты смотришь себе под ноги, Джимми, там ничего нет, кроме грязи. Это нехорошо.

Она никогда не скажет. Почему это сводит его с ума?

— Это ведь не настоящий секс, правда? — спросил он. — В фильмах — это ведь только игра? Да?

— Джимми, ты сам знаешь. Любой секс — настоящий.

Глава 21

Снежный человек открывает глаза, прикрывает, снова открывает и больше не жмурится. Кошмарная была ночь. Не поймешь, что хуже: прошлое, куда не вернешься, или настоящее, которое уничтожит, если вглядеться слишком пристально. Да к тому же будущее. Голова кругом.

Солнце только-только показалось, встает медленно, будто его рычагом поднимают; в небе неподвижно висят тонкие, словно размазанные по небу облака, розовые и сиреневые сверху, золотистые внизу. Волны волнуются — вверх-вниз, вверх-вниз. От одной мысли об этом мутит. Снежному человеку зверски хочется пить, у него болит голова, между ушами — ватная пустота. Через несколько минут его осеняет: у него похмелье.

— Сам виноват, — говорит он. Ночью он дурил: нажрался, орал, болтал, позволил себе тщетные роптания. Прежде у него бы не было похмелья от такой чуточки алкоголя, но он давно не тренировался и явно теряет форму.

По крайней мере, он не навернулся с дерева.

— Завтра будет новый день, — сообщает он розовым и сиреневым облакам. Да, но если завтра — новый день, тогда сегодня что? День как день, только все тело — как один язык, и этот язык пересох.

Длинная вереница птиц отделяется от опустевших башен — чайки, бакланы, белые цапли — и летит вдоль берега охотиться. В миле к югу отсюда — свалка, там образуется соляное болото, вокруг торчат полузатопленные дома. Туда и летят птицы — в рыбный город. Снежный человек возмущенно наблюдает: у них, блин, все замечательно, ничего их в этом долбаном мире не волнует. Жрут, ебутся, вопят, срут — вот и все. В прошлой жизни он бы, наверное, ими любовался, изучал в бинокль, восхищался бы их грациозностью. Нет, вряд ли — не его стиль. Какая-то учительница в школе — Салли Как-бишь-ее, которая за природой шпионила, — гоняла их на так называемые полевые занятия. Поле для гольфа и пруды с лилиями были охотничьими угодьями. Смотрите! Видите вон тех милых уточек? Это дикие утки! Снежному человеку птицы и тогда казались скучными, но он хотя бы не желал им зла. А сейчас ему бы пригодилась большая рогатка.

Он слезает с дерева, осторожнее, чем обычно: голова еще кружится. Он проверяет свою бейсболку, вытряхивает бабочку — явно прилетела на соль — и, как всегда, мочится на кузнечиков. У меня появились рутинные занятия, думает он. Рутина — это хорошо. Голова неожиданно превращается в большое хранилище старых магнитиков для холодильника.

Затем он открывает тайник, вытаскивает темные очки, пьет воду из пивной бутылки. Если б у него было настоящее пиво, или скотч, или аспирин.

— Хрена с два, — говорит он пивной бутылке. Нельзя заглатывать столько воды за раз, наверняка стошнит. Он выливает остатки воды себе на голову, достает вторую бутылку и садится, прислонившись спиной к дереву, ждет, пока успокоится желудок. Вот бы почитать чего-нибудь. Почитать, посмотреть, послушать, изучить, составить. В голове болтаются лоскуты языка: мефитический, метроном, мастит, метатарзальный, моление.

— Когда-то я был эрудитом, — говорит он вслух. Эрудит. Безнадежное слово. Все, что он когда-то знал, — что это, зачем, куда оно девалось?

Вскоре он понимает, что проголодался. Что там съедобного в тайнике? Кажется, манго было? Нет, манго было вчера. От него остался только липкий пакет, кишащий муравьями. Еще есть энергетический батончик, но батончик жевать неохота, и Снежный человек открывает банку вегетарианских сосисок «Диетона» ржавым консервным ножом. Мда, не помешал бы новый. Диетический продукт, сосиски бледные и неприятно мягкие — детские какашки, думает он, — однако умудряется проглотить. Если не смотреть, «Диетоны» вполне терпимы.

Протеиновые, только их недостаточно. Мало калорий. Он выпивает теплую, безвкусную водичку из-под сосисок, в ней — убеждает он себя — наверняка полно витаминов. Или хоть минералов. Или еще чего. Он раньше знал. Что у него с головой? Перед глазами картинка: шея переходит в голову, как сток в ванной. Вниз по трубе стекают остатки слов, серая жидкость, в которой он узнает свои разжиженные мозги.

Пришло время взглянуть в лицо суровой действительности. Грубо говоря, он потихоньку дохнет с голода. Можно рассчитывать на одну рыбу в неделю, а эти люди все понимают очень буквально: то нормальную рыбу принесут, то крошечную, сплошь из костей и плавников. Он знает: если не сохранять баланс протеинов с крахмалом и прочей дрянью — углеводами, или это и есть крахмал? — организм начнет растворять собственный жир, а потом мышцы. Сердце — мышца. Еще картинка: его сердце съеживается, пока не становится размером с грецкий орех.

Раньше он мог достать фрукты, не только консервированные, еще в заброшенном дендрарии, в часе ходьбы к северу. Снежный человек знал, как найти дендрарий, тогда была карта, но ее давно нет, в грозу унесло. Снежный человек ходил в секцию «Фрукты мира». В Тропиках росли бананы и еще какие-то странные фрукты, зеленые, круглые и пупырчатые, которые он решил не есть, потому что они вполне могли оказаться ядовитыми. Еще виноград на решетке в зоне Умеренного климата. Одно окно разбито, но солнечный кондиционер функционировал. Абрикосовая шпалера вдоль стены; абрикосов немного, они уже гнили и побурели там, где их ели осы. Он сожрал эти абрикосы и лимоны тоже сожрал. Очень кислые лимоны, но он заставил себя пить сок: он знал, что такое цинга, из старых фильмов про моряков. Десны кровоточат, зубы вываливаются пригоршнями. Такого с ним пока не случилось.

В секции «Фрукты мира» ничего не осталось. А новые фрукты мира когда появятся и созреют? Он понятия не имел. Наверняка где-то есть дикие ягоды. Надо спросить детей, когда будут здесь шататься: они наверняка про ягоды знают. Он слышит детский смех и голоса на пляже, но сегодня утром дети вряд ли до него дойдут. Может, им стало с ним скучно, может, они утомились задавать вопросы, на которые он не отвечает или отвечает так, что им все равно непонятно. Может, он стал для них чем-то вроде старой ненужной шляпы или поношенной обновки, испортившейся игрушки. Может, он лишился обаяния, точно вульгарная лысеющая позапрошлогодняя поп-звезда. В один прекрасный момент он может остаться в одиночестве — с этим нужно смириться, но перспектива удручающая.

Будь у него лодка, поплыл бы к башням, залез наверх, разграбил гнезда, украл яйца, если найдется лестница. Нет, неудачная мысль: башни могут обвалиться в любую минуту; за эти месяцы он не единожды видел, как они рушатся. Можно пойти в тот район, где бунгало и трейлеры, поохотиться на крыс, поджарить их на углях. Это мысль. Или добраться до ближайшего Модуля — это лучше трейлеров, в Модулях осталось больше вкусненького. Или, допустим, в закрытую пенсионную колонию за оградой с воротами. Но карты нет, и Снежный человек не может рисковать — если заблудится, станет бродить в потемках без убежища, без надежного дерева. За ним быстренько придут волкопсы.

Можно сделать ловушку, поймать свиноида, забить его до смерти, втайне прикончить. Разумеется, придется скрыть следы преступления: он сознает, что при виде свежей крови и кишок Дети Коростеля решат, что он зашел слишком далеко. Но от свиноида масса пользы. Свиноиды жирные, а жир — это углеводы. Или нет? Он ворошит воспоминания в поисках какого-нибудь урока или давно утерянной таблицы с подсказкой: когда-то он знал, но проку ноль, папки пусты.

— Купи бекона, — говорит он. Он почти чует запах, запах бекона, что шипит на сковороде, туда же парочку яиц, и подать на стол с чашечкой кофе и тостом… Сливки нужно? шепчет женский голос. Развратная безымянная официантка из порнофарса с метелочками для пыли и белыми фартуками. Снежный человек истекает слюной.

Жир — это не углеводы. Жир — это жир. Он бьет себя по лбу, пожимает плечами, разводит руками.

— Ну что, умник, — говорит он. — Еще вопросы будут?

Не пропустите обильный источник пищи — быть может, прямо у вас под ногами, говорит другой голос докучливым тоном инструктора-всезнайки — ну точно, это голос из инструкции по выживанию, которую Снежный человек нашел у кого-то в туалете. Прыгая с моста, сожмите ягодицы, чтобы вода не попала в анус. Если будете тонуть в зыбучих песках, хватайтесь за лыжную палку. Отличный совет! Тот же парень, который говорил, что можно поймать аллигатора с помощью заостренного шеста. А на перекус рекомендовал червей и личинок. Если хотите, их можно поджарить.

Снежный человек живо представляет себе, как переворачивает бревна, но это не сейчас. Надо попробовать другой вариант: по своим следам вернуться в Компаунд «Омоложизнь». Долгий поход, самый долгий из всех, но оно того стоит, главное — добраться. Там много чего осталось, Снежный человек уверен: не только консервы, еще и выпивка. Поняв, что творится, жители Компаунда снялись с места и ушли. Вряд ли они задержались надолго и успели опустошить супермаркеты.

Только нужен пистолет-распылитель — застрелить свиноида, отогнать волкопсов — и, Идея! в голове загорается лампочка! — Снежный человек точно знает, где этот пистолет найти. В Коростелевом куполе-пузыре целый арсенал был и вряд ли куда-то делся. Они называли это место «Парадиск». Снежный человек был, так сказать, одним из ангелов, что охраняют райские врата, поэтому прекрасно знает, где там и что, и в два счета заграбастает все необходимое. Быстрая вылазка, туда и обратно, налететь, схватить и убежать. И тогда он будет готов ко всему.

Но ты не хочешь туда возвращаться, не так ли? мягко шепчет голос.

— Не особо.

Потому что?..

— Потому что потому.

Да ладно, говори уже.

— Я забыл.

Врешь. Ничего ты не забыл.

— Я больной человек, — умоляет он. — Я презренно умираю от цинги! Отстань от меня!

Надо сосредоточиться. Расставить приоритеты. Свести картину к голой сути. Суть такова: Не будешь есть — сдохнешь. Куда уж голее.

Компаунд «Омоложизнь» далеко, просто так за день не доберешься: это будет экспедиция. Придется там переночевать. Ему это не нравится — где он будет спать? — но если не лезть на рожон, все будет в порядке.

В желудке банка сосисок «Диетона», в голове — цель, и Снежный человек чувствует себя почти человеком. У него есть задача; он даже предвкушает, как за нее возьмется. Раскопает кучу замечательных вещей. Жареный арахис, вишня в коньяке, драгоценная банка искусственного консервированного мяса (если его осенит, где искать). Реки выпивки. Компаунды ни в чем себе не отказывали: везде всего не хватает, а в Компаундах полный набор товаров и услуг.

Снежный человек встает, потягивается, чешет спину вокруг старых укусов (на ощупь — будто ногти на ногах), по тропинке возвращается к своему дереву и подбирает пустую бутылку из-под скотча, которой запустил ночью в волкопсов. Печально нюхает, затем кладет бутылку и банку из-под сосисок в большую кучу пустой тары, где уже веселится стая мух. Иногда по ночам он слышит, как скуноты роются в его личной мусорной куче, выискивая бесплатный обед в ошметках катастрофы, чем Снежный человек занимался не раз и намерен заняться вновь.

Он берется за приготовления. Заново перевязывает простыню, расправляет ее на плечах, пропускает между ногами, завязывает спереди на манер ремня и прячет в складку шоколадный батончик. Находит палку, длинную и сравнительно прямую. С собой он возьмет только одну бутылку воды — скорее всего, по дороге вода найдется. Если нет, он перехватит стоки послеобеденной грозы.

Придется сказать Детям Коростеля, что он уходит. Снежный человек не хочет, чтоб они обнаружили его отсутствие и принялись искать. Они заблудятся, им может грозить опасность. Несмотря на все их досадные качества — наивный оптимизм, дружелюбие, невозмутимость и ограниченный словарный запас, — он все-таки несет за этих людей ответственность. Нарочно или нет, но их оставили ему на попечение, а они просто не соображают. К примеру, не соображают, что его попечение неадекватно.

Он идет по тропинке к деревне, в руках палка, в голове история, которую он им расскажет. Они эту тропинку называют Рыбной Тропой Снежного Человека, потому что по ней каждую неделю приходят к нему с рыбой. Тропа идет по краю берега и практически вся в тени, но свет слишком ярок, и Снежный человек надвигает на глаза бейсболку, пряча лицо от лучей. Возле деревни он свистит — он всегда так поступает, чтоб они знали: он идет. Он не хочет пугать их, злоупотреблять их гостеприимством, без приглашения пересекать их границы — не хочет выскакивать на них из зарослей, точно эксгибиционист, который демонстрирует свои достоинства толпе школьников.

Его свист — колокольчик прокаженного: кто не любит калек, может уйти. Нет, он не заразен: такого они никогда не подхватят. У них к нему иммунитет.

Глава 22

Мужчины совершают утренний ритуал: встали в круг, в шести футах друг от друга, длинной дугой, уходящей в лес. Спиной к деревне, как на картинках с овцебыками, мочатся вдоль невидимой линии, которая обозначает границу территории. Мужчины серьезны, они осознают всю важность задачи. Они напоминают Снежному человеку его отца, когда тот уходил на работу: меж бровей складка, в руке портфель — воплощенная устремленность-к-великой-цели.

Мужчины делают это дважды в день, как их учили: важно сохранять интенсивность запаха и регулярно обновлять линию. Коростель взял в качестве образца псовых, куньих и парочку других семейств и видов. Разметка территории запахами — распространенный поведенческий стереотип у млекопитающих, говорил он, да и не только у них. Определенные рептилии, ящерицы…

— К черту ящериц, — сказал Джимми.

Если верить Коростелю — а Снежный человек опровержений этой теории пока не видел, — химический состав мочи эффективно отгоняет волкопсов и скунотов и в меньшей степени — рыськов и свиноидов. Рыськи и волкопсы реагируют на запах себе подобных и, видимо, воображают гигантского рыська или волкопса, от которого мудро держаться подальше. Скуноты и свиноиды воображают крупных хищников. По крайней мере, такова теория.

Коростель наделил специальной мочой только мужчин — они должны делать нечто важное, что компенсирует им невозможность рожать, сказал он, а стало быть, они не будут чувствовать себя бесполезными. Обработка древесины, охота, финансы, войны и игра в гольф больше не рассматриваются, пошутил он.

На практике оказалось, что у этой методы имеются некоторые изъяны — эта самая граница теперь воняет, как плохо вычищенный зоопарк, — но круг достаточно велик, и внутри запах слабый. В любом случае, Снежный человек уже привык.

Он вежливо ждет, пока мужчины закончат. Они его не приглашают — уже знают, что пользы от его мочи никакой. К тому же они имеют обыкновение во время ритуала молчать: им нужно сконцентрироваться, чтобы моча приземлилась точно куда надо. Каждому выделен трехфутовый участок границы, своя ответственность. Незабываемое зрелище: как и женщины, эти мужчины — гладкая кожа, развитая мускулатура — похожи на статуи и все вместе будто изображают барочный фонтан. Не хватает русалок, дельфинов и херувимчиков. В голове у Снежного человека возникает картинка: обнаженные автомеханики стоят кружком, у каждого — гаечный ключ. Целая рота Мистеров Всё-Починим. Разворот гейского журнала. Наблюдая эту синхронную процедуру, Снежный человек почти ожидает, что сейчас они затянут пошлые куплеты, как в убогом ночном клубе.

Мужчины стряхивают, разрывают круг, смотрят на Снежного человека стандартными зелеными глазами, улыбаются. Они всегда так любезны, черт бы их подрал.

— Добро пожаловать, о Снежный человек, — говорит Авраам Линкольн. — Ты зайдешь к нам? — Кажется, он у них становится лидером. Берегись лидеров, говорил Коростель. Сначала просто ведущие и ведомые, потом тираны и рабы, а потом начинается кровопролитие. Так оно всегда происходит.

Снежный человек переступает мокрую линию на земле и шагает вдоль нее вместе с мужчинами. У него родилась великолепная идея: а что, если взять с собой земли с границы — как защитное средство? Может, она отпугнет волкопсов. Но, с другой стороны, мужчины заметят брешь в укреплениях и поймут, что это сделал он. Могут неправильно истолковать: он же не хочет, чтоб они думали, будто он пытается ослабить их оборону и подвергнуть опасности детей.

Придется сочинять новую директиву от Коростеля, изложить им позже. Коростель сказал мне, что вы должны собрать приношение из вашего запаха. Попросить их помочиться в жестяную банку. Разлить мочу вокруг дерева. Нарисовать ведьмино кольцо. Собственную линию на песке.

Они приходят на поляну в центре деревни. Три женщины и один мужчина склонились над маленьким мальчиком — тот, кажется, поранился. Эти люди не защищены от ран — дети падают, разбивают головы о деревья, женщины обжигаются, разводя костры, случаются порезы и царапины — но до сего дня увечья были незначительны и запросто лечились мурлыканьем.

Коростель трудился над мурлыканьем долгие годы. Узнав, что кошачьи урчат на частоте ультразвука, применяемого для сращивания кожи и сломанных костей, и, таким образом, обладают механизмом самоизлечения, он наизнанку вывернулся, чтобы инсталлировать своим людям такой модуль. Проблема была в том, чтобы модифицировать гиоидный аппарат, соединить соматические проводящие пути нервной системы и адаптировать систему контроля неокортекса, не повредив речевые способности. Несколько экспериментов закончились не очень удачно, припоминает Снежный человек. Дети из одного пробного поколения обрастали усами и карабкались по занавескам, у пары других были проблемы с речью: один общался только существительными и глаголами, а еще рычал.

Но Коростелю все удалось, думает Снежный человек. Он своего добился. Только посмотрите на этих четверых — склонили головы, урчат над ребенком, точно кошачьи моторы.

— Что с ним случилось? — спрашивает он.

— Его покусали, — говорит Авраам. — Один из Детей Орикс его укусил.

Это что-то новенькое.

— Который?

— Рысек. Без причин.

— Вне круга, в лесу, — прибавляет одна из женщин — Элеанора Рузвельт? Императрица Жозефина? — Снежный человек вечно забывает имена.

— Пришлось кидаться в него камнями, чтоб ушел, — говорит Леонардо да Винчи, единственный мужчина в урчащем квартете.

Значит, рыськи теперь охотятся на детей, думает Снежный человек. Может, проголодались — не меньше его самого. Но ведь есть кролики — значит, это не просто голод. Может, рыськи думают, что Дети Коростеля — маленькие Дети Коростеля — это такие кролики, которых ловить проще.

— Сегодня мы извинимся перед Орикс, — говорит какая-то женщина — Сакагавеа?[167] — За камни. И попросим, чтобы она велела своим детям не кусать нас.

Он никогда не видел, как женщины это делают — общаются с Орикс, — хотя они часто об этом говорят. Интересно, в какой форме? Наверное, возносят молитвы или читают заклинания — вряд ли они верят, что Орикс явится к ним во плоти. Может, они впадают в транс. Коростель думал, что избавился от этого, ликвидировал, как он выразился, мозговую «точку Г». Господь — это пучок нейронов, утверждал Коростель. Довольно сложная задача: если перестараться, можно запросто получить зомби или психопата. Но эти люди вроде не психопаты и не зомби.

Что-то в них Коростелю не удалось ликвидировать, что-то он не предусмотрел: они общаются с невидимым, они поклоняются. Вот и молодцы, думает Снежный человек. Ему приятно, когда выясняется, что Коростель ошибся. Идолов, правда, Дети Коростеля пока не создают.

— Ребенок поправится? — спрашивает Снежный человек.

— Да, — спокойно говорит женщина. — Следы зубов уже почти затянулись. Смотри.

Остальные женщины занимаются тем, чем обычно по утрам. Одни следят за центральным костром, другие скорчились вокруг, греются. Их внутренние термостаты настроены на тропический климат, поэтому некоторые мерзнут, пока солнце невысоко. Костру скармливают сухие ветки и лианы, но в основном фекалии — из них делают пирожки, похожие на гамбургеры, сушат их на солнце. Дети Коростеля — вегетарианцы, едят главным образом траву, листья и корни, и продукт неплохо горит. Насколько Снежный человек знает, поддержание огня — практически единственное женское занятие, которое можно назвать работой. Ну, и участие в поимке его еженедельной рыбы. И приготовление этой рыбы. Для себя они не готовят.

— Здравствуй, о Снежный человек, — говорит следующая женщина, к которой он приближается. Губы зеленые — она завтракает. Она кормит грудью годовалого мальчика, тот смотрит на Снежного человека, выпускает сосок изо рта и начинает плакать. — Это же Снежный человек! — говорит женщина. — Он тебя не обидит.

Снежный человек никак не привыкнет к тому, как растут эти дети. Годовалому малышу на вид лет пять. В четыре года он будет выглядеть как подросток. На взросление тратится слишком много времени, считал Коростель. На взросление; на бытие ребенком. Другие виды не тратят на такое по шестнадцать лет.

Дети постарше заметили его; подходят ближе, приговаривают: «Снежный человек, Снежный человек!» Значит, обаяния он не потерял. Теперь все с любопытством смотрят на него, им интересно, зачем он пришел. Он никогда не является просто так. В его первые визиты они думали, что он голоден (судя по его внешности), и предлагали еду — пару пригоршней отборных листьев, корней и травы и несколько цекотрофов, припрятанных специально для него, — и ему пришлось деликатно объяснять, что их еда ему не подходит.

На его взгляд, цекотрофы омерзительны — полупереваренная растительность, пропущенная через анус; их глотают два-три раза в неделю. Это еще одна вундеркиндская идея Коростеля. Он на основе червеобразного отростка создал необходимый орган, сделав вывод, что на ранних стадиях эволюции, когда пища рода человеческого была грубее, аппендикс, очевидно, выполнял сходную функцию. Но конкретную идею он позаимствовал у лепоридов, зайцекроликов, которые полагаются на цекотрофы, а не на кучу желудков, как жвачные. Может, потому рыськи и начали охотиться на юных Детей Коростеля, думает Снежный человек: учуяли под цитрусовым запахом кроличий аромат цекотрофов.

Джимми спорил с Коростелем по поводу этой функции. Как ни посмотри, говорил он, в конечном итоге получается, что эти люди будут жрать собственное дерьмо. Коростель только улыбался. Для животных, чей рацион состоит по большей части из неочищенных растительных материалов, замечал он, такой механизм необходим для расщепления целлюлозы, без него люди погибнут. К тому же, как и у лепоридов, цекотрофы насыщены витамином В₁ и другими витаминами и минералами. В них, между прочим, раза в четыре-пять больше витаминов, чем в обычных отходах. Цекотрофы — всего лишь часть процесса питания и пищеварения, способ максимально использовать имеющиеся в распоряжении питательные вещества. Любые возражения носят чисто эстетический характер.

В том-то все и дело, сказал Джимми.

Коростель ответил, что это и не дело вовсе.

Снежный человек стоит в кругу, люди слушают.

— Здравствуйте, Дети Коростеля, — говорит он. — Я пришел сказать вам, что отправляюсь в путешествие. — Взрослые, скорее всего, уже поняли — по длинной палке у него в руке и по тому, как он завязал простыню: он и раньше путешествовал — так он называл мародерские набеги на парки трейлеров и заброшенные плебсвилли.

— Ты увидишь Коростеля? — спрашивает какой-то ребенок.

— Да, — говорит Снежный человек. — Я попытаюсь встретиться с ним. Если он там, я с ним встречусь.

— Зачем? — спрашивает ребенок постарше.

— Мне надо его кое о чем спросить, — осторожно говорит Снежный человек.

— Ты должен рассказать ему про рыська, — говорит Императрица Жозефина. — Того, который кусается.

— Это дело Орикс, — возражает Мадам Кюри, — а не Коростеля. — Остальные женщины кивают.

— Мы тоже хотим увидеть Коростеля, — умоляют дети. — Мы тоже, мы тоже! Мы тоже хотим встретиться с Коростелем! — Это одна из их навязчивых идей — они хотят встретиться с Коростелем. Снежный человек сам виноват: не стоило так вдохновенно врать с самого начала. Теперь Коростель для них — вроде Санта-Клауса.

— Не мешайте Снежному человеку, — мягко говорит Элеонора Рузвельт. — Он отправляется в это путешествие, чтобы нам помочь. Мы должны благодарить его.

— Коростель не для маленьких, — говорит Снежный человек, пытаясь выглядеть построже.

— Возьми нас с собой! Мы хотим увидеть Коростеля!

— С Коростелем может встречаться только Снежный человек, — спокойно говорит Авраам Линкольн. Кажется, это их убедило.

— Это путешествие будет дольше, чем обычно, — говорит Снежный человек. — Дольше остальных путешествий. Может, меня не будет два дня. — Он поднимает два пальца. — Или три, — добавляет он. — Так что не волнуйтесь за меня. Но пока меня не будет, оставайтесь здесь и делайте все так, как вас научили Орикс и Коростель.

Хоровое «да», сплошь кивки. Снежный человек не сказал, что опасности могут грозить ему самому. Может, им это в голову не приходит, да и он никогда не поднимал эту тему — чем неуязвимее он кажется, тем лучше.

— Мы пойдем с тобой, — говорит Авраам Линкольн. Несколько мужчин смотрят на него, потом кивают.

— Нет! — Снежный человек растерян. — Вам нельзя встречаться с Коростелем, он не разрешает. — Ему такая компания не нужна, только не это! Он не хочет, чтоб они видели его слабости, его ошибки. А то, что встретится по дороге, может повредить их психике. Они засыплют его вопросами. К тому же целый день с ними — и он свихнется от скуки.

Но ты и так уже свихнулся, говорит голос у него в голове, — тоненький голосок, голосок печального ребенка. Эй, эй, это шутка, только не бей меня!

Пожалуйста, не сейчас, — думает Снежный человек. — Не при всех. На людях я не могу ответить.

— Мы пойдем с тобой, чтобы тебя защитить, — говорит Бенджамин Франклин, глядя на длинную палку у Снежного человека в руке. — От рыськов, которые кусаются, от волкопсов.

— Ты не очень сильно пахнешь, — прибавляет Наполеон.

Какая оскорбительная самоуверенность. К тому же слишком эвфемистично: они прекрасно знают, что пахнет он сильно, просто запах неправильный.

— Ничего со мной не случится, — говорит он. — Оставайтесь здесь.

Мужчины сомневаются, но скорее всего сделают, как он говорит. Чтобы подкрепить свой авторитет, он подносит к уху часы.

— Коростель говорит, что присмотрит за вами. Он вас защитит. — Часовой, он всегда на часах, — говорит тоненький детский голосок. — Это игра слов, орех пробковый.

— Коростель присматривает за нами днем, Орикс присматривает за нами ночью, — почтительно говорит Авраам Линкольн. Кажется, представление с часами его не убедило.

— Коростель всегда присматривает за нами, — безмятежно говорит Симона де Бовуар. У нее желтовато-коричневая кожа, Симона напоминает Долорес, давно исчезнувшую филиппинскую няню; и Снежный человек порой борется с желанием упасть на колени и обхватить ее за талию.

— Он хорошо заботится о нас, — говорит Мадам Кюри. — Скажи ему, что мы благодарны.

Снежный человек возвращается по своей Рыбной Тропе. Его одолела сентиментальность: щедрость этих людей, их желание помочь трогают до слез. И их благодарность Коростелю. Так умилительно и так неуместно.

— Коростель, ты — мудак, ты в курсе? — говорит он. Хочется плакать. Потом он слышит голос — свой голос! — который говорит «у-уу»; Снежный человек видит это слово, оно висит над ним, как в комиксах. По лицу течет вода.

— Только не это, сколько можно, — говорит он. Что это за чувство? Даже не гнев — досада. Слово старое, но подходит. Досада вмещает не только Коростеля — ну действительно, нельзя же винить во всем его одного.

Может, Снежный человек просто завидует. Опять завидует. Он бы тоже хотел быть невидимым и обожаемым. Не быть здесь. Но надежды нет: в этом здесь и сейчас он завяз по уши.

Он идет все медленнее, шаркает, останавливается. О, уу-у! Почему он себя не контролирует? А с другой стороны, какая разница, если никто не видит? И все же эти звуки напоминают преувеличенные рыдания клоуна — горестное шоу ради аплодисментов.

Прекрати хныкать, сынок, говорит голос его отца. Соберись. Ты же мужчина!

— Ну конечно! — орет Снежный человек. — А что ты предлагаешь? Ты был отличный пример для подражания!

Но ирония теряется в листве. Свободной рукой он вытирает нос и идет дальше.

Глава 23

В девять утра по солнечным часам Снежный человек сходит с Рыбной Тропы и углубляется в лес. Едва он удаляется от океана, тут же обрушивается влажность и нападает стая кусачих зеленых мух. Он босиком; ботинки недавно развалились — все равно в них было слишком жарко и очень потели ноги, — они не нужны, потому что его подошвы — как резиновая подметка. Тем не менее, он идет осторожно: тут может валяться битое стекло или покореженный металл. Или водятся змеи и другие кусачие твари, а у него из оружия — одна палка.

Сначала он идет в тени деревьев, которые когда-то были парком. Неподалеку слышен лающий кашель рыська. Так они предупреждают соперника: может, самец повстречался с другим самцом. Начнется драка, и победитель получит всё, всех самок на этой территории и убьет всех котят, чтобы расчистить пространство для своего генетического багажа.

Рыськов изобрели для контроля над популяцией зеленых кроликов, когда те расплодились и адаптировались. Официальная версия гласила, что рыськи компактнее рысей и не так агрессивны. Они уничтожат бродячих кошек, увеличится популяция исчезающих певчих птиц. Рыськам до птиц дела не будет, рыськи слишком медлительны и неуклюжи. Такова была теория.

Так и вышло, но рыськи вскоре тоже вышли из-под контроля. Пропадали маленькие собаки, дети из колясок, кто-то калечил бегунов по утрам. Не в Компаундах, разумеется, и редко в Модулях, но жители плебсвиллей все чаще жаловались. Надо внимательно смотреть по сторонам, чтобы не пропустить следы, и остерегаться нависших ветвей. Снежному человеку вовсе не хочется, чтобы такой вот милый зверек свалился ему на голову.

А еще не стоит забывать про волкопсов. Но волкопсы — ночные охотники: в жару они спят, как и большинство зверей, покрытых шерстью.

Время от времени ему попадаются открытые пространства — остатки площадок для пикников, со столами и мангалами для барбекю, хотя люди перестали ездить на пикники с тех пор, как стало жарко и начались послеобеденные ливни. Сейчас он набрел на одну такую площадку: гниющий стол порос грибами, вьюнки обвили мангал.

Поодаль — должно быть, на поляне, где раньше ставили машины и трейлеры, — слышны пение и смех, ободряющие вопли и крики восторга. Видимо, там спариваются — довольно редкое событие: Коростель все рассчитал и постановил, что для женщины раз в три года — более чем достаточно.

Участники — стандартный квинтет, четыре мужчины и женщина в период течки. Мужчины понимают, что женщина готова к спариванию, потому что ее живот и ягодицы окрашиваются в ярко-синий цвет: у бабуинов позаимствовали систему пигментации, у осьминога — хромофоры. Как говорил Коростель, стоит задуматься об адаптации, о любой адаптации, и сразу выяснится, что какое-то животное о ней уже подумало.

Теперь мужчин возбуждают только синие ткани и их феромоны. Больше никакой несчастной любви, безнадежной страсти, никаких препятствий на пути между желанием и половым актом. Ухаживание начинается, едва мужчины улавливают слабый запах феромонов и замечают бледную голубизну. Тогда они дарят женщине цветы — как пингвины, говорил Коростель, дарят избранницам круглые камешки, а самцы чешуйницы — сперматофор. При этом мужчины мелодично кричат, как певчие птицы. Их пенисы синеют, под цвет женского живота, и все мужчины исполняют что-то вроде танца синих членов: пляшут, поют и ритмично машут пенисами — Коростель одолжил у крабов их подачу сексуальных сигналов. Из груды подаренных цветов женщина выбирает четыре, после чего пыл отвергнутых конкурентов тут же утихает, без обид. Затем, когда синий становится наиболее интенсивным, женщина и ее избранники находят уединенное место и спариваются, пока она не забеременеет и синева не побледнеет. Легко и просто.

Никаких больше «если женщина говорит «нет», это значит «может быть»», думает Снежный человек. Ни проституции, ни педофилии, ни торговли телом, ни сутенеров, ни секс-рабства. Никаких изнасилований. Эти пятеро совокупляются часами — трое мужчин на страже, поют и подбадривают четвертого, а тот трахается, и так круг за кругом. Коростель снабдил женщин очень прочными вагинами — дополнительные оболочки и мускулы, — чтобы они выдерживали этот марафон. Неважно, кто отец неизбежного ребенка, поскольку нет больше собственности, которая кем-то наследуется, никакой сыновней верности отцу, ибо войн тоже нет. Секс — не таинственный ритуал, что вызывает зависть и отвращение, вершится в темноте, множит убийства и самоубийства. Теперь он — скорее олимпийские игры или беззаботная возня на лужайке.

Может, Коростель был прав, думает Снежный Человек. В прежних условиях сексуальная конкуренция была жестокой и бессмысленной: на каждую счастливую пару находился один унылый наблюдатель, тот, кого отвергли. Любовь возводила свой купол-пузырь: можешь полюбоваться на тех, кто внутри, но сам туда не попадешь.

Одинокий человек в окне, который напивается до состояния готовальни под скорбное танго, — это еще безвредный вариант. Но такие вещи могли переродиться в насилие. Запредельные эмоции чреваты летальными исходами. Не доставайся никому, и так далее. Возможна смерть.

— Как много несчастий, — сказал однажды Коростель за обедом — им было лет по двадцать с хвостом, и Коростель уже работал в Институте Уотсона-Крика,[168] — сколько лишнего отчаяния — из-за ряда биологических несоответствий, несовпадений гормонов и феромонов. Человек, которого ты так страстно любишь, не станет или не сможет любить тебя. С точки зрения чистой биологии мы просто несостоятельны — дефектно моногамны. Будь мы совсем моногамны, как гиббоны, или выбери мы промискуитет без чувства вины, мы бы из-за секса не страдали. Или идея получше: процесс цикличный и неизбежный, как у других млекопитающих. Ты не захочешь того, кого не сможешь поиметь.

— Да, что-то в этом есть, — ответил Джимми. Или Джим — он настаивал, чтобы его называли так, только без толку: все по-прежнему звали его Джимми. — Но подумай о том, чего мы лишимся.

— Например?

— Фазы ухаживания. Ты хочешь превратить нас в толпу гормональных роботов. — Джимми решил, что лучше использовать Коростелевы термины, потому и сказал «фазы ухаживания». Он имел в виду вызов, азарт, погоню. — Мы лишимся свободы выбора.

— Ухаживание в моем плане есть, — сказал Коростель. — Но оно всегда успешно. К тому же мы и так гормональные роботы, только неисправные.

— Ну хорошо, а искусство? — почти безнадежно спросил Джимми. В конце концов, он учился в Академии Марты Грэм,[169] так что иногда в нем просыпалось желание вступиться за искусство.

— А что искусство? — спросил Коростель с этой своей спокойной улыбкой.

— Все эти несовпадения, о которых ты говоришь. Они же вдохновляют — по крайней мере, так считается. Поэзия, например, — скажем, Петрарка, Джон Донн, «Новая жизнь» Данте или…

— Искусство, — сказал Коростель. — Там у вас, я чувствую, много чуши городят про искусство. Как там сказал Байрон? Кто будет писать, если можно заняться другим? Что-то в этом духе.

— Я об этом и говорю, — сказал Джимми. Ему не понравилось упоминание Байрона. Какое право имеет Коростель лезть на его и без того жалкую и банальную территорию? Пусть занимается своей наукой и не трогает беднягу Байрона.

— А о чем ты говоришь? — спросил Коростель таким тоном, будто лечил Джимми от заикания.

— О том, что если нет этого другого…

— Ты разве не предпочел бы трахаться? — спросил Коростель. Себя он не подразумевал: тон отстраненный, не слишком заинтересованный, словно проводит опрос о самых мерзких человеческих привычках, вроде ковыряния в носу.

Чем возмутительнее вел себя Коростель, тем больше нервничал Джимми — он покраснел, а голос его то и дело срывался на визг. Он этого терпеть не мог.

— Когда цивилизация распадается в пыль и прах, — сказал он, — остается только искусство. Изображения, музыка, слова. Художественные конструкции. Они определяют смысл — смысл бытия. Ты не можешь это отрицать.

— Но это не все, что остается от цивилизаций, — возразил Коростель. — В наши дни археологи не меньше интересуются гнилыми костями, старыми кирпичами и окаменевшим дерьмом. А иногда и больше. Они считают, что смысл бытия определяется и этими вещами.

Джимми хотел было спросить: «Почему ты вечно меня опускаешь?» — но испугался возможных ответов, в том числе: «Потому что это так просто». Вместо этого он сказал:

— А что ты имеешь против?

— Против чего? Окаменелого дерьма?

— Искусства.

— Ничего, — лениво ответил Коростель. — Люди могут развлекаться, как им нравится. Если они хотят публично с собой забавляться, дрочить на каракули, марать бумагу и музицировать, кто я такой, чтобы им мешать. Так или иначе, это служит биологической цели.

— Например? — Джимми знал: важнее всего держать себя в руках. Эти споры — игра: если Джимми вспылил, Коростель выиграл.

— В брачный сезон самец лягушки производит как можно больше шума, — сказал Коростель. — Самки выбирают самца, у которого голос громче и глубже — подразумевается, что такой голос бывает у самых сильных самцов с хорошими генами. А маленькие самцы — это установленный факт — поняли, что если залезть в пустую трубу, она сработает как усилитель, и самец покажется самкам гораздо крупнее, чем на самом деле.

— И что?

— Вот зачем художнику искусство. Пустая труба. Усилитель. Способ трахнуться.

— Твоя аналогия вряд ли уместна, если говорить о художницах, — сказал Джимми. — Им это нужно не для того, чтобы трахнуться. Они не получают биологических преимуществ, увеличивая себя, потому что человеческого самца такое увеличение скорее отпугнет. Мужчины — не лягушки, им не нужны самки в десять раз крупнее их самих.

— Художницы — это биологический нонсенс, — сказал Коростель. — Я думаю, ты это уже понял. — Удар ниже пояса, намек на нынешний запутанный роман Джимми с поэтессой, брюнеткой, которая называла себя Морганой и отказывалась сообщать ему свое настоящее имя. Сейчас она отбыла на двадцативосьмидневное сексуальное воздержание в честь Великой Богини Луны Остары, покровительницы сои и кроликов. Академия Марты Грэм была прибежищем для таких женщин. Однако зря Джимми рассказал про этот роман Коростелю.

Бедная Моргана, думает Снежный человек. Интересно, что с ней сталось. Никогда она не узнает, как была мне полезна — она и ее болтовня. Детям Коростеля он двинул ее околесицу как космогонию и слегка презирает себя. Но они вроде счастливы.

Снежный человек прислоняется к дереву, слушает. Любовь, как роза, роза синяя.[170] Не гасни полно, горькая луна.[171] Ну что ж, Коростель своего добился, думает Снежный человек. Честь ему и хвала. Ни тебе ревности, ни мужей, что убивают жен кухонными ножами, ни жен, что травят мужей. Все восхитительно добровольно: никаких драк и склок, точно оргия богов с услужливыми нимфами на древнегреческой вазе.

Тогда почему он так удручен, так потерян? Потому что не понимает такого поведения? Потому что оно ему недоступно? Потому что хочет поучаствовать?

А что будет, если он рискнет? Выскочит из кустов, в грязной драной простыне, вонючий, волосатый, опухший, похотливо ухмыляясь, точно рогатый сатир или одноглазый пират из старого фильма — Ага-а, мои дорогие! — и попытается присоединиться к нежной синезадой оргии? Легко представить себе их ужас — какой-то мерзкий орангутанг нарушил все правила приличия и лапает милую невинную чистенькую принцессу. И его собственный ужас легко представить. Какое право он имеет навязывать свое тело и душу, прыщавые, изъязвленные, этим невинным существам.

— Коростель! — хнычет Снежный человек. — Какого хрена я делаю на этой земле? Почему я один? Где моя Невеста Франкенштейна?

Нужно разорвать этот замкнутый круг, сбежать от расхолаживающей сцены. Дорогой, шепчет женский голос. Взбодрись! Ищи положительные стороны! Надо мыслить позитивно!

Он упрямо идет вперед, что-то бормоча себе под нос. Лес заглушает голос, слова срываются с губ бесцветными беззвучными пузырями, точно изо рта утопленника. За спиной стихают песни и смех. Вскоре их уже не слышно.

Глава 24

Джимми и Коростель закончили среднюю школу «Здравайзер» в начале февраля. День был теплый и влажный. Обычно церемония проходила в июне — замечательная погода, солнечно и тепло. Но теперь июнь на восточном побережье был сезоном дождей, и церемонию на улице не проведешь, с такими-то грозами. Даже в начале февраля рискованно: они всего на день опередили ураган.

В средней школе «Здравайзер» любили старомодность. Шатры и тенты, матери в шляпах с цветочками, отцы в панамах, фруктовый пунш (с алкоголем или без), кофе «Благочашка» и пластиковые стаканчики мороженого «Вкуснятинка» — брэнд, созданный в «Здравайзере» соевый шоколад, соевое манго и соевый зеленый чай с одуванчиками. Очень празднично.

Коростель был лучшим в классе. На Студенческом Аукционе УчКомпаунды за него чуть не передрались, и в итоге он был перехвачен по очень высокой цене Институтом Уотсона-Крика. Раз уж туда попал, блестящее будущее тебе гарантировано. Таким был Гарвард, пока не утонул.

А Джимми был весьма средненький ученик: по словам хорошо, по цифрам — ниже среднего. Даже его неубедительные оценки по математике были получены с помощью Коростеля, который натаскивал Джимми по выходным, отнимая время на подготовку у себя самого. Правда, ему-то зубрить не требовалось, он был какой-то мутант, мог во сне решать дифференциальные уравнения.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Джимми во время одного, особо невыносимого занятия. (Нужно смотреть по-другому. Увидеть красоту. Это как шахматы. Вот — попробуй так. Видишь? Видишь схему? Вот теперь все понятно. Но Джимми не видел и ничего не понимал.) — Почему ты мне помогаешь?

— Потому что я садист, — сказал Коростель. — Мне нравится смотреть, как ты мучаешься.

— Как бы то ни было, я ценю, — сказал Джимми. Он действительно ценил, по ряду причин, особенно потому, что Коростелева помощь нейтрализовала папу с его беспрестанными упреками.

Учись Джимми в школе Модуля или — еще лучше — в одной их тех помоек, что по-прежнему назывались «государственной системой образования», он блистал бы, как бриллиант в канаве. Но школы Компаундов — заповедники великолепных генов, а он, в отличие от других, ничего не унаследовал от своих одаренных родителей, его таланты на фоне остальных сильно проигрывали. И никто не ставил ему хороших оценок за то, что он смешной. К тому же он уже был не такой смешной: его больше не привлекала работа на публику.

После унизительного ожидания, во время которого умники расхватывались лучшими УчКомпаундами, а анкеты середнячков заливали кофе, лапали жирными пальцами, пролистывали не читая и случайно роняли на пол, Джимми наконец очутился в Академии Марты Грэм, и то лишь после долгих и муторных торгов. Не говоря о шантаже (не исключал Джимми) со стороны его папы, который познакомился с президентом академии во времена летних лагерей и, вероятно, знал про него какие-то гадости. Может, президент совращал маленьких мальчиков или торговал лекарствами на черном рынке. Так подозревал Джимми, помня, как нелюбезно и сильно ему пожали руку.

— Добро пожаловать в Академию Марты Грэм, сынок, — сказал президент с фальшивой улыбкой продавца витаминных добавок.

И когда я наконец перестану быть сынком? подумал Джимми.

Не сейчас. О, отнюдь не сейчас.

— Молодчина, Джимми, — сказал потом отец на вечеринке в саду и ткнул Джимми кулаком в плечо. На папином идиотском галстуке с крылатыми свиноидами красовалось липкое соевое пятно. «Только не надо меня обнимать», — про себя взмолился Джимми.

— Милый, мы так тобой гордимся, — сказала Рамона, которая вырядилась, будто абажур в дешевом борделе, в платье с глубоким вырезом и розовыми оборками. Джимми видел такое платье на «ПолномГоляке», но тогда в нем была восьмилетняя девочка. Сверху грудь Рамоны над поддерживающим лифчиком была усыпана веснушками — загорает не в меру, — но Джимми это теперь особо не волновало. Он уже ознакомился с тектоникой поддерживающих устройств для молочных желез у самок млекопитающих, а степенность Рамоны казалась ему отвратительной. Несмотря на коллагеновые инъекции, у Рамоны появились морщинки в уголках рта, биологические часы тикали, как она сама любила говорить. Скоро ей понадобится «КрасоТоксик», средство «НооКожа» — «Избавьтесь от морщин навсегда, для работников скидка 50 %» — плюс, лет через пять, скажем, Полное Погружение в Фонтан Молодости, который напрочь сдирает весь старый эпидермис. Рамона поцеловала Джимми куда-то мимо носа, оставив след от ярко-вишневой помады; он чувствовал этот след, будто велосипедное смазочное масло на щеке.

Рамоне дозволялось говорить «мы» и целовать его, потому что она официально стала его мачехой. Его родную мать развели с отцом заочно, поскольку она «оставила семью», потом отметили, так сказать, фальшивую свадьбу. Маме насрать с высокого минарета, думал Джимми. Ей все равно. У нее теперь свои приключения, рискованные, не имеющие ничего общего с этими унылыми праздниками. Он несколько месяцев не получал от нее открыток — последняя была с драконом Комодо и малазийской маркой и, разумеется, вызвала очередной визит КорпБезКорпа.

На свадьбе Джимми упился в хлам. Прислонился к стене и глупо лыбился, пока счастливые новобрачные резали торт. Только Натуральные Компоненты, возвестила Рамона. Кудахтающие квочки на яйцах. Рамона готовилась вот-вот родить ребенка, он оправдает все надежды, которых не оправдал Джимми.

— Кому какая разница, — прошептал он себе под нос. Все равно он не хотел, чтобы у него был отец, не хотел быть отцом, не хотел иметь сыновей или быть сыном. Он хотел быть самим собой, одиноким, неповторимым, самобытным и самодостаточным. С сегодняшнего дня он будет свободен от иллюзий, станет делать что захочется, обрывать зрелые плоды с древа жизни, надкусывать их, высасывать сок, выкидывать кожуру.

До комнаты его дотащил Коростель. Джимми уже помрачнел и еле передвигался на своих двоих.

— Отсыпайся, — сказал Коростель, как водится, доброжелательно. — Я тебе завтра позвоню.

И вот теперь Коростель блистал на выпускном, его просто распирало от собственных достижений. Хотя нет, не распирало, поправляет себя Снежный человек. Хотя бы тут надо отдать ему должное. Коростель никогда не был тщеславен.

— Поздравляю, — выдавил Джимми. Довольно просто: на этом сборище только он давно знал Коростеля. Еще на выпускном был дядя Пит, но он не в счет. К тому же он старался держаться от Коростеля подальше. Может, понял наконец, кто пользовался его интернет-счетами. А мать Коростеля умерла за месяц до выпускного.

Это был несчастный случай — так утверждалось. (Никто не хотел говорить «саботаж» — это плохо влияет на бизнес.) Наверное, она порезалась в больнице — хотя, сказал Коростель, скальпелями она не пользовалась, — или поцарапалась, или, может, потеряла бдительность и сняла перчатки, а потом ее коснулся пациент, носитель инфекции. Это не исключено: она грызла ногти, на пальцах были, что называется, чрескожные точки входа. Так или иначе, она заразилась каким-то активным вирусом, который перемолол ее, как газонокосилка. Трансгенетический стафилококк с хитрым геном миксоамеб, сказал один ученый, но когда им удалось определить, что это, и начать предположительно эффективное лечение, мать Коростеля уже лежала в Изоляторе и быстро превращалась в комок слизи. Коростелю не разрешили с ней повидаться — никому не разрешили, всё делали роботы, как с сырьем для ядерных реакторов, — но он мог посмотреть на нее через стекло.

— Впечатляюще, — сказал Коростель. — Из нее пена выходила.

— Пена?

— Ты когда-нибудь посыпал слизняка солью?

Джимми сказал, что никогда.

— Ладно. Ну, как если зубы чистишь.

Предполагалось, что мать Коростеля скажет ему последние слова в микрофон, но случился какой-то сбой, поэтому он видел, как шевелятся ее губы, но слов разобрать не мог.

— В общем, все как всегда, — сказал Коростель. И прибавил, что мало потерял: от нее все равно уже нельзя было добиться ничего связного.

Джимми не понимал, как Коростель может так спокойно все это воспринимать — это ужасно, ужасна одна мысль о том, что Коростель наблюдал, как его мать буквально разлагается. Джимми бы так не смог. Но, возможно, Коростель притворялся. Сохранял достоинство — в противном случае он бы его лишился.

Глава 25

После выпускного Джимми пригласили на каникулы в «Лосятник», охраняемую зону отдыха «Здравайзера», на западном берегу Гудзонского залива, где вся элита Компаунда спасалась от жары. У дяди Пита имелось там славное местечко — это дядя Пит так говорил, «славное местечко». Вообще-то оно напоминало бордель в мавзолее — каменная кладка, огромные кровати с вибромассажем, в каждой ванной биде — хотя сложно представить, что дядю Пита это все интересует. Джимми не сомневался: его пригласили только затем, чтобы дядя Пит не оставался один на один с Коростелем. Дядя Пит в основном торчал на поле для гольфа, а оставшееся время — в горячей ванне, так что Джимми с Коростелем могли делать все что заблагорассудится.

Скорее всего они бы вернулись к компьютерным играм, снаффу и порнухе на государственные деньги, чтобы расслабиться после экзаменов, но тем летом как раз начались кофейные войны, и Джимми с Коростелем следили за развитием событий. Война началась из-за нового трансгенетического кофе «Благочашка», который разработала дочерняя компания «Здравайзера». Прежде кофейные зерна вызревали в разное время, их собирали вручную, обрабатывали и продавали маленькими порциями, а на кофейном кусте «Благочашки» все зерна вызревали одновременно: кофе можно было выращивать на огромных плантациях и убирать с помощью техники. Все маленькие фирмы, которые выращивали кофе, прогорели и вместе с сотрудниками были обречены на нищету.

Началось глобальное сопротивление. Вспыхивали восстания, мятежники жгли посевы, разносили кафе «Благочашки», машины сотрудников компании взрывались, их самих похищали, в них стреляли снайперы, их забивали до смерти неистовствующие толпы; крестьян, в свою очередь, уничтожала армия — точнее, армии, поскольку в конфликте участвовали несколько стран. Но какую страну ни возьми, солдаты и мертвые крестьяне походили друг на друга как две капли воды. Все какие-то пыльные. Удивительно, сколько пыли поднимается во время таких событий.

— Этих парней нужно мочить, — сказал Коростель.

— Кого? Крестьян? Или тех, которые их убивают?

— Солдат. Дело не в мертвых крестьянах, в этом мире достаточно мертвых крестьян. Но они сжигают туманные леса, чтобы выращивать этот свой кофе.

— Будь у крестьян такая возможность, они бы тоже сжигали эти леса, чтобы выращивать кофе.

— Конечно, только у них нет такой возможности.

— Ты принимаешь их сторону?

— В таких делах нету сторон.

Джимми было нечего ответить. Он хотел закричать «фикция», но потом решил, что это не тот случай. К тому же слово изжило себя.

— Давай переключим канал, — сказал он.

Но «Благочашка» была повсюду, какой канал ни включи. Акции протеста и демонстрации, слезоточивый газ, стрельба и дубинки: потом снова акции протеста, демонстрации, еще больше слезоточивого газа, стрельбы и дубинок. И так день за днем. Ничего подобного не случалось с начала века. На наших глазах создается история, сказал Коростель.

«Не Пейте Смерть!» — гласили плакаты. Профсоюз портовых грузчиков в Австралии, где еще были профсоюзы, отказался разгружать «Благочашку», в Соединенных Штатах появилась Бостонская Кофейная Партия. Они организовали показательную акцию — безумно скучную, потому что в ней не было насилия: лысеющие парни со старомодными татуировками или белыми заплатками на месте татуировок, строгие женщины в мешковатой одежде и несколько жирных или, наоборот, тощих представителей маргинальных религиозных группировок, в футболках с улыбающимися ангелочками, парящими в небесах в обществе птичек или Иисуса, который держит за руку крестьянина, или с надписью «Бог — это Природа». Они скидывали в воду ящики с зернами «Благочашки» и снимали, но коробки не тонули, и весь экран был забит скачущими логотипами «Благочашки». Из репортажа вышел бы неплохой рекламный ролик.

— Чего-то кофейку захотелось, — сказал Джимми.

— Идиоты, — сказал Коростель. — Забыли камни в ящики положить.

Как правило, они следили за развитием событий в «Голых Новостях», в Сети, но порой для разнообразия смотрели одетые новости по плазменному телевизору — экран во всю стену в обитой кожей телекомнате дяди Пита. Рубашки и костюмы казались Джимми нелепыми, особенно по укурке. Забавно представить, как выглядели бы в «Голых Новостях» все эти серьезные морды минус дорогие шмотки.

Иногда дядя Пит смотрел телевизор вместе с ними — по вечерам, вернувшись с поля для гольфа. Он наливал себе выпить и комментировал:

— Обычная истерика. Скоро они устанут и успокоятся. Все хотят пить дешевый и качественный кофе, с этим ничего не поделать.

— Ага, ничего, — соглашался Коростель. У дяди Пита имелась доля в «Благочашке», и очень большая доля. — Дрянь какая, — говорил Коростель, на своем компьютере просматривая данные о вложениях дяди Пита.

— Ты можешь продать эти акции, — сказал Джимми. — Продай «Благочашку», купи что-нибудь такое, чего он терпеть не может. Например, ветроэнергетику. Нет, лучше тюремную больницу. Или фьючерсы на южноамериканский скот.

— Не-а, — ответил Коростель. — Я не могу лабиринтом рисковать. Он заметит. Просечет, что я тяну из него бабки.

Конфликт обострился, когда сумасшедшие маньяки — противники «Благочашки» — взорвали Мемориал Линкольна, убив пять японских школьников, прибывших в Америку с Туром Демократии. «Остановите Лицемерие», — гласила записка, найденная на безопасном расстоянии от места взрыва.

— Как это все жалко выглядит, — сказал Джимми. — Они даже писать не умеют.

— Но свое мнение выразили, — сказал Коростель.

— Надеюсь, их поджарят на электрическом стуле, — сказал дядя Пит.

Джимми не ответил: по телевизору показывали блокаду здания головного офиса «Благочашки» в Мэриленде. В орущей толпе, держа плакат с надписью «Благочашка — дерьмочашка», стояла женщина в зеленой бандане, закрывающей нос и рот, — его пропавшая мать? На мгновение бандана соскользнула, и Джимми разглядел ее — нахмуренные брови, честные голубые глаза, решительно сжатый рот. Его захлестнула любовь к ней, неожиданно и больно, а потом злость. Будто ударили под дых — он, кажется, ахнул. Затем КорпБезКорп пошел в атаку, на экране появилось облако слезоточивого газа, и раздался треск, похожий на выстрелы, и когда Джимми вновь посмотрел на экран, матери уже не было.

— Останови! — закричал он. — Перемотай назад! — Он хотел проверить. Как она может так рисковать? Если они до нее доберутся, она снова исчезнет, и уже навсегда. Но Коростель только мельком глянул на него и переключил канал.

Надо было промолчать, подумал Джимми. Нельзя привлекать внимание. По спине бежали мурашки. А что, если дядя Пит все понял и позвонил в КорпБезКорп? Они выследят ее и убьют.

Но дядя Пит вроде ничего не заметил. Он напивал себе очередную порцию скотча.

— Нечего с ними церемониться, их на распыл надо, — сказал он. — Как только разбили камеры. Кто это вообще снимал? Любопытно, кто эти шоу вообще ставит.

— Так в чем дело? — спросил Коростель, когда они остались одни.

— Ни в чем, — ответил Джимми.

— Я все сохранил, — сказал Коростель. — Весь эпизод.

— Думаю, лучше его стереть, — сказал Джимми. Страх отпустил, Джимми просто впал в уныние. Разумеется, дядя Пит сейчас жмет кнопки на мобильном, скоро приедут люди из КорпБезКорпа, снова допрос. Его мать то, его мать се. Надо это пережить.

— Все в порядке, — сказал Коростель. Джимми понял это как «мне можно доверять». Потом Коростель сказал: — Дай угадаю. Тип Хордовые, Класс Позвоночные, Отряд Млекопитающие, Семейство Приматы, Род Homo, Вид sapiens sapiens, подвид — твоя мать.

— Круто, — равнодушно ответил Джимми.

— Фигня. Я ее тоже узнал — по глазам. Либо она сама, либо ее клон.

Если ее узнал Коростель, кто еще мог узнать? Всем в Компаунде «Здравайзер» наверняка показали фотографии: вы когда-нибудь видели эту женщину? История о его ненормальной матери следовала за ним по пятам, как бродячая собака, — может, отчасти поэтому он со свистом пролетел на Студенческом Аукционе. Он ненадежный, он — угроза безопасности, на нем пятно.

— У меня с папой то же самое, — сказал Коростель. — Тоже смылся.

— Он же вроде умер? — сказал Джимми. Это все, что можно было выжать из Коростеля: папа умер, точка, меняем тему. Коростель это не обсуждал.

— Он и умер. Упал с эстакады в плебсвилле. Был час пик, и, когда его нашли, он уже был фаршем.

— Он сам прыгнул? — спросил Джимми. Кажется, Коростель не особо напрягался, поэтому Джимми и спросил.

— Все так решили, — сказал Коростель. — Он был одним из лучших исследователей в Западном «Здравайзере», похороны были шикарные. И какое чувство такта. Никто не говорил «самоубийство». «Несчастный случай с твоим отцом» — и никак иначе.

— Мои соболезнования, — сказал Джимми.

— И все это время у нас дома пасся дядя Пит. Мать говорила, что он ее поддерживает. — Поддерживает прозвучало в кавычках. — Что он не только папин начальник и лучший друг, он еще и настоящий друг семьи, хотя раньше я его у нас дома не видел. Он хотел, чтобы у нас все благополучно разрешилось, мол, он очень беспокоится. Все пытался говорить со мной по душам — рассказывал, что у моего отца были проблемы.

— То есть что твой отец сошел с ума, — сказал Джимми.

Коростель уставил на него свои слегка раскосые зеленые глаза.

— Ну да. Но отец не сошел с ума. Он перед этим тревожился о чем-то, но у него не было этих самых проблем. Он ничего такого не планировал. Никуда прыгать. Я бы понял.

— Думаешь, он упал?

— Упал?

— Ну да, с эстакады. — Джимми хотел спросить, что отец Коростеля вообще забыл на эстакаде в плебсвилле, но момент был неподходящий. — Там было ограждение?

— Он был немного рассеянный, — как-то странно улыбнулся Коростель. — Редко смотрел под ноги. В облаках витал. Верил в усовершенствование человека.

— Ты с ним дружил?

Коростель задумался.

— Он научил меня играть в шахматы. До того, как все это случилось.

— Ясное дело, что не после. — Джимми пытался разрядить обстановку: он начал жалеть Коростеля, и это ему совершенно не нравилось.

«Как я мог пропустить? — думает Снежный человек. — Как я мог не услышать, что он мне говорил? Что же я был за тупица?»

Нет, не тупица. Он не может описать себя такого, каким был. Вряд ли неприметным — его приметила жизнь, у него были свои шрамы, свой мрак. Пожалуй, невежественным. Бесформенным, неразвитым.

Но в этом неведении было нечто волевое. Нет, не волевое — структурированное. Он вырос в замкнутых пространствах и сам стал таким. Замкнутым.

Глава 26

После каникул Коростель поехал в Уотсон-Крик, а Джимми — в Академию Марты Грэм. На вокзале они пожали друг другу руки.

— Увидимся, — сказал Джимми.

— Спишемся, — сказал Коростель. Потом заметил, что Джимми расстроен, и прибавил: — Да ладно тебе, все нормально, это же известное место.

— Было известное, — ответил Джимми.

— Не так все плохо.

Но Коростель в кои-то веки ошибся. Марта Грэм разваливалась на части. Вокруг — Джимми видел из окна скоростного поезда — самые жуткие плебсвилли: пустые склады, сгоревшие дома, заброшенные парковки. Тут и там попадались хижины, сделанные из подручных материалов — кусков жести и фанеры; обитали в них, без сомнения, сквоттеры. Как эти люди умудряются жить? Джимми не понимал. И все же вот они — по ту сторону колючей проволоки. Некоторые показывали средний палец тем, кто ехал в поезде, даже кричали, но пуленепробиваемое стекло не пропускало звук.

Служба безопасности у ворот академии — смешно смотреть. Охранники бродят в полусне, стены, расписанные выцветшим граффити, — такие низкие, что перелезет и одноногий гном. На территории стояли жуткие дома в стиле Бильбао, на газонах не росло ничего, кроме грязи, спекшейся или жидкой, в зависимости от времени года, отдохнуть негде, если не считать бассейна, который по виду и запаху напоминал огромную банку с сардинами. Кондиционеры в общежитиях работали через раз — веерные полуотключения; еда в кафетерии бурая, похожая на дерьмо скунота. В комнатах водились членистоногие всевозможных семейств и видов — в основном тараканы. Джимми эта обстановка угнетала, как, очевидно, любого, чья нервная система посложнее, чем у тюльпана. Но вот такую карту подбросила ему жизнь — так сказал отец во время их неуклюжего прощания, и теперь Джимми надо получше ее разыграть.

Правильно, папочка, подумал Джимми. Я всегда знал, что могу на тебя рассчитывать, если понадобится взаправду мудрый совет.

Академию Марты Грэм назвали в честь какой-то кровожадной богини танца из двадцатого века — в свое время из-за нее, судя по всему, слетело немало голов. Перед зданием администрации возвышалась статуя, изображающая эту женщину в одной из ролей — бронзовая табличка сообщала, что это Юдифь, она отрезала голову какому-то парню в историческом костюме по имени Олоферн. Студенты считали, что это обычная феминистская ретрочушь. Время от времени студенты разукрашивали грудь статуи или приклеивали стальную стружку ей на лобок — Джимми сам приклеивал, — но руководство так глубоко погрузилось в кому, что замечало лишь через несколько месяцев. Родители возражали против этой статуи — дурная поведенческая модель, говорили они, слишком агрессивная, слишком кровожадная, и ля-ля-ля, — а студенты стояли за нее горой. Старушка Марта — это наше все, говорили они, это наш талисман — эта гримаса, окровавленная голова и все прочее. Она символизирует жизнь, искусство или еще что. Руки прочь от Марты. Оставьте ее в покое.

Группа ныне покойных богатых и отзывчивых либералов из Старого Нью-Йорка в последней трети двадцатого века основала это заведение как колледж, где изучались искусства и гуманитарные науки. Основной упор тогда делался на исполнительские виды искусства — драму, пение, танцы и так далее. В восьмидесятых годах добавилась режиссура, а потом видеоискусство. И все это по сей день преподавалось — они ставили пьесы, Джимми впервые увидел «Макбет» во плоти и решил, что Анна К. на сайте для вуайеристов гораздо убедительнее изображала Леди Макбет, сидя на толчке.

Студенты отделения песни и танца пели и танцевали, хотя эти виды искусства уже почти изжили себя, и классы были маленькими. Представления стали жертвами диверсий начала двадцать первого столетия: кому в здравом уме охота оказаться частью толпы в темноте, в общественном месте, где есть стены, которые легко взорвать? Театральные представления превратились в «Пойте с нами», помидорные бомбардировки и конкурсы «Мокрая футболка». И хотя различные старые формы еще ковыляли по жизни — комедийные телесериалы или рок-видеоклипы, — смотрели их древние старцы, явно мучимые ностальгией.

Так что учиться в Академии Марты Грэм — все равно что изучать латынь или переплетное дело: теоретически по-своему приятно, однако решительно бесполезно, хотя время от времени президент колледжа читал заунывные лекции про жизненную важность искусства, которое занимает почетное место в громадном красном бархатном амфитеатре человеческого сердца.

Что касается режиссуры и видеоискусства, кому это надо? Любой человек с компьютером мог скомпоновать что угодно с чем угодно, или дигитально обработать старый материал, или создать новую анимацию. Можно скачать стандартный сюжет и добавить туда любые лица и тела. Джимми сам сделал обнаженку из «Гордости и предубеждения»[172] и «На маяк», просто ради смеха, а на уроке визкусства в «Здравайзере» — «Мальтийского сокола»[173] с костюмами от Кейт Гринуэй и в стилистике Рембрандта (глубина-и-тень). Хорошо получилось. Темные тона, великолепные светотени.

При таком истощении — такой эрозии бывшей территории интеллекта — Академия Марты Грэм мало что могла предложить студентам. Основатели академии умерли, а якобы художественных денег выделялось меньше, потребны стали пожертвования на более приземленные нужды, и акценты сместились на другие сферы деятельности. На современные сферы деятельности, как их называли. Динамика сетевых игр, к примеру, — на этом еще можно было заработать. Или изобразительная презентация, которая значилась в расписании как подраздел изобразительных и пластических искусств. Получив ученую степень по ИзоПу, как звали этот предмет студенты, можешь заниматься рекламой, будь спок.

Или, скажем, проблематика. Проблематика — это для людей слов, так что Джимми выбрал ее. Студенты называли этот курс «увертки и ухмылки». Как у всех предметов в Академии Марты Грэм, у проблематики имелось практическое применение. «Навыки наших студентов пригодятся работодателям» — гласил девиз под оригинальным девизом на латыни — Ars Longa Vita Brevis.[174]

Особых иллюзий Джимми не питал. Он знал, чем придется заниматься на том конце курса проблематики со смехотворной ученой степенью. В лучшем случае — оформлением витрин; украсим жесткий и холодный мир чисел жизнерадостным двухмерным пустословием. В зависимости от своих успехов в курсах проблематики — прикладной логике, прикладной риторике, медицинской этике и терминологии, прикладной семантике, релятивистике и прогрессивных ложных образах, сравнительной культурной психологии и так далее — он сможет выбрать между оформлением витрин для большой Корпорации задорого или для шаткой заштатной фирмы по дешевке. Жизненные перспективы напоминали ему предложение — не непристойное, просто тягучее предложение с кучей лишних придаточных: вскоре он острил в окрестных барах и пабах в «счастливые часы», когда кадрят девчонок. Нельзя сказать, что Джимми его предвкушал, этот остаток жизни.

Тем не менее он с головой ушел в жизнь Академии Марты Грэм, нырнул в нее, точно в окоп, и пригнулся до особого распоряжения. Квартиру в общежитии — две крохотные комнаты, посередине ванная, засиженная чешуйницами, — он делил с фундаменталисткой-вегетарианкой по имени Бернис; она убирала волосы назад, прихватывая их деревянной заколкой в форме тукана, и носила исключительно футболки Садовников Господних, которые — из-за ее принципиального неприятия химикатов и дезодорантов в том числе — воняли даже сразу после стирки.

Бернис дала ему понять, как относится к его мясоедству, похитив его кожаные сандалии и устроив на газоне их показательное сожжение. Джимми запротестовал, сказал, что сандалии были из кожзаменителя, а Бернис ответила, что они напоминали кожаные — а это уже преступление, так что сандалии свою участь заслужили. После того как Джимми привел к себе нескольких девушек — Бернис это не касается, они вели себя довольно тихо, если не считать хихиканья на почве медикаментов и объяснимых стонов, — она выразила свою точку зрения на секс с согласия сторон, запалив его трусы.

Джимми пожаловался на нее в Студенческую службу, и после нескольких попыток — Студенческая служба в Академии Марты Грэм была печально известна своим пофигизмом, поскольку набирали туда третьеразрядных актеров из телесериалов, которые не могли простить миру, что лишились ничтожной славы, — ему все-таки выделили отдельную комнату. (Сначала мои сандалии, потом мое белье. А потом она сожжет меня. Эта женщина — пироманка; хорошо, я перефразирую: она тотально реальностно озадачена. Хотите более конкретных свидетельств аутодафе моего белья? Посмотрите в этот конвертик. Если в следующий раз вы увидите меня в урне, в виде пепла и парочки зубов, вся ответственность за это будет лежать на вас. Слушайте, я студент, вы Студенческая служба. Видите этот бланк? Я отправил такой же президенту.)

(Разумеется, всего этого он не говорил. Ему хватило ума. Он улыбался, изображал здравомыслящего человека, завоевывал их симпатию.)

После этого, когда Джимми выбил себе отдельную комнату, жизнь слегка наладилась. По крайней мере, он мог беспрепятственно общаться. Он обнаружил, что его меланхолия привлекает определенный тип женщин, полухудожниц, знающих толк в душевных ранах, — в Академии Марты Грэм таких пруд пруди. Щедрые, заботливые идеалистки, думает теперь Снежный человек. Они располагали собственными ранами и стремились исцелиться. Сначала Джимми кидался к ним на помощь: он нежный, говорили ему, настоящий рыцарь в сияющих доспехах. Он вытягивал из них истории о боли, прикладывал себя, как припарку. Но вскоре процесс давал задний ход и Джимми превращался из врача в пациента. Женщины видели, как он измучен, хотели помочь ему обрести перспективу, постигнуть все позитивные аспекты его духовной сущности. Он был для них творческим проектом: перспективное сырье — Джимми в его нынешнем угрюмом виде, конечный продукт — счастливый Джимми.

Джимми позволял им над собой работать. Их это взбадривало, они чувствовали, что нужны. Трогательно — до каких крайностей они способны дойти. А от этого он будет счастлив? А от этого? Ну ладно, а может быть, от этого? Но он следил, как бы не снизить градус своей меланхолии. Иначе они станут рассчитывать на награду или, в крайнем случае, на результат, потребуют следующего шага, а потом обещаний. Но с чего бы ему резко глупеть и отказываться от серого дождливого шарма — своих сумерек, туманного ореола, который их когда-то и привлек?

— Я пропащий тип, — говорил он им. — У меня эмоциональная дислексия. — Еще он говорил, что они прекрасны, что они его заводят. И никогда не врал, все так и было, все по-честному. Он говорил, что силы, которые они вкладывают, ухнут в него, как в черную дыру, он — свалка эмоциональных отходов и им следует наслаждаться здесь и сейчас.

Рано или поздно они жаловались, что он отказывается воспринимать жизнь всерьез. И это после того, как советовали ему взбодриться. Их энергия подходила к концу, они плакали, и тогда он говорил, что любит их. Старался произнести это безнадежным голосом: его любовь — это чаша с ядом, она чревата духовным отравлением, она спустит их с небес на те мрачные глубины, где заточен он сам, он так любит их и потому хочет, чтобы они не пострадали, спаслись, т. е. покинули его гибельную жизнь. Некоторые видели его насквозь — Джимми, когда ты повзрослеешь! — но в целом метод себя оправдывал.

Он неизменно грустил, когда они уходили. Ему не нравилось, когда на него злились, его огорчал гнев любой женщины, но когда они теряли терпение, он понимал, что все кончено. Он ненавидел, когда его бросали, хотя сам это подстраивал. Но вскоре на его пути появлялась другая загадочная ранимая женщина. То были времена простого изобилия.

Но он не врал — не всегда врал. Он и впрямь любил этих женщин — на свой манер. И впрямь хотел сделать так, чтобы им стало легче. Просто у него дефицит внимания.

— Подлец, — говорит Снежный человек вслух. Хорошее слово — подлец, из старых добрых времен.

Разумеется, эти женщины знали, что произошло с его матерью. Собаки лают, ветер носит. Снежному человеку стыдно вспоминать, как он использовал эту историю, — намек тут, недосказанность там. Женщины утешали его, а он катался в их внимании как сыр в масле, тонул в нем, втирал его в кожу. Само по себе настоящий курорт.

К тому времени мать приобрела статус существа мифического, сверхчеловека с темными крыльями, глазами, горящими, как само Правосудие, и с огненным мечом. Добравшись в своем рассказе до того момента, когда она украла скунота Убийцу, он обычно выдавливал пару слезинок — не из себя, а из слушательницы.

И что ты сделал? (Расширенные глаза, ладонь на его руке, сочувственный взгляд.)

Ну, как сказать. (Пожать плечами, отвернуться, сменить тему.)

Он не всегда притворялся.

Одну Орикс не впечатлил образ его матери, зловещий и крылатый. Значит, Джимми, твоя мама куда-то уехала? Плохо. Но, может, у нее были важные причины. Ты об этом думал? Орикс не жалела ни его, ни себя. Она не была бесчувственной — наоборот. Но она отказывалась чувствовать то, что он ей навязывал. Может, потому он и попался — потому что не мог получить от нее то, что остальные отдавали ему добровольно? Может, в этом ее секрет?

Глава 27

Коростель и Джимми переписывались по электронной почте. Джимми ныл и жаловался на академию, надеясь, что получается остроумно, описывая преподавателей и студентов эпитетами необычными и пренебрежительными. Он повествовал о своей диете, состоящей из переработанного ботулизма и сальмонеллы, присылал Коростелю списки многоногих тварей, которых находил у себя в комнате, жаловался на отвратительное качество антидепрессантов, продающихся в жутком студенческом торговом центре. Из самосохранения он скрывал подробности личной жизни, ограничиваясь минимальными, как он полагал, намеками. (Эти девочки, может, и не умеют считать до десяти, но кому в койке нужна арифметика? Раз они думают, что десять — ха-ха, шутка.)

Он слегка хвастался: судя по всему — по тем сведениям, что у него имелись, — то была единственная сфера, где он Коростеля обошел. В «Здравайзере» Коростель не был, что называется, сексуально активен. Девочки считали, что он страшный. Ну да, ему удалось охмурить парочку ненормальных, которые думали, что он умеет ходить по воде, всюду за ним таскались, слали ему слезливые страстные письма и угрожали вскрыть себе вены, если он им откажет. Может, он даже спал с ними, когда получалось, но не более того. По его словам, любовь, хоть и меняла химию тела, а следовательно, была реальной, все равно представляла собой лишь гормонально обусловленное состояние, близкое к бреду. Ко всему прочему это унизительно, потому что ты в невыгодном положении, а объект любви обладает слишком большой властью. Что касается секса как такового, в нем не хватало азарта и новизны, и в целом он — далеко не безупречное решение проблемы передачи ген от поколения к поколению.

Девчонки, с которыми встречался Джимми, считали Коростеля довольно мрачным и жутким типом, и Джимми, чувствуя себя победителем, вставал на его защиту.

— С ним все в порядке, он просто немного не от мира сего, — обычно говорил он.

Но кто знает, что сейчас творилось в Коростелевой жизни? Фактов он сообщал очень мало. Был ли у него сосед или девушка? Он об этом никогда не упоминал, но это ничего не значило. Как правило, он описывал оборудование Института — отвратительное, пещера Аладдина, забитая хламом для биологических исследований, — и о, ну, о чем же он писал? Что имел сказать Коростель в своих кратких отчетах из Уотсон-Крика? Снежный человек не помнит.

Правда, они играли в шахматы — долгие партии, по два хода в день. Теперь Джимми играл гораздо лучше; теперь Коростель не отвлекал его — не барабанил пальцами по столу и не напевал себе под нос, будто просчитал партию на тридцать ходов вперед и теперь благосклонно ожидает, когда Джимми додумается наконец в очередной раз пожертвовать ладью. А между ходами Джимми мог залезть в сеть и посмотреть, как играли великие гроссмейстеры, как проходили знаменитые игры прошлого. Коростель вполне мог заниматься тем же.

Где-то через полгода Коростель потихоньку разговорился. Он писал, что учиться приходится гораздо усерднее, чем в «Здравайзере», потому что конкуренция выше. Студенты называли Уотсон-Крик университетом Аспергера — здесь по коридорам толпами бродят гениальные психи. С генетической точки зрения все они почти аутисты; узкоспециализированное однонаправленное мышление подразумевает определенную степень асоциальности, но, к счастью для студентов, деканат весьма толерантно относится к девиантному общественному поведению.

Больше, чем в «Здравайзере»? спросил Джимми.

По сравнению с этим местом «Здравайзер» — плебсвилль, ответил Коростель. Просто скопище НТ.

НТ?

Нейротипических.

Это что?

Отсутствие гена гениальности.

Ну а ты нейротипический? спросил Джимми на следующей неделе, как следует обдумав ситуацию. Он переживал, является ли нейротипическим, а если так, хорошо это или плохо, по философии Коростеля. В конце концов Джимми пришел к выводу, что он нейротипический и это плохо.

Но Коростель на вопрос не ответил. Он всегда так делал: если ему задавали вопрос, на который не хотелось отвечать, он делал вид, что вопроса не было.

Тебе нужно приехать и посмотреть на этот паноптикум, написал он Джимми в конце октября — они оба учились на втором курсе. — Это бесценный опыт, честное слово. Я сделаю вид, что ты мой нормальный, скучный двоюродный брат. Приезжай на День Благодарения.

Альтернатива для него, Джимми, — ужин с индейкой и двумя индейками, которые называют себя его родителями, ответил Джимми, а ему как-то неохота, и он с удовольствием примет приглашение. Он сказал себе, что делает Коростелю одолжение, что он Коростелю друг, куда податься одинокому Коростелю на каникулы? Разве что к старому скучному австралопитеку дяде Питу, который Коростелю и не дядя вовсе. А еще Джимми понял, что соскучился по Коростелю. Они не виделись больше года. Интересно, Коростель изменился?

До каникул Джимми нужно было закончить пару курсовых. Разумеется, он мог купить их в сети — в Академии Марты Грэм всем было наплевать, плагиат цвел махровым цветом, превратившись в отрасль местного бизнеса, — но у него были свои принципы. Он написал курсовые сам, пусть это эксцентрично; трюк оправдывал себя, когда дело касалось того типа женщин, которые учились и работали в академии. Им нравилась оригинальность, рискованность и интеллектуальная точность.

По той же самой причине он часами сидел в самых странных разделах библиотеки, выискивая загадочные книги. В институтах, у которых было больше денег, все книги давным-давно сожгли за ненадобностью, и данные хранились на CD-ROMax, но Академия Марты Грэм, как всегда, отстала от жизни. Нацепив фильтр для носа, чтобы не надышаться плесенью, Джимми скользил между полками с древними фолиантами и время от времени вытаскивал себе книгу наобум.

Отчасти его гнало невероятное упрямство, даже обида. Система определила его в ряды отверженных, и то, чем он занимался, на уровне принятия решений, на уровне, где обитала настоящая власть, считалось архаичной тратой времени. Ладно, в таком случае он доведет избыточное до логического завершения. Он будет чемпионом по избыточному, станет его защитником и хранителем. Кто там сказал, что искусство совершенно бесполезно? Джимми не помнил, но все равно спасибо ему. Чем старее и бессмысленнее книга, тем решительнее Джимми добавлял ее в свою внутреннюю коллекцию.

Еще он составлял списки старых слов — точных и многозначительных, не находивших применения в современном мире — или в своевременном мире, как он писал иногда в курсовых (профессора ставили галочки на полях — показывали, что все видят). Джимми запоминал древние идиомы и временами небрежно вставлял их в разговоры: колесник, магнитный железняк, брюзгливый, адамант. Он питал странную нежность к этим словам, будто они дети, заблудившиеся в лесу, и его долг — их спасти.

Одна из курсовых — по прикладной риторике — называлась «Книги двадцатого века из серии «Помоги себе сам»: эксплуатация страха и надежды». Эта курсовая снабдила его материалом для эстрадных выступлений в студенческих пабах. Он цитировал отрывки из кучи книг — «Улучшайте свое представление о себе самом», «Подготовка к самоубийству с чужой помощью за двенадцать шагов», «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей», «Плоский живот за пять недель», «Вы можете получить все», «Как развлечь себя без девушки», «Управление депрессией для чайников» — и толпа вокруг него хохотала.

Теперь вокруг снова была толпа, он вновь открыл для себя это удовольствие. О, Джимми, покажи «Косметическую хирургию для всех»! Покажи «Достучись до своего внутреннего ребенка»! Покажи «Правление женщин»! Покажи «Выращивание нутрий для дохода и для удовольствия»! Покажи «Справочник по любви и сексу»! И Джимми, вечно готовый на все паяц, делал одолжение. Иногда он придумывал книги, которых не существовало в природе — «Излечение дивертикулеза с помощью молитв и заговоров» стало одним из лучших его творений, — и никто не замечал подлога.

Позже он использовал эту тему для диплома. Он получил высший балл.

От Академии Марты Грэм до Института Уотсона-Крика можно было доехать на скоростном поезде всего с одной пересадкой. Три часа Джимми в основном глазел в окно на плебсвилли. Гравийные карьеры, ряды тусклых зданий, жилые дома с крошечными балконами, на перилах сушится белье, из заводских труб валит дым. Огромная куча мусора — рядом, очевидно, мусоросжигательный завод. Торговый центр — похож на те, что были в «Здравайзере», только вместо электрокаров — обыкновенные машины. Неоновая иллюминация, пабы, стрип-бары и что-то вроде доисторического кинотеатра. Джимми заметил несколько трейлерных парков и долго думал, каково в них жить, — от одной мысли кружилась голова, все равно что представлять себе пустыню или море. В плебсвиллях все казалось безграничным, проницаемым, пористым и открытым всем ветрам. Совершенно непредсказуемым.

Житейская мудрость Компаундов гласила, что в плебсвиллях не происходит ничего интересного, кроме покупок и продаж. В плебсвиллях не было духовной жизни. Покупка и продажа, а еще разгул преступности; но Джимми все это казалось таинственным и интересным — все, что творилось по ту сторону барьера безопасности. А еще опасным. Он не знал, как и что там полагается делать, как себя вести. Не знал, как там снять девчонку. Его вывернут наизнанку в мгновение ока. Голову ему растрясут. Высмеют. Он будет легкой поживой.

Служба безопасности Уотсон-Крика не шла ни в какое сравнение с жалкой пародией в Академии: вероятно, здесь боялись, что какой-нибудь фанатик проникнет в институт и взорвет самые блестящие умы поколения, нанеся тем самым непоправимый ущерб чему-нибудь. В Уотсон-Крике были десятки охранников с пистолетами-распылителями и резиновыми дубинками; у них были шевроны Уотсон-Крика, но и так ясно, кто эти люди на самом деле. Они просканировали Джимми сетчатку глаза и прогнали его данные через компьютерную систему, а потом двое здоровяков отвели его в сторону, чтобы допросить. Он тут же понял, в чем дело.

— В последнее время ты не видел свою мать?

— Нет, — честно ответил он.

— Может, от нее были какие-то новости? Телефонный звонок, открытка? — Значит, они по-прежнему читают его почту. Значит, все открытки хранятся у них на компьютерах плюс данные о его нынешнем местонахождении — потому они и не спросили, откуда он приехал.

Тоже нет, ответил он. Они проверяли его на детекторе лжи — поняли, что он не врет, но также поняли, что вопрос его взволновал. Ему хотелось сказать: «А даже если б я что-то знал, тебе не сказал бы все равно, обезьяна», но он уже достаточно повзрослел, он понимал, что смысла никакого, что скорее всего его отправят обратно в Академию Марты Грэм на ближайшем поезде или что похуже.

— Ты не знаешь, чем она занималась в последнее время? С кем общалась?

Джимми не знал, но ему показалось, что у них есть какие-то соображения на этот счет. Правда, демонстрацию по поводу «Благочашки» в Мэриленде они не упомянули — может, они осведомлены хуже, чем ему кажется.

— Зачем ты приехал сюда, сынок? — Им стало скучно. Все самое интересное они уже спросили.

— Я приехал на каникулы, навестить старого друга, — сказал Джимми. — Мы вместе учились в школе «Здравайзер». Он теперь учится здесь. Он меня пригласил. — Он назвал имя и идентификационный номер посетителя, который дал ему Коростель.

— Студент, да? А чем он занимается?

— Трансгенетикой, — ответил Джимми.

Они нашли файл, просмотрели, нахмурились — явно изумились. Потом куда-то позвонили по мобильному — кажется, ему не поверили. Мол, почему такой неудачник вдруг решил навестить такую знаменитость? Но, наконец, его пропустили, а снаружи стоял Коростель — в темном, как всегда, ноунейм. На вид повзрослел, похудел и вроде стал умнее, чем когда-либо. Коростель опирался на барьер и ухмылялся.

— Привет, орех пробковый, — сказал он, и ностальгия стиснула Джимми, будто внезапный голод. Он так обрадовался Коростелю, что чуть не расплакался.

Глава 28

По сравнению с Академией Уотсон-Крик был верхом роскоши. При входе стояла бронзовая статуя козука/паукоза — символа института. Козук был одним из первых удачных гибридов, его вывели в Монреале в начале века, скрестив козу с пауком, — он выдавал нити эластичной паутины в молоке. Сейчас паутина использовалась в основном в бронежилетах. Ими клялся КорпБезКорп.

Огромная территория за стеной безопасности была прекрасно спланирована: Коростель сказал, что это работа факультета ЛандДиза. Студенты факультета ботанической трансгенетики (отделение декоративных растений) создали целую кучу тропических гибридов, с иммунитетом к засухам и наводнениям, с яркими листьями и цветами — хромово-желтыми, огненно-красными, светящимися голубыми и неоново-лиловыми. Дорожки, в отличие от раздолбанных цементных тропинок в Академии, ровные и широкие, студенты и преподаватели ездили по ним на электрокарах.

По всей территории института возвышались огромные искусственные скалы — комбинация матриц переработанных пластиковых бутылок и растительного материала, полученного из огромных древовидных кактусов и различных литопсов — живых камней семейства мезембриантемовых. Запатентованный продукт, сказал Коростель, изобретенный в Уотсон-Крике, маленький источник больших доходов. Искусственные скалы выглядели совсем как настоящие, но меньше весили. К тому же они впитывали воду в периоды повышенной влажности и высвобождали ее в засуху — то есть действовали как природные регуляторы влажности для газонов. Продукт назывался «Скалогулятор». К ним, однако, не следовало приближаться в периоды проливных дождей — время от времени скалы взрывались.

Коростель говорил, что от большинства багов уже избавились и каждый месяц институт выпускает новые разновидности этих скал. Студенты подумывали о разработке продукта «Модель Моисея» — она будет хранить запасы свежей питьевой воды на случай кризиса. Предлагается слоган: «Просто ударьте по ней посохом».

— Как это устроено? — спросил Джимми, стараясь не выдавать восхищения.

— Вопрос не ко мне, — ответил Коростель. — Я же не неогеолог.

— А бабочки новые? — спросил Джимми через некоторое время. Он разглядывал огромную бабочку — жуткого розового цвета, а крылья размером с хороший блин. Она и ей подобные облепили какой-то фиолетовый кустарник.

— Ты хочешь спросить, существовали они в природе или были созданы человеком? Другими словами, оригинал или фальшивка?

— М-м, — протянул Джимми. Ему совершенно не хотелось беседовать с Коростелем на тему «что есть настоящее?».

— Знаешь, люди красят волосы или вставляют новые зубы. А женщины вживляют силиконовые имплантанты.

— Ну да, и что?

— После этого люди выглядят по-другому. И это данность. Процесс уже неважен, поскольку виден только результат.

— Силиконовые сиськи все равно не похожи на настоящие, — сказал Джимми — он считал, что имеет об этом некоторое представление.

— Если видно, что это фальшивка, — ответил Коростель, — значит, хирурги схалтурили. Эти бабочки летают, спариваются, откладывают яйца, из которых потом вылупляются гусеницы.

— М-м, — снова сказал Джимми.

Соседа по комнате у Коростеля не было. Зато была квартира, декорированная под дерево, с автоматическими жалюзи и кондиционером, который по правде работал. Большая спальня, душ с подачей пара, гостиная (она же столовая) с выдвижным диваном — будешь квартировать здесь, сказал Коростель, — и рабочим кабинетом со встроенной звуковой системой и полным набором всяческих компьютерных примочек. Приходили горничные, они забирали грязное белье и возвращали чистое. (Эта новость расстроила Джимми: в академии ему приходилось самому стирать вещи в громыхающих старых стиральных машинах и потом сушить в безумных сушилках, которые то и дело порывались спалить все, что им скармливали. Стиральные машины и сушилки работали на пластиковых жетонах: пока они принимали монеты, кто-нибудь регулярно приходил и вскрывал их фомкой.)

У Коростеля имелась симпатичная кухонька.

— Я не очень часто готовлю, — сказал Коростель. — Так, только на перекус. Большинство студентов питается в столовой. У каждого факультета своя столовая.

— Ну и как там еда? — спросил Джимми. Он постепенно начинал чувствовать себя троглодитом. Живет в пещере, одолеваем блохами, грызет старую кость.

— Еда как еда, — безразлично ответил Коростель.

В первый день Коростель устроил ему большую экскурсию по чудесам Уотсон-Крика. Коростеля интересовало всё — все проекты. Он непрерывно повторял: «За этим будущее». После третьего раза Джимми захотелось его убить.

Сначала они пошли на факультет Ботанического Декора, где пять старшекурсников разрабатывали Умные Обои, которые меняют цвет в зависимости от настроения хозяина дома. В эти обои, сказали они Джимми, встроена модифицированная форма водорослей, улавливающих кирилийскую энергию, и еще подуровень питательных веществ, но недоработки пока есть. Обои быстро портятся при влажной погоде, потому что поглощают все питательные вещества и сереют и к тому же не отличают обычную страсть от кровожадной ярости и становятся миленького розового оттенка, когда им полагается быть мрачного темно-красного цвета с зеленоватым отливом, цвета лопнувших капилляров.

Команда работала еще над банными полотенцами с такими же способностями, но они пока не справились с основным принципом морской жизни: намокая, водоросли набухают и растут: респондентам очень не понравилось, что их полотенца за ночь надуваются и начинают ползать по полу в ванной.

— За этим будущее, — сказал Коростель.

Потом они отправились на факультет неоагрономии — студенты называли его агрокутюр. У входа пришлось надеть костюмы биозащиты, вымыть руки и надеть фильтры для носа, потому что им покажут не совсем безопасные биологические виды. Женщина, которая смеялась, как Вуди Вудпеккер, вела их по коридорам.

— Последняя разработка, — сказал Коростель.

Они стояли перед большим непонятно чем в форме луковицы. Непонятно что было покрыто пупырчатой бело-желтой кожей. Из него торчало двадцать толстых мясистых трубок, на конце которых росли другие луковицы.

— Это еще что за дрянь? — спросил Джимми.

— Это цыплята, — объяснил Коростель. — Части цыплят. На этом растут грудки. Есть такие, которые специализируются на окорочках, по двенадцать на каждую единицу.

— Но у них же нет голов, — сказал Джимми. Концепцию он понял — сам рос среди супрессируемых мультиорганиферов — но тут, на его взгляд, ребята зашли слишком далеко. У свиноидов его детства хотя бы головы были.

— Голова в середине, — сказала женщина. — В верхней части есть рот, с помощью него осуществляется кормление. Но глаз и клювов у них нет, им не надо.

— Какой ужас, — сказал Джимми. Эта хреновина — какой-то оживший кошмар. Просто клубень животного протеина.

— Представь себе актинию, — сказал Коростель. — Это поможет.

— А что оно по поводу всего этого думает? — спросил Джимми.

Женщина выдала очередной вудпеккеровский йодль и объяснила, что все функции мозга ликвидированы, за исключением тех, что отвечают за пищеварение и рост.

— Это что-то вроде цыплячьего глиста, — сказал Коростель.

— Гормоны роста вводить не требуется, — сказала женщина. — Высокий уровень роста заложен в них изначально. Через две недели получаешь готовые грудки — на три недели быстрее, чем при использовании самых эффективных фермерских методов. И эти уроды, которые заботятся о самочувствии животных, не придерутся, потому что эта штука не чувствует боли.

— Ребята скоро все доделают, — сказал Коростель, когда они вышли из здания. Студенты в Уотсон-Крике получали половину прибыли от продажи своих изобретений. Коростель сказал, что это отличный стимул. — Они собираются это назвать «ПухлоКуры».

— Они уже на рынке? — убитым голосом спросил Джимми. Подумать жутко, что ему придется есть этих «ПухлоКур». Все равно что съесть большую опухоль. Но, как и с силиконовыми имплантантами — качественными, — может, он и не почувствует разницы.

— Они уже выстроили франчайзинговую сеть, — сказал Коростель. — Инвесторы вокруг института бродят табунами. Они с этой штуковиной собьют цены на рынке.

Джимми начал уставать от того, как Коростель представлял его остальным: «Это Джимми, нейротипический», но понимал, что лучше промолчать. И все равно казалось, будто его каждый раз обзывают каким-нибудь кроманьонцем. Скоро посадят в клетку, станут кормить бананами и тыкать электродами.

О женщинах, которых предлагал Уотсон-Крик, Джимми практически не думал. Может, они и не предлагались — все как одна явно думали о других вещах. Редкие попытки Джимми пофлиртовать встречались удивленными взглядами — удивленными и недовольными, будто он этим женщинам нагадил на любимый ковер.

Учитывая их неопрятность, пренебрежение личной гигиеной и украшениями, им следовало бы от любого знака внимания падать в обморок. Всеобщая униформа — клетчатые рубашки; прически девушкам не удавались — они выглядели так, будто головы имели неосторожность близко пообщаться с секатором. В целом девушки напоминали ему Бернис, пироманьячку, вегетарианку и верную дщерь Садовников Господних. В академии девушки вроде Бернис были скорее исключением: все лица женского пола пытались создать впечатление, что они были, есть или будут танцовщицами, актрисами, певицами, художницами, концептуальными фотографами или еще чем, не менее изысканным. Гибкой была их форма, стиль был их нормой, хорошо они притворялись или нет. Но здесь внешний вид а-ля Бернис был правилом — разве что религиозных футболок мало. Обычно футболки местного населения были исписаны сложными математическими уравнениями, над которыми хихикали те, кому удавалось их расшифровать.

— Что на этой футболке написано? — спросил Джимми, когда ему это надоело: все показывают большой палец, а он пялится с глупым видом человека, у которого только что слямзили кошелек.

— Эта девушка — физик, — ответил Коростель, словно это все объясняло.

— И что?

— Эта футболка про одиннадцатое измерение.

— И в чем фишка?

— Это сложно, — сказал Коростель.

— Ну, я попробую понять.

— Надо знать про все измерения, что они скручены в спираль внутри уже известных измерений.

— И?

— Ну, что-то вроде: я могу забрать тебя в другой мир, но этот мир лежит от нас в нескольких наносекундах, а в нашем пространстве нет способа эти наносекунды измерить.

— И все это символами и числами?

— Там это лаконичнее.

— А.

— Я не говорил, что это смешно, — сказал Коростель. — Они физики. Это только им смешно. Ты спросил — я ответил.

— Значит, она вроде как говорит, что они могли бы потрахаться, будь у него такой член, как ей надо, только у него такого члена нет? — спросил Джимми, который мучительно обдумывал услышанное.

— Джимми, ты гений, — ответил Коростель.

— Факультет Биозащиты, — сказал Коростель. — Последний, я обещаю. — Он видел, что Джимми сник. На самом деле все это навевало слишком много воспоминаний. Лаборатории, биологические виды, ученые, которых ничего не волнует, кроме их науки, — так похоже на прошлую жизнь, на детство. А возвращаться в детство Джимми совсем не хотелось. Уж лучше Марта Грэм.

Они стояли перед клетками. В каждой сидела собака. Все разных пород и размеров, но все смотрели на Джимми с любовью, умильно виляя хвостами.

— Это что, собачий питомник? — спросил Джимми.

— Не совсем, — ответил Коростель. — За ограждение не заходи и не суй руки.

— Но они вроде дружелюбные, — сказал Джимми. Его снова накрыла давняя тоска по домашней зверушке. — Они продаются?

— Это не собаки, просто похожи на собак. Это волкопсы — специально выведены, чтобы обманывать. Попробуй погладить такого песика, и он отхватит тебе руку. Ген питбуля.

— Но зачем создавать таких собак? — Джимми попятился. — Кому это надо?

— КорпБезКорпу, — ответил Коростель. — Работа под заказ. Куча денег. Они хотят выкопать рвы и посадить туда этих зверей.

— Рвы?

— Ну да. Лучше любой сигнализации. Этих зверей не отключишь. И приручить их нельзя, в отличие от обычных собак.

— А если они убегут? Начнут убивать? Начнут размножаться, популяция выйдет из-под контроля — как эти здоровые зеленые кролики?

— Тогда проблем не оберешься, — сказал Коростель. — Но они не убегут. Природа — зоопаркам, Бог — церквям, как говорится.

— И что это значит? — Он особо не прислушивался к словам Коростеля, он думал о «ПухлоКурах» и волкопсах. Отчего ему кажется, что человечество перешло какую-то черту, нарушило границы? Слишком много — это сколько? Слишком далеко — это где?

— Стены и решетки тут не просто так, — сказал Коростель. — Не чтобы не впускать нас, а чтобы не выпускать их. Человечеству необходимы ограды в обоих случаях.

— Кого — их?

— Природу и Бога.

— А я думал, ты не веришь в Бога, — заметил Джимми.

— Я и в Природу не верю, — ответил Коростель. — По крайней мере, в Природу с большой буквы П.

Глава 29

— Слушай, а девушка у тебя есть? — на четвертый день спросил Джимми. Он приберегал этот вопрос до правильного момента. — Тут есть из чего выбирать. — Это должно было прозвучать иронично. Он не мог представить себя с этой женщиной, которая смеялась, как Вуди Вудпеккер, или с этими девушками, у которых числа по всей груди, но и Коростеля он с ними представить не мог. Коростель слишком обходителен.

— Не то чтобы, — коротко ответил Коростель.

— Что значит не то чтобы? У тебя есть девушка, но она не человек?

— Образование пар на данном этапе не одобряется, — сказал Коростель, будто читая руководство. — Нам следует полностью сосредоточиться на работе.

— Вредно для здоровья, — сказал Джимми. — Надо быть в тонусе.

— Тебе хорошо говорить, — ответил Коростель. — Ты у нас стрекоза, я муравей. Я не могу позволить себе тратить время на непродуктивное беспорядочное изучение особей женского пола.

Впервые за все время их знакомства Джимми подумал — возможно ли? — что Коростель ему завидует. Или он просто надутый выпендрежник, уже попал под тлетворное влияние Уотсон-Крика. Так какова задача супермозга серии «Триатлон»? — хотел сказать Джимми. Будь милостив, поделись.

— Я бы не назвал это тратой, — вместо этого сказал он, пытаясь ободрить Коростеля. — Если, конечно, ты своего добился.

— Если совсем приперло, можно обратиться в Студенческую службу, — довольно сухо сказал Коростель. — Они вычитают цену из твоей стипендии, как за проживание и кормежку. Работники приходят из плебсвиллей, опытные профессионалы. И, разумеется, их проверяют на наличие заболеваний.

— Студенческая служба? Да ладно тебе! Они что, прости, делают?

— В этом есть смысл, — ответил Коростель. — Если рассматривать как систему, получается, что мы избегаем утечки энергии в лишние сферы жизни и не тратим ее на всякую ерунду. Студенты-женщины, разумеется, могут воспользоваться теми же услугами. Любой цвет, любой возраст — ну, почти. Любой тип. Все что пожелаешь. Если ты гей или извращенец, это тоже учитывается.

Сначала Джимми решил, что Коростель шутит. Но Коростель не шутил. Джимми хотел спросить, что Коростель пробовал — к примеру, не пробовал ли спать с безногой женщиной. Но вопрос вдруг показался ему слишком личным. К тому же Коростель мог подумать, что Джимми над ним смеется.

Еда в столовой на факультете Коростеля была просто фантастическая — настоящие креветки вместо «РакоСои», которую им давали в академии, и, судя по всему, настоящая курица; правда, ее Джимми не ел — не мог забыть «ПухлоКур». А еще сыр, совсем как настоящий, хотя Коростель сказал, что сыр из овощей, из какого-то нового сорта цуккини.

В десертах было много шоколада, настоящего шоколада. А в кофе — много кофе. Никаких жженых зерен и патоки. «Благочашка», но кому какая разница? И настоящее пиво. Пиво точно настоящее.

Все это приятно отличалось от того, что Джимми ел и пил в Академии Марты Грэм, хотя приятели Коростеля порой забывали о приличиях и ели руками, вытирая губы рукавами рубашек. Джимми был не особо брезглив, но это уже граничило со свинством. Да еще они постоянно бубнили, слушал их кто-нибудь или нет. Непрерывно говорили о проектах, над которыми работают, об идеях, которые их осеняют. Поняв, что Джимми не работает над пространством — а учится в институте, который они считали мусорной кучей, — они потеряли к нему всякий интерес. Своих однокашников они называли конспецифичными, а всех остальных людей — неспецифичными. Популярная шутка.

В общем, у Джимми отсохло желание тусоваться вечерами. Ему нравилось сидеть у Коростеля, проигрывать ему в шахматы или в «Трехмерный Вако» или расшифровывать надписи на магнитиках для холодильника — те, что без чисел и символов. В Уотсон-Крике развилась целая культура, связанная с этими магнитиками: люди их покупали, меняли, делали сами.

Иногда они смотрели телевизор или лазили по сайтам в сети, как в старые добрые времена. «Голые новости», «Алибахбах», «Мозгоплавка» и прочая жвачка для мозгов. Они разогревали попкорн, курили траву, которую студенты с факультета ботанической трансгенетики выращивали в парнике, а потом Джимми вырубался у себя на диване. Если привыкнуть к статусу умственно отсталого, который эквивалентен статусу комнатного растения, все очень даже неплохо. Надо только расслабиться и глубоко дышать, как на тренажерах. Через пару дней он отсюда уедет. А пока любопытно послушать Коростеля, когда Коростель один и в настроении разговаривать.

В предпоследний вечер Коростель сказал:

— Давай я расскажу тебе один гипотетический сценарий.

— Я весь внимание, — сказал Джимми. На самом деле он клевал носом — слишком много попкорна и пива, — но сел и натянул внимательную маску, отработанную еще в школе. Гипотетические сценарии — любимое Коростелево развлечение.

— Аксиома: болезнь не продуктивна. Сама по себе она не дает преимуществ, не является товаром и, следовательно, не приносит прибыли. С другой стороны, она является причиной различной деятельности и опосредованно все же является источником дохода, потому что люди должны лечиться. Денежный поток идет от пациентов к докторам, от клиентов к торговцам панацеей. Можно сказать, денежный осмос.

— Принято, — согласился Джимми.

— Теперь давай предположим, что ты — организация «Здравайзер». Предположим, ты зарабатываешь деньги, торгуя лекарствами и процедурами, которые лечат больных людей или — что еще лучше — делают так, чтобы люди больше не болели.

— Ну и? — сказал Джимми. Ничего гипотетического: этим «Здравайзер» и занимался.

— Что тебе потребуется рано или поздно?

— Новые лекарства?

— А потом?

— Что значит «потом»?

— Когда вылечишь все существующие болезни.

Джимми сделал вид, что задумался. Думать на самом деле не имело смысла: ясное дело, Коростель уже придумал всесторонний ответ на свой вопрос.

— Помнишь, что случилось с дантистами, когда изобрели новое средство для полоскания? Которое заменяло бактерии зубного камня другими бактериями, безвредными, заполнявшими ту же экологическую нишу, то есть твой рот. Стали не нужны пломбы, и многие дантисты разорились.

— И?

— Значит, тебе понадобятся новые больные. Или — что, наверное, то же самое — новые болезни. Новые, отличные от старых, не так ли?

— Резонно, — сказал Джимми, подумав. И впрямь. — Но ведь новые болезни все время находятся?

— Не находятся, — ответил Коростель. — Создаются.

— Кем? — спросил Джимми. Саботажниками, террористами — Коростель про них? Все прекрасно знали, что они занимаются такими вещами — по крайней мере, пытаются. Но пока им не удалось создать ничего путного: их слабенькие болезни слишком безыскусны, если выражаться терминами Компаунда, и бороться с ними — раз плюнуть.

— «Здравайзером», — ответил Коростель. — Они это годами делают. Существует целое секретное подразделение, которое занимается исключительно этим. А потом распространение. Послушай, это же гениально. Враждебные биологические виды распространяются в витаминах — просто входят в их состав. Помнишь безрецептурные витамины «Здравайзер»? Популярный продукт, между прочим. Они разработали красивую систему доставки — внедряли вирус в бактерию-носителя, Е. колибациллярная склейка, не переваривается, открывается в привратнике желудка и — вуаля. Разумеется, точечно, но потом уже не нужно продолжать, иначе их запалят, даже в плебсвиллях есть ребята, которые в этом разбираются. Как только биологический вид оказался в популяции плебсвилля, предприятие, можно считать, увенчалось успехом. Если учесть, как люди в плебсвиллях друг с другом взаимодействуют, они сами сделают всю работу. Естественно, одновременно с болезнью разрабатывается лекарство, но оно припрятывается. Экономика дефицита гарантирует высокие доходы.

— Ты это сам придумал? — спросил Джимми.

— Лучшие вирусы с точки зрения доходов, — продолжал Коростель, — это вирусы, которые вызывают затяжные заболевания. В идеале — для максимальной прибыли — пациент должен либо выздороветь, либо умереть еще до того, как у него кончатся деньги. Прекрасный расчет.

— Но это ведь ужасно, — сказал Джимми.

— Мой отец тоже так думал, — сказал Коростель.

— Он знал? — Джимми окончательно проснулся.

— Он выяснил. И поэтому его столкнули с эстакады.

— Кто столкнул? — спросил Джимми.

— Прямо в поток машин.

— Ты часом не параноик?

— Ни капли, — ответил Коростель. — Это голая правда. Я прочел почту отца до того, как они запустили на компьютере низкоуровневое форматирование. Там все улики были. Результаты тестов — он эти витамины тестировал. Всё.

У Джимми по спине пополз нехороший холодок.

— Кто знает, что ты в курсе?

— Угадай, кому он об этом сказал? — сказал Коростель. — Матери и дяде Питу. Он собирался кинуть клич на одном пиратском сайте, там большая аудитория, все поставки витаминов в плебсвилли были бы саботированы, вся система под откос. Финансовый кризис, потеря рабочих мест. Он хотел сначала их предупредить. — Коростель помолчал. — Он думал, что дядя Пит не знает.

— Ух ты, — сказал Джимми. — Значит, один из них…

— А может, оба, — сказал Коростель. — Дядя Пит не хотел, чтобы вся работа оказалась под угрозой. Мать могла испугаться, что, если отец пойдет ко дну, она пойдет ко дну вместе с ним. А может, КорпБезКорп. Может, отец странно вел себя на работе. Или они решили его проверить. Он все шифровал, но если я смог прочесть, значит, и они смогли.

— Все это очень странно, — сказал Джимми. — Значит, они убили твоего отца?

— Казнили, — сказал Коростель. — Они бы это слово использовали. Сказали бы, что он чуть не уничтожил изящную концепцию. Что они действовали во имя общего блага.

Они сидели молча. Коростель изучал потолок, будто им восхищался. Джимми не знал, что сказать. Утешать — просто глупо.

Наконец Коростель сказал:

— Как вышло, что твоя мать вот так сбежала?

— Я не знаю, — сказал Джимми. — Полно причин. Не хочу об этом говорить.

— Наверняка твой отец в чем-то подобном участвовал. В какой-то афере, наподобие той, что в «Здравайзере». Наверняка она поняла, в чем дело.

— Ой, вряд ли, — ответил Джимми. — Я думаю, она связалась с какой-то сектой, вроде Садовников Господних. С психами какими-нибудь. В любом случае мой отец не стал бы…

— Наверняка она узнала, что они начинают понимать, что она знает.

— Я устал, — сказал Джимми. Он зевнул и внезапно по правде устал. — Я, пожалуй, отваливаюсь.

Глава 30

В последний вечер Коростель спросил:

— Сыграем в «Архаитон»?

— «Архаитон»? — переспросил Джимми. Потом вспомнил: скучная сетевая игра с вымершими растениями и животными. — Мы же играли в нее сто лет назад. Там что, еще играют?

— Там всю дорогу играют, — сказал Коростель. Джимми уловил подтекст: Коростель всю дорогу играет. Наверное, играл один, все эти годы. Ну, он известный маньяк, это не новость.

— И какой у тебя общий счет? — из вежливости спросил Джимми.

— Набираешь три тысячи, — ответил Коростель, — становишься Гроссмейстером. — То есть Коростель эти три тысячи набрал, иначе не стал бы говорить.

— Замечательно, — сказал Джимми. — А приз тебе дали? Хвост и уши?

— Давай я тебе кое-что покажу, — сказал Коростель. Он подключился, зашел на сайт, загрузил. Появилась знакомая надпись: «АРХАИТОН», под наблюдением Беззумного Аддама. Адам давал имена живым тварям, Беззумный Аддам дает имена тварям мертвым. Хотите сыграть?

Коростель кликнул «Да» и ввел кодовое имя: Красношеий Коростель. Над именем появился значок латимерии. А потом надпись, которой Джимми раньше не видел: Добро пожаловать, Гроссмейстер Красношеий Коростель. Вы выбираете общую игру или игру с другим Гроссмейстером?

Коростель выбрал второе. Хорошо. Выберите чат, Беззумный Аддам вас ждет.

— Беззумный Аддам — это человек? — спросил Джимми.

— Это группа людей, — ответил Коростель. — Или группы.

— И чем они занимаются, эти Беззумные Аддамы? — Джимми чувствовал себя дураком. Все равно что смотреть старые шпионские фильмы — про Джеймса Бонда, например. — Кроме подсчитывания шкур и черепов.

— Смотри. — Коростель вышел из «Архаитона», хакнул сайт плебсвилльского банка и оттуда перескочил на сайт производителя запчастей для солнцекаров. Он кликнул по изображению колпака, и на экране появилась папка «Красотки ПолныйГоляк». У картинок не было имен, только даты, он выбрал одну, перегнал ее на лист кувшинки в лабиринте, оттуда перескочил на другой, затер следы, открыл файл и загрузил картинку.

Фотография Орикс — Орикс, которой лет семь или восемь, обнаженной Орикс, только венки и ленточки. Взгляд, что она подарила Джимми, прямой, пренебрежительный, всезнающий взгляд, который поразил его, когда ему было — сколько? Четырнадцать? У него до сих пор хранилась распечатка, он сложил ее и спрятал подальше. Она — его личная, эта фотография: его вина, его стыд, его желание. Зачем Коростель сохранил ее? Украл ее.

Джимми будто пыльным мешком огрели. Что она тут делает? — хотелось закричать ему. — Она моя! Отдай ее мне! Его опознали, все пальцы тычут в него, лица хмурятся, а чокнутый клон Бернис уже разводит костер из его белья. Его настигла кара, но за что? Что он сделал? Ничего. Только смотрел.

Коростель подвел курсор к левому глазу девочки, кликнул по радужке. Это был гейт: на экране открылось окно конференции.

Приветствую, Гроссмейстер Коростель. Введите свой код.

Коростель ввел. Появилась новая фраза: Адам именовал живых тварей. Беззумный Аддам их переделывает.

По экрану поползли электронные бюллетени, с местами и датами — судя по всему, отчеты КорпБезКорпа с пометкой «Только для защищенных адресов».

Крошечные осы-паразиты проникли на объекты, где выращивают «ПухлоКур»; оказалось, что осы являются переносчиками модифицированной формы ветряной оспы, которая смертельна только для «ПухлоКур». Зараженные объекты пришлось сжечь с целью не допустить распространения заболевания.

Новый вид обычной домашней мыши, питающейся изоляцией электропроводки, был обнаружен в Кливленде. Мыши явились причиной беспрецедентного количества пожаров в домах. Меры контроля находятся на стадии тестирования.

Кофейные зерна «Благочашки» были уничтожены новым видом долгоносиков, у которого обнаружился иммунитет ко всем известным пестицидам.

Маленькие грызуны, гибрид дикобраза с бобром, появились на северо-западе. Они забираются под капоты припаркованных автомобилей и грызут ремни вентиляторов и системы трансмиссий.

Микроб, поедающий гудрон в асфальте, превратил в песок несколько межштатных трасс. В районах катастроф введен карантин.

— Что происходит? — спросил Джимми. — Кто всем этим занимается?

Бюллетени исчезли, появилась новая надпись: Беззумному Аддаму нужны новые идеи. У вас они есть? Поделитесь с нами.

Коростель напечатал: Извините, перерыв. Должен идти.

Хорошо, Гроссмейстер Красношеий Коростель. Поговорим позже. Коростель закрыл окно.

У Джимми появилось нехорошее чувство — оно впервые возникло, когда сбежала мать: ощущение запретного, будто распахнулась дверь, которая должна быть закрыта, будто в подземелье, у него под ногами, бурлит какая-то секретная жизнь.

— Что это было? — спросил он. Может, все это фигня, сказал он себе. Может, Коростель просто выпендривается. Может, Коростель сам все это придумал, хитрый розыгрыш, чтобы Джимми напугать.

— Я точно не знаю, — ответил Коростель. — Сначала думал, очередная свихнувшаяся организация, типа «Освободите животных». Но это серьезнее. Кажется, они борются с аппаратом. Со всей системой, хотят ее уничтожить. Человеческих жертв пока не было, но им это явно под силу.

— Тебе нельзя туда лезть! — ахнул Джимми. — Тебе нельзя с ними связываться! Кое-кто может подумать, что ты с ними заодно. А что, если тебя поймают? На «Мозгоплавке» окажешься! — Джимми очень испугался.

— Не поймают, — сказал Коростель. — Я всего лишь смотрю, что и как. Но сделай одолжение, не упоминай об этом в письмах.

— Ясное дело, — сказал Джимми. — Но зачем вообще рисковать?

— Мне просто любопытно, — ответил Коростель. — Я сижу у них в приемной, дальше меня не пускают. Наверное, они из Компаундов или учились в Компаундах. Они слишком сложные биоформы выводят. Не думаю, что такое могут создать в плебсвиллях. — Он искоса посмотрел на Джимми — этот взгляд (как теперь понимает Снежный человек) означал доверие. Коростель ему доверял. Иначе не показал бы эту конференцию.

— Может, это ловушка КорпБезКорпа, — сказал Джимми. Они имели привычку открывать такие проекты, а потом отлавливать подрывные элементы. Он слыхал, это называется прополкой. Говорят, в Компаундах полно таких потенциально смертоносных ходов. — Будь осторожнее.

— Конечно, — ответил Коростель.

Но Джимми хотелось спросить о другом: Почему из всех возможностей, из всех гейтов ты выбрал ее?

Но он не мог спросить. Не мог выдать себя.

В Уотсон-Крике случилось еще кое-что — важное, хотя Джимми тогда не обратил внимания.

В первую ночь, когда Джимми спал на выдвижном диване, он услышал крики. Сначала подумал, что снаружи — в академии, например, полно было шутников, — но крики доносились из комнаты Коростеля. И кричал Коростель.

Не просто кричал — орал. Без слов. И это происходило каждую ночь.

— Тебе что-то снилось, — сказал Джимми наутро, после того, как услышал крики в первый раз.

— Мне ничего не снится, — сказал Коростель. Он ел и смотрел в окно. Для своих габаритов ел он очень много. Дело было в скорости метаболизма: Коростель сжигал все, что поглощал.

— Всем снятся сны, — сказал Джимми. — Помнишь, мы в школе изучали быстрый сон?

— Это когда мы кошек мучили?

— Виртуальных кошек, ага. И те кошки, которым ничего не снилось, сходили с ума.

— Я не помню, что мне снится. Возьми еще тост.

— Но тебе должно что-то сниться.

— Ладно, поправка принята, формулировка неверна. Я не имел в виду, что мне вообще ничего не снится. Я не сумасшедший — значит, что-то снится. Гипотеза, доказательство, вывод, если А, значит, не Б. Достаточно? — Коростель улыбнулся и налил себе кофе.

Коростель своих снов не помнил. Теперь их помнит Снежный человек. Хуже того: он не просто помнит их, он в них живет, тонет в них, застрял в них. Каждый момент, что он прожил за последние месяцы, когда-то приснился Коростелю. Неудивительно, что он орал.

Глава 31

Через час Снежный человек наконец выходит из бывшего парка. Он уходит все дальше в глубь материка, по разгромленным бульварам, авеню, улицам и дорогам плебсвилля. Повсюду разбитые солнцекары: одни покорежены в автокатастрофах, другие сгорели, третьи стоят себе, словно хозяева припарковали их и ушли. Попадаются грузовики и фургоны, топливные модели, старые газовые машины и дизеля, вездеходы. Несколько велосипедов, несколько мотоциклов — неплохой выбор, учитывая тот кошмар, что сутками творился на дорогах. На двух колесах можно лавировать между машинами, пока не упадешь, пока кто-нибудь в тебя не выстрелит или не врежется.

Полужилой район — магазины на первых этажах, теперь все разграблены; темные квартирки наверху. Большинство дорожных знаков на месте, в них зияют дыры от пуль. Люди хранили обычные свинцовые пули, которые были до пистолетов-распылителей, хотя в плебсвиллях запрещалось иметь любое оружие. Снежный человек не нашел ни одной пули — старого ржавого ружья, которое можно ими зарядить, у него тоже нет.

Здания, что не сгорели и не взорвались, еще стоят, хотя сквозь щели прет растительность. Скоро она пробьет асфальт, сломает стены, сдвинет крыши. Повсюду какие-то лианы, они свисают с подоконников, вползают в квартиры через разбитые окна, лезут по решеткам. Еще немного, и весь район зарастет. Если б он и дальше откладывал путешествие, обратно мог бы и не вернуться. Очень скоро следы человеческого обитания исчезнут вовсе.

Но допустим — только допустим, думает Снежный человек, что он не последний выживший. Предположим, есть кто-то еще. Он вызывает их к жизни, эти остатки цивилизации, что уцелели в изолированных убежищах, которых отрезало от остального мира, когда отрубились средства коммуникации. Монахи в пустынях, вдалеке от источников инфекции, горные пастухи, которые никогда не спускаются на равнины, затерянные племена в джунглях. Те, кто вовремя понял, в чем дело, пристреливал чужаков, спрятался в подземных бункерах. Горцы, отшельники; бродячие психи, забинтованные в собственные галлюцинации. Кочевники, что следуют древними тропами.

Как это произошло? — спросят их потомки, увидев свидетельства, разруху. Разрушенные свидетельства. Кто это сделал? Кто тут жил? Кто их уничтожил? Тадж-Махал, Лувр, Египетские пирамиды, Эмпайр-стейт-билдинг — все, что он видел по телевизору, в старых книгах, на открытках, в «Крови и Розах». Представьте, что вы видите все это без подготовки, в натуральную величину, трехмерное — вы испугаетесь, убежите, но затем все же потребуете объяснений. Сначала вам скажут, что это сделали гиганты или боги, но рано или поздно захочешь узнать правду. У них тоже будут любопытные обезьяньи мозги.

Может, они скажут: Это все ненастоящее. Это фантасмагория. Эти вещи кому-то приснились, но больше их никто не видит во сне, и они распадаются.

— Предположим, только предположим, — сказал Коростель однажды вечером, — что наша цивилизация уничтожена. Хочешь попкорна?

— Масло настоящее? — спросил Джимми.

— Другого не держим, — ответил Коростель. — А разрушенную цивилизацию уже нельзя восстановить.

— Почему? А соль есть?

— Потому что полезные ископаемые, которые можно добыть, уже добыты, — сказал Коростель. — А без них человечеству не светит ни железный век, ни бронзовый, ни стальной, никакой. На большой глубине полезные ископаемые есть, но высокие технологии, которые необходимы для их добычи, уничтожены.

— Их можно восстановить, — сказал Джимми, жуя попкорн. Он давным-давно не пробовал такого вкусного попкорна. — Инструкции ведь останутся.

— На самом деле нет, — сказал Коростель. — Это ведь не колесо, слишком сложно. Допустим, инструкции остались, допустим даже, остались люди, которые могут их прочесть и понять. Но таких людей очень мало, они попадаются редко, и к тому же у них нет инструментов. Электричества же нету. Потом эти люди умрут — и конец. И у них не останется учеников или последователей. Хочешь пива?

— Холодное?

— Достаточно уничтожить одну генерацию, одно поколение, — сказал Коростель. — Одно поколение чего угодно. Жуков, деревьев, микробов, ученых, франкоговорящих, неважно. Разорви связь между одним поколением и следующим, и игра навсегда закончится.

— Кстати, об играх, — сказал Джимми, — твой ход.

Маршрут превратился в полосу препятствий: местами Снежному человеку приходилось шагать в обход. Теперь он стоит в узком переулке, заросшем лианами, они уже тянутся через дорогу, с крыши на крышу. Через бреши в зеленой массе Снежный человек видит горстку грифов, они лениво кружат в небе. Они тоже видят его, у них глаза как микроскоп, могут пересчитать мелочь у тебя в кармане. Про грифов он кое-что знает.

— Рановато еще, — кричит он грифам.

Хотя зачем их разочаровывать? Если он споткнется и упадет, порежется, потеряет сознание, будет съеден волкопсами или свиноидами, кому есть до этого дело? Никому, кроме него самого. У Детей Коростеля все в порядке, он им больше не нужен. Разумеется, поначалу они будут удивляться, куда же он пропал, но он уже дал ответ: он ушел к Коростелю. Он станет актером второго плана в их мифологии, запасным демиургом. Он станет ложным воспоминанием. Оплакивать никто не станет.

Солнце поднимается все выше и припекает все сильнее. У Снежного человека кружится голова. Толстая тварь ползет с дороги, высунув раздвоенный язык, едва он ставит рядом ногу. Надо быть повнимательнее. Интересно, змеи здесь ядовитые? А что было на том конце хвоста, который он чуть не отдавил, — случайно не маленькое шерстяное тельце? Он не разглядел. Будем надеяться, что нет. Официальная версия гласила, что всех змеекрыс уничтожили, но хватило бы одной пары. Всего одной пары, этаких змеекрысиных Адама и Евы, и одного злобного психа, который благословил их плодиться и размножаться, наслаждаясь мыслью, что они кишат в водосточных трубах. Крысы с длинными чешуйчатыми хвостами и змеиными зубами. Лучше об этом не думать.

Вместо этого он мурлычет себе под нос, чтобы взбодриться. Что за песня? «Зимняя сказка». Ее крутили во всех торговых центрах на Рождество, еще долго после того, как перестал идти снег. Про то, что нужно подшутить над снеговиком, пока не растаял.

Может, он вовсе не Ужасный Снежный человек? Может, он просто снеговик, ухмыляющийся идиот, которого слепили ради шутки и смяли тоже ради шутки, улыбка из камешков и морковный нос напрашиваются на издевательства. Может, это и есть настоящий он, последний Homo sapiens — белая иллюзия человека, сегодня есть, завтра нету, так просто уничтожить, — оставь на солнце, и он растает, будет истончаться, а потом растечется лужицей и убежит ручейком. Прямо как Снежный человек. Он останавливается, вытирает пот, выпивает половину воды из бутылки. Он надеется, что скоро найдет еще воды.

Домов все меньше, потом они и вовсе исчезают. Начинаются стоянки и склады, потом ограждение: колючая проволока меж бетонных столбов и ворота, сорванные с петель. Город позади, граница плебсвилля, территория Компаундов. Конечная станция скоростного поезда, веселенький раскрашенный пластик. Никакого риска, — гласят они, — веселье, и только веселье.

Но идти здесь опасно. До сих пор можно было куда-нибудь залезть или спрятаться, если атакуют с фланга, но теперь он на открытой местности, где нет укрытий и очень мало вертикалей. Он натягивает простыню поверх бейсболки, чтобы защититься от солнца, заворачивает ее, точно куфию, и торопливо шагает дальше. Он знает, если останется здесь надолго — непременно обгорит, несмотря на простыню. Нужно найти укрытие до полудня, когда асфальт станет слишком горячим, — тогда невозможно идти.

Вот и Компаунды. Он проходит поворот на «КриоГений» — небольшое подразделение: он бы предпочел быть мухой на стене, когда погас свет и две тысячи замороженных миллионерских голов, ожидающих воскрешения, начали таять. Дальше Компаунд «Гении-Гномы» — из огромной пробирки торчит остроухая голова эльфа, символ Компаунда. Снежный человек замечает, что неоновая подсветка по-прежнему горит: видимо, солнечная установка работает, хотя не очень хорошо. Эти знаки должны были загораться ночью.

Наконец, «Омоложизнь». Компаунд, где он сделал так много ошибок, столько всего понял неправильно, в последний раз угнал машину и рванул развлекаться. Больше, чем «Фермы ОрганИнк», больше, чем «Здравайзер». Самый большой Компаунд.

Он проходит первую баррикаду со сломанными локаторами и разбитыми прожекторами, затем будка контрольно-пропускного пункта. На земле распластался охранник: торс снаружи, ноги внутри. У охранника нет головы, но Снежный человек не удивляется: во времена кризиса всех захлестывают эмоции. Он проверяет, не осталось ли у охранника распылителя, но увы.

Дальше участок, где вообще нет зданий. Коростель его называл «полосой отчуждения». Ни единого дерева — скосили и срубили все, за чем можно спрятаться, тепловыми сенсорами поделили территорию на квадраты. Ужасная шахматная доска исчезла; сорняки пробиваются, точно бороды. Снежный человек пару минут изучает поле: никакого движения, только черные птицы ссорятся на земле из-за добычи. Потом он идет вперед.

Теперь он на финишной прямой. Вдоль дороги разбросаны вещи, которые люди обронили в спешке, — поиск сокровищ наоборот. Чемодан, рюкзак, откуда вывалилась одежда и всякое барахло, открытая косметичка, рядом — одинокая розовая зубная щетка. Браслет, заколка-бабочка, блокнот, страницы размокли, записей не разберешь.

Наверное, сначала у беглецов была надежда. Видимо, они думали, что эти вещи им еще пригодятся. А потом бросили их — передумали.

Глава 32

Когда Снежный человек добирается до внешней стены Компаунда «Омоложизнь», пот течет с него ручьями, он задыхается. Стена на месте, она по-прежнему высокая — двенадцать футов, но больше не под напряжением, а колючая проволока ржавеет. Он минует внешние ворота, которые будто кто-то взорвал, останавливается в их тени, съедает энергетический батончик и допивает остатки воды. Затем продолжает путь через ров, мимо сигнальных устройств, подле которых прежде стояли люди из КорпБезКорпа, и застекленных кабин, где они вели наблюдение за территорией, мимо укрепленной сторожевой башни со стальной дверью — теперь навеки распахнутой, — где у него когда-то снимали отпечатки пальцев и рисунок сетчатки.

Дальше аллея, которую он так хорошо помнит: утопающий в зелени жилой сектор, большие дома — псевдо-Георг, псевдо-Тюдор и псевдо-французская-провинция, извилистые улицы ведут к полю для гольфа, ресторанам, ночным клубам, больницам, торговым центрам и закрытым теннисным кортам. Справа, за пределами жилого сектора, — ярко-оранжевые изоляторы и черные кубические крепости, где находился финансовый отдел. А вдалеке пункт назначения — центральный парк, откуда виден Коростелев зачарованный купол, круглый, белый и блестящий, точно ледяной шар. При одном взгляде на него Снежный человек содрогается.

Но сейчас у него нет времени на тщетные роптания. Он спешит по главной улице, огибая груды одежды и обглоданные человеческие скелеты. Почти ничего не осталось, кроме костей, — грифы отлично поработали. Когда он уходил, все это напоминало батальную сцену и воняло, как на бойне, однако сейчас тихо и смрад почти не чувствуется. Свиноиды распахали все газоны, повсюду кучи их дерьма — к счастью, не особо свежего.

Первоочередная задача — найти еду. Имеет смысл пойти по дороге туда, где раньше находились торговые центры — там скорее найдется, что пожрать, — но Снежный человек слишком голоден. И нужно укрыться от солнца — немедленно.

Он выбирает второй поворот налево, к жилым домам. На обочине уже растут сорняки. Улица идет по кругу, в центре — островок зелени, там растут кусты, чахлые и неподрезанные, с яркими красными и фиолетовыми цветами. Какой-то экзотический гибрид, через пару лет исчезнет. Или, наоборот, разрастется, все заполонит, выживет местную растительность. Кто знает? Весь мир теперь — один огромный эксперимент, вышедший из-под контроля (Коростель сказал бы, что так всегда и было), и вовсю работает доктрина непредвиденных последствий.

Снежный человек выбирает небольшой дом в стиле королевы Анны. Передняя дверь заперта, но окно разбито — наверное, какой-то обреченный грабитель побывал здесь до него. Интересно, чего этот бедолага искал: еды, бесполезных денег или просто ночлега? Что бы это ни было, вряд ли оно ему помогло.

Снежный человек выпивает пару пригоршней воды из каменной птичьей поилки, украшенной лягушками с тупыми мордами. После вчерашнего ливня воды в поилке до краев и не особо много птичьего дерьма. Интересно, какую заразу переносят птицы и есть ли она в их дерьме? Придется рискнуть. Он моет лицо и шею, наполняет свою бутылку. Потом осматривает дом — нет ли кого живого. Он не может избавиться от ощущения, что кто-то — такой же, как он, — лежит в засаде, где-нибудь за углом, за приоткрытой дверью.

Он снимает темные очки, вытирает их простыней. Забирается в дом через окно: одна нога, потом другая, но сначала палка. Внутри полутьма, волосы на руках встают дыбом: клаустрофобия и негативная энергия уже давят. Воздух плотный, будто паника сгустилась здесь и еще не рассеялась. Вонь — как в неисправной канализационной трубе.

— Эй! — кричит он. — Есть тут кто? — Он ничего не может поделать с собой: любой дом говорит о потенциальных обитателях. Хочется уйти: к горлу подступает тошнота. Но он закрывает нос вонючей простыней — по крайней мере, это его собственный запах — и идет по гниющему ковру, мимо тусклых теней пухлых мебельных репродукций. Раздается писк и топот маленьких лап — здесь все оккупировано крысами. Он старается идти осторожнее. Для крыс он ходячий труп. К счастью, судя по звукам, это обычные крысы. Змеекрысы не пищат, они шипят.

Пищали, шипели, поправляет он сам себя. Их ликвидировали, они исчезли, он настаивает.

Но сначала — главное. Он находит в столовой бар и быстро его обшаривает. Полбутылки бурбона, больше ничего, только пустая тара. Сигарет тоже нет. Наверное, семья была некурящая, а может, сигареты утащил тот, кто был здесь до него.

— Иди ты на хер, — говорит он серванту из мореного дуба.

Потом по застеленной ковром лестнице на цыпочках поднимается на второй этаж. Почему так тихо, будто и впрямь грабитель? Так получается. Разумеется, в доме живут люди, они спят. Разумеется, если он будет шуметь, они проснутся. Но он понимает, что это глупо.

В ванной комнате на буром кафеле растянулся мужчина — точнее, то, что от него осталось. В полосатой пижаме, сине-малиновой. Странно, думает Снежный человек, почему, едва появляется опасность, люди мчатся в ванную. Видимо, в этих домах ванная была чем-то вроде святилища, там всегда можно помедитировать в одиночестве. А также поблевать, поистекать кровью из глаз, высрать собственные кишки и безнадежно пошарить в аптечке, ища таблетку, которая тебя спасет.

Хорошая ванная. Джакузи, мексиканские русалки на стенах, головы украшены цветами, светлые волосы ливнем струятся по плечам, груди маленькие и округлые, соски ярко-розовые. Он бы с удовольствием принял душ — наверное, тут должен быть запасной бак для дождевой воды, — но в ванне лежит какое-то затвердевшее дерьмо. Снежный человек берет кусок мыла — пригодится, и проверяет, нет ли в шкафчике солнцезащитного крема, — безуспешно. Контейнер с «НегойПлюс», полупустой, и бутылочка с аспирином, которую он забирает. Он думает, не взять ли зубную щетку, но ему противно совать в рот щетку мертвеца, поэтому он берет только зубную пасту. На тюбике написано: «Для белоснежной улыбки». Замечательно, ему как раз нужна белоснежная улыбка, правда, он пока не придумал — зачем.

Зеркало на дверце шкафчика разбито — последняя вспышка бесполезной ярости, космического протеста: Почему так? Почему я? Он понимает этого человека, на его месте он бы сделал то же самое. Разбил бы что-нибудь, обратил последний промельк себя в кучу осколков. Разбитое стекло посыпалось в раковину, но Снежный человек все равно внимательно смотрит под ноги — от них теперь зависит его жизнь, как у лошади. Если не сможет ходить, станет крысиным обедом.

Он идет по коридору. Хозяйка дома лежит в спальне, на кровати, под огромным розово-золотым пуховым одеялом, торчат рука и плечо — кости и сухожилия в ночной рубашке под леопарда. Лица он не видит, ну и ладно, зато волосы сохранились, будто это парик: темные корни, серебристые пряди, эльфийский стиль. Бывает красиво — зависит от женщины.

Одно время он любил копаться в чужих туалетных столиках, если выпадал шанс, но тут лезть в ящики неохота. Вряд ли найдется что-то новенькое. Белье, сексуальные игрушки, бижутерия вперемешку с огрызками карандашей, мелочь и английские булавки. Если повезет — дневник. В школе ему было забавно читать девчачьи дневники: все эти большие буквы, лес восклицательных знаков и фразы навзрыд — люблю люблю люблю ненавижу ненавижу ненавижу — и цветные подчеркивания, как в замысловатых письмах, которые он получал на работе. Обычно он ждал, пока девчонка пойдет в душ, и пролистывал ее дневник. Разумеется, он искал свое имя, хотя ему отнюдь не всегда нравилось то, что он читал.

Однажды он прочел: Джимми, скотина любопытная, я знаю, что ты это читаешь, и мне это очень не нравится, потому что если мы с тобой трахались, это еще не значит, что ты мне нравишься, поэтому ОТВАЛИ!!! Две красные линии под «очень не нравится», три — под «отвали». Ее звали Бренда. Симпатичная, жевала жвачку, сидела перед ним на уроках по жизненным навыкам. У нее на туалетном столике стояла робособачка на солнечных батареях. Собачка лаяла, приносила пластиковую косточку и задирала ногу, испуская желтую водичку. Снежного человека всегда поражало, что у самых неприступных и стервозных девчонок в спальне находились безумно сентиментальные и глупые безделушки.

На туалетном столике — стандартный набор кремов, гормональных добавок, ампул и инъекций, косметика, духи. В полутьме все это тускло мерцает, точно старый натюрморт, приглушенный лаком. Снежный человек спрыскивает себя из одной бутылочки — надеется, что мускусный аромат забьет все остальные запахи. На бутылочке золочеными буквами написано: «Крэк-Кокаин». Снежный человек раздумывает, не выпить ли эти духи, но вовремя вспоминает, что у него есть бурбон.

Потом он наклоняется, глядит на свое отражение в овальном зеркале — он не может противиться искушению глянуть в любое зеркало, что попадается под руку. С каждым разом потрясение сильнее. Из зеркала смотрит незнакомый человек — затуманенный взор, впалые щеки, весь покрыт шрамами от укусов. Он выглядит на двадцать лет старше себя. Он подмигивает и улыбается отражению, показывает язык: эффект поистине жуткий. Позади него в зеркале отражается скорлупа женщины на кровати, сейчас она почти как живая, будто в любой момент повернется к нему, раскроет объятия и шепнет — приди, возьми меня. Меня и мои эльфийские волосы.

У Орикс был такой парик. Ей нравилось переодеваться, менять внешность, притворяться другой женщиной. Она вышагивала по комнате, танцевала стриптиз, выгибалась и позировала. Говорила, что мужчины любят разнообразие.

— Кто тебе такое сказал? — спросил Джимми.

— Ну, кто-то, — и она засмеялась. А потом он сграбастал ее в охапку, и ее парик упал… Джи-имми! Но сейчас он не может позволить себе думать об Орикс.

Он очухивается — стоит посреди комнаты, руки болтаются плетями, рот открыт.

— Какой я был тупой, — говорит он вслух.

Следующая дверь ведет в детскую: компьютер в ярко-красном пластиковом корпусе, шкаф забит плюшевыми медведями, на стенах обои с жирафами, на полу стойка с дисками — судя по картинкам, кровавые компьютерные игрушки. Но ребенка нет, Снежный человек не находит тела. Может, ребенок умер и был кремирован в первые дни эпидемии, когда людей еще сжигали, а может, испугался и убежал, когда родители перегнулись пополам и начали харкать кровью. Может, этим ребенком была одна из куч тряпья и обглоданных костей на улице. Там встречались маленькие.

Он находит в коридоре платяной шкаф и переодевается, меняет грязную простыню на новую, на сей раз не белую, а с цветочками и листочками. Вот дети удивятся, когда увидят. «Смотрите, — скажут они. — На Снежном человеке листья выросли!» Уж они это не пропустят. В шкафу лежит целая стопка свежих выглаженных простыней, но он берет только одну. Не хочет тащить фигню, которая может и не пригодиться. Он всегда сможет вернуться, если припечет.

Снежный человек слышит голос матери, который говорит ему, чтобы положил грязную простыню в корзину для белья, — старые неврологические рефлексы так просто не исчезают, — но бросает простыню на пол и идет вниз, на кухню. Может, там найдутся консервы, соевое мясо, бобы, сосиски, что угодно, лишь бы протеин; даже овощи подойдут, суррогатные или настоящие, он все съест, — но тот, кто разбил окно, судя по всему, вычистил все шкафы. Снежный человек находит только горсть хлопьев в пластиковом контейнере и тут же их съедает. Шкаф обычный, без регулятора температуры и влажности, и приходится долго разжевывать хлопья и запивать их водой. Он находит три пакетика кешью, из тех, что раздавали в скоростных поездах, и немедленно опустошает один — орехи даже не очень засохли. Еще он находит банку с «Сойдинами», соевой рыбой. Кроме нее, в шкафу стоит только полупустая бутылка кетчупа, который подсох и забродил.

Снежный человек понимает, что холодильник лучше не открывать. Кухонная вонь идет как раз оттуда.

В одном шкафу обнаруживается работающий фонарик. Снежный человек берет его, несколько свечей и спички. Находит пластиковый пакет для мусора там, где они обычно находятся, и складывает всю добычу, включая сойдины, два пакетика с кешью, бурбон, мыло и аспирин. Еще он находит ножи, не очень острые, — выбирает два и еще прихватывает кастрюльку. Полезно, если найдется, что готовить.

Между кухней и кладовкой — маленький кабинет. Стол, на столе компьютер, факс, принтер, стакан с ручками, шкаф со справочниками, словарь, идеографический словарь, словарь Барлетта, «Антология современной поэзии» Нортона. Парень в полосатой пижаме, который лежит наверху, видимо, тоже был человеком слов: референт из «Омоложизни», идеолог, политтехнолог, наемный бумагомаратель. Не повезло мужику, думает Снежный человек.

За вазой с засохшими цветами и фотографией в рамочке, на которой запечатлены отец и сын — значит, ребенок был мальчиком, лет семи-восьми, судя по всему, — лежит записная книжка. На первой странице надпись, большими буквами, наискосок: «ПОДСТРИЧЬ ГАЗОН». Ниже маленькими бледными буквами другая: «Позвонить в больницу»… Шариковая ручка так и лежит, словно выпала из ослабевшей руки: видимо, тут оно и пришло, мгновенно, болезнь и ее осознание. Снежный человек представляет себе этого мужчину, как тот понимает, что происходит, глядя на собственную руку, выводящую буквы. Наверное, он заболел одним из первых, иначе не стал бы волноваться по поводу газона.

По спине опять ползут мурашки. Почему у него такое впечатление, будто он залез в собственный дом? В тот дом, который был у него двадцать пять лет назад, а пропавший ребенок — это он сам.

Глава 33

Снежный человек идет по занавешенному сумраку гостиной в переднюю, выстраивая в голове дальнейший маршрут. Надо бы найти дом, где консервов побольше, или даже супермаркет. Можно остаться там на ночь, залезть на полку, тогда он с умом потратит время, возьмет только лучшее. Кто знает. Там, наверное, еще остались шоколадки. А потом, выполнив продовольственный минимум, он пойдет к куполу грабить тамошний арсенал. С работающим пистолетом-распылителем он будет чувствовать себя намного лучше.

Он выкидывает палку из окна, потом вылезает сам, стараясь не порвать о разбитое стекло свежую простыню, не порезаться и не разодрать пластиковый пакет. Прямо напротив него на разросшемся газоне, отрезая доступ к дороге, квинтет свиноидов копается в какой-то куче — хотелось бы верить, что это просто одежда. Кабан, две свиноматки и два поросенка. Они слышат, как он вылезает на улицу, отрываются от еды и поднимают головы — увидели его, ладно. Он машет палкой над головой. Обычно они убегают — у свиноидов долгая память, а палки похожи на электробичи, — но на сей раз удерживают позиции. Принюхиваются, будто удивлены, — может, учуяли его духи. Может, в духах какие-то аналоги феромонов — вот уж повезло. Быть затоптанным насмерть толпой похотливых свиноидов. Совершенно идиотская смерть.

Что делать, если они нападут? Вариант один: залезть обратно в окно. Успеет ли? Несмотря на короткие ноги, которые поддерживают их огромные туши, эти черти довольно быстро бегают. Кухонные ножи в мешке, к тому же они слишком короткие и тупые, вряд ли серьезно повредят взрослому свиноиду. Все равно что протыкать шину от грузовика перочинным ножиком.

Кабан опускает голову, массивную шею и плечи и в задумчивости шатко раскачивается взад-вперед. Но остальные уже уходят, поэтому он передумывает и трусит вслед за ними, выразив свое презрение кучей дерьма, которую исторгает из себя на ходу. Снежный человек не движется, пока они не скрываются из виду, потом медленно идет вперед, поминутно озираясь. Здесь слишком много их следов. Свиноиды умны, могут сделать вид, что отступают, спрятаться за угол и напасть. Навалятся на него, затопчут, а потом клыками распорют ему брюхо и сожрут кишки. Уж он-то знает их вкусы. Всеядные умные твари, свиноиды. В коварных злобных головах вполне могут оказаться ткани человеческого неокортекса.

Ну да: вот и они, прямо по курсу. Выходят из-за куста, все пятеро — нет, уже семеро. Смотрят на него. Повернуться спиной или побежать нельзя. Снежный человек поднимает палку и отходит в сторону, туда, откуда только что пришел. Если совсем припрет, он сбежит в сторожку у пропускного пункта и дождется, когда они уйдут. Потом придется изыскивать обходные пути к куполу, переулками, где найдется, куда отступать.

Но пока он проходит это расстояние, скользящими шагами, словно танцуя странный танец под зоркими взглядами свиноидов, с юга наползают темные тучи, потихоньку закрывающие солнце. Это не обычная дневная гроза: для нее слишком рано, к тому же небо зловещее, зеленовато-желтое. Ураган, причем сильный. Свиноиды исчезают, видимо, решили найти укрытие.

Он стоит у застекленной будки и смотрит, как надвигается ураган. Великолепное зрелище. Однажды он видел, как оператора-документалиста, любителя с видеокамерой, засосало прямо в воронку урагана. Как там, на побережье, чувствуют себя Дети Коростеля? Тем хуже для Коростеля, если живые подтверждения всех его теорий унесет в небо или смоет в океан. Но этого не случится: волнорезы из нагромождения камней остановят волны. Что касается урагана, один такой они уже пережили. Уйдут в центральную пещеру посреди кучи бетонных блоков, в свой дом грома, как они говорят, и переждут ненастье там.

Налетает ветер, ворошит мусор на улицах. Между облаками высверкивают зигзаги молний. Снежный человек уже видит тонкий черный конус, который, извиваясь, спускается к земле; потом опускается темень. К счастью, будка пристроена к зданию службы безопасности, а эти строения по прочности могут соперничать с бункерами. Снежный человек ныряет внутрь, едва начинается дождь.

Завывает ветер, грохочет гром, все вибрирует, и то, что еще прибито к стенам и полу, дрожит, точно в гигантском моторе. В стену снаружи ударяется что-то очень большое. Снежный человек идет в глубь здания, минует одну дверь, потом другую, нащупывая в мешке фонарик. Вытаскивает его, нашаривает кнопку, и тут раздается очередной удар, и лампы над головой мигают. Какая-то давно поджаренная солнечная батарея поджарена снова.

Пожалуй, ему не хочется, чтобы лампы загорались, — в углу он заметил пару биозащитных скафандров, и то, что осталось в них, пребывает не в лучшем состоянии. Картотека открыта, повсюду раскиданы бумаги. Судя по всему, на охранников напали. Может, они пытались остановить людей, которые покидали территорию через эти ворота, — насколько он помнит, кто-то пытался ввести карантин. Но антиобщественные элементы — а в тот момент таковыми могли считаться все поголовно, — видимо, вломились сюда, рылись в секретных документах. Какой, однако, оптимизм — верить, что эти бумажки могут пригодиться.

Снежный человек заставляет себя подойти к костюмам, тычет их палкой. Могло быть хуже; не особо воняет, и всего несколько жуков; мягких тканей не осталось. Но оружия тоже нету. Антиобщественные элементы, видимо, забрали его с собой — впрочем, на их месте он поступил бы так же. Он так и поступил.

Он выходит из дальней комнаты, возвращается в приемную, где стоят конторка и стол. Неожиданно понимает, что зверски устал. Садится в эргономичное кресло. Он уже очень давно не сидел в креслах — ощущения странные. Надо бы достать из мешка спички и свечи, на случай, если свет опять погаснет; копаясь в мешке, он выпивает воды и съедает еще один пакет орехов. Снаружи доносится рев ветра и таинственные звуки, будто огромный зверь сорвался с цепи и буйствует. Ветер мчится мимо закрытых дверей, поднимает клубы пыли, в комнате все дребезжит. У Снежного человека трясутся руки. Он напуган больше, чем позволяет себе признать.

А что, если здесь водятся крысы? Здесь должны быть крысы. А что, если начнется потоп? Они будут карабкаться по его ногам! Он закидывает ноги на кресло, свешивает их с эргономичного подлокотника и обматывает простыней. Писка не расслышать — ураган слишком грохочет.

Великий человек достойно принимает вызов судьбы, говорит голос. Кто на этот раз? Лектор по мотивации, выступавший по «Омолож-ТВ», слабоумный зануда в костюме. Болтун по найму. Чем выше барьер, тем выше прыжок. Кризис способствует личностному росту человека.

— Ни хера я личностно не вырос, кретин! — вопит Снежный человек. — Посмотри на меня! Я дегенерат! У меня мозг размером с грецкий орех!

Но он не знает, каких размеров должен быть обычный мозг, потому что не с кем сравнить. Он потерялся в тумане. И никаких ориентиров.

Свет снова выключается. Он остается совсем один в полной темноте.

— Ну и что? — говорит он. — Раньше ты был совсем один при свете. Какая разница? — Но разница есть.

Но он к этому готов. Он взял себя в руки. Он ставит фонарик на стол, чиркает спичкой, ухитряется зажечь свечу. Пламя колышется на сквозняке, но свеча горит, и на стол ложится кружок мягкого желтого света, комната походит на древнюю пещеру — она темна, однако защищает.

Он снова роется в мешке, достает третий пакет орехов, съедает. Потом вытаскивает бурбон, думает, отвинчивает крышку и пьет. Буль буль буль, гласит мультяшная надпись в голове. Огненная вода.

Милый, говорит женский голос из угла. А ты неплохо справляешься.

— Ничего подобного, — отвечает он.

Сквозняк фыркает прямо в уши — ффыф-ф, задувает свечу. Он не станет ее зажигать — бурбон уже действует. Снежный человек посидит в темноте. Он чувствует, как Орикс плывет к нему по воздуху на крыльях из мягких перьев. Она вот-вот будет с ним. Он скрючился, уткнувшись лбом в стол и закрыв глаза, несчастный и умиротворенный.

Глава 34

Прошло четыре сумбурных года, и Джимми закончил Академию Марты Грэм, получив свою сомнительную ученую степень по проблематике. Он не ожидал найти работу сразу и не обманулся. Он неделями рассылал свое чахлое резюме, письма возвращались слишком быстро, иногда с жирными пятнами и отпечатками пальцев мелких чиновников с уровнем развития ниже плинтуса, которые, видимо, пролистывали его бумажки за обедом. Джимми заменял грязные страницы и отсылал резюме снова.

На лето он нашел себе работу в библиотеке Академии Марты Грэм: просматривать старые книги и помечать их для ликвидации, а также выбирать, какие из них останутся на земле в электронном виде; он потерял эту работу через полтора месяца, потому что не мог заставить себя хоть что-то выкинуть. Затем он переехал к своей девушке, концептуальной художнице, длинноволосой брюнетке по имени Аманда Пейн.[176]

Имя было ее собственным изобретением, как и многое в ней: на самом деле ее звали Шип Джонс. Ей пришлось заново изобрести себя, объясняла она, потому что изначальная Шип была так подавлена своей жестокой, приторной семейкой белых отбросов общества, что была просто вещью, которую даже на распродажу домашней утвари не стали выставлять, музыкальной подвеской из погнутых вилок или трехногим стулом.

Это и привлекло Джимми: для него была экзотикой сама идея распродажи домашней утвари. Он хотел отремонтировать Аманду, починить ее и заново покрасить. Чтобы стала как новенькая.

— У тебя доброе сердце, — сказала она ему, впервые впустив его за свою линию обороны. Уточнение: под робу.

Аманда жила в запущенном кондоминиуме в одном из Модулей и делила жилище с двумя другими художниками, мужчинами. Все трое были из плебсвиллей, все трое — стипендиаты Марты Грэм и поэтому считали себя выше привилегированных, бесхребетных, дегенеративных отпрысков Компаундов — например, Джимми. Им приходилось быть стойкими, держать удары, грудью пробивать себе дорогу в жизни. Они провозглашали ясность видения, которая достигалась длительной обработкой на точильном камне реальности. Один художник пытался покончить с собой, что дало ему (намекал он) особое преимущество перед остальными. Другой ширялся, а заодно и торговал героином, а затем вместо потребления героина — а может, вместе с ним — углубился в искусство. Через несколько недель Джимми понял, что эти двое — паршивенькие ремесленники, да к тому же надутые снобы, хотя поначалу находил в них своеобразный шарм.

Те двое, которые не Аманда, еле терпели Джимми. Добиваясь их расположения, он временами хозяйничал на кухне — все три художника глумились над микроволновкой и в основном варили себе спагетти, — но повар из него получился так себе. Однажды он сделал большую ошибку, принеся домой куриное филе «ПухлоКуры», — за углом как раз открылся магазин, и, если забыть о происхождении «ПухлоКур», их вполне можно было есть. После этого те двое, которые не Аманда, вообще перестали с ним разговаривать.

Впрочем, это не мешало им разговаривать друг с другом. У этих людей было свое мнение по поводу всего, о чем они якобы имели какое-то представление; они провокационно занудствовали, толкали речи и читали неочевидные проповеди, нацеленные — как подозревал Джимми — в основном на него. Художники считали, что игра закончилась, когда изобрели сельское хозяйство, шесть или семь тысяч лет назад. После этого эксперимент под названием «человечество» был обречен на неудачу: сначала гигантизм, обусловленный избытком пищи, затем вымирание, поскольку все пищевые ресурсы исчерпаны.

— А вы что предлагаете? — спрашивал Джимми. Ему нравилось их подкалывать — кто они такие, чтобы судить? Художники, которые напрочь не улавливали иронии, отвечали, что верный анализ — это одно, а поиск верных решений — совсем другое, и отсутствие второго не отменяет первого.

И вообще, может статься, что никакого решения нету. Человеческое общество, заявляли они, — монстр, а его основной побочный продукт — трупы и руины. Этот монстр ничему не учится, делает одни и те же кретинские ошибки, покупая краткосрочный кайф ценой долгосрочной боли. Подобно гигантскому слизню, он пожирает остальные биологические виды, перемалывает жизнь на земле и высирает фигурный пластиковый мусор, который скоро-выйдет-из-моды.

— Вроде ваших компьютеров? — пробормотал Джимми. — На которых вы творите?

Скоро, говорили художники, игнорируя его слова, на всей планете останутся только длинные подземные трубы. В трубах будет искусственное освещение и искусственный воздух, потому что озоновый и кислородный слои Земли уже будут полностью уничтожены. Люди станут ползать по этим трубам, гуськом, нагишом, каждый видит только задницу впередиползущего, моча и экскременты падают вниз через отверстия в полу, а потом цифровое устройство случайным образом выбирает некоторых, обрабатывает и скармливает всем остальным с помощью приборов в виде игл, расположенных на внутренней стороне этих труб. Система автономная и потому вечная, все будут довольны.

— Да, это, пожалуй, решит проблему войн, — сказал Джимми. — И у нас будут очень крепкие коленные чашечки. Только вот как же секс? В таких условиях непросто, мне так кажется. — Аманда посмотрела на него неодобрительно. Неодобрительно, но понимающе: видимо, ей пришел в голову тот же вопрос.

Аманда мало разговаривала. Она человек образов, а не слов, объясняла она; утверждала, что думает картинками. Это вполне устраивало Джимми: немного синестезии никогда не повредит.

— Что ты видишь, когда я делаю вот так? — спрашивал он вначале, в их самые пылкие дни.

— Цветы, — говорила она. — Два или три. Розовых.

— А теперь? Что ты видишь?

— Красные цветы. Красные и лиловые. Пять или шесть.

— А если так? Милая, как же я тебя люблю!

— Неон! — Потом она вздыхала и говорила: — Это был целый букет.

Его трогали эти ее невидимые цветы — в конце концов, то было признание его талантов. А еще у нее был симпатичный зад и вполне настоящая грудь, хотя возле глаз Аманда была жестковата, он сразу заметил.

Аманда была родом из Техаса, клялась, что помнит Техас еще до того, как там все высохло и было унесено ветром, — правда, в таком случае, по подсчетам Джимми, ей было на десять лет больше, чем она говорила. Она работала над проектом, который назывался «Гриффити». Загружала прицеп частями тел крупных животных, вывозила их на пустое поле или стоянку заброшенного завода и складывала из этих кусков слова; потом ждала, когда прилетят грифы, и фотографировала все это с вертолета. Поначалу вокруг проекта поднялся шум и Аманда получила несколько мешков гневных писем от Садовников Господних и психов-одиночек. Одно из писем прислала старая знакомая Джимми, Бернис, которая за прошедшее время поднаторела в риторике.

А потом нашелся какой-то старый и дряхлый филантроп, заработавший состояние на спекуляциях донорскими органами, и дал Аманде приличный грант, полагая, что ее задумки — актуальное искусство. И это хорошо, сказала Аманда, потому что без денег ей пришлось бы расстаться с этой идеей: аренда вертолета стоит очень дорого, да еще разрешения от КорпБезКорпа. Она сказала, что ребята из КорпБезКорпа трясутся мелкой дрожью, едва речь заходит о воздушном пространстве. Им кажется, все хотят одного — взлететь повыше и сбросить на землю как можно больше взрывчатки, так что если хочешь взлететь на арендованном вертолете, они тебе фактически в трусы залезут, если ты не какой-нибудь богатенький принц из Компаунда.

Слова, которые она грифовала — это был ее термин, — должны были состоять из четырех букв. Аманда мучительно их обдумывала: у каждой буквы алфавита — свой заряд, говорила она, положительный или отрицательный, поэтому слова нужно выбирать тщательно. Концепция гласила, что грифование оживляет эти слова, а затем убивает. Это очень впечатляющий процесс: «Будто наблюдаешь за тем, как думает Господь», — сказала она во время сетевой конференции. Она загрифовала слово «БОЛЬ» — намек на ее фамилию, как она отметила в интервью в чате, — потом «КОМУ», а потом «ТЕЛО». Тем летом, когда с ней был Джимми, у нее случился творческий кризис: она никак не могла придумать следующее слово.

Когда Джимми понял, что еще одна порция вареных спагетти — и его стошнит, а Аманда, которая пялится в никуда и жует прядь своих волос, уже не вызывала желания и восторга, он наконец нашел работу. Предприятие называлось «НовоЧел», маленький Компаунд, расположенный так близко к одному из беднейших плебсвиллей, что вполне мог находиться на его территории. Немногие согласились бы там работать, будь у них другие варианты, решил Джимми в тот день, когда проходил интервью; а может, так казалось, потому что работодатели слегка заискивали. Джимми не сомневался, что их уже послали куда подальше десять или все двадцать предыдущих кандидатов. Ну, он им телепатировал: я не совсем то, о чем вы мечтали, зато продамся по дешевке.

Интервьюеры — двое, мужчина и женщина — сообщили Джимми, что их впечатлила его диссертация, посвященная книгам двадцатого века из серии «Помоги себе сам». Их Компаунд, сказали они, как раз занимается выпуском материалов для самосовершенствования — разумеется, не книг, a DVD, CD-ROMов и сайтов. Конечно, основной доход приносят не материалы, а оборудование и альтернативные лекарственные средства, которые необходимо заказать, чтобы добиться желаемого эффекта. В здоровом теле — здоровый дух, как говорится, и Джимми займется именно духовной составляющей. Другими словами, продвижением товаров.

— Людям нужно совершенство, — сказал мужчина. — Быть совершенными.

— Но они хотят, чтоб им объяснили, как этого добиться, — сказала женщина.

— Как можно доступнее, — сказал мужчина.

— Вдохновенно, — сказала женщина. — И позитивно.

— Они хотят услышать про «до и после», — сказал мужчина. — Это искусство возможного. Но, разумеется, никаких гарантий.

— Вы великолепно в этом разбираетесь, — сказала женщина. — Мы это поняли, прочитав вашу диссертацию. Нам она показалось очень зрелой.

— Если знаешь один век, знаешь и все остальные, — сказал мужчина.

— Но эпитеты изменились, — сказал Джимми. — Нет ничего хуже устаревших эпитетов.

— Именно! — сказал мужчина таким тоном, будто Джимми только что разгадал загадку вселенной. Мужчина пожал ему руку так, что у Джимми захрустели кости, а женщина улыбнулась тепло, но беззащитно, и Джимми тут же спросил себя, замужем ли она. Платили в «НовоЧеле» не очень хорошо, но, возможно, у этой работы будут другие преимущества.

Вечером он рассказал Аманде Пейн, как ему повезло. В последнее время она ворчала по поводу денег; ну, не ворчала, зато вставляла намеки — мол, у каждого свои обязанности — в тяжелые затяжные периоды молчания, которые ей особо удавались, — поэтому он решил, что ей будет приятно. Последнее время отношения у них не клеились — по сути дела, с тех самых «ПухлоКур». Может, они как-то наладятся сейчас, при расставании, к долгой, прочувствованной и эмоциональной финальной сцене. Джимми уже репетировал последние реплики: Я не тот, кто тебе нужен, ты заслуживаешь лучшего, я разрушу твою жизнь и так далее. Но такие вещи надо оттачивать, и пока он расписывал свою новую работу.

— Теперь я смогу приносить домой бекон, — сказал он в заключение тоном, который казался ему жизнерадостным, но ответственным.

Аманду это не впечатлило.

— Ты собираешься там работать? — только и спросила она; вероятно, это означало, что в «НовоЧеле» работает кучка омерзительных подлецов, которые наживаются на человеческих фобиях и опустошают банковские счета доверчивых больных людей. Оказалось, что у Аманды была какая-то подруга, которая подписалась на пятимесячный план «НовоЧела» — избавление от депрессии, морщин и бессонницы одновременно, — и эта подруга шагнула за грань — точнее, из окна своей квартиры на десятом этаже, — когда принимала настойку из коры какого-то южноамериканского дерева.

— Я в любой момент могу им отказать, — сказал Джимми, выслушав эту байку. — Вступлю в стройные ряды хронически безработных. Нет — пожалуй, стану жить на содержании у красивых женщин. Вот как сейчас, например. Шутка, шутка, только не бей меня!

Несколько дней Аманда молчала больше обычного. Потом сказала, что творческий кризис прошел, она придумала следующее ключевое слово для проекта «Гриффити».

— И что это за слово? — спросил Джимми, делая вид, что ему интересно.

Аманда вгляделась в его лицо.

— «Люби», — сказала она.

Глава 35

Джимми переехал в маленькую квартиру в Компаунде «НовоЧел»: спальня в алькове, тесная кухня, репродукции мебели пятидесятых. Жилище мало чем отличалось от его комнаты в академии, но, по крайней мере, тут водилось меньше фауны. Вскоре Джимми понял, что с точки зрения корпорации является просто-напросто пишущим рабом. Он напрягал мозги и проводил десятичасовой рабочий день в лабиринтах синонимов и дебрях пустословия. А потом наверху оценивали то, что он написал, и возвращали на доработку. Нам бы хотелось более… менее… не совсем то. Но со временем он стал делать успехи, что бы это ни значило.

Косметические кремы, тренажеры, энергетические батончики, которые превратят ваши дряблые мышцы в сногсшибательную мускулатуру древнегреческой статуи. Таблетки, которые сделают вас толще, худее, лысее, волосатее, белее, темнее, чернее, желтее, сексуальнее и счастливее. Задача Джимми — описывать и восхвалять, изображать доступное — о, такое доступное. Надежда и страх, желание и отвращение — все это был его инвентарь, ими он жонглировал. То и дело он придумывал новые слова — напрягаемость, фибрационность, феромонимальный, — но его ни разу не поймали. Начальству нравились такие слова маленькими буквами на упаковках — они казались научными и убедительными.

Ему следовало радоваться успехам на почве словоизобретения, но он впал в уныние. Записки от начальства, сообщающие ему, что он замечательно справляется с работой, ничего не значили — их писали невежды, лишнее доказательство тому, что никто в «НовоЧеле» не в силах по достоинству оценить способности Джимми и его интеллект. Он понял, почему маньяки время от времени подсказывают полиции, где их искать.

Социальная жизнь — впервые за много лет — отсутствовала как факт; в такой пустыне секса он не бывал с восьми лет. Аманда Пейн маячила где-то в прошлом, как затерянная лагуна, чьи крокодилы забыты. Почему он ее бросил? Потому что ждал встречи со следующей женщиной. Однако ту, что проводила собеседование, он больше никогда не видел, а остальные, те, кого он встречал в офисе или в барах Компаунда, были себе на уме либо настолько эмоционально истощены, что даже он от них шарахался. Он опустился до флирта с официантками, но и тут ему ничего не выгорело. Они видели много молоденьких мальчиков с хорошо подвешенным языком и понимали, что он не представляет собой ровным счетом ничего.

В кафе компании все знали, что он новичок. Поэтому он ел сойбургеры в торговом центре Компаунда или покупал жирное куриное филе «ПухлоКуры», которое жевал за компьютером, вечерами торча на работе. Компаунд еженедельно устраивал корпоративное барбекю — глобальный крысятник, куда почти в обязательном порядке следовало приходить всем сотрудникам. Джимми ненавидел это мероприятие всей душой. Ему не хватало энергии, чтобы привлечь толпу, он не умел безобидно шутить, поэтому околачивался на отшибе и мысленно разрывал присутствующих на мелкие кусочки. Отвисшие сиськи, значилось в комиксном пузыре. Жополицые уроды с мозгами из тофу. Рекламный мальчик, сосущий пальчик. Женщина-холодильник. Мать родную продаст. Корова с трясущимся задом. Пустоголовый придурок.

Иногда он получал письма от отца; например, электронные открытки ко дню рождения, с опозданием в несколько дней, очередные танцующие свиноиды, будто ему по-прежнему одиннадцать лет. «С Днем рождения, Джимми, пусть все твои мечты сбываются». Рамона писала многословные письма, продиктованные чувством долга: у него пока нету братика, сообщала она, но они «работают над этим». Ему даже думать не хотелось об этой напичканной гормонами, сдобренной снадобьями, смазанной гелями работе. Если в ближайшее время ничего не случится «само по себе», они попробуют «что-нибудь еще» в агентстве — «Инфантада», «Плодородие» или «Идеальный Ребенок». Многое изменилось с тех пор, как появился Джимми. (Появился — будто он не рождался, а взял и свалился с неба.) Она «изучала» этот вопрос, потому что за свои деньги, само собой, они хотят получить лучшее.

Великолепно, думал Джимми. Несколько раз попытаются, а если ребенок их не устроит, переработают его на запчасти, и так до тех пор, пока не получат что-нибудь соответствующее их требованиям — идеальное, не только одаренное в плане математики, но и прекрасное, как заря. А потом будут грузить гипотетического вундеркинда раздутыми требованиями, пока бедный малыш не лопнет. Джимми ему не завидовал.

(Он ему завидовал.)

Рамона приглашала Джимми домой на праздники, но ехать ему не хотелось, и он отговаривался работой. Что было, в общем-то, правдой: работа стала исследовательской задачей — до какой степени нахальства можно дойти в сфере изобретения тупых неологизмов, по-прежнему получая начальственные похвалы.

Через некоторое время его повысили. Он купил себе новые игрушки. DVD-плейер подороже; спортивный костюм с функцией самоочистки — особые бактерии съедали пот; рубашку, у которой на рукаве высвечивался его электронный адрес и которая слегка толкала его в бок, едва приходило новое письмо; ботинки, которые перекрашивались под цвет одежды; говорящий тостер. Ну, теперь ему не так одиноко. Джимми, твой тост готов. Он нашел квартиру поприличнее.

Преодолев первую ступеньку карьерной лестницы, он нашел себе женщину, потом еще одну и еще. Он больше не считал их подругами — они были любовницами. Все замужем или почти замужем, все искали возможность обмануть мужей или почти мужей, доказать, что они еще молоды, или отомстить. Или им было больно и они искали утешения. Или им не хватало внимания.

Он вполне мог заводить несколько любовниц разом, главное — соблюдать график. Сначала ему нравились эти экспромты, таинственность, треск расстегнутых в спешке липучек, акробатические этюды на полу, хотя вскоре он понял, что для любовниц он — вроде добавки к нормальной жизни. Его не воспринимали всерьез, его хранили, как дети хранят бесплатные игрушки из коробок с хлопьями, цветные, красивые, но бесполезные: он был джокером среди двоек и троек, что обычно выпадали этим женщинам. Он был для них развлечением, как и они для него; впрочем, они рисковали больше: развод, вспышка агрессии или скандал, если вдруг поймают.

Одно хорошо: эти женщины никогда не советовали Джимми повзрослеть. Он подозревал, их вполне устраивает, что он не взрослеет.

Ни одна из них не собиралась разводиться и переселяться к Джимми, ни одна не хотела бежать с ним в плебсвилли — к тому же это стало практически невозможно. Поговаривали, что плебсвилли смертельно опасны для тех, кто не знает, как там себя вести. А КорпБезКорп у ворот Компаунда зверствовал как никогда.

Глава 36

Такой вот остаток жизни. Будто вечеринка, куда Джимми пригласили, только он заблудился. Вероятно, кто-то на ней веселится, но сейчас это явно не он.

Раньше его тело было просто поддерживать в форме, но сейчас приходилось уделять этому особое внимание. Если Джимми пропускал занятие в тренажерном зале, мышцы моментально становились дряблые — раньше такого не бывало. Катастрофически падал уровень энергии, приходилось следить, сколько энергетических батончиков он ест: перебор стероидов плохо влиял на размер и работоспособность члена. На упаковке говорилось, что проблема решена с помощью нового непроизносимого запатентованного компонента, но он сам придумывал подобные надписи и потому им не верил. Волосы на висках редели, несмотря на шестинедельный курс выращивания волосяных фолликул от «НовоЧела». Джимми следовало бы понять, что все это ерунда — он ведь писал рекламу для этого курса, — но реклама была так хороша, что он сам в нее поверил. Он размышлял, в каком состоянии волосяные фолликулы у Коростеля.

Коростель рано закончил институт, поступил в аспирантуру и защитил докторскую диссертацию. Теперь он работал в Компаунде «Омоложизнь» — одном из самых влиятельных и богатых — и быстро двигался вверх. Сначала они еще переписывались. Коростель расплывчато повествовал про свой специальный проект, нечто умопомрачительное. Писал, что ему дали карт-бланш, что начальству кажется, будто у него из жопы солнышко светит. Надо бы Джимми как-нибудь приехать, Коростель ему все покажет. Так чем там занимается Джимми?

Джимми в ответ предложил сыграть в шахматы.

В следующий раз Коростель написал, когда внезапно умер дядя Пит. Какой-то вирус. Что бы это ни было, оно сожрало его с потрохами. Если фруктовое мороженое положить на решетку для барбекю, будет похоже. Просто растаял. Подозревали, что это был саботаж, но ничего не доказали.

Ты там был? спросил Джимми.

Можно сказать и так, ответил Коростель.

Джимми обдумал это, потом спросил, не заболел ли еще кто-нибудь. Коростель ответил, что больше никто.

Время шло, интервалы между письмами росли, ниточка истончалась. А что они могли сказать друг другу? Словораскопки Джимми — из тех занятий, что Коростель презирал, пускай вежливо, а Джимми больше не понимал, чем занимается Коростель. Он осознал, что вспоминает Коростеля как человека, с которым был когда-то знаком.

Джимми терзался все больше. Даже секс перестал быть тем, чем был когда-то, хотя Джимми по-прежнему жить без него не мог. Его словно таскал за собой его собственный член, будто тело — вскочившая на члене крошечная бородавка. Может, если б член мог самостоятельно бродить где ему вздумается и делать все, что ему хочется, все были бы счастливы?

В те вечера, когда любовницам не удавалось убедительно наврать мужьям или почти мужьям, Джимми смотрел кино в торговом центре — просто убеждал себя, что по-прежнему является частью толпы. Или смотрел новости: снова чума, снова мор, потопы, нашествие микробов, насекомых или мелких млекопитающих, снова засуха, войны в банановых республиках, малолетние солдаты. Почему все так похоже на себя самое?

Снаружи, в плебсвиллях, совершались политические убийства, странные несчастные случаи, необъяснимые исчезновения. Иногда случались скандалы на сексуальной почве — они всегда привлекали репортеров. Сначала тренеры и маленькие мальчики, потом молоденькие девушки, которых находили в запертых гаражах. Девочки — по версии тех, кто их запирал, — работали в доме прислугой, их вывезли из нищих стран, где они жили прежде, ради их блага. А запирать девочек необходимо для их же безопасности, говорили эти люди — респектабельные люди, бухгалтеры, юристы, торговцы плетеной мебелью для патио, — люди, которых вызывали в суд, чтоб они защищали себя. Нередко на их защиту вставали жены. Эти девочки, говорили жены, практически полностью адаптировались к тем условиям, в которых жили, они были почти как члены семьи. Джимми особенно нравились слова «практически» и «почти».

Сами девочки рассказывали другие истории, отнюдь не всегда правдоподобные. Одни говорили, что их накачивали наркотиками. Заставляли делать всякие гадости в разных странных местах — например, в зоомагазинах. Перевозили через океан на резиновых плотах, контрабандой переправляли в контейнеровозах, спрятав среди соевых продуктов. Им приказывали заниматься непристойностями с рептилиями. С другой стороны, некоторых девочек условия жизни вполне устраивали. Они рассказывали, что их поселили в очень уютных гаражах, гаражи куда лучше их домов на родине. Что их регулярно кормили. Что работа не очень тяжелая. Да, им не платили, из дома не выпускали, но их это не удивляло.

Одна девочка — ее нашли в запертом гараже в Сан-Франциско, в доме преуспевающего фармацевта — сказала, что раньше снималась в кино и была очень рада, когда ее продали Хозяину: он увидел ее в сети, пожалел и лично за ней приехал. Он заплатил кучу денег, чтобы спасти ее, и потом они в самолете перелетели через океан, он пообещал отправить ее в школу, когда она как следует выучит английский. Она отказывалась говорить про него гадости, казалась простой и очень искренней. Ее спросили, почему был заперт гараж. Это для того, ответила она, чтобы никто плохой туда не вошел. Когда ее спросили, что она там делала, она ответила, что учила английский и смотрела телевизор. Когда спросили, как она относится к своему тюремщику, она сказала, что всегда будет ему благодарна. Прокурору не удалось заставить ее изменить показания, и парня пришлось освободить, хотя суд распорядился немедленно отправить девочку в школу. Она сказала, что хочет изучать детскую психологию.

Девушку показали крупным планом: прекрасное кошачье лицо, нежная улыбка. Джимми почудилось, что он ее узнаёт. Он остановил трансляцию, достал старую распечатку, распечатку тех времен, когда ему было четырнадцать, — он таскал ее с собой, почти как семейное фото, прятал, но никогда не терял, она лежала среди его работ из Академии Марты Грэм. Он сравнил лица — слишком много времени прошло. Той девочке на фотографии сейчас должно быть лет восемнадцать, а та, что в новостях, на вид гораздо моложе. Но взгляд тот же самый: та же смесь невинности, презрения и понимания. У него закружилась голова, будто он стоит на краю утеса над каменистой пропастью и ему ни в коем случае нельзя смотреть вниз.

Глава 37

КорпБезКорп никогда не терял Джимми из виду. Пока он учился в Академии Марты Грэм, они вызывали его четырежды в год — как они выражались, на небольшие беседы. По двадцать раз задавали одни и те же вопросы — проверяли, дает ли он одни и те же ответы. Джимми решил, что самый безопасный ответ — «я не знаю», в большинстве случаев довольно правдивый.

Они начали показывать ему фотографии — стоп-кадры из пленок, снятых скрытой камерой, черно-белые фотографии — должно быть, снятые с камер слежения возле банкоматов в плебсвиллях, репортажи из новостей: демонстрации, казни, мятежи. Задача — понять, узнает ли он кого-нибудь. Всякий раз к нему подключали провода: даже притворись он, что никого не узнаёт, они уловили бы всплески нейронной активности, которую он не мог контролировать. Он ждал, что ему покажут нападение на офис «Благочашки» в Мэриленде, в котором участвовала его мать — ждал в ужасе, — но они так и не показали.

Он давно не получал открыток из других стран.

Когда он пошел работать в «НовоЧел», КорпБезКорп вроде о нем забыл. На самом деле они отпустили поводок, решили посмотреть, не использует ли он — или другая сторона, а именно его мать — его новое положение, чуточку дополнительной свободы, чтобы вновь связаться. А через год раздался знакомый стук в дверь. Джимми всегда их узнавал: они принципиально не пользовались интеркомом — видимо, у них был обходной путь, не говоря о кодах. Привет, Джимми, как дела? Мы просто хотели бы задать тебе пару вопросов, может, ты нам посодействуешь.

Разумеется, с радостью.

Ну и молодец.

И все по новой.

На — какой? — пятый, кажется, его год в «НовоЧеле» они наконец попали в точку. Он уже пару часов смотрел их фотографии. Снимки войны в какой-то иссушенной горной местности за океаном, крупным планом — лица мертвых наемников, мужчин и женщин, несколько изможденных чернорабочих в далекой голодающей стране, ряд голов, насаженных на кол, — они сказали, что это бывшая Аргентина, но не сказали, чьи головы и каким образом они оказались на кольях. Несколько женщин в очереди к кассе в супермаркете, все в темных очках. Несколько трупов на полу после рейда в убежище Садовников Господних — теперь они были вне закона, — и один труп явно принадлежал бывшей соседке Джимми — Бернис, о чем он, как честный мальчик, тут же сообщил. Его похлопали по спине и похвалили, но, судя по всему, они знали это и без него, потому что не заинтересовались. Ему стало жалко Бернис: чокнутая зануда, но такой смерти не заслужила.

Снимки заключенных из тюрьмы Сакраменто. Водительские права шофера-камикадзе (интересно, откуда у них права, если машина взорвалась). Три голых официантки из бара «смотри-но-не-трогай», где-то в плебсвилле — они положили фотку шутки ради, и, разумеется, его мозг отреагировал — а куда бы он делся, — и они улыбались и хихикали. Мятеж — Джимми узнал сцену из киношного римейка «Франкенштейна». Они всегда подсовывали обманки, чтобы он не расслаблялся.

Снова заключенные. Нет, говорил Джимми. Нет, нет, ничего.

А потом ему показали казнь. Никаких игр, никаких побегов, никакой ругани, Джимми сразу понял, что казнить будут женщину. Затем появилась фигура в мешковатом сером тюремном комбинезоне, волосы забраны в хвост, на запястьях наручники, женщины-охранники по бокам, повязка на глазах. Ее расстреляют из пистолета-распылителя. Совершенно необязательно выставлять шеренгу солдат, одного пистолета хватило бы, но они придерживались старого обычая: пять солдат в ряд, чтобы ни один не лишился сна, мучаясь, что убил лично он.

Расстреливали только за предательство. В остальных случаях использовали газ, виселицу или мозгоплавку.

Мужской голос за кадром: люди из КорпБезКорпа приглушили звук, потому что хотели, чтобы Джимми сконцентрировался на визуальных образах, но, судя по всему, звучал приказ, потому что охранники сняли повязку с глаз заключенной. Крупный план: женщина смотрела прямо на него, оттуда, с экрана. Голубые глаза, прямой, дерзкий, терпеливый, страдающий взгляд. Без слез. А потом включился звук. Прощай. Помни Убийцу. Я тебя люблю. Не подведи меня.

Без вопросов: это была его мать. Джимми поразился, насколько она постарела: морщины, увядший рот. Тяжелая жизнь после побега или с ней плохо обращались в тюрьме? Сколько времени она провела там, у них в руках? Что они с ней сделали?

Подождите! — хотел закричать он, но уже всё: ей завязали глаза, раздались выстрелы. Кое-как целились, кровавые брызги, ей практически снесли голову. Потом долго показывали тело на земле.

— Увидел что-нибудь, Джимми?

— Нет. Извините. Ничего. — Откуда она знала, что он увидит запись?

Наверное, они уловили скачок пульса, всплеск энергии. Несколько нейтральных вопросов: «Хочешь кофе? Хочешь в туалет?» — а потом один из них спросил:

— Так что это был за убийца?

— Убийца, — повторил Джимми. И засмеялся. — Убийца — это скунс. — Ну вот. Он снова ее предал. Но он ничего не мог с собой поделать.

— Неприятный парень, да? Байкер, что ли?

— Нет, — ответил Джимми, хохоча. — Вы не поняли. Скунс. Скунот. Животное. — Он опустил голову на руки, всхлипывая от смеха. Почему она сказала про Убийцу? Чтобы он понял, что это действительно она. Чтобы он ей поверил. Но что она имела в виду, когда просила не подводить ее?

— Извини, сынок, — сказал один, который постарше. — Нам просто надо было проверить.

Джимми не пришло в голову спросить, когда состоялась казнь. Уже потом он понял, что это могло случиться очень давно. А что, если все это подстроено? Может, цифровой монтаж — во всяком случае, кровавые брызги и падение. Может, его мать жива, может, она даже на свободе? А если так, какую свинью он ей подложил?

Следующие две недели были худшими в его жизни. Слишком многое навалилось, слишком многое из того, что он потерял или — хуже — из того, чего никогда не имел. Масса потерянного времени, а он даже не знал, кто его растратил.

Почти все время он злился. Сначала пытался разыскать любовниц, но был угрюм, не пытался их развлекать и, что самое ужасное, потерял интерес к сексу. Он перестал отвечать на их письма — Что-то не так, это я виновата, чем тебе помочь? — и не реагировал на звонки: не стоит объяснений. Раньше он превратил бы смерть матери в психодраму, добился бы сочувствия, но сейчас ему этого не хотелось.

А чего ему хотелось?

Он ходил в бары Компаунда для одиноких: никакой радости, он уже знал почти всех женщин, он не желал их желаний. Он вернулся к порнухе в Интернете — она потеряла свою привлекательность: вторичная, механическая, лишенная прежнего очарования. Он пытался найти «ПолныйГоляк» — может, знакомые картинки помогут, скрасят одиночество, но сайт закрылся.

Теперь он пил один, по ночам — дурной знак. Ему не следовало напиваться, от этого только хуже, но требовалось притупить боль. Боль от чего? Боль свежих рваных ран, поврежденных оболочек, разодранных о Великое Безразличие Вселенной. Вселенная — большая акулья пасть. Бесконечные ряды острых зубов.

Он понимал, что все идет наперекосяк. Все в жизни стало непостоянным и непрочным. Сам язык потерял свою основательность, стал тонким, условным, скользким, точно клейкая лента, по которой он скользил, словно глаз по тарелке. Но глаз еще видел. Беда в этом.

Он помнит, что когда-то давно, в юности, умудрялся быть беззаботным. Беззаботным, толстокожим, парящим в облаках, насвистывал во тьме, мог преодолеть что угодно. Закрывать глаза. Теперь он будто ссыхался. Мелкие неудачи становились глобальными проблемами — потерянный носок, сломавшаяся электрическая зубная щетка. Даже восход точно задался целью его ослепить.

— Возьми себя в руки, — говорил он себе. — Забей на все это. Забудь. Иди вперед. Стань новым челом.

Позитивные слоганы. Вдохновляющая рекламная блевотина. На самом деле он хотел отомстить. Но кому и за что? Будь у него силы, сумей он сосредоточиться и прицелиться, все равно это бесполезно.

В самые ужасные ночи он вызывал Попугая Алекса, давно умершего в реальности, но по-прежнему живого в Сети, и смотрел, как тот учится. Дрессировщик: Какого цвета этот круглый мячик, Алекс? Круглый мячик? Алекс склонял голову и задумывался: Синего. Дрессировщик: Хороший мальчик! Алекс: Орех пробковый, орех пробковый! Дрессировщик: Вот, держи! И Алексу давали горсть зерна, хотя он просил другое, он просил миндаль. Видя это, Джимми плакал.

Он засыпал поздно и, лежа в постели, таращился на потолок и проговаривал списки старых слов, чтобы успокоиться. Ямкоделатель. Афазия. Плуг. Головоломка. Револьвер. Будь Попугай Алекс его питомцем, они бы стали друзьями, они бы стали братьями. Джимми научил бы его новым словам. Звон. Ядро. Увы.

Но слова больше не приносили успокоения. В них ничего не было. Джимми не радовался этим коллекциям букв, позабытых другими людьми. Все равно что хранить в коробочке свой молочный зуб.

На грани сна перед глазами возникла процессия, она появлялась слева, из теней и шла перед ним. Маленькие худощавые девочки с маленькими ручками, в волосах ленты, на шеях гирлянды из цветов. Зеленое поле, но сцена совсем не пасторальная: девочки в опасности, он должен их спасти. Он что-то чувствовал — чье-то зловещее присутствие — за деревьями.

А может, опасность в нем. Может, это он был опасностью, зубастым зверем, что притаился в сумрачной пещере собственного черепа.

А может, опасность крылась в девочках. Такую возможность тоже нельзя исключать. Он знал, что они гораздо старше и могущественнее, чем кажутся. В отличие от него в них жила безжалостная мудрость.

Девочки были спокойны, они были серьезны и церемонны. Они смотрели на него, смотрели в него, узнавали и принимали его, принимали его тьму. А потом улыбались.

Дорогой, я знаю тебя. Я вижу тебя. Я знаю, что тебе нужно.

Глава 38

Джимми сидит за столом на кухне, в доме, где они жили, когда ему было пять. Время обеда. На тарелке лежит круглый кусок хлеба — плоская голова из арахисового масла с блестящей улыбкой из джема и изюмными зубами. Эта штука наполняет Джимми ужасом. В любую минуту на кухню войдет мама. Но нет: не войдет, в ее кресле никого. Наверное, она приготовила обед и оставила для него. Но куда она ушла, где она?

Что-то скребется — за стеной. Там кто-то есть, роет, лезет сюда. Он смотрит на стену, там висят часы с птицами. Малиновка говорит угу, угу. Это он так сделал, он переделал часы — сова говорит кар-кар, а ворона чирик-чирик. Но когда ему было пять, часов еще не было, они появились позже. Что-то не так, что-то со временем, он не понимает, что именно, его парализует страх. Сыплется штукатурка, и он просыпается.

Снежный человек такие сны ненавидит. Настоящее и так отвратительно, совершенно необязательно подмешивать к нему прошлое. Живи настоящим. Однажды он это вставил в календарь с рекламой какой-то секс-продукции для женщин. Зачем приковываться к часам, разбейте оковы времени, и так далее и тому подобное. На картинке женщина с крыльями вылетала из кучи сморщенной одежды — или кожи.

Ну что, вот оно, замечательное настоящее, которым ему полагается жить. Голова на чем-то твердом, тело втиснуто в кресло, он весь — один большой спазм. Он потягивается и вскрикивает от боли.

Минуту он соображает, где находится. А, ну да — торнадо, будка. Все тихо, ветра нет, никаких завываний. Сейчас вообще тот же день? Или ночь? Или уже утро? В комнате светло — значит, все-таки день, свет пробивается в окно над конторкой, пуленепробиваемое стекло, интерком, туда когда-то, много-много лет назад, надо было говорить, по какому делу ты приехал. Лоток для микропленки с копией твоих документов, камера круглосуточного слежения, говорящая коробка с нарисованной улыбкой задает вопросы — весь механизм разнесли к чертовой матери. Наверное, гранатами. Сплошные обломки.

Шуршание продолжается — кто-то есть в углу. Поначалу Снежный человек не понимает, что это, — похоже на череп. Потом видит: это земляной краб — круглый желто-белый панцирь, словно морщинистая голова, одна огромная клешня.

— А ты какого черта тут делаешь? — спрашивает Снежный человек. — Тебе наружу надо, сады разрушать и все такое. — Он кидает в краба бутылкой из-под бурбона — мимо, бутылка разбивается. А вот это глупо — теперь тут полно битого стекла. Краб поворачивается к нему, поднимает клешню, потом уползает в наполовину вырытую нору, наблюдает оттуда. Видимо, спасался здесь от урагана, как и он сам, а теперь не может выбраться.

Снежный человек выворачивается из кресла, смотрит, нет ли крыс, змей или еще чего-нибудь, на что нежелательно наступать. Кидает свечу и спички в пластиковый мешок и осторожно идет к двери, ближе к выходу. Плотно закрывает за собой дверь — еще не хватало, чтобы краб сзади напал.

У внешней двери Снежный человек останавливается, проводит рекогносцировку. Вроде животных нет, если не считать вороньего трио, примостившегося на заборе. Они каркают — может, про него. Небо жемчужное, розовое с серым — раннее утро. И ни облачка. Пейзаж изменился: новые куски покореженного металла и вывернутые с корнем деревья. Раскисшая земля усыпана листвой.

Если идти прямо сейчас, у него есть шанс добраться к центральному торговому центру до полудня. В животе бурчит, но есть нечего. Жаль, орехи кончились, а «Сойдины» — неприкосновенный запас.

Воздух прохладен и свеж, запах мокрых листьев великолепен после гнилой сырости в будке. Снежный человек с удовольствием вдыхает и идет в сторону торгового центра. Через три квартала останавливается: из ниоткуда появились семь свиноидов. Уставились на него, настороженно подняв уши. Вчерашние? На его глазах они принимаются наступать.

Они что-то задумали, ладно. Он разворачивается и идет к будке, ускоряя шаг. Они еще далеко, он успеет добежать, если понадобится. Он смотрит через плечо: они перешли на рысь. Он тоже прибавляет скорость. А потом видит за воротами еще одну группу свиноидов, восемь или девять, они идут к нему по полосе отчуждения. Они уже почти у главных ворот, отрезали ему пути к отступлению. Такое впечатление, что они все спланировали, эти две группы сговорились, будто знали, что он в будке, ждали, когда появится, отойдет подальше от убежища, а потом окружили.

Он вбегает в будку, захлопывает дверь. Электронный замок, разумеется, не работает.

— Разумеется, бля! — кричит он. Они смогут открыть дверь, подцепить ручку клыками или рылами. Гении побега; будь у них пальцы, миром бы правили. Он влетает в приемную, хлопает дверью. И тут замок сломан — кто бы мог подумать. Он баррикадирует дверь столом, на котором спал ночью, выглядывает через пуленепробиваемое стекло: вот они. Носами открыли дверь, вошли в первую комнату, их двадцать или тридцать, кабаны и свиньи, но в основном кабаны. Столпились, нетерпеливо хрюкают, принюхиваются к его следам. Один замечает Снежного человека в окне, хрюкает, теперь все смотрят на него. Видят его голову, она приделана к большому вкусному мясному пирогу, который только и ждет, что его съедят. Два самых крупных свиноида: два кабана с — ну да — острыми клыками, идут к двери, бок о бок, и пытаются ее вышибить. Командные игроки, мать их. И большая мышечная масса.

А если им не удастся выбить дверь, они его подождут. Устроят дежурство: одни питаются, другие стерегут. Это может продолжаться целую вечность, голод выгонит его наружу. Они чуют его запах, запах его плоти.

Он вспоминает про земляного краба, но тот исчез. Наверное, забился в нору. Снежному человеку тоже требуется нора. Нора, панцирь и пара клешней.

— Ну и? — спрашивает он вслух. — Что дальше?

Дорогой, ты в жопе.

Глава 39

Сначала краткое затмение, ничего не происходит, потом Снежный человек встает из кресла. Он не помнит, как садился, но, видимо, садился. У него свело живот — наверное, он очень испугался, хотя сам не чувствует, спокоен, как танк. Время от времени дверь скрипит и прогибается под напором с той стороны, скоро свиноиды ворвутся сюда. Он достает из пластикового пакета фонарик, включает его и идет во внутреннюю комнату, где на полу лежат два охранника в костюмах биологической защиты. Он светит фонариком. В комнате три закрытые двери — наверное, он их видел прошлой ночью, но тогда не пытался отсюда выбраться.

Две двери не поддаются — вероятно, заперты или заблокированы изнутри. Третья открывается сразу. И за ней новая надежда — лестница. Высокие ступеньки. У свиноидов короткие ноги и толстые животы. А у него все наоборот.

Он так быстро взбирается по лестнице, что запутывается в простыне. За спиной раздается возбужденное хрюканье и визг, с грохотом переворачивается стол.

Он попадает в какое-то освещенное прямоугольное помещение. Что это? Наблюдательный пункт. Ах да. Следовало догадаться. Сторожевые башни стоят по обе стороны от главных ворот и по всему периметру. В башнях прожекторы, мониторы камер слежения, громкоговорители, пульт управления воротами, отверстия подачи слезоточивого газа, распылители дальнего радиуса действия. Да, вот экраны, вот пульт управления, найдите цель, наведите прицел, нажмите кнопку. Видеть результаты воочию не обязательно, хватает брызг и шипения на экране. В период хаоса охранники, видимо, стреляли отсюда по толпе, пока было кому и по кому стрелять.

Но теперь вся эта высокотехнологичная тряхомудия, разумеется, не работает. Снежный человек ищет ручное управление — было бы неплохо расстрелять свиноидов, — но, увы, ничего похожего.

Зато рядом с мертвыми мониторами он находит маленькое окошко — свиноиды с высоты птичьего полета, группа, что стоит на улице у двери в будку. Кажется, расслабились. Будь они людьми, сейчас курили бы и трепались. Но по сторонам поглядывают. Он пятится: не нужно, чтоб они его увидели, поняли, что он наверху.

Впрочем, они скорее всего и так знают. Уже поняли, наверное, что он поднялся по ступенькам. Но знают ли они, что он в ловушке? Потому что, судя по всему, выхода отсюда нет.

Непосредственная опасность ему не угрожает. Если б они умели ходить по лестницам, уже поднялись бы. Есть время осмотреться и перегруппироваться. Перегруппироваться — потрясающая идея. Он тут один-одинешенек.

Наверное, охранники спали тут же, по очереди: в боковой комнате — две стандартные койки. Но трупов нет. Может, охранники пытались сбежать из Компаунда, как и все остальные. Тоже понадеялись обогнать заражение.

Одна кровать застелена, вторая нет. Около расстеленной постели мигает будильник с голосовым управлением.

— Кукушка, кукушка, который час? — спрашивает он. Будильник молчит. Надо его перенастроить под свой голос.

А эти ребята неплохо устроились. Два одинаковых центра развлечений с экранами, плейерами и наушниками. Одежда, стандартный тропический наряд для нерабочего времени, на полу валяется использованное полотенце и носок. На тумбочке — распечатки фотографий из сети. Худенькая девушка стоит на голове, голая, только босоножки на каблуке; блондинка свисает с крюка на потолке, комом черного латекса, на глазах повязка, рот открыт — мол, ударь еще; крупная женщина с большой силиконовой грудью и влажной ярко-красной помадой, наклонилась вперед и облизывает губы, язык проколот. Все о том же, как говорится.

Эти ребята, наверное, убегали в спешке. А может, это они лежат внизу, в костюмах биозащиты? Вполне возможно. Видимо, после того как эти двое ушли, сюда больше никто не поднимался, а если и поднимался, ему тут ничего не пригодилось.

В одной из тумбочек он находит пачку сигарет, всего двух не хватает. Снежный человек достает сигарету — она влажная, но плевать, он сейчас даже веник выкурит, — а как прикурить? В мешке были спички, вот только где мешок? Наверное, уронил на ступеньках, когда сюда бежал. Он идет к лестнице, смотрит вниз. Да, вот и мешок, на четвертой ступеньке снизу. Снежный человек медленно спускается. Едва он протягивает руку, на него что-то набрасывается. Он отпрыгивает и смотрит, как свиноид скатывается вниз и атакует снова. В полутьме у свиноида светятся глаза; тварь будто ухмыляется.

Они ждали его, использовали мешок для мусора как приманку. Наверное, поняли, что там нечто ценное, что он вернется за мешком. Умно, очень умно. Когда он добирается доверху, у него подкашиваются колени.

Рядом со спальней есть небольшая ванная с настоящим туалетом. Как раз вовремя: от страха стиснуло кишки. Снежный человек испражняется — бумага есть, маленькая радость, не нужно подтираться листьями, — уже собирается спустить воду, но вдруг понимает, что в бачке наверняка полно воды и эта вода ему понадобится. Он поднимает крышку бачка — так и есть, полнехонек, просто мини-оазис. Вода рыжеватая, но пахнет нормально; он опускает голову и жадно пьет, как собака. Адреналин совсем горло высушил.

Теперь лучше. Нет повода для паники, пока нет. На кухне он находит спички и прикуривает. После нескольких затяжек кружится голова, но он все равно абсолютно счастлив.

— Если бы тебе было девяносто и ты мог бы в последний раз потрахаться, точно зная, что это тебя убьет, ты бы согласился? — спросил однажды Коростель.

— Спрашиваешь, — откликнулся Джимми.

— Маньяк, — констатировал Коростель.

Шаря в кухонных шкафах, Снежный человек неожиданно для самого себя принимается напевать. Плитки шоколада, настоящего шоколада. Банка растворимого кофе, сухие сливки, сахар. Креветочное масло для крекеров, суррогатное, но съедобное. Сырная паста в тюбике, майонез. Овощной быстрорастворимый суп с лапшой, со вкусом курицы. Крекеры в пластиковой коробке. Энергетические батончики. Золотое дно.

Он собирается с силами и открывает холодильник, надеясь, что эти ребята не держали там слишком много настоящей еды и вонь будет не ужасна. Хуже всего — некогда замороженное мясо стухло в потекшей морозилке, такое он видел не раз в первые дни, когда шарился по плебсвиллям.

Больше ничего вонючего — гнилое яблоко, серый замшелый апельсин. Две бутылки пива, закрытые — настоящее пиво! Коричневые бутылки со старомодными узкими горлышками.

Он открывает пиво, выпивает полбутылки. Теплое, но какая разница? Потом садится за стол, ест креветочное масло, крекеры, сырную пасту и майонез, а на десерт — ложку кофе, смешанного со сливками и сахаром. Растворимый суп, шоколад и энергетические батончики он оставляет на потом.

В одном шкафу он находит механический радиоприемник. Он помнит, как начали такие выдавать, — на случай торнадо, потопов и прочих форс-мажоров, когда электроника выходит из строя. У его родителей был такой, когда они еще были его родителями, он часто с ним потихоньку играл. Там была ручка, ее нужно было крутить для подзарядки; заряда хватало на полчаса.

Радиоприемник вроде функционирует, Снежный человек крутит ручку. Он не ждет, что на него обвалится шквал голосов, но ведь ожидание и желание — разные вещи.

Помехи, снова помехи, еще помехи. Он прослушивает всю частоту AM, потом FM. Ничего, только этот звук, точно свет звезд пробивается через толщи космического пространства: ккккккк. Снежный человек ищет на коротких волнах. Очень медленно и осторожно крутит ручку настройки. Может, есть другие страны, далекие страны, где люди спаслись, — Новая Зеландия, Мадагаскар, Патагония — вот такие.

Но они бы не спаслись. Большинство, по крайней мере. Когда все началось, эта штука перемещалась по воздуху. Желание и страх универсальны. И они же — могильщики человечества.

Ккккк. Ккккк. Ккккк.

О, поговори со мной, умоляет он. Скажи что-нибудь. Скажи что угодно.

Неожиданно он слышит голос, человеческий голос. К несчастью, тот говорит на языке, похожем на русский.

Снежный человек не верит своим ушам. Он не один — есть еще кто-то, где-то есть такой же человек. И он знает, как обращаться с коротковолновым передатчиком. А если есть один, значит, могут быть и другие. Но от этого человека толку никакого, он слишком далеко.

Мудрила! Он забыл про служебный диапазон. Им же говорили — если катастрофа, используйте его. Если поблизости кто и есть, он на служебном диапазоне.

Снежный человек вертит ручку. Прием, вот что надо попробовать.

Кккккккк.

Затем слабеющий мужской голос:

— Кто-нибудь меня слышит? Есть там кто-нибудь? Вы меня слышите? Прием.

Снежный человек жмет на кнопки. Как посылать сообщения? Он забыл. Где эта долбаная кнопка?

— Я здесь, я здесь! — кричит он.

Снова прием. Тишина.

Но он уже сомневается. А не слишком ли опрометчиво он поступил? Откуда он знает, что это был за человек? Вполне возможно, обедать с ним не захочешь. Но все равно он радуется, почти в восторге. Теперь есть шанс.

Глава 40

Снежный человек был в таком трансе — от возбуждения, от еды, от голосов по радио, — что забыл про порез на ноге. И теперь порез напоминает о себе: неприятное покалывание, будто в ступне застрял шип. Снежный человек садится за кухонный стол, задирает ногу повыше, осматривает. Похоже, осколок бутылочного стекла еще там. Он пытается его подцепить — не помешал бы пинцет или хоть ногти подлиннее. Наконец ему удается ухватиться, он выдергивает осколок из ноги. Больно, но крови немного.

Он промывает рану пивом, ковыляет в ванную и роется в аптечке. Ничего полезного, если не считать тюбика солнцезащитного крема — для пореза не подойдет, — давным-давно просроченного антибиотика, которым Снежный человек мажет рану, и остатков лосьона для бритья, который пахнет лимонной эссенцией. Он выливает на рану и лосьон — по идее, в нем должен содержаться спирт. Может, надо поискать чистящее средство или что-то в этом роде, но он боится переборщить, сжечь ступню. Придется скрестить пальцы на удачу: если в рану попала инфекция, передвигаться будет сложнее. Не стоило забывать про порез; пол внизу, наверное, кишмя кишит бактериями.

Вечером он любуется закатом в узкое окошко. Красиво, наверное, было, когда все десять камер включены, можно увидеть полную панораму, подрегулировать яркость, прибавить красного цвета. Курнуть, откинуться в кресле и парить на седьмом небе. Но на него смотрят пустые лица экранов, и приходится довольствоваться реальностью — кусочком неба в окне, оранжевый, потом фламинго, кроваво-красный, клубничное мороженое, смена гаммы там, где должно быть солнце.

В бледнеющем розовом свете свиноиды, которые ждут его внизу, похожи на маленькие пластиковые статуэтки — псевдо-пасторальные поросятки. Нежно-розовые, безобидные, как многие вещи на расстоянии. Сложно себе представить, что они желают ему зла.

Наступает ночь. Снежный человек лежит на койке — той, что застелена. Я лежу там, где когда-то спал мертвец, думает он. Он не знал, что случится. Не догадывался. В отличие от Джимми, который мог догадаться, но не догадался все равно. Интересно, если б он убил Коростеля раньше, это бы что-нибудь изменило?

Здесь слишком жарко и душно, хотя ему удалось открыть аварийные вентиляционные отверстия. Он не может заснуть, поэтому зажигает свечку — жестяной контейнер с фитилем из аварийного комплекта, на этой свечке при желании можно вскипятить суп — и прикуривает еще одну сигарету. В этот раз голова почти не кружится. Все бывшие привычки живут где-то в теле, дремлют, как цветы в пустыне. В подходящих условиях расцветут пышным цветом.

Он листает распечатки с порносайтов. Но все эти женщины — не его тип, слишком вульгарные, слишком накрашенные, слишком очевидные. Перебор хитрости и макияжа, языки чересчур напоминают коровьи. Он чувствует испуг, а не похоть.

Уточнение: испуганную похоть.

— Как ты мог, — бормочет он, уже не в первый раз, мысленно совокупляясь с проституткой, наряженной в китайский халат красного шелка и туфли на шестидюймовых каблуках, с вытатуированным драконом на заднице.

О, милый.

В жаркой комнатке ему снится сон: снова мать. Нет, мать ему никогда не снится — только ее отсутствие. Он сидит на кухне. Опять сквозняк, который фыркает ему в уши, закрывается дверь. На крючке висит халат, лилового цвета, пустой, страшный.

Снежный человек просыпается, у него колотится сердце. Он вспоминает, что после ее исчезновения надевал этот халат. Халат еще хранил ее запах, какие-то ее жасминовые духи. Он смотрел на себя в зеркало: мальчишеская голова, отработанный рыбий взгляд и тонкая шея, утопающая в ярком женском халате. Как он ненавидел ее тогда. У него перехватывало дыхание, ненависть душила его, слезы ненависти катились по щекам. Но он стоял, обхватив себя руками.

Ее руками.

Он ставит голосовой электронный будильник так, чтобы тот включился за час до восхода, гадая, когда это случится.

— Проснись и пой, — говорит будильник томным женским голосом. — Проснись и пой. Проснись и пой.

— Хватит, — говорит он, и будильник замолкает.

— Включить музыку?

— Нет, — говорит он. Конечно, хочется поваляться в постели и пообщаться с женщиной в часах — получится почти разговор, — но сегодня надо идти. Сколько времени он провел здесь, вдали от побережья, от Детей Коростеля? Он считает на пальцах: первый день — поход в «Омоложизнь», ураган; второй — в ловушке у свиноидов. Значит, сегодня день третий.

В окно пробивается серый свет. Снежный человек мочится в кухонную раковину, плещет себе в лицо водой из бачка. Зря он пил вчера эту дрянь, не прокипятив. Сейчас он кипятит воду — на кухне остался газ для пропановых горелок — и промывает ногу, кожа вокруг пореза красная, но вроде бояться нечего. Он заваривает себе чашку растворимого кофе, с сахаром и сливками. Съедает энергетический батончик «Три фрукта» — знакомый вкус бананового масла и сладкой глазури, прилив энергии.

Где-то посреди вчерашней беготни он потерял бутылку с водой — ну и ладно, в ней только птичье дерьмо, личинки москитов и нематоды. Он наполняет пустую бутылку из-под пива кипяченой водой, забирает из спальни стандартный пластиковый мешок из прачечной, кладет туда бутылку, весь сахар и полдюжины энергетических батончиков. Мажется солнцезащитным кремом, кладет тюбик в мешок и надевает легкую рубашку цвета хаки. Находит темные очки, надевает их вместо своих одноглазых. Раздумывает, не надеть ли шорты, но они ему велики и не защитят ноги целиком, поэтому он остается при цветастой простыне, завязав ее на манер саронга. Еще подумав, снимает ее и прячет в мешок: а то зацепится за что-нибудь по дороге. Он наденет ее позже. Он берет аспирин и свечи взамен тех, что остались на лестнице, кидает в мешок шесть коробков спичек, нож для овощей и свою бейсболку «Ред Сокс». Нежелательно, чтоб она свалилась с головы во время великого побега.

Ну вот. Не очень тяжело. Теперь надо выбираться.

Он пытается разбить окно на кухне — можно спуститься на стену Компаунда по простыне, — но ему не везет, стекло пуленепробиваемое. Узкое окно, выходящее на ворота, отпадает — даже если ему удастся вылезти, он приземлится прямо на головы свиноидам, что уже пускают слюни. Высоко над полом в ванной есть окошко, но оно тоже выходит на сторону свиноидов.

После трех часов кропотливого труда, при помощи — сначала — маленькой лесенки, штопора, кухонного ножа и — затем — молотка и отвертки на батарейках, которая нашлась в кладовке, он открывает вентиляционный люк и вынимает оттуда механизм. Вентиляционная труба идет вверх, подобно каминной, а потом сворачивает в сторону. Пожалуй, он достаточно отощал и пролезет — у голодного существования есть свои преимущества, — хотя, если застрянет, будет обречен на мучительную и нелепую смерть. Поджарился в вентиляционной трубе, смешно до колик. Он приматывает один конец импровизированной веревки к ножке кухонного стола — к счастью, стол привинчен к полу, — а второй конец оборачивает вокруг талии. Мешок с припасами привязан ко второй веревке. Затаив дыхание, Снежный человек втискивается в трубу, ввинчивается, извивается. К счастью, он не женщина, большая попа ему бы мешала. Места нету, но голова уже снаружи, потом он выворачивается, освобождает плечи. До стены — восемь футов, придется спускаться головой вниз и надеяться, что веревка выдержит.

Последнее усилие, он дергается и повисает на веревке. Хватается за нее, восстанавливает равновесие, отвязывает веревку и медленно спускается. Потом вытаскивает мешок. Вроде нормально.

Черт побери. Он забыл радиоприемник. Ладно, пути назад нет.

Стена вокруг Компаунда — шесть футов в ширину, высокий парапет по обе стороны. Каждые десять футов — две бойницы, почти друг напротив друга. Предназначены для наблюдения, но подойдут и для последней обороны. Стена высотой двадцать футов, двадцать семь, если учесть парапет. Тянется вокруг всего Компаунда, по периметру — сторожевые башни, копии той, откуда он только что выбрался.

Компаунд «Омоложизнь» — прямоугольный, есть еще пять ворот. Снежный человек помнит карту, он тщательно ее изучал в «Парадиске», куда сейчас и направляется. Он видит, купол, возвышающийся над деревьями, сверкающий, как половинка луны. Он заберет оттуда все необходимое, обойдет купол по стене — или, если позволят условия, срежет по земле — и выйдет через боковые ворота.

Солнце уже высоко. Снежному человеку лучше поторопиться, иначе изжарится. Охота показаться свиноидам, подразнить их, но приходится побороть искушение, иначе они пойдут за ним вдоль стены и он не сможет спуститься. У каждой бойницы он пригибается, чтоб не заметили.

У третьей сторожевой башни он останавливается. За стеной он видит что-то белое — серовато-белое, вроде облако, но оно слишком низко. И облака не бывают такой формы. Оно тонкое, колеблющийся столб. Где-то на побережье, в нескольких милях к северу от Детей Коростеля. Поначалу Снежный человек решает, что это туман, но туман вот так не поднимается и не клубится. Это дым, никаких сомнений.

Дети Коростеля часто разводят костры, но такие большие — никогда, их костер так не дымился бы. Может, результат вчерашнего урагана — ударила молния, начался пожар, во время дождя погас, а потом снова разгорелся. А может, Дети Коростеля не послушались Снежного человека, отправились на поиски, а это сигнальный огонь, чтобы он нашел дорогу домой. Вряд ли — они мыслят иначе, — но если так, они сильно сбились с пути.

Он съедает половину энергетического батончика, выпивает воды и шагает дальше. Он прихрамывает, раненая нога дает о себе знать, но нет времени остановиться и заняться ею, сейчас надо идти как можно быстрее. Ему нужен пистолет-распылитель — и теперь уже не только из-за волкопсов и свиноидов. Время от времени Снежный человек оглядывается через плечо. Дым на месте, одинокий столб дыма. Он не расползается. Поднимается в небеса.

Глава 41

Снежный человек хромает по стене к стеклянному белому куполу — тот отдаляется, будто мираж. Из-за ноги скорость снизилась, а к одиннадцати часам бетон совсем горячий, не пройдешь. Снежный человек обматывает голову простыней, кутается в нее как можно плотнее, накидывает ее поверх бейсболки и рубашки, но все равно рискует обгореть, несмотря на солнцезащитный крем и два слоя одежды. Он радуется новым темным очкам.

Он прячется в тени ближайшей сторожевой башни, чтобы переждать полдень, пьет воду из бутылки. Когда жара спадет, а сверкание приглушится, когда пройдет послеобеденная гроза, ему останется идти всего часа три. При прочих равных он доберется до купола засветло.

Жара обрушивается на него, рикошетит от бетона. Снежный человек расслабляется, вдыхает эту жару, чувствует, как пот течет по телу, будто сороконожки ползают. Глаза сами собой закрываются, в голове мелькают фрагменты старых пленок.

— За каким хреном я ему понадобился? — говорит он. — Почему он не оставил меня в покое?

Без толку об этом думать, особенно сейчас, в жару, когда мозги превратились в кусок плавленого сыра. Нет, не плавленый сыр, лучше избегать мыслей о еде. В мастику, в клей, в гель для волос в тюбике. Когда-то у него был такой гель. Снежный человек точно помнит, как этот гель лежал рядом с бритвой: на полке должен быть порядок, ему так нравилось. Перед глазами внезапно возникает яркий образ: он сам, только что из душа, втирает гель во влажные волосы. Он в «Парадиске», ждет Орикс.

Он желал добра или, по крайней мере, не желал зла. Не хотел причинять боль, не всерьез, не в реальности. Фантазии не считаются.

Была суббота. Джимми лежал в кровати. В те дни ему тяжело было просыпаться, за последнюю неделю он несколько раз опаздывал на работу, да плюс еще на той неделе и на предыдущей; у него скоро будут неприятности. Не то чтобы он дебоширил — наоборот. Он всячески избегал людей. Начальство до него еще не добралось — может, узнали про его мать и ее смерть предательницы. Разумеется, они узнали, это общеизвестный неприятный секрет, в Компаундах не принято упоминать о подобных вещах — невезение, порча, плохо закончится, лучше изображать идиота и так далее. Может, они дали ему время оклематься.

В этом был один плюс: теперь, когда мать мертва, может, КорпБезКорп наконец перестанет до него докапываться.

— Подъем, подъем, подъем, — говорит будильник. Розовый будильник в виде фаллоса, шуточный подарок одной любовницы. Раньше часы казались ему забавными, но в то утро он их возненавидел. Вот чем он был для нее, для них всех: механической игрушкой, шуткой, развлекалочкой. Никто не хочет быть асексуальным, но исключительно сексуальным объектом тоже никто не хочет быть, сказал однажды Коростель. Вы правы, сир, подумал Джимми. Еще одна неразрешимая загадка человечества.

— Который час? — спросил он. Часы склонили головку, потом розовый член опять встал.

— Уже полдень, уже полдень, уже…

— Заткнись, — сказал Джимми. Часы затихли. Запрограммированы реагировать на грубость.

Джимми подумывал встать, пойти на кухню, открыть пиво. Очень неплохая идея. Он лег спать черт-те когда. Одна его любовница — как раз та, что подарила ему часы, — вчера таки смогла пробиться через стену молчания, которой он себя окружил. Она пришла около десяти вечера, принесла какой-то еды — курицу и картошку, она знала, что он любит, — и бутылку скотча.

— Я за тебя волновалась, — сказала она. На самом деле ей требовался очередной сеанс быстрого краденого секса, и Джимми постарался, чтоб она получила что хочет. Но ему самому было до лампочки, и, видимо, это чувствовалось. А потом стандартные: В чем дело, Тебе со мной скучно, Мне правда важно, что с тобой происходит, и так далее и тому подобное.

— Уйди от мужа, — сказал Джимми, чтобы она умолкла. — Давай убежим в плебсвилли, будем жить в трейлере.

— Ну, я не думаю… ты ведь не всерьез?

— А что если?

— Ты мне не безразличен, но ведь и он мне не безразличен, и…

— Ниже пояса.

— Прости? — Очень изысканная женщина, она говорила Прости? вместо Что?

— Я сказал — ниже пояса. Я тебе небезразличен только ниже пояса. По буквам продиктовать?

— Не знаю, что на тебя нашло, ты в последнее время ужасно грубый.

— Что, уже не забавно, да?

— Да, не забавно.

— Тогда отвали.

Они поссорились, она расплакалась, отчего Джимми, как ни странно, полегчало. Потом они допили скотч. А потом снова занимались сексом, и на сей раз Джимми было хорошо, а вот его любовнице, кажется, не особо, потому что он был тороплив, груб и не выдал ей обычную порцию комплиментов. Великолепная задница и все в таком духе.

Зря он завелся. В конце концов, она хорошая женщина, у нее настоящая грудь и масса собственных проблем. Интересно, увидит ли он ее снова. Скорее всего, да, потому что, когда она уходила, в ее взгляде читалось Я смогу тебе помочь.

Джимми отлил и уже доставал пиво из холодильника, когда зажужжал интерком. А вот и она, стоило только вспомнить. Он снова разозлился. Подошел к спикерфону, включил его и сказал:

— Уходи.

— Это Коростель. Я внизу.

— Не верю, — ответил Джимми. Он включил трансляцию с видеокамеры в вестибюле. Так и есть — Коростель, показывает в камеру средний палец и ухмыляется.

— Впусти меня, что ли, — сказал Коростель. Джимми так и сделал, потому что в данный момент Коростель был единственным человеком, которого Джимми хотелось видеть.

Коростель почти не изменился. Все та же темная одежда. Даже не начал лысеть.

— Какого хрена ты тут делаешь? — спросил Джимми. Когда первый восторг поутих, он смутился: сам не одет, в квартире по колено пыли, бычков, пустых стаканов и контейнеров из-под курицы, но Коростель, казалось, и не заметил.

— Приятно знать, что тебя рады видеть, — сказал Коростель.

— Извини. В последнее время дела наперекосяк, — ответил Джимми.

— Да, я видел. Твоя мать, да? Я тебе написал, но ты не ответил.

— Я даже почту не проверял, — сказал Джимми.

— Понимаю. На «Мозгоплавке» показали: подстрекательство к насилию, членство в организации, объявленной вне закона, препятствование распространению коммерческой продукции, предательство общественных интересов. Предательство — это, наверное, демонстрации. Может, камнями кидалась. Жалко, она была такая милая леди.

Джимми показалось, что слова милая и леди матери не подходят, но он не собирался спорить — по крайней мере, в такую рань.

— Хочешь пива? — спросил он.

— Нет, спасибо, — ответил Коростель. — Я просто приехал тебя проведать. Убедиться, что у тебя все в порядке.

— У меня все в порядке, — сказал Джимми.

Коростель глянул пристально.

— А давай смотаемся в плебсвилль? — неожиданно сказал он. — Пройдемся по барам.

— Это такая шутка, что ли? — спросил Джимми.

— Нет, я серьезно. У меня есть пропуска. Мой стандартный и еще один для тебя.

Джимми понял, что Коростель, видимо, большая шишка. Вот это да. Но гораздо больше трогало, что Коростель беспокоится о нем, приехал сюда и его разыскал. Несмотря на то что в последнее время они почти не общались. Джимми виноват — Коростель ему по-прежнему друг.

Пять часов спустя они уже бродили по плебсвиллю к северу от Нового Нью-Йорка. Дорога заняла всего пару часов — скоростной поезд до ближайшего Компаунда, затем машина КорпБезКорпа с вооруженным водителем — видимо, оплаченная тем, кто был заинтересован в Коростеле и его благополучии. Машина привезла их в какое-то место, которое Коростель называл «центром событий», и высадила там. Но их прикроют, сказал Коростель. Их защитят. Никто не причинит им вреда.

Перед тем как вылезти из машины, Коростель воткнул Джимми в руку иголку — универсальная краткосрочная вакцина его собственного изобретения. Плебсвилли, сказал он, — одна гигантская чашка Петри: повсюду масса инфекционной плазмы и бактерий. Если ты рос в этих условиях, у тебя иммунитет — по крайней мере, до появления новой биоформы, но если ты из Компаунда и хочешь побывать в плебсвиллях, станешь главным блюдом для всякого рода заразы. Как будто у тебя на лбу большими буквами написано: «Съешь меня».

Еще Коростель достал им фильтры для носа, они не просто отфильтровывали микробов, они их различали. Коростель сказал, что в плебсвиллях воздух гораздо хуже. Ветер переносит всякую дрянь, плюс меньше воздухоочистных башен.

Джимми никогда раньше в плебсвиллях не бывал, только смотрел на них из-за стены. Он был счастлив оказаться там, хотя не был готов увидеть такую толпу народа — так близко друг к другу, все ходят, говорят, спешат куда-то. Без плевков на тротуаре он бы вполне обошелся. Богатые в роскошных машинах, бедные на солнцевеликах, шлюхи в светящемся спандексе, или в коротких шортах, или — те, что лучше сложены, с крепкими бедрами, — на скутерах. Все цвета кожи, все размеры. Но не все цены, сказал Коростель, это бедный район. Так что Джимми лучше глазеть, но не покупать. Это можно потом сделать.

Жители плебсвиллей совершенно не походили на умственно отсталых уродов, которыми их изображали жители Компаундов, — большинство, по крайней мере. Джимми вскоре расслабился и уже наслаждался. Здесь было на что посмотреть — столько всего продается, столько всего предлагается. Неоновые слоганы, плакаты, повсюду реклама. А еще настоящие бродяги, настоящие нищенки, как в старых мюзиклах на DVD; Джимми казалось, они вот-вот запоют, брыкаясь разбитыми ботинками. Настоящие музыканты на углу, настоящие банды настоящих уличных мальчишек. Асимметрия, дефекты: этим лицам далеко до правильности Компаундов. Даже гнилые зубы попадались. У Джимми отвисла челюсть.

— Следи за кошельком, — сказал Коростель. — Деньги тебе не понадобятся, но все равно.

— Почему не понадобятся?

— Я угощаю, — сказал Коростель.

— Нет, я так не могу.

— В следующий раз платишь ты.

— Тогда ладно, — сказал Джимми.

— Ну вот, пришли — это называется Улица Грез.

Здесь находились магазины со средним и высоким уровнем цен и обслуживания, везде висели тщательно продуманные объявления. День Голубых Генов? прочел Джимми. Попробуй Кус-и-Фикс! Стерильность гарантирована. Зачем вам такой короткий? Стань Голиафом! Дети мечты! Поправь свой крючок! Аист Лимитед. Агу-Агу? Дружок Большого Друга.

— Здесь наши фишки превращаются в золото, — сказал Коростель.

— Ваши фишки?

— То, чем мы занимаемся в «Омоложизни». Мы и другие Компаунды, которые телом занимаются.

— И что, это все по правде работает? — Джимми был потрясен — не столько обещаниями, сколько слоганами: его единомышленники здесь уже наследили. Утренний мрак рассеялся без следа — Джимми стало весело. Столько всего обрушилось, столько информации — в голове не осталось места.

— Многое, — сказал Коростель. — Разумеется, ничего идеального не бывает. Но конкуренция зверская, особенно то, что делают русские, японцы и, конечно, немцы. И шведы. Но мы не сдаемся, наши продукты считаются надежными. Сюда приезжают люди со всего мира — шоппингом занимаются. Пол, сексуальная ориентация, рост, цвет кожи, цвет глаз — все можно заказать, сделать или переделать. Ты представить не можешь, какие тут деньги крутятся.

— Давай выпьем, — сказал Джимми. Он подумал о своем гипотетическом брате, о том, который еще не родился. Интересно, отец с Рамоной тоже ездили сюда заниматься шоппингом?

Они выпили, потом зашли куда-то поесть — настоящие устрицы, сказал Коростель, настоящее японское мраморное мясо, редкое, как бриллианты. Стоило, наверное, целое состояние. Потом они посидели еще в парочке мест и наконец зависли в баре, где показывали минет на трапециях и Джимми выпил что-то оранжевое, светящееся в темноте, а потом еще парочку таких же. Потом он долго рассказывал Коростелю про свою жизнь — нет, про жизнь матери, — одно длинное вывернутое предложение, оно все тянулось у него изо рта, как жвачка. А потом они оказались еще где-то, на огромной кровати, покрытой бескрайним зеленым атласом, их обрабатывали две девушки, в блестках с ног до головы, блестки были приклеены прямо на голое тело и мерцали, словно чешуя виртуальной рыбы. Джимми никогда не встречал женщин, которые умели проделывать со своим телом такое.

Там ли возникла тема работы или раньше, в каком-то баре? Наутро ему не удалось вспомнить. Коростель сказал: Работа, Ты, Омоложизнь, а Джимми ответил: И чем я буду заниматься, сортиры чистить? а Коростель засмеялся и сказал: Круче, намного круче. Джимми не помнил, как сказал «да», но, видимо, сказал. Впрочем, он согласился бы на любую работу, неважно какую и где. Он хотел двигаться, двигаться дальше. Он готов был начать новую жизнь.

Глава 42

В понедельник утром, после выходных с Коростелем, Джимми вернулся в «НовоЧел», чтобы угробить еще день на торговлю словами. Он укурился в никуда, но надеялся, что это не слишком заметно. Хотя в «НовоЧеле» рекламировались все виды химических экспериментов, лишь бы клиенты платили, начальство не одобряло употребление подобных веществ работниками Компаунда. Логично, думал Джимми: в стародавние времена бутлегеры редко пили. По крайней мере, он об этом читал.

Перед работой он зашел в туалет и глянул на себя в зеркало: он походил на выблеванную пиццу. К тому же опоздал, но в кои-то веки никто не заметил. Неожиданно откуда-то появился босс и еще какое-то начальство, такое высокопоставленное, что Джимми и не догадывался о его существовании. Ему жали руку, его похлопывали по спине, ему всучили стакан с чем-то похожим на шампанское. О боже ты мой! Мерзость какая! Буль-буль-буль — над головой у Джимми нарисовался комиксный пузырь, но Джимми молчал и пил.

Ему говорили, как рады были с ним работать, какой вклад он внес в развитие их Компаунда и как они желают ему всего самого лучшего на новом месте, и, кстати говоря, наши поздравления, самые теплые и искренние! Его выходное пособие будет немедленно переведено на его счет. Очень щедрое выходное пособие, куда щедрее, чем зарплата, которую он получал, потому что, если честно, его друзья в «НовоЧеле» хотят, чтобы у Джимми остались о них исключительно теплые воспоминания. Особенно когда он займет свою новую, великолепную должность.

Какова бы эта должность ни была, думал Джимми, садясь на скоростной поезд. Поезд подали специально для него, все его вещи уже собрали — специальная бригада, сделали все по высшему разряду, не беспокойтесь. Он еле успел попрощаться с любовницами, а прощаясь, узнал, что каждую из них Коростель уже уведомил о его отъезде — оказывается, у него длинные щупальца. Как он узнал про любовниц? Мог взломать почтовый ящик Джимми — легко. Но так напрягаться?

Я буду по тебе скучать, Джимми, написала одна в письме.

О, Джимми, ты был такой забавный, сказала другая.

Был — это такая лазейка. Он же не умер.

Первую ночь в Компаунде «Омоложизнь» Джимми провел в гостинице для крутых посетителей. Он обнаружил мини-бар и налил себе выпить, чистый скотч, настоящий, лучше не бывает. Потом сидел и глазел в венецианское окно, рассматривал пейзаж, хотя особо ничего не было видно, кроме огней. Он различил купол «Парадиска», огромную полусферу, подсвеченную снизу прожекторами, но еще не знал, что это такое. Решил, что это каток.

Утром Коростель на своем навороченном электрокаре устроил ему ознакомительную экскурсию по Компаунду. Компаунд был, пришлось признать Джимми, великолепным во всех отношениях. Все сверкало чистотой, прекрасный ландшафт, потрясающая экология и все очень дорогое. Воздух невероятно чистый благодаря очистным башням, работающим на солнечной энергии, они стояли скромно, замаскировавшись под произведения современного искусства. Скалогуляторы заботились о микроклимате, бабочки размером с тарелку летали меж кустов невообразимых расцветок. Этот Компаунд мог дать сто очков вперед любому из тех, где бывал Джимми. Даже Уотсон-Крик по сравнению с «Омоложизнью» казался потрепанным и старомодным.

— А кто за все это платит? — спросил он Коростеля, когда они проезжали торговый «Роскошь-Центр» — повсюду мрамор, колоннады, кафе, папоротники, еда на вынос, дорожки для роллеров, лотки со свежевыжатым соком, автономный спортивный зал, где лампочки питались от беговых дорожек, римские фонтаны с нимфами и морскими божествами.

— Страх перед лицом неизбежной смерти, — сказал Коростель. — Желание остановить время. Человеческое состояние.

— Не особо информативно, — заметил Джимми.

— Увидишь, — ответил Коростель.

Они обедали в одном из пятизвездочных ресторанов — кондиционер, псевдобалкон с видом на главную оранжерею Компаунда. Коростель заказал кенгуненка, новый австралийский гибрид (овечья безмятежность и высокое содержание протеина плюс кенгуриный иммунитет и отсутствие метеоризма; стало быть, животные не производили метан, разрушающий озоновый слой). Джимми заказал каплуна, фаршированного изюмом, — настоящий каплун, выращенный на свежем воздухе, настоящий изюм, высушенный на солнце, уверял Коростель. Джимми так привык к «ПухлоКурам», которые по консистенции напоминали тофу, а по вкусу не напоминали ничего за неимением вкуса, что мясо каплуна показалось ему диким.

— Мой комплекс называется «Парадиск», — сказал Коростель, когда они ели фламбе из соевых бананов. — Мы работаем над бессмертием.

— Как и все остальные, — сказал Джимми. — С крысами даже что-то получилось.

— Ключевое слово — что-то, — ответил Коростель.

— А эти ребята с криогеном? — спросил Джимми. — Заморозить голову, потом восстановить тело, когда станет ясно, как это сделать? Успешный бизнес, акции высоки.

— Разумеется, а через пару лет они вышвырнут тебя на помойку и скажут твоим родственникам, что у них, видите ли, скакнуло напряжение. В любом случае мы обходимся без глубокой заморозки.

— Это как?

— С нашим методом, — сказал Коростель, — умирать не придется.

— И что, вам это действительно удалось?

— Пока нет, — сказал Коростель, — но подумай о бюджете на исследования.

— Миллионы?

— Мегамиллионы, — сказал Коростель.

— Пожалуй, я еще выпью, — сказал Джимми. Это чересчур.

— Нет. Мне нужно, чтобы ты слушал.

— Я могу слушать и пить.

— У тебя плохо получается.

— Я попытаюсь, — сказал Джимми.

В «Парадиске», сказал Коростель — они туда отправятся после обеда, — развивались два основных направления. Первое — разработка таблетки «НегаПлюс» — было по сути профилактическим и базировалось на очень простой логике: уничтожь все внешние источники смертности — и половина работы сделана.

— Внешние источники? — переспросил Джимми.

— Война, то есть выплеск нерастраченной сексуальной энергии, которую мы считаем куда более важным фактором, нежели экономику или расовые и религиозные предрассудки. Инфекционные заболевания — в особенности передающиеся половым путем. Перенаселение, ведущее, как мы видим, к ухудшению экологической обстановки и плохому питанию.

Джимми сказал, что это все достаточно проблематично, многие ученые пытались что-то сделать в этих областях, и все потерпели неудачу. Коростель улыбнулся:

— Если у тебя что-то не получается, — сказал он, — прочитай инструкцию.

— То есть?

— Ключ к изучению человечества — это человек.

— То есть?

— Работай с тем, что под рукою, и не ищи себе другое.

Таблетки «НегаПлюс» берут некий набор данностей, присущий человеческому роду, и направляют эти данности в другие русла, более выгодные, нежели нынешние. Разработки базировались на данных об, увы, исчезнувших карликовых шимпанзе (бонобо), близкого родственника Homo sapiens sapiens. В отличие от человека бонобо не были частично моногамны с полигамными и многомужними тенденциями. Напротив, они практиковали промискуитет и большую часть активной жизни тратили на еду и спаривание. Внутривидовой фактор агрессии у этих обезьян был очень низок.

Это позволило придумать концепцию «НегиПлюс». Задача была — изобрести таблетку, которая одновременно делает следующее:

а) защищает реципиента от всех известных болезней, передающихся половым путем, смертельных, неприятных и просто неприглядных;

б) обеспечивает реципиенту неограниченное либидо и сексуальную удаль, общий тонус и хорошее настроение, снижая тем самым чувство неудовлетворенности и блокируя тестостерон, который является причиной ревности и насилия, а также исключает возможность низкой самооценки;

в) продлевает молодость.

Эти три свойства — основа рекламной кампании, сказал Коростель, но есть и еще одно, о котором сообщать не планируется. Таблетка «НегиПлюс» действует как стопроцентно надежное стерилизующее средство, одновременно для мужчин и женщин, и численность населения автоматически снизится. Это обратимый эффект, хотя и не у отдельно взятых людей; корректируется состав таблетки, если население какого-то района становится слишком малочисленным.

— Значит, вы стерилизуете людей без их ведома под предлогом того, что они смогут устраивать круглосуточные оргии?

— Ну, грубо говоря, да, — сказал Коростель.

Такая таблетка, объяснил он, даст массу преимуществ не только отдельным индивидам — хотя, разумеется, она должна понравиться потребителю, чтобы занять свое место на рынке, — но и обществу в целом; не только обществу — всей планете. Инвесторы очень заинтересованы, это будет глобальный проект. Одни плюсы. Никаких минусов. Что очень радует его, Коростеля.

— А я и не знал, что ты такой альтруист, — сказал Джимми. С каких это пор Коростель записался в заводилы человечества?

— Это не совсем альтруизм, — сказал Коростель. — Скорее «пан или пропал». Я видел секретные демографические отчеты КорпБезКорпа. У нашего вида огромные проблемы, еще хуже, чем все говорят. Эту статистику боятся публиковать, потому что люди могут впасть в отчаяние, но поверь мне, время на исходе, и место тоже. Спрос на ресурсы в приграничных геополитических районах в десятки раз превышает предложение, острый дефицит ресурсов, и скоро, поверь мне, очень скоро, наши потребности намного превысят наши возможности, и так будет везде. С таблетками «НегаПлюс» у человечества есть шанс остаться паном.

— И как ты это вычислил? — Может, Джимми не стоило пить. В голове у него все путалось.

— Меньше людей — больше места.

— А что, если оставшиеся будут жадные и неэкономные? — сказал Джимми. — Вероятность не исключена.

— Не будут, — сказал Коростель.

— А у тебя уже есть такая штука? — спросил Джимми. Он начал врубаться в возможности. Бесконечный высококлассный секс, никаких последствий. Если вдуматься, его либидо требуется подкрепить. — А волосы обратно вырастут? — Он чуть не спросил: А где мне достать эту таблетку, но вовремя сдержался.

Это изящная концепция, сказал Коростель, но она еще требует доработки. Им пока не удалось сделать так, чтобы таблетки действовали безупречно, сейчас проект на стадии тестирования. Несколько подопытных буквально затрахались до смерти, несколько начали убивать старушек и домашних животных, у нескольких несчастных развился приапизм или лопнул член. На первых порах механизм защиты от заболеваний не работал, это привело к потрясающим последствиям. У одной подопытной весь эпидермис превратился в одну большую генитальную бородавку, ужас что такое, но им удалось привести ее в норму лазерами и эксфолиацией — на время, во всяком случае. Если вкратце, были ошибки, была работа в неверных направлениях, но они уже почти вплотную подошли к удовлетворительному результату.

Стоит ли говорить, продолжал Коростель, что средство будет весьма прибыльным. Таблетка необходима каждому, в любой стране мира, в любом обществе. Разумеется, многие религии это не одобрят — их система ценностей базируется на несчастьях, награде за праведность, которую получишь не пойми когда, и сексуальном воздержании. Но долго они не продержатся. Волна человеческих желаний — желания иметь как можно больше самого лучшего — их просто снесет. Эти желания будут контролировать все, управлять всеми событиями, как при любом глобальном перевороте в истории человечества.

Джимми сказал, что все это очень интересно. Конечно, если все недостатки будут исправлены. И название хорошее — «НегаПлюс». Ему нравится. Правда, ему расхотелось пробовать таблетки самому — у него и так полно проблем, не хватало еще, чтобы пенис лопнул.

— А где вы людей брали? — спросил он. — Для клинических экспериментов.

Коростель ухмыльнулся.

— В странах третьего мира. Заплатишь им пару долларов, и все, они даже не знают, что за таблетки им дают. Еще, конечно, секс-клиники — они только рады помочь. Бордели. Тюрьмы. И отчаявшиеся люди, как обычно.

— А я к какой категории отношусь?

— А ты будешь заниматься рекламной кампанией, — сказал Коростель.

Глава 43

После обеда они отправились в «Парадиск».

Комплекс находился на отшибе Компаунда, справа. Отдельный парк, плантация тропических гибридов, которые контролировали парковый микроклимат, и посреди них огромным бельмом возвышался купол. Вокруг — системы безопасности, очень надежные, сказал Коростель, на территорию не допускались даже охранники. «Парадиск» был Коростелевой идеей, и, согласившись над ней работать, он поставил условие: он не желает, чтобы вооруженные профаны совали свой нос туда, где ровным счетом ничего не понимают.

Пропуск Коростеля, ясное дело, распространялся и на Джимми. Они на электрокаре миновали первые ворота и поехали по дорожке меж деревьев. Дальше еще один контрольно-пропускной пункт с охранниками — форма «Парадиска», объяснил Коростель, не КорпБезКорпа, — которые вроде как возникли из кустов. Снова деревья. Изогнутая стена купола. Может, она и выглядит хрупкой, сказал Коростель, но сделана из нового сплава на основе адгезива, позаимствованного у мидий, силикона и древовидных образований, отсюда высокая сопротивляемость. Чтобы разрезать эту стену, понадобятся весьма передовые инструменты: стена адаптируется к давлению и автоматически заделывает бреши. Более того, она способна дышать и фильтровать воздух, как яичная скорлупа, но для этой функции нужна солнечная энергия.

Они подъехали к охраннику, и их провели через внешнюю дверь — та закрылась за ними с легким шелестом — ффыф-ф.

— Почему такой звук? — нервно спросил Джимми.

— Это воздушный шлюз, — ответил Коростель. — Как на космических кораблях.

— Зачем?

— На случай, если здание придется заблокировать, — сказал Коростель. — Враждебные биоформы, токсические атаки, фанатики. Обычный набор.

Джимми было неуютно. Коростель так и не рассказал ему, что тут на самом деле происходит, — только в общих чертах. «Погоди, увидишь» — вот и все, чего Джимми добился.

Пройдя через внутреннюю дверь, они оказались в более знакомой обстановке. Холлы, двери, персонал с лаптопами, персонал перед мониторами, все то же самое, что и в «Фермах ОрганИнк», в «Здравайзере» или в Уотсон-Крике, разве что здесь все поновее. Но железки — лишь оболочка, сказал Коростель; в исследовательском центре главное — мозги.

— Это лучшие специалисты, — сказал он, кивая налево и направо. В ответ на его слова — почтительные улыбки и — непритворный — трепет. Джимми так и не понял, какова должность Коростеля, но, как бы она ни называлась (Коростель не уточнял), он был главным муравьем в этом муравейнике.

У каждого работника имелась табличка с именем — одно или два слова. ЧЕРНЫЙ НОСОРОГ. БЕЛАЯ ОСОКА. БЕЛОКЛЮВЫЙ ДЯТЕЛ. ПОЛЯРНЫЙ МЕДВЕДЬ. ИНДИЙСКИЙ ТИГР. ГОЛУБЯНКА. СЕВЕРОАМЕРИКАНСКИЙ КОРСАК.

— Имена, — сказал он Коростелю. — Они же из «Архаитона»!

— Не просто имена, — сказал Коростель. — Эти люди и есть «Архаитон». Все Гроссмейстеры. Перед тобою проект Беззумный Аддам, самая верхушка.

— Да ладно! Как они тут оказались? — спросил Джимми.

— Это гении гибридизации, — сказал Коростель. — Они это все придумали: микробов, поедающих асфальт, эпидемию неонового лишая на западном побережье, пухлокуриных ос и так далее.

— Неоновый лишай? Я о таком даже не слышал, — сказал Джимми. Забавно. — А как ты их выследил?

— За ними не только я следил. Они снискали весьма сомнительную популярность в определенных кругах. Просто я добрался до них раньше КорпБезКорпа. Ну, по крайней мере, до большинства из них.

Джимми хотел было спросить: А что случилось с остальными? но передумал.

— Так ты их похитил, что ли? — Джимми не удивился бы. Похищение специалистов стало нормальной практикой, хотя обычно ученых похищали другие страны. Похищения внутри страны были редкостью.

— Я просто убедил их, что здесь им гораздо лучше и безопаснее, чем снаружи.

— Безопаснее? На территории КорпБезКорпа?

— Я сделал им бумаги. Большинство согласилось, особенно когда я предложил уничтожить их так называемые настоящие личности и вообще все записи об их существовании.

— А я думал, эти ребята боролись с Компаундами, — сказал Джимми. — Беззумный Аддам был чуть ли не враг народа, судя по тому, что ты мне показывал.

— Да, они боролись с Компаундами. И все еще, наверное, борются. Но после Второй мировой войны в двадцатом веке союзники пригласили к себе на работу немецких специалистов по ракетам, и я не помню, чтобы кто-то отказался. Когда основная игра закончилась, можно взять шахматную доску и уйти играть куда-нибудь еще.

— А что, если они саботируют или…

— Или сбегут? Да, — сказал Коростель. — Пара-тройка так вначале и поступили. Командная игра им не давалась. Думали, им удастся забрать и вывезти все, что они тут сделали. А потом уйти в подполье, например.

— И что ты сделал?

— Они упали с эстакады в плебсвилле, — сказал Коростель.

— Это что, шутка?

— Можно сказать и так. Тебе нужно другое имя, — сказал Коростель. — Из коллекции Беззумного Аддама, чтобы ты вписался в коллектив. Я думал, поскольку я тут Коростель, может, снова станешь Тупиком, как раньше? Когда нам было — сколько нам было?

— Четырнадцать.

— Тогда все было проще, — сказал Коростель.

Джимми хотел задержаться, но Коростель уже тащил его дальше. Джимми хотелось поговорить с этими людьми, послушать их истории — помнят ли они своих матерей, к примеру, — но, быть может, ему выпадет шанс позже. С другой стороны, может, и не выпадет: его видели с Коростелем — с седой гориллой, с вожаком их стаи, с главой их прайда. Никто не захочет с ним откровенничать. Он для них шакал.

Глава 44

Они забежали в Коростелев офис, чтобы Джимми оклемался, как выразился Коростель. Огромный кабинет, куча примочек, как Джимми и предполагал. На стене картина: баклажан на оранжевой тарелке. На памяти Джимми это была первая картина, которую Коростель повесил у себя. Он хотел спросить, не Коростелева ли это девушка, но опять передумал.

Зато он увидел мини-бар.

— Там что-нибудь есть?

— Позже, — сказал Коростель.

У Коростеля по-прежнему была коллекция магнитов для холодильника, но надписи поменялись. Никаких больше научных шуток.

— А какая у тебя здесь должность? По-настоящему? — спросил Джимми.

Коростель усмехнулся.

— Что такое по-настоящему?

— Фикция, — сказал Джимми. Но был выбит из колеи.

А теперь, сказал Коростель, настало время поговорить серьезно. Он покажет Джимми второй проект, над которым они работали, — главное в «Парадиске». То, что Джимми сейчас увидит, это… нет, это словами не описать. Попросту говоря, это Коростелево дело жизни.

Джимми нацепил уместно торжественную маску. И что же это будет? Несомненно, какая-нибудь очередная пищевая субстанция. Ливерное дерево, сосисочная лоза. Или шерстяной цуккини. Он мысленно приготовился.

Коростель долго вел Джимми по коридорам, и в конце концов они остановились перед большой витриной. Не витриной — односторонним зеркалом. Джимми заглянул. Большая площадка, деревья и трава, наверху — голубое небо (не настоящее голубое небо, просто потолок купола и качественный проектор, симуляция восхода, солнечного света, вечера, ночи. Даже фальшивая луна была, со всеми фазами, как Джимми выяснил впоследствии, и фальшивый дождь).

Там он впервые увидел Детей Коростеля. Они были голые, но не как в «Голых Новостях»: никакой застенчивости, вообще никакой. Сначала он в них не поверил, настолько они были прекрасны. Черные, желтые, белые, коричневые: все цвета кожи. И каждый совершенен.

— Это роботы, что ли? — спросил он.

— Знаешь, в мебельных магазинах бывают образцы? — сказал Коростель.

— Ну да.

— Вот это они и есть.

Это итог логической цепочки, сказал Коростель вечером, когда они выпивали в комнате отдыха «Парадиска» (фальшивые пальмы, музыкальные диски, настоящий кампари, настоящая содовая). Когда полностью проанализировали протеом, а межвидовой ген и частичное сращивание генов находились в стадии разработки, стало понятно, что такой проект — вопрос времени. То, что видел Джимми, — почти окончательный результат семилетних исследований методом проб и ошибок.

— Сначала, — сказал Коростель — нам пришлось видоизменять обычные человеческие эмбрионы, которые мы доставали… неважно, где мы их доставали. Но эти люди — sui generis.[178] А теперь они размножаются.

— Они выглядят старше семи лет.

Коростель рассказал про встроенный фактор быстрого роста.

— К тому же, — сказал он, — они запрограммированы умереть в тридцать лет — неожиданно, без всяких болезней. Никакого старения, никаких переживаний. Просто ложатся и умирают. Они, правда, пока не знают — никто еще не умирал.

— А я думал, вы над бессмертием работаете.

— Бессмертие, — сказал Коростель, — это концепция. Если воспринять «смертность» как бытие, не смерть, но знание о ней и страх перед ней, тогда «бессмертие» — отсутствие такого страха. Младенцы бессмертны. Уничтожь страх и будешь…

— Похоже на прикладную риторику, — сказал Джимми.

— Что?

— Неважно. Фигня из академии.

— А, ну да.

Другие Компаунды в других странах занимаются примерно тем же, сказал Коростель, разрабатывают свои прототипы, так что популяция в куполе строго засекречена. Обет молчания, исключительно внутренняя переписка, для переписки с внешним миром нужно особое разрешение, жилые кварталы в зоне безопасности, но за пределами воздушного шлюза. Это снижает риск заражения в случае, если заболеет кто-нибудь из сотрудников. Модели, созданные в «Парадиске», обладают усовершенствованными иммунными системами, так что вероятность подцепить инфекцию у них минимальна.

Никому не позволялось покидать комплекс. Или почти никому. Коростелю, конечно, позволяется. Он — связующее звено между «Парадиском» и начальством «Омоложизни», хотя начальство он пока не впускал, мариновал их. Толпа жадюг, психуют из-за инвестиций, ждут не дождутся отмашки, чтоб начать маркетинговую кампанию. К тому же много болтают, делятся с конкурентами. Эти ребята очень любят похвастаться.

— Значит, я, раз сюда попал, больше не выйду? — сказал Джимми. — Ты меня не предупредил.

— Ты будешь исключением, — сказал Коростель. — Никто не станет похищать тебя ради того, что у тебя в голове. Ты же просто рекламой занимаешься, так? Но остальные — то есть Беззумные Аддамы — обречены до поры до времени оставаться на базе.

— До какого времени?

— Пока не выйдем на биржу, — сказал Коростель. Компаунд «Омоложизнь» надеялся устроить фурор на рынке, начав продажу сразу нескольких продуктов. Они смогут создавать целиком спрогнозированных детей, которые отвечают любым требованиям покупателя, по всем физическим, интеллектуальным и поведенческим параметрам. Нынешние методы по-прежнему неточны, сказал Коростель: избегать врожденных заболеваний уже удается, но процент брака все равно велик. Клиенты не знают точно, за что заплатили, и к тому же слишком много непредвиденных последствий.

По методу «Парадиска» соответствие конечного продукта клиентским запросам составит девяносто девять процентов. Можно создавать целые популяции людей с заданными характеристиками. Красота, разумеется, — красота всегда в цене. И послушание: некоторые мировые лидеры уже выразили интерес. «Парадиск» разработал кожу, не восприимчивую к ультрафиолету, встроенный репеллент и беспрецедентную способность переваривать неочищенное растительное сырье. Что касается иммунитета к микробам — то, что раньше достигалось с помощью лекарств, скоро станет врожденным свойством организма.

По сравнению с проектом «Парадиск» даже «НегаПлюс» — грубая поделка, хотя и прибыльное промежуточное решение. Но в долгосрочной перспективе сочетание этих двух продуктов даст человечеству громадные преимущества. Они неразрывно связаны — таблетки и проект. Таблетки остановят хаотичное размножение, а проект заменит его прогрессивным методом. Можно сказать, это две фазы одного плана.

Просто удивительно, сказал Коростель, что недостижимые когда-то высоты с такой легкостью покоряются здесь, под куполом. Пришлось модифицировать мозг древнего примата, ни больше ни меньше. Исчезли деструктивные наклонности — наклонности, которые являлись причиной большинства бед. К примеру, расизм, или, как его называли в «Парадиске», псевдовидообразование, в контрольной группе уничтожен полностью: просто отключен связанный с этим механизм, люди «Парадиска» не различают цвета кожи. В их обществе невозможна иерархия, потому что у них нет нейронных комплексов, которые смогли бы ее сформировать. Поскольку они не являются ни охотниками, ни земледельцами, стремящимися к захвату земель, территориальность также отсутствует: принцип «царя горы», так прочно засевший в человеческом сознании, ликвидирован. Они не едят ничего, кроме листьев, травы и, может, ягод, — соответственно, пища, необходимая им для жизни, всегда под рукой в огромных количествах. Их сексуальность не терзает их постоянно, ни облачка беспокойных гормонов; они спариваются с регулярными интервалами, как и все млекопитающие, за исключением людей.

На самом деле, поскольку у этих людей нет ничего, что можно передавать по наследству, у них не будет ни генеалогии, ни свадеб, ни разводов. Они идеально приспособлены к среде обитания, в которой им придется существовать, следовательно, им не нужно строить дома, создавать инструменты, оружие, даже одежду. Им не нужны пагубные символы вроде королевств, икон, богов или денег. Что лучше всего, они перерабатывают собственные экскременты. С помощью великолепного сращивания генов, с использованием генетического материала…

— Постой-постой, — сказал Джимми. — Но среднестатистические родители от своих детей таких вещей не хотят, по большей части. По-моему, тебя заносит.

— Я же говорю, — терпеливо объяснил Коростель, — это образцы. Они представляют собой искусство возможного. Для будущих покупателей мы будем создавать детей в соответствии со списком требований. Разумеется, не всем понравятся все эти новшества, это мы тоже учли. Хотя ты удивишься, когда узнаешь, скольким людям нужен милый умненький ребенок, который ест одну траву. Вегетарианцы очень заинтересованы. Мы проводили маркетинговые исследования.

Какая прелесть, подумал Джимми. Вы сможете использовать ребенка вместо газонокосилки.

— А говорить они умеют? — спросил он.

— Ясное дело, умеют, — ответил Коростель. — Когда им есть что сказать.

— А шутить?

— Вообще-то нет, — сказал Коростель. — Чтобы шутить, нужно чуточку злобы, нужно быть слегка на грани. Масса экспериментов, мы продолжаем над этим работать, и вскоре, я думаю, от шуток мы избавимся. — Он поднял свой стакан и улыбнулся Джимми. — Я рад, что ты здесь, орех пробковый. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить.

Джимми получил отдельную квартиру внутри купола. Вещи прибыли туда раньше него, все шмотки выглажены; белье — в ящике для белья, рубашки аккуратно сложены, электрическая зубная щетка перезаряжена — да еще обнаружились вещи, которых, насколько Джимми помнил, у него никогда не имелось. Новые рубашки, новое белье, новые электрические зубные щетки. Кондиционер выставлен на ту температуру, которая ему нравилась, на столе в столовой накрыт ужин (дыня, ветчина, сыр бри — судя по этикетке, настоящий). На столе в столовой! У него и столовой-то никогда не было.

Глава 45

Сверкает молния, грохочет гром, льет дождь, такой сильный, что воздух побелел, как молоко, плотный туман, будто текучее стекло. Снежный человек — болван, фигляр, трус — скрючился на стене, голову прикрыл руками, если сверху посмотреть — полный идиот. Он гуманоид, он гоминид, он отклонение, он ужасен: он будет легендой, если найдется кому складывать легенды.

Если бы только рядом был слушатель, какие байки он смог бы поведать, какие стоны простонать. Жалобы влюбленного на свою любовь или что-то в этом духе. Есть из чего выбрать.

Потому что в воспоминаниях он приблизился к кульминации, к той части трагедии, где значится ремарка: Входит Орикс. Роковой момент. Но какой из них роковой? Входит Орикс, маленькая девочка с педофильского порносайта, в волосах цветы, на подбородке взбитые сливки; или Входит Орикс, девочка-подросток из новостей, которую вызволили из гаража старого извращенца; или Входит Орикс, обнаженная менторша, в закрытом святилище Детей Коростеля; или Входит Орикс, на голове полотенце, только что из душа; или Входит Орикс, в сером брючном костюме и туфлях на каблуке, в руке портфель, воплощенная профи по продажам из Компаунда? Какой момент роковой и как можно быть уверенным, что некая тема соединяет первый эпизод с последним. Была ли одна Орикс, или имя ей Легион?

Любой момент подойдет, думает Снежный человек, и дождь течет по его лицу. Все они есть, ибо все они сейчас со мной.

О Джимми, это так позитивно. Я так счастлива, что ты это понимаешь. Парадиз потерян, но ведь «Парадиск» в тебе, и в нем куда лучше. А потом серебристый смех, прямо над ухом.

Джимми не сразу узнал Орикс, хотя наверняка видел ее в тот первый вечер, когда смотрел в одностороннее зеркало. На ней, как и на Детях Коростеля, не было одежды, она была прекрасна, как они, и издалека почти не выделялась. Темные волосы распущены, она стояла к нему спиной, ее окружали другие; просто элемент картины.

Несколько дней спустя, когда Коростель показывал ему, как работать с мониторами, передающими изображение с камер, спрятанных в листве, Джимми разглядел ее лицо. Она повернулась к камере, и он снова увидел его, этот взгляд, что пронизывал его и видел таким, какой он есть на самом деле. Только глаза у нее стали другие — зеленые и светящиеся, как у Детей Коростеля.

Глядя в эти глаза, Джимми пережил момент чистого блаженства, чистого ужаса: она перестала быть изображением — просто портретом, что хранился в тайне и темноте, распечаткой, которую Джимми прятал между матрасом и третьей доской новой кровати в новой квартире Компаунда «Омоложизнь». Она вдруг стала настоящей, объемной. Он думал, она ему приснилась. Как может человек попасться вот так, в один миг, на один взгляд, на поднятую бровь, на изгиб руки? Он попался.

— А это кто? — спросил он Коростеля. У нее на руках сидел молодой скунот, она протягивала его Детям Коростеля, и те нежно гладили зверька. — Она ведь не одна из них. Что она там делает?

— Она их учит, — сказал Коростель. — Нам нужен был посредник, который смог бы с ними общаться на их уровне. Простые концепции и никакой метафизики.

— А чему она их учит? — безразлично спросил Джимми: нельзя показывать Коростелю, что заинтересовался любой женщиной, — Коростель непременно засмеет.

— Ботанике и зоологии, — улыбнулся Коростель. — Другими словами, объясняет им, что нельзя есть и что может укусить. И чему не надо делать больно, — прибавил он.

— А почему она голая?

— Они никогда не видели одежды. Одежда их только смутит.

Уроки Орикс были коротки: не больше одного факта за один раз, оптимальный вариант, объяснил Коростель. Модели «Парадиска» не были глупы, просто начинали, по сути, с нуля, им требовались повторения. Кто-нибудь из персонала, специалист в той или иной области, рассказывал Орикс все, что касалось сегодняшней темы, — листьев, насекомых, млекопитающих или рептилий. Потом она опрыскивала себя химическим составом с цитрусовыми производными, чтобы отбить запах женских феромонов — иначе могли возникнуть проблемы, потому что мужчины почувствовали бы ее запах и решили, что ей пора спариваться. Подготовившись, она проскальзывала внутрь через секретную дверь в чаще деревьев. Таким образом она появлялась в мире Детей Коростеля и исчезала, не вызывая лишних вопросов.

— Они ей доверяют, — сказал Коростель. — Она замечательно с ними ладит.

У Джимми заныло сердце. Коростель влюбился, впервые в жизни. Дело не в том, что он похвалил Орикс, хотя похвалы от него не дождешься. Дело в его тоне.

— Где ты ее откопал? — спросил Джимми.

— Я ее давно знаю. Еще с аспирантуры в Уотсон-Крике.

— Она там училась? Если да, то чему?

— Не совсем, — сказал Коростель. — Я ее нашел через Студенческую службу.

— Ты был студентом, а она службой? — спросил Джимми, стараясь говорить повеселее.

— Именно. Я сказал им, что мне нужно, — там можно заказывать конкретно, можно фотографию показать или видеозапись, а они стараются найти подходящее. Мне нужно было что-то похожее на — помнишь то шоу в Сети?

— Какое из?

— Я давал тебе распечатку. С «ПолногоГоляка» — ты должен помнить.

— Не-а, — сказал Джимми.

— Шоу, которое мы смотрели, помнишь?

— Что-то такое смутно припоминаю, — сказал Джимми.

— Я использовал эту девочку для гейта в «Архаитоне», вспоминай.

— А, ну да, — сказал Джимми. — Каждому свое, как говорится. Тебе нужна была секс-феечка?

— Когда они ее ко мне прислали, она уже была совершеннолетняя.

— Ну, ясное дело.

— А потом я сам назначал ей свидания. В принципе это не поощрялось, но мы все время от времени нарушаем правила.

— Правила нужны, чтобы их нарушать, — сказал Джимми. С каждой минутой ему становилось все хуже.

— А потом, когда я приехал сюда, я предложил ей официальную должность. Она с радостью согласилась. Во-первых, здесь ей платят в три раза больше, чем там, плюс бонусы, разумеется, а во-вторых, она сказала, что эта работа ее очень интересует. Должен сказать, она преданный сотрудник. — Коростель самодовольно улыбнулся, почти незаметная улыбочка вожака стаи. Джимми захотелось дать ему в морду.

— Отлично, — сказал он. Его будто резали тупым ножом. Найти и сразу потерять. Коростель — его лучший друг. Уточнение: его единственный друг. Джимми не может и прикоснуться к ней. Ведь не может?

Они ждали, пока Орикс выйдет из душа, где она смывала с себя защитный спрей и, прибавил Коростель, снимала зеленые контактные линзы: Детей Коростеля могли смутить ее карие глаза. Наконец она появилась, влажные темные волосы заплетены в косу; их с Джимми представили друг другу, и она своей маленькой ладошкой пожала ему руку. (Я ее коснулся, подумал Джимми, как десятилетний. Я по правде ее коснулся.)

Теперь она была одета, в стандартной лабораторной форме, куртка и брюки. На ней все это смотрелось как пижама. На кармане табличка с именем: «АНТИЛОПА БЕЙЗА (ОРИКС)». Она выбрала это имя из списка, который дал ей Коростель. Ей понравилось, что она будет называться в честь маленького восточноафриканского травоядного; правда, она расстроилась, когда ей сказали, что это животное давным-давно вымерло. Коростелю пришлось объяснять, что в «Парадиске» так принято.

Потом они втроем пили кофе в кафетерии «Парадиска». Говорили о Детях Коростеля — так их называла Орикс, — о том, как у них дела. Все как всегда, сказала Орикс. Они всегда тихие и довольные. Научились разводить огонь. Им понравился скунот. Ей с ними нравится, с ними отдыхаешь.

— А они не спрашивают, откуда взялись? — поинтересовался Джимми. — И что они тут делают? — Ему было на это начхать, просто требовалось вклиниться в разговор, чтобы смотреть на Орикс и не выдать себя.

— Ты не понял, — сказал Коростель своим тоном «какой-же-ты-придурок». — Эта функция была удалена.

— Нет, на самом деле спрашивают, — сказала Орикс. — Сегодня спросили, кто их создал.

— И?

— Я сказала им правду. Я сказала, что их создал Коростель. — Восхищенная улыбка, адресованная Коростелю: без этого Джимми вполне мог обойтись. — Я сказала им, что он очень умный и добрый.

— А они спросили, кто такой Коростель? — спросил Коростель. — Захотели его увидеть?

— Нет, их вроде не заинтересовало.

Дни и ночи Джимми превратились в сплошную пытку. Он мечтал прикоснуться к Орикс, преклоняться перед ней, открыть ее, как подарок в дорогой обертке, хоть он и подозревал, что внутри может быть что-то ужасное — ядовитая змея, бомба или смертельные споры. Не в самой Орикс, разумеется. В возникшей ситуации. Это табу, повторял он себе снова и снова.

Он вел себя как можно достойнее: не проявлял к ней интереса — пытался его не выдавать. Ездил в плебсвилли, платил за девочек в барах. Девочек с жабрами, девочек в блестках, девочек в кружевах, он брал все, что предлагали. Всякий раз кололся Коростелевой вакциной; к нему приставили собственного телохранителя, так что он был в относительной безопасности. Первые несколько раз поездки волновали, потом отвлекали, потом стали привычкой. Но ничего не помогало от Орикс.

Он пытался забыться в работе, но она была слишком проста. Таблетки «НегиПлюс» будут продаваться сами, им не понадобится его помощь. Но скоро должна стартовать официальная кампания, и он распорядился, чтобы сотрудники придумали визуальный ряд, несколько ярких слоганов: Выбрасывайте презервативы! «НегаПлюс» — максимум наслаждения! Живите на полную катушку! Изображения мужчины и женщины, которые сдирают друг с друга одежду и скалятся, как маньяки. Потом два мужчины, потом две женщины (строчку про презервативы убрали). Потом трое. Такую херню он бы и во сне придумал.

Если бы, конечно, удалось заснуть. Ночами он лежал в кровати, смотрел в потолок, бранил себя и оплакивал свою судьбу. Бранить, оплакивать, полезные слова. Хандра. Неразделенная любовь. Возлюбленная. Покинутый. Старомодный.

А потом Орикс его соблазнила. А как это еще назвать? Явилась к нему нарочно, вошла и за две минуты вытащила его из панциря. Он почувствовал себя так, будто ему двенадцать лет. Она явно была опытна в этих делах и так непринужденна в тот первый раз, что у него перехватило дыхание.

— Я не хотела, чтоб ты мучился, Джимми, — объяснила она. — Чтобы ты из-за меня страдал.

— Откуда ты знала, что я мучаюсь?

— Я всегда вижу.

— А как же Коростель? — спросил он после того, как она впервые подцепила его на крючок, подсекла, вытащила на берег и оставила там задыхаться.

— Ты друг Коростеля. Он тоже не хочет, чтобы ты мучился.

Джимми совершенно не был в этом уверен, но сказал:

— Мне как-то неуютно.

— О чем ты говоришь, Джимми?

— Разве ты… ведь он… — Какой кретин!

— Коростель живет в высшем мире, Джимми, — сказала она. — Он живет в мире идей. Занимается важными вещами. У него нет времени играть. В любом случае Коростель — мой начальник. А с тобой весело.

— Да, но…

— Коростель не узнает.

Казалось, Коростель и впрямь не знал. Может, был слишком увлечен ею, не замечал, что творится вокруг; или, может, думал Джимми, любовь действительно слепа. Или ослепляет. А Коростель любил Орикс, никаких сомнений; он перед ней почти пресмыкался. Даже прикасался к ней на людях. Коростель тактильных контактов не любил, предпочитал физически отдаляться от людей, но теперь касался Орикс, клал руку ей на плечо, брал за руку, обнимал за талию, трогал идеальную попку. Мое, мое, говорила эта рука.

Более того, он, наверное, даже больше ей доверял. Она великолепный специалист, говорил он. Он выдавал ей образцы «НегиПлюс», у нее имелись полезные связи в плебсвиллях, старые приятели, с которыми она работала в Студенческой службе. Поэтому она много ездила по всему миру. Секс-клиники, говорил Коростель. Бордели, говорила Орикс. Что может быть лучше для тестирования?

— Главное, не ставь опытов на себе, — говорил Джимми.

— Нет, нет, Джимми. Коростель сказал, чтобы я этого не делала.

— Ты всегда делаешь то, что говорит Коростель?

— Он мой начальник.

— Он сказал тебе делать это?

Распахнутые глаза.

— Что «это», Джимми?

— То, что ты делаешь сейчас.

— О Джимми. Вечно ты шутишь.

Джимми было плохо, когда она уезжала. Он волновался за нее, тосковал, обижался, что ее нет рядом. Возвращаясь из своих путешествий, она возникала у него в комнате среди ночи, она всегда так делала, вне зависимости от того, что в программе у Коростеля. Сначала шла к нему, докладывала о том, чем занималась, каковы успехи: сколько таблеток, где она их распространяла, каковы результаты: точные сведения, поскольку он был одержим. А потом она занималась, как она говорила, личной сферой.

Если верить Орикс, сексуальные потребности Коростеля были просты и незамысловаты, в отличие от секса с Джимми. Не веселье, а работа — хоть она уважала Коростеля, действительно уважала, ведь он был гений. Но, если Коростель просил ее остаться — может, заняться сексом еще раз, она придумывала отговорку — акклиматизация, головная боль, что-нибудь правдоподобное. Ее ложь была незамысловата, Орикс умела врать как никто, лучшая лгунья в мире, и она целовала глупого Коростеля, улыбалась, махала рукой и через минуту была с Джимми.

Как важны были эти слова. Была с.

Он так и не привык к ней, каждый раз она придумывала что-нибудь новое, она была сокровищницей, полной секретов. В любой момент она могла открыться, явить ему нечто важное, нечто скрытое доселе, саму суть жизни, ее жизни или его — то, чего он всегда жаждал. Что?

— Что происходило в том гараже? — спросил Джимми. Он никак не мог успокоиться, он выспрашивал про ее прошлое, он должен был выяснить все. Все детали важны, любой осколок ее страшного прошлого — огромная ценность. Может, он добивался ее гнева, но так его и не увидел. Либо гнев ее прятался слишком глубоко, либо его вообще не существовало. Но Джимми отказывался в это верить. Она ведь не мазохистка и отнюдь не святая.

Они лежали на кровати у Джимми в спальне, смотрели телевизор, подключенный к компьютеру, — какой-то зоофильский порносайт, две обученные немецкие овчарки и выбритый альбинос, покрытый татуировками, изображающими ящериц. Звук выключен, одни картинки: эротические обои.

Они ели курицу из забегаловки в ближайшем торговом центре, соевую картошку-фри и салат. В салате был шпинат из парников Компаунда: никаких пестицидов — по крайней мере, их наличие не признавалось, — и капуста с огромных капустных деревьев, непрерывное производство, очень эффективно. Капуста отдавала канализацией, но специальный соус отбивал этот привкус.

— В каком гараже, Джимми? — спросила Орикс. Она пропустила его слова мимо ушей. Ей нравилось есть руками, приборы она ненавидела. Зачем совать в рот большой кусок остро заточенного металла, говорила она. От этого еда на вкус как жесть.

— Ты знаешь, какой гараж, — сказал он. — В Сан-Франциско. Это ничтожество. Этот дегенерат, который тебя купил, притащил сюда и заставил свою жену сказать, что ты была у них служанкой.

— Джимми, почему ты вечно придумываешь такие гадости? Я никогда не была ни в каком гараже. — Она облизала пальцы, разорвала курицу на кусочки и один скормила Джимми. Потом разрешила ему облизать ее пальцы. Он провел языком по маленьким ногтям. Максимальная близость, которую она могла ему позволить, не став пищей: она была в нем — часть ее была в части него. Во время секса наоборот: он был в ней. В старых книгах возлюбленные говорят: Ты будешь моя. Никогда не говорят: Ты будешь мной.

— Я знаю, что это была ты, — сказал Джимми. — Я видел фотографии.

— Какие фотографии?

— Так называемый скандал со служанками. В Сан-Франциско. Этот старый страшный урод заставлял тебя заниматься с ним сексом?

— О Джимми, — она вздохнула. — Так вот ты о чем. Я это видела по телевизору. Почему ты думаешь об этом человеке? Он был такой старый, что почти умер.

— Нет, ты скажи, он делал это?

— Никто не заставлял меня заниматься сексом в гараже. Я же тебе сказала.

— Ладно, уточнение: никто тебя не заставлял, но ты это делала?

— Ты не понимаешь меня, Джимми.

— Но я хочу понять.

— Разве? — Пауза. — Хорошая картошка. Только представь себе, Джимми, миллионы людей во всем мире никогда не пробовали такую картошку! Нам так повезло!

— Скажи мне. — Это точно была она. — Я не буду злиться.

Вздох.

— Он был хороший человек, — сказала Орикс голосом доброго сказочника. Иногда ему казалось, что она импровизирует, просто чтобы его ублажить, иногда — что все ее прошлое, все, о чем она рассказывала, изобрел он сам. — Он спасал девушек. Он оплатил мой билет на самолет, как и говорили в новостях. Если бы не он, меня бы здесь не было. Ты должен быть ему благодарен!

— Почему это я должен быть благодарен лицемерному ханже? Ты так и не ответила на мой вопрос.

— Да, Джимми, занималась. А теперь давай про это забудем.

— Долго он тебя там продержал, в этом гараже?

— Это была скорее квартира, чем гараж, — сказала Орикс. — У них в доме не было места. Я была не единственная девушка, которую они к себе взяли.

— Они?

— Они с женой. Они пытались нам помочь.

— А она ненавидела секс, так ведь? Поэтому они взяли тебя в дом? Чтобы ты избавила ее от домогательств старого козла?

Орикс опять вздохнула.

— Почему ты думаешь о людях только плохо, Джимми? Она была очень возвышенным человеком.

— Хрена с два.

— Не ругайся, Джимми. Я хочу, чтобы мне было хорошо с тобой. У меня не очень много времени, мне скоро идти, у меня дела. Почему тебя волнуют вещи, которые случились так давно? — Она склонилась над ним, поцеловала его — губы еще в масле от курицы.

Мазь, маслянистый, шикарно, чувственно, сладострастно, распутно, восхитительно, — пронеслось в голове у Джимми. Он тонул в словах и чувствах.

Потом он спросил:

— Куда ты идешь?

— Куда-то. Я тебе оттуда позвоню. — Она не скажет.

Глава 46

Начинается та часть истории, которую Снежный человек прокручивает в голове раз за разом. Его преследует если бы. Но если бы что? Что он мог сказать или сделать иначе? Какой его поступок изменил бы ход событий? По большому счету никакой. А по малому?

Не ходи. Останься. По крайней мере, они были бы вместе. Может, она бы выжила — почему нет? И тогда была бы с ним здесь, сейчас.

Мне надо прогуляться. Я только в торговый центр. Нужно воздухом подышать. Хочу пройтись.

Позволь мне пойти с тобой. Тут опасно.

Не глупи! Тут повсюду охранники. Меня все знают. Я в полной безопасности.

У меня дурное предчувствие.

Но у Джимми не было дурных предчувствий. В тот вечер он был счастлив. Счастлив и ленив. Она пришла час назад. Пришла от Детей Коростеля, показала им новые листья и траву, была еще мокрая, только что из душа. В каком-то кимоно с красными и оранжевыми бабочками, в темную косу вплетена розовая лента, коса обмотана вокруг головы. Орикс пришла запыхавшаяся, возбужденная и радостная (или очень хорошо имитировала радость и возбуждение), и первым делом он распустил ей волосы. Ее коса трижды обмоталась вокруг его ладони.

— Где Коростель? — прошептал он. Она пахла лимонами и свежей листвой.

— Не волнуйся, Джимми.

— Но все же где?

— Он не в «Парадиске», он ушел. У него встреча. Он не захочет меня видеть, когда вернется, он сказал, что сегодня будет думать. Когда он думает, он не хочет секса.

— Ты любишь меня?

Этот смех. Что он значил? Глупый вопрос. Зачем спрашивать? Ты слишком много говоришь. Или: Что такое любовь? Или, возможно: В твоих мечтах.

Прошло время. Она снова заколола волосы, надела кимоно и подвязала его кушаком. Он стоял у нее за спиной и смотрел в зеркало. Хотел обнять ее, снять все, что она только что надела, начать сначала.

— Не уходи, — сказал он, но ей без толку говорить не уходи. Как она решила, так и сделает. Иногда ему казалось, что он лишь один из вызовов на ее тайном маршруте — что до утра ей нужно многих обслужить. Нехорошие мысли, но это не исключено. Он понятия не имел, что она делает, когда ее нет рядом.

— Я скоро вернусь, — ответила Орикс, надевая маленькие красно-розовые сандалии. — Принесу пиццу. Хочешь к ней что-нибудь, Джимми?

— Почему бы нам не бросить всю эту ерунду и не сбежать куда-нибудь, — сказал он, поддавшись порыву.

— Сбежать отсюда? Из «Парадиска»? Зачем?

— Мы сможем быть вместе.

— Джимми, ты смешной! Мы же сейчас вместе!

— Мы можем сбежать от Коростеля, — сказал Джимми. — Нам не придется прятаться, мы можем…

— Но, Джимми. — Удивленный взгляд. — Мы нужны Коростелю.

— Я думаю, он все знает, — сказал Джимми. — Про нас с тобой. — Он не верил в это, верил и не верил. Конечно, в последнее время они становились все безрассуднее. Как мог Коростель не заметить? Может ли человек, настолько умный в одних областях, быть таким идиотом в других? Или Коростель еще хитрее Джимми? Если и так, признаков не было.

Джимми проверял свою комнату: искал «жучки», мини-камеры, микрофоны. Он знал, что нужно искать, — так ему казалось. Но ничего не находил.

Были признаки, думает Снежный человек. Были, а я не заметил.

К примеру, однажды Коростель спросил:

— Ты смог бы убить того, кого любишь, чтобы избавить его от страданий?

— Ты про эвтаназию? — спросил Джимми. — Спустить в унитаз любимую черепашку?

— Просто ответь, — сказал Коростель.

— Я не знаю. Что за любовь, что за боль?

Коростель сменил тему.

Потом как-то за обедом он сказал:

— Если со мной что-нибудь случится, я рассчитываю, что ты позаботишься о проекте «Парадиск». Когда меня здесь нет, вся ответственность на тебе. Это официальный постоянный приказ.

— Что значит — «что-нибудь случится»? — сказал Джимми. — Что такое с тобой случится?

— Ну, ты знаешь.

Джимми решил, что он имеет в виду похищение или покушение со стороны оппозиции: постоянная угроза для гениев из Компаундов.

— Конечно, — сказал он, — но, во-первых, у тебя потрясающая система безопасности, во-вторых, тут есть люди, которые разбираются в этом куда лучше меня. Я просто не потяну проект, я же в науке дуб.

— Эти люди — специалисты, — сказал Коростель. — Они не смогут нормально общаться с нашими моделями, им просто терпения не хватит. Даже мне не удается. Не могу настроиться на их волну. У тебя с ними больше общего.

— То есть?

— Ты тоже можешь часами сидеть и ничего не делать. Прямо как они.

— Ну, спасибо, — сказал Джимми.

— Нет, я серьезно. Я хочу — я хотел бы, чтобы это был ты.

— А как же Орикс? — спросил Джимми. — Она гораздо лучше знает Детей Коростеля. — Джимми и Орикс называли их «Дети Коростеля», но сам Коростель — никогда.

— Если меня здесь не будет, не будет и Орикс, — сказал Коростель.

— Она что, устроит самосожжение? Чушь какая! Может, она принесет себя в жертву на твоем погребальном костре?

— Что-то в этом роде, — усмехнулся Коростель. Джимми тогда счел это шуткой и свидетельством исполинского Коростелева самомнения.

— Я думаю, Коростель за нами шпионит, — сказал Джимми в ту, последнюю ночь. И сказав, понял, что это могло оказаться правдой, хотя, может, он сказал так, чтобы напугать Орикс. Чтобы она запаниковала; хотя конкретных планов у него не было. Допустим, они убегут, но куда — где их не найдет Коростель? И как они будут зарабатывать? Может, Джимми придется стать сутенером, продавать Орикс? Потому что у него нет навыков, которые пригодятся для заработка, нечего использовать в плебсвиллях — по крайней мере, если им придется уйти в подполье. А им придется. — Я думаю, он ревнует.

— О Джимми. Зачем Коростелю ревновать? Он не одобряет ревность. Он считает, это неправильно.

— Он человек, — сказал Джимми. — Что бы он ни одобрял.

— Джимми, я думаю, это ты ревнуешь. — Орикс улыбнулась, поднялась на цыпочки, чмокнула его в нос. — Ты хороший мальчик. Но я никогда не брошу Коростеля. Я верю в него, я верю в его, — она задумалась, подыскивая слово, — в его ви…дение. Он хочет, чтобы наш мир стал прекрасным. Так он мне говорит. Я думаю, это замечательно, правда, Джимми?

— Я в это не верю, — сказал Джимми. — Я знаю, что он так говорит, но меня на это не купишь. Ему наплевать, прекрасен наш мир или ужасен. Ему интересно только…

— О Джимми, ты очень не прав. Он нашел, в чем проблема, и мне кажется, что он прав. На земле слишком много людей, и люди из-за этого плохие. Я знаю это из своей жизни, Джимми. Коростель очень умный!

Зря Джимми поливает Коростеля грязью. Коростель — ее кумир в каком-то смысле. В очень важном смысле. А он, Джимми, не кумир.

— Ладно, принято. — По крайней мере, он не все прохлопал: она не разозлилась. Это главное.

Какой же я был тряпкой, думает Снежный человек. Околдованный. Одержимый. Не был — есть.

— Джимми, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.

— Конечно.

— Если Коростеля здесь не будет, если он куда-нибудь уйдет и если меня тоже не будет, я хочу, чтобы ты позаботился о Детях Коростеля.

— Тебя не будет? Почему это тебя не будет? — Опять тревога, подозрения: они планируют сбежать, оставить его тут? В этом дело? Он для Орикс был игрушкой, а для Коростеля — придворным шутом? — У вас что, медовый месяц намечается?

— Не глупи, Джимми. Они как дети, им нужен кто-нибудь. К ним нужно по-доброму.

— Вы ошиблись адресом, — сказал Джимми. — Если я проведу с ними больше пяти минут, я свихнусь.

— Я знаю, что ты сможешь. Я серьезно, Джимми. Скажи, что ты это сделаешь. И не подведи меня. Обещаешь? — Она гладила его, целовала его руку, ее губы ползли все выше.

— Ну, ладно. Клянусь, провалиться мне на этом месте. Ты счастлива? — Эта клятва ему ничего не стоила, все это — чисто теоретически.

— Да, теперь я счастлива. Я очень скоро вернусь, Джимми, и мы поедим. Хочешь анчоусов?

Что она имела в виду, в сотый раз спрашивает себя Снежный человек. О чем догадывалась?

Воздушный шлюз

Он ждал ее — сначала с нетерпением, потом встревожился, потом запаниковал. Сколько же времени там пиццу готовят?

Первое сообщение поступило в девять сорок пять. Коростеля не было, Джимми — его заместитель, поэтому за ним прислали человека из аппаратной.

Сначала Джимми решил, что все как обычно, очередная небольшая эпидемия или вспышка биотерроризма, подобных сообщений в новостях всегда хватало. Мальчики и девочки в костюмах биозащиты с огнеметами, палатками-изоляторами, цистернами с дезинфицирующим раствором и известковыми ямами, как всегда, обо всем позаботятся. Кроме того, это же в Бразилии. Очень далеко. Но Коростель приказал докладывать о любых инцидентах где угодно, и Джимми пошел смотреть, что творится.

Потом еще одна вспышка, потом еще, еще и еще, точно артобстрел. Тайвань, Бангкок, Саудовская Аравия, Бомбей, Париж, Берлин. Плебсвилли к западу от Чикаго. Карты на мониторах мерцали красным, будто кто-то краской брызгал. Не просто редкие изолированные точки. Повсеместно.

Джимми позвонил Коростелю на мобильный, но тот не отвечал. Он сказал ребятам в аппаратной включить новостные каналы. Необычные кровоизлияния, сказал ведущий; симптомы — лихорадка, кровотечение из глаз и кожных пор, конвульсии, затем отказ внутренних органов и смерть. Период от появления первых симптомов до летального исхода поразительно короток. Инфекция переносится по воздуху, но есть вероятность, что она также распространяется через воду.

Зазвонил мобильный. Орикс.

— Где ты? — закричал он. — Возвращайся. Ты видела…

Орикс плакала. Это было настолько неожиданно, что Джимми смешался.

— О Джимми, — сказала она. — Мне так жаль. Я же не знала.

— Все в порядке, — утешил он. Потом дошло: — О чем ты?

— Это было в таблетках. В тех, которые я возила, которые я продавала. Это те самые города, я туда ездила. Эти таблетки должны были помогать людям! Коростель говорил…

Связь оборвалась. Джимми перезвонил: занято. Потом щелчок. Потом тишина.

А что, если эта штука уже добралась до Компаунда? А что, если Орикс заразилась? Если она появится, он не сможет захлопнуть перед ней дверь. Не сможет, даже если она будет истекать кровью из всех пор.

К полуночи вспышки возникали почти одновременно. Даллас. Сиэтл. Новый Нью-Йорк. Инфекция не переносилась из города в город: она появлялась в нескольких городах разом.

В комнате было еще трое из персонала: Носорог, Белуга и Белая Осока. Один что-то напевал, второй насвистывал, третий — Белая Осока — плакал. Это конец. Двое остальных это уже сказали.

— Какой у нас план действий?

— Что нам делать?

— Ничего, — сказал Джимми, стараясь не паниковать. — Здесь мы в безопасности. Можем переждать. На складе достаточно резервов. — Он посмотрел на их перекошенные лица. — Мы должны защитить модели. Мы не знаем, каков инкубационный период, не знаем, кто может быть переносчиком инфекции. Мы не можем себе позволить впускать людей внутрь.

Это немного привело их в чувство. Он вышел из аппаратной, поменял коды на внутренней двери и на двери к шлюзу. Зазвонил видеофон. Это был Коростель. Лицо на экранчике почти обычное — кажется, он сидел в баре.

— Ты где? — заорал Джимми. — Ты в курсе, что творится?

— Беспокоиться не о чем, — сказал Коростель. — Все под контролем. — Судя по голосу, он был пьян — необычно для него.

— Под каким, в жопу, контролем? Какое такое все? Это глобальная эпидемия! Это Красная Смерть! Что было в этих таблетках, в этой «НегеПлюс»?

— Кто тебе сказал? — спросил Коростель. — Птичка насвистела? — Он точно был пьян; пьян или под какими-то колесами.

— Неважно. Это правда?

— Я в торговом центре, в пиццерии. Скоро приду, — сказал Коростель. — Держи оборону.

Коростель отключился. Может, он нашел Орикс, подумал Джимми. Может, он ее приведет, может, с ней все в порядке. Недоумок, подумал он.

Он сходит проверить, как поживает проект «Парадиск». Была включена симуляция ночного неба, светила фальшивая луна, Дети Коростеля, кажется, безмятежно спали.

— Хороших снов, — прошептал он. — Спите спокойно. Вы единственные, кому это позволено.

То, что случилось потом, отпечаталось в голове, как замедленная съемка. Порнуха с отключенным звуком, мозгоплавка без рекламных вставок. Такая отвратительная мелодрама, они с Коростелем животы бы надорвали от смеха, если бы смотрели ее на DVD, когда им было лет по четырнадцать.

Сначала ожидание. Джимми сидел в кабинете, уговаривал себя успокоиться. В голове крутились старые слова: равноценный, порождать, пестик, саван, куртизанка. Потом он встал. Лепет, пигмент. Включил компьютер, полазил по новостным сайтам. Сплошной бардак, не хватает машин скорой помощи. Политики уже читали свои речи «сохраняйте спокойствие», полицейские машины таскались по улицам, мегафоны орали «не выходите на улицу». Грянули молитвы.

Сочленение. Мрачный. Скупиться.

Он пошел на аварийный склад, взял пистолет-распылитель, зарядил, поверх одежды нацепил камуфляжную куртку. Вернулся в аппаратную и сказал тем троим, что общался с КорпБезКорпом Компаунда — ложь, — что ему сказали, мол, непосредственной опасности нет, — тоже наверняка ложь. Он прибавил, что говорил с Коростелем и Коростель приказал им возвращаться в свои комнаты и поспать, позже ему понадобится вся их энергия. Кажется, они успокоились и были только рады выполнить приказ.

Джимми проводил их до воздушного шлюза, выпустил в коридор и отправил в жилой комплекс. Он смотрел им вслед и видел мертвецов. Ему было грустно, что пришлось поступить так, но он не мог рисковать. Их трое, а он один; если они запаникуют, попытаются выбраться из комплекса или впустить туда своих друзей, он им помешать не сможет. Когда они скрылись из виду, он заперся. Теперь во внутреннем помещении остался только он и Дети Коростеля.

Он посмотрел новости, выпил скотча, собираясь с силами. Гортанный. Баньши. Вайда. Он ждал Орикс, но надежда угасала. Наверное, что-то случилось. Иначе Орикс уже была бы здесь.

На рассвете запищал монитор у двери. Кто-то набирал код у воздушного шлюза. Разумеется, ничего не получилось: Джимми все коды поменял.

Заработал интерком.

— Ты что творишь? — сказал Коростель. Судя по голосу, он злился. — Открывай.

— Следую Плану Б, — сказал Джимми. — В случае биологической атаки никого не впускать. Твой приказ. Я запечатал воздушный шлюз.

— Никого — не значит меня, — сказал Коростель. — Вот же орех пробковый.

— Откуда мне знать, что ты не переносчик заразы? — сказал Джимми.

— Я не переносчик.

— Откуда мне знать?

— Предположим, — устало сказал Коростель, — что я все это предусмотрел и принял меры. В любом случае, у тебя иммунитет.

— Почему это? — спросил Джимми. Сегодня у него было неважно с логикой. В рассуждениях Коростеля что-то было неправильно, только не поймешь что.

— Сыворотка с антителами в вакцине для плебсвиллей. Помнишь, ты кололся этой дрянью? Когда ты ездил в плебсвилли, чтобы изваляться в грязи и забыть про свою несчастную любовь.

— Откуда ты знаешь? — спросил Джимми. — Откуда ты знаешь, где я был, чего хотел? — У него бешено колотилось сердце; язык заплетался.

— Придурок, впусти меня.

Джимми открыл дверь в воздушный шлюз. Теперь Коростель был у внутренней двери. Джимми включил монитор. Прямо перед глазами оказалась голова Коростеля, она занимала весь экран. Выглядел он паршиво. На воротничке рубашки пятно — кровь?

— Где ты был? — спросил Джимми. — Ты что, дрался?

— Лучше не спрашивай, — сказал Коростель. — А теперь впусти меня.

— Где Орикс?

— Она здесь, со мной. Ей плохо.

— Что с ней? Что происходит? Дай мне с ней поговорить!

— Она не в состоянии говорить. Я не могу ее поднять. Меня ранили. А теперь прекрати трахать мне мозг и впусти нас.

Джимми вытащил пистолет. Потом набрал код и отошел в сторону. Волосы у него на руках стояли дыбом. Мы понимаем больше, чем знаем.

Дверь распахнулась.

Бежевые брюки Коростеля были заляпаны кровью. В правой руке — обычный перочинный нож, с двумя лезвиями, пилочкой для ногтей, штопором и ножницами. Другой рукой Коростель обнимал Орикс: она будто уснула, уткнулась лицом ему в грудь, вдоль спины — длинная коса с розовой лентой.

Пока Джимми смотрел, не веря своим глазам, Коростель перекинул Орикс на левую руку. Посмотрел на Джимми, прямо в глаза, без улыбки.

— Я на тебя рассчитываю, — сказал он. А потом перерезал ей горло.

Джимми его застрелил.

Глава 47

После грозы прохладнее. От деревьев вдалеке поднимается пар, солнце клонится к закату, птицы заводят свой вечерний концерт. В вышине кружат три вороны, черные крылья — будто пламя, почти различимы слова. Коростель! Коростель! — кричат они. А сверчки трещат: Орикс. У меня галлюцинации, думает Снежный человек.

Он все идет по стене, шаг за шагом, шаг, потом еще один вывихнутый шаг. Ступня — как огромная вареная сарделька, набитая перемолотой плотью, никаких костей, вот-вот лопнет. Какая бы инфекция ни засела в ноге, очевидно, антибиотики из сторожевой башни на нее не действуют. Может, в «Парадиске», где-то на разгромленном Коростелевом аварийном складе — он знает, что там разгром, он сам его разгромил, — найдется что-нибудь эффективнее.

Аварийный склад Коростеля. Чудесный план Коростеля. Гениальные идеи Коростеля. Коростель, Король своего Коростельства, Коростель еще там, в своих владениях, он все еще правит, пусть купол потемнел. Темнее темного, и часть этой темноты принадлежит Снежному человеку. Она из-за него появилась.

— Давай туда не пойдем, — говорит Снежный человек.

Милый, ты уже там. Ты оттуда никогда не уходил.

У восьмой сторожевой башни, той, что выходит на парк возле Купола, Снежный человек смотрит, не открыта ли дверь в комнату наверху — он предпочел бы спуститься по лестнице, — но, увы, дверь заперта. Он внимательно изучает пространство внизу через бойницы: вроде крупных животных не видно, хотя в подлеске что-то шуршит — Снежный человек надеется, что просто белка. Он вытаскивает из мешка скрученную простыню, привязывает ее к вентиляционной трубе — непрочная конструкция, но вариантов нет — и спускает свободный конец простыни со стены. Веревка получилась футов семь, но падение он переживет, если не приземлится на больную ногу. Он ползет по веревке — одна рука, потом вторая. Висит на конце веревки, точно паук, медлит — был же способ прыгать? Что он читал о прыжках с парашютом? Кажется, надо согнуть колени. Потом он прыгает.

Он приземляется на обе ноги. Боль жуткая, он катается по мокрой земле, подвывая, точно подстреленный зверь, потом хныча поднимает себя на ноги. Уточнение: на ногу. Вроде ничего не сломал. Он озирается в поисках ветки, вместо костыля, находит. У веток большой плюс — они растут на деревьях.

Теперь хочется пить.

Сквозь заросли и чащи он идет, прыг-прыг-скок, скрипя зубами. По дороге наступает на большого бананового слизня и чуть не падает. Он ненавидит это ощущение: слизняк холодный и липкий, как ободранная мышца в холодильнике. Ползучая сопля. Будь он одним из Детей Коростеля, пришлось бы извиняться: Извини, что я наступил на тебя, Дитя Орикс, пожалуйста, прости мне мою неловкость.

Он пытается сказать это вслух:

— Ну, извини.

Ему послышалось или был ответ?

Если заговорили слизняки, значит, времени в обрез.

Он подходит к куполу, огибает эту огромную белую, горячую, скользкую опухоль, до главного входа. Ну да, воздушный шлюз открыт. Глубокий вдох, он входит.

А вот Коростель и Орикс — то, что от них осталось. Их разгрифовали, разбросали по полу, большие и маленькие кости перемешались огромным паззлом.

А вот и Снежный человек, тупой как пробка, болван, бездельник, простофиля, по лицу струится вода, гигантский кулак сжимает сердце, он смотрит на свою единственную любовь и на единственного друга. Пустые глазницы Коростеля таращатся на Снежного человека, как когда-то — пустые глаза. Коростель ухмыляется обглоданным черепом, оскалив зубы. А Орикс лежит лицом вниз, отвернувшись, будто горюет. Лента в волосах все такая же розовая.

О, как оплакать их? Увы, он даже это не умеет.

Снежный человек идет внутрь, мимо поста охраны, в жилые отсеки. Теплый воздух, влажный, несвежий. Сначала на склад — его Снежный человек находит без труда. Там темно, только свет из слуховых окон, но есть фонарик. Пахнет плесенью и мышами, а может, крысами, но в целом все нетронуто с тех пор, как он тут был в последний раз.

Он находит шкафы с медикаментами, роется в них. Депрессоры языка, марлевые прокладки, перевязочный материал для ожогов. Коробка ректальных термометров, но Снежному человеку не требуется засовывать эту штуку себе в зад — и так понятно, что жар. Три или четыре вида антибиотиков, таблетки — значит, действуют медленно, — и последняя бутылка супербактерицидного коктейля для плебсвиллей, производства Коростеля. Успеешь смотаться туда и обратно, но не задерживайся, иначе, когда часы пробьют полночь, ты превратишься в тыкву, — обычно говорил Коростель. Снежный человек читает надпись на этикетке — Коростелевы инструкции, — прикидывает дозу. Он так ослабел, что с трудом поднимает бутылку; приходится угробить немало времени, чтобы отвинтить крышку.

Буль-буль-буль, написано в пузыре над головой. Прямо в горло.

Нет, эту дрянь не надо пить. Он находит коробку чистых шприцев и делает себе укол.

— Бактерии, отдыхайте, — говорит он. Потом ковыляет в свою квартиру, туда, где когда-то была его квартира, падает на влажную разобранную кровать и отрубается.

Во сне к нему прилетает Попугай Алекс. Он влетает через окно и приземляется на подушку. На этот раз он ярко-зеленый, с фиолетовыми крыльями и желтым клювом, сверкает, точно маяк, и Снежного человека переполняют счастье и любовь. Попугай наклоняет голову, смотрит одним глазом, потом другим.

— Синий треугольник, — говорит Алекс и неожиданно вспыхивает, краснеет, начиная с глаз. Перемена устрашающая: попугай — будто лампочка, которая постепенно заполняется кровью. — А теперь я улетаю, — говорит он.

— Нет, подожди, — кричит Снежный человек или хочет закричать. Губы не движутся. — Не улетай! Скажи мне…

Потом шелест сквозняка, ффыф-ф, Попугай Алекс исчез, а Снежный человек сидит в своей бывшей постели, в темноте, весь в поту.

Глава 48

Наутро нога вроде получше. Опухоль спала, боль притупилась. Вечером он еще раз двинет себя Коростелевой сывороткой. Он знает, что злоупотреблять нельзя: вакцина очень сильная. Превысишь дозу, и клетки полопаются, как спелые виноградины.

Дневной свет пробивается через блоки стеклянного потолка. Снежный человек в недоумении бродит по своей квартире, будто неприкаянный датчик. Вот его шкаф, вот одежда, которая когда-то была его одеждой, легкие рубашки и шорты, аккуратно развешены на плечиках, уже гниют. Обувь, но сейчас об этом подумать страшно. Все равно что передвигаться на копытах, к тому же распухшая нога может не влезть в ботинок. Стопки трусов на полках. Зачем он вообще это носил? Теперь они кажутся странным арсеналом садо-мазо.

На складе он находит какие-то пакеты и банки. На завтрак ест холодные равиоли в томатном соусе и половину батончика, запивая это все теплой колой. Не осталось ни виски, ни пива, он изничтожил все запасы в те несколько недель, что провел здесь взаперти. Ну и ладно. Все равно первое желание — выхлестать все как можно быстрее, чтобы вместо памяти остались одни помехи.

Сейчас надежды нет. Он увяз в прошлом, навалились зыбучие пески. Он тонет.

Застрелив Коростеля, Джимми закрыл внутреннюю дверь. Коростель и Орикс лежали переплетясь между дверями в воздушном шлюзе, он не смог заставить себя их коснуться, поэтому там и оставил. Накатил мимолетный романтический порыв — может, отрезать на память часть косы Орикс, — но Джимми устоял.

Он вернулся в свою комнату, выпил скотча, потом еще скотча и еще, пока наконец не уснул. Разбудил его сигнал у внешней двери: Белая Осока и Черный Носорог пытались войти. Джимми им не ответил.

Назавтра он сделал четыре соевых тоста и заставил себя их съесть. Выпил бутылку воды. Все тело — как ушибленный палец: онемело, но болит.

Днем зазвонил телефон. Какой-то чиновник из КорпБезКорпа искал Коростеля.

— Скажи этому ублюдку, пусть быстро берет свои долбаные гениальные мозги в охапку, валит сюда и помогает разбираться, в чем дело.

— Его здесь нет, — сказал Джимми.

— А с кем я говорю?

— Не могу сказать. Протокол системы защиты.

— Короче, слушай, кто бы ты ни был. Я, кажись, понял, что за дрянь этот урод подстроил, и когда я до него доберусь, сверну ему шею самолично. Голову даю на отсечение, у него есть вакцина от этой заразы, он нас за горло взял.

— Правда? Вы так думаете? — спросил Джимми.

— Я знаю, что этот ублюдок там. Сейчас приду и разнесу дверь к едрене матери.

— Я бы на вашем месте не стал этого делать, — сказал Джимми. — Здесь наблюдается очень странная активность микробов. Очень необычная. Жара, как в аду. Я в костюме биозащиты, но все равно не знаю, заразился я или нет. Где-то по-крупному напортачили.

— Вот дерьмо. Здесь? В «Омоложизни»? Я думал, тут все герметично.

— Да, накладочка вышла, — сказал Джимми. — Мой вам совет, поищите на Бермудах. Я думаю, он улетел туда и прихватил с собой немало наличных.

— Этот говнюк нас продал с потрохами. Да, все сходится. Все совершенно точно сходится. Спасибо за совет, кстати.

— Удачи, — сказал Джимми.

— Да, конечно, тебе того же.

Больше никто во внешнюю дверь не трезвонил, никто не ломился. До ребят из «Омоложизни», видимо, дошло. Что касается сотрудников, наверное, увидев, что охрана разбежалась, они тоже рванули наружу, к внешним воротам. В погоне за тем, что приняли за свободу.

Трижды в день Джимми заходил к Детям Коростеля, подсматривал за ними, точно вуайерист. К черту сравнения — он и был вуайерист. Они казались счастливыми — по крайней мере, довольными. Паслись, дрыхли, часами сидели и вроде ничего не делали. Матери нянчили младенцев, дети постарше играли друг с другом. Мужчины мочились, встав в круг. У одной женщины началась синяя фаза, и мужчины совершали брачные танцы, пели, держа в руках цветы, и размахивали синими пенисами. А потом для сложившегося квинтета был праздник плодовитости где-то в кустах.

Может, мне с ними пообщаться, думал Джимми. Помочь им изобрести колесо. Оставить им в наследство свои знания. Передать им мои слова.

Нет, не выйдет. Безнадежно.

Иногда они тревожились — собирались группками и что-то бормотали. Спрятанные микрофоны ловили звук:

— Где Орикс? Когда она вернется?

— Она всегда возвращается.

— Она должна быть здесь, учить нас.

— Она всегда учит нас. Она учит нас даже сейчас.

— Она здесь?

— Для Орикс здесь и не здесь — одно и то же. Она сама говорила.

— Да, она говорила.

— А что это значит?

Это напоминало теологические дебаты умалишенных на самых болтливых каналах чата. Джимми хватало ненадолго.

Остальное время он тоже пасся, дрых, часами сидел и ничего не делал. Первые две недели следил за развитием событий в Сети или в новостях по телевизору: беспорядки в городах, когда начались проблемы с транспортом, разграбленные супермаркеты; взрывы, когда отказали энергосистемы, пожары, которые никто не тушил. Толпы наводнили церкви, мечети, синагоги и храмы, молились и каялись, а потом разбегались, как только верующие осознавали, что риск заражения растет. Случались массовые исходы в маленькие города и фермерские районы, тамошние жители отбивались от беженцев как могли и пока могли, запрещенным огнестрельным оружием, дубинками и вилами.

Сначала журналисты тщательно отслеживали события, снимая с вертолетов и комментируя происходящее, будто футбольный матч. Ты видел? Невероятно! Брэд, в это поверить невозможно. Мы только что видели толпу обезумевших Садовников Господних, которые освободили «ПухлоКур». Брэд, это смехотворно, эти штуки, «ПухлоКуры», даже ходить не умеют! (Смех.) А теперь вернемся в студию.

Должно быть, вначале, думает Снежный человек, во время хаоса, какому-то умнику пришло в голову освободить свиноидов и волкопсов. Огромное нечеловеческое спасибо.

Уличные проповедники занимались самобичеванием и завывали про Апокалипсис, хотя были несколько разочарованы: где же трубы и архангелы, почему луна не окрасилась кровью? На экранах появлялись ученые мужи в костюмах; медэксперты; на графиках — уровень заражения, на картах — распространение инфекции. Они использовали темно-розовый, как когда-то для Британской Империи. Джимми предпочел бы другой цвет.

Комментаторы не скрывали страх. Кто следующий, Брэд? Когда они создадут вакцину? — Саймон, я слыхал, ученые работают круглосуточно, но эту штуку пока никто не победил. — Это конец, Брэд. — Ты важную вещь сказал, но человечество уже видало концы. Ободряющая улыбка, большие пальцы вверх, мутные глаза, бледные лица.

Наспех снимались документальные фильмы с изображением вируса — по крайней мере, им удалось его изолировать, он походил на комок растаявшей жвачки, только шипастый, — и комментариями специалистов. Супервирулентный гибрид. Остается гадать, является ли он результатом лавинообразной мутации или был создан намеренно. Все глубокомысленно кивают. Вирусу придумали имя — так казалось, что с ним легче справиться. Его назвали «В-УМ» — Вирус Ультрамолниеносный. Теперь они что-то знают, не исключено, — к примеру, чем Коростель в действительности занимался, прячась в самом сердце Компаунда «Омоложизнь». Мировой судья, в прямом смысле слова, думал Джимми, но кто дал ему право судить?

Теории заговора плодились, как кролики: религиозный заговор, Садовники Господни, заговор с целью захватить власть над миром. В первую неделю настойчиво рекомендовалось кипятить воду и не покидать места проживания, рукопожатия нежелательны. В ту же неделю возник бешеный спрос на латексные перчатки и фильтры для носа. Как мертвому припарки, думал Джимми.

Вирус распространяется. Началась эпидемия на Фиджи, где до сих пор случаи заболевания не выявлялись. Глава КорпБезКорпа объявляет Новый Нью-Йорк зоной бедствия. Основные транспортные пути перекрыты.

Брэд, эта зараза очень быстро бегает.

Саймон, это невероятно.

— Любая система адаптируется к изменениям в зависимости от их уровня, — говорил Коростель. — Прислонись головой к стене — ничего не будет, но если та же самая голова ударится о ту же самую стену на скорости девяносто миль в час, брызнут мозги. Мы сейчас в скоростном тоннеле, Джимми. Когда скорость воды превышает скорость лодки, ты перестаешь контролировать ситуацию.

Я слушал, думает Джимми, но не слышал.

На вторую неделю началась всеобщая мобилизация. Быстро созвали эпидемиологов, те приняли командование: полевые клиники, изоляторы, города, а потом и мегаполисы в карантине. Но все пошло прахом, когда доктора и медсестры заболели или запаниковали и смылись.

Англия закрывает порты и аэропорты.

Все пути сообщения с Индией перекрыты.

Больницы переполнены, ждите уведомлений. Если вы почувствуете недомогание, пейте побольше воды и звоните на нашу горячую линию.

Не пытайтесь, повторяем, не пытайтесь уехать из города.

Больше не было Брэда, и Саймона тоже не было. Брэд и Саймон исчезли. На их место пришли другие, потом третьи.

Джимми позвонил на горячую линию и услышал запись: ему сообщили, что эта линия не работает. Затем позвонил отцу, чего не делал много лет. Там он услышал то же самое.

Он проверил почту. Новых сообщений нет. Только старая открытка, которую он почему-то не удалил. С Днем Рождения, Джимми, пусть все твои мечты сбываются. Свиньи с крыльями.

На одном частном сайте повесили карту; горящие точки обозначали места, где еще была спутниковая связь. Джимми завороженно смотрел, как точки исчезают одна за другой.

Он был в шоке. Видимо, потому и не мог осознать происходящее. Будто кино. Однако вот он, а вот Орикс и Коростель, лежат мертвые в воздушном шлюзе. Каждый раз, ловя себя на мысли, что это все иллюзия, какой-то розыгрыш, он шел к шлюзу и смотрел на них. Через бронированное стекло, естественно: он знал, что ни в коем случае нельзя открывать внутреннюю дверь.

Он опустошал Коростелевы аварийные склады; сначала замороженные продукты — если система подачи солнечной энергии выйдет из строя, морозильники и микроволновые печи вырубятся, так что стоит сожрать все «Ужины Гурмана» от «ПухлоКур», пока есть возможность. Коростелеву шмаль он выкурил в рекордные сроки: таким образом удалось пропустить целых три дня кошмара. Сначала Джимми экономил алкоголь, но потом стал спиваться. Требовалось напиться до бессознательного состояния, до бесчувственности, только чтобы посмотреть новости.

— Я не верю, не верю, не верю, — твердил Джимми. Он начал вслух разговаривать сам с собой — дурной знак. — Этого всего нету. — Как он мог существовать в этой чистой, сухой, скучной, нормальной комнате, поглощать сойкорн и сырные шарики из цуккини, заливать мозги спиртным и хныкать над полным фиаско, что потерпела его личная жизнь, когда человеческая раса потихоньку мрет?

Что самое ужасное, все эти люди — их страх, муки, смерти оптом — совершенно его не трогали. Коростель говорил, что Homo sapiens sapiens перестает различать индивидов, когда их больше двухсот — средний размер первобытного племени, — а Джимми уменьшил это число до двух. Орикс любила его или не любила, Коростель знал про них или не знал, что он знал, когда узнал, шпионил ли за ними? Задумал ли этот помпезный финал как эвтаназию, хотел ли, чтобы Джимми застрелил его, ибо знал, что последует, и не хотел видеть результаты своего великого эксперимента?

Или он знал, что не сможет сохранить в тайне формулу вакцины, едва до него доберется КорпБезКорп? Давно ли он это планировал? Может, дядя Пит и даже Коростелева мать — всего лишь подопытные кролики? Когда на кону судьба человечества, боялся ли он провала, боялся ли оказаться очередным безмозглым нигилистом? Или его мучила ревность, терзала любовь, он хотел отомстить, а может, просто хотел, чтобы Джимми избавил его от страданий? Был ли он безумным или, напротив, интеллектуально благородным человеком, который смог все просчитать до логического финала? И есть ли разница?

И так далее, и так далее, раскручивая эмоциональные шестеренки, топя себя в спиртном, пока на помощь не приходило забытье.

Между тем у него на глазах вымирало человечество. Царство, Тип, Класс, Отряд, Семейство, Род, Вид. Сколько ног? Homo sapiens sapiens присоединился к полярным медведям, белугам, онаграм, ушастым совам — к длинному-длинному списку. Отличный счет, Гроссмейстер.

Иногда он выключал звук и шепотом проговаривал слова. Суккулент. Морфология. Подслеповатый. Кварто. Это успокаивало.

Сайт за сайтом, канал за каналом переставали вещать. Несколько ведущих, журналисты до последней минуты, установили камеры, чтобы зафиксировать собственную смерть — крики, лоскутья кожи, лопнувшие глазные яблоки и так далее. Какая показуха, думал Джимми. Чего только люди не сделают, чтобы попасть на телевидение.

— Дерьмо ты циничное, — сказал он сам себе и расплакался.

— Нельзя быть таким сентиментальным, — говорил ему Коростель. Но почему нет? Почему не побыть сентиментальным? Рядом никого, некому осудить его вкусы.

Иногда он размышлял, не покончить ли с собой — вроде неизбежно, — однако ему почему-то не хватило сил. В любом случае самоубийство совершается напоказ, как на Споконочи. com. В данных обстоятельствах этому жесту не хватало элегантности. Он представлял себе презрительную усмешку Коростеля и разочарование Орикс: Но, Джимми! Почему ты сдаешься? У тебя же есть работа! Ты ведь обещал мне, помнишь?

Может, он так и не воспринял свое отчаяние всерьез.

В конце концов смотреть стало нечего, только фильмы на DVD. Он смотрел на Хамфри Богарта и Эдварда Робинсона в «Ки-Ларго». Он хочет еще, правда, Рокко? Да, именно так, еще! Правильно, я хочу еще! И когда ты успокоишься? Он смотрел «Птиц» Хичкока: хлопхлопхлоп, гррии, аа-а-а. Видны веревки, которыми пернатые суперзвезды привязаны к крыше. Еще он смотрел «Ночь живых мертвецов». Чавк-чавк, ррррр-р, хрум-хрум, а-ах, бульк. Мелкая паранойя его утешала.

Потом он выключал телевизор, долго сидел перед пустым экраном. Все женщины, которых он знал, проходили в полутьме. И его мать, молодая, в лиловом халате. Последней шла Орикс с белыми цветами. Смотрела на него и медленно уходила за кадр, в тень, где ее ждал Коростель.

Эти грезы были почти приятны. По крайней мере, в такие моменты все еще были живы.

Он знал, что долго так продолжаться не может. В куполе «Парадиска» Дети Коростеля ели траву и листья намного быстрее, чем те успевали регенерировать; скоро откажут солнечные батареи, потом запасные, а Джимми понятия не имел, как их починить. Затем прекратится подача воздуха, замки выйдут из строя, и он вместе с Детьми Коростеля окажется в огромной ловушке, где они задохнутся. Нужно вывести их отсюда, пока еще есть время, но не сразу, потому что снаружи могут быть отчаявшиеся люди, а отчаявшиеся означает — опасные. Не хватало ему кучи разлагающихся маньяков, которые падают на колени и цепляются за него с криками: Исцели нас! Исцели нас! Может, у него иммунитет к вирусу — если, конечно, Коростель не соврал, — к ярости больных людей у него иммунитета нет.

В любом случае, разве хватит ему духу сказать: Вам ничто не поможет.

В промозглом сумраке Снежный человек бродит меж пространствами. Вот, к примеру, его офис. На столе его компьютер, пусто смотрит, будто брошенная девушка, которую случайно встретил на вечеринке. Рядом несколько листов бумаги — последнее, что он написал. Последнее, что напишет. Он с любопытством их разглядывает. Что такого Джимми, которым он когда-то был, мог сообщить или, по крайней мере, написать — черным по белому, с кляксами — в назидание миру, который отбросил коньки?

Тем, кого это касается, — писал Джимми шариковой ручкой — никакого принтера; компьютер уже поджарился, но Джимми упорствовал, писал трудолюбиво от руки. Наверное, у него еще была надежда, он еще верил, что все вернется на круги своя, что в будущем кто-нибудь сюда придет, кто-нибудь значительный, и эти слова обретут смысл, впишутся в контекст. Как сказал однажды Коростель, Джимми — романтичный оптимист.

У меня мало времени, писал Джимми.

Неплохое начало, думает Снежный человек.

У меня мало времени, но я постараюсь записать факты, которые объяснят эти чрезвычайные события, эту катастрофу. Я изучил содержимое компьютера того, кто известен здесь под именем Коростель. Он не выключил компьютер — думаю, намеренно, — и я могу сообщить, что вирус В-УМ был изобретен здесь, в куполе «Парадиска», с помощью гибридов, созданных Коростелем, и впоследствии уничтоженных и помещен в таблетки «НегиПлюс». Вирус обладал своего рода часовым механизмом, который требовался для широкого распространения: первые вирусы не активировались, пока не были охвачены все выбранные территории, и таким образом, эпидемия являла собой серию перекрывающих друг друга волн. Время — важный фактор в плане Коростеля. Хаос в обществе достиг максимума, что предотвращало изобретение вакцины. Коростель разработал вакцину одновременно с вирусом, но уничтожил ее до своей эвтаназии смерти.

Хотя все сотрудники проекта «НегаПлюс» так или иначе участвовали в создании вируса, я уверен, что никто, за исключением Коростеля, не знал, каков будет эффект в действительности. О мотивах же Коростеля я могу только гадать. Возможно…

На этом каракули обрывались. Что бы ни думал Джимми по поводу мотивов Коростеля, он этого не записал.

Снежный человек комкает листы, бросает на пол. Судьба этих слов — стать пищей жукам. Можно было упомянуть, что у Коростеля поменялись магниты на холодильнике. Можно многое понять про человека по его магнитам на холодильнике, хотя в то время он, разумеется, о них не думал.

Глава 49

Во вторую пятницу марта — Джимми отмечал дни в календаре, бог знает зачем, — он впервые показался Детям Коростеля. Он не стал снимать одежду — нет уж. Надел стандартную тропическую форму Компаунда, цвета хаки, с кучей карманов, и любимые сандалии из кожзаменителя. Дети Коростеля в тихом изумлении столпились вокруг: они никогда не видели тканей. Дети шептались и показывали на него пальцами.

— Ты кто? — спросил тот, которого Коростель назвал Авраамом Линкольном. Высокий худой мужчина с коричневой кожей. Вопрос не прозвучал невежливо. Заговори так обычный человек, Джимми счел бы это грубостью, даже агрессией, но изысканная речь — не для этих людей: их не обучали отговоркам, эвфемизмам, цветистым фразам. Их речь была простой и прямой.

— Меня зовут Снежный человек, — сказал Джимми: эту часть разговора он уже продумал. Он больше не хотел зваться Джимми, или Джим, и тем более Тупик — его Тупиковая инкарнация явно не удалась. Необходимо забыть прошлое — далекое прошлое, недавнее, любое. Нужно существовать в настоящем, без вины, без ожиданий. Как Дети Коростеля. Наверное, новое имя поможет.

— Откуда ты пришел, о Снежный человек?

— Я пришел от Орикс и от Коростеля, — сказал он. — Меня прислал Коростель. — В каком-то смысле он не соврал. — И Орикс. — Он пытался строить простые фразы, понятные: он научился, глядя на Орикс через зеркальную стену. Ну, и слушая ее, конечно.

— А куда ушла Орикс?

— У нее дела, — сказал Снежный человек. Это все, на что его хватило. Одно ее имя комом вставало в горле.

— Почему Орикс и Коростель прислали тебя к нам? — спросила женщина по имени Мадам Кюри.

— Чтобы я отвел вас в новое место.

— Но это наше место. Нам здесь хорошо.

— Орикс и Коростель хотят, чтобы вы жили в новом месте, еще лучше, — сказал Снежный человек. — Там больше еды. — Они заулыбались, закивали. Орикс и Коростель желают им добра, они всегда это знали. Видимо, этого достаточно.

— А почему на тебе кожа болтается? — спросил один ребенок.

— Потому что меня сделали не так, как вас, — сказал Снежный человек. Его увлек разговор — похоже на игру. Эти люди — как чистые листы бумаги, можно писать что угодно. — Коростель сделал меня из двух кож. Одна снимается. — Он снял жилет. Они с интересом уставились на волосы у него на груди.

— Что это?

— Это перья, маленькие перья. Орикс дала их мне, это была моя награда. Видите? На лице у меня тоже растут перья. — Он позволил детям коснуться щетины. Последние дни он не брился, не видел смысла, поэтому пробивалась борода.

— Да. Мы видим. Но что такое перья?

А, ну да. Они ведь никогда не видели перьев.

— У некоторых Детей Орикс есть перья, — сказал он. — Они называются птицы. Мы пойдем туда, где они есть. И тогда вы узнаете, что такое перья.

Снежный человек поражался своей легкости: он изящно танцевал вокруг правды — так проворно, так ловко. Слишком просто: они без вопросов приняли все, что он говорил. Если это надолго — целые дни, недели, — он умрет со скуки. Я бы мог оставить их здесь. Просто бросить, и все. Пусть сами о себе заботятся. Это не мое дело.

Но он не мог, ибо Дети Коростеля не его дело, но отныне — его ответственность. У них ведь больше никого нет.

И у него больше никого, раз уж на то пошло.

Снежный человек заранее разработал маршрут: на складе у Коростеля было полно карт. Он отведет Детей Коростеля на побережье, он сам никогда там не был. Есть, к чему стремиться, — по крайней мере, он увидит океан. Будет гулять по пляжу, как в тех историях, что рассказывали взрослые, когда он был маленьким. Может, он даже искупается. Неплохо.

Дети Коростеля смогут жить в парке возле ботанического сада — он отмечен на карте деревцем и закрашен зеленым. Им там будет хорошо, и съедобной листвы там завались. А Снежный человек сможет питаться рыбой. Он собрал кое-какие вещи — не слишком много, не слишком тяжело, придется тащить все это в одиночку — и перезарядил пистолет-распылитель.

Вечером накануне похода он произнес речь. По дороге к новому месту, которое лучше, он пойдет впереди — сказал он, — а с ним двое мужчин. Он выбрал двух самых высоких. За ними пойдут женщины и дети, по бокам от них — мужчины. Оставшиеся мужчины идут позади. Нужно идти так, потому что Коростель сказал, что так правильно (лучше не упоминать опасностей, иначе слишком многое придется объяснять). Если Дети Коростеля заметят движение, любое, неважно, что движется, — они должны сразу ему сказать. Некоторые вещи по дороге покажутся им странными, но волноваться не нужно. Если они вовремя скажут ему, эти вещи не причинят вреда.

— А почему они хотят причинить нам вред? — спросила Соджорнер Трут.

— Они могут причинить вам вред по ошибке, — сказал Снежный человек. — Ведь земля делает вам больно, когда вы падаете.

— Но земля совсем не хочет делать нам больно.

— Орикс сказала нам, что земля — наш лучший друг.

— Она растит для нас еду.

— Да, — сказал Снежный человек. — Но Коростель сделал землю твердой. Иначе мы бы не смогли по ней ходить.

Им понадобилась минута, чтобы это обдумать. Потом они снова закивали. У Снежного человека ум заходил за разум: нелогичность того, что он только сказал, его ослепила. Но зато сработало.

На рассвете он в последний раз набрал код на двери, открыл купол и вывел Детей Коростеля из «Парадиска». Они заметили на земле останки Коростеля, но поскольку никогда не видели его при жизни, поверили Снежному человеку — тот сказал, что это просто шелуха, кожура, ничего интересного. Они были бы в шоке, увидев своего создателя в таком состоянии.

Что касается Орикс, она лежала лицом вниз, закутанная в шелк. Они ее просто не узнали.

Деревья вокруг были густы и зелены, все казалось мирным и безмятежным, но в самом Компаунде «Омоложизнь» масштабы разрушений стали очевидны. Повсюду валялись перевернутые электрокары, какие-то распечатки, выпотрошенные компьютеры. Мусор, одежда и гниющие трупы. Сломанные игрушки. Грифы занимались своим делом.

— Пожалуйста, Снежный человек, скажи нам, что это?

Это труп, а на что это похоже, по-твоему?

— Это часть хаоса, — сказал Снежный человек. — Коростель и Орикс уничтожают хаос, ради вас — потому что они любят вас, — но они пока не закончили. — Кажется, ответ их удовлетворил.

— Хаос очень плохо пахнет, — сказал ребенок постарше.

— Да, — сказал Снежный человек, выдавив улыбку. — Хаос всегда плохо пахнет.

В пяти кварталах от главных ворот Компаунда из переулка им навстречу выполз человек. Болезнь достигла предпоследней стадии: у него на лбу выступил кровавый пот.

— Возьмите меня с собой! — закричал он. Слова еле различимы. Рык, рев разъяренного зверя.

— Стой где стоишь, — рявкнул Снежный человек. Дети Коростеля смотрели — они удивились, но, судя по всему, не испугались. Человек заковылял ближе, споткнулся, упал. Снежный человек застрелил его. Он волновался, не заразятся ли Дети Коростеля. Или, может, у них совсем другой генетический материал? Коростель ведь наделил их иммунитетом. Правда же?

У периферийной стены им встретился еще один человек, женщина. Она вывалилась из будки охраны, плача, и вцепилась в какого-то ребенка.

— Помогите мне, — умоляла она. — Не оставляйте меня здесь. — Снежный человек застрелил и ее.

Дети Коростеля смотрели в изумлении: они не видели связи между палочкой в руке Снежного человека и падением этих людей.

— А что это упало, Снежный человек? Мужчина или женщина? У него вторая кожа, как у тебя.

— Это ничего. Это часть страшного сна, который снится Коростелю.

Насчет снов они понимали — им самим снились сны. Коростелю так и не удалось уничтожить эту функцию. Мы обречены на сновидения, говорил он. Также ему не удалось избавиться от пения. Мы обречены на пение. Сны и пение переплелись.

— А почему Коростелю снится такой страшный сон?

— Ему это снится, — сказал Снежный человек, — чтобы это не снилось вам.

— Грустно, что он из-за нас страдает.

— Нам его очень жаль. Мы благодарим его.

— А этот страшный сон скоро закончится?

— Да, — сказал Снежный человек. — Очень скоро. — Чудо, что никто не пострадал; та женщина походила на бешеную собаку. У него тряслись руки. Хорошо бы выпить.

— Он закончится, когда Коростель проснется?

— Да. Когда он проснется.

— Мы надеемся, он проснется очень скоро.

Так они и шли через полосу отчуждения, останавливаясь тут и там, чтобы поесть или собрать листья и цветы; женщины и дети держались за руки, некоторые пели, прозрачные голоса — точно распускаются листья. Они шагали по улицам плебсвилля перекошенным парадом или экстремистской религиозной процессией. От послеобеденных гроз они прятались в укрытия — это легко, двери и окна лишились смысла. Потом шагали дальше, вдыхая свежесть.

Некоторые дома еще дымились. Много вопросов, много разъяснений. Что это за дым? — Это дым Коростеля. — Почему этот ребенок лежит на земле и у него нет глаз? — Такова воля Коростеля. И так далее.

Снежный человек придумывал на ходу. Он сознавал, какой из него получился невероятный пастырь. Чтобы Дети Коростеля не волновались, он старался выглядеть достойным и надежным, мудрым и добрым. Его спасала целая вечность притворства.

Наконец они подошли к границе парка. Снежному человеку пришлось застрелить еще всего двух распадающихся людей. Он оказал им услугу, поэтому совесть его почти не мучила. Гораздо больше угнетали другие вещи.

Поздно вечером они вышли наконец на побережье. Шелестела листва, тихо накатывали волны, заходящее солнце отражалось в океане, красном и розовом. Песок белый, над башнями в море кружили птицы.

— Здесь так красиво.

— О, смотрите! Это перья?

— Как называется это место?

— Это место называется дом, — сказал Снежный человек.

Глава 50

Снежный человек обыскивает склад и забирает все, что можно унести, — остатки еды, сухой и консервированной, фонарик и батарейки, спички и свечи, карты, боеприпасы, изоленту, две бутылки воды, обезболивающие, гель-антибиотик, несколько солнцезащитных рубашек и перочинный ножик с ножницами. И пистолет-распылитель, естественно. Он подбирает свой костыль и выходит через воздушный шлюз, избегая взгляда Коростеля, его ухмылки, и Орикс, Орикс в шелковом саване с бабочками.

О Джимми. Это не я!

Птицы уже поют. Перед рассветом небо серое, воздух заволокло туманом; на паутинках — жемчужины росы. Будь он ребенком, все это показалось бы ему новым и чистым — такое древнее, волшебное. Но сейчас он знает, что это иллюзия: как только взойдет солнце, все испарится. На полпути Снежный человек напоследок оборачивается и смотрит на «Парадиск», что заблудшим воздушным шариком торчит в зелени деревьев.

У Снежного человека есть карта Компаунда, он ее изучил и наметил маршрут. Он срезает путь по главной дороге к площадке для гольфа — без приключений. Мешок и пистолет давят; он останавливается попить. Солнце уже встало, грифы парят: они заметили его, они увидели, что он хромает, они будут начеку.

Он минует жилой сектор, потом школьный двор. До периферийной стены приходится застрелить одного свиноида: тот всего лишь смотрел, но, без сомнения, был разведчиком, наверняка рассказал бы остальным. У боковых ворот Снежный человек останавливается. Рядом сторожевая башня, неплохо бы взобраться туда и осмотреться, может, глянуть, где тот дым. Но дверь в башню заперта, и он идет дальше.

На дне рва — никого.

Он шагает по полосе отчуждения — нервный переход. Ему мерещатся чьи-то мохнатые спины и кажется, что кусты меняют форму. Наконец он в плебсвиллях; идет пустыми улицами, готовый к засаде, но никто за ним не охотится. Только грифы кружат, ждут, когда он станет мясом.

За час до полудня он залезает на дерево, прячется в тени. Съедает банку соевых сарделек и допивает первую бутылку воды. Теперь, не на ходу, нога опять напоминает о себе: она пульсирует, ноет и горит, будто ее втиснули в крошечную туфельку. Снежный человек втирает гель-антибиотик, хотя смысла нет: микробы, что поселились в ноге, наверняка уже выработали иммунитет и теперь булькают внутри, превращая его плоть в кашу.

Со своего древесного наблюдательного пункта он оглядывает горизонт — ничего похожего на дым. Древесный, хорошее слово. Наши древесные предки, говорил Коростель. Они гадили на врагов сверху, прячась в листве. Самолеты, ракеты и бомбы — всего лишь усовершенствованный древний инстинкт, не более того.

«А что, если я умру, прямо тут, на дереве? — думает он. — Поможет ли это мне? Каким образом? Кто меня найдет? А если и найдет, что сделает?» О, глянь, еще один мертвяк. Тоже мне, удивил. Их тут как грязи. Да, но этот почему-то на дереве. Ну и что, кому какое дело?

— Я не просто мертвяк, — говорит он вслух.

Разумеется, нет. Каждый из нас уникален! И каждый мертвый человек мертв по-своему! А теперь, кто хочет рассказать нам, каково это быть мертвым, своими собственными словами? Джимми, кажется, тебе не терпится поговорить, может быть, ты и начнешь?

Кошмар какой. Это что, чистилище? Если да, то почему оно так похоже на первый класс начальной школы?

Несколько часов не слишком освежающего отдыха, и Снежный человек идет дальше; от дневной грозы он хоронится в развалинах дома в плебсвилле. Внутри никого, ни живых, ни мертвых. Потом он ковыляет к побережью, чоп-чоп, набирает скорость, сначала на юг, потом на восток, к морю.

Он выходит на Рыбную Тропу Снежного Человека — невообразимое облегчение. Вместо того чтобы повернуть к своему дереву, хромает по тропе в деревню. Он устал, он хочет спать, но нужно успокоить Детей Коростеля — показать им, что он вернулся живой, объяснить, почему его не было так долго, передать сообщение от Коростеля.

По поводу Коростеля нужно что-то наврать. А как выглядит Коростель? Я не знаю, он сидел внутри куста. Горящий куст, почему нет? Главное, не вдаваться в подробности. Но он велел передать вам: теперь мне нужно две рыбы в неделю — нет, три рыбы в неделю, — а еще корни и ягоды. Может, водоросли добавить. Дети Коростеля знают, какие можно есть. И крабов — не земляных, а других. Скажет, чтобы их коптили, по двенадцать за раз. Вроде очень скромные запросы.

А после встречи с Детьми Коростеля он распакует еду, съест что-нибудь и поспит на своем дереве. И ему станет лучше, и мозги у него будут работать, и он подумает, что делать дальше.

С чем делать, собственно говоря? Слишком сложно. Предположим, только предположим, где-то неподалеку есть другие люди, такие же, как он сам — те, которые дымили, — и он должен быть в форме, когда с ними встретится. Он помоется — рискнет искупаться в пруду по такому случаю, — наденет чистую солнцезащитную рубашку, может, срежет бороду маникюрными ножницами.

Черт, он забыл карманное зеркальце. Склеротик!

На подходе к деревне он слышит странные звуки — непонятное пение, высокие и низкие голоса, мужчины и женщины вместе — гармония, двухголосье. Не совсем пение — скорее похоже на заклинания. Потом какой-то лязг, звон и глухой удар. Что это? Что бы это ни было, раньше они этого не делали.

Вот граница их деревни, вонючая невидимая стена, которая обновляется каждый день. Он переступает через нее, осторожно идет вперед, выглядывает из-за куста. Вот они. Он быстро пересчитывает их — почти все дети, все взрослые, за исключением пятерых — наверное, спариваются в лесу. Остальные сидят полукругом перед какой-то нелепой фигурой, жуткой пародией на чучело. Сосредоточились на ней, поначалу не замечают его, когда он выходит из-за кустов и хромает вперед.

Ееее, поют мужчины.

Жееее, вторят женщины.

Что? Иже еси? Да быть такого не может! После всех Коростелевых мер предосторожности, после того, как он настоял, чтобы эти люди были свободны от этого мусора. И Снежный человек им такого не говорил. Совершенно точно.

Хрясь. Дзынь-дзынь-дзынь. Бум. ЕееЖеее.

Теперь он видит и перкуссию. Вместо инструментов — колпак от колеса и металлический прут, они и лязгают, а на ветке висят пустые бутылки — по ним стучат чайной ложкой. «Бум» — это старый барабан, по которому долбят чем-то вроде скалки. Откуда они все это взяли? С пляжа, откуда еще. Он чувствует себя так, будто его угораздило попасть на концерт детсадовской группы, только вместо музыкантов — большие зеленоглазые дети.

А что это за статуя, или пугало, или что это? У него есть голова и тело, облаченное в какие-то тряпки. Даже лицо есть: один глаз — камешек, второй, похоже, — крышка от банки. К подбородку привязана старая мочалка.

Они наконец его заметили. Вскакивают, бегут навстречу, обступают. Все радостно улыбаются, дети прыгают от радости, смеются, некоторые женщины хлопают в ладоши. Прежде они так никогда не возбуждались.

— Снежный человек! Снежный человек! — Они касаются его кончиками пальцев. — Ты вернулся к нам!

— Мы знали, что можем тебя позвать и ты услышишь нас и вернешься.

Значит, не «иже еси», а «снежный».

— Мы сделали тебя, чтобы ты помог нам позвать тебя.

Берегись искусства, говорил Коростель. Как только они начнут творить, нам крышка. Для него символическое мышление означало крах. Потом они начнут создавать идолов, потом придумают похороны, жертвы, жизнь после смерти, грех, королей, потом рабство и войну. Снежному человеку хочется спросить, кому первому пришла в голову идея сделать его портрет из крышки от банки и мочалки. Но это подождет.

— Смотрите! На Снежном человеке выросли цветы! (Это дети заметили его новый цветастый саронг.)

— А можно, чтобы на нас тоже росли цветы?

— Твое путешествие на небо было трудным?

— Мы тоже хотим цветы, мы тоже хотим цветы!

— Что Коростель передал нам?

— Почему вы думаете, что я был на небе? — спрашивает Снежный человек как можно спокойнее. Он пролистывает в голове все легенды, которые он рассказывал им. Когда это он упоминал небо? Он рассказывал им какую-нибудь басню о том, откуда пришел Коростель? Да, теперь он припоминает. Он наделил Коростеля громом и молнией. Естественно, они решили, что Коростель вернулся в страну облаков.

— Мы знаем, что Коростель живет на небе. И мы видели крутящийся ветер — он полетел туда, куда ушел ты.

— Коростель послал его за тобой — чтобы помочь тебе подняться с земли.

— Теперь, когда ты был на небе, ты стал почти как Коростель.

Конечно, лучше не спорить, но нужно срочно их убедить, что он не умеет летать, потому что рано или поздно они захотят, чтоб он показал.

— Крутящийся ветер был нужен, чтобы Коростель спустился с неба, — говорит он. — Он сделал этот ветер, чтобы ветер сдул его с неба. Он не остался там, потому что солнце было слишком жаркое. Поэтому я увиделся с ним на земле.

— Где он?

— Он в куполе, — говорит Снежный человек довольно правдиво. — Там, откуда мы пришли. В «Парадиске».

— А можно мы пойдем туда и на него посмотрим? — говорит один из детей постарше. — Мы знаем, как дойти туда. Мы помним.

— Вы не можете на него посмотреть, — говорит Снежный человек — пожалуй, слишком строго. — Вы его не узнаете. Он превратился в растение. — А это еще откуда? Он устал и зарапортовался.

— Почему Коростель стал едой? — спрашивает Авраам Линкольн.

— Это не такое растение, которое можно есть, — говорит Снежный человек. — Больше похоже на дерево.

Удивленные взгляды.

— Он говорит с тобой. Как он может говорить с тобой, если он дерево?

Это сложно объяснить. Он допустил грубую логическую ошибку. У него такое чувство, будто он потерял равновесие на самом верху высоченной лестницы.

Он пытается балансировать.

— Это дерево, у которого есть рот, — говорит он.

— У деревьев не бывает ртов, — говорит какой-то ребенок.

— Смотрите, — говорит женщина — Мадам Кюри, Сакагавеа? — У Снежного человека рана на ноге. — Женщины всегда чувствуют, когда он в затруднительном положении, и меняют тему. — Мы должны помочь ему.

— Давайте достанем ему рыбу. Ты хочешь рыбу, Снежный человек? Мы попросим Орикс дать нам рыбу, чтобы эта рыба умерла для тебя.

— Это будет просто замечательно, — с облегчением говорит он.

— Орикс хочет, чтобы тебе было хорошо.

Он ложится на землю, и они мурлычут над его раной. Боль слабеет, но, несмотря на все их старания, опухоль не исчезает.

— Наверное, это глубокая рана.

— Надо попробовать еще.

— Мы попробуем еще раз, позже.

Они приносят ему рыбу, приготовленную и завернутую в листья, и радостно смотрят, как он ест. Он не очень голоден — у него жар, — но он все равно ест, чтобы их не пугать.

Дети уничтожают его портрет, растаскивают на куски, отнесут их обратно на пляж. Женщины говорят им, что так учила Орикс: после того как вещь использована, ее нужно вернуть обратно. Изображение Снежного человека сделало свое дело: вот он, настоящий Снежный человек, опять с ними, и ненастоящий Снежный человек больше не нужен. Снежному человеку странно смотреть, как дети уносят его бывшую бороду и бывшую голову. Будто его самого разорвали на части.

Глава 51

— Сюда приходили другие, такие, как ты, — говорит Авраам Линкольн после того, как Снежный человек с трудом запихивает в себя рыбу. Снежный человек лежит, прислонившись спиной к дереву, в ноге слегка покалывает, будто она уснула, он дремлет.

Но от этих слов тут же просыпается:

— Такие же, как я?

— С другой кожей, как у тебя, — говорит Наполеон. — А у одного на лице были перья, как у тебя.

— У второго тоже были перья, но не длинные.

— Мы думали, их послал Коростель. Как тебя.

— И там была одна женщина.

— Наверное, ее послала к нам Орикс.

— Она пахла синим.

— Мы не видели синего, из-за второй кожи.

— Но она очень пахла синим. Мужчины начали ей петь.

— Мы предложили ей цветы и махали пенисами, но она не была рада.

— И люди с другой кожей тоже не были рады. Они были сердиты.

— Мы пошли к ним, чтобы поприветствовать их, но они убежали.

Можно себе представить. Эти неестественно спокойные, мускулистые мужчины, которые надвигаются скопом, поют свои странные песни, машут синими пенисами, сверкают зелеными глазами и тянут руки, точно зомби в старых фильмах, — это, пожалуй, кого угодно испугает.

Сердце у Снежного человека колотится — от возбуждения, от страха, от того и другого.

— Они что-нибудь несли?

— У одного была эта шумная палка, как твоя. — Снежный человек убрал распылитель; наверное, они помнят его еще с тех времен, когда уходили из «Парадиска». — Но они не делали шума. — Дети Коростеля совершенно бесстрастны. Они не понимают, в чем дело. Обсуждают этих людей, будто кроликов.

— Когда они приходили?

— Может быть, за день до сегодня.

Бесполезно расспрашивать их о прошлых событиях, они не считают дни.

— Куда они пошли?

— Они пошли туда, по пляжу. Почему они убежали от нас, Снежный человек?

— Может быть, они услышали Коростеля, — говорит Сакагавеа. — Наверное, он позвал их. У них на руках были блестящие штуки, как у тебя. Чтобы слушать Коростеля.

— Я спрошу у них, — говорит Снежный человек. — Я пойду и поговорю с ними. Я сделаю это завтра. А сейчас я пойду спать. — Он поднимается на ноги и морщится от боли. Наступать на больную ногу по-прежнему трудно.

— Мы пойдем с тобой, — говорят мужчины.

— Нет, — говорит Снежный человек. — Вы лучше не ходите.

— Но ты еще не совсем выздоровел, — говорит Императрица Жозефина. — Тебе нужно мурлыканье. — Она встревожена, меж бровей залегла едва заметная складка. Странно видеть такое выражение на идеально гладком лице.

Снежный человек подчиняется, и новая команда — на этот раз три мужчины и одна женщина, наверное, решили, что ему нужно интенсивное лечение, — склоняется над его ногой. Он пытается почувствовать ответную вибрацию внутри себя, думая — уже не в первый раз, — что, может, этот метод действует только на них. Люди, которые не мурлычут, внимательно наблюдают, некоторые тихо переговариваются, и через полчаса за дело принимается новая команда.

Он не может расслабиться, хотя знает, что это нужно. Он думает о будущем, ничего не может с собой поделать. Мозги кипят, перед полуприкрытыми глазами мелькают и сталкиваются варианты. Может, все будет хорошо, может, эти трое хорошие люди, вменяемые, добрые, может, ему удастся как следует объяснить им про Детей Коростеля. С другой стороны, эти трое могут воспринять Детей Коростеля как уродов, дикарей, нелюдей и вообще потенциальную угрозу.

Перед его глазами мельтешат примеры из истории, кнопки из «Крови и Роз»: гора черепов при Чингисхане, кучи туфель и очков в Дахау, забитые трупами горящие церкви в Руанде, разграбление Иерусалима крестоносцами. Индейцы племени аравак приветствуют Христофора Колумба, дарят ему цветы и фрукты, улыбаются. Скоро их уничтожат или свяжут и бросят под кровати, на которых станут насиловать их женщин.

Но зачем предполагать худшее? Может, эти люди испугались. Может, убежали куда-нибудь. Может, они больны и умирают.

А может, нет.

Перед тем как он пойдет в разведку, перед тем как выполнит свою — он понимает теперь — миссию, нужно произнести перед Детьми Коростеля какую-то речь. Вроде проповеди. Передать им некоторые заповеди, прощальные слова Коростеля. Только вот заповеди им не нужны, все эти «не», — в них уже все заложено. Нет смысла говорить им: не убий, не укради, не лги, не возжелай жены ближнего своего. Они просто не поймут.

Но он должен сказать им что-нибудь. Пару слов на память. А еще лучше — полезный совет. Он должен сказать, что эти, с другой кожей и перьями, пришли не от Коростеля. Что их шумную палку нужно отобрать и выбросить в океан. Что если эти люди будут вести себя агрессивно — Снежный человек, пожалуйста, скажи, что такое агрессивно? — или попытаются насиловать (Что такое насиловать?) женщин или приставать (Что?) к детям, или если попытаются заставить других на себя работать…

Безнадежно, все это безнадежно. Что такое работать? Работать — это когда строишь разные вещи — Что значит строишь? — или выращиваешь — Что значит выращиваешь? — либо потому, что другие люди побьют или убьют тебя, если не будешь работать, либо потому, что тебе за это дают деньги.

Что такое деньги?

Нет, этого он говорить не будет. Коростель присматривает за вами, скажет он. Орикс любит вас.

Потом он закрывает глаза и чувствует, как его нежно поднимают, несут, снова поднимают, снова несут, держат.

Глава 52

Снежный человек просыпается перед рассветом. Лежит без движения, вслушиваясь в прибой, что волна за волной накатывает на преграды, шуш-ш, шуш-ш; стук сердца. Снежному человеку так хотелось бы поверить, что он еще спит.

На горизонте с востока серая дымка уже освещена розовым беспощадным заревом. Странно: цвет все еще кажется нежным. Снежный человек смотрит туда в восторге; другого слова не подберешь. Восторг. Его сердце будто летит куда-то, будто его унесла хищная птица. После всего, что случилось, как может мир оставаться таким прекрасным? Ибо он прекрасен. С башен доносятся птичьи крики и гвалт, в этих криках нет ничего человеческого.

Он делает несколько глубоких вдохов, изучает землю, нет ли живности, потом спускается с дерева, сначала ставит на землю здоровую ногу. Он заглядывает в кепку, вытряхивает муравья. Можно ли сказать, что один муравей жив, в любом смысле этого слова, или этот термин имеет значение только в рамках его муравейника? Старая загадка Коростеля.

Он, хромая, идет по пляжу к воде, промывает ногу, чувствует пощипывание от соли: должно быть, нарыв, должно быть, за ночь лопнул — вроде большая рана. Над головой жужжит муха, примеривается сесть.

Потом он ковыляет обратно к дереву, снимает цветастую простыню, вешает на ветку: он не хочет, чтобы она стесняла движения. На нем не будет ничего, кроме бейсболки, а та нужна, только чтобы солнце не светило в глаза. Темные очки он тоже оставит здесь: довольно рано, они не понадобятся. А ему нужно ловить малейшее движение.

Он мочится на кузнечиков, с ностальгией глядя, как они, треща, скрываются в кустах. Эта его привычка уже становится прошлым, точно любовница, что провожает тебя на вокзале, и ты машешь ей из окна, а она неумолимо исчезает позади, в пространстве, во времени, так быстро.

Он идет к своему тайнику, открывает, пьет воду. Нога болит неимоверно, покраснела, лодыжка распухла: засевшая там зараза победила коктейль из вакцины Коростеля и урчания его детей. Он втирает в ногу гель-антибиотик, бесполезный, как грязь. К счастью, есть аспирин, он притупит боль. Снежный человек глотает четыре таблетки, съедает половину энергетического батончика, чтобы привести себя в чувство. Потом берет пистолет-распылитель и проверяет обойму.

Он к этому не готов. Ему плохо. Он боится.

Можно остаться здесь и посмотреть, как будут развиваться события.

Милый. Ты моя единственная надежда.

Он идет по пляжу на север, опираясь на палку и прячась в тени деревьев. Небо светлеет, нужно торопиться. Теперь он видит дым, тонкая струйка поднимается в небо. Идти около часа. Эти люди ничего о нем не знают: они видели Детей Коростеля, но его не видели, они его не ждут. Это его единственный шанс.

Он хромает от одного дерева к другому, неуловимый, бледный, точно шепот. Ищет себе подобных.

На песке — человеческий след. Потом еще один. Не очень четкие: здесь сухой песок, но все равно это человеческие следы, не перепутаешь. А вот цепочка следов, ведет к морю. Разных размеров. Там, где песок влажный, следы отчетливее. Что эти люди здесь делали? Плавали, ловили рыбу? Мылись?

На них была обувь — может, сандалии. Вот здесь они их сняли, вот здесь — надели. Он ставит ногу на мокрый песок, рядом с самым большим следом: подпись своего рода. Едва он убирает ногу, след наполняется водой.

Он уже чувствует запах костра, слышит голоса. Он крадется, будто в пустом доме, где могут быть люди. А что, если они увидят его? Волосатый голый маньяк, в одной бейсболке и с пистолетом-распылителем. Что они сделают? Закричат и убегут? Нападут? В радости и братской любви раскроют объятья?

Он выглядывает из-за листвы: их всего трое, сидят у костра. У них тоже пистолет-распылитель, стандартная модель КорпБезКорпа, но он валяется в траве. Тощие, изможденные. Двое мужчин, один темный, второй — белый, и смуглая женщина, мужчины в тропическом камуфляже, стандартном, но очень потрепанном, женщина в остатках какой-то формы — охранник, медсестра? Наверное, была симпатичная, пока не отощала, а теперь жилистая, волосы спутались и похожи на швабру. Все трое выглядят ужасно.

Они что-то жарят — какое-то мясо. Скунот, что ли? Точно, вот и хвост на земле. Наверное, они его застрелили. Бедняга.

Снежный человек почти забыл, как пахнет жареное мясо. И поэтому у него слезятся глаза?

Он дрожит. Видимо, опять жар.

И что дальше? Привязать к палке кусок простыни, помахать белым флагом? Я пришел с миром. Но простыню он не взял.

Или: Я покажу вам, где находятся сокровища. Нет, не выйдет, ему с ними нечем торговать, им нечего ему предложить. Разве что самих себя. Они выслушают его, его историю. Он выслушает их. По крайней мере, они хотя бы отчасти поймут, что он пережил.

Или: Убирайтесь из моего города, пока я не надрал вам задницу, как в старом вестерне. Руки вверх. Отойдите назад. Не трогайте оружие. Но на этом все не закончится. В конце концов, их трое, а он один. Они сделают то, что сделал бы он сам: уйдут, будут прятаться, шпионить за ним. Подстерегут его в темноте и размозжат ему голову камнем. Нападут в любой момент.

Можно прикончить их сейчас, пока они его не видят, пока он еще держится на ногах. В ногу будто залили жидкий огонь. Но ведь они не сделали ему ничего плохого. И что — хладнокровно их убивать? Способен ли он? А если он начнет убивать, а потом перестанет, один из них убьет его. Естественно.

— Что ты хочешь, что мне сделать? — шепчет он.

Не поймешь.

О Джимми, ты был такой забавный.

Не подведи меня.

По привычке он смотрит на часы; они показывают ему пустой циферблат.

Час ноль, думает Снежный человек. Время идти.

Глава 1

^{Год двадцать пятый, год потопа}

Ранним утром Тоби поднимается на крышу — наблюдать восход. Она опирается на палку от щетки: лифт давно уже не работает, а задняя лестница склизкая от сырости, так что если Тоби поскользнется и упадет, подбирать ее будет некому.

Приходит первая волна зноя, и дымка поднимается из полосы деревьев, отделяющих Тоби от допотопного города. Слабо пахнет горелым — карамелью, смолой, протухшим жареным мясом, пепельно-сальным ароматом горелой помойки, сбрызнутой дождем. Брошенные башни вдали — словно кораллы древнего рифа: белесые, выцветшие, безжизненные.

Хотя какая-то жизнь еще сохранилась. Чирикают птички: воробьи, должно быть. Ясные, резкие голосишки — как гвоздем по стеклу; шум машин их больше не заглушает. Замечают ли сами птицы эту тишину, отсутствие моторов? А если да — стали ли они счастливей? Тоби понятия не имеет. В отличие от других вертоградарей — среди них попадались такие, с безумными глазами или наркоманы, — Тоби никогда не считала, что может разговаривать с птицами.

Солнце на востоке все ярче, оно окрашивает алым серо-голубую дымку над далеким океаном. Грифы, примостившись на электрических столбах, расправляют крылья, чтобы посушить их, — раскрываются, как черные зонтики. Один за другим они взмывают на восходящих воздушных течениях и по спирали поднимаются вверх. Если гриф камнем бросился вниз — значит, завидел падаль.

«Грифы — наши друзья, — учили когда-то вертоградари. — Они очищают землю. Они необходимы, они — посланные Господом черные ангелы плотского разложения. Представьте себе, как ужасно было бы, если бы не было смерти!»

«Интересно, верю ли я в это по-прежнему?» — думает Тоби.

Вблизи все выглядит иначе.

На крыше есть несколько ящиков с декоративными растениями, которые уже давно разрослись как попало, и несколько скамеек из пластмассы под дерево. Раньше был еще навес от солнца, для приемов с коктейлями, но его давно унесло ветром. Тоби садится на скамью и начинает рекогносцировку. Она подносит к глазам бинокль и ведет им слева направо. Дорожка, обсаженная люмирозами — они стали неопрятны, как облезлые щетки для волос, а сейчас их пурпурное свечение меркнет в крепнущем свете дня. Западные ворота, отделанные розовой солнечнокожей под штукатурку, за воротами — переплетение машин.

Цветочные клумбы, задушенные чертополохом и лопухами. Над ними порхают огромные аквамариновые мотыльки кудзу. Фонтаны — их чаши в форме раковин полны застоявшейся дождевой воды. Стоянка для машин — там брошена розовая тележка для гольфа и два розовых фургона с подмигивающим глазом, логотипом салона красоты «НоваТы». Дальше стоит еще один фургон, врезавшийся в дерево; раньше из окна свисала рука, теперь ее больше нет.

Просторные лужайки заросли высокими сорняками. В зарослях молочая, астр и щавеля вздымаются неровные длинные бугры: там и сям виднеются клоки материи, кое-где блестит голая кость. Здесь падали люди — те, кто бежал или брел, шатаясь, по газону. Тоби видела это с крыши, скрючившись за ящиком с цветами, но долго смотреть не стала. Кое-кто из них звал на помощь — словно знал, что она там. Но она все равно ничего не могла бы сделать.

Бассейн покрылся пестрым одеялом из водорослей. Там уже завелись лягушки. Цапли и журавлины ловят их на мелком конце бассейна. Одно время Тоби пыталась выуживать оттуда утонувших мелких зверьков. Светящихся зеленых кроликов, крыс, скунотов с полосатыми хвостами, в черных бандитских масках. Но теперь бросила это занятие. Может, от них в бассейне как-то заведется рыба. Когда он станет больше похож на болото.

Неужели она собирается есть эту теоретическую будущую рыбу? Никогда.

Во всяком случае, не сейчас.

Она обращает бинокль на темную полукруглую стену деревьев, лиан, разросшихся кустов, вглядывается в нее. Именно оттуда может прийти опасность. Но какая? Тоби не может себе представить.

Ночью слышны обычные звуки: далекий лай собак, писк мышей, стрекотание сверчков — будто вода шумит в водосточной трубе, редкое басистое кваканье жаб. Кровь шумит в ушах: «та-дыш, та-дыш, та-дыш». Словно тяжелая метла заметает сухие листья.

— Иди спать, — вслух говорит она.

Но она плохо спит с тех пор, как осталась одна в здании. Иногда она слышит голоса — человеческие, страдающие, зовущие на помощь. Или голоса женщин, которые здесь когда-то работали, и беспокойных клиенток, ищущих отдыха и омоложения. Они плескались в бассейне, гуляли по траве. Розовые безмятежные голоса, навевающие покой.

Или голоса вертоградарей бормочут или поют; или дети смеются хором, высоко на крыше, в саду «Райский утес». Адам Первый, Нуэла, Бэрт. Старая Пилар среди своих пчел. И Зеб. Если кто из них и выжил, это наверняка Зеб. Он может появиться в любой момент: покажется на дорожке, ведущей к дому, или шагнет из кустов.

Скорее всего, он уже мертв. Лучше так думать. Чтобы не надеяться зря.

Хотя кто-то ведь должен был остаться; не может быть, что она — единственный человек на планете. Должны быть другие. Но кто они — друзья или враги? И как отличить, если она увидит кого-нибудь?

Она готова. Двери заперты, окна забиты. Но даже это ничего не гарантирует: каждое пустое пространство приглашает захватчиков.

Даже во сне она прислушивается, как зверь, — вдруг нарушится привычный рисунок, раздастся незнакомый звук, тишина вскроется, как трещина в скале.

«Если мелкие создания замолкли, — говорил когда-то Адам Первый, — это значит: они чего-то боятся. Прислушивайся к звукам их страха».

Глава 2

^{Год двадцать пятый, год потопа}

«Берегись слов. Думай, что пишешь. Не оставляй следов».

Так учили вертоградари, когда я жила среди них ребенком. Они учили нас полагаться на память, потому что ничему записанному доверять нельзя. Дух переходит из уст в уста, а не от вещи к вещи; книги горят, бумага истлевает, компьютеры можно уничтожить. Лишь Дух живет вечно, а Дух — не вещь.

А что до письмен, все Адамы и Евы говорили, что писать — опасно, потому что враги могут выследить тебя через написанное тобою, взять в плен и использовать твои слова против тебя.

Но теперь, когда пришел Безводный потоп, можно писать спокойно: те, кто мог использовать написанное против меня, уже, скорее всего, мертвы. Пиши что хочешь.

И вот я пишу свое имя карандашом для подводки бровей на стене рядом с зеркалом. Я уже много раз его написала. «Ренренрен» — словно песня. Если человек слишком долго остается один, он может забыть, кто он. Аманда мне говорила.

Я ничего не вижу в окно — оно из стеклоблоков. Я не могу выйти через дверь, она заперта снаружи. Но у меня все еще есть воздух и вода, пока не откажут солнечные батареи. И еда.

Мне повезло. На самом деле мне очень повезло. Считай свои удачи, говорила Аманда. И вот я начинаю считать. Раз: мне повезло, что, когда пришел потоп, я работала тут, в «Чешуйках». Два: еще больше мне повезло, что меня заперли в изоляторе, или «липкой зоне», потому что здесь я оказалась в безопасности. У меня порвалась биопленка-скафандр: клиент увлекся и укусил меня, прямо сквозь зеленые чешуйчатые блестки. И я ждала результатов анализов. Я не очень беспокоилась: разрыв не мокрый, а сухой, кожный покров цел, никаких выделений внутрь не попало, просто пленка порвалась у локтя. Но в «Чешуйках» всегда проверяли все досконально. Они заботились о своей репутации: у нас была слава «самых чистых грязных девочек в городе».

Здесь, в клубе «Хвост-чешуя», всегда заботились о сотрудниках, по правде. О квалифицированных то есть. Хорошая еда, при необходимости — врач, отличные чаевые, потому что сюда приходили люди из лучших корпораций. Клуб хорошо управлялся, хотя и находился не в самом лучшем районе города, как и все остальные клубы. Это вопрос имиджа, говорил, бывало, Мордис: сомнительный квартал — это хорошо для бизнеса, потому что у нашего продукта должен быть особый привкус: порочный, крикливый блеск, сомнительный душок. Что-то должно отличать нас от простецкого товара, какой клиент может и дома получить: в трикотажных трусах и со слоем крема на физиономии.

Мордис любил говорить прямо. Он крутился в этом бизнесе с детства, а когда приняли законы против сутенеров и уличной проституции — власти говорили, что это в интересах общественного здоровья и безопасности женщин, — все ремесло подмял под себя «Сексторг» под контролем ККБ, Корпорации корпоративной безопасности. И Мордис перескочил туда, воспользовавшись своими связями.

«Тут важно, кого ты знаешь, — говорил он, бывало. — И что именно ты о них знаешь».

Тут он ухмылялся и хлопал собеседницу по заду — но чисто по-дружески: он никогда сам не пользовался своим товаром. У него были четкие понятия.

Он был жилистый, с бритой головой и черными блестящими живыми глазками, похожими на муравьиные головки. Он был покладист, пока все шло хорошо. Но умел за нас постоять, если вдруг клиент начинал бузить.

«Я никому не позволю обижать моих девочек», — говорил он. Для него это был вопрос чести.

И еще он не любил зря переводить товар: он, бывало, говорил, что мы — ценные активы. Сливки сливок. После захвата рынка корпорацией «Сексторг» все, что осталось вне системы, было незаконно и к тому же выглядело жалко. Горстка больных старух, которые таскались по темным проулкам, едва ли не попрошайничая. Ни один мужчина, который хоть что-то соображает, к ним и близко не подошел бы. В «Чешуйках» мы называли таких «опасные отходы». Конечно, нам не следовало задирать нос; мы могли бы проявить сострадание. Но сострадание требует труда, а мы были молоды.

В ночь, когда пришел Безводный потоп, я ждала результатов своих анализов; в таких случаях нас запирали в «липкой зоне» на несколько недель: вдруг у нас окажется что-то заразное? Еду передавали снаружи через герметизированный шлюз, и к тому же внутри был холодильник с разными снэками, и вода фильтровалась как на входе, так и на выходе. Здесь было все, что нужно человеку, но в конце концов становилось скучно. Можно было упражняться на тренажерах, и я этим занималась подолгу, ведь танцовщице нужно держать себя в форме.

Можно было смотреть телевизор или старые фильмы, слушать музыку, говорить по телефону. Или заглядывать в разные комнаты «Чешуек» по видеоинтеркому. Иногда в разгаре сеанса с клиентом мы смеха ради подмигивали в камеру, не переставая стонать, — чтобы подбодрить коллегу, застрявшую в «липкой зоне». Мы знали, где спрятаны камеры, — за украшениями из змеиной кожи или перышек на потолке. В «Чешуйках» мы были как одна большая семья, и Мордису нравилось, когда сотрудницы, сидящие в «липкой зоне», делали вид, что по-прежнему участвуют в жизни клуба.

С Мордисом мне было так спокойно. Я знала: если у меня стрясется большая беда, я могу прийти к нему. В моей жизни было очень мало таких людей. Аманда — почти всю мою жизнь. Зеб — иногда. И Тоби. Может, вы не ожидали услышать такое про Тоби — очень уж она жесткая и неподатливая, — но когда тонешь, хвататься за мягкое и податливое без толку. Нужно что-нибудь твердое.

День Творения

^{Год пятый}

Дорогие друзья, дорогие собратья-создания, дорогие братья-млекопитающие!

В День Творения пять лет назад на месте этого сада на крыше «Райский утес» была раскаленная пустыня, окруженная гниющими городскими трущобами и вместилищами греха, но ныне этот сад расцвел подобно розе.

Покрывая безжизненные крыши зеленой растительностью, мы делаем посильную малость, чтобы искупить Божье Творение, спасти его от тлена и мерзости запустения, обступившей нас, да к тому же еще и обеспечиваем себя чистой, незагрязненной едой. Иные скажут, что наши усилия тщетны, но если бы все последовали нашему примеру, как преобразился бы лик нашей возлюбленной планеты! Нам предстоит еще немало тяжкого труда, но не страшитесь, друзья мои, ибо мы смело устремимся вперед.

Я рад, что никто из нас не забыл надеть шляпы от солнца.

А теперь обратим наши молитвенные помыслы к ежегодному празднику Дня Творения.

Человеческое Слово Господа повествует о Творении в выражениях, доступных для людей прошлого. Господь не мог упомянуть о галактиках или генах, ибо это весьма сильно смутило бы наших праотцев! Но должны ли мы в таком случае принимать как научный факт историю о том, что мир был создан за шесть дней, пренебрегая данными научных наблюдений? Господь не укладывается в узкие, буквальные, материалистические интерпретации, Его нельзя мерить человеческими мерками, ибо каждый Его день — эпоха, и тысяча веков нашего времени для Него все равно что один вечер. Мы, в отличие от некоторых других религий, никогда не считали возможным лгать детям насчет геологии.

Вспомните, как начинается Человеческое Слово Господа: земля была безвидна и пуста, а затем Господь сказал: «Да будет свет!» И стал свет. Именно этот момент наука весьма непочтительно называет Большим взрывом. Однако Писание и наука согласны между собой: сначала была тьма; потом, во мгновение ока, стал свет. Но конечно, Сотворение мира еще не окончено: разве не родятся ежеминутно новые звезды? Дни Бога идут не последовательно, друзья мои: они идут параллельно, первый — с третьим, четвертый — с шестым. Ибо сказано: «пошлешь дух Твой — созидаются, и Ты обновляешь лице земли».[179]

Сказано, что на пятый день трудов Господа по Сотворению мира вода произвела пресмыкающихся и рыб, а на шестой день Он создал животных, населивших сушу, а также траву и деревья. И всех их благословил и заповедал плодиться и размножаться; и, наконец, был создан Адам — то есть человечество. Наука утверждает, что биологические виды действительно появились на Земле именно в этом порядке, и человек был последним. Приблизительно в этом порядке. Примерно так.

Что же было потом? Господь привел животных к Адаму, «чтобы видеть, как он назовет их».[180] Но разве Господь не знал заранее, какие имена даст Адам животным? Ответ может быть только один: Господь наделил Адама свободной волей, поэтому Адам мог совершать поступки, которые даже Бог не предвидит заранее. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете искушаться мясоядением или материальными благами! Даже Господь не всегда знает, что вы сделаете через минуту!

Господь побудил животных собраться, воззвав к ним, но на каком же языке Он говорил? Не на древнееврейском, друзья мои. Не на латыни, не по-гречески, не по-английски и не по-французски, не по-арабски, не по-китайски. Нет! Он позвал каждое животное на его собственном языке. К оленю он обратился на оленьем языке; к пауку — по-паучьи; к слону — по-слоновьи, к блохе — по-блошиному, к сороконожке — по-сороконожьи, а к муравью — по-муравьиному. Наверняка это было именно так.

Что же до самого Адама, то названные им имена животных стали первыми словами, которые он произнес. В этот момент родился человеческий язык. В это космическое мгновение Адам вступил во владение своей человеческой душой. Назвать другого по имени означает, как мы надеемся, приветствовать его, привлечь его к себе. Представим же себе, как Адам перечисляет имена животных с любовью и радостью, словно желая сказать: «Вот и ты! Добро пожаловать!» Таким образом, первое деяние Адама по отношению к животным было выражением любви, доброты и родства, ибо человек в своем непадшем состоянии еще не был плотоядным. Животные знали это и не бежали от него. Так, должно быть, происходило все в тот неповторимый день — мирное сборище, на котором Человек с любовью принял каждое живое существо на Земле.

Сколько же мы потеряли, дорогие мои собратья-млекопитающие, собратья-смертные! Сколько же уничтожили намеренно! И сколько же всего нам следует восстановить в себе!

Время нарекания имен еще не кончилось, друзья мои. В очах Господа мы, возможно, все еще живем в шестом дне творения. Когда будете медитировать, представьте, что вы погружены в этот момент защищенности и покоя. Прострите руки к кротким глазам, что взирают на вас с таким доверием — доверием, которое еще не нарушено кровопролитием, обжорством, гордыней и презрением.

Назовите их имена.

Воспоем же.

Господь в Адама жизнь вдохнул

Глава 3

^{Год двадцать пятый}

Занимается заря. Тоби вертит в голове эти слова: заря занимается. Чем, собственно, занимается заря? Прогоняет ночь? Выкатывает на небо солнце, разливая по земле его свет?

Тоби поднимает бинокль. Деревья выглядят невинно, обычно. Но Тоби кажется, что на нее кто-то смотрит: словно даже самые неподвижные камни и пни следят за ней, желая зла.

Это от одиночества. Вертоградари подготовили ее к этим явлениям: тренировали всенощными бдениями, пребыванием в затворе. Плавающий в воздухе оранжевый треугольник, говорящие кузнечики, извивающиеся столбы деревьев, глаза среди листвы. Но все же как отличить иллюзии от настоящего?

Солнце уже совсем взошло. Оно стало меньше и горячее. Тоби спускается с крыши, надевает розовую накидку до пят, опрыскивается «Супер-Д» от насекомых и поплотнее натягивает на голову розовую шляпу от солнца. Затем отпирает парадную дверь и идет заниматься огородом. Здесь они растили ингредиенты для органических салатов, которые подавали посетительницам в кафе при салоне красоты. Зелень для украшения блюд, экзотические овощи — продукты генной инженерии, травяные чаи. Над садом натянута сетка от птиц, а вокруг — забор из железной сетки от зеленых кроликов, рыськов и скунотов, забредающих из парка. До потопа их было немного, но сейчас они размножаются с невероятной скоростью.

Тоби всерьез надеется на огород: запасы еды в кладовой уже подходят к концу. Много лет Тоби копила продукты именно на такой случай, но не рассчитала: соевые гранулы и сойдины уже кончаются. К счастью, в огороде все растет хорошо: кургорох завязывает стручки, бобананы зацвели, кусты полиягод усыпаны мелкими бурыми комочками разных форм и размеров. Тоби срывает пучок шпината, стряхивает с него мелких блестящих зеленых жучков и давит их ногами. И тут же раскаивается. Она делает в земле ямку большим пальцем, хоронит жучков и произносит над могилой слова, освобождающие душу, испрашивающие прощения. Хотя ее никто не видит, от таких привычек нелегко избавиться.

Она пересаживает в другие места несколько улиток и слизняков, выдергивает сорняки, но лебеду не трогает: ее можно потушить и съесть. На кружевной зелени моркови Тоби находит двух ярко-голубых гусениц кудзу. Их создали, чтобы они ели вездесущий сорняк кудзу, но они, по-видимому, предпочитают огородные овощи. Как часто бывало в первые годы популярности сплайсинга, дизайнер пошутил: снабдил гусениц младенческими личиками с большими глазами и счастливой улыбкой на том конце, где находится голова. Поэтому у людей с трудом поднимается рука убить гусеницу кудзу. Тоби снимает гусениц с морковки — челюсти под хорошенькими пухленькими личиками яростно работают, — поднимает край сетки и швыряет гусениц через забор. Она даже не сомневается, что они вернутся.

На пути домой Тоби находит у дорожки собачий хвост. Судя по всему, от ирландского сеттера. Длинная шерсть свалялась и облеплена репьями. Скорее всего, это гриф уронил: они вечно что-нибудь роняют. Тоби старается не думать о том, что роняли грифы в первые недели после потопа. Хуже всего были пальцы.

Ее собственные кисти утолщаются, грубеют — пальцы неуклюжие, побуревшие, как корни. Она слишком много копает.

Глава 4

Тоби моется рано утром, когда еще не слишком жарко. Она держит на крыше ведра и тазы, чтобы собирать дождевую воду от послеобеденных гроз; у салона красоты свой колодец, но система солнечных батарей сломана, так что насосы не работают. Стирает Тоби тоже на крыше, а дня просушки раскладывает одежду на скамьях. Мыльную воду она использует для смыва в туалете.

Тоби намыливается — мыла еще очень много, все оно розовое — и стирает пену губкой. Мое тело съеживается, думает она. Я сморщиваюсь, уменьшаюсь. Скоро от меня вообще ничего не останется, одни заусеницы. Хотя я никогда не была толстой. «Ах, Тобита, — говорили, бывало, клиентки, — мне бы твою фигуру!»

Она вытирается и надевает розовый халатик. У этого на кармане вышито «Мелоди». Сейчас нет смысла носить этикетки, их все равно некому читать, так что она пользуется и чужими халатами: «Анита», «Кинтана», «Рен», «Кармела», «Симфония». Эти девочки были так жизнерадостны, так полны надежд. Кроме Рен: та всегда была печальна. Но она ушла раньше.

Потом, когда пришла беда, ушли все. По домам, к семьям, веря, что любовь их спасет.

— Идите, я тут все запру, — сказала им Тоби.

И заперла. Но сама осталась внутри.

Тоби расчесывает длинные темные волосы, скручивает в мокрый пучок. Правда надо подстричься. От густых волос слишком жарко. К тому же от них пахнет овчиной.

Тоби сушит волосы, и до нее доносится странный звук. Она осторожно подходит к ограждению крыши. У бассейна роют землю три огромные свиньи — две свиноматки и хряк. Пухлые розовато-серые бока сияют в утренних лучах; свиньи блестят, как борцы. Они какие-то ненормально крупные, словно раздутые. Тоби и раньше видела таких свиней на лужайках, но они еще ни разу не подходили близко. Должно быть, сбежали с какой-нибудь экспериментальной фермы.

Они собрались в кучку у мелкого конца бассейна, смотрят на него, словно думают о чем-то, подергивая пятачками. Может, нюхают дохлого скунота, плавающего на поверхности мутной воды. Неужели попробуют достать? Свиньи тихо перехрюкиваются между собой, потом отходят подальше: должно быть, скунот слишком разложился, несъедобен даже для них. Они замирают, нюхают воздух в последний раз, потом трусцой направляются за угол здания.

Тоби переходит на другое место, чтобы их видеть. Они нашли забор, которым обнесен огород. Заглядывают внутрь. Потом одна свинья начинает копать. Они прокопают под сеткой.

— Пошли вон! — кричит Тоби.

Они бросают один взгляд наверх и тут же забывают про нее.

Она несется вниз по лестнице — как можно быстрее, но так, чтобы не поскользнуться. Идиотка! Ружье надо держать все время при себе. Она хватает карабин, лежащий у кровати, и несется обратно на крышу. Она видит одну свинью в прицел — это самец, он стоит боком, попасть легко, — но тут же начинает колебаться. Они — Божьи твари. Никогда не убивай без причины, говорил Адам Первый.

— Я вас предупреждаю! — кричит она.

Удивительно, но они, кажется, понимают. Должно быть, видели оружие раньше — пистолет-распылитель, парализатор. Они с испуганным визгом обращаются в бегство. Они уже покрыли четверть расстояния до леса, и тут Тоби соображает, что они вернутся. Придут ночью, подкопают за пару минут и сожрут весь огород, и конец всем ее долговременным снабженческим планам. Придется их застрелить. Это самозащита. Тоби жмет на спусковой крючок, промахивается, стреляет снова. Хряк падает. Свиноматки бегут дальше. Только у края леса оборачиваются. Потом исчезают меж деревьев.

У Тоби дрожат руки. Ты погасила чужую жизнь, говорит она себе. Ты действовала необдуманно, в гневе. Ты должна испытывать вину. Но все же ей хочется выйти с кухонным ножом и отрезать окорок. Когда Тоби пришла к вертоградарям, она дала обет не есть мяса, но сейчас ей является соблазнительный образ сэндвича с беконом. Тоби сопротивляется: животный белок — это на самый крайний случай, если другого выхода не будет. Она бормочет традиционную формулу вертоградарей, испрашивающую прощение, хотя и не чувствует себя виноватой. Во всяком случае, не особенно виноватой.

Ей нужно тренировать меткость. Стреляла в кабана, промахнулась, упустила свиноматок — это никуда не годится.

Что касается карабина, то в последние недели она несколько расслабилась. Тоби мысленно клянется, что теперь будет все время носить его с собой — даже когда идет на крышу мыться, даже в туалет. Даже в огород — особенно в огород. Свиньи — умные твари, они про нее не забудут и не простят. Нужно ли запирать дверь, выходя наружу? Что, если понадобится срочно укрыться в здании? Но если оставить дверь незапертой, вдруг кто-нибудь — человек или зверь — проскользнет в дом, пока Тоби работает в огороде, и устроит на нее засаду.

Нужно все как следует продумать. «Арарат без стен — не Арарат совсем, — скандировали, бывало, дети вертоградарей. — Если стену не защищать, можно и строить не начинать». Вертоградари обожали укладывать нравоучительные сентенции в стихи.

Глава 5

Тоби отправилась за карабином через несколько дней после первых вспышек. В ночь, когда девочки сбежали из «НоваТы», побросав розовые халатики.

Это была не обычная пандемия: ту остановили бы после пары сотен тысяч смертей, а потом уничтожили бы биоинженерными средствами и хлоркой. Это был тот самый Безводный потоп, который так часто пророчили вертоградари. Все знаки были налицо: он несся по воздуху, словно на крыльях, он прожигал города насквозь, как огонь, он гнал во все стороны заразные толпы, сеял ужас и зверства. Свет гас повсюду, новости доходили урывками: системы отказывали, управляющие ими люди погибали. Похоже было, что близится тотальный коллапс, поэтому Тоби нужен был карабин. Владеть оружием было противозаконно, и еще неделю назад попасться с ружьем означало, что тебе конец. Но сейчас законы уже не действовали.

Поездка будет опасной. Тоби придется пешком дойти до своего старого плебсвилля — общественный транспорт не работает — и найти обшарпанный домик, который так недолго принадлежал ее родителям. И выкопать карабин, надеясь, что никто не поймает ее за этим занятием.

Пройти такое расстояние Тоби могла: она держала себя в форме. Проблема — другие люди. Беспорядки были везде, судя по обрывкам новостей, еще доходившим Тоби на телефон.

Она вышла из «НоваТы» в сумерках, заперев за собою дверь. Пересекла просторные лужайки и пошла к северным воротам по лесной тропе, где когда-то прогуливались в тени клиентки: Тоби надеялась, что здесь ее не заметят. Прожекторы, установленные вдоль дорожки, кое-где еще светили. Тоби никого не встретила, только зеленый кролик прыгнул в кусты при ее приближении, да рысек выскочил на тропу, глядя на нее сверкающими глазами.

Ворота оказались приоткрыты. Тоби осторожно протиснулась в щель, почти ожидая окрика. Потом пустилась в путь по Парку Наследия. Мимо спешили люди — поодиночке и группами, торопясь покинуть город, пробраться через расползшееся кольцо плебсвиллей и найти убежище в сельской местности. Кто-то закашлялся, закричал ребенок. Тоби едва не споткнулась о тело, лежащее на земле.

Когда она дошла до выхода из парка, уже совсем стемнело. Тоби перебегала от дерева к дереву вдоль границы парка, стараясь держаться в тени. Бульвар был забит легковушками, грузовиками, солнциклами и автобусами. Водители гудели и орали. Некоторые машины были перевернуты и горели. В магазинах полным ходом шли грабежи. Людей из ККБ видно не было. Они, должно быть, дезертировали первыми, бросились в свои охраняемые поселки, твердыни корпораций, чтобы спасти свою шкуру. Тоби от всей души надеялась, что смертельный вирус они прихватили с собой.

Послышались выстрелы. Значит, люди уже повыкапывали спрятанное на задних дворах, подумала Тоби. Не у нее же одной карабин.

Дальше по улице оказалась баррикада — сбитые вместе машины. У баррикады были защитники, вооруженные… чем? Насколько могла видеть Тоби — кусками железных труб. Толпа в ярости кричала, швыряя в баррикаду кирпичи и камни. Люди хотели идти дальше, бежать из города. А чего же хотели люди, устроившие баррикаду? Без сомнения, грабить, насиловать. Насилия, денег и других бесполезных вещей.

Когда поднимутся воды Безводного потопа, говаривал Адам Первый, люди бросятся искать спасения. Они будут цепляться за любую соломинку, чтобы остаться на плаву. Берегитесь, друзья мои, чтобы не стать этой соломинкой, ибо, если в вас вцепятся или хотя бы коснутся вас, вы также утонете.

Тоби повернула прочь от баррикады. Придется пойти в обход. Держась в темноте, за кустами и деревьями, она стала двигаться вдоль границы парка. Она дошла до площадки, где раньше вертоградари торговали своими товарами, и саманного домика, в котором когда-то играли дети. Тоби спряталась за домиком, ожидая какого-нибудь отвлекающего эффекта. Действительно, скоро прогремел взрыв, все взгляды обратились в ту сторону, и Тоби поскорее перешла открытую площадку. Лучше не бежать, так учил Зеб: «Убегаешь — жертвой станешь».

На боковых улочках тоже было полно народу. Тоби лавировала, чтобы не сталкиваться с прохожими. На ней были хирургические перчатки, бронежилет из паутины паукозла, свистнутый год назад из будки охранника в «НоваТы», и черный респиратор-клюв. Она захватила лопату и ломик из сарая на огороде. Тем и другим можно убить, если хватит решимости. В кармане у Тоби лежал баллончик лака для волос «НоваТы — полный блеск!» — эффективное оружие, если распылять прямо в глаза. Она многому научилась у Зеба на уроках по «предотвращению кровопролития в городе»: Зеб считал, что в первую очередь следует предотвращать пролитие собственной крови.

Она свернула на северо-восток, пересекла престижный район Папоротниковый Холм и вошла в Большой Ящик, заставленный рядами тесноватых, плохо построенных домиков. Она старалась двигаться по самым узким улицам, слабо освещенным и малолюдным. Ее обогнало несколько прохожих, всецело занятых фактами своей личной биографии. Два подростка замедлили шаг, словно примериваясь, не ограбить ли ее, но она закашлялась и прохрипела: «Помогите!» — и они кинулись прочь.

Около полуночи, несколько раз проскочив нужные повороты — улицы в Большом Ящике были все похожи одна на другую, — Тоби добралась до бывшего родительского дома. Окна темны, дверь гаража распахнута, окно на фасаде разбито, так что дом, видимо, пуст. Нынешние жильцы погибли или куда-то делись. То же было и с соседним, точно таким же домом. Именно там закопан карабин.

Тоби постояла, успокаиваясь, прислушиваясь к шуму крови в ушах: «та-дыш, та-дыш, та-дыш». Либо карабин на месте, либо нет. Если на месте, значит, у Тоби будет карабин. Если нет, значит, карабина у нее не будет. В любом случае паниковать нечего.

Она тихо, как вор, открыла калитку в сад соседей. Темнота и неподвижность. Запах ночных цветов: лилии, душистый табак. С примесью дыма — что-то горело в нескольких кварталах отсюда: в небе виднелось зарево. Мотылек кудзу на лету задел ее лицо.

Она поддела ломиком каменную плиту вымостки соседского дворика, схватилась за край, перевернула. Еще раз и еще. Три камня. Потом взяла лопату и принялась копать.

Сердце стукнуло раз, другой.

Карабин был на месте.

«Не смей плакать! — приказала Тоби самой себе. — Взрезай пластик, хватай карабин и патроны и давай делай ноги отсюда».

До «НоваТы» она добралась только через три дня — пришлось обходить стороной самые сильные беспорядки. На ступеньках снаружи остались следы грязных ног, но в здание никто не вломился.

Глава 6

Карабин — «Рюгер 44/99 Дирфилд» — примитивное оружие. Он принадлежал отцу Тоби. Это отец научил Тоби стрелять, когда ей было двенадцать лет, давным-давно — теперь эти дни кажутся разноцветными глюками в гамме «Техниколор», продуктами для отключки мозга. Целься в середину тела, говорил отец. Не теряй времени на голову. Он говорил, что это он про зверей.

Они жили почти в деревне — до того, как город расползся и захватил этот кусок земли. Их белый каркасный домик стоял на десяти акрах леса, в котором жили белки и первые зеленые кролики. Но не скуноты — тех еще не сделали. Оленей тоже было много. Они вечно забирались в огород, который возделывала мать. Тоби застрелила пару оленей и помогала их свежевать: она до сих пор помнит этот запах и как скользили блестящие кишки. Семья ела тушеную оленину, а из костей мать варила суп. Но по большей части Тоби с отцом стреляли в консервные банки и в крыс на свалке — тогда поблизости еще была свалка. Тоби много тренировалась, и отец был доволен.

— Отличный выстрел, — говорил он.

Может быть, он хотел сына? Может быть. Но вслух он говорил, что все должны уметь стрелять. Люди его поколения верили: если что-то не так, надо кого-нибудь застрелить, и все будет хорошо.

Потом ККБ запретила огнестрельное оружие в интересах общественной безопасности, а только что изобретенные пистолеты-распылители забрала себе в исключительное пользование, и люди вдруг оказались официально безоружными. Отец зарыл карабин и патроны под кучей старого штакетника и показал Тоби где — на случай, если ей понадобится. ККБ могла бы найти карабин с помощью металлодетекторов — ходили слухи, что она устраивает обыски, — но все и везде она обшарить не могла, а отец, с ее точки зрения, был ничем не подозрителен. Он торговал системами кондиционирования воздуха. Мелкая сошка.

Потом его землю захотел купить застройщик. Он предложил хорошую цену, но отец Тоби отказался продавать. Сказал, что ему и тут хорошо. И мать его поддержала. У нее был магазинчик биодобавок — франшиза «Здравайзера» в торговом центре неподалеку. Они отвергли второе предложение, третье. «Ну так мы обстроим вас кругом», — сказал застройщик. Ну и ладно, ответил отец Тоби — к этому времени он уже пошел на принцип.

Он полагал, что мир не очень изменился за полвека, думает Тоби. Лучше б он был посговорчивее. ККБ уже пробовала силы. Она начала свое существование как частная охранная компания, обслуживающая корпорации, а потом заменила местную полицию, когда та скончалась от недостатка финансирования. Поначалу народ был доволен, потому что за все платили корпорации, но к этому времени ККБ уже тянула щупальца повсюду.

Сперва отец потерял работу в компании, которая торговала кондиционерами. Он нашел другую, продавать окна с терморегуляцией, но там платили меньше. Потом мать слегла со странной болезнью. Она не могла понять, в чем дело, потому что всегда заботилась о своем здоровье: ходила в спортзал, ела достаточно овощей, ежедневно принимала биодобавки — здравайзеровский «Супермощный Вита-вит». Владельцы франшиз вроде нее получали все биодобавки со скидкой — собственный, индивидуально подобранный пакет, совсем как корпоративные шишки «Здравайзера».

Она принимала все больше биодобавок, но все равно слабела, быстро худела, у нее все путалось в голове. Казалось, ее тело воюет против нее самой. Врачи не могли поставить диагноз, хотя клиника корпорации «Здравайзер» взяла у нее множество анализов; «Здравайзер» принимал участие в ее судьбе, потому что она была верным потребителем продуктов корпорации. Они организовали особое лечение, предоставили своих собственных врачей. Но не бесплатно — даже с учетом скидки, положенной членам «франшизы «Здравайзера» — одной большой семьи», лечение обходилось в кучу денег, а поскольку болезнь была безымянная, скромная медицинская страховка родителей не могла покрыть эти расходы. Страховая компания отказалась платить. А в государственную больницу человека брали, только если у него уж совсем не было денег.

Впрочем, думает Тоби, в эти общественные мертвецкие все равно ни один нормальный человек добровольно не пойдет. Максимум, что там сделают, — попросят показать язык, подарят горсть микробов и вирусов вдобавок к твоим собственным и отправят домой.

Отец Тоби перезаложил дом в банке и все деньги потратил на врачей, лекарства, приходящих медсестер, больницы. Но мать все чахла.

Пришлось продать белый каркасный домик — гораздо дешевле, чем отцу предлагали сначала. На следующий день после подписания документов бульдозеры сровняли дом с землей. Отец купил другой дом, крохотный, в квартале новой застройки. Квартал прозвали Большим Ящиком, потому что по краям его обступила целая толпа мегамаркетов. Отец выкопал карабин из-под кучи штакетника, тайно перевез в новый дом и снова зарыл — на этот раз под каменными плитами пустого заднего дворика.

Потом он потерял и работу продавца окон, потому что слишком часто отпрашивался из-за болезни жены. Пришлось продать солнцекар. Потом исчезла мебель — один предмет за другим. Много выручить за нее не удалось. Люди чуют твое отчаяние, сказал отец Тоби. И пользуются им.

Этот разговор происходил по телефону — хотя в семье не было денег, Тоби все же пробилась в университет. Академия Марты Грэм[182] предложила ей крохотную стипендию, и еще она подрабатывала официанткой в студенческой столовой. Тоби хотела вернуться домой и помочь ухаживать за матерью, но отец сказал «нет»: она должна оставаться в академии, потому что дома все равно ничем помочь не сможет.

Наконец отцу пришлось выставить на продажу и жалкий домик в Большом Ящике. Тоби приехала на похороны матери и увидела объявление на газоне перед домом. Отец к тому времени превратился в развалину: унижение, боль, неудачи грызли его, и от него уже почти ничего осталось.

Похороны матери были короткими и ужасными. После похорон Тоби с отцом уселись в ободранной кухне. Они выпили упаковку пива — Тоби две банки, отец четыре. Потом, когда Тоби легла спать, отец пошел в пустой гараж, сунул «рюгер» в рот и нажал на спусковой крючок.

Тоби услышала выстрел. Она сразу поняла, в чем дело. Она видела карабин, стоящий за дверью в кухне; конечно, отец его выкопал не просто так, но Тоби не позволила себе думать о том, зачем ему это могло понадобиться.

Она не хотела видеть то, что там, на полу гаража. Она лежала в кровати, пытаясь заглянуть в будущее. Что делать? Если сообщить властям — да хоть доктора вызвать или «скорую помощь», — они увидят пулевое ранение, потребуют сдать ружье, и Тоби окажется в беде как дочь уличенного преступника, владельца запретного оружия. И это еще в лучшем случае. Могут и в убийстве обвинить.

Через какое-то время — ей казалось, что прошли часы, — она заставила себя встать. В гараже она старалась не очень приглядываться. Она завернула все, что осталось от отца, в одеяло, потом в толстые особо прочные мешки для мусора, заклеила липкой лентой и похоронила под плитами дворика. Она ужасно переживала, что пришлось так сделать, но отец ее понял бы. Он был практичен, но под покровом практичности — сентиментален: мощные электроинструменты в гараже, розы на день рождения. Если бы он был только практичен, он бы явился в больницу с документами на развод, как делали многие мужчины, когда их жены заболевали чем-нибудь, требующим больших расходов, и становились инвалидами. Мать выкинули бы на улицу. Отец избежал бы банкротства. Вместо этого он потратил все деньги, какие были у семьи.

Тоби была не очень верующая; у них в семье никто не верил. Они ходили в местную церковь, потому что так делали все соседи и потому что это полезно для бизнеса, но Тоби слыхала, как отец говорил — в узком кругу, после пары стаканов, — что на амвоне слишком много жуликов, а на скамьях — дураков. Тоби все же прошептала короткую молитву над каменными плитами дворика: «Прах еси и в прах обратишься». Потом засыпала песком щели между плитами.

Она снова завернула карабин в пластик и закопала под плитами на заднем дворе соседнего дома, который, кажется, был необитаем: окна темные, машины поблизости не видно. Может быть, его отобрал банк за неплатеж по ипотеке. Тоби рискнула, зашла в чужой двор. Если зарыть карабин рядом с отцом, и если земля вокруг тела осядет, и во дворе начнут копать, то карабин тоже найдут, а Тоби хотела, чтобы он остался на месте. «Заранее не скажешь, когда пригодится», — говаривал отец. И правда, заранее никогда не скажешь.

Может, кто-то из соседей и видел, как она копает в темноте, но, скорее всего, они не расскажут. Не захотят привлекать лишнего внимания к собственным задним дворикам, где тоже, вполне возможно, закопано оружие.

Тоби полила из шланга пол гаража, смывая кровь, потом приняла душ. Потом легла спать. Она лежала в темноте, и ей хотелось плакать, но слезы не шли, и она ничего не ощущала, кроме холода. Хотя на самом деле было вовсе не холодно.

Она не могла продать дом, ведь тогда вскрылось бы, что дом теперь ее, а отец умер. Это значило бы навлечь вагон проблем на свою голову. Во-первых, где труп? Во-вторых, как он, собственно, стал трупом? Поэтому утром, после скудного завтрака, она сложила посуду в раковину и вышла из дому. Даже чемодана не взяла. Что она туда положила бы?

Скорее всего, ККБ не станет утруждать себя поисками. Смысла нет: дом все равно отойдет одному из банков корпорации. А если исчезновением Тоби кто-нибудь заинтересуется — например, академия: где она, не больна ли, не попала ли в аварию, — ККБ распустит слух, что ее в последний раз видели в обществе известного сутенера, набирающего свежее мясцо. Этого логично было ожидать: молодая девушка в отчаянном положении, без каких-либо связей, без гроша, ни тебе наследства, ни счета в банке. Люди покачают головой — жаль, но что поделаешь, и по крайней мере у нее есть что-то на продажу — собственное юное и свежее тело, так что с голоду она не помрет, и никто не обязан чувствовать себя виноватым. ККБ всегда пользовалась слухами вместо действий, если эти действия стоили денег. Корпорация не забывала о финансовой эффективности.

Что же до отца, все решат, что он сменил имя и исчез в каком-нибудь плебсвилле пострашней, чтобы не платить за похороны жены деньгами, которых у него нет. Такое случалось каждый день.

Глава 7

После отцовской смерти Тоби пришлось нелегко. Она, конечно, спрятала улики и умудрилась исчезнуть, но все же оставалась вероятность, что ККБ попытается получить с нее долг отца. У Тоби не было денег, но, по слухам, ККБ продавала должниц в секс-рабыни. Тоби решила: если уж придется зарабатывать на жизнь своим телом, нужно хотя бы самой распоряжаться заработанным.

Ее личность, считай, сгорела, а на новую у нее не было денег — даже на самую дешевую, без подмеса ДНК и изменения кожи и волос. Поэтому она не могла устроиться на легальную работу — все они контролировались корпорациями. Но если опуститься достаточно глубоко — туда, где исчезают имена и все биографии оказываются враньем, — ККБ не станет озадачиваться поисками.

У Тоби было отложено немного денег со времени работы официанткой, и она сняла крохотную комнатушку. Собственная комната означает, что твои скудные пожитки не украдет какой-нибудь жуликоватый сосед. Комната была на верхнем этаже офисного здания — настоящая ловушка в случае пожара — в одном из худших плебсвиллей. Он назывался Ивовая Поляна, но местные жители прозвали его Отстойник, потому что там скапливалось всякое дерьмо. Ванная и туалет у Тоби были общие с шестью нелегальными иммигрантками из Таиланда, которые держались тише воды ниже травы. По слухам, ККБ решила, что депортировать нелегальных иммигрантов слишком дорого, и действовала по методу фермера, обнаружившего в стаде больную корову: пристрелить, закопать и сделать вид, что ничего не было.

Этажом ниже располагалась скорняжная мастерская, где шили дорогие шубы из меха вымирающих животных. Называлось оно «Смушка». Официально они торговали костюмами для Хеллоуина, чтобы обмануть активистов из обществ защиты животных, а в задних комнатах дубили шкуры. Ядовитые пары уходили в вентиляцию; Тоби пыталась затыкать вентиляционное отверстие подушками, но все равно в ее каморке воняло химией и тухлым жиром. Иногда внизу кто-нибудь рычал или блеял — животных забивали прямо там же, потому что клиенты не желали получить козу под видом орикса или крашеный волчий мех вместо росомахи. Они хотели выпендриваться с полными на то основаниями.

Освежеванные туши продавали в сеть ресторанов «С кровью». В общем зале ресторана подавали говяжьи бифштексы, баранину, оленину, мясо бизона — с удостоверением от ветеринара, что животное было здорово и мясо можно есть слабо прожаренным, чем якобы и объяснялось название ресторана. Но в частных банкетных залах — допуск только для членов клуба, кого попало не принимают, с вышибалой на входе — можно было попробовать мясо животного вымирающих видов. Ресторан греб деньги лопатой; одна бутылка вина из тигровых костей стоила как горсть бриллиантов.

Строго говоря, торговля мясом вымирающих видов была незаконной — за это полагались высокие штрафы, — но очень выгодной. Люди, живущие по соседству, все знали, но у них были свои заботы, да и кому такое расскажешь, не рискуя? Карманы внутри карманов, и в каждом торчит рука ККБ.

Тоби устроилась меховушкой: дешевый поденный труд, документов не спрашивают. Меховушки надевали костюмы животных: тело из искусственного меха, голова из папье-маше — и ходили с рекламными листовками в торговых центрах подороже и по улицам, где располагались бутики. Но в меховом костюме было жарко и влажно, и обзор ограничен. За первую неделю на Тоби три раза нападали фетишисты, которые сбивали ее с ног, переворачивали большую голову назад, чтобы Тоби ничего не видела, и начинали тереться тазом о ее мех, издавая странные звуки — Тоби смогла опознать разве что мяуканье. Это не было изнасилованием — ведь они даже не коснулись ее тела, — но было очень неприятно. Кроме того, Тоби было противно одеваться в костюмы медведей, тигров, львов и других вымирающих животных, а потом слушать, как их убивают этажом ниже. Так что она бросила эту работу.

Один раз ей удалось неплохо заработать, продав волосы. Генные инженеры со своими париковцами еще не уничтожили рынок натуральных волос, это случилось лишь несколькими годами позже. Поэтому все еще существовали «охотники за скальпами», готовые купить волосы у кого угодно, без вопросов. Тогда у Тоби были длинные волосы, и, хоть она и была шатенкой — не лучший вариант, блондинкам платили больше, — все же ей удалось выручить неплохую сумму.

Когда деньги, вырученные за волосы, кончились, Тоби стала продавать свои яйцеклетки на черном рынке. Молодые женщины могли заработать большие деньги, продавая яйцеклетки парам, которые либо не могли заплатить нужную взятку, либо действительно настолько никуда не годились, что ни один чиновник не продал бы им лицензию на родительство. Но этот трюк ей удался лишь дважды, потому что во второй раз игла, которой брали яйцеклетку, оказалась грязной. В то время торговцы яйцеклетками еще оплачивали лечение, если что-то шло не так; но все равно Тоби проболела месяц. Когда она попробовала сдать яйцеклетку в третий раз, ей сказали, что у нее были осложнения: теперь она не сможет сдавать яйцеклетки, и, кстати говоря, детей у нее тоже не будет.

До тех пор Тоби и не знала, что хочет детей. В академии Марты Грэм у нее был бойфренд, который время от времени заговаривал о браке и детях — его звали Стэн, — но Тоби всегда отвечала, что они еще слишком молоды и у них нет денег. Она изучала «Холистическое целительство» («Лосьоны и зелья», как называли этот предмет сами студенты), а Стэн — «Проблематику и четверное креативное планирование активов». Он хорошо успевал по этому предмету. Его семья была небогата (иначе он не стал бы учиться в третьесортном заведении типа Марты Грэм), но он был честолюбив и твердо намеревался преуспеть в жизни. Если выдавался спокойный вечер, Тоби делала ему массаж с плодами своих учебных опытов — цветочными маслами и настоями трав. За этим следовал раунд стерильно чистого, пахнущего лекарственными травами секса, а потом душ и порция попкорна (без масла и соли).

Но когда у семьи Тоби началась черная полоса, Тоби поняла, что больше не может позволить себе быть со Стэном. Она также знала, что ее студенческие дни сочтены. Поэтому она просто оборвала контакты. Она даже не отвечала на эсэмэски, полные упреков: он хотел создать семью из двух хорошо оплачиваемых специалистов, а Тоби сошла с дистанции. Она сказала себе: лучше отрыдать сразу.

Но похоже, она все-таки хотела детей. Потому что, когда она узнала, что ее случайно стерилизовали, ей показалось, что свет утекает из нее в черную дыру.

После этой новости она просадила все сбережения от продажи яйцеклеток на то, чтобы устроить себе наркотический отпуск от реальности. Но ей скоро надоело просыпаться рядом с незнакомыми мужчинами, особенно когда оказалось, что они имеют привычку прикарманивать ее плохо лежащие деньги. После четвертого или пятого раза Тоби поняла, что надо принять решение. Чего она хочет — жить или умереть? Если умереть, это можно устроить и побыстрее. А если жить, то жить надо по-другому.

С помощью одного из своих разовых партнеров — по меркам Отстойника его, пожалуй, можно было назвать доброй душой — она устроилась на работу, контролируемую плебмафией. Там не спрашивали документов и рекомендаций. Все знали: если залезешь в кассу, тебе просто отрежут пальцы.

Теперь Тоби работала в сети предприятий быстрого питания под названием «Секрет-бургер». Секрет этих бургеров заключался в том, что никто не знал, из какого животного их делают. Девушки, стоявшие за прилавком, были одеты в футболки и кепки с надписью: «Секрет-бургер! Секреты любят все!» Платили тут самые гроши, но сотрудникам полагались два бесплатных секрет-бургера в день. Попав к вертоградарям, Тоби дала обет вегетарианства и полностью вытеснила воспоминания о том, что ела секрет-бургеры; но, как говаривал Адам Первый, голод — мощный реорганизатор совести. Мясорубки перемалывали не все: в бургере можно было обнаружить пучок кошачьей шерсти или кусок мышиного хвоста. И уж не ноготь ли попался ей однажды?

Все возможно. Местные плебмафии платили откуп людям из ККБ. В ответ ККБ позволяла плебмафиям потихоньку заниматься похищениями и заказными убийствами, растить шмаль на продажу, держать бордели и подпольные лаборатории по производству крэка, сбывать разные наркотики — в общем, делать все, что положено мафии. Кроме того, они избавлялись от трупов: органы изымали, а выпотрошенные трупы бросали в мясорубки «Секрет-бургера». Во всяком случае, так гласили зловещие слухи. Во времена расцвета «Секрет-бургера» трупы находили на пустырях очень редко.

Если из-за какого-нибудь случая поднимался шум и дело попадало в телевизор (это называлось «реалити-шоу»), ККБ делала вид, что проводит расследование. Потом дело заносили в список нераскрытых и приостанавливали. Им приходилось ломать комедию ради тех граждан, которые еще кричали про старые идеалы: «защитники покоя», «на страже общественной безопасности», «не пустим преступность на улицы». Это уже тогда была комедия. Но большинство людей считали, что ККБ все же лучше полной анархии. Даже Тоби так думала.

Годом раньше «Секрет-бургеры» зарвались. ККБ закрыла их после того, как один из ее собственных боссов отправился погулять по Отстойнику, а потом его ботинки обнаружились на ногах оператора мясорубки одного из «Секрет-бургеров». На какое-то время бродячие кошки вздохнули с облегчением. Но через несколько месяцев знакомые тележки со шкворчащими грилями снова появились на улицах, потому что невозможно отказаться от бизнеса, в котором так мало накладных расходов.

Глава 8

Тоби обрадовалась, когда узнала, что ее взяли в «Секрет-бургер»: теперь она сможет платить за комнату и не будет голодать. Но потом она обнаружила, в чем загвоздка.

Загвоздка была в менеджере. Его звали Бланко, но за глаза работницы «Секрет-бургера» называли его Брюхо. Ребекка Экклер, девушка из смены Тоби, сразу предупредила ее.

— Старайся ему не попадаться, — сказала она. — Может, и обойдется — он сейчас занят Дорой, а он, как правило, не занимается несколькими девушками сразу, и к тому же ты худая, а он любит круглые попки. Но если он вызовет тебя в офис, гляди. Он жутко ревнивый. На части порвет.

— А тебя он вызывал? — спросила Тоби. — В офис?

— Восхвали Господа и сплюнь, — ответила Ребекка. — Я слишком черная и грубая, и к тому же он любит котят, а не старых кошек. Может, тебе стоит подбавить морщин. Выбить пару зубов.

— Ты не грубая, — сказала Тоби.

Ребекка была на самом деле довольно изящна, в своем роде — с коричневой кожей, рыжими волосами и египетским носом.

— Я не в том смысле, — ответила Ребекка. — Я к тому, что со мной лучше не связываться. С нами, негреями, если свяжешься, то два раза пожалеешь. Он знает, что я напущу на него «черных сомов», а они крутые ребята. А может, еще исаиан-волкистов заодно. Небось побоится!

Тоби надеяться было не на кого. Она старалась держаться как можно незаметнее. По словам Ребекки, Бланко раньше был вышибалой в «Чешуйках», самом шикарном ночном клубе Отстойника. Вышибалы имели определенное положение в здешнем обществе: они разгуливали в черных костюмах и темных очках, были стильными, но крутыми, и женщины вешались на них пачками. Но Бланко сам себе все испортил, рассказывала Ребекка. Он порезал одну из тамошних девушек — не «временную», привезенную контрабандой нелегальную иммигрантку, этих резали каждый день, — а одну из звезд, исполнительницу-стриптизершу. Понятное дело, никто не захочет держать на работе человека, который портит товар, себя не контролирует. Вот его и выгнали. Ему повезло, что у него были приятели в ККБ, а то лежать бы ему, за вычетом некоторых частей тела, в приемнике углеводородного сырья для мусорнефти. А так его засунули руководить отделением «Секрет-бургера» в Отстойнике. Это было большое понижение, и он злился — что это он должен страдать из-за какой-то шлюхи? Так что он ненавидел свою работу. Но считал, что работницы — его законная добыча, приложение к должности. У него были два дружка, тоже бывшие вышибалы, которые служили при нем телохранителями, и они получали остатки. Если что-нибудь оставалось.

Бланко сохранил фигуру вышибалы — высокий и здоровенный, — но уже начал толстеть: слишком много пива пьет, сказала Ребекка. Он по-прежнему собирал волосы на лысеющей голове в конский хвост — фирменную прическу вышибалы — и щеголял полным набором татуировок: змеи вокруг бицепсов, браслеты из черепов на запястьях, вены и артерии на тыльных сторонах рук, так что казалось, будто с них содрана кожа. Вокруг шеи у него была вытатуирована цепь с медальоном — красным сердечком, уходившим в чащу волос на груди, заметных под расстегнутой рубашкой. Ходили слухи, что эта цепь проходит у него по всей спине, обвиваясь вокруг перевернутой голой женщины, голова которой скрывалась у Бланко в заднице.

Тоби следила за Дорой, которая приходила сменять ее на посту у тележки-гриля. Поначалу Дора была пухленькой и жизнерадостной, но недели шли, и она как-то съеживалась, словно сдувалась; на белой коже рук расцветали и увядали синяки.

— Она хочет убежать, — шепотом, на ухо объясняла Ребекка, — но боится. Может, и тебе лучше сделать ноги. Он на тебя уже поглядывает.

— Со мной все будет о’кей, — сказала Тоби. Но она не чувствовала, что все будет о’кей. Она боялась. Но куда ей было идти? Она жила от зарплаты до зарплаты. У нее не было денег.

На следующее утро Ребекка подозвала Тоби к себе.

— Дора всё, — сказала она. — Хотела сбежать. Я только что услышала. Ее нашли на пустыре — шея сломана, сама порезана в куски. Как будто это какой-то псих.

— Но это на самом деле он? — спросила Тоби.

— Кто же еще! — фыркнула Ребекка. — Он уже хвалился.

В тот же день, в полдень, Бланко вызвал Тоби к себе в офис. Приказ он передал через своих шестерок. Они пошли справа и слева от нее, на случай если ей что-нибудь придет в голову. Пока они шли по улице, все смотрели на них. Тоби шла будто на казнь. Почему она не сбежала, пока могла?

В офис вела грязная дверь, спрятанная за контейнером сырья для мусорнефти. Офис оказался комнатушкой, где стоял стол, шкаф для бумаг и потертый кожаный диван. Бланко, ухмыляясь, встал с вертящегося кресла.

— Я тебя повышаю по службе, сучка ты тощая, — сказал он. — А ну скажи «спасибо».

Тоби выдавила из себя только шепот. Ей казалось, что ее душат.

— Видишь сердце? — спросил Бланко, указав на свою татуировку. — Это значит, что я тебя люблю. И ты меня теперь тоже любишь. Ясно?

Тоби заставила себя кивнуть.

— Умничка, — сказал Бланко. — Поди сюда. Сними с меня рубашку.

Татуировка у него на спине была точно как описывала Ребекка: голая женщина, закованная в цепи, головы не видно. Длинные волосы женщины волнами поднимались вверх, похожие на языки пламени.

Освежеванными руками Бланко обхватил шею Тоби.

— Хоть раз пойдешь поперек — я тебя сломаю, как щепку, — сказал он.

Глава 9

С тех пор как родители Тоби скончались таким прискорбным образом, с тех пор как она сама ушла в подполье, она старалась не думать о своей прошлой жизни. Она покрыла ее льдом, заморозила. Но сейчас она отчаянно тосковала по прошлому — даже по тяжелым временам, даже по горю, — потому что ее нынешняя жизнь была пыткой. Тоби пыталась представить себе далеких, давно не существующих родителей — как они витают над ней, словно два духа-хранителя. Но ничего не видела, только туман.

Она пробыла возлюбленной Бланко меньше двух недель, но ей казалось, что прошли долгие годы. Бланко считал, что баба с такой тощей жопой, как у нее, должна уже считать за счастье, если нашелся мужик, готовый ей засунуть. Еще она должна быть счастлива, что он не продал ее в «Чешуйки» как временную работницу (там это означало «временно находящуюся в живых»). Да, пускай благодарит свою счастливую звезду. А еще лучше — пускай благодарит его, Бланко. Он требовал, чтобы она говорила ему «спасибо» после каждого унизительного акта. Правда, Бланко не стремился сделать ей хорошо: хотел только, чтобы она ощущала свое подчинение.

От работы в «Секрет-бургере» он ее тоже не освобождал. Он требовал, чтобы она обслуживала его во время своего обеденного перерыва — в течение всего получаса, а это означало, что она оставалась без обеда.

День ото дня она становилась все голоднее и все больше падала духом. Теперь у нее был свой набор синяков, как когда-то у бедняжки Доры. Тоби все сильнее отчаивалась: ясно было, к чему идет дело, и ее будущее больше всего напоминало темный туннель. Скоро Бланко использует ее всю, и ничего не останется.

Кроме того, исчезла Ребекка, и никто не знал куда. Если верить уличным слухам, ушла в какую-то секту. Бланко на это плевал, поскольку Ребекка не входила в его гарем. Ее место в «Секрет-бургере» скоро занял кто-то другой.

Тоби работала в утреннюю смену, когда увидела, что по улице приближается странная процессия. Судя по плакатам, которые они несли, и гимнам, которые пели, это было какое-то религиозное движение, хотя раньше она ничего похожего не встречала.

В Отстойнике было множество культов и сект, и все они старались уловить страдающие души. Явленные плоды, петробаптисты и другие религии для богатых сюда не совались, но время от времени по улицам шаркали кучки стариков в фуражках — оркестры Армии спасения, одышливо сипя под тяжестью барабанов и валторн. Иногда мимо, крутясь, проносились увенчанные тюрбанами суфии из Братства чистого сердца, или одетые в черное поклонники Древнего, или стайки харе-кришн в оранжевых рубахах — они бренчали и распевали гимны, навлекая на себя насмешки толпы и град гнилых овощей. Исаиане-львисты и исаиане-волкисты одинаково проповедовали на перекрестках и воевали между собой: они не могли договориться, кто возляжет рядом с ягненком — лев или волк, когда настанет Тысячелетнее Царство. Когда они сцеплялись между собой, банды плебратвы — смуглые «текс-мексы», бледнокожие «белоглазые», азиаты-«косые», «черные сомы» — налетали на упавших и обшаривали их в поисках чего-нибудь ценного или хоть чего-нибудь вообще.

Процессия приблизилась, и Тоби стало лучше видно. Предводитель был бородат и одет во что-то вроде кафтана, сшитого, судя по его виду, обкуренными эльфами. За ним шли дети — разного роста и возраста, все в темной одежде, — неся плакаты и лозунги: «Вертоградари — за райский сад!» «Не ешьте смерть!» «Животные — это мы!» Они походили на ангелов-оборванцев или на карликов-бомжей. Это их песни Тоби услышала издалека. Сейчас они скандировали: «Мясу — нет! Мясу — нет! Мясу — нет!» Тоби слыхала об этом культе: про них рассказывали, что у них есть сад, где-то на крыше. Клочок глины, несколько чахлых бархатцев, полузасохший рядок жалкой фасоли, и все это жарится на неумолимом солнце.

Процессия приблизилась к ларьку «Секрет-бургера». Туда уже стягивалась толпа, жаждущая глумления.

— Друзья мои! — воскликнул предводитель, обращаясь к толпе в целом. Долго проповедовать он не будет, подумала Тоби, жители Отстойника этого не потерпят. — Дорогие мои друзья. Меня зовут Адам Первый. Я тоже когда-то был материалистом, атеистом, мясоедом. Подобно вам, я думал, что человек есть мера всех вещей.

— Заткни хлебало, зеленый! — заорал кто-то.

Адам Первый его игнорировал.

— Точнее, дорогие друзья, я считал, что измерение — мера всех вещей! Да, я был ученым. Я изучал эпидемии, я считал зараженных и умирающих животных, и людей тоже, словно они камушки на морском берегу. Я думал, что лишь числа подлинно описывают реальность. Но потом…

— Иди в жопу, придурок!

— Но потом, в один прекрасный день, когда я стоял там же, где вы сейчас, и пожирал… О да, пожирал секрет-бургер, наслаждаясь его туком, я узрел великий Свет. И услышал великий Глас. И он возвестил мне…

— Он возвестил: «Ты козел!»

— Он возвестил: «Пощади своих собратьев-животных! Не ешь тех, кто смотрит на тебя! Не убивай собственную душу!» И тогда…

Тоби ощущала толпу — чувствовала, как та напрягается для броска. Они втопчут этого беднягу идиота в землю, и детишек-вертоградарей вместе с ним.

— Идите отсюда! — сказала она как можно громче.

Адам Первый отвесил ей небольшой вежливый поклон и улыбнулся доброй улыбкой.

— Дитя мое, — сказал он, — знаешь ли ты сама, что продаешь? Уж конечно, ты бы не стала пожирать собственных родственников.

— Стала бы, — ответила Тоби, — если поголодать как следует. Пожалуйста, уйдите!

— Я вижу, дитя мое, что у тебя была тяжелая жизнь, — сказал Адам Первый. — Тебе пришлось ороговеть, покрыться бесчувственной скорлупой. Но эта скорлупа — не твое подлинное «я». Под ней прячется нежное сердце и добрая душа…

Насчет скорлупы он был прав; Тоби и сама знала, что очерствела. Но эта скорлупа была ее броней, без нее Тоби превратилась бы в кашу.

— Этот козел к тебе пристает? — спросил Бланко.

Он вырос за спиной у Тоби, как часто делал. Он положил одну руку ей на талию, и Тоби видела эту руку, даже не глядя: вены, артерии. Освежеванное мясо.

— Ничего, — ответила она. — Он безобидный.

Адам Первый, судя по всему, уходить не намеревался. Он продолжал свою речь так, словно все остальные молчали.

— Дитя мое, ты жаждешь нести добро в этот мир…

— Я не ваше дитя, — сказала Тоби. Она слишком болезненно осознавала, что она ничье не дитя. Уже.

— Мы все — дети друг друга, — печально произнес Адам Первый.

— Вали отсюда, пока я тебя в узел не завязал! — рявкнул Бланко.

— Пожалуйста, уходите, или вам причинят вред, — сказала Тоби со всей возможной настойчивостью. Этот человек как будто ничего не боялся. Она понизила голос и зашипела на него: — Вали отсюда! Быстро!

— Это тебе причиняют вред, — ответствовал Адам Первый. — Каждый день, который ты проводишь, торгуя изувеченной плотью Господних творений, наносит тебе все больший вред. Иди к нам, дорогая, — мы твои друзья, у нас для тебя уготовано место.

— А ну, бля, убери руки от моей работницы, маньяк гребаный! — заорал Бланко.

— Я тебя беспокою, дитя мое? — спросил Адам Первый, не обращая на него внимания. — Я точно знаю, что не трогал…

Бланко выскочил из-за тележки и бросился на него, но Адам Первый, похоже, привык к такому: он отступил в сторону, и Бланко по инерции влетел в толпу поющих детей, сбил кое-кого с ног и сам упал. Он не пользовался большой любовью в округе: подросток-«белоглазый» тут же ударил Бланко пустой бутылкой, и тот упал с кровоточащей раной на голове.

Тоби выбежала из-за тележки-гриля. Ее первым порывом было помочь Бланко, потому что она знала: если этого не сделать, ей потом придется очень плохо. Над Бланко уже трудилась кучка плебратвы из числа «черных сомов», а двое или трое «косых» стягивали с него ботинки. Толпа смыкалась вокруг Бланко, но он уже пытался встать. Где же его телохранители? Что-то их нигде не видно.

Тоби ощутила странный душевный подъем. И пнула Бланко в голову. Даже не думая. Она чувствовала, что ухмыляется, как пес, когда ее нога ударилась о его череп: удар был словно по камню, завернутому в полотенце. Тоби мгновенно поняла свою ошибку. Как она могла свалять такого дурака?

— Идем с нами, дитя мое, — сказал Адам Первый, беря ее под локоть. — Так будет лучше. Работу свою ты все равно уже потеряла.

Два дружка-бандита Бланко уже явились и начали отбивать его у плебратвы. У Бланко явно мутилось в голове от ударов, но глаза у него были открыты, и он смотрел на Тоби. Он почувствовал ее удар; хуже того — она унизила его прилюдно. Он потерял лицо. Вот сейчас он встанет и сотрет ее в порошок.

— Сука! — прохрипел он. — Я тебе сиськи отрежу!

Тут Тоби окружила толпа детей. Двое схватили ее за руки, а остальные образовали что-то вроде почетного эскорта — впереди и позади.

— Скорее, скорее, — говорили они, таща и подталкивая ее.

За спиной взревели:

— Сука! Вернись!

— Сюда, быстро, — сказал самый высокий мальчик.

Адам Первый пристроился в арьергарде, и они затрусили по улицам Отстойника. Это выглядело как парад: люди открыто пялились на них. К панике добавилось ощущение полной нереальности, и у Тоби слегка закружилась голова.

Толпы постепенно редели, запахи теряли свою едкость; на этих улицах меньше витрин было заколочено.

— Быстрее! — сказал Адам Первый.

Они пробежали по каким-то задворкам, несколько раз завернули за угол, и крики постепенно утихли.

Они подошли к краснокирпичному фабричному зданию эпохи раннего модерна. На фасаде висела вывеска: «ПАТИНКО», а под ней другая, поменьше: «Массажный кабинет «Звездная пыль», 2-й этаж, массаж на все вкусы, пластика носа за дополнительную плату». Дети подбежали к пожарной лестнице на боковой стене здания и принялись карабкаться вверх. Тоби последовала за ними. Она запыхалась, но дети летели по лестнице, как обезьянки. Когда они добрались до крыши, все дети по очереди произнесли: «Добро пожаловать в наш сад» — и обняли Тоби, и ее окутал сладко-солоноватый запах немытого детского тела.

Тоби не помнила, когда ее последний раз обнимал ребенок. Для детей это, видимо, была формальность — все равно что обнять двоюродную тетушку, — но для Тоби это было что-то неопределимое: пушистое, мягкое, интимное. Словно кролики тычутся в тебя носами. Но не простые кролики, а марсианские. Все равно ее это тронуло: к ней прикасаются, безлично, но по-доброму, не в сексуальном ключе. Если вдуматься, как она жила в последнее время — единственный, кто ее трогал, был Бланко, — возможно, необычные ощущения частично объяснялись и этим.

Здесь были и взрослые, они протягивали ей руки в знак приветствия — женщины в темных мешковатых платьях, мужчины в комбинезонах, — и вдруг рядом оказалась Ребекка.

— Ты выбралась, милая! — воскликнула она. — Я же говорила! Я так и знала, что они тебя вытащат!

Сад оказался совсем не таким, как Тоби его себе представляла по слухам. Он вовсе не был полоской глины, усыпанной гниющими очистками, совсем наоборот. Тоби оглядывалась в изумлении: сад был прекрасен, с разнообразными травами и цветами, каких она раньше и не видала. Порхали яркие бабочки; где-то неподалеку дрожали в воздухе пчелы. Каждый листик, каждый лепесток был абсолютно живым и сиял, ощущая ее присутствие. Даже воздух в саду был другой.

Тоби поняла, что плачет — от облегчения и благодарности. Словно большая благосклонная рука протянулась с небес, подняла ее и теперь держала — надежно, в безопасности. Потом Тоби часто слышала в речах Адама Первого: «в душу хлынул Свет Творения Господня», и сейчас, еще не зная, она ощущала именно это.

— Я так рад, что ты приняла это решение, дорогая, — сказал Адам Первый.

Но Тоби не думала, что принимала какое-либо решение. Что-то решило за нее. Несмотря на все, что случилось с ней потом, этот момент она никогда не забывала.

В тот первый вечер они скромно отпраздновали ее прибытие. Они с большой помпой открыли банку чего-то фиолетового — первое знакомство Тоби с черной бузиной — и принесли горшочек меду так, словно это был святой Грааль.

Адам Первый произнес небольшую речь о спасении, в котором участвует рука Провидения. Он упомянул о ветви, выхваченной из костра, и о потерянной овце — про этих Тоби слышала еще раньше, в церкви, — но использовал и другие, незнакомые ей примеры: пересаженную на другое место улитку, грушу-падалицу. Потом все ели что-то вроде оладьев из чечевицы и блюдо под названием «Смесь маринованных грибов Пилар», а под конец — ломти соевого хлеба, намазанные фиолетовым вареньем и медом.

Первоначальный душевный подъем Тоби сменился растерянностью и нехорошим предчувствием. Как она сюда попала — на эту неправдоподобную, чем-то пугающую верхотуру? Что она делает среди этих дружелюбных, но странных людей, приверженцев безумной религии и — во всяком случае, сейчас — обладателей фиолетовых зубов?

Глава 10

Первые недели среди вертоградарей ее как-то не приободрили. Адам Первый не давал ей поручений — только наблюдал, из чего она заключила, что находится на испытательном сроке. Она старалась вписаться в группу, помогать чем может, но в повседневной работе была безнадежна. Она не умела шить достаточно мелкими стежками, чтобы Ева Девятая — Нуэла — осталась довольна, а Ребекка отлучила ее от нарезки овощей, после того как она залила кровью пару салатов. «Если б я хотела красный салат, я бы положила туда свеклу», — сказала Ребекка. Бэрт — Адам Тринадцатый, заведовавший огородом, — заявил, что Тоби лучше не работать на прополке, после того как она выдрала какие-то артишоки вместо сорняков. Зато она могла чистить фиолет-биолеты. Это было просто и не требовало особых талантов. Так что этим она и занималась.

Адам Первый был в курсе ее усилий.

— Биолеты — это не так страшно, а? — спросил он однажды. — Ведь мы все вегетарианцы.

Тоби не сразу поняла, что он имел в виду, но потом до нее дошло: не так воняет. Скорее коровий навоз, чем собачье дерьмо.

Тоби не сразу разобралась в иерархии вертоградарей. Адам Первый настаивал, что на духовном уровне все вертоградари равны, но на материальном уровне это было не так: Адамы и Евы занимали более высокое положение, хотя их номера означали не положение в вертикали власти, а область специализации. Тоби подумала, что во многих отношениях здешнее сообщество похоже на монастырь. Монахи, принявшие обеты, и бельцы.[183] И белицы, конечно. Правда, обета целомудрия от них никто не требовал.

Тоби считала, что, раз она пользуется гостеприимством вертоградарей, да еще и обманывает их, так как на самом деле не верит в их доктрину, она должна платить им особо упорным трудом. Она добавила к выгребанию фиолет-биолетов другие занятия. Таскала на крышу по пожарной лестнице свежую почву — вертоградари постоянно собирали ее на заброшенных стройплощадках и пустырях. Почву смешивали с компостом и продуктами фиолет-биолетов. Еще Тоби плавила обмылки, разливала по бутылкам уксус и клеила этикетки. Паковала дождевых червей для рынка обмена натуральными продуктами «Древо жизни», мыла пол в спортзале, где стояли тренажеры «Крути-свет», подметала отсеки спален на этаже под крышей, где по ночам спали несемейные вертоградари на тюфяках, набитых сушеными растительными волокнами.

Через несколько месяцев Адам Первый предложил ей употребить на общее благо и другие свои таланты.

— Какие таланты? — спросила Тоби.

— Ты же изучала холистическое целительство, — сказал он. — У Марты Грэм.

— Да, — ответила Тоби.

Не было смысла спрашивать, откуда Адам Первый про нее знает. Он просто знал, и все.

Так что она принялась изготавливать лосьоны и кремы на травах. Резать травы почти не приходилось, а со ступкой и пестиком Тоби управлялась ловко. Вскоре после этого Адам Первый попросил ее поделиться своими знаниями с детьми, и она добавила к своим занятиям преподавание — несколько уроков в день.

Она уже привыкла к темным мешковатым одеяниям женщин.

— Тебе нужно отрастить волосы, — сказала Нуэла. — А то с тебя как будто скальп содрали. Мы, женщины-вертоградари, носим длинные волосы.

Тоби спросила почему, и ей дали понять, что таково эстетическое предпочтение Бога. Это слащавое ханжество с повелительным оттенком было немного слишком, особенно когда исходило от женщин секты.

Время от времени Тоби задумывалась о побеге. В основном тогда, когда ее охватывала постыдная жажда мяса.

— Ты никогда не скучаешь по секрет-бургерам? — спросила она у Ребекки.

Ребекка была из прошлой жизни; с ней можно было обсуждать такие вещи.

— Признаться, да, — ответила Ребекка. — Порой бывает. В них что-то такое подмешивают, я уверена. Чтобы подсадить человека на ихний товар.

У вертоградарей кормили вполне сносно — Ребекка делала что могла при небогатых ресурсах, — но очень однообразно. Кроме того, молитвы наводили тоску, а теология оставляла желать лучшего — зачем так придирчиво относиться к деталям повседневной жизни, если все равно род человеческий скоро исчезнет с лица земли? Вертоградари не сомневались, что катастрофа грядет, хотя никаких особенных свидетельств этому Тоби не видела. Может, они гадают по птичьим потрохам.

Конечно, тотальное вымирание рода человеческого было неминуемо, из-за перенаселения и общего падения нравов, но вертоградари считали, что к ним это не относится. Они собирались выплыть на волне Безводного потопа за счет запасов пищи в создаваемых ими тайниках, которые они называли Араратами. Что же до суденышек, в которых они собирались плыть, то каждый из них должен был стать сам себе ковчегом и населить его собственными внутренними животными — во всяком случае, именами этих животных. Так они выживут и вновь наполнят Землю. Ну или что-то в этом роде.

Тоби спрашивала Ребекку, верит ли та по правде во все эти разговоры вертоградарей о глобальной катастрофе, но Ребекка не поддавалась.

— Они хорошие люди, — неизменно говорила она. — Я всегда говорю: что будет, то будет. Так что расслабься.

И давала Тоби медово-соевый пончик.

Хорошие или нет, но Тоби не представляла себе, что задержится надолго среди этих людей, бегущих от реальности. Но просто так взять и уйти она тоже не могла. Это была бы самая откровенная неблагодарность: ведь они спасли ее шкуру. Тоби воображала, как соскальзывает по пожарной лестнице мимо уровня спален, мимо патинко и массажного кабинета и бежит прочь под покровом темноты, а потом голосует на дороге, и какой-нибудь солнцекар подбирает ее и увозит в какой-нибудь другой город, дальше к северу. Самолеты исключались — во-первых, слишком дорого, а во-вторых, пассажиров тщательно досматривает ККБ. А на скоростной поезд она не могла сесть, даже если бы у нее были деньги, — там проверяли удостоверение личности, а у Тоби его не было.

Более того, она не сомневалась, что Бланко все еще ищет ее — там, внизу, на улицах плебсвилля. Он и его дружки-бандиты. Он хвалился, что от него еще ни одна женщина не ушла. Рано или поздно он ее найдет, и она за все расплатится. Тот пинок обойдется ей очень дорого. Чтобы стереть такое оскорбление, нужно не меньше чем групповое изнасилование, о котором потом всем расскажут, или ее голова на шесте.

Возможно ли, что Бланко не знает, где она? Нет: банды плебратвы наверняка вызнали это, точно так же, как узнавали любые другие слухи, и продали ему. Она не выходила на улицы, но что помешает Бланко явиться за ней, залезть по пожарной лестнице на крышу? Наконец Тоби поделилась своими страхами с Адамом Первым. Он знал про Бланко, знал, на что он способен, — видел его в деле.

— Я не хочу навлекать опасность на вертоградарей, — сформулировала Тоби.

— Дорогая, — ответил Адам Первый, — с нами ты в безопасности. Или практически в безопасности.

Он объяснил, что Бланко принадлежит к плебмафии Отстойника, а вертоградари живут в соседнем плебсвилле, который называется Сточная Яма.

— Разные плебсвилли — разные мафии, — сказал он. — Они не заходят на чужую территорию, разве что война между мафиями начнется. В любом случае мафиями управляет ККБ, а она, согласно разведданным, объявила, что нас трогать не следует.

— Почему это? — спросила Тоби.

— Они не хотят задевать религиозные движения, это плохо для их имиджа, — объяснил Адам Первый. — Корпорации этого не одобрят, учитывая, какой вес имеют среди них петробаптисты и явленные плоды. Они утверждают, что питают уважение к Духу и проявляют терпимость к чужим религиозным убеждениям, если только носители этих убеждений ничего не взрывают: они не любят, когда уничтожается частная собственность.

— Но не могут же они любить нас, — сказала Тоби.

— Конечно нет, — ответил Адам Первый. — Мы для них сумасшедшие фанатики, повернутые на безумной диете, с полным отсутствием вкуса в одежде и пуританским отношением к приобретению вещей. Но у нас нет ничего такого, что им хотелось бы заполучить, так что мы не считаемся экстремистами. Спи спокойно, дорогая. Тебя охраняют ангелы.

Интересные ангелы, подумала Тоби. Далеко не все они — ангелы света. Но она действительно стала спать спокойнее на матрасе, набитом шуршащей мякиной.

Праздник Адама и всех Приматов

^{Год десятый}

Дорогие мои собратья-вертоградари на Земле, которая есть Вертоград Господень!

Как радостно видеть вас всех здесь, в прекрасном саду на крыше «Райский утес»! Я насладился видом превосходного «Древа жизни», созданного нашими Детьми из пластиковых предметов, восторгнутых ими, — сколь прекрасно это иллюстрирует принцип обращения дурных материалов на доброе дело! — и предвкушаю пир братской любви, на котором мы отведаем брюквы прошлогоднего урожая в Ревеккином восхитительном брюквенном пироге, не говоря уже о смеси маринованных грибов изготовления Пилар, нашей Евы Шестой. Мы также празднуем обретение полноправного учительского статуса нашей Тоби. Своим упорным трудом и преданностью Тоби показала нам, что человек может преодолеть самые ужасные жизненные превратности и внутренние препятствия, стоит ему единожды узреть свет Истины. Тоби, мы тобой очень гордимся.

В этот день, день празднества в честь Адама и всех Приматов, мы вновь утверждаем свое родство с Приматами. Это утверждение навлекает на нас гнев тех, кто самонадеянно упорствует в отрицании эволюции. Но мы также утверждаем и Божественное вмешательство, благодаря коему мы были созданы именно таким образом, и тем самым навлекаем на себя гнев ученых безумцев, рекущих в сердце своем: «Бога нет».[184] Сии утверждают, что способны доказать Его несуществование, ибо Его нельзя поместить в лабораторную пробирку, нельзя взвесить и измерить. Но Господь — это чистый Дух; как можно утверждать, что невозможность измерить Неизмеримое доказывает Его несуществование? Воистину Господь не является Чем-то; Он не есть Что-либо, иными словами, Он — Ничто, или Нечто, через которое и которым существуют все материальные вещи; ибо, если бы такое Нечто не существовало, бытие было бы так переполнено материальностью, что ни одну вещь нельзя было бы отличить от какой-либо другой. Самое существование отдельных материальных вещей доказывает, что Бог есть Ничто, или Нечто.

Где же были сии ученые безумцы, когда Господь полагал основания Земли, внедряя собственный Дух меж одним бесформенным клочком материи и другим и таким образом создавая формы? Где были сии глупцы, когда ликовали утренние звезды?[185] Но простим же их в сердце своем, ибо сегодня наша задача — не обличать, но со всем смирением поразмыслить о нашем земном естестве.

Господь мог создать Человека из чистого Слова, но Он поступил иначе. Он мог бы также слепить Человека из праха земного, и в каком-то смысле Он так и сделал, ибо что такое этот «прах», как не атомы и молекулы, строительные кирпичики всех осязаемых предметов? Вдобавок к этому Господь сотворил нас длинным и сложным путем — естественного и полового отбора, и это есть не что иное, как Его хитроумный способ внушить Человеку смирение. Господь сотворил нас «чуть ниже ангелов», но в остальном — и это подтверждают научные данные — мы тесно связаны с нашими братьями-Приматами, и этот факт гордецы мира сего находят для себя неприятным. Наши аппетиты, желания, менее контролируемые эмоции — все это у нас от Приматов! Наше Падение и изгнание из первого Сада было переходом от невинного следования сим похотям и порывам к их осознанию и стыду; и в сем корень нашей печали, беспокойства, сомнений, ярости против Бога.

Это правда, что мы — подобно прочим Животным — получили благословение, завет плодиться, и размножаться, и наполнять Землю. Но какими унизительными, агрессивными, болезненными путями это наполнение порой достигается! Неудивительно, что мы от рождения мучимы виной и стыдом. Почему же Он не сотворил нас чистыми духами, как Он сам? Зачем внедрил нас в недолговечные материальные тела, да еще столь несчастливо сходные с обезьяньими? Таков издревле вопль человечества.

Какой же заповеди мы ослушались? Заповеди жить животной жизнью во всей ее простоте — в ее наготе, так сказать. Но мы жаждали познания добра и зла, и получили это знание, и ныне пожинаем бурю. В своих попытках подняться над самими собой мы пали воистину низко и все продолжаем падать; ибо, как и Творение, падение длится вечно. Наше падение — это падение в жадность; почему мы думаем, что все, что есть на Земле, принадлежит нам, когда на самом деле это мы принадлежим Всему? Мы предали доверие Животных и осквернили свое священное призвание Управителей. Господня заповедь «наполняйте Землю» не означала, что мы должны были до краев переполнить ее собой, стерев с ее лика все остальное. Сколько других видов мы уже уничтожили? Ибо что сделали вы наименьшему из Господних Творений, то сделали и Ему. Задумайтесь об этом, друзья мои, в следующий раз, когда решите раздавить ногой Червя или похулить какого-либо Жука!

Помолимся же о том, чтобы не впасть в заблуждение гордыни, сочтя себя исключительными, сочтя, что у нас единственных среди всего Творения есть Душа; и да не возомним тщеславно, что мы стоим превыше любой другой Жизни и что можем уничтожать ее по своей прихоти, безнаказанно.

Благодарим Тебя, Господь, что сотворил нас такими путями, дабы мы непрестанно помнили не только о том, что мы ниже ангелов, но и о нитях ДНК и РНК, связывающих нас со многими собратьями-созданиями.

Воспоем же.

Мою гордыню укроти

Глава 11

^{Год двадцать пятый}

Вспоминая ту ночь — первую ночь Безводного потопа, — я не могу припомнить ничего необычного. Часов в семь я проголодалась, достала из холодильника энергобатончик и съела половину. Я всегда всего ела только половину, потому что при моем типе телосложения нельзя расслабляться. Я однажды спросила у Мордиса, не стоит ли мне вставить сисимпланты, но он сказал, что при тусклом свете я сойду за подростка, а на стиль «школьница» большой спрос.

Я несколько раз подтянулась, потом поделала упражнения Кегеля на полу, а потом позвонил Мордис по видеофону, чтобы меня проведать; ему меня не хватало, потому что никто не умеет так обрабатывать толпу, как я. «Рен, они у тебя срут тысячедолларовыми бумажками», — сказал он, и я послала ему воздушный поцелуй.

— Как там попка, в тонусе? — спросил он, и я поднесла видеофон к своей задней части. — Пальчики оближешь, — сказал он.

Он умел убедить тебя, что ты красавица, даже если до этого ощущала себя полной уродиной.

После этого я переключилась на «Яму со змеями», чтобы посмотреть, что там происходит, и потанцевать под музыку. Странно было смотреть, как все идет по заведенному кругу, но без меня, словно меня и не было никогда. Алый Лепесток заводила толпу у шеста, а Савона вместо меня выступала на трапеции. Она выглядела хорошо — сверкающие зеленые изгибы тела, новые серебряные волосы от париковцы. Я думала, не сделать ли себе такие — они лучше париков, никогда не сваливаются, — но некоторые девушки говорили, что от них пахнет овчиной, особенно если попасть под дождь.

Савона двигалась немножко неуклюже. Она не подходит для трапеции — она обычно танцует у шеста, и у нее слишком утяжеленный верх — груди как два накачанных пляжных мяча. Поставь ее на шпильки, дунь в затылок — и она впечатается лицом в пол.

«Зато действует, — говорит она. — Еще как».

Сейчас она стояла на одной руке, разведя ноги на шпагат. Меня она не убедила, но посетители нашего заведения никогда не разбирались в тонкостях: они были в восторге от выступления Савоны, для этого ей достаточно было стонать, а не, скажем, хихикать и не свалиться с трапеции.

Я переключилась с «Ямы со змеями» на другие комнаты, прошлась по всем, но там ничего особенного не происходило. Ни одного фетишиста, сегодня никто не требовал, чтобы его обваляли в перьях, или обмазали овсянкой, или подвесили на бархатных шнурах, или щекотали извивающимися рыбками гуппи. Обычная рутина.

Потом я позвонила Аманде. Мы с ней родные души: в детстве мы обе были бездомными щенками. Это сближает.

Сейчас Аманда торчала в Висконсинской пустыне, монтировала очередную инсталляцию биоарта, какими она занималась с тех пор, как увлеклась, по ее выражению, «выходками от искусства». На этот раз она творила из коровьих костей. Висконсинская пустыня завалена коровьими костями, еще с тех пор, как десять лет назад была большая засуха и оказалось, что коров — тех, которые сами не передохли, — дешевле забить, чем вывозить куда-то. У Аманды было два бульдозера на топливных ячейках и два нанятых текс-мекса — беженца-нелегала. Она стаскивала коровьи кости в кучи, такие большие, что их можно было увидеть только с воздуха: огромные заглавные буквы, из которых складывалось слово. Она собиралась залить все это сиропом для блинчиков, подождать, пока на сироп соберутся насекомые, и снять на видео с воздуха, а потом продавать в галереи. Она любила смотреть, как разные штуки растут, движутся и пропадают.

Аманда всегда умудрялась доставать деньги на свои «выходки от искусства». Она была чем-то вроде знаменитости в тех кругах, где интересовались культурой. Круги были небольшие, но хорошо обеспеченные. На этот раз Аманда уболтала какую-то шишку из ККБ — он дал ей вертолет для съемок.

— Я обменялась с мистером Большая Шишка на вертушку, — так она объявила мне об этом.

Мы никогда не говорили по телефону «ККБ» или «вертолет», потому что у ККБ были роботы, которые подслушивали телефонные разговоры, и эти роботы реагировали на ключевые слова.

Инсталляция в Висконсине была частью серии под названием «Живое слово» — Аманда шутила, что на эту серию ее вдохновили вертоградари, потому что всячески запрещали нам что-либо писать. Аманда начала со слов из одной буквы — «я», «а», «о», потом перешла на двухбуквенные — «ты», потом на слова из трех букв, из четырех, из пяти. Она всякий раз пользовалась другими материалами — рыбьи потроха, дохлые птицы, убитые утечкой химических отходов, унитазы из снесенных домов, которые Аманда собрала, наполнила растительным маслом и подожгла.

На этот раз она писала слово «капут». Она уже рассказала мне об этом раньше и добавила, что это ее сообщение.

— Кому? — спросила я. — Посетителям галерей? Мистерам Большая Шишка?

— Им самым, — ответила она. — И ихним миссис Большая Шишка тоже.

— Ох, наживешь ты себе неприятностей.

— Ничего, — ответила она. — Они все равно не поймут.

Она сказала, что проект идет хорошо: прошел дождь, пустыня расцвела, куча насекомых, а это пригодится, когда пора будет наливать сироп. Аманда уже закончила букву «к» и наполовину управилась с «а». Но текс-мексиканцы заскучали.

— Значит, нас двое таких, — сказала я. — Я жду не дождусь, когда меня отсюда выпустят.

— Трое, — поправила Аманда. — Двое текс-мексиканцев и ты. Значит, трое.

— А, да. Ты отлично выглядишь — хаки тебе идет.

Она была высокая и напоминала обветренных, поджарых девушек-землепроходиц из кино. Пробковые шлемы и все такое.

— Ты и сама недурно смотришься, — сказала Аманда. — Ладно. Береги себя.

— Ты тоже. Не позволяй этим текс-мексиканцам тебя изнасиловать.

— Они не посмеют. Они думают, что я сумасшедшая. А сумасшедшая может и хозяйство отчекрыжить.

— Я не знала! — Я принялась хохотать. Аманда любила меня смешить.

— Откуда тебе знать? Ты ведь не сумасшедшая. Ты ни разу не видела, как эти штуки извиваются на полу. Спокойной ночи, приятного сна.

— И тебе приятного сна, — сказала я, но она уже повесила трубку.

Я сбилась со святцев — не могу вспомнить, какого святого сегодня день, — но годы могу считать. Я посчитала на стене карандашом для бровей, сколько лет я знаю Аманду. Как в давнишних карикатурах про заключенных — четыре палочки и одна их перечеркивает, вместе пять.

Давно — с тех самых пор, как она пришла к вертоградарям. Так много народу из моей прошлой жизни было оттуда — Аманда, и Бернис, и Зеб; и Адам Первый, и Шекки, и Кроз, и старая Пилар; и Тоби, конечно. Интересно, что они обо мне думают? О том, чем я теперь зарабатываю. Кое-кто из них был бы разочарован. Например, Адам Первый. Бернис сказала бы, что я впала в грех и что так мне и надо. Люцерна сказала бы, что я шлюха, а я бы ответила, что рыбак рыбака видит издалека. Пилар посмотрела бы на меня долгим и мудрым взглядом. Шекки и Кроз просто заржали бы. Тоби страшно разозлилась бы, что такое заведение, как «Чешуйки», существует на свете. А Зеб? Он, наверное, попытался бы меня спасти, потому что это достойная задача.

Аманда уже знает. Она меня не судит. Она говорит, что человеку приходится обмениваться на то, что у него есть. И не всегда получается выбирать.

Глава 12

Когда Люцерна и Зеб забрали меня из Греховного мира к вертоградарям, поначалу мне там совершенно не понравилось. Вертоградари часто улыбались, но меня это пугало: слишком уж много они говорили о неотвратимом конце, о врагах, о Боге. И еще они все время говорили о смерти. Вертоградари строго следовали доктрине сохранения жизни, но при этом утверждали, что смерть — это естественно, а одно с другим как-то не вяжется, если хорошенько подумать. Вертоградари считали, что превратиться в компост — это прекрасно. Не всякого радует перспектива достаться грифам на обед, но вертоградари ничего не имели против. А от их разговоров про Безводный потоп, который должен уничтожить всех людей на Земле, у меня начались кошмарные сны. Но настоящих детей вертоградарей эти разговоры не пугали. Дети вертоградарей привыкли. Они даже шутили на эти темы, во всяком случае старшие мальчики — Шекки, Кроз и их дружки.

— Мы все умре-о-о-о-ом! — завывали они, сделав лица как у мертвецов. — Эй, Рен! Хочешь внести свой вклад в круговорот жизни? Ложись вон в тот мусорник, будешь компостом.

Или:

— Эй, Рен! Хочешь быть опарышем? Полижи мой порез!

— Заткнись, — обычно отвечала им Бернис. — А то сам ляжешь в этот мусорник, потому что я тебя туда пихну!

Бернис была вредная и умела за себя постоять, и от нее обычно отвязывались. Даже мальчишки. Но тогда я оставалась у нее в долгу, и мне приходилось расплачиваться — делать, что она говорит.

Правда, Шекки и Кроз меня дразнили, когда Бернис не было поблизости и она не могла за меня заступиться. Они давили слизней и жрали жуков. Нарочно старались, чтобы всех затошнило. Они были бедокурами — так звала их Тоби. Я слышала, как она говорит Ребекке: «Вот идут бедокуры».

Шекки был самый старший — длинный и тощий, и на внутренней стороне предплечья у него была татуировка — паук, он наколол ее сам иголкой и втер сажу от свечки. Кроз был приземистый, круглоголовый, у него сбоку не хватало одного зуба, якобы выбитого в уличной драке. У них был еще младший брат по имени Оутс. Родителей у них не было — раньше были, но отец отправился с Зебом на какую-то особую Адамову вылазку и не вернулся, а мать ушла чуть позже, пообещав Адаму Первому забрать детей, когда устроится. Но так и не забрала.

Школа вертоградарей была в другом доме, не там, где сад на крыше. Этот дом назывался «Велнесс-клиника», по тому, что там было раньше. В комнатах еще остались коробки с марлевыми бинтами, которые вертоградари восторгали для всякого рукоделия. Там пахло уксусом: в тот же коридор, напротив классных комнат, выходила дверь комнаты, где вертоградари делали уксус. Скамейки в «Велнесс-клинике» были жесткие. Мы сидели рядами. Мы писали на грифельных досках, которые полагалось вытирать в конце каждого дня, потому что вертоградари говорили: нельзя оставлять слова где попало, их могут найти враги. И вообще бумага была греховным материалом, потому что делалась из плоти деревьев.

Мы часто зубрили стишки наизусть, а потом скандировали хором. Например, историю вертоградарей:

На седьмом году должны были бы упомянуть и меня, и мою маму Люцерну, и вообще тут было совсем не похоже на рай, но вертоградари любили, чтобы речевки были в рифму.

Мне хотелось бы, чтобы следующий год звучал как-нибудь так: «Десятый Год — пусть Рен повезет» или «Десять Лет — Рен, привет!» — но я знала, что этого не будет.

Мы зубрили наизусть и другие вещи, потруднее. Хуже всего была математика и естественные науки. Еще нам нужно было знать наизусть все святцы, а на каждый день приходился хотя бы один святой, иногда больше, или праздник, то есть в общей сложности больше четырехсот. И еще мы должны были знать, что сделал этот святой, чтобы стать святым. С некоторыми было просто. Святой Йосси Лешем от Сов — ответ очевиден. И святая Диана Фосси, потому что у нее такая грустная история, и святой Шеклтон, потому что он был отважный землепроходец. Но попадались и посложнее. Ну как можно запомнить святого Башира Алуза, или святого Крика, или День подокарповых? Я вечно путалась с Днем подокарповых, потому что — ну что такое подокарп? Это ископаемое дерево, а называется почти как рыба.

Наши учителя: Нуэла вела младшие классы, и хор «Бутоны и почки», и предмет «Вторичная переработка ткани», Ребекка учила нас «Кулинарному искусству», то есть готовить, Сурья — шитью, Муги — счету в уме, Пилар преподавала «Пчел и грибоведение», Тоби — «Холистическое целительство» и «Лечение травами», Бэрт — «Ботанику дикорастущих и садовых растений», Фило — «Медитацию», Зеб — «Отношения хищника и жертвы» и «Камуфляж в природе». Были и другие занятия: тем, кому исполнялось тринадцать, полагались еще уроки Катуро по «Неотложной помощи» и Марушки-повитухи по «Репродуктивной системе человека». Пока что из этой оперы мы проходили только яичники лягушки. Таковы были наши основные предметы.

Дети вертоградарей придумали клички всем учителям. Пилар стала Грибом, Зеб — Безумным Адамом, Стюарт — Шурупом, потому что делал мебель. Муги — Мускулом, Марушка — Слизистой, Ребекка — Солью с перцем, Бэрт — Шишкой (потому что лысый). Тоби — Сухой ведьмой. Ведьма, потому что она вечно варила всякие зелья и разливала их по бутылочкам, а сухая — потому что она была вся тощая и жесткая, и еще чтобы отличать ее от Нуэлы, которую звали Мокрой ведьмой из-за ее вечно влажного рта и трясущейся задницы, да еще потому, что у нее всегда глаза были на мокром месте — ее ничего не стоило довести до слез.

Кроме школьных стишков были еще другие, с ругательными словами, их сочиняли дети вертоградарей. Они тихо скандировали — начинали Шеклтон, Крозье и другие старшие мальчишки, а мы все подхватывали:

Особенно неприятны были слова про колбасу, потому что для вертоградарей любое упоминание о мясе было непристойностью. «Прекратите!» — говорила Нуэла, но тут же начинала хлюпать носом, и старшие мальчишки показывали друг другу большие пальцы.

Сухую ведьму, Тоби, нам ни разу не удалось довести до слез. Мальчишки говорили, что она стерва — что она и Ребекка две самые большие стервы. Ребекка с виду была милая и добрая, но управлять собой не позволяла никому. Что до Тоби, она была словно из дубленой кожи и внутри и снаружи. «Шеклтон, и не думай», — говорила она, даже если в этот момент стояла к нему спиной. Нуэла была слишком добрая, а Тоби умела нас всех построить, и мы доверяли ей больше: легче довериться скале, чем мягкой лепешке.

Глава 13

Дом, где я жила с Люцерной и Зебом, стоял кварталах в пяти от сада на крыше. Наш дом назывался «Сыроварня», потому что здесь раньше делали сыр, и легкий сырный запах стоял в доме до сих пор. После сыра тут были квартиры-мастерские для художников, но художников больше не осталось, и, кажется, уже никто не знал, кому принадлежит дом. А пока что им завладели вертоградари. Они любили жить в местах, где не надо платить за жилье.

У нас была большая комната, где занавесками отгородили отсеки — один для меня, один для Люцерны и Зеба, один для фиолет-биолета, один для душа. Занавески, сплетенные из пластиковых пакетов, нарезанных на полосы, и липкой ленты, совершенно не поглощали звук. Это было не очень приятно, особенно в том, что касалось фиолет-биолета. Вертоградари считали, что пищеварение — священно и что в звуках и запахах, сопутствующих выходу конечного продукта, нет ничего смешного или ужасного, но в наших условиях этот самый конечный продукт было очень сложно игнорировать.

Мы ели в большой комнате, на столе, сделанном из двери. Все наши тарелки и кастрюли были найдены на помойке — «восторгнуты», как называли это вертоградари, — кроме нескольких толстостенных кружек и тарелок. Их делали сами вертоградари — до того, как решили, что печи для обжига тратят слишком много энергии.

Я спала на тюфяке, набитом мякиной и соломой. Накрывалась лоскутным одеялом, сшитым из кусков старых джинсов и использованных ковриков для ванной. Каждое утро я должна была первым делом застелить постель, потому что вертоградари любили аккуратно застеленные постели — чем именно застеленные, для них было не столь важно. Потом я снимала со вбитого в стену гвоздя одежду и надевала ее. Чистую одежду мне давали раз в семь дней: вертоградари считали, что слишком частая стирка — напрасный перевод мыла и воды. Я вечно ходила в сыром из-за влажности и еще потому, что вертоградари не верили в сушильные машины. «Зря, что ли, Господь создавал солнце», — говорила Нуэла. Видимо, Господь создал солнце, чтобы сушить нашу одежду.

Люцерна в это время обычно еще лежала в постели — там было ее любимое место. Раньше, когда мы еще жили в охраняемом поселке «Здравайзера» с моим родным отцом, Люцерна и дома-то почти не бывала. А тут она почти не выходила, разве что в сад на крыше или в «Велнесс-клинику» помогать другим женщинам вертоградарей чистить корни лопуха, или шить эти комковатые лоскутные одеяла, или плести занавески из пластиковых пакетов, или еще что-нибудь в этом роде.

Зеб в это время обычно мылся в душе. «Никаких ежедневных душей» — одно из многих правил вертоградарей, которое Зеб нарушал. Вода для мытья поступала по садовому шлангу из бочки для дождевой воды под воздействием силы тяжести, так что энергия на это не тратилась. Так Зеб оправдывал исключение, которое делал для себя. Моясь в душе, он пел:

Все его душевые песни были такие, негативные, хотя ревел он их жизнерадостным басом, как русский медведь.

Я относилась к нему по-разному. Он мог внушать страх, но в то же время мне было приятно, что я из семьи такого важного человека. Зеб был Адамом — главным Адамом. Это видно было по тому, как другие на него смотрели. Он был большой и плотный, с байкерской бородой и длинными волосами, каштановыми, чуть тронутыми сединой. Лицо выдубленное, брови — словно из колючей проволоки. Казалось, у него должны быть стальной зуб и татуировка, но на самом деле не было. Он был сильный, как вышибала, с таким же угрожающе-добродушным видом — словно мог и шею свернуть кому-нибудь, но по делу, а не для забавы.

Иногда он играл со мной в домино. Вертоградари скупились на игрушки. «Природа — наша игровая площадка», — говорили они. Разрешены были только игрушки, сшитые из лоскутков, или связанные из сэкономленных веревочек, или фигурки с морщинистыми лицами из сушеных райских яблочек. Но домино разрешалось, потому что костяшки для игры вертоградари вырезали сами. Когда я выигрывала, Зеб хохотал и восклицал: «Молодец!» И у меня в душе становилось тепло. Как настурции.

Люцерна вечно твердила, что я должна хорошо себя вести с Зебом, потому что он мне хоть и не родной отец, но все равно что отец, и, если я буду ему грубить, он обидится. Но когда Зеб со мной ласково обходился, ей это не нравилось. Так что я не очень понимала, как поступать.

Пока Зеб пел в душе, я обычно соображала себе что-нибудь на завтрак — сухие соевые гранулы или какую-нибудь овощную котлету, оставшуюся со вчера. По правде сказать, Люцерна готовила ужасно. Потом я уходила в школу. Как правило, все еще голодная. Но я могла рассчитывать на школьный обед. Он обычно был не ахти что, но хоть какая-то еда. Как говорил Адам Первый, голод — лучшая приправа.

Я не помнила, чтобы хоть раз была голодна, когда жила в охраняемом поселке «Здравайзера». Я по правде хотела туда вернуться. Хотела к своему родному отцу, который меня все еще любит; если он узнает, где я, то обязательно придет и заберет меня. Я хотела вернуться в свой настоящий дом, где у меня была своя комната, и кровать с розовым балдахином, и стенной шкаф с кучей разной одежды. Но самое главное — я хотела, чтобы мать стала прежней, как в те дни, когда она брала меня с собой в поход по магазинам, или ездила в клуб играть в гольф, или отправлялась в салон красоты «НоваТы», чтобы ее там как-нибудь улучшили и по возвращении от нее приятно пахло. Но если я о чем-нибудь из этого напоминала, мать отвечала, что это все осталось в прошлом.

У нее была куча объяснений, почему она сбежала с Зебом к вертоградарям. Она говорила, что их образ жизни лучше всего для человечества, и для всех остальных созданий на Земле — тоже, и что она поступила так из любви — не только к Зебу, но и ко мне, она хотела, чтобы мир исцелился, чтобы сохранилась жизнь на Земле, и разве я не рада, что так получилось?

Сама она как-то не очень радовалась. Она, бывало, сидела у стола, причесывалась и глядела на себя в наше единственное крохотное зеркальце — не то мрачно, не то критически, не то трагически. У нее, как у всех женщин-вертоградарей, были длинные волосы, и расчесать их, заплести и заколоть было целое дело. В иные дни она повторяла эту процедуру по четыре-пять раз.

Во время отлучек Зеба она со мной почти не разговаривала. Или вела себя так, как будто я его спрятала.

— Когда ты его последний раз видела? — спрашивала она. — Он был в школе?

Как будто хотела, чтобы я за ним шпионила. Потом извиняющимся тоном говорила: «Как ты себя чувствуешь?» — словно сделала мне что-то плохое.

Но когда я начинала отвечать, она не слушала. Вместо этого она прислушивалась, не идет ли Зеб. Она беспокоилась все больше и больше, даже начинала сердиться; мерила шагами комнату, выглядывала в окно, говорила сама с собой о том, как он с ней плохо обращается; но когда он наконец появлялся, она его только что не облизывала. Потом принималась допрашивать: где он был, что делал, почему не вернулся раньше? Он только пожимал плечами и говорил:

— Все в порядке, девочка, я уже здесь. Ты зря беспокоишься.

Тут они обычно исчезали за своей занавеской из пластиковых пакетов и изоленты, и мать начинала издавать болезненные, жалкие звуки, от которых мне хотелось умереть. В эти минуты я ненавидела ее за отсутствие гордости и неумение держать себя в руках. Словно она бегала голая по проходу торгового центра. Почему она так боготворит Зеба?

Теперь я знаю, как это бывает. Влюбиться можно в кого угодно: в дурака, в преступника, в ничтожество. Никаких твердых правил нет.

Еще у вертоградарей мне не нравилась одежда. Вертоградари были самых разных цветов, а их одежда — нет. Если Природа прекрасна, как утверждали все Адамы и Евы, если нужно брать пример с лилий — почему мы не можем больше походить на бабочек и меньше — на асфальтированную парковку? Мы такие ровные, унылые, застиранные, темно-серые.

Уличные дети — плебратва — вряд ли были богаты, но их наряды сверкали. Я завидовала всему блестящему, переливающемуся — телефонам с видеокамерами, розовым, фиолетовым, серебряным, сверкающим в руках владельцев, словно волшебные карты фокусника; «ушным конфеткам», которые дети засовывали в уши, чтобы слушать музыку. Мне хотелось этой кричаще-пестрой свободы.

Нам запрещалось дружить с детьми из плебратвы, и они, в свою очередь, презирали нас как парий: зажимали носы и вопили или швырялись чем попало. Адамы и Евы говорили, что нас преследуют за веру, но, скорее всего, дело было в нашей одежде: плебратва очень следила за модой и носила лучшее, что могла купить или украсть. Так что мы не могли с ними якшаться, но могли подслушивать. Так мы получали новые знания — подцепляли их, как микробы. Мы глазели на запретную светскую жизнь, словно через железную решетку.

Как-то я нашла на тротуаре прекрасный телефон с фотокамерой. Грязный, без сигнала — но я все равно принесла его домой, и Евы меня поймали.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — говорили они. — Эта штука ужасно опасная! Она может выжечь человеку мозги! Даже не смотри на нее: если ты ее видишь, это значит, что она видит тебя.

Глава 14

Я познакомилась с Амандой в Десятый год, когда и мне было десять; мне всегда было столько лет, какой год шел, легко запомнить.

Был День святого Фарли от Волков — день юных бионеров-изыскателей, когда мы повязывали на шею противные зеленые галстуки и ходили восторгать разные материалы для поделок, которые вертоградари мастерили из вторсырья. Иногда мы собирали обмылки: с плетеными корзинами в руках обходили дорогие отели и рестораны, потому что там выбрасывали мыло кучами. Лучшие гостиницы были в богатых плебсвиллях — в Папоротниковом Холме, Гольф-клубе, и особенно в самом богатом — Месте-под-солнцем. Мы ездили туда автостопом, что строго запрещалось. Типично для вертоградарей: сначала приказывают что-нибудь, а потом запрещают самый удобный способ это сделать.

Лучше всего было мыло с запахом роз. Мы с Бернис брали немножко домой, и я клала свое в наволочку, чтобы заглушить запах плесени от сырого лоскутного одеяла. Остальное мы отдавали вертоградарям: они варили обмылки в «черных ящиках» — солнечных печах на крыше, пока масса не начинала пузыриться, а потом охлаждали и резали на куски. Вертоградари изводили кучу мыла, потому что были зациклены на микробах, но часть нарезанного мыла откладывали. Потом его заворачивали в листья и перевязывали травяными жгутами, чтобы продавать туристам и зевакам на рынке обмена натуральными продуктами «Древо жизни». Там же вертоградари продавали дождевых червей в мешочках, органическую репу, цуккини и разные другие овощи, которые не съедали сами.

Тот день был не мыльный, а уксусный. Мы обходили задворки разных баров, ночных клубов, стрип-клубов, искали у них в мусорных ящиках бутылки с остатками любого вина и выливали его в эмалированные ведерки юных бионеров. Потом тащили в «Велнесс-клинику», где его переливали в огромные бочки, стоящие в уксусной комнате, и делали уксус, который вертоградари использовали в хозяйстве как чистящее средство. Лишний уксус разливался по бутылочкам, тоже восторгнутым нами. На бутылочки клеились этикетки, и этот уксус шел на продажу в «Древе жизни» вместе с мылом.

Работа юных бионеров должна была преподать нам полезные уроки. Например: ничего нельзя выбрасывать просто так, даже вино из притонов разврата. Таких вещей, как мусор, отходы, грязь, — не существует. Есть только материя, которой неправильно распорядились. И другой, самый главный урок: все, даже дети, должны вносить свой вклад в жизнь общины.

Шекки, Кроз и старшие мальчики иногда выпивали вино, вместо того чтобы его сдать. Иногда они выпивали слишком много и тогда падали, или блевали, или затевали драки с плебратвой и кидались камнями в пьяниц. Пьяницы в отместку мочились в пустые винные бутылки, надеясь нас обмануть. Я ни разу не выпила мочи: достаточно было понюхать горлышко бутылки. Но были такие, кто отбил у себя нюх курением сигарет и сигар или даже шмали, — они делали глоток, сплевывали и начинали ругаться. А может, они даже нарочно это делали, чтоб была причина для ругани: вертоградари строго запрещали использовать бранные слова.

Немного отойдя от сада, Шекки, Кроз и другие мальчишки снимали галстуки юных бионеров и повязывали их вокруг головы, как «косые». Они тоже хотели быть уличной бандой — даже пароль завели. «Ганг!» — говорили они, а другой человек должен был сказать отзыв: «Рена!» Вместе получалось «гангрена». «Ганг» — потому что они хотели быть гангстерами, а «Рена» — потому что это похоже на «арену», где выступают спортсмены. Пароль был секретный, только для членов банды, но все равно мы все о нем знали. Бернис сказала, что этот пароль им очень подходит, потому что гангрена — это когда человек гниет заживо, а они уже все насквозь прогнили.

— Очень смешно, — ответил Крозье. — Сама такая страшная.

Во время восторгания мы должны были ходить группой, чтобы при необходимости отбиться от банд плебратвы, или от пьяниц, которые могли выхватить ведро и опрокинуть вино себе в глотку, или от похитителей детей, которые могли нас украсть и продать в секс-рабство. Но мы разбивались на пары и тройки, чтоб быстрее обойти всю территорию.

В тот день я сперва пошла вместе с Бернис, но потом мы поругались. Мы все время цапались, и я воспринимала это как доказательство дружбы, потому что потом мы всегда мирились, как бы сильно ни поссорились. Какая-то связь была между нами: не жесткая, как кость, а скользкая, как хрящ. Скорее всего, нам обеим было не по себе среди детей вертоградарей и каждая боялась остаться без союзницы.

На этот раз мы поссорились из-за бисерного кошелечка для мелочи, с вышитой на нем морской звездой. Мы нашли его в мусорной куче. Такие находки мы ценили и всегда смотрели, не попадется ли что-нибудь. Жители плебсвилля выбрасывали уйму всего, потому что, по словам Адамов и Ев, не могли ни на чем подолгу сосредоточиться и у них не было никаких моральных принципов.

— Я первая его увидела, — сказала я.

— Ты и в прошлый раз первая увидела, — ответила Бернис.

— Ну и что? Все равно я первая увидела!

— Твоя мать — шалава, — сказала Бернис. Это было нечестно, потому что я и сама так думала.

— А твоя — овощ! — сказала я. Как ни странно, слово «овощ» было у вертоградарей оскорбительным. — Ивона — вообще овощ!

— А от тебя воняет мясом! — Бернис держала кошелек в руке и не собиралась с ним расставаться.

— Ну и хорошо! — Я повернулась и пошла прочь. Я не торопилась, но и не оглядывалась, и Бернис за мной не побежала.

Это все случилось в торговом центре «Яблоневый сад». Таково было официальное название нашего плебсвилля, хотя все называли его Сточной Ямой, потому что люди исчезали в нем без следа. Мы, дети вертоградарей, заходили в торговый центр, когда могли, — просто поглазеть.

Как и все остальное в нашем плебсвилле, торговый центр сильно потерял вид за последние годы. Тут был сломанный фонтан с чашей, заполненной банками из-под пива, и встроенные в стены цветочные горшки с кучами окурков, бутылок из-под «зиззи-фрут» и использованных презервативов, которые, по словам Нуэлы, были покрыты «гноящимися микробами». Еще в торговом центре стояла будка голограммера, которая когда-то проецировала световые силуэты Солнца и Луны, и редких животных, и тех, кто опускал в автомат деньги. Но будку разгромили, и теперь она стояла словно ослепшая. Иногда мы заходили внутрь, задергивали изодранный звездчатый занавес и читали сообщения, нацарапанные на стенах плебратвой. «Моника дает», «Дарф тоже дает токо луче», «$ есть?», «Для тибя бисплатна!», «Брэд ты пакойник». Дети из плебратвы были ужасно смелые, они писали что угодно и где угодно. Им было все равно, кто это увидит.

Местная плебратва заходила в будку голограммера, чтобы курить травку — в будке ею просто разило — и заниматься сексом: там валялись использованные презервативы, а иногда и трусики. Детям вертоградарей ничего этого не полагалось: галлюциногены были для религиозных целей, а секс — только для тех, кто обменялся зелеными листьями и перепрыгнул через костер. Но дети постарше хвалились, что уже пробовали и то и другое.

Те витрины, которые не были заколочены, принадлежали магазинам из разряда «все за двадцать долларов» под названиями «Дикая страсть», «Мишура», «Кальян» и прочее в том же духе. Там продавались шляпы с перьями, карандаши для рисования на теле, футболки с драконами, черепами и гадкими надписями. И энергобатончики, и жвачка, от которой язык светится в темноте, и пепельницы с двумя красными губками и надписью «Дай пососать», и наклейки-татуировки, о которых Евы говорили, что они прожигают кожу до вен. И разные дорогие штуки по дешевке — Шекки говорил, что они украдены из бутиков Места-под-солнцем.

«Это все дешевый яркий мусор, — говорили Евы. — Если вам так хочется продать душу, хотя бы возьмите подороже!» Но мы с Бернис не обращали внимания. Души нам были ни к чему. Мы заглядывали в витрины, и головы у нас кружились от желания. «Что бы ты купила? — спрашивали мы друг у друга. — Волшебную палочку на светодиодах? Прелесть! Видео «Кровь и розы»? Фу, это для мальчишек! Накладные сисимпланты «Настоящая женщина» с чувствительными сосками? Рен, ты даешь!»

В тот день, расставшись с Бернис, я не знала, что делать. Сначала я хотела вернуться, потому что боялась ходить одна. И тут увидела Аманду. Она стояла на другой стороне пассажа с девочками — текс-мексиканками из плебсвилля. Я помнила эту группу, и Аманды с ними раньше не было.

Девочки были одеты как обычно: в мини-юбки и полосатые топы, вокруг шеи розовые боа словно из сахарной ваты, серебряные перчатки, в волосах заколки — залитые в пластик бабочки. В ушах «конфетки», на руках браслеты с медузами, в руках — сверкающие телефоны. Девочки красовались. Они включили на «конфетках» одну и ту же мелодию и танцевали под нее, крутя попками, выпячивая грудь. Казалось, они владеют всеми товарами из всех здешних магазинов и уже пресытились. Я тоже хотела иметь такой пресыщенный взгляд. Я стояла и молча завидовала.

Аманда тоже танцевала, только у нее получалось лучше. Потом перестала: остановилась чуть поодаль от группы, набирая текст на фиолетовом телефоне. Потом уставилась прямо на меня, улыбнулась и помахала серебряными пальцами. Это означало: «Поди сюда».

Я убедилась, что никто не смотрит. И перешла пассаж.

Глава 15

— Хочешь посмотреть мой браслет с медузами? — спросила Аманда, как только я подошла.

Должно быть, я показалась ей жалкой — в сиротских одеждах, с белыми как мел пальцами. Аманда подняла руку: на запястье плавали крохотные медузы, открываясь и закрываясь, как цветы, — само совершенство.

— Где ты его взяла?

Я не знала, что сказать.

— Спёрла, — ответила Аманда.

У девочек плебсвилля это был самый популярный способ добычи вещей.

— А как они там живут?

Она показала на серебряную кнопку на замке браслета.

— Это аэратор, — сказала она. — Он накачивает туда кислород. И еще надо два раза в неделю добавлять еду.

— А если забудешь?

— Тогда они жрут друг друга, — сказала Аманда. Она чуть заметно улыбнулась. — Кое-кто нарочно не добавляет еду. Тогда там начинается как будто война, и скоро остается только одна медуза, а потом она умирает.

— Ужас, — сказала я.

Аманда все так же улыбалась.

— Да. Затем они это и делают.

— Очень красивый браслет, — сказала я нейтральным голосом.

Я хотела сделать Аманде приятное, но не могла понять: «ужас» — это, по ее представлениям, хорошо или плохо?

— Возьми, — сказала Аманда. И протянула мне руку. — Я сопру еще один.

Мне страшно хотелось этот браслет, но я не знала, как достать еду, а значит, все медузы у меня были обречены на смерть.

— Не могу, — сказала я. И отступила на шаг.

— Ты из этих, верно? — спросила Аманда. Она не дразнила меня, просто интересовалась. — Вертячек. Вертожоперов. Говорят, их тут целая куча.

— Нет, — ответила я. — Не из них.

Конечно, она поняла, что я вру. В плебсвилле Сточная Яма было множество плохо одетых людей, но никто из них не одевался так нарочно. Кроме вертоградарей.

Аманда слегка склонила голову набок.

— Странно, — сказала она. — А с виду совсем как они.

— Я только с ними живу, — объяснила я. — Вроде как в гостях. На самом деле я на них совсем не похожа.

— Конечно не похожа, — улыбаясь, согласилась Аманда. И легонько погладила меня по руке. — Пойдем. Я тебе кое-что покажу.

Она привела меня в проулок, на задворки клуба «Хвост-чешуя». Детям вертоградарей сюда ходить не полагалось, но мы все равно ходили, потому что тут можно было набрать вина на уксус, если прийти раньше пьяниц.

В проулке было опасно. Евы говорили, что «Хвост-чешуя» — притон разврата. Нам никогда, ни в коем случае нельзя было туда заходить, особенно девочкам. Над дверью была неоновая надпись: «РАЗВЛЕЧЕНИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ», и по ночам эту дверь охраняли двое огромных мужчин в черных костюмах и, даже ночью, в черных очках. Одна старшая девочка у вертоградарей рассказывала, что эти мужчины сказали ей: «Приходи сюда через год и приноси свою сладкую попку». Но Бернис сказала, что эта девчонка просто хвалится.

Справа и слева от входа в клуб на стенах были светящиеся голограммы. Они изображали красивых девушек, покрытых сверкающими зелеными чешуйками — как ящерицы, полностью, кроме волос. Девушка стояла на одной ноге, а другую изогнула вокруг шеи, как крючок. Я подумала, что очень больно так стоять, но девушка на картинке улыбалась.

Интересно, эти чешуйки так растут или их наклеивают? Мы с Бернис об этом спорили. Я сказала, что они наклеенные, а Бернис — что они вырастают, потому что девушкам сделали операцию, все равно как сисимпланты ставят. Я заявила, что только псих может сделать такую операцию. Но в глубине души вроде как поверила.

Однажды среди дня мы увидели, как из клуба выбежала чешуйчатая девушка, а за ней по пятам мужчина в черном костюме. Ее зеленые чешуйки ярко сверкали; она сбросила туфли на высоких каблуках и побежала босиком, лавируя между пешеходами, но наступила на битое стекло и упала. Мужчина догнал ее, подхватил на руки и отнес обратно в клуб. Зеленые чешуйчатые руки девушки безвольно болтались. Из ног шла кровь. Каждый раз, когда я об этом думаю, у меня по спине пробегает холодок, как бывает, когда при тебе кто-то порезал палец.

В конце проулка рядом с клубом «Хвост-чешуя» был небольшой квадратный двор, где стояли контейнеры для мусора — приемник углеводородного сырья для мусорнефти и все остальные. Потом был дощатый забор, а по другую сторону забора — пустырь, где когда-то был дом, но потом сгорел. Теперь на пустыре осталась только жесткая земля с кусками цемента, обугленных досок и битого стекла и сорняки.

Иногда тут околачивалась плебратва; они бросались на нас, когда мы выливали вино к себе в ведерки. Плебратва дразнилась: «Вертячки, вертячки, на жопе болячки!» — вырывали у нас ведерки и убегали с ними или выливали нам на голову. Однажды такое случилось с Бернис, и от нее потом долго разило вином.

Иногда мы приходили сюда с Зебом — на «открытый урок». Зеб говорил, что этот пустырь — самое близкое подобие луга, какое можно найти в нашем плебсвилле. Когда Зеб был с нами, плебратва нас не трогала. Он был как наш собственный ручной тигр: добрый к нам, грозный для всех остальных.

Однажды мы нашли на пустыре мертвую девушку. На ней не было ни волос, ни одежды: только горстка зеленых чешуек еще держалась на теле. «Наклеенные, — подумала я. — Или что-то в этом роде. В общем, они на ней не растут. Значит, я была права».

— Может, она тут загорает, — сказал кто-то из мальчишек постарше, и остальные мальчишки захихикали.

— Не трогайте ее, — сказал Зеб. — Имейте хоть каплю уважения! Сегодня мы проведем урок в саду на крыше.

Когда мы пришли сюда на следующий открытый урок, девушки уже не было.

— Спорим, ее пустили на мусорнефть, — шепнула мне Бернис.

Мусорнефть делали из любого углеводородного мусора — отходов с бойни, перезрелых овощей, ресторанных отходов, даже пластиковых бутылок. Углеводороды отправлялись в котел, а из котла выходили нефть, вода и все металлическое. Официально туда нельзя было класть человеческие тела, но дети шутили на этот счет. Нефть, вода и костюмные пуговицы. Нефть, вода и золотое перо от авторучки.

— Нефть, вода и зеленые чешуйки, — шепнула я в ответ.

Сперва мне показалось, что на пустыре никого и ничего нет. Ни пьяниц, ни плебратвы, ни голых мертвых женщин. Аманда отвела меня в дальний угол, где лежала бетонная плита. У плиты стояла бутылка сиропа — пластиковая, из тех, которые можно выдавить до конца.

— Смотри, — сказала она.

Ее имя было написано сиропом на плите, и куча муравьев пожирала его, вокруг каждой буквы образовалась черная кайма из муравьев. Так я впервые узнала имя Аманды — оно было написано муравьями. Аманда Пейн.

— Скажи, круто? Хочешь написать свое?

— Зачем ты это делаешь? — спросила я.

— Потому что здорово получается, — объяснила она. — Пишешь всякое, а они съедают. Ты появляешься, потом исчезаешь. Так тебя никто не найдет.

Как я поняла, что в этом есть смысл? Не знаю, но как-то поняла.

— Где ты живешь? — спросила я.

— О, там и сям, — небрежно ответила Аманда. Это значило, что на самом деле она нигде не живет: ночует где-нибудь в пустующем доме, а может, и еще чего похуже.

— Раньше я жила в Техасе, — добавила она.

Значит, она беженка. Беженцев из Техаса было много, особенно после того, как там прошли ураганы и засухи. Большинство беженцев были нелегалами. Теперь я понимала, почему Аманде хочется исчезнуть.

— Хочешь, пойдем к нам жить, — сказала я. Я этого не планировала — как-то само получилось.

Тут в дырку забора пролезла Бернис. Она раскаялась, пришла за мной, но теперь я в ней не нуждалась.

— Рен! Что ты делаешь! — завопила она. И затопала к нам по пустырю с типичным для нее деловым видом.

Я поймала себя на мысли, что у Бернис большие ноги, а тело слишком квадратное, и нос чересчур маленький, а шея могла бы быть подлиннее и потоньше. Как у Аманды.

— Это твоя подруга, надо думать, — улыбаясь, сказала Аманда.

Я хотела ответить: «Ничего она мне не подруга», но не отважилась на такое предательство.

Бернис, вся красная, подбежала к нам. Она всегда краснела, когда злилась.

— Пошли, Рен, — сказала она. — Тебе нельзя с ней разговаривать.

Она заметила браслет с медузами, и я поняла, что ей так же сильно хочется этот браслет, как и мне.

— Ты — порождение зла! — сказала она Аманде. — Ты — из плебратвы!

И схватила меня под руку.

— Это Аманда, — сказала я. — Она пойдет к нам и будет жить со мной.

Я думала, что у Бернис случится очередной приступ ярости. Но я смотрела на нее каменным взглядом, словно говоря, что не уступлю. Упорствуя, она рисковала потерять лицо перед незнакомым человеком, так что она лишь молча смерила меня глазами, что-то рассчитывая в уме.

— Ну хорошо, — сказала Бернис. — Она поможет тащить вино для уксуса.

— Аманда умеет воровать, — сказала я Бернис, пока мы тащились обратно в «Велнесс-клинику».

Я сказала это, чтобы задобрить Бернис, но она только хрюкнула.

Глава 16

Я знала, что не могу просто так подобрать Аманду, словно уличного котенка: Люцерна прикажет отвести ее обратно, туда, где я ее нашла, потому что Аманда — плебратва, а Люцерна ненавидит плебратву. Она говорила, что все они — испорченные дети, лгуны и воришки, а единожды испорченный ребенок все равно что уличная собака — ее не приучишь, и доверять ей нельзя. Люцерна боялась ходить по улицам из одного здания вертоградарей в другое, потому что плебратва могла налететь, вырвать из рук все, что можно, и убежать. Люцерна так и не научилась хватать камни, отбиваться и орать. Это из-за ее прежней жизни. Она была тепличным цветком: так Зеб ее называл. Я раньше думала, что это комплимент — из-за слова «цветок».

Так что Аманду отправят восвояси, если я не получу разрешения Адама Первого. Он любил, когда к вертоградарям приходили новые люди, особенно дети, — вечно распространялся о том, как вертоградари должны «формировать юные умы». Если он разрешит Аманде жить с нами, Люцерна уже не посмеет отказать.

Мы трое нашли Адама Первого в «Велнесс-клинике», где он помогал разливать по бутылкам уксус. Я объяснила, что нашла Аманду — «восторгнула» ее — и что она теперь хочет присоединиться к нам, так как узрела Свет, и можно, она будет жить у нас дома?

— Это правда, дитя мое? — спросил Адам Первый у Аманды.

Другие вертоградари перестали работать и пялились на ее мини-юбку и серебряные пальцы.

— Да, сэр, — почтительно ответила Аманда.

— Она плохо повлияет на Рен, — сказала, подойдя к нам, Нуэла. — Рен слишком легко поддается влиянию. Нужно поселить ее у Бернис.

— Нет! — сказала я. — Это я ее нашла!

Бернис пронзила меня взглядом. Аманда промолчала.

Адам Первый смотрел на нас. Он многое знал.

— Может быть, пусть решает сама Аманда, — предложил он. — Пусть она познакомится с семьями, где ей предлагают жить. Это решит вопрос. Так будет справедливо, верно ведь?

— Сначала пойдем ко мне, — сказала Бернис.

Бернис жила в кондоминиуме «Буэнависта». Вертоградари не то чтобы владели зданием, потому что собственность — это зло, но каким-то образом его контролировали. Выцветшие золотые буквы над дверью гласили: «Роскошные лофты для современных людей», но я знала, что никакой роскоши тут нет и в помине: в квартире Бернис сток душа был засорен, кафель на кухне потрескался и зиял пустотами, как выбитыми зубами, в дождь капало с потолка, ванная комната была склизкой от плесени.

Мы трое вошли в вестибюль, где сидела вертоградарь-консьержка, женщина среднего возраста, — она распутывала нитки какого-то макраме и нас едва заметила. На этаж Бернис нам пришлось карабкаться по лестнице — шесть пролетов, — потому что вертоградари лифтов не признавали, разве что для стариков и паралитиков. На лестнице валялись запретные объекты — шприцы, использованные презервативы, ложки и огарки свеч. Вертоградари говорили, что в здание по ночам проникают жулики, сутенеры и убийцы из плебсвилля и устраивают на лестнице отвратительные оргии; мы никогда ничего такого не видели, только однажды поймали тут Шекки и Кроза с дружками — они допивали вино из найденных бутылок.

У Бернис был свой пластиключ; она открыла дверь и впустила нас. В квартире пахло, как пахнет нестираная одежда, если ее оставить под протекающей раковиной, или как хронический насморк других детей, или как пеленки. Через все эти запахи пробивался другой аромат — густой, плодородный, пряный, земляной. Может быть, он проникал по вентиляционным трубам из подвала, где вертоградари выращивали грибы на грядках.

Но казалось, что этот запах — все запахи — исходит от Ивоны, матери Бернис. Ивона сидела на истертом плюшевом диване, словно приросла к нему, и пялилась на стену. На ней, как всегда, было мешковатое платье; колени покрыты старым желтым детским одеяльцем; светлые волосы безжизненно свисали вокруг мучнисто-белого круглого мягкого лица; руки были неплотно сжаты в кулаки, словно кто-то переломал ей все пальцы. На полу красовалась россыпь грязных тарелок. Ивона не готовила: она ела то, что ей давал отец Бернис, или не ела. Но никогда не убирала. Она очень редко что-то говорила; вот и сейчас молчала. Правда, когда мы прошли мимо, у нее в глазах вроде бы что-то мелькнуло, так что, может, она нас и заметила.

— Что с ней такое? — шепотом спросила Аманда.

— Она под паром, — шепнула я в ответ.

— Да? — шепнула Аманда. — А с виду как будто совсем упоротая.

Моя собственная мать говорила, что мать Бернис «в депрессии». Но моя мать не настоящий вертоградарь, как вечно твердила мне Бернис, потому что настоящий вертоградарь никогда не скажет «в депрессии». Вертоградари считали, что люди, ведущие себя как Ивона, — они вроде поля под паром: отдыхают, уходят в себя, накапливая духовный опыт, собирая энергию к моменту, когда взорвутся ростом, как бутоны по весне. Это только снаружи кажется, что они ничего не делают. Некоторые вертоградари могли очень подолгу находиться «под паром».

— А где я буду спать? — спросила Аманда.

Мы осматривали комнату Бернис, когда явился Бэрт Шишка.

— Где моя маленькая девочка? — заорал он.

— Не отвечайте, — сказала Бернис. — Закройте дверь!

Мы слышали, как он ходит в большой комнате; потом он зашел к нам в комнату и схватил Бернис. Он стоял, держа ее под мышки на весу.

— Где моя маленькая девочка? — повторил он, и меня передернуло.

Я и раньше видела, как он это проделывает, и не только с Бернис. Он просто обожал хватать девочек за подмышки. Он мог зажать кого-нибудь из девочек за грядками с фасолью во время переселения улиток и притвориться, что помогает. А потом пустить в ход лапы. Он был такой мерзкий.

Бернис извивалась и корчила злобные гримасы.

— Я не твоя маленькая девочка! — заявила она, что могло означать: «Я не твоя», «Я не маленькая» или «Я не девочка».

Бэрт воспринял это как шутку.

— А где же тогда моя маленькая девочка? — сказал он упавшим голосом.

— Оставь меня в покое! — заорала Бернис.

Мне было жаль ее, и еще я понимала, как мне повезло: Зеб вызывал у меня разные чувства, но мне никогда не приходилось его стыдиться.

— Пойдем теперь к тебе, — сказала Аманда.

Так что мы двое снова спустились по лестнице, а Бернис, еще краснее и злее, чем обычно, осталась дома. Мне было жаль ее, но не настолько, чтобы отдать ей Аманду.

Люцерна не слишком обрадовалась, узнав про Аманду, но я сказала, что это приказ Адама Первого; так что она ничего не могла поделать.

— Она будет спать в твоей комнате, — строго сказала Люцерна.

— Она не против, — ответила я. — Да, Аманда?

— Конечно не против, — сказала Аманда.

Она умела говорить очень вежливо, но получалось так, что это она делает одолжение. Люцерну это задело.

— И ей больше нельзя носить эту ужасную крикливую одежду, — добавила Люцерна.

— Но это совсем новые вещи, — невинно заметила я. — Нельзя же их взять и выбросить! Это будет расточительство.

— Мы их продадим, — сказала Люцерна сквозь зубы. — Деньги нам пригодятся.

— Деньги нужно отдать Аманде, — заметила я. — Ведь это ее вещи.

— Я не возражаю, — тихо, но царственно произнесла Аманда. — Они мне ничего не стоили.

Потом мы пошли ко мне в закуток, сели на кровать и засмеялись, зажимая рот рукой.

Когда Зеб вернулся домой тем вечером, он ничего не сказал. Мы сели ужинать вместе, и Зеб, жуя запеканку из соевых гранул с зеленой фасолью, смотрел, как Аманда с серебряными пальцами, склонив грациозную шею, деликатно клюет свою порцию. Она еще не сняла перчаток. Наконец он сказал:

— А ты, однако, себе на уме!

Голос был дружелюбный — таким он говорил «молодец», когда я выигрывала в домино.

Люцерна, которая в этот момент накладывала ему добавку, застыла, и половник застыл над тарелкой, словно какой-то детектор металла. Аманда взглянула прямо в лицо Зебу, широко распахнув глаза.

— Простите, сэр, что вы сказали?

Зеб расхохотался.

— Да у тебя талант, — сказал он.

Глава 17

С тех пор как Аманда поселилась с нами, у меня словно появилась сестра, только еще лучше. Ее одели в одежду вертоградарей, так что она теперь с виду ничем не отличалась от нас и пахнуть скоро начала так же.

В первую неделю я водила ее и все показывала. Отвела ее в уксусную, в швейную, в спортзал «Крути-свет». Спортзалом заведовал Муги; мы прозвали его Мускул, потому что у него остался только один мускул. Но Аманда с ним все равно подружилась. Она умудрялась подружиться со всеми, потому что спрашивала у них, как надо делать то или это.

Бэрт Шишка объяснил ей, как переселять слизняков и улиток из сада: их надо было перебрасывать через перила на улицу. Предполагалось, что они уползут прочь и найдут себе новые дома, но я-то знала, что их тут же давит проезжающий транспорт. Катуро Гаечный Ключ, который чинил водоснабжение и все трубы, показал ей, как работает канализация.

Фило Туман ей почти ничего не сказал, но все время улыбался. Вертоградари постарше говорили, что он прешёл границы языка и ныне странствует с Духом, но Аманда сказала, что он просто нарик. Стюарт Шуруп, который делал нашу мебель из вторсырья, не очень любил людей вообще, но Аманда ему понравилась.

— Она хорошо чувствует дерево, — сказал он.

Аманда не любила шить, но притворялась, так что Сурья ее хвалила. Ребекка звала Аманду «миленькой» и говорила, что она умеет ценить вкус еды, а Нуэла восторгалась ее пением в хоре «Бутоны и почки». Даже Сухая ведьма — Тоби — светлела лицом при виде Аманды. Подлизаться к Тоби было труднее всего, но Аманда вдруг заинтересовалась грибами, помогала старой Пилар печатать пчел на этикетках для меда и тем завоевала сердце Тоби, хоть та и старалась этого не показывать.

— Что ты так ко всем подлизываешься? — спросила я у Аманды.

— А иначе ничего не узнаешь, — ответила она.

Мы многое друг другу рассказывали. Я рассказала ей про своего отца, про наш дом в охраняемом поселке «Здравайзера» и как моя мать убежала с Зебом.

— Надо думать, она по нему мокла, — сказала Аманда.

Мы шептались об этом в своем закутке, ночью, лежа совсем рядом с Зебом и Люцерной, так что не могли не слышать, как они занимаются сексом. До Аманды я считала, что это позор, но теперь думала, что это смешно, потому что Аманда так думала.

Аманда рассказала мне про засуху в Техасе — как ее родители потеряли свою франшизу «Благочашки» и не могли продать дом, потому что его никто не покупал, и работы не стало, и в итоге они оказались в лагере беженцев, где были старые трейлеры и куча текс-мексов. Потом очередной ураган уничтожил их трейлер, и отца убило летящим куском железа. Куча народу утонула, но Аманда с матерью держались за дерево, и их спасли какие-то люди в лодке. Они были воры, сказала Аманда, искали, что можно спереть, но сказали, что отвезут Аманду с матерью на сухую землю и в лагерь, если те согласны меняться.

— На что меняться? — спросила я.

— Просто меняться, — ответила Аманда.

Лагерь оказался футбольным стадионом, где разбили палатки. Там шла оживленная торговля: люди были готовы на что угодно за двадцать долларов, рассказывала Аманда. Потом мать заболела от плохой воды, а Аманда — нет, потому что менялась на газированную воду в банках и бутылках. И лекарств в лагере тоже не было, так что мать умерла.

— Многие просто срали, пока не сдохнут, — сказала Аманда. — Знала бы ты, как там пахло.

После этого Аманда сбежала из лагеря, потому что все больше народу заболевало, и никто не вывозил дерьмо и мусор, и еду тоже не привозили. Аманда сменила имя, потому что не хотела, чтобы ее отправили обратно на стадион: беженцев должны были сдавать внаем на разные работы, без права выбора. «Бесплатных пирожных не бывает», — говорили люди. За все так или иначе приходилось платить.

— А какое имя у тебя было раньше? — спросила я.

— Типичная белая рвань. Барб Джонс, — ответила Аманда. — Так по удостоверению личности. Но теперь у меня нету никакой личности. Так что я невидима.

Ее невидимость — еще одно качество, которое меня восхищало.

Тогда Аманда вместе с тысячами других людей пошла на север.

— Я пыталась голосовать, но меня подвез только один чувак. Сказал, что он разводит кур. Он сразу сунул руку мне между ног; если мужик этак странно дышит — так и знай, что сейчас полезет. Я придавила ему глазные яблоки большими пальцами и быстро выбралась из машины.

Она так рассказывала, словно в Греховном мире придавить большими пальцами чужие глазные яблоки было в порядке вещей. Я подумала, что хорошо бы этому научиться, но решила, что у меня не хватит духу.

— Потом мне надо было перебраться через стену, — сказала она.

— Какую стену?

— Ты что, новости не смотришь? Они строят стену, чтобы не пускать техасских беженцев. Одного забора из колючей проволоки оказалось недостаточно. Там были люди с пистолетами-распылителями — за стену отвечает ККБ. Но они не могут патрулировать каждый дюйм — дети текс-мексов знают все туннели, и они помогли мне перебраться на другую сторону.

— Тебя могли застрелить, — сказала я. — А что было потом?

— Потом я добралась сюда, отрабатывая всю дорогу. И еду, и барахло. Это дело небыстрое.

Я бы на ее месте просто легла в придорожную канаву и плакала, ожидая смерти. Но Аманда говорит: если человек чего-то по-настоящему хочет, он найдет способ это заполучить. Она говорит, что предаваться отчаянию — напрасная трата времени.

Я боялась, что другие дети вертоградарей невзлюбят Аманду: она ведь из плебратвы, а они наши враги. Бернис, конечно, ее ненавидела, но не смела этого показать, потому что все остальные в Аманде души не чаяли. Ведь никто из детей вертоградарей не умел танцевать, а Аманда прекрасно знала все движения — у нее бедра были как будто на шарнирах. Она учила меня танцевать, когда Люцерны и Зеба не было дома. Под музыку из своего фиолетового телефона — она прятала его в нашем матрасе, а когда карточка кончалась, воровала другую. Еще она прятала смену яркой плебсвилльской одежды и, когда нужно было украсть что-нибудь, переодевалась и шла в торговый центр Сточной Ямы.

Я видела, что Шеклтон, Крозье и все старшие мальчики в нее влюблены. Она была очень хорошенькая — с золотистой кожей, длинной шеей, большими глазами. Правда, мальчишки и хорошенькой девочке могли крикнуть: «Соси морковку!» или «Мясная дырка!» У них в запасе было множество отвратительных дразнилок для девочек.

Но не для Аманды: ее они уважали. Она носила при себе кусок стекла, замотанный с одной стороны изолентой — чтобы держать, и говорила, что он не единожды спас ей жизнь. Она показала нам, как ударить мужика в пах, как подставить ему ножку и потом пнуть под подбородок, чтобы сломать ему шею. Она сказала, что таких приемов, которые можно использовать, если что, — уйма.

Но в дни празднеств и на репетициях хора «Бутоны и почки» она была как будто самой набожной. Можно подумать, что ее в молоке искупали.[186]

Праздник Ковчегов

^{Год десятый}

Дорогие друзья и собратья-смертные!

Сегодня наши дети построили маленькие ковчеги и запустили их в ручей Дендрария, вложив в них свои послания об уважении к Господним тварям. Другие дети, может быть, получат эти послания, найдя ковчеги на морском берегу. В мире, который с каждым днем повергается во все более отчаянное положение, этот поступок — проявление истинной любви. Не будем забывать мудрое правило: чтоб избыть беду и муки, не сидите сложа руки!

Сегодня вечером трудами Ребекки нас ждет особый праздничный пир — вкуснейший суп из чечевицы, представляющий потоп, и в нем — клецки «Ноев ковчег», начиненные овощами, вырезанными в форме разных животных. В одной из клецок — сам Ной, вырезанный из репы, и тот, кто его найдет, получит особый приз, в назидание, что пищу надо вкушать с благоговением, а не пожирать без разбору.

Приз — картина кисти Нуэлы, нашей талантливой Евы Девятой: святой Брендан Мореплаватель с важными продуктами питания, которые нам следует включить в свои кладовые-Арараты для приготовления к Безводному потопу. В своей картине Нуэла уделила должное место консервированным сойдинам и соевым гранулам. Не будем же забывать о регулярном обновлении наших Араратов. Вы ведь не хотите в час нужды открыть банку с сойдинами и обнаружить, что продукт испортился.

Ивона, достойная супруга Бэрта, находится «под паром» и не может сегодня праздновать вместе с нами, но мы ждем, что скоро она снова присоединится к нам.

А теперь обратимся к сегодняшнему празднику — празднеству Ковчегов.

В этот день мы скорбим, но также и радуемся. Мы скорбим о гибели всех обитателей суши, уничтоженных Первым потопом — вымиранием, когда бы оно ни произошло; но мы рады, что Рыбы, и Киты, и Кораллы, и Морские черепахи, и Дельфины, и Морские ежи, и, воистину, Акулы выжили, — мы рады, что их пощадил потоп (хотя и не знаем: возможно, изменение температуры и солености Мирового океана, вызванное большим приливом пресной воды, нанесло вред каким-либо неизвестным нам Видам).

Мы скорбим о гибели, постигшей Животных. Очевидно, Господь намеревался покончить со многими Видами, о чем свидетельствуют палеонтологические находки, но многие другие Виды сохранились до нашего времени, и именно их Господь вновь вверил нашему попечению. Вы сами, создав прекрасную симфонию, разве захотели бы, чтобы она исчезла? Земля и ее стройный хор, Вселенная и ее гармония — это творческая работа Господа, которой творчество Человека является лишь бедной тенью.

Согласно Человеческому Слову Господа, задача спасения этих избранных Видов была поручена Ною, который символизирует избранных знающих среди Человечества. Ной один был предупрежден заранее; он один взял на себя прежнюю задачу Адама — хранить в безопасности возлюбленные Господом Виды, пока воды потопа не схлынут и Ковчег не пристанет к Арарату. Затем спасенные Твари были выпущены на Землю, яко бы после второго Творения.

При первом Творении все радовались, но при втором Господь уже не был столь доволен. Он знал, что с его последним экспериментом, Человеком, что-то вышло не так, но исправлять что-либо было уже поздно. «Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал», — гласит Человеческое Слово Господа в Книге Бытия, глава 8, стих 21.

Да, друзья мои! Все последующие проклятия на Землю будут делом не Божеским, но Человеческим. Вспомните о южных берегах Средиземного моря — когда-то там была плодородная возделанная земля, а теперь — пустыня. Вспомните об опустошениях в бассейне Амазонки; вспомните массовое уничтожение экосистем, из которых каждая — живое отражение бесконечной заботы Господа о деталях… но это темы для другого дня.

Затем Господь говорит замечательную вещь. Он говорит: «да страшатся и да трепещут вас» — то есть Людей — «все звери земные, и все птицы небесные… в ваши руки отданы они». Книга Бытия, глава 9, стих 2. Господь вовсе не говорит Человеку, что у того есть право уничтожать Животных, как толкуют этот стих некоторые. Нет, Он предупреждает своих возлюбленных Тварей: «Берегитесь Человека и его злого сердца».

Затем Бог устанавливает завет с Ноем и его сыновьями и «со всеми животными земными». Завет с Ноем помнят многие, а вот о Завете со всеми другими живыми Существами — забывают. Однако Господь не забывает. Он несколько раз повторяет «всякая плоть» и «всякая душа живая», чтобы мы уж точно все правильно поняли.

Завет, к примеру, с камнем невозможен. Для заключения Завета нужны как минимум две живые, дееспособные стороны. Следовательно, Животные — не неразумная материя, не просто куски мяса. Нет! У них есть живые души, иначе Господь не мог бы заключить с ними Завет. Человеческое Слово Господа подтверждает это еще раз: «спроси у скота, и научит тебя, у птицы небесной, и возвестит тебе; …и скажут тебе рыбы морские».[187]

Вспомним же сегодня Ноя, избранного заботиться о Видах. Мы, вертоградари, — коллективный Ной; нас также призвали и предупредили. Мы чувствуем симптомы надвигающейся катастрофы, как врач — пульс больного. Мы должны быть готовы к моменту, когда те, кто нарушил завет с Животными — воистину стер их с лица Земли, куда поместил их Господь, — будут сметены Безводным потопом, принесенным на крыльях темных Ангелов Божиих, что летают ночью, а также в аэропланах, вертолетах, скоростных поездах, на грузовиках и с помощью прочих подобных механизмов.

Но мы, вертоградари, будем хранить знания о Видах и о том, как они драгоценны для Господа. Мы должны перевезти это бесценное знание по водам Безводного потопа, словно в Ковчеге.

Друзья мои! Будем же строить наши Арараты бережно. Будем наполнять их предусмотрительно консервированными и сушеными продуктами. Замаскируем их хорошо.

Да избавит нас Господь от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит нас, и под крыльями Его да будем безопасны, как говорится в Псалме 90; не убоимся ни язвы, ходящей во мраке, ни заразы, опустошающей в полдень.[188]

Хочу также напомнить вам о том, как важно мыть руки: не менее семи раз в день, а также после любой встречи с незнакомыми людьми. Никогда не рано начать следовать этой важной мере предосторожности.

Избегайте любого, кто чихает.

Воспоем же.

О тело, мой земной Ковчег

Глава 18

^{Год двадцать пятый}

Убитый хряк все еще лежит на северном лугу. Грифы примеривались к нему, но не справились с толстой шкурой: выклевали только глаза и язык. Они ждут, пока туша разложится и лопнет, вот тогда им будет раздолье.

Тоби обращает бинокль к небу, на кружащихся ворон. Потом оглядывается и видит, что через лужайку идут два львагнца. Самец и самка, с таким видом, словно они тут хозяева. Они останавливаются у трупа и кратко принюхиваются. Потом продолжают свой путь.

Тоби смотрит на них как завороженная: она никогда не видела живого львагнца, только на картинках. Может, они мне чудятся? — думает она. Нет, вот они, львагнцы, вполне живые. Возможно, они из зоопарка — их выпустили какие-нибудь фанатики в последние отчаянные дни.

Львагнцы не опасны только с виду, а на самом деле — весьма. Сплайс львиных и овечьих генов заказали исаиане-львисты в надежде насильно приблизить Тысячелетнее Царство. Они решили, что единственный способ выполнить пророчество о мирном сосуществовании льва и агнца, так, чтобы первый не съел второго, — спаять их вместе. Но результат оказался не то чтобы вегетарианцем.

Все же у львагнцев — в кудрявом золотом руне, с курчавыми хвостиками — вполне кроткий вид. Они откусывают головки цветов и не глядят вверх; однако Тоби кажется, что они прекрасно знают о ее присутствии. Затем самец открывает пасть, показывая длинные острые резцы, и издает зов. Странное сочетание блеяния и рева: брёв, думает Тоби.

У нее по спине бегут мурашки. Ей вовсе не хочется, чтобы такой зверь прыгнул на нее из-за куста. Если ее судьба — быть растерзанной и пожранной, пусть это сделает более традиционный хищник. Но все же они потрясающие. Она смотрит, как они резвятся на травке, потом нюхают воздух и медленно удаляются к опушке леса, пропадают в пестрой тени.

Как Пилар была бы счастлива их увидеть, думает Тоби. Пилар, и Ребекка, и малышка Рен. И Адам Первый. И Зеб. Все умерли.

Хватит, говорит она себе. Прекрати немедленно.

Она осторожно, боком спускается по лестнице, опираясь для равновесия на палку от щетки. Она все еще ждет, до сих пор ждет, что двери лифта откроются, заморгают огоньки, задышит система кондиционирования воздуха… и кто-то… кто?.. выйдет из лифта.

Она идет по длинному коридору, тихо ступая по мягкому ковру, ворс которого становится все толще и толще. Мимо линии зеркал. В салоне красоты множество зеркал: клиенткам нужно все время напоминать при резком свете, как плохо они выглядят, а потом, при мягком — как хорошо они еще могут выглядеть при небольшой, хотя и недешевой, помощи. Но, побыв тут в одиночестве несколько недель, Тоби завесила зеркала розовыми полотенцами, чтобы не пугаться собственного отражения, перепрыгивающего из одной рамы в другую.

— Кто в домике живет? — вслух говорит она. И думает: «Не я. То, что я тут делаю, вряд ли можно назвать жизнью. Нет, я лежу в спячке, как бактерия в леднике. Тяну время. И это все».

Остаток утра она сидит в каком-то ступоре. Когда-то это была бы медитация, но сейчас — вряд ли. Похоже, что по временам парализующий гнев еще охватывает Тоби; эти приступы непредсказуемы. Начинается с неверия и кончается скорбью, но в промежутке между этими фазами Тоби вся трясется от гнева. Гнева на кого, на что? Почему она спаслась? Из бесчисленных миллионов. Почему не кто-нибудь другой, помоложе, с большим запасом оптимизма и свежих клеток? Тоби должна верить, что в этом есть смысл — она здесь, чтобы свидетельствовать, передать послание, спасти хоть что-то от всеобщей катастрофы. Должна верить, но не может.

Нельзя отводить столько времени на скорбь, говорит она себе. На скорбь и мрачные размышления. Этим ничего не добьешься.

Во время дневной жары Тоби спит. Перенести на ногах полуденную баню все равно не получится, только силы зря потратишь.

Тоби спит на массажном столе в одном из отсеков, где клиенткам салона делали всякие органическо-ботанические обертывания. Простыни розовые, подушки розовые, и одеяла тоже розовые — мягкие, ласкающие цвета, как для колыбельки младенца. Хотя одеяла Тоби не нужны, в такую-то погоду.

Просыпаться ей трудно. Надо бороться с апатией. Очень сильное желание — спать. Спать и спать. Спать вечно. Она не может жить лишь в настоящем, как куст. Но прошлое — закрытая дверь, а будущего Тоби не видит. Может, она так и будет тянуть день за днем, год за годом, пока не иссохнет, не сложится сама в себя, не высохнет, как старый паук.

Можно и сократить срок. У нее всегда под рукой маковая настойка в красной бутылочке, смертельные аманитовые грибочки,[189] маленькие Ангелы Смерти. Когда она выпустит их на свободу, в свое тело, чтобы они унесли ее на белоснежных крыльях?

Чтобы взбодриться, она открывает заветную баночку меда. Это последняя банка из партии меда, выкачанной ею так давно — еще вместе с Пилар — на крыше сада «Райский утес». Тоби хранила ее все эти годы, словно амулет. Мед не портится, говорила Пилар, если в него не добавлять воды: поэтому древние звали его пищей бессмертия.

Тоби глотает одну ложку ароматного меда, затем вторую. Его нелегко было собирать: окуривать ульи, осторожно вынимать соты, выкачивать мед. Эта работа требует деликатности и такта. С пчелами надо говорить, уговаривать их да еще на время отравить дымом: а иногда они жалят, но в памяти Тоби все это действо хранится как сплошное, незапятнанное счастье. Тоби знает, что это самообман, но самообман ей желаннее. Ей отчаянно нужно верить, что такое чистое счастье все еще возможно.

Глава 19

Постепенно Тоби перестала думать, что должна уйти от вертоградарей. Она не то чтобы уверовала в их учение, но уже не то чтобы и не верила. Одно время года переходило в другое — дожди и грозы, жара и сухость, прохлада и сухость, дожди и тепло, а потом один год сменялся другим. Тоби еще не стала вертоградарем, но и человеком из плебсвилля уже тоже не была. Была ни тем ни другим.

Теперь она осмеливалась выходить на улицу, но старалась не слишком удаляться от сада на крыше, прикрывала лицо и тело, надевала респиратор и широкую шляпу от солнца. Она все еще видела кошмарные сны с участием Бланко — змеи на руках, на спине безголовые женщины, прикованные цепями, освежеванные руки с синими венами тянутся к шее Тоби. «Скажи, что ты меня любишь! А ну скажи, сука!» В самые тяжелые моменты, среди наивысшего ужаса, наивысшей боли она сосредоточивалась на этих руках и представляла себе, как они отлетают у запястий. Сначала кисти, потом другие части тела. Серая кровь бьет фонтаном. Тоби представляла себе, как его заживо засовывают в контейнер для мусорнефти. Это были злобные мысли, и, попав к вертоградарям, Тоби честно старалась выбросить их из головы. Но они все время возвращались. Те, кто спал в отсеках рядом с ней, рассказывали, что иногда по ночам она, по их выражению, подает сигналы бедствия.

Адам Первый знал об этих сигналах. Со временем она поняла, что недооценивать его — большая ошибка. Хотя его борода к этому времени приобрела цвет невинности — белый, как перья птицы, — а голубые глаза были круглы и бесхитростны, как у младенца, хотя он казался таким доверчивым и уязвимым, Тоби знала, что не встретит другого столь же твердо идущего к цели человека. Он не размахивал этой целью как оружием; он парил внутри ее, и она сама его несла. С таким трудно сражаться: все равно что атаковать прилив.

— Он теперь в больболе, милая, — сказал Адам Первый как-то в ясную погоду, в День святого Менделя. — Может быть, его никогда не выпустят. Может быть, он распадется на элементы прямо там.

У Тоби затрепетало сердце.

— Что он сделал?

— Убил женщину, — ответил Адам Первый. — Неудачно выбрал. Женщину из корпорации, она пришла в плебсвилль в поисках острых ощущений. Лучше бы они этого не делали. На этот раз ККБ была вынуждена принять меры.

Тоби слышала про больбол. Туда сажали осужденных преступников — и политических, и других: у них был выбор — погибнуть под дулом пистолета-распылителя или отбыть срок на арене, где играли в больбол. На самом деле это была не арена, а что-то вроде огороженного леса. Человеку давали запас еды на две недели и больбольное ружье — оно стреляло краской, как в пейнтболе, но если эта краска попадала в глаза, человек лишался зрения, а если на кожу, то начинала ее разъедать, и человек становился легкой добычей головорезов из команды соперников. Потому что все, кто входил на арену, попадали в одну из двух команд: «Красную» или «Золотую».

Женщины-преступницы редко выбирали больбол. Они предпочитали пистолет-распылитель. Большинство политических — тоже. Они знали, что на больбольной арене у них не будет ни единого шанса, и хотели покончить с этим делом поскорее. Тоби их понимала.

Больбольную арену долго держали в секрете, как петушиные бои и «Испытание на разрыв». Но теперь, как говорили, за игрой можно было следить: в больбольном лесу висели видеокамеры, спрятанные на деревьях и в скалах, но в них часто ничего не было видно — рука, нога, расплывчатая тень, потому что игроки в больбол, естественно, прятались. Но время от времени можно было увидеть и попадание — прямо на экране. Человек, продержавшийся месяц, считался хорошим игроком. Больше месяца — очень хорошим. Некоторые подсаживались на адреналин и не хотели выходить, даже когда их срок кончался. Больболистов со стажем боялись даже сотрудники ККБ.

Некоторые команды вешали свою добычу на дереве, другие уродовали тело. Отрезали голову, вырывали сердце и почки. Это для запугивания другой команды. Иногда съедали кусок — если еда была на исходе или просто чтобы показать свою отмороженность. Тоби думает: через какое-то время человек не то что переходит границу, а забывает, что когда-то были какие-то границы. Он берет все, чего бы это ни стоило.

На миг ей видится Бланко — безголовый, висящий вверх ногами. Что она чувствует? Жалость? Торжество? Она сама не знает.

Она попросилась на всенощное бдение и провела его на коленях, стараясь слиться мыслями с грядкой зеленого горошка. Усики, цветы, листья, стручки. Все такое зеленое, безмятежное. Это почти помогло.

Однажды старуха Пилар, Ева Шестая, — у нее лицо было как грецкий орех — спросила Тоби, не хочет ли та научиться работе с пчелами. Пчелы и грибы — это была специальность Пилар. Пилар нравилась Тоби: она была с виду добрая и очень спокойная. Этому спокойствию Тоби завидовала. Поэтому она согласилась.

— Хорошо, — сказала Пилар. — Пчелам ты всегда можешь рассказать свои беды.

Значит, не только Адам Первый заметил, что у Тоби тяжело на душе.

Пилар сводила Тоби посмотреть на ульи и представила ее пчелам по имени.

— Они должны знать, что ты друг. Они слышат твой запах. Только не делай резких движений, — предупредила она, когда пчелы, словно золотистым мехом, покрыли голую руку Тоби. — В следующий раз они тебя узнают. А, да — если они будут жалить, не прихлопывай их. Только жало смахни. Но они жалят, только если их испугать, потому что, ужалив, они умирают.

У Пилар были нескончаемые запасы поверий о пчелах. Пчела в доме — к незнакомым гостям, а если убить эту пчелу, то гости будут недобрые. Если умер пчеловод, пчелам надо сказать об этом, иначе они отроятся и улетят. Медом можно мазать открытые раны. Рой пчел в мае — похолодает. Рой пчел в июне — к новолунью. Рой пчел в июле — не стоит пустого улья. Все пчелы в улье — все равно что одна пчела, поэтому они готовы умереть за улей.

— Как вертоградари, — сказала Пилар. Тоби не поняла, шутит она или говорит серьезно.

Пчелы сперва беспокоились при виде Тоби, но потом приняли ее. Они позволили ей самостоятельно выкачать мед и ужалили только два раза.

— Пчелы ошиблись, — сказала ей Пилар. — Ты должна попросить разрешения у пчелиной матки и объяснить ей, что ты не желаешь зла.

Пилар сказала, что говорить надо громко — пчелы не умеют читать мысли, точно так же, как и люди. Поэтому Тоби говорила с ними, хотя и чувствовала себя полной дурой. Что сказали бы прохожие там, внизу, на тротуаре, если бы увидели, что она беседует с роем пчел?

Если верить Пилар, пчелы во всем мире чахли уже несколько десятилетий. Может, от пестицидов, или от жаркой погоды, или от болезни, а может, от всего сразу. Но пчелы сада на крыше жили и здравствовали. Даже процветали.

— Они знают, что их любят, — сказала Пилар.

Тоби в этом сомневалась. Она во многом сомневалась. Но держала свои сомнения при себе, потому что слово «сомнение» было не очень популярно у вертоградарей.

Через некоторое время Пилар повела Тоби в сырые погреба «Буэнависты» и показала ей плантации грибов. Пчелы и грибы хорошо сочетаются, пояснила Пилар: пчелы в хороших отношениях с невидимым миром, ведь они — вестники мертвых. Она преподнесла этот безумный факт таким тоном, словно все об этом знали, одна Тоби по какой-то причине притворялась незнающей. Грибы — это розы в саду того, невидимого, мира, потому что настоящее растение гриба — под землей. А видимая часть — то, что большинство людей называет грибом, — лишь мимолетный призрак. Облачный цветок.

Тут были грибы для еды, грибы для лекарственных целей и грибы для видений. Последние использовались только для уединенных медитаций и недель в затворе, хотя и они подходили для лечения некоторых болезней и даже для того, чтобы помочь людям пережить время «под паром», когда душа заново удобряет себя. Пилар сказала, что любой человек может побыть «под паром». Но задерживаться в этой стадии очень опасно.

— Это все равно что спуститься по лестнице, — сказала она, — и никогда не подняться вновь. Но грибы помогают с этим справиться.

Пилар объяснила, что грибы делятся на три категории: неядовитые, «использовать осторожно» и «берегись!». Дождевики, любой вид: неядовиты. Псилоцибины: «использовать осторожно». Все аманиты, особенно бледная поганка, «Ангел Смерти»: «берегись!»

— Но ведь они очень опасны? — спросила Тоби.

Пилар кивнула.

— О да. Очень.

— Тогда зачем вы их растите?

— Если Господь создал ядовитые грибы, значит, Он предвидел, что нам иногда нужно будет их использовать, — ответила Пилар.

Пилар всегда была такая деликатная и добрая, что Тоби не поверила своим ушам.

— Неужели вы собираетесь кого-нибудь отравить? Не верю! — воскликнула Тоби.

Пилар посмотрела на нее в упор.

— Заранее никогда не скажешь, милая. Вдруг да и придется.

Теперь Тоби проводила все свободное время с Пилар — они ухаживали за пчелами, за гречихой и лавандой для пчел, посеянными на соседних крышах. Они выкачивали мед и заливали его в банки. На этикетках они ставили штамп с изображением пчелы, которым Пилар пользовалась вместо надписей. Несколько банок отложили для запаса еды в Арарате, созданном Пилар за выдвижным шлакобетонным блоком в подвале «Буэнависты». А еще они ухаживали за посевами маков, собирали густой сок маковых головок, копались на грядках грибов в погребе «Буэнависты», варили эликсиры, снадобья, жидкий медово-розовый лосьон для кожи, который продавали на рынке «Древо жизни».

Так проходило время. Тоби перестала его считать. В любом случае время — не такая вещь, которая проходит мимо тебя, говорила Пилар; это море, в котором ты плаваешь.

По ночам Тоби дышала собой. Своим новым «я». Ее кожа пахла медом и солью. И землей.

Глава 20

К вертоградарям все время приходили новички. Одни были настоящими новообращенными, а другие не задерживались. Какое-то время жили среди вертоградарей, носили те же мешковатые, скрывающие фигуру одежды, как у всех, выполняли самую тяжелую работу и, если это были женщины, иногда плакали. Потом исчезали. Это были люди из теней, и Адам Первый передвигал их в стране теней, словно шахматные фигуры по доске. Как и саму Тоби когда-то передвинул.

Впрочем, все это были догадки: Тоби скоро поняла, что вертоградари не приветствуют личных вопросов. Вертоградари словно говорили: откуда ты взялся, чем занимался раньше — это никого не интересует. Важно только то, что сейчас. Говори о других то, что ты хотел бы, чтобы они говорили о тебе. Иными словами — ничего.

Но у Тоби все равно осталась куча вопросов. Например: спала ли Нуэла когда-нибудь с кем-нибудь, а если нет, почему она все время кокетничает? Откуда Марушка-повитуха знает свое дело? Чем именно занимался Адам Первый до вертоградарей? Была ли когда-нибудь на свете Ева Первая, или хотя бы миссис Адам Первый, или маленькие Адамы Первые? Если Тоби в разговоре забредала на опасную территорию, ей улыбались, меняли тему разговора и намекали, что она может избежать первородного греха, если не будет вожделеть слишком многих знаний или, может быть, слишком большой власти. Потому что эти две вещи связаны между собой — правда ведь, Тоби, дорогая?

И еще был Зеб. Адам Седьмой. Тоби не верила, что Зеб — настоящий вертоградарь. Он такой же вертоградарь, как она сама. В эпоху «Секрет-бургера» она перевидала кучу мужчин примерно такого же телосложения и волосатости. Тоби готова была поклясться, что он ведет какую-то игру: в нем была особая настороженность. Что делает такой человек в саду на крыше «Райский утес»?

Зеб приходил и уходил; иногда его не было подолгу, и возвращался он, одетый как житель плебсвилля: в искожаный наряд солнцебайкера, или комбинезон дворника, или черный костюм вышибалы. Сперва Тоби боялась, что он сообщник Бланко и пришел, чтобы следить за ней, но это оказалось не так. Дети прозвали его Безумный Адам, но с виду он был вполне нормален. Пожалуй, чуточку слишком нормален, чтобы якшаться с кучкой милых, но совершенно тронутых чудаков. А что связывало его с Люцерной? На ней было большими буквами написано, что она — балованная жена из охраняемого поселка; надувает губы, если ей случится сломать ноготь. Очень маловероятный выбор для такого человека, как Зеб. Таких людей пуля боится, говорили в детстве Тоби, когда пули еще были чем-то обычным.

Может быть, конечно, их связывал секс. Мираж плоти, безумие с гормональной подпиткой. Такое со многими бывает. Тоби помнила время, когда и с ней могло такое случиться, подвернись ей правильный мужчина. Но чем дольше она жила у вертоградарей, тем дальше это уходило в прошлое.

Она давно не была ни с кем физически близка и не страдала от этого: во время погружения в Отстойник она хлебнула секса досыта, хотя и такого, какого никто себе не пожелает. Свобода от Бланко дорогого стоила. Тоби повезло: ее могли затрахать до состояния пюре, измолотить в фарш и вывалить на ближайшую помойку.

Впрочем, и за время ее жизни у вертоградарей был один случай, связанный с сексом: старый Муги Мускул набросился на нее, когда она отрабатывала свой час на тренажере в зале «Крути-свет», бывшей общественной гостиной на верхнем этаже кондоминиума «Бульвар». Муги стащил ее с тренажера на пол, тяжело упал сверху и стал шарить под джинсовой юбкой, пыхтя, как неисправный насос. Но от таскания земли и карабканья по лестницам Тоби окрепла, а Муги был уже не в той форме, что когда-то, и Тоби заехала ему локтем, сбросила с себя и оставила пыхтеть на полу.

Она рассказала об этом Пилар — к тому времени она уже привыкла рассказывать ей все непонятное.

— Что мне делать? — спросила она.

— Мы не поднимаем шума из-за таких вещей, — ответила Пилар. — Муги на самом деле безобидный. Ты не одна такая — он на всех пытается прыгать, даже на меня пробовал, много лет назад.

Она сухо хихикнула.

— Древний австралопитек может проявиться в ком угодно. Прости его от чистого сердца. Он больше не будет, вот увидишь.

Вот и весь секс. Может, это временно, думала Тоби. Может, это как затекшая рука. Нервные окончания, отвечающие за секс, блокированы. Но почему же меня это не волнует?

Был День святой Марии Сибиллы Мериан от Метаморфозы насекомых — согласно поверью, хороший день для работы с пчелами. Тоби и Пилар качали мед. Обе были в широкополых шляпах с лицевой сеткой; для задымления они использовали мехи и кусок трухлявого дерева.

— Скажи, а твои родители — они еще живы? — спросила Пилар из-за белой вуали.

Такой вопрос в лоб, нехарактерный для вертоградарей, удивил Тоби. Но наверное, у Пилар были веские причины. Тоби не смогла заговорить об отце и вместо этого рассказала Пилар о таинственной болезни матери. Страннее всего, сказала она, было то, что мать всегда так заботилась о своем здоровье; можно сказать, по весу она уже наполовину состояла из биодобавок.

— Скажи, какие биодобавки она пила? — спросила Пилар.

— Она держала франшизу «Здравайзера», так что их продукт и принимала.

— «Здравайзер», — повторила Пилар. — Да. Мы о таком и раньше слыхали.

— О чем? — переспросила Тоби.

— О такой болезни в связи с этими добавками. Неудивительно, что люди из «Здравайзера» сами вызвались ее лечить.

— Что вы хотите сказать? — спросила Тоби.

Ей стало холодно, хотя утреннее солнце уже палило вовсю.

— Тебе не приходило в голову, что твоя мать была подопытным кроликом?

Раньше Тоби действительно такое не приходило в голову, зато сейчас пришло.

— Я вроде как подозревала, — сказала она. — Не насчет добавок, но… Я думала, это застройщик, который хотел заполучить папину землю. Я решила, что, может быть, они что-то подсыпали в колодец.

— Тогда вы все заболели бы, — ответила Пилар. — А теперь поклянись мне, что никогда не будешь принимать никаких лекарств производства корпораций. Никогда не покупай таких лекарств и никогда не бери их из чужих рук, что бы эти люди ни говорили. Они будут ссылаться на данные, на ученых; они приведут докторов — все вранье, их всех купили.

— Не может быть, чтобы всех! — воскликнула Тоби. Ее поразила ярость Пилар, обычно такой спокойной.

— Нет, — ответила Пилар. — Не всех. Но всех, кто продолжает работать с любой из корпораций. А остальные… кто-то из них скоропостижно умер. Но те, кто еще жив… те, у кого осталась хоть капля врачебной этики…

Она помолчала.

— Такие врачи еще есть. Но они не работают на корпорации.

— Где же они? — спросила Тоби.

— Некоторые — здесь, с нами, — ответила Пилар. И улыбнулась. — Катуро Гаечный Ключ раньше был врачом по внутренним болезням. У нас он занимается водопроводом. Сурья была хирургом-офтальмологом. Стюарт — онкологом. Марушка — гинекологом.

— А другие врачи? Те, которые не здесь?

— Скажем так: они в другом месте, в безопасности, — сказала Пилар. — Пока что. А теперь, милая, обещай мне. Эти лекарства из корпораций — пища мертвых. Не наших мертвых, а других, мерзких и опасных. Мертвых, которые еще живы. Мы должны научить детей избегать таких лекарств: они — чистое зло. Это не догмат веры, мы просто это знаем.

— Но почему же вы в этом так уверены? — спросила Тоби. — Корпорации… никто ведь не знает, чем они занимаются. Они сидят у себя за заборами в охраняемых поселках, и оттуда ничто не выходит наружу…

— Ты не представляешь, — сказала Пилар. — Еще не построен такой корабль, в котором рано или поздно не открылась бы течь. А теперь поклянись.

Тоби поклялась.

— Однажды, когда ты станешь Евой, то поймешь гораздо больше.

— Ой, мне никогда не стать Евой, — легкомысленно ответила Тоби.

Пилар улыбнулась.

В тот же день — чуть позже, когда Пилар и Тоби уже выкачали мед и Пилар благодарила улей и пчелиную матку за помощь, — по пожарной лестнице поднялся Зеб. На нем была черная искожаная куртка, любимая одежда солнцебайкеров. Солнцебайкеры делали в куртках прорези — для вентиляции во время езды, но в куртке Зеба разрезов было слишком много.

— Что случилось? — спросила Тоби. — Чем тебе помочь?

Зеб прижимал корявые короткопалые руки к животу; меж пальцев сочилась кровь. Тоби слегка замутило. В то же время она чуть не сказала: «Не капай на пчел».

— Упал и порезался, — ответил Зеб. — На битое стекло.

Он тяжело дышал.

— Не верю, — сказала Тоби.

— Я так и думал, что ты не поверишь, — ухмыльнулся Зеб. — Вот, — обратился он к Пилар. — Тебе подарочек. Из самого «Секрет-бургера».

Он сунул руку в карман искожаной куртки и вытащил горсть мясного фарша. У Тоби мелькнула жуткая мысль, что это часть самого Зеба, но Пилар улыбнулась.

— Спасибо, милый, — сказала она. — На тебя всегда можно положиться! Тоби, найди Ребекку и попроси ее принести чистых кухонных полотенец. И Катуро. Его тоже попроси.

Вид крови ее словно бы и не взволновал.

«Сколько лет мне нужно прожить, чтобы достичь такого спокойствия?» — спросила себя Тоби. Ей казалось, что это ей вспороли живот.

Глава 21

Пилар и Тоби отвели Зеба в лазарет для находящихся «под паром». Это была хижина в северо-западном углу сада на крыше. Вертоградари использовали ее во время бдений, и еще здесь жили те, кто выходил из состояния «под паром», и среднетяжелые больные. Пока Пилар и Тоби помогали Зебу лечь, из сарая в дальнем конце сада вышла Ребекка со стопкой посудных полотенец в руках.

— Кто это тебя? — спросила она. — Это стеклом! Бутылками дрались?

Пришел Катуро, отлепил куртку от живота Зеба и осмотрел его взглядом профессионала.

— По ребрам пошло, — сказал он. — Тебя порезали, а не пырнули. Глубоких проколов нет — считай, повезло.

Пилар протянула Тоби горсть фарша.

— Это для опарышей, — сказала она. — Сделай, пожалуйста, все, что нужно.

Судя по запаху, мясо уже подтухло. Тоби завернула его в марлю из «Велнесс-клиники» — она видела, как это делает Пилар, — и спустила узелок на веревочке с крыши. Через пару дней мухи отложат туда яйца, из яиц выведутся личинки, и тогда она втянет узел обратно и соберет опарышей, потому что где тухлое мясо, там и они. Пилар всегда держала наготове опарышей для лечебных нужд, но Тоби еще не видела их в действии. По словам Пилар, лечение опарышами — древний метод. Его списали со счетов как устаревший, вместе с пиявками и кровопусканием, но во время Первой мировой войны врачи заметили, что раны у солдат заживают быстрее, если в них заводятся опарыши. Эти полезные создания не только ели отмирающую плоть, но и убивали гнилостные бактерии, а потому замечательно помогали предотвратить гангрену.

Опарыши в ране создают приятное ощущение — покусывают, словно мелкие рыбки, — но за ними надо внимательно следить: если кончится мертвое мясо, они вторгнутся в живую плоть, причиняя боль и вызывая кровотечение. Если этого не допускать, рана заживет чисто.

Пилар и Катуро промыли раны Зеба уксусом и смазали медом. Кровь перестала идти, но Зеб все еще был бледен. Тоби принесла ему настой сумаха. Катуро сказал, что стекло, которым дерутся в плебсвиллях, чудовищно инфицировано, так что лучше сразу приложить опарышей, чтобы избежать заражения крови. Пилар взяла припасенных ею опарышей, пинцетом переложила в марлю, сложенную вдвое, и прибинтовала марлю к Зебу. Пока опарыши прогрызут марлю, рана Зеба уже загноится настолько, чтобы их привлечь.

— Кто-нибудь должен сторожить опарышей, — сказала Пилар. — Круглые сутки. Чтобы они не съели нашего дорогого Зеба.

— И чтобы я их не съел, — сказал Зеб. — Сухопутные креветки. То же строение тела. Очень вкусные в поджаренном виде. Отличный источник липидов.

Он старался держаться, но голос у него был слабый.

Тоби взяла на себя первые пять часов вахты. Адам Первый узнал про Зеба и пришел его навестить.

— Скрытность — лучшая доблесть, — с упреком сказал он.

— Ну, их было слишком много, — ответил Зеб. — И то трое наверняка теперь в больнице.

— Гордиться тут нечем, — сказал Адам Первый.

Зеб нахмурился.

— Орудие пехотинцев — ноги, — заметил он. — Потому я ношу ботинки.

— Мы это обсудим позже, когда тебе станет лучше, — ответил Адам Первый.

— Мне и сейчас хорошо, — огрызнулся Зеб.

Впорхнула Нуэла, которая должна была сменить Тоби на посту.

— Ты сделала ему отвар ивы? — спросила она. — Ой, я так ненавижу этих опарышей! Дай-ка я подложу тебе подушку под спину! А можно поднять сетку? Нам нужен ветерок! Зеб, это у тебя такое «Предотвращение кровопролития в городе»? Ах, какой ты нехороший!

Она щебетала, и Тоби захотелось ее пнуть.

Следом, вытирая слезы, явилась Люцерна.

— Какой ужас! Что случилось, кто…

— Ой, он так нехорошо себя вел! — заговорщически шепнула Нуэла. — Правда, Зеб? Подрался с людьми из плебсвилля!

В ее шепоте слышался восторг.

— Тоби, — спросила Люцерна, игнорируя Нуэлу, — насколько это серьезно? Он… он…

Она держалась словно актриса старинного телевидения, играющая сцену у смертного одра.

— Я в порядке, — ответил Зеб. — Беги по своим делам и оставь меня в покое.

Он сказал, чтобы его никто не дергал. Кроме Пилар. И Катуро, но только при крайней необходимости. И Тоби, потому что она хотя бы молчит. Люцерна ушла, заливаясь злыми слезами, но тут Тоби ничего не могла поделать.

Слухи заменяли вертоградарям ежедневные новости. Старшие мальчики скоро узнали о битве Зеба — стычка уже превратилась в битву, — и на следующий день Шеклтон с Крозье пришли его навестить. Он спал — Тоби подлила в ивовый отвар настой маковых головок, — так что мальчишки ходили вокруг него на цыпочках, переговариваясь шепотом и пытаясь разглядеть его рану.

— Он однажды съел медведя, — сказал Шеклтон. — Когда был полярным летчиком. Тогда они пытались спасать полярных медведей. Его самолет разбился, и он пошел пешком — и шел несколько месяцев!

У старших мальчиков было много подобных героических историй про Зеба.

— Он рассказывал, что медведь с ободранной шкурой выглядит точь-в-точь как человек.

— Он съел своего второго пилота. Правда, когда тот уже умер, — сказал Крозье.

— А можно посмотреть на опарышей?

— У него гангрена, да?

— Ганг! Рена! — завопил маленький Оутс, который притащился хвостом за братьями.

— Заткнись!

— Ой! Мясоед!

— А ну марш отсюда! — сказала Тоби. — Зебу… Адаму Седьмому нужно отдыхать.

Адам Первый был твердо уверен, что Шеклтон, Крозье и юный Оутс вырастут хорошими людьми, но Тоби все же сомневалась. Предполагалось, что Фило Туман заменяет им отца, но до него не всегда можно было достучаться.

Пилар взяла на себя ночные вахты: она сказала, что все равно мало спит. Нуэла вызвалась дежурить по утрам. Тоби заняла вторую половину дня. Она проверяла опарышей каждый час. Температуры у Зеба не было, и кровь не шла.

Пойдя на поправку, Зеб заскучал, и Тоби стала играть с ним в домино, потом в криббедж и, наконец, в шахматы. Шахматы принадлежали Пилар: черные были муравьями, а белые — пчелами; Пилар сама вырезала фигуры.

— Раньше люди думали, что пчелиная матка — на самом деле король пчел, — говорила она. — Потому что стоит убить матку, и остальные пчелы не знают, куда им деваться. Потому и шахматный король не очень много ходит по доске — все оттого, что пчелиная матка все время проводит в улье.

Тоби сомневалась: разве правда, что пчелиная матка никогда не выходит из улья? Кроме роения, конечно, и брачных полетов… Тоби смотрела на доску, пытаясь уловить комбинацию. Сквозь стену хижины доносился голос Нуэлы и чириканье мелких детей.

— Пять чувств, которыми мы постигаем мир… зрение, слух, осязание, обоняние, вкус… чем мы чувствуем вкус? Правильно… Оутс, перестань лизать мелиссу. А теперь уберите свои языки в коробочки для языков и захлопните крышку…

У Тоби возник образ… нет, вкус. Она словно чувствовала языком кожу Зебовой руки, ощущала ее соленый вкус…

— Шах и мат, — сказал Зеб. — Муравьи снова выиграли.

Зеб всегда играл муравьями, чтобы дать Тоби преимущество первого хода.

— Ой, — сказала Тоби. — А я и не заметила.

Она задумалась о том, нет ли чего между Нуэлой и Зебом, — недостойная мысль. Нуэла, хоть и слишком толстая, была цветущей женщиной со странно младенческим личиком. Некоторых мужчин это привлекает.

Зеб смахнул фигуры с доски и принялся их опять расставлять.

— Сделаешь мне одолжение? — спросил он. Ответа он ждать не стал.

Он сказал, что у Люцерны часто болит голова. Голос был нейтральный, но в нем звучало что-то такое, отчего Тоби показалось, что, может быть, эти головные боли на самом деле выдумка; а если нет, то, может быть, они все равно наводят на Зеба скуку. Может, Тоби как-нибудь зайдет к Люцерне со своими зельями, когда у той будет очередная мигрень? И посмотрит, что тут можно сделать. Потому что сам Зеб точно ничем не может помочь, если у Люцерны гормоны разыгрались. Если это, конечно, гормоны виноваты.

— Она меня пилит, — сказал он. — За то, что меня подолгу не бывает. Она из-за этого ревнует.

Он расплылся в акульей ухмылке.

— Может, она хоть тебя послушает.

Так, подумала Тоби. «Все цветы мне надоели…» И цветку это совершенно не нравится.

Глава 22

Был День святого Аллана Спэрроу от Свежего воздуха; и пока что этот день не соответствовал своему названию. Тоби лавировала по запруженным улицам плебсвилля, пряча под мешковатым плащом сумку сушеных трав и бутылочек со снадобьями. Послеобеденная гроза слегка очистила воздух от пыли и взвесей, но Тоби не стала снимать респиратор — в честь святого Спэрроу. Согласно обычаю.

Она уже не так боялась ходить по улицам, с тех пор как Бланко посадили в больбол, но все равно никогда не прогуливалась и нигде не задерживалась, хотя, помня инструкции Зеба, и не бежала. Лучше всего идти быстро, словно по важному делу. Прохожие пялились на нее, выкрикивали гадости про вертоградарей, но Тоби не обращала внимания, только была настороже на случай внезапных резких движений или если кто-нибудь подойдет слишком близко. Однажды плебратва выхватила у нее грибы; к счастью для грабителей, в тот раз Тоби не несла ничего смертельно ядовитого.

Она шла к «Сыроварне», выполняя просьбу Зеба. Это был уже третий раз. Если Люцерна не играет на публику и у нее действительно головные боли, суперсильные снотворно-болеутоляющие таблетки производства «Здравайзера» так или иначе решили бы проблему — либо вылечив Люцерну, либо убив ее. Но лекарства корпораций были табу среди вертоградарей, и Тоби использовала экстракт ивы и валериану с небольшой добавкой мака; совсем небольшой, так как он вызывает привыкание.

— Что это? — каждый раз спрашивала Люцерна, когда Тоби приносила лекарство. — У Пилар получается вкуснее.

Тоби не позволяла себе сказать, что это Пилар и готовила, — только уговаривала Люцерну выпить лекарство, а потом садилась у изголовья и старалась уйти в себя, чтобы не слышать ее нытья.

У вертоградарей считалось, что лучше не распространяться о своих личных проблемах: здесь не любили тех, кто вываливает свой душевный мусор на других. Как учила малышей Нуэла, жизнь можно пить из двух разных чашек: на одной написано «Нет», на другой «Да». Может быть, в эти чашки налито одно и то же, но вкус — совершенно разный!

Таково было жизненное кредо вертоградарей. Люцерна выучила их лозунги наизусть, но близко к сердцу не приняла: Тоби чуяла фальшивку, ведь она и сама была такой же фальшивкой. Стоило Тоби принять позу сестры милосердия, как все, что зрело у Люцерны в душе, фонтаном гноя вырывалось наружу. Тоби кивала и молчала, надеясь, что это похоже на сочувствие. На самом деле она в это время обдумывала, сколько капель макового настоя вырубят Люцерну раньше, чем сама Тоби поддастся своим худшим порывам и придушит ее.

Быстро шагая по улице, Тоби уже предвидела жалобы Люцерны. Если та не изменит привычной схеме, жалобы будут касаться Зеба: почему его вечно нет рядом, когда Люцерна в нем нуждается? Как она вообще оказалась тут, в этом антисанитарном сточном баке, с кучкой мечтателей, совершенно ничего не понимающих в этой жизни, — «Я не про тебя, Тоби, ты еще хоть что-то соображаешь». Она тут погребена заживо с эгоистическим чудовищем, с мужчиной, который заботится только о собственных нуждах. С ним разговаривать — все равно что с картошкой — нет, с камнем. Он тебя не слышит и никогда не делится своими мыслями, он твердый, как кремень.

А ведь Люцерна пыталась. Она хотела бережно относиться к природе, она действительно верит, что Адам Первый во многом прав, она искренне любит животных, не меньше, чем кто другой, но всему есть предел, и, например, она ни на секунду не поверит, что у слизняков есть центральная нервная система, а уж сказать, что у них есть душа, — значит издеваться над самой идеей души, а это Люцерне глубоко неприятно, потому что она искренне уважает понятие души, она всегда была очень духовным человеком. Что же до спасения мира, она тоже хочет спасать мир, не хуже кого другого, но сколько бы вертоградари ни лишали себя нормальной еды и одежды, и даже мытья, подумать только, и сколько бы ни ощущали себя добродетельнее других, это на самом деле ничего не изменит. Они только уподобляются тем людям, которые хлестали себя кнутами в Средние века, — этим… флагрантам.

— Флагеллянтам, — поправила Тоби, когда эта тема всплыла в первый раз.

Тогда Люцерна сказала, что ничего такого не хотела сказать про вертоградарей, а просто была не в духе из-за мигрени. И еще потому, что вертоградари смотрят на нее свысока: ведь она из корпорации, да еще бросила мужа и сбежала с Зебом. Вертоградари ей не доверяют. Они думают, что она шлюха. Они грязно шутят про нее за глаза. Во всяком случае, дети. Правда ведь?

— Дети грязно шутят про всех, — ответила Тоби. — В том числе и про меня.

— Про тебя? — воскликнула Люцерна, широко раскрыв большие глаза с темными ресницами. — Про тебя-то с чего вдруг?

Это следовало понимать так: «В тебе ведь нет ничего сексуального. Плоская как доска, что спереди, что сзади. Рабочая пчела».

Тут были свои плюсы: по крайней мере, к ней Люцерна ревновать не будет. Этим Тоби выделялась среди других женщин-вертоградарей.

— Они не смотрят на тебя свысока, — сказала Тоби. — Они не думают, что ты шлюха. А теперь расслабься, закрой глаза и представь себе, как ива течет по твоему телу, в голову, туда, где прячется боль.

Вертоградари действительно не смотрели на Люцерну свысока, а если и смотрели, то совсем по другому поводу. Они могли недолюбливать ее за вечные старания увильнуть от работы, за то, что она так и не научилась резать морковку, они могли презирать ее за беспорядок в доме, за ее жалкие попытки растить помидоры на подоконнике, за то, что она столько времени проводит в постели. Но на ее неверность, или супружескую измену, или как там это называется, им было наплевать.

Все потому, что вертоградарей не интересовали свидетельства о браке. Вертоградари поощряли верность членов пары друг другу, но нигде не написано, что первый Адам и первая Ева зарегистрировали свой брак. Поэтому, по мнению вертоградарей, ни священнослужители других религий, ни какие-либо светские чиновники не имели права соединять людей узами брака. Что же до ККБ, та поощряла официальные браки лишь как предлог для фиксации рисунка роговицы глаза, отпечатков пальцев и ДНК — все для того, чтобы лучше выследить тебя, моя радость. Во всяком случае, так утверждали вертоградари, и этому утверждению Тоби готова была поверить безоговорочно.

Свадьбы самих вертоградарей были просты. Оба участника должны были при свидетелях объявить, что любят друг друга. Они обменивались зелеными листьями, символизирующими рост и плодородие, и прыгали через костер, символизирующий энергию Вселенной, после чего объявляли себя супругами и отправлялись в постель. При разводе все проделывали в обратном порядке: публично заявляли, что не любят друг друга и разводятся, обменивались сухими прутьями и наспех перескакивали через кострище из остывшего пепла.

Люцерна каждый раз жаловалась — если Тоби не успевала вовремя влить в нее маковое зелье, — что Зеб так и не предложил ей пройти церемонию с листьями и костром.

— Я-то понимаю, что это все равно ничего не значит, — говорила она. — Но он, похоже, думает, что значит, ведь он один из них, верно? Значит, если он этого не делает, он отказывается иметь со мной серьезные отношения. Правда же?

— Я не умею читать мысли, — отвечала Тоби.

— Но будь ты на моем месте, тебе не показалось бы, что он хочет увильнуть от ответственности?

— А может быть, лучше его самого спросить? — говорила Тоби. — Спросить, почему он не…

Можно ли в этом случае сказать «сделал предложение»?

— Он только рассердится, — вздыхала в ответ Люцерна. — Когда мы только познакомились, он был совсем другой!

И вслед за этим Тоби в очередной раз выслушивала историю Люцерны и Зеба, которую Люцерне никогда не надоедало рассказывать.

Глава 23

Вот что рассказывала Люцерна. Она и Зеб встретились в парке салона красоты «НоваТы» — Тоби там бывала? А, ну ладно. В общем, это фантастическое место — лучше не придумаешь, чтобы расслабиться и привести себя в порядок. Салон тогда только открылся, и на территории еще шли работы. Фонтаны, газоны, сады, кустарники. Люмирозы. Правда, люмирозы такие потрясающие? Тоби их никогда не видела? А, ну что ж, может, когда-нибудь еще…

Люцерна обожала вставать на рассвете, она тогда была ранней пташкой, и любоваться восходом; это потому, что она всегда была так чувствительна к цвету и свету и в своих домах — ну в тех, которые она сама оформляла, — всегда уделяла очень-очень много внимания эстетике. Она всегда старалась сделать хотя бы одну комнату в рассветной гамме — рассветную комнату, так она про себя это называла.

И еще она тогда ужасно страдала. Правда, ужасно, ужасно страдала, ведь ее муж был холоден как могила, и они больше не занимались любовью, потому что он с головой ушел в работу. А она же такая чувственная, всегда была такая чувственная, и ее чувственная натура просто чахла. А это ужасно вредно для здоровья, особенно для иммунной системы. Она сама об этом читала!

Вот она и бродила на рассвете в розовом кимоно, со слезами на глазах, и обдумывала, как бы развестись со здравайзеровским мужем или хотя бы разъехаться с ним, хотя и понимала, что для Рен это не лучший вариант, Рен тогда была еще совсем маленькая и любила отца, хоть он и ей тоже не уделял внимания. И вдруг рядом оказался Зеб, в лучах восходящего солнца, как… как видение, один-одинешенек, он сажал люмирозы. Это такие розы, которые светятся в темноте, и у них такой божественный запах… Тоби не знает, как пахнут люмирозы? Да, Люцерна ничего другого и не ожидала, ведь вертоградари смертельные враги всего нового… в общем, розы были очень красивые.

Так что она увидела в рассветных лучах коленопреклоненного мужчину, держащего в руках букет словно из живых углей.

Тоби подумала: ну конечно, какая страдающая женщина устоит перед мужчиной, у которого в одной руке лопата, а в другой пылающий розовый куст, а в глазах умеренно сумасшедший блеск, который можно принять за любовь? Зеба тоже можно понять: привлекательная женщина в розовом кимоно… не очень плотно запахнутом розовом кимоно… на лужайке, в жемчужных лучах рассвета, да еще и плачущая. Потому что Люцерна была привлекательной. Даже когда ныла, а в другом состоянии Тоби ее почти и не видала.

Люцерна перепорхнула через газон, ощущая голыми ногами холодную мокрую траву, ощущая, как скользит материя кимоно по голым бедрам, как сильно натянут пояс кимоно и как просторно в нем ключицам. Кимоно развевалось на ветру, как волны. Она остановилась перед Зебом, который следил за ее приближением, словно он моряк, сброшенный за борт по ошибке, а она — либо русалка, либо акула. (Эти образы возникали в голове у самой Тоби: Люцерна же говорила, что ее влекла Судьба.) Они оба так остро осознавали, говорила она Тоби; она всегда остро осознавала осознание других людей, как кошка, или… у нее такой дар, а может быть, проклятие… и поэтому она знала. Поэтому она сердцем чуяла, что чувствует Зеб, глядя на нее. Чувства совершенно поглотили их!

Это невозможно объяснить словами, заявляла она, как будто с самой Тоби никогда не могло произойти ничего подобного.

В общем, так они стояли, хотя уже предвидели, что сейчас случится — неминуемо должно случиться. Страх и похоть толкнули их к друг другу и в то же время разделили их.

Правда, Люцерна не называла это похотью. Она говорила «влечение».

В этот момент перед мысленным взором Тоби обычно возникал набор для соли и перца, когда-то стоявший на обеденном столе в доме ее родителей: фарфоровые курочка и петушок. В курочке была соль, а в петушке — перец. Солонка-Люцерна встала перед Зебом-перечницей, улыбаясь и глядя на него снизу вверх, и задала ему простой вопрос — сколько тут всего розовых кустов, или что-то такое, она сама не помнила, так ее заворожили Зебовы… Тут Тоби решительно отключалась, потому что не хотела слушать про бицепсы, трицепсы и прочие Зебовы мускулистые прелести. Разве она сама равнодушна к ним? Ничего подобного. Значит, она ревнует, когда слышит эту историю? Да. Мы должны всегда помнить о собственных животных наклонностях, говорил Адам Первый.

И тогда, говорила Люцерна, возвращая Тоби обратно в сюжет, — и тогда произошла странная вещь: она узнала Зеба.

— Я вас раньше видела, — сказала она. — Вы ведь работали в «Здравайзере»? Но вы тогда не были садовником! Вы…

— Ошибка, — сказал Зеб. И вдруг поцеловал ее.

Этот поцелуй пронзил ее, как нож, и она упала к Зебу в объятия, как… как дохлая рыба… нет, как нижняя юбка… нет, как мокрая туалетная бумага! И тут он подхватил ее на руки, и уложил на траву, прямо тут же, где кто угодно мог увидеть, и развязал ей кимоно, и ободрал лепестки со своих роз, и рассыпал по ее телу, а потом они… Это было как столкновение на большой скорости, рассказывала Люцерна, и тогда она подумала: «Как я это переживу? Я умру прямо тут, прямо сейчас!» И она точно знала, что он чувствует то же самое.

Позже — намного позже, когда они уже жили вместе, — он сказал, что она была права. Да, он действительно работал в «Здравайзере», но по причинам, о которых он не хочет говорить, ему пришлось оттуда срочно убраться, и он надеется, что Люцерна никому не расскажет, где и когда видела его раньше. И Люцерна никому не рассказывала. Во всяком случае, мало кому. Вот сейчас Тоби рассказала.

В общем, тогда, пока Люцерна была в «НоваТы» — слава богу, что она не делала никаких процедур, от которых на коже остаются шрамы, а только навести марафет заглянула, — они еще несколько раз упивались друг другом, запершись в душевой кабинке раздевалки бассейна, и в результате Люцерна прилипла к Зебу, как мокрый лист. И он к ней тоже, добавляла она. Они не могли насытиться друг другом.

А потом ее пребывание в салоне красоты кончилось и она вернулась в свой так называемый дом. Она стала сбегать из охраняемого поселка под тем или иным предлогом — в основном за покупками, ведь то, что продается в охраняемом поселке, так предсказуемо, — и они тайно встречались в плебсвиллях — это было поначалу так волнующе! — в странных местах, в грязноватых мотелях для пар, в номерах на час, так далеких от чопорности охраняемого поселка «Здравайзера»; а потом Зебу пришлось срочно уезжать — у него были какие-то проблемы, Люцерна так и не поняла какие, но ему нужно было очень быстро уехать — и… ну, она просто не смогла с ним расстаться.

И вот она бросила своего так называемого мужа — так ему и надо, в следующий раз не будет таким вялым. И они переезжали из одного города в другой, и Зеб оплатил кое-какие подпольные процедуры, чтобы поменять пальцы, ДНК и все такое; а потом, когда стало безопасно, они вернулись сюда, к вертоградарям. Потому что Зеб рассказал ей, что он всегда был вертоградарем. Во всяком случае, он так сказал. В общем, он, кажется, хорошо знал Адама Первого. Они ходили в одну школу. Или что-то такое.

Тоби подумала: значит, у Зеба не было другого выхода. Он бывший сотрудник корпорации, в бегах; может быть, продал на черном рынке что-то принадлежавшее корпорации, какую-нибудь нанотехнологию или генный сплайс. Если поймают, ему конец. И тут появляется Люцерна, которая знает его в лицо и знает его прежнее имя; он вынужден отвлечь ее при помощи секса, а потом забрать с собой, чтобы гарантировать ее молчание. Это единственный выход, если не считать убийства. Бросить ее нельзя: отвергнутая женщина пустит по его следу ищеек из корпорации. Он и так чудовищно рисковал. Она как машина, которую заминировал неумелый террорист: невозможно предсказать, когда она взорвется и кого при этом убьет. Интересно, подумала Тоби, посещала ли Зеба мысль о том, что можно забить Люцерне пробку в глотку и бросить ее в ближайший контейнер для мусорнефти.

Но может быть, он ее любил. Хотя, конечно, верится с трудом. Правда, может быть, эта любовь и угасла, потому что сейчас Зеб явно проводит слишком мало поддерживающих процедур.

— А твой муж тебя не искал? — спросила Тоби, выслушав эту историю впервые. — Тот, который в «Здравайзере»?

— Этот человек мне больше не муж, — обиженно ответствовала Люцерна.

— Извини. Бывший муж. Разве ККБ не… Ты не написала ему на прощание?

Если они пойдут по следу Люцерны, то выйдут прямо на вертоградарей — не только на Зеба, но и на саму Тоби, и на ее бывшую личность. А это может быть для нее неудобно: ККБ никогда не списывала старые долги, а еще — вдруг кто-нибудь нашел тело ее отца?

— С какой стати им на это тратиться? Зачем я им? А мой бывший муж… — Люцерна поморщилась, — ему надо было бы жениться на какой-нибудь формуле. Он, наверное, и не заметил, что меня нет.

— А Рен? — спросила Тоби. — Она такой милый ребенок. Наверняка отец по ней скучает.

— О! — сказала Люцерна. — Да. Это он наверняка заметил.

Тоби хотела спросить, почему Люцерна в таком случае не оставила Рен с отцом. Украсть дочь, не оставив и следа, — похоже на желание насолить любой ценой. Но спросить об этом Тоби не могла — Люцерна только разозлилась бы: слишком похоже на критику.

За два квартала от «Сыроварни» Тоби попала в уличную драку плебратвы — «косые» против «черных сомов», и несколько «белоглазых» вопят по краям. Детям было лет по семь-восемь, но их было очень много, а когда они заметили Тоби, то перестали орать друг на друга и заорали на нее. «Вертячка, вертячка, белая сучка! Снимайте с нее ботинки!»

Она развернулась, прижавшись спиной к стене, и приготовилась обороняться. Таких мелких трудно пинать как следует — как объяснял Зеб на уроках по «Предотвращению кровопролития в городе», в людей природой заложены тормоза, не позволяющие наносить вред детям, — но Тоби знала, что придется, потому что они могут и убить. Они будут целиться в живот, тараня с разбегу круглыми твердыми головенками, стараясь сбить ее с ног. У детишек помельче была неприятная манера задирать мешковатые юбки вертоградарш, нырять под них и впиваться зубами куда придется. Но она была готова: стоит им подойти поближе, она будет выкручивать им уши, рубить ребром ладони по шеям, с силой сталкивать по две черепушки вместе.

Но дети вдруг рассыпались, как стайка рыбок, промчались мимо и исчезли в проулке.

Она повернулась и увидела почему. Из-за Бланко. Он вовсе не был в больболе. Должно быть, его выпустили. Или он сам как-то выбрался.

Тоби запаниковала. Она увидела его красно-синие, словно ободранные, руки и почувствовала, как крошатся ее кости. Сбывался ее худший кошмар.

«Не распускайся», — строго сказала она себе. Он шел по другой стороне улицы, а Тоби была в мешковатых одеяниях и в респираторе, так что, может быть, он ее и не узнал. Но она была одна, а он не побрезгует просто так избить и изнасиловать случайную прохожую. Он втащит ее в тот самый проулок, куда только что убежала плебратва. Сдерет респиратор и увидит, кто она. И это будет конец, но не быстрый. Он растянет ее смерть, насколько сможет. Превратит ее в наглядное пособие из мяса — скорее мертвое, чем живое, доказательство его омерзительного искусства.

Она стремительно повернулась и пошла — быстро, как только могла, — пока он не успел сосредоточить на ней свою злость. Задыхаясь, она свернула за угол, прошла полквартала, обернулась. Его не было.

В кои-то веки она была просто счастлива увидеть дверь Люцерниной квартиры. Она сняла респиратор, изобразила на лице застывшую профессиональную улыбку и постучала.

— Зеб! — отозвалась Люцерна. — Это ты?

Святой Юэлл от дикорастущей пищи

^{Год двенадцатый}

Друзья, собратья-создания, дорогие мои дети!

Этот день отмечает начало Недели святого Юэлла, в течение которой мы будем собирать дикорастущие дары, приуготованные нам Богом через посредство Природы. Пилар, наша Ева Шестая, поведет нас в Парк Наследия на охоту за Грибами, а Бэрт, наш Адам Тринадцатый, поможет искать Съедобные сорняки. Помните: в сомнении — выплевывай! Но если это грызла мышь, то, скорее всего, оно съедобно и для вас. Хотя бывают исключения.

Старшим детям Зеб, наш высокочтимый Адам Седьмой, продемонстрирует поимку мелких Животных и поедание их с целью выживания в ситуации, когда нет другого выхода. Помните: нет ничего нечистого, если мы ощущаем должную благодарность и испросили прощения и если мы сами готовы в свою очередь влиться в великую цепь питания. Ибо в чем, как не в этом, состоит глубокий смысл жертвоприношения?

Ивона, достойная жена Бэрта, все еще находится «под паром», хотя мы надеемся вскоре увидеть ее вновь. Давайте все вместе мысленно окутаем ее Светом.

Сегодня мы с молитвой размышляем о святом Юэлле Гиббонсе, процветшем на этой земле с 1911 по 1975 год — так давно, но так близко к нам в сердцах наших. Святой Юэлл еще мальчиком, когда его отец покидал дом в поисках работы, кормил семью благодаря своим глубоким познаниям Природы. Он не посещал никаких университетов, кроме Твоих, Господи.

В лице Твоих Видов он нашел себе учителей — зачастую строгих, но всегда справедливых. А затем поделился их учением с нами.

Он научил нас использованию Твоих Дождевиков и других полезных Грибов; он рассказал об опасных ядовитых грибах и травах, которые, однако, могут принести Духовную пользу, будучи принимаемы в разумных количествах.

Он воспел добродетели дикого Лука, дикой Спаржи, дикого Чеснока, что не трудятся, не прядут и не опыляются пестицидами, если, по счастью, растут далеко от агропромышленных посевов. Он знал и о лекарствах, растущих при дороге: о коре Ивы, помогающей при болях и лихорадках, о корне Одуванчика, мочегонном, способствующем избавлению от излишней жидкости. Он учил нас бережливости: ведь и скромная Крапива, кою столь часто вырывают и бросают, служит источником многих витаминов. Он учил находчивости: ибо где нет Щавеля, можно найти Рогоз; где нет Черники, там, быть может, изобилует Клюква.

О святой Юэлл, да воссядем мы в Духе за твой стол, сей смиренный брезент, расстеленный на земле; и да трапезуем с тобой дикой земляникой, вайями папоротника и молодыми стручками ваточника, припущенными с небольшим добавлением маргарина, если таковой оказался под рукой.

А в час величайшей нужды — помоги нам принять то, что принесет Судьба; нашептывай нам во внутренние и Духовные уши имена растений, сезоны их сбора и места, где их можно найти.

Ибо приближается Безводный потоп, и уже нельзя будет ни покупать, ни продавать, и мы окажемся предоставлены самим себе посреди изобильного Сада Господня. И твоего, святой Юэлл.

Воспоем же.

Хвала святому Сорняку

Глава 24

^{Год двадцать пятый}

Я помню, что в тот вечер было на обед в «липкой зоне»: крокеты из пухлокур. Я как-то перестала любить мясо с тех пор, как пожила у вертоградарей, но Мордис говорил, что пухлокуры на самом деле овощи, потому что растут на стеблях и у них нет лица. Так что я съела полпорции.

Еще я потанцевала, чтобы держать себя в форме. У меня была «ушная конфетка», и я ей подпевала. Адам Первый говорил, что музыка встроена в нас Богом; когда мы поем, мы уподобляемся птицам, но также и ангелам, потому что пение — форма хвалы, исходящая из больших глубин души, оно лучше слышно Богу, чем простая речь. Я стараюсь об этом не забывать.

Потом я снова заглянула в «Яму со змеями». Там были три больболиста — только что выпущенные. Это всегда заметно по свежевыбритым лицам, только что подстриженным волосам и новой одежде и еще по ошарашенному виду, как будто они долго сидели в темном чулане и только что вышли наружу. И еще у них у каждого была маленькая татуировка у основания большого пальца — маленький кружок, красный или ярко-желтый, обозначающий команду, — «Золотые» или «Красные». Другие посетители их сторонились, старались оказаться подальше, но уважительно — словно те были инет-звезды или известные спортсмены, а не преступники, отсидевшие в больболе. Богачи любили воображать себя больболистами. Они и деньги ставили на команды: красные против золотых. Вокруг больбола крутилась куча денег.

За ветеранами больбола всегда присматривали несколько человек из ККБ, потому что те могли взбеситься и переломать все вокруг. Нас, «чешуек», никогда не оставляли наедине с больболистами: они не понимали, что такое «понарошку», не умели вовремя остановиться и могли поломать не только мебель. Лучше всего было их накачать спиртным или колесами до отключки, но только быстро, потому что иначе они начинали буйствовать по полной программе.

— Я бы их вообще сюда не пускал, — говорил Мордис. — Под этими рубцами уже ничего человеческого не осталось. Но «Сексторг» нам хорошо доплачивает за них сверху.

Мы подсовывали им выпивку и таблетки в слоновьих дозах. Сразу после того, как я попала в «липкую зону», появилась новая таблетка — «НегаПлюс». Секс без проблем, абсолютное удовлетворение, полный улет, да еще и стопроцентная защита — вот что про нее говорили. Девушкам из «Хвоста-чешуи» не позволяли принимать колеса на работе — как говорил Мордис, нам не за то платят, чтобы мы удовольствие получали, — но это было совсем другое, потому что с «НегойПлюс» не нужна была биопленка-скафандр, а за такое куча посетителей готова была доплачивать. «НегаПлюс» в «Чешуйках» тестировали для корпорации «Омоложизнь», так что эти таблетки не раздавали как конфеты — они предназначались в основном для самой важной клиентуры. Но мне не терпелось их попробовать.

В те ночи, когда к нам приходили ветераны больбола, мы получали большие чаевые, хотя никто из постоянных сотрудниц «Чешуек» не должен был ложиться в койку с новыми ветеранами — мы были высококвалифицированным персоналом, и нанесенный нам ущерб дорого обошелся бы заведению. Для «мясной» работы к нам привозили временных: нелегалок-еврорвань или малолеток, наловленных на улице, — текс-мексиканок, «косых» и «сомов». Потому что больболисты предпочитали секс «тело к телу», и потом девушка автоматически считалась зараженной, пока не выяснялось, что она здорова, а «Чешуйки» не хотели зря держать девушек в «липкой зоне», платить за анализы, а потом еще и за лечение. Так что я ни одну из них не видела дважды. Они входили в клуб и, судя по всему, уже не выходили. В менее респектабельном клубе их могли бы отдавать клиентам с вампирскими фантазиями, но это означало открытый контакт рта с кровью, а, как я уже сказала, Мордис был повернут на гигиене.

В ту ночь на коленях у одного больболиста сидела Старлетт, исполняя свой коронный подвыподверт. Она была в костюме из перьев журавлина, с головным убором; может, спереди это и классно смотрелось, но с моей стороны казалось, что на мужике вертится большая сине-зеленая метелка, словно в сухой автомойке.

Второй мужик пялился на Савону — рот у него был открыт, а голова так запрокинута, что шея изогнулась едва ли не под прямым углом. Если Савона вдруг соскользнет, у него позвоночник сломается. Я подумала: если это случится, он будет не первым, кого вывезут на тачке в заднюю дверь клуба и бросят голым на пустыре. Мужик был немолодой, лысеющий с темечка, волосы забраны в конский хвост, на руках куча татуировок. Я его, кажется, и раньше где-то видела — может, постоянный клиент, но я его толком не разглядела.

Третий явно собирался упиться в сиську. Может, хотел забыть, что делал на больбольной арене. Я сама никогда не смотрела их сайт. Слишком противно было. Так что я знала про больбол только по разговорам мужчин. Удивительно, чего только нам не рассказывают, особенно если мы с ног до головы покрыты зелеными чешуйками и лица не видно. Должно быть, для мужиков это все равно что разговаривать с рыбой.

Пока больше ничего не происходило, так что я позвонила Аманде на мобильник. Но она не ответила. Может, спит — лежит там у себя, в пустыне Висконсин, завернувшись в спальный мешок. А может, сидит у костра, и два текс-мекса играют ей на гитаре и поют, и Аманда тоже поет, потому что она ведь знает ихний язык. Может, над ними висит полная луна, а вдали воют койоты, совсем как в старом фильме. Во всяком случае, я на это надеялась.

Глава 25

Когда Аманда поселилась у меня, многое в моей жизни изменилось. А потом изменилось еще раз в Неделю святого Юэлла, когда мне было почти тринадцать лет. Аманда была старше: у нее уже выросли настоящие сиськи. Ужасно странно, когда так меряешь время.

В тот год мы с Амандой — и Бернис тоже — должны были присоединиться к старшим детям и пойти на урок Зеба: он должен был рассказать нам про отношения хищника и жертвы, а мы потом — съесть мясо настоящей жертвы. Я смутно помнила, как ела мясо — давным-давно, когда мы жили в охраняемом поселке «Здравайзера». Но вертоградари не терпели мясоедения, кроме исключительных ситуаций, и меня тошнило при мысли о том, чтобы сунуть в рот кусок чьей-то мышцы с сухожилиями и кровью, а потом пропихнуть его в желудок. Но я поклялась, что меня не стошнит на уроке, чтобы не опозориться и не поставить Зеба в неловкое положение.

За Аманду я не беспокоилась. Она привыкла есть мясо, она его тыщу раз ела. Она при любой возможности воровала секрет-бургеры. Так что она и прожует, и проглотит как ни в чем не бывало.

В понедельник на Неделе святого Юэлла мы оделись в чистое — точнее, во вчерашнее чистое, — и я заплела Аманде косы, а она заплела мои. Зеб называл это «характерным для приматов исканием друг у друга в голове».

Мы слышали, как Зеб поет в душе:

Теперь его утренние распевы действовали на меня успокоительно. Они означали, что все идет как обычно — во всяком случае, сегодня.

Люцерна, как правило, вставала только после нашего ухода — отчасти для того, чтобы не пересекаться с Амандой. Но в то утро она была на кухне, в темном платье, какие носили все женщины вертоградарей, и, более того, готовила завтрак. В последнее время она стала чаще совершать такие подвиги. И поддерживать в квартире чуть больший порядок. Она даже вырастила на подоконнике в горшке чахлый помидорный куст. Наверное, старалась навести уют для Зеба, хотя они стали чаще ссориться. Они нас выгоняли, когда ссорились, но мы все равно подслушивали.

Ссорились они из-за того, где находится Зеб, когда он не с Люцерной. Он говорил, что работает. И еще он говорил: «Не напирай». И: «Тебе незачем это знать, для твоего же блага».

— У тебя кто-то есть! — кричала Люцерна. — От тебя разит чужой сукой!

— Ух ты, — шепотом замечала Аманда, — ну твоя мать и ругается.

И я не знала, то ли мне гордиться, то ли стыдиться.

— Ничего подобного, — устало отвечал Зеб. — У меня есть ты, зачем мне другие женщины?

— Врешь!

— О Господи Исусе на вертолете! Отвяжись наконец.

Зеб, капая на пол, вышел из душевого отсека. Я увидела шрам, где Зеба порезали — давно, когда мне было десять лет. У меня мурашки пробежали по спине.

— Как вы, мои маленькие плебокрыски? — спросил он, ухмыляясь, как тролль.

— Большие плебокрыски, — мило улыбнулась Аманда.

На завтрак была каша из жареных черных бобов и голубиные яйца всмятку.

— Очень вкусно, дорогая, — сказал Зеб Люцерне.

Я не могла не признать, что завтрак действительно неплохой, хотя готовила его Люцерна.

Она улыбнулась — слащаво, как обычно.

— Я хотела накормить тебя как следует, — сказала она. — Учитывая, что ты будешь есть всю остальную неделю. Старые корни и мышей, надо полагать.

— Кролика на вертеле, — ответил Зеб. — Я их десять штук могу съесть, с гарниром из мышей, а на десерт — слизняков, жаренных во фритюре.

Он взглянул на нас с Амандой и ухмыльнулся: нарочно хотел, чтобы нас затошнило.

— Звучит неплохо, — отозвалась Аманда.

— Ты чудовище! — воскликнула Люцерна, сделав большие круглые глаза.

— Жаль только, что к этому пива не дадут, — сказал Зеб. — Пойдем с нами, девочка, ты украсишь наше общество.

— Нет, спасибо, я лучше дома посижу.

— Ты с нами не идешь? — спросила я.

Обычно на Неделе святого Юэлла Люцерна увязывалась за всеми в лес — набирала для виду пучок сорняков, жаловалась на комаров и следила за Зебом. Сегодня я не хотела, чтобы она шла с нами, но в то же время хотелось, чтобы все было как всегда, потому что у меня было предчувствие, что скоро снова все изменится. Как тогда, когда меня выдернули из охраняемого поселка «Здравайзера». Это было просто ощущение, но оно мне не нравилось. Я привыкла к вертоградарям, мой дом теперь был здесь.

— Не могу. У меня мигрень. — У нее и вчера тоже была мигрень. — Я сейчас опять лягу.

— Я попрошу Тоби заглянуть, — сказал Зеб. — Или Пилар. Чтобы у моей девочки головка не бо-бо.

— Правда? — Страдальческая улыбка.

— Не проблема, — сказал Зеб.

Люцерна не съела свое голубиное яйцо, так что Зеб его доел. Все равно они мелкие, размером со сливу.

Бобы росли в саду, а вот голубиные яйца мы брали на собственной крыше. Там ничего не росло — Адам Первый сказал, что поверхность неподходящая, — но там жили голуби. Зеб приманивал их крошками, двигаясь так тихо, что голуби не боялись. Потом они откладывали яйца, а Зеб собирал. Он сказал, что голуби — не вымирающий вид, так что все в порядке.

Адам Первый говорил, что яйца — потенциальные Создания, но еще не Создания; как желудь — еще не дерево. Есть ли у яиц души? Нет, у них только потенциалы душ. Так что вертоградари в основном не ели яиц, но и не осуждали тех, кто ел. Перед яйцом не надо было извиняться, прежде чем присоединить его белок к собственному телу, но нужно было извиниться перед матерью-голубкой и поблагодарить ее. Зеб наверняка не заморачивался благодарностями. Может, он и самих голубей ел тайком.

Аманда съела одно голубиное яйцо. Я тоже. Зеб съел три и еще одно Люцернино. Люцерна говорила, что ему нужно больше еды, чем нам, потому что он и сам больше; а если мы будем есть столько же, то растолстеем.

— Пока, девы-воительницы; смотрите не убейте кого, — сказал Зеб, когда мы уходили.

Он слыхал про Амандины приемы — колено в пах и большие пальцы в глаза и про кусок стекла, замотанный изолентой, — и шутил на эту тему.

Глава 26

До школы нам надо было зайти за Бернис в «Буэнависту». Нам давно надоело за ней заходить, но мы боялись получить нахлобучку от Адама Первого за невертоградарский дух, если перестанем. Бернис все так же не любила Аманду, но и не то чтобы ненавидела. Она держалась поодаль, как избегают хищной птицы с очень острым клювом. Бернис была вредная, Аманда — несгибаемая, это совсем другое.

Главный факт уже ничто не могло изменить: когда-то мы с Бернис были лучшими подругами, а теперь уже нет. Поэтому мне было неловко рядом с ней: меня не покидало смутное чувство вины. Бернис о нем знала и по-всякому старалась извратить его и направить против Аманды.

Но со стороны все выглядело мирно. Мы ходили втроем в школу, из школы, на изыскания юных бионеров. Все такое. Бернис никогда не ходила к нам в «Сыроварню», а мы никогда не болтались с ней после школы.

В то утро, на пути к Бернис, Аманда сказала:

— Я кое-что разнюхала.

— Что? — спросила я.

— Я знаю, куда ходит Бэрт между пятью и шестью часами два раза в неделю.

— Бэрт Шишка? Кого это волнует! — отозвалась я.

Мы обе презирали его как жалкого хватателя за подмышки.

— Нет. Слушай. Он ходит туда же, куда и Нуэла.

— Ты шутишь! Куда?

Да, Нуэла кокетничала, но со всеми. Просто у нее была такая манера общения, как у Тоби — каменный взгляд.

— Они ходят в уксусную, когда там никого не бывает.

— Да ну! — воскликнула я. — Правда?

Я знала, что речь идет о сексе — почти все наши шутливые разговоры были о сексе. Вертоградари называли секс «репродуктивным актом» и говорили, что это не предмет для шуток, но Аманда все равно его высмеивала. Над сексом можно было хихикать, его можно было обменивать на что-нибудь, но относиться к нему с уважением было невозможно.

— Неудивительно, что у нее так трясется жопа, — продолжала Аманда. — Это оттого, что ее заездили. Она, как старый диван Ивоны, совсем провисла.

— Врешь! — воскликнула я. — Не будет она этим заниматься! С Бэртом!

— Зуб даю, — сказала Аманда. И сплюнула сквозь зубы: она отлично умела плеваться. — Зачем еще они стали бы туда ходить?

Мы, дети вертоградарей, часто сочиняли неприличные истории о половой жизни Адамов и Ев. Воображая их голыми, друг с другом, с бродячими собаками или даже с зелеными чешуйчатыми девушками из ночного клуба, мы словно уменьшали их власть над нами. Но все равно мне сложно было представить себе, как Нуэла стонет и кувыркается с Бэртом Шишкой.

— Ну, как бы там ни было, Бернис мы об этом не скажем! — заявила я. И мы еще немного посмеялись.

Войдя в «Буэнависту», мы поздоровались с невзрачной вертоградаршей-консьержкой, которая что-то вязала из веревочек и даже головы не подняла. И полезли вверх по лестнице, стараясь не наступать на использованные презервативы и шприцы. Аманда говорила вместо «кондоминиум» — «гондоминимум», и я тоже стала так говорить. Пряный грибной запах «Буэнависты» сегодня был особенно силен.

— Кто-то травку растит, — сказала Аманда. — Тут прямо разит шмалью.

Аманда разбиралась в этих делах: она ведь раньше жила в Греховном мире и даже наркотики принимала. Правда, совсем чуть-чуть, говорила она, потому что это повышает уязвимость. Наркотики можно покупать только у людей, которым доверяешь, а она мало кому доверяла. Я ныла, чтобы она дала мне попробовать, но она не соглашалась. «Ты еще ребенок», — говорила она. Или отвечала, что, живя с вертоградарями, растеряла все связи.

— Не могут тут растить травку, — сказала я. — Это же дом вертоградарей. А травку растит только плебмафия. Просто… тут курят по ночам. Плебратва.

— Да, я знаю, — ответила Аманда. — Но это не запах от курева. Так пахнет там, где растят.

На четвертом этаже до нас донеслись голоса, мужские. Два человека говорили за дверью, ведущей к квартирам. Голоса были враждебные.

— У меня больше нет, — говорил один. — Остальное я завтра достану.

— Сволочь! — ответил другой. — Буду я еще бегать туда-сюда!

Раздался грохот, словно чем-то ударили по стене, потом опять; и бессловесный вопль гнева или боли.

Аманда пихнула меня в бок.

— Бежим! — шепнула она. — Быстро!

Мы помчались вверх, стараясь не шуметь.

— Это было серьезно, — сказала Аманда, когда мы оказались на шестом этаже.

— Ты о чем?

— Один что-то продавал, а другой покупал, и это плохо кончилось, — ответила она. — Мы ничего не слышали. А теперь веди себя как обычно.

У нее был испуганный вид, так что я тоже испугалась, ведь вообще-то Аманда была не робкого десятка.

Мы постучали в дверь к Бернис.

— Тук-тук, — сказала Аманда.

— Кто там? — спросила Бернис.

Она, должно быть, ждала нас, стоя прямо у двери, как будто боялась, что мы не придем. Жалкая манера, с моей точки зрения.

— Ганг, — ответила Аманда.

— А дальше?

— Рена, — сказала Аманда.

Она переняла пароль у Шекки, и теперь мы трое им тоже пользовались.

Когда Бернис открыла дверь, я мельком увидела Ивону Овощ. Та, как обычно, сидела на коричневом диване, но смотрела на нас, как будто и вправду видела.

— Не опаздывай, — сказала она дочери.

— Она с тобой разговаривает! — воскликнула я, как только Бернис вышла из квартиры и закрыла дверь.

Я хотела завязать дружескую беседу, но Бернис пригвоздила меня взглядом.

— Ну и что? Она же не дебил какой-нибудь.

— Я ничего такого и не говорила, — холодно ответила я.

Бернис сверкнула на меня глазами. Но ее убийственные взгляды утратили свою силу, с тех пор как появилась Аманда.

Глава 27

Когда мы добрались до пустыря за «Чешуйками», где должен был проходить открытый урок об отношениях хищника и жертвы, Зеб сидел там на складной походной табуретке. У его ног лежал тряпочный мешок, не пустой. Я старалась не смотреть туда.

— Все собрались? Хорошо, — сказал Зеб. — Начнем. Отношения хищника и жертвы. Охота, выслеживание. Кто знает правила?

— Видеть так, чтобы тебя не видели, — принялись хором скандировать мы. — Слышать так, чтобы тебя не слышали. Чуять так, чтобы тебя не учуяли. Есть так, чтобы тебя не съели!

— Одно забыли, — сказал Зеб.

— Разить так, чтобы тебя не поразили, — сказал кто-то из ребят постарше.

— Верно! Хищник не может допустить, чтобы его ранили. Если он не сможет охотиться, то умрет с голоду. Он должен нападать внезапно и убивать быстро. Он должен выбирать жертву послабее — слишком молодую, старую, покалеченную, которая не может ни убежать, ни отбиться. А как нам самим не стать жертвой?

— Нужно не выглядеть как жертва, — хором произнесли мы.

— Нужно не выглядеть как жертва этого хищника, — поправил Зеб. — Из-под воды серфингист выглядит для акулы как тюлень. Попробуйте представить себе, как вы смотритесь с точки зрения хищника.

— Нельзя показывать страх, — сказала Аманда.

— Верно. Нельзя показывать, что боишься. Нельзя вести себя как больное животное. Постарайтесь выглядеть как можно крупнее. Это отпугнет крупных хищников. Но ведь человек и без того один из самых крупных хищников. Зачем мы охотимся?

— Чтобы есть, — ответила Аманда. — Другой уважительной причины не существует.

Зеб ухмыльнулся в ответ, словно это была тайна, которую знали только они двое.

— Совершенно верно, — сказал он.

Он взял мешок, развязал его и сунул туда руку. Мне показалось, что он очень долго ее не вынимал. Он вытащил из мешка мертвого зеленого кролика.

— Я его поймал в Парке Наследия. В кроличий силок. Это такая петля. На скунотов тоже годится. Сейчас мы его обдерем и выпотрошим.

Меня до сих пор мутит, когда я это вспоминаю. Старшие мальчики помогали Зебу не дрогнув, хотя даже Шекки и Крозу, кажется, было немного не по себе. Они всегда слушались Зеба. Смотрели ему в рот. Не только потому, что он был больше. У него были знания и мудрость, а это они уважали.

— А если кролик, типа, не мертвый? — спросил Кроз. — В силке.

— Тогда его надо убить, — сказал Зеб. — Разбить голову камнем. Или взять за задние ноги и треснуть об землю.

Он стал рассказывать дальше: овцу так убить нельзя, потому что у нее твердый череп; ей нужно перерезать горло. Для каждой твари есть самый удобный способ, которым ее можно убить.

Зеб продолжал обдирать кролика. Аманда помогла ему, когда кожу, покрытую зеленым мехом, нужно было вывернуть наизнанку, как перчатку. Я старалась не глядеть на жилы. Они были слишком синими. И мышцы прямо блестели.

Зеб нарезал мясо на очень маленькие кусочки, чтобы каждому хватило попробовать и еще чтобы мы не испугались необходимости глотать большие куски. Потом мы поджарили мясо на костре из каких-то старых досок.

— Вот это вы должны будете делать, если окажетесь в безвыходной ситуации, — сказал Зеб.

Он протянул мне кусок мяса. Я сунула его в рот. Оказалось, что я могу жевать и глотать, если буду не переставая повторять про себя: «Это бобовый фарш, это бобовый фарш…» Я досчитала до ста, и мясо оказалось у меня в желудке.

Но во рту остался вкус кролика. Словно у меня пошла носом кровь и я ее проглотила.

В тот же день после обеда работал рынок натуральных продуктов «Древо жизни». Рынок устраивали в сквере на северном краю Парка Наследия, через дорогу от бутиков Места-под-солнцем. Там была песочница и качели для малышей. Еще там был саманный домик, слепленный из глины, песка и соломы. В нем было шесть комнат, закругленные дверные проемы и окна, но ни стекол в окнах, ни дверей. Адам Первый говорил, что дом построили древние «зеленые», не меньше тридцати лет назад. Дом пестрел знаками и посланиями плебратвы: «Я люблю письки (жареные!)», «Отсоси у меня, это экологический продукт», «Смерть зелененьким!»

На рынке «Древо жизни» торговали не только вертоградари. В нем участвовали все, кто входил в сеть распространения натуральных продуктов, — кооператив Папоротникового Холма, «Огородники Большого Ящика», «зеленые» из Гольф-клуба. Мы смотрели на всех остальных свысока, потому что их одежда была красивее нашей. Адам Первый говорил, что их товары сомнительны с моральной точки зрения, хоть и не излучают тлетворной ауры рабского труда, как пестрый мусор из торгового центра. «Папоротники» продавали глазурованную посуду собственного производства и бижутерию, сделанную из скрепок для бумаги; «Большие Ящики» — вязаных зверей; «Гольфы» делали навороченные сумочки из страниц старинных журналов, а также растили капусту по краям своего поля для гольфа. «Подумаешь! — сказала Бернис. — Они опрыскивают траву пестицидами, так что пары жалких кочанов капусты им для спасения души все равно не хватит». Бернис становилась все более верующей. Может быть, это заменяло ей настоящих друзей, которых у нее не было.

Еще на «Древо жизни» приходили разные люди в погоне за модой. Богатенькие из Места-под-солнцем, показушники из Папоротникового Холма. Даже люди из охраняемых поселков. Они приходили за безопасными приключениями в плебсвилле. Они утверждали, что овощи вертоградарей лучше, чем из супермаркета, и даже лучше овощей с так называемых фермерских рынков. — Аманда утверждала, что там люди, переодетые фермерами, продают те же овощи с оптовых складов, только в рукодельных корзинках и по завышенным ценам.

Так что, даже если на товаре написано «экологически чистый», верить этому нельзя. Но в продукции вертоградарей никто не сомневался. От нее прямо-таки разило подлинностью: пускай вертоградари — фанатики, смешные и странные, но, по крайней мере, с ними можно не волноваться насчет этичности продукта. Об этом говорили покупатели, пока я заворачивала их покупки в повторно используемый пластик.

Когда мы помогали на «Древе жизни», противнее всего было надевать галстуки юных бионеров. Это было унизительно, потому что модники из охраняемых поселков часто приводили с собой детей. Дети носили на головах бейсболки с написанными на них словами и пялились на нас, на наши галстуки и унылую одежду, как на парад уродов, перешептываясь и хихикая. Я старалась не обращать на них внимания.

Бернис подходила к ним вплотную и спрашивала: «Чего уставился?» Аманда обходилась с ними ловчее. Она улыбалась им, потом доставала свой кусок стекла, резала себе руку и слизывала кровь. Обводила губы окровавленным языком и протягивала руку перед собой. Зеваки мгновенно исчезали. Аманда говорила: если хочешь, чтобы к тебе не лезли, коси под шизу.

Нам троим велели помогать в ларьке, где продавали грибы. Обычно там управлялись Тоби и Пилар, но Пилар приболела, так что сегодня торговала одна Тоби. Она была очень строгая: велела нам стоять прямо и вести себя чрезвычайно вежливо.

Я разглядывала богатеньких, проходивших мимо. Кое-кто из них был в джинсах пастельных цветов и сандалиях, но большинство блистало изобилием дорогих кож и шкур: босоножки из аллигатора, мини-юбки из леопарда, сумочки из шкуры орикса. Владельцы шкур обычно смотрели, словно оправдываясь. Они как бы говорили: «Я не убивала этого зверя, но зачем же шкуре пропадать?» Я задумалась, каково это — носить такие вещи — и что чувствует человек, когда с его кожей так близко соприкасается чужая.

У некоторых богатеньких были новые волосы от париковец — серебристые, розовые, голубые. Аманда рассказывала, что в Отстойнике есть париковецкие лавочки, куда специально заманивают девушек — зайдешь в комнату для пересадки скальпа, а тебя раз — и по башке. Просыпаешься, а у тебя уже не только волосы, но и отпечатки пальцев другие, а потом тебя запирают в бордель и подкладывают под мужиков, и даже если сбежишь, все равно ничего не докажешь, потому что твою личность уже украли. Это было, пожалуй, слишком. Я знала, что Аманда иногда привирает. Но мы с ней заключили договор — никогда не врать друг другу. Так что я подумала: может, это и на самом деле правда.

Где-то с час мы помогали Тоби продавать грибы, а потом нам велели пойти в ларек к Нуэле и помочь ей с уксусом. К этому времени мы уже одурели от скуки, и каждый раз, когда Нуэла наклонялась под прилавок за уксусом, мы с Амандой виляли задом и хихикали вполголоса. Бернис все сильнее краснела, потому что мы ее не посвятили в свой секрет. Я знала, что это нехорошо, но почему-то не могла остановиться.

Потом Аманда пошла в портативный фиолет-биолет, а Нуэла сказала, что ей нужно поговорить с Бэртом, который за соседним прилавком торговал мылом, завернутым в листья. Стоило Нуэле отвернуться, как Бернис ухватила меня за руку и вывернула ее в двух местах сразу.

— А ну говори! — зашипела она.

— Пусти! — сказала я. — Чего я тебе должна сказать?

— Сама знаешь чего! Над чем вы с Амандой смеетесь?

— Ни над чем!

Она заломила мне руку еще сильнее.

— Ладно, — сказала я, — но тебе это не понравится.

И я рассказала ей про Нуэлу с Бэртом и про то, чем они занимаются в уксусной. Наверное, мне и так очень хотелось ей рассказать, потому что у меня это как будто само вырвалось.

— Это отвратительная ложь! — сказала она.

— Что отвратительная ложь? — спросила Аманда, которая как раз вернулась из биолета.

— Мой отец не трахает Мокрую ведьму! — прошипела Бернис.

— Я ничего не могла поделать, — объяснила я. — Она выкрутила мне руку.

Глаза у Бернис покраснели и были на мокром месте, и она бы ударила меня, если бы Аманды здесь не было.

— Рен немного увлеклась, — сказала Аманда. — По правде говоря, мы точно не знаем. Мы только подозреваем, что твой отец трахает Мокрую ведьму. Может быть, это не так. Но в любом случае его можно понять, ведь твоя мать так давно находится «под паром». Должно быть, твой отец сильно неудовлетворен, потому и хватает все время девочек за подмышки.

Она говорила наставительным, добродетельным голосом, подражая Евам. Это было жестоко.

— Неправда, — сказала Бернис. — Неправда!

Она чуть не плакала.

— Но если это все же правда, — спокойно продолжала Аманда, — то ты должна об этом знать. Во всяком случае, если бы речь шла о моем отце, я бы не хотела, чтобы он трахал чей-либо репродуктивный орган, за исключением органа моей матери. Это очень грязная привычка, ужасно антисанитарная. Тогда у него были бы микробы на руках, которыми он потом тебя трогает. Хотя я уверена, что он ничего такого…

— Я тебя ненавижу! — сказала Бернис. — Чтоб ты сгорела и подохла!

— Это совсем не в духе братской любви, Бернис, — укоризненно произнесла Аманда.

Тут к нам, суетясь, подбежала Нуэла.

— Ну что, девочки? Покупатели были? Бернис, почему у тебя глаза красные?

— У меня аллергия на что-то, — ответила Бернис.

— Да, это так, — серьезно подтвердила Аманда. — Ей нехорошо. Может, ей лучше пойти домой. А может быть, это из-за воздуха. Тогда ей нужен респиратор. Правда, Бернис?

— Аманда, ты такая заботливая, — сказала Нуэла. — Да, Бернис, дорогая, я тоже думаю, что тебе лучше прямо сейчас пойти домой. А завтра мы подыщем тебе респиратор, чтобы у тебя не было аллергии. Я тебя провожу немножко.

Она обняла Бернис за плечи и увела ее.

У меня в голове не укладывалось, что мы натворили. В животе все оборвалось — так бывает, когда уронишь что-нибудь тяжелое и знаешь, что оно сейчас упадет тебе на ногу. Мы слишком далеко зашли, но я не знала, как сказать об этом Аманде, чтобы она не сочла меня проповедницей. В любом случае сказанного уже не вернуть.

Глава 28

Тут к нашему прилавку подошел мальчик, которого я никогда раньше не видела, — подросток, старше нас. Он был худой, высокий, темноволосый и одет не так, как все богатенькие. В обычную одежду черного цвета.

— Что желаете? — спросила Аманда. Иногда в разговорах с покупателями мы подражали эксплуатируемым трудящимся из «Секрет-бургера».

— Мне нужна Пилар, — сказал он. Не улыбнулся, ничего. — Вот с этим что-то не так.

Он вытащил из рюкзака баночку меда производства вертоградарей. Странно: что может быть не так с медом? Пилар говорила, что мед никогда не портится, если не добавлять в него воды.

— Пилар болеет, — ответила я. — Поговорите с Тоби — вон она, за прилавком, где грибы.

Он стал озираться, словно нервничал. Он, кажется, пришел один — ни друзей, ни родителей.

— Нет, — сказал он. — Мне нужна именно Пилар.

Подошел Зеб — от ларька с овощами, где торговал корнями лопуха и марью.

— Что-то не так? — спросил он.

— Он хочет говорить с Пилар, — ответила Аманда. — Что-то насчет меда.

Зеб с мальчиком посмотрели друг на друга, и мне показалось, что мальчик чуть заметно кивнул.

— А я не подойду? — спросил Зеб.

— Я думаю, что нужна она, — ответил мальчик.

— Аманда и Рен тебя отведут, — сказал Зеб.

— А кто же будет уксус продавать? — спросила я. — Нуэле пришлось уйти.

— Я буду поглядывать, — ответил Зеб. — Знакомьтесь, это Гленн. Позаботьтесь о нем как следует.

А Гленну он сказал:

— Не давай им волю, а то они тебя заживо съедят.

Мы шли по улицам плебсвилля в сторону «Райского утеса».

— Откуда ты знаешь Зеба? — спросила Аманда.

— Я с ним давно знаком, — ответил мальчик.

Он был неразговорчив. Он даже не хотел идти рядом с нами: к следующему кварталу приотстал немного.

Мы дошли до здания, где жили вертоградари, и вскарабкались по пожарной лестнице. Там были Фило Туман и Катуро Гаечный Ключ: мы никогда не оставляли здание пустым, чтобы туда не залезла плебратва.

Катуро чинил поливальный шланг; Фило просто так сидел и улыбался.

— Кто это? — спросил Катуро, увидев мальчика.

— Зеб велел его привести, — ответила Аманда. — Он ищет Пилар.

Катуро кивнул через плечо.

— Она в хижине для тех, кто «под паром».

Пилар лежала в шезлонге. Перед ней стояла шахматная доска с расставленными фигурами, но все они были на месте: она не играла. Она плохо выглядела: вся как-то осунулась. Она лежала с закрытыми глазами, но открыла их, когда услышала, что мы идем.

— Здравствуй, дорогой Гленн, — сказала она, словно ждала его. — Надеюсь, все прошло благополучно.

— Никаких проблем, — ответил мальчик. Он достал банку. — Качество плохое.

— Все хорошо, — ответила Пилар. — Если рассматривать картину в целом. Аманда, Рен, будьте добры, принесите мне стакан воды.

— Я схожу, — сказала я.

— Обе, — сказала Пилар. — Прошу вас.

Она хотела поговорить без нас. Мы вышли из хижины, стараясь идти как можно медленнее. Мне хотелось послушать, что они будут говорить, — мед тут ни при чем, это точно. Меня сильно напугал вид Пилар.

— Он не из плебсвилля, — шепнула Аманда. — Из охраняемого поселка.

Я и сама так подумала, но вслух сказала:

— Откуда ты знаешь?

В охраняемых поселках жили сотрудники корпораций — все эти ученые и бизнесмены, которые, как говорил Адам Первый, уничтожали старые виды и создавали новые и вообще губили мир. Хотя я и не могла поверить, что мой родной отец в «Здравайзере» такое делал; но, как бы то ни было, с чего вдруг Пилар общаться с кем-то из тамошних?

— Нутром чую, — сказала Аманда.

Когда мы вернулись со стаканом воды, Пилар опять лежала с закрытыми глазами. Мальчик сидел рядом; он передвинул несколько шахматных фигур. Белая королева была окружена: еще один ход, и ей конец.

— Спасибо, — сказала Пилар, беря у Аманды стакан. — И тебе спасибо, Гленн, милый, что пришел.

Он встал.

— Ну ладно, пока, — неловко сказал он, и Пилар ему улыбнулась. Сияюще, но слабо.

Мне захотелось ее обнять — такая она была хрупкая и маленькая. Мы пошли обратно к «Древу жизни», и Гленн с нами.

— Ей по правде плохо, да? — спросила Аманда.

— Болезнь — это дефект дизайна, — ответил мальчик. — Его можно поправить.

Да, наверняка он из охраняемого поселка. Так разговаривают только тамошние мозговитые: не отвечают прямо на вопрос, а изрекают какую-то общую мысль, словно точно знают, что она верна. Интересно, так ли разговаривает мой родной отец? Может быть.

— Значит, если бы ты делал мир, ты бы сделал его лучше? — спросила я.

Я имела в виду — лучше, чем Бог. Меня вдруг охватило праведное негодование. Как на Бернис. Как на вертоградарей.

— Да, — ответил он. — Именно так.

Глава 29

Назавтра мы, как обычно, пошли за Бернис в «Буэнависту». Кажется, нам обеим было стыдно за вчерашнее — мне, во всяком случае, было. Но когда мы постучали и сказали «Тук-тук», Бернис не отозвалась, как обычно: «Кто там?» Она ничего не сказала.

— Это мы! — крикнула Аманда. — Ганг! Рена!

Никто не отозвался. Молчание было почти ощутимым.

— Ну Бернис! — крикнула я. — Открывай! Это мы.

Дверь открылась, но за ней оказалась не Бернис. Там была Ивона. Она смотрела прямо на нас, и было совсем не похоже, что она «под паром».

— Уходите, — сказала она. И захлопнула дверь.

Мы переглянулись. У меня появилось нехорошее предчувствие. Что, если мы своей историей про Бэрта и Нуэлу непоправимо навредили Бернис? Что, если это вообще неправда? Поначалу это была просто шутка. Но теперь все стало очень серьезно.

Обычно на Неделе святого Юэлла Пилар и Тоби водили нас в Парк Наследия за грибами. Туда было ужасно интересно ходить, потому что заранее неизвестно было, что попадется на глаза. В парке семейства из плебсвилля устраивали барбекю или семейные скандалы, и мы зажимали нос от вони жареного мяса; парочки барахтались в кустах; бездомные пили из горла или храпели под деревьями; всклокоченные психи говорили сами с собой или орали; нарики кололись. Если мы доходили до пляжа, где лежали девушки в бикини, то Шекки с Крозом подходили к ним и говорили: «Рак кожи», чтобы обратить на себя внимание.

Могли попасться и патрули ККБ — они напоминали гуляющим, чтобы те бросали мусор в урны, но на самом деле, как утверждала Аманда, искали мелких дилеров, которые толкали товар, не делясь с дружками из мафии. В этих случаях можно было услышать свист струи пистолета-распылителя и вопли. «Напал на нас при исполнении», — говорил патруль случайным свидетелям, утаскивая тело.

Но в тот день поход в Парк Наследия отменили, потому что Пилар болела. Так что вместо него у нас была ботаника дикорастущих растений, которую вел Бэрт, на пустыре за «Чешуйками».

У нас были грифельные доски и мел, потому что мы всегда рисовали дикорастущие растения, чтобы лучше их запомнить. Потом стирали рисунок, и растение оставалось в голове. Бэрт говорил: чтобы запомнить что-нибудь, надо это нарисовать, лучше способа нет.

Бэрт походил по пустырю, сорвал что-то и поднял, чтобы нам всем было видно.

— Portulaca oleracea, — сказал он. — Или портулак. Растет как в диком виде, так и в огородах. Предпочитает землю, которую до него потревожили. Обратите внимание на красноватый стебель и супротивные листья. Хороший источник «омега-3».

Он помолчал и оглядел нас.

— Половина из вас не смотрит, а другая половина не рисует, — сказал он. — Эти уроки могут спасти вам жизнь! Мы говорим о жизнеобеспечении. Жизнеобеспечение. Что это такое?

Тупые взгляды, молчание.

— Жизнеобеспечение, — сказал Шишка, — это то, что поддерживает жизнь в теле. Это еда. Еда! Откуда берется еда? Ну-ка?

— Земля — мать всякой еды, — хором проскандировали мы.

— Верно! — сказал Бэрт. — Земля! Но большая часть людей покупает еду в супермаркетах. Что случится, если вдруг не будет никаких супермаркетов? Шеклтон?

— Тогда надо будет растить еду на крыше, — ответил Шекки.

— А если никаких крыш нет? — Шишка начал розоветь лицом. — Тогда где брать еду?

Снова пустые взгляды.

— Тогда надо переходить на подножный корм, — сказал Шишка. — Крозье, что такое подножный корм?

— Это когда находишь всякое, — ответил Кроз. — Такое, за что не надо платить. Например, если украсть.

Мы все засмеялись.

Шишка не обратил внимания.

— А где вы будете искать это «всякое»? Куилл?

— В торговом центре? — спросил Куилл. — На задворках, типа. Куда все выкидывают, типа, пустые бутылки и…

Он был туповат, но еще и нарочно прикидывался тупым. Мальчишки это делали, чтобы позлить Бэрта.

— Нет, нет! — заорал Шишка. — Тогда некому будет выкидывать вещи! Вы никогда не были за пределами плебсвилля! Никогда не видели пустыню, не знаете, что такое голод и засуха! Когда придет Безводный потоп — даже если вы его переживете, — то умрете с голоду. Почему? Да потому что не слушаете! Зачем я вообще трачу на вас время?

Каждый раз, когда Шишка вел урок, он рано или поздно слетал с каких-то невидимых катушек и начинал орать.

— Ну ладно, — сказал он, успокаиваясь. — Что это за растение? Портулак. Что с ним делают? Едят. А теперь продолжайте рисовать. Портулак! Обратите внимание на овальную форму листьев! Посмотрите, какие они блестящие! Посмотрите на стебель! Запомните его!

Я все думала. Не может быть, что это правда. Я не понимала, как вообще кто бы то ни было — даже Нуэла, Мокрая ведьма, — может заниматься сексом с Бэртом Шишкой. Он такой лысый и потный.

— Кретины, — бормотал он про себя. — Зачем я вообще стараюсь?

И вдруг застыл и замолчал. Он смотрел на что-то у нас за спиной. Мы повернулись: там, у бреши в заборе, стояла Ивона. Должно быть, пролезла в нее. Она была по-прежнему в домашних тапочках, голова обернута желтым детским одеяльцем, как шалью. Рядом с ней стояла Бернис.

Они стояли и ничего не делали. Не двигались. Потом в дырку пролезли два человека из ККБ. Боевые: в мерцающих серых костюмах, из-за которых они походили на мираж. Они держали наготове пистолеты-распылители. Я почувствовала, как у меня вся кровь отлила от лица: мне показалось, что меня сейчас стошнит.

— Что такое? — закричал Бэрт.

— Стоять, не двигаться! — крикнул один из какабэшников.

Вышло очень громко, потому что у него в шлеме был микрофон. Какабэшники шагнули вперед.

— Не подходите, — сказал нам Бэрт. У него был такой вид, словно его ударили тазером.

— Пройдемте, — сказал первый какабэшник, когда они дошли до нас.

— Что? — переспросил Бэрт. — Я ничего не делал!

— Незаконное выращивание марихуаны для продажи на черном рынке с целью получения выгоды, — сказал второй. — Советую не сопротивляться аресту, иначе вам могут причинить вред.

Они повели Бэрта к дырке в заборе. Мы молча потащились следом — мы никак не могли понять, что происходит.

Когда они поравнялись с Ивоной и Бернис, Бэрт протянул к ним руки.

— Ивона! Как это произошло?

— Ты гребаный дегенерат! — крикнула она. — Лицемер! Прелюбодей! Ты думаешь, я совсем тупая?

— О чем ты говоришь? — умоляюще спросил Бэрт.

— Ты, наверное, думал, у меня такой приход от твоей ядовитой шмали, что я вообще ничего кругом себя не вижу, — сказала Ивона. — Но я все узнала. Что ты делал с этой коровищей Нуэлой! Хотя это даже не самое худшее. Сволочь, извращенец!

— Нет, — произнес Бэрт. — Честное слово! Правда, я никогда… Я только…

Я смотрела на Бернис: я не могла понять, что она чувствует. Лицо у нее было даже не красное. Пустое, как классная доска. Пыльно-белое.

Из дырки в заборе появился Адам Первый. Он всегда как чувствовал, когда происходит что-то необычное. «Как будто у него телефон», — говорила Аманда. Он положил руку на желтенькое одеяльце Ивоны.

— Ивона, милая, ты вышла «из-под пара»! — воскликнул он. — Как хорошо. Мы все за тебя молились. А что тут случилось?

— Отойдите с дороги, пожалуйста, — сказал какабэшник.

— За что ты меня так? — взвыл Бэрт, обращаясь к Ивоне, а какабэшники стали его подталкивать.

Адам Первый сделал глубокий вдох.

— Это весьма прискорбно, — сказал он. — Может быть, всем нам будет полезно поразмышлять над человеческими слабостями, общими для всех нас…

— Идиот, — сказала Ивона. — Бэрт растил в «Буэнависте» шмаль в промышленных количествах, прямо у вас под носом. Добродетельные вертоградари. Он и торговал прямо у вас под носом, на этом дурацком рынке. Хорошенькие брусочки мыла, завернутые в листья, — только не все это было мыло! Он заработал кучу денег!

Адам Первый принял скорбный вид.

— Деньги — ужасное искушение. Это болезнь.

— Ну ты и дурак, — сказала Ивона. — Экологически чистые растительные средства! Ха-ха-ха!

— Я же тебе говорила, что в «Буэнависте» растят, — шепнула мне Аманда. — Шишка попал по-крупному.

Адам Первый приказал нам всем идти домой, и мы пошли. Я ужасно переживала. Я только и думала о том, как Бернис вернулась домой в тот день, когда мы ее так обидели на рынке, и рассказала Ивоне про Бэрта с Нуэлой и еще про то, что он хватает девочек за подмышки, и Ивона так рассердилась или приревновала, что связалась с ККБ и обвинила его. ККБ поощряла граждан это делать — закладывать своих соседей и родственников. Аманда говорила, что она даже деньги за это платит.

Я ведь не хотела ничего плохого. Во всяком случае, настолько плохого. А вот как получилось.

Я подумала, что нам надо пойти к Адаму Первому и рассказать ему, что мы сделали, но Аманда сказала, что это ничего не даст, ничему не поможет, мы только наживем себе еще неприятностей. Она была права. Но мне от этого легче не стало.

— Не кисни, — сказала Аманда. — Я тебе что-нибудь украду. Что ты хочешь?

— Телефон, — сказала я. — Фиолетовый. Как у тебя.

— Хорошо, я этим займусь.

— Спасибо, ты очень добрая, — сказала я.

Я старалась говорить с выражением, чтобы Аманда знала, что я ей действительно благодарна, но она знала, что я притворяюсь.

Глава 30

Назавтра Аманда сказала, что у нее есть сюрприз, который меня точно развеселит. Она сказала, что он в торговом центре Сточной Ямы. И это действительно оказался сюрприз, потому что когда мы туда пришли, то увидели Шекки и Кроза, которые околачивались у разбитой будки голограммера. Я знала, что они оба неровно дышат к Аманде — все мальчики были в нее влюблены, — хотя она никогда не бывала с ними наедине, а только в большой компании.

— Достали? — спросила она.

Они робко ухмыльнулись. Шекки в последнее время сильно вырос: он стал длинным, поджарым, темнобровым. Кроз тоже вырос — в отличие от брата не только вверх, но и вширь; у него начала пробиваться соломенного цвета борода. Раньше меня не очень интересовала их внешность — я не думала о ней в подробностях, — но сейчас я поняла, что смотрю на них как-то по-новому.

— Сюда, — сказали они.

Они не то чтобы боялись, но были настороже. Они убедились, что никто не смотрит, и мы вчетвером залезли в будку, откуда когда-то люди проецировали свои изображения наружу, в проходы торгового центра. Будка была рассчитана на двоих, так что нам пришлось стоять очень близко друг к другу.

В будке было жарко. Я ощущала тепло наших тел, словно мы были больны и горели в лихорадке; от мальчишек пахло застарелым потом, старыми тряпками, грязью и немытыми волосами — мы все так пахли — и еще, характерно для мальчишек постарше, грибами и смесью винных опивков; от Аманды — цветами, с примесью мускуса и едва уловимой ноткой крови.

Я не знала, как я сама пахну для других. Говорят, что человек сам не ощущает своего запаха, потому что привык к нему. Я пожалела, что не знала о сюрпризе заранее, — тогда я могла бы воспользоваться припрятанным розовым обмылком. Я надеялась, что от меня не пахнет заношенным бельем или потными ногами.

Почему мы хотим нравиться другим людям, даже если мы к ним на самом деле равнодушны? Я не знала почему, но это было так. И вот я стояла в этой будке, обоняя разные запахи и надеясь, что Шекки и Кроз считают меня хорошенькой.

— Вот, — сказал Шекки. Он вытащил кусок тряпки, в который что-то было завернуто.

— Что это? — спросила я.

Я слышала собственный голос — писклявый, девчачий.

— Это сюрприз, — сказала Аманда. — Они достали нам той самой супершмали. Которую растил Шишка.

— Не может быть! — воскликнула я. — Купили? У ККБ?

— Сперли, — сказал Шекки. — Пролезли в «Буэнависту» через заднюю стену — мы это сто раз делали. Какабэшники ходили через парадную дверь, а на нас не обратили никакого внимания.

— В одном окне в погребе прутья расшатались — мы всегда лазили через то окно и устраивали пьянки на лестнице, — сказал Кроз.

— Они сложили мешки со шмалью в погреб, — сказал Шекки. — Должно быть, собрали всю, которая росла. С одного запаха можно было заторчать.

— Покажи, — сказала Аманда.

Шекки развернул тряпку: там были сухие резаные листья.

Я знала, что думает Аманда о наркотиках: человек теряет контроль над собой, а это рискованно, потому что другие люди получают над ним преимущество. Кроме того, если перестараться, можно вообще лишиться мозгов, как Фило Туман, и тогда о контроле можно совсем забыть. И еще курить можно только с теми, кому доверяешь. Значит ли это, что Аманда доверяет Шекки и Крозу?

— А ты сама пробовала? — шепотом спросила я у Аманды.

— Нет еще, — шепнула Аманда в ответ.

Зачем мы шептались? Мы стояли так близко, что Шекки и Кроз все равно все слышали.

— Тогда я не хочу, — сказала я.

— Но я с ними обменялась! — воскликнула Аманда. Она говорила с большим напором. — Я столько менялась!

— Я пробовал этот яд, — сказал Шекки. Слово «яд» он постарался выговорить очень взрослым и крутым голосом. — Полный умат.

— Я тоже. Как будто летаешь! — сказал Кроз. — Как птица, бля!

Шекки уже скрутил из листьев косяк, поджег, вдохнул дым.

У меня на попе оказалась чья-то рука. Я не знала чья. Рука лезла вверх, стараясь пробраться под цельнокроеное вертоградарское платье. Я хотела сказать «не надо», но промолчала.

— Ну попробуй, — сказал Шекки.

Он взял меня за подбородок, прижался губами к моим губам и вдул в меня полный рот дыма. Я закашлялась, он повторил, и у меня вдруг ужасно закружилась голова. Потом я увидела четкий, ослепительно яркий образ кролика, которого мы съели несколько дней назад. Он смотрел на меня мертвыми глазами, только они были оранжевые.

— Куда столько! — сказала Аманда. — Она же не привыкла!

Тут меня замутило, а потом стошнило. Наверное, попало на всех сразу. О нет, подумала я. Что за идиотка. Я не знаю, сколько времени прошло, потому что время было как резина — оно растягивалось, как длинная-длинная эластичная веревка или огромный кусок жвачки. Потом оно схлопнулось в крохотный черный квадратик, и я отключилась.

Когда я очнулась, оказалось, что я сижу, прислонившись спиной к разбитому фонтану в торговом центре. Голова еще кружилась, но меня не тошнило: скорее было похоже, как будто я плаваю в воздухе. Все казалось очень далеким и прозрачным. Может быть, можно просунуть руку сквозь цемент, подумала я. Может быть, все как кружево — состоит из крохотных частиц, а между ними Бог, как объяснял Адам Первый. Может быть, я сделана из дыма.

Окно ближайшего магазина было похоже на коробку со светлячками, на живые блестки. Там шел какой-то праздник, доносилась музыка. Звенящая, странная. Бал бабочек: они, должно быть, танцуют на тоненьких членистых ножках. Я подумала: если только удастся встать, я тоже смогу потанцевать.

Аманда обняла меня.

— Все в порядке, — сказала она. — С тобой ничего не случилось.

Шекки и Кроз еще не ушли и, судя по голосам, были недовольны. Во всяком случае, Кроз был недоволен, а Шекки колбасило почти так же, как меня.

— Так когда ты расплатишься? — спросил Кроз.

— Ничего ведь не вышло, — ответила Аманда. — Так что никогда.

— Уговор был не такой, — сказал Кроз. — Уговор был: мы приносим шмаль. Мы ее принесли. Так что вы нам должны.

— Уговор был, что у Рен поднимется настроение, — сказала Аманда. — Но ничего не вышло. Вопрос снят.

— Ничего подобного, — заявил Кроз. — Вы нам должны. Расплачивайтесь.

— Попробуй заставь, — сказала она.

В голосе зазвучала опасная нотка — так Аманда говорила с плебратвой, когда та подходила слишком близко.

— Ничего, — проговорил Шекки. — Неважно.

Кажется, он не сильно переживал.

— Вы нам должны два траха, — не отставал Кроз. — Каждая по одному. Мы страшно рисковали, нас могли убить!

— Отстань от нее, — проговорил Шекки. — Аманда, я хочу потрогать твои волосы. От тебя пахнет конфетами.

Его все еще не отпустило.

— Отвали, — сказала Аманда.

Наверное, они отвалили, потому что в следующий раз, когда я оглянулась вокруг, их уже не было.

К тому времени я уже почти пришла в себя.

— Аманда, я не могу поверить, что ты с ними обменялась.

Я хотела добавить «ради меня», но боялась заплакать.

— Прости, что ничего не вышло, — сказала она. — Я только хотела, чтобы у тебя поднялось настроение.

— Мне действительно лучше, — сказала я. — Легче.

Это была правда — частично потому, что я выблевала довольно много воды, но еще и из-за Аманды. Я знала, что она раньше так менялась — на еду, когда голодала после техасского урагана, но она рассказывала, что ей это никогда не нравилось и она это делала не ради удовольствия, так что сейчас она больше уже не меняется, потому что не нужно. И на этот раз не обязательно было, но она поменялась. Я не знала, что она меня так любит.

— Теперь у них на тебя зуб, — сказала я. — Они с тобой сквитаются.

Правда, мне казалось, что это совсем неважно, потому что я все еще «летала».

— Ничего страшного, — сказала Аманда. — Я с ними разберусь.

День Крота

^{Год двенадцатый}

Дорогие друзья, дорогие собратья-млекопитающие, дорогие собратья-создания!

Я не буду указывать пальцем, ибо не знаю, на кого указывать; но, как мы только что видели, злобные слухи сеют смятение. Неосторожное слово подобно окурку сигареты, брошенному в мусорный контейнер: оно тлеет, внезапно вспыхивает, и пожар охватывает целый квартал. Впредь следите за своими словами.

Определенные дружеские связи неизбежно провоцируют неуместные замечания. Но мы не шимпанзе; наши самки не кусают самок-соперниц, наши самцы не прыгают на самок и не колотят их ветвями. Во всяком случае, обычно. Жизнь любой пары трудна и подвержена искушениям, но в наших силах — не добавлять трудностей и не интерпретировать эти искушения превратно.

Среди нас больше нет Бэрта, бывшего Адама Тринадцатого, его жены Ивоны и маленькой Бернис. Простим же то, что нуждается в прощении, и окутаем их Светом в своих сердцах.

Но жизнь продолжается. Мы обнаружили здание бывшей автомастерской, которое можно превратить в уютное жилье. Нужно только осуществить проект по переселению Крыс. Я уверен, что Крысы авторемонтной мастерской «Бенц» будут счастливы в кондоминиуме «Буэнависта», когда осознают, какие возможности для пропитания он предоставляет.

К сожалению, грибные плантации «Буэнависты» для нас потеряны, но вы будете рады узнать, что Пилар сохранила грибницы всех столь ценимых нами видов, и мы заложим новые грибные плантации в погребе «Велнесс-клиники», пока не найдется более сырое помещение.

Сегодня мы празднуем День Крота, праздник подземной жизни. День Крота — детский праздник, и наши дети потрудились на славу, украшая сад «Райский утес». Кроты с коготками из зубьев расчески, Нематоды из прозрачных пластиковых пакетов, Земляные черви из набитых тряпками эластичных чулок и веревочек, Навозные жуки — все это свидетельствует о дарованных нам Богом творческих силах, которые даже бесполезное, выброшенное могут спасти из бездны бессмысленности.

Мы часто забываем о мельчайших созданиях, обитающих меж нами; но без них мы и сами не могли бы существовать, ибо каждый из нас — подлинный Вертоград невидимых жизненных форм. Что бы мы делали без Микрофлоры, населяющей наш кишечный тракт, без Бактерий, защищающих нас от враждебного вторжения? Мы кишим множеством существ, друзья мои, — мириадами живых тварей, что ползают у нас под ногами и, смею добавить, также и под ногтями.

Это правда, что иногда нас заселяют нанобиоформы, без которых мы предпочли бы обойтись, — чесоточные клещи, анкилостомы, лобковые вши, острицы и зудни, не говоря уже о злотворных бактериях и вирусах. Но мы должны видеть в них крохотных Ангелов Господних, делающих Его непостижимую работу своим неповторимым способом, ибо эти создания также находятся в Его Вечном Разуме и сияют Вечным Светом, составляя часть полифонической симфонии Творения.

Подумайте также о тех, кто трудится ради Него в Земле! О Земляных червях, Нематодах и Муравьях. Если бы они не возделывали неустанно землю, она затвердела бы, уподобясь цементу, и все живое в ней погибло бы. Подумайте об антибиотических свойствах Опарышей и различных видов Плесени, о меде, который делают наши Пчелы, а также о паутине Пауков, столь полезной для остановки крови при ранениях. На каждый недуг у Господа в великой Аптеке Природы найдется лекарство!

Трудами Жуков-могильщиков и гнилостных Бактерий наши плотские обители распадаются и возвращаются к первозданным элементам, чтобы обогатить жизнь других Созданий. Как заблуждались наши предки, когда сохраняли тела — бальзамировали, украшали, сохраняли в мавзолеях. Как ужасно, когда оболочку Души превращают в кощунственный фетиш! И в конечном итоге какой это эгоизм! Разве мы не обязаны по справедливости отплатить за дары жизни, преподнеся собственное тело в дар, когда придет время?

А теперь присоединимся к хору «Бутоны и почки» и споем традиционный детский гимн Дня Крота.

Мы славим малого Крота

Глава 31

^{Год двадцать пятый}

Адам Первый говорил: «Пока ярится потоп — считайте дни. Наблюдайте восходы Солнца и перемены Луны, ибо для всего есть свое время. В Медитациях не уходите слишком далеко вглубь себя, чтобы не войти в Безвременное прежде времени. Будучи «под паром», не опускайтесь на глубины, откуда уже не сможете подняться, иначе придет Ночь, в которой вы уже не отличите одного часа от другого, и Надежда будет утрачена».

Для счета дней Тоби служат старые блокноты с логотипом «НоваТы». Сверху каждой розовой странички нарисованы два глаза с длинными ресницами — один подмигивает — и сложенные губки, как след губной помады от поцелуя. Эти глаза и улыбающиеся рты приятны Тоби: ей кажется, что она не одна. Начиная страницу, Тоби пишет печатными буквами название праздника или имя святого по календарю вертоградарей. Она до сих пор помнит святцы наизусть: святой Э. Ф. Шумахер, святая Джейн Джейкобс, святая Сигридюр Гюдльфосская, святой Уэйн Грейди от Грифов; святой Джеймс Лавлок, блаженный Гаутама Будда, святая Бриджет Стачбери от Кофе, выращенного в тени, святой Линней от Ботанической классификации, День Крокодиловых, святой Стивен Джей Гульд от Юрских сланцев, святой Гильберто Сильва от Летучих мышей. И все прочие.

Под названиями дней она пишет про огород: что посадила, что собрала, какая фаза луны, какие насекомые навещают посадки.

Сейчас она пишет: «День Крота. Год двадцать пятый. Постирать. Луна в ущербе». День Крота приходится на Неделю святого Юэлла. Годовщина неприятных событий.

Два дня назад — в День святого Орландо Гарридо от Ящериц — Тоби сделала запись, не относящуюся к огороду. «Галлюцинация?» — написала она. Сейчас она раздумывает над этой записью. Тогда ей действительно показалось, что это галлюцинация.

Это было после ежедневной грозы. Тоби на крыше проверяла трубы, идущие от бочонка с дождевой водой, — единственный кран, которым она пользовалась внизу, засорился. Тоби нашла, в чем дело — оказалось, в трубе застряла дохлая мышь, — и уже собиралась спускаться, но тут послышался странный звук. Похожий на пение, но такого пения Тоби в жизни не слыхала.

Она взяла бинокль и принялась оглядывать окрестности. Сначала ничего не было видно, но потом в дальнем конце территории показалась странная процессия. Кажется, она состояла исключительно из голых людей, хотя один человек, который шел впереди, был в одежде, в какой-то красной шляпе и — возможно ли это? — в солнечных очках. За ним шли мужчины, женщины и дети с кожей самых разнообразных цветов. Подкрутив фокус бинокля, Тоби разглядела, что кое у кого из голых синие животы.

Потому она и решила, что это, должно быть, галлюцинация: из-за синего цвета. И еще из-за хрустального, потустороннего звука их голосов. Фигуры она видела лишь несколько секунд. Только что были и вот уже растворились, как дым. Должно быть, они зашли за деревья, направляясь по тропе.

Тоби ничего не могла с собой поделать — сердце у нее запрыгало от радости. Ей захотелось сбежать по лестнице, выбежать на улицу, догнать их. Но это слишком хорошо, чтобы быть правдой… столько людей сразу. И еще таких здоровых на вид. Не может быть, что они настоящие. Если Тоби поддастся на этот мираж, песню сирены, и пойдет в лес, где рыщут свиньи, она будет не первым человеком на свете, который погиб оттого, что принял оптимистические фантазии за действительность.

Как говорил Адам Первый, мозг, столкнувшись со слишком большим количеством пустоты, начинает изобретать. Одиночество создает собеседников, как жажда творит воду. Стольких моряков погубило стремление к островам, которые оказались миражами.

Она берет карандаш и зачеркивает вопросительный знак. Теперь запись гласит: «Галлюцинация». Ясно. Четко. Никаких сомнений.

Тоби кладет карандаш, берет ручку от щетки, бинокль и карабин и тащится вверх по лестнице, на крышу, чтобы обозреть свои владения. Сегодня все тихо. В окрестностях ничего не видно — ни крупных животных, ни голых синих певцов.

Глава 32

Сколько лет прошло с того Дня Крота, последнего, когда Пилар еще была жива? Кажется, это был двенадцатый год.

Накануне случилась катастрофа — арестовали Бэрта. Когда какабэшники увели его, а Ивона и Бернис ушли с пустыря, Адам Первый созвал всех вертоградарей на экстренное собрание в саду на крыше. Он сообщил им новости, и эти новости повергли их в состояние шока. Им было чудовищно больно и стыдно. Как это Бэрт умудрился растить марихуану в «Буэнависте» и никто его не заподозрил?

Конечно, из-за доверчивости, думает Тоби. Вертоградари не верили никому из Греховного мира, но своим они доверяли. А теперь они влились в обширные ряды искренне верующих, которые в один прекрасный день обнаруживают, что священник сбежал с церковной кассой, по дороге растлив десяток мальчиков-хористов. Бэрт хотя бы мальчиков не тронул — во всяком случае, насколько было известно вертоградарям. Среди детей ходили слухи — всякие гадости, как дети обычно рассказывают, — но не про мальчиков. Бэрт интересовался только девочками и ограничивался хватанием за подмышки.

Единственный из вертоградарей, кого новости не привели в удивление и ужас, был Фило Туман. Правда, он вообще ничему не удивлялся и не ужасался. Он только сказал: «Хотел бы я попробовать той шмали, так ли уж она хороша».

Адам Первый призвал добровольцев приютить у себя жильцов «Буэнависты», внезапно оставшихся без крова. Адам Первый сказал, что они не могут туда вернуться, потому что «Буэнависта» теперь кишит людьми из ККБ, и все вещи, которые там остались, можно считать потерянными.

— Если бы дом горел, вы не побежали бы туда ради спасения нескольких безделушек, — сказал он. — Так Господь испытывает нас на непривязанность к царству бесполезных иллюзий.

Вертоградарям не полагалось расстраиваться из-за потери вещей: все свои материальные ценности они восторгали из мусорных контейнеров и со свалок, так что теоретически всегда могли восторгнуть новые. Тем не менее кто-то оплакивал хрустальный бокал, а кто-то поднял необъяснимый шум из-за сломанной вафельницы, что была дорога как память.

Затем Адам Первый попросил всех присутствующих не говорить о Бэрте и «Буэнависте», а особенно о ККБ.

— Возможно, что враги нас подслушивают, — сказал он.

Он это все чаще повторял в последнее время; Тоби иногда задумывалась, не параноик ли он.

— Нуэла, Тоби, — сказал он, пока все остальные уходили, — можно вас на минуту?

Зебу же он сказал:

— Ты бы не мог пойти туда и проверить? Хотя, скорее всего, мы ничего не можем сделать.

— Ни хрена не можем, — жизнерадостно отозвался Зеб. — Но я гляну.

— Оденься как житель плебсвилля, — сказал Адам Первый.

Зеб кивнул.

— Да, в солнцебайкерское.

Он пошел к пожарной лестнице.

— Нуэла, дорогая, — сказал Адам Первый, — ты не могла бы пролить свет? На то, что сказала Ивона относительно тебя и Бэрта?

Нуэла зашмыгала носом.

— Понятия не имею, — сказала она. — Это такая гадкая ложь! Так неуважительно! Так больно! Как она могла такое подумать про меня и… и Адама Тринадцатого?

«Подумать-то совсем нетрудно, особенно глядя на то, как ты трешься о чужие брюки», — мысленно заметила Тоби. Нуэла флиртовала со всеми существами мужского пола. Но ведь Ивона была «под паром» во время этого флирта. Тогда что могло возбудить ее подозрения?

— Никто из нас этому не верит, дорогая, — сказал Адам Первый. — Должно быть, Ивоне нашептал какой-нибудь сплетник… может быть, даже агент-провокатор, засланный врагами, чтобы посеять меж нами раздор. Я спрошу привратников «Буэнависты», не было ли у Ивоны в последние дни необычных гостей. А теперь, Нуэла, милая, осуши слезы и ступай в швейную. Нашим братьям и сестрам, оставшимся без крова, понадобится множество швейных изделий — например, одеял, а я знаю, что ты всегда рада помочь.

— Спасибо! — благодарно воскликнула Нуэла.

Она бросила ему взгляд, который говорил: «Только ты меня понимаешь!», и поспешила к пожарной лестнице.

— Тоби, дорогая, загляни в свое сердце — не готова ли ты взять на себя обязанности Бэрта? — спросил Адам Первый, как только Нуэла ушла. — «Ботанику садовых растений», «Съедобные сорняки». Мы, конечно, сделаем тебя Евой. Я давно уже намеревался, но Пилар так ценила твою помощь, и мне кажется, ты с радостью выполняла эту работу. Я не хотел отбирать тебя у Пилар.

Тоби подумала.

— Это большая честь, — наконец сказала она. — Но я не могу ее принять. Стать полноправной Евой… это будет лицемерие с моей стороны.

Как она ни старалась, ей так и не удалось повторить момент просветления, которого она достигла в первый день у вертоградарей. Она пробовала пребывание в затворе, неделю уединения, всенощные бдения, принимала все положенные грибы и эликсиры, но никакие особые откровения ее не посещали. Видения были, да, но бессмысленные. Может, конечно, у них и был какой-то смысл, но Тоби не удалось его разгадать.

— Лицемерие? — спросил Адам Первый, морща лоб. — Это почему?

Тоби очень тщательно выбрала слова: она не хотела его обидеть.

— Я не уверена, что полностью принимаю все учение вертоградарей.

Это было очень мягко сказано: на самом деле она почти ни во что из их учения не верила.

— В некоторых религиях вера предшествует деянию, — сказал Адам Первый. — А в нашей деяние предшествует вере. Ты ведешь себя так, как если бы верила. «Как если бы» — эти три слова для нас очень важны. Продолжай жить в соответствии с ними, и вера придет к тебе в свое время.

— На одной надежде жить тяжело, — сказала Тоби. — Само собой разумеется, что Ева должна быть…

Адам Первый вздохнул.

— Не следует слишком многого ожидать от веры, — сказал он. — Человеческое разумение несовершенно, и мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно.[190] Любая религия — тень Бога. Но тень Бога — это еще не Бог.

— Я не хочу подавать плохой пример, — возразила Тоби. — Дети чувствуют фальшь — они увидят, что я только притворяюсь. Это может повредить делу.

— Твои сомнения лишь подтверждают мою правоту, — сказал Адам Первый. — Они доказывают, какой ты надежный человек. На каждое «нет» найдется свое «да»! Ты сделаешь для меня одну вещь?

— Какую? — подозрительно спросила Тоби.

Она не хотела брать на себя обязанности Евы и тем самым отрезать себе пути к отступлению. Она хотела быть свободной, если вдруг понадобится бежать.

Я просто отбывала время, подумала она. Пользовалась их добротой. Фальшивка.

— Помолись о вразумлении, — сказал Адам Первый. — На всенощном бдении. Молись о том, чтобы Господь ниспослал тебе силу противостоять страхам и сомнениям. Я уверен, что ты получишь положительный ответ. У тебя есть дар, который нельзя расточать просто так. Мы все с радостью примем тебя как Еву, я тебя уверяю.

— Ну хорошо, — сказала Тоби. — Это я могу.

А еще на каждое «да» найдется свое «нет», подумала она.

Препараты для бдений и прочие вещества, которые у вертоградарей отвечали за путешествия вне тела, хранились у Пилар. Тоби несколько дней не видела Пилар из-за ее болезни — по-видимому, кишечного гриппа. Но Адам Первый ничего не сказал про болезнь, и Тоби предположила, что Пилар уже выздоровела. Грипп редко длится больше недели.

Тоби дошла до крохотного закутка Пилар, расположенного в глубинах здания. Пилар полулежала на тюфяке, подложив под спину подушки. Рядом на полу в консервной банке мерцала восковая свеча. Воздух был спертый, и пахло рвотой. Но тазик, стоящий возле Пилар, был пуст и чист.

— Тоби, милая, — сказала Пилар. — Сядь со мной.

Крохотное личико сильнее обычного походило на грецкий орех, несмотря на бледность — или подобие бледности, какое бывает при смуглой коже. Сероватый цвет. Грязный.

— Тебе лучше? — спросила Тоби, взяв в обе ладони жилистую лапку Пилар.

— О да. Гораздо лучше, — сказала Пилар, светло улыбаясь. Голос был слабый.

— Что это было?

— Съела что-то, — ответила Пилар. — Ну так чем я могу тебе помочь?

— Я хотела тебя проведать, — ответила Тоби и с удивлением поняла, что это правда.

Пилар была такой изможденной, хрупкой. Тоби ощутила собственный страх: что, если Пилар — которая казалась вечной, которая, несомненно, была всегда, во всяком случае с незапамятных времен, как валун или древний пень, — что, если она вдруг исчезнет?

— Спасибо, мне очень приятно, — сказала Пилар. Она сжала руку Тоби.

— И еще Адам Первый попросил меня стать Евой.

— Ты, конечно, отказалась? — улыбаясь, спросила Пилар.

— Точно, — ответила Тоби. Пилар всегда отгадывала ее мысли. — Но он хочет, чтобы я провела всенощное бдение. Помолилась о вразумлении свыше.

— Это будет лучше всего. Ты знаешь, где я держу все, что нужно для всенощного бдения. Коричневый флакон, — сказала она; Тоби приподняла связанную из резинок и бечевок занавеску, отделяющую полки со снадобьями. — Коричневый, справа. Только пять капель и две из фиолетового.

— А я уже пробовала этот вариант? — спросила Тоби.

— Именно этот — нет. На этом ты обязательно получишь какой-нибудь ответ. Он работает без ошибки. Природа никогда не подведет. Ты же знаешь.

Тоби ничего подобного не знала. Она отмерила капли в одну из надбитых чашек Пилар и поставила флаконы на место.

— Тебе точно лучше? — спросила она.

— Со мной все в порядке, — ответила Пилар. — В данный момент. А данный момент — единственный отрезок времени, в котором человек может быть в порядке. Беги, дорогая, и желаю тебе приятного бдения. Сегодня луна в ущербе. Повеселись как следует!

Иногда, раздавая снадобья для наркотических трипов, Пилар выражалась совсем как оператор детской карусели в парке аттракционов.

В качестве площадки для всенощного бдения Тоби выбрала помидорную секцию сада на крыше. Она поставила там знак «Место всенощного бдения», согласно принятым правилам; бдящие иногда куда-нибудь убредали, и для розысков полезно было знать, где они, по идее, должны были находиться.

В последнее время Адам Первый начал ставить часовых на всех этажах у выходов на лестницу. Значит, подумала Тоби, я не смогу спуститься по лестнице так, чтобы меня никто не заметил. Разве что с крыши свалюсь.

Она дождалась сумерек и приняла капли в смеси соков бузины и малины: снадобья Пилар для бдений всегда имели вкус мульчи. Затем Тоби села в позу для медитации рядом с большим помидорным кустом, который в лунном свете походил на обросшую листьями танцовщицу, изогнутую в затейливой позе, или на гротескное насекомое.

Скоро куст засветился и начал крутить ветками, а помидоры — пульсировать, как маленькие сердца. Поблизости кричали кузнечики, словно апостолы, получившие дар языков: «кваркит-кваркит, иккит-иккит, аркит-аркит…»

Гимнастика для нервной системы, подумала Тоби. И закрыла глаза.

«Почему я не могу уверовать?» — спросила она у темноты.

За закрытыми веками она увидела животное. Оно было золотистое, с кроткими зелеными глазами и собачьими зубами, вместо меха покрытое курчавым руном. Животное открыло рот, но ничего не сказало. Только зевнуло.

Оно уставилось на Тоби. Тоби уставилась на него.

— Ты — результат тщательно подобранной комбинации растительных токсинов, — сообщила она ему. И уснула.

Глава 33

Наутро Адам Первый зашел спросить о результатах бдения.

— Ну как, ты получила ответ? — спросил он у Тоби.

— Я видела животное, — сказала она.

Адам Первый пришел в восторг.

— Какой замечательный успех! Что за животное? Что оно тебе сказало?

Но не успела Тоби ответить, как он посмотрел ей за спину.

— К нам вестник.

У Тоби мутилось в голове после бдения, и она решила, что Адам Первый имеет в виду какого-нибудь ангела, навеянного грибами, или растительный призрак, но это был всего лишь Зеб, запыхавшийся после подъема по пожарной лестнице. Он был все еще в одежде плебсвилля: черный искожаный жилет, засаленные джинсы, потертые ботинки солнцебайкера. Вид у него был как с похмелья.

— Ты что, всю ночь не спал? — спросила Тоби.

— Ты тоже, судя по твоему виду. Устроят мне дома нахлобучку — Люцерна терпеть не может, когда я работаю по ночам.

Впрочем, с виду было не похоже, что его это сильно расстраивает.

Зеб обратился к Адаму Первому:

— Ты хочешь созвать общее собрание или сначала узнать плохие новости?

— Сначала новости, — сказал Адам Первый. — Возможно, их придется подправить перед распространением. — Он кивнул на Тоби: — Она паниковать не будет.

— Ладно, — сказал Зеб. — Вот вам новости.

Он сказал, что получил информацию из неофициальных источников: в поисках истины ему пришлось пожертвовать собой и целый вечер смотреть на пляски девиц в «Хвосте-чешуе», где в свободное время околачиваются какабэшники. Он сказал, что не хотел подбираться к ним слишком близко — он с ними вроде как раньше сталкивался и не хотел, чтобы они его узнали, несмотря на частично измененную внешность. Но он знал кое-кого из девушек и расспросил их на предмет слухов.

— Ты им заплатил? — спросил Адам Первый.

— Бесплатных пирожных не бывает, — ответил Зеб. — Но я не переплатил.

Оказалось, что Бэрт растил коноплю в «Буэнависте». Все как обычно: пустующие квартиры, окна затемнены, электричество уворовано. Прожекторы полного спектра, автоматические поливальные системы, все по последнему слову техники. Но это была не обычная шмаль и даже не супершмаль с Западного побережья: это был совершенно космический сплайс с генами пейота, псилоцибином и даже капелькой айяуаски — они старались использовать только положительные свойства айяуаски, хотя и не смогли полностью убрать ту часть, от которой потом выворачивает наизнанку. Из тех, кто попробовал эту дрянь, куча народу готова пойти на убийство, чтобы ее еще раз попробовать. Ее пока мало, так что на рынке она идет по запредельным ценам.

Естественно, всем руководила ККБ. Сплайс разработали в лабораториях «Здравайзера», а конечный товар какабэшники продавали оптом. Они заправляли этим, как и всей остальной нелегальщиной, через плебмафию. Они решили, что очень забавно будет использовать в качестве марионетки одного из Адамов, да еще растить шмаль в здании, управляемом вертоградарями. Они прилично платили Бэрту, но он решил торговать налево. И это сходило ему с рук, пока кто-то не настучал на него в ККБ. Анонимно. Звонок проследили до мобилки, выброшенной в мусорник. Следов ДНК на нем не было. Голос был женский. Очень сердитый.

Ивона, подумала Тоби. Интересно, где она раздобыла телефон? По слухам, она увезла Бернис на Западное побережье на деньги, которые заплатила ей ККБ.

— Где он теперь? — спросил Адам Первый. — Адам Тринадцатый. Бывший Адам Тринадцатый. Он еще жив?

— Не могу сказать, — ответил Зеб. — Данных нет.

— Будем молиться, — сказал Адам Первый. — Он про нас все расскажет.

— Если он с ними работал, то и так уже все рассказал.

— А он знал про образцы тканей Пилар? — спросил Адам Первый. — Про наш контакт в «Здравайзере»? Про нашего юного курьера с банкой меда?

— Нет, — ответил Зеб. — То было строго между мной, тобой и Пилар. Мы не обсуждали это на совете.

— К счастью, — сказал Адам Первый.

— Будем надеяться на несчастный случай. С охотничьим ножом, — сказал Зеб. — Ты ничего не слышала, — обратился он к Тоби.

— Не страшись! — сказал Адам Первый. — Тоби теперь поистине одна из нас. Она будет Евой.

— Я же не получила ответа! — запротестовала Тоби.

Зевающее животное, прямо скажем, не самое убедительное из видений.

Адам Первый благосклонно улыбнулся.

— Ты примешь правильное решение, — сказал он.

Остаток дня Тоби провела за составлением букета запахов, неотразимо привлекательного для крыс. Эту смесь должны были выложить цепочкой от автомастерской «Бенц» до кондоминиума «Буэнависта». Нужно было ненасильственно переселить крыс из одного здания в другое: вертоградари не считали возможным лишать крова собратьев-тварей, не предложив им эквивалентного жилья.

Тоби взяла обрезки мяса из тех, что Пилар держала для опарышей, немного меда, немного арахисового масла (за которым пришлось посылать Аманду в супермаркет). Немного вонючего сыру; остатки прокисшего пива, чтобы смесь стала жидкой. Когда смесь была готова, Тоби послала за Шеклтоном и Крозье и выдала им инструкции.

— Ух, как воняет, — сказал Шеклтон, восхищенно принюхиваясь.

— Выдержите? — спросила Тоби. — Если нет, то…

— Мы все сделаем, — сказал Крозье, расправляя плечи.

— Можно, я тоже пойду? — пропищал маленький Оутс, который притащился за братьями.

— Без сопливых скользко! Нам таких не надо, — ответил Крозье.

— Будьте осторожны, — сказала Тоби. — Мы не хотим потом найти вас на пустыре. Без почек.

— Я знаю, что делаю, — гордо сказал Шеклтон. — Зеб нам поможет. Мы оделись как плебратва — видишь?

Он распахнул вертоградарскую рубашку: под ней была надета черная футболка с надписью: «СМЕРТЬ — ЛУЧШИЙ СПОСОБ ПОХУДЕТЬ!» Под надписью красовался серебряный череп с костями.

— Эти какабэшники тупые, — ухмыльнулся Крозье. На нем тоже была футболка «УЛЫБНИСЬ, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ МЕНЯ!». — Мы запросто пройдем мимо них!

— Ничего я не сопливый, — буркнул Оутс и пнул Крозье в щиколотку.

Крозье отвесил ему подзатыльник.

— Мы невидимы для их радара, — сказал Шеклтон. — Они нас даже не заметят.

— Свиноед! — закричал Оутс.

— Оутс, ну-ка прекрати ругаться, — сказала Тоби. — Можешь пойти со мной и помочь мне кормить червей. А вы отправляйтесь. Вот вам бутылка. Не проливайте ее внутри «Бенца», особенно на деревянные вещи, иначе людям придется долго жить с этим запахом.

Она добавила, обращаясь к Шеклтону:

— Мы на вас очень надеемся.

Мальчикам в этом возрасте полезно внушать, что они делают мужскую работу, главное — чтобы не увлекались.

— Пока, сопля, — сказал Крозье.

— А ты вонючка, — ответил Оутс.

Глава 34

Наутро Тоби вела урок в «Велнесс-клинике»: «Лекарственные растения», для детей 12–15 лет. Дети прозвали этот предмет «Бешеные травки», но это было всяко лучше, чем придуманные ими прозвища для уроков по обращению с фиолет-биолетом («Какашки-бумажки») и сооружения компостных куч («Гнилушки-вонючки»).

— Ива, — произнесла она. — Анальгетик. А-наль-ге-тик. Запишите на досках.

Заскрипели мелки. Пожалуй, слишком сильно заскрипели.

— Крозье, прекрати, — сказала Тоби, не оборачиваясь.

Крозье всегда нарочно скрипел мелком. Кажется, кто-то шепнул: «Сухая ведьма»?

— Шеклтон, я все слышу, — сказала Тоби; класс сегодня взбудоражен: еще не успокоились после истории с Ивоной. — Анальгетик. Кто знает, что это значит?

— Болеутоляющее, — сказала Аманда.

— Правильно.

Аманда всегда подозрительно хорошо вела себя на уроках, а сегодня — еще лучше обычного. Она была хитра. Слишком хорошие уроки получила в Греховном мире. Но Адам Первый утверждал, что пребывание у вертоградарей чрезвычайно благотворно для Аманды, и кто скажет, что Аманда не перевоспитывается? Тем не менее печально, что Аманда втянула Рен в свои чересчур привлекательные сети. Рен слишком поддается влиянию — она всю жизнь так и будет у кого-нибудь под каблуком.

— Какую часть растения ивы мы используем для изготовления болеутоляющих средств? — продолжала Тоби.

— Листья? — спросила Рен.

Слишком старается угодить, да и ответ неправильный. Похоже, Рен еще больше обычного не в своей тарелке. Должно быть, переживает потерю Бернис или чувствует себя виноватой: она так безжалостно отпихнула Бернис в сторону, когда появилась Аманда. Они думают, что мы их не видим. Не знаем, что они замышляют. Думают, что мы не видим их взаимного презрения, взаимной жестокости, интриг.

В дверь просунулась голова Нуэлы:

— Тоби, дорогая, можно тебя на два слова?

Голос Нуэлы звучал заунывно. Тоби вышла в коридор.

— Что случилось? — спросила она.

— Тебе нужно прямо сейчас идти к Пилар, — сказала Нуэла. — Она выбрала свой час.

У Тоби сжалось сердце. Значит, Пилар ей солгала. Нет, не солгала: просто сказала не всю правду. Она действительно что-то съела, но не случайно. Нуэла сжала предплечье Тоби, выражая глубочайшее сочувствие. «Убери от меня свои потные лапы, — подумала Тоби. — Я же не мужик».

— Ты можешь пока заменить меня в классе? Мы проходим иву.

— Конечно, дорогая, — сказала Нуэла. — Я разучу с ними «Ивушку плакучую».

Нуэла очень любила эту слащавую песенку: она сочинила ее для малышей. Тоби представила себе, как старшие дети будут закатывать глаза. Но Нуэла все равно почти ничего не знает о растениях, так что пускай поют: хотя бы время заполнят.

Тоби поспешила прочь, слыша за спиной голос Нуэлы:

— Тоби ушла, ей нужно исполнить свой милосердный долг; давайте поможем ей и споем песню про «Ивушку плакучую»!

Ее сильное, чуть фальшивое контральто взмыло над вялыми голосами детей:

Ад — это вечность, заполненная стишатами Нуэлы, подумала Тоби. И вообще, плакучая ива — не болеутоляющее. Белая ива, salix alba, которая содержит салициловую кислоту, — вот что утоляет боль.

Пилар лежала на кровати у себя в закутке, и восковая свеча все так же горела на полу в жестяной плошке. Пилар протянула к Тоби худую смуглую руку.

— Тоби, милая, — сказала она. — Спасибо, что пришла. Я хотела тебя видеть.

— Ты все сделала сама! — воскликнула Тоби. — И мне не сказала!

Она так расстроилась, что даже разозлилась.

— Я не хотела, чтобы ты напрасно беспокоилась, — сказала Пилар. Ее голос упал до шепота. — Я хотела, чтобы ты приятно провела бдение. А теперь сядь со мной и расскажи, что ты видела вчера ночью.

— Животное, — ответила Тоби. — Вроде льва, но не лев.

— Хорошо, — шепнула Пилар. — Это добрый знак. Тебе пошлют сильную помощь, когда ты будешь в ней нуждаться. Я рада, что это был не слизняк.

Она едва слышно хихикнула и сразу же поморщилась от боли.

— Почему? — спросила Тоби. — Почему ты это сделала?

— Я узнала диагноз, — ответила Пилар. — Рак. Обширные метастазы. Так что лучше уйти сейчас, пока я еще соображаю, что делаю. Зачем тянуть?

— Какой диагноз? — спросила Тоби.

— Я послала образцы тканей. Катуро взял биопсию. Мы спрятали образцы в банке с медом и контрабандой протащили в диагностические лаборатории в «Здравайзере» — по чужим документам, конечно.

— Кто протащил? Зеб?

Пилар улыбнулась, словно вспомнила шутку, известную ей одной.

— Друг, — ответила она. — У нас много друзей.

— Мы можем отвезти тебя в больницу, — сказала Тоби. — Я уверена, что Адам Первый разрешит…

— Никакого отступничества. Ты же знаешь, что мы думаем о больницах. С тем же успехом вы можете бросить меня в помойку. В любом случае от того, что я приняла, противоядия нет. Передай мне, пожалуйста, вон тот стакан, синий.

— Погоди! — воскликнула Тоби.

Как потянуть время? Как сделать, чтобы Пилар осталась с ней?

— Это всего лишь вода с капелькой ивы и мака, — шепнула Пилар. — Приглушает боль, но сохраняет разум. Я хочу быть в сознании, пока можно. Я еще немного протяну.

Тоби смотрела, как Пилар пьет.

— Еще одну подушку, — попросила Пилар.

Тоби передала ей набитый мякиной мешок из кучи таких же в изножье кровати.

— Ты была мне семьей, — сказала она. — Больше, чем все остальные.

Ей было трудно говорить, но она не позволит себе плакать.

— И ты мне, — просто ответила Пилар. — Помни про Арарат в «Буэнависте». Поддерживай его.

Тоби решила не говорить ей, что Арарат в «Буэнависте» для них потерян из-за Бэрта. Зачем зря расстраивать? Тоби подсунула подушку за спину Пилар; ее тело оказалось на удивление тяжелым.

— Что ты приняла? — спросила Тоби. У нее перехватило горло.

— Я тебя хорошо выучила, — сказала Пилар. Вокруг глаз у нее разбежались морщинки, словно она улыбалась, словно вся эта история была розыгрышем. — Попробуй угадать. Симптомы: судороги и рвота. Затем наступает период, когда состояние пациента вроде бы улучшается. На самом деле в это время медленно разрушается печень. Противоядия нет.

— Что-то из мухоморов, — сказала Тоби.

— Умница, — шепнула Пилар. — Это был «Ангел Смерти», друг в час нужды.

— Но это же так больно.

— Не беспокойся, — ответила Пилар. — На это у нас всегда есть экстракт мака. Он в красной бутылочке, вон там. Я скажу когда. А теперь слушай меня внимательно. Это мое завещание. Как мы говорим, у савана карманов нет — все земные пожитки умирающий должен оставить живым, и знания в том числе. Я хочу, чтобы ты приняла все, что здесь собрано, — все мои материалы. Это хорошая коллекция, и в ней заключена огромная сила. Охраняй ее хорошо и используй достойно. Я тебе доверяю. Кое с какими из этих бутылочек ты знакома. Я составила список остальных на бумаге, ты должна его выучить наизусть, а затем уничтожить. Список в зеленом кувшине, вон в том. Ты обещаешь?

— Да. Обещаю.

— Обещания, данные умирающим, у нас священны, — сказала Пилар. — Тебе это известно. Не плачь. Посмотри на меня. Я не печалюсь.

Тоби знала теорию: Пилар верила, что вливается в великую матрицу Жизни по своей собственной воле и что это — причина для радости.

«Но как же я? — подумала Тоби. — Я останусь одна». Словно вернулось то время, когда умерла мать, а потом отец. Сколько еще раз ей придется пройти через это и заново осиротеть? «Не ной!» — сердито одернула она сама себя.

— Я хочу, чтобы ты стала Евой Шестой, — сказала Пилар. — Вместо меня. Больше ни у кого нет такого дара и нужных знаний. Сделаешь? Для меня. Обещаешь?

Тоби пообещала. Что еще она могла сказать?

— Хорошо, — шепнула Пилар на выдохе. — А теперь, думаю, пришло время для мака. Вон тот красный флакон. Пожелай мне удачного путешествия.

— Спасибо за все, чему ты меня научила, — сказала Тоби. Я этого не вынесу, подумала она. Я ее убиваю. Нет, я помогаю ей умирать. Я выполняю ее желание.

Она смотрела, как Пилар пьет.

— Спасибо, что училась у меня, — сказала Пилар. — Теперь я засну. Не забудь сказать пчелам.

Тоби сидела рядом, пока Пилар не перестала дышать. Потом натянула край покрывала на спокойное лицо и задула свечу. Это ей показалось, или свеча вспыхнула в момент смерти, словно ветерок подул? Это Дух, сказал бы Адам Первый. Энергия, которую невозможно ни постичь, ни измерить. Неизмеримый дух Пилар. Его больше нет.

Но если Дух ни с какой стороны не материален, он не может повлиять на пламя свечи. Так ведь?

«Я скоро стану такой же чокнутой, как все остальные, — подумала Тоби. — Съеду с катушек. Начну с цветами разговаривать. Или с улитками, как Нуэла».

Но она пошла сказать пчелам. Идиотизм, конечно; но ведь она обещала. Она помнила, что мысленно произнести послание недостаточно: слова надо сказать вслух. Пилар говорила, что пчелы — вестники меж тем миром и этим. Между живыми и мертвыми. Они переносят Слово, ставшее воздухом.

Тоби покрыла голову — Пилар утверждала, что таков обычай, — и встала перед ульями сада на крыше. Пчелы кружились, как обычно, прилетали и улетали, приносили на лапках груз пыльцы, лавировали, выписывая восьмерки, — танец, указывающий дорогу. Из ульев доносилось гудение — это рабочие пчелы махали крылышками, вентилируя улей, охлаждая его, подавая свежий воздух в коридоры и соты. Одна пчела все равно что все пчелы, говорила Пилар, и что хорошо для улья — то хорошо для пчелы.

Несколько пчел, золотых и пушистых, закружились вокруг Тоби. Три пчелы сели ей налицо, пробуя его на вкус.

— Пчелы, — сказала она, — я принесла вам весть. Скажите своей царице.

Слушают ли они? Может быть. Они шебуршились на краях дорожек от высохших слез. Ученый-энтомолог сказал бы, что пчелы любят соль.

— Пилар умерла, — сказала Тоби. — Она шлет вам привет и благодарность за многолетнюю дружбу. Когда придет ваше время последовать за ней туда, куда она ушла, она вас там встретит.

Этим словам научила ее Пилар. Тоби чувствовала себя полной идиоткой, произнося их вслух.

— А до тех пор я буду вашей новой Евой Шестой.

Никто не слушал. Хотя если бы кто и подслушал — здесь, на крыше, — он не счел бы это странным. А вот там, внизу, на уровне земли, Тоби записали бы в сумасшедшие — из тех, кто блуждает по улицам и громко беседует с пустотой.

Пилар всегда приносила пчелам новости по утрам. Должна ли Тоби делать то же самое? Да, конечно. Это одна из обязанностей Евы Шестой. Пилар говорила: если не рассказывать пчелам, что происходит, они обидятся, отроятся и улетят в другое место. Или умрут.

Пчелы на лице Тоби замерли в нерешительности: может быть, чувствовали, что она дрожит. Но раз они не жалят, значит, умеют отличить горе от страха. Через несколько секунд они поднялись в воздух и улетели, смешались с кружащим над ульями большинством.

Глава 35

Тоби пришла в себя, привела лицо в порядок и пошла сообщать новость Адаму Первому.

— Пилар умерла, — сказала она. — Она сама распорядилась.

— Да, дорогая, я знаю, — ответил он. — Мы с ней это обсудили. Она воспользовалась «Ангелом Смерти», а потом маком?

Тоби кивнула.

— Но… это деликатное дело, и я надеюсь на твою скромность… Пилар считала, что широкие массы вертоградарей не должны знать всю правду. Уйти в последнее путешествие по собственной воле — это выбор, морально доступный лишь зрелым людям и, нужно добавить, только смертельно больным, как Пилар; не следует, чтобы о такой возможности знали все, особенно молодежь — молодые люди впечатлительны и склонны к черной меланхолии и ложной героике. Надеюсь, ты как следует распорядилась флаконами Пилар? Нельзя допускать несчастных случаев.

— Да, — ответила Тоби. И подумала: нужно сообразить шкаф. Железный. С замком.

— Теперь ты — Ева Шестая, — просиял Адам Первый. — Она тебя так любила и уважала.

— Я надеюсь не посрамить ее память, — ответила Тоби.

Так эти двое загнали ее в ловушку. Что она могла сказать? Она обнаружила, что шагнула в ритуал, словно всунула ноги в каменные башмаки.

Адам Первый созвал общее собрание вертоградарей и произнес лживую речь.

— К несчастью, — начал он, — наша Пилар — Ева Шестая — сегодня трагически скончалась в результате ошибочной идентификации вида. У нее за плечами было много лет безупречной работы, но, возможно, таким способом Господь призвал ее к Себе ради исполнения Своего замысла. Хочу напомнить вам о необходимости тщательного изучения грибов и о том, что при сборе дикорастущих грибов следует ограничиваться хорошо известными видами — сморчками, навозниками и дождевиками: такими, которых ни с чем не спутаешь… При жизни Пилар чрезвычайно обогатила и расширила нашу коллекцию разнообразных грибов, добавив к ней ряд дикорастущих. Некоторые из этих грибов помогают при бдениях, но, прошу вас, принимайте их только после консультации со знающими людьми и обращайте внимание на форму шляпок и колец! Мы не хотим повторений несчастного случая.

Тоби разозлилась: как он смеет обвинять Пилар в незнании грибов? Она никогда не сделала бы такой ошибки; старым вертоградарям это известно. Но может быть, это лишь манера речи, как самоубийство иногда называют «смертью от несчастного случая».

— Я счастлив объявить, — продолжал Адам Первый, — что наша уважаемая Тоби согласилась занять место Евы Шестой. Таково было желание Пилар, и я уверен, вы все согласитесь, что это наиболее достойная кандидатура. Я сам полностью полагаюсь на Тоби в… во многом. Среди ее великих даров — не только обширные познания, но и здравый смысл, твердость в испытаниях, доброе сердце. Поэтому выбор Пилар пал на нее.

Люди сдержанно заулыбались и закивали Тоби.

— Наша незабвенная Пилар выразила желание, чтобы ее предали компосту в Парке Наследия, — продолжал Адам Первый. — Она сама предусмотрительно выбрала куст, который будет посажен сверху, — прекрасный образец бузины, — так что со временем мы можем рассчитывать на некоторые дивиденды при сборе дикорастущих благ. Как вы все знаете, незаконное компостирование — это большой риск, так как за него положены штрафы: в Греховном мире считается, что даже сама смерть должна регламентироваться, а главное — оплачиваться. Но мы осмотрительно подготовимся к этому мероприятию и выполним его с разумной предосторожностью. А пока те, кто хочет проститься с Пилар, могут посетить ее комнату. Если вы желаете принести ей цветы, я хотел бы обратить ваше внимание на настурции, ибо они сейчас изобилуют. Пожалуйста, не срывайте цветы чеснока, мы сохраняем их для получения семян.

Кое-кто из вертоградарей пролил слезу, а дети ревели не стесняясь — Пилар многие любили. Затем все разошлись. Некоторые на ходу улыбались Тоби, чтобы показать, что они рады ее повышению. Сама Тоби никуда не ушла, потому что Адам Первый держал ее за руку.

— Тоби, дорогая, прости меня, — сказал он, когда остальные ушли. — Прости за отступление от истины. Иногда мне приходится говорить вещи, которые не совсем правдивы. Но это для общего блага.

Тоби и Зеба отрядили выбрать место для компостирования Пилар и заранее выкопать яму. Время не ждет, сказал Адам Первый; вертоградари не верили в замораживание тел, а погода стояла жаркая. Так что, если не закомпостировать Пилар как можно скорее, она сама займется этим, причем быстрее, чем того хотелось.

У Зеба нашлись два комплекта спецодежды работников Парка Наследия — зеленые комбинезоны и рубашки с белым логотипом парка. Тоби и Зеб переоделись и отправились в путь, побросав лопаты, грабли, кирку и вилы в кузов грузовика. Тоби и не знала, что у вертоградарей есть грузовик. Оказалось, что есть и что он стоит в зоомагазине в Отстойнике. В неработающем зоомагазине — Зеб сказал, что в Отстойнике мало спроса на такой товар, потому что, если там завести кошку, она, скорее всего, окажется на сковородке у соседей.

Еще он сказал, что вертоградари разрисовывают грузовик по необходимости. Сейчас на нем красовался безукоризненно подделанный логотип Парка Наследия.

— У нас есть несколько бывших художников-графиков, — пояснил он. — Впрочем, у нас каждого бывшего по паре.

Они проехали через Сточную Яму, гудками распугивая плебратву и отгоняя тех, кто пытался насильственно помыть им окна.

— Ты раньше этим занимался? — спросила Тоби.

— «Этим» в смысле нелегальными похоронами престарелых дам в общественных парках? Нет. До сих пор при мне ни одна Ева не умирала. Но все бывает в первый раз.

— Насколько это опасно? — спросила Тоби.

— Заодно и узнаем. Конечно, проще было бы бросить ее на пустыре, чтобы черные мусорщики подобрали, но тогда она может попасть в секрет-бургер. Животный белок нынче дорог. Или ее продадут сборщикам сырья для мусорнефти, они всё берут. Мы ее от этого спасаем: старушка Пилар ненавидела нефть, такая уж у нее была религия.

— А у тебя другая?

Зеб фыркнул.

— Я оставляю тонкости вероучения Адаму Первому. А сам использую то, что мне нужно, чтобы сделать то, что нужно. Давай-ка возьмем по благочашке.

— Кофе из «Благочашки»? Генно-модифицированный, выращенный на солнце, опрысканный ядами? Ради нее убивают птиц, разоряют крестьян! Это же все знают!

— Мы с тобой внедрились, — объяснил Зеб. — Значит, должны действовать согласно легенде!

Он подмигнул ей, перегнулся через ее сиденье и открыл пассажирскую дверь.

— В кои-то веки получи от жизни удовольствие. Я уверен, ты была просто супердетка, пока вертоградари до тебя не добрались.

Была, подумала Тоби. Ключевое слово — «была». Но все равно приятно — ей уже много лет не говорили гендерно окрашенных комплиментов.

В «Благочашку» Тоби ходила давным-давно, еще в эпоху «Секрет-бургера», когда получалось урвать обеденный перерыв. Казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Тоби заказала благокапучино. Она уже забыла, как это вкусно. Она пила мелкими глоточками — кто знает, сколько лет пройдет, пока представится еще один случай. Если вообще представится.

— Пора, — сказал Зеб, не успела она толком допить. — Нам еще яму копать. Надень кепку и засунь волосы под нее, так ходят парковые работницы.

— Эй, парковая сучка, — сказали за спиной. — Покажи свой кустик!

Тоби боялась оглянуться. Но Бланко уже снова был в больболе, согласно уличным слухам, которые передал ей Адам Первый.

Зеб уловил ее страх.

— Если к тебе будут приставать, я их тресну киркой по башке.

Они вернулись в грузовик и снова принялись пробираться по улицам плебсвилля. Наконец они оказались у северных ворот Парка Наследия. Зеб помахал поддельным пропуском, и привратники открыли ворота. Парк был официальной пешеходной зоной, так что, кроме их грузовика, машин вокруг не было.

Зеб ехал медленно, минуя жителей плебсвилля, которые целыми семьями сидели за столами для пикника, врубив барбекюшницы на полную мощь. Вокруг пили, шумели и затевали драки стаи плебратвы. Камень ударил в грузовик и отскочил: парковые рабочие не носили оружия, и плебратва об этом знала. Зеб сказал, что по временам они нападают на рабочих, иногда со смертельным исходом. В деревьях есть что-то такое, отчего люди съезжают с катушек.

— Где природа, там и уроды, — сказал Зеб.

Они нашли хорошее место — на открытом пространстве, где бузине хватит солнца и где не слишком много корней, так что копать будет легко. Зеб принялся работать киркой, разбивая почву; Тоби выгребала ее совковой лопатой. Они поставили табличку: «Подарок парку от корпорации «Здравайзер»».

— Если кто-нибудь спросит, у меня есть разрешение. Прямо вот тут, в кармане, — сказал Зеб. — И обошлось не так чтоб дорого.

Выкопав достаточно глубокую яму, они собрали инструменты и уехали. Табличка осталась на месте.

Компостирование Пилар состоялось в тот же день, после обеда. Пилар доехала до места в кузове грузовика, в мешке с надписью «мульча». Вместе с ней приехали куст бузины и пятигаллоновый бак с водой. Хор «Бутоны и почки» во главе с Нуэлой и Адамом Первым прошествовал через парк. Их путь пролегал мимо места захоронения, так что все, кто оказался поблизости, смотрели на них, а не на Зеба и Тоби с бузиной. Хор во всю глотку орал гимн Дня Крота. Когда они дошли до последнего куплета, Шеклтон и Крозье, переодетые — то есть в футболках плебратвы, — принялись дразнить их, стоя на дорожке. Крозье запустил в хор бутылкой, «Бутоны и почки» завопили, нарушили строй и помчались за ним. Вся плебратва с интересом уставилась на погоню, надеясь, что она приведет к телесным повреждениям. Зеб ловко опустил Пилар, все в том же мешке, в могилу и аккуратно расположил сверху корни бузинного куста. Тоби засыпала все это землей и утоптала; потом они вылили туда воду.

— Не грусти так заметно, — сказал Зеб. — У тебя должен быть такой вид, как будто это работа.

При всем этом присутствовал еще один свидетель — высокий темноволосый мальчик. Спектакль «Бутонов и почек» его не отвлек — он стоял, прислонившись к дереву, словно ему было все равно. На нем была черная футболка с надписью: «Печень — зло, которое должно быть наказано».

— Ты, случайно, не знаешь, кто этот мальчик? — спросила Тоби.

Футболка смотрелась на нем как-то неуместно. На настоящем парне из плебратвы она сидела бы лучше.

Зеб посмотрел на мальчика.

— Вон тот? А что?

— Он нами интересуется.

«Неужели ККБ? — подумала она. — Вряд ли. Несомненно, слишком молод».

— Не пялься на него, — сказал Зеб. — Он знал Пилар. Я сообщил ему, что мы тут будем.

Глава 36

Адам Первый утверждал, что падение человека многогранно в своих проявлениях. Древние предки, приматы, спустились с деревьев и таким образом опустились до земли; затем отпали от вегетарианства и впали в мясоядение. Затем отпали от инстинкта и впали в разум, а затем в технологию; от простых сигналов — к сложной грамматике; от неимения огня — к огню, а от него к оружию; от сезонного спаривания к постоянному сексуальному зуду. Затем они перестали радостно жить моментом и погрузились в беспокойное созерцание исчезнувшего прошлого и неосязаемого будущего.

Падение было растянуто во времени, но его траектория неизменно вела все ниже. Когда тебя втягивает в колодец познания, у тебя нет иного выхода, как падать, узнавая все больше и больше, но не становясь ничуточки счастливее. Так было и с Тоби, как только она стала Евой. Она чувствовала, как звание Евы Шестой просачивается в нее, разъедает, стачивает грани того, чем она когда-то была. Даже не власяница, а рубаха из крапивы. Как Тоби позволила так себя спеленать?

Правда, она теперь знала больше. И, как всегда бывает, стоит что-то узнать, и ты уже не представляешь, как можно было не знать этого раньше. Как выступление фокусника: знаешь, что фокус проделали прямо вот тут, у тебя на глазах, но ты в это время смотрел куда-то в другую сторону.

Вот хотя бы: оказалось, что у Адамов и Ев был лэптоп. Тоби пришла в ужас, когда узнала: разве это не нарушает коренные заповеди вертоградарей? Но Адам Первый ее успокоил: они выходят в Сеть, только приняв все меры предосторожности, используют лэптоп в основном для хранения важнейших данных о Греховном мире и скрывают этот опасный предмет от широких масс вертоградарей — особенно детей. Тем не менее лэптоп у них был.

— Он у нас все равно что коллекция порнушки в Ватикане, — сказал Зеб. — В надежных руках.

Лэптоп держали в потайном отсеке в комнатке за уксусными бочками. В этой же комнатке два раза в месяц заседали Адамы и Евы. В комнатку вела дверь, но пока Тоби еще не связала себя званием Евы, ей говорили, что за дверью всего лишь чулан для хранения бутылок. Там действительно были полки для бутылок, но они целиком отъезжали в сторону и открывали настоящую дверь потайной комнаты. Обе двери держали запертыми; ключи были только у Адамов и Ев. Теперь и у Тоби.

Она должна была раньше догадаться, что Адамы и Евы где-то встречаются. Они явно двигались и говорили единодушно, причем без всяких телефонов и компьютеров — значит, должны были вырабатывать групповые решения, встречаясь лицом к лицу. Наверное, Тоби решила, что они обмениваются информацией биохимически, как деревья. Но нет, ничего похожего на разговоры растений: они садились вокруг стола, как любой другой совет, и принимались с боем отстаивать свои позиции как в богословских, так и в практических вопросах, безжалостно, как средневековые монахи. Как и у монахов, у вертоградарей многое было поставлено на карту. Тоби это беспокоило, потому что корпорации не терпели сопротивления, а вертоградари были против коммерческой деятельности вообще, и это вполне тянуло на сопротивление. Тоби вовсе не укуталась в кокон не от мира сего, не влезла в шкуру пугливой овцы, как она когда-то боялась. Наоборот: оказалось, что она соприкасается с силой — настоящей, разрушительной.

Ибо, как выяснилось, вертоградари — уже не крохотный местный культ. Их влияние росло; ареал их обитания не ограничивался садом «Райский утес» и парочкой зданий по соседству. У них были отделения в других плебсвиллях и даже в других городах. Еще у них были конспиративные ячейки сочувствующих в Греховном мире, внедренные на всех уровнях, даже внутри корпораций. Адам Первый сказал, что от этих сочувствующих идет ценнейшая информация: с ее помощью вертоградарям удавалось следить за намерениями и действиями своих врагов, по крайней мере частично.

Эти ячейки назывались «трюфелями», потому что они таились в глубине, потому что они были редкими и ценными, потому что невозможно было заранее предсказать, где появится очередная ячейка, и еще потому, что для их поиска использовали свиней и собак. Адам Первый торопливо пояснил, что вертоградари не имеют ничего против настоящих Свиней и Собак, а лишь возражают против их порабощения силами тьмы.

Арест Бэрта сильно напугал Адамов и Ев, хотя они умудрялись не показывать этого основной массе вертоградарей. Кое-кто думал, что ККБ предложит Бэрту извечную продажу души — предательство в обмен на жизнь. Но Зеб мрачно сказал, что ККБ не нуждается в сделках — стоит им начать «Испытание на разрыв», и человек уже сам готов рассказать все, что угодно. Кто знает, сколько лживых обвинений выжали из Бэрта вместе с кровью, дерьмом и рвотой?

Так что Адамы и Евы ежеминутно ждали налета ККБ на «Райский утес». Они составили планы экстренной эвакуации и оповестили ячейки-«трюфеля», которые могли их спрятать. Но тут Бэрта нашли на пустыре за клубом «Хвост-чешуя» со следами заморозки и без жизненно важных органов.

— Хотели сработать под мафию, — сказал Зеб на собрании совета в комнате за уксусной. — Но получилось не ахти. Мафия бы по нему еще не так прошлась. Отделала бы под орех.

Нуэла сказала, что это нетактично со стороны Зеба — так говорить. Зеб объяснил, что выразился иронически. Марушка-повитуха, которая обычно молчала, сказала, что ценность иронии несколько преувеличена. Зеб заявил, что вертоградарям как раз не помешало бы побольше ценить иронию. Ребекка, ставшая новой, весьма влиятельной Евой — Евой Одиннадцатой, ответственной за «комбинации питательных веществ», сказала, что всем не помешало бы взяться за ум и прикусить языки. Адам Первый сказал, что дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

Затем развернулись оживленные дебаты относительно того, как поступить с телом Бэрта. Ребекка сказала, что Бэрт был Адамом; он заслуживает нелегального компостирования в Парке Наследия, как любой другой Адам или Ева. Так будет справедливо. Фило Туман — в комнате совета он был значительно менее отуманен, чем за ее пределами, — сказал, что это слишком опасно: что, если ККБ подкинуло труп как приманку и смотрит, кто за ним придет? Стюарт Шуруп возразил: ККБ уже знает, что Бэрт — вертоградарь, так что никакой новой информации она не получит. Зеб сказал, что, может быть, ККБ подкинула Бэрта в качестве намека, чтобы плебмафии не думали играть налево и старались искоренять независимых одиночек и двурушников-халявщиков.

Что ж, сказала Нуэла, если бедного Бэрта нельзя закомпостировать, можно хотя бы пойти к нему ночью и бросить на тело горсть земли, символически: она сама после этого будет чувствовать себя гораздо лучше духовно. Муги сказал, что Бэрт был мясоядный свиноед и предатель, и он, Муги, вообще не понимает, о чем идет речь. Адам Первый попросил присутствующих устроить минуту молчания и мысленно окутать Бэрта Светом в своих сердцах, но Зеб сказал: мы уже намотали на Бэрта столько света, что он, должно быть, пылает, как террорист-смертник на кухне фастфуда. Нуэла обвинила Зеба в бездушном легкомыслии. Адам Первый попросил всех помедитировать ночью, и тогда, возможно, решение придет к ним через озарение свыше. Фило сказал, что он тогда, пожалуй, «дунет пяточку».

Но наутро Бэрта уже не было на пустыре: Зеб сообщил, что его спозаранку забрали на сырье для мусорнефти, и сейчас он, без сомнения, крутит мотор в ситивэне какого-нибудь служащего корпорации. Тоби спросила, откуда Зеб знает, и он, ухмыляясь, объяснил, что у него связи в бандах плебратвы, которая, если ей заплатить, будет следить за кем угодно.

Адам Первый произнес речь перед общим собранием вертоградарей. Он описал судьбу Бэрта и назвал его жертвой, соблазненной духом меркантильного стяжательства и заслуживающей скорее жалости, чем осуждения. Затем он попросил присутствующих удвоить бдительность и сообщать о любых излишне любопытных туристах, а особенно — о всякой необычной деятельности.

Но ни о какой необычной деятельности никто не сообщал. Прошло несколько месяцев, потом еще несколько. Повседневные работы по хозяйству и занятия в школе продолжались как обычно, дни святых и праздники шли своим чередом. Тоби занялась макраме, надеясь, что это излечит ее от праздного мечтания и бесплодных желаний и поможет сосредоточиться на «здесь и сейчас». Пчелы плодились и приумножались, и Тоби каждое утро приносила им новости. Из темноты родилась луна, округлилась, истаяла. Родилось несколько младенцев, на огород напали блестящие зеленые жуки, к вертоградарям пришли новые адепты. Пески времени — зыбучие пески, говорил Адам Первый. В них столько всего исчезает без следа. И это дар свыше, когда таким способом уходят ненужные страхи.

Праздник Апрельской рыбы

^{Год четырнадцатый}

Дорогие друзья, дорогие собратья-создания, собратья-смертные!

Как весело мы встретили апрельский праздник Рыбы в нашем саду на крыше «Райский утес»! Рыбы-фонари этого года, двойники светящихся Рыб, украшающих океанские глубины, получились лучше, чем когда-либо, а пирожки в форме рыб выглядят чрезвычайно соблазнительно! За эти изумительные лакомства надо поблагодарить Ребекку и двух ее старательных помощниц, Аманду и Рен.

Наши дети любят этот праздник, так как сегодня им позволено смеяться над старшими, в разумных пределах конечно: и мы, взрослые, приветствуем этот смех, ибо он напоминает нам о нашем собственном детстве. Никогда не вредно вспомнить то детское ощущение беспомощности и зависимости от силы, знаний и мудрости взрослых, которые нас берегли и охраняли. Будем же учить наших детей терпимости, любви, доброте, не забудем установить разумные пределы и оставим также место для радостного смеха. Так как Бог есть средоточие всевозможного добра, в Нем есть и способность к игре — этим даром Он поделился не только с нами, но и с другими Созданиями, чему свидетельством трюки Ворон, игры Белок, прыжки резвящихся Котят.

В День Апрельской рыбы, в праздник, ведущий свое происхождение из Франции, мы разыгрываем друг друга, вешая бумажную рыбу — или, в нашем случае, рыбу из переработанной ткани — на спину другому человеку, а затем восклицая: «Апрельская рыба!» Или, как изначально говорили по-французски, «Poisson d’Avril!». В англоязычных странах этот день известен как День дурака. Но я не сомневаюсь, что День Апрельской рыбы первоначально был христианским праздником, ведь образ Рыбы первые христиане использовали как тайный знак своей веры во времена гонений.

Рыба — весьма уместный символ, ибо Иисус первыми призвал к себе в апостолы двух рыбаков. Несомненно, для того, чтобы сохранить популяцию Рыб. Он повелел им стать ловцами человеков, вместо того чтобы быть ловцами Рыб, и таким образом нейтрализовал двух человек, уничтожавших Рыб! Мы знаем, что Иисус заботился о Птицах, Зверях и Растениях; об этом, вне всяких сомнений, свидетельствуют Его упоминания о птицах небесных, о наседке, собирающей птенцов под крылья, об агнцах и лилиях; но Он понимал, что большая часть Божьего Сада находится под водой, и ее также нужно возделывать. Святой Франциск Ассизский проповедовал Рыбам, не догадываясь, что они говорят непосредственно с Богом. Но все же он оказал им должное почтение. Сколь пророческим выглядит это деяние ныне, когда мировые океаны опустошены!

И пусть кто-то, превозносясь над другим Видом, утверждает, что мы, Люди, умнее Рыб, и сим клеймит Апрельскую рыбу как немую и несмысленную. Но жизнь в Духе всегда кажется бессмысленной тем, кто ее не разделяет; так примем же и будем с радостью носить ярлык Божьих дурачков, ибо в сравнении с Богом мы все глупы, сколь бы мудрыми ни мнили себя. Быть Апрельской рыбой — значит смиренно принять собственную глупость и радостно признать абсурдность — с точки зрения материалиста — всех провозглашаемых нами духовных истин.

А теперь прошу вас присоединиться ко мне в медитации, посвященной нашим собратьям — Рыбам.

Господь наш. Создатель бескрайнего Моря с его бесчисленными Созданиями! Созерцающий жителей Твоего подводного Сада, в коем зародилась жизнь! Да не исчезнет больше с Земли никакая жизнь через посредство человека. Окажи любовь и подай помощь Морским Тварям, терпящим бедствия и великие страдания, кои пришли к ним через потепление морской воды, и через траление морского дна сетями и крюками, и через убийство всех, кто в нем, от жителей мелей до жителей глубин, вплоть до гигантского Спрута; воспомяни же Твоих Китов, что Ты на пятый день сотворил играть в нем;[191] и особую помощь подай Акулам, сему непонятому и много преследуемому виду.

Мы помним в сердцах своих Великую мертвую зону в Мексиканском заливе; и Великую мертвую зону в озере Эри; и Великую мертвую зону в Черном море; и Большую Ньюфаундлендскую банку, где некогда изобиловала Треска; и Большой Барьерный риф, ныне умирающий, белеющий смертной белизной и крошащийся на куски.

Да оживут они снова; да воссияет на них Любовь и восстановит их; да будет нам даровано прощение за убийство океанов; и за нашу глупость, если это неправильная, губительная глупость и самоуверенность. И помоги нам снова принять во всем смирении наше родство с Рыбами, кои видятся нам немыми и неразумными; ибо пред очами Твоими мы все немы и неразумны.

Воспоем же.

О, как мы, Господи, глупы

Глава 37

^{Год двадцать пятый}

Должно быть, я задремала — сидя в «липкой зоне», всегда устаешь, — потому что мне приснилась Аманда. Она шла ко мне, одетая в хаки, по большому полю, заросшему сухой травой и усеянному белыми костями. Над головой у нее летали грифы. Но она увидела, что снится мне, улыбнулась и помахала рукой, и я проснулась.

Было еще слишком рано, чтобы по правде спать, поэтому я сделала себе педикюр. Старлетт предпочитает «когти» на основе паутины, но я никогда такое не делаю, потому что Мордис сказал, что это будет отвал башки, все равно как зайчонок с огромными колючками. Поэтому я только покрываю ногти пастельным лаком. Когда у тебя на ногах блестящие, как новенькие, пальчики, то и сама чувствуешь себя новенькой и блестящей; если вдруг кто захочет их пососать, они должны быть этого достойны. Пока лак высыхал, я переключилась на камеру-интерком в нашей со Старлетт комнате. Я посмотрела на свои вещи — тумбочку, робо-собачку, костюмы на вешалках, — и мне стало легче. Мне ужасно не терпелось вернуться в нормальную жизнь. Конечно, такую жизнь трудно назвать нормальной. Но я к ней привыкла.

Я полазила по Сети и заглянула на сайты с гороскопами, чтобы понять, что за неделя меня ждет, потому что я очень скоро выйду из «липкой зоны», если анализы окажутся чистыми. Я больше всего любила сайт «Дикие звезды», потому что на нем гороскопы были всегда оптимистичные.

Я надеялась, что и мне перепадет хоть сколько-нибудь романтики и приключений. Лишь бы только выбраться из «липкой зоны». И может быть, путешествие или духовный поиск — иногда в гороскопах бывало и такое. Но мой собственный гороскоп оказался менее приятным:

Мне не понравились слова насчет романтических связей, принимающих странную форму. Этого мне и на работе хватает.

Я снова заглянула в «Яму со змеями». Там была куча народу. Савона еще работала на трапеции. К ней присоединилась Алый Лепесток в биопленке-скафандре с таким количеством рюшечек в промежности, что она была похожа на гигантскую орхидею. Старлетт все еще обрабатывала своего больболиста. Она могла и мертвого поднять, но этот был, кажется, почти без сознания, так что вряд ли она его разведет на большие чаевые.

Надзиратели из ККБ болтались поблизости, но вдруг все повернулись ко входу, так что я перешла к другой камере и сама посмотрела, что там. Там был Мордис, который разговаривал с двумя другими какабэшниками. С ними был еще один больболист — кажется, в еще худшем состоянии, чем первые три. Еще взрывоопаснее. Мордис был явно недоволен. Четыре больболиста — попробуй управься с ними. А если окажется, что они из разных команд и только вчера пытались вырвать друг другу кишки?

Мордис повел нового больболиста в дальний угол. Вот он что-то отрывисто командует в телефон; вот к нему спешат три свободные танцовщицы — Вилья, Кренола и Солнышко. Должно быть, он им велел загородить обзор. «Работайте сиськами, черт возьми, а то зачем они вам?» Вокруг больболиста все замерцало, его окутало облачко перьев, над ним запорхали шесть извивающихся рук. Я будто слышала, как Вилья шепчет ему на ухо: «Бери обе, лапочка, это недорого».

По сигналу Мордиса и музыка стала громче: громкая музыка отвлекает клиентов. Когда у них в ушах грохочет, они реже начинают все громить. Танцовщицы уже обвились вокруг того мужика, словно анаконды. Рядом на всякий случай дежурили двое вышибал.

Мордис ухмылялся: проблема решена. Этого больболиста уведут в комнаты с перистыми потолками, накачают спиртным, насадят на него пару девушек и доведут до кондиции, как выражается Мордис, упорото-укуренно-до-капли-выжато-счастливого зомби. К тому же теперь, когда у нас есть «НегаПлюс», он получит несколько оргазмов, общее ощущение теплого счастья и никакой смертельной заразы в придачу. С тех пор как в «Чешуйках» стали использовать «НегуПлюс», количество сломанной мебели резко пошло на убыль. «НегуПлюс» клали в полиягоды в шоколаде и в оливки «Сойликатес». Главное, знать меру, говорила Старлетт, а то у клиента член лопнет.

Глава 38

На четырнадцатом году у нас, как обычно, был День Апрельской рыбы. В этот день полагается делать всякие глупости и много смеяться. Я нацепила рыбу на Шекки, Кроз — на меня, а Шекки — на Аманду. Многие дети нацепили рыб на Нуэлу, а на Тоби — никто, потому что к ней никак нельзя было подойти сзади, чтобы она не заметила. Адам Первый нацепил рыбу на себя, объясняя что-то там такое про Бога. Оутс, озорник, бегал и вопил: «Рыбные палочки!» — тыкая пальцами людям в спину, пока Ребекка не велела ему перестать. Тогда он расстроился, и я отвела его в угол и рассказала ему сказку про самого маленького грифа. Оутс был ужасно милый, когда не вредничал.

Зеб опять был в отлучке — в последнее время он стал чаще уходить по делам. Люцерна сидела дома. Она сказала, что лично ей нечему радоваться и вообще это дурацкий праздник.

Это был мой первый День Апрельской рыбы без Бернис. Когда мы были маленькие, мы с ней всегда делали пирог в форме рыбы. Пока не появилась Аманда. Однажды мы сделали рыбу зеленой с помощью шпината, а глаза — из кружочков моркови. Рыба с виду получилась ужасно ядовитой. Я вспомнила про этот пирог, и мне захотелось плакать. Где сейчас Бернис? Мне было стыдно, что я с ней так плохо обращалась. А если она умерла, как Бэрт? Если да, то в этом частично и моя вина. В основном моя вина. Моя вина.

Мы с Амандой пошли обратно в «Сыроварню», а Шекки и Кроз увязались за нами — чтобы нас охранять, как они сказали. Аманду это рассмешило, но она разрешила им идти, раз уж они так хотят. Мы с ними более или менее помирились, хотя время от времени Кроз говорил Аманде: «Вы нам все еще должны», а она советовала ему завязать узлом.

Пока мы дошли до «Сыроварни», уже стемнело. Мы думали, нам попадет за опоздание — Люцерна вечно говорила, что на улице опасно, — но оказалось, что Зеб вернулся и они уже начали скандалить. Так что мы вышли на площадку и стали ждать, потому что скандалили они в нашей квартире.

Этот скандал был громче обычного. Они уронили или бросили что-то из мебели: должно быть, это Люцерна, потому что Зеб обычно не кидался мебелью.

— Что у них там? — спросила я Аманду.

Она прижала ухо к двери. Она никогда не стеснялась подслушивать.

— Не знаю. Она слишком громко орет. А, погоди. Она говорит, что он трахается с Нуэлой.

— Только не с Нуэлой! Неправда!

Теперь я знала, каково было Бернис, когда мы сказали такое про ее отца.

— Мужики кого угодно трахнут, им только волю дай, — сказала Аманда. — Теперь она говорит, что он в душе альфонс. И что он ее презирает и обращается с ней по-свински. По-моему, она плачет.

— Давай не будем больше слушать, — сказала я.

— Ладно.

Мы прислонились спиной к стене и стали ждать, пока Люцерна зарыдает. Как обычно. Тогда Зеб выбежит из квартиры и хлопнет дверью и вернется только через несколько дней.

Вышел Зеб.

— Пока, царицы ночи, — сказал он. — Будьте осторожны.

Он шутил с нами как обычно, только веселья в этих шутках не было. Он был мрачен.

Обычно после ссор Люцерна падала на постель и рыдала, но в эту ночь она стала укладывать вещи. Она укладывала их в розовый рюкзак, который когда-то восторгли мы с Амандой. Места в нем было мало, так что скоро Люцерна перестала собираться и зашла к нам в отсек.

Мы с Амандой притворялись, что спим — на тюфяках, набитых мякиной, под лоскутными одеялами из джинсовой ткани.

— Рен, вставай, — сказала Люцерна. — Мы уходим.

— Куда? — спросила я.

— Домой. В поселок «Здравайзера».

— Прямо сейчас?

— Да. Что ты смотришь? Ты этого всегда хотела.

Это правда, что я раньше тосковала по охраняемому поселку «Здравайзера». Но давно. С тех пор как появилась Аманда, я про него почти не думала.

— А Аманда тоже с нами пойдет? — спросила я.

— Аманда останется здесь.

Мне стало очень холодно.

— Я хочу, чтобы Аманда пошла с нами.

— Не обсуждается, — сказала Люцерна.

Похоже, снова случилось что-то из ряда вон выходящее: Люцерна переборола парализующее заклятие, наложенное на нее Зебом. Она переступила через секс, как переступают через сброшенное платье. Стала решительной, резкой, деловитой. Может, она и раньше такой была, когда-нибудь давно? Я не помнила.

— Но почему? Почему Аманде нельзя?

— Потому что ее не пустят в «Здравайзер». Мы там получим обратно свои личности, а у нее нет никакой, и у меня уж точно нет денег, чтобы ей купить. Ничего, о ней тут позаботятся, — добавила она, словно Аманда — котенок, которого я вынуждена бросить.

— Нет! — сказала я. — Если она не идет, я тоже не пойду!

— И где же вы будете жить? — презрительно спросила Люцерна.

— Останемся у Зеба, — сказала я.

— Его и дома-то не бывает. Никто не позволит двум маленьким девочкам болтаться без присмотра!

— Тогда мы поселимся у Адама Первого. Или у Нуэлы. Или у Катуро.

— Или у Стюарта Шурупа, — с надеждой сказала Аманда. От полного отчаяния — Стюарт жил одиночкой и был нелюдим.

Но я уцепилась за эту идею.

— Да, мы будем помогать ему делать мебель, — сказала я. Представила себе всю нашу жизнь — мы с Амандой собираем обломки материала, пилим, заколачиваем гвозди, поем за работой, варим травяной чай…

— Вас там никто не ждет, — сказала Люцерна. — Стюарт — мизантроп. Он вас терпит только из-за Зеба, и все остальные тоже.

— Мы пойдем к Тоби, — сказала я.

— У Тоби и без вас куча дел. Все, хватит. Если Аманду никто не подберет, она всегда может вернуться к плебратве. Так или иначе — ее место там. Давай, быстро.

— Мне надо одеться, — сказала я.

— Хорошо. Десять минут.

Она вышла.

— Что делать? — прошипела я, одеваясь.

— Не знаю, — шепнула в ответ Аманда. — Если ты окажешься там, она тебя никогда не выпустит. Эти охраняемые поселки — как крепости, как тюрьмы. Она не позволит нам встречаться. Она меня ненавидит.

— Мне плевать, что она думает, — прошептала я. — Как-нибудь да выберусь.

— Мой телефон, — шепнула Аманда. — Возьми с собой. Будешь мне звонить.

— Я придумаю, как тебя туда протащить, — сказала я и беззвучно заплакала. Я сунула фиолетовый телефон в карман.

— Рен, поторопись, — сказала Люцерна.

— Я тебе позвоню! — шепнула я. — Мой папа купит тебе личность!

— Не сомневаюсь, — тихо сказала она. — Держись, ладно?

Люцерна металась по большой комнате. Она выдернула из горшка на подоконнике чахлый помидорный куст. На дне горшка оказался пластиковый пакет с деньгами. Видно, она прикарманивала выручку с «Древа жизни» — от продажи мыла, уксуса, макраме, лоскутных одеял. Настоящие деньги вышли из моды, но все еще использовались для разных мелких покупок, а вертоградари не принимали электронных денег, потому что не пользовались компьютерами. Значит, Люцерна откладывала деньги на побег. Все-таки она не такая тряпка, какой я ее считала.

Она схватила кухонные ножницы и отчекрыжила свои длинные волосы прямо у шеи. Звук был, как будто открывают застежку-«липучку», — сухой, царапающий. Волосы она бросила на столе посреди комнаты.

Потом взяла меня за руку, выволокла из квартиры и потащила вниз по лестнице. Люцерна никогда не выглядывала из дому после захода солнца из-за пьяных и нариков на улицах, грабителей и плебратвы. Но сейчас она словно раскалилась добела от гнева: тронь ее — и тебя долбанет током. Прохожие расступались, словно мы были заразные, и даже «косые» и «черные сомы» нас не тронули.

Мы несколько часов шли через Сточную Яму, потом через Отстойник, потом через плебсвилли побогаче. Мы шли, и дома вокруг становились новее и лучше, а толпы на улицах редели. В Большом Ящике мы взяли солнцетакси. Проехали Гольф-клуб, потом большой пустырь и наконец остановились у ворот охраняемого поселка «Здравайзера». Я так давно его не видела, что была как во сне, когда оказываешься в незнакомом и все же знакомом месте. Меня вроде как подташнивало — может быть, от возбуждения.

Прежде чем мы сели в такси, Люцерна растрепала мне волосы, размазала грязь по своему лицу и разорвала себе платье.

— Зачем это? — спросила я.

Но она не ответила.

У ворот «Здравайзера» за окошечком сидели два охранника.

— Документы? — спросили они.

— У нас нет документов, — ответила Люцерна. — Их украли. Нас похитили силой.

Она оглянулась, словно боялась, что за нами кто-то следит.

— Пожалуйста… впустите нас, скорее! Мой муж… работает в отделе нанобиоформ. Он вам скажет, кто я.

Она заплакала.

Один охранник потянулся к телефону, нажал кнопку.

— Фрэнк, — сказал он, — с главных ворот беспокоят. Тут у нас женщина — говорит, она ваша жена.

— Нам понадобятся мазки с внутренней стороны щеки, для коммуникабелей, — сказал второй охранник. — Тогда вы сможете побыть в комнате ожидания, пока вас проверят на биоформы и подтвердят личность. К вам скоро подойдут.

В комнате ожидания мы уселись на черный виниловый диван. Было пять утра. Люцерна взяла журнал. «НоваКожа, — было написано на обложке. — Зачем мириться с дефектами?»

Люцерна принялась его листать.

— А нас похитили силой? — спросила я.

— Деточка моя! — воскликнула она. — Ты не помнишь! Ты была еще маленькая! Я не стала тебе говорить — не хотела пугать! Они могли сделать с тобой что-нибудь ужасное!

Тут она опять заплакала, еще сильнее. Когда пришел какабэшник в биоскафандре, у нее все лицо было в потеках.

Глава 39

Старая Пилар говорила: «Осторожнее с желаниями, они сбываются». Я вернулась в охраняемый поселок «Здравайзера» и снова увидела отца, как мечтала когда-то. Но все кругом было как-то не так. Вся обстановка нашего дома — поддельный мрамор, мебель под старину, ковры — казалась какой-то нереальной. И пахло непривычно — словно дезинфекцией. Мне не хватало лиственного запаха вертоградарей, запаха готовящейся еды, даже острого уксусного душка; даже фиолет-биолетов.

Фрэнк — мой отец — ничего не менял в моей комнате. Но кровать с балдахином и розовые занавески словно съежились. И еще мне теперь казалось, что все это — для маленьких. И у плюшевых зверей, которых я когда-то так любила, были мертвые стеклянные глаза. Я запихала зверей поглубже в стенной шкаф, чтобы они не смотрели сквозь меня, как будто я тень.

В первую ночь Люцерна наполнила для меня ванну с пеной, которая пахла искусственными цветами. Рядом с большой белой ванной и белыми пушистыми полотенцами я почувствовала себя грязной и еще вонючей. От меня кисло воняло землей — неперепревшим компостом.

И кожа у меня была синяя: из-за красителя, которым вертоградари красили одежду. Я никогда раньше этого не замечала, потому что у вертоградарей душ принимали очень быстро, а зеркал там не было. Еще я не замечала, какая я, оказывается, стала волосатая, и это меня поразило даже больше, чем синяя кожа. Я терла и терла эту синеву; но она не сходила. Я посмотрела на пальцы ног, торчащие из воды. Ногти на них были как когти.

— Давай-ка сделаем тебе педикюр, — сказала Люцерна через пару дней, увидев мои ноги в шлепанцах.

Она вела себя так, словно ничего не было — ни вертоградарей, ни Аманды, ни, особенно, Зеба. Она ходила в хрустящих льняных костюмах, в прическе от парикмахера, с «перышками». У нее уже был педикюр — она времени не теряла.

— Посмотри, какую красоту я тебе купила! Зеленый лак, фиолетовый, матовый оранжевый, а этот вот с блестками…

Но я все еще сердилась на нее и потому отвернулась. Она была такая обманщица.

Все эти годы я держала в голове образ отца, словно очертания силуэта, нарисованные мелом на асфальте. Когда я была маленькая, я любила мысленно раскрашивать этот силуэт разными цветами. Но цвета были слишком яркие, а силуэт слишком большой: Фрэнк оказался ниже ростом, седее, лысее и растеряннее, чем тот человек, которого я помнила.

Пока он не пришел к будке охранников на входе в «Здравайзер», я думала, что он будет вне себя от радости, узнав, что мы живы-здоровы и вовсе не умерли. Но при виде меня у него вытянулось лицо. Теперь-то я понимаю, что в последний раз он видел меня маленькой девочкой, так что я оказалась больше, чем он ожидал, и, наверное, больше, чем ему хотелось бы. И потрепаннее — несмотря на одежду вертоградарей, я, должно быть, выглядела как девчонка из плебратвы, каких он видел на улицах, если хоть раз выбирался в Сточную Яму или Отстойник. Может быть, он боялся, что я залезу к нему в карман или украду его ботинки. Он подошел неуверенно, словно я могла укусить, и неловко обнял меня. От него пахло сложной химией — чем-то вроде растворителя, который используют для снятия липких веществ. Такой запах прожигает легкие насквозь.

В первую ночь я проспала двенадцать часов, а когда проснулась, оказалось, что Люцерна забрала мою вертоградарскую одежду и сожгла ее. Хорошо, что я спрятала фиолетовый телефон Аманды в плюшевого тигра, которого засунула в шкаф. Распорола тигру живот и запихала телефон внутрь. Так что его не сожгли.

Я скучала по запаху собственной кожи, которая потеряла соленый аромат и теперь пахла мылом и духами. Я вспомнила, что Зеб рассказывал про мышей: если забрать мышь из гнезда и потом положить обратно, другие мыши разрывают ее на куски. Если я вернусь к вертоградарям с этим фальшивым цветочным запахом, они меня тоже разорвут?

Люцерна повела меня во внутреннюю поликлинику «Здравайзера», чтобы меня проверили на вшей и глистов и посмотрели, не насиловал ли меня кто-нибудь. Поэтому доктора совали в меня пальцы — и спереди, и сзади.

— Ох! — воскликнул врач, увидев мою синюю кожу. — Это синяки?

— Нет, краска.

— Ох, — сказал он. — Они заставили тебя покраситься?

— Это от одежды.

— Понятно, — сказал он.

И записал меня на прием к психиатру, имеющему опыт работы с людьми, похищенными сектой. Моя мать должна была ходить вместе со мной.

Так я узнала, что рассказывает им Люцерна. Мы пошли за покупками в бутики Места-под-солнцем, и нас схватили на улице. Люцерна точно не знает, куда нас отвезли, потому что от нас это скрывали. Она сказала, что это не вина всей секты — просто один из членов секты в нее влюбился и хотел сделать ее своей единоличной секс-рабыней и забрал у нее обувь, чтобы она не могла сбежать. Имелся в виду Зеб, но она сказала, что не знает, как его звали. Я, по ее словам, была еще слишком маленькая и не понимала, что происходит, но была заложницей — Люцерне приходилось повиноваться этому безумцу, выполнять все его извращенные прихоти, отвратительные вещи, которые приходили ему в голову, — иначе меня могли убить. Наконец Люцерна смогла рассказать о своей беде другому человеку из секты — женщине, которая была чем-то вроде монахини. Это она имела в виду Тоби. Та помогла ей бежать — принесла обувь, дала денег и отвлекла маньяка, чтобы Люцерна могла вырваться на свободу.

Люцерна сказала им, что меня бесполезно о чем-либо спрашивать. Со мной члены секты обращались хорошо, да их и самих обманывают. Она единственная, кто знал правду; это бремя ей приходилось нести в одиночку. Любая женщина, любящая свое дитя так, как Люцерна — меня, на ее месте поступила бы так же.

Перед сеансами у психиатра Люцерна сжимала мне плечо и говорила:

— Аманда еще там. Не забывай об этом.

Это значило, что, если я обвиню ее во вранье, она вдруг вспомнит, где ее держали, и ККБ нагрянет туда с пистолетами-распылителями, и тогда может случиться все, что угодно. Случайные прохожие часто погибали при атаках с распылителями. ККБ говорила, что тут ничего не поделаешь. Это все в интересах общественного порядка.

Несколько недель Люцерна следила за мной, чтобы я не пыталась убежать или настучать на нее. Наконец мне удалось вытащить фиолетовый телефон и позвонить Аманде. Она еще раньше прислала эсэмэску с номером нового украденного ею телефона, так что я знала, куда звонить, — она все предусмотрела. Чтобы позвонить, я залезла в стенной шкаф в своей комнате. Там, как у всех шкафов в доме, внутри была подсветка. Сам шкаф был размером с закуток, в котором я спала у вертоградарей.

Аманда ответила сразу. Вот она, во весь экран, совсем не изменилась. Мне страшно хотелось опять к вертоградарям.

— Я по тебе ужасно скучаю, — сказала я. — Я убегу при первой возможности.

Но добавила, что не знаю, когда это будет, потому что Люцерна заперла мое удостоверение личности в ящик, а без него меня не выпустят за территорию.

— А ты не можешь поменяться? — спросила Аманда. — С охранниками?

— Нет, — сказала я. — Вряд ли. Здесь все по-другому.

— A-а. Что у тебя с волосами?

— Люцерна меня заставила подстричься.

— Тебе идет, — сказала Аманда. — Бэрта нашли на пустыре за «Чешуйками». Со следами заморозки.

— Он был в морозильнике?

— То, что от него осталось. У него не хватало частей — печени, почек, сердца. Зеб говорит, что мафия продает органы, а остальное придерживает до случая, когда надо кого-нибудь предупредить.

— Рен! Где ты?

Люцерна! В моей комнате!

— Мне надо идти, — шепнула я. И запихала телефон обратно в тигра. — Я здесь, — сказала я вслух. У меня стучали зубы. В морозильниках так холодно.

— Что ты делаешь в шкафу, девочка моя? — спросила Люцерна. — Пойди покушай! Тебе сразу станет легче!

Она говорила очень весело. Если я вела себя странно, как будто у меня не все дома, это было хорошо для нее: даже если я расскажу про нее правду, меньше вероятность, что мне поверят.

Она всем говорила, что мою психику травмировало пребывание среди чокнутых сектантов с промытыми мозгами. Я не могла доказать, что она врет. А может, меня и правда травмировало: мне не с чем было сравнивать.

Глава 40

Как только я поправилась — они все говорили «мы тебя поправим», как будто я бретелька от лифчика, — Люцерна сказала, что я должна ходить в школу, потому что мне вредно болтаться дома и хандрить. Я должна брать пример с нее: бывать на людях, строить себе новую жизнь. Это было опасно для самой Люцерны: я была все равно что ходячая бомба, потому что в любую минуту могла проболтаться и рассказать всю правду. Но Люцерна знала, что я ее молча осуждаю, и это ее раздражало, так что она по правде хотела меня куда-нибудь сплавить.

Фрэнк вроде бы поверил ее рассказу, хотя ему явно было наплевать, что с ней случилось на самом деле. Теперь я поняла, почему Люцерна сбежала с Зебом: тот хотя бы замечал ее. И меня замечал, а Фрэнк обращался со мной как с окном: никогда не смотрел на меня, а только сквозь.

Иногда мне снился Зеб. Он был в медвежьем костюме, а потом молния расстегивалась по всей длине, как в чехле для пижамы, и Зеб вылезал наружу. Во сне от него пахло успокаивающе — травой, политой дождем, и корицей, и запахом вертоградарей — соленым, уксусным, с примесью горелых листьев.

Школа называлась «Здравайзеровская средняя». В первый день я надела что-то из обновок, купленных для меня Люцерной. Оно было розовое и лимонно-желтое — вертоградари не признавали таких цветов, потому что маркая одежда означает лишний расход мыла.

В новой одежде я чувствовала себя как на маскараде. Она сильно обтягивала по сравнению с просторными платьями, голые руки торчали из рукавов, голые ноги — из-под плиссированной юбки длиной до колена. Я никак не могла ко всему этому привыкнуть. Но, если верить Люцерне, так ходили все девочки в Здравайзеровской средней школе.

— Бренда, не забудь крем от солнца, — сказала она, когда я выходила. Теперь она звала меня Брендой, утверждая, что это мое настоящее имя.

Школа назначила мне одну ученицу в сопровождающие. Она должна была доводить меня до школы и помогать мне ориентироваться. Ее звали Вакулла Прайс. Она была худая, с блестящей кожей цвета сливочных тянучек. В пастельно-желтой майке вроде моей, но не в юбке, а в брюках. Она круглыми глазами посмотрела на мою плиссированную юбку.

— Красивая у тебя юбка, — сказала она.

— Это мне мама купила.

— Ой! — Голос у нее был сочувственный. — Мне мать такую купила два года назад.

Я поняла, что Вакулла мне нравится.

По дороге в школу она задавала разные вопросы вроде: «Чем занимается твой папа?», «Ты давно приехала?» — но ничего не говорила про секты. А я спрашивала: «Тебе нравится в школе?», «Кто ваши учителя?» — и так мы благополучно добрались до школы.

Дома, мимо которых мы шли, были в разных стилях, но все покрыты солнечнокожей. В охраняемом поселке использовали новейшие технологии, и Люцерна мне все время на это указывала: «Видишь, Бренда, они гораздо лучше берегут природу, чем эти пуристы-вертоградари, так что тебе не нужно беспокоиться насчет расхода горячей воды, и, кстати, не пора ли тебе снова принять душ?»

Здание школы было чистым, аж блестело — ни граффити, ни отваливающихся кусков, ни разбитых окон. Перед школой был темно-зеленый газон и кусты, обстриженные в форме шара, и еще статуя. На табличке было написано: «Флоренс Найтингейл, «Дама с лампой»». Но букву «м» кто-то замазал, и получилось «Дама с лапой».

— Это Джимми сделал, — сказала Вакулла. — Мы с ним сидим вместе на «Биотех-наноформах». Он вечно придумает какую-нибудь глупость.

Она улыбнулась. У нее были очень белые зубы. Люцерна все время говорила, что у меня зубы очень плохие и что меня нужно отвести к косметическому дантисту. Она собиралась полностью поменять интерьеры нашего дома, но и во мне тоже запланировала кое-какие переделки.

По крайней мере, дырок в зубах у меня не было. Вертоградари не признавали очищенного сахара и насаждали регулярную чистку зубов, хотя вместо щеток приходилось использовать размочаленные палочки, потому что вертоградари не желали совать в рот ни пластик, ни животную щетину.

Первое утро в школе прошло очень странно. Мне казалось, что уроки ведутся на иностранном языке. Все предметы были другие, все слова другие, и еще все пользовались компьютерами и бумажными тетрадями. А я их боялась, этот страх был как будто вживлен в меня. Казалось, что пользоваться ими опасно, ведь это вечные письмена, их не сотрешь, как написанное мелом на доске, ими могут воспользоваться враги. Когда я дотрагивалась до клавиатуры или страниц, мне хотелось побежать в туалет и вымыть руки: ведь опасность наверняка перешла на меня.

Люцерна сказала, что власти охраняемого поселка «Здравайзера» засекретят нашу так называемую личную историю — насильственное похищение и все прочее. Но кто-то, видимо, проболтался, потому что в школе все знали. Хорошо хоть, что Люцернина история про секс-рабыню и маньяка не выплыла наружу. Но я знала, что совру при необходимости, чтобы защитить Аманду, Зеба и Адама Первого и даже рядовых вертоградарей. Мы все друг у друга в руках, говорил Адам Первый. Я начала понимать, что это значит.

В обеденный перерыв вокруг меня собралась небольшая толпа. Они были не злые, просто любопытные. «Так ты жила в секте? С маньяками! Они правда были чокнутые?» Они все спрашивали и спрашивали. И при этом ели свой обед, и всюду пахло мясом. Бекон. Рыбные палочки, двадцать процентов настоящей рыбы. Гамбургеры — тут они назывались здравбургеры и делались из мяса, которое растили на раздвижных каркасах. Так что это не была убоина. Но все равно оно пахло как мясо. Аманда съела бы бекону, чтобы доказать, что травоеды не промыли ей мозги. Но я так не могла. Я отлепила булку от своего здравбургера и попыталась ее съесть, но от нее воняло мертвым животным.

— Что, там правда было так ужасно? — спросила Вакулла.

— Нет, просто секта «зеленых», — сказала я.

— Как исаиане-волкисты, — влез какой-то мальчик. — Они были террористами?

Все подались вперед: хотели услышать что-нибудь ужасное.

— Нет. Они пацифисты. У них есть сад на крыше, мы в нем работали.

И я рассказала им про переселение улиток и слизняков. Мне самой было ужасно странно себя слушать.

— Хорошо хоть вы их не ели, — сказала одна девочка. — В некоторых сектах едят зверей, сбитых на дороге.

— Исаиане-волкисты точно едят. Я читал в Инете.

— Ты, значит, жила в плебсвилле. Круто.

Я начала понимать, что у меня есть преимущество. Я жила в плебсвилле, где никто из этих ребят не бывал — разве что ездил на экскурсию со школой или ходил вместе с родителями — любителями экзотики на рынок «Древо жизни». Так что я могла врать сколько душе угодно.

— Тебя эксплуатировали, как детский труд, — сказал один мальчик. — Девочка-рабыня в секте «зеленых». Секси!

Все засмеялись.

— Джимми, не идиотничай, — сказала Вакулла и подбодрила меня: — Не обращай внимания, он всегда что-нибудь такое ляпнет.

Джимми ухмыльнулся.

— Вы поклонялись капусте? — продолжал он. — О великая капуста, я лобызаю твою капустную капустность!

Он опустился на одно колено и схватил в горсть мою плиссированную юбку.

— Какие милые листочки, а можно их оторвать?

— Не будь мясоедом, — сказала я.

— Чем? — расхохотался он. — Мясоедом?

Мне пришлось объяснять, что среди «зеленых» это очень плохое ругательство. Как «свиноед». Как «слизняковая морда». Это рассмешило Джимми еще больше.

Я поняла, какое передо мной стоит искушение. Ясно увидела. Я могла рассказывать о причудливых подробностях жизни в секте, притворяясь, что считаю их извращениями, какими они кажутся моим одноклассникам. Тогда я стану популярной. Но тут же увидела себя глазами Адамов и Ев: они смотрели на меня печально, разочарованно. Адам Первый, Тоби, Ребекка. И Пилар, хоть она и умерла. И даже Зеб.

Предательство — это так легко. В него соскальзываешь. Но это я уже знала, из-за Бернис.

Вакулла пошла провожать меня домой, и Джимми тоже пошел. Он все время дурачился — шутил и ждал, что мы будем смеяться, — и Вакулла действительно смеялась, из вежливости. Я видела, что Джимми в нее сильно влюблен, но она мне потом сказала, что может воспринимать его только как друга.

На полпути Вакулла свернула к собственному дому, а Джимми сказал, что пойдет дальше со мной, потому что ему по дороге. В присутствии других людей он действовал на нервы: может быть, думал, что лучше самому выставить себя дураком, чем ждать, пока это сделает кто-нибудь еще. Но когда он не играл на публику, он был гораздо симпатичнее. Я чувствовала, что в глубине души он печален, потому что я и сама была такая. В этом отношении мы с ним были как две половинки — во всяком случае, тогда мне так казалось. Он был первым мальчиком, с которым я по-настоящему подружилась.

— Наверное, тебе ужасно странно тут, в охраняемом поселке, после плебсвилля, — сказал он однажды.

— Да, — сказала я.

— А твою маму правда привязывал к кровати бешеный маньяк?

Джимми мог сказануть такое, о чем другие люди только думали, но никогда не произносили вслух.

— Кто тебе сказал? — спросила я.

— Парни в раздевалке.

Значит, сказка Люцерны просочилась наружу.

Я набрала воздуху.

— Только между нами, хорошо?

— Могила, — сказал Джимми.

— Нет. Ее никто не привязывал.

— Я так и думал, — сказал Джимми.

— Только никому не говори. Я тебе доверилась.

— Не буду, — ответил он.

Не стал спрашивать «а почему?». Он знал: если все услышат, что Люцерна сочиняет, то догадаются, что ее не похищали и что она просто наврала. Что она сама убежала из любви или просто ради секса. А потом вернулась в «Здравайзер» к мужу-лузеру, потому что другой мужчина ее бросил. Но она не могла в этом признаться — готова была скорее умереть. Или убить кого-нибудь.

Время от времени я пряталась в шкафу, доставала фиолетовый телефон и звонила Аманде. Мы посылали друг другу эсэмэски, чтобы знать, когда лучше звонить, и, если связь была хорошая, видели друг друга на экране. Я все время спрашивала про вертоградарей. Аманда рассказала, что больше не живет у Зеба — Адам Первый решил, что она уже почти взрослая, так что теперь она спит в одном из отсеков для одиночек, и это очень скучно.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

Но я не знала, как мне убежать из «Здравайзера».

— Я над этим работаю, — сказала я.

В наш следующий разговор она сказала: «Смотри, кто здесь», и на экране появился Шекки. Он кротко ухмылялся, и мне пришло в голову, что они, наверное, занимаются сексом. Я почувствовала себя так, словно Аманда сперла какую-нибудь блестящую безделушку, которую я сама хотела заполучить. Но это было глупо, ведь я вовсе не влюблена в Шекки, ничего такого. Мне, правда, было интересно, кто держал меня за попу в тот вечер, когда я отрубилась в будке голограммера. Но скорее всего, это был Кроз.

— Как там Кроз? — спросила я у Шекки. — И Оутс?

— В порядке, — пробормотал Шекки. — Когда ты вернешься? Кроз по тебе правда скучает! Ганг, а?

— Рена, — ответила я. — Гангрена.

Я удивилась, что они еще используют старый детский пароль, но подумала, что, может быть, Аманда велела ему это сказать. Чтобы я не чувствовала себя совсем отпавшей.

Потом Шекки исчез с экрана, и Аманда сказала, что они теперь партнеры — вместе прут вещи в торговом центре. Но это честный обмен: он прикрывает ее спину и помогает толкать украденное, а она ему за это дает.

— Разве ты его не любишь? — спросила я.

Аманда обозвала меня романтиком. Она сказала, что любовь — фигня, от нее только ввязываются в невыгодный обмен, отдают слишком много, а потом ожесточаются и становятся циниками.

Глава 41

Мы с Джимми завели привычку делать уроки вместе. Он был очень добрый и помогал мне, когда я чего-нибудь не знала. Оттого что мы у вертоградарей все заучивали наизусть, мне достаточно было посмотреть на текст урока, и потом я как будто видела его у себя в голове. Так что, хоть мне и было трудно и я чувствовала, что сильно отстала, я начала довольно быстро нагонять.

Джимми был на два года старше меня, и потому у нас не было общих уроков, кроме «Жизненных навыков». Это такой предмет, который поможет нам структурировать свою жизнь, когда она у нас будет. На этом уроке смешивали старшие и младшие классы, чтобы мы могли получить пользу от обмена разнообразным опытом. Джимми поменялся с кем-то местами, чтобы сесть сразу за мной. «Я твой телохранитель», — шепнул он, и мне стало спокойно.

Если Люцерны не было дома, мы шли делать уроки ко мне; а если была, мы шли к Джимми. Мне больше нравилось у Джимми, потому что у него был ручной скунот — новый сплайс, наполовину скунс, но без запаха, наполовину енот, но без агрессивности. Скунот был девочкой, и звали ее Убийца. Это был один из самых первых созданных скунотов. Когда я взяла ее на руки, то сразу ей понравилась.

Кажется, маме Джимми я тоже понравилась, хотя при первой встрече она пронзила меня взглядом строгих голубых глаз и спросила, сколько мне лет. Она мне тоже понравилась, хотя и курила, а я от этого кашляла. У вертоградарей никто не курил — во всяком случае, табак. Мама Джимми много работала на компьютере, но я не могла понять, что она делает: она же не работала на корпорацию. Папа Джимми никогда не бывал дома — он все время проводил в лаборатории, придумывая, как бы перенести человеческие стволовые клетки и ДНК в свиней, чтобы растить человеческие органы. Я спросила Джимми, какие органы, и он сказал, что почки, а может, и легкие тоже, а в будущем каждый человек сможет вырастить себе свинью со всеми запасными органами. Я знала, что вертоградарям это не понравилось бы: ведь свиней придется убивать.

Джимми видел этих свиней. Их называли свиноидами, от слов «свинья» и «андроид», из-за человеческих органов. Джимми сказал, что метод удвоения органов — коммерческая тайна. Очень ценная.

— А ты не боишься, что какая-нибудь иностранная корпорация украдет твоего папу и выжмет из него секреты? — спросила я.

Такое бывало все чаще: в новости это не попадало, но в «Здравайзере» ходили слухи. Иногда похищенных ученых удавалось вернуть, иногда нет. Режим безопасности все время ужесточался.

Сделав уроки, мы с Джимми болтались по торговому центру «Здравайзера», играли в мирные видеоигры и пили благокапучино. В первый раз я сказала Джимми, что «Благочашка» — средоточие зла и мне нельзя это пить, а он меня обсмеял. Во второй раз я сделала над собой усилие, и оказалось, что это ужасно вкусно, и скоро я уже не думала о том, что «Благочашка» — зло.

Однажды Джимми заговорил со мной о Вакулле Прайс. Он сказал, что она — первая девочка, в которую он был влюблен, но когда он захотел, чтобы у них было все серьезно, она сказала, что они могут быть только друзьями. Про это я уже знала, но все равно посочувствовала, а Джимми сказал, что после этого он много недель чувствовал себя как собачья блевотина и до сих пор не пришел в норму.

Потом он спросил, остался ли у меня в плебсвилле бойфренд, и я, сказала, что да — это была неправда, — но что, раз я никак не могу туда вернуться, я решила его забыть. Потому что это лучший выход, когда хочешь кого-нибудь и не можешь его заполучить. Джимми ужасно посочувствовал мне из-за потерянного бойфренда и сжал мне руку. Тогда мне стало стыдно, что я соврала; но о том, что Джимми пожал мне руку, я не жалела.

К этому времени я завела дневник. Все девочки в школе вели дневники, это была такая ретромания: компьютер можно хакнуть, а с бумажным дневником ничего не сделаешь. Я все записывала в дневник. Это было все равно что говорить с другом. Мне и в голову не приходило, что записывать разные вещи может быть опасно: наверное, это показывает, как сильно я уже отпала от вертоградарей. Я держала дневник в шкафу, внутри плюшевого медведя, потому что не хотела, чтобы Люцерна за мной следила. Тут вертоградари были правы: прочтя чьи-нибудь тайные слова, получаешь власть над этим человеком.

Потом в Здравайзеровской средней школе появился новый мальчик. Его звали Гленн. Увидев его, я сразу узнала того самого Гленна, который приходил на рынок «Древо жизни» в Неделю святого Юэлла и которого мы с Амандой водили на встречу с Пилар из-за банки меда. Мне показалось, что он мне едва заметно кивнул — узнал меня? Я надеялась, что нет, а то еще начнет рассказывать, где он меня видел. Что, если ККБ все еще ищет выдуманного Люцерной маньяка-похитителя? Что, если они найдут Зеба из-за меня и он окажется в морозильнике без органов? Это была ужасная мысль.

Но конечно, Гленн ничего не скажет, даже если меня узнает: он же не хочет, чтобы они узнали про Пилар и вертоградарей и про то, что он с ними делал. Что-нибудь незаконное, я не сомневалась: иначе зачем Пилар отослала меня и Аманду? Наверняка для того, чтобы нас от этого оградить.

Гленн ходил в черных футболках и вел себя так, словно ему на всех плевать. Но скоро Джимми начал околачиваться с ним, а со мной проводить все меньше времени.

— Чем ты занимаешься с этим Гленном? — спросила я однажды, когда мы делали уроки на компьютерах в школьной библиотеке.

Джимми ответил, что они просто играют в трехмерные шахматы или в видеоигры по Интернету. У него дома или у Гленна. Порнушку смотрят, подумала я — многие мальчики смотрели и некоторые девочки тоже — и спросила, какие игры. «Нашествие варваров», — сказал он, это про войну. «Кровь и розы» — это как «Монополия», только надо захватывать рынки геноцида и зверств. И «Вымирафон» — это такая викторина про вымерших животных.

— Может, я как-нибудь приду и тоже поиграю, — сказала я, но Джимми не поддержал эту идею. Так что, видно, они и вправду смотрели порнушку.

Потом случилась настоящая беда: пропала мама Джимми. Говорили, что это было не похищение: она сама сбежала. Я подслушала разговор Люцерны с Фрэнком: судя по всему, мама Джимми украла кучу важных данных, так что дом Джимми теперь кишел какабэшниками, как клопами. А Джимми с Брендой такие друзья, сказала Люцерна, что скоро они и к нам нагрянут. Нам, конечно, скрывать нечего. Но все равно приятного мало.

Я тут же послала Джимми сочувственную эсэмэску с вопросом: могу ли я чем-нибудь помочь. Он не был в школе, но прислал мне ответную эсэмэску через несколько дней, потом пришел ко мне домой. Он был в ужасной депрессии. Он сказал: мало того, что его мама сбежала, так еще и ККБ попросила отца помочь в расследовании. Это значит, что его увезли в черном солнцебусе; и теперь две какабэшницы шныряют по дому и не переставая задают дурацкие вопросы. Хуже всего, что мама забрала с собой Убийцу — чтобы выпустить ее на волю в диком лесу. Об этом было в прощальной записке. Но Убийце нельзя в дикий лес, потому что ее там съедят рыськи.

— Ох, Джимми, — сказала я. — Это ужасно.

Я обняла его и стала утешать: он вроде как плакал. Я тоже заплакала, и мы стали гладить друг друга — осторожно, как будто у нас обоих переломаны руки или мы оба больны, а потом скользнули в мою кровать, все еще вцепившись друг в друга, как утопающие, и стали целоваться. Я чувствовала, что помогаю Джимми, а он в то же время помогает мне. Это было как праздник у вертоградарей — когда мы все делали особенным образом в честь чего-нибудь. Да, вот как это было: торжественно.

— Я не хочу сделать тебе больно, — сказал Джимми.

«Ох, Джимми, — подумала я. — Я окутываю тебя Светом».

Глава 42

После первого раза я была так счастлива, как будто пела. Не грустную песню, а как птицы поют. Мне так хорошо было в постели с Джимми, так спокойно, когда он меня обнимал, и я не переставала удивляться, как шелковисто и скользко трется одно тело о другое. Адам Первый говорил, что у тела своя мудрость; он говорил про иммунную систему, но это правильно и в другом смысле тоже. Эта мудрость похожа не только на пение, она еще похожа на танец, только лучше. Я была влюблена в Джимми, и мне нужно было верить, что он меня тоже любит.

Я записала в дневнике: «ДЖИММИ». Подчеркнула красным и нарисовала красное сердечко. Я все еще не слишком доверяла письменам и потому не стала записывать все, что происходит, но после каждого секса рисовала сердечко и закрашивала его.

Мне хотелось позвонить Аманде и поделиться с ней, хоть она и говорила когда-то, что рассказы про чужой секс — еще скучнее, чем пересказы чужих снов. Но когда я пошла в шкаф и вытащила плюшевого тигра, фиолетового телефона в нем не оказалось.

Я вся похолодела. Дневник был по-прежнему в медведе, где я его спрятала. А телефона не было.

Тут ко мне в комнату зашла Люцерна. Она спросила: разве я не знаю, что любой телефон внутри охраняемого поселка должен быть зарегистрирован, чтобы люди не могли звонить и выдавать промышленные секреты? Иметь незарегистрированный телефон — преступление, и ККБ отслеживает такие телефоны. Неужели я этого не знаю?

Я помотала головой.

— А они могут определить, кому звонили?

Она сказала, что они могут проследить номер, и тогда обоим — тому, кто звонил, и тому, кому звонили, — мало не покажется. Она не сказала «мало не покажется», она сказала «будет иметь серьезные последствия».

Потом она сказала: хоть я и считаю ее плохой матерью и не скрываю этого, она всегда обо мне заботится, для моего же блага. Например, если она случайно найдет фиолетовый телефон, по которому в последнее время много звонили, она может послать на тот номер, куда звонили, эсэмэску: «Выбрось телефон!» Так что, даже если ККБ найдет тот второй телефон, он будет в мусорном ящике. А она сама избавится от фиолетового телефона. А теперь она едет играть в гольф и надеется, что я хорошенько обдумаю все ее слова.

Я очень хорошо подумала. Я подумала: «Люцерна вылезла вон из кожи, чтобы спасти Аманду. Значит, она знала, кому я звоню. Но она ненавидит Аманду. Значит, на самом деле она хотела спасти Зеба: несмотря ни на что, она все еще его любит».

Теперь, когда я полюбила Джимми, я стала больше сочувствовать Люцерне и тому, как она вела себя с Зебом. Я теперь понимала, как можно пойти на любые крайности ради любимого человека. Адам Первый говорил: когда любишь кого-нибудь, любовь может не быть взаимной так, как тебе хотелось бы, но все равно любовь — это хорошо, потому что она расходится от тебя во все стороны, как волна энергии, и может помочь какому-нибудь созданию, которого ты даже не знаешь. Он приводил пример про то, как человек умер от вируса, а потом его съели грифы. Мне не очень понравилось это сравнение, но общая мысль оказалась правильной: вот Люцерна, она послала сообщение, потому что любит Зеба, но заодно это спасло Аманду, о чем Люцерна даже не думала. Значит, Адам Первый был прав.

Но все равно это значило, что я потеряла связь с Амандой. Мне было очень грустно.

Мы с Джимми по-прежнему делали уроки вместе. Иногда мы действительно делали уроки, если поблизости был еще кто-нибудь. В остальное время — нет. Нам хватало минуты, чтобы выбраться из одежды и слиться друг с другом, и Джимми проводил руками по моему телу и говорил, что я такая стройная, прямо как сильфида. Он любил такие слова, хоть я и не всегда знала, что они значат. Он говорил, что иногда чувствует себя маньяком-педофилом. Потом я записывала кое-что из его слов, как будто это были пророчества. «Джимми такой класный он сказал что я сельфида». У меня хромало правописание, но это меня не волновало, главное — чувства.

Я так его любила. Но потом я сделала ошибку. Я спросила его, влюблен ли он все еще в Вакуллу или полюбил меня вместо нее. Не надо было этого делать. Он очень долго не отвечал, а потом спросил: «А это имеет какое-то значение?» Я хотела сказать, что да, но вместо этого сказала «нет». Потом Вакулла Прайс уехала на Западное побережье, а Джимми помрачнел и опять начал проводить больше времени с Гленном, чем со мной. Это и был его ответ, и от этого ответа я была очень несчастна.

Несмотря на все это, мы по-прежнему занимались сексом, хоть и не часто — красные сердечки в моем дневнике появлялись все реже и реже. Потом я случайно увидела Джимми в торговом центре с одной девчонкой, ужасной матершинницей. Ее звали Линда-Ли, и, по слухам, она перебирала всех парней в школе, одного за другим, быстро-быстро, как соевые орешки ела. Рука Джимми лежала у нее прямо на попе, а она притянула его к себе и поцеловала. Длинным, мокрым поцелуем. Меня прямо затошнило, когда я представила себе, как они с Джимми, а потом я вспомнила, что Аманда говорила про болезни, и подумала: «Вся зараза, какая есть у Линды-Ли, теперь есть и у меня». Я пошла домой, и меня стошнило. Потом я поплакала, а потом приняла горячую ванну. В большой белой ванне. Но это меня не очень утешило.

Джимми не знал, что я знаю про него и Линду-Ли. Через несколько дней он, как обычно, спросил, можно ли ко мне прийти, и я разрешила. Я записала в дневнике: «Джимми ты нахал! Я знаю что ты это читаиш и ненавижу тибя за это! Если я с табой трахалась это ещо низначит, что ты мне нравишся так что НЕ ЛЕЗЬ!» Слово «ненавижу» я подчеркнула двумя красными линиями, а «не лезь» — тремя. Потом оставила дневник на тумбочке. И подумала: конечно, враги могут использовать написанное против тебя, но и ты можешь использовать его против них.

После секса я пошла принимать душ одна, а когда вышла, Джимми читал мой дневник. Джимми спросил, что это я вдруг его возненавидела. Я ему сказала. Я использовала такие слова, которые раньше никогда в жизни не произносила вслух. Джимми сказал, что он мне не подходит, что он не способен на серьезные отношения из-за Вакуллы Прайс, что она сделала его эмоциональным калекой. Но может быть, он по натуре своей губителен для девочек, потому что портит жизнь всем, к кому прикасается. И я спросила, а сколько же у него было девочек. Потому что мне было невыносимо думать, что я одна из многих, как будто мы все вместе сидим у него в большой корзинке. Как персики или репа. Тогда он сказал, что я ему очень нравлюсь как человек, поэтому он со мной честен, а я велела ему идти в жопу. Так что мы расстались не по-хорошему.

В моей жизни как будто погас свет. Я не могла понять, зачем живу: кажется, если бы я исчезла, всем было бы все равно. Может быть, мне следует отбросить то, что Адам Первый называл шелухой, и перейти в грифа или червя. Но потом я вспомнила, что всегда говорили вертоградари: «Рен, твоя жизнь — драгоценный дар, а где дар, там есть и Даритель, а когда тебе что-то подарили, нужно всегда говорить спасибо». Это немножко помогло.

И еще я слышала голос Аманды: «Не раскисай! Любовь никогда не бывает честным обменом. Ну подумаешь, ты надоела Джимми, ну и что. Парней везде полно, как микробов. Срывай их, как цветы, и выбрасывай, когда они увянут. Но веди себя так, как будто ты счастлива и каждый день — праздник».

То, что я сделала потом, было не очень хорошо, и мне за это до сих пор стыдно. Я подошла к Гленну в школьной столовой — пришлось набраться храбрости, потому что он был такой крутой, как неприступная гора. И спросила его, не хочет ли он гулять со мной. На самом деле я хотела, чтобы у нас был секс, и чтобы Джимми все узнал, и чтобы ему стало больно. Не то чтоб мне очень хотелось заниматься сексом с Гленном. Это было бы все равно что трахаться с ложкой для салата. Секс получился бы такой плоский, деревянный.

— Гулять? — удивленно спросил Гленн. — А разве ты не с Джимми?

Я сказала, что у нас с Джимми все кончено и вообще у нас никогда не было серьезно, потому что он такой шут гороховый. Потом я выпалила первое, что пришло в голову:

— Я видела тебя у вертоградарей, на рынке «Древо жизни». Помнишь? Я одна из тех, кто водил тебя к Пилар. С банкой меда, помнишь?

Он явно встревожился и сказал, что нам надо выпить по благокапучино и поговорить.

Мы поговорили. Мы начали встречаться и говорить подолгу. Мы так много времени проводили в торговом центре, что нас стали считать парочкой. Но мы ею не были. Никакой романтики. Что же это было? Наверное, дело в том, что во всем «Здравайзере» я могла говорить о вертоградарях только с Гленном, а он — только со мной. Это нас и связало. Вроде тайного общества. Может быть, Джимми вовсе никогда и не был моей половинкой. Может, это Гленн — моя половинка. Это была странная мысль, потому что Гленн сам был такой странный парень. Больше похож на киборга. Вакулла Прайс его так и называла. Были ли мы друзьями? Я даже этого не сказала бы. Иногда он смотрел на меня, как будто я амеба или какая-нибудь задача, которую он решает на уроке нанобиоформ.

Гленн уже многое знал про вертоградарей, но хотел узнать еще больше. Каково было жить с ними день за днем. Что они делали, говорили, во что они на самом деле верили. Он заставлял меня петь их песни, повторять речи Адама Первого, посвященные праздникам и дням святых. Гленн никогда не смеялся над этими речами так, как стал бы смеяться Джимми. Вместо этого он задавал разные вопросы. Например: «Значит, они думают, что можно пользоваться только вторсырьем и подержанными вещами. А что будет, если корпорации перестанут производить новые вещи? Тогда и подержанные кончатся». Иногда он спрашивал меня про что-нибудь личное, например: «А ты бы стала есть животных, если бы голодала?» Или: «Ты веришь, что Безводный потоп по правде случится?» Но я не всегда знала, что отвечать.

Он и про другое тоже говорил. Однажды он сказал, что в любой трудной ситуации нужно убить короля, как в шахматах. Я сказала, что королей уже давно нет. Он объяснил, что имеет в виду центр власти, но в наше время это не один человек, а технологические связи. Я спросила, это как кодирование и сплайсы, и он ответил: «Что-то в этом роде».

Однажды он спросил, не думаю ли я, что Бог — это кластер нейронов, а если так, то почему этот кластер передается от поколения к поколению естественным отбором: потому что он содержит какое-то конкурентное преимущество или это просто нейтральный признак, как рыжий цвет волос, и никак не влияет на шансы выживания. Часто я вообще не понимала, о чем он говорит, и тогда спрашивала: «А ты сам что думаешь?» У него всегда находился ответ.

Джимми увидел нас вместе в торговом центре и, кажется, действительно растерялся, но ненадолго, потому что я заметила, как он показывает Гленну два больших пальца, словно говоря: «Валяй, не стесняйся!» Как будто я была его собственностью и он делился ею с другом.

Джимми и Гленн закончили школу на два года раньше меня и уехали учиться дальше. Гленн со всеми мозговитыми попал в институт Уотсона-Крика, а Джимми — в академию Марты Грэм, куда брали неспособных к математике и естественным наукам. Так что мне теперь хотя бы не приходилось смотреть, как Джимми ходит то с одной, то с другой новой девочкой. Но не видеть его оказалось едва ли не хуже.

Кое-как я протянула два следующих года. Оценки у меня были плохие, и я не думала, что меня возьмут в университет. Пойду работать планктоном за минимальную зарплату, в «Секрет-бургер» или еще что-нибудь в этом роде. Но Люцерна стала нажимать на все педали. Я подслушала ее разговор с кем-то из приятелей по гольф-клубу: «Она не глупая, но у нее подорвана мотивация из-за той истории с сектой. Так что академия Марты Грэм — лучшее, на что мы можем рассчитывать». Значит, я буду там же, где и Джимми, — от этого я так разнервничалась, что меня чуть не стошнило.

Я уезжала на скоростном поезде. Вечером накануне отъезда я перечитала свой старый дневник. Тогда я поняла, что имели в виду вертоградари, говоря: «Берегись слов. Думай, что пишешь». Вот мои собственные слова из того времени, когда я была счастлива. Но теперь мне мучительно больно их читать. Я прошла немного по улице, свернула за угол и сунула дневник в контейнер сырья для мусорнефти. Он превратится в нефть, и все эти красные сердечки взовьются облачками дыма, но по дороге хотя бы принесут какую-то пользу.

В глубине души я надеялась, что в академии Марты Грэм снова встречу Джимми, и он скажет, что всегда любил только меня, и попросит разрешения ко мне вернуться, и я его прощу, и все будет прекрасно, как когда-то раньше. Но с другой стороны, я понимала, что шансы нулевые. Адам Первый говорил, что люди могут верить одновременно в две взаимоисключающие вещи, и теперь я знала, что это правда.

Праздник Змеиной мудрости

^{Год восемнадцатый}

Дорогие друзья, дорогие смертные, дорогие создания!

Сегодня мы отмечаем День Змеиной мудрости, и наши дети снова превзошли себя в оформлении праздника. Аманда и Шеклтон создали монументальную фреску с изображением Полоза, пожирающего Лягушку. Весьма уместное напоминание о переплетениях великого хоровода жизни. Традиционное угощение на этом празднике — цуккини, так как они формой напоминают Змею. Поблагодарим Ребекку, нашу Еву Одиннадцатую, за хитроумное изобретение — десертные пластинки из цуккини и редьки. Мы с нетерпением ждем возможности его отведать.

Но сначала я должен сообщить вам, что определенные личности наводят неофициальные справки о Зебе, нашем многоодаренном Адаме Седьмом. В доме Отца Нашего Видов много, а Экосистема невозможна без разнообразия. Зеб избрал ненасильственный путь; если вас будут спрашивать, помните, что «Я не знаю» — всегда самый лучший ответ.

На праздник Змеиной мудрости мы читаем главу 10 Евангелия от Матфея, стих 16: «Будьте же мудры, как Змеи, и кротки, как Голуби». Если среди нас есть биологи, изучавшие Голубей или же Змей, эта фраза их удивит. Змеи — прекрасные охотники, они парализуют свою жертву или душат и раздавливают ее. Жертвой этого умения пала не одна Мышь и Крыса. Однако, несмотря на ловкость в охоте, вряд ли кто назовет Змей мудрыми. В то же время Голуби, хоть и безвредны для нас, чрезвычайно агрессивны по отношению к другим Голубям: самец Голубя не прочь при случае заклевать и убить менее доминантного самца. Голубь — один из символов Святого Духа; это лишь напоминает нам, что Дух не всегда мирен, в нем есть и ярость.

Змея — важный символ в Человеческом Слове Господа и многозначный. Иногда Змей выступает как олицетворение зла и враг Человечества — возможно, потому, что когда-то давно наши предки-Приматы спали на деревьях и Удавы были в числе хищников, угрожавших им по ночам. И еще, поскольку эти предки были босы, наступить на ядовитую змею означало для них верную смерть. Однако Змеем также именуют Левиафана, гигантского обитателя вод, созданного Богом для смирения Человека. Левиафана Господь упоминает в беседе с Иовом, дабы внушить ему священный трепет перед Своей творческой силой.

У древних греков змеи были священными животными бога врачевания. В других религиях змей, кусающий собственный хвост, символизирует круговорот Жизни, Начало и Конец Времен. Поскольку Змеи сбрасывают кожу, они также олицетворяют обновление — как душа сбрасывает свое старое «я» и возникает во всем великолепии. Воистину многозначный символ. Так в каком же смысле мы должны быть «как Змеи»? Следует ли нам кусать собственный хвост, совращать окружающих с пути истинного или обвиваться вокруг врагов, сокрушая их до смерти? Конечно нет — ибо в том же предложении нам приказывают быть кроткими, как Голуби.

Я полагаю, что змеиная мудрость — это способность ощущать напрямую, подобно тому как Змеи улавливают земные колебания. Змея мудра тем, что живет настоящим, ей не нужны интеллектуальные нагромождения и философские системы, какие Человек непрестанно строит вокруг себя. Ибо что для нас вера и убеждения, то для других Созданий — врожденное знание. Ни один Человек не способен постичь во всей полноте мышление Бога. Человеческий разум подобен булавке, танцующей на голове ангела, так мал он в сравнении с необъятной Божественной Пустотой, окружающей нас.

Как сказано в Человеческом Слове Господа, «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в вещах невидимых».[192] Ключевое слово — «невидимых». Бога невозможно познать разумом и измерением; воистину, излишки разума и чрезмерная склонность к измерениям порождают сомнение. Разум и измерения сообщают нам, что в будущем возможны приход Кометы и ядерная катастрофа, не говоря уже о Безводном потопе, который, как мы страшимся, наступит даже раньше. Этот страх растворяет нашу уверенность, открывая путь, которым приходит потеря Веры. А затем в душу закрадывается искушение творить зло; ибо если нас ждет погибель, что проку стремиться к Добру?

Нам, Людям, приходится прилагать усилия, чтобы верить. В отличие от других Созданий. Они знают, что придет рассвет. Они его чувствуют — рябь рождающегося света, дрожь, пробегающую по горизонту. Не только каждый Воробей и Скунот, но и всякая Нематода и Париковца, любой Моллюск, Осьминог, Львагнец. Господь держит их всех в Своей длани. Им, в отличие от нас, Вера не нужна.

Что же до Змеи, кто скажет, где кончается ее голова и начинается тело? Змея ощущает Господа всей собой; она чувствует Божественные вибрации, пронизывающие Землю, и реагирует быстрее мысли.

Это и есть Змеиная мудрость, кою мы должны стяжать, — вот эта целостность Бытия. Приветствуем же с радостью те немногие моменты, когда по Благодати, через уединение в скиту и всенощные бдения, при помощи экстрактов Господних растений нам даруется краткий отсвет этого чувства.

Воспоем же.

Господь животным даровал

Глава 43

^{Год двадцать пятый}

«День Змеиной мудрости. Луна в последней четверти». Тоби записывает название дня и фазу луны в розовый блокнот с подмигивающими глазами и губками, сложенными для поцелуя. Вертоградари говорили, что в этой фазе луны надо обрезать растения. Сажать при растущей луне, обрезать при убывающей. В это время и себе хорошо отрезать что-нибудь лишнее. Голову, например.

— Шутка, — вслух произносит Тоби; надо запретить себе такие мрачные мысли.

Сегодня она подстрижет ногти. На руках и на ногах. Нельзя, чтобы они росли как попало. Можно и маникюр сделать: в салоне осталось огромное количество всяких припасов, целые полки. Скраб для лица «НоваТы — Роскошная гладкость». Питательная маска для лица «НоваТы — Сочная слива». Полная полировка тела «НоваТы — Источник юности». «Сбрось старую кожу и омолодись!» Но какой смысл покрывать себя лаком, питать лицо, омолаживаться? Никакого смысла нет. Но в том, чтобы этого не делать, тоже нет никакого смысла.

«Потому что ты этого достойна, — провозглашал когда-то девиз салона «НоваТы», — Новая Ты».

Я могу завести себе целую новую себя, думает Тоби. Еще одну. Свеженькую, как змея. Сколько же разных меня получится в общей сложности?

Она взбирается по лестнице на крышу, подносит бинокль к глазам и озирает свои видимые владения. В сорняках на опушке леса кто-то шевелится — может, свиньи? Если и так, то они маскируются. Вокруг дохлого кабана все еще толкутся грифы. Над кабаном трудятся мириады нанобиоформ; должно быть, он уже хорошо дозрел.

Вот что-то новое. Чуть ближе к зданию пасется стадо овец. Их пять: три париковцы — зеленая, розовая и ярко-лиловая — и две на вид обыкновенные. Длинные пряди париковец явно в плохом состоянии — свалялись в колтуны, в них запутались веточки и сухие листья. В рекламе эти волосы были гладкими и блестящими — овца встряхивала ими, а потом показывали красивую девушку, которая встряхивала такими же волосами. «Натуральные волосы от париковец!» Но, судя по всему, без парикмахера эти волосы не могут.

Овцы, сбившись в кучку, поднимают головы. Тоби видит почему: в сорняках припали к земле два львагнца, готовые к прыжку. Должно быть, овцы их чуют, но запах сбивает с толку: немного от овцы, немного от льва.

Лиловая париковца самая нервная. Тоби посылает ей телепатическое сообщение: «Нельзя выглядеть жертвой!» И правда, львагнцы выбирают лиловую. Они отрезают ее от стада, и погоня оказывается недолгой. Бедной овце мешают бежать волосы — она похожа на фиолетовый клоунский парик на ножках, — и львагнцы ее быстро настигают. Им не сразу удается найти горло под этой массой волос, и париковца несколько раз поднимается на ноги. Наконец львагнцы приканчивают ее и устраиваются обедать. Другие овцы, беспорядочно блея, неловко отбежали прочь, но теперь опять пасутся.

Тоби хотела сегодня поработать в огороде и нарвать зелени: запас консервов и сухих продуктов убывает, подобно луне. Но Тоби не идет, из-за львагнцев. Все кошки устраивают засады: одна скачет на виду, отвлекая жертву, а другая бесшумно подбирается к ней сзади.

После обеда Тоби ложится отдыхать. Старая луна притягивает прошлое, говорила Пилар: все, что придет из теней, нужно приветствовать как благословение. И прошлое действительно приходит к Тоби: белый каркасный домик ее детства, обычные деревья, лес вдалеке, в голубой дымке, словно в мареве пожара. На фоне леса виден силуэт оленя — он стоит неподвижно, как садовое украшение, навострив уши. Отец копает землю у кучи штакетника; мать мелькает в окне кухни. Может, суп варит. Все спокойно и словно бы вечно. Только где же Тоби? Ее нет на картинке. Потому что это картинка. Она плоская, как те картины, что висят на стене. И Тоби в ней нет.

Тоби открывает глаза. На щеках у нее слезы. Меня не было на картине, потому что я — ее рамка, думает она. Это на самом деле не прошлое. Это лишь я. Я удерживаю все вместе. Лишь горстка гаснущих возбуждений в цепочках синапсов. Мираж.

Конечно, я тогда была оптимисткой, думает она. Тогда и там. Насвистывала, просыпаясь. Я знала, что в мире не все гладко, об этом упоминали, об этом говорили в новостях. Но все плохое творилось где-то в другом месте.

Ко времени поступления Тоби в академию плохое придвинулось ближе. Она помнит ощущение удушья, когда все время будто ждешь тяжелых каменных шагов, стука в дверь. Все знали. Но никто не признавался, что знает. Если другие начинали об этом говорить, надо было делать вид, что не слышишь, потому что они говорили одновременно очевидное и немыслимое.

«Мы пожираем Землю. Ее уже почти не осталось». Нельзя жить с таким страхом и все так же насвистывать. Ожидание нарастает, словно прилив. Уже начинаешь хотеть, чтобы все кончилось поскорее. Ловишь себя на том, что обращаешься к небу со словами: «Ну давай уже. Покажи весь ужас, на который способен. Только пусть уже все кончится». Рокот близился, и Тоби во сне и наяву ощущала, как от него вибрирует позвоночник. Рокот никогда не утихал, даже когда Тоби жила среди вертоградарей. Особенно когда она жила среди вертоградарей.

Глава 44

Воскресенье после Дня Змеиной мудрости — День святого Жака Ива Кусто. Это был восемнадцатый год, год разрыва — хотя тогда Тоби этого еще не знала. Она помнит, как пробиралась по улицам Сточной Ямы в «Велнесс-клинику», на очередное заседание совета Адамов и Ев. Заседания проходили в воскресенье вечером. Тоби не слишком радовалась предстоящей встрече — в последнее время они все чаще перерастали в ссоры.

На прошлом заседании они весь вечер убили на теологические вопросы. В частности, про зубы Адама.

— Зубы Адама? — выпалила Тоби.

И подумала, что нужно научиться себя контролировать: подобные удивленные восклицания могут быть восприняты как критика.

Адам Первый объяснил: некоторые дети расстроились, когда Зеб указал на разницу между кусающими, рвущими зубами хищников и перетирающими, жующими — травоядных. Дети потребовали объяснений: если Господь создал Адама вегетарианцем, в чем нет сомнения, почему у человека зубы смешанного типа?

— Не стоило об этом упоминать, — пробормотал Стюарт.

— Человек изменился после Падения, — радостно заявила Нуэла. — Эволюционировал. Как только он стал есть мясо, так сразу, конечно, и…

Говорить так — все равно что ставить телегу впереди лошади, сказал Адам Первый. Вертоградари стремятся примирить результаты научного познания со священными тайнами Жизни, а этого нельзя добиться, просто игнорируя законы Науки. Он попросил Адамов и Ев поразмыслить и предложить свои решения.

Затем они обратились к одеждам из шкур животных, которые Бог сделал для Адама и Евы в конце главы третьей Книги Бытия.[193] Эти «одежды кожаные» тоже стали источником смущения.

— Дети очень переживают, — сказала Нуэла.

Тоби могла их понять. Неужели Господь мог убить и ободрать кого-то из Своих возлюбленных Творений, чтобы одеть человека? Если так, Он подал Человеку очень плохой пример. А если нет, то откуда же взялись эти кожи?

— Может, эти животные умерли своей смертью, — сказала Ребекка. — И Господь не хотел, чтобы их тела пропали даром.

Ребекка, заведующая кухней, всегда зорко следила, чтобы все недоеденные остатки шли в дело.

— Может, какие-нибудь мелкие зверьки, — предположил Катуро. — Короткий жизненный цикл.

— Это одна из возможностей, — сказал Адам Первый. — Примем ее как рабочую гипотезу, пока не будет найдено более вероятное объяснение.

Как-то, только став Евой, Тоби спросила, неужели теологические тонкости действительно важны. Адам Первый сказал, что да.

— По правде говоря, — объяснил он, — большинство людей не заботятся о других Видах, особенно в трудные времена. Людей больше интересует, что они будут есть завтра, и это вполне естественно; если человек не ест, он умирает. Но что, если Господь заботится? Человечество в своем развитии пришло к вере в богов, а это значит, что у веры есть какие-то эволюционные преимущества. Строго материалистическая точка зрения — то, что мы являемся результатом эксперимента белковой массы над самой собой, — для большинства людей оборачивается холодом и пустотой и ведет к нигилизму. Мы должны воспользоваться этим и стараться сместить настроения публики в направлении, дружелюбном к биосфере. С этой целью мы указываем на то, как опасно прогневить Бога, не оправдав Его доверия, после того как он вручил нам бразды правления.

— Вы хотите сказать: если Бог участвует в сюжете, должно последовать наказание, — уточнила Тоби.

— Да, — сказал Адам Первый. — Излишне говорить, что в сюжете без Бога тоже присутствует наказание. Но в такой сюжет люди менее склонны верить. Если есть наказание, они хотят, чтобы был и наказующий. Безличностная катастрофа им неприятна.

Интересно, о чем мы будем говорить сегодня, подумала Тоби. Может, о том, какой плод съели Адам и Ева с древа познания? Это не могло быть яблоко, так как садоводство тогда было еще совсем не развито. Финик? Бергамот? Этот вопрос давно уже ставил совет в тупик. Тоби думала, не предложить ли землянику, но земляника на деревьях не растет.

Шагая по улице, Тоби, как обычно, была начеку. Несмотря на шляпу от солнца, она видела вперед и в стороны. Чтобы знать, что делается за спиной, она смотрела на отражения в стеклах окон или приостанавливалась в дверных проемах и оглядывалась назад. Но ее не покидало чувство, что за ней кто-то идет — вот сейчас на плечо опустится рука, покрытая синими и красными венами, украшенная браслетом из детских черепов… Бланко не видели в Отстойнике уже давно. Одни говорили, что он все еще в больболе; другие — что он завербовался в наемники и воюет где-то за границей. Но он был как ядовитый смог: в воздухе всегда висело хоть несколько его молекул.

За Тоби кто-то шел — она чувствовала, ее словно кололо между лопатками. Она шагнула в дверной проем, повернулась к тротуару, и от облегчения у нее аж ноги подкосились: это был Зеб.

— Привет, детка, — сказал он. — Жарко, а?

Он пошел рядом с ней, мурлыча себе под нос:

— Может, лучше не петь, — нейтральным голосом заметила Тоби.

Привлекать к себе внимание на улице в плебсвилле не стоило никому, а особенно вертоградарям.

— Ничего не могу с собой поделать, — жизнерадостно заявил Зеб. — Это все Бог виноват. Он вплел музыку в самую ткань нашего бытия. Он лучше слышит человека, когда тот поет, так что Он и нас сейчас слышит. Надеюсь, Ему приятно мое пение.

Зеб вещал благочестивым тоном, передразнивая Адама Первого. Он часто так делал — правда, обычно когда Адама Первого не было поблизости.

Тайный бунт, подумала Тоби. Зебу надоело быть бета-самцом.

Став Евой, она многое узнала о статусе Зеба среди вертоградарей. Все сады на крыше и ячейки-«трюфели» управляли сами собой, но раз в полгода они все посылали делегатов на общий съезд, который проводился в заброшенном складе — каждый раз в новом, из соображений безопасности. Зеба всегда назначали делегатом: он умел пробраться через самые опасные плебсвилли и обойти засады ККБ, избежав ограбления, избиения, ареста и выстрелов из распылителя. Может, оттого ему и позволяли нарушать законы вертоградарей.

Адам Первый редко участвовал в съездах. Слишком много опасностей подстерегало на пути. Отсюда неявно следовало, что Адам Первый незаменим — в отличие от Зеба. В теории у вертоградарей не было централизованного управления, но фактически лидером был Адам Первый, всеми почитаемый основатель и духовный наставник. Его скромное мнение напоминало молот, обернутый войлоком: оно имело решающий вес на съездах; а так как Адам Первый на них присутствовал редко, этим молотом за него размахивал Зеб. Должно быть, перед Зебом стоит немалое искушение: что, если пренебречь мнением Адама Первого и вместо него выдвинуть свое собственное? Метод известный: так совершали перевороты и свергали императоров.

— У тебя плохие новости? — спросила Тоби.

Пение — верный знак: при плохих новостях Зеб всегда становился раздражающе бодрым.

— По правде сказать, да, — ответил Зеб. — У нас был свой человек в охраняемых поселках — мальчик-курьер. А теперь мы его потеряли. Он замолчал.

Про мальчика-курьера Тоби узнала, когда стала Евой. Это он отнес образцы тканей Пилар в лабораторию и принес ей роковой диагноз. То и другое было спрятано в банке с медом. Но больше Тоби о нем ничего не знала. Адамов и Ев информировали, но ровно настолько, насколько необходимо. Пилар умерла уже давно; за эти годы мальчик-курьер, конечно, вырос.

— Замолчал? — спросила она. — Как это?

Неужели онемел? Конечно, Зеб говорит о чем-то другом.

— Он раньше жил в «Здравайзере», а потом закончил школу и перебрался в институт Уотсона-Крика. И перестал выходить на связь. Хотя о связи в данном случае говорить сложно.

Тоби ждала. Требовать у Зеба объяснений или выпрашивать подробности было бесполезно.

— Только между нами, хорошо? — сказал он наконец.

— Конечно.

Я лишь большое ухо, подумала Тоби. Верный молчаливый пес. Ямка в земле, куда можно шепнуть свою тайну. Больше ничего. После побега Люцерны — а это было четыре года назад — Тоби по временам казалось, что между нею и Зебом что-то есть. Но ничего не происходило. Тоби решила, что она — не его тип. Слишком мускулистая. Наверняка ему нравятся женщины, которым есть чем потрясти.

— Совет об этом не знает, поняла? — сказал Зеб. — И пусть не знает. Нечего их зря волновать.

— Считай, что я ничего не слышала, — ответила Тоби.

— Его отец дружил с Пилар — она когда-то работала в «Здравайзере», в генной инженерии растений. Он узнал, что они заражают людей болезнями через эти ихние биодобавки — используют как бесплатных морских свинок, а потом еще и деньги берут за лечение. Ловко устроились, дерут по полной за то, чем сами заразили. Его загрызла совесть. Так что он передал нам кое-какие интересные данные. Потом с ним случился несчастный случай.

— Случай?

— Свалился с моста на скоростное шоссе в час пик. Кровавая каша.

— Очень живописный образ, — заметила Тоби. — Особенно для вегетарианца.

— Извини, — ответил Зеб. — Поговаривали, что это самоубийство.

— Врали, я так понимаю.

— Мы это называем корпоубийством. Если человек работает на корпорацию и сделает что-нибудь ей наперекор, он покойник. Все равно что застрелился.

— Понятно, — сказала Тоби.

— Так вот, мальчик. Его мать работала в «Здравайзере» в отделе диагностики, он взломал ее рабочий пароль и запускал для нас кое-какие программы. Гений-хакер. Мама вышла замуж за большую шишку в «Здравайзере-Центральном», и мальчик перебрался туда вместе с ней.

— Туда, где Люцерна, — сказала Тоби.

Зеб не обратил внимания.

— Он пробурился через их файрволлы. Завел себе несколько аккаунтов. И снова связался с нами. Какое-то время он был на связи, а потом ничего.

— Может, ему надоело, — сказала Тоби. — Или его поймали.

— Может быть, — согласился Зеб. — Но он играл в трехмерные шахматы. Любит сложные задачки. Ловкий. И не боится.

— Сколько у нас таких людей? — спросила Тоби. — В охраняемых поселках.

— Таких хакеров у нас больше нет, — сказал Зеб. — Он единственный в своем роде.

Глава 45

Они добрались до «Велнесс-клиники» и вошли в уксусную. Тоби обогнула три огромные бочки, отперла дверцу, за которой был шкаф с бутылками, и сдвинула его в сторону, чтобы открыть внутреннюю дверь. Слышно было, как Зеб втягивает живот, чтобы пролезть мимо бочек: он был не толстый, но крупный.

Потайную комнату почти целиком занимал стол, сколоченный из старых половых досок и окруженный разномастными стульями. На стене висела свежая акварель — святой Э. О. Уилсон от Перепончатокрылых — кисти Нуэлы, которую, похоже, опять посетило вдохновение. Солнце светило Уилсону в спину, окружая его сиянием вроде нимба. На лице святого была экстатическая улыбка, а в руке — банка с черными пятнами. Тоби предположила, что это пчелы. Или, может быть, муравьи. Как это часто бывало со святыми на картинах Нуэлы, одна рука Э. О. Уилсона была короче другой.

Послышался деликатный стук, и в дверь проскользнул Адам Первый. В свой черед явились и все остальные.

В кулуарах Адам Первый был другим человеком. Не совсем другим — таким же искренним, но более практичным. И более склонным к маневрам.

— Вознесем безмолвную молитву об успехе нашего совета, — произнес он.

Это было традиционное начало собрания. У Тоби не очень хорошо получалось молиться в тесноте потайной комнаты: слишком отчетливо было бурчание животов, посторонние запахи, скрип и ерзание чужих тел. Впрочем, у нее вообще не очень хорошо получалось молиться.

Молитва кончилась, словно по таймеру. Собравшиеся подняли головы и открыли глаза. Адам Первый оглядел комнату.

— Это новая картина? — спросил он. — На стене.

Нуэла просияла.

— Это святой Э. О., — объяснила она. — Уилсон, от Перепончатокрылых.

— Поразительное сходство, дорогая, — произнес Адам Первый. — Особенно… мм… Господь одарил тебя удивительным талантом.

Он едва заметно кашлянул.

— Теперь к делу. К нам только что прибыла совершенно особенная гостья. Она некогда проживала в «Здравайзере-Центральном», но к нам она шла, если можно так выразиться, извилистым путем. Несмотря на все препятствия, она принесла нам в дар геномные коды, за что мы обязаны обеспечить ей не только временное убежище, но и надежное укрытие в Греховном мире.

— Ее ищут, — сказал Зеб. — Она совершенно напрасно вернулась из-за границы. Ее нужно убрать отсюда как можно скорее. Через «Бенц» и на улицу Мечты, как обычно?

— Если путь открыт, — ответил Адам Первый. — Мы не можем идти на излишний риск. В крайнем случае можно подержать ее здесь, в комнате совета, если нет другого выхода.

Соотношение мужчин и женщин среди беглецов из корпораций было примерно один к трем. Нуэла сказала, это потому, что женщины более чувствительны к этике, Зеб сказал — потому что они более брезгливы, а Фило — что это один черт. Беглецы часто прихватывали с собой контрабандную информацию. Формулы. Длинные строки генетического кода. Секреты клинических испытаний, конфиденциальную ложь. Тоби подумала: что со всем этим делают вертоградари? Уж конечно не продают как плоды промышленного шпионажа, хотя какой-нибудь зарубежный конкурент мог бы выложить за них большие деньги. Насколько Тоби могла судить, вертоградари просто хранят полученную информацию; хотя возможно, что Адам Первый лелеет надежду когда-нибудь восстановить все вымершие виды с помощью сохранившихся кодов ДНК. Когда-нибудь, когда на смену мрачному настоящему придет более этичное и технологически развитое будущее. Мамонта ведь клонировали, так чем остальные хуже? Не виделся ли Адаму Первому некий грядущий Ковчег?

— Наша новая гостья хочет послать весточку сыну, — сказал Адам Первый. — Она беспокоится, что сын очень тяжело перенес ее исчезновение в столь важный для его становления период. Сына зовут Джимми. Насколько мне известно, он сейчас в академии Марты Грэм.

— Открытку, — сказал Зеб. — Подпишем «тетя Моника». Дайте адрес, я ее перешлю из Англии — один человек из «трюфелей» туда едет на следующей неделе. ККБ ее, конечно, прочитает. Они все открытки читают.

— Она хочет, чтобы мы написали, что она выпустила его ручного скунота в диком лесу в Парке Наследия. И он теперь живет там свободно и счастливо. Его зовут… гм… Убийца.

— О Господи Исусе на воздушном шаре! — воскликнул Зеб.

— Не выражайся, пожалуйста, — обиделась Нуэла.

— Извини. Но до чего ж они, блин, обожают все осложнять. Это уже третий скунот за месяц. Так скоро до хомяков и мышей дойдем.

— По-моему, это очень трогательно, — заявила Нуэла.

— У некоторых хотя бы слово не расходится с делом, надо отдать им должное, — сказала Ребекка.

Тоби велели взять шефство над новой беглянкой. Той дали кодовое имя Кувалда, потому что, по слухам, покидая «Здравайзер», она разнесла на куски компьютер своего мужа, чтобы скрыть масштабы хищения данных. Для этого она воспользовалась инструментами из «набора домашнего мастера-на-все-руки». Она была худая, голубоглазая и очень дерганая. Как все беглецы, она считала, что до нее никто не отваживался на подобный судьбоносный шаг — бросить вызов корпорации. И, как все беглецы, отчаянно хотела, чтобы ее хвалили.

Тоби делала одолжение. Она превозносила храбрость Кувалды (действительно, такой поступок требовал храбрости), хитрость, с которой она запутала следы, и ценность похищенной ею информации. На самом деле Кувалда принесла только старые новости — давно известный материал по пересадке неокортекса от человека к свинье, — но сообщить ей об этом было бы жестоко. Мы должны широко забрасывать сети, говорил Адам Первый, пускай в них иногда и попадается мелкая рыбешка. И еще мы должны быть маяком надежды, ведь, если сказать людям, что они ничего не могут, они станут способны на худшее.

Тоби переодела Кувалду в темно-синее платье вертоградарей и дала ей респиратор, чтобы скрыть лицо. Но женщина дергалась и нервничала и все время просила закурить. Тоби сказала, что вертоградари не курят — во всяком случае, табак, — и, если Кувалда будет курить, она разрушит свою легенду. И вообще в саду на крыше сигарет нет.

Кувалда бегала по комнате взад-вперед и грызла ногти, и Тоби в конце концов захотелось треснуть ее хорошенько. И сказать: «Мы тебя сюда не звали, ты сама явилась, и теперь мы все рискуем головой из-за крох устарелого дерьма». В конце концов она дала Кувалде ромашкового чаю с экстрактом Мака, просто чтобы та не мельтешила.

Глава 46

Назавтра был День святого Александра Завадского-Галичанина.[194] Незначительный святой, но для Тоби — один из любимых. Он жил в неспокойные времена — впрочем, в Польше все времена были неспокойными, — но занимался кротким, и даже слегка не от мира сего, промыслом: составлял гербарий местных цветов, описывал виды жуков. Ребекка тоже любила святого Александра. В этот день она всегда надевала фартук с аппликациями-бабочками и лепила малышам на полдник печенья в форме жуков, украшая каждое инициалами «А» и «3». Дети же сочинили песенку про святого:

Было утро. Кувалда еще спала после вчерашней дозы Мака: Тоби явно перестаралась, но не жалела об этом — теперь у нее высвободилось время на другие дела. Она облачилась в шляпу с сеткой и перчатки, зажгла гнилушку в дымаре; объяснила пчелам, что собирается все утро выкачивать мед из сот. Но не успела она окурить первый улей, как появился Зеб.

— Паршивые дела, — сказал он. — Твоего дружка выпустили из больбола.

Зеб, как и все вертоградари, знал, как Адам Первый и хор «Бутоны и почки» спасли Тоби от Бланко. Эта история передавалась из уст в уста. Кроме того, Зеб улавливал страх Тоби. Но вслух они об этом не говорили. Ее словно пронзила ледяная игла. Тоби подняла сетку с лица.

— Правда?

— Он стал старше и злее, — сказал Зеб. — По нему, мудаку, давно грифовы кишки плачут. Но, похоже, у него есть волосатая лапа наверху. Потому что он снова менеджер в «Секрет-бургере» в Отстойнике.

— Главное, чтоб он там и оставался, — сказала Тоби. Она старалась, чтобы голос не дрожал.

— Пчелы подождут, — сказал Зеб и взял ее за руку. — Тебе нужно присесть. Я разведаю. Может, он про тебя забыл.

Зеб отвел Тоби на кухню.

— Миленькая, ты плохо выглядишь, — сказала Ребекка. — Что случилось?

Тоби рассказала.

— О черт! Я сейчас заварю тебе «спасательного чаю», тебе явно не повредит. Будь спокойна, в один прекрасный день он сдохнет от своей собственной кармы.

Тоби подумала, что этот прекрасный день настанет еще очень не скоро.

Было послеобеденное время. Многие рядовые вертоградари собрались на крыше. Одни подвязывали помидоры и ползучие плети кабачков, разметанные необычно сильным порывом ветра. Другие сидели в тени и что-нибудь вязали, плели, чинили. Адамы и Евы не находили себе места, как всегда, когда прятали беглеца. Что, если Кувалда притащила за собой хвост? Адам Первый выставил часовых. Он и сам стоял у края крыши в медитативной позе, на одной ноге, поглядывая вниз, на улицу.

Кувалда проснулась, и Тоби отрядила ее собирать слизняков с салата. Вертоградарям она сказала, что это стеснительная новообращенная. Вертоградари привыкли к новеньким — те приходили и уходили.

Тоби сказала Кувалде:

— Если кто-нибудь придет, кто угодно, похожий на официальную инспекцию, натяни шляпу на глаза и продолжай заниматься слизняками. Сливайся с фоном.

Сама Тоби стала окуривать пчел, исходя из того, что лучше всего вести себя как обычно. Тут по пожарной лестнице с грохотом влезли Шеклтон, Крозье и юный Оутс, за ними — Аманда и Зеб. Они сразу бросились к Адаму Первому. Он повел подбородком в сторону Тоби, подзывая ее к себе.

— В Отстойнике вышла небольшая драчка, — сказал Зеб, когда они все собрались вокруг Адама Первого.

— Драчка? — переспросил тот.

— Мы только посмотреть хотели, — объяснил Шеклтон. — Но он нас увидел.

— Назвал нас гребаными воришками, — сказал Крозье. — Он был пьян.

— Не пьяный, а упоротый, — авторитетно заявила Аманда. — Он хотел меня ударить, но я сделала сацуму.

Тоби улыбнулась про себя: недооценивать Аманду было бы ошибкой. Она выросла высокой мускулистой амазонкой и прошла у Зеба курс по «Предотвращению кровопролития в городе». Как и два ее верных пажа. Точнее, три, если считать Оутса, но тот пока пребывал на стадии безнадежной влюбленности.

— Кто это «он»? — спросил Адам Первый. — Где все это происходило?

— В «Секрет-бургере», — сказал Зеб. — Мы заглянули проверить — ходили слухи, что Бланко вернулся.

— Зеб сделал ему унаги! — выпалил Шеклтон. — Это было круто!

— Неужели так уж необходимо было туда идти? — с оттенком неудовольствия спросил Адам Первый. — У нас есть другие способы…

— Потом на него бросились «косые»! — возбужденно сказал Оутс. — С бутылками!

— Он вытащил нож, — продолжил Кроз. — Порезал одного или двух.

— Надеюсь, серьезных повреждений не было, — сказал Адам Первый. — Как бы ни было нам ненавистно самое существование «Секрет-бургеров» и бесчинства этого… злосчастного индивидуума, мы не желаем насилия.

— Будку перевернули, мясо побросали на землю. Он обошелся порезами и синяками, — сказал Зеб.

— Весьма прискорбно, — отозвался Адам Первый. — Это правда, что нам иногда приходится себя защищать, и у нас не первый раз возникают проблемы с этим… человеком. Но в данном случае, как мне кажется, мы напали первыми. Или спровоцировали атаку. Верно?

Он нахмурился, глядя на Зеба.

— Он, сволочь, сам напросился, — сказал Зеб. — По-хорошему мы медаль заслужили.

— Наш путь — это путь мира, — заметил Адам Первый, хмурясь еще сильнее.

— На мире далеко не уедешь, — сказал Зеб. — За последний месяц вымерло не меньше сотни видов. Их едят, блин! Мы не можем просто так сидеть и смотреть, как гаснет свет. Надо с чего-то начинать. Сегодня «Секрет-бургер», завтра тот сволочной ресторан. «С кровью». Давно пора с ними разобраться.

— Наша роль в процессе исчезновения видов — роль свидетелей, — сказал Адам Первый. — Мы должны хранить память об ушедших и их геномы. Нельзя бороться с кровопролитием, проливая еще больше крови. Мне казалось, мы пришли к согласию.

Воцарилось молчание. Шеклтон, Крозье, Оутс и Аманда смотрели на Зеба. Зеб и Адам Первый смотрели друг на друга.

— В любом случае уже ничего не поделаешь, — сказал Зеб. — Бланко в ярости.

— Он перейдет границу плебсвилля? — спросила Тоби. — Нападет на нас тут, в Сточной Яме?

— Судя по тому, как он разозлился, — без сомнения, — ответил Зеб. — Обычная плебмафия ему больше не страшна. Он больболист со стажем.

Зеб предупредил собравшихся вертоградарей, выставил наблюдателей по краю крыши и назначил самых сильных сторожей на пост у подножия пожарной лестницы. Адам Первый начал было протестовать. Он заявил, что подражать своим врагам означает опускаться до их уровня. Зеб ответил, что, если Адам Первый желает взять вопросы обороны на себя, это его право, если же нет, то пусть не лезет.

— Вон там что-то движется, — сказала Ребекка-наблюдательница. — Похоже, три человека идут.

— Делайте что хотите, только не убегайте, — приказала Тоби Кувалде. — Самое главное, не привлекайте к себе внимания.

Она подошла к краю крыши и посмотрела вниз.

Трое тяжеловесов пробивали себе путь по тротуару. У них были бейсбольные биты. Не распылители. Значит, это не ККБ, просто быки из плебмафии: карательная акция за разгром «Секрет-бургера». Один из этих трех был Бланко — Тоби узнала его даже сверху. Что он собирается делать? Забить ее до смерти на месте или утащить с собой, чтобы сделать то же самое, не торопясь, где-то еще?

— Что такое, дорогая? — спросил Адам Первый.

— Это он. Если он меня увидит, то убьет.

— «Будете иметь скорбь, но мужайтесь»,[195] — процитировал Адам Первый. — С тобой ничего не случится.

Это было не очень утешительно: Адам Первый всегда считал, что даже самые ужасные вещи неким непостижимым образом совершаются с человеком для его же блага.

Зеб сказал, что гостью лучше убрать с глаз долой. Тоби отвела Кувалду к себе в закуток и дала ей успокаивающее питье — большую дозу Ромашки и чуть-чуть Мака. Кувалда уснула, а Тоби села рядом с ней, надеясь, что враги не окружат их. Она поймала себя на том, что озирается в поисках оружия. Наверное, можно их треснуть по башке бутылкой с маковым настоем. Но она не очень большая.

Тоби пошла обратно на крышу. Все еще в одежде пчеловода. Она поправила толстые перчатки, взяла мехи и опустила вуаль.

— Заступитесь за меня, — сказала она пчелам. — Донесите мою весть.

Как будто они ее слышали.

Схватка оказалась недолгой. Позже Тоби видела, как Шеклтон, Крозье и Оутс разыгрывают ее в лицах для малышей, которых Нуэла сразу увела подальше. Если верить братьям, битва была эпической.

— Зеб был вообще потрясный! — говорил Шеклтон. — Он все спланировал! Они, наверное, думали — мы пацифисты и все такое и можно просто прийти и… В общем, получилось как засада — мы отступили по лестнице, а они последовали за нами.

— А потом, а потом! — подхватил Оутс.

— А потом, на самом верху, Зеб подождал, пока первый мужик на него бросится, и перехватил у него бейсбольную биту и вроде как дернул ее, и тот мужик чуть не врезался в Ребекку, а у нее была такая двузубая вилка, и тут он как заорет и как грохнется с крыши, через край!

— Вот так! — закричал Оутс, хлопая руками, словно крыльями.

— А Стюарт полил другого из садового опрыскивателя, — сказал Крозье. — Он говорит, на кошек это действует. Аманда с ним что-то такое сделала. Правда? — с нежной гордостью обратился он к Аманде. — Провела какой-то прием, из «Ограничения кровопролития» — может, хамачи, или… не знаю что, но он тоже свалился через ограждение с крыши. Ты его в яйца пнула или что?

— Я его переселила, — скромно сказала Аманда. — Как слизняка.

— А третий тогда убежал, — сказал Оутс. — Самый большой. Его пчелы закусали. Это их Тоби на него напустила. Это было круто! Мы хотели броситься за ним в погоню, но Адам Первый не разрешил.

— Зеб говорит, что этим все не кончится, — сказала Аманда.

У Тоби была своя версия схватки, в которой все происходило одновременно очень быстро и очень медленно. Она зашла за ульи, и вдруг эти трое оказались рядом — возникли на крыше, со стороны лестницы. Бледнолицый с синевой на подбородке и бейсбольной битой, какой-то «черный сом» в шрамах и Бланко. Бланко увидел ее сразу.

— Я тебя вижу, тощая сука! — заорал он. — Считай, что ты — мясо!

Он ее узнал даже под сеткой и шляпой пчеловода. Бланко вытащил нож. Он ухмылялся.

Первый из нападавших сцепился с Ребеккой и вдруг почему-то с криком полетел через ограждение вниз, но второй продолжал надвигаться. Тут Аманда — она стояла поодаль, вся такая хрупкая и безобидная — подняла руку. Что-то блеснуло: стекло? Но Бланко уже почти схватил Тоби: их разделяли только ульи.

Тоби принялась опрокидывать ульи: раз, два, три. Она была прикрыта сеткой, а Бланко нет. Пчелы хлынули из ульев, гневно звеня, и полетели на него, как стрелы. Он с воем ссыпался вниз по лестнице, хлопая себя руками. За ним, как дымный хвост, тянулся рой.

Тоби не сразу удалось поставить ульи на место. Пчелы были в ярости и покусали кое-кого из вертоградарей. Тоби извинилась перед пострадавшими, а Катуро намазал их каламином и ромашкой. Но с гораздо большим жаром Тоби извинялась перед пчелами, сначала окурив их, чтобы они успокоились. Очень уж многие их сородичи пали в битве.

Глава 47

Адамы и Евы нервно совещались в тайнике за уксусными бочками.

— Этот урод без разрешения не напал бы, — сказал Зеб. — За всем этим стоит ККБ — они знают кое-кого из тех, кому мы помогаем, и хотят заклеймить нас как фанатиков-террористов. Наподобие исаиан-волкистов.

— Нет, это личное, — сказала Ребекка. — Этот человек — чистая змея, при всем моем уважении к змеям. У него зуб на Тоби, вот и все. Он думает, если один раз засунул, она теперь евонная по гроб жизни.

Разгорячившись, Ребекка иногда вспоминала словечки из прошлого и тут же раскаивалась.

— Тоби, извини, я не хотела.

— Несомненно, самый явный повод мы должны искать в своих рядах, — сказал Адам Первый. — Молодые люди спровоцировали его. И Зеб. Не следовало будить лихо.

— Вот уж точно, лихо, — сказала Ребекка.

— Два трупа на асфальте — нам сложно будет убедить людей, что мы пацифисты, — сказала Нуэла.

— Это несчастный случай. Они упали с крыши, — возразил Зеб.

— И по дороге один перерезал себе горло, а другой выколол глаз, — сказал Адам Первый. — Любой следователь это заметит.

— Кирпичные стены очень опасны, — объяснил Катуро. — Из них торчат всякие штуки. Гвозди. Битое стекло. Острые предметы.

— А если бы погибли вертоградари, было бы лучше? — спросил Зеб.

— Если твое предположение верно и это — операция ККБ, — сказал Адам Первый, — не приходило ли тебе в голову, что этих троих могли послать именно для того, чтобы спровоцировать подобный инцидент? Вынудить нас к нарушению закона и дать им повод к репрессиям?

— А что, у нас был выбор? — спросил Зеб. — Позволить им раздавить нас, как жуков? Хотя мы и жуков не давим.

— Он вернется, — сказала Тоби. — Какие бы там ни были у него предлоги, ККБ или не ККБ, он вернется. Пока я здесь, я в опасности.

— Тоби, дорогая, — сказал Адам Первый, — я думаю, что в интересах твоей безопасности, а также безопасности нашего сада будет лучше, если мы переместим тебя в Греховный мир, в ячейку-«трюфель». Там ты сможешь быть нам очень полезной. Мы попросим своих контактных лиц среди плебратвы распространить новость, что тебя с нами больше нет. Возможно, тогда у твоего недруга не будет мотивов, и мы будем избавлены от его агрессии — хотя бы на время. — Он обратился к Зебу: — Как скоро мы можем ее перевести?

— Считай, уже сделано, — ответил Зеб.

Тоби отправилась к себе в закуток и уложила самые нужные вещи — экстракты в бутылках, сушеные травы, грибы. Мед Пилар — три последние банки. Тоби оставила всего понемножку для того, кто займет ее должность Евы Шестой.

Она вспомнила, как когда-то давно мечтала покинуть сад на крыше, как задыхалась от скуки в замкнутом пространстве, как мечтала о том, что называла собственной жизнью. Но теперь, когда она действительно покидала вертоградарей, это казалось ей изгнанием. Нет: больше похоже, как будто ее вырывают с мясом, ампутируют, сдирают кожу. Ей захотелось выпить макового отвара, чтобы приглушить боль. Нет, нельзя: надо быть начеку.

И еще одно не давало покоя: она может подвести Пилар. Успеет ли она попрощаться с пчелами, а если нет, вдруг ульи погибнут? Кто станет пчеловодом вместо нее? У кого есть нужные знания? Она повязала на голову платок и поспешила к ульям.

— Пчелы, — громко сказала она, — у меня новости.

Ей показалось, что пчелы зависли в воздухе, как будто слушали. Несколько пчел подлетело к ней. Они сели ей на лицо, исследуя эмоции через химические вещества, выделяемые кожей. Тоби надеялась, что пчелы простили ее за перевернутые ульи.

— Скажите своей царице, что я должна вас покинуть, — сказала она. — Вы не виноваты, вы все делали хорошо. Враг вынуждает меня к бегству. Надеюсь, мы встретимся снова при более счастливом стечении обстоятельств.

Почему-то, говоря с пчелами, Тоби всегда принимала очень официальный тон.

Пчелы жужжали и мельтешили, словно обсуждали ее. Тоби захотелось взять их с собой — как большое, золотое, мохнатое, сложносоставное домашнее животное.

— Пчелы, я буду по вам скучать, — сказала она.

Словно в ответ, одна пчела залезла ей в нос. Тоби резко выдохнула ее. И подумала: «Может быть, шляпу надевают для разговоров с пчелами, чтобы они не лезли в уши».

Она вернулась к себе в закуток, и через час туда пришли Адам Первый и Зеб.

— Тоби, милая, надень-ка вот это, — сказал Адам Первый.

Он принес костюм меховушки — розовой пушистой утки со шлепающими красными ступнями и улыбающимся желтым пластмассовым клювом.

— Респиратор встроенный. Ткань по новейшей технологии. Париковца-необиомех — он сам за тебя дышит. Во всяком случае, так написано на этикетке.

Они подождали снаружи, пока Тоби переодевалась за занавеской, отгораживающей закуток от коридора. Она сняла унылое вертоградарское платье и надела меховой костюм. Может, он и был из необиомеха, но в нем было жарко. И темно. Тоби знала, что смотрит на мир через два круглых белых глаза с большими черными зрачками, но ей казалось, что она подглядывает в замочную скважину.

— Похлопай крыльями, — сказал Зеб.

Тоби помахала руками вверх-вниз, и утиный костюм закрякал. Звук был такой, как будто сморкается старик.

— Чтобы повилять хвостом, топни левой ногой.

— А разговаривать как? — спросила Тоби. Ей пришлось повторить еще раз, погромче.

— Через правое ушное отверстие, — сказал Адам Первый.

Замечательно, подумала Тоби. Крякать ногой, разговаривать через ухо. Как делать все остальное — лучше даже не спрашивать.

Она снова переоделась в платье, а костюм Зеб запихал в сумку.

— Я отвезу тебя в грузовике, — сказал он. — Он стоит перед зданием.

— Мы очень скоро свяжемся с тобой, дорогая, — заверил ее Адам Первый. — Мне очень жаль… это несчастное стечение… старайся окутывать Светом…

— Я постараюсь, — сказала Тоби.

Теперь на грузовике вертоградарей красовался логотип компании «ПРАЗДНИКИ ДЛЯ ВАС». Тоби села впереди с Зебом. Кувалду под видом ящика воздушных шаров погрузили в кузов: Зеб сказал, что убьет двух зайцев разом.

— Извини, — тут же добавил он.

— За что? — спросила Тоби. Может, он жалеет, что она уезжает? У нее немножко участился пульс.

— За «убить двух зайцев». Говорить про убийство — нехорошо.

— А, ну да, — сказала Тоби. — Ничего.

— Мы отправим Кувалду по железной дороге, — сказал он. — У нас есть связи среди носильщиков, которые грузят багажные вагоны скоростных поездов. Она поедет как багаж, с наклейкой «Стекло». У нас есть «трюфеля» в Орегоне, они ее спрячут.

— А меня? — спросила Тоби.

— Адам Первый хочет держать тебя поближе, — сказал Зеб. — На случай, если Бланко снова засадят в больбол. Тогда ты вернешься. У нас есть для тебя место в Греховном мире, но нужно несколько дней на подготовку. А пока что можешь расслабиться в меховом костюмчике. Улица Мечты, где толкают гены, сделанные на заказ, — там меховушки просто кишат, тебя никто не заметит. А теперь пригнись, мы проезжаем Отстойник.

Зеб отвез Тоби в автомастерскую «Бенц». Тамошние вертоградари быстренько изъяли ее из грузовика и поместили в приямок гидравлического подъемника, закрытый сверху досками пола с потайным люком. Тоби вдохнула застарелые ароматы машинного масла и съела скромный ужин из подмокших соевых гранул с пюре из турнепса, запив все это сумахом. Ночью она спала на старом тюфяке, подложив под голову вместо подушки меховой костюм. Биолета здесь не было, только ржавая жестянка из-под кофе «Благочашка». Использование подручных материалов было первейшим принципом вертоградарей.

Оказалось, что не все жители крысиной колонии «Бенца» переселились в кондоминиум «Буэнависта». Но те, что остались, не проявляли открытой вражды.

На следующее утро Тоби приступила к своей новой интересной работе. Она вперевалку ходила по улице Мечты в коконе из искусственного меха, время от времени крякала и виляла хвостом, таскала на себе рекламные щиты и раздавала брошюры. Щит спереди гласил: «САЛОН КРАСОТЫ В ПАРКЕ «НОВАТЫ» ПРЕВРАЩАЕТ ГАДКИХ УТЯТ В ПРЕКРАСНЫХ ЛЕБЕДЕЙ!» А на спине: «ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЭТОГО ДОСТОЙНА! НОВАЯ ТЫ!» В брошюрах было написано: «Стимуляция эпидермиса! Низкие цены! Исключена возможность генетических ошибок! Полностью обратимые процедуры!» В «НоваТы» не занимались генной терапией — никаких радикальных изменений, необратимых переделок. Они работали только на поверхности. Эликсиры из трав, очищение организма, омолаживающие маски. Инъекции наноклеточных растительных экстрактов, подтягивающие кожу микросетки с формулой плесени, сильнодействующие кремы для лица, увлажняющие бальзамы. Изменение оттенков кожи на основе клеток игуаны, бактериальное устранение прыщей, удаление бородавок пиявками.

Тоби раздала множество брошюр, но временами ее гоняли владельцы генных лавочек: очевидно, на этой улице мечта мечте волк. По улице ходили и другие меховушки — лев, париковца, два медведя и еще три утки. Интересно, все ли они настоящие, подумала Тоби: если она тут прячется у всех на виду, то, может быть, и другие люди до этого додумались.

Если бы она была настоящей меховушкой, как когда-то давно, то в конце дня она бы ушла с поста, вылезла из костюма и сунула в карман чек на получение оплаты электронными деньгами. Но сейчас ее подобрал Зеб. Теперь на грузовике красовался девиз: «ЗАЯВИТЕ О СЕБЕ СО С-МЕХОМ! МЕХОВУШКИ ДЛЯ ВАШЕГО БИЗНЕСА!» Тоби забралась в кузов, не снимая костюма, и Зеб отвез ее к другим вертоградарям — те жили в здании бывшего банка в Отстойнике. Разные банковские корпорации когда-то платили местной плебмафии за крышу. Но вскоре специалисты по краже личности начинали ходить в банк как к себе домой. Наконец банки сдались и ушли из плебсвиллей, потому что больше никто не хотел в них работать: мало кому из служащих охота была валяться на полу со скотчем поперек лица, пока похититель личности тычет его отрубленным пальцем в дактилоскопический замок.

В старинном банковском хранилище оказалось гораздо уютнее, чем в приямке гидравлического подъемника. Прохладно, ни крыс, ни бензиновых ароматов. Только чуть заметно пахло преющими бумажными деньгами былых лет. Но тут Тоби пришло в голову, что кто-нибудь может нечаянно захлопнуть дверь хранилища и забыть про нее. Так что в эту ночь она спала плохо.

Назавтра она снова отправилась на улицу Мечты. В теплую погоду в костюме было невыносимо жарко, одна резиновая ступня начала отваливаться, а респиратор не работал. А вдруг вертоградари ее бросили, и теперь ей придется вечно болтаться на улице Мечты, превращаясь в несуществующую птицу-зверя и постепенно высыхая от жажды? И в один прекрасный день найдут ее мумифицированный труп в розовом коконе, застрявший в какой-нибудь канализационной трубе.

Но все же в конце концов Зеб ее забрал. Он отвез ее в клинику, которая располагалась на задворках франшизы по пересадке волос от париковец.

— Тебе сделают волосы и кожу, — сказал он. — Будешь смуглянкой. И пальцы, и голос тоже. И контуры немного поменяют.

Зеб сказал, что операция по изменению цвета глаз довольно опасна. Бывают неприятные эффекты — выпячивание глазного яблока, например. Так что ей придется пользоваться контактными линзами. Зелеными — он сам подобрал цвет.

— Ты хочешь голос выше или ниже? — спросил он.

— Ниже, — сказала Тоби, надеясь, что ей не сделают баритон.

— Хороший выбор, — сказал Зеб.

Доктор был китаец, очень деликатный. Зеб обещал, что все будут делать с анестезией, а затем Тоби сможет отлежаться в послеоперационной палате на верхнем этаже. Внутри клиники оказалось очень чисто. Разрезов и швов понадобилось не так уж много. У Тоби онемели кончики пальцев — Зеб сказал, что это временно, — и горло болело от операции на связках, а кожа головы зудела: это приживался скальп из париковцы. Пигментация поначалу вышла неровная, но Зеб сказал, что через полтора месяца все будет в порядке. Но до тех пор Тоби ни в коем случае нельзя выходить на солнце.

Полтора месяца она провела в уединении в ячейке-«трюфеле» Места-под-солнцем. Связная, которую звали Маффи, забрала Тоби из клиники в очень дорогой, полностью электрической машине-купе.

— Если кто-нибудь спросит, скажите, что вы новая горничная. Я прошу прощения, но нам приходится есть мясо, это часть нашего прикрытия. Конечно, это ужасно, мы очень переживаем, но все жители Места-под-солнцем едят мясо и очень любят приглашать соседей на барбекю. Конечно, все мясо экологически чистое и в большинстве своем выращено на раздвижных каркасах. Ну знаете, когда растят только мышцы, никакого мозга, никаких болевых ощущений — и если мы откажемся его есть, нас могут заподозрить. Но я постараюсь, чтобы вас не донимали кухонные запахи.

Предупреждение запоздало: Тоби уже учуяла что-то такое. Запах напомнил ей бульон из костей, на котором ее мать варила суп. Тоби ощутила голод и тут же устыдилась сама себя. Голод и печаль. Она подумала, что, может быть, печаль — тоже в каком-то смысле голод. Может быть, они неразлучны.

Живя в комнатушке горничной, Тоби читала электронные журналы, училась надевать контактные линзы и слушала музыку из «ушной конфетки». Этакий сюрреалистический отпуск. «Представь себя куколкой, которая превращается в бабочку», — сказал ей Зеб до начала претворения.

И действительно, Тоби вошла в клинику как Тоби, а вышла оттуда как Тобита. Прощай, «англо», здравствуй, «латино». Здравствуй, альт.

Тоби посмотрела на себя в зеркало. Новая кожа, новая копна волос, новые высокие скулы. Новые миндалевидные зеленые глаза. Надо завести привычку каждое утро надевать линзы.

Она не стала ослепительной красавицей, но такой цели у нее и не было. Ей надо было стать менее заметной. Всегда говорят, что красота — лишь нечто поверхностное. Но почему «лишь»?

Но все-таки она теперь выглядела неплохо. И волосы были красивые, хотя и слишком притягивали хозяйских кошек — видимо, потому, что едва заметно пахли овчиной. Просыпаясь утром, Тоби почти всегда обнаруживала, что у нее на подушке сидит кошка, лижет ее волосы и мурчит.

Глава 48

Когда скальп как следует прирос к голове и цвет кожи выровнялся, Тоби приготовилась вступить во владение своей новой личностью. Маффи объяснила, кем теперь будет Тоби.

— Мы решили поселить вас в салоне красоты «НоваТы», — сказала Маффи. — Там используют много всяких растительных снадобий, так что вы быстро освоитесь с их продукцией. Они растят экологически чистые овощи для своего кафе, очень гордятся этим — у них там компостная куча и все такое. И они пробуют разные новые генномодифицированные растения, вам будет интересно. Что до всего остального, это такая же административная работа, как любая другая: продукт на входе, добавленная ценность, продукт на выходе. Будете смотреть за бухгалтерией и снабжением, управлять персоналом — Зеб говорит, у вас талант руководителя. Все процедуры и инструкции там есть, надо просто им следовать.

— А продукт — это посетители? — спросила Тоби.

— Точно, — ответила Маффи.

— А добавленная ценность?

— Она неосязаема. Клиентки чувствуют, что после процедур они хорошеют. За такое люди готовы платить большие деньги.

— А как вам удалось меня туда устроить, если не секрет?

— Мой муж — член совета директоров «НоваТы». Не беспокойтесь, я его не обманывала. Он один из наших.

Освоившись в салоне красоты «НоваТы», Тоби вжилась в роль Тобиты, вроде бы текс-мексиканки, но при этом расторопной, умеющей держать язык за зубами администраторши. Дни были спокойны, по ночам — тихо. Правда, салон был обнесен электрической изгородью с четырьмя охраняемыми пропускными пунктами, но охранники проверяли документы у посетителей спустя рукава и никогда не беспокоили Тоби. Режим безопасности тут был не очень строгий. Особых секретов в салоне красоты не держали, и охранники были вынуждены целый день наблюдать вереницу дам, которые торопились в салон, испуганные первыми намеками на морщины и дряблость кожи, а потом покидали территорию уже ухоженными, отполированными, напитанными, разглаженными, преображенными.

Но все еще испуганными. Потому что — кто знает, когда все это повторится снова? Все это. Все признаки того, что ты смертна. Это никому не нравится, думала Тоби. Никто не хочет осознавать пределы, положенные его собственной плотью. Отчего люди не летают. Даже в самом слове «плоть» есть что-то неприятное, мокрое.

«Мы продаем не просто красоту, — говорилось в должностных инструкциях салона «НоваТы». — Мы продаем надежду».

Среди клиенток попадались очень капризные. Они не могли понять, почему даже лучшие процедуры в «НоваТы» не сделают их снова двадцатилетними.

— Наши ученые работают над секретом вечной молодости, — успокаивала их Тоби, — но пока не добились полного успеха. Еще несколько лет, и…

Сама она в это время думала: если хочешь остаться вечно молодой, прыгни с крыши. Безотказный способ остановить время.

Тоби очень старалась убедительно выглядеть в роли менеджера. Она эффективно управляла салоном, внимательно прислушивалась и к сотрудникам, и к посетителям, при необходимости выступала посредником и улаживала конфликты, культивировала эффективность и тактичность. Ей очень помогал опыт, приобретенный в роли Евы Шестой: за те годы она открыла в себе умение смотреть на собеседника большими серьезными глазами, словно он говорит что-то очень интересное, и молчать.

— Помните, — наставляла она сотрудниц, — каждая клиентка хочет чувствовать себя принцессой, а все принцессы — люди властные и капризные.

Она хотела сказать «не надо только плевать им в кашу», но это не укладывалось в создаваемый ею образ Тобиты.

Если выдавался особенно тяжелый день, она развлекалась, выдумывая заголовки таблоида: «Труп светской львицы найден на газоне. Подозревается ядовитая маска для лица». «Смерть в результате пилинга. Виноваты мухоморы». «Трагедия в бассейне». Но какой смысл отыгрываться на клиентках? Они всего лишь хотят чувствовать себя хорошо и быть счастливыми, как все люди на свете. Что толку злиться на них за одержимость разбухшими венами и дряблостью живота?

— Розовый цвет должен настраивать нас на безмятежный лад, — говорила она своим девушкам, отыгрывая официальный корпоративный сценарий «НоваТы».

А потом то же самое говорила себе. Почему бы и нет? Розовый цвет всяко лучше желчно-желтого.

Она немного выждала на всякий случай, а потом стала откладывать продукты — строить свой собственный, личный Арарат. Она, пожалуй, не очень-то верила в Безводный потоп; шло время, и вертоградари с их теориями уходили все дальше, казались все причудливее, все более не от мира сего — иными словами, все безумнее. Тоби верила ровно настолько, чтобы предпринять минимальные меры предосторожности. В «НоваТы» она сама заведовала складом, поэтому все было просто. Она забирала из баков для вторсырья по две-три пустые емкости из-под косметических продуктов — лучше всего были банки из-под коктейля для очистки кишечника, потому что у них удобно защелкивались крышки, — и наполняла их соевыми гранулами, или сушеными водорослями, или порошковым заменителем молока, или банками сойдин. Потом защелкивала крышку и прятала заполненный контейнер в самой глубине склада. Код от двери склада был известен еще одной-двум сотрудницам, но все знали: Тоби всегда в курсе, сколько у нее чего на складе, и безжалостна к несунам. Поэтому она не боялась, что кто-нибудь украдет ее запасы.

У нее был свой кабинет, с компьютером. Она знала о надлежащих мерах предосторожности — вполне возможно, что в корпорации «НоваТы» кто-нибудь следит за содержанием поисков и сообщений и за тем, чтобы сотрудники не смотрели порнушку в рабочее время. Поэтому она обычно просто читала новости, надеясь узнать что-нибудь про вертоградарей.

В новостях почти ничего не было. Время от времени появлялись заметки о терактах, проводимых фанатиками-«зелеными», но таких сект было уже несколько. Глядя репортажи о бостонском кофепитии — когда партию кофейных зерен «Благочашки» утопили в Бостонской гавани, — Тоби вроде бы узнала несколько лиц в толпе, но, может быть, ей и показалось. Люди в толпе были одеты в футболки с буквами «БЗ», что означало «Бог — «зеленый»», но это ничего не значило. Сами вертоградари никогда не носили таких футболок, во всяком случае во времена Тоби.

ККБ могла пресечь беспорядки вокруг «Благочашки». Расстрелять из распылителей толпу, а заодно и всех тележурналистов, кто попадется под руку. Правда, совсем предотвратить видеозапись было невозможно: люди снимали происходящее на телефоны. Но все же, почему ККБ не может триумфально явиться на место, подавить мятеж и ввести явное тоталитарное правление? Ведь, кроме нее, все остальные безоружны. Теперь, когда ККБ приватизировали, у нее даже своя армия была.

Тоби однажды спросила об этом Зеба. Он ответил, что официально ККБ — частная корпорация, которую другие корпорации нанимают для охраны. Эти другие корпорации пока хотят выглядеть честными, надежными, дружелюбными, как овечки, и невинными, как зайчики. Они не хотят быть в глазах широкого потребителя лживыми, бессердечными, кровавыми тиранами.

— Корпорации должны продавать, но они не могут заставить людей покупать. Во всяком случае — пока. Поэтому им обязательно надо выглядеть чистенькими.

Вкратце это значило: люди не хотят, чтобы кофе в «Благочашке» отдавал кровью.

Маффи из ячейки-«трюфеля» держала связь с Тоби, для чего регулярно приходила в салон «НоваТы» на процедуры. Время от времени она приносила новости: Адам Первый здоров, Нуэла передает привет, влияние вертоградарей ширится, но ситуация нестабильна. Иногда Маффи привозила какую-нибудь беглянку, которую надо было спрятать на время. Она одевала ее так же, как одевалась сама, — в цвета, принятые у состоятельных замужних женщин Места-под-солнцем: пастельно-голубые, кремовые, бежевые — и записывала ее на процедуры.

— Обмажь ее грязевыми масками, заверни в полотенца, и никто ничего не заметит, — говорила она.

Так и получалось.

Одна из беглянок оказалась Кувалдой. Тоби ее узнала — нервные руки, пронзительные голубые глаза мученицы, — но она не узнала Тоби. Значит, Кувалде не суждена безмятежная жизнь в Орегоне, подумала Тоби. Она все еще тут, все время рискует, прячется. Скорее всего, она замешана в городской партизанской войне «зеленых». Тогда ее дни сочтены, потому что, как говорили, ККБ твердо решила извести всех активистов этой породы. У ККБ остались образцы от старой, «здравайзеровской» личности Кувалды, а данные, раз попав в ККБ, хранились там вечно. Единственный способ убрать их из системы — обнаружиться в виде трупа, зубная формула и ДНК которого совпадают с данными из базы.

Тоби заказала для Кувалды полный курс ароматерапии и сверхглубокую расслабляющую очистку пор. Судя по виду Кувалды, она в этом нуждалась.

В «НоваТы» существовала одна серьезная угроза: Люцерна была постоянной клиенткой салона. Она являлась сюда каждый месяц, одетая как высокопоставленная корпоративная жена. Она всегда заказывала скраб для лица «НоваТы — Роскошная гладкость», питательную маску «НоваТы — Сочная слива» и полную полировку тела «НоваТы — Источник юности». Люцерна одевалась моднее, чем в эпоху вертоградарей, — впрочем, это несложно, потому что, даже надев пластиковый мешок, можно быть моднее вертоградарей, — но заметно постарела и усохла. Нижняя губа, когда-то пухленькая, слегка обвисла, несмотря на тонны коллагена и растительных экстрактов, которые, как знала Тоби, в нее закачивались. Веки Люцерны начали покрываться тонкими морщинками, подобно маковым лепесткам. Тоби радовалась этим признакам увядания, но огорчалась собственной мелочности и зависти. «Прекрати, — говорила она себе. — Да, Люцерна становится похожа на сушеный гриб, но это не делает тебя секс-бомбой».

Конечно, если Люцерна вдруг выскочит из-за куста и громко назовет настоящее имя Тоби, это будет катастрофа. Поэтому Тоби старалась ее избегать. Она просматривала журналы предварительной записи, чтобы точно знать, когда появится Люцерна. Выделяла ей самых энергичных сотрудниц — широкоплечую Мелоди, Симфонию с крепкими руками, а сама держалась подальше. Но так как Люцерна проводила время в горизонтальном положении, с лицом, покрытым бурой кашей, и тампонами на глазах, вероятность, что она увидит Тоби, была минимальна. А если и увидит, то, скорее всего, не заметит. Для женщин вроде Люцерны женщины вроде Тоби лиц не имели.

Тоби думала: а что, если подкрасться к ней во время полировки тела и выкрутить лазеры на полную мощность? Или закоротить лампу для нагрева? Люцерна расплавится, как леденец. Закуска для червей. Биосфера будет очень рада.

«Милая Ева Шестая, — произнес голос Адама Первого, — подобные фантазии тебя недостойны. Что подумает Пилар?»

Как-то после обеда в дверь кабинета Тоби постучали.

— Войдите, — сказала она.

Вошел крупный мужчина в зеленом джинсовом комбинезоне садовника. Он насвистывал… какую-то явно знакомую мелодию.

— Я пришел обрезать люмирозы, — сказал он.

Тоби подняла голову и задохнулась. Она знала, что говорить ничего нельзя: возможно, ее кабинет кишит жучками.

Зеб посмотрел назад, в коридор, вошел в кабинет и закрыл дверь. Сел у компьютера, взял ручку и написал в блокноте, который лежал у Тоби на столе: «Делай как я».

«Вертоградари? — написала Тоби. — Адам Первый?»

«Раскол, — ответил Зеб. — У меня теперь своя группа».

— С зелеными насаждениями проблем нет? — спросил он вслух.

«Шеклтон и Крозье? — написала Тоби. — С тобой?»

«В некотором смысле. Оутс. Катуро. Ребекка. Новые тоже».

«Аманда?»

«Выбралась. Университет. Художница. Умная».

Зеб открыл на ее компьютере сайт: «Вымирафон. Под наблюдением Беззумного Аддама. Адам давал имена живым тварям, Беззумный Аддам перечисляет тварей мертвых. Хотите сыграть?»

«Беззумный Аддам? — написала Тоби в блокноте. — Твоя группа? Вас много?»

Она была вне себя от счастья: Зеб рядом с ней, во плоти. А она так долго думала, что больше никогда его не увидит.

«Имя нам легион, — написал Зеб. — Выбери себе псевдоним. Вымершее животное или растение».

«Додо», — написала Тоби.

«За последние пятьдесят лет. Времени мало. Бригада обрезчиков ждет. Спроси меня про тлю».

— На люмирозах завелась тля, — сказала Тоби.

Она перебирала в голове давние списки вертоградарей — звери, рыбы, птицы, цветы, моллюски, ящерицы, недавно вымершие.

«Рогатая камышница, — написала она; это была птица, вымершая десять лет назад. — А они не хакнут этот сайт?»

— Мы примем меры, — сказал Зеб. — Хотя у них должен быть встроен ген, отпугивающий вредителей… Я возьму анализы. Без труда не выловишь и рыбку из пруда.

«Нет, — написал он. — Мы разработали свою виртуальную частную сеть. Четверное шифрование. Прости, что я упомянул рыбную ловлю. Вот твой код».

Он записал в блокноте ее новое тайное имя и цифровой пароль. Затем ввел собственный код. На экране появилась надпись.

Зеб нажал кнопку «Гроссмейстер».

«Смотри», — написал он в блокноте. Зашел на сайт, рекламирующий волосы от париковец, нашел в глазу малиновой овцы пиксель, открывающий проход, и влетел в пульсирующий синий желудок на рекламе здравайзеровского антацида, а оттуда — в приоткрытый, жадно жующий рот пожирателя секрет-бургера. И вдруг на экране распростерся зеленый пейзаж — деревья вдали, на переднем плане озеро, из него пьют носорог и три льва. Сцена из прошлого.

Поперек озера появилась надпись:

Зеб нажал кнопку «Прочитать сообщение».

«Слышу тебя, Коростель, — напечатал в ответ Зеб. — Все хорошо».

Он закрыл сайт и встал.

— Вызовите нас, если тля появится снова, — сказал он. — Если вы сможете проверять нашу работу время от времени и держать меня в курсе, это будет просто отлично.

Он написал в блокноте: «Детка, волосы — просто отпад. Раскосые глазки — чудо». И исчез.

Тоби собрала страницы из блокнота. Надо сжечь. Хорошо, что у нее были спички — она копила их в Арарате, в банке из-под маски для лица «Лимонные меренги».

После визита Зеба ей стало уже не так одиноко. Она через неравные промежутки времени заходила на сайт «Вымирафона» и пробиралась в чат гроссмейстеров «Беззумного Аддама». По экрану бежали имена и сообщения:

Тоби не понимала почти ничего, но хотя бы не чувствовала себя выброшенной из жизни.

Иногда здесь можно было прочитать новостные рассылки, состоящие, похоже, из секретных данных ККБ. Многие касались странных новых болезней или нападений вредителей. Например, генетически модифицированных бобробразов, которые грызли ремни вентиляторов в автомобилях. Или жучков — бобовых зерновок, пожиравших кофейные плантации «Благочашки». И микробов, которые жрали асфальт на скоростных магистралях.

А потом кто-то подложил бомбы в несколько ресторанов сети «С кровью». В новостях винили неопределенных «экологических террористов»; но на сайте Беззумного Аддама Тоби видела подробный анализ событий. Там писали, что рестораны взрывали исаиане-волкисты, потому что в меню появилось новое блюдо — мясо львагнца, священного для них животного. В конце Беззумный Аддам приписал от себя: «Внимание всем вертоградарям. Это свалят на вас. Уходите в подполье».

Вскоре после этого в салон неожиданно явилась Маффи. Она вела себя совсем как обычно — элегантная, с непробиваемо хорошими манерами.

— Давайте прогуляемся, — предложила она Тоби.

Когда они вышли наружу и оказались вдали от всех возможных потайных микрофонов, она прошептала:

— Я не на процедуры пришла. Хотела сказать вам, что мы уезжаем. Я не могу сказать куда. Не беспокойтесь. Положение серьезно, но угроза существует только для узкого круга.

— Но вам-то ничто не угрожает?

— Время покажет. Удачи вам, дорогая. Милая Тобита. Окутывайте меня Светом.

Через неделю имена Маффи и ее мужа появились в списке жертв авиакатастрофы. Зеб когда-то объяснял Тоби, что ККБ умеет подстраивать безупречные несчастные случаи высокопоставленным подозреваемым — людям, чье бесследное исчезновение вызвало бы шум среди корпоративных бонз.

После этого Тоби много месяцев не заходила в чат Беззумного Аддама. Она ждала стука в дверь, звона разбиваемых стекол, свиста пистолета-распылителя. Когда Тоби наконец набралась храбрости и снова зашла к Беззумному Аддаму, там ее ждало сообщение:

День Опыления

^{Год двадцать первый}

Дорогие друзья и собратья-млекопитающие!

Сегодня праздничный день, но, как ни прискорбно, мы не празднуем. Бегство было стремительным; мы едва спаслись. Враги, верные себе, обратили наш сад на крыше в пустыню. Но я верю, что в один прекрасный день мы вернемся в «Райский утес» и восстановим наш дивный сад в его былой славе. Пусть ККБ уничтожила наш сад, но ей не уничтожить наш дух. Рано или поздно мы вырастим все снова.

Почему ККБ нанесла удар? Мы слишком окрепли, и она не могла этого стерпеть. Множество садов на крыше расцвело подобно розам; множество сердец и умов склонились к восстановлению равновесия земной природы. Но в этом успехе зрели семена поражения, ибо власти предержащие больше не могли сбрасывать нас со счетов как безобидных чудаков. Они страшились нас как пророков грядущего века. Короче говоря, мы угрожали их нормам прибыли.

Кроме того, они приписали нам серию биотехнологических терактов, совершенных раскольнической, еретической группой, называющей себя «Беззумный Аддам». На прошлой неделе прогремели взрывы в сети ресторанов «С кровью». Их совершили исаиане-волкисты, но эти взрывы дали ККБ предлог, чтобы обрушить карающий меч на всех, кто любит Господню зеленую Землю.

Да окажутся они столь же слепы телесными глазами, сколь слепы духовными! Ибо, хотя миновали дни, когда мы проповедовали на улицах плебсвиллей, призывая плотоядных покаяться, уроки Камуфляжа в Природе не прошли для нас даром. Мы мимикрировали под окружающую среду и процветаем прямо под носом у врагов. Мы сбросили простые одежды и облачились в наряды, купленные в магазинах. Футболка с логотипом, ядовито-зеленый топик, полосатый костюм в пастельных тонах, столь храбро надетый Нуэлой, — это наша защитная броня.

Кое-кто из вас решил отвести подозрения, мужественно употребляя в пищу плоть наших собратьев-созданий. Друзья мои, не пытайтесь совершать подвиги, которые вам не по силам. Вонзив зубы в секрет-бургер и поперхнувшись, вы привлекаете нежелательное внимание. Если вы сомневаетесь в собственных силах, ограничьтесь соевым мороженым «Вкуснятинка». Для поглощения подобной квазипищи чрезмерных усилий не требуется.

Поблагодарим же «трюфельную» ячейку Папоротникового Холма, обеспечившую нам укрытие на улице Мечты. Табличка на нашей двери гласит: «ЗЕЛЕНЫЕ ГЕНЫ». Предполагается, что мы — дизайнерская компания, которая занимается сплайсами растений. Второй знак, который гласит: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ», — это наша защита. Если спросят, скажите, что у нас проблемы со строительным подрядчиком. Это всегда правдоподобное объяснение.

Сегодня — День Опыления, и мы вспоминаем различных святых, внесших вклад в сохранение лесов: святую Сурьямани Бхагат Джаркхандскую; святого Стивена Кинга от Пуреорских лесов в Новой Зеландии; святого Одигу Нигерийского и многих, многих других. Сегодняшний праздник посвящен тайнам воспроизводства Растений, особенно дивных Покрытосеменных, среди которых мы особо выделяем деревья — Косточковые и Семечковые.

Легенды о плодах этих деревьев пришли к нам из глубины веков — золотые яблоки Гесперид и яблоко раздора, тоже золотое. Иные говорят, что плод древа познания добра и зла был фигой, другие — фиником, третьи — гранатом. Наверное, было бы логичнее, если бы это была порция подлинно греховной пищи: например, кусок мяса. Но почему же тогда плод? Потому что наши предки, без сомнения, были вегетарианцами, и лишь плод мог бы их искусить.

Плоды остаются для нас символами, имеющими глубокое значение. Они символизируют здоровый урожай, изобильное завершение и новое начало, ибо в каждом Плоде прячется семечко — потенциальная новая жизнь. Плод созревает, опадает и возвращается в почву; но Семя пускает корень, и растет, и порождает новую Жизнь.

Человеческое Слово Господа гласит: «По плодам их узнаете их». Помолимся же, чтобы наши Плоды были Плодами Добра, а не Зла.

Одно слово предостережения: мы чтим Опыляющих насекомых, и особенно Пчел, но нам стало известно, что, кроме устойчивых к вирусу пчел, выведенных после недавнего мора, ККБ вывела новую породу пчел — гибридную. Это не генетическая модификация, друзья мои. Это еще большая мерзость в очах Господних! Люди из ККБ берут пчел на стадии личинки и вводят им микромеханические системы. Имплантат обрастает тканью, и, когда личинка превращается во взрослое насекомое, или имаго, она оказывается пчелой-киборгом, подконтрольной оператору из ККБ и способной передавать информацию, то есть предавать.

Это порождает ряд беспокоящих нас этических проблем. Можем ли мы воспользоваться инсектицидами? Является ли такая механизированная пчела живой? Если да, то является ли она подлинным Творением Божиим или она нечто совершенно другое? Мы должны обдумать глубинные последствия и молиться о вразумлении.

Воспоем же.

О, как в цветенье хороши и Яблоко, и Слива

Глава 49

^{Год двадцать пятый}

Адам Первый говорил: «Не можешь остановить волны — плыви под парусом». Или: «Без света нет шанса; без тьмы нет танца». Это значит, что даже плохие вещи приносят что-то хорошее, потому что приходится преодолевать проблемы, но ты не всегда заранее знаешь, что хорошее из этого выйдет. Хотя надо сказать, что вертоградари никогда не танцевали.

И я решила помедитировать. Хоть какое-то занятие в «липкой зоне», где совершенно нечем заняться. Как говорил Фило Туман: «Если ничего нет, работай с ничем. Отключи болтовню, звучащую в голове. Открой свое внутреннее зрение, внутренний слух. Старайся увидеть то, что можешь увидеть. Старайся услышать то, что можешь услышать». У вертоградарей я обычно не видела ничего, кроме косичек девочки, сидящей впереди меня, и слышала только храп Фило, который, руководя медитацией, обычно засыпал.

На этот раз мне повезло немногим больше. Я слышала «бум, бум» музыки, доносившейся из «Ямы со змеями», и гудение мини-холодильника. Я видела расплывчатые пятна уличных огней через стеклянные блоки окна. Но все это как-то не просвещало духовно. Так что я прекратила медитацию и включила новости.

В новостях говорили про очередную небольшую эпидемию, ничего страшного. Вирусы и бактерии постоянно мутировали, но я знала, что корпорации постоянно изобретают лекарства от них, и вообще, что бы это ни был за вирус, у меня его не было, потому что я сидела за двойным антивирусным барьером. Безопаснее места не придумаешь.

Я снова переключилась на «Яму со змеями». Там началась драка. Должно быть, это больболисты — трое, которые пришли раньше, и четвертый.

Пока я смотрела, прибыли их «няньки» из ККБ. Они повалили одного больболиста на пол и ударили его тазерами. Вышибалы тоже дрались — один из них отступал, шатаясь и держась за глаз; потом тело другого врезалось в стойку бара. Обычно у них быстрее получалось наводить порядок. Савона и Алый Лепесток еще висели на трапеции, пытаясь продолжать работу, но девушки, которые раньше танцевали у шеста, убегали со сцены. Потом я увидела, что они бегут обратно: должно быть, выходы заблокированы. «Ох», — подумала я. Тут в камеру влетела бутылка и разбила ее.

Я хотела переключиться на другую камеру, но у меня тряслись руки, и я забыла код. Пока я его вспомнила и навела камеру на «Яму со змеями», там стало гораздо меньше народу. Свет еще горел, и музыка играла, но вокруг царил полный разгром. Клиенты, должно быть, разбежались. Савона лежала на стойке бара. Я узнала ее по блестящему костюму, хоть он и был наполовину содран. Голова у нее была странно вывернута, а лицо все залито кровью. Алый Лепесток висела на трапеции; одна веревка была обмотана у нее вокруг шеи, а между ног блестела бутылка — наверное, кто-то ей засунул. Рюшечки и оборочки изодраны в лохмотья. Она была похожа на увядший букет.

Где же Мордис?

По экрану пронесся темный трепыхающийся сверток: танец теней, уродливый балет. Грохнула дверь, раздалось что-то вроде уханья. В отдалении завыли сирены. Затопали бегущие ноги.

В коридоре за дверью «липкой зоны» послышались крики, видеоэкран на двери зажегся, и в нем появилось лицо Мордиса — очень близко. Он смотрел на меня одним глазом. Второй был закрыт. Лицо словно пожеванное.

— Твое имя, — шепнул он.

Протянулась рука и схватила его за горло, оттягивая голову назад. Кто-то из больболистов. Я видела руку, в которой была зажата «розочка» от бутылки: красные и синие вены.

— Открывай дверь, бля, — сказал он. — Ты, течная сучка! Пора делиться!

Мордис выл. Они требовали у него код от двери.

— Цифры, цифры, — говорили они.

Мордис показался еще на секунду. Раздалось бульканье, и он исчез. Его место занял больболист. Лицо — сплошные шрамы.

— Открой, и твой дружок останется в живых, — сказал он. — Мы тебе ничего плохого не сделаем.

Но он врал, потому что Мордис был уже мертв.

Снова раздались вопли, и, должно быть, какабэшники ударили его тазером, потому что он тоже завыл и исчез с экрана, и послышался звук, словно кто-то пнул ногой мешок.

Я переключилась на камеру «Ямы со змеями»: там были еще какабэшники, в шлемах и бронежилетах, целая куча. Они тащили и толкали больболистов к дверям — один был мертв, а три еще живы. Их вернут в больбол. Нечего было и выпускать.

И тут я поняла, что будет дальше. «Липкая зона» — все равно что крепость. Никто не может попасть внутрь, не зная кода, а его никто не знал, кроме Мордиса. Так он сам всегда говорил. И не выдал его: спас мне жизнь.

Но теперь я заперта, и некому меня выпустить.

«Пожалуйста, ну пожалуйста, — взмолилась я про себя. — Я не хочу умирать».

Глава 50

Я велела себе не паниковать. «Сексторг» пришлет уборщиков, они поймут, что я тут заперта, и позовут кого-нибудь, чтобы взломать замок. Они же не бросят меня тут, чтобы я умерла с голоду и высохла, как мумия: когда «Чешуйки» снова откроются, я им понадоблюсь. Без Мордиса, конечно, будет не то — я уже начала по нему скучать, — но, по крайней мере, я буду при деле. Я не одноразовый мусор, я квалифицированный специалист. Так всегда говорил Мордис.

Значит, надо просто подождать.

Я приняла душ. У меня было ощущение грязи, как будто эти больболисты все-таки пробились внутрь или как будто меня забрызгало кровью Мордиса.

Потом я снова помедитировала, уже по-настоящему. «Окутай его Светом, — молилась я. — Пусть он уйдет во Вселенную. Да уйдет его Дух с миром».

Я представила себе, как дух Мордиса вылетает из уничтоженного тела: птичка с коричневыми глазками-бусинками.

На следующий день случилось две плохих вещи. Сначала я включила новости. Мелкая эпидемия, о которой говорили вчера, оказалась не обычным всплеском, который легко остановить. Она переросла в масштабную угрозу. Показали карту мира с красными пятнами: Бразилия, Тайвань, Саудовская Аравия, Бомбей, Париж, Берлин — словно планету расстреляли из пистолета-распылителя. Диктор сказал, что эпидемия распространяется с невиданной скоростью — даже не распространяется, а возникает одновременно во многих городах, и это ненормальное явление. Обычно ККБ врала и заметала следы, а правда расходилась только в виде слухов. И то, что теперь в новостях говорили все как есть, показывало, насколько плохо дело — если ККБ даже не смогла удержать происходящее в тайне.

Новостные диджеи старались сохранять спокойствие. Специалисты не знают, что это за вирус, но это, несомненно, пандемия, и множество народу скоропостижно умирает — практически плавится на глазах.

Вторая плохая вещь заключалась в том, что в «Яму со змеями» пришли люди в биоскафандрах, запихали трупы в мешки и унесли. Но они не посмотрели на втором этаже, хотя я кричала не переставая. Наверное, они меня не слышали, потому что стены в «липкой зоне» были толстые, а в «Яме со змеями» до сих пор играла музыка и, наверное, заглушала меня. Мне повезло, потому что, если бы меня выпустили тогда, я бы заразилась тем же, что и все остальные. Так что на самом деле это была хорошая вещь, а не плохая, но тогда я этого не знала.

На следующий день новости были еще хуже. Эпидемия все ширилась, начались беспорядки, погромы и убийства, а ККБ практически исчезла из виду: наверное, какабэшники тоже умирали.

Через несколько дней новости прекратились совсем.

Теперь мне было по-настоящему страшно. Но я говорила себе: пускай я не могу выйти, зато никто другой не может войти. А со мной все будет в порядке, главное, чтобы солнечные батареи не отказали. Тогда водопровод и холодильник будут работать и воздушные фильтры тоже. Воздушные фильтры — это очень хорошо, потому что иначе тут ужасно воняло бы. Буду решать проблемы по мере их возникновения. И посмотрим, что выйдет.

Я знала, что нужно быть практичной, иначе я потеряю надежду, впаду в состояние «под паром» и никогда из него не выберусь. Так что я открыла холодильник и пересчитала все, что там было, — энергетические батончики, и энергетические напитки, и снэки, и замороженные крокеты из пухлокур, и фальшивую рыбу. Если есть только по трети порции вместо половины и остаток сохранять, а не выбрасывать, хватит на шесть недель.

Я пыталась звонить Аманде, но она не отвечала. Оставалось только слать ей эсэмэски: «прхд в чшйк». Я надеялась, что она получит их, поймет, что со мной случилась беда, доберется до «Чешуек» и сообразит, как открыть дверь. Я не выключала мобильник на случай, если она позвонит, но когда сама пыталась звонить, получала в ответ «Нет связи».

Один раз пришло короткое сообщение — «Я ОК», но, видимо, все каналы были забиты, потому что люди как сумасшедшие звонили своим родным, и я больше ничего не получила.

Потом, наверное, люди стали звонить меньше, потому что умирали, и мне удалось пробиться. Изображения не было, только голос.

— Где ты? — спросила я.

Она ответила:

— Огайо. Сперла солнцекар.

— Не заезжай в города, — сказала я. — Не позволяй никому до себя дотрагиваться.

Я хотела рассказать ей, что слышала в новостях, но связь пропала. После этого даже сигнала не было. Должно быть, базовые станции перестали работать.

В гороскопах всегда утверждали, что человек сам творит свою реальность. И вертоградари тоже так говорили. Так что я постаралась создать реальность Аманды. Вот она, одетая в хаки, как девушка-первопроходец. Вот она остановилась попить воды. Вот она выкапывает корень и ест его. Вот она опять идет. Она близится ко мне час от часу. Она не заболеет и никто ее не убьет, потому что она такая умная и сильная. Она улыбается. Теперь она поет. Но я знала, что на самом деле все выдумываю.

Глава 51

Я ужасно давно не виделась с Амандой, кроме как по телефону, — с тех самых пор, как начала работать в «Чешуйках». До этого я какое-то время даже не знала, где она. Я потеряла с ней связь, когда Люцерна выбросила мой фиолетовый телефон — еще тогда, в охраняемом поселке «Здравайзера». Тогда я думала, что больше не увижу Аманду, что она исчезла из моей жизни навсегда.

Так я думала и когда ехала в скоростном поезде, который вез меня в академию Марты Грэм. Мне было очень одиноко и ужасно жалко себя. Я потеряла не только Аманду — я потеряла все, что в моей жизни было осмысленного. Адамов и Ев — особенно некоторых, например Тоби и Зеба. Аманду. Но главное — Джимми. Самая острая боль, которую он мне причинил, уже прошла, и рана тупо ныла. Он был такой милый, а потом разом все оборвал, словно не видел меня больше. Моя жизнь стала холодной и беспросветной. Я была так подавлена, что даже перестала мечтать о новой встрече с Джимми в академии Марты Грэм. Теперь эта встреча казалась несбыточной фантазией.

К тому времени моя любовь к Джимми ушла в прошлое. Нет: это любовь Джимми ко мне ушла в прошлое. Когда я была честна с самой собой, а не только зла и печальна, я понимала, что все еще люблю его. Я спала с другими мальчиками, но чисто механически. Я ехала в академию Марты Грэм отчасти для того, чтобы оказаться подальше от Люцерны, но еще и потому, что мне нужно было хоть чем-нибудь заниматься, так почему бы и не получить образование. Так все говорили: «получить», словно образование — это какая-то вещь, которую получаешь в подарок, как платье. Мне, впрочем, было все равно, что со мной будет. Я жила, словно окутанная серой пеленой.

Это был совсем не вертоградарский образ мышления. Вертоградари говорили, что единственное настоящее образование — образование Духа. Но я забыла, что это значит.

Академия Марты Грэм была учебным заведением с уклоном в разные искусства. Марта Грэм была знаменитой танцовщицей, когда-то давно, поэтому здесь изучали и танцы. Мне надо было выбрать какие-нибудь предметы, и я выбрала танцевальную пластику и актерское мастерство — для них не нужно было предварительно проходить другие курсы, и математика тоже не требовалась. Я решила, что смогу устроиться на работу в какую-нибудь корпорацию, проводить разминочные программы в обеденный перерыв — «растяжка под музыку», «йога для менеджеров среднего звена», что-нибудь в этом роде.

Городок при академии напоминал кондоминиум «Буэнависта» — когда-то шикарный, а теперь запущенный, с плесенью, с текущими потолками. Я не могла питаться в столовой, потому что кто знает, что напихали в эту еду, — у меня по-прежнему не очень хорошо получалось есть животный белок, особенно если это были внутренние органы и носы. Но все же здесь мне было привычнее, чем в охраняемом поселке «Здравайзера», потому что там все было слишком блестящее и фальшивое и пахло хозяйственными химикалиями для уборки. У Марты Грэм никакой уборкой не пахло вообще.

Первокурсники у Марты Грэм жили в комнатах, по две комнаты в блоке. Мне достался сосед по имени Бадди Третий; я его очень редко видела. Он был с футбольного факультета, но команда Марты Грэм вечно продувала, и потому Бадди все время ходил либо пьяный, либо упоротый. У нас с ним был общий санузел, и я всегда запирала дверь со своей стороны: парни с футбольного, по слухам, насиловали девушек на свиданиях, а насколько я знала Бадди, он не стал бы даже заморачиваться с такой условностью, как свидание. По утрам я слышала, как он блюет в санузле.

На территории городка было кафе сети «Благочашка», и я ходила туда завтракать, потому что у них были веганские кексы и чтобы не слушать, как блюет Бадди. Да и в туалете у них воняло меньше, чем в моем. Однажды я подошла к «Благочашке» — и увидела Бернис. Я ее сразу узнала. Я ужасно поразилась. Это был удар — меня словно электричеством шарахнуло. Все чувство вины, которое меня когда-то мучило, а потом забылось, теперь вернулось и накрыло меня волной.

Бернис была в зеленой футболке с буквами «БЗ», а в руках держала плакат: «БЛАГОЧАШКА — ДЕРЬМОЧАШКА». С ней были еще двое ребят в таких же футболках, но с другими плакатами: «НАПИТОК ЗЛА», «НЕ ПЕЙТЕ СМЕРТЬ». Судя по одежде и выражению лиц, это были крайние ультразеленые, самые что ни на есть фанатики, и они пикетировали «Благочашку». Как раз в тот год прошли беспорядки из-за «Благочашки» — их показывали в новостях.

Бернис ничуточки не похорошела. Она как-то отяжелела, и лицо кривилось еще яростнее. Она меня не заметила, так что у меня был выбор: пройти мимо нее в «Благочашку» как ни в чем не бывало или повернуться и ускользнуть. Но я обнаружила, что переключаюсь в режим вертоградарей, мне вспомнились все их наставления о том, что надо брать на себя ответственность и что если ты кого-нибудь убила, то обязана его съесть. А я ведь в каком-то смысле убила Бэрта. Во всяком случае, я так думала.

Так что я не стала увиливать. Я подошла прямо к ней и сказала:

— Бернис! Это я, Рен!

Она подскочила, словно я пнула ее ногой. Потом разглядела меня.

— Вижу, — кисло ответила она.

— Пойдем выпьем кофе, я угощаю. — Видно, я сильно растерялась и не соображала, что говорю, потому что, конечно же, Бернис не стала бы пить кофе в том месте, которое сама пикетирует.

Она, должно быть, подумала, что я над ней издеваюсь:

— Иди в жопу.

— Прости, пожалуйста, — сказала я. — Я ничего такого не имела в виду. Ну давай тогда попьем воды? Можно сесть вон там, возле статуи, и попить.

Статуя Марты Грэм была у студентов чем-то вроде талисмана. Она изображала Марту в роли Юдифи, с головой Олоферна в руках. Студенты выкрасили разрубленную шею Олоферна в красный цвет, а Марте приклеили под мышками стальные мочалки. Прямо под головой Олоферна была плоская плита, на которой можно было посидеть.

Бернис опять оскалилась.

— Как ты отпала! — сказала она. — Вода в бутылках — зло. Ты что, совсем ничего не знаешь?

Я могла назвать ее стервой, повернуться и уйти. Но это был мой единственный шанс все исправить, во всяком случае — у себя в душе.

— Бернис, — сказала я, — я хочу перед тобой извиниться. Пожалуйста, скажи мне, что тебе можно пить, и я куплю это, и мы пойдем посидим где-нибудь.

Она все еще злилась — она умела затаивать обиду как никто другой, — но, когда я сказала, что нам нужно окутать наши раздоры Светом, это, должно быть, напомнило ей какие-то счастливые вертоградарские дни. Она сказала, что в продуктовом магазинчике на кампусе продается такой органический напиток в биоразлагаемом контейнере из прессованных листьев кудзу, а ей надо еще немного попикетировать, но к тому времени, как я вернусь, она сможет сделать перерыв.

Мы сели под головой Олоферна с двумя пакетами жидкой мульчи, которые я купила. Вкус напомнил мне первые дни у вертоградарей — как я страдала вначале и как Бернис тогда за меня заступалась.

— А разве ты не уехала на Западное побережье? — спросила я. — После всего…

— Да, — сказала она. — Но теперь, как видишь, я снова тут.

Она рассказала мне, что Ивона отпала от учения вертоградарей и перешла в совершенно другую веру — явленных плодов. Ее догмат гласил: богатство человека — знак, что он угоден Богу, ведь сказано: «По плодам их узнаете их». А «плоды» — это деньги в банке. Ивона стала работать на «Здравайзер», продавать их биодобавки. Бизнес разросся, и теперь у нее пять магазинов и она процветает. Бернис сказала, что Западное побережье для этого очень хорошо подходит, потому что там все увлекаются разными штуками типа йоги. Но на самом деле они все — извращенные пожиратели рыбы, поклоняющиеся идолу тела, они делают подтяжки лица и генные изменения, вставляют сисимпланты, и вообще у них совершенно порочная система ценностей.

Ивона хотела, чтобы Бернис пошла в бизнес-школу, но Бернис хранила верность учению вертоградарей, так что они с матерью все время ссорились. Марта Грэм стала компромиссным вариантом, так как там были специальности вроде «Получение прибыли от холистического целительства». Это как раз то, что учила Бернис.

Я не могла себе представить, как Бернис кого-нибудь исцеляет. Втереть грязь в чужую рану — это скорее в ее стиле. Но я сказала, что это, наверное, очень интересный курс.

Я рассказала ей, какие курсы выбрала сама, но видела, что ей все равно. Тогда я рассказала ей про своего соседа Бадди Третьего. Она ответила, что вся академия Марты Грэм полна таких людей — уроженцев Греховного мира, бездарно проживающих свой век без единой мысли в голове, кроме выпивки и секса. У нее тоже поначалу был такой сосед, и он к тому же был еще убийцей животных, потому что носил кожаные сандалии. Правда, они на самом деле были из искожи. Но выглядели как кожаные. Поэтому Бернис их сожгла. И слава богу, что ей больше не приходится делить с ним санузел, потому что она слышала, как он занимается сексом с девицами почти каждую ночь, словно какой-нибудь дегенеративный гибрид макаки и кролика.

— Джимми! — воскликнула она. — Омерзительный мясоед!

Услышав имя Джимми, я подумала: не может быть, что это он. А потом подумала: «Еще как может». Пока все это вертелось у меня в голове, Бернис сказала, что я вполне могу переехать к ней в блок, потому что Джимми съехал и теперь вторая комната пустует.

Я хотела с ней помириться, но не настолько. Поэтому я начала говорить то, что собиралась:

— Я хотела извиниться перед тобой за ту историю с Бэртом. С твоим папой. За то, что он так погиб. Я чувствую, что виновата.

Бернис посмотрела на меня как на сумасшедшую.

— О чем ты? — спросила она.

— Тогда, помнишь, я тебе сказала, что он занимается сексом с Нуэлой, а ты сказала Ивоне, а она разозлилась и позвонила в ККБ? Ну так вот. Я думаю, что у них с Нуэлой ничего не было. Мы с Амандой… ну вроде как придумали это, из вредности. Я просто ужасно виновата, прости меня. Я думаю, он был совершенно ни в чем не виновен, если не считать хватания за подмышки.

— Нуэла хоть взрослая была, — буркнула она. — И он не ограничивался подмышками. С девочками. Моя мать совершенно правильно сказала, что он дегенерат. Он говорил, что я его любимая маленькая девочка, но и тут врал. Так что я рассказала Ивоне. Поэтому она на него стукнула. Короче, можешь не думать, что весь мир вращается вокруг тебя.

Она пронзила меня взглядом, как встарь, но глаза у нее были красные и полные слез.

— Скажи спасибо, что тебе этого не досталось.

— Ох, — сказала я. — Бернис, я тебе ужасно сочувствую.

— Я больше не хочу об этом говорить, — сказала она. — Я предпочитаю проводить время более продуктивно.

Она позвала меня рисовать плакаты против «Благочашки», но я ответила, что уже прогуляла сегодня одно занятие, так что, может быть, в другой раз. Она прищурилась, словно видела меня насквозь и знала, что я увиливаю. Я спросила, как выглядел ее бывший сосед Джимми, а она в ответ спросила, с какой стати меня это касается.

Она снова приняла командирский тон. И я знала, что если побуду с ней еще хоть немного, то опять стану девятилетней девочкой и Бернис обретет надо мной прежнюю власть, только еще сильнее, потому что, как бы ни была ужасна моя жизнь, у Бернис она всегда будет еще ужаснее и Бернис будет дергать меня за ниточки, играя на моем чувстве вины. Я сказала, что мне нужно бежать, и она ответила: «Ну-ну», — а потом сказала, что я совершенно не изменилась и осталась такой же пустышкой, как всегда.

Много лет спустя, уже работая в клубе «Хвост-чешуя», я увидела в новостях, что Бернис застрелили из пистолета-распылителя при облаве на подпольное убежище вертоградарей. К этому времени вертоградарей уже объявили вне закона. Но Бернис такие вещи не останавливали. У нее всегда хватало мужества поступать по своим убеждениям. Этими качествами я восхищалась — убеждениями и мужеством, — потому что у меня, кажется, никогда не было ни того ни другого.

В новостях показали крупным планом ее мертвое лицо. Я никогда не видела его таким мягким и мирным. Может быть, в душе она была на самом деле такая, а все наши ссоры, все ее острые углы и шипы были способом выбраться из жесткой скорлупы, которую она отрастила на себе, вроде панциря жука. Но как она ни злилась и ни билась, она застряла в этом панцире. Когда я об этом подумала, мне стало так жалко Бернис, что я заплакала.

Глава 52

До разговора с Бернис про ее бывшего соседа я вроде как ожидала встретить Джимми — в аудитории, в «Благочашке», просто на улице. Но теперь я почувствовала, что он где-то совсем близко. Вон за тем углом или по другую сторону того окна; или я проснусь как-нибудь утром, и он окажется рядом, возьмет меня за руку и будет смотреть на меня так, как когда-то давно, когда мы в первый раз были вместе. Мне казалось, что меня преследует призрак.

Я подумала, что, может быть, я отпечаталась у Джимми в сердце. Это называется импринтинг. Если только что вылупившемуся утенку показать хорька, он всю жизнь так и будет бегать за этим хорьком. И скорее всего, эта жизнь будет очень короткой. Почему так получилось, что первый, в кого я влюбилась, был Джимми? Почему не кто-нибудь другой, с характером получше? Хотя бы не такой капризный. Более серьезный, менее склонный валять дурака.

Хуже всего было то, что меня больше никто не интересовал. У меня в сердце осталась дырка, которую мог заполнить только Джимми. Я знаю, это звучит как цитата из дурацкой песни про любовь — к этому времени я уже наслушалась подобных светских песен из «ушных конфеток», — но у меня нет других слов, чтобы это описать. И не то чтоб я не видела недостатков Джимми, еще как видела.

Конечно, мы встретились. Кампус был не такой большой, так что мы должны были встретиться рано или поздно. Я увидела его издали, и он меня увидел, но не подбежал ко мне. Остался там, вдалеке. Даже не помахал — отвернулся, словно меня не видит. Так что, если я хотела получить ответ на вопрос, который задавала себе все время — «любит ли меня Джимми до сих пор», — я его получила.

Потом на курсе танцевальной пластики я познакомилась с одной девушкой — ее звали Шайлюба, фамилию не помню, — которая успела побыть подружкой Джимми. Она сказала, что поначалу у них все было прекрасно, а потом он начал говорить, что он ей не подходит, что он не способен на серьезные отношения из-за девочки, в которую был влюблен в школе. Эта любовь сделала его эмоциональным калекой. Но может быть, он по натуре губителен для девочек, потому что портит жизнь всем, к кому прикасается.

— Ее звали Вакулла Прайс? — спросила я.

— Вообще-то нет, — сказала Шайлюба. — Это была ты. Он мне тебя показал.

Ах, Джимми, подумала я. Какой же ты врун и фальшивка. Но потом я подумала: а что, если это правда? Что, если я испортила ему жизнь так же, как он мне?

Я попыталась его забыть. Но почему-то не смогла. Ругать себя за Джимми стало у меня дурной привычкой, как ногти грызть. Время от времени я видела его издали, и это было как выкурить сигарету, когда пытаешься бросить, — все начиналось снова. Хотя я даже и не курила.

Я пробыла в академии Марты Грэм почти два года, когда получила по-настоящему ужасное известие. Люцерна позвонила и сказала, что моего биологического отца, Фрэнка, похитила корпорация-конкурент, расположенная где-то к востоку от Европы. Тамошние корпорации вечно пытались украсть что-нибудь у наших — их наемники были еще большими бандитами, чем наши, и у них было преимущество, потому что они знали иностранные языки и могли притвориться иммигрантами. А наши не могли, потому что с какой стати нашим людям туда эмигрировать?

Они похитили Фрэнка прямо изнутри охраняемого поселка — из мужского туалета его лаборатории, сказала Люцерна, — и вывезли в грузовике с надписью «Зиззи-фрут». А потом перевезли через Атлантику в самолете, замотанного бинтами, как будто он только что после подтяжки лица. Что было гораздо хуже, они прислали диск с видеозаписью, на которой Фрэнк, кажется накачанный наркотиками, признавался, что «Здравайзер» ввел в биодобавки генетически модифицированный возбудитель медленнодействующей, но неизлечимой болезни, чтобы зарабатывать хорошие деньги на лечении. Люцерна сказала, что это был откровенный шантаж: та корпорация была готова вернуть Фрэнка в обмен на пару нужных им формул, а именно — формул возбудителя той самой болезни. В придачу они обещали не публиковать разоблачительную видеозапись. Но заявили, что, если не получат формулу, Фрэнк попрощается с головой.

Люцерна сказала, что в «Здравайзере» провели анализ рентабельности и решили, что формулы и возбудители болезни для них дороже Фрэнка. Что же до разоблачительной записи, они могли пресечь ее распространение в самом начале, потому что все новости контролировала корпорация СМИ. Она решала, что будет новостью, а что нет. А в Интернете публиковали столько всякого, и вранья и правды, что люди уже ничему из этого не верили или верили всему подряд, что то же самое. Так что в «Здравайзере» решили не идти на сделку. Они выразили соболезнование Люцерне, но сказали, что их политика — не поддаваться на требования шантажистов, так как это лишь поощряет новые похищения, и без того слишком частые.

Так что Люцерна лишилась места высокопоставленной корпоративной жены в «Здравайзере», а заодно и дома. Учитывая сложившееся неудачное стечение обстоятельств, она решила перебраться в охраняемый поселок «Криогений» и занять место домоправительницы у очень милого джентльмена по имени Тодд, с которым познакомилась в гольф-клубе. Люцерна выразила надежду, что я не съеду с катушек из-за эмоций, вызванных похищением Фрэнка, что со мной обычно бывает по любому другому поводу.

«Криогений». Гнездо шарлатанов. Люди платили за то, чтобы их головы заморозили после смерти, на случай если когда-нибудь потом ученые найдут способ заново выращивать тела к этим шеям. Дети в «Здравайзере» шутили, что на самом деле в «Криогении» замораживают только пустые черепа, а все нейроны вытаскивают из черепа и пересаживают свиньям. В Здравайзеровской средней школе ходило множество подобных чернушных выдумок, хотя иногда трудно было понять, выдумка это или правда.

Люцерна продолжала: главный итог всего этого — что в семье больше нет денег. Тодд не старший вице-президент, а всего лишь менеджер по работе с клиентами, и у него трое собственных маленьких детей, которых он вынужден содержать, а я ему никто, и она, конечно, не может просить Тодда, чтобы он платил еще и за меня, помимо всего прочего. Так что хватит с меня беззаботной студенческой жизни. Мне придется покинуть академию Марты Грэм и отныне самой о себе заботиться.

Быстрый пинок — и меня выбросили из гнезда. Правда, нельзя сказать, что Люцерна когда-нибудь обеспечивала мне что-нибудь похожее на гнездо. Скорее у меня было ощущение, что я вишу, цепляясь за край обрыва.

Я подумала, что это ирония. Про иронию нам рассказывали на занятиях по театральным танцам. Вот Люцерна, которая когда-то нагло врала, что ее похитили. А теперь бедного Фрэнка, моего биологического отца, на самом деле похитили, а скорее всего, еще и убили. Но было совершенно ясно, что Люцерне это глубоко безразлично. Что до меня, то я даже не знала, что мне чувствовать.

Весной, перед экзаменами, корпорации устроили в холле главного корпуса ярмарку вакансий. Не серьезные корпорации, конечно, — те не стали бы никого набирать у Марты Грэм, им нужны были люди со склонностями к точным наукам, — а те, что попроще. Я не имела права ходить на интервью, потому что не была выпускницей. Но я решила все равно рискнуть и пойти. Конечно, вакансии, которые они предлагают, не для меня, но, может, хоть в уборщицы возьмут. Мыть полы я научилась у вертоградарей, но говорить об этом было нельзя — меня сразу записали бы в разряд чокнутых фанатичек-«зеленых».

Преподавательница по танцевальной пластике посоветовала мне поговорить с клубом «Хвост-чешуя». Я неплохо танцую, а этот клуб недавно стал частью «Сексторга», настоящей корпорации, с медицинской и зубной страховкой для сотрудников, так что это совсем не проституция. Многие девушки идут туда работать, и некоторые знакомятся с приятными мужчинами и потом преуспевают в жизни. И я решила, что можно попробовать. Все равно без университетского диплома мне ничего лучшего не светит. Даже диплом Марты Грэм был намного лучше, чем ничего. А я не хотела до конца дней работать на разделке мяса в каком-нибудь заведении типа «Секрет-бургера».

В тот день я пролезла на пять интервью. У меня ныло в животе от страха, но я втягивала живот и улыбалась и уламывала работодателей со мной поговорить, хоть меня и не было в списке выпускников. Я могла бы устроить себе и шестое интервью — «Криогению» нужна была девушка для успокоения родственников, привезших на заморозку головы своих близких (а иногда — своих домашних животных). Но я не могла там работать из-за Люцерны. Я не хотела больше ее видеть вообще, никогда в жизни: не только из-за того, что она со мной сделала, но и из-за того, как она это сделала. Как будто прислугу выгнала.

Я поговорила с людьми из «Благочашки», «Пухлокур», «Зиззи-фрут», «Хвоста-чешуи» и, наконец, «НоваТы». Первым трем я не понравилась, но клуб «Хвост-чешуя» предложил мне работу. Каждая корпорация прислала группу для проведения интервью, и в составе группы от «Хвоста-чешуи» был Мордис. Были и другие сотрудники «Сексторга», рангом повыше, но Мордис набирал людей для себя, поэтому последнее слово оставалось за ним. Я показала несколько движений из танцевальной пластики, и Мордис сказал — это то, что надо. Такой талант. Если я пойду работать в «Хвост-чешую», то не пожалею.

— Ты можешь стать кем угодно, — сказал он. — Перевоплощаться!

И я чуть не подписала с ними контракт прямо там.

Но рядом с их стендом был другой, салона красоты «НоваТы». И там была одна женщина, ужасно похожая на Тоби из вертоградарей, хотя и смуглая, и с другими волосами, и глаза у нее были зеленые, и голос ниже. Она отвела меня немного в сторону и спросила, не случилось ли у меня чего. И я объяснила, что из-за семейных проблем мне приходится бросить академию. Я сказала, что могу делать любую работу и что готова учиться. Когда она спросила, что за семейные проблемы, я как-то сразу выложила ей про то, что моего отца похитили, а у матери нет денег. Я слышала, как у меня дрожит голос: это было не совсем притворство.

Она спросила, как зовут мою мать. Я ответила. Она кивнула и сказала, что возьмет меня на работу в «НоваТы» ученицей, и я смогу жить прямо там, и они будут меня учить. Я буду работать с женщинами, а не с мужчинами — пьяными и агрессивными, какими они часто бывают в «Хвосте-чешуе». Пускай даже там есть зубная страховка. И мне не придется носить биоскафандр и позволять незнакомым мужчинам себя трогать. Я буду работать в целительной атмосфере и помогать людям.

Эта женщина и вправду была ужасно похожа на Тоби, и странное дело — даже на бедже у нее было написано «Тобита». Для меня это было словно знак — что там мне будет по-настоящему безопасно, мне будут рады, я буду нужна. Так что я согласилась.

Но Мордис все равно дал мне свою визитку и сказал, что, если я передумаю, он возьмет меня в «Хвост-чешую» — в любой момент, без всяких вопросов.

Глава 53

Салон красоты «НоваТы» располагался в Парке Наследия. У вертоградарей о нем говорили, потому что Адам Первый был сильно против — он сказал, что множество Созданий и Деревьев погубили, чтобы построить храм тщеславия. Иногда в День Опыления он произносил целую проповедь на эту тему. Но все равно мне было хорошо в «НоваТы». Там были розы, которые светились в темноте, большие розовые бабочки днем и прекрасные мотыльки кудзу ночью, и бассейн (хоть и не для сотрудников), и фонтаны, и свой собственный экологически чистый огород. Воздух тут был лучше, чем в городе, поэтому можно было реже носить респираторы. Я словно оказалась в утешительном сне. Меня поставили на работу в прачечную складывать постельное белье и полотенца, и мне нравилась эта работа, потому что она была очень мирная: все такое розовое.

На третий день я несла стопку чистых полотенец в комнаты и наткнулась на Тобиту; она сказала, что хочет со мной поговорить. Я испугалась, что сделала что-то не так. Мы вышли на газон, и она велела мне говорить тихо. Потом сказала: она видит, что я ее уже почти узнала, а уж она меня точно узнала. Она взяла меня на работу, потому что я из вертоградарей, а теперь, когда они объявлены вне закона и сад уничтожен, наш долг — заботиться друг о друге. Она поняла, что у меня беда — помимо отсутствия денег. В чем дело?

Тут я заплакала, потому что раньше не знала про сад. Новость меня поразила: наверное, я думала, что, если все станет совсем плохо, смогу вернуться туда. Тобита отвела меня к фонтану — это для того, сказала она, чтобы шум бегущей воды заглушал наши голоса, если где-нибудь поблизости установлены направленные микрофоны, — и я выложила ей все про «Здравайзер» и как я узнавала новости про вертоградарей от Аманды, пока не лишилась мобильника, и после этого совсем ничего не знала про сад. Я промолчала про то, что влюблена в Джимми и он разбил мне сердце, но рассказала про Марту Грэм и про то, как Люцерна отказалась от меня, когда похитили моего отца.

Потом я сказала, что не знаю, зачем мне жить, и что внутри у меня все онемело, как у сироты. Тоби мне посочувствовала: оказалось, что ей, когда она была в моем возрасте, тоже нелегко пришлось и с ней и с ее отцом случилось что-то очень похожее.

Новая Тоби была совсем не такой жесткой, как старая, когда она была Евой Шестой. Она стала гораздо мягче. Или это я повзрослела.

Тоби огляделась и понизила голос. Она рассказала мне, что ей пришлось срочно покинуть сад на крыше и поменять внешность, потому что там ей грозила опасность, так что я должна тщательно следить за своими словами, чтобы не проболтаться, кто она такая на самом деле. В случае со мной она пошла на риск и надеется, что мне можно доверять. Я сказала, что можно. Тогда она меня предупредила, что в салон красоты иногда приходит Люцерна и что я должна об этом знать и по возможности не попадаться ей на глаза.

Под конец разговора Тоби сказала: если вдруг что-нибудь случится — какое-нибудь чрезвычайное происшествие — и ее не будет поблизости, я должна знать, что она сделала запас сушеных продуктов наподобие вертоградарских Араратов, прямо на складе «НоваТы». Она сказала мне код от двери, на случай если мне вдруг понадобится. Хотя она и надеялась, что не понадобится.

Я ее горячо поблагодарила, а потом спросила, не знает ли она, где Аманда. Мне очень хотелось снова с ней повидаться. Она, можно сказать, мой единственный друг. Тоби сказала, что, может быть, получится выяснить.

После этого мы мало общались — Тоби сказала, что это будет выглядеть подозрительно, хоть она и не знала, кто может за нами следить, — но мы время от времени перекидывались парой слов и кивали друг другу. Я чувствовала, что она меня охраняет — защищает силовым полем, вроде как в фильмах про инопланетян. Хотя, конечно, я это просто придумала.

Однажды, почти через год после моего появления, Тоби сказала, что нашла Аманду через общих знакомых в Интернете. Тоби сообщила мне новость, которая меня удивила, хотя, если вдуматься, это было не очень удивительно. Аманда стала биохудожницей: она делала инсталляции с использованием Созданий или частей Созданий, широкомасштабные, на открытом воздухе. Оказалось, что она живет у западного входа в Парк Наследия. Тоби сказала, что организует мне пропуск, если я хочу повидать Аманду, и распорядится, чтобы меня отвезли в розовом фургончике «НоваТы».

Я бросилась Тоби на шею, но она велела мне быть осторожней: девушки из прачечной не обнимаются с менеджерами. Потом она сказала, чтобы я не шла у Аманды на поводу: Аманда никогда не знает меры, не осознаёт пределов собственной силы. Я хотела спросить Тоби, что это значит, но она уже повернулась и ушла.

В день визита Тоби сказала мне, что Аманду предупредили; но мы должны укрыться в помещении, прежде чем начать обниматься, визжать от радости и все такое. Тоби дала мне корзинку с продукцией «НоваТы» для доставки, как предлог, если фургон остановят и спросят меня, куда мы едем. Водитель меня подождет; но у меня есть только час, потому что, если девушка из «НоваТы» вдруг начнет бродить по Греховному миру, это будет выглядеть подозрительно.

Я сказала, что, может быть, мне лучше переодеться, но Тоби ответила: нет, тогда охранники начнут задавать ненужные вопросы. Так что я надела розовую накидку «НоваТы» поверх рабочего розового халатика и хлопковых штанов и отправилась в дорогу с розовой корзинкой. Как Розовая Шапочка.

Фургон «НоваТы», как и планировалось, довез меня до обшарпанного здания — кондоминиума, где жила Аманда. Я помнила, что сказала Тоби, и подождала, пока за мной закроется дверь в квартиру, где ждала Аманда. Тогда мы с ней хором сказали: «Не может быть!» — и бросились друг другу на шею. Но ненадолго: Аманда никогда особенно не любила обниматься.

Она выросла с тех пор, как я последний раз видела ее живьем. И загорела — несмотря на солнцезащитные кремы и широкополые шляпы, — потому что много занимается инсталляциями на открытом воздухе. Это она мне объяснила. Мы пошли на кухню, где стены были увешаны ее рисунками и кое-где — разными костями, и выпили по бутылке пива. Я никогда не любила алкоголь, но это был особенный случай.

Мы стали вспоминать вертоградарей — Адама Первого, и Нуэлу, и Муги Мускула, и Фило Тумана, и Катуро, и Ребекку. И Зеба. И Тоби, но я не сказала, что она теперь Тобита и работает менеджером в салоне красоты «НоваТы». Аманда объяснила, почему Тоби пришлось уйти от вертоградарей. Оказывается, за ней охотился Бланко из Отстойника. А он, по слухам, мочил всех, кто ему хоть как-то не угодил. Особенно женщин.

— Но почему Тоби? — спросила я.

Аманда ответила: говорят, они когда-то давно не поладили на почве секса. И это очень странно: Тоби и секс, казалось нам, несовместимы, отчего мы, дети, и прозвали ее Сухой ведьмой. А я сказала: может быть, Тоби мокрее, чем мы думали. Аманда расхохоталась и сказала, что я такая большая, а в сказки верю. Но теперь я знала, почему Тоби сменила личность и прячется.

— А помнишь, как мы говорили: «Тук-тук, кто там?» Я, ты и Бернис? — спросила я. Пиво постепенно туманило мне голову.

— Ганг. А дальше? — подхватила Аманда.

— Рена, — сказала я, и мы обе покатились со смеху, и немножко пива попало мне в нос.

Я рассказала Аманде про встречу с Бернис и про то, что она осталась такой же сварливой. Мы еще немножко посмеялись. Но про мертвого Бэрта упоминать не стали.

— А помнишь, как ты хотела устроить мне праздник и заставила Шекки и Кроза притащить супершмаль? И мы все залезли в будку голограммера, и меня стошнило?

Мы еще посмеялись.

Она сказала, что у нее два соседа по квартире, тоже художники. И еще, впервые в жизни, у нее появился «бойфренд с проживанием». Я спросила, неужели она в него влюблена, и она сказала:

— Ну, в жизни все нужно хоть один раз попробовать.

Я спросила, что он за человек, и она сказала, что он очень милый, только по временам депрессует из-за какой-то девочки, в которую был влюблен еще в школе. Я спросила, как его зовут.

— Джимми. Может, ты его знаешь — вы учились в Здравайзеровской школе примерно в одно и то же время.

Я вся похолодела. Аманда сказала:

— Вон его фотография на холодильнике — третья сверху, в правом ряду.

Это действительно был Джимми. На снимке он облапил Аманду и ухмылялся, как лягушка под током. Мне словно гвоздь в сердце вогнали. Но я знала, что нет смысла рассказывать Аманде и все ей портить. Она ведь не нарочно.

Я сказала:

— Да, он очень симпатичный, но мне уже пора идти, водитель ждет.

Аманда спросила, не случилось ли чего, но я сказала, что все в порядке. Она дала мне номер своего мобильника и сказала: в следующий раз, когда я приду в гости, она обязательно пригласит и Джимми тоже, и мы будем есть спагетти.

Как было бы хорошо, если бы любовь можно было раздавать одинаковыми порциями, чтобы всем досталось. Но моя судьба сложилась по-другому.

Я вернулась в «НоваТы» совершенно убитая и подавленная. Почти сразу после этого я развозила полотенца по комнатам на тележке и едва не наткнулась на Люцерну. Ей по расписанию должны были делать очередную подтяжку. Тоби меня предупреждала каждый раз, как Люцерна собиралась прийти, чтобы я пряталась и не попадалась ей на глаза, но из-за Аманды и Джимми у меня все вылетело из головы.

Я улыбнулась Люцерне — нейтрально, как нас учили улыбаться клиентам. Я думаю, она меня узнала, но отмахнулась от меня, как смахивают пушинку с одежды. Не то чтоб мне очень хотелось ее видеть или общаться с ней, но мне было ужасно неприятно, что она тоже не хочет меня видеть и слышать. Когда твоя родная мать делает вид, что тебя нет на свете, чувствуешь себя так, словно тебя стирают с лица земли.

В этот момент я поняла, что не могу оставаться в «НоваТы». Мне нужно было оторваться от всех — от Аманды, от Джимми, от Люцерны, даже от Тоби. Я хотела стать совершенно другим человеком, не быть никому обязанной и чтобы мне никто не был ничем обязан. Никаких ниточек, за которые меня можно было бы дергать. Никакого прошлого. Никаких вопросов. Я уже устала задавать вопросы.

Я нашла визитку Мордиса и написала Тоби записку, в которой благодарила ее за все и объясняла, что поличным причинам не могу больше оставаться в «НоваТы». У меня еще был тот пропуск, по которому я ходила к Аманде, поэтому я ушла тут же. Все было разрушено, погублено, и для меня нигде не было безопасного места; а если уж мне суждено находиться в опасном, то пусть меня там хотя бы ценят.

Я добралась до «Чешуек», и мне пришлось долго уговаривать вышибал: они не верили, что я действительно хочу там работать. Наконец они позвали Мордиса, и он сказал: ну конечно, он меня помнит, я та маленькая танцовщица. Бренда, верно? Я сказала, что да и что он может называть меня Рен — до такой степени я уже с ним освоилась. Он спросил, хорошо ли я подумала, и я сказала, что да. А он предупредил, что я обязана буду отработать определенный срок, потому что клуб потратит деньги на мое обучение. Готова ли я подписать контракт?

Я сказала, что, может быть, я слишком грустная для этой работы: ведь, наверное, они ищут веселых и общительных девушек? Но Мордис улыбнулся, блестя черными глазками, похожими на блестящие муравьиные головки, и сказал:

— Ах, Рен. Любой человек слишком грустен для чего бы то ни было.

Глава 54

Так я все-таки начала работать в «Чешуйках». В каком-то смысле это было облегчением. Мне нравилось работать под руководством Мордиса, потому что ясно было, чего он хочет и как ему угодить. Я чувствовала, что с ним я в безопасности. Наверное, потому, что он заменил мне отца в каком-то смысле, ведь никакого другого отца у меня не было: Зеб исчез, растаял, как туман, а родной отец мной не очень-то интересовался, да и вообще умер.

А вот Мордис говорил, что у меня настоящий, неповторимый талант: я — воплощение чужих снов, в том числе самых порочных. Я была счастлива, что наконец у меня хоть что-то хорошо получается. У меня были и другие обязанности, не очень приятные, но акробатические танцы на трапеции я любила, потому что, когда висишь на трапеции, тебя никому не достать. Порхаешь в воздухе, как бабочка. Иногда я воображала, как Джимми на меня смотрит и думает: «На самом деле это ее я любил всю жизнь, а не Вакуллу Прайс, не Линду-Ли, не какую-нибудь другую девушку, даже не Аманду». И еще я воображала, что танцую только для него.

Да, я понимаю, насколько это было бессмысленно.

После перехода в «Чешуйки» я разговаривала с Амандой только по телефону. Она часто и надолго уезжала — заниматься своими инсталляциями. Да я и не хотела видеться с ней живьем. Мне будет неудобно из-за Джимми, а она почувствует это и спросит, в чем дело, и мне придется соврать или рассказать ей всю правду. А если я ей расскажу, она рассердится, или ей просто будет любопытно, или она решит, что я дура. В некоторых вещах Аманда была безжалостна.

Адам Первый, помнится, говорил, что ревность — разрушительное чувство. Это часть неизгладимого наследия австралопитеков, с которым нам приходится жить. Ревность пожирает человека изнутри и омертвляет его Духовную Жизнь. И еще ревность порождает ненависть и заставляет человека причинять зло другим. Но я совершенно не хотела никакого зла Аманде.

Я пыталась представить себе ревность в виде желто-бурого облака: вот оно бурлит во мне, а теперь выходит через нос, как струйка дыма, каменеет на лету и падает на землю. Но тут мне каждый раз невольно представлялось, что из камня вырастает куст, покрытый ядовитыми ягодами.

Потом Аманда порвала с Джимми. Она мне об этом сообщила, но не прямо. До того она рассказывала мне о своих инсталляциях на открытом воздухе. Серия называлась «Живое слово». Аманда рассказывала, как выкладывает гигантские буквы, а потом с помощью биоформ заставляет их появляться и пропадать. Совсем как в детстве, когда она выписывала слова сиропом и муравьями.

— Я уже дошла до пяти и даже шести букв. Теперь могу писать плохие слова, — сказала она.

— То есть неприличные? Как «говно»?

— Гораздо хуже, — засмеялась она.

— Матерные? Как слово на букву бэ?

— Нет. Как «любовь».

— Ох. Значит, с Джимми у тебя не вышло.

— Джимми — несерьезный человек.

Я поняла, что он, наверное, ей изменил или что-нибудь такое.

— Я тебе сочувствую, — сказала я. — Ты на него очень сердишься?

Я старалась, чтобы она не услышала, какой у меня счастливый голос. «Теперь я могу ее простить», — думала я. Но на самом деле прощать ее было не за что, ведь она не нарочно.

— Сержусь? — переспросила она. — На Джимми невозможно сердиться.

Я не поняла, что она хочет сказать, потому что я, конечно же, была сердита на Джимми. Ужасно сердита и зла. Хотя все еще его любила.

Я подумала: может быть, это и есть любовь. Когда сердишься на кого-нибудь.

Вскоре после этого в «Чешуйки» начал ходить Гленн. Не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы заработать право на скидку. Я не видела его со «Здравайзера» — все это время он с прочими мозговитыми учился в институте Уотсона-Крика. Но теперь он стал большой шишкой в корпорации «Омоложизнь». Он не стеснялся хвалиться, хотя у него это звучало скорее констатацией факта, как другой человек сказал бы: «Дождь идет». Я урывками слушала его разговоры с Большими Шишками и разными инвесторами и узнала, что он заведует каким-то важным проектом под названием «Пародиз». Для этого проекта построили специальный купол, с подачей воздуха и учетверенными мерами безопасности. Гленн подобрал команду из лучших мозгов человечества, и они работают над проблемой день и ночь.

Над чем именно они работают, Гленн сообщал очень туманно. Он употреблял слово «бессмертие» — в «Омоложизни» бессмертием интересовались уже давно. Речь шла об изменении клеток, о том, как сделать, чтобы они не умирали. Гленн говорил, что за бессмертие люди готовы платить огромные деньги. Раз в пару месяцев он заявлял, что они совершили колоссальный прорыв, и чем больше было прорывов, тем больше денег ему удавалось выпросить на проект «Пародиз».

Иногда он говорил, что работает над величайшей проблемой человечества — над людьми, их жестокостью и страданием, их войнами и нищетой, их страхом смерти.

— Сколько вы готовы заплатить, если я построю вам идеального человека? — спрашивал он. Потом намекал, что в проекте «Пародиз» именно это и делают, и тогда инвесторы отваливали ему еще больше денег.

Для завершения переговоров он снимал зал с потолком, отделанным перьями, и заказывал туда выпивку, наркотики и девушек-«чешуек». Не для себя, а для людей, которых приводил с собой. Иногда он даже развлекал высокопоставленных какабэшников. Они были жуткие. Мне не приходилось обслуживать больболистов, а какабэшников — приходилось, и это были мои самые нелюбимые клиенты. Мне казалось, что у них в голове, за глазами — шестеренки и разные механизмы.

Иногда Гленн снимал двух-трех «чешуек» на весь вечер, не для секса, а для других, очень странных вещей. Однажды он приказал нам мурлыкать, как кошки, чтобы он мог измерить движение голосовых связок. В другой раз он велел нам петь, как птицы, чтобы нас записать. Старлетт пожаловалась Мордису, что нас используют не по назначению, но Мордис ответил только:

— Ну да, он псих. Можно подумать, вы психов никогда не видели. Но он богатый псих и к тому же безобидный, так что терпите и делайте, что он говорит.

Я оказалась одной из выбранных «чешуек» в тот вечер, когда Гленн устроил нам опрос. Он хотел знать: что делает нас счастливыми? На что больше похоже счастье — на довольство или на восторг? Оно в помещении или под открытым небом? С деревьями или без? Есть ли поблизости проточная вода? Если счастья слишком много, не становится ли от этого скучно? Старлетт и Алый Лепесток пытались понять, что он хочет услышать, чтобы врать в нужную сторону.

— Нет, — объяснила я. Я-то знала, что он из себя представляет. — Он ботан. Он хочет, чтобы мы честно сказали то, что думаем.

Они ужасно растерялись.

Потом он начал приводить с собой женщину — по расовому типу она была «косая» и говорила с акцентом. Он сказал, что она хочет познакомиться с работой «Чешуек», потому что корпорация «Омоложизнь» выбрала «Чешуйки» одним из основных мест для испытания нового продукта и эта женщина будет объяснять нам, как новым продуктом пользоваться. Речь шла о таблетке «НегаПлюс», которая должна была решить все известные человечеству проблемы, связанные с сексом. Нам выпала большая честь — возможность познакомить своих клиентов с этим продуктом. У женщины был какой-то корпоративный титул — старший вице-президент по повышению удовлетворения, — но ее главной работой было удовлетворять Гленна в койке.

Я видела, что она такая же, как мы: девушка на продажу, пускай в другой форме. Это было очевидно — для тех, кто разбирается. Она все время кого-то играла, не выдавая ничего о настоящей себе. Я подглядывала за ними через камеру: мне было любопытно, потому что Гленн — такой холодный, как рыба, но с ней он мог трахаться всю ночь, совсем как человек. Она знала больше поз, чем осьминог, и в койке работала просто по высшему классу. Гленн вел себя так, как будто она первая, последняя и единственная девушка на земле. Мордис тоже на них смотрел. Он сказал, что в «Чешуйках» ей платили бы огромные деньги. Но я объяснила, что «Чешуйки» не могут ее себе позволить: она совершенно в другом ценовом диапазоне.

Эти двое называли друг друга любовными прозвищами. Она звала его Коростель, а он ее — Орикс. Другие девушки очень удивлялись, что они воркуют, как голубки. Настолько это было не в характере Гленна. Но мне казалось, что это очень мило.

— Это по-русски, что ли? — спросила меня как-то Алый Лепесток. — Орикс и Коростель?

— Наверное, — сказала я.

Это были названия вымерших животных — у вертоградарей нас заставляли учить наизусть огромные списки таких названий. Но я промолчала, потому что иначе девушки поинтересовались бы, откуда я знаю.

Когда Гленн впервые пришел в «Чешуйки», я его сразу узнала, а он, конечно, меня не узнал, потому что я была в биопленке-скафандре, на лице зеленые чешуйки, а сама я не назвалась. Мордис не велел нам устанавливать личные отношения с клиентами, потому что, если им нужны отношения, они могут их завести где-нибудь в другом месте. Он говорил, что клиентов «Чешуек» не интересует наша биография: им нужны эпидермис и фантазии. Клиенты хотят унестись в сказочную страну и там предаться греховным удовольствиям, которых им никогда, ни за что не светит испытать дома. Чтобы вокруг них обвивались женщины-драконы, чтобы по ним скользили женщины-змеи. Так что нам следует держать свой эмоциональный мусор при себе и поберечь его для людей, которым он действительно интересен. Например, для других «чешуек».

Как-то Гленн заказал на вечер обслуживание по суперэкстраклассу — для супер-пупер-особенного гостя, сказал он. Он зарезервировал комнату с перышками на потолке и зеленым покрывалом на кровати. И самые крепкие фирменные мартини — «драконий хвост». И двух «чешуек» — меня и Алый Лепесток. Мордис выбрал нас, потому что, по словам Гленна, гость предпочитал девушек хрупкого телосложения.

— Он хочет, чтобы я переоделась в матроску? — спросила я, потому что слова про хрупкое телосложение иногда означали именно это. — Может, мне за прыгалками сходить?

Если так, то мне нужно было сбегать переодеться, потому что я была в полном параде — при чешуйках.

— Он уже упорот в сиську и все равно ничего не разберет, — сказал Мордис. — Выложись по полной, зайка моя. Чтобы чаевые были по высшему разряду. Сделай так, чтоб цифры со многими нулями у него из ушей посыпались.

Мы пришли в комнату и увидели, что клиент лежит на зеленом покрывале в позе человека, сброшенного с самолета. Но видимо, он был счастлив, потому что ухмылялся не только лицом, а как будто всем телом.

Это был Джимми. Милый, губительный Джимми. Поломавший мне жизнь.

У меня сердце перевернулось. О черт, я не смогу. Я сломаюсь и зареву. Я знала, что он меня не узнает: я была вся покрыта блестками, а он — под таким кайфом, что ничего вокруг себя не видел. Так что я включила привычный режим и принялась расстегивать пуговицы и «липучки» на клиенте. Девушки-«чешуйки» называли это «чистить креветку».

— Ах, какие мускулы, — шептала я. — Лежи, миленький, я сама все сделаю.

Что это было — наслаждение или мука? Хотя почему «или»? Как всегда говорила Вилья про свои груди — «бери две, миленький, это недорого».

Он пытался отлепить чешуйки у меня с лица, так что мне приходилось все время перехватывать его руки и убирать их куда-нибудь.

— Ты что, рыба? — все время повторял он. Похоже, он не понимал, где находится.

Ох, Джимми, подумала я. Что от тебя осталось?

День святой Дианы-мученицы

^{Год двадцать четвертый}

Дорогие друзья, дорогие верные спутники!

Наш сад на крыше «Райский утес» ныне цветет лишь в нашей памяти. В сей земной юдоли он стал местом запустения — болотом или пустыней, смотря по тому, сколько выпадет дождя. Как изменилось наше положение по сравнению с теми днями, когда мы были зелены и свежи! Как сократились, истощились наши ряды! Нас гонят и травят, мы бежим из одного укрытия в другое. Иные бывшие Друзья отпали от нашей веры, а другие послушествовали на нас свидетельство ложно.[196] Третьи же прибегли к насилию и экстремизму и были убиты из распылителей при набегах врага. В связи с этим давайте вспомним наше бывшее дорогое Дитя, Бернис. Окутаем ее Светом.

Кое-кого из нас убили, а тела изуродовали и подбросили на пустыри, чтобы нас запугать. Других вырвали из укрытий и бросили в темницы Адских сил, без суда, без права даже узнать имена своих обвинителей. Их умы, быть может, уже уничтожены пытками и химическими средствами, их тела растворились в мусорнефти. Неправедные законы не дают нам узнать судьбу этих людей, наших собратьев-вертоградарей. Мы можем только надеяться, что они умерли, не отступив от нашей Веры.

Сегодня День святой Дианы, посвященный межвидовому сочувствию. В этот день мы вспоминаем святого Иеронима от Львов, и святого Роберта Бернса от Мышей, и святого Кристофера Смарта от Кошек; а также святого Фарли Моуэта от Волков и еще басрийских «братьев чистоты» и их «Трактат о животных». Но в особенности — святую Диану Фосси, которая отдала свою жизнь, защищая Горилл от безжалостной эксплуатации. Она трудилась, приближая Тысячелетнее Царство, в котором всякую Жизнь будут уважать и охранять; но темные силы вступили в сговор, чтобы уничтожить и ее, и ее кротких спутников-Приматов. Ее убийство было ужасающе; и равно ужасны слухи, которые распускали про нее враги как при жизни, так и после смерти. Ибо Адские силы убивают не только делом, но и словом.

Святая Диана воплощает в себе дорогой нам идеал: любовную заботу обо всех Созданиях. Она верила, что с ними нужно обращаться так же бережно, как мы обращаемся со своими друзьями и родными. В этом она служит нам достойным примером. Ее похоронили среди друзей-Горилл, на горе, которую она пыталась защитить.

Как и многие мученики, святая Диана не дожила до венца своих трудов. Можно радоваться хотя бы тому, что она не узнала об окончательной гибели Вида, за который отдала жизнь. Этот Вид, как и многие другие, был стерт с лица Господней планеты.

Что же такое есть в нашем Виде, отчего мы не в силах бороться со своей тягой к жестокости? Каждый раз, когда нас тянет надмеваться и воображать себя выше других Животных, нам следует вспоминать собственную историю, полную насилия.

Будем утешаться мыслью, что эту историю скоро сметет Безводный потоп. Ничего не останется от Греховного мира, кроме трухлявого дерева и ржавеющих механизмов; их оплетут Кудзу и другие вьющиеся растения; Птицы и Звери совьют в них гнезда; да сбудется реченное в Человеческом Слове Господа: «И оставят все хищным птицам на горах и зверям полевым; и птицы будут проводить там лето, а все звери полевые будут зимовать там».[197] Ибо все труды человеческие будут как слова, написанные на воде.

Мы сидим, пригнувшись, в полумраке этого погреба, говорим вполголоса, занавесив окна, и боимся: не просочился ли в наши ряды предатель, нет ли поблизости подслушивающего устройства или киборга-насекомого, не несутся ли на нас отряды мстительных сотрудников ККБ. В это время нам как никогда нужно мужество. Помолимся о том, чтобы дух святой Дианы вдохновлял нас, чтобы он помог нам крепко стоять на суде. Не страшитесь, говорит этот дух, даже если придет самое худшее: ибо мы укроемся под крылами еще более великого Духа.

За час до рассвета мы должны покинуть это укрытие — по одному, по двое и по трое. Будьте тогда безмолвны, друзья мои, будьте невидимы; сливайтесь с тенями. И мы, Благодатью Господней, победим.

Мы не можем петь, чтобы нас не подслушали.

Восшепчем же.

Святой Диане днесь хвала

Глава 55

^{Год двадцать пятый}

Вертоградари говорили, что человек сам творит мир своим внутренним отношением к миру. А я не хотела творить тот мир, который уже был: мир мертвых и умирающих. Поэтому я пела старые вертоградарские гимны, особенно те, которые порадостнее. Или танцевала. Или слушала песни из «ушной конфетки», хоть и не могла отвязаться от мысли о том, что новой музыки больше не будет.

«Перечислите имена», — говорил нам Адам Первый. И мы принимались нараспев читать списки Созданий: Диплодок, Птерозавр, Осьминог и Бронтозавр; Трилобит, Гепард, Утконос и Леопард. Мастодонт, Нарвал, Дракон Комодо и Сервал. Списки стояли у меня перед глазами, словно написанные на бумаге. Адам Первый говорил, что, когда мы называем имена вслух, мы словно отчасти воскрешаем этих животных. Так что я их всех назвала.

Назвала и других. Адама Первого, Нуэлу, Зеба. Шекки, Кроза и Оутса. И Гленна. Мне просто не верилось, что такой умный человек мертв.

И Джимми, несмотря на то, что он со мной сделал.

И Аманду.

Я называла их имена вслух, снова и снова, чтобы удержать их в живых.

Потом я подумала о последних словах Мордиса. О том, что он прошептал в конце. «Твое имя». Наверное, это было что-то важное.

Я считала оставшуюся еду. Запас на четыре недели, на три, на две. Я отмечала дни карандашом для подводки бровей. Если есть меньше, еды хватит на дольше. Но если Аманда не приедет совсем скоро, я умру. У меня никак не получалось представить себя мертвой.

Гленн говорил: настоящая причина, по которой человек не может представить себе свою смерть, — то, что он говорит: «Я буду уже мертвый», а в этой фразе присутствует «я», и получается, что внутри этого предложения ты еще жив. Именно так у людей зародилась мысль о бессмертии души — из-за грамматики. И о Боге — тоже по этой причине. Потому что, стоит появиться прошедшему времени, сразу возникает мысль о прошлом, предшествовавшем этому прошлому, а дальше начинаешь двигаться назад по времени до момента, когда уже приходится сказать: «Я не знаю», а именно это и есть Бог. Бог — это незнаемое: темное, скрытое, изнанка видимости, и все это из-за грамматики, а грамматика невозможна без гена FoxP2; так что Бог — всего лишь мозговая мутация, и этот ген — тот же самый, что у птиц отвечает за пение. Так что музыка в нас встроена, говорил Гленн; вплетена в нас. Ее было бы очень трудно удалить, потому что она — неотъемлемая часть нас. Как вода.

Я сказала: тогда, значит, Бог тоже в нас вплетен? А Гленн ответил: может, и так, но нам от этого не вышло ничего хорошего.

Его объяснение Бога сильно отличалось от объяснения вертоградарей. Он говорил, что выражение «Бог — Дух» бессмысленно, потому что Дух измерить нельзя. И еще он говорил: «Включи свой мясной компьютер», имея в виду: «Включи мозги». Мне эта идея была отвратительна: неприятно было думать, что у меня в голове, внутри — мясо.

Мне все время казалось, что я слышу, как люди ходят по зданию, но я переключалась с камеры на камеру и видела только пустые комнаты. Хорошо еще, что солнечные батареи по-прежнему работали.

Я снова пересчитала еду. Осталось на пять дней, да и то с натяжкой.

Глава 56

Аманда сперва появилась тенью на видеоэкране. Она осторожно, по стеночке вошла в «Яму со змеями»: свет еще горел, так что ей не приходилось шарить ощупью в темноте. Музыка все так же орала и гремела, и Аманда первым делом осмотрелась, чтобы убедиться, что в «Яме» никого нет, а потом прошла за сцену и выключила звук.

Я услышала ее голос.

— Рен?

Тут она пропала с экрана. Чуть погодя микрофон видеокамеры в коридоре уловил ее тихие шаги, а потом я ее и увидела. И она меня тоже. Я так плакала от облегчения, что не могла говорить.

— Привет, — сказала она. — Тут под дверью жмурик. Ужасная гадость. Я сейчас вернусь.

Это был Мордис — его так и не увезли. Потом Аманда рассказала, что завернула его в занавеску из душа, оттащила по коридору и свалила в лифт. Точнее, не его, а то, что от него осталось. Она сказала, что крысы порезвились на славу, и не только в «Чешуйках», но везде сколько-нибудь близко к городам. Прежде чем за него взяться, Аманда надела перчатки от чьего-то биоскафандра — она, конечно, была смелая, но не рисковала по-глупому.

Скоро она опять возникла на моем экране.

— Ну вот. Я уже тут. Перестань реветь.

— Я думала, ты никогда не доберешься, — наконец выговорила я.

— Я тоже так думала, — сказала она. — Ну хорошо. Как открыть дверь?

— Я не знаю кода, — сказала я. И объяснила про Мордиса — что он один знал коды дверей в «липкой зоне».

— Он тебе так и не сказал?

— Он говорил: зачем вам коды? Он менял их каждый день — чтобы их не украли, чтобы сюда не залезли какие-нибудь психи. Он хотел нас защитить.

Я изо всех сил старалась не паниковать. Вот она, Аманда, по ту сторону двери; но что, если она ничего не сможет сделать?

— Ну, может, хоть намекнул?

— Он что-то сказал про мое имя. Прямо перед тем как… когда они… Может, он про это и говорил.

Аманда попробовала.

— Нет. Ладно. Может, это твой день рождения? Скажи мне день и месяц. Год.

Я слышала, как она жмет на кнопки, ругаясь себе под нос. Мне показалось, что прошло очень много времени. Замок щелкнул, дверь распахнулась, и Аманда предстала передо мной.

— Ох, Аманда, — сказала я.

Она была загорелая, оборванная и грязная, но живая. Я протянула к ней руки, но она быстро отступила.

— Код был простой: А равно один и так далее. Действительно оказалось твое имя. Бренда. Только задом наперед. Не трогай меня — на мне могут быть микробы. Я пойду приму душ.

Пока она мылась в ванной «липкой зоны», я подперла дверь стулом, чтобы она не захлопнулась и не заперла нас обеих внутри. За пределами моей комнаты ужасно воняло по сравнению с фильтрованным воздухом, которым я дышала до сих пор. Пахло гнилым мясом, а еще дымом и чем-то химическим, горелым, потому что в городе начались пожары, а тушить было некому. Мне повезло, что «Чешуйки» не сгорели — вместе со мной.

Когда Аманда кончила мыться, я тоже помылась, чтобы стать такой же чистой. Мы надели фирменные зеленые халатики «Чешуек», которые Мордис приберегал для своих любимых сотрудниц. Мы сидели, ели энергетические батончики из мини-холодильника, разогревали в микроволновке крокеты из пухлокур, пили пиво, которое нашли внизу, и рассказывали друг другу, как так получилось, что мы все еще живы.

Глава 57

^{Год двадцать пятый}

Тоби просыпается внезапно. Кровь стучит в голове: «та-дыш, та-дыш, та-дыш». Тоби мгновенно ощущает перемену в своем пространстве. Кто-то ворует у нее кислород.

«Дыши, — говорит она себе. — Двигайся так, словно плывешь. Нельзя, чтобы от тебя пахло страхом».

Она приподнимает с тела розовую простыню — как можно медленнее. Садится, осторожно оглядывается. Ничего крупного, во всяком случае в этом закутке: тут просто места нет. И тут она видит. Это всего лишь пчела. Медоносная пчела ползет вдоль подоконника.

Пчела в доме — к гостям, говорила Пилар. А если пчела умрет, то гости будут недобрые. Нельзя убивать эту пчелу, думает Тоби. Она осторожно заворачивает ее в розовое полотенчико.

— Донеси мою весть, — говорит она пчеле. — Скажи тем, кто в мире духов: пожалуйста, пришлите помощь поскорее.

Тоби знает, что это суеверие; но ритуал ее странно приободряет. Впрочем, может быть, эта пчела — из трансгенных, которых выпустили, когда вирус уничтожил обычных пчел. А может, это даже блуждающий киборг-шпион, которым больше некому управлять. В этом случае вестника из него не выйдет.

Тоби сует свернутое полотенце в карман накидки: она возьмет пчелу на крышу, выпустит и посмотрит, как пчела понесет послание мертвым. Но должно быть, надевая на плечо ремень карабина, Тоби нечаянно раздавила пчелу: развернув полотенце, она обнаруживает, что пчела какая-то неживая. Тоби вытряхивает полотенце с края крыши, надеясь, что пчела полетит. Та летит, но это больше похоже на полет семечка, чем на полет насекомого. Визит будет не к добру.

Тоби подходит к краю крыши с видом на огород и смотрит вниз. И точно: недобрые гости уже приходили. Свиньи вернулись. Они подкопали забор и разорили весь огород. Это даже больше похоже на месть, чем на разнузданное обжорство. Вся земля изрыта и распахана: что не съели, то втоптали в землю.

Если бы Тоби была склонна плакать, она бы сейчас расплакалась. Она подносит к глазам бинокль, обводит взглядом газоны. Сначала она их не видит, но потом замечает две розовато-серые головы — нет, три… нет, пять: они поднимаются над зарослями цветов и сорняков. Тоби видит маленькие блестящие глазки, по одному на свинью: они стоят в профиль и смотрят на нее искоса. Они наблюдают за ней: как будто хотят полюбоваться ее отчаянием. Более того, они в недосягаемости: если в них стрелять, только зря пули потратишь. Очень может быть, что они это знают — с них станется.

— Грязные свиньи! — кричит она. — Скоты! Свиные морды!

Конечно, для них ни одно из этих слов не оскорбительно.

Что теперь? У Тоби осталось совсем чуть-чуть сушеной зелени, ягоды годжи и семена чиа почти кончились, растительного белка больше нет. Тоби рассчитывала вырастить все это на огороде. Хуже всего, что у нее кончились жиры. Она уже подъела все «Масло для тела на основе ши и авокадо». В энергетических батончиках есть жиры — батончиков еще осталось немного, — но надолго этого не хватит. Если не употреблять липиды, тело начинает перерабатывать собственный жир, а потом мышцы. Мозг — это чистый жир, а сердце — это мышца. Тело жрет само себя, по замкнутому кругу, а потом откидывает копыта.

Придется жить на подножном корму. Выходить в луга, в лес: искать там белки и жиры. Кабан уже протух окончательно, его есть нельзя. Может быть, удастся застрелить зеленого кролика. Но нет. Он — собрат-млекопитающий, и Тоби пока не готова к такому убийству. Для начала сгодятся муравьиные личинки и яйца, да и любые личинки.

Может, свиньи этого и ждут? Чтобы она вышла за пределы своей крепости, на открытое пространство, чтобы они могли на нее броситься, сбить с ног, вспороть и выпотрошить? Устроить себе завтрак на траве. Обожраться, как свиньи. Тоби прекрасно представляет себе, как это будет выглядеть. Вертоградари не брезговали описывать застольные манеры самых разных Божьих тварей; морщиться, осуждая их, было бы ханжеством. Зеб любил говорить: «Никто не приходит в мир с вилкой, ножом и сковородкой в руках. Или с салфеткой». А если мы едим свиней, почему бы свиньям не есть нас? Если уж мы им подвернемся.

Восстанавливать огород бессмысленно. Свиньи только дождутся, пока там вырастет что-нибудь достойное уничтожения, и уничтожат. Не попробовать ли устроить сад на крыше, как когда-то был у вертоградарей, — тогда можно будет вообще не выходить за пределы здания. Но придется таскать землю вверх по лестнице, ведрами. А еще поливать в жаркое время года и организовать сток воды в дождливое. Без сложных систем, какие были у вертоградарей, это безнадежная затея.

Вон они, свиньи, выглядывают из маргариток, смотрят на Тоби. У них торжествующий вид. Может, они презрительно фыркают. Во всяком случае, слышится хрюканье и какое-то подростковое подвизгиванье — примерно такие звуки слышались в Отстойнике, когда топлесс-бары закрывались на ночь.

— Сволочи! — кричит она свиньям.

От крика ей становится легче. По крайней мере, удалось поговорить с кем-то, кроме себя.

Глава 58

^{Год двадцать пятый}

Хуже всего, рассказывала Аманда, были грозы: пару раз она решала, что уже покойница, так близко ударяла молния. Но потом она сперла в хозяйственном магазине резиновый коврик, чтобы подложить под себя, и стала меньше бояться.

Она избегала людей как могла. Она бросила солнцекар в штате Нью-Йорк, потому что федеральное шоссе было забито металлоломом. Она видела несколько внушительных катастроф: должно быть, водители начали разлагаться прямо на ходу.

— Похоже на кровавый лосьон для рук, — сказала она.

Вокруг этого дела вился примерно миллион грифов. Кого-то они, может, и испугали бы, но не Аманду — она работала с грифами в своих биоинсталляциях.

— Это шоссе — самая большая в мире инсталляция с участием грифов, — сказала она. — Жаль, у меня не было видеокамеры.

Бросив солнцекар, она какое-то время шла пешком, а потом сперла другое средство передвижения — на этот раз солнцикл. На нем было легче пробираться через горы железа. Если Аманде казалось, что шоссе непроходимо, она шла по окраинам городов или по лесам. Пару раз она чуть не влипла, потому что других людей осенила та же идея. Несколько раз она чуть не споткнулась о мертвые тела. Хорошо, что она до них все же не дотронулась.

Она видела и живых. Кое-кто из этих живых ее тоже увидел, но к этому времени все уже знали, что новый микроб чудовищно заразен, так что они не стали подходить близко. Иные из этих людей были в последней стадии болезни и брели куда придется, как зомби. А некоторые уже упали — сложились сами в себя, словно тряпки.

Когда получалось, Аманда спала на крышах гаражей или в брошенных зданиях, но никогда — на первом этаже. А еще на деревьях: на тех, у которых крепкие развилки. Неудобно, но привыкаешь, а наверху было спокойнее, потому что появились новые странные животные. Огромные свиньи, гибрид льва с ягненком, стаи диких собак — одна такая стая чуть не загнала Аманду. В общем, ночлег на деревьях защищал и от зомби: как-то неприятно думать, что в темноте об тебя может споткнуться ходячий сгусток крови.

Она рассказывала ужасные вещи, но в тот вечер мы много смеялись. Может, нам следовало вместо этого скорбеть и рыдать, но я уже отплакала свое, да и что толку плакать? Адам Первый говорил, что всегда нужно видеть положительную сторону. А положительная сторона заключалась в том, что мы еще живы. Мы не стали говорить о людях, которых знали.

Я не хотела спать в своей комнате в «липкой зоне», потому что я там уже и так насиделась, и мы не могли использовать мою старую комнату, потому что там еще лежала высохшая оболочка Старлетт. В конце концов мы выбрали одну из комнат для приема клиентов — с гигантской кроватью под зеленым атласным покрывалом и потолком в перышках. Комната выглядела элегантно, если не слишком задумываться о том, что в ней делали.

В этой комнате я в последний раз видела Джимми. Но присутствие Аманды было как ластик: смазывало более ранние воспоминания. Мне становилось спокойнее.

На следующий день мы спали до упора. Потом встали, надели зеленые халаты и пошли на кухню «Чешуек», где когда-то готовили закуски для бара. Мы разогрели в микроволновке замороженный соевый хлеб из главного холодильника, позавтракали им и запили растворимой благочашкой.

— А тебе не приходило в голову, что, может быть, я уже умерла? — спросила я у Аманды. — И что, может быть, тебе нет смысла сюда тащиться?

— Я знала, что ты жива, — ответила Аманда. — Когда человек умирает, это чувствуешь. По-настоящему близкий человек. Как ты думаешь?

Я не знала, что сказать. Поэтому сказала:

— Ну, в любом случае спасибо.

Когда Аманду благодарили за что-нибудь, она либо делала вид, что не слышит, либо отвечала: «Будешь мне должна». Она и сейчас сказала то же самое. Она хотела, чтобы все делалось на обмен, потому что давать что-то в обмен ни на что — это для слабаков.

— А что мы теперь будем делать? — спросила я.

— Останемся тут. Пока еда не кончится. Или пока солнечные батареи не сдохнут и продукты в морозильниках не начнут гнить. Это может быть неприятно.

— А тогда что?

— Пойдем куда-нибудь в другое место.

— Куда?

— Давай подумаем об этом завтра, — ответила она.

Время растянулось и замедлилось. Мы спали сколько хотели, вставали и принимали душ — вода еще была, потому что солнечные батареи работали. Потом мы доставали что-нибудь из морозильника и ели. Потом вспоминали жизнь у вертоградарей — старые добрые времена. Снова спали, чтобы переждать жару. Потом заходили в «липкую зону», включали кондиционер и смотрели старые фильмы на DVD. Выходить на улицу нам не хотелось.

Вечерами мы понемногу выпивали — за баром нашлось несколько уцелевших бутылок — и совершали налеты на дорогие консервы, которые Мордис держал для VIP-гостей и своих любимых сотрудниц. Он называл это «пищевой премией» и выставлял угощение, когда кто-нибудь из девушек особенно старался и достигал особых успехов. Хотя заранее неизвестно было, за что удостоишься. Так я впервые в жизни попробовала икру. Она была похожа на соленые пузырьки.

Правда, для нас с Амандой икры в «Чешуйках» уже не осталось.

Глава 59

^{Год двадцать пятый}

Тоби думает: «Мне грозит голод. Святой Юэлл, молись за меня и за всех, кто голодает посреди изобилия. Помоги мне отыскать это изобилие. Пошли мне животного белка, и быстро».

Дохлый кабан на лужайке переходит в жизнь после смерти. Из тела поднимаются газы, в почву впитываются жидкости. По трупу прошлись грифы; вороны горбятся по периметру, словно карлики в уличной драке, хватая все, до чего могут дотянуться. Что бы ни творилось с телом, в этом обязательно участвуют опарыши.

Оказавшись в крайней нужде, говорил Адам Первый, начинайте с самого низа пищевой пирамиды. Создания, у которых нет центральной нервной системы, конечно, страдают меньше.

Она собирает все необходимое — розовую накидку, шляпу от солнца, темные очки, фляжку с водой, хирургические перчатки. Бинокль и карабин. Ручку от щетки — чтобы на нее опираться. Находит пластиковый контейнер с защелкивающейся крышкой и проделывает в ней несколько дырок. Добавляет ложку и кладет все вместе в пластиковую подарочную сумку с подмигивающим логотипом «НоваТы». Рюкзак был бы лучше — он не занимает рук. В салоне были рюкзачки — дамы брали их на прогулки, пикники с сэндвичами, — но Тоби не может вспомнить, куда их засунула.

У нее осталось еще немного крема от солнца «НоваТы — Полностью натуральный СолнцуНет». Срок годности крема уже прошел, и он пахнет прогорклым жиром, но Тоби все равно мажет им лицо, а потом опрыскивает щиколотки и запястья «СуперД» от насекомых. Она выпивает большой стакан воды, а потом навещает фиолет-биолет. Если случится что-нибудь страшное, она хотя бы не обмочится. Бежать в мокрой накидке — хуже не придумаешь. Она вешает бинокль на шею и поднимается на крышу для последней рекогносцировки. На лужайке не видно ни ушей, ни пятачков. Ни кудрявых золотых хвостов.

Хватит тянуть время, говорит она себе. Нужно выходить сейчас же, чтобы вернуться до послеполуденной грозы. Очень глупо умереть от удара молнии. Правда, Адам Первый говорил: «Любая смерть глупа с точки зрения того, кто умирает. Потому что, как бы тебя ни предупреждали, смерть всегда приходит без стука. «Почему сейчас? — кричим мы. — Почему так рано?» Это крик ребенка, которого зовут домой в сумерках. Это всеобщий протест против времени. Помните, дорогие друзья: «зачем я живу?» и «ради чего я умираю?» — это один и тот же вопрос».

«Но сейчас я не буду задаваться этим вопросом», — очень твердо говорит себе Тоби.

Тоби надевает хирургические перчатки, вешает на плечо сумку «НоваТы» и выбирается наружу. Сначала — в погубленный огород, где Тоби спасает одну луковицу и две редиски, а также набирает ложкой сырую землю в контейнер с крышкой. Затем она пересекает парковку и идет к умолкшим фонтанам.

Она давно не удалялась настолько от зданий салона красоты. Она выходит на луг: он очень просторный. Свет ослепляет, несмотря на широкополую шляпу и темные очки.

Без паники, говорит она себе. Так чувствует себя мышь, которая рискнула выбежать на середину комнаты, но ты ведь не мышь. Сорняки цепляются за накидку и спутывают ноги, словно хотят удержать Тоби при себе. У сорняков есть тайные крохотные шипы, коготки и ловушки. Словно пробиваешься сквозь вязание: вязание из колючей проволоки.

Что это? Женская туфля.

Не думай о туфлях. Не думай о заплесневелой сумочке из красной искожи, только что замеченной рядом. Модная. Красная искожа. Обрывок прошлого, еще не ушедший в землю. Тоби не хочет наступать на останки, но ей плохо видно сквозь сети и силки сплетенных сорняков.

Она движется дальше. Ноги покалывает — так чувствует себя плоть, когда знает, что до нее сейчас дотронутся. Неужели Тоби действительно думает, что сейчас из клевера и чертополоха высунется рука и схватит ее за щиколотку?

— Нет, — говорит она вслух.

Останавливается, чтобы успокоить бьющееся сердце и оглядеться. Широкие поля шляпы загораживают обзор: Тоби поворачивается всем телом, как сова крутит головой — направо, налево, назад, снова вперед. Все вокруг пропитано благоуханием — высокий цветущий клевер, сныть, лаванда, майоран и лимонная мята, всё самосевки. Все поле вибрирует от жужжания опылителей: шмели, цветочные осы, блестящие металлические жуки. Жужжание убаюкивает. Остаться здесь. Кануть. Уснуть.

Природа в полный рост — не под силу человеку, говорил Адам Первый. Она — мощнейший галлюциноген, снотворное для неподготовленной Души. Мы в ней больше не дома. Ее приходится разбавлять. Неразбавленная, она опьяняет. С Богом — то же самое. Слишком много Бога — и возникает передозировка. Бога нужно фильтровать.

Впереди, не слишком далеко, — линия темных деревьев, отмечающая опушку леса. Тоби чувствует, как ее тянет туда, манит, как, по слухам, манят людей глубины океана и горные высоты, выше и выше или глубже и глубже, пока не растворишься в экстазе, уже не человеческом.

Постарайся увидеть себя глазами хищника, учил когда-то Зеб. Тоби мысленно помещает себя за деревьями и глядит сквозь узорный покров листьев и ветвей. Она видит огромную дикую саванну, а посредине — крохотную, мягкотелую розовую фигурку, эмбриона или инопланетянина, с большими темными глазами: одинокую, ничем не защищенную, уязвимую. Рядом с фигуркой — ее жилище, нелепая коробка из соломы, только с виду похожей на кирпич. Дунь, и рассыплется.

Тоби улавливает запах страха. Он исходит от нее самой.

Она подносит к глазам бинокль. Листья чуть движутся, но это ветерок. Медленно иди вперед, говорит она себе. Помни, зачем пришла.

Тоби кажется, что она идет уже очень долго, и наконец она оказывается у трупа кабана. В воздухе над трупом мерцает летучая орда сверкающих бронзово-зеленых мух. Завидев Тоби, грифы поднимают красные лысые головы и розовые, словно ошпаренные, шеи. Тоби машет палкой, и грифы неуклюже взлетают, негодующе шипя. Одни поднимаются по спирали вверх, не сводя с Тоби глаз; другие, хлопая крыльями, перемещаются в лес, садятся на ветки, расправляют перья, похожие на метелки для пыли, и ждут.

Тоби видит разбросанные ветки: на трупе кабана и вокруг. Это папоротник. На лугу такой не растет. Одни ветки старые, сухие, а другие — совсем свежие. И цветы. Это ведь, кажется, розовые лепестки — от роз, растущих у подъездной дорожки? Тоби что-то такое слышала; нет, читала в детстве, в детской книжке про слонов. Слоны окружают своих мертвых и стоят скорбно, словно медитируя. Потом бросают на тело ветки и землю.

Но свиньи? Они обычно съедают мертвую свинью, как вообще все, что им попадется. Но эту они не съели.

Неужели свиньи устроили похороны? Принесли венки? Эта мысль по-настоящему пугает Тоби.

«Но почему бы и нет? — говорит добрый голос Адама Первого. — Мы ведь верим, что у Животных есть Души. Почему бы им тогда не устраивать похороны?»

— Ты с ума сошла, — говорит она вслух.

Смердит разлагающаяся плоть; Тоби едва сдерживает тошноту. Она поднимает полу накидки и одной рукой зажимает ее на носу. В другой руке у Тоби палка, которой она тычет в кабана; волны опарышей выплывают наружу. Словно гигантские серые рисовые зерна.

Слышится голос Зеба: «Представь себе, что это сухопутные креветки. Такое же строение тела». Тоби говорит себе: «Давай, у тебя получится». Для следующего действия ей приходится положить на землю карабин и палку от щетки. Она подбирает ложкой кишащих белых опарышей и перекладывает в контейнер. У нее трясутся руки; она роняет нескольких опарышей. В голове что-то жужжит, словно крохотные дрели, или это всего лишь мухи? Тоби заставляет себя двигаться медленнее.

Вдали слышны раскаты грома.

Тоби поворачивается спиной к лесу и идет по лугу обратно к дому. Она не бежит.

Она уверена, что деревья придвинулись ближе.

Глава 60

^{Год двадцать пятый}

Как-то мы пили шампанское, и я сказала: «Давай сделаем себе маникюр». Я думала, что, может, это поднимет нам настроение. Аманда засмеялась и сказала: «Да, глобальная катастрофа — это очень вредно для ногтей». Но мы все равно сделали маникюр. Аманда выбрала розовато-оранжевый цвет под названием «мандариновое парфе», а я — «гладкую малину». Мы радовались ярким краскам и веселились, как дети на празднике. Я обожаю запах лака для ногтей. Да, я знаю, что он ядовитый, но он пахнет так чисто. Хрустящий запах, как у накрахмаленного белья. У нас в самом деле поднялось настроение.

Потом мы выпили еще шампанского, мне пришла в голову новая затея, и я пошла наверх. Там была только одна комната, в которой оставался человек — Старлетт лежала в нашей с ней бывшей спальне. Мне было ужасно жалко Старлетт, но я забила щели вокруг двери простынями, чтобы запах не выходил. Я надеялась, что микробы займутся своим делом, и Старлетт преобразится во что-нибудь другое. И поскорее. Я взяла из пустых комнат Савоны и Алого Лепестка биопленки-скафандры и костюмы, притащила их огромной охапкой вниз, и мы принялись их мерить.

Биопленки совсем высохли, так что пришлось смочить их водой и увлажняюще-питательной смесью. Но после этого они сразу скользнули на тело, как обычно, и я почувствовала приятное посасывание — это слой живых клеток костюма сливался воедино с моей кожей. А потом теплое щекотание — это пленка начала дышать. Как обещали этикетки, биопленка не пропускала «внутрь — ничего, кроме воздуха; наружу — ничего, кроме естественных выделений». На лицевой части даже обрисовывались ноздри. Многие посетители «Чешуек» предпочли бы голую кожу и шерсть, если бы это было совершенно безопасно. Но с биопленками они хотя бы могли не беспокоиться, что трахают какое-нибудь гноище.

— До чего классно, — сказала Аманда. — Вроде как массаж.

— Незаменимы для цвета лица, — сказала я, и мы еще посмеялись.

Потом Аманда надела костюм фламинго с розовыми перьями, а я — костюм журавлина, мы включили музыку и разноцветные прожектора, забрались на сцену и принялись танцевать. Аманда все так же отлично танцевала, она очень лихо трясла перьями. Но я к тому времени стала танцевать лучше ее, потому что меня специально учили, и еще я все время практиковалась на трапеции; и Аманда это знала. И мне это было приятно.

Конечно, эти танцы были совершенно дурацкой затеей; мы врубили музыку на полную громкость, и она разносилась по округе через открытую дверь, так что, если по соседству хоть кто-нибудь был, они не могли не услышать. Но я об этом не подумала. «Рен, ты не единственный человек на земле», — говорила иногда Тоби, когда я была маленькая. Она хотела сказать, что нужно считаться с другими. Но сейчас я действительно думала, что я последний человек на земле. Точнее, мы с Амандой. И вот мы в розовом фламинговом и голубом журавлиновом костюмах, со свежим маникюром плясали на сцене «Чешуек» под грохот музыки, бумц-бумц-бабадедумц, бам-бам-табам, и подпевали, словно у нас не было ни единой заботы на всем белом свете.

Музыкальный номер кончился, и послышались аплодисменты. Мы застыли как вкопанные. Я похолодела: мне вспомнилась Алый Лепесток, висящая на веревке от трапеции, с засунутой бутылкой, и у меня словно кончился воздух.

В зале оказалось трое мужчин — они, должно быть, незаметно пробрались в клуб. «Не убегай», — тихо сказала мне Аманда. Потом вслух, с улыбкой:

— Эй, вы живые или мертвые? Потому что если живые, то, может, хотите выпить?

— Красиво танцуете, — сказал самый высокий. — Как это получилось, что вы не заразились?

— А может, и заразились, — сказала Аманда. — Может, мы заразные и сами еще не знаем. А сейчас я выключу подсветку сцены, чтобы нам было вас видно.

— Тут еще кто-нибудь есть? — спросил самый высокий. — В смысле, мужчины?

— Насколько мне известно, нет, — ответила Аманда.

Она привернула подсветку сцены. «Сними лицо», — сказала она мне. Она имела в виду зеленые блестки, биопленку. Аманда спустилась со сцены.

— У нас осталось немного виски, или хотите, я сделаю вам кофе.

Говоря это, она сдирала собственную головную часть биопленки, и я знала, что она думает: нужен прямой зрительный контакт, как учил Зеб. Отворачиваться нельзя, потому что со спины на тебя набросятся скорее. Чем меньше мы будем похожи на блестящих птиц и чем больше на людей, тем меньше вероятность, что нас изувечат.

Теперь мне было лучше видно этих троих. Высокий, пониже и еще один высокий. Они были в камуфляжных костюмах, очень грязных, и, похоже, в последнее время слишком много бывали на солнце. На солнце, на ветру, под дождем.

И вдруг я их узнала.

— Шекки? — сказала я. — Шекки! Аманда, это Шекки и Кроз!

Высокий повернулся ко мне:

— А ты еще кто такая?

Он был не зол, а вроде как ужасно удивлен.

— Это я, Рен, — сказала я. — А это маленький Оутс?

Я расплакалась.

Мы все пятеро побежали навстречу друг другу, словно в замедленном повторе футбольной свалки по телевизору, и принялись обниматься. Мы все обнимались и обнимались и никак не хотели разжать рук.

В морозильнике нашелся какой-то сок оранжевого цвета, и Аманда намешала нам «мимозу» с оставшимся шампанским. Мы открыли несколько пакетиков соленых соевых орешков, разогрели в микроволновке пачку фальшивой рыбы и все впятером уселись у стойки бара. Мальчишки — я все еще мысленно называла их мальчишками — прямо-таки вдохнули еду. Аманда заставила их выпить воды не торопясь. Они не голодали — вламывались в супермаркеты и даже в дома, и ели восторгнутое, и даже поймали в силок пару кроликов и поджарили кусками на костре, как мы делали у вертоградарей в Неделю святого Юэлла. Но все равно они были очень худые.

Потом мы стали рассказывать друг другу, где были, когда нахлынул Безводный потоп. Я рассказала про «липкую зону», Аманда — про коровьи кости и пустыню Висконсин. Я сказала: удача слепа и нам обеим просто повезло, что мы были в одиночестве, когда все началось. Хотя Адам Первый любил говорить, что слепой удачи не бывает, потому что удача — лишь другое название чуда.

Шекки, Кроз и Оутс действительно могли и не выжить. Их посадили в больбол. Красная команда, сказал Оутс и показал мне татуировку у основания большого пальца: кажется, он ею гордился.

— Нас туда посадили за то, что мы делали, — сказал Шекки. — С Беззумным Аддамом.

— С Беззумным Аддамом? Это с Зебом, из вертоградарей? — переспросила я.

— Не только с Зебом. Там была куча народу — и он, и мы, и другие, — объяснил Шекки. — Лучшие ученые — генные инженеры, которые сбежали из корпораций и ушли в подполье, потому что были против того, что делали корпорации. Ребекка и Катуро тоже участвовали — они были распространителями.

— У нас был веб-сайт, — сказал Кроз. — Так мы делились информацией, в потайном чате.

— Распространителями? — переспросила Аманда. — Вы толкали супершмаль? Круто!

Она засмеялась.

— Да нет же. Мы были в Биоформ-сопротивлении, — важно сказал Кроз. — Генные инженеры делали биоформы, а у нас — у Шекки, у меня, у Ребекки и Катуро — были очень удобные личности: страховые агенты, агенты по недвижимости — в общем, то, что позволяло путешествовать. Мы брали биоформы, доставляли на место и выпускали.

— Мы их подкладывали, — вставил Оутс. — Типа как бомбы замедленного действия.

— Там были очень крутые штуки, — сказал Шекки. — Микробы, которые ели асфальт, мыши, которые нападали на машины…

— Зеб решил, что, если уничтожить инфраструктуру, планета сможет исцелить сама себя, — объяснил Кроз. — Пока не поздно, пока еще не все вымерли.

— Значит, эпидемия — тоже работа Беззумного Аддама?

— Ни в коем случае, — сказал Шекки. — Зеб не верил в пользу убийства как такового. Он только хотел, чтобы люди перестали все расходовать и загаживать.

— Он хотел заставить их думать, — сказал Оутс. — Хотя некоторые мыши вышли из-под контроля. Растерялись. Стали нападать на обувь. Повредили ноги кое-кому.

— Где он сейчас? — спросила я.

Как было бы хорошо, если бы Зеб оказался рядом; он точно знал бы, что делать дальше.

— Мы только по Интернету общались, — ответил Шекки. — Он работал в одиночку.

— Хотя ККБ поймала наших генетиков из Беззумного Аддама, — сказал Кроз. — Выследили нас. Я так думаю, в чате оказался стукач.

— Их расстреляли? — спросила Аманда. — Ученых?

— Не знаю, — сказал Шекки. — Во всяком случае, с нами в больболе их не было.

— Мы там пробыли только пару дней, — сказал Оутс. — В больболе.

— Нас трое и их трое. Золотая команда — они были жутко свирепые. Один из них — помните Бланко, из Отстойника? Который мог оторвать человеку голову и сожрать? Он слегка похудел, но это точно был он, — сказал Кроз.

— Ты шутишь, — ответила Аманда.

Эта новость ее не то чтобы испугала, но явно озаботила.

— Его посадили за то, что он разгромил «Чешуйки» — убил несколько человек и очень этим гордился. Он говорил, что больбол для него как дом родной, столько времени он там чалился.

— А он знал, кто вы такие? — спросила Аманда.

— Без сомнения, — ответил Шекки. — Он на нас орал. Говорил, что пришла пора поквитаться за ту стычку на крыше. Что он выпотрошит нас, как рыбу.

— Какую стычку на крыше? — спросила я.

— Это уже после тебя было, — ответила Аманда. — А как вам удалось выйти?

— Ногами, — ответил Шекки. — Мы пытались сообразить, как убить ту команду раньше, чем они нас убьют, — там дают три дня на планирование, до стартового гонга. Но вдруг все охранники куда-то исчезли. Были, и нету.

— Я ужасно устал, — сказал Оутс. — Мне нужно поспать.

Он положил голову на стойку бара.

— Оказалось, что охранники на месте, — сказал Шекки. — В караульном помещении. Только они вроде как расплавились.

— Так что мы пошли в Интернет, — сказал Кроз. — Новости еще работали. Много рассказывали про эпидемию, и мы сообразили, что сейчас не стоит выходить и брататься с народом. Мы заперлись в караульном помещении — там была еда.

— К сожалению, «золотые» оказались в будке охраны по другую сторону ворот. Мы все время боялись, что они нас пристукнут ночью, во сне.

— Мы спали по очереди, но ждать и ничего не делать было очень тяжело. Так что мы заставили их уйти, — сказал Кроз. — Шекки ночью залез через окно и перерезал подачу воды.

— Твою мать! — восхитилась Аманда. — Правда?

— И тогда им пришлось уйти, — сказал Оутс. — Потому что у них не было воды.

— Потом у нас кончилась еда, и нам тоже пришлось уйти, — сказал Шекки. — Мы боялись, что они устроят засаду, но оказалось, что нет. Ну и все.

Он пожал плечами.

— А почему вы сюда пришли? В «Чешуйки»? — спросила я.

Шекки ухмыльнулся.

— Это очень знаменитый клуб, — сказал он.

— Легендарный, — подхватил Кроз. — Хотя мы знали, что девочек тут уже не будет. Мы думали, хоть посмотрим, какой он из себя.

— Одна из трех вещей, которые обязан сделать каждый мужчина, — сказал Оутс. И зевнул.

— Пойдем, Оутик, — сказала Аманда. — Мы тебя уложим в постельку.

Мы отвели их наверх и засунули под душ в «липкой зоне», и они вышли оттуда гораздо чище, чем вошли. Мы дали им полотенца, чтобы вытереться, а потом уложили в постель — каждого в своей комнате.

Мне достался Оутс — я дала ему мыло и полотенце, а потом показала кровать. Я его ужасно давно не видела. Когда я ушла от вертоградарей, он был еще совсем маленький. Маленький паршивец, вечно бедокурил. Таким я его помнила. Но он и тогда был очень милый.

— Ты здорово вырос, — сказала я.

Он почти догнал Шекки по росту. Светлые волосы были мокрыми, как шерсть у собаки, которая только что плавала.

— Я всегда думал, что ты самая лучшая, — сказал он. — Я был в тебя ужасно влюблен, когда мне было восемь лет.

— Я не знала.

— Можно, я тебя поцелую? Не в сексуальном смысле.

— Ладно, — сказала я.

И он меня поцеловал, ужасно мило, возле носа.

— Ты такая хорошенькая, — сказал он. — Не снимай этот птичий костюм.

Он потрогал мои перышки — на попе. Потом смущенно улыбнулся. Эта улыбка напомнила мне Джимми — каким он был в самом начале, и у меня екнуло сердце. Но я осторожно вышла из комнаты.

В коридоре я шепнула Аманде:

— Можно их запереть.

— Это еще зачем?

— Они были в больболе.

— Ну и что?

— А то, что все больболисты чокнутые. Никогда заранее не скажешь, в какой момент они съедут с катушек. Кроме того, может быть, они заразные. Может, у них эта эпидемия.

— Мы их обнимали, — сказала Аманда. — Все, что было у них, теперь есть и у нас. И вообще они же из вертоградарей.

— И это значит?..

— Это значит, что они — друзья.

— Тогда они не были нам друзьями. Во всяком случае, не всегда.

— Расслабься, — сказала Аманда. — Мы с этими парнями кучу дел провернули вместе. С какой стати они будут делать нам плохо?

— Я не хочу быть мясной дыркой на общаке, — сказала я.

— Фу, как грубо. Мы не их должны бояться. А тех трех больболистов, которые были там с ними. Бланко — это не шуточки. Они наверняка где-то рядом. Я переодеваюсь в нормальную одежду.

Она уже сдирала костюм фламинго и натягивала хаки.

— Надо запереть парадный вход, — сказала я.

— Замок сломан.

Тут с улицы донеслись голоса. Люди пели и орали, как орали клиенты в «Чешуйках», когда были уже не просто пьяны. Пьяны в хлам и агрессивны. Послышался звон разбитого стекла.

Мы побежали в спальни и разбудили ребят. Они очень быстро оделись, и мы повели их к окну второго этажа, выходившему на улицу. Шекки прислушался, осторожно выглянул.

— О черт! — сказал он.

— Тут есть другая дверь? — шепотом спросил Кроз. Он весь побелел, несмотря на загар. — Смываемся. Быстро.

Мы спустились по задней лестнице и выскользнули из черного хода на задний двор, где стояли контейнеры углеводородного сырья для мусорнефти и другие для пустых бутылок. Мы слышали, как «золотые» громят «Чешуйки», уничтожая то, что еще не было уничтожено. Раздался оглушительный грохот и звон: должно быть, они опрокинули полки за баром.

Мы протиснулись через дырку в заборе, пробежали по пустырю до дальнего угла и свернули в проулок. Больболисты не могли нас видеть, но мне казалось, что могут: словно они умеют видеть сквозь кирпичные стены, как мутанты из телевизора.

Пробежав пару кварталов, мы перешли на шаг.

— Может, они не догадаются, — сказала я. — Что мы там были.

— Они узнают, — сказала Аманда. — По грязным тарелкам. По мокрым полотенцам. По кроватям. Если в кровати только что спали, это всегда видно.

— Они пойдут за нами, — сказал Кроз. — Даже не сомневайтесь.

Глава 61

Мы сворачивали и петляли по проулкам, чтобы запутать следы. Со следами была проблема — на улицах лежал слой пепельной грязи, — но Шекки сказал, что дождь смоет наши следы и вообще «золотые» — не собаки, они нас не учуют.

Это точно были они — трое больболистов, разгромивших «Чешуйки» в первую ночь Безводного потопа. Те, кто убил Мордиса. Они видели меня по интеркому. Потому и вернулись в «Чешуйки» — чтобы вскрыть «липкую зону», как устрицу, и достать меня. Они, должно быть, нашли инструменты. Может, и не сразу, но в конце концов у них получилось бы.

От этой мысли мне стало очень холодно, но я ничего не сказала остальным. У них и так забот хватало.

На улицах были кучи мусора — сгоревших и сломанных вещей. Не только машин и грузовиков. Много стекла. Шекки сказал, что в здания нужно заходить с оглядкой: они как раз были рядом с одним домом, когда он обрушился. Нужно держаться подальше от высотных зданий, потому что они, может быть, подточены пожаром, а если на тебя упадет стекло из окна, прощайся с головой. В лесу сейчас безопаснее, чем в городе. Хотя люди обычно считают наоборот.

Меня больше всего убивали повседневные мелочи. Чей-то старый дневник, слова на страницах полуразмыты. Шляпы. Туфли — это было хуже, чем шляпы, и еще хуже было, если туфли оказывались парными. Детские игрушки. Пустые коляски.

Город был похож на перевернутый и растоптанный кукольный домик. Из одного магазина длинным пестрым хвостом тянулись футболки. Они, как огромные тряпочные отпечатки ног, шли вдоль тротуара. Должно быть, кто-то разбил витрину и вломился в магазин, хотя совершенно непонятно, что он собирался делать с этими футболками. Из мебельного магазина выплеснулись на тротуар ножки стульев, подлокотники кресел и кожаные подушки. Потом был магазин оптики с серебряными и золотыми модными оправами — его не тронули, оправы никому не понадобились. Аптека — ее разорили полностью, видно, искали колеса для веселья. Кругом валялись пузырьки от «НегиПлюс». Я думала, «НегуПлюс» еще только испытывают, но, должно быть, в этой аптеке ею торговали по-черному.

Все время попадались узлы тряпья и костей. «Бывшие люди», — объяснил Кроз. Они были сухие и обгрызанные, но глазницы мне очень не нравились. И зубы — рот без губ выглядит гораздо хуже. А волосы были ужасные, как какие-то веревки, и отделялись от черепа. На разложение волос требуется много лет: мы это проходили по компостированию, у вертоградарей.

Мы не успели взять никакой еды из «Чешуек», так что зашли в супермаркет. Весь пол был завален мусором, но мы нашли пару упаковок «зиззи-фрут», несколько энергетических батончиков, а в другом месте оказался морозильник на солнечных батареях, который еще работал. В нем лежали соевые бобы, ягоды — их мы съели сразу — и мороженые секрет-бургеры, по шесть штук в коробке.

— Как мы их будем готовить? — спросил Оутс.

— Зажигалки, — ответил Шекки. — Видишь?

На прилавке стояла коробка с зажигалками в форме лягушек. Шекки попробовал одну: лягушка квакнула, и изо рта у нее вырвалось пламя.

— Возьми несколько штук, — сказала Аманда.

Мы уже были совсем рядом с Отстойником, а потому направились в старую «Велнесс-клинику», потому что это было знакомое место. Я надеялась, что там еще остались какие-нибудь вертоградари, но никого не оказалось. Мы устроили пикник в нашей бывшей классной комнате: развели костер из сломанных парт, но небольшой, потому что не хотели посылать дымовые сигналы больболистам. Все равно нам пришлось открыть окна, потому что мы ужасно кашляли. Мы поджарили секрет-бургеры и съели их и половину соевых бобов — эти мы не стали готовить. И выпили «зиззи-фрут». Оутс все время квакал зажигалкой-лягушкой, пока Аманда не велела ему перестать, потому что он зря тратит горючее.

Адреналин бегства к этому времени уже выветрился. Возвращение туда, где мы жили детьми, было грустным: не вся тогдашняя жизнь была приятна, но сейчас я ужасно тосковала по ней.

Я подумала: наверное, так я теперь и буду жить до самой смерти. Убегать, рыться в мусоре в поисках остатков еды, спать скрюченной на полу, становиться все грязнее и грязнее. Я пожалела, что у меня нет нормальной одежды: я по-прежнему была в костюме журавлина. Я хотела вернуться в тот магазин с футболками — может, там найдется что-нибудь не мокрое и не заплесневелое, но Шекки сказал, что это слишком опасно.

Я подумала, не заняться ли нам сексом: это было бы добрым и щедрым поступком. Но все ужасно устали и к тому же стеснялись друг друга. Все из-за помещения: хотя вертоградарей здесь больше не было, их дух еще витал в этих стенах, и очень трудно было отважиться на что-нибудь такое, чего они не одобрили бы, когда нам было по десять лет.

Мы уснули кучей, друг на друге, как щенята.

Наутро, когда мы проснулись, оказалось, что в дверном проеме стоит огромная свинья, смотрит на нас и нюхает воздух мокрым блестящим пятачком. Значит, она забрела в дверь и прошла коридор по всей длине. Увидев, что мы на нее смотрим, свинья повернулась и ушла. Может, она учуяла запах жарящихся бургеров, сказал Шекки. Он объяснил, что это особая генная модификация — Беззумные Аддамы о ней знали — и что у этой свиньи мозговые ткани человека.

— Ну да, — сказала Аманда. — И еще она разбирается в атомной физике. Не вешай нам лапшу на уши.

— Честно, — слегка обиделся Шекки.

— Жалко, у нас нет пистолета-распылителя, — сказал Кроз. — Давненько я не ел бекона.

— Ну-ка прекрати ругаться, — сказала я голосом Тоби, и все засмеялись.

Прежде чем уйти из «Велнесс-клиники», мы зашли в уксусную, чтобы посмотреть на нее в последний раз. Большие бочки стояли все там же, хотя кто-то порубил их топором. Пахло уксусом и еще туалетом: кто-то использовал в качестве туалета угол комнаты, причем не так давно. Дверца шкафа, где когда-то держали бутылки для уксуса, была приоткрыта. Бутылок там больше не было; остались только полки. Они висели под странным углом, и Аманда подошла к шкафу, взялась за край и потянула. Полки отъехали наружу.

— Глядите, — сказала она. — Тут еще целая комната!

Мы вошли. Большую часть комнаты занимал стол, окруженный стульями. Но интереснее всего, что в комнате был тюфяк, наподобие старых вертоградарских, и куча пустых контейнеров из-под еды: сойдин, кургороха, сушеных ягод годжи. В одном углу комнаты лежал сломанный ноутбук.

— Кто-то еще выжил, — сказал Шекки.

— Только не вертоградарь, — сказала я. — Раз у него был ноутбук.

— У Зеба был ноутбук, — сказал Кроз. — Но он ушел из вертоградарей.

Мы вышли из «Велнесс-клиники», не очень хорошо представляя себе, что делать дальше. Я сказала, что можно пойти в «НоваТы»: может быть, в Арарате, сделанном Тоби, еще осталась еда; Тоби сказала мне код от двери склада. И может быть, в огороде еще что-нибудь растет. Я даже надеялась, что, может быть, сама Тоби до сих пор прячется в «НоваТы», но не хотела возбуждать лишних надежд и про это ничего не сказала.

Мы думали, что ведем себя очень осторожно. Мы никого нигде не видели. Мы вошли в Парк Наследия и двинулись к западным воротам «НоваТы» по лесной тропе, под деревьями — нам казалось, что так нас меньше видно.

Мы шли цепочкой. Сначала Шекки, потом Кроз, потом Аманда, потом я; Оутс замыкал шествие. Потом у меня как-то похолодело внутри, я обернулась: Оутса там не было. Я сказала:

— Шекки!

И тут Аманда рванулась вбок, прочь с тропинки.

Потом все стало темно, словно пробиваешься через колючие заросли — все перепутано и болит. На земле валялись тела, и одно из них было мое, и, должно быть, именно в этот момент меня ударили.

Когда я очнулась, Шекки и Кроза и Оутса рядом не было. Но Аманда была.

Я не хочу думать о том, что было дальше.

Аманде пришлось хуже, чем мне.

День Хищника

^{Год двадцать пятый}

Дорогие друзья, дорогие собратья-создания, дорогие собратья-смертные!

Когда-то давно мы праздновали День Хищника в нашем прекрасном саду на крыше «Райский утес». Наши Дети нацепляли уши и хвосты Хищников, сшитые из искусственного меха, а на закате мы зажигали свечи внутри Львов, Тигров и Медведей, сделанных из продырявленных жестяных банок, и горящие глаза этих Хищников освещали наш пир в честь Дня Хищника.

Но сегодня нам придется праздновать во внутренних Садах своих Душ. Нам повезло, что у нас есть хотя бы это, ибо Безводный потоп прокатился по нашему городу и даже по всей нашей планете. Большинство людей были застигнуты врасплох, но мы полагались на Духовное руководство. Или, выражаясь языком материалистов, мы смогли, увидев глобальную пандемию, понять, что это именно она.

Вознесем же хвалы за Арарат, который укрывал нас в последние месяцы. Будь у нас выбор, мы, быть может, выбрали бы какой-нибудь другой Арарат, а не этот, расположенный в погребах кондоминиума «Буэнависта», чрезмерно сырых еще во времена, когда здесь располагались грибные плантации Пилар, а ныне ставших еще сырее. Вознесем также хвалы за то, что множество наших собратьев-крыс пожертвовало нам свой белок, позволив нам еще некоторое время оставаться в сей земной юдоли. Нам повезло также, что Пилар построила Арарат именно в этом погребе, спрятав его за бетонным блоком, помеченным крохотной пчелкой. Провидение позаботилось о том, чтобы многие припасы сохранили свежесть. Но к сожалению, не все.

Однако ныне эти ресурсы истощены, и мы вынуждены уйти отсюда либо голодать. Будем же молиться о том, что Греховный мир отныне перестал быть таковым — что прокатившийся по нему Безводный потоп не только опустошил его, но и очистил и что мир ныне стал новым Эдемом. Или — если не стал — что вскорости станет. Во всяком случае, мы должны на это надеяться.

В День Хищника мы празднуем Бога не как любящего и нежного Отца или Мать, но Бога-Тигра. Или Бога-Льва. Или Бога-Медведя. Или Бога-Кабана. Или Бога-Волка. Или даже Бога-Акулу. Какой бы символ мы ни выбрали, День Хищника посвящен устрашающей внешности и непреодолимой силе, которые, ибо они нам по временам желанны, должны также принадлежать Богу, ибо всяк совершенный дар исходит свыше.

Бог как Создатель вложил часть Себя в каждое из Своих Созданий — да и могло ли быть иначе? — а посему Тигр, Лев, Волк, Медведь, Кабан и Акула — или, в более мелком масштабе, Куница и Богомол — по-своему отражают Божество. Человечество на протяжении своей истории это знало. На флагах и гербах оно изображало не безобидных жертв наподобие Кроликов и Мышей, но Животных, способных причинить смерть, и, когда люди призывают Бога на защиту, разве не к этим Его качествам они взывают?

Итак, в День Хищника мы должны сосредоточиться на тех аспектах Бога, которые делают его Главным Хищником. Это — внезапность и свирепость Божественного гнева, которого мы страшимся; это наша малость и боязливость — Мышеподобие, если можно так выразиться — перед лицом таковой Силы; это то, что мы испытываем, когда растворяемся как личности в ярком великолепии Его Света. Бог ходит в нежном рассветном Саду нашей Души, но также рыщет в ее ночных Лесах. Он не ручной Зверь, друзья мои; Он дикое Существо, и мы не можем подзывать Его к себе и командовать Им, как собакой.

И пускай человеческие существа убили последнего Тигра и последнего Льва; но мы бережно храним Их имена; и, произнося эти имена, мы слышим голос Бога, гремевший в момент их Творения. Должно быть, Господь сказал им: «О мои Плотоядные, я посылаю вас выполнять назначенное вам дело — сокращать численность ваших жертв, дабы не преумножились они чрез меру, не истощили свои пищевые ресурсы и не начали чахнуть и вымирать. Идите же! Скачите! Бросайтесь! Рычите! Рыскайте! Хватайте! Ибо Мне радостны ваши свирепые сердца, изумруды и опалы ваших глаз, ваши дивно сплетенные мышцы, ваши острые клыки и ятаганы когтей, коими Я Сам вас одарил. И Я даю вам Свое благословение, и объявляю, что вы хороши». Ибо они «просят у Бога пищу себе», как столь радостно повествует нам псалом 103.

Мы же, готовясь покинуть укрывший нас Арарат, зададим себе вопрос: кто более блажен, едомый или едящий? Бегущий или преследующий? Дающий или получающий? Ибо это, по сути своей, один и тот же вопрос. Возможно, вскоре этот вопрос перестанет быть для нас гипотетическим: мы не знаем, какие альфа-хищники рыщут за пределами нашего убежища. Помолимся же о том, что если нам и придется пожертвовать свой белок, вливаясь в круговорот, идущий от одного Создания к другому, чтобы мы осознавали священную природу происходящего. Мы не были бы людьми, если бы не предпочитали быть пожирающими, а не пожираемыми, но и то и другое — святая участь. Если вам придется отдать жизнь, будьте уверены — она потребуется для продолжения Жизни.

Воспоем же.

Куница, что добычу рвет

Глава 62

^{Год двадцать пятый}

Закат красен, к дождю. Впрочем, дождь и так бывает каждый день.

Поднимается туман.

«У-удл-у-удл-у-у. У-удл-у-удл-у-у. Чиррап. Кварри-ип. Кар-кар-кар. Эи-эи-эи. Ху-у-ум-ху-ум-бару-ум».

Горлица, малиновка, ворона, сойка, жаба. Тоби называет их по именам, но для них самих эти имена ничего не значат. Скоро собственный язык выветрится у нее из головы, и ничего не останется, кроме этого утреннего хора. «У-удл-у-удл-у-у. Ху-ум-ху-ум». Беспрестанное повторение, песня без начала и конца. Ни вопросов, ни ответов. Больше дела — меньше слов. Вообще не надо слов. Или все это — одно огромное Слово?

Откуда вдруг эта идея взялась у нее в голове?

«Тоби-и-и-и!»

Словно кто-то зовет. Но это лишь птицы поют.

Тоби на крыше, готовит в утренней прохладе очередную порцию «сухопутных креветок». Не презирайте смиренную трапезу святого Юэлла, произносит голос Адама Первого. Господь посылает хлеб насущный, и иногда этот хлеб принимает форму «сухопутных креветок». Масса липидов, хороший источник белка. Отчего, ты думаешь, медведи такие толстые?

Из-за дыма и жара лучше готовить снаружи. Тоби пользуется печкой, вдохновленной идеями святого Юэлла, — такие бывают у бродяг: большая жестянка из-под «масла для тела», внизу дырка для топлива (сухих палок) и тяги, сбоку — для дыма. Максимум тепла при минимальном расходе топлива. Ровно столько, сколько нужно. «Сухопутные креветки» шипят на верхней стороне жестянки.

Вдруг вороны поднимают базар: их что-то насторожило. Это не тревожный сигнал — значит, не сова. Больше похоже на удивление: «Кар! Кар! Смотрите! Смотрите!»

Тоби соскребает поджаренных «сухопутных креветок» с крышки жестянки на тарелку — зря расходовать пищу означает зря расходовать жизнь, так учил Адам Первый, — заливает огонь дождевой водой из горшка и бросается плашмя на крышу. Смотрит в бинокль. Вороны кружатся над вершинами деревьев. Стая — шесть или семь. «Кар! Кар! Смотрите! Смотрите!»

Из-за деревьев выходят двое мужчин. Они не поют, не голые и не синие: они одеты.

Остались еще люди, думает Тоби. Живые. Может, один из них — Зеб, пришел ее искать? Догадался, что она еще здесь, забаррикадировалась и держится. Она смаргивает; неужели это слезы? Ей хочется сбежать по ступенькам, выскочить на открытый луг, радостно протянуть руки, засмеяться от счастья. Но осторожность берет верх, Тоби скрючивается за трубой от кондиционера и вглядывается вниз через ограждение крыши.

Может, это обман чувств? Вдруг у нее опять галлюцинации?

Мужчины одеты в камуфляж. Идущий впереди чем-то вооружен — может быть, пистолетом-распылителем. Точно не Зеб: другой тип фигуры. Ни один из них не Зеб. С ними кто-то третий: мужчина или женщина? Высокий, одетый в хаки. Голова свисает на грудь: трудно определить пол. Руки сложены впереди, словно в молитве. Один из мужчин поддерживает этого человека за руку или локоть. То ли тащит, то ли толкает.

Потом из теней появляется еще один мужчина. Он ведет на поводке — нет, на веревке — огромную птицу в сине-зеленых перьях, вроде журавлиновых. Но у птицы голова женщины.

Должно быть, у меня опять глюки, думает Тоби. Потому что на такое даже генные инженеры не способны. Мужчины и женщина-птица выглядят вполне настоящими, но с галлюцинациями всегда так.

Один мужчина что-то несет, перекинув через плечо. Сначала Тоби кажется, что это мешок, но нет, это чей-то окорок. Покрытый кудрявыми завитками. Золотыми. Неужели львагнец? Дрожь ужаса пробегает по телу Тоби: святотатство! Они убили Животное из списка Тысячелетнего Царства.

Думай как следует, одергивает себя Тоби. Во-первых, с каких это пор ты заделалась фанатичной исаианкой, сторонницей доктрины Тысячелетнего Царства? Во-вторых, если эти мужчины настоящие, а не продукт воспаленного мозга, они убивают. Убивают и расчленяют крупных Созданий, а это значит, что у них есть смертоносное оружие и они начинают с самого верха пищевой цепочки. Они опасны, они ни перед чем не остановятся, и я должна застрелить их, прежде чем они доберутся до меня. Тогда я смогу освободить эту птицу, или что она там такое, пока они и ее не убили.

Тем более если они — мираж, то не страшно, что я буду в них стрелять. Они просто рассеются, как дым.

Тут мужчина, ведущий женщину-птицу, поднимает голову. Он, должно быть, видит Тоби, потому что начинает кричать и размахивать свободной рукой. Другие двое смотрят, куда он указывает, переходят на бег трусцой и сворачивают по направлению к салону красоты. Птицеобразному созданию приходится бежать за ними, из-за веревки, и теперь Тоби видит, что перья — какой-то костюм. Это женщина. Крыльев нет. На шее петля.

Значит, это не галлюцинация. Они настоящие. Настоящее зло.

Тоби находит мужчину с ножом в прицеле карабина и стреляет. Мужчина, шатаясь, отступает назад, кричит и падает. Но у Тоби не очень хорошая реакция — она стреляет еще пару раз, но в других двух мужчин не попадает.

Раненый уже поднялся на ноги, и все трое бегут к лесу. Птица-женщина бежит с ними. Не по своей воле, а из-за веревки. Потом падает и скрывается в сорняках.

Перед остальными вздымается зеленый полог леса, проглатывает их. Исчезли. Все. Тоби не может определить, где упала та женщина: сорняки слишком высокие. Может, выйти и поискать ее? Нет. Вдруг это засада. Тогда их будет трое против нее одной.

Тоби долго смотрит с крыши. Вороны, должно быть, летят за ними — за мужчинами и существом в хаки. «Кар! Кар! Кар! Кар!» — звуковой след истончается вдали.

Вернутся ли они? Вернутся, думает Тоби. Они знают, что я здесь, и догадаются, что у меня есть еда, иначе я бы не протянула так долго. Кроме того, я подстрелила одного из них; они захотят отомстить, это свойственно людям. Они, должно быть, мстительны, как свиньи. Но они не скоро вернутся: знают, что у меня есть ружье. Им придется составлять план.

Глава 63

^{Год двадцать пятый}

Никаких мужчин. Ни свиней. Ни львагнцев. Ни птицы-женщины. Может, я потеряла рассудок, думает Тоби. Оставила где-нибудь и забыла где.

Сейчас время водных процедур. Тоби на крыше. Она выливает дождевую воду из разномастных мисок и кастрюль в один большой таз и намыливается: только лицо и шею; она не рискует мыться полностью, чтобы не поставить себя в уязвимое положение — мало ли кто может подглядывать? Тоби как раз смывает мыльную пену, когда слышит вороний базар, где-то рядом. «Карр! Карр! Карр!» На этот раз они как будто смеются.

«Тоби! Тоби! Помоги!»

Кто-то меня звал? — думает Тоби. Она перегибается через ограждение и ничего не видит. Но голос слышится снова, совсем рядом со зданием. Может, это ловушка? Женщина ее зовет, а на горле женщины рука мужчины, нож приставлен к артерии? «Тоби! Это я! Помоги!»

Тоби вытирается полотенцем, надевает накидку, вешает на плечо карабин и спускается по лестнице. Открывает дверь: никого. Но голос слышится снова, очень близко. «Помоги! Пожалуйста!»

За левым углом: никого. За правым: опять никого. Тоби подходит к калитке огорода, когда женщина появляется из-за угла. Она хромает, худая, избитая; длинные волосы, свалявшиеся от грязи и запекшейся крови, закрывают лицо. На женщине биопленка с блестками и мокрыми, свалявшимися голубыми перьями.

Птица-женщина. Какая-то уродка из секс-цирка для извращенцев. Наверняка заразна, ходячая чума. Тоби думает: стоит ей меня коснуться, и я покойница.

— Пошла вон! — кричит она. Пятится, прижимаясь спиной к забору огорода. — Иди на хрен отсюда!

Женщина шатается. У нее на ноге глубокий порез, а голые руки исцарапаны и кровоточат: должно быть, бежала через колючие кусты. Тоби не может думать ни о чем, кроме этой свежей крови: как она кишит микробами и вирусами.

— Пошла прочь! Вали отсюда!

— Я не больна, — говорит женщина.

Она плачет. Но все они, все отчаявшиеся люди так говорили. Умоляя, протягивая руки за помощью, за утешением. А потом превращались в розовую кашу. Тоби видела с крыши.

«Это будут утопающие. Не позволяйте им вцепиться в вас. Вы не должны стать для них последней соломинкой», — учил Адам Первый.

Ружье. Тоби возится с ремнем: он запутался в накидке. Как отогнать это ходячее гноище? Крик без оружия бесполезен. Может, пристукнуть ее камнем по башке, думает Тоби. Но камня под рукой нет. Хорошенько заехать ногой в солнечное сплетение, потом помыть ноги.

«Ты — немилосердный человек, — произносит голос Нуэлы. — Ты презрела Божье Создание, ибо разве Люди — не Божьи Создания?»

Из-под войлока свалявшихся волос женщина умоляет:

— Тоби! Это я!

Она теряет силы и падает на колени. Тут Тоби видит, что это Рен. Под всей этой грязью и загаженными блестками — всего лишь малютка Рен.

Глава 64

Тоби втаскивает Рен в здание и укладывает на пол, чтобы запереть дверь. Рен все еще истерически плачет, задыхаясь и давясь рыданиями.

— Ничего, ничего, — говорит Тоби.

Она подхватывает Рен под мышки, поднимает, и они тащатся по коридору к одному из косметических кабинетов. Рен висит мертвым грузом, но она не очень тяжелая, и Тоби удается втащить ее на массажный стол. Рен пахнет потом, и землей, и немного запекшейся кровью, и еще — разложением.

— Лежи, не двигайся, — говорит Тоби.

Предостережение напрасно: Рен никуда не думает идти.

Она лежит с закрытыми глазами, откинувшись на розовую подушку. Вокруг одного глаза синяк. Надо приложить «НоваТы — успокаивающие подушечки для глаз с алоэ и двойной арникой», думает Тоби. Она разрывает пакет и накладывает подушечки, потом накрывает Рен розовой простыней и подтыкает по краям, чтобы Рен не свалилась со стола. У нее порез на лбу и другой на щеке: ничего серьезного, с этим можно разобраться потом.

Тоби идет на кухню, кипятит воду в чайнике Келли.[198] Наверняка у Рен обезвоживание. Тоби наливает в чашку горячей воды, добавляет немного драгоценного меда и щепотку соли. Чуточку сухого зеленого лука из тающих запасов. Тоби несет чашку в кабинет, где лежит Рен, снимает с ее глаз подушечки и помогает сесть.

Глаза Рен кажутся огромными на худом, избитом лице.

— Я не больна, — говорит она, но это неправда: она горит в лихорадке.

Но болезни бывают разные. Тоби проверяет, нет ли симптомов: нет, ни крови, сочащейся из пор, ни пены. Но все же Рен может быть носительницей, ходячим инкубатором: в этом случае Тоби уже заразилась.

— Постарайся выпить, — говорит Тоби.

— Не могу, — отвечает Рен. Но ей все же удается проглотить немного воды. — Где Аманда? Мне нужно одеться.

— Все в порядке, — говорит Тоби. — Аманда тут недалеко. А сейчас постарайся поспать.

Тоби помогает Рен снова опуститься на подушку. Значит, Аманда и в этом как-то замешана, думает Тоби. Всегда так было: где эта девчонка, там жди беды.

— Я ничего не вижу, — говорит Рен. Она вся дрожит.

Тоби возвращается на кухню и выливает остатки теплой воды в тазик: нужно снять измочаленные перья и блестки. Тоби несет тазик, ножницы, мыло и стопку розовых полотенец в комнату Рен, отгибает край простыни и начинает срезать запачканный наряд. Под перьями оказывается не ткань, а что-то другое. Оно растягивается. Почти как кожа. Там, где наряд прилип, Тоби его отмачивает, чтоб легче отделялся. В паху вырван кусок. Ужас, думает Тоби, жуткое зрелище. Надо будет сделать компресс.

На шее потертости — несомненно, следы веревки. Гноится, как оказалось, глубокий порез на левой ноге. Тоби очень осторожна, но Рен морщится и кричит.

— Больно, как еб твою мать! — говорит она. Потом ее тошнит выпитой водой.

Смыв с тела грязь, Тоби начинает промывать рану.

— Как это случилось? — спрашивает она.

— Не знаю, — шепчет Рен. — Я упала.

Тоби промывает порез и мажет его медом. В меде — природные антибиотики, говаривала Пилар. Где-то в салоне красоты должна быть аптечка.

— Лежи спокойно. Ты же не хочешь, чтоб у тебя началась гангрена.

Рен хихикает.

— Тук-тук, — говорит она. — Ганг. Рена.

Наконец грязный костюм содран, Рен вымыта губкой.

— Я дам тебе отвара Ивы с Ромашкой, — говорит Тоби. И Мака, думает она. — Тебе нужно поспать.

Тоби думает, что Рен лучше лежать на полу, чем на столе. Она устраивает гнездо из розовых полотенец, осторожно укладывает туда Рен и добавляет пару лишних полотенец, потому что Рен не дойдет до туалета, слишком слаба. Она горячая, как печка.

Тоби приносит отвар Ивы в стаканчике. Рен глотает, двигая горлом, как птичка. Ее не тошнит.

Опарышей пока рано использовать. Для этого Рен должна быть в сознании и слушаться приказов, например — не чесаться. Первым делом надо сбить ей температуру.

Пока Рен спит, Тоби роется в запасе сухих грибов. Выбирает те, что укрепляют иммунитет: рейши, майтаки, шиитаки, трутовик березовый, трутовик настоящий, чжу линь, ежовик, кордицепс. Заливает кипятком, чтобы разбухли. Потом, после обеда, готовит грибной эликсир — варит на слабом огне, процеживает, остужает — и дает Рен тридцать капель.

В комнатке воняет. Тоби приподнимает Рен, перекатывает на бок, вытягивает из-под нее грязные полотенца, вытирает ее. Все это она делает в резиновых перчатках: если у Рен дизентерия, Тоби совершенно не хочет ее подхватить. Тоби ровненько расстилает чистые полотенца и перекатывает Рен обратно. Руки Рен болтаются, голова безвольно свисает; она что-то бормочет про себя.

Ну и работенка предстоит, думает Тоби. А когда Рен оправится — если оправится, — на запас еды будут претендовать два человека вместо одного. Значит, еды хватит на вдвое меньший срок. Того, что осталось. А осталось не так много.

Может, лихорадка победит. И Рен умрет во сне.

Тоби думает о порошке из «Ангелов Смерти». Много не понадобится. Рен так слаба, что хватит самой малости. Прекратить ее мучения. Помочь ей упорхнуть на белоснежных крыльях. Может быть, так будет милосерднее. Блаженнее.

Я недостойный человек, думает Тоби. И как такое только в голову придет. Ты знала эту девушку еще ребенком, она пришла к тебе за помощью, она имеет полное право тебе доверять. Адам Первый сказал бы, что Рен — драгоценный дар, посланный Тоби, чтобы дать ей возможность проявить самоотверженность и заботу о других, высшие качества, которые так старались воспитать в ней вертоградари. Сейчас, в данный момент, Тоби как-то сложно принять такой взгляд на вещи. Но придется приложить усилия.

Рен вздыхает, стонет, машет руками. Ей снится что-то плохое.

Темнеет. Тоби зажигает свечу, садится рядом с Рен и слушает ее дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох. Пауза. Вдох. Затем выдох. Ритм рваный. Время от времени Тоби щупает лоб девушки. Кажется, жар чуть-чуть спал? Где-то в здании есть термометр. Утром Тоби его поищет. Она считает пульс Рен: слабый, неровный.

Тоби задремывает в кресле и в следующий, как ей кажется, момент просыпается в темноте, пахнущей горелым. Она включает заводной фонарик: свеча упала, и уголок розовой простыни Рен тлеет. К счастью, простыня оказывается мокрой.

Какая чудовищная глупость, думает Тоби. Больше никаких свечей. Только когда у меня сна ни в одном глазу.

Глава 65

^{Год двадцать пятый}

Утром Рен на ощупь прохладнее. Пульс окреп, и она даже может сама удержать двумя дрожащими руками чашку теплой воды. Сегодня Тоби кроме меда и соли положила туда мяту.

Как только Рен снова засыпает, Тоби утаскивает грязные простыни и полотенца на крышу, чтобы постирать. Она взяла с собой бинокль, и, пока белье отмокает, Тоби озирает окрестности салона.

Свиньи — вдали, в юго-западной части луга. Две париковцы, голубая и серебряная, тихо пасутся рядышком. Львагнцев не видно. Где-то лают собаки. Над местом погребения свиньи хлопают крыльями грифы.

— Пошли вон, археологи, — говорит Тоби.

У нее в голове какая-то легкость, почти головокружение — ей хочется шутить. Три огромные розовые бабочки порхают вокруг ее головы, приземляются на мокрые простыни. Может быть, они думают, что нашли самую большую розовую бабочку. Может, это любовь. Бабочки развернули тоненькие хоботки, лижут простыню. Значит, не любовь. А соль.

«Друзья мои, — говорил Адам Первый, — кое-кто утверждает, что Любовь — лишь химические процессы. Разумеется, это химические процессы: где были бы мы все без химии? Но Наука — лишь один из способов описывать мир. Другой способ описать его — это сказать: где были бы мы все без Любви?»

Милый Адам Первый, думает Тоби. Он, должно быть, умер. И Зеб тоже умер, что бы я там себе ни воображала. Хотя, может быть, и нет: ведь если я жива — и, что еще важней, если Рен жива, — значит, кто угодно мог выжить.

Она перестала слушать заводное радио много месяцев назад, потому что тишина приводила ее в отчаяние. Но то, что она никого не слышала, не значит, что там никого нет. Это один из доводов, которыми пользовался Адам Первый для доказательства существования Бога.

Тоби промывает инфицированную рану на ноге Рен и добавляет еще меду. Рен немножко поела и попила. Еще грибного эликсира, еще отвара Ивы. Тоби долго ищет и наконец находит аптечку первой помощи; там лежит тюбик мази с антибиотиками, но срок годности истек. Термометра нет. Кто заказывал эту дрянь? — думает Тоби. Ах да. Я.

Впрочем, опарыши все равно лучше.

Вечером она берет опарышей из контейнера, промывает теплой водой. Перекладывает на марлю из аптечки, накрывает другим слоем марли и пластырем прибинтовывает конверт с опарышами к ране. Они скоро проедят марлю: они знают, чего им хочется.

— Будет щекотно, — предупреждает она. — Но они тебе помогут. Старайся не двигать ногой.

— Кто они? — спрашивает Рен.

— Твои друзья, — говорит Тоби. — Но тебе не обязательно туда смотреть.

Убийственный порыв, овладевший Тоби накануне ночью, уже прошел. Она не потащит труп Рен на лужайку, на съедение свиньям и грифам. Теперь она хочет уберечь, исцелить ее. Ибо разве это не чудо, что Рен здесь? Что она пережила Безводный потоп лишь с небольшими повреждениями? Ну, с относительно небольшими. Достаточно было второму человеку — пускай слабому, больному, постоянно спящему — появиться в салоне красоты, чтобы он из дома с привидениями превратился в уютное, домашнее жилище.

Это я была привидением, думает Тоби.

Глава 66

^{Год двадцать пятый}

Опарышам хватает трех дней, чтобы очистить рану. Тоби тщательно следит за ними: если кончится отмершая ткань, они начнут питаться живой плотью.

Ко второму утру жар у Рен спадает, хотя Тоби все равно продолжает давать ей грибной эликсир, на всякий случай. Рен теперь ест больше. Тоби помогает ей взобраться на крышу и сажает на скамью из пластмассы под дерево, в первых лучах утреннего солнца. Опарыши боятся света — он загоняет их в самые глубокие уголки раны, где им и следует быть.

На лугу ничто не движется. Из леса не доносится ни звука. Тоби пытается узнать у Рен, где та была, когда пришел потоп, и как ей удалось спастись, и как она попала сюда, и почему была одета в голубые перья; но пытается только однажды, потому что Рен начинает плакать. Она говорит только одно:

— Я потеряла Аманду!

— Ничего, — успокаивает Тоби. — Мы ее найдем.

На четвертое утро Тоби снимает пластырь с опарышами; рана чистая и заживает.

— Теперь надо вернуть тонус мышцам, — говорит Тоби.

Рен начинает ходить: вверх-вниз по лестнице, по коридорам. Она чуточку прибавила в весе: Тоби скормила ей последние остатки маски для лица «НоваТы — Лимонные меренги» — там куча сахара и ничего особенно ядовитого. Рен под руководством Тоби проделывает кое-какие упражнения из курса «Предотвращение кровопролития в городе», который когда-то преподавал Зеб, — «сацума», «унаги». Сконцентрируйся вокруг своей сердцевины, как Плод. Будь гибким, как Угорь. Тоби и самой нелишне было все это повторить: она совсем растренирована.

Через несколько дней Рен рассказывает свою историю — по крайней мере, частично. Она словно выплевывает сгустки слов, а в промежутках сидит, тупо глядя в одну точку. Она рассказывает, как сидела запертая в «Чешуйках» и как Аманда добралась из Висконсинской пустыни и вычислила код замка. Потом откуда ни возьмись появились Шекки, Кроз и Оутс, как в сказке, и Рен была ужасно рада — они спаслись, потому что, когда вспыхнула эпидемия, оказались в больболе. Но потом в «Чешуйки» явились три ужасных больболиста из «золотой» команды, и Рен, Аманда и мальчики убежали. Рен говорит, что предложила идти в «НоваТы», потому что Тоби могла быть еще там, и они почти добрались — они шли через лес, и тут все погасло. На этом ее рассказ начинает буксовать.

— Как они выглядели? У них были… — Тоби хочет сказать «особые приметы», но Рен мотает головой, показывая, что вопрос закрыт.

— Я должна найти Аманду, — говорит она, вытирая слезы. — Правда должна. Они ее убьют.

— Ну-ка вытри нос, — говорит Тоби, протягивая ей розовое полотенце для лица. — Аманда очень умная.

Лучше всего говорить так, словно Аманда еще жива.

— И очень находчивая. Она выкрутится.

Тоби собирается сказать, что женщин сейчас мало, а потому Аманду, конечно же, сохранят и будут раздавать строго по талонам, но решает, что лучше не надо.

— Ты не понимаешь, — говорит Рен и плачет еще сильнее. — Их трое, они из больбола — они настоящие нелюди. Я должна ее найти.

— Ну, мы ее поищем, — говорит Тоби, чтобы успокоить Рен. — Но мы не знаем, куда они… куда она могла деться.

— А куда бы ты пошла? — спрашивает Рен. — На их месте?

— Может быть, на восток, — говорит Тоби. — К морю. Где можно ловить рыбу.

— Мы можем туда пойти.

— Когда ты окрепнешь, — говорит Тоби. Им все равно придется отсюда уйти: запас еды тает на глазах.

— Я уже достаточно окрепла, — говорит Рен.

Тоби прочесывает огород и находит еще одну одинокую луковицу. На ближнем конце луга она выкапывает три корня лопуха и немного корней сныти — длинных белых корневищ, прародителей морковки.

— Как ты думаешь, ты сможешь есть кролика? — спрашивает она у Рен. — Если я его очень мелко нарежу и сварю суп?

— Наверное, — отвечает Рен. — Я постараюсь.

Сама Тоби уже почти готова переквалифицироваться в плотоядное. Конечно, звук винтовки может привлечь врагов, но если больболисты еще бродят где-то в этом лесу, они уже знают, что у нее есть ружье. Нелишне им об этом напомнить.

У бассейна часто бегают зеленые кролики. Тоби стреляет в одного с крыши, но, кажется, не попадает. Может, совесть сбивает ей прицел? Может, нужна цель покрупнее — олень или собака? Свиней Тоби давно не видела и овец тоже. Стоило собраться их есть, как они исчезли.

Тоби обнаруживает рюкзаки на полке в бывшей прачечной. Она не бывала здесь с тех пор, как перестали работать насосы, и в помещении стоит густой запах плесени. Хорошо, что рюкзаки не из хлопка, а из непроницаемой синтетики. Тоби несет их на крышу, протирает губкой и оставляет сушиться на жарком солнце. Она раскладывает все припасы на кухонном столе. Не следует брать с собой слишком тяжелый груз, иначе все, что съешь, уйдет на его переноску, говорит голос Зеба. Инструменты важнее еды. А главный инструмент — твой мозг.

Конечно, карабин. Патроны. Лопата — выкапывать корни. Спички. Зажигалка для барбекю, ее надолго не хватит, но раз уж есть, можно ею и воспользоваться. Перочинный нож с ножницами и пинцетом. Веревка. Две полиэтиленовые накидки на случай дождя. Заводной фонарик. Марлевые бинты. Изолента. Пластиковые контейнеры с закрывающимися крышками. Матерчатый мешок для съедобных диких растений. Котелок — готовить. Чайник Келли. Туалетная бумага — роскошь, но Тоби не в силах устоять. Две средние бутылки «зиззи-фрут» из мини-бара салона красоты: пустые калории, но все же калории. А бутылки потом можно будет использовать для воды. Ложки, металлические, две. Кружки, пластмассовые, две. Остаток крема от солнца. Последний репеллент от насекомых. Бинокль: тяжелый, но незаменимый. Ручка от щетки. Сахар. Соль. Последний мед. Последние энергетические батончики. Последние соевые гранулы. Маковый сироп. Сушеные грибы. Ангелы Смерти.

За день до ухода Тоби коротко стрижется. Теперь у нее ободранный вид — какая-то Жанна д’Арк в неудачный день, — но в рукопашной схватке за волосы очень удобно хватать, чтобы перерезать глотку, а Тоби не хочет предоставлять гипотетическому противнику лишний шанс. Она и Рен подстригает. Объясняет, что так будет прохладнее в жару.

— Нужно похоронить волосы, — говорит Рен. Почему-то ей неприятно на них смотреть.

— Может, оставим их на крыше? — предлагает Тоби. — Тогда птицы смогут вить из них гнезда.

Тоби не собирается тратить драгоценные калории на копание могилы для волос.

— А, ну хорошо, — говорит Рен. Эта идея ей вроде бы нравится.

Глава 67

^{Год двадцать пятый}

Они покидают салон красоты незадолго до рассвета. На них розовые хлопковые тренировочные костюмы: свободные брюки и футболки с губками, сложенными для поцелуя, и подмигивающим глазом. Розовые холщовые спортивные тапочки, в которых дамы когда-то прыгали через веревочку и занимались на тренажерах. Широкополые розовые шляпы. От них пахнет «СуперД» и прогорклым кремом «СолнцуНет». В рюкзаках лежат розовые накидки с капюшонами — прикрываться от солнца, когда оно станет в зенит. Если б только все это не было такое розовое, думает Тоби. Словно младенческие распашонки или наряды для детских праздников. Совсем неподходящий цвет для искателей приключений. А уж для камуфляжа — хуже не придумаешь.

Тоби знает, что положение серьезное, как когда-то выражались в новостях. Конечно, это так. Но она все равно бодра, ей даже хочется хихикать. Будто навеселе. Будто они отправляются всего лишь на пикник. Должно быть, это выброс адреналина.

Небо на востоке светлеет; от деревьев поднимается туман. Роса блестит на кустах люмироз, отражая слабое зловещее свечение лепестков. Аромат цветущего луга пропитывает все кругом. Птицы начинают шевелиться и петь; грифы на голых ветвях расправляют крылья для просушки. Журавлин, хлопая крыльями, летит к ним с юга, парит над лужайкой, пикирует и приводняется в зацветшем бассейне.

Тоби приходит в голову, что она, может быть, никогда больше не увидит этот пейзаж. Удивительно, как душа цепляется за все знакомое с криком: «Мое! Мое!» Была ли Тоби счастлива во время заточения в «НоваТы»? Нет. Но теперь это ее территория; она пометила ее всю чешуйками отмершей кожи. Мышь поняла бы: это ее гнездо. «Время поет «Прощай»», как любил повторять Адам Первый.

Где-то лают собаки. В прошедшие месяцы Тоби иногда слышала их, но сейчас лай, кажется, приблизился. Тоби это не очень нравится. Собак сейчас некому кормить, и они, без сомнения, одичали.

До ухода она залезла на крышу, осмотрела поля. Ни свиней, ни париковец, ни львагнцев. Во всяком случае, не видно. Как мало я отсюда видела, думает Тоби. Луг, подъездная дорожка, бассейн, огород. Опушка леса. Ей не хочется туда идти, входить под деревья. Зеб в свое время говорил: может, природа и тупа, как мешок молотков, но она точно умнее вас.

Тоби мысленно обращается к лесу, ко всем свиньям и львагнцам, что в нем скрываются. Смотрите у меня, думает она. Не доводите меня до крайности. Да, я вся в розовеньком, но у меня есть карабин. И пули. Дальнобойность у него лучше, чем у пистолета-распылителя. Так что прочь с дороги, сволочи.

Территория салона и лес, который к ней относится, отделены от окружающего парка изгородью из металлической сетки и колючей проволоки под током. Хотя электричество сейчас не работает. Четыре въезда — восточный, западный, северный и южный, их соединяют извилистые дороги. Тоби планирует провести ночь в восточной сторожке. До нее не слишком далеко, и Рен сможет отдохнуть: она еще недостаточно окрепла для героических переходов. А на следующее утро они начнут постепенно пробираться к морю.

Рен все еще верит, что они найдут Аманду. Найдут, Тоби застрелит «золотых» больболистов из карабина, а потом Шеклтон, Крозье и Оутс появятся оттуда, где они все это время прятались. Рен еще не полностью оправилась. Она ждет, чтобы Тоби все исправила и вылечила, словно она сама еще ребенок, а Тоби — до сих пор Ева Шестая, наделенная магическими силами взрослой.

Они проходят мимо разбитого розового фургончика и за поворотом дороги натыкаются на две другие машины — солнцекар и джип, пожиратель мусорнефти. Судя по тому, что останки обуглены, обе машины сгорели. К запаху гари примешивается другой, ржавый и сладковатый.

— Не заглядывай внутрь, — говорит Тоби, когда они проходят мимо.

— Ничего, — говорит Рен. — Я видела много такого в плебсвиллях, когда мы пробирались сюда из «Чешуек».

Дальше на дороге лежит спаниель, он умер недавно. Кто-то вспорол ему живот: разбросанные загогулины кишок, вокруг жужжат мухи, грифов пока не видно. Кто бы это ни был, он наверняка сюда вернется: хищники не бросают добычу просто так. Тоби вглядывается в придорожные кусты: лианы растут почти на глазах, закрывая обзор. Какая огромная масса кудзу.

— Давай прибавим шагу, — говорит Тоби.

Но Рен не может прибавить шагу. Она устала, ее рюкзак слишком тяжел.

— Я, кажется, мозоль натерла, — говорит она.

Они останавливаются под деревом попить «зиззи-фрут». Тоби не может избавиться от мысли, что кто-то притаился в ветвях, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть. Умеют ли львагнцы лазить по деревьям? Тоби заставляет себя замедлить шаг, дышать глубже, не торопиться.

— Давай посмотрим, — говорит она Рен.

Мозоль еще только намечается. Тоби отрывает полосу от своей накидки и обматывает ступню Рен. Солнце стоит на десяти часах. Они надевают накидки, Тоби снова мажет лицо себе и Рен кремом от солнца и опрыскивает себя и ее репеллентом.

Не успевают они дойти до следующего поворота, как Рен начинает хромать.

— Срежем путь по лугу, — говорит Тоби. — Так ближе.

День святой Рейчел и всех Птиц

^{Год двадцать пятый}

Дорогие друзья, дорогие собратья-создания и собратья-смертные!

Сколь радостен для нас сей преображенный мир, в коем мы оказались! Да, мы испытываем некоторое… но не будем говорить «разочарование». Мусор, оставленный Безводным потопом, непривлекателен, как и любой мусор, оставленный любым другим потопом. Наш вымечтанный Эдем возникнет далеко не сразу.

Но какое счастье выпало нам — видеть первые, драгоценные моменты Возрождения Природы! Насколько чище стал воздух, когда человек прекратил загрязнять атмосферу! Для нас дышать этим свежеочищенным воздухом — то же, что для Птиц дышать воздухом заоблачной выси. Какую легкость, эфирность должны они ощущать, взмывая над деревьями! Ибо много лет Птицы служили символом свободы Духа, в противовес тяжелому бремени Материи. И не является ли Голубь символом Святого Духа, всепрощающего, принимающего?

Именно в этом Духе мы приветствуем среди нас трех собратьев-смертных, новых спутников — Мелинду, Даррена и Куилла. Они чудесным образом спаслись от Безводного потопа, ибо Провидение поместило их туда, где не было людей: Мелинду — в высокогорную клинику йоги и похудания, Даррена — в больничный изолятор, Куилла — в место одиночного заключения. Мы возносим хвалы за то, что эти трое, по-видимому, не соприкоснулись с вирусом. Хоть они и не нашей веры — или уже не нашей веры, в случае с Куиллом и Мелиндой, — они наши собратья-создания; и мы рады помочь им в эти времена тяжких испытаний.

Мы также благодарны за сие временное пристанище, которое, хоть и является бывшей франшизой «Благочашки», укрыло нас от палящего солнца и свирепой бури. Благодаря искусству Стюарта, в особенности его умению обращаться с зубилами, мы проникли в складское помещение, получив таким образом доступ ко многим продуктам «Благочашки»: сухому заменителю молока, ванильному сиропу, смеси моккачино и порционным пакетикам сахара, как рафинированного, так и коричневого. Вам всем известно мое мнение о продуктах из рафинированного сахара, но бывают времена, когда правила приходится слегка изменять. Поблагодарим Нуэлу, нашу непобедимую Еву Девятую, за искусство, с которым она приготовила для нас бодрящий напиток.

В этот день мы вспоминаем, что деятельность корпорации «Благочашка» находилась в прямом противоречии с принципами святой Рейчел. Выращенный на солнце, опрысканный пестицидами кофе этой корпорации был величайшей угрозой для пернатых Божьих Созданий в наше время, подобно тому как ДДТ был для них величайшей угрозой во времена святой Рейчел Карсон. Именно движимые духом святой Рейчел, некоторые из наиболее радикальных бывших наших единоверцев присоединились к воинственной кампании против «Благочашки». Другие группы протестовали против плохого обращения «Благочашки» с работниками на местах, а бывшие вертоградари — против ее плохого обращения с Птицами. Мы не можем согласиться с их насильственными методами, но хвалим их намерения.

Святая Рейчел отдала свою жизнь защите Пернатых, а следовательно, благосостоянию всей нашей Планеты. Ибо если Птицы чахнут и умирают, не указывает ли это на растущую хворь самой Жизни? Вообразите скорбь Господа, глядящего на страдания Его самых изысканных и музыкальных Созданий!

Святую Рейчел при жизни преследовали влиятельные химические корпорации. Они порочили и хулили ее за то, что она говорила правду, но ее дело в конце концов победило. К несчастью, кампания против «Благочашки» не была столь же успешна. Но эту проблему решили Высшие Силы: «Благочашка» не пережила Безводного потопа. Как говорит Человеческое Слово Господа в Книге Исаии, глава 34, «будет от рода в род оставаться опустелою… и завладеют ею пеликан и еж; и филин и ворон поселятся в ней… будет класть яйца и выводить детей и собирать их под тень свою; там и коршуны будут собираться один к другому».

И сие сбылось. В эту самую минуту, друзья мои, тропические леса восстанавливаются!

Воспоем же.

Господь, свои крыла раскинь

Глава 68

^{Год двадцать пятый}

Мы идем по сверкающему лугу. Кругом все жужжит, словно работают тысячи крохотных вибраторов; порхают огромные розовые бабочки. Очень сильно пахнет цветущий клевер. Тоби ощупывает перед собой землю палкой от швабры. Я стараюсь смотреть, куда ставлю ноги, но земля какая-то бугристая, и я падаю, а когда смотрю вниз, там оказывается ботинок. Из него выползает куча жуков.

Впереди какие-то звери. Минуту назад их там не было. Может, лежали в траве, а потом встали. Я замедляю шаг, но Тоби говорит: «Не бойся, это всего лишь париковцы».

Я никогда не видела живую париковцу — только в Интернете. Они стоят и глядят на нас, мерно работая челюстями.

— А можно их погладить? — спрашиваю я.

Они голубые, розовые, серебряные, фиолетовые; похожи на конфеты или на облака в солнечный день. Такие мирные, дружелюбные.

— Не стоит. Нам нужно спешить.

— Они нас не боятся.

— А следовало бы, — говорит Тоби. — Ну же, идем.

Париковцы смотрят на нас. Когда мы подходим ближе, они дружно поворачиваются и медленно бредут прочь.

Сперва Тоби сказала, что нам надо к восточной сторожке. Мы идем по асфальтированной дороге, и через некоторое время Тоби говорит, что здесь, оказывается, дальше, чем она думала. У меня начинает кружиться голова, потому что жарко, особенно в накидке. Тоби говорит, что мы сейчас пойдем к деревьям на дальнем конце луга, потому что там прохладнее. Я боюсь деревьев, под ними слишком темно, но я знаю, что оставаться на лугу нельзя.

Под деревьями тенистее, но не прохладнее. Душно и влажно, ни ветерка, воздух густой, словно в него запихали весь окрестный кислород. Но тут хотя бы нет солнца, так что мы снимаем накидки и идем по дорожке. В лесу стоит густой запах преющего дерева, грибной запах, памятный мне еще со времен вертоградарей, когда мы ходили в парк на Неделе святого Юэлла. Лианы уже наползли на гравий дорожки, но многие плети сломаны и растоптаны, и Тоби говорит, что этим путем шел кто-то еще: только не сегодня, потому что листья на плетях завяли. Впереди слышится вороний ор. Мы доходим до ручейка с мостиком. Вода перекатывается по камням, и я вижу в ней рыбешек. На том берегу кто-то копал. Тоби стоит неподвижно, поворачивает голову, прислушивается. Потом переходит мост и смотрит на выкопанную яму.

— Вертоградари, — говорит она, — или кто-то такой же умный.

Вертоградари учили, что никогда нельзя пить из ручьев и рек, особенно возле городов; нужно выкопать яму рядом с ручьем, чтобы вода хоть немного профильтровалась. У Тоби есть пустая бутылка, которую мы выпили. Тоби наполняет ее в водяной яме так, чтобы в бутылку попадал только верхний слой воды: утонувшие червяки нам ни к чему. Впереди, на небольшой прогалине, растут кучкой грибы. Тоби говорит, что это ежовики — они когда-то были осенними грибами, когда у нас еще была осень. Мы их срываем, Тоби складывает их в полотняный мешок, который захватила с собой, и вешает снаружи рюкзака, чтобы не помялись. Мы идем дальше.

Сначала мы слышим запах и только потом видим, откуда он исходит.

— Не кричи, — говорит Тоби.

Вот над чем орали вороны.

— Ох, нет, — шепчу я.

Это Оутс. Он висит на дереве, медленно поворачиваясь. Веревка пропущена под мышки и завязана узлом на спине. Он совсем голый, если не считать носков и ботинок. Это хуже, потому что так он меньше похож на статую. Голова запрокинута назад — слишком далеко, потому что у него перерезано горло. Вороны хлопают крыльями вокруг головы — ссорятся за посадочные места. Светлые волосы слиплись. В спине зияет рана. Так выглядели тела, валявшиеся на пустырях, тела с изъятыми почками. Но эти почки украли не для пересадки.

— У кого-то очень острый нож, — говорит Тоби.

Я плачу.

— Они убили малыша Оутса, — говорю я. — Меня сейчас стошнит.

Я оседаю на землю. Сейчас мне наплевать, если я тут умру: я не хочу жить в мире, где с Оутсом могут сделать такое. Это так несправедливо. Я глотаю воздух огромными кусками и плачу так, что ничего кругом себя не вижу.

Тоби хватает меня за плечи, поднимает на ноги и трясет.

— Прекрати, — говорит она. — У нас на это нет времени. Пошли.

Она толкает меня перед собой по тропе.

— Можно, мы его хотя бы снимем? — выговариваю я наконец. — И похороним?

— Позже, — говорит Тоби. — Но в этом теле его больше нет. Он теперь в Духе. Ш-ш-ш, не плачь.

Она останавливается, обнимает меня и покачивает туда-сюда, потом снова бережно подталкивает по тропинке. Тоби говорит: нам нужно дойти до сторожки, прежде чем начнется послеобеденная гроза, а тучи уже надвигаются с юга и запада.

Глава 69

^{Год двадцать пятый}

Тоби страшно потрясена, словно ее ударили дубинкой по голове. Такая чудовищная жестокость. Но Рен не должна видеть потрясения Тоби. Вертоградари одобряют скорбь — в разумных пределах — как часть исцеления, но сейчас для нее нет места. Грозовые тучи желто-зелены, молния свирепствует; Тоби подозревает, что будет ураган.

— Поторапливайся, — говорит она. — Иначе нас просто сдует.

Последние пятьдесят метров они бегут, взявшись за руки и наклонившись вперед, словно штурмуя ветер.

Сторожка построена в ретро-текс-мексиканском стиле, со скругленными линиями и розовой солнечнокожей, имитирующей штукатурку. Не хватает лишь колокольни с колоколами. По стенам уже вьется кудзу. Ворота из кованого железа распахнуты. В декоративном садике с кольцом беленых камней когда-то было выложено петуниями приветствие: «Добро пожаловать в «НоваТы»». Но сейчас приветствие заросло портулаком и осотом; на клумбе кто-то рылся. Видимо, свиньи.

— Там ноги, — говорит Рен. — Вон там, у ворот.

У нее стучат зубы; она все еще в шоке.

— Ноги? — повторяет Тоби.

Она возмущена: сколько еще неполных тел их заставят созерцать за один день? Она подходит к воротам и смотрит. Ноги не человеческие, а от париковцы — полный комплект, четыре штуки. Только голяшки, тонкая часть ноги. На них еще осталось немножко шерсти — сиреневой. Рядом валяется и голова, но не париковцы: львагнца, золотое руно свалялось, в пустых глазницах запеклась кровь. Языка тоже нет. Язык львагнца, когда-то дорогая прихоть для гурманов в ресторанах «С кровью».

Тоби возвращается туда, где стоит трепещущая Рен, прижав обе руки ко рту.

— Это от париковцы, — говорит Тоби. — Я сварю суп. Со вкусными грибами, которые мы сегодня нашли.

— О, я ничего не могу есть, — скорбно говорит Рен. — Он был всего лишь… он был малышом. Я его когда-то носила на руках.

Слезы катятся по лицу.

— Зачем они это сделали?

— Ты обязана есть, — говорит Тоби. — Это твой долг.

Долг перед кем? — тут же задумывается она. Тело человека — дар от Бога, и вы должны уважать этот дар, говорил Адам Первый. Но сейчас Тоби во всем этом как-то не очень уверена.

Дверь сторожки открыта. Тоби заглядывает через окно в комнату для посетителей с окошком регистратуры. В ней никого нет. Тоби вталкивает Рен внутрь: буря надвигается стремительно. Тоби щелкает выключателем — света нет. В комнате есть обычное пуленепробиваемое окно, неработающий сканер для документов, фотоаппараты для фотографирования сетчатки глаза и отпечатков пальцев. Стоящий здесь человек знал, что ему в спину направлены пять закрепленных на стене пистолетов-распылителей, управляемых из внутренней комнаты, где когда-то сидели, развалившись, охранники.

Тоби светит фонариком через окошечко в темноту внутренней комнаты. Столы, канцелярские шкафы, мусор. В углу силуэт: достаточно большой, чтобы оказаться человеком. Мертвым, спящим или — наихудший сценарий — человеком, который услышал их на подходе и притворился мешком мусора. А потом, стоит им только расслабиться, подкрадется, оскалит клыки, начнет терзать и рвать.

Дверь внутренней комнаты приоткрыта; Тоби принюхивается. Конечно, плесень. Что еще? Экскременты. Гниющее мясо. Другие неприятные тона. Тоби жалеет, что у нее нос не как у собаки и не умеет различать запахи.

Она закрывает дверь. Потом выходит наружу, несмотря на дождь и ветер, и берет из обрамления цветочного бордюра самый большой камень. Этим не остановишь сильного человека, но, может быть, получится осадить слабого или больного. Тоби вовсе не хочет, чтобы на нее сзади налетел плотоядный сверток лохмотьев.

— Зачем ты это? — спрашивает Рен.

— Так, на всякий случай, — отвечает Тоби.

Она не вдается в подробности. Рен и так едва держится на ногах; еще какое-нибудь ужасное открытие, и она может совсем расклеиться.

Буря ударяет в полную силу. Густая тьма ревет вокруг; гром долбит воздух. Во вспышках молнии лицо Рен появляется и пропадает: глаза закрыты, рот — испуганная буква «О». Рен цепляется за руку Тоби, словно вот-вот свалится с обрыва.

Кажется, что проходит очень много времени. Наконец гром начинает удаляться. Тоби выходит наружу — осмотреть ноги париковцы. По спине бегут мурашки: эти ноги ведь не сами сюда пришли и они еще свежие. Кострища поблизости нет: тот, кто убил этих зверей, готовил их где-то в другом месте. Она разглядывает срезы: тут проходил Мистер Острый Нож. Интересно, насколько далеко он ушел?

Она смотрит вдоль дороги, в обе стороны. Дорога усеяна листьями, сбитыми грозой. Все неподвижно. Солнце вышло снова. Поднимается пар. В отдалении кричат вороны.

Собственным ножом Тоби как может сдирает волосатую шкуру с одной ноги париковцы. Был бы большой тесак, она бы порубила ногу на кусочки, чтобы влезли в котелок. Наконец она кладет ногу одним концом на ступеньку сторожки, а другим на тротуар и бьет по ней большим камнем. Следующая проблема: как развести огонь. По этому лесу можно долго ходить в поисках дров и вернуться ни с чем.

— Мне нужно зайти в ту дверь, — говорит она.

— Зачем? — слабо спрашивает Рен. Она дрожит, обхватив себя руками, в пустой комнате для посетителей.

— Поискать топливо для костра, — говорит Тоби. — А теперь слушай. Возможно, там кто-то есть.

— Мертвый?

— Не знаю.

— Я больше не хочу видеть мертвецов, — капризно говорит Рен.

Тоби думает, что, возможно, у нее не будет особого выбора.

— Вот карабин, — говорит она. — Вот спусковой крючок. Стой здесь и никуда не уходи. Если из этой двери выйдет кто угодно, кроме меня, — стреляй. Смотри не застрели меня по ошибке. Ясно?

Если ее там пристукнут, у Рен хотя бы будет оружие.

— Ясно, — говорит Рен. Она неловко берет ружье. — Но мне это не нравится.

Это безумие, думает Тоби. Она так напугана, что выстрелит мне в спину, если я чихну. Но если я не проверю, что там в комнате, мы сегодня не будем спать, и, может быть, к утру нам перережут горло. И огня у нас не будет.

Тоби входит в комнату с фонариком и ручкой от швабры. На полу разбросаны бумаги и разбитые лампы. Под ногами хрустит битое стекло. Запах стал сильнее. Жужжат мухи. У Тоби встают дыбом волосы на руках, кровь шумит в голове.

Сверток на полу явно имеет человеческие очертания. Он покрыт каким-то отвратительным одеялом. Тоби видит купол лысой головы, пучки волос. Она тычет в одеяло палкой, не отводя луч фонарика. Стон. Тоби снова тычет, сильнее: одеяло слабо дергается. Вот появились щели глаз и рот — запекшиеся губы покрыты волдырями.

— Твою ж мать, — говорит этот рот.

— Вы больны? — спрашивает Тоби.

— Эта сука меня подстрелила, — отвечает он. Глаза моргают от света. — Выключи эту штуку на хрен.

Ни из носа, ни изо рта, ни из глаз кровь не идет; можно надеяться, что чумы у него нет.

— Куда подстрелила? — спрашивает Тоби.

Это наверняка ее пуля, с того раза, на лугу. Из свертка выцарапывается рука: красно-синие вены. Он ссохся, чудовищно грязен, глаза ввалились из-за жара, но это Бланко, сомнений нет. Уж кому и знать, как не Тоби — она видела его вблизи, ближе не бывает.

— В ногу, — говорит он. — Загноилась. Эти сволочи меня бросили.

— Двое? — спрашивает Тоби. — С ними была женщина?

Она старается, чтобы голос не дрожал.

— Дай попить, — говорит Бланко.

В углу, рядом с его головой, валяется пустая бутылка. Две бутылки, три. Обглоданные ребра: сиреневая париковца?

— Кто там еще с тобой? — скрипит он. Дышать ему трудно. — Другие сучки. Я слышал.

— Покажите ногу, — говорит Тоби. — Вдруг я смогу помочь.

Может, он притворяется. Этот трюк стар как мир.

— Я умираю, на хрен, — говорит Бланко. — Выключи свет!

Тоби видит, как различные планы действий проходят у него под черепом, отражаясь на лбу разной степенью хмурости. Узнал ли он ее? Попытается ли атаковать?

— Снимите одеяло, — говорит Тоби, — и тогда я принесу вам воды.

— Сама сними, — хрипит Бланко.

— Нет, — говорит Тоби. — Если вам не нужна помощь, я вас тут запру.

— Замок сломан, — говорит он. — Тощая сука, бля! Дай воды!

Тоби улавливает другой запах: может, с ним еще и что другое не так, но он разлагается.

— У меня есть «зиззи-фрут», — говорит она. — Это лучше воды.

Она, пятясь, выходит в дверь и закрывает ее за собой, но Рен успевает разглядеть.

— Это он, — шепчет она. — Третий, самый ужасный!

— Дыши глубже, — говорит Тоби. — Ты в полной безопасности. У тебя есть ружье, а у него нет. Главное, не своди прицел с двери.

Тоби роется в рюкзаке, находит оставшуюся бутылку «зиззи-фрут», выпивает четверть теплой, сладкой, пузырящейся жидкости: у хорошего хозяина ничего не пропадает. Затем Тоби доливает бутылку настоем Мака и для ровного счета щедро добавляет порошка из мухоморов. Белые Ангелы Смерти, исполнители темных желаний. Если приходится выбирать из двух зол, выбирай наименьшее, сказал бы Зеб.

Тоби пихает дверь ручкой от щетки и светит туда фонариком. И верно, Бланко ползет по полу, оскалившись от усилий. В одной руке у него нож: скорее всего, Бланко надеялся подобраться поближе к двери и схватить Тоби за ноги, когда она войдет. И забрать ее с собой или использовать как разменную фишку, чтобы захватить Рен.

Бешеные псы кусаются. Какого тебе еще подтверждения?

— Вот, держи, — говорит она.

Катит бутылку в его сторону. Нож падает со звоном, Бланко хватает бутылку, отворачивает пробку дрожащими руками и жадно пьет. Тоби ждет, чтобы убедиться, что он выпил все.

— Теперь тебе станет лучше, — мягко говорит она. И закрывает дверь.

— Он оттуда выйдет! — говорит Рен. Лицо у нее пепельное.

— Если выйдет, мы его застрелим, — отвечает Тоби. — Я дала ему болеутоляющих, чтобы он успокоился.

Она произносит про себя слова извинения и отпущения, какие произнесла бы по раздавленному жуку.

Она ждет, пока подействует Мак, и снова входит в комнату. Бланко тяжело храпит; если его не прикончит Мак, то прикончат Ангелы Смерти. Она поднимает одеяло: левое бедро — жуткая мешанина разлагающихся тряпок и гниющей плоти, все преет вместе. Тоби изо всех сил сдерживает тошноту.

Она обходит комнату в поисках горючих материалов и собирает сколько может унести — бумаги, остатки разломанного стула, стопку компакт-дисков. В сторожке есть второй этаж, но Бланко закрывает проход к месту, где должна быть лестница, а Тоби еще не готова так близко к нему подходить. Она ищет сухие ветки под деревьями. С помощью зажигалки для барбекю, бумаги и компакт-дисков ей наконец удается развести огонь. Она варит бульон из ноги париковцы, добавляет грибы и портулак, который нарвала на цветочной клумбе; они едят, сидя в дыму костра — из-за москитов.

Спят они на плоской крыше, куда забрались по дереву. Рюкзаки они тоже втаскивают наверх, и три оставшиеся ноги париковцы, чтобы никто не украл их ночью. Крыша покрыта гравием и к тому же мокрая; они подстилают полиэтиленовые накидки. Звезды ярче яркого; луна невидима. Перед тем как заснуть, Рен шепчет:

— А если он проснется?

— Уже не проснется, — отвечает Тоби.

— Ох, — едва слышно говорит Рен.

Что это — восхищение подвигом Тоби, благоговение пред ликом смерти? Он бы все равно не выжил, говорит себе Тоби, с ногой в таком состоянии. Такое лечить — только зря переводить опарышей. Но все же Тоби только что убила человека. Или совершила акт милосердия — по крайней мере, перед смертью он не мучился жаждой.

Не обманывай себя, детка, говорит голос Зеба у нее в голове. Ты хотела ему отомстить.

— Да отыдет его Дух с миром, — говорит Тоби вслух. Какой бы у него там ни был дух, у свиньи ебучей.

Глава 70

^{Год двадцать пятый}

Тоби просыпается прямо перед рассветом. Где-то поблизости кричит львагнец — странный жалобный рев. Лают собаки. Тоби двигает руками, потом ногами: она застыла, как блок цемента. Сырость тумана проникает до мозга костей.

Всходит солнце — жаркая роза поднимается из персиковых облаков. Листья нависших деревьев покрыты крохотными каплями, сияющими в крепнущем розовом свете. Все кажется свежим, словно только что создано: камни на плоской крыше, деревья, паутина, протянутая меж ветвями. Спящая Рен сияет, словно посеребренная. Капюшон розовой накидки окружает овал лица, туман усыпал крохотными шариками влаги длинные ресницы, и Рен кажется хрупким созданием из иного мира, девушкой из снега.

Солнечный луч ударяет прямо в Рен, и она открывает глаза.

— О черт, о черт, — говорит она. — Я опоздала! Сколько времени?

— Ты пока что никуда не опоздала, — говорит Тоби, и обе почему-то смеются.

Тоби проводит рекогносцировку с помощью бинокля. На востоке, куда они собираются идти, не заметно никакого движения, а вот к западу — стая свиней, самая большая, какую Тоби видела до сих пор: шесть взрослых, двое поросят. Они вытянулись вдоль дороги, словно круглые бусины телесного цвета в ожерелье: пятачки опущены, свиньи нюхают землю, будто выслеживают кого-то.

За нами следят, думает Тоби. Может, это те же самые свиньи: затаившие злобу, похоронившие своего товарища. Она встает, машет карабином в воздухе, кричит:

— Уходите! Пошли вон!

Сначала свиньи только пялятся на нее, но стоит ей снять карабин с плеча и прицелиться, они убегают в лес.

— Надо же, они как будто знают, что такое ружье, — замечает Рен.

Сегодня утром ей явно лучше. Она немного окрепла.

— Знают, не сомневайся, — отвечает Тоби.

Они по дереву слезают с крыши, и Тоби ставит чайник Келли. Кругом вроде бы никого нет, но ей не хочется рисковать, разводя костер. Она боится, что дым кто-нибудь учует. Зеб учил: животные бегут от огня, люди — к огню.

Вода вскипела, Тоби заваривает чай. Потом ошпаривает собранный портулак. Эта еда согреет их на первом переходе. Потом можно будет сварить еще супа из оставшихся трех ног париковцы.

Перед уходом Тоби заглядывает в комнату охраны. Бланко уже остыл; воняет еще сильнее, если такое вообще возможно. Тоби закатывает его на одеяло и выволакивает наружу, на раскопанную клумбу. Потом находит на полу нож — там, где Бланко его уронил. Нож острый как бритва. Тоби разрезает перед вонючей рубашки. Белое, словно рыбье, волосатое брюхо. Чтобы поставить точку, надо бы и брюхо вспороть — грифы спасибо скажут, — но Тоби помнит тошнотворный запах потрохов дохлого кабана. Свиньи позаботятся о Бланко. Может, даже примут его как искупительное приношение — простят ее за то, что убила их собрата. Нож Тоби бросает среди цветов. Хорошее орудие, но с плохой кармой.

Они выходят за ворота, и Тоби пихает створку из кованого железа, чтобы закрыть ее. Замок сломан, и Тоби завязывает ворота куском своей веревки. Если свиньи решат устроить погоню, ворота их не остановят — они могут сделать подкоп, — но хотя бы задержат.

Тоби и Рен оказываются за пределами территории «НоваТы». Они идут по дороге, обочины которой заросли сорняками. Дорога ведет через Парк Наследия. Они выходят на поляну, где стоят столы для пикников; лианы кудзу уже карабкаются на бочки для мусора и железные жаровни, на столы и скамьи. Бабочки порхают и пикируют в солнечном свете, который становится жарче с каждой минутой.

Тоби оглядывается вокруг: вниз по склону, на восток, должно быть побережье, а за ним море. К юго-западу — Дендрарий, а в нем ручей, где когда-то дети вертоградарей запускали миниатюрные ковчеги. С этой дорогой должна скоро слиться дорога, ведущая в Место-под-солнцем. Где-то здесь они когда-то похоронили Пилар: точно, вот ее куст бузины, уже довольно высокий, и цветет. Вокруг него жужжат пчелы.

Милая наша Пилар, думает Тоби. Будь ты жива сегодня, ты бы сказала нам что-нибудь мудрое. Что именно?

Впереди слышится блеяние, и по склону на дорогу вскарабкиваются пять… нет, девять… нет, четырнадцать париковец. Серебряные, синие, лиловые. Одна красная с волосами, заплетенными во множество косичек. А за овцами — мужчина. В белой простыне, подпоясанный веревкой. Совершенно библейская картина; у него даже посох есть, наверняка для того, чтобы подгонять овец. Увидев Рен и Тоби, он останавливается, поворачивается к ним и молча смотрит. На нем темные очки; и еще у него есть пистолет-распылитель. Дуло небрежно опущено, но расчет явно на то, чтобы пистолет увидели. Солнце бьет мужчине в спину.

Тоби стоит неподвижно, руки и скальп у нее чешутся. Может, это один из тех больболистов? Он из нее решето сделает, не успеет она и винтовку на него направить; солнце — в его пользу.

— Это Кроз! — кричит Рен.

Она бежит к нему, протягивая руки, и Тоби остается только надеяться, что Рен не ошиблась. Похоже, что нет, потому что мужчина позволяет себя обнять. Он роняет пистолет-распылитель и посох и крепко обнимает Рен, а овцы вокруг мирно щиплют траву.

Глава 71

^{Год двадцать пятый}

— Кроз! — говорю я. — Не может быть! Я думала, ты умер!

Я говорю прямо в его простыню, в которую вжато мое лицо, потому что мы очень крепко обнимаемся. Он молчит — может быть, плачет, — так что я говорю: «Наверное, ты тоже думал, что я умерла» — и чувствую, что он кивает.

Я отпускаю его, и мы смотрим друг на друга. Он пытается ухмыльнуться.

— Где ты взял простыню? — спрашиваю я.

— Кругом куча кроватей, — отвечает он. — Это лучше, чем штаны, — гораздо прохладнее. Ты не видала Оутса?

В голосе звучит беспокойство.

Я не знаю, что сказать. Я не хочу портить нашу встречу такой ужасной новостью. Бедный Оутс, висит на дереве с перерезанным горлом и без почек. Но я гляжу Крозу в лицо и понимаю, что ошиблась: он беспокоится обо мне, потому что уже знает, что случилось с Оутсом. Они с Шекки шли по тропе впереди нас. Наверняка, услышав мой крик, они спрятались. Потом они, видимо, слышали еще крики — много разных криков. Потом, позже — потому что они, конечно, вернулись на то место посмотреть, — они должны были услышать ворон.

Если я скажу, что нет, он, скорее всего, станет притворяться, что Оутс еще жив, — чтобы меня не расстраивать.

— Да, — говорю я. — Мы его видели. Ужасно жалко.

Кроз смотрит в землю. Я думаю, как бы поменять тему.

Вокруг нас париковцы жуют траву, и я спрашиваю:

— Это твои овцы?

— Да, мы стали их пасти, — отвечает он. — Мы их вроде как приручили. Но они все время убегают.

Я хочу спросить, кто это «мы», но тут к нам подходит Тоби, и я говорю:

— Это Тоби, помнишь ее?

— Не может быть! Тоби, из вертоградарей?

Тоби сухо, едва заметно кивает ему, как она умеет, и говорит:

— Крозье, ты определенно вырос.

Как будто мы на встрече выпускников. Тоби очень трудно выбить из колеи. Она протягивает руку, и Кроз ее пожимает. Ужасно странная картина: Кроз в простыне, как Иисус какой-нибудь, — правда, у него борода не такая волнистая, — и мы с Тоби в розовых одеяниях с подмигивающими глазами и сложенными для поцелуя губками, а у Тоби еще и три фиолетовые ноги торчат из рюкзака.

— Где Аманда? — спрашивает он.

— Она жива, — слишком быстро отвечаю я. — Я точно знаю, что жива.

Они с Тоби переглядываются у меня над головой, словно не хотят говорить, что мой любимый кролик попал под машину.

— А что Шеклтон? — спрашиваю я, и Кроз говорит:

— Жив-здоров. Пошли домой.

— Куда? — спрашивает Тоби.

— В саманный домик. Где раньше устраивали рынок «Древо жизни». Помнишь, Рен? Это не так уж далеко.

Овцы уже сами идут туда. Они, кажется, знают дорогу. Мы идем за ними.

Солнце уже так жарит, что мы с Тоби чуть не сварились в своих накидках. Кроз накинул на голову край простыни, и, похоже, ему гораздо прохладнее, чем мне.

К полудню мы приходим в когдатошний сквер «Древа жизни». Пластмассовых качелей больше нет, но саманный домик остался прежним — даже граффити и надписи, сделанные когда-то плебратвой, на месте. Но домик достроили. Он обнесен забором из шестов, досок, проволок и кучи изоленты. Кроз открывает ворота, овцы входят и цепочкой направляются в загон во дворе.

— Я привел овец! — кричит Кроз.

Из дома выходит мужчина с распылителем, а потом еще двое мужчин. Потом четыре женщины: две молодые, одна чуть постарше и одна намного старше — может быть, ровесница Тоби. Они одеты не как вертоградари, но их одежду нельзя назвать новой или слишком яркой. Двое мужчин — в простынях, на третьем брюки с отрезанными штанинами и рубаха. Женщины — в одеяниях до пят вроде наших накидок.

Они смотрят на нас: не дружелюбно, а беспокойно. Кроз представляет нас.

— Ты уверен, что они не заразные? — спрашивает первый мужчина, у которого распылитель.

— На сто процентов, — говорит Кроз. — Они все время были в изоляции.

Он смотрит на нас, ожидая подтверждения, и Тоби кивает.

— Они друзья Зеба, — добавляет Кроз. — Тоби и Рен.

Потом, уже нам, объясняет:

— Это — Беззумный Аддам.

— То, что от него осталось, — поправляет мужчина пониже ростом.

Он представляется: он сам — Нарвал, а остальные — Белоклювый Дятел, Дюгонь и Колибри. Женщины — Голубянка, Американская Лисица, Белая Осока и Майна. Обходится без рукопожатий — эти люди все еще не доверяют нам и нашим микробам.

— Беззумный Аддам, — говорит Тоби. — Приятно познакомиться. Я немного следила по Сети за вашей работой.

— А как вы попадали на сайт? — спрашивает Белоклювый Дятел. — В чат?

Он так смотрит на ее древний карабин, словно тот сделан из золота.

— Я была Рогатой Камышницей, — говорит Тоби.

Они переглядываются.

— Так это вы! — восклицает Голубянка. — Это вы Рогатая Камышница! Таинственная незнакомка!

Она смеется.

— Зеб нам так и не рассказал, кто вы. Мы думали, какая-нибудь знойная красотка из его бывших.

Тоби натянуто улыбается.

— Правда, он сказал, что вам можно доверять, — говорит Майна. — Настаивал на этом.

— Зеб? — произносит Тоби, словно сама с собой говорит.

Я знаю, она хочет спросить, жив ли он, но боится.

— С Беззумным Аддамом была веселуха, — говорит Нарвал. — Пока нас не поймали.

— Нас «мобилизовала», как они выражались, эта чертова «Омоложизнь», — говорит Белая Осока, самая молодая из женщин. — Коростель, черт бы его побрал.

Она смуглая, но говорит с британским акцентом, так что у нее получается «Коостель». Когда Тоби сказала им, что она на самом деле кто-то другой, они стали заметно дружелюбнее.

Я совсем запуталась. Я гляжу на Кроза, и он объясняет:

— Это то, что мы делали, биосопротивление. За что нас посадили в больбол. А это ученые, которых они схватили. Помнишь, я тебе рассказывал? В «Чешуйках»?

— А! — говорю я. — Но мне все еще не ясно. Почему «Омоложизнь» захватила этих ученых? Может, их похитили как ценные мозги, наподобие моего отца?

— У нас сегодня гости были, — говорит Белоклювый Дятел Крозу. — После того, как ты ушел за овцами. Два мужика с женщиной, пистолетом-распылителем и дохлым скунотом.

— Да неужели? — говорит Кроз. — Вот это номер!

— Сказали, что они из больбола, как будто мы их должны были зауважать, — говорит Дюгонь. — Предложили обмен: женщину на батареи для пистолета-распылителя и мясо париковцы. Женщину и скунота.

— Я знаю, это они сперли нашу фиолетовую париковцу, — говорит Кроз. — Тоби нашла ноги.

— Скунот! С какой стати нам меняться на скунота? — возмущается Белая Осока. — Мы не голодаем!

— Надо было их пристрелить, — говорит Дюгонь. — Но они все время прикрывались женщиной.

— Как она была одета? — спрашиваю я, но они не обращают внимания.

— Мы сказали, что меняться не будем, — говорит Белоклювый Дятел. — Женщину, конечно, жалко, но они очень уж хотели заполучить батареи, а это значит, что у них заряды на исходе. Так что мы с ними чуть позже разберемся.

— Это Аманда, — говорю я.

Они могли ее спасти. Хотя я их не виню: нельзя давать батареи для пистолета людям, которые тебя же и застрелят.

— Так что с Амандой? — спрашиваю я. — Ведь мы же должны пойти и спасти ее!

— Да… теперь надо собрать всех снова, раз потоп уже кончился, — соглашается Кроз. — Как мы всегда говорили.

Он меня поддерживает.

— Тогда мы сможем, ну ты знаешь, восстановить человеческий род, — говорю я. Я знаю, что это звучит глупо, но мне больше ничего не приходит в голову. — Аманда нам будет очень полезна — она все хорошо умеет делать.

Но они только печально улыбаются мне, словно знают, что это безнадежно.

Кроз берет меня за руку и уводит.

— Ты это серьезно? — спрашивает он. — Насчет человеческого рода?

Он улыбается.

— Тогда тебе придется рожать детей.

— Может быть, не прямо сейчас, — отвечаю я.

— Пойдем, — говорит он. — Я покажу тебе сад.

У них отдельная кухня во дворе, несколько портативных фиолет-биолетов в углу и солнечные батареи, которые они сейчас монтируют. Нужных частей полно в плебсвиллях, хотя приходится остерегаться падающих зданий.

За домом — огород, хотя они еще мало что успели посадить.

— На нас нападают свиньи, — говорит Кроз. — Они роют ходы под забором. Мы застрелили одну, так что, может быть, другие теперь поостерегутся. Зеб говорит, что это суперсвиньи — генная модификация с мозговой тканью человека.

— Зеб? — повторяю я. — Он жив?

У меня вдруг начинает кружиться голова. Все эти люди, восставшие из мертвых, — уму непостижимо.

— А то, — говорит Кроз. — Ты чего?

Он меня обнимает, чтобы я вдруг не упала.

Глава 72

^{Год двадцать пятый}

Рен и Крозье убрели за саманный домик. Ничего страшного, думает Тоби. Дело молодое. Она рассказывает Белоклювому Дятлу про третьего больболиста — Бланко. Белоклювый Дятел внимательно слушает.

— Чума? — спрашивает он.

Тоби объясняет про инфицированное пулевое ранение. Про Мак и Ангелов Смерти она ничего не говорит.

Пока они разговаривают, из-за угла выходит еще одна женщина.

— Здравствуй, Тоби, — говорит она.

Это Ребекка. Она стала старше, немного ссохлась, но это несомненно она. Во плоти. Она берет Тоби за плечи.

— Миленькая, ты совсем худая, — говорит она. — Ну ничего. У нас есть бекон. Мы тебя живо откормим.

Понятие бекона в данный момент не укладывается у Тоби в голове.

— Ребекка, — произносит она. И хочет добавить: «Почему ты жива?» Но этот вопрос становится все более бессмысленным. Почему кто бы то ни было остался в живых? Так что она говорит только: — Замечательно.

— Зеб был уверен, что ты выберешься. Он все время это говорил. Ну-ка улыбнись!

Тоби очень не нравится слово «говорил» в прошедшем времени. От него разит смертным одром.

— А когда он это говорил?

— Ой, да он, почитай, каждый день это повторяет. Ну-ка пойдем на кухню, я тебе дам чего-нибудь поесть. Расскажешь мне, где была.

Значит, Зеб жив, думает Тоби. Теперь, когда это точно, ей кажется, что она всегда это знала. Но все же она продолжает сомневаться — не поверит, пока не увидит. Пока не потрогает.

Они пьют кофе — жареные корни одуванчика, гордо объясняет Ребекка — и едят запеченные корни лопуха с пряной зеленью и куском… не может быть — неужели это холодная свинина?

— Эти свиньи жутко наглые, — говорит Ребекка. — Умные головы дуракам достались.

Она с вызовом смотрит на Тоби.

— Голод не тетка, — продолжает она. — Мы хотя бы знаем, что это — в отличие от секрет-бургеров.

— Очень вкусно, — честно говорит Тоби.

После перекуса Тоби отдает Ребекке три ноги париковцы. Они уже не очень свежие, но Ребекка говорит, что на бульон сгодятся. Ребекка и Тоби погружаются в историю. Тоби вкратце рассказывает про свою жизнь в «НоваТы» и появление Рен; Ребекка — про то, как она под прикрытием фальшивой личности продавала страховки в охраняемых поселках на западе страны, заодно распространяя биоформы, изобретенные Беззумным Аддамом. И про то, как она вскочила в последний скоростной поезд, идущий на восток, — это было рискованно, куча пассажиров уже кашляла, но Ребекка надела респиратор и перчатки, а потом законопатилась в «Велнесс-клинике» с Зебом и Катуро.

— В нашей прежней комнате для совещаний, помнишь? И Арарат, который мы там создавали, сохранился.

— А Катуро как поживает? — спрашивает Тоби.

— Отлично. У него был какой-то вирус, но не тот, не чума. Он уже выздоровел. Они с Зебом, Шекки и Черным Носорогом сейчас ушли на поиски. Они ищут Адама Первого и всех остальных. Зеб говорит, если кто и смог выбраться, так это они.

— Правда? Думаешь, у них есть шанс? — спрашивает Тоби.

На самом деле она хочет спросить: «А меня он искал?» Скорее всего, нет. Наверняка решил, что она сама выкрутится. И ведь выкрутилась, правда же?

— Мы слушали круглые сутки на заводном коротковолновом приемнике и передавали сигналы тоже. Пару дней назад наконец-то получили ответ, — говорит Ребекка.

— Это был он? — Тоби уже всему готова поверить. — Адам Первый?

— Мы только один голос услышали. И он только повторял: я здесь, я здесь.

— Будем надеяться, — говорит Тоби.

И она действительно надеется. Во всяком случае, очень хочет надеяться.

Снаружи доносится собачий лай и какофония воплей.

— Черт! Опять собаки напали, — говорит Ребекка. — Ну-ка давай туда с ружьем.

Беззумные Аддамы с распылителями уже у ограды. Собаки, большие и маленькие, штук пятнадцать, несутся к ним, виляя хвостами. Люди начинают стрелять. Тоби не успевает вскинуть карабин, как семь псов уже мертвы, а остальные убежали.

— Это генные сплайсы из института Уотсона-Крика, — говорит Белоклювый Дятел. — Не настоящие собаки, у них только вид такой. Вырвут глотку и глазом не моргнут. Их использовали в тюремных рвах и всяком таком — их ведь не хакнешь в отличие от системы сигнализации. Но они вырвались на волю во время потопа.

— А они размножаются? — спрашивает Тоби. Придется ли отражать нападения этих несобак, волну за волной, или их немного?

— Одному Богу известно, — говорит Белоклювый Дятел.

Голубянка и Белая Осока выходят проверить, мертвы ли собаки. Затем Майна, Американская Лисица, Ребекка и Тоби присоединяются к ним, и они все вместе обдирают и разделывают туши. Мужчины с пистолетами стоят наготове, на случай если собаки вернутся. Руки Тоби быстро вспоминают нужные движения — память давних дней. И запах тот же. Запах детства.

Шкуры собак откладывают, мясо режут и отправляют в кастрюлю. Тоби подташнивает. Но помимо этого ей очень хочется есть.

Глава 73

^{Год двадцать пятый}

Я спрашиваю Кроза, не пойти ли мне помочь обдирать собак. Но Кроз отвечает, что там уже достаточно народу, а у меня усталый вид, так что, может, я хочу пойти в дом и прилечь у него на кровати? В комнате прохладно и знакомо пахнет саманным домиком, так что я ощущаю себя в безопасности. Кровать оказывается просто возвышением на полу, но она покрыта шкурой серебряной париковцы и простыней. Кроз говорит: «Приятных снов» — и уходит, а я снимаю накидку «НоваТы» и брюки, потому что уже очень жарко, а руно париковцы ужасно мягкое и шелковистое, и засыпаю.

Меня будит послеобеденная гроза, и я обнаруживаю, что Кроз свернулся рядом. Я вижу, что он обеспокоен и печален, и поворачиваюсь к нему, и мы начинаем обниматься, и он хочет заняться сексом. Но я вдруг понимаю, что не хочу заниматься сексом с человеком, которого не люблю, а я никого так по-настоящему и не любила после Джимми, и, уж конечно, не в «Чешуйках», где все было понарошку и я только исполняла фантазии разных извращенцев.

И еще у меня внутри есть темное пятно, словно мне в мозги пролили чернила, — и в этом месте я не могу думать про секс. Там колючие кусты и что-то про Аманду, и я не хочу там быть. Поэтому я говорю: «Потом, попозже». И Кроз понимает, хотя раньше он был какой-то примитивный, так что мы только лежим обнявшись и разговариваем.

Он полон планов. Они построят то и это, избавятся от свиней или даже приручат их. Когда оба больболиста будут убиты — он лично об этом позаботится, — он возьмет меня, и Аманду, и Шекки тоже, и мы пойдем на пляж и будем ловить рыбу. А Беззумные Аддамы — Дятел, Осока, Майна, Носорог и все остальные — ужасно умные, так что мигом наладят связь.

— А с кем мы будем связываться? — спрашиваю я.

Кроз говорит, что должны быть другие выжившие. Потом рассказывает мне про Беззумных Аддамов — как они работали с Зебом, но ККБ их выследила через Беззумного Аддама по кличке Коростель, и они оказались рабами умственного труда в каком-то месте, которое называлось «купол проекта «Пародиз»». Им предложили выбор: либо это, либо расстрел из распылителей, так что они согласились работать на корпорацию. Потом, когда пришел потоп и охрана исчезла, они отключили сигнализацию и вышли, но это им было не очень трудно, потому что они все мозговитые.

Что-то из этого он мне уже рассказывал, но не упоминал ни «Пародиз», ни Коростеля.

— Погоди, — говорю я. — Значит, этим они и занимались в куполе? Бессмертием?

— Да, — говорит Кроз. — Они все помогали Коростелю с этим грандиозным экспериментом. Какой-то совершенно прекрасный человеческий генотип, который может жить вечно. Еще они сделали большую часть работы над «НегойПлюс», но им самим было запрещено ее принимать. Не то чтобы они сильно хотели: да, секс от нее получался просто улетный, но были и побочные эффекты, такие как смерть.

— От нее и началась пандемическая чума, — говорит Кроз. — Они сказали, что Коростель велел им засунуть ее в эти суперсекс-таблетки.

Я еще раз понимаю, как мне повезло, что я сидела в «липкой зоне», потому что я могла втайне съесть эту таблетку, хотя Мордис и запрещал «чешуйкам» принимать колеса. Про «НегуПлюс» рассказывали просто потрясающие вещи, словно с ней человек попадал куда-то в другую реальность.

— Кому такое могло в голову прийти? — спрашиваю я. — Отравленная секс-таблетка?

Это точно был Гленн, больше некому. Именно об этом он рассказывал в «Чешуйках» большим боссам из «Омоложизни». Про яд он, конечно, ничего не говорил. Я помню имена, Орикс и Коростель. Я думала, это просто любовные прозвища, придуманные Гленном и его главной дыркой. Многие люди во время секса называют друг друга именами разных зверей. Жеребец, Пантера, Тигр, Киска или Песик. Значит, это были не интимные клички, а кодовые имена. А может, и то и другое.

На долю секунды мне хочется рассказать обо всем Крозу. О том, что я хорошо знаю этого Коростеля по прошлой жизни. Но тогда придется объяснять, чем я занималась в «Чешуйках». Не только про танцы на трапеции, не только про то, как Гленн нас нанимал мурлыкать и петь, как птицы, но и про другое, про то, что творилось в комнате с перистым потолком. Крозу не захочется про это знать: мужчины не любят слышать, как другие мужчины делали с тобой что-то такое, что они сами хотели бы сделать.

Так что я вместо этого спрашиваю:

— А что же эти модифицированные люди? Идеальные? Их правда сделали?

Гленн всегда хотел, чтобы все было как можно более идеально.

— Да, сделали, — говорит Кроз, словно в этом нет ничего особенного и новых людей делают каждый день.

— Наверное, они умерли вместе со всеми?

— He-а. Они живут там, на побережье. Они ходят голые, питаются листьями и мурлычут, как кошки. Это далековато от моего идеала. Мой идеал больше похож на тебя!

Он смеется. Я пропускаю последние слова мимо ушей.

— Ты все сочиняешь, — говорю я.

— Нет, честное слово. У них, когда встают, становятся такие огромные… и синие. И тогда они устраивают групповушку с ихними синезадыми женщинами. Круто!

— Ты шутишь, верно?

— Вот только разберемся с больболистами, сама увидишь, — говорит Кроз. — Но мне придется пойти с тобой. Там живет еще один мужик — спит на дереве, разговаривает сам с собой. Он чокнутый, как мартовский заяц, при всем моем уважении к зайцам. Мы его не трогаем — вдруг он заразный. Я пойду с тобой, чтобы он тебя не напугал.

— Спасибо, — говорю я. — А этот Коростель из проекта «Пародиз», как он выглядел?

— Я его не видел. И никто не рассказывал, какой он из себя.

— А у него не было друга? В этом проекте, в куполе?

Когда Гленн притащил Джимми в «Чешуйки», они точно работали вместе.

— Носорог говорил, что у Гленна плохо с друзьями. Но да, у него был какой-то приятель и еще девушка — они двое вроде бы маркетингом занимались. Носорог рассказывал, что тот парень был сплошной перевод кислорода. Все время пил и рассказывал дурацкие анекдоты.

Точно, это Джимми.

— А он выбрался? Из купола? С этими синими людьми?

— А я почем знаю? Да и кого это чешет?

Меня. Я хочу, чтобы Джимми был жив.

— Как это грубо, — говорю я.

— Эй, не обижайся.

Кроз обнимает меня, и словно бы случайно его рука оказывается у меня на груди. Я ее снимаю.

— Ну что ж, — разочарованно говорит Кроз. И целует меня в ухо.

Я просыпаюсь оттого, что Кроз меня будит.

— Они вернулись, — говорит он. И торопится во двор.

Я одеваюсь и, когда выхожу, вижу во дворе Зеба и Тоби, которая его обнимает. Еще там Катуро и человек, которого зовут Черный Носорог, и он оказывается на самом деле каким-то черным. Шекки тоже тут. Он мне ухмыляется, он еще не знает про Аманду и двух больболистов. Пускай Кроз ему расскажет. Если я начну рассказывать, Шекки будет задавать мне вопросы, а у меня ответы только плохие.

Я медленно подхожу к Зебу — стесняюсь, — и Тоби его отпускает. Она улыбается — не натянуто, а по-настоящему, — и я думаю: «Она еще может быть хорошенькой».

— Малютка Рен. Ты выросла, — говорит мне Зеб.

У него прибавилось седины за это время. Он улыбается и мимолетно сжимает мне плечо. Я вспоминаю, как он пел в душе — тогда, у вертоградарей. Я вспоминаю, как добр он был ко мне. Мне хочется, чтобы он мной гордился за то, что я прорвалась, хоть это и было в основном везение. Мне хочется, чтоб он больше удивлялся и радовался тому, что я жива. Но у него, наверное, и без меня много дел.

Зеб, Шекки и Черный Носорог пришли с рюкзаками. Они начинают их распаковывать. Жестянки сойдин, пара бутылок — похоже, спиртное, — горсть энергетических батончиков. Три батареи для пистолета-распылителя.

— Из охраняемых поселков, — говорит Катуро. — У них у многих ворота открыты. Мародеры нас опередили.

— В «Криогении» было заперто, — говорит Зеб. — Наверное, они думали отсидеться внутри.

— Да, со всеми ихними замороженными головами, — добавляет Шекки.

— Судя по всему, оттуда никто не спасся, — говорит Черный Носорог.

Мне неприятно это слышать, потому что Люцерна, скорее всего, была там. Не важно, что она сделала потом: когда-то она была моей матерью, и тогда я ее любила. Я смотрю на Зеба, потому что он, может быть, тоже ее любил.

— Нашли Адама Первого? — спрашивает Белоклювый Дятел.

Зеб мотает головой.

— Мы заглянули в «Буэнависту». Они, похоже, там сидели какое-то время — они или кто-то другой. По всем признакам. Потом мы проверили еще несколько Араратов, но ничего не нашли. Должно быть, они ушли куда-то еще.

— А ты сказал ему, что кто-то жил в «Велнесс-клинике»? — спрашиваю я у Кроза. — В той комнатке за уксусными бочками? С лэптопом?

— Да, сказал. Это он и был. С Ребеккой и Катуро.

— Мы видели того хромого психа, который болтает сам с собой, — говорит Шекки. — Который спит на дереве там, на берегу. Но он нас не видел.

— Вы его не подстрелили? — спрашивает Дятел. — На случай, если он заразный?

— Что зря патроны переводить? — говорит Черный Носорог. — Он и так долго не протянет.

Когда солнце идет на закат, мы разводим огонь во дворе и едим мясной суп с крапивой — не знаю, из чьего мяса, — корни лопуха и по чуть-чуть сыра из молока париковец. Я ожидаю, что ужин начнется с молитвы, «Дорогие друзья, мы — единственные выжившие на земле, так вознесем же хвалы», или чего-нибудь еще вертоградарского. Но ничего такого не происходит, мы просто ужинаем.

После ужина все обсуждают дальнейшие планы. Зеб говорит, что нужно найти Адама Первого и вертоградарей, пока еще кто-нибудь до них не добрался. Завтра он сходит в Отстойник, проверит сад «Райский утес» и еще пару конспиративных квартир «трюфелей». И другие места, где мог спрятаться Адам Первый со своей группой. Шекки говорит, что пойдет с Зебом, и Черный Носорог с Катуро — тоже. Всем прочим нужно остаться и оборонять жилище от собак, свиней и двух больболистов, на случай если они вернутся.

Белоклювый Дятел рассказывает Зебу про Тоби и про то, что Бланко умер. Зеб глядит на Тоби и говорит: «Отлично, детка». Мне почти страшно слышать, как Тоби называют деткой: все равно как если бы Бога кто-нибудь назвал славным малым.

Я набираюсь храбрости и заявляю, что надо найти Аманду и отнять ее у больболистов. Шекки говорит, что проголосует «за», и я вижу, что он не врет. Зеб говорит: очень жаль, но мы должны понять, что это выбор, или-или. Аманда — один человек, а там целая группа вертоградарей, и, если бы Аманда была тут, она бы и сама так решила.

— Хорошо, тогда я пойду одна, — заявляю я.

— Не говори глупостей, — отвечает Зеб, как будто мне все еще одиннадцать лет.

Кроз говорит, что пойдет со мной, и я благодарно сжимаю ему руку. Но Зеб говорит, что Кроз нужен дома, без него не обойдутся. Если я подожду, пока вернутся Зеб, Шекки, Носорог и Катуро, то со мной пошлют трех человек с распылителями, и тогда у нас будет гораздо больше шансов.

Но я говорю, что у нас мало времени: больболисты хотели обменять Аманду, а это значит, что она им надоела и они могут ее убить в любой момент. Я знаю, как это бывает. Как в «Чешуйках», с временными сотрудницами: она — расходный материал. Поэтому я должна ее найти прямо сейчас, и я знаю, что это опасно, но мне все равно. Тут я начинаю плакать.

Все молчат. Тоби заявляет, что пойдет со мной. Она возьмет свой карабин — она неплохо стреляет. Может быть, больболисты уже израсходовали весь заряд распылителей, и тогда наши шансы возрастут.

— Это не очень удачная идея, — говорит Зеб.

Выдержав паузу, Тоби говорит, что более удачной идеи у нее нет и она не может отпустить меня в лес одну, это равносильно убийству. Зеб кивает:

— Будь очень осторожна.

Значит, дело улажено.

Беззумные Аддамы вешают в большой комнате гамаки, сплетенные из изоленты, для Тоби и меня. Тоби все еще разговаривает с Зебом и остальными, так что я ложусь первая. В гамак постелили коврик из париковцы, так что лежать очень удобно. Я ужасно беспокоюсь о том, как искать Аманду и что будет, когда мы ее найдем, но все равно умудряюсь наконец заснуть.

Утром, когда мы встаем, оказывается, что Зеб, Шекки, Катуро и Черный Носорог уже ушли, но Ребекка говорит, что Зеб нарисовал для Тоби карту в старой детской песочнице, на ней показан саманный домик и побережье, чтобы Тоби знала, куда идти. Тоби долго со странным выражением лица — какой-то печальной улыбкой — рассматривает карту. Но может быть, она просто запоминает ее наизусть. Посмотрев, она ее стирает.

После завтрака Ребекка дает нам с собой сушеного мяса, а Белоклювый Дятел — два гамака полегче, потому что на земле спать опасно, и мы наполняем бутылки водой из колодца, выкопанного за домом. Тоби много чего оставляет — бутылочки с Маком, грибы, контейнер с опарышами, все лечебное, — но берет котелок, нож, спички и веревку, потому что мы не знаем, сколько времени нас не будет. Ребекка обнимает Тоби и говорит:

— Будь осторожна, миленькая.

И мы выходим.

Мы идем долго-долго; в полдень останавливаемся перекусить. Тоби все время прислушивается. Она говорит, что неправильные птичьи звуки — тревожный сигнал. Например, слишком сильное карканье ворон. Или если птицы, наоборот, совсем замолкли. Но мы не слышим ничего, только фоновое чириканье и трели.

— Обои из птиц, — говорит Тоби.

Мы идем, потом опять едим и опять идем. Вокруг очень много листьев; они воруют воздух. И еще мне страшно, потому что в прошлый раз, идя по лесу, мы нашли повешенного Оутса.

Когда темнеет, мы находим деревья побольше, вешаем гамаки и залезаем в них. Но я не могу заснуть. Потом я слышу пение. Оно прекрасно, но не похоже на нормальное пение. Прозрачное, как стекло, но какое-то слоистое. Словно колокольчики.

Пение затихает, и я думаю — может, это у меня фантазии. А потом мне приходит в голову, что это, должно быть, те самые синие люди: наверное, это они так поют. Я представляю себе Аманду среди них: они ее кормят, заботятся о ней, мурлычут, чтобы ее исцелить и утешить.

Это все фантазии. Я выдаю желаемое за действительное. Я знаю, что так нельзя делать. Нужно жить в реальном мире. Но в реальности слишком много тьмы. Слишком много ворон.

Адамы и Евы когда-то говорили: «Мы — это то, что мы едим». Но я думаю, лучше так: «Мы — это то, о чем мы мечтаем». Потому что если человек не может мечтать, зачем вообще жить?

День святого Терри и всех Путников

^{Год двадцать пятый}

Дорогие друзья, дорогие создания, дорогие мои спутники на опасной дороге, кою ныне представляет собой наш жизненный путь!

Как далеко ушел в прошлое последний День святого Терри, который мы отмечали в нашем возлюбленном саду на крыше «Райский утес»! Тогда мы не понимали, сколь блаженны были те времена по сравнению с темными временами, переживаемыми ныне. Тогда мы могли взглянуть окрест и хоть видели только трущобы и порок, но взирали из места воскресения и возрождения, украшенного невинными Растениями и хлопотливыми Пчелами. Мы вздымали голоса в песне, уверенные, что одержим победу, ибо наши цели были достойными, наши методы — ненасильственными. Мы, в своей невинности, верили в это. Множество прискорбных событий произошло с тех пор, но Дух, что вдохновлял нас тогда, по-прежнему с нами.

День святого Терри посвящен всем Путникам, и первый среди них — святой Терри Фокс, убежавший столь далеко на одной живой и одной железной ногах. Он оставил нам блистательный пример храбрости перед лицом непреодолимых препятствий; он показал, на что способно человеческое тело в плане передвижения без использования горючих полезных ископаемых; он бросил вызов Смерти, в конце концов обогнал собственную Кончину и поныне живет в нашей памяти.

Также в этот день мы вспоминаем святую Соджорнер Трут, что вела беглых рабов два века назад. Она прошла много миль, ориентируясь лишь по звездам. Еще мы вспоминаем святых Шеклтона и Крозье, прославившихся в Антарктике и Арктике; и святого Лоуренса (Титуса) Оутса из экспедиции Скотта. Оутс шел там, где до него не ступала ничья нога, и во время метели пожертвовал собой ради своих спутников. Да будут его бессмертные последние слова вдохновлять нас на пути: «Я пойду пройдусь и, может, вернусь не сразу».

Все святые, чью память мы чтим сегодня, — Путники. Они прекрасно знали, что путешествие лучше прибытия, если идешь в твердой вере и бескорыстно. Пусть же эта мысль живет в наших сердцах, друзья-спутники.

Сегодня подобает также вспомнить о тех, кого мы потеряли на этом пути. Даррен и Куилл пали жертвой болезни, симптомы коей возбуждают мрачные предчувствия. По собственному желанию Даррен и Куилл остались позади. Мы благодарим их за самоотверженность, проявленную ради спасения тех, кто еще здоров.

Фило вошел в состояние «под паром» и ныне отдыхает на крыше многоэтажного гаража, каковое место, возможно, напоминает ему наш милый сад «Райский утес».

Мы не должны были позволять Мелиссе так сильно отстать. Посредством стаи диких собак она ныне принесла высший Дар своим собратьям-созданиям и стала частью великого Господня круговорота белков.

Окутаем ее Светом в своих сердцах.

Воспоем же.

Последний шаг

Глава 74

^{Год двадцать пятый}

Когда я просыпаюсь, Тоби уже сидит в гамаке и делает упражнения на растяжку рук. Она мне улыбается — в последнее время она как-то чаще стала улыбаться. Может быть, хочет меня подбодрить.

— Какой сегодня день? — спрашивает она.

Я ненадолго задумываюсь.

— Святого Терри, святой Соджорнер, — говорю я. — И всех Путников.

Тоби кивает.

— Давай помедитируем немного. Сегодня мы пойдем по очень опасному пути; нам понадобится внутренний покой.

Если Адам или Ева велят медитировать, отказываться нельзя. Тоби вылезает из гамака, а я сторожу на всякий случай. Тоби садится в позу лотоса; для своего возраста она очень гибкая. Наступает моя очередь; я хоть и гнусь как резиновая, но не могу медитировать как следует. У меня не выходят первые три части — Испрашивание прощения, Благодарность и Прощение других. Особенно Прощение других, потому что я не знаю, кого мне нужно простить. Адам Первый сказал бы, что я слишком исполнена страха и гнева.

Так что я думаю про Аманду и про то, сколько всего она для меня сделала, а я никогда ничего не делала для нее. Вместо этого я позволила себе ревновать ее к Джимми, хотя это была совершенно не ее вина. И это было нечестно. Мне нужно найти Аманду и спасти ее оттого, что с ней происходит. Хотя, может быть, она уже висит на дереве с вырезанными частями, как Оутс.

Но я не хочу представлять себе такую картину, так что вместо этого представляю себе, как я иду к Аманде, потому что именно это мне нужно будет сделать.

Адам Первый, я помню, говорил: путешествует не только тело, но и Душа. И конец одного путешествия — это начало другого.

— Я готова, — говорю я Тоби.

Мы съедаем часть сушеного мяса париковцы, запиваем водой и прячем гамаки под кустом, чтобы не тащить их. Но рюкзаки надо взять, говорит Тоби, с едой и всем прочим. Потом мы осматриваемся — не осталось ли чересчур заметных следов? Тоби проверяет ружье.

— Мне понадобятся только две пули, — говорит она.

— Это если ты не промахнешься, — поправляю я. По одной на каждого больболиста: я представляю себе, как пули летят по воздуху, прямо… куда? В глаз? В сердце? От этой картины меня передергивает.

— Я не могу позволить себе промахнуться, — говорит Тоби. — У них пистолет-распылитель.

Мы снова выходим на тропу и идем по ней в направлении моря, откуда ночью слышались голоса.

Скоро мы опять слышим эти голоса, но они не поют, а только разговаривают. Пахнет дымом — от горящего костра, — и смеются дети. Это Гленновы искусственные люди. Без вариантов.

— Иди медленно, — тихо говорит Тоби. — Те же правила, что и для животных. Будь очень спокойна. Если придется уходить, пяться, иди спиной вперед. Нельзя поворачиваться и бежать.

Я не знаю, чего жду, но то, что я вижу, совершенно неожиданно. Передо мной поляна, где горит костер, а вокруг него сидят люди, человек тридцать. Они все разных цветов — черные, коричневые, желтые и белые, — но все молодые. И все совершенно голые.

Лагерь нудистов, думаю я. Но это я так шучу. Они слишком красивы — идеальны, даже чересчур. Будто сошли с рекламы салона красоты «НоваТы». Сисимпланты и полная эпиляция всего тела воском — у них на теле нет вообще никаких волос. Отретушированы. Покрыты лаком.

Иногда трудно во что-то поверить, пока не увидишь своими глазами, и с этими людьми как раз так. Я до конца не верила, что Гленн их все-таки сделал; я не поверила Крозу, хотя он по правде видел этих людей. Но вот они, прямо передо мной. Все равно что единорога встретить. Мне хочется послушать, как они будут мурлыкать.

Заметив нас — сперва кто-то из детей, потом женщина, потом все, — они бросают свои дела и поворачиваются к нам, все разом. Вид у них не испуганный и не угрожающий — заинтересованный, но спокойный. Они смотрят, как париковцы. И жуют, как париковцы. Жуют они что-то зеленое — один-два ребенка настолько удивились нашему появлению, что застыли с разинутыми ртами.

— Здравствуйте, — говорит им Тоби. А мне: — Стой тут.

Она делает шаг вперед. Один из мужчин, сидящих на корточках у огня, встает и выдвигается из общего ряда.

— Приветствуем тебя, — говорит он. — Ты друг Снежного Человека?

Я будто слышу, как Тоби обдумывает ответ. Кто такой Снежный Человек? Если она скажет «да», не сочтут ли ее врагом? А если она скажет «нет»?

— А Снежный Человек — хороший? — спрашивает Тоби.

— Да, — отвечает мужчина. Он выше других и, кажется, говорит от имени всех. — Снежный Человек — очень хороший. Он наш друг.

Остальные кивают, не прекращая жевать.

— Тогда мы тоже его друзья, — говорит Тоби. — И ваши друзья тоже.

— Ты похожа на него, — говорит мужчина. — У тебя лишняя кожа, как у него. Но нет перьев. Ты живешь на дереве?

— Перьев? — спрашивает Тоби. — На лишней коже?

— Нет, на лице. Приходил другой похожий на Снежного Человека. С перьями. И с ним другой, с короткими перьями. И женщина, которая пахла синим, но вела себя не по-синему. Может быть, та женщина, которая с тобой, тоже такая?

Тоби кивает, словно все поняла. Может, и правда поняла. Я даже не могу сказать, что именно ей понятно.

— Она пахнет синим, — говорит другой мужчина. — Эта женщина, которая с тобой.

Все мужчины принимаются обнюхивать меня, словно я цветок или какой-нибудь сыр. У нескольких возникает внушительная эрекция. Синего цвета. Кроз меня об этом предупредил, но я никогда ничего подобного не видела, даже в «Чешуйках», где некоторые клиенты увлекались раскраской тела и разными удлинителями. Несколько мужчин начинают странно гудеть, как гудит хрустальный бокал, если провести пальцем по кромке.

— Но та другая женщина, которая приходила, испугалась, когда мы запели ей, и предложили ей цветы, и стали махать ей членами, — говорит главный.

— Да. И двое мужчин тоже испугались. Они убежали.

— Какого роста была та женщина? — спрашивает Тоби. — Выше этой?

Она показывает на меня.

— Да. Выше. Она была больна. И печальна. Мы бы помурлыкали над ней и вылечили ее. И тогда мы могли бы с ней спариться.

Это Аманда, думаю я. Значит, она еще жива, ее не убили. Мне хочется завопить: «Скорее!» Но Тоби пока никуда не торопится.

— Мы хотели, чтобы она выбрала четырех мужчин для спаривания, — говорит главный. — Может быть, эта женщина, которая с тобой, выберет. Она очень сильно пахнет синим!

При этом все мужчины улыбаются — у них ослепительно белые зубы, — указывают на меня своими членами и качают ими из стороны в сторону, словно довольные собаки виляют хвостами.

Четырех? И со всеми сразу? Я не хочу, чтобы Тоби застрелила кого-нибудь из этих мужчин — они, кажется, очень кроткие и точно очень красивые, — но мне не хочется иметь ничего общего с этими ярко-синими членами.

— На самом деле моя подруга не синяя, — говорит Тоби. — Это все ее лишняя кожа. Ей одолжила лишнюю кожу женщина, которая была синей. Потому моя подруга и пахнет синим. Куда они пошли? Те двое мужчин и женщина?

— Вдоль берега, — отвечает главный. — А сегодня утром Снежный Человек пошел их искать.

— Мы можем заглянуть ей под лишнюю кожу и посмотреть, насколько она синяя.

— У Снежного Человека болит нога. Мы над ней мурлыкали, но мало, нужно еще.

— Если бы Снежный Человек был здесь, он бы разобрался, насколько она синяя. Он бы сказал нам, что мы должны делать.

— Синий цвет нельзя терять попусту. Это дар Коростеля.

— Мы хотели пойти с ним. Но он велел нам оставаться тут.

— Снежный Человек все знает, — говорит одна из женщин.

До сих пор все женщины молчали, но теперь они все кивают и улыбаются.

— Теперь нам нужно идти — помочь Снежному Человеку, — говорит Тоби. — Он наш друг.

— Мы пойдем с вами, — говорит другой мужчина, пониже ростом, желтокожий, с зелеными глазами. — Мы тоже поможем Снежному Человеку.

Я замечаю, что у них у всех зеленые глаза. А пахнет от них цитрусовыми.

— Снежному Человеку часто нужна наша помощь, — говорит высокий. — У него слабый запах. В его запахе совсем нет силы. А теперь он болен. У него больная нога. Он хромает.

— Если Снежный Человек велел вам оставаться здесь, вы должны оставаться здесь, — говорит Тоби.

Они переглядываются: их что-то беспокоит.

— Мы останемся здесь, — отвечает высокий. — Но вы возвращайтесь скорее.

— И приведите Снежного Человека, — говорит одна женщина. — Чтобы мы ему помогли. Тогда он снова сможет жить у себя на дереве.

— И еще мы дадим ему рыбу. Он радуется рыбе.

— Он ее съедает, — говорит один ребенок и морщится. — Он ее жует. Он ее глотает. Так велел ему Коростель.

— Коростель живет на небе. Он нас любит, — говорит низенькая женщина.

Они, кажется, думают, что Коростель — Бог. Гленн в черной футболке в роли Бога — это довольно забавно, если знать, какой он был на самом деле. Но я не смеюсь.

— Мы и вам можем дать рыбу, — говорит женщина. — Вы хотите рыбу?

— Да. Приведите Снежного Человека, — говорит высокий мужчина. — Тогда мы поймаем двух рыб. Трех. Одну тебе, одну Снежному Человеку, одну этой женщине, которая пахнет синим.

— Мы постараемся, — говорит Тоби.

Это, кажется, ставит их в тупик.

— Что такое «постараемся»?

Мы выходим из-под деревьев к солнечному свету и шуму моря, идем по мягкому сухому песку до полосы твердого мокрого песка у края воды. Волна скользит вверх, потом с тихим шипением отступает, словно дышит большая змея. Берег усеян разноцветным мусором: обломками пластика, пустыми жестянками, битым стеклом.

— Я уж думала, они сейчас на меня прыгнут, — говорю я.

— Они тебя почуяли, — объясняет Тоби. — Запах эстрогена. Они решили, что ты в течке. Они спариваются только тогда, когда самка синеет. Как бабуины.

— Откуда ты все это знаешь? — спрашиваю я. Кроз рассказывал мне про синие члены, но не про эстроген.

— От Белоклювого Дятла, — говорит Тоби. — Беззумные Аддамы помогали разрабатывать эту схему. По их задумке она должна упрощать жизнь. Упрощать выбор полового партнера. Больше никаких романтических страданий. А теперь нам надо идти очень тихо.

Романтических страданий, думаю я. Интересно, что она об этом знает?

Из воды прямо у берега торчат несколько многоэтажных зданий. Я помню их по вертоградарским походам на пляж Парка Наследия. Раньше тут была суша — до того, как уровень моря сильно поднялся, и до всех ураганов. Мы это проходили в школе. В небе реют чайки, садятся на плоские крыши.

Я думаю: тут можно достать яйца. И рыбу. При крайней нужде, учил Зеб, можно рыбачить ночью со светом. Сделать факел, рыба плывет на свет. В песке видны норы крабов — небольших. Дальше по пляжу растет крапива. И водоросли можно есть. Святой Юэлл и все такое.

Я снова размечталась: планирую обед, когда в глубине сознания у меня только страх. У нас ничего не получится. Мы не сможем выручить Аманду. Нас убьют.

Тоби обнаруживает следы на мокром песке: несколько человек в ботинках, вот место, где они разулись — может быть, чтобы вымыть ноги, а вот тут они снова обулись и пошли к лесу.

Может быть, сейчас они смотрят на нас из-за тех деревьев. Наблюдают. Или даже целятся.

Поверх их следов — следы другого человека. Босые.

— Кто-то хромой, — шепчет Тоби, и я думаю: это наверняка Снежный Человек. Сумасшедший, живущий на дереве.

Мы осторожно снимаем рюкзаки и оставляем их на границе песка с травой и сорняками, под крайними деревьями. Тоби говорит: лишняя тяжесть ни к чему, нам нужны будут свободные руки.

Глава 75

^{Год двадцать пятый}

Тоби думает: ну что, Господи? Что скажешь? Если считать, что Ты существуешь. Только говори быстро, потому что это, может быть, конец всему: стоит нам сцепиться с больболистами, и у нас будет примерно столько же шансов, сколько у снежинки на сковородке. По-моему, так.

И что, эти новые люди соответствуют Твоему представлению об улучшенной модели? Таким ли был задуман первый Адам? Заменят ли они нас? Или Ты пожмешь плечами и продолжишь работу с нынешним человеческим родом? Если и так, Ты выбрал довольно странно: кучку бывших ученых, горсть вертоградарей-отступников, двух психов и одну почти мертвую женщину. Вряд ли можно сказать, что выжили наиболее приспособленные: кроме разве что Зеба, но даже Зеб устал.

А вот еще Рен. Неужели нельзя было выбрать не такое хрупкое существо? Не такое невинное? Кого-нибудь покрепче? Будь она животным, кем она оказалась бы? Мышкой? Синичкой? Оленем в свете фар? В критический момент она просто развалится. Нужно было оставить ее на берегу. Но это лишь оттянуло бы неизбежное, потому что, если погибну я, погибнет и она. Даже если она побежит, до саманного домика слишком далеко: она туда не доберется, и, даже если больболисты ее не поймают, она заблудится. А кто будет защищать ее в диких лесах от свиней и псов? Не эти же синие. Особенно если у больболистов есть работающий распылитель. Если Рен не убьют сразу, ей придется гораздо хуже.

Адам Первый, помнится, говорил: «Набор нот человеческой души ограничен: все мелодии, которые можно из него составить, давно уже сыграны и переиграны. И, друзья мои, хоть мне и неприятно это говорить, в нем есть очень низкие ноты».

Тоби останавливается и проверяет карабин. Снимает его с предохранителя.

Левая нога, правая, тихо продвигаемся вперед. Ноги ступают по опавшим листьям, и слабый звук шагов бьет по ушам, как крик. Как я видна и слышна, думает Тоби. Все твари, какие есть в этом лесу, смотрят на меня. Ждут крови, чуют ее, слышат, как она бежит у меня по жилам, «та-дыш». Над головой, в вершинах, клубятся предатели-вороны: «Ха! Ха! Ха!» Они хотят моих глаз.

Но каждый цветок, каждая веточка, каждый камушек сияют, словно освещенные изнутри, как однажды раньше, как в мой первый день в саду. Это стресс, это адреналин, это биохимия: Тоби это прекрасно знает. Но почему в нас такое встроено? — думает она. Почему мы запрограммированы на то, чтобы видеть мир прекраснейшим в момент, когда нас вот-вот замочат? Чувствуют ли кролики то же самое, когда лисьи зубы вонзаются им в загривок? Может, это милосердие?

Она останавливается, оборачивается, улыбается Рен.

«Интересно, насколько у меня ободряющий вид? — думает она. — Спокойный и собранный? Похожа ли я на человека, который соображает, что делает? Я не справлюсь. Я медленно двигаюсь, слишком стара, заржавела, у меня уже не та реакция, меня отягощает совесть. Прости меня, Рен. Я веду тебя на верную смерть. Я молюсь, чтобы, если промахнусь, мы обе умерли быстро. На этот раз тут нет пчел и некому нас спасти.

Какому святому я сейчас должна молиться? У кого достаточно решимости и умения? Безжалостности. Умения выбирать. Меткости.

Милый Леопард, милый Волк, милый Львагнец. Укрепите меня своим Духом».

Глава 76

^{Год двадцать пятый}

Заслышав голоса, мы идем очень медленно. Пятку на землю, объяснила Тоби, перекатываешь ступню вперед, другую пятку на землю. Так сухие ветки не будут трещать под ногой.

Голоса — мужские. Мы чуем дым от их костра и еще другой запах — обугленное мясо. Я понимаю, до чего голодна: чувствую, как у меня текут слюнки. Я стараюсь думать об этом голоде, а не о своем страхе.

Мы подглядываем из-за листвы. Да, это они: один с темной бородой подлиннее, другой со светлой щетиной и начинающей зарастать бритой головой. Я вспоминаю про них все, и меня тошнит. Страх и ярость скручивают мой желудок и посылают щупальца по всему телу.

Но я вижу Аманду, и мне вдруг становится очень легко. Словно вот-вот полечу.

Руки у нее свободны, но на шее петля, а другой конец веревки привязан к ноге темнобородого. Аманда по-прежнему в хаки, в костюме первопроходицы, но он еще грязнее, чем раньше. Лицо у нее в потеках грязи, волосы тусклые и свалялись. Под одним глазом фиолетовый синяк, и на руках, где они видны из-под рукавов, тоже синяки. На ногтях еще сохранились следы оранжевого лака от маникюра, что мы тогда делали в «Чешуйках». Когда я это вижу, мне хочется плакать.

От нее остались кожа да кости. Правда, двое больболистов тоже не сказать, что упитанны.

У меня учащается дыхание. Тоби берет мою руку и сжимает. Это значит: «Сохраняй спокойствие». Она поворачивает ко мне смуглое лицо и улыбается улыбкой мумии: губы приподнимаются, обнажая кончики зубов, мускулы челюсти напряжены, и мне вдруг становится жаль больболистов. Тоби отпускает мою руку и очень медленно поднимает карабин.

Мужчины сидят по-турецки и жарят какое-то мясо на палочках над углями. Мясо скунота. На земле рядом валяется черно-белый полосатый хвост. Пистолет-распылитель тоже лежит на земле. Тоби, должно быть, его видела. Я будто слышу, как она думает: «Если я застрелю одного, успею ли застрелить другого раньше, чем он меня?»

— Может, это у них, дикарей, так принято, — говорит темнобородый. — Синяя краска.

— Не. Татуировки, — отвечает коротковолосый.

— Кто ж станет себе хер иголками колоть? — спрашивает бородатый.

— Дикари на чем угодно наколки сделают, — говорит другой. — У них, у каннибалов, так.

— Это ты разных тупых фильмов насмотрелся.

— Зуб даю, они ее принесут в жертву на раз, — говорит бородатый. — Сперва все трахнут, а потом…

Они глядят на Аманду, но она смотрит в землю. Бородатый дергает за веревку.

— Эй, бля, мы с тобой разговариваем.

Аманда поднимает голову.

— Съедобная секс-игрушка, — говорит коротковолосый, и оба хохочут. — А ты видал, какие у ихних баб сисимпланты?

— Не, это настоящее. Можно узнать, если разрезать. В фальшивых внутри гель такой. Может, вернемся, поменяемся с ними? — говорит бородатый. — С дикарями. Отдадим им эту, раз они ее так хотят, пускай суют в нее свои синие, а мы у них возьмем пару красивых девочек. По-моему, отличный обмен.

Я вижу Аманду их глазами: использованная, пустая. Бесполезная.

— Чего с ними меняться? — спрашивает коротковолосый. — Вернемся да пристрелим.

— Заряда на всех не хватит. По правде мало осталось. Они сообразят и навалятся всей толпой. Разорвут нас на клочки и сожрут.

— Нужно убраться от них подальше, — говорит коротковолосый, уже встревоженно. — Их тридцать, а нас двое. Вдруг они подкрадутся в темноте?

Они замолкают, обдумывая такую возможность. У меня по всей коже ползут мурашки от ненависти. Я не понимаю, чего ждет Тоби. Почему не возьмет и не убьет их? Потом я думаю: она из старых вертоградарей, она не может хладнокровно взять и убить. Ей религия не позволяет.

— Неплохо, — говорит бородатый, пробуя мясо на палочке. — Завтра пристрелим еще одного, они вкусные.

— А ее будем кормить? — спрашивает коротковолосый. Он облизывает пальцы.

— Можешь ей дать из своей порции, — говорит бородатый. — Дохлая она нам ни к чему.

— Это мне дохлая ни к чему, — говорит коротковолосый. — А ты такой извращенец, что и дохлую трахнешь.

— Кстати говоря, сегодня ты первый. Смажешь трубу. Ненавижу трахать по сухому.

— Я вчера был первый.

— Ну так что, поборемся на руках?

Вдруг на поляне возникает еще один человек — голый мужчина, но не из зеленоглазых красавцев. Он изможден и весь в язвах. У него длинная косматая борода и очень сумасшедший вид. Но я его знаю. Или мне кажется. Ведь это Джимми?

У него в руках пистолет-распылитель, направленный на двух мужчин. Он их застрелит. Он сосредоточен, как бывают только сумасшедшие.

Но тогда он и Аманду застрелит, потому что темнобородый при виде его вскакивает на колени и притягивает к себе Аманду, прикрываясь ею, как щитом, и захватив одной рукой ее шею. Коротковолосый ныряет за них. Джимми колеблется, но не опускает пистолет.

— Джимми! — кричу я из кустов. — Не стреляй! Это Аманда!

Он, наверное, решил, что кусты с ним разговаривают. Поворачивает голову. Я выхожу из-за кустов.

— Отлично! — говорит бородатый. — Вторая девка. Теперь у нас будет у каждого своя!

Он ухмыляется. Коротковолосый, скрючившись, тянется за их пистолетом.

На поляну выходит Тоби. Карабин поднят и наведен на цель.

— Ну-ка брось, — говорит она коротковолосому.

Уверенно и четко, но очень ровно и без всякого выражения. Должно быть, ее голос его пугает, да и вид тоже — тощая, оборванная, зубы оскалены. Как баньши из телевизора или ходячий скелет: существо, которому нечего терять.

Коротковолосый застывает. Темнобородый не знает, куда повернуться: Джимми стоит перед ним, а Тоби — сбоку.

— А ну назад! А то я ей шею сломаю, — говорит он всем сразу. Говорит очень громко — это значит, что он боится.

— Меня это, может, и волнует, а его — точно нет. — Тоби имеет в виду Джимми.

Она обращается ко мне:

— Забери пистолет. Смотри, чтобы этот тебя не схватил.

Коротковолосому:

— Ложись!

Мне:

— Береги щиколотки.

Бородатому:

— А ну отпусти ее!

Все происходит очень быстро, но словно в замедленной съемке. Голоса доносятся будто издалека; солнце такое яркое, что мне больно; свет словно потрескивает у нас на лицах; мы сверкаем, сияем, словно электрический ток бежит по нам, как вода. Я как будто вижу тела насквозь — все тела. Вены, сухожилия, кровоток. Слышу стук сердец, как приближающийся гром.

Я думаю, что сейчас упаду в обморок. Но не могу, потому что должна помочь Тоби. Сама не знаю как, я подбегаю к ним. Так близко, что слышу их запах. Застарелый пот и сальные волосы. Хватаю их пистолет.

— Обойди его сзади! — командует мне Тоби. А больболисту: — Руки за голову!

Снова мне:

— Если он сейчас же не поднимет руки, стреляй.

Она говорит так, как будто я умею обращаться с этой штукой. А Джимми она говорит: «Тихо, тихо» — словно большому перепуганному животному.

Все это время Аманда не двигалась, но стоит темнобородому ее отпустить, она бросается, как змея. Сдергивает с шеи веревочную петлю и наотмашь бьет его по лицу. Потом пинает его в яйца. Я вижу, что силы у нее на исходе, но она вкладывает их все в этот удар, а когда бородатый падает и складывается пополам, она пинает второго. Потом хватает камень и бьет одного за другим по голове, течет кровь. Аманда роняет камень и хромает ко мне. Она плачет, хватая ртом воздух, и я знаю, что ей пришлось очень лихо, пока меня не было, потому что нужен целый отдельный ужас, чтобы довести Аманду до слез.

— Ох, Аманда, — говорю я ей. — Бедная ты моя.

Джимми шатается.

— Ты настоящая? — спрашивает он у Тоби.

Он совершенно сбит с толку. Он протирает глаза.

— Не меньше, чем ты, — отвечает она и обращается ко мне: — Ну-ка свяжи их. И хорошенько. Когда они придут в себя, то будут очень сердиты.

Аманда вытирает лицо рукавом. Мы связываем больболистов — по отдельности, а потом вместе, руки за спину, каждому по петле на шею. Веревки мало, но пока что хватит.

— Это ты? — спрашивает Джимми. — Я, кажется, тебя где-то видел.

Я иду к нему — очень медленно и осторожно, потому что у него до сих пор пистолет в руках.

— Джимми, — говорю я, — это я, Рен. Помнишь меня? Положи эту штуку. Уже все хорошо.

Так говорят с детьми.

Джимми опускает пистолет-распылитель; я обнимаю Джимми и долго не разжимаю рук. Он дрожит, но на ощупь ужасно горячий.

— Рен? — повторяет он. — Ты умерла?

— Нет, Джимми. Я жива, и ты тоже.

Я приглаживаю ему волосы.

— У меня в голове такая каша, — говорит он. — Мне иногда кажется, что все умерли.

День святой Юлианы и Всех Душ

^{Год двадцать пятый}

Дорогие мои, немногие оставшиеся друзья!

У нас совсем мало времени. Часть его мы использовали на то, чтобы добраться сюда, на место бывшего сада «Райский утес», где во дни, более преисполненные надежд, мы столь счастливо проводили время.

Воспользуемся этой возможностью, чтобы в последний раз поразмыслить о Свете.

Ибо восходит новая луна, знаменующая наступление Дня святой Юлианы и Всех Душ. Всех Душ, а не только человеческих; в их число входят души всех живых Созданий, прошедших по этой Жизни, претерпевших Великое Превращение и вошедших в состояние, называемое Смертью, которое правильнее называть Новой Жизнью. Ибо в сем, нашем Мире и в очах Господа ни единый атом, когда-либо существовавший, не потерян.

Дорогой Диплодок, дорогой Птерозавр, дорогой Трилобит; дорогой Мастодонт, дорогой Додо, дорогая Бескрылая гагарка; дорогой Странствующий голубь; дорогая Панда, дорогой Американский журавль; и вы, бесчисленные остальные, кто в свой день резвился в нашем общем саду: будьте с нами в день нашего испытания, укрепите нашу решимость. Как и вы, мы радовались воздуху, солнечным лучам, лунной дорожке на воде; как и вы, мы слышали призывы времен года и отвечали им. Как и вы, мы наполняли Землю. И, как и вы, мы ныне должны присутствовать при гибели своего Вида и исчезнуть с лица Земли.

Как всегда в этот день, слова святой Юлианы Нориджской, этой сострадательной святой четырнадцатого века, напоминают нам о хрупкости нашего Космоса — о хрупкости, вновь подтвержденной физиками двадцатого столетия, когда Наука открыла огромные пустые пространства не только внутри атомов, но и меж звездами. Наш Космос — не более чем снежинка. Обрывок кружева. Как прекрасно сказала наша святая Юлиана, выразив свою нежность ко Вселенной в словах, которые отдаются эхом в веках:

Заслуживаем ли мы Любви, с коей Господь хранит наш Космос? Заслуживаем ли мы ее как Вид? Взяв данный нам Мир, мы беспечно уничтожили самую его ткань и населявших его Созданий. Другие религии научили нас, что сей Мир будет свернут, как свиток, сожжен и превращен в ничто и что затем мы увидим новое небо и новую землю. Но с какой стати Господь дарует нам новую землю, если мы так плохо обошлись с нынешней? Нет, друзья мои. Не эта земля будет уничтожена, а Род Человеческий. Быть может, Господь создаст новую расу, более сострадательную, которая займет наше место.

Ибо Безводный потоп прокатился по нам — не ураганом, не градом комет, не облаком ядовитых газов. Нет; как мы давно подозревали, это оказалась чума: чума, не поражающая ни одного вида, кроме нашего, не вредящая никаким иным Созданиям. Огни наших городов погасли, системы связи не работают. Гибель и разрушение нашего Сада стали прообразом гибели и разрушения, опустошивших улицы, пролегающие там, внизу. Мы больше не страшимся, что нас обнаружат; прежние враги больше не могут нас преследовать, ибо их, должно быть, сейчас больше всего волнуют чудовищные мучения, сопровождающие распад их собственных телесных оболочек, — если они вообще еще живы.

Но мы не должны, да и не можем, радоваться этому. Ибо вчера чума забрала троих из нас. И я уже чувствую в себе те изменения, которые отражаются в ваших глазах. Мы слишком хорошо знаем, что нас ждет.

Но да встретим мы свою кончину смело и с радостью! Окончим молитвой за Все Души. Среди них — и души тех, кто нас преследовал; тех, кто убивал Господни Создания, кто привел к вымиранию Его Виды; тех, кто пытал именем закона; тех, кто поклонялся лишь богатству; и тех, кто ради достижения земной славы и власти причинял другим боль и смерть.

Простим убийц Слонов, и тех, кто уничтожил последних Тигров; и тех, кто убивал Медведей ради их желчных пузырей, и Акул ради их хрящей, и Носорогов ради их рогов. Простим их от всей души, как и нас — мы надеемся — простит Господь, держащий в Своей деснице наш хрупкий Космос и хранящий его Своей бесконечной Любовью.

Это Прощение — самая трудная задача, которая когда-либо выпадала на нашу долю. Дай нам сил, Господи.

А теперь давайте все возьмемся за руки.

Воспоем же.

Земля простит нам

Глава 77

^{Год двадцать пятый}

Над морем восходит новая луна: это начался День святой Юлианы и Всех Душ.

В детстве я любила праздник святой Юлианы. Каждый из детей мастерил свой Космос из восторгнутых материалов. Потом мы обклеивали космосы блестящими штучками и подвешивали на веревочках. За трапезой в этот день подавалась круглая еда — тыквы, редиска, — и весь сад украшался нашими сверкающими вселенными. Один раз мы сделали космосы из проволоки и засунули внутрь по свечному огарку; это было очень красиво. В другой раз мы хотели изобразить руки Бога, держащие Космос, но желтые резиновые перчатки для хозяйственных работ, которые мы решили использовать, смотрелись очень странно, как руки зомби. И вообще трудно представить себе Бога в перчатках.

Мы сидим у костра — Тоби, Аманда и я. И Джимми. И два больболиста из «золотой» команды. Их тоже приходится считать. Отблески костра мерцают на наших лицах, делая их мягче и красивее, чем на самом деле. Но иногда — темнее и страшнее, когда лицо уходит в тень и глаз не видно, только глазницы. Колодцы, уходящие в глубь головы, — их переполняет, льется через край чернота.

У меня болит все тело, но в то же время я ужасно радуюсь. Нам повезло, думаю я. В том, что мы здесь. Всем нам, даже больболистам.

Когда прошла послеобеденная гроза и жара спала, я сходила на пляж за нашими рюкзаками и принесла их на поляну, а заодно и пучок листовой горчицы, найденной по дороге. Тоби вытащила котелок, чашки, нож и большую ложку. Сварила суп из останков скунота, остатков выданного Ребеккой мяса и каких-то сушеных трав. Опуская кости скунота в воду, она ритуально испросила прощения.

— Но ты же его не убивала, — сказала я.

— Я знаю. Но мне было бы не по себе, если бы я этого не сделала.

Больболисты привязаны к соседнему дереву веревкой и плетеными полосами из некогда розовой накидки Тоби. Плела я: если у вертоградарей чему и учили крепко-накрепко, это разным видам рукоделия с использованием вторичных материалов.

Больболисты в основном молчат. Наверняка им нехорошо, особенно после того, как Аманда их избила. И должно быть, они чувствуют себя полными идиотами. Я бы, во всяком случае, так чувствовала себя на их месте. Тупые, как рашпили — по выражению Зеба, — раз так подпустили нас к себе.

Аманда, похоже, все еще в шоке. Она тихо плачет время от времени и крутит концы неровных прядей. Первое, что сделала Тоби, когда мы надежно привязали больболистов, — дала ей чашку теплой воды с медом от обезвоживания, с добавкой порошка из Мари.

— Не пей все сразу, — сказала Тоби. — Маленькими глотками.

Она объяснила, что, когда у Аманды восстановится уровень электролитов, можно будет заняться лечением всего остального. Начиная с порезов и синяков.

Джимми совсем плох. У него температура, на ноге — гноящаяся рана. Тоби говорит, что, если только нам удастся дотащить его до саманного домика, она будет лечить его опарышами — может, они и сработают, если дать им достаточно времени. Но у Джимми может не оказаться этого времени.

Тоби уже помазала ему ногу медом и дала ложку меда внутрь. Она не может дать ему ни Ивы, ни Мака, потому что они остались в саманном домике. Мы укутали Джимми в накидку Тоби, но он все время раскрывается.

— Надо найти ему простыню или что-нибудь такое, — говорит Тоби. — На завтра. И придумать, как ее на нем закрепить, иначе он до смерти изжарится на солнце.

Джимми совсем не узнаёт ни меня, ни Аманду. Он все время разговаривает с какой-то другой женщиной, которая, как ему кажется, стоит у огня.

— Совиная музыка. Не улетай, — говорит он ей. В голосе — ужасная тоска.

Я начинаю ревновать, но как можно ревновать к женщине, которой тут нет?

— С кем ты разговариваешь? — спрашиваю я.

— Там сова, — отвечает он. — Кричит. Вон там.

Но я не слышу никакой совы.

— Джимми, посмотри на меня, — говорю я.

— Музыка встроена, — говорит он. — Ее не убьешь.

Он смотрит вверх, в кроны деревьев.

Ох, Джимми, думаю я. Где ты?

Луна движется на запад. Тоби говорит, что бульон из костей уже сварился. Она добавляет собранную мной листовую горчицу, ждет с минуту, потом начинает разливать. У нас только две чашки — Тоби говорит, что придется пить по очереди.

— Неужели ты и их собралась кормить? — спрашивает Аманда. Она не смотрит на двух больболистов.

— Да, — отвечает Тоби. — Их тоже. Сегодня — День святой Юлианы и Всех Душ.

— А что с ними будет потом? — спрашивает Аманда. — Завтра?

Хорошо, что она хоть чем-то заинтересовалась.

— Их нельзя просто так отпускать, — говорю я. — Они нас убьют. Они убили Оутса. И посмотри, что они сделали с Амандой!

— Я это всесторонне обдумаю, — говорит Тоби. — Позже. Сегодня мы празднуем.

Она разливает суп по чашкам, оглядывает кружок людей, сидящих вокруг костра.

— Тот еще праздник, — говорит она голосом Сухой ведьмы. И хихикает. — Но с нами не покончено! Верно ведь?

Последние слова обращены к Аманде.

— Капут, — отзывается Аманда. Очень тихо.

— Старайся об этом не думать, — говорю я, но она опять плачет, едва слышно: она впала в состояние «под паром». Я ее обнимаю.

— Я здесь, ты здесь, все хорошо, — шепчу я.

— Какой смысл? — говорит Аманда, но не мне, а Тоби.

— Сейчас не время размышлять о конечном целеполагании, — произносит Тоби прежним, Евиным голосом. — Давайте все забудем прошлое — самые худшие его части. Вознесем хвалы за ниспосланную нам пищу. Аманда. Рен. Джимми. И вы двое, если можете.

Последние слова обращены к больболистам.

Один из них бормочет что-то похожее на «иди на хрен», но не очень громко. Он хочет супа.

Тоби продолжает, словно не слышала:

— И давайте вспомним тех, кого больше нет, — всех жителей Земли, но более всего — наших отсутствующих друзей. Милые Адамы, милые Евы, милые собратья-млекопитающие и собратья-создания, все те, кто ныне упокоился в Духе, — помяните нас и укрепите нас своей силой, ибо она нам несомненно понадобится.

Тоби отхлебывает из чашки и передает ее Аманде. Другую получает Джимми, но не может удержать и разливает половину супа в песок. Я сажусь рядом с Джимми на корточки, чтобы помочь ему пить. Может быть, он умирает, думаю я. Может быть, утром он будет уже мертв.

— Я знал, что ты вернешься, — говорит он, на этот раз мне. — Знал. Не превращайся в сову.

— Я не сова, — говорю я. — Ты с ума сошел. Я Рен — помнишь меня? Я только хотела тебе сказать, что ты разбил мое сердце; но все равно я рада, что ты жив.

Вот я это и сказала. С души словно сваливается удушающая тяжесть, и я по-настоящему счастлива.

Он улыбается мне — или той, за кого меня принимает. Слабо, насколько позволяют обметанные губы.

— Вот опять, — говорит он своей больной ноге. — Слушай музыку.

Он склоняет голову набок; на лице — экстаз.

— Музыку не убьешь, — говорит он. — Не убьешь!

— Какую музыку? — спрашиваю я, потому что ничего не слышу.

— Тихо, — говорит Тоби.

Мы прислушиваемся. Джимми прав: звучит музыка. Слабо, далеко, но все ближе и ближе. Это поют люди, много людей. Вот уже их факелы мерцают, приближаются, лавируя в темноте меж деревьями.

Глава 1

О событиях того вечера — событиях, вновь выпустивших в мир человеческую злобу, — Тоби потом сложила две истории. Первую — со счастливым концом (во всяком случае, настолько счастливым, насколько у Тоби хватило изворотливости), чтобы рассказывать ее вслух Детям Коростеля. Вторую — только для себя, менее лучезарную. Эта история повествовала частично об идиотизме самой Тоби, ее упущениях, но отчасти и о темпе. Все произошло слишком быстро.

Конечно, Тоби была уставшая; прилив адреналина сменился упадком. Это и понятно, ведь ей выпали очень трудные два дня, когда приходилось напрягать все силы и почти не пришлось есть.

Накануне она и Рен покинули убежище — саманный домик Беззумных Аддамов, где укрылась горстка выживших после пандемии. Тоби и Рен отправились на поиски Аманды, лучшей подруги Рен, и нашли ее как раз вовремя, потому что два больболиста, захватившие Аманду, уже использовали ее почти до конца. Тоби хорошо знала повадки больболистов: один из них чуть не убил ее перед тем, как она попала к вертоградарям. У любого, кто больше одного раза побывал в больболе, мозг атрофировался до рептильного. Если попадаешь в руки к больболисту, он пользуется тобой в сексуальном плане, пока от тебя не остается одна сухая шкурка; после этого ты становишься обедом. Больболисты особенно любили почки.

Тоби и Рен притаились в кустах, слушая, как больболисты спорят о скуноте, которого едят, о том, следует ли атаковать Детей Коростеля, и о том, что дальше делать с Амандой. Рен была испугана до потери рассудка; Тоби надеялась, что Рен не упадет в обморок, но не могла слишком долго о ней думать, потому что набиралась храбрости для выстрела. Которого застрелить первым, бородатого или стриженого? Успеет ли второй схватиться за пистолет-распылитель? Аманда не поможет и даже сбежать не сумеет: у нее на шее веревка, а другой конец веревки привязан к ноге бородатого. Стоит Тоби сделать неверное движение, и Аманда погибнет.

Тут из кустов вывалился незнакомый мужчина, обожженный солнцем, покрытый болячками, голый, с пистолетом-распылителем в руке, и чуть не перестрелял всех, в том числе Аманду. Но Рен закричала и выбежала на поляну, и это отвлекло больболистов. Тоби шагнула из кустов с нацеленным ружьем, Аманда вырвалась от того, кто ее держал, и больболистов скрутили, пнув несколько раз в пах и треснув камнем, и связали их собственной веревкой и полосками, оторванными от розовой накидки с логотипом «НоваТы», которую Тоби носила для защиты от солнца.

Рен тут же занялась Амандой, которая, кажется, впала в шок, и голым в болячках, которого называла Джимми. Она завернула его в остаток накидки, тихо приговаривая что-то; по-видимому, этот Джимми когда-то был ее бойфрендом.

Когда все более или менее улеглось, Тоби решила, что можно расслабиться. Она успокаивалась с помощью дыхательного упражнения вертоградарей, приспособленного к ритму шуршащих рядом волн — шшш-шшш, шшш-шшш, — пока пульс не снизился до нормы. Потом она сварила суп.

А потом взошла луна.

Восход луны означал, что по календарю вертоградарей начался праздник святой Юлианы и Всех Душ: праздник нежности и сострадания Бога ко всем живым существам. «Он держит вселенную в Своей ладони, как было открыто в мистическом видении много столетий назад святой Юлиане Нориджской, которая поведала об этом нам. Мы должны прощать, наши поступки должны быть исполнены любви и доброты, и никакой круг не должен быть разорван. «Все души» — значит, все без исключения, что бы они ни совершили. По крайней мере, от восхода луны до ее захода».

Если уж Адамы и Евы у вертоградарей тебя чему-нибудь научили, это остается с тобой навсегда. У Тоби просто не поднялась бы рука убить больболистов — хладнокровно убить беспомощных людей, поскольку те были уже крепко привязаны к дереву.

Привязывали их Аманда и Рен. Они вместе учились в школе у вертоградарей, в программе которой много времени уделялось созданию разных поделок из вторичных материалов, и превосходно умели вязать узлы. Больболисты стали похожи на макраме.

В тот благословенный вечер святой Юлианы Тоби отложила оружие в сторону — свой собственный старинный карабин, и пистолет-распылитель больболистов, и пистолет-распылитель Джимми тоже. Потом стала изображать добрую фею-крестную, разливая суп, деля питательные вещества по справедливости на всех.

Должно быть, ее заворожило ощущение собственной доброты и благородства. Она рассадила всех в кружок у уютного вечернего костра и всем налила супу — даже Аманде, которая была настолько истерзана, что почти впала в кататонию; даже Джимми, которого трепала лихорадка, — он разговаривал вслух с давно умершей женщиной, стоящей посреди костра. Даже двум больболистам; неужели Тоби действительно думала, что они раскаются, обратятся и станут белыми и пушистыми? Удивительно, что, разливая суп, она не начала говорить проповедь по случаю праздника. «Ешьте все — и ты, и ты, и ты! Отбросьте злобу и ненависть! Войдите в круг света!»

Но злоба и ненависть — как наркотик. Они опьяняют. И, попробовав раз, ты хочешь еще, а если не получаешь, у тебя начинается ломка.

Пока они ели суп, из-за деревьев послышались голоса — кто-то приближался по берегу. Это были Дети Коростеля — странные существа, продукты генной инженерии, живущие на побережье. Они цепочкой шли по лесу, неся факелы из смолистой сосны и распевая свои хрустальные песни.

Раньше Тоби видела этих людей лишь недолго и при дневном свете. В свете луны и факелов их красота сверкала еще ярче. Дети Коростеля были самых разных цветов — коричневые, желтые, черные, белые — и разного роста, но каждый — совершенство. Женщины безмятежно улыбались; мужчины, готовые к спариванию, несли в руках букеты цветов; обнаженные тела — словно из комикса для подростков, где тела изображены в соответствии с идеалом, где каждый мускул и каждая ложбинка четко очерчены и блестят. Мужчины виляли из стороны в сторону ярко-синими, неестественно огромными пенисами, словно дружелюбные собаки хвостами.

Позже Тоби никак не могла вспомнить точной последовательности событий, если какая-то последовательность вообще была. Это скорее походило на стычку банд в плебсвилле: стремительные броски, сплетение тел, какофония голосов.

Дети Коростеля: Где синие женщины? Мы слышим синий запах! Смотрите, это Снежный Человек! Он худой! Он очень больной!

Рен: О черт, это Дети Коростеля! А если они захотят… Поглядите на их… Блин!

Женщина из Детей Коростеля, заметив Джимми: Давайте поможем Снежному Человеку! Нужно над ним помурлыкать!

Мужчины из Детей Коростеля, заметив Аманду: Вот синяя! Она пахнет синим! Она хочет с нами спариться! Дайте ей цветы! Она будет рада!

Аманда, испуганно: Отойдите! Я не хочу… Рен, помоги! (Аманду берут в кольцо четверо больших красивых обнаженных мужчин с цветами в руках.) Тоби! Прогони их! Стреляй!

Женщина из Детей Коростеля: Она больна. Сначала мы должны над ней помурлыкать. Чтобы она выздоровела. И, может быть, дать ей рыбу?

Мужчины из Детей Коростеля: Она синяя! Она синяя! Мы рады! Пойте ей! Другая тоже синяя! Эта рыба для Снежного Человека. Мы должны ее сберечь.

Рен: Аманда, может, лучше взять цветы, а то вдруг они разозлятся или что-нибудь…

Тоби (тонким голосом, безо всякого эффекта): Пожалуйста, послушайте, отойдите, вы пугаете…

Дети Коростеля: Что это? Это кость?

Несколько женщин, заглядывая в котелок с супом: Вы едите эту кость? Она плохо пахнет.