УЛИЦА ТЕНЕЙ, 77 (роман)

Отсюда, и в Страну Безумия

Эду и Кэрол Горман,

Оттуда, и в страну Сердца

С бесконечной любовью

После всех этих лет.

О, темнота темнота темнота! Они все идут в темноту…

Т. С. Элиот. «Ист-Коукер»[389]

Дикие индейцы Америки не знали таких мудреных слов, как «пространственно-временная червоточина». Им просто нравилось жить на этом холме, из глубин которого время от времени вырывалось синее свечение. Но однажды вместе с синим свечением оттуда пришли призраки и перебили почти все племя.

Миновали столетия, и на этом холме выстроили огромный роскошный дом. Каждые 38 лет он становился обителью смерти, загадочных убийств и исчезновений. В 2011 году одним из его жильцов оказался человек, способный погубить будущее. В доме 77 по улице Теней в жестоком противостоянии Добра и Зла решалась сейчас судьба человечества.

Часть I. ГДЕ СОБИРАЮТСЯ ТЕНИ

Как медленно крадется тень, но когда приходит срок, как быстро опускаются тени. Как быстро! Как быстро!

Хилейр Беллок. «О солнечных часах»

Глава 1

СЕВЕРНЫЙ ЛИФТ

В тот четверг Эрл Блэндон, бывший американский сенатор, озлобленный и пьяный, прибыл домой в четверть третьего утра с новой татуировкой: ругательством из двух слов — синими печатными буквами — появилось на среднем пальце правой руки. Именно этот поднятый палец Эрл — чуть раньше, в коктейль-холле — показал еще одному посетителю, который не говорил на английском и прибыл из глубинки третьего мира. Судя по всему, на родине этого господина еще не знали смысла такого вот оскорбительного жеста, несмотря на множество голливудских фильмов, в которых многочисленные киноидолы демонстрировали этот самый палец. Собственно, невежественный иностранец воспринял поднятый палец как дружественное приветствие, а потому принялся кивать и улыбаться. От злости Эрл выскочил из коктейль-холла и направился в ближайший тату-салон, где не последовал совету игольных дел мастера и в сорок восемь лет впервые в жизни украсил тело татуировкой.

Когда Эрл широкими шагами вошел в вестибюль «Пендлтона» — он жил в доме, построенном по эксклюзивному проекту, — ночной консьерж, Норман Фикксер, приветствовал его по имени. Норман сидел на высоком стуле за стойкой по левую руку от входной двери. Перед ним лежала раскрытая книга, и выглядел он словно кукла чревовещателя: широко посаженные синие, остекленевшие глаза, глубокие морщины на лице, прямо-таки шрамы, голова, склоненная под странным углом. В черном, сшитом на заказ костюме, накрахмаленной белой рубашке и галстуке-бабочке, с белым платком, расцветающим над нагрудным карманом пиджака, Норман смотрелся слишком уж нарядно в сравнении с двумя другими консьержами, которые работали в утренней и дневной сменах.

Эрл Блэндон Нормана не жаловал. Не доверял ему. Консьерж слишком уж старался. Выказывал излишнюю вежливость. Карл не доверял вежливым людям, которые очень уж старались. Обычно выяснялось, что они что-то скрывали. Иногда тот факт, что они агенты ФБР, прикидывающиеся лоббистами с чемоданом, набитым деньгами, испытывающими глубокое уважение к могуществу сенатора. Эрл не подозревал Нормана Фикксера, что тот — агент ФБР, но нисколько не сомневался, что Норман далеко не так прост, как могло показаться с первого взгляда.

На приветствие Нормана Эрл ответил мрачным взглядом. Хотел поднять средний палец с новенькими, только что вытатуированными буквами, но сдержался. Оскорблять консьержа — идея не из лучших. После этого могла пропадать почтовая корреспонденция. Или костюм, которого ты ждал из чистки в среду, передавали в твою квартиру неделей позже. С пятнами от пищи. Хотя он ощутил бы глубокое удовлетворение, показав палец Норману, но, чтобы потом полностью загладить вину, пришлось бы в два раза увеличить обычный денежный подарок на Рождество.

Вот почему Эрл лишь мрачно глянул через вымощенный мраморными плитами вестибюль, а палец с буквами остался зажатым в кулак. Он миновал внутреннюю дверь, замок которой Норман открыл нажатием кнопки, вошел в общий коридор, повернул налево и, облизывая губы в предвкушении стаканчика на ночь, направился к северному лифту.

Квартира Эрла находилась на третьем, последнем, этаже здания. Окна выходили во двор, никакого городского пейзажа, но располагалась квартира так удачно, что он с полным правом называл ее пентхаусом, тем более что жил в престижном «Пендлтоне». Когда-то Эрлу принадлежало поместье площадью в пять акров с особняком на семнадцать комнат. Но и поместье, и другие активы пришлось продать, чтобы оплатить безумные гонорары криминальных адвокатов, высасывающих всю кровь, типов со змеей вместо сердца, лживых, достойных того, чтобы гореть в аду.

Двери лифта закрылись, кабина начала подниматься. Эрл разглядывал разрисованную художником верхнюю часть стен — над белыми нижними панелями — и потолок. Синешейки весело летали под плывущими по небу облаками, золотистыми от солнца. Иногда, к примеру, как сейчас, жизнерадостность картинки и веселье птиц казались надуманными, агрессивно навязываемыми, и Эрлу очень хотелось взять баллончик с краской и уничтожить труды художника.

И он мог бы это сделать, если бы не камеры в коридорах и в лифте. Но хозяева дома восстановили бы небесную панораму, слупив с него стоимость работы. Крупные суммы денег больше не приносили ему в чемоданах, саквояжах, конвертах из плотной бумаги, пакетах для продуктов, коробках из-под пончиков, не приклеивали липкой лентой к телам дорогих девушек по вызовам, которые приходили в длинных кожаных пальто на голое тело. Нынче этому бывшему сенатору так часто хотелось уничтожить то или другое, что ему приходилось постоянно контролировать себя, чтобы, заплатив потом по счетам, прямиком не отправиться в богадельню.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть этих синешеек, наслаждающихся полетом под лучами теплого солнышка. Когда кабина поднималась мимо второго этажа, температура воздуха в одно мгновение резко упала, наверное, градусов на двадцать, и глаза Эрла тут же раскрылись. Он в изумлении завертел головой, потому что его более не окружали пташки, небо и облака. И камера наблюдения куда-то подевалась. Вместе с нижними белыми панелями. Его ноги более не стояли на мраморных плитах. В потолке, теперь из нержавеющей стали, круглые панели из непрозрачного материала светились синим. Стальными стали стены, двери, пол.

Прежде чем пропитанный мартини мозг Эрла Брэндона смог полностью осознать и принять трансформацию лифта, кабина перестала подниматься и рухнула вниз. Желудок Эрла взлетел к горлу, потом опустился. Его качнуло, но, схватившись за поручень, ему удалось удержаться на ногах.

Кабина не дрожала и не покачивалась. Не гудели тросы. Не лязгали противовесы. Не слышалось скрипа роликов, катящихся по направляющим. Словно в скоростном лифте, кабина плавно неслась вниз.

Ранее панель управления — с кнопками четырех этажей: подвала, первого, второго и третьего — располагалась справа от дверей. Она осталась на прежнем месте, только кнопок с этажами прибавилось. Нижняя маркировалась тройкой, далее следовали «2», «1» и «П», выше — новые кнопки, от «1» до «30». Даже трезвым он пришел бы в недоумение. Кнопки вспыхивали одна за другой, все выше и выше («7», «8», «9») — кабина падала. Он никак не мог спутать подъем со спуском. Кроме того, «Пендлтон» возвышался над землей лишь на четыре этажа, и только три отводились под квартиры. Этажи, представленные на этой панели управления, должно быть, находились под землей, ниже подвала.

Но такого просто быть не могло. «Пендлтон» располагал только одним подвальным уровнем, не тридцатью или тридцатью одним.

Значит, он находился не в «Пендлтоне». А этого тем более быть не могло. Никак не могло быть.

Может, он отключился? И это алкогольный кошмар?

Но сон не мог быть таким ярким, таким реалистичным. Сердце Эрла бухало. Пульс отдавался в висках. Заброс желчи обжег горло, и ему пришлось сглотнуть, чтобы отправить в желудок эту горькую жижу. От приложенного усилия выступили слезы, перед глазами все затуманилось.

Он вытер слезы рукавом пиджака. Моргнул, глянул на панель управления: «13», «14», «15»…

Запаниковав от интуитивной убежденности, что путь его лежит в какое-то жуткое, пусть и загадочное место, Эрл отцепился от поручня. Пересек кабину, принялся искать на панели управления кнопку «АВАРИЙНАЯ ОСТАНОВКА».

Таковая отсутствовала.

Когда кабина проскочила 23-й этаж, Эрл большим пальцем вдавил кнопку «26», но кабина не остановилась, не замедлила скорости спуска, пока не проскочила 29-й этаж. А потом быстро, но плавно скорость сошла на нет. С легким шипением, которым обычно сопровождается вытеснение жидкости из гидравлического цилиндра, кабина остановилась, судя по всему, на тридцать этажей ниже поверхности земли.

Протрезвев от страха перед сверхъестественным — пусть он и не мог сказать, чего именно боялся, — Эрл Блэндон отпрянул от дверей, вжался спиной в дальнюю стену.

В прошлом, будучи членом комитета Сената по вооруженным силам, однажды он участвовал в совещании, которое проводилось в бункере под Белым домом, где президент Соединенных Штатов Америки попытался бы пережить ядерный холокост, если б такое произошло. Подземное убежище заливал яркий свет, там поддерживалась идеальная чистота, и тем не менее бункер произвел на него более зловещее впечатление, чем кладбище безлунной ночью. А по части кладбищ он имел определенный опыт: в начале своей карьеры, будучи членом законодательного собрания штата, он полагал, что в таком тихом месте, как кладбище, нет ничего, кроме могил, никто не поднимется из земли, чтобы засвидетельствовать передачу взятки. Но эта бесшумная кабина лифта зловещей мрачностью далеко переплюнула президентский бункер.

Он ждал, пока двери откроются. Ждал и ждал.

В своей жизни он никогда ничего не боялся. Более того, вселял страх в других. И его удивило, что он мог так быстро и с такой легкостью перепугаться. Но он понимал, что в столь жалкое состояние его повергло проявление чего-то неземного.

Убежденный материалист, Эрл верил только в то, что мог увидеть, потрогать, попробовать, понюхать и услышать. Доверял он только себе и ни в ком не нуждался. Верил, что мощью разума, в паре с необычайной изворотливостью, сможет обратить любую ситуацию в свою пользу.

Но оказался полностью беззащитным перед необъяснимым.

Его трясло, да так, что он вроде бы слышал стук костей. Он попытался сжать пальцы в кулаки, но до такой степени лишился сил, что у него не получилось. Правда, ему удалось отвести руки от тела. Поднял, уставился на них, волевым усилием требуя превращения в оружие самозащиты.

Теперь он достаточно протрезвел, чтобы осознать, что ругательство из двух слов на среднем пальце правой руки не смогло бы объяснить тому представителю третьего мира презрение, которое питал к нему Эрл. Этот парень не говорил на английском, то есть читать не умел и подавно.

— Идиот, — пробормотал Эрл Блэндон, который никогда раньше не выносил себе столь негативную оценку.

Когда двери лифта бесшумно разошлись, его увеличенная простата сжалась куда более эффективно, чем кулаки, и он едва не обмочил штаны.

За дверьми лежала лишь чернота, такая черная, что возникало ощущение, будто лифт открылся в бездну, бескрайнюю и бездонную. Синий свет кабины не проникал в эту черноту. В ледяной могильной тишине Эрл Блэндон застыл, как монумент, оглохнув полностью, не слыша даже ударов сердца, словно оно внезапно перестало гнать кровь. Такая вот тишина стояла на этом краю мира, где не существовало воздуха для дыхания, где заканчивалось время. Никогда не слышал он ничего более ужасного, чем эта тишина… пока не послышался еще более пугающий звук: что-то приближалось из черноты за открытыми дверями лифта.

Что-то постукивало, скребло, приглушенно шуршало… то ли что-то большое и невообразимое, чего не могло нарисовать воображение сенатора… то ли орда маленьких, но столь же невообразимых созданий, или рой. Пронзительный вопль, несомненно голос, пронзил черноту, крик голода, или желания, или жажды крови, но точно крик насущной необходимости.

Паника вывела Эрла из ступора, он подскочил к контрольной панели, оглядел ее в поисках кнопки «ЗАКРЫТЬ ДВЕРИ». Такая присутствовала на панели управления в каждом лифте. В каждом, кроме этого. Ни тебе кнопки «ЗАКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», ни «ОТКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», ни «АВАРИЙНАЯ ОСТАНОВКА ЛИФТА», ни «ВЫЗОВ ЛИФТЕРА». Не говоря уже о телефоне или аппарате внутренней связи, словно лифт этот никогда не ломался и не требовал технического обслуживания.

Периферийным зрением он заметил, как что-то возникло в дверном проеме. Когда повернулся, чтобы взглянуть на это «что-то», подумал, что от одного вида этого «что-то» у него остановится сердце, но судьба не уготовила ему такой легкий конец.

Глава 2

ПОСТ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ В ПОДВАЛЕ

Получив пять пуль на бытовом вызове, едва не умерев в машине «Скорой помощи», едва не умерев на операционном столе, едва не умерев от вирусной пневмонии, восстанавливая здоровье после операций, Девон Мерфи ушел из полиции двумя годами раньше. И хотя служил он патрульным, то есть действительно работал, а не протирал штаны, его нисколько не смущала перспектива выйти на пенсию сотрудником службы безопасности, которых некоторые из его прежних собратьев в синем называли «полицейскими по найму», или Барни.[390] Девон никогда не стремился к самоутверждению. У него не возникала необходимость доказывать свою крутизну. Ему только-только исполнилось двадцать девять, он хотел жить, и его шансы умереть собственной смертью значительно повысились, когда он стал Барни в «Пендлтоне», перестав быть мишенью для любого грабителя и психа на городских улицах.

В «Пендлтоне» пост службы безопасности находился в западной части подвала, между квартирой управляющего и центральной отопительно-охладительной установкой. Помещение восемнадцать на тридцать шесть футов, пусть и без единого окна, выглядело уютным и не вызывало приступов клаустрофобии. Микроволновая печь, кофеварка, холодильник и раковина обеспечивали большинство домашних удобств.

Униформа цвета хаки выглядела дурацкой, и от уборщика Девон отличался только благодаря широкому кожаному ремню, к которому крепились чехол для баллончика с перечным газом, связка ключей, маленький фонарик на светодиодах и кобура с пистолетом «Спрингфилд армори ХДМ» под патроны.45 АСР.[391] В роскошном кондоминиуме уровня «Пендлтона» вероятность использования охранником такого пистолета по назначению существенно превосходила вероятность того, что инопланетяне могли похитить этого самого охранника по пути с работы домой.

Прежде всего ему надлежало контролировать камеры наблюдения, работавшие двадцать четыре часа в сутки. Изредка, дважды в смену, но в разное день ото дня время, он мог глотнуть свежего воздуха, пройдясь по подвалу, первому этажу и двору. Прогулка эта занимала у него четверть часа.

На каждый из шести настенных плазменных экранов выводились «картинки» четырех камер наблюдения. С помощью сенсорной контрольной панели «Крестрон» Девон мог мгновенно, если замечал что-то подозрительное, развернуть изображение с любой камеры на полный экран, чего делать ему еще никогда не доводилось. Дом 77 по улице Теней считался самым мирным адресом во всем городе.

Разумеется, в «Пендлтоне» жили и хорошие люди, и ублюдки, но ассоциация владельцев квартир заботилась о своих сотрудниках. Сидел Девон на комфортабельном офисном стуле «Герман Миллер».[392] В холодильнике стояли бутылки с минеральной водой, свежие сливки, различные ароматические добавки для кофе, чтобы дежуривший охранник мог пить именно тот кофе, которому отдавал предпочтение.

Девон пил как раз ямайско-колумбийский с легким привкусом корицы, когда короткий двойной звонок сообщил ему, что кто-то открыл дверь с улицы, чтобы войти в вестибюль. Девон посмотрел на соответствующий плазменный экран, развернул «картинку» с камеры, установленной в вестибюле, и увидел сенатора Эрла Блэндона, входящего из декабрьской ночи.

Блэндон по праву относился к ублюдкам. Ему полагалось сидеть в тюрьме, но он купил себе свободу, наняв адвокатов, которые носили костюмы стоимостью в пять тысяч долларов. Несомненно, он также пригрозил, что половина его политической партии сядет вместе с ним, если они не дернут за веревочки своих марионеток-прокуроров и марионеток-судей, чтобы «Маппет-шоу», именуемое правосудием, следовало написанному им сценарию.

Служба в полиции превратила Девона в циника.

С густыми седыми волосами и лицом, которое прекрасно смотрелось бы на древнеримской монете, Блэндон по-прежнему выглядел сенатором и, вероятно, полагал, что благодаря одной только внешности может рассчитывать на уважение, которое выказывалось ему до того, как он обесчестил занимаемый им пост. Держался он всегда холодно, пренебрежительно, нагло, а сейчас ему определенно требовалось вырвать волосы из ушей. Эта мелочь зачаровала Девона, который всегда предъявлял очень высокие требования к внешнему виду и стремился им соответствовать.

За прошедшие годы Блэндон выпил так много, что у него выработался иммунитет к видимым признакам опьянения. Он более не выдавал свое состояние заплетающимся языком или нетвердой походкой. Крепко набравшись, он не пошатывался, шагал, расправив плечи и еще выше задирая подбородок. Поэтому о количестве принятого на грудь говорили безупречность осанки и гордо вскинутая голова.

Норман Фикксер, ночной консьерж, открыл замок внутренней двери вестибюля. Монитор контроля дверей отреагировал звуковым сигналом.

Хотя Блэндону полагалось сидеть в тюрьме, а не жить в ультрадорогом кондоминиуме, ему тем не менее принадлежала одна из квартир. И, как любой резидент, он имел право на уединение, даже когда находился в местах общественного пользования «Пендлтона». Девон Мерфи никогда не следил — посредством камер наблюдения — за живущими в доме ни в коридорах, ни в лифтах. Исключение делал лишь для бывшего сенатора, который мог выкинуть какой-нибудь фортель.

Однажды, пройдя вестибюль и оказавшись в коридоре первого этажа, сильно набравшийся Блэндон более не мог гордо вышагивать, а потому опустился на четвереньки и пополз к северному лифту. На четвереньках же он выполз из лифта на третьем этаже. В другой раз, тоже вернувшись далеко за полночь, он уверенно проследовал мимо лифта, повернул за угол в северное крыло, внезапно потерял ориентировку, открыл дверь комнаты, где переодевались консьержи, и, очевидно спутав ее с ванной комнатой, помочился на пол.

После того случая комнату, в которой переодевались консьержи, всегда запирали, когда ею не пользовались.

В этот день Блэндон достаточно легко нашел лифт и вошел в кабину с достоинством короля, поднимающегося в королевскую карету. Он нажал кнопку третьего этажа, когда двери сомкнулись, бросил короткий взгляд на камеру наблюдения, а уж потом, с крайним презрением на лице, оглядел птичье-облачное великолепие.

Бывший сенатор написал два длинных письма в ассоциацию владельцев квартир, критикуя росписи на стенах и потолке лифта с позиции знатока живописи, каковым полагал себя. Совет директоров, в который входил как минимум один истинный ценитель искусства, нашел эти письма пренебрежительными, конфронтационными, вызывающими тревогу. Службу безопасности попросили следить за поведением Эрла Блэндона в лифте, если он возвращался домой навеселе, из опасений, что он может повредить роспись, но именно попросили, а не дали прямое указание.

Теперь же, когда кабина лифта миновала второй этаж, случилось что-то беспрецедентное. На лице сенатора отразилось крайнее изумление… а в следующее мгновение по экрану побежали полосы помех, полностью скрыв кабину лифта. Такого никогда раньше не бывало. И с пятью остальными экранами, на которые выводились «картинки» двадцати камер, произошло то же самое. Система наблюдения ослепла.

Одновременно Девон услышал барабанную дробь, приглушенную, странную, на пределе слышимости. А через подошвы туфель почувствовал вибрацию бетонного пола, синхронизированную с барабанной дробью.

Он не встревожился, потому что датчики контроля дверей и окон по-прежнему работали, а на пульте горели только зеленые индикаторные лампочки. Никто и нигде не пытался проникнуть в «Пендлтон». Если бы барабанная дробь стала громче, а вибрация усилилась, тогда недоумение Девона могло бы перерасти в предчувствие чего-то дурного.

Но барабаны по-прежнему едва слышались, а где-то через полминуты смолкли. Одновременно прекратилась вибрация и помехи исчезли с плазменных экранов, уступив место «картинкам», которые передавали на них камеры наблюдения.

Камера лифта имела широкоугольный объектив, и установили ее в дальнем углу кабины, так что показывала она кабину целиком, включая и двери — закрытые. Эрл Блэндон уже покинул кабину. Вероятно, она прибыла на третий этаж и бывший сенатор вышел из нее.

Девон переключился на камеру, установленную в коротком коридоре, в который выходили двери квартир «3-А» и «3-В», потом на ту, что обслуживала длинный коридор северного крыла. Эрла Блэндона не увидел. Тот жил в первой по ходу квартире в этом крыле, «3-Г», окна которой выходили во двор. Вероятно, бывший сенатор вышел из лифта, завернул за угол и скрылся за дверью своей квартиры за тот период времени, когда видеонаблюдение не работало.

Девон просмотрел «картинки» всех двадцати четырех камер. Общественные помещения «Пендлтона» пустовали. Кондоминиум мирно спал. Вероятно, выше подвала бой барабанов и вибрация остались незамеченными, а если кто от них и проснулся, то не настолько встревожился, чтобы выйти из квартиры и выяснить, что к чему.

Глава 3

БАССЕЙН В ПОДВАЛЕ

Поднявшись в четыре утра, как сегодня, или после работы, Бейли Хокс предпочитал плавать, включив только подводные лампы подсветки. Если все помещение куталось в темноту, бассейн напоминал огромный сверкающий драгоценный камень, а отсветы от ряби на поверхности крыльями летали по выложенным белыми керамическими плитками стенам и потолку. Приятное тепло воды, терпкий запах хлорки, ритмичные удары рук по воде, мягкий шелест волн, ударяющих в светло-голубые плитки… Напряженное ожидание очередного рабочего дня — он торговал акциями на фондовом рынке — и последующей душевной усталости уходило, когда он плавал.

Бейли поднимался до зари, чтобы сделать зарядку, позавтракать и сесть за стол к тому моменту, когда открывалась биржа, но не ранний подъем служил причиной усталости, которую он ощущал вечером пятницы. День, в течение которого он инвестировал деньги других людей, иной раз мог измотать его ничуть не меньше, чем проведенный на поле боя, в период службы в морской пехоте. В свои тридцать восемь он уже шесть лет работал независимым управляющим частными активами, а до этого, закончив военную карьеру, три года набирался опыта в одном из крупнейших инвестиционных банков. В первый год работы в банке он думал, что постепенно, по мере того как успехи добавят ему уверенности, на него будет все меньше давить ответственность за сохранение и приумножение средств клиентов. Но эта ноша никак не становилась легче. Деньги определяли степень свободы. Если он терял часть чьих-то инвестиций, то в чем-то ограничивал свободу этого человека.

В отрочестве мать называла Бейли «мой защитник». Но защитить он ее не смог, и эта неудача занозой сидела в сердце, не давая покоя все последующие годы. Вытащить эту занозу он не мог. И полагал, что искупить свой грех можно только одним: верной службой другим людям.

Проплыв бассейн в пятый раз, он встал на дно и повернулся к дальнему концу длинного прямоугольника сверкающей воды, где в воду спускались ступени. Глубина бассейна в самой глубокой точке составляла пять футов, рост Бейли — шесть футов и два дюйма, так что вода доходила ему до плеч, когда он привалился спиной к стенке, отдыхая перед тем, чтобы еще пять раз проплыть бассейн.

Он откинул мокрые волосы с лица… и увидел что-то черное, направляющееся к нему под водой. Он не видел, чтобы кто-то входил в бассейн после него. Рябь на поверхности и игра света и теней не позволяли рассмотреть приближающуюся фигуру. Продвижение под водой требует бóльших усилий, чем на поверхности, так что скорость уменьшается, но этот пловец очень уж напоминал торпеду. Затрачиваемая энергия требовала от пловца вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха до того, как он преодолел бы все сто футов длины бассейна, но этот пловец чувствовал себя под водой как рыба.

И впервые после ухода со службы в Корпусе морской пехоты Бейли ощутил смертельную и очень уж близкую опасность. Не теряя ни мгновения, полностью доверяя своим инстинктам, он развернулся, ухватился руками за бортик и вылез из бассейна, опустившись на колени. Сзади кто-то схватил его за левую лодыжку. И его наверняка стянули бы в воду, если бы он не нанес резкий удар правой ногой и не угодил в лицо нападавшему.

Освободившись, Бейли поднялся, пошатываясь, отошел на два шага по ребристому кафелю и повернулся. Внезапно у него перехватило дыхание, накатила волна иррационального страха, будто он оказался в компании чего-то нечеловеческого, какого-то мифического чудовища, только на поверку оно оказалось совсем и не мифическим, а реальным. Но никого не увидел.

Подводные лампы горели не так ярко, как прежде. Собственно, изменился их свет — из ярко-белого стал мутно-желтым. В этом неприятном свете светло-голубой кафель бассейна стал зеленым.

Темная тварь плыла под водой, легко и быстро, уже в обратном направлении, к ступенькам. Бейли побежал по бортику, стремясь получше разглядеть этого пловца. Пожелтевшая вода теперь выглядела грязной, в одних местах — прозрачной, в других — мутной. Разглядеть внешность твари удавалось с трудом. Вроде бы он видел руки, ноги, человеческую фигуру, но не сомневался, что столкнулся совсем не с человеком.

Во-первых, пловец не отталкивался ногами, как лягушка, хотя под водой иначе плыть невозможно, если ты без ласт. И руки его не совершали характерных для брасса движений. Пловец более всего напоминал акулу: человек под водой так двигаться не мог.

Если бы осторожность взяла верх над любопытством, Бейли сдернул бы с крючка толстый махровый халат, надел бы его, сунул ноги во вьетнамки и поспешил к расположенному в западном крыле подвала посту службы безопасности, где дежурил Девон Мерфи. Но Бейли заворожил странный пловец, на пару с аурой сверхъестественного, вдруг окутавшей бассейн.

Здание задрожало. Низкий гул донесся из глубины, откуда-то из-под фундамента «Пендлтона», и Бейли уставился в пол перед собой, ожидая увидеть, как в цементном растворе между плитками появляются трещины, но нет — не появились.

Вдруг, замерцав, свет в бассейне вновь переменился — с грязно-желтого, словно у мочи почечного больного, на красный. У самых ступеней пловец развернулся с легкостью угря и поплыл уже к тому концу бассейна, где Бейли поспешно ретировался из воды.

Там, где вода оставалась прозрачной, цветом она не отличалась от клюквенного сока. В других местах, словно замутненная от поднявшегося со дна ила, очень уж напоминала кровь, и муть эта быстро распространялась по всему бассейну.

Теперь на белых плитках стен и потолке словно плясали языки пламени. Вдруг потемнело, тени надвигались, как клубы черного дыма.

Приближаясь к дальнему концу бассейна, пловец уже едва просматривался в этой грязной воде. Ни один человек не смог бы так быстро трижды проплыть бассейн под водой, ни разу не поднявшись на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Дрожь пола продолжалась пять или шесть секунд, а через полминуты после того, как прекратилась и здание вновь застыло, красный свет подводных ламп сменился желтым, потом — белым. Языки пламени, лизавшие стены, превратились в привычные танцующие крылья света, в помещении просветлело. Мутная вода вновь стала кристально чистой. Таинственный пловец исчез.

Бейли Хокс стоял, сжав руки в кулаки, у его ног с тела натекла лужа воды. Сердце колотилось, может, и не так сильно, как под вражеским огнем в те давние дни службы, но достаточно громко, чтобы он слышал его удары.

Глава 4

КВАРТИРА «3-В»

В 4.13 утра Сайлеса Кинсли разбудил отдаленный громовой раскат и мысль о том, что здание трясет. Но и короткий рокот, и тряска исчезли к тому моменту, когда он сел и более-менее пришел в себя. Сайлес подождал в темноте, прислушиваясь, потом решил, что звук и движение — часть сна.

Однако, когда он опустил голову на подушку, вновь услышал какие-то звуки, доносящиеся из стены, у которой стояла кровать. Едва слышное шуршание вызвало мысль о змеях, ползающих среди стоек за гипсокартоном. Но такого просто не могло быть. И звуков таких он никогда раньше не слышал. Сайлес интуитивно заподозрил, что они имеют отношение к истории дома, которая не могла не настораживать.

Непонятный шум не утихал минут пять. Сайлес лежал, слушая и гадая, что же это такое, но не испытывая страха, в надежде, что любое изменение в звуке поможет установить его причину или источник.

Звук сменился полной тишиной, которая просто гарантировала бессонницу. Сайлесу не так давно стукнуло семьдесят девять, и он знал, что снова заснуть, если уж его что-то разбудило, скорее всего, не удастся. До выхода на пенсию он работал адвокатом по гражданскому праву, но и теперь его разум не знал покоя, совсем как в те дни, когда у него не было отбоя от клиентов. Сайлес поднялся до зари, принял душ, оделся и уже позавтракал яичницей, когда за кухонным окном ярко-розовый свет утра нарисовал на небе коралловые рифы.

После завтрака он уснул в кресле. Когда часом позже резко выпрямился в тревоге, уже не мог вспомнить большую часть кошмара, из которого убегал. В памяти остались лишь вырубленные в скале катакомбы, только без скелетов, как в большинстве катакомб, с пустыми погребальными нишами в стенах извилистых коридоров. И что-то молчаливое и невидимое, что-то ненасытное, выискивало его в этом подземном лабиринте.

Руки Сайлеса похолодели, словно у трупа. Он долго вглядывался в полукружья у основания ногтей.

Ближе к вечеру того же унылого декабрьского дня Сайлес стоял у окна гостиной квартиры на третьем этаже «Пендлтона», возведенного на вершине Холма Теней, и разглядывал сквозь пелену надвигающегося дождя лежащие ниже авеню. Здания из желто-оранжевого и красного кирпича, из известняка, и более новые, высокие и отвратительные, из стекла и бетона, под ливнем становились одинаково серыми, напоминая призрачные строения мертвого города во сне об эпидемии смертельной болезни и гибели. Ни теплая комната, ни кашемировый свитер не могли подавить дрожь, которая его била.

Согласно официальной версии, сто четырнадцать лет тому назад Маргарет Пендлтон и ее детей, Софи и Александра, похитили из этого дома и убили. У Сайлеса давно уже возникли сомнения в реальности давнишнего похищения. Он полагал, что в тот день с этими тремя случилось нечто куда более страшное, нечто похуже убийства.

Холм Теней являл собой высшую точку этого равнинного города, и третий этаж в «Пендлтоне» был последним. Дом, построенный фасадом на запад, казалось, плыл над залитым дождем метрополисом. И холм, и улицу назвали по теням деревьев и домов, которые в солнечную вторую половину дня удлинялись с каждым часом и, уже в сумерках, доползали до подножия и встречались с ночью, которая подступала с востока.

Не просто большой дом, не просто особняк — «Пендлтон», построенный в стиле боз-ар[393] в 1889 году, следовало назвать дворцом. Под крышей находилось шестьдесят тысяч квадратных футов площади, не считая просторного подвала и отдельной пристройки для хранения карет. Здание, в котором переплелись стили георгианского и французского ренессанса, облицевали известняком, каждое окно обрамлялось резьбой по камню. Ни Карнеги, ни Вандербильты, ни Рокфеллеры никогда не владели более роскошным домом.

Въехав в свою новую резиденцию накануне Рождества 1889 года, Эндрю Норт Пендлтон — миллиардер в ту эпоху, когда миллиард долларов еще считался хорошими деньгами, — назвал свой новый дом «Белла-Виста», и такое название он носил восемьдесят четыре года, пока в 1973 году не подвергся кардинальной реконструкции. Превратившись в кондоминиум, дом получил и новое название — «Пендлтон».

Эндрю Пендлтон счастливо жил в «Белла-Висте» до декабря 1897 года, когда из дома похитили и так и не нашли его жену, Маргарет, и двух их маленьких детей. После этого Эндрю превратился в отшельника, эксцентричность которого со временем переросла в тихое умопомешательство.

Сайлес Кинсли потерял жену в 2008 году. В браке они состояли пятьдесят три года. Детей у них с Норой не было. Прожив три года вдовцом, он без труда мог представить себе, как одиночество и горе свели бедного Эндрю с ума.

Тем не менее Сайлес пришел к заключению, что одиночество и утрата не являлись главными причинами, которые привели в те давнишние дни к деградации и самоубийству миллиардера. Эндрю Норта Пендлтона довело до безумия некое жуткое знание, загадочное явление, с которым ему довелось столкнуться и которое он пытался осознать семь последующих лет, на котором оставался зацикленным, пока не покончил с собой.

Нечто подобное, в части зацикленности, произошло и с Сайлесом после смерти Норы. Продав их дом и купив эту квартиру, он заполнил свободное время интересом к городской достопримечательности — величественному зданию, в котором поселился. Любопытство эволюционировало в навязчивую идею, и он провел бессчетные часы, роясь в документах публичного характера, газетных подборках более чем столетней давности и других архивных материалах, которые могли расширить его знания о «Пендлтоне».

Теперь, наблюдая за приближением легионов дождевых капель, марширующих по равнине и поднимающихся по длинному склону Холма Теней, Сайлес отступил на шаг, когда авангард забарабанил по стеклам французского окна, словно дождь нацелился именно на него. Город расплылся, день заметно потемнел, свет лампы посеребрил окна, превратив их в мутноватые зеркала. Отражаясь от мокрого стекла, лицо Сайлеса стало прозрачным, утеряло важные черты, и создалось ощущение, что он видит не собственное отражение, а совсем другое лицо, принадлежащее вовсе не человеку, а гостю из иной реальности, которую дождь временно связал с этим миром.

Зигзаг молнии разорвал темнеющий день, и Сайлес отвернулся от окна, когда громовой раскат сотряс небо. Он пошел на кухню, где под флуоресцентными лампами поблескивали столешницы из золотистого гранита, а на обеденном столе лежали материалы по «Пендлтону»: газетные статьи, ксерокопии документов, распечатки интервью с людьми, утверждавшими, что бывали в этом доме до 1974 года, а также фотокопии одиннадцати отрывков, оставшихся от рукописного дневника Эндрю Норта Пендлтона, который тот уничтожил непосредственно перед тем, как покончить с собой.

Каждый уцелевший отрывок являл собой неполный фрагмент. Листы обгорели по краям, потому что он сжег дневник в камине спальни, после чего вставил в рот ствол ружья и принял смертельную дозу свинца. Каждый из одиннадцати отрывков интриговал сверх всякой меры, предполагая, что Эндрю Пендлтон столкнулся с чем-то экстраординарным, пожалуй, и неземным. А может, на последних стадиях безумия он уже не отличал настоящее от вымышленного и принимал кошмары и галлюцинации за события реальной жизни.

Из одиннадцати отрывков Сайлес чаще всего возвращался к короткому, волнующему, в котором речь шла об исчезнувшей семилетней дочери Пендлтона, Софи. Слова и возможные их толкования до такой степени не давали ему покоя, что он запомнил отрывок наизусть: «…и ее когда-то розовая кожа посерела, и губы стали серыми, как пепел, и глаза серыми, как дым, и губы изогнулись в стальной серой усмешке, и я видел перед собой не мою Софи, и с каждым мгновением она все больше становилась уже не Софи».

Трагедия, связанная с потерей Эндрю Пендлтоном всей семьи, не осталась единственной в истории дома. Его второй владелец, Гиффорд Осток, единственный наследник состояния, сколоченного на угольных копях и производстве вагонов для перевозки угля, в свое удовольствие жил в «Белла-Висте» с 1905 по 1935 год. А в декабре 1935 года дворецкий, Нолан Толливер, убил семью Остока и всех живших в доме слуг, прежде чем покончил с собой. Толливер оставил написанную от руки бессвязную предсмертную записку, в которой указал, что убивает, «чтобы спасти мир от вечной тьмы». И хотя он взял на себя ответственность за все шестнадцать убийств, восемь тел так и не нашли. До сих пор осталось неизвестным, по какой причине и как Толливер избавился от половины своих жертв или почему он не проделал то же самое с остальными восемью.

Глава 5

КВАРТИРА «2-В»

Бейли Хокс не сообщил о случившемся в бассейне службе безопасности. Чтобы не нарушать права на личную жизнь жильцов кондоминиума, в помещении, где находился бассейн, не стояла камера наблюдения, а потому не существовало доказательств того, что столь странное событие имело место быть.

В списке его клиентов значились пять жильцов «Пендлтона»: сестры Капп, Эдна и Марта, из квартиры «3-А», Роули и Джун Таллис из «2-Г», Гэри Дей из «3-Б». Люди, вкладывающие немалые деньги в инвестиционные портфели, сразу перестали бы доверять свои активы человеку, заговорившему о встрече со сверхъестественным, пусть даже в прошлом он целиком и полностью оправдывал их ожидания.

Бейли провел утро и начало второй половины дня в кабинете, где по трем компьютерам следил за ценами акций, долговых обязательств и сырьевых товаров, проводя на четвертом расчеты и анализ. В квартире с ним работал только один из двух его сотрудников, Джерри Оллвайн, и, хотя Джерри загрипповал, день не выдался сумасшедшим. Цены ни на ценные бумаги, ни на сырьевые товары практически не колебались, и, когда в два часа пополудни по местному времени основные биржи закрылись, ничего не изменилось: рынки пребывали в состоянии равновесия. Обычно Бейли умел сосредотачиваться на главном, отсекая все остальное, и эта его особенность очень помогала ему как в финансовых битвах, так и на войне в Афганистане и Ираке. Но в этот четверг он постоянно отвлекался на воспоминание о таинственной фигуре в бассейне, и ощущение опасности, которое он испытал в тот момент, возникало вновь и не уходило, пусть и не такое острое, как при встрече с неведомым.

Выключив компьютеры, он работал при свете настольной лампы, и в три часа дня, когда капли дождя, застучавшие по выходящим на север окнам, привлекли его внимание, Бейли впервые осознал, как темно на улице. Сумерки сгустились на два часа раньше положенного срока. Низкие облака, темно-серые, словно коты сестер Капп, не просто ползли над городом, но, казалось, свернулись вокруг него, словно собирались провести с ним долгий романтический вечер.

Молнии сверкали, сверкали, сверкали. От ярких вспышек вертикальные и горизонтальные бруски французских окон отбрасывали геометрические тени на пол тускло освещенной комнаты и на короткие мгновения прорисовывались на стенах.

Следующие друг за другом громовые раскаты, достаточно громкие, чтобы возвещать об Армагеддоне, не заставили Бейли подняться со стула. Но, когда свет настольной лампы померк, а за окнами после короткой паузы вновь засверкали молнии, он вскочил, потому что на этот раз среди геометрических теней появилась еще одна тень. Гибкая и быстрая. Она пронеслась через комнату, не силуэт чего-то неживого, высвеченного отблесками молний, но незваный гость, присутствие которого в темноте осталось бы незамеченным.

Тень эта ростом не уступала человеку, а двигалась со скоростью и грациозностью пантеры. Развернув стул и вскочив с него, Бейли метнулся следом за призраком, если таковой вдруг появился в его кабинете. Но призрак ускользал от глаз, невероятно быстрый, однако его тень, безусловно, накладывалась на квадраты и прямоугольники, высвечиваемые все новыми и новыми молниями.

Однако черная тень не отпечаталась на стене, как проекция французских окон, а прошла сквозь штукатурку. В тот же самый миг молнии взяли очередную паузу, а настольная лампа прибавила яркости. Бейли выскочил из кабинета, преследуя неизвестно кого или что, зная только одно: стены для этого непонятно кого-то или чего-то препятствием не служили.

Глава 6

КВАРТИРА «3-В»

Постояв у кухонного стола, глядя на материалы по «Пендлтону», Сайлес прошел к кофеварке. Наполнил белую керамическую кружку, добавил бренди из бутылки, которую взял с полки буфета. Часы показывали 3.07 пополудни, и хотя Сайлес никогда не пил спиртного раньше обеда, а чаще вообще ничего не пил, на этот раз он счел, что перед встречей, назначенной на пять часов, бренди не помешает.

Он прислонился к столешнице, стоя спиной к раковине и окошку над ней. Молнии сверкали, оживляя его тень, которая то прыгала вперед, растягиваясь на половину темной кухни, то резко уменьшалась, словно бесформенный силуэт представлял собой некое существо, наделенное разумом и стремящееся освободиться от Сайлеса.

Он маленькими глотками пил кофе, обжигающе горячий, способный, возможно, не только успокоить расшалившиеся нервы, но и изгнать дрожь холода, не отпускавшую его. Он даже подумывал о том, чтобы не пойти на назначенную встречу, пить кофе, щедро сдобренное бренди, пока глаза не начнут слипаться и он более не сможет сопротивляться сну. Но даже на пенсии он оставался адвокатом, который уважал не только законы государства, штата, города, но также и главный закон природы, кодекс, с которым, как он полагал, рождались все люди, — кодекс ответственности, включающий обязанность любить истину и всегда стремиться к ней.

Но иногда истина ускользала…

После того как Толливер, дворецкий, убил всю семью Остока и прислугу, «Белла-Виста» пустовала три года, пока холостяк-нефтедобытчик, Хармон Дрю Файрстоун, которого не испугала неважная репутация дома, купил его по бросовой цене. Зато потратил огромные деньги, чтобы вернуть ему былое великолепие. И к началу Второй мировой войны «Белла-Виста» стала центром светской жизни города. Состарившийся Хармон Файрстоун мирно умер во сне, от естественных причин, весной 1972 года.

Наследники Файрстоуна продали «Белла-Висту» фонду, занимающемуся недвижимостью и строительством. Новые хозяева реконструировали дом, превратив его в кондоминиум с двадцатью тремя квартирами различной площади. Высокие потолки, архитектурные излишества, прекрасный вид с холма,[394] элегантные зоны общественного пользования обеспечили быструю продажу всех квартир по самой высокой в истории города цене за квадратный фут. Тридцать семь лет спустя в «Пендлтоне» еще проживали несколько первых членов кондоминиума, но большинство квартир сменило хозяев не единожды.

И только днем раньше Сайлес узнал, что череда насильственных смертей в «Пендлтоне» не оборвалась в 1935 году бойней, устроенной Толливером. Странная гибель людей отмечалась и позже, более того, по всему выходило, что насильственная смерть настигала здесь людей с предсказуемой периодичностью, каждые тридцать восемь лет, плюс-минус день. То есть вот-вот должны были появиться новые жертвы.

Маргарет Пендлтон и двое ее детей, Софи и Александр, исчезли в ночь 2 декабря 1897 года.

Тридцать восемь лет спустя, 3 декабря, убили всех членов семьи Осток и семерых слуг.

В 1973 году, через тридцать восемь лет после трагедии Остоков, в «Белла-Висте» никто не жил, шел капитальный ремонт, особняк перестраивали в кондоминиум, вот и обошлось без новых загадочных смертей. Однако в конце ноября и в начале декабря каменщики, маляры и плотники, работавшие на строительстве, навидались такого, что некоторые уволились, и все они никому не говорили о том, что видели. С одним из этих строителей, Перри Кайзером, Сайлес и встречался в пять часов.

Он вновь наполнил кружку из кофеварки. Бутылку бренди еще не убрал. Но, после короткого колебания, решил не добавлять его в кофе.

Затыкая пробкой горлышко, краем глаза уловил какое-то движение, что-то темное и быстрое. Сердце учащенно забилось, Сайлес повернулся к открытой двери в коридор. Два хрустальных потолочных светильника горели, так что он увидел кремовые стены, ковровую персидскую дорожку, натертый паркетный пол, но не незваного гостя.

Его недавние открытия привели к тому, что нервы превратились в натянутые струны. Если «Пендлтону» предстояло вновь стать домом смерти, как случалось уже в некоторые декабри, времени до этого оставалось совсем ничего. Потому что этот четверг пришелся на 1 декабря 2011 года.

У Сайлеса не возникло и мысли списать пробежавшую фигуру на проделки воображения. Он поставил кружку на столешницу и вышел из кухни, склонив голову, прислушиваясь, пытаясь определить, где сейчас незваный гость.

Слева находилась столовая, кабинет и туалет — справа. Нигде никого.

Столовая выводила в большую гостиную с камином, высокими — четырнадцать футов — потолками и роскошной лепниной. Напротив камина струи дождя змеились по окнам. В дальнем конце гостиной засов и цепочка гарантировали, что снаружи входную дверь открыть невозможно.

Сайлес никого не нашел ни в коротком коридоре, который вел в спальню, ни в самой спальне, ни в двух стенных шкафах-гардеробных. Тишина стояла полнейшая, будто все замерло в ожидании чего-то, но вот неестественность тишины он, пожалуй, мог списать на свое воображение.

Подходя к полуоткрытой двери в ванную комнату, королевство белого с золотыми прожилками мрамора и зеркал, Сайлес подумал, что слышит шелестящие голоса или шуршание, как в стене прошлой ночью. Но, переступив порог, обнаружил полнейшую тишину… и пустоту.

Он посмотрел в одно зеркало, потом в другое, словно отражения могли открыть ему нечто такое, чего он не мог увидеть напрямую. Поскольку зеркала стояли одно напротив другого, он оказался среди множества Сайлесов Кинсли, которые или направлялись к нему колонной по одному, или уходили прочь, повернувшись спиной.

Давно уже он так внимательно не изучал в зеркале свое лицо. Не чувствовал он себя таким стариком, какого видел в зеркале. Похоже, за три года после смерти Норы постарел лет на десять.

Переводя взгляд с лица на лицо, Сайлес в глубине души ожидал, что одно из них окажется незнакомым, лицом злобного Пришельца, прячущимся среди бесконечных лиц Сайлесов Кинсли. Что за странная мысль! В зеркалах отображалось только одно старческое лицо.

Когда он вернулся в коридор, из-под ног послышался низкий и угрожающий гул, словно под «Пендлтоном» мчался подземный поезд, хотя город еще не обзавелся метрополитеном. «Пендлтон» трясло, и Сайлес раскачивался вместе со зданием. Он подумал: «Землетрясение», — но за пятьдесят пять лет, прожитых в этом городе, никогда не ощущал дрожи земли и не слышал о большом разломе, проходившем через территорию штата. Тряска продолжалась десять или пятнадцать секунд, после чего сошла на нет, не причинив вреда.

* * *

В кабинете Свидетель повернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы освоиться на новом месте. Он провел здесь какие-то секунду, минуту, максимум — две. Комната принадлежала мужчине, но дышала теплом. Одну стену занимала галерея фотографий, запечатлевших Сайлеса Кинсли с некоторыми из клиентов, которых он в свое время представлял, и с Норой, умершей женой, в разных экзотических странах или с друзьями на каких-нибудь торжествах.

Кинсли прошел по коридору мимо открытой двери, направляясь на кухню. Свидетель ожидал, что адвокат появится в дверях, предупрежденный о его появлении периферийным зрением, но шум, донесшийся с кухни, подсказал, что пока встречи не будет.

Как бы Кинсли отреагировал, найдя незнакомца — крепкого молодого парня в сапогах, джинсах и свитере — в своей квартире, куда тот мог попасть только с помощью магии? Проявил бы страх старика, у которого время отобрало едва ли не все силы, или выказал спокойствие адвоката, по-прежнему уверенного в себе после десятилетий судебных триумфов? Свидетель подозревал, что этого человека не так-то просто выбить из колеи.

Две стены в кабинете занимали — от пола до потолка — стеллажи, уставленные книгами. В основном по юриспруденции, законы государства, штата, города, описания прецедентных процессов, толстые биографии знаменитых юристов, адвокатов, прокуроров, судей.

Свидетель с почтением провел рукой по корешкам. Там, откуда он пришел, не существовало ни законов, ни адвокатов, ни судей, ни присяжных, ни судов. Невиновного сметало безжалостной волной убежденности в главенстве первичного, верой в неправильное, бунтом против реальности и возвышением идиотизма до статуса единственной Истины. В свое время он убил многих, в полной уверенности, что никогда не будет нести ответственности за пролитую кровь. Тем не менее к закону он относился с уважением, совсем как человек, живущий в безбожном мире, может предполагать, что сумеет оценить и принять идею Бога.

Глава 7

КВАРТИРА «2-А»

Грозу она восприняла как подарок судьбы. Стихотворению «Одной дождливой ночью в Мемфисе» требовалась мелодия динамичная, но с толикой меланхолии, а это сочетание давалось нелегко, особенно Туайле Трейхерн. Динамичная часть труда не составляла, но о меланхолии она знала только понаслышке, такое случалось с другими людьми, и хотя она написала несколько меланхолических песен, для вдохновения ей требовалась соответствующая атмосфера. С гитарой в руках она сидела на высоком стуле у окна в своем кабинете на втором этаже «Пендлтона», смотрела на так вовремя поливший дождь, на огни города, мерцающие в преждевременно спустившихся сумерках, под громовые раскаты подбирая музыку и пробуя различные аккорды в поисках нужной толики печали.

И хотя она не всегда так сочиняла, сначала она взялась за рефрен, потому что динамичность прежде всего требовалась там. Она занималась им — окончательно отшлифовать собиралась на рояле, — оставив восьминотную связку на потом. Ее она хотела написать после того, как выделит чистые линии основной мелодии.

Как обычно, ранее она выписала стихи, строчку за строчкой, строфу за строфой, отполировала все до блеска, но не стесала все неровности. Такое тоже требовало немалых усилий. Многие поэты-песенники писали всю песню сразу, от начала и до конца, зная, что некоторые строчки не очень уж хороши, и им приходилось возвращаться назад и поправлять их, но Туайла так не работала. Иногда, чтобы добиться правильного синкопирования, уложить все слоги на музыку, ей приходилось чуть менять слова уже после сочинения мелодии, но дальше этого она никогда не шла.

Она писала кантри и прекрасно понимала эту музыку, потому что родилась в семье фермера, который потерял свою ферму в рецессии 1980-х, когда Туайле исполнилось два года. После этого его взяли механиком в эксплуатационную службу теплоэлектростанции, работающей на угле, и он трудился, по большей части, в помещениях без единого окна, где температура воздуха зачастую переваливала за пятьдесят градусов. Трудился по десять часов в день, пять, а иногда и шесть дней в неделю. Не раз и не два оказывался на волосок от смерти. Уинстон Трейхерн оставался на этой работе двадцать два года, чтобы его семья имела крышу над головой, не отказывала себе ни в еде, ни в одежде. Туайла никогда не слышала его жалоб, после смены он принимал душ на работе, так что приходил домой бодрый и чистый. Туайле шел уже двадцать пятый год, когда на теплоэлектростанции взорвалась угледробилка, убив ее отца и еще двух человек.

От отца она унаследовала жизнерадостность, вот почему меланхолические песни давались ей с трудом, и она полагала, что такое наследство лучше мешка денег.

И пока дождь заливал город и бил в окна, мелодия медленно, но верно формировалась вокруг слов. Туайла начала осознавать, что никому не спеть эту песню лучше Фаррела Барнетта, ее бывшего мужа. Его первым исполнительским хитом и ее первым попаданием в первую десятку стала сочиненная ею песня «Уходя поздно и тихо». Когда они поженились, она уже написала четыре песни для его второго альбома.

Тогда она думала, что любит Фаррела. Может, и любила. Со временем поняла, что отчасти ее тянуло к нему по другим причинам: глаза у него были того же оттенка синего, что и у ее отца, и он напоминал ей Уина Трейхерна неизменной веселостью и ощущением, что ему можно доверять.

В случае Фаррела веселость была истинной, пусть иногда маниакальной и не соответствующей ситуации. А вот внушаемое им доверие на поверку оказалось таким же эфемерным, как луч света, который проецирует изображение на киноэкран. Он прокатывался по женщинам, как торнадо — по городкам в Канзасе, рушил другие семьи и наиболее ранимых возлюбленных начисто лишал самоуважения, словно находил удовольствие не в сексе, а в разрухе, которая оставалась после его ухода. И хотя к Туайле он относился бережно, к другим женщинам уважения не проявлял. В некоторых случаях эти бедняжки, пройдя через страдания, оказывались на пороге дома Туайлы, словно общение с Фаррелом Барнеттом превращало их в сестер по несчастью, и они могли утешить друг друга и спланировать взаимную месть.

По прошествии четырех лет она больше не любила его. Туайле потребовалось еще два года, чтобы понять — если она с ним не разведется, он разобьет ее жизнь и разбросает осколки так далеко, что она уже никогда не сможет их собрать. К тому времени пятнадцать песен Фаррела побывало в хит-парадах в разделе кантри. Двенадцать написала Туайла, восемь из них поднимались на первую строчку.

Что более важно, у них родился ребенок — Уинстон, названный в честь отца Туайлы, — и поначалу Туайла не хотела, чтобы мальчик рос без отца. Но со временем пришла к пониманию, что в некоторых случаях для мальчика неполная семья лучше, чем отец-нарцисс, который появляется дома лишь для того, чтобы чуть перевести дух, прежде чем возобновить марафон по чужим постелям. Все равно и дома он больше общался со своими льстивыми дружками, не обращая на сына никакого внимания.

И хотя она больше не любила Фаррела, он ей даже и не нравился, ненависти к нему она тоже не испытывала. И решила, что, закончив работу над «Одной дождливой ночью в Мемфисе», предложит ее Фаррелу, поскольку он исполнил бы ее лучше других. Ее песни поддерживали старушку-мать. Обеспечивали будущее Уинни. Старые счеты не могли быть помехой перспективам песни.

Когда послышался гул, идущий не с разрываемых молниями небес, а из-под земли, пальцы Туайлы замерли на струнах. Она почувствовала, как затрясло «Пендлтон». Полученные ею статуэтки премий «Грэмми» и «Ассоциации кантри-мюзик» задребезжали на стеклянной полке в шкафчике за роялем.

В ожидании надвигающейся беды она все еще смотрела в окно, когда зигзаги нескольких молний разом рассекли небо, и эта апокалипсическая вспышка, казалось, не только заставила капли дождя замереть в воздухе, но и стерла с лица земли другие дома на улице Теней. Когда земля перестала дрожать и гром сотряс небо, грозя обрушить его, молнии и дождь на мгновение вступили в заговор, чтобы стереть с лица земли четыре полосы движения по улице Теней. Городские улицы у подножия холма исчезли, вместе со зданиями и их огнями. В сверкающих небесных вспышках Туайла видела лишь бескрайнюю, пустую землю, длинный склон холма и равнину за ним, море высокой травы и редкие рощи черных деревьев с торчащими во все стороны, лишенными листвы ветвями.

Это видение, конечно же, нарисовало ее воображение, приняв за реальность отсвет молний на залитом дождем оконном стекле, ничего больше, потому что, едва небесный фейерверк погас, город занял прежнее место, со своими домами и парками. По длинному бульвару в обе стороны двигались автомобили, черный асфальт блестел от дождя, от него отражался свет фар и красных задних огней.

Туайла обнаружила, что уже поднялась с высокого стула и положила гитару на ковер, хотя и не помнила, когда она это сделала. Она стояла у окна. То, что увидела чуть раньше, могло быть только оптической иллюзией. Однако во рту у нее пересохло, пока она дожидалась очередного залпа молний. Но, когда они засверкали, город не исчез, прочно зацепившись за положенное ему место. Пустынная, заросшая травой равнина не появилась. Мираж. Иллюзия.

Туайла повернулась, чтобы взглянуть на шкафчик за роялем. Ни одна из статуэток не упала, но дом действительно трясло, в этом она не сомневалась. Это тебе не отблеск молний на залитом дождем стекле.

Глава 8

КВАРТИРА «2-В»

Бейли включил все лампы и люстры в гостиной, в своей спальне и спальне для гостей, в обеих ванных комнатах, на кухне. И оставил включенными, хотя никого в своей квартире не нашел. Увиденное его не испугало. Скорее вызвало любопытство. И чем ярче горел свет, тем повышалась вероятность, что он сумеет получше рассмотреть того — если будет на кого смотреть, — кто появится следующим.

Он даже не стал рассматривать вариант, что существо в бассейне или ушедший в стену призрак — галлюцинация. Наркотиков он не употреблял. Пил в меру. Если в мозгу возникла опухоль или он страдал какой-то болезнью, одним из симптомов которой являются галлюцинации, то ранее ни опухоль, ни эта болезнь не давали о себе знать. И по его опыту, посттравматический синдром, вызванный ужасами войны, являлся, по большей части, выдумкой психиатров, которые нашли в этом золотую жилу.

В спальне Бейли достал пистолет из нижнего ящика прикроватного столика. «Беретту» калибра 9 мм с шестидюймовым стволом и оптическим прицелом ночного видения «триджикон».[395] Оружие это он купил после возвращения к мирной жизни, но случая воспользоваться им так и не представилось, за исключением тира.

Вооружившись, он не знал, что делать дальше. Если он видел сверхъестественных призраков, то пистолет никак бы ему не помог. Но он все равно намеревался держать его под рукой.

Бейли постоял у кровати, сжимая рукоятку пистолета, раздраженный, где-то чувствуя себя дураком. На войне у него не возникало проблем с идентификацией врагов. Речь шла о парнях, которые хотели его смерти, стреляли в него и его людей. Они могли убегать, если их внезапная атака не приносила быстрой победы, но не исчезали, проходя сквозь стену. Чтобы выжить в бою, чтобы выиграть бой, морским пехотинцам приходилось не просто бороться за свою жизнь, но становиться и стратегами, и тактиками, а для этого требовался полный контакт с действительностью, способность мыслить логически. Теперь же он стоял с «береттой» в руке, ожидая, что враг материализуется из стены. Получалось, что ждал он призрака, привидение, то есть вел себя алогично, словно никогда и не служил в морской пехоте, а превратился в персонажа фильма «Охотники за привидениями».

Как было и в бассейне одиннадцатью часами раньше, из-под земли донесся гул. На этот раз он быстро нарастал, прибавив в громкости, и здание трясло пять или шесть секунд, прежде чем звук и тряска исчезли. Бейли не сомневался, что эта сейсмическая активность каким-то образом связана и с таинственным пловцом в бассейне, и с темным призраком, который с кошачьей быстротой пересек его кабинет. Премудрости финансового анализа в не меньшей степени, чем опыт на поле боя, научили его, что совпадения редки и везде существуют причинно-следственные связи, дожидающиеся, когда же их выявят.

Как только «Пендлтон» застыл, а гул утих, Бейли услышал голос. Низкий и зловещий, интонациями он напоминал голос диктора, в другой комнате сообщающего по радио о случившемся несчастье: слова звучали нечетко, их значение ускользало, но голос Бейли слышал, вкрадчивый, как шепот возлюбленной.

Когда он наклонился к радиочасам на прикроватном столике, голос зазвучал от противоположной стены. Он подошел к секции стенки, в которой стоял телевизор, распахнул дверцы, открыв большой темный экран… и услышал голос у себя за спиной, уже ближе, но слова по-прежнему оставались неразборчивыми.

Куда бы он ни подходил, невидимый оратор неизменно оказывался в противоположном углу, словно дразнил его.

Когда Бейли вошел в примыкающую к спальне ванную комнату, голос там его уже поджидал. Звучал то из-за зеркала, то из вентиляционной решетки, то просто из потолка.

Бейли переходил из одной ярко освещенной комнаты в другую с пистолетом в руке, направив дуло в пол, а голос становился все более зловещим, более угрожающим. Теперь он раздавался с разных сторон, словно оратор не мог ни секунды усидеть на одном месте.

На кухне слова зазвучали яснее, более отчетливо, но он все равно ничего не понимал. И тут Бейли осенило: он слышал иностранный язык. Но не французский, или итальянский, или испанский. Не немецкий. Не русский. Не какой-либо славянский. Не какой-либо азиатский. Ничего подобного слышать ему не доводилось, и возникла мысль, что это прямо-таки инопланетный язык из научно-фантастического фильма. Но тут же он подумал, что, скорее всего, имеет дело с древним и простым языком, хотя Бейли не мог сказать, с чего он так решил.

Не единожды у него возникала мысль, что голос раздается из соседней квартиры. «Пендлтон» строили, как монолит, на месте заливая бетоном стальную арматуру, и при реставрации, когда здание делили на отдельные квартиры, использовали тот же метод, только еще позаботились и о звукоизоляции. На этом этаже общая стена у Бейли была только с квартирой Туайлы Трейхерн, сочинительницы песен, но он ни разу не слышал звуков рояля, когда она работала.

Стоя на кухне у центральной стойки, оглядываясь, Бейли вслушивался в голос, который раздавался из воздуха. Голос сначала прибавлял в громкости, а потом начал затихать, словно кто-то убрал звук радиоприемника.

И когда голос превратился в шепот, зазвонил настенный телефонный аппарат. Бейли снял трубку.

— Алле?

— Бейли, дорогой, мы с Эдной нуждаемся в твоем благотворном, успокаивающем воздействии, — Марта Капп, одна из пожилых сестер, которые входили в число его клиентов, проживающих в «Пендлтоне», говорила с твердостью хорошей учительницы, которая устанавливает высокие стандарты и требует их неуклонного исполнения. — Салли то ли выжила из ума, то ли перебрала виски, — речь шла о Салли Холландер, их домоправительнице. — Она утверждает, что видела Сатану в буфетной, и хочет уволиться. Ты знаешь, как мы зависим от Салли.

— Я приду как смогу быстро, — ответил Бейли. — Дайте мне пять минут.

— Дорогой мальчик, ты — как сын, которого у меня никогда не было.

— У вас есть сын.

— Но он совсем не такой, как ты, о чем я могу только сожалеть. Его сеть ресторанов суши скоро станет такой же дохлой, как рыба, которую там подают. Теперь он хочет, чтобы я вложила деньги в строительство ветряной электростанции. Четыре тысячи ветряков на какой-то мертвой равнине в Неваде. Произведенной энергии хватит, чтобы обеспечить электричеством одиннадцать домов, при этом ветряки будут убивать по шесть тысяч птиц в день. Этот мальчик сам большой ветряк, он тараторит быстрее балаганного зазывалы. Пожалуйста, поторопись и вразуми Салли.

Вешая трубку на рычаг, Бейли подумал, что встреча Салли с дьяволом никак не связана с виски.

— Что здесь происходит? — громко спросил он и с мгновение ждал ответа на незнакомом языке от бестелесного голоса. Потом понял, что на кухне тихо и светло.

ОДНО

Я — Одно, единое и единственное. Я живу в «Пендлтоне», как, впрочем, живу и везде. Я история «Пендлтона» и его судьба. Здание — мое место зачатия, мой памятник, мои охотничьи угодья.

Готовясь отпраздновать мой триумф, я пишу этот документ, чтобы передать его тебе, тому, кто понимал, что мир пошел не тем путем, и стремился это исправить. Мир, который ты знал, уничтожен. Я покажу тебе…

Эндрю Норт Пендлтон, гордый и невежественный, построил этот великолепный дом здесь не потому, что ему нравился открывающийся вид, но из-за легенды Холма Теней. Как и некоторые другие представители верхушки общества конца девятнадцатого столетия, Эндрю искал новые идеи, чтобы сбросить с себя оковы устаревших традиций. Он увлекся различными видами спиритизма и располагал свободным временем, чтобы всем этим заниматься. Сеансы, автоматическое письмо, хрустальные шары, получение с помощью гипноза сведений о прошлых жизнях. Он действительно искал, но был таким же дураком, как все остальные люди. Индеец-мистик — из какого племени, осталось неясным — рассказал ему историю Холма Теней, и Пендлтон заявил, что должен построить на нем дом, чтобы с толком использовать духовную энергию, идущую из этой полой земли.

Индейцы когда-то жили на вершине холма, потому что в определенное время года светло-синий свет вырывался из старых вулканических фумарол, мерцая и танцуя в воздухе. Не часто, но случалось, что давно умершие близкие на короткое время появлялись среди живых, словно прошлое сливалось с настоящим. Земля эта считалась священной, и племя защищали как духи ушедших, так и сверкающие синие призраки.

Мистик, он же тайный агент владельца земли, «забыл» упомянуть Эндрю Пендлтону, что коренные американцы покинули холм после другого спектакля, поставленного в их поселении ордой ярко-синих призраков, куда менее мирных, чем те, которых они видели раньше.

В ту ночь половина племени исчезла навсегда. Они пришли ко мне. Я сожрало их, потому что они мешали мне жить.

Когда Эндрю Пендлтон, его жена и дети предстали передо мной, жизнь я оставило только ему одному. В каком-то смысле я считало себя обязанным Пендлтону своим существованием, потому что он решил построить дом на Холме Теней. Его «Белла-Виста» стал не просто домом, но и транспортным средством, которое привезло меня в этот мир.

Я Одно, и другого такого нет и не может быть. Они приходят ко мне, я воспринимаю их как мясо, каковым они и являются. Со временем все придут ко мне, и тогда будет поставлена точка. После этого солнце и луна станут светить только мне.

Скоро нынешние жильцы «Пендлтона» появятся передо мной, сбитые с толку моими многочисленными воплощениями. Я знаю их, потому что я знаю все. Не все они исчезнут, но почти все. Особенно мне хочется отведать детей. Я не терплю невинности, я презираю мягкость. Бывшему морпеху станет ясно, что в моих владениях честь и ответственность не в почете.

Тех, кто, возможно, любят друг друга, любовь не спасет. Единственная любовь, которая имеет значение, это любовь к себе, а единственное, что достойно любви, — это Одно.

Глава 9

КВАРТИРА «2-А»

Почти девятилетний Уинни, уютно устроившись в кресле в своей спальне, разглядывал три книги, решая, какую прочитать следующей. Учась в четвертом классе, он читал на уровне семиклассника. Проходил специальный тест. Так что не кривил душой, пусть этим не гордился. Понимал, что он не семи пядей во лбу или что-то в этом роде. Будь он умным, знал бы, что сказать людям. А он никогда не знал. Его мать говорила, что он застенчивый, и, возможно, говорила правду, но он никогда не знал, что сказать, а с умными такого не случалось.

Причина, по которой он так хорошо читал, заключалась в том, что читал он все время, сколько себя помнил. Сначала книжки со множеством картинок и редкими словами. Потом книжки без картинок. Теперь — беллетристику для подростков. А через пару лет, возможно, добрался бы и до тысячестраничных романов для взрослых, чтобы читать их, пока не лопнет голова.

Его отец — ему принадлежали дома в Нашвилле и Лос-Анджелесе, а здесь он появлялся реже, чем почтальон «Федэкс»,[396] почти так же редко, как Санта-Клаус, — не хотел, чтобы Уинни все время проводил за книгами. Говорил, что мальчик, который все время читает, может превратиться в маменькиного сынка и даже в аутиста, что бы это ни означало. Его отец хотел, чтобы он больше времени отдавал музыке. Уинни любил музыку, но читать и писать ему нравилось больше.

Кроме того, он не собирался идти в музыку. Его отец был знаменитым певцом, мать — достаточно известной сочинительницей песен, а Уинни никогда не тянуло в знаменитости. Это же кошмар — быть знаменитым и не знать, что сказать: все ловят каждое твое слово, а у тебя нет слов, которые они могли бы поймать. С тем же успехом можно на глазах у всех падать лицом в навоз, по двадцать раз на дню, каждый день своей жизни. Все, кто занимался музыкой, всегда знали, что сказать. Некоторые никогда не замолкали, забывая про музыку.

Уинни, возможно, уже и стал маменькиным сынком, о чем так тревожился отец. Сам он точно не знал. Ему нравилось думать, что еще не стал. Но такого теста он не проходил. Четыре дня в неделю он посещал «Школу Грейс Лайман», основанную миссис Грейс Лайман, которая умерла тридцатью годами раньше. Они не держали в школе ее тело в большом стеклянном ящике или в чем-то еще. Это было бы прикольно, но не держали. Уинни даже не знал, где ее тело. Никто ему не говорил. Может, никто не знал. Грейс Лайман умерла, но школа по-прежнему жила по установленным ею правилам, и одно из правил состояло в том, что хулиганов и задир в школе не держали. А если ты ни разу не встречался лицом к лицу с хулиганом или задирой, то не мог и узнать, маменькин ты сынок или нет.

Он мог быть даже убийцей. Если бы какой-нибудь задира принялся его толкать, действительно достал бы по самое не могу, возможно, он бы озверел и оторвал парню голову или что-то еще. Уинни не думал, что может озвереть до такой степени, но такого теста никогда не проходил. Этот момент Уинни для себя уяснил четко (в книгах об этом постоянно шла речь): ты должен пройти проверку, чтобы понять, кто ты и на что способен. Безнадежный маменькин сынок, благородный воин, маньяк — он мог быть кем угодно и не иметь об этом ни малейшего представления до соответствующей проверки.

Только одно Уинни знал точно: он не Санта-Клаус. Никто не мог быть Санта-Клаусом. Санта-Клаус не был настоящим. Как, скажем, почтальон из «Федэкс». Это открытие Уинни сделал недавно. Еще не определился, как к этому отнестись. Поначалу ему стало грустно, словно Санта-Клаус умер, но грусть эта быстро ушла. Человек, который не существовал, не мог умереть, так что нечего и скорбеть о нем. По большей части Уинни чувствовал себя идиотом, потому что так долго верил в эту глупую сказочку о Санте.

Но теперь он не мог говорить себе, что его отец приезжает к нему так же редко, как Санта-Клаус, потому что если по правде, то Санта-Клаус не приезжал никогда, а отец все-таки приезжал. Разумеется, отца он не видел давно, и тот, возможно, тоже никогда не существовал. Время от времени отец звонил Уинни, но, ясное дело, голос на другом конце провода мог принадлежать кому угодно. Если отец приезжал на Рождество, то подарки не отличались разнообразием: один или два музыкальных инструмента, стопка компакт-дисков, не только его, но и других певцов, и рекламная фотография с автографом, если у него выходил новый альбом. Всякий раз, когда у Фаррела Барнетта появлялась новая рекламная фотография, он обязательно отсылал ее сыну. И пусть даже Санта-Клаус не существовал, он привозил подарки получше, чем отец Уинни, который совсем и не был выдумкой… хотя как знать?

Уинни практически решил, на какой из трех книг ему остановиться, когда пол и стены затрясло. Лампа на столе, который стоял рядом с креслом, закачалась, постукивая основанием по столу. Качнулись и оконные портьеры, словно их шевельнул сквозняк, но никакого сквозняка не было и в помине. На открытой полке в книжном шкафу застучали по дереву фигурки из «Мира драконов». Закачались, словно ожили. Сильно закачались. Но, конечно же, они были даже мертвее Грейс Лайман.

Уинни спокойно сидел в кресле, пока тряслись пол и стены, а за окном били молнии и грохотал гром. Он не испугался. Не собирался обмочить штаны. Однако не мог сказать, что спокоен и собран. Оказался где-то посередине. Не знал слова, описывающего его состояние. В последние пару дней в «Пендлтоне» творилось что-то странное. Необычное. Но под необычным не всегда подразумевалось страшное. Иной раз необычное было очень даже интересным. На прошлое Рождество отец подарил ему золоченый саксофон, почти такой же большой, как сам Уинни. Мальчик нашел такой подарок странным, но не интересным и не страшным. Странным — в смысле глупым.

Он ни с кем не делился тем, что странное и интересное случилось с ним дважды за последние два дня. И пусть ему хотелось рассказать об этих странностях маме, он подумал, что она сочтет необходимым поставить в известность отца. По вполне понятным причинам, она стремилась к тому, чтобы Фаррел Барнетт принимал участие в жизни сына. Но в данном случае его отец наверняка бы перегнул палку, и в результате Уинни пришлось бы дважды в неделю видеться с мозгоправом, после чего началась бы судебная тяжба на предмет опеки и над ним нависла бы угроза переезда в Нашвилл или Лос-Анджелес.

Когда тряска прекратилась, Уинни глянул на телевизор. Темный и молчаливый. Хотя акриловый экран не отполировали до такой степени, чтобы сидящий в кресле Уинни мог видеть свое отражение, экран этот не выглядел плоским, а казался бездонно глубоким, этаким прудом в тени леса. И отсвет настольной лампы, плавающий по экрану, напоминал бледное лицо утопленника, дрейфующего чуть ниже поверхности.

* * *

Туайла поспешила из своего кабинета в комнату Уинни, которая находилась в дальнем конце их квартиры, одной из двух самых больших в «Пендлтоне», с площадью более 3500 квадратных футов, восемью жилыми комнатами, тремя ванными и кухней. Постучала в дверь и, переступив порог, после того как он разрешил ей войти, нашла сына в кресле, с тремя книгами на коленях.

Он светился изнутри, по крайней мере для нее, хотя она думала, что и не только для нее: часто видела, как люди пристально смотрят на него, словно его внешность захватила их внимание. От нее он унаследовал темные, почти черные волосы, от отца — синие глаза, но не только и даже не столько красота заставляла людей задерживать на нем взгляд. Несмотря на застенчивость и сдержанность, что-то неуловимое в его облике сразу располагало к нему. Про таких маленьких обычно не говорят, что они обладают харизмой, но харизматичность Уинни, пусть он об этом вроде бы и не подозревал, не вызывала сомнений.

— Лапочка, как ты? — спросила она.

— Хорошо. Полный порядок. А ты?

— Откуда взялась эта тряска? — спросила она.

— Ты не знаешь? Я думал, ты в курсе.

— Я не думаю, что это землетрясение.

— Может, что-то взорвалось в подвале? — предположил Уинни.

— Нет. Сработала бы сигнализация.

— Такое уже случалось.

— Когда?

— Раньше, но трясло не так сильно. Может, где-то что-то взрывают. Скажем, на каком-то строительстве.

В его спальне кессонный потолок высотой в двенадцать футов остался от исходного «Пендлтона». Каждый кессон украшал золоченый медальон, золоченые балки разрисовали бабочками и бамбуком в японском стиле.

Утонченная элегантность уравновешивалась игрушками и книгами Уинни, но Туайла задумалась — и не в первый раз, — а не допустила ли она ошибку, купив эту квартиру, подходит ли ребенку такая обстановка? Да, безопасный дом в безопасном городе, все условия для нормальной жизни. Но детей в «Пендлтоне» практически не было, то есть резко уменьшались шансы с кем-либо подружиться. Уинни особо и не стремился с кем-либо играть — всегда сам находил чем заняться. Но, чтобы перебороть застенчивость, ему, конечно же, следовало общаться с детьми не только в школе, но и в свободное время.

Туайла села на скамейку для ног у кресла.

— Лапочка, тебе нравится в «Пендлтоне»? — спросила она.

— Я не хочу жить в Нашвилле или Лос-Анджелесе, — без запинки ответил он.

— Нет-нет, — она покачала головой. — Я не об этом. Я тоже не хочу, чтобы ты там жил. Может, нам стоит купить дом в обычном районе, может, не такой и роскошный, дом с двором, может, рядом с парком, там, где много других детей. Мы могли бы завести собаку.

— Мы можем завести собаку и здесь, — ответил Уинни.

— Да, можем, но в городе с собакой гораздо больше хлопот, чем в пригороде. Собакам нужно место, чтобы бегать.

Уинни нахмурился.

— В любом случае мы не сможем жить в обычном районе из-за того, что ты такая.

— А я какая? Обычная женщина, которая пишет песни. Во мне нет ничего особенного.

— Тебя иногда показывают по телику. В последний раз ты даже пела по телику. И действительно хорошо пела.

— Я выросла в обычном районе, знаешь ли. Собственно, в бедном обычном районе.

— В любом случае я не люблю парки. В них у меня вечно начинается зуд. Ты знаешь, это у меня бывает. И я чихаю и чихаю из-за цветов и деревьев. Может, это и приятно, гулять в парке зимой, ты понимаешь, когда все засохло, и замерзло, и покрыто снегом, но большую часть года — удовольствие маленькое.

Она улыбнулась.

— Значит, парк… маленький островок ада на земле, да?

— Я не знаю, на что похож ад, разве что там жарко. И ад наверняка хуже парка, раз уж более худшего места быть не может. Давай останемся здесь.

Она так сильно любила Уинни, что ей хотелось кричать об этом. Она едва могла сдерживать так много любви.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, малыш.

— Я счастлив. А ты счастлива?

— Я счастлива с тобой. — Он сидел в носках, сбросив тапки. Она сжала рукой его правую стопу и легонько тряхнула. — Я счастлива везде, если ты рядом.

Он отвел глаза, смущенный ее декларацией любви.

— Мне тут нравится. Клевое место. Ни на что не похожее.

— Ты всегда можешь пригласить детей из школы, чтобы они остались на ночь. Или днем в субботу.

Он нахмурился.

— Каких детей?

— Каких захочешь. Твоих друзей. Одного или двух, или целую толпу, все равно кого.

Уинни заговорил после долгой паузы, встревоженный мыслью о том, что придется приглашать детей в дом.

— Или мы с тобой можем пойти в парк, если ты этого хочешь.

Туайла поднялась со скамеечки.

— Ты джентльмен. Действительно, джентльмен. — Она наклонилась, поцеловала его в лоб. — Обед в шесть.

— Я посижу здесь и почитаю.

— У тебя есть домашняя работа?

— Сделал в автомобиле, когда ехал из школы с миссис Дорфман.

Миссис Дорфман, домоправительница, отвозила Уинни в школу и привозила обратно.

— Видимо, в школе Грейс Лайман на дом много не задают.

— Задают много, но мне это легко. Никакой жуткой математики или чего-то такого.

Туайла однажды сказала мальчику, что у нее никогда не возникало проблем с математикой, поскольку она сродни музыке. С тех пор, чтобы как-то подкрепить свою решимость не становиться музыкантом, Уинни притворялся, что математика для него очень сложна.

Молнии продолжали сверкать, но уже не так яростно, и мальчик, вместо того чтобы смотреть в окно, повернулся к темному телевизору, стоящему в стенке напротив кровати. Сдвинул брови, на лице отразилось опасливое ожидание.

И сила громовых раскатов заметно ослабла. Туайлу вдруг охватила интуитивная материнская тревога.

— Что-то не так, Уинни?

Он встретился с нею взглядом.

— Что именно?

— Я не знаю, все равно что.

— Нет, все хорошо, — после паузы ответил он.

— Ты уверен?

— Да. Все хорошо. И настроение у меня хорошее.

— Я люблю тебя, мой маленький мужчина.

— Я тоже, — он покраснел и раскрыл одну из книг, что лежали у него на коленях.

* * *

Маму он очень любил, лучшей и представить себе не мог, наверное, она ничем не отличалась от ангела, да только произносила фразы вроде «мой маленький мужчина», которые никогда не позволил бы себе ангел, потому что ангел бы знал, как смущали они Уинни. Он был маленьким, это верно, но не мужчиной, а худеньким мальчишкой, которого качало от ветра. Он все ждал, когда его бицепсы станут больше прыщей, но этого не происходило, хотя до девяти лет ему оставалось не так и много. Все шло к тому, что он на всю жизнь останется худеньким мальчишкой, пока внезапно не превратится в худенького старичка, так и не ощутив себя мужчиной.

Но мама желала ему только хорошего. Не злилась на него и никогда не обманывала. И так здорово умела слушать. Он мог поделиться с ней самым важным и точно знал, что она не пропустит его слов мимо ушей.

И когда она спросила, что не так, возможно, ему следовало рассказать о том, что с ним приключилось, пусть даже она и поделилась бы потом с отцом. Он решил, что за обедом, пожалуй, скажет ей о голосе, который заговорил с ним с непонятно какого телевизионного канала.

* * *

Свидетель возник у рояля в кабинете Туайлы Трейхерн, когда та выходила за дверь, повернувшись к нему спиной и не подозревая о его присутствии. Он последовал за женщиной к двери, постоял на пороге достаточно долго, чтобы убедиться, что она направилась на кухню, вероятно, готовить обед для себя и сына.

Но, что бы она ни собиралась приготовить, съесть обед им бы не удалось. Время истекало, надвигался решающий момент.

Свидетель вернулся к роялю, остановился, чтобы получше рассмотреть награды, полученные Туайлой за сочинение песен. Она многого достигла еще до того, как отметила тридцатилетний юбилей. Он помнил ее песни, потому что ничего не забывал. Ничего. В свое время даже купил компакт-диск, на который она напела свои песни теплым, хрипловатым голосом.

Там, откуда он пришел, не было ни сочинителей песен, ни самих песен, ни певцов или певиц, ни музыкантов, ни зрителей. Никто не воспевал утреннюю зарю, день, закат или ночь, воздух не оглашало пение птиц. Среди последних людей, которых он убил, был мужчина, блестяще игравший на гитаре, и девочка-подросток, лет двенадцати, с удивительно чистым, нежным, ангельским голоском.

Он не был сам собой, когда убивал. В свое время он уважал закон и любил музыку. Но с тех пор он изменился, его изменили, в чем-то по его желанию, в чем-то — без. Когда-то он наслаждался музыкой. Теперь, живя без музыки, благоговел перед ней.

Но благоговение не смогло удержать его в кабинете Туйалы Трейхерн. Он замерцал и исчез.

Глава 10

ПОСТ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ В ПОДВАЛЕ

Девон Мерфи сдал смену в семь утра четверга, и его место на следующие восемь часов занял Логан Спэнглер. Из пяти охранников, которые делили между собой двадцать одну смену в неделю, Логан был старше всех и возглавлял службу безопасности.

В полиции он начинал патрульным. Потом стал детективом отдела расследования убийств и отправил за решетку больше бандитов, чем серийные герои сотни писателей-детективщиков. Впрочем, по мнению Логана, он не мог гордиться таким достижением, потому что девяносто процентов арестованных составляли маменькины сынки, которые знали о настоящем зле меньше среднестатистической библиотекарши, а крутизной не превосходили девушку-подростка. Он мог уйти в отставку в пятьдесят два года, но сдал свой жетон только в шестьдесят два, предельном возрасте для выхода на пенсию. Но и теперь, в шестьдесят восемь, он мог надрать задницу любому сорокалетнему копу.

К своей новой работе Логан относился со всей серьезностью. Если бы воспринимал ее иначе, чем службу в полиции, то проявил бы неуважение не только к своим работодателям, но и к себе. Соответственно, он не собирался оставить без внимания сбой системы видеонаблюдения, пусть даже и очень кратковременный.

Девон полагал, что экраны «ослепли» примерно на полминуты. После его ухода Логан проверил записи — изображения с камер наблюдения хранились тридцать дней — и выяснил, что на самом деле сбой длился двадцать три секунды.

Утром и после полудня, когда это не мешало выполнению его прямых обязанностей, Логан запускал тестовую программу системы наблюдения, в надежде выяснить причину сбоя, но объяснения так и не нашел. Он также просмотрел видеозаписи камер, установленных в подвале и на первом этаже, за двухчасовой период, предшествующий сбою, который случился в третьем часу утра, между 2.16.14 и 2.16.37. Где-то в душе он ожидал, что увидит незваного гостя, который и вывел из строя оборудование системы видеонаблюдения, но камеры зафиксировали только жильцов или сотрудников «Пендлтона», и последние занимались исключительно положенными им делами.

За несколько минут до начала своей смены, с трех часов дня до одиннадцати вечера, на пост службы безопасности прибыл Вернон Клик, зеленые выпученные глаза которого прятались за грязными линзами очков, которые не протирались со Дня благодарения. Он принес с собой корзинку с ленчем и, как обычно, толстый портфель, словно адвокат, ведущий множество дел. Ботинки Вернон почистить не удосужился, брюки если и прогладил, то кое-как. Да, побрился, но под ногтями скопилось столько грязи, что у Логана возникло желание почистить их волосяной щеткой. По какой-то причине Клик становился все более неряшливым. Он этого еще не знал, но работать ему оставалось две смены.

Логан попенял Клику на мятые брюки и нечищеные ботинки, но про ногти упоминать не стал. Если бы Клик понял, какое отвращение он вызывает у своего босса, то мог бы сообразить, что его дни на этой работе сочтены. Логан предпочитал удивлять сотрудника сообщением, что уволен. Озвучивал свое решение за несколько минут до того, как сотрудника выпроваживали из здания.

Уступив место у экранов Клику, Логан сел на свободный стул и вновь включил тестовую программу, в очередной попытке найти причину сбоя системы видеонаблюдения.

— Что случилось? — спросил Клик.

— Случилось? — переспросил Логан.

— Что вы ищете?

— Ничего.

— Конечно же, ищете.

Логан вздохнул.

— Прошлой ночью камеры наблюдения дали сбой.

— Это серьезно.

— Ничего серьезного, — возразил Логан. — Не работали двадцать три секунды.

— Кто-то, возможно, совершил кражу со взломом.

— Никто ничего не крал.

— Кто-то что-то совершил, — упорствовал Клик.

— Никто ничего не совершал.

— Кто-то совершил, — не отступался Клик. В полиции он никогда не служил, работал только частным охранником, но твердо верил, что интуицией не уступает матерому копу. — Может, кто-то кого-то убил.

— Никого не убили.

— Если вы еще не нашли тело, это не означает, что оно не находится где-то в здании. Кто-нибудь его еще найдет.

Логан прервал этот идиотский разговор. Вновь и вновь прокручивал видео с ночным возвращением в «Пендлтон» сенатора Эрла Блэндона: сенатор в кабине лифта, пустые коридоры третьего этажа сразу за сбоем.

Он чувствовал едва скрываемое раздражение Вернона Клика, вызванное затягивающимся пребыванием босса в помещении поста службы безопасности. Наверняка этот урод принес с собой порнографические журналы или бутылку ирландского виски, может, и то и другое, и с нетерпением дожидался возможности доставить себе удовольствие, так или иначе.

Что не давало покоя Логану, так это время, которое ушло у сенатора на возвращение в квартиру. Лифту требовалась двадцать одна секунда на то, чтобы тронуться с первого этажа и полностью остановиться на третьем. Согласно посекундному отсчету, указанному на записи, камера отключилась через четыре секунды после начала подъема. Если вычесть оставшиеся семнадцать секунд подъема из двадцати трех, получалось, что за шесть секунд человек вышел из лифта, миновал короткий коридор западного крыла на третьем этаже, повернул в северный коридор, отпер дверь и вошел в квартиру.

Как и Девон Мерфи, Логан знал признаки сильного подпития сенатора: расправленные плечи, выверенный шаг. Кадры, запечатлевшие Блэндона в вестибюле, не оставляли сомнения в том, что домой он пришел, крепко набравшись.

Возможно, трезвый человек сумел бы за шесть секунд выйти из лифта, быстрым шагом дойти по коридорам до квартиры «3-Г», отпереть замок, войти и закрыть дверь за собой. Но, учитывая принятое на грудь, Эрл Блэндон мог только величественно выступать, напоминая невесту, идущую под торжественную музыку к алтарю. И, конечно же, как минимум шесть секунд ушло бы у него только на то, чтобы достать ключ из кармана и вставить его — наверняка не с первой попытки — в замочную скважину.

— Прежде чем уйти, я собираюсь заглянуть к одному из жильцов третьего этажа. — Логан поднялся.

— Вы про сенатора? — Клик указал на экран, на котором босс просматривал видеозаписи. Не получив ответа, добавил: — Думаете, он мертв?

— Нет, я не думаю, что он мертв.

— Тогда думаете, что он кого-то убил?

Логан Спэнглер повернулся к нему:

— Вернон, у тебя проблемы?

— У меня? Нет у меня никаких проблем.

— Какая-то точно есть.

— Моя единственная проблема — двадцать три пропавшие секунды видеозаписи.

— Это не твоя проблема, — покачал головой Логан. — Это моя проблема.

— Тогда не заставляйте меня об этом тревожиться.

— Не о чем тут тревожиться.

— Возможно, кто-то убил или кого-то убили.

— Работай спокойно. Выполняй все инструкции. И держи воображение в узде, — посоветовал Логан и оставил Клика одного.

Как только Логан захлопнул за собой дверь, под ногами раздался гул и «Пендлтон» затрясло. Такое уже случалось. На восточном склоне Холма Теней закладывали фундамент высотного дома, и причину колебаний почвы следовало искать именно в этом. Логан решил, что наведет справки в городском департаменте строительства после того, как встретится с сенатором.

Глава 11

КВАРТИРА «3-Е»

Микки Дайм оставил мертвого Джерри на кресле в кабинете.

На кухне вымыл руки. Ему нравилась очень горячая вода, от которой щипало кожу. Жидкое мыло напоминало пену для бритья. Оно пахло персиками. Персики он ставил выше любых других фруктов.

За окном небо полыхало и полыхало молниями. Микки пожалел, что он не на улице. Это так приятно — ощутить, как трепещет воздух, вдохнуть резкий запах озона, который оставляли после себя молнии. Загрохотал гром. Он почувствовал, как завибрировали кости.

Микки налил себе стакан шоколадного молока, положил на тарелку лимонный кекс. Стакан от «Баккара», тарелка от «Лиможа», вилка от «Тиффани». Красивые вещи, и выглядят хорошо, и в руки взять приятно. Кекс сверху был покрыт толстым слоем глазури. Микки сел за столик у окна, выходящего во двор. Ел медленно, смакуя каждый кусочек.

Большое количество сахара действовало на многих людей возбуждающе, а Микки успокаивало. С самого детства мать говорила, что он не такой, как другие люди. И она не просто хвалилась. Микки действительно во многом отличался от других людей. К примеру, его обмен веществ напоминал высокоэффективную машину, вроде «Феррари». Он мог есть что угодно и сколько угодно, не прибавляя в весе ни унции.

После кекса он съел три печенья «Орео». Разделял их и сначала слизывал начинку. Так есть «Орео» научила его мать. Мать его многому научила. Он считал, что обязан ей всем.

Микки прожил на свете тридцать пять лет. Его мать шесть месяцев назад умерла. Ему по-прежнему недоставало ее.

Даже теперь он мог вспомнить холод и мягкость щеки, когда он наклонился над гробом, чтобы поцеловать ее. Он поцеловал ее и в оба века, ожидая, что они задрожат и откроются. Но глаза так и остались закрытыми.

Микки закончил перекус. Сполоснул тарелку, стакан, вилку. Оставил на сушке, чтобы их помыла домработница, приходившая дважды в неделю.

Какое-то время постоял у раковины, наблюдая за каплями, сползающими по оконному стеклу. Он такой приятный — звук барабанящего дождя.

Ему очень нравилось гулять под теплым летним дождем, под холодным осенним. Ему принадлежал загородный коттедж с участком земли площадью в двенадцать акров. И если выпадала возможность, он сидел во дворе под дождем голым. Казалось, дождь вылизывает его тысячью языков.

Микки вернулся в кабинет, где в кресле лежал мертвый Джерри. Убитый с близкого расстояния из пистолета тридцать второго калибра с глушителем. Пуля пробила сердце. Под входной раной на белой рубашке появилось кровавое пятно в форме капли. Микки оценил этот штрих.

Костюм Джерри шил у отличного портного. Стрелки на брюках напоминали лезвия ножей. И плотность материи Микки понравилась, когда он потер лацкан большим и указательным пальцами. Рубашку и галстук Джерри носил шелковые. Микки любил запах шелка, но Джерри пользовался одеколоном с резким ароматом лайма, который забивал нежный запах материи.

Став профессионалом, Микки никогда не убивал человека бесплатно. Это неестественно. Все равно что для Пикассо отдать картину. Важную часть чувственного наслаждения, которое он получал от убийства, составлял пересчет полученного вознаграждения.

Впервые он убил через неделю после своего двадцатилетия, еще будучи дилетантом. Тогда ему повезло, и он сумел выйти сухим из воды. Он пытался уговорить на свидание официантку, которую звали Мэллори. Она ему отказала. И обошлась с ним грубо. Унизила его. Он узнал о ней все. Она снимала с подругой маленький домик, с ними жила и ее пятнадцатилетняя сестра. Он пришел туда с «тазером», баллончиком «Мейса» и виниловыми наручниками. Началось все с секса, и он получил его вдоволь. Потом ему пришлось их убить, и он открыл для себя другой вид секса. Но понял, что убивать ради секса глупо, если ты можешь его купить. Убивая ради секса, а не для того, чтобы получить наслаждение от убийства, ты оставляешь образцы своего ДНК. Кроме того, если ты распалился и захвачен страстью, то не контролируешь себя и допускаешь ошибки, опять же оставляя улики. Поэтому, пусть та ночь и стала лучшей в его жизни, он решил, что больше никогда не будет убивать как дилетант. И гордился своим последующим самоконтролем.

Микки также никогда не убивал родственника. А Джерри был его братом. Но никакого горя или сожаления Микки не испытывал. Разница заключалась лишь в том, что за работу он не получил толстого конверта с купюрами.

За прошедшие годы у Микки не возникало и мысли, чтобы убить кого-то в этой квартире. Это убийство доставило ему массу хлопот.

Джерри Дайм спровоцировал его. Он пришел сюда, чтобы убить Микки. Но повел себя как дилетант. Его намерения буквально читались на лице.

С другой стороны, Микки понимал, что получит вознаграждение за эту работу. Теперь не придется делить наследство матери.

Из стенного шкафа в спальне он принес запасное одеяло. Изготовленное из микрофибры, мягкое, пушистое, но прочное. Потер им щеку. Оно пахло, как пальто спортивного покроя из верблюжьей шерсти, и этот запах Микки относил к числу самых любимых.

Открытые глаза Джерри в смерти стали синее, чем при жизни. У Микки глаза были желтовато-коричневыми, у их матери — зелеными. Про цвет глаз их отцов — анонимных доноров спермы — Микки ничего не знал.

Стащив труп на одеяло, Микки обыскал карманы брата. Взял бумажник Джерри, мобильник, мелочь. Монеты еще сохраняли тепло тела Джерри.

Микки завернул мертвеца в одеяло. Завязал края своими галстуками.

Выйдя из кабинета, плотно закрыл за собой дверь. Когда глянул на часы, раздался звонок в дверь.

Пришла Людмила, маникюрша, бывающая у него дважды в месяц. Русская эмигрантка, лет пятидесяти с небольшим, черноволосая, крепкая.

Она хорошо говорила по-английски. Но они договорились, что она будет молчать, только поблагодарит за заплаченные деньги. Любой разговор отвлекал от удовольствия, которое приносили маникюр и педикюр.

После смерти матери Микки расширил ванную комнату за счет спальни для гостей. У него никто никогда не оставался на ночь.

В огромной ванной стены и потолок облицевали белым мрамором, столешницы сделали из черного гранита, а пол выложили мраморными и гранитными плитами в бело-черную клетку. В новой ванной хватило места и для процедурного кресла с подводом воды, и для массажного стола, и для отделанной кедром сауны, которая разместилась в углу.

Микки сел в кресло, опустив ноги в теплую воду. От ванночки поднимался запах ароматической соли.

Когда Людмила занялась его руками, Микки закрыл глаза. Медленно, постепенно перестал быть человеком, превратившись только в кончики пальцев. Шорох инструментов по эмалированной доске казался симфонией. Запах лака пьянил. Он полностью отдался этому простому, но такому сладостному наслаждению.

Ощущения решали все. Микки ставил их превыше всего.

ОДНО

Я не то, что ты при всей своей вере можешь себе представить, но то, что ты искал. Я прошлое, не завершенное в своей цельности.

Я верю в смерть. Смерть освобождает место для новой жизни. Я умираю каждый день, чтобы возродиться вновь. Эти слабые существа, которые умирают и не возрождаются, они уже послужили этому миру, потому что мир слабаков — мир без будущего.

Ирония судьбы — моя невообразимая сила и бессмертие обусловлены дефектом: дефектом в структуре пространства-времени, червоточиной, которая расположена в сердце Холма Теней. Периодически, когда создаются должные условия, прошлое, настоящее и будущее существуют здесь одновременно, как существуют они и во мне. Те, кто живет в этой ключевой точке, иногда видят и то, что было, и то, что будет. Благодаря коренным американцам, которые поселились здесь первыми, и тем, кто появился за ними следом, этих гостей из другого времени воспринимают как духов, галлюцинации, видения.

Каждые тридцать восемь лет происходит событие куда более значимое, чем появление призраков. Пилигримы, независимо от их воли, прибывают в мое королевство и узнают свою судьбу, которая является и судьбой всего мира.

Прибыв ко мне из 1935 года, члены богатой семьи Осток научились слушаться меня, как их не слушались слуги. Человечество верит в свою исключительность, но на самом деле для мира люди что блохи для собаки, что вши для шимпанзе. Зараза. Болезнь. Остоки и все человеческие существа — крысы на дороге из Гамельна, зачарованные мелодией, которая ведет их ко мне.

Скоро сочинительница песен встанет передо мной, и я покормлюсь ее сердцем, которое она полагает источником эмоций для создания ее песен. Пожилой адвокат, который верит в закон, узнает, что нет законов, кроме моего. С вышедшим на пенсию детективом, верящим в справедливость, я расплачусь по справедливости. Я войду в мальчика, возьму под контроль его тело, но позволю ему какое-то время осознавать, что происходит, позволю ему засвидетельствовать медленную гибель его тела и его невинности. Паразиты, рожденные от паразитов, они зараза, для которой я — очистительный огонь.

Глава 12

КВАРТИРА «3-А»

Дымок с кресла и Пепел со скамеечки для ног наблюдали за Мартой Капп, которая переходила от окна к окну гостиной. Их оранжевые глаза горели, как яркие фонари.

Если не считать предательства тела, по мелочи, вроде седых волос, и по-крупному — артрита кистей, Марта ощущала себя двадцатилетней. Голова у нее работала так же быстро, как и шестьюдесятью годами раньше, но теперь ее решения подкреплялись мудростью, накопленной за богатую событиями жизнь.

В восемьдесят так же, как в двадцать, она терпеть не могла бессмыслицы. К ее огорчению, мир все более напоминал театр абсурда. Так много людей отметали правду, если она предполагала надежду, зато сразу и без оглядки начинали верить в ожившее неживое (а чем еще являлся компьютерный интеллект?), в сверкающую, но пустую утопию Интернета, в нелепые экономические теории завистливых социопатов, в абсолютное моральное и юридическое равенство людей, муравьев, обезьян и спаржи. Особенно возмущали Марту провидцы, постоянно предрекающие конец света, вроде одиозного мистера Уделла из квартиры «3–3», абсолютно уверовавшего то в одну, то в другую угрозу, нависшую над человечеством, будь то новый ледниковый период, ядерная катастрофа планетарного масштаба или Армагеддон. Полная ерунда.

Несколькими днями раньше Салли Холландер, их кухарка и домоправительница, принадлежала к здравомыслящим. Но внезапно начала говорить о ярких и тревожных снах. И после кошмаров, которые снились ей три ночи подряд, заявила, что сны эти пророческие и сулят они быстро приближающийся Судный день. А теперь она заявляла, что видела дьявола в буфетной.

Не вызывала сомнений реальность города, грозы, окна, которое она видела перед собой. Но дьявол в буфетной — это глупость и вздор. Возможно, у Салли, ранее всегда заслуживающей доверия и благоразумной, случился кризис среднего возраста и началось изменение личности, или у бедной женщины развилось какое-то телесное заболевание, среди симптомов которого галлюцинации и бредовые идеи. Поскольку Салли воспринималась любимой племянницей, Марта не хотела даже рассматривать второй вариант, потому что речь могла идти об опухоли мозга и о чем-то другом, не менее катастрофическом.

Сверкающий топор молнии разрубил небо, грохнуло так, словно одновременно упала тысяча деревьев. На мгновение весь город погрузился в темноту. Но, вероятно, ее просто ослепила молния, поскольку, моргнув два раза, она увидела, что город на месте, с освещенными окнами домов и горящими лампами уличных фонарей.

Ранее Дымок и Пепел, пара голубых британских короткошерстых кошек, оставались совершенно спокойны во время истерики, устроенной Салли, лежали, поглощенные собой. Ушки чуть приподнялись при первом крике, головы повернулись на шум. Но мышцы не напряглись, а толстая и очень мягкая, серая с голубым отливом шерсть не встала дыбом. Когда же крики ужаса домоправительницы перешли в рыдания, Дымок и Пепел полностью потеряли к ней интерес. Для Марты поведение кошек послужило прямым доказательством того, что ничего демонического в их квартире не появлялось.

Эдна, старшая — на два года — сестра Марты, к бессмыслице относилась с симпатией. Всю жизнь верила в невероятное, от гадания по ладони до полтергейста, от Атлантиды до городов на темной стороне Луны. В этот самый момент она сидела около Салли за кухонным столом, поила потрясенную женщину кофе с бренди, чтобы та чуть успокоилась и попыталась вспомнить — или выдумать — подробность ее встречи с Князем Тьмы в буфетной.

Иногда Марта удивлялась, каким образом ей и Эдне, таким разным, удалось вместе создать процветающую компанию, при этом практически не ссорясь. Деловая сторона лучше удавалась Марте, а Эдна придумывала удивительные рецепты. «Капп систерс кейкс» превратилась в самую большую компанию, рассылающую десерты по почте, замороженные торты пользовались огромным успехом в супермаркетах, и готовые раскупались не менее активно. Чего им не удалось сделать, так это создать собственную сеть магазинов, но и без этого достижений хватало. Марта полагала, что успех пришел к ним по двум причинам: и потому что их таланты дополняли друг друга, и потому, что они всегда жили душа в душу.

Компанию они продали четырьмя годами раньше и отдали половину своего состояния. Пока жизнь на пенсии их только радовала: ленчи и социальные события, добровольная работа в благотворительных фондах и масса свободного времени на личные дела. А теперь этот инцидент с их дорогой Салли. И хотя из двух сестер суеверной была Эдна, Марта не могла отделаться от неприятного чувства, что после этого происшествия удача, которая всегда сопутствовала ей — и ее сестре, — может от них отвернуться.

И словно в пророческом подтверждении этой мысли, небо взмахнуло сверкающими лезвиями. Город, будто колода для рубки дров, затрясся от ударов, и засеребрились бесчисленные капли дождя, летящие сквозь сумрак к земле.

В оконном стекле отражение Марты замерцало, словно фитилек ее жизненной силы догорал. Она страдала от страха смерти, который всегда старалась подавлять, страх этот появился в ту ночь, когда умер Саймон, ее первый муж. Ей тогда был сорок один год. Но источником этого страха стала не смерть Саймона, а событие, которое произошло чуть позже, и последние тридцать девять лет она не смогла ни объяснить, ни забыть случившее тогда.

Дымок и Пепел повернули головы, услышав дверной звонок, но не сделали попытки покинуть насиженные места, чтобы встретить гостя.

На пороге Бейли Хокс приветствовал Марту поцелуем в щеку. Едва он вошел, тревога Марты начала уменьшаться. Такие мужчины в молодости никогда не привлекали ее внимания: спокойные, уверенные в себе, умеющие слушать, надежная опора в любом жизненном шторме. По причинам, которые она сама не до конца понимала, даже в среднем возрасте ее тянуло к слабым, но ярким личностям, которые поначалу захватывали внимание, а в конце всегда разочаровывали. Что ж, она не могла пожаловаться на свою семейную жизнь, пусть сначала вышла замуж за одного мужчину-мальчика, а потом за другого, но теперь чувствовала себя гораздо спокойнее, имея такого друга, как Бейли, к которому могла обратиться, если домоправительница вдруг начинала вопить дурным голосом о встрече с дьяволом между буфетом с китайским фарфором и шкафом со столовым серебром.

— Я не знаю, звонить ли мне терапевту или психиатру, — сказала она Бейли, — но экзорцисту я звонить отказываюсь.

— Где Салли?

— На кухне с Эдной. Теперь моя сестра, наверное, уже убедила себя, что она тоже видела призрак с раздвоенным, словно у змеи, языком.

Эдна придавала антуражу куда большее значение, чем Марта, и поэтому жить Марте приходилось в квартире, обставленной в викторианском стиле, близком сердцу Эдны: честерфилдовские диваны, обитые темно-синей тканью из ангорской шерсти, боковые столики, задрапированные бархатом и с салфетками, связанными крючком, этажерки, полные фарфоровых птичек, цветочные обои с оригинальными рисунками Уильяма Морриса,[397] кружева, кисточки, бахрома, плетеные шнурки, фестоны из цветов.

Хотя и на кухне чувствовался стиль девятнадцатого века, выглядела она более современной, чем остальная квартира, потому что даже Эдна предпочитала газ и электрическую бытовую технику дровяным чугунным плитам и громоздким ледникам. Самое викторианское в этой просторной кухне представлял собой наряд Эдны — воспроизведенная до мельчайших подробностей одежда того периода, которую ее портниха сшила по рисунку из каталога тех давних времен: платье с юбкой до пола из лилового шелка и отделкой из лилового же, с белыми точками, шифона, кружевным воротником, оборками и рукавами до локтя.

Марта так привыкла к причудам Эдны, что не замечала ничего необычного в одежде сестры, но иной раз, как, например, сейчас, осознавала, что эти платья следовало бы называть карнавальными костюмами. Рядом с Эдной за кухонным столом сидела Салли Холландер. В черных слаксах и простенькой белой блузке. Эдна в ее компании выглядела эксцентричной, милой и приятной, изящно одетой, но, безусловно, эксцентричной.

Отклонив предложение выпить кофе, с бренди или без, Бейли сел за стол напротив Салли и сразу спросил:

— Ты расскажешь мне, что видела?

Широкое веснушчатое лицо домоправительницы прежде всегда словно сияло, как будто на нее падал отсвет костра, а зеленые глаза сверкали весельем. Теперь же лицо посерело, а из глаз исчез огонь.

И голос дрожал.

— Я убирала посуду после ленча. Тарелки с фигурным ободком и розами. Краем глаза что-то увидела… что-то черное и быстрое. Вроде бы тень, совсем как тень, но не тень. Он вошел в буфетную из кухни и двинулся мимо меня к двери в столовую. Высокий, почти в семь футов, очень быстрый.

Наклонившись вперед, положив руки на стол, Эдна понизила голос, будто боялась, как бы силы тьмы не проведали, что ей о них известно.

— Некоторые говорят, что здесь бродит призрак Эндрю Пендлтона, с того самого дня, как он покончил с собой.

Привалившись к столешнице, Марта вздохнула, но никто этого не заметил.

— Может, это правда, может, нет, — продолжила Эдна. — Но даже если дом 77 по улице Теней кишит призраками, словно любое кладбище, Салли видела что-то другое. Ничего такого безвредного, как не нашедшая покоя душа. Расскажи ему, Салли.

— Бог свидетель, я боюсь даже говорить об этом, — прошептала домоправительница. — Говорить об этом — все равно что их приглашать. Так ведь, мисс Эдна? Я не хочу приглашать эту тварь, кем бы она ни была.

— Мы знаем, кто это, — указала Эдна.

Марта думала, что Бейли сейчас посмотрит на нее, показывая взглядом, что он об этом думает, но он продолжал смотреть на домоправительницу.

— Ты говоришь, что сначала он напоминал тень.

Салли кивнула.

— Чернильно-черную. Никаких деталей. Но когда я повернулась, чтобы посмотреть ему вслед… он уже миновал меня… я увидела его так же ясно, как вижу вас. Примерно в восьми футах от меня, он поворачивался ко мне, словно не заметил, когда проходил мимо, и удивился, увидев меня в буфетной. Как человек, но не человек. Что-то другое в форме головы, что-то не такое, но точно я не могу сказать, что именно. Никаких волос, никаких бровей. Кожа серая, как свинец. Даже глаза серые, без белков, а радужки черные, черные и глубокие, словно каналы в ружейных стволах, — она содрогнулась и глотнула кофе с бренди, чтобы укрепить дух. — Он… он выглядел худым, но сильным. Открыл рот, эти ужасные серые губы разошлись, я увидела, что зубы тоже серые и острые. Он зашипел и собрался укусить меня, я знаю, что собрался. Я закричала, и он двинулся на меня, быстрее, чем кошка, быстрее, чем змея, быстрее, чем что бы то ни было.

Хотя Марта дала себе зарок не быть такой доверчивой, как Эдна, но ни ее врожденный скептицизм, ни соответствующий времени брючный костюм не смогли остановить холодок, пробежавший по спине. Она говорила себе, что ее беспокоит Салли, это несвойственное ей утверждение, что она столкнулась со сверхъестественным, а не вероятность того, что сверхъестественное имело место быть.

— Демон, — кивнула Эдна. — Создание ада. Не обычный призрак.

— Но он тебя не укусил, — Бейли не отрывал глаз от домоправительницы.

Салли покачала головой.

— Это звучит так странно… но, приблизившись ко мне, он вновь изменился, из чего-то реального превратился в черную тень и проскочил мимо. Я почувствовала, как он проходит рядом со мной.

— И как он ушел из буфетной? — спросил Бейли.

— Как он ушел? Просто. Раз — и исчез.

— Прошел сквозь стену?

— Стену? Не знаю. Просто исчез.

— Стены для демонов не препятствие, — заверила его Эдна.

Демонов, — в голосе Марты слышалось достаточно пренебрежения, чтобы понять, что она полагает все это чушью.

— Я не знаю, был ли это демон, мэм, — Салли повернулась к ней. — Я его не вызывала, будьте уверены. Но что-то это было, сомнений в этом у меня нет. Что-то такое же реальное, как я сама. Я не пью на работе и видела не галлюцинацию.

Как было и раньше, из-под земли донесся гул, но на этот раз «Пендлтон» затрясся достаточно сильно, чтобы задребезжали тарелки на полках и ножи с ложками и вилками в ящиках. Медные сковороды и кастрюли закачались на крючках, но не так сильно, чтобы стукнуться друг о друга.

Тряска длилась дольше, чем в прошлые разы, десять или пятнадцать секунд, и Бейли, пока она еще не закончилась, отодвинул стул от стола и поднялся, словно предчувствуя беду.

Салли Холландер опасливо оглядела кухню, ожидая, что по стенам поползли трещины, а Марта отступила от столешницы, когда застучали дверцы подвешенных над ней полок.

Эдну, похоже, забавляла тревога, отразившаяся на лицах остальных, ее рука играла с кружевным воротником.

— Ранее я разговаривала с милейшим мистером Трэном, и он совершенно уверен, что эти колебания земли вызваны взрывными работами на восточном склоне Холма Теней, где сейчас строят фундамент высотного дома.

Она говорила о Трене Ване Лане, официально сменившем свое имя на Томас Трэн, управляющем «Пендлтона». Его квартира находилась в подвале, рядом с постом службы безопасности.

— Нет. Они продолжались очень долго, слишком долго для взрывных волн, — покачал головой Бейли. — Первый раз я почувствовал эту тряску в бассейне, этим утром, примерно в четыре пятнадцать. В это время строительные работы не ведутся.

— Мистер Трэн — лучший управляющий, какой только был в «Пендлтоне», — заявила Эдна. — О доме он знает все. Может исправить что угодно или знает, как это можно исправить, и я ему полностью доверяю.

— Согласен с вами, — кивнул Бейли. — Но даже Том Трэн может ошибаться, потому что не обладает полной информацией.

Когда большинство молодых людей возраста Бейли Хокса щурились, в наружных уголках появлялись две или три маленькие морщинки. Память о годах войны отпечаталась на его лице так сильно, что его это пугало, гладкая кожа шла морщинами, которые старили его, и лицом он начинал напоминать злобного мужчину с дурными намерениями.

Когда Бейли вскочил со стула, Марта Капп заметила и кое-что еще, яснее ясного показывающее, что он встревожен. Под пиджаком спортивного покроя висела плечевая кобура с пистолетом.

Глава 13

КВАРТИРА «3-Г»

Когда Логан Спэнглер вышел из северного лифта на третьем этаже, двойная дверь в квартиру сестер Капп находилась по его левую руку, а одинарная — в квартиру Сайлеса Кинсли — прямо перед ним. Эту часть кондоминиума Логан называл геронтологическим уголком. Ему нравились и старые дамы, и ушедший на пенсию адвокат. Спокойные, обстоятельные, ответственные люди. Меньше проблем доставляли ему только жилец из квартиры «1-Б», умерший девятью месяцами раньше, наследников которого еще не определил суд, и мистер Бьюшам из квартиры «1-Г», две недели тому назад скончавшийся от пневмонии.

Уйдя в свое время в отставку из полиции, Логан полагал, что после «Пендлтона» он вполне может возглавить службу безопасности кладбища. Целое поле трупов, живущих в своих маленьких домиках, субъектов, еще более спокойных и обстоятельных, чем Эдна и Марта Капп. А уж с той работы он уйдет только для того, чтобы лечь в заранее вырытую яму и позволить живым накрыть его грязным одеялом.

Он уже не злился из-за того, что его выперли со службы в шестьдесят два года. Это случилось шестью годами раньше, давняя история. Пусть злости он и не испытывал, но стал циником. По правде говоря, циником и брюзгой он стал еще на старой работе — и это ему помогало, когда он имел дело с продажными детективами, помогало понимать их, вычислять и выгонять вон. Но в свободное от работы время он оставался веселым и достаточно добродушным парнем. Теперь же, не имея возможности вести настоящие расследования, Логан не мог сбрасывать копящуюся отрицательную энергию и подозревал, что превращается в круглосуточного брюзгу.

Но жить с этим он мог.

Выйдя из лифта, он повернул направо, отшагал примерно двадцать футов, вновь повернул направо, в северный коридор. Все квартиры находились по правую руку, числом три, с окнами во двор. Самая дальняя принадлежала Микки Дайму. Помимо того, что он унаследовал приличные деньги, Дайм вроде бы работал корпоративным консультантом по разрешению конфликтов с сотрудниками. Насчет наследства сомнений быть не могло, но Логан подозревал, что консультации — чистая выдумка. Следующая дверь вела в квартиру Аброновича. Бернард Абронович сейчас находился в больнице. Поправлялся после хирургической операции.

В самой ближней и большой из трех квартир проживал бывший сенатор, Эрл Блэндон. Этот опозорившийся политик вошел в лифт, но не вышел из него, как, похоже, предполагали камеры наблюдения, и решение этой загадки могло стать испытанием на прочность для самого умного детектива. Но шесть лет в «Пендлтоне» прошли настолько спокойно, что и сейчас Логан не ожидал никаких неожиданностей, сомневался, что ему придется раскрывать тайну исчезновения сенатора, рассчитывал, что Блэндон ответит на звонок в том или ином состоянии подпития.

Позвонив трижды и не получив ответа, Логан забарабанил по двери кулаком. Подождал и снова позвонил.

Ранее он позвонил дневному консьержу, который сменил Нормана Фикксера в шесть утра, и удостоверился, что сенатор не выходил из «Пендлтона» ни утром, ни сразу после полудня. Теперь он позвонил вечерней консьержке, Падмини Барати, которая сменила дневного консьержа в два часа дня, и она заверила Логана, что с того момента, как села за стойку, сенатор не покидал здания пешком и не просил подать автомобиль к подъезду.

Конечно же, Блэндон мог выехать через восточные ворота, если бы сам пошел в гараж и не воспользовался услугами службы парковки. Держа в голове такой вариант, Логан позвонил Тому Трэну и попросил проверить, стоит ли автомобиль в ячейке сенатора.

Через две минуты управляющий сообщил, что «Мерседес» сенатора в гараже. Мистер Блэндон никуда не уезжал.

Нажав еще раз на кнопку звонка квартиры «3-Г» и вновь не получив ответа, Логан открыл дверь своим мастер-ключом. Если сенатор и был дома, он не закрыл дверь ни на цепочку, ни на засов, который не представлялось возможным открыть из коридора.

Открыв дверь, но оставаясь в коридоре, Логан позвал:

— Сенатор Блэндон? Сэр, вы дома?

Площадь квартиры сенатора составляла примерно половину площади квартиры сестер Капп. Он бы его не услышал только в двух случаях: если бы лежал без сознания или мылся в душе.

В чрезвычайной ситуации, когда имелись основания подозревать, что жилец смертельно болен, обездвижен и не способен обратиться за помощью, инструкции ассоциации владельцев квартир требовали, чтобы сотрудник службы безопасности вошел в квартиру, воспользовавшись мастер-ключом, но только в сопровождении консьержа или управляющего. Идея состояла в том, чтобы минимизировать и без того ничтожный шанс, что кто-то из и так хорошо оплачиваемых сотрудников службы безопасности воспользуется представившейся возможностью и обкрадет жильца.

Поскольку Эрл Блэндон отличался вспыльчивостью, а алкоголя в его крови хватало в любой момент дня и ночи, это могло только поспособствовать бурному выплеску эмоций, Спэнглер решил войти в квартиру один. Если выяснится, что сенатор в помощи не нуждается, вторжение на его территорию очень ему не понравится. Паранойя служила Блэндону броней, праведный гнев — мечом, и он никогда не упускал шанса выразить свое неудовольствие. Один незваный гость его бы только разозлил, двое — разъярили.

Интерьер нисколько не интересовал Логана. Но, включив свет в гостиной, он заметил, что сенатор полностью повторил внутреннее убранство некоторых мужских клубов. Кессонные потолки. Панели темного дерева. Глубокие кожаные кресла. Массивные боковые столики. Бронзовые настольные лампы с абажурами. Над каминной доской из известняка висела голова оленя со стеклянными глазами и мощными рогами, которую Блэндон, несомненно, купил, а не добыл на охоте благодаря твердой руке и острому глазу.

Середину столовой занимал массивный стол из полированного красного дерева. Вдоль длинных сторон стояли капитанские стулья с подлокотниками и высокой спинкой, а во главе — стул больших размеров, резной, инкрустированный серебром, словно показывающий, что хозяин дома, пусть и не королевской крови, тем не менее стоит на ступеньку выше своих гостей.

Обследуя квартиру, ни к чему не прикасаясь, кроме выключателей и ручек дверей, которые следовало открыть, Логан, как всегда, помнил о пистолете, который висел на правом боку, пусть даже и представить себе не мог, что ему придется им воспользоваться. В угасающем мире, где с каждым днем прибавлялось темноты и насилия, «Пендлтон» казался оазисом мира и покоя.

Продолжая звать сенатора, Логан добрался до главной спальни. Здесь потолочные кессоны украсили лепниной и выкрасили в белый цвет, а стены оклеили золотистыми обоями.

Логан отметил, что кровать аккуратно застелена, все в полном порядке. Поскольку Эрл Блэндон не славился аккуратностью, во всяком случае, по его внешнему виду этого не чувствовалось, Логан предположил, что прошлой ночью сенатор дома не ночевал.

Жильцы, которые не держали домоправительниц, с полной или частичной занятостью, как сенатор, обращались в одобренное ассоциацией владельцев квартир агентство, которое и оказывало все необходимые услуги. Обычно им требовалась горничная, которая приходила раз или два в неделю. Согласно графику, переданному в службу безопасности старшим консьержем, который напрямую контактировал с агентством, в квартиру Эрла Блэндона горничная приходила по вторникам и пятницам.

Происходило все в четверг, то есть утром никто кровать не застилал.

В ванной на полу лежали два больших смятых полотенца. Пощупав их, Логан обнаружил, что они совершенно сухие. Не обнаружил он капелек воды в отделанной мрамором душевой, да и швы между плитками выглядели сухими.

Сенатор мог принять душ двадцать четыре часа тому назад, когда уходил из дому. И прошлую ночь провел не в своей постели. Все больше улик говорило о том, что по возвращении в «Пендлтон» он вошел в лифт, но — такого просто быть не могло — из него не вышел.

И хотя политики порою пытались убеждать избирателей, что перед ними волшебники, располагающие магическими решениями, они обычно не пользовались плащами, обеспечивающими невидимость, или таблеткам, уменьшающими их до размера муравья. Если сенатор не вышел через дверь, он, должно быть, покинул кабину через аварийный люк на потолке.

Как Блэндон мог это сделать за те двадцать три секунды, когда не работали камеры наблюдения, и почему он это сделал, оставалось загадкой для Логана Спэнглера. Возможно, тщательный осмотр лифта сможет дать какую-то зацепку.

Когда он поворачивался, чтобы выйти из ванной комнаты, из-под земли вновь донесся гул. Свет погас и в ванной, и в спальне. В полнейшей темноте Логан отцепил фонарик и включил его. Светодиодный фонарь давал луч более яркий, чем обычный, и, однако, Логан уже чуть не вышел из ванной, прежде чем осознал, что вокруг него все изменилось.

Несколько секунд в темноте каким-то образом растянулись на годы. Белый мраморный пол, только что чистый и блестящий, теперь покрывала пыль. От декоративного бордюра из черного и зеленого гранита отвалились куски. Зеленые пятна и ржавчина появились на никелированной раковине. Паутина затянула ручки кранов и сливное отверстие, то есть вода давно уже не текла.

В зеркале, пыльном и покрытом пятнами, — как будто грибок съел часть серебряной подложки — отражался, похоже, не он, Логан, а его призрак, лишенный субстанции реального человека. От столь необъяснимого и внезапного изменения окружающего мира у Логана на мгновение перехватило дыхание, и он, наверное, не удивился бы, обнаружив, что состарился вместе с этой комнатой. Но он помнил, как выглядел этим утром, когда брился перед зеркалом в своей ванной: коротко стриженные седые волосы, лицо в морщинах опыта, но еще не обвисшее от старости.

Когда гул смолк, Логан увидел, что стекла в двери душевой нет. Осталась только рама, заржавевшая и погнутая. Полотенца с пола исчезли.

По-прежнему в недоумении, но вновь задышавший, Логан вернулся в спальню, оставшуюся без мебели. Луч светодиодного фонаря показал, что в спальне больше нет ни кровати, ни прикроватных столиков, ни комода, ни кресла, и на стенах ни одной картины. Вынесли и псевдоперсидский ковер. Остался только паркетный пол.

Удивление, вызванное видом внезапно опустевшей комнаты, уступило место оцепенению и тревоге за собственное психическое здоровье, потому что дрожащий луч фонаря показывал спальню, расположенную в давно заброшенном доме. Пыль покрывала покоробленные и щербатые паркетины, местами отвалившиеся от бетонной связки, на которую их укладывали. Пятна, похожие на крылья гигантских мотыльков, марали обои. Над головой когда-то белая краска, ставшая серой и желтой, облупилась, словно кессоны представляли собой коконы, из которых уже вылетели неведомые насекомые.

Будучи детективом, Логан обладал непререкаемой верой как в то, что открывали ему органы чувств, так и в выводы, которые делал его мозг — с помощью логики и интуиции — из полученной информации. Лжецы могли искажать факты, но каждый факт являл собой кусок металла с памятью формы и неизбежно принимал исходный облик. Глаза не могли ему лгать, хотя он и моргал, пытаясь отогнать эти невероятные изменения, которые произошли со спальней сенатора.

Столько лет прослужив копом, Логан воспринимал мир как место преступления, а на каждом месте преступления пряталась истина, которую только требовалось отыскать. Случалась, что первоначально улики получали неправильную трактовку — но такой она оставалась редко, а в его практике этого не случалось вовсе. Не зря же другие копы прозвали его Ястребиный Глаз, не только потому, что он все так ясно видел. Просто он мог взглянуть на расследование в целом с большой высоты и обнаружить истину, как ястреб обнаруживает полевую мышь даже в высокой траве. И однако, пусть он и знал, что все вокруг — ложь, пока не мог разглядеть реальность сквозь иллюзию.

Но уже через мгновение, будто кто-то повернул реостат, света прибавилось, сначала из непонятных источников, потом из полупрозрачных контуров, которые напоминали лампы: Логан видел их, когда впервые вошел в спальню. Материализовались не только лампы, но и вся мебель. Сначала появились контуры, как едва заметное изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с проявителем, но очень быстро контуры превращались в настоящую мебель. Под ноги вернулся псевдоперсидский ковер.

Вновь оказавшись в спальне сенатора, занявшей место пустой комнаты в заброшенном доме, Логан начал медленно поворачиваться вокруг оси. С золотистых обоев исчезли пятна. Облупившаяся серая и желтая краска потолка вновь стала белой и гладкой.

За долгие годы службы Логан Спэнглер так часто попадал в критические ситуации и с таким хладнокровием смотрел в глаза опасности, что уже думал, будто в нем не осталось боязни за свою жизнь. Но изумление быстро переросло в благоговейный трепет, и загадка трансформирующейся комнаты так пугала, что он почувствовал расползающийся по телу ужас, когда задался вопросом: а какая сила может вызвать такие изменения и с какой целью?

Повернувшись на сто восемьдесят градусов, Логан Спэнглер оказался лицом к ванной комнате. За дверью ярко горели лампы. Мраморный пол выглядел чистым и невыщербленным.

За его спиной что-то зашипело.

Глава 14

КВАРТИРА «2-Ж»

Чтобы отвлечься от мыслей, что ее ждет немедленная смерть от электрического разряда, и прогнать воспоминание о пылающих волосах и дымящихся глазах, Спаркл[398] Сайкс решила провести инвентаризацию своей обуви, всех ста четырех пар. Сидя на табуретке в просторном стенном шкафу-гардеробной, она не спеша брала в руки каждую пару, наслаждаясь остротой каблука, округлостью пятки, дугой узкой части подошвы между каблуком и стопой, обводами мыска, запахом кожи…

Последние двадцать четыре года, после того как любимого отца тогда восьмилетней Спаркл Сайкс убило молнией, она боялась гроз. Видела в них не только погодные явления. По ее разумению, облака представляли собой думающие существа, электричество в них позволяло осуществлять мысленный процесс, аналогичный процессам в мозгу человека, хотя там требуется куда меньшая мощность. Словно армады звездолетов инопланетян, они появлялись на горизонте и захватывали все небо, подавляя землю и живущих на ней людей. Они были древними богами, входящими в мир из Запределья с одним только желанием — причинять страдания смертным.

Спаркл отдавала себе отчет, что здравомыслие покидало ее, если дело касалось гроз.

Задолго до того, как к городу подступил грозовой фронт, она задернула тяжелыми портьерами окна, выходящие в большой двор «Пендлтона». Проходя по комнатам, не смотрела в сторону окон, опасаясь, что увидит отсветы вспышек сквозь толстую материю.

Каждый год молнии убивают от трехсот до шестисот американцев. Две тысячи людей получают травмы. От молний гибнет больше людей, чем от любого другого природного явления. Включая наводнения, ураганы, торнадо. Сила тока в разряде молнии достигает тридцати тысяч ампер при напряжении в миллион и более вольт.

Некоторые люди думали, что энциклопедические знания Спаркл о молниях — симптом навязчивости, но она считала, что знания эти имеют прямое отношение к истории семьи. Если твой отец — железнодорожник, никто же не удивляется, если ты много чего знаешь о поездах. Дочь капитана корабля, скорее всего, будет знать массу историй о морях и океанах. Вот она и считала, что проявит неуважение к отцу, убитому молнией, если ничего не будет знать об инструменте, который выбрала судьба, чтобы оборвать жизнь самого дорогого ей человека. И потом ужасная смерть ждала и ее мать.

Менее чем через полчаса после начала обувной инвентаризации Спаркл вспомнила одну из сотен историй о смерти от молнии, которые она читала в газетах. Всего лишь несколькими годами раньше, где-то в Новой Англии, в невесту, стоявшую рядом с церковью, за несколько минут до венчания ударила первая же молния, вылетевшая из облаков, даже до того, как на землю упали капли дождя. Вошла молния в серебряную тиару, вышла из пальцев правой ноги. Невеста носила туфли из белого атласа на шпильке. Левая туфля разорвалась на несколько частей, но правая вспыхнула и сплавилась с ее кожей.

Инвентаризация обуви более не отвлекала Спаркл от громовых раскатов, обрушивающихся на «Пендлтон». Внезапно вид туфель напомнил ей о танце смерти матери, исполненном босиком.

Спаркл не хотелось выходить из гардеробной, потому что окон в ней не было. Здесь она не могла видеть грозу, а гроза — ее. Здесь громовые раскаты приглушались наиболее успешно.

Минуту или две она стояла, решая, где еще можно спрятаться от грозы… а потом в дверях возникла Айрис. В двенадцать лет девочка напоминала Спаркл миниатюрностью и тонкими чертами лица… в остальном же — ни в коей мере. Светлые волосы у Спаркл, черные, как вороньи перья, у Айрис. Синие глаза у матери, ярко-серые у дочери. Светлая кожа у первой, смуглая — у второй.

Айрис лишь одно мгновение пристально смотрела на Спаркл, а потом перевела взгляд на плюшевого кролика, которого качала на руке, словно человеческого младенца.

— Гроза тебя испугала, сладенькая? — спросила Спаркл, озаботившись, что ее тревога негативно повлияет на девочку, которая и без того находила мир таким страшным, что едва могла с ним контактировать.

В хороший день Айрис произносила меньше ста слов, многие дни — ни одного. Особенно она не любила отвечать на вопросы. Воспринимала их как грубое вмешательство в ее личную жизнь, и личико девочки часто кривилось гримасой душевной боли.

Нежным, но при этом серьезным голосом девочка ответила: «Мы теперь собираемся на луг, чтобы обсохнуть на солнышке».

Никакого луга на улице Теней не просматривалось, да и солнце не светило в этот отвратительный день. Но Спаркл поняла смысл слов девочки: сначала она испугалась, но теперь не боится. Айрис процитировала фразу из сказочной повести «Бэмби»,[399] произнесенную матерью знаменитого олененка после ужасов грозы. Девочка прочитала книгу десятки раз — как все из ее любимых — и многое помнила наизусть.

Глядя на игрушечного кролика, Айрис нежно погладила его мягкую мордочку. Кролик, казалось, пристально смотрел на Спаркл, только глаза его блеском и выразительностью заметно уступали глазам ее дочери, когда та удостоила мать короткого взгляда.

Едва Айрис повернулась и пошла через спальню к коридору, Спаркл едва не рванулась за ней, чтобы погладить лицо дочери, как та гладила мордочку кролика, обнять девочку и прижать к себе. Но прикосновения не приветствовались. Айрис могла терпеть прикосновения только в определенном настроении, а уж объятья не выносила. Попытка обнять привела бы к тому, что девочка отпрянула бы, начала вырываться. Возможно, начала бы кричать и зло отмахиваться, хотя истерики она устраивала гораздо реже, чем некоторые дети-аутисты.

Только каждый шестой из таких детей мог жить самостоятельно, став взрослым. Хотя Айрис обладала уникальным даром, она, возможно, не входила в эту шестую часть. Ответ могло дать только время.

Иногда ребенок-аутист обладал какой-нибудь необыкновенной способностью, мог запоминать и повторять огромные тексты или в считаные секунды проделывать в уме сложные вычисления, причем без специальной подготовки. Некоторые могли сесть за пианино и тут же начинали мелодично играть, даже читали и понимали ноты, хотя видели их впервые.

Айрис, возможно, обладала редчайшей способностью среди этих аутистов-гениев: она интуитивно улавливала связь между фонемами, базовыми звуками, из которых строится и язык, и печатное слово. Однажды, в пять лет, она взяла детскую книгу… и тут же начала читать. Учить ее не пришлось, потому что, глядя на слово, она слышала в голове его звучание и знала его значение. Если она видела какое-то слово впервые, то открывала словарь, узнавала, что оно означает, и больше уже не забывала.

Семь лет спустя словарный запас Айрис превышал словарный запас ее матери, хотя речью она практически не пользовалась. Но ее странный дар был ее надеждой, во всяком случае, так думала Спаркл. Книги значительно расширяли мир Айрис, предлагая ей дверь из узкой комнаты аутизма, но никто не мог сказать, куда эта дверь может ее привести.

Когда Айрис исчезла из поля зрения, гром грянул с такой силой, что возникло ощущение, будто в гардеробной взорвалась бомба. Гроза воевала с городом.

Спаркл услышала, как повторяет свое имя, снова и снова, словно заклинание, способное отвести беду. Она помнила, как ее мать, Уэнделина, говорила ей, что это волшебное имя для особенного ребенка. Syke, говорила она, древнее шотландское слово. Так называли узкую, но быструю речку. Сочетание Спаркл Сайкс тоже являлось магическим: многие речки, быстро несущие свои чистые, прозрачные воды, искрились изнутри, зачаровывали и заколдовывали.

Какое-то время восьмилетняя Спаркл думала, что убила отца магией, порожденной любовью.

Мердок Сайкс, высокий, и сильный, и красивый, с густыми волосами, которые поседели еще до того, как ему исполнилось тридцать лет, обожал фотографию и полагал, что уже вышел из любителей, пусть еще и не достиг уровня профессионалов. По воскресеньям он отправлялся в долгие прогулки по лугам и лесам Мэна, фотографировал то, что встречалось на пути, но фотографии эти производили впечатление, будто Природа открывала свои тайны только ему, показывала недоступное другим.

В последний день своей жизни он возвращался домой раньше обычного, потому что грозовой фронт на несколько часов опередил прогноз синоптиков. Выйдя из леса, он пересек дорогу и направился к их дому, построенному на обрыве над морем, загорелый и мускулистый, с белоснежными волосами, которые трепал ветер. Кожаная сумка с фотоаппаратом висела на плече, футболка цветом не отличалась от волос, брюки цвета хаки он заправил в высокие туристические ботинки. Отец казался не обычным человеком, а храбрым путешественником, возвращающимся из самого дальнего уголка мира… или богом.

Спаркл ждала его на переднем крыльце. Увидев любимого папочку, вскочила с кресла-качалки и энергично замахала рукой. Она бы побежала к нему, чтобы встретить у самого края лужайки перед домом, но в этот самый момент громыхнул гром, и с неба упали первые большущие капли дождя. Они расплылись по асфальту, пригнули траву, застучали по деревянным ступеням крыльца, словно бусины из порвавшегося ожерелья.

Вместо того чтобы ускорить шаг, Мердок Сайкс пересекал широкую лужайку с таким видом, будто дождь радует его ничуть не меньше солнца и он не просто любит природу, но и командует ею.

Юная Спаркл пришла в восторг, увидев отца. Она знала, что он, как обычно, расскажет ей новые истории о лесе и его обитателях, веселые и захватывающие, каких не прочитать ни в одной книге.

Но, пусть эти истории очень ей нравились, она бы хотела, чтобы он никогда больше не уходил на воскресную прогулку, а оставался с нею дома. Собственно, она хотела, чтобы он оставался дома каждый день, никогда не уходил, во всяком случае, без нее. Она хотела, чтобы он постоянно находился рядом с нею, сейчас и всегда.

Пританцовывая от радости, Спаркл крикнула: «Папуля, папуля, папуля!» Она собиралась прыгнуть ему на грудь после того, как он поднимется по ступенькам, зная, что он позволит сумке с фотоаппаратом соскользнуть на пол и поймает дочь обеими руками.

Но Мердок Сайкс до ступенек не добрался. Яркая вспышка молнии предварила второй раскат грома. Ослепительный зигзаг разорвал темнеющее небо, сжигая воздух и испаряя капли дождя, и ударил в металлическую оправу очков Мердока, которая на мгновение засветилась, как неоновые трубки.

Произошло все очень быстро, не заняло и полсекунды, но как медленно случившееся прокручивалось в памяти. Линзы разлетелись градом стеклянных игл, части металлической оправы вплавились в кожу, Мердока Сайкса приподняло и бросило вперед футов на шесть или восемь. Каким-то образом приземлился он на ноги, замахал руками, как марионетка, управляемая неумелым кукловодом, сумка с фотоаппаратом в полете соскользнула с плеча и осталась на земле, волосы пылали, седая грива превратилась в рыжий клоунский парик. От яростного раската грома, последовавшего сразу за вспышкой, задребезжали оконные стекла, затрясся пол крыльца, и казалось, этот же раскат свалил Мердока на землю, хотя, разумеется, он уже умер и его тело падало под действием силы тяжести. С почерневшими остатками сожженных волос, он лежал на спине и смотрел в небо дымящимися глазами, с открытым ртом, в одежде, горящей даже под дождем, почерневшие пальцы правой ноги торчали из разорванного туристического ботинка, потому что — это следовало из заключения патологоанатома — молния вошла в левый глаз и вышла через наклейку от скольжения на подошве правого ботинка под пальцами.

…Это яркое воспоминание лишило Спаркл мужества, и она не смогла заставить себя покинуть гардеробную. Вновь опустившись на табуретку, пожалела, что имя у нее все-таки не магическое, иначе она обязательно воспользовалась бы им, чтобы отогнать бушевавшую над городом грозу.

Она как раз бросила взгляд на открытую дверь, когда мимо стенного шкафа по спальне прокралось какое-то существо. Появилось оно со стороны ванной и направилось к коридору, в который ушла Айрис.

В спальне горели все лампы и люстра, чтобы вспышки молний за портьерами оставались менее заметными. Спаркл ясно видела неведомое существо, но не могла поверить своим глазам.

Если оно что-то более всего и напоминало, так это голого младенца с неестественно большой головой, месяцев двенадцати или тринадцати от роду, который только ползал, еще учась ходить. Существо продвигалось к двери в коридор и младенцем никак быть не могло. Во-первых, ростом не уступало трехлетнему ребенку и весило фунтов тридцать пять, а то и больше. Во-вторых, его кожа была не здорового розового цвета, а бледно-серой с зелеными пятнами.

Спаркл не закричала от страха, не вскочила на ноги при виде этого кошмарного незваного гостя. Ее реакция на любое потрясение или угрозу оставалась неизменной с того самого дня, многими годами раньше, когда молния ударила в ее отца. Девочка замерла на крыльце, парализованная чувством вины и ужасом. Она только что пожелала, чтобы отец никогда больше не покидал дом, остался здесь навсегда, и теперь не сомневалась, что ее магическая сила призвала молнию, которая выполнила это желание, пусть совсем и не так, как девочка себе это представляла. Не только чувство вины обездвижило ее, но и страх. Юная Спаркл верила, что, шевельнись она, другая молния тут же пригвоздит ее к земле, претворяя в жизнь другое ее желание — всегда быть рядом с отцом.

Через несколько недель чувство вины ушло, но не горе, и она надолго потеряла веру в магию. Но теперь она отреагировала на отвратительное существо, которое кралось по ее спальне, так же, как когда-то на труп отца, — замерла, убежденная, что с ней ничего не случится только в одном случае: если она не шевельнется и не издаст ни звука.

О том, что незваный гость не младенец и вообще не человек, говорили не только большая бесформенная голова, размеры существа, серая, в зеленых пятнах кожа. Пухлыми ножками с маленькими стопами существо напоминало младенца, да только ножек этих было шесть. Руки оно держало перед собой, словно хотело кого-то схватить, короткие пальцы пребывали в непрерывном движении. Кожа бугрилась во многих местах, из-под нее выпирали опухоли. Мышцы при движении неритмично изгибались и сокращались, выпирали или вдавливались в различных частях тела. По причинам, которые Спаркл не могла себе объяснить, она подумала, что эта тварь — невиданный гибрид растения и животного, гриб, скрещенный со зверем.

Когда чудовище из наркоманского бреда проследовало по спальне к коридору, Спаркл вскочила с табуретки, трясясь от страха, то и дело сглатывая, чтобы сдержать крик, который лез вверх по горлу, словно рвотная масса. Огляделась в поисках оружия, но не увидела ничего такого, что смогло бы прибавить ей храбрости. Тем не менее переступила через порог в полной уверенности, что это дьявольское чудовище идет по следу Айрис и оно — хищник.

* * *

Свидетель расположился так, чтобы следующей флуктуацией попасть в третье место, которое хотел увидеть, — кабинет Спаркл Сайкс. Книг здесь было даже больше, чем в квартире адвоката, только не по юриспруденции, а различные справочники, поэзия и, по большей части, романы.

Он знал эту женщину не только потому, что знал обо всем. В молодости, когда он не только выглядел человеком чуть старше двадцати, но и был таковым, он читал ее книги.

Позже, когда от него требовалось убивать, он проделывал это с, казалось бы, необъяснимым энтузиазмом. Единственный раз замялся, когда молодая женщина, ее звали Эприл, принимая его за друга, достала из рюкзака книгу Спаркл Сайкс, которую он прочитал гораздо раньше, и захотела почитать ее вместе с ним. Он процитировал несколько отрывков на память. Она пришла в восторг, найдя в нем, пусть при столь тягостных обстоятельствах, еще одного поклонника таланта Спаркл. Все, что он смог для нее сделать, так это убить быстро, ударом железной трубы по затылку.

Бездонная память Свидетеля стала его величайшим проклятием, потому что являла собой бездну, заполненную черной водой, в которой плавали тела Эприл и еще многих и многих мужчин, женщин, детей, не только тех, кого он убил, но и бессчетных других, умиравших, когда их разрубал топор чудовищной истории. Теперь он проводил дни на дне этого океана смерти, где слабенькие желтые огоньки ничего не освещали, а когда иной раз попадал в день, по-прежнему ощущал себя утонувшим.

Времени в кабинете Спаркл Сайкс, каким он был в то время, когда она писала свои книги, Свидетель провел меньше, чем ему хотелось, но, по его разумению, больше, чем он заслуживал. Потом он растаял, исчезнув из комнаты, или комната растаяла, более не окружая его.

Глава 15

КВАРТИРА «2-А»

Уинни не слушал музыку, когда читал, потому что музыка напоминала ему об отце, а отцу не нравилось, что Уинни очень уж много читает. Отец хотел, чтобы он занимался другим, к примеру, присоединился к школьной команде рестлеров. Разумеется, для четвероклассников никакой школьной команды рестлеров не было. Во всяком случае, в школе Грейс Лайман. Хотя, судя по чудовищному портрету уже усопшей миссис Грейс Лайман, который висел в вестибюле школы, она могла бы побороться за звание чемпиона штата по рестлингу. Отец Уинни хотел, чтобы сын занимался футболом, тхэквондо, кикбоксингом, а также учился играть на мужских музыкальных инструментах, вроде гитары и рояля, но только не на флейте или кларнете. Уинни не знал, почему его отец относил одни музыкальные инструменты к мужским, а другие — для маменькиных сынков. Но одно он знал точно: если, читая, включал музыку, мысли об отце так прочно забивали голову, что он не мог сосредоточиться на книге.

Читая, Уинни никогда не включал и телевизор, но предыдущим днем, в среду, тот сам включился дважды, настроившись на сто шестой канал, который ранее ничего не показывал. И вместо помех — электронного снега — пульсирующие кольца синего света заполнили экран от центра к периферии.

Когда это случилось в первый раз, Уинни, никогда ни с чем подобным не сталкивавшийся, решил, что телик сбрендил. Попытался выключить его, но пульт дистанционного управления не сработал. Поскольку синий свет пульсировал беззвучно, Уинни продолжил чтение, в надежде, что телик выключится сам.

Минут через десять у него создалось ощущение, что телевизор наблюдает за ним. Ну, может, не сам телевизор, но кто-то каким-то образом приспособил телик для того, чтобы шпионить за людьми. Бред, конечно, и скажи он кому-нибудь об этом, его бы тут же отправили на кушетку к мозгоправу, а потом, после битвы за опеку в суде, в новый дом в Нашвилле, к его музыкальному отцу-мачо.

Поэтому он выдернул штепсель из розетки, и экран погас.

В ту же среду, только позже, вернувшись в свою комнату, он увидел, что штепсель воткнут в розетку. Вероятно, это сделала миссис Дорфман, их домоправительница. Милая женщина, но постоянно делавшая то, о чем ее не просили. При уборке всегда что-то переставляла. Скажем, фигурки «Мира драконов» расставляла, как ей нравилось. Она работала полный день, но не жила в их квартире, приходила утром и уходила вечером. А если бы жила, истерла бы все ковры, постоянно их подметая.

Короче, вчера вечером — в среду — телевизор оказался подключенным к сети. И вскоре, когда Уинни устроился с книгой, экран ожил. Как было и прежде, кольца синего света заполнили экран от центра к периферии. Они напомнили ему кольца на экранах сонаров в старых фильмах о подводных лодках, только сменившие зеленый цвет на синий.

И вновь он почувствовал, что за ним наблюдают.

А потом басовитый голос произнес из-за пульсирующих колец единственное слово:

Мальчик.

Возможно, это слово просочилось на неработающий канал с соседнего, работающего. Возможно, речь шла о совпадении: Уинни был мальчиком, а телевизор, который вроде бы следил за ним, произнес «мальчик», а не «банан» или что-то еще.

Мальчик, — повторил телевизор, и Уинни выдернул штепсель.

В ночь со среды на четверг он не мог крепко заснуть. То и дело просыпался, ожидая увидеть пульсирующий синим светом экран, хотя штепсель лежал рядом с розеткой.

Само собой, в этот пасмурный четверг, пока Уинни учился в школе Грейс Лайман для рестлеров, миссис Дорфман вновь вставила штепсель в розетку, когда стерилизовала его комнату. Он подумал, что лучше бы вытащить штепсель до того, как вспыхнет экран. Но какая-то его часть хотела знать, что все это означает. Все это выглядело необычным, но интересно необычным, не пугающе необычным. Это необычное не дало бы тебе по лбу и не заставило обмочить штаны. Просто мурашки пробегали по коже.

И примерно через полчаса после того, как его мама вышла из комнаты, сказав: «Я люблю тебя, мой маленький мужчина», — а дождь продолжал барабанить в стекло, это случилось. Краем глаза Уинни увидел, что экран заполнился пульсирующими синими кольцами. Он оторвался от книги, и голос опять произнес:

Мальчик.

Уинни никогда не знал, что сказать, если люди пытались вовлечь его в разговор. И он обнаружил, что еще труднее ответить что-либо телевизору, который наблюдал за тобой и вроде бы здоровался, или что он там хотел сказать этим словом.

Мальчик, — повторил телевизор.

Отвечать телевизору… это тянуло на бред, все равно что говорить с мебелью. Отложив книгу, Уинни спросил:

— Вы кто?

Хотя вопрос прозвучал глупо, ничего умнее придумать он не смог.

Говорил телик басом, но бесстрастно, как диктор, зачитывающий скучное объявление по системе громкой связи:

Мальчик. Над землей. Второй этаж. Западное крыло.

Телик, похоже, объяснял Уинни, в какой части «Пендлтона» тот находится. Но он это и так знал. Мог обойтись без подсказки. Если из телика говорил какой-нибудь тип, он умел вести разговор еще хуже, чем Уинни.

Но, разумеется, никто не мог за ним наблюдать. Телик работал только в одну сторону. Получал сигнал. Ничего не транслировал. Здесь происходило что-то другое, что-то загадочное, и ответ он мог найти, хорошенько подумав. Он не относил себя к суперумным, но и не считал дураком, во всяком случае, в книгах встречались персонажи-мальчики, раза в два глупее его.

Мальчик. Черные волосы. Синие глаза.

Уинни вскочил с кресла.

Над землей. Второй этаж. Западное крыло.

Черные волосы, синие глаза. Кто-то как-то мог видеть его из телика. Никаких сомнений. Маленькая загадка внезапно превращалась в большую.

Уинни не понравилась дрожь в голосе, когда он спросил:

— Чего вы хотите?

Мальчик. Черные волосы. Синие глаза. Над землей. Второй этаж. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Слишком низенький для своего возраста, худой, все еще ожидающий, когда же появятся бицепсы, Уинни полагал, что люди примут его за робкого маменькиного сынка, прояви он трусость. А если кто-то будет держать его за маменькиного сынка, этот человек никогда не переменит своего мнения, разве что он, Уинни, спасет сотню сирот из горящего приюта или разоружит террориста, избив так, что тот завопит о пощаде. Но Уинни понимал, что ему расти еще лет десять, прежде чем он сможет кого-то избить, и не знал, где находятся сиротские приюты, а если бы и знал, ему, возможно, пришлось бы ждать пожара до конца жизни. И потом, приют мог и не загореться, если только он сам не поджег бы его. Поэтому он старался изо всех сил, чтобы никто не назвал его маменькиным сынком. Не выказывал страха в кинотеатре на фильме ужасов. Случайно порезавшись, не плакал и не подавал виду, что ему нехорошо от вида крови. Насекомые пугали его, со всеми их лапками и антеннами, но он заставлял себя брать в руки жуков и других насекомых, противных, но не жалящих, чтобы изучать их, посадив на ладонь.

Когда телик сказал «уничтожить», многие четвероклассники из школы Грейс Лайман испугались бы, а как минимум несколько убежали бы в панике, чтобы найти где спрятаться. Уинни же сохранил спокойствие и пошел — не побежал — на кухню, где теплый воздух благоухал корицей. Его мама смотрела на что-то через окошко в дверце верхней духовки.

— Тебе бы лучше пойти посмотреть на мой телик, — предложил Уинни.

— А что там?

— Не могу объяснить. Тебе надо это увидеть.

Туайла указала на телевизор, который стоял на столешнице у холодильника.

— Покажи на этом, милый.

— Я думаю, это можно показать только на моем. Он включается сам. Этот — нет. Тебе лучше пойти и посмотреть.

Уинни поспешил прочь — но не побежал, будто испугался или что-то такое — и слышал, что мать идет за ним. Он предположил, что, вернувшись в свою комнату, найдет телик выключенным, и она ему не поверит… если только не появится расстрельная команда, татуированные, мускулистые громилы в черной униформе с большущими автоматами. К его изумлению, на экране по-прежнему пульсировали синие кольца.

— Какая-то тестовая картинка, — предположила его мать.

— Нет. Это сто шестой, пустой канал. И он говорит.

Прежде чем Уинни продолжил объяснять, бесстрастный бас произнес из-за синих колец:

Взрослая женщина и ребенок. Над землей. Второй этаж. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Туайла нахмурилась:

— Что это за шутка?

— Если шутка, то не моя, — заверил ее Уинни.

Взрослая женщина. Черные волосы. Карие глаза. Рост пять футов пять дюймов.

Туайла схватила пульт дистанционного управления, который лежал на столике у кресла, но он не сработал. Она не смогла ни выключить телевизор, ни переключиться на другой канал.

Уничтожить. Уничтожить.

— Это DVD? — спросила Туайла, приближаясь к телевизору.

— Нет. Это… я не знаю, что-то еще.

Она все равно проверила DVD-плеер.

— Такое случалось и раньше, но тогда он говорил только «мальчик».

— Когда раньше?

— Вчера дважды.

— Почему ты мне не сказал?

— Нечего было говорить. Он произнес только слово «мальчик».

— У кого-то извращенное чувство юмора.

— Но как он может нас видеть? — спросил Уинни.

— Он не может.

— Но он знает, как мы выглядим.

— Из этого не следует, что этот подонок может нас видеть. Просто он знает, кто мы, живущие в этой квартире. Это проблема службы безопасности. Мы сейчас с этим разберемся. Я позвоню дежурному.

Она выдернула штепсель из розетки, и экран погас.

Только от этого настроение Уинни улучшилось, а уверенность матери позволила ему почувствовать себя в большей безопасности, но ненадолго.

Едва она отошла от телика, стена изменилась. Ее закрывали низкие шкафчики с книжными полками над ними… но внезапно они пошли рябью. Трансформация началась у потолка и двинулась вниз, как вода, заливающая что-то и оставляющая после себя совсем другое. Создавалось ощущение, что ни шкафчики, ни книжные полки, ни книги и безделушки, которые стояли на них, были не настоящими, а очень точно, скрупулезно прорисованными, и теперь краски смывались водой. Над опускающейся границей ряби появлялась голая стена, не заставленная полками и шкафчиками. Неновая стена — в грязных пятнах, с треснувшей штукатуркой, с расползающимися щупальцами черной плесени.

Туайла изумленно вскрикнула и подняла руку, словно отдавая приказ изменениям остановиться, но рябь спустилась по стене и двинулась по полу, забирая с собой навощенный паркет, оставляя после себя поцарапанные и грязные паркетины, сожрала ковер. Все это происходило так быстро, что ни Уинни, ни его мать не успели подумать о том, что рябь эта может поглотить их обоих.

И лишь когда рябь устремилась к их ногам, Туайла схватила Уинни за руку, чтобы оттащить назад. Но рябь, словно накатывающая на берег волна, перекинулась через их обувь, растворила ковер прямо под ногами, но не тронула ни сына, ни мать. А потом рябь, опять же как накатившая на берег волна, отступила, и все начало восстанавливаться в прежнем виде: и ковер, и навощенный пол. Рябь взбиралась по стене, и трансформация шла в обратной последовательности — снизу доверху. Появлялись шкафчики, телевизор, книжные полки, книги и безделушки, словно маг, который сотворил заклинание на изменения, вдруг передумал и нейтрализовал первое заклинание другим, вернувшим все ранее изменившееся в исходное состояние.

Рябь ушла в линию пересечения стены и потолка. И более не появлялась. Может, исчезла совсем. Может, все и закончилось, что бы это ни было.

Сердце Уинни колотилось так, словно он только что пересек финишную черту. Он не мог дышать. Что-то застряло глубоко в горле. Вдруг пришла мысль, что он от ужаса проглотил язык — он читал, что такое случается с людьми во время припадка. От этой мысли его замутило, но язык оказался на положенном месте. Во рту.

Мать все еще держала его за руку. Держала очень крепко, наверное, боялась, что он поднимется в воздух, провалится сквозь пол или что-то в этом роде. Пока она ничего не сказала, и Уинни тоже, да и о чем они могли поговорить? Они оба все видели, но никто из них ничего объяснить не мог, потому что увиденное находилось за гранью здравомыслия. Такого просто не могло быть, но ведь случилось, и мозг сейчас пытался с этим как-то сжиться, а для других мыслей места не оставалось. Но тут Уинни вспомнил кольца синего цвета и басовитый голос: «Уничтожить. Уничтожить», — и его мама, похоже, это вспомнила, потому что сказала:

— Пошли отсюда, — и потянула к двери из спальни.

— Куда мы идем? — спросил Уинни.

— Не знаю… куда угодно, все равно куда, уходим отсюда, уходим из «Пендлтона».

ОДНО

К тебе с великой верой обращаюсь я, творение твоей мудрости и гарант твоего бессмертия.

Она, боящаяся молнии, написала, что город — лес домов, сотрясаемый вечной бурей интересов, горожане — плоды на его ветвях, некоторые наливающиеся до полного созревания, другие — ссыхающиеся прямо на ветвях, третьи — сброшенные преждевременно и гниющие на земле. Я покажу ей, что город нельзя сравнивать с благородным лесом, что город — это унылый яблочный сад отчаяния, где на искривленных и лишенных листвы ветвях висит только одно гнилое, сожранное червями яблоко, имя которому — человечество. Я вползу в извилины ее мозга, внедряя в него мысль о никчемности всех ей подобных, и она будет молить о смерти, потому что мысль о принадлежности к человечеству станет для нее невыносимой.

Она говорит о совершенных плодах, хотя сама произвела на свет далекую от совершенства дочь. Она представляет себе, что этот увядающий ребенок — счастливый дар. Такое нарушение умственной деятельности показательно для человечества. Серьезные дефекты объявляются эксцентричностями, несовершенства объявляются отличиями, которые лишь увеличивают разнообразие в рамках одного вида.

Разнообразие — не соль жизни. Это мать беспорядка.

Индивидуальность — не признак свободы. Это свидетельство упадка.

Свобода — рабыня хаоса. Объединение — это порядок, все думают и действуют как единое целое.

Скоро несовершенная мать и еще более несовершенная дочь станут одним, с них сдерут все индивидуальное. Их гордость, и надежда, и страх окажутся такими же бессмысленными, как сама их жизнь.

Одновременно с матерью и дочерью пожилые сестры узнают, что за деньги безопасность не купишь, что все человеческие достижения — пшик, что значение имеет лишь Земля, а не такие паразиты, как все они, населяющие ее, Земля — во всем своем великолепии.

Под земной корой толщиной в 1700 миль находится море расплавленных железа и никеля глубиной в 1400 миль, и движение этого моря генерирует магнитное поле планеты. Проявления этого поля, мерцающие синие всполохи ночью и даже в пасмурные дни, когда-то привлекли индейцев на Холм Теней. Каждые тридцать восемь лет глубинные конвекционные потоки в этом океане расплавленного металла создают необычно высокую приливную волну энергии. Дефект в структуре пространства-времени, червоточина, над которой построен «Пендлтон», — потайная дверь, которая большую часть времени закрыта на защелку. Но цунами магнитной энергии открывало ее раньше и очень скоро откроет снова.

Я жду этого момента.

Глава 16

«У ТОППЕРА»

На другой стороне улицы Теней, в половине квартала вниз по склону, располагался ресторан «У Топпера», где готовили отличные стейки. В отделке зала преобладали белый и черный цвета, из материалов предпочтение отдавалось стеклу и нержавеющей стали. В черно-белой гамме выдерживалась и униформа официантов, а цветовое разнообразие вносила только посуда — имитация «Тиффани» — да приготовленные блюда.

В примыкающем к ресторану баре Сайлес Кинсли сидел в кабинке у окна. Здесь освещение отраженным светом, еще более искусное, чем в ресторане, подчеркивало форму и добавляло блеска каждой отражающей поверхности.

Они с Норой частенько приходили сюда, чтобы съесть стейк, иной раз просто чего-нибудь выпить. В первый год после ее смерти он не побывал тут ни разу, боясь, что воспоминания будут слишком болезненными. Теперь же приходил именно потому, что воспоминания о тех местах, где они бывали вдвоем, поддерживали его. Чем больше времени проходило после ее ухода, тем ближе к Норе он себя ощущал, возможно, потому, что он быстро приближался к собственной смерти, которая соединила бы его с ней.

Хотя рабочий день закончился далеко не везде, народу в баре уже хватало. Скорее всего, люди больше стремились укрыться от грозы, чем снять накопившееся за день напряжение. Сайлес не практиковал уже много лет, но по-прежнему обращал внимание на говорящие мелочи, которые могли подтвердить или опровергнуть свидетельские показания. При текущем ужасном состоянии экономики, во времена стремительных перемен и лишенного здравого смысла насилия, некоторые тонкости, подмеченные в наряде и манерах посетителей бара, подсказывали Сайлесу, что они хотели забыть проблемы не только рабочего дня, но и эры, в которой живут, потому и выбрали именно это заведение. Здесь заводили музыку времен больших оркестров, Гленна Миллера, Бенни Гудмана, Арти Шоу. Наибольшей популярностью пользовались мартини, джин с тоником, сингапурский слинг,[400] которые с удовольствием пили в 1930-х годах, а не слабенькое белое вино и низкокалорийное пиво этого безрадостного, одержимого здоровым образом жизни века. Нарушая закон, некоторые приносили с собой пепельницу, совсем как в годы «сухого закона» бутылки в пакетах из плотной, коричневой бумаги, и курили. Ни администрация, ни другие посетители не жаловались. Настроение бунта чувствовалось очень даже явственно, хотя многие не понимали, против чего они желают бунтовать.

В кабинке Сайлес сидел лицом на восток, к вершине холма, и сквозь дождь видел огни «Пендлтона». Напротив него расположился Перри Кайзер, работавший прорабом компании, которая реконструировала «Белла-Висту» в 1973 году. Кайзеру только что принесли мартини, и он собирался отведать его, прежде чем начать рассказ.

Крупный мужчина, с годами он не набрал вес. Если б не лысая голова и седые усы, выглядел бы он так, будто по-прежнему работает на строительной площадке. В баре он и Сайлес по возрасту намного превосходили остальных, и только они двое помнили, как свинг, который играли большие оркестры, завоевал все танцевальные площадки и доминировал в музыкальных радиопрограммах.

Сын Перри Кайзера, Гордон, работал в адвокатской конторе «Кинсли, Бекинсейл, Гюнтер и Фортис» в 1980–1990-х годах, задолго до того, как Сайлес вышел на пенсию, потерял жену, переехал в квартиру, где сейчас жил, и увлекся историей «Пендлтона». Он не встречался с Перри Кайзером, когда Гордон работал под его руководством, но достаточно близкого знакомства с сыном оказалось достаточно, чтобы отец согласился поговорить об одном событии прошлого, пусть раньше он об этом никому ничего не рассказывал.

Прелюдия не затянулась: несколько фраз о Гордоне, погоде и старости. Второй глоток мартини, и Перри Кайзер перешел к теме, которая и свела их вместе.

— Когда реставрируются старые дома — театр, школа, административное здание, большой особняк, вроде «Пендлтона», выясняется, что в прошлом здесь кто-то да умирал. Обычно не насильственной смертью. Несчастные случаи, инфаркты, инсульты, все такое. И очень часто в большой команде, которая занята на стройке, находится парочка парней, обожающих истории о призраках. Они их не выдумывают, я не утверждаю, что выдумывают, но, если о доме, который реконструируется, такие истории ходят, эти парни их знают. И обычно рассказывают во время обеденного перерыва. На стройплощадке случаются мелкие происшествия, никто на них не обращает никакого внимания, но в какой-то момент их начинают воспринимать слишком серьезно. Даже здравомыслящие люди думают, что видели что-то эдакое… более того, действительно верят, что видели. Понимаете, о чем я?

— Предварительная установка, — кивнул Сайлес. — Сила внушения.

— Да. Но «Пендлтон» — совсем другая история. Что-то действительно случилось там в семьдесят третьем, в конце ноября, первого декабря. Я потерял лучшего плотника, он подал заявление об уходе из-за того, что увидел. Даже не захотел говорить об этом, просто написал заявление и ушел. Другие парни, трезвые и здравомыслящие, утверждали, что видели, по их словам, людей-теней. Черные силуэты пересекали комнаты, появлялись в коридорах, проходили сквозь стены, быстрые, будто кошки, такие быстрые, что глаз их едва улавливал.

— Вы их видели?

— Нет. Я — нет, — Кайзер оглядел других посетителей бара, замялся, словно не хотел продолжать, словно засомневался, а надо ли рассказывать об этом кому-то еще. — Людей-теней я не видел.

Сайлес решил чуть нажать.

— Вы сказали «в конце ноября, первого декабря». Вы точно помните, в какие дни все это произошло?

— Насколько я знаю, они появились двадцать девятого ноября, в четверг. Последний раз их видели первого декабря. Вас, похоже, не удивляет этот разговор о призраках, населяющих «Пендлтон».

— Я не верю, что он населен призраками, но, как я и говорил вам по телефону, есть некоторые странности, связанные с этим домом. Похоже, каждые тридцать восемь лет в «Пендлтоне» случается что-то ужасное.

— Проделанное вами исследование, время, которое вы на него затратили… зачем?

Сайлес замялся. Потом пожал плечами.

— Мне больше нечем заняться.

— На пенсии живется несладко, так? — нотка сарказма в голосе Кайзера предполагала, что он не верит этому ответу и хочет получить более убедительный, прежде чем согласится продолжить.

— Будьте уверены. После того, как я потерял жену, только это меня и заинтересовало. Обычные развлечения пенсионеров — телевидение, кино, книги, музыка — не стоят того, чтобы тратить на них время. Может, на это тоже не стоит. Может, это полная ерунда. Но ничего другого у меня нет.

Кайзер обдумал его слова, потом кивнул.

— Дженни по-прежнему со мной. И я понимаю, что мне тоже захотелось бы найти такую вот отдушину, если бы я ее потерял, — вновь он оглядел сидевших в баре, словно рассчитывал увидеть знакомого.

Сайлес попытался вернуться к интересующей его теме.

— Вы сказали, что начались странности двадцать девятого ноября, а закончились первого декабря. То есть в субботу. Вы работали по субботам?

Внимание Кайзера сместилось с посетителей бара на содержимое стакана. Он всматривался в прозрачную жидкость очень внимательно, словно надеялся, что она, как хрустальный шар, покажет ему будущее.

— Первые двенадцать месяцев мы работали по шестидневке, чтобы уложиться в сроки. Но в конце семьдесят третьего, на завершающем этапе, перешли на пятидневку. Я пришел туда в субботу утром, чтобы составить перечень недоделок, всякой мелочевки. Их все требовалось устранить, чтобы сдать объект к Рождеству.

За окном вода переполняла ливневые канавы и выплескивалась на асфальт. Улица Теней уходила вверх, поднимаясь, как большая волна в ночном море, а на ее гребне высился «Пендлтон», и если раньше он выглядел величественным и доброжелательным, то теперь — зловещим, будто огромный броненосец с мощными орудиями, готовыми к битве.

— Бригадир маляров, Рикки Нимс, тоже пришел на работу в ту же субботу, чтобы составить свой перечень недоделок на верхних этажах. Потому что… — он запнулся, — …потому что это случилось, я ушел раньше, не закончив составлять перечень. Рикки… мы никогда больше не виделись. Хороший маляр, лучший, но несколько раз в год он уходил в запой, пропадал на три дня. Всякий раз, вновь появляясь на работе, говорил, что лежал с гриппом или что-то такое, но мы знали правду. По большей части оставался трезвым и работал отлично, так что мы закрывали глаза на его запои. Но после той субботы Рикки не появился. Его больше никто не видел.

Полиция внесла его в список без вести пропавших, но они решили, что он напился, затеял драку, с кем не следовало, его убили и тело сбросили в реку или в болото. Я знал, что это не так. Или думал, что знаю. По моему разумению, копы не сильно напрягались, разыскивая Рикки. Жил он один, семья их не теребила. Но, даже если бы они вывернулись наизнанку, то все равно не нашли бы его… Я думаю, Рикки утащили, и душу, и тело, прямиком в ад или в какое-то место наподобие ада.

Эти слова об аде как-то не вязались с образом прораба, который всю жизнь проработал руками, возводя дома, большие и маленькие. Перри вновь замолчал. Избегая встречаться с глазами Сайлеса, оглядывал сидящих в баре людей, крохотными глотками потягивая мартини.

А когда Перри Кайзер решился посмотреть адвокату в глаза, на его лице читались решимость и вызов, предполагавший, что слова его встретят с известной долей скептицизма. Но при этом Кайзер твердо верил, что говорит правду.

— Я в ту субботу начал составлять перечень с подвала, где мы построили тренажерный зал. Из-под земли донесся шум, словно там забили в барабаны. Он усиливался, превратился в гул, пол завибрировал. Я подумал, что это землетрясение, вышел в коридор… и увидел, что он совсем не такой, каким должен быть, не чистый и светлый, каким мы его сделали, а сырой, грязный, затхлый. Половины потолочных ламп нет. Плесень на стенах и потолке, где-то черная, в нескольких местах желтая, чуть ли не ярче ламп. В концах коридора висело по большому видеоэкрану, и на обоих пульсировали кольца синего света. На полу некоторые плиты треснули. Похоже, здесь давно не делали ремонта. Но ведь это тянуло на бред. Вот я и решил, что причина во мне, со мной что-то не так, я галлюцинирую, вижу то, чего нет. Потом я увидел это… эту тварь. Это тебе не тени, Сайлес. Тени — это призраки, а я видел перед собой нечто такое же реальное, как вы.

— Вы сказали по телефону, что никогда и никому об этом не рассказывали.

— Никогда. Не хотел, чтобы люди смотрели на меня, как… вы понимаете, как смотрят на человека, который говорит, что инопланетяне увозили его с собой на летающей тарелке.

— С моей точки зрения, Перри, ваше молчание все эти годы указывает, что ваши слова заслуживают большего доверия.

Кайзер одним глотком допил мартини.

— Итак… я стоял в одном конце коридора, около двери в спортзал. А эта тварь — посередине, рядом с дверью в помещение, где смонтировали центральную отопительно-охладительную установку. Большая тварь. С меня. Больше. Бледная, словно личинка, но выглядела не как личинка, а скорее как паук, правда, не с такими тонкими лапами, а со слишком мясистыми для паука. Теперь я думаю, какой наркотик подсыпали мне в кофе? На земле таких тварей не водится. Она уходила к посту службы безопасности, но слышит или чует меня, поворачивается ко мне. Похоже, двигаться она может быстро, но, возможно, и не может, во всяком случае, ко мне не приближается.

С учетом странной истории «Пендлтона» и содержанием обрывков дневника Эндрю Пендлтона, Сайлес ожидал, что Кайзер расскажет о необычном происшествии. Собственно, он намекал на это в телефонном разговоре. Но никак не предполагал, что происшествие будет настолько странным.

Теперь Перри Кайзер сам искал встречи со взглядом Сайлеса, всматривался в его глаза в поисках признаков недоверия.

Адвокатская интуиция говорила Сайлесу, что этот человек не лжет, не может лгать, ни насчет этого, ни вообще насчет чего-либо важного.

— С синих экранов раздается голос. «Уничтожить, — говорит он. — Уничтожить». И тогда тварь направляется ко мне. Теперь я вижу, что все ее тело в каких-то комках. Комковатая плоть, бледная кожа. И влажная, может, влажная от пота, но молочно-влажная, не знаю от чего. Голова есть, но ни глаз, ни лица. Вроде бы жабры на шее, но рта нет. Я пячусь к северной лестнице, вдруг слышу, как говорю очень быстро: «…который так добр и достоин всей моей любви». То есть я уже на середине молитвы о прощении, но даже не осознаю, что начал ее произносить. Я уверен, что сейчас умру. И когда, пятясь, добираюсь до двери на лестнице и заканчиваю молитву о прощении, эта тварь… она заговаривает со мной.

— Заговаривает? — изумленно переспросил Сайлес. — На английском?

— Рта я не видел, но тварь говорила. И такая мука звучала в голосе. Не смогу передать ни муку, ни отчаяние. Она говорит: «Помогите мне. Ради бога, кто-нибудь, помогите мне». И это голос Рикки Нимса. Маляра, который сейчас на третьем этаже составляет перечень недоделок. Я не знаю… это действительно Рикки или тварь копирует его голос? Эта тварь — Рикки? Но как такое может быть? Всю мою жизнь… испугать меня не так-то легко. После Кореи, войны, я не видел ничего такого, чего стоило бы бояться.

Официантка остановилась у их столика, чтобы спросить, не хотят ли заказать еще по стаканчику. Сайлесу второй стаканчик просто необходим, но он отказывается. Так же, как Перри.

— Я тоже воевал в Корее, — кивнул Сайлес. — Если живешь со страхом изо дня в день, то в конце концов обретаешь к нему иммунитет.

— Но в подвальном коридоре, Сайлес, я прихожу в такой ужас, что все силы покидают меня, чего не случалось со мной в Корее. Рука, которая лежит на ручке двери, не может ее повернуть. Ноги ватные. Стою я только по одной причине — привалился спиной к двери. Потом все меняется. Свет становится ярче. Грязь на полу, плесень, синие экраны, все, что было не так… тает и исчезает. Коридор становится, каким ему и положено быть: чистым и сверкающим новизной. И тварь, которая шла ко мне, тоже тает и исчезает, словно я видел все это во сне. Но я-то бодрствую. Это был не сон. Не могу сказать, что именно, но точно не сон.

Перри замолчал, несколько мгновений смотрел в дождливую темноту, потом продолжил:

— После этого я поднялся наверх, в поисках Рикки, и нашел его, целого и невредимого. Он слышал гул, барабанный бой, но с ним ничего не случилось, и я не знал, как рассказать ему о том, что я видел, чтобы он не принял меня за чокнутого. Но мне следовало рассказать, следовало увести его оттуда, убедить перенести составление перечня на понедельник. Я попытался уговорить Рикки уйти, но он отказался, и я оставил его умирать.

— Вы не оставили. Вы не могли этого знать. Кто мог?

— На следующий день, в воскресенье, я пошел в церковь. Давно уже не ходил, а тут почувствовал необходимость. В понедельник, перед тем как идти на работу, сунул под куртку пистолет. Не думал, что пистолет спасет. Но что еще я мог предпринять? Пистолет давал хоть какую-то надежду. Но… все прекратилось. Никто больше не видел людей-теней или чудовищ. Может, что-то случилось в субботу, но увидеть это мог только Рикки Нимс. В декабре мы все закончили.

Правая рука Сайлеса замерзла и повлажнела от конденсата на стакане с виски. Он вытер пальцы салфеткой.

— Есть какие-нибудь версии?

Перри Кайзер покачал головой.

— Только одна, которую я озвучил. Я краем глаза заглянул в ад. Эта встреча меня изменила. Внезапно возникло ощущение, что частые исповеди и регулярное причастие — очень неплохая идея.

— И вы ничего не говорили ни сыну, ни жене?

— Я подумал… если мне показали ад, значит, я нуждался во встряске. Чтобы дать мне шанс измениться. Я изменился, но не нашел в себе смелости сказать жене, почему возникла такая необходимость. Вы понимаете?

— Да, — кивнул Сайлес. — Я только не знаю насчет ада. В данный момент я очень уж многого не знаю.

Вернулась официантка, положила счет.

Пока Сайлес подсчитывал сумму с чаевыми и доставал деньги из кошелька, Перри вновь разглядывал посетителей бара.

— Что с ними не так?

— Вы тоже это почувствовали? — удивленно спросил Сайлес.

— Да. Не могу только сказать, что именно. Им… по большей части, от двадцати до сорока. Для их возраста они очень уж стараются.

— В каком смысле?

— Казаться беззаботными. Для молодых это же естественно. А они… ну, не знаю… встревоженные.

— Я думаю, они пришли сюда за антуражем, музыкой, атмосферой, потому что хотят спрятаться в безопасном времени.

— Нет такого времени.

— Более безопасном, — поправился Сайлес.

— Тридцатые? Надвигалась война.

— Но она закончилась. А теперь… может, конца и не будет.

— Я думал, причина в том, что я старею, — Перри все смотрел на толпу у стойки.

— Причина чего?

— Этого чувства, что все разваливается. Даже вырывается с корнем. Иногда мне снятся такие кошмары.

Сайлес убрал кошелек.

— Все вырывается с корнем, — добавил Перри. — Каждый только за себя. Хуже того, все против всех.

Сайлес посмотрел на улицу Теней. «Пендлтон» высился горой в дождливой тьме.

— Все против всех, — повторил Перри. — Убийства, самоубийства везде, днем и ночью, без конца.

— Это всего лишь кошмарный сон, — указал Сайлес.

— Возможно, — Перри посмотрел на него. — Что теперь?

— Пойду домой, посижу и подумаю.

— Домой — это правильно, — согласился Перри. — Но я постараюсь не думать.

— Спасибо, что уделили мне время и все откровенно рассказали.

Когда они выходили из кабинки, здоровяк повернулся к Сайлесу.

— Я думал, мне станет легче, удастся изгнать холод из души, если я выговорюсь. Не стало.

В баре говорили все громче, смех становился все более резким и визгливым.

В вестибюле, когда они стояли в маленькой очереди в гардероб, Перри спросил:

— У вас есть дети?

— Нет, и не было.

— У нас дети, внуки, правнуки.

— Одного этого достаточно, чтобы изгнать холод из души.

— Наоборот. Я достаточно стар, чтобы понимать, что не смогу их защитить. Ни от худшего, ни от чего-то еще.

Сайлес запротестовал, но Перри Кайзер настоял на том, чтобы дать гардеробщице чаевые за двоих.

Снаружи, под навесом, они подняли капюшоны дождевиков. Обменялись рукопожатием. Перри Кайзер пошел вниз по склону, Сайлес — вверх, к «Пендлтону».

Глава 17

КВАРТИРА «3-Г»

В квартире сенатора Эрла Блэндона, где роскошь и порядок на мгновение исчезли, обернувшись пустотой и разрухой, Логан Спэнглер, находившийся в спальне, которая вернула себе былое великолепие, развернулся на сто восемьдесят градусов. Взявшись за рукоятку пистолета, попытался найти источник шипения, короткого по времени, но очень уж враждебного, напомнившего о змеях и больших кошках, затаившихся в джунглях, и о безымянных тварях из кошмарных снов.

Он увидел фигуру, высокую, и стройную, и быструю, определенно не сенатора, которая тут же исчезла, метнувшись в коридор. Мимолетного взгляда не хватило, чтобы понять, мужчина это или женщина, и вдруг возникла странная мысль, что это, возможно, и не мужчина, и не женщина, хотя передвигалось существо на двух ногах, а не на четырех, как зверь.

Жизнь, прошедшая на службе в полиции, научила Логана ответственно подходить к применению оружия. Он никогда не доставал пистолет только потому, что возникала опасность конфронтации — лишь когда вероятность конфронтации становилась очень высокой. Если уж оружие вытаскивалось из кобуры, оно, по большей части, пускалось в ход, и далеко не всегда это решение становилось единственно правильным. Логан полагался на навыки, полученные на службе, но отдавал себе отчет, что он человек, а потому способен на глупые ошибки. Поэтому, подходя к двери, он держал руку на рукоятке пистолета сорок пятого калибра, не доставая его из кобуры.

В коридоре его никто не поджидал. В дальнем конце, за аркой, находилась гостиная. Дверь по правую руку вела в кабинет, по левую — в спальню для гостей со своей ванной комнатой. За второй дверью слева находился туалет. Все эти комнаты он уже осмотрел.

На пороге Логан замер, прислушиваясь. Тишину разорвал громовой раскат, чуть приглушенный, поскольку окон в коридоре не было. Когда же он стих, начальник службы безопасности зашагал по коридору, в котором, как ему показалось, воздух угрожающе сгустился.

Сначала осмотрел спальню для гостей и примыкающую к ней ванную. Ничего нового не заметил. Когда открыл дверь стенного шкафа, никто оттуда не выскочил.

И кабинет по другую сторону коридора пустовал. Дальше порога Логан не пошел. За высокими окнами фонари, которые освещали большой двор, подсвечивали серебристые капли дождя.

От двери в кабинет Логан направился к двери туалета, приоткрытой на пару дюймов. Он помнил, что оставлял ее полностью распахнутой, но, возможно, ошибался, через узкую щель между дверью и косяком видел, что свет не такой, как прежде: более желтый и тусклый.

Тишина после громового раската стала звенящей. Все замерло, словно предвещая насилие. Логан почувствовал, как сдавило грудь. Левой рукой он достал из закрепленного на ремне чехла баллончик с перечным газом.

Ногой пнул дверь, которая открывалась внутрь, и увидел, что туалет не такой, как прежде. Обе лампы настенных светильников не работали, одна свешивалась на шнуре. Освещал туалет восемнадцатидюймовый, с неровными краями, диск на потолке, которого раньше не было. Из туалета несло сыростью, воняло плесенью.

На стене слева от двери и на задней, чуть ли не полностью закрывая унитаз, росли два вида грибов, видеть которые раньше Логану не доводилось. От пола до потолка, ряд за рядом тянулись змееподобные трубки, толстые, как садовые шланги. Кое-где они скручивались друг с другом, светло-зеленые, с черными точками. На них кое-где росли кучками поганки того же цвета, со шляпками, диаметром от трех до шести дюймов, на толстых ножках.

Если спальня сенатора трансформировалась вокруг Логана, то эта маленькая комнатка изменилась в его отсутствие. Он никогда не сомневался ни в здравости своего ума, ни в остроте зрения и удивился живости, с которой ухватился за мысль, что в этом месте и в этот самый момент невозможное могло стать возможным. Ему очень хотелось найти разгадку этого феномена. С таким же рвением он когда-то старался раскрыть любое убийство, которое приходилось расследовать.

Еще до того, как туалет вернулся в исходное состояние, Логан убрал баллончик в чехол, висевший на поясе, и взял в руку фонарик. Направив ослепительно-белый светодиодный луч на грибы, переступил порог туалета.

Глава 18

КВАРТИРА «1-В»

Раньше, до встречи с демоном в буфетной, Салли Холландер приготовила обед для Марты и Эдны и теперь хотела уйти. Еда стояла в холодильнике, ее требовалось только разогреть. Существо (или призрак, какая разница), которое она видела, могло бродить не только по квартире сестер Капп. Салли не удивилась бы, появись оно перед ней на краю земли, если бы она туда от него убежала. Тем не менее она полагала, что дома будет лучше. Располагая временем, чтобы обдумать случившееся, не слушая объяснений Эдны, одно безумнее другого, она, возможно, смогла бы в достаточной степени успокоиться, и ей хватило бы мужества наутро вновь приступить к работе.

Бейли Хокс предложил проводить ее до квартиры, в которой она жила, на задворках «Пендлтона», в северном крыле первого этажа. Квартира эта принадлежала сестрам Капп, и она за жилье не платила. Сестры хорошо о ней заботилась, и Салли представить себе не могла, что бы она без них делала. Вот почему ей требовалось прийти в себя, и она полагала, что уют и покой комнат, в которых жила, помогут ей в этом.

Салли не считала себя слабой. Ей доводилось попадать в более серьезные передряги, чем встреча с этой тварью в буфетной. Но предложение Бейли она приняла с облегчением и благодарностью.

В кабине лифта, спускающегося с третьего этажа, они не обменялись ни словом о ее экстраординарной встрече, но говорили о сестрах Капп, к которым питали самые теплые чувства. Практически одного возраста, она и Бейли сразу нашли общий язык, стали добрыми друзьями. Он ей нравился, и она полагала, что нравится ему.

Иногда она задавалась вопросом, а как будут они смотреться в паре, но не могла заставить себя сделать первый шаг. Робкой она себя не считала, хотя и признавала, что не пользуется особым успехом у мужчин. А поскольку Бейли связывали с сестрами Капп деловые отношения, Салли решила, что встречаться с ней он может счесть неприемлемым для себя.

Возможно, это и к лучшему. Романтика не принесла ей ничего хорошего, и она отлично обходилась без нее последние двадцать лет. Влюбляться — все равно что падать с обрыва, под которым нет воды, но много камней.

Однажды она побывала замужем. Ее муж, Винс, играл на гитаре в небольшом эстрадном ансамбле, который постоянно приглашали в ночные клубы и на закрытые вечеринки. Иногда Винс начинал пить в перерывах и продолжал наливаться любимым ядом после завершения выступления, и тогда появлялся дома, крепко набравшись. Он хотел секса, но, выпив слишком много, ничего не мог, и в раздражении обращался к тому, что называл «наилучшей альтернативой», оказавшейся физическим и эмоциональным насилием.

В первый раз он захватил ее врасплох. Схватил за волосы, дернул так сильно, что глаза заполнились слезами, принялся отвешивать оплеуху за оплеухой, навалился всем телом, прижав к стене с такой силой, что едва не сломал ей позвоночник. И при этом обзывал ее грязными словами, чтобы не только причинить боль, но и унизить. Все произошло так быстро и неожиданно, что она не смогла дать ему отпор.

Теперь ей не хотелось об этом вспоминать, но какое-то время она думала, что половина вины за тот эпизод лежит на ней. Трезвый Винс, нежный и любезный музыкант, вроде бы не имел недостатков, за исключением ревности, за которую часто извинялся, но пьяный Винс становился мистером Хайдом, накачанным стероидами, и не извинялся ни за что. Когда это случилось второй раз, она попыталась сопротивляться и выяснила, что он гораздо сильнее, чем она думала, а сопротивление только распалило его. Оплеухи превратились в удары, и он наслаждался, избивая ее. Когда закончил и она лежала вся в синяках и окровавленная у его ног, он сказал: «Жаль, что я не барабанщик, а то смог вы выбить зажигательные ритмы на твоей коже». И пообещал убить ее, если она от него уйдет.

В конце концов она ушла от Винса, развелась с ним и начала новую жизнь. Сестры Капп не только платили ей хорошее жалованье. На новой работе она чувствовала себя членом семьи. Салли потребовалось лишь несколько месяцев, чтобы глубокое отчаяние сменилось удовлетворенностью, а презрение к себе — самоуважением. Столь долгое путешествие она проделала за очень короткое время, и с той поры постоянно помнила, что жизнь может измениться к худшему так же быстро, как изменилась она к лучшему.

У квартиры, когда Салли повернула ключ в замке, Бейли спросил: «Может, тебе будет спокойнее, если я войду и осмотрю твои комнаты… чтобы убедиться, что все в порядке?»

Вопрос напомнил ей, как внимательно он слушал ее рассказ на кухне сестер Капп, ни разу не усомнился в ее словах, даже не улыбнулся. Только теперь она заметила, как он напряжен, словно подозревал, что и в таком безопасном доме они могли подвергнуться опасности и в коридоре, и на пороге ее квартиры, и в прихожей, куда они вошли вместе.

Ей вполне хватало ума, чтобы понять, что не ее история о демоне в буфетной целиком и полностью убедила храброго и уверенного в себе консультанта по инвестициям и бывшего морпеха, что они имеют дело со сверхъестественным. Он держался настороже, потому что с ним самим случилось что-то подобное, а ее история только подтвердила его догадки.

— Спасибо, Бейли. Я буду тебе очень признательна. Я еще… немного боюсь.

В квартире он взял инициативу на себя. Оставаясь рядом с ней, вел ее из комнаты в комнату, не так, как сделала бы она, а как считал нужным, возможно, основываясь на навыках, полученных во время боевых действий. Он вроде бы не верил, что по ходу осмотра квартиры они могут натолкнуться на что-то опасное, изображал дружелюбного соседа, которого больше волнует ее спокойствие, а не настоящее зло, с которым они могут оказаться лицом к лицу, но Салли чувствовала, что к этому обыску он подходит со всей серьезностью.

Включал не только потолочные люстры, но лампу за лампой, а когда они не нашли незваного гостя и в последней комнате, сказал: «Оставь все лампы включенными, пока твои нервы окончательно не успокоятся и ты не расслабишься. Я бы на твоем месте оставил. Это естественно».

Уже в прихожей, когда Бейли взялся за ручку входной двери, Салли спросила: «Что ты видел?»

Он посмотрел на нее так, будто собирался сказать, что не понимает вопроса, но тут же выражение его лица изменилось.

— Не то, что ты. Но что-то… странное. Я все еще думаю об этом, пытаюсь понять. Послушай, ты действительно уверена, что хочешь остаться здесь одна? Марта и Эдна будут рады, если ты проведешь ночь в их спальне для гостей.

— Я знаю, что ты прав. Но я прожила в этой квартире почти двадцать лет. Если я не буду чувствовать себя в безопасности здесь, то уж в любом другом месте — тем более. Здесь все мои вещи, лучшие воспоминания. Сейчас мне надо ощутить, что все как должно быть… нормально, обычно. Мне сейчас хорошо. Все наладится.

Он кивнул.

— Ладно. Если что-нибудь понадобится, позвони мне. Я сразу приду.

Она едва не попросила его побыть с ней какое-то время. Однако, оставшись наедине с Бейли, она, возможно, не сумела бы скрыть, что ее влечет к нему. Может, и не захотела бы скрывать. Все эти годы она не чувствовала себя одинокой, но иногда хотелось нежности. Если бы он заметил ее интерес и не отреагировал, она бы огорчилась, почувствовала обиду. С другой стороны, если бы отреагировал, она не знала, способна ли на что-либо, кроме дружбы. До замужества у нее было лишь несколько романтических увлечений, а покинув Винса, Салли боялась любой перспективы физической близости, потому что всегда существовал шанс, пусть и минимальный, что эта близость перерастет в физическое насилие.

Поблагодарив Бейли за его доброту, Салли закрыла дверь, заперла на оба засова. Теперь она была дома, в своем гнездышке, гнездышке на одну, и радовалась, что наконец-то попала домой, где ее окружали дорогие сердцу вещи и не ждал мужчина, который обещал заботиться о ней, но нарушил данный им обет.

Ей требовалось прийти в себя, и что могло быть более успокаивающим, чем приготовление вкусного десерта. На кухне, решив, что испечет шоколадный торт «Баттенберг»,[401] обсыпанный белым марципаном, она подошла к раковине, чтобы вымыть руки. И едва Салли включила воду, на нее напали сзади, схватили за волосы, потом за левую руку, грубо развернули лицом к нападавшему. Когда разворачивали, она успела подумать: «Винс», — предположив, что тот нашел ее после стольких лет. Но увидела демона из буфетной: почти человеческая безволосая голова, кожа свинцового цвета, ужасные серые глаза с черными радужками, напоминающими бездонные колодцы, сила огромная, больше, чем у мужчины, но почему-то демон показался ей бесполым. Его пепельные губы разошлись, обнажив острые серые зубы, и, зашипев, он быстро, как змея, нагнулся к ней и укусил Салли в шею, прежде чем с ее губ успел сорваться крик.

Укус мгновенно парализовал Салли, холод растекся по телу, конечности потеряли чувствительность. Лицо внезапно застыло, словно скованное гипсом посмертной маски, голосовые связки окаменели, она не могла не только кричать, но и шептать. Обоняние и слух остались при ней, она все видела, шевелила языком, дышала, сердце колотилось, но, если бы существо не держало ее, упала бы на пол и осталась лежать тряпичной куклой.

Салли охватил такой дикий ужас, что, возможно, он тоже парализовал бы ее, если бы этого не сделал укус. Последние двадцать лет одиноких ночей прошли для нее мирно и спокойно. И только теперь Салли Холландер сокрушило отчаянное одиночество, она поняла, какая пропасть лежит под жизнью и угрожает в любой момент широко раскрыться и поглотить всех и каждого. Мгновенная смерть пугала ее гораздо меньше, чем жизнь под нависшей угрозой, жизнь, в которой она сделала гораздо меньше, чем хотела, жизнь, которая могла оборваться без свидетелей, в руках существа с глазами, полными пустоты.

Язык высунулся между ее заостренными зубами, не человеческий, но и не змеиный, как Салли ожидала. Серый и блестящий, трубчатый, полый, напоминающий кусок гибкого резинового шланга диаметром с дюйм, он поболтался перед ней, потом убрался в рот демона, словно и не язык вовсе, а живое существо, которое жило во рту этого страшилища.

Ростом как минимум в шесть с половиной футов, демон, держа Салли в сильных руках, наклонился к ней, приблизил свое лицо к ее, словно решил сожрать живьем. Салли осознала, что рот у нее разинут, но не могла ни закрыть его, ни закричать. Ее охватило отвращение, когда раскрытый рот монстра приблизился к ее рту, но не для того, чтобы поцеловать, а чтобы высосать из нее весь воздух.

Ее охватило жуткое отвращение, когда трубчатый язык демона прошелся по ее языку, она чуть не сошла с ума, когда невероятно длинный язык скользнул ей в горло, где что-то холодное, густое и мерзкое брызнуло из него, лишив ее возможности сглотнуть.

Глава 19

КВАРТИРА «2-Ж»

Спаркл Сайкс тихонько вышла из стенного шкафа и осторожно двинулась через спальню, следуя за шестиногим монстром, похожим на ребенка, родившегося после всемирного атомного холокоста, каким его может представить себе боящийся насекомых, боящийся грибов, свихнувшийся мескалиновый торчок. Но она видела перед собой не ребенка. Какой-то гибрид, — чего с чем? — нечто, приготовленное в колдовском котле перемешанных ДНК. Светло-серое, с зелеными пятнами, чудовище выглядело словно ожившая мертвая плоть, и Спаркл боялась, что оно может обернуться и взглянуть на нее, а морда у него окажется такой отвратительной, что от одного только ее вида она умрет или сойдет с ума.

На бидермейеровском[402] комоде стояла восемнадцатидюймовая статуэтка Дианы, римской богини луны и охоты. Весила она фунтов пятнадцать. Спаркл схватила Диану за шею и держала обеими руками, неудобную, но элегантную дубинку, на случай, если таковая ей понадобится.

Едва вооружившись, она заметила нечто такое, что поставило ее в тупик. Крадущийся монстр, который казался таким же реальным, как пол, по которому он крался, теперь вдруг стал прозрачным, и она видела сквозь него рисунок напольного персидского ковра.

Если бы она любила выпить или баловалась наркотиками, то подумала бы, что у нее галлюцинации. Спаркл прекрасно знала о воздействиях на мозг мескалина и иже с ним и давно уже оставалась трезвенницей, подсевшей исключительно на кофе.

Испуг, от которого голова Спаркл пошла кругом, вдруг сменился предчувствием беды, которое навалилось на нее такой тяжелой ношей, что она едва могла продолжить преследование крадущегося существа. Так что отстала на пару шагов и остановилась вовсе, когда шестиногое страшилище свернуло от двери в коридор. Вместо того чтобы переступить порог, оно стало еще прозрачнее, все так же крадучись, вошло в стену и исчезло.

Спаркл застыла на секунду-другую, потом поспешила к двери. Опасаясь, что тварь учуяла ее и поджидает, скрывшись из виду, Спаркл осталась в спальне, осторожно выглянула из двери, увидела, что коридор пуст. Гротескный незваный гость не прошел сквозь стену, а лишь вошел в нее.

Но толщины стены определенно не хватало, чтобы шестиногий монстр разместился в ней. Получалось, что он покинул «Пендлтон», переместившись в какую-то другую реальность или измерение.

Руки так увлажнились от пота, что статуэтка Дианы грозила выскользнуть из них. Спаркл поставила статуэтку на пол, вытерла ладони о слаксы и быстрым шагом направилась к открытой двери в комнату Айрис.

Девочка сидела на кровати, привалившись спиной к подушкам, горкой сложенным в изголовье, читала книгу. Не отреагировала на появление матери. Очень часто, прячась за броней аутизма, она даже взглядом отказывалась признавать присутствие других.

Спаркл прошлась по комнате, заглянула в ванную, ожидая увидеть там какое-то изготовившееся к прыжку чудище, сошедшее с картины Босха или сбежавшее из рассказа Лавкрафта. Но в ванной ничего необычного она не обнаружила.

Не желая оставлять дочь одну, Спаркл присела на краешек кресла, дожидаясь, когда замедлятся удары сердца. Но Айрис раздвинула портьеры, ранее сдвинутые матерью, и молнии прорезали небо такими яркими зигзагами, что Спаркл вскочила и выбежала из комнаты.

Ей хотелось оказаться в стенном шкафу-гардеробной со сплошными, без единого окна стенами. Но после встречи с неведомой тварью она не могла заставить себя вернуться в спальню. Вторая такая встреча могла пережечь ей нервы почище молний. Кроме того, ей хотелось находиться поближе к Айрис, на случай, если та ее позовет.

Спаркл ретировалась на кухню, в которой тоже не было больших окон. Днем естественный свет поступал через ряд ленточных окон, расположенных под потолком, в глубокой нише южной стены. Ниша располагалась над общим коридором с более низким, чем в квартирах, потолком. Ленточные окна закрывались ставнями с дистанционным управлением, и она закрыла их еще до начала грозы.

Пока Спаркл варила эспрессо, она вновь думала о мескалине. Пейоте.[403] Она знала разрушительный потенциал этого наркотика. И задалась вопросом: а может, ей подсыпали в еду тот или иной галлюциноген? Конечно, попахивало паранойей — как такое могло случиться? — но она не могла найти другого объяснения тому, что видела.

Толман Рингхолс, Тол, Толли, симпатичный и харизматичный профессор, соблазнитель студенток, знал о галлюциногенах все: мескалин, ЛСД, айяуаска,[404] псилоцибин и другие субстанции, извлекаемые из волшебных грибов… Соблазнив Спаркл в конце ее второго года обучения — его анализ стихотворения Эмили Дикинсон[405] о молнии, номер 362, покорил ее сердце, — она ничего не знала о его религии, в которой объектом поклонения являлось любое изменяющее сознание вещество. Тол затрагивал сей предмет очень осторожно, открыл веру в вызываемую химическими препаратами трансцендентность, лишь убедившись, что Спаркл полностью в его власти. А когда она отказалась участвовать в его путешествии души, тайком подсыпал ей в кофе мескалин. Вместо того чтобы «коснуться лица Бога» — таким обещал Тол эффект этого таинства, — для Спаркл все обернулось жуткими галлюцинациями, память о которых до сих пор преследовала ее.

Она бросила Толмана Рингхолса, что оказалось для него сюрпризом, а вскоре выяснилось, что первый раз он обманул ее до того, как подсыпал в кофе мескалин. Он сказал ей, что она может не предохраняться, поскольку он сделал вазэктомию. Так появилась на свет Айрис.

И теперь шестиногий чудовищный младенец казался отголоском тех жутких галлюцинаций, хотя прежде ничего такого с ней не случалось.

Тревожась из-за того, что Айрис одна, но боясь молний, она сидела за кухонным столом, спиной к ленточным окнам в высокой нише. И не могла видеть пульсирующие вспышки в щелях между ставнями, когда молнии рвали небо. Но при раскатах грома лампы на кухне мерцали, и этих псевдовспышек хватило, чтобы перед ее мысленным взором возник предсмертный танец матери.

Спаркл любила своего отца, как саму жизнь, но ее мать, Уэнделина, любила его больше жизни. За год ее горе не смягчилось временем до печали, как бывает обычно, а, наоборот, усилилось до душевной боли, и она жила в отчаянии, которое отгородило ее от дочери. Первую годовщину смерти Мердока природа решила отметить другой грозой, которая надвинулась с океана. Спаркл побежала к матери, но поначалу не смогла ее найти. И лишь поднявшись по спиральной лестнице в башенку, увидела мать на площадке с перильцами, расположенной на крыше дома. Уэнделина смотрела на грозовые облака, которые, казалось, затягивали в себя последний дневной свет. В синем платье, которое особенно любил отец Спаркл, босиком на мокрых досках, с зонтом в руках, который не очень-то прикрывал от сопровождаемого сильным ветром дождя.

Девятилетняя Спаркл молила ее вернуться в дом. Уэнделина, казалось, и не слышала дочери, всматриваясь в молнии: одни, далекие, сшивали темное небо и еще более темную воду, другие, поближе, ударяли в берег Мэна и, казалось, поджигали пенящиеся волны.

Молнии зачаровали Уэнделину, она улыбалась, возможно, надеясь, что ее муж выйдет из грозы, как спускающийся с неба ангел, вернется к ней.

Через мгновение после того, как Спаркл осознала, что мать держит зонтик не за деревянную рукоятку, а за металлический стержень над ней, молния, притянутая сталью, проследовала по стержню, нашла руку, пронзила женщину. Зонт вспыхнул ярким пламенем, отлетая в сторону. Ветром его унесло в дождь, а Уэнделину миллионы вольт оторвали от площадки, оторвали и развернули, и какие-то мгновения она плясала, как скачущее пугало в «Волшебнике страны Оз». Ее руки взметнулись к небу, словно она навлекала на себя еще один удар летающего огня. Уэнделину бросило на ограждение, перекинуло через него, и она исчезла в дожде и темноте, умерев до начала падения, которое закончилось на живой изгороди из остролиста, где она и застыла, лицом к бушующим небесам.

Юная Спаркл, в тапочках на резиновой подошве, стояла на мокром полу площадки, теперь уже круглая сирота, стояла, оцепенев от шока, мгновенно осознав, что этот мир темен и жесток, что жизнь лучше всего складывается у тех, кто отказывается сломаться под ее тяготами, что для того, чтобы обрести счастье, нужны сила и мужество никого и ничего не бояться. Она заплакала, но не разрыдалась. Стояла долго, и слезы в конце концов прекратились, а дождь смыл соль с лица.

Последующие двадцать три года она пряталась только от молнии, не боясь людей, которые встречались ей на жизненном пути, не пасуя при неудачах, которые, конечно же, случались. Ее не пугали опасности и риски, которые останавливали других. Только гроза заставляла ее отступить, и сейчас, допивая эспрессо, Спаркл поняла, что должна преодолеть и эту фобию, если намерена пережить беспрецедентную угрозу, которую олицетворяло это шестиногое видение.

Кухонные лампы замерцали, хотя за стенами и не грохнуло, и Спаркл осознала, что не посмеет, если вдруг отключится электричество, даже на мгновение остаться в темноте, которую могла разделить с ней эта неземная тварь. На случай чрезвычайных обстоятельств она держала по фонарю в каждой комнате. И теперь выхватила его из ящика рядом с духовками.

Электричество не отключилось, но Спаркл решила, что, несмотря на молнии, должна оставаться рядом с Айрис, пока не поймет, что происходит. Даже в сложившихся обстоятельствах она не рискнула бы заставить легко возбуждающуюся девочку перейти из ее комнаты на кухню или в другое место, лишенное окон. В критических ситуациях спокойствие Айрис являлось главным условием для обеспечения ее безопасности.

Направляясь в комнату дочери, глянув через открытую дверь в свой кабинет, Спаркл заметила, что на экране телевизора пульсируют кольца синего цвета. Телевизор был выключен, когда она шла на кухню. Айрис включить его не могла. Девочка не любила телевизор, потому что бесконечный поток меняющихся образов казался ей хаотичным, сначала нервировал, а потом пугал. «Ты не знаешь, что будет потом, это всегда становится сюрпризом», — как-то сказала она.

Спаркл вошла в кабинет и, заинтригованная, уставилась на странные синие кольца. Очевидно, это тестовая картинка, какой она никогда не видела раньше.

Она попыталась выключить телевизор, но, вероятно, батарейки в пульте дистанционного управления сели. Она направилась к телевизору, чтобы выключить его нажатием на кнопку, но ее остановил бесстрастный… возможно, механический… голос.

Взрослая женщина. Светлые волосы. Синие глаза. Пять футов два дюйма.

Услышав собственные приметы, Спаркл нахмурилась.

Взрослая женщина. Светлые волосы. Синие глаза. Пять футов два дюйма. Над землей. Второй этаж. Южное крыло.

— И что, черт побери, это означает?!

Телевизор ответил:

Уничтожить. Уничтожить.

Глава 20

КВАРТИРА «3-Е»

После ухода русской маникюрши Микки Дайм вернулся в кабинет. Деревянный пол под босыми ногами вызывал сексуальные ощущения. Многое вызывало у Микки сексуальные ощущения. Чуть ли не все.

На ковре он стоял, вдавив пальцы в толстый ворс. Ступни у него были маленькие и узкие. Красивые. Он гордился своими красивыми ступнями. Умершая мать говорила Микки, что ступни его выглядят так, будто их вырубил из мрамора Микеланджело.

Микки любил искусство. Произведения искусства вызывали сексуальные ощущения.

Но сексуальнее всего он ставил убийство. Убийство тоже могло быть искусством.

Его брат, Джерри, мертвый и завернутый в одеяло из микрофибры, никак не тянул на произведение искусства. Незапланированное убийство, совершенное в спешке. Жертва понятия не имела, что в скором времени ей предстоит умереть, не смогла ужаснуться, в полной мере осознать, что жить ей осталось совсем ничего. Нет, такое убийство не имело ничего общего с искусством. Отдавало дилетантством. Грубая, топорная работа. Эмоциональное убийство.

Великое искусство — это не эмоции. Это ощущения. Только буржуазия — лишенный вкуса средний класс — могла думать, что искусство возвышает и имеет значение. Если оно и трогало сердце, то было не искусством, а китчем. Искусство вызывает трепет. Искусство обращается к первородному, к звериному. Искусство задевает более глубинные струны, чем эмоции. Если что-то заставляет тебя думать, это может быть философия, или наука, или что-то другое, но не искусство. Истинное искусство — знание о бессмысленности жизни, о свободе от греха, о власти.

Микки узнал об искусстве от матери, умнейшей женщины своего времени. Она знала все.

Ему бы хотелось, чтобы мать оказалась рядом. Она бы подсказала, как избавиться от тела Джерри.

Задача возникла не из легких. Все коридоры «Пендлтона» контролировались видеокамерами службы безопасности. Лифты и гараж, расположенный отдельно от здания, — тоже. Джерри весил примерно 165 фунтов. Они находились на третьем этаже.

Чем дольше Микки смотрел на завернутый в одеяло труп, тем больше тот прибавлял в размерах и весе.

Он вернулся в огромную ванную, где ему делали маникюр и педикюр, пока он сидел на процедурном кресле. Открыл шкафчик ароматерапии. Оглядел шестьдесят бутылочек с различными эссенциями, которые стояли на полочках с внутренней стороны дверцы.

Холодный мраморно-гранитный пол под ногами вызывал сексуальные ощущения. Но холод также обострял ум и помогал принять правильное решение.

Аромат лайма мог еще больше усилить ясность мышления и помочь найти выход. Испаритель стоял на выдвижной полке. Пипеткой он накапал пять капель эссенции лайма в указанные места на одну из хлопчатобумажных подкладок, которые продавались в комплекте с испарителем.

Ароматный поток воздуха вырвался из испарителя. Микки глубоко вдохнул. Любой приятный запах, достаточно концентрированный, мог возбуждать. Острый, чистый аромат лайма бодрил.

Обоняние, вероятно, самое эротичное из чувств. Феромоны, которые выделяют мужчины и женщины, притягивают их друг к другу гораздо сильнее, чем внешность или что-то еще. Нос возбуждается раньше гениталий.

Когда Микки вернулся в кабинет, мертвый Джерри ждал в одеяле, края которого связывали галстуки.

Микки постоял, расчетливо оглядывая сверток. Аромат лайма очистил разум и подготовил его к напряженной работе. Обойдя труп, Микки сел в кресло, задумался.

Поднялся, подошел к окну, чтобы посмотреть на залитый дождем двор. С трех сторон «Пендлтон», с востока — известняковая стена высотой в четырнадцать футов. Бронзовые ворота в этой стене выводили на огороженную территорию со своими воротами: северными и южными. На этой территории находился первый гараж, в здании, в котором ранее стояли кареты.

Парковочное место Микки находилось еще дальше, во втором и большем по размерам гараже, новой постройке в три этажа (один — подземный), расположенной за забором.

Его внимание привлекло южное крыло, напротив. На втором этаже кто-то стоял у окна. Если бы он потащил завернутый в одеяло труп мимо фонтанов и декоративных кустов, его могли увидеть.

Микки вернулся к мертвому Джерри. Одеяло не полностью скрывало труп. Если куда-то его тащить, любой сразу бы понял, что в одеяло завернут покойник.

Ощущения — вот ради чего стоило жить. Ощущения стимулировали мысль и действия. В данном случае ароматерапии не хватило для того, чтобы вывести его мозг на максимальную мощность.

Микки пошел в спальню, открыл дверь в стенной шкаф-гардеробную. С верхней полки снял большую черную сумку. Запах кожи, прикосновения к ней доставили ему удовольствие.

В спальне он поставил сумку на кровать. Взялся за язычок застежки замка-молнии большим и указательным пальцами. Насладился эротическим звуком ползунка, разделяющего зубцы молнии.

Из сумки он достал трусики и другое нижнее белье, принадлежавшее его матери. Шелк, атлас, кружева.

Осязательные ощущения могут быть мощным стимулятором.

Через какое-то время он знал, как избавиться от тела. Единственная сложность заключалась в убийстве охранника, дежурившего в настоящий момент на посту службы безопасности в подвале.

Убить не составляло труда. Но получалось, что это будет второе убийство, за которое Микки никто бы не заплатил. Это ему не нравилось. Если бы информация о том, что он убивает забесплатно, дошла до людей, которые пользовались его услугами, они могли решить, что он уже не тот профессионал, которому можно доверять. Они могли даже заказать его.

Для того чтобы наслаждаться самыми острыми ощущениями, которые только мог предложить этот мир, необходимо получить доступ в определенный круг, стать одним из тех, кто имеет возможность делать все, что заблагорассудится, и располагать богатством, которое может оплатить самые экзотические желания. Мать научила его: чтобы достигнуть такого положения и стать неподсудным для обычных законов, нужно стать полезным для Избранных, класса, к которому она принадлежала.

Так же, как его мать, он убивал людей, чтобы стать полезным. Она пользовалась не стрелковым оружием или гарротой, а словами — версиями, анализом, тонкой ложью. Его мать убивала репутации. Уничтожала людей интеллектуально, эмоционально. И всегда радовалась, видя их мертвыми, если они совершали самоубийство или умирали от смертельной болезни. Но самолично она не нажимала на спусковой крючок, не всаживала нож, не устанавливала время на часовом механизме бомбы.

Микки решил, что оставит тело охранника там, где наметил оставить тело Джерри. К тому времени, когда тела найдут, если найдут, останется от них слишком мало, и никто не узнает, как эти двое умерли.

И едва он принял решение, перед мысленным взором Микки, что стало для него сюрпризом, дразня его, возникли эротические образы. В «Пендлтоне» жила женщина, которую он находил невероятно сексуальной. Но он не мог купить секс со Спаркл Сайкс, потому что она не нуждалась в деньгах. Ее дочка тоже ему нравилась. Они напоминали ему официантку Мэллори и ее младшую сестру, двоих из первых трех его жертв. Ностальгия охватила его. Он дал себе зарок не заниматься сексом с женщиной перед тем, как ее убить. Слишком рискованно. Но, если избавиться от тел Джерри и охранника будет так просто, как он рассчитывал, почему не пофантазировать о том, что он как-нибудь сделает с матерью и дочерью Сайкс, прежде чем избавиться от них тем же способом. Грезить наяву нравилось всем.

Вдохновленный, он убрал трусики и нижнее белье. Вернул сумку на верхнюю полку стенного шкафа.

Надел носки. Из кашемировой пряжи. Пальцы, после педикюра, чувствовали себя в них очень уютно.

ОДНО

В мудрости своей ты однажды заметил: «Зачем нам нужны боги, если мы сами станем богами?»

Я, однако, уверено, что для тебя со временем станет ясно: мир, населенный богами, будет таким же неорганизованным, как мир, полный обычных людей во всем их безумном разнообразии. Греки придумали множество богов и полубогов. И нельзя забывать о ревности и соперничестве, процветавших среди обитателей горы Олимп. Люди точно так же, как боги, могут превратить мир в один огромный Олимп в постоянной кутерьме сверхъестественных событий.

Я — Одно. Мне не нужны ни люди, ни боги. Уничтожив первых, я уничтожу и вторых.

Представь себе того, кто убивает, чтобы жить, и кто убил своего брата, как некогда Каин убил Авеля. Он считает, что ни один бог не осудит его. Он говорит, что ощущения — это все, и это единственное, в чем он прав. Он понимает правду жизни лучше, чем любой другой обитатель «Пендлтона». Если бы существовал человек, которого я согласился бы помиловать, так это мог быть только он. Но помилование — идея, свойственная слабакам. А я не слабак.

Здание уже трясет.

Нынешние обитатели «Пендлтона» скоро предстанут передо мной, словно колосья пшеницы, ожидающие серпа. Если бы в моих венах бежала кровь, я бы испытывало восторг от ожидания приближающейся жатвы, но крови во мне нет, и я не подвержено кровавым страстям.

Я принесу им боль, я ввергну их в отчаяние, я их убью, не впадая в экстаз, который, убивая, может испытывать человек, но сделаю все эффективно и во имя собственных интересов, чтобы гарантировать, что только я увижу, как погаснет солнце и мир погрузится во тьму.

Глава 21

ЗДЕСЬ И ТАМ

Свидетель

Холодный дождь стекал по высоким, поднимающимся над крышей трубам, превращенным в точильные бруски, на которых ветер, тонко посвистывая, затачивал себя, и даже здесь строители не обошлись без архитектурных излишеств, пусть никто не мог их увидеть. Все трубы заканчивались резной окантовкой, каждую из четырех сторон трубы украшал овальный известняковый медальон с выгравированными буквами «БВ», от «Белла-Висты».

Покрытая керамическими плитками крыша казалась плоской, но на самом деле имелся небольшой наклон к балюстраде высотой до пояса, которая тянулась по периметру. Дождевая вода стекала в медные желоба, а по ним попадала в сливные трубы, расположенные по углам здания.

Под дождем, лавируя между трубами и вентиляционными колоннами, местоположение которых он знал как свои пять пальцев, Свидетель приближался к балюстраде на западной стороне периметра. В сапогах, джинсах, свитере, куртке, но без плаща. Он прибыл из ночи, где не шел дождь, и не ожидал попасть под него здесь.

Он стоял у высокой балюстрады, глядя вниз на ползущие по улице автомобили и на растекшийся по равнине, мерцающий огнями город. В четвертый раз он видел метрополис с этой удачной для обзора точки, и город стал ярче и больше, чем в трех предыдущих случаях. Если бы свет уличных фонарей, рекламных вывесок и окон домов не приглушался пеленой сильного дождя, город произвел бы на него большее впечатление.

Влажность ждала, чтобы смениться внезапной сушью и бездонной чернотой.

* * *

Сайлес Кинсли

Возвращаясь со встречи с Перри Кайзером, который рассказал ему столько интересного в баре ресторана «У Топплера», и приблизившись к парадному входу «Пендлтона», Сайлес замялся, потому что фонари горели более тусклым и желтым светом, чем обычно, скрывая переход от первой ко второй ступеньке. Первую ступеньку сделали вдвое шире обычной, а вторая больше походила на открытую веранду, поэтому люди подвыпившие (Сайлес таковым себя не считал) и старые (а уж к ним точно относился) иногда спотыкались, поднимаясь с первой ступеньки на вторую.

Окруженная архитравом из резного известняка, арочная двустворчатая дверь из бронзы и стекла находилась под бронзово-стеклянным навесом от «Тиффани». Лампы, закрепленные под самым навесом, светили на ступеньки и на дверь. Ни одна не перегорела, но тем не менее парадный вход освещался гораздо хуже, чем всегда.

Толкнув одну створку двери и войдя в вестибюль, Сайлес обнаружил, что и здесь лампы непривычно тусклые. Откинув капюшон дождевика, он осознал, что уменьшение освещенности — меньшее из изменений, которые произошли с «Пендлтоном». Не понимая, как такое могло быть, он обнаружил себя не в знакомом вестибюле с мраморным полом, а в помещении совсем другой формы с антикварным персидским ковром, застилавшим часть мраморного пола, и двумя диванами, на которых прибывшие гости могли подождать, пока их примут. По его левую руку исчезла стойка консьержа. Ее заменила стена, обшитая деревянными панелями с одностворчатой арочной дверью. Вечерняя консьержка, Падмини Барати, тоже куда-то подевалась. Справа место двух двустворчатых стеклянных дверей, ведущих в большой банкетный зал, который жильцы использовали для организации вечеринок, если их квартиры вместить гостей не могли, заняла одностворчатая деревянная дверь в обшитой деревянными панелями стене. Двустворчатую стеклянную дверь в дальнем конце вестибюля, которая вела в коридор первого этажа, заменила арочная, тоже двустворчатая, деревянная, с резным наличником. Что находилось за ней, Сайлес видеть не мог. Если раньше светильники размещались в нишах, то теперь вестибюль освещали хрустальная люстра и напольные лампы с шелковыми абажурами, обрамленными кисточками.

Он знал это место по старым фотографиям. Видел перед собой не вестибюль «Пендлтона» в 2011 году, а холл-прихожую «Белла-Висты» далекого прошлого. Кондоминиум исчез, частный дом вернулся. Улицу Теней электрифицировали первой в городе, а «Белла-Виста» стал первым новым домом без газового освещения. Отсюда и более тусклый свет. Это все, что могли дать примитивные эдисоновские лампочки ранних дней осветительной революции.

Иногда от напряжения или при сильных эмоциях у Сайлеса начинали трястись челюсть и правая рука. Это произошло с ним и теперь, но не от страха, а от изумления. Похоже, прошлое и настоящее встретились здесь, словно все вчерашние истории находились за дверью, за порогом, в одном лишь шаге.

Прямо перед ним открылась дверь, и появился первый призрак. Мужчина, вышедший в холл, умер за многие десятилетия до рождения Сайлеса Кинсли. Эндрю Пендлтон. Миллиардер Золоченого века.[406] Первый владелец этого дома. И смотрелся он совсем не призраком, не гремел цепями, чтобы помучить Эбенезера Скруджа,[407] скорее являл собой путешественника во времени. Вот и одевался по моде тех далеких дней: брюки с очень широкими манжетами, узкие лацканы пиджака, жилетка с высокой кокеткой, вязаный, ручной работы галстук-бабочка.

— Вы кто? — удивленно спросил Пендлтон.

Прежде чем Сайлес успел ответить, «Белла-Виста» пошла рябью и исчезла, словно мираж, давно умерший бизнесмен растворился в воздухе вместе с холлом-прихожей, а Сайлес обнаружил, что стоит в ярко освещенном вестибюле «Пендлтона», где все на своем привычном месте.

За стойкой консьержа дверь вела в гардеробную, где гости раздевались перед вечеринками в банкетном зале. Из этой двери и вышла Падмини Барати, стройная красавица с огромными черными глазами, которая напоминала Сайлесу его ушедшую Нору.

— Мистер Кинсли, — улыбнулась она. — Как вы себя чувствуете этим вечером?

Моргая, трясясь, Сайлес какие-то мгновения не мог произнести ни слова, потом выпалил:

— Вы его видели?

— Кого? — спросила Падмини, поправляя манжеты блузки.

Судя по ее реакций, трансформация вестибюля не затронула гардеробную. Падмини понятия не имела о том, что здесь произошло.

Сайлес попытался изгнать дрожь из голоса.

— Мужчину. Уходящего. Одетого так, словно он живет в конце девятнадцатого столетия.

— Может, такова новая тенденция моды, — предположила Падмини. — Отличная тенденция, если посмотреть, что сейчас носят люди.

* * *

Туайла Трейхерн

Захлопнув дверь в комнату Уинни, надеясь, что злобная сила, попытавшаяся проявить себя там, не сумеет покинуть ее пределы, она потянула мальчика к своей спальне. Поначалу Туайла решила пошвырять в чемодан самое необходимое, прежде чем покинуть «Пендлтон». Но, добравшись до двери в спальню, пришла к выводу, что глупо оставаться здесь даже на минуту дольше, чем это необходимо. Реальность изменилась у нее на глазах, а потом изменилась вновь. Она не знала, что бы это могло означать, но полагала, что должна отреагировать, как отреагировала бы, если б увидела перед собой призрак обезглавленного мужчины, который держал свою голову на сгибе руки, и голова эта заговорила бы с ней: надо убираться отсюда куда подальше.

Все, что ей требовалось, — это сумка. С ключами от автомобиля, чековой книжкой, кредитными карточками. Они могли купить новую одежду и все необходимое.

— Держись рядом, — велела она Уинни, пересекая гостиную и направляясь в ту часть квартиры, где находился кабинет: сумочку она оставила там.

Туайла посещала церковь не так часто, как, наверное, следовало бы, но верила в Бога, воспитывалась в доме, где часто читали Библию, молились каждый вечер перед обедом и еще раз перед сном. В маленьком городке, где она выросла, большинство людей, включая ее семью, старались жить по законам Божьим, в убеждении, что эта жизнь лишь подготовка к последующей. Когда ее отец, Уинстон, погиб при взрыве угледробилки, на его похоронах люди говорили: «Он теперь в лучшем месте», — и не кривили душой. Существовал этот мир и мир после него, и Туайла однажды написала песню о том, что человеку всегда надо помнить, что он смертен, и другую — о таинстве милости Господней: обе стали хитами.

И каким бы ни был последующий мир, она точно знала, что небесные стены не покрыты трещинами, пятнами и черной плесенью, как стена, которую она увидела перед собой в комнате Уинни. А если на небесах существовало телевидение — с тем же успехом на небесах могли существовать раковые палаты, — там не могли использовать телевизоры для того, чтобы следить за людьми и мертвыми механическими голосами озвучивать приказы об уничтожении. Все это даже не соответствовало меркам канонического ада, скорее походило на ад на земле, скажем, на Северную Корею, или Иран, или какое другое место, где правили безумцы.

В кабинете она схватила сумочку со стула у рояля и повернулась, чтобы уйти, но тут вспышка молнии привлекла ее внимание к окну, и она вспомнила, какую шутку сыграли с ней гроза и залитые водой оконные стекла: город на короткие мгновения исчез, уступив место пустынному ландшафту, морю травы и странным деревьям, изогнутым и черным, тянущимся к небу. Получалось, что увиденное в окне — совсем не иллюзия, а взгляд в другую реальность.

Узел страха в ее груди затянулся сильнее.

— Что? Что такое? — спросил Уинни, как всегда, все тонко чувствующий.

— Я не знаю. Это безумие. Пошли, дорогой. Ты первым. Я не хочу терять тебя из виду. Нам нужны куртки и зонтики.

Они занимали самую большую квартиру на втором этаже, как минимум в два раза больше любой другой, единственную с двумя входами. Парадная дверь выводила в короткий коридор у северного лифта. Черного хода — к южному лифту. Их зимняя одежда и дождевики висели в стенном шкафу комнаты-прачечной, рядом с дверью черного хода.

Когда они пересекали кухню, Туайла остановилась сама и остановила сына: «Уинн, одну секунду». Сдернула трубку настенного телефона. Нажала «О». Этого хватало, спасибо компьютеризированной телефонной системе «Пендлтона», чтобы зазвонили телефоны на стойке в вестибюле и в комнате консьержей.

— Коммутатор, — ответила женщина. Такого ответа Туайла ни разу не слышала, да и голос принадлежал не Падмини Барати, единственной женщине среди консьержей «Пендлтона».

— Это консьержка? — в недоумении спросила Туайла.

— Кто? Извините. Нет, мэм. Это коммутатор.

Возможно, она разговаривала с какой-то новой сотрудницей, которая еще не вошла в курс дела.

— Это Туайла Трейхерн из «2-А». Вас не затруднит немедленно подогнать к подъезду мой автомобиль, «Эскаладу».

— Весьма сожалею, мэм. Вы позвонили на коммутатор. Если вы знаете номер этого консьержа, я с радостью соединю вас с ним.

«Набрала номер? Соединю?»

Глядя на мать, Уинни вскинул брови.

— Где вы сидите? — спросила Туайла оператора. — За стойкой в вестибюле?

— Нет, мэм. Я в Сити-Белл, в центральном коммутаторе. Кому вы хотите позвонить?

Туайла никогда не слышала про Сити-Белл.

— Я пытаюсь связаться со стойкой консьержа в вестибюле «Пендлтона».

— Пендлтоны? Это резиденция? Одну минутку, пожалуйста, — женщина вновь заговорила после паузы. — Пендлтоны у нас больше не значатся. Вы случайно… говорите не о «Белла-Висте»?

Туайла кое-что знала из истории особняка, в том числе и тот факт, что назывался он «Белла-Виста», когда здесь жила одна семья. Но ведь особняк перестроили под кондоминиум где-то в 1970-х.

— Дело в том, что там проживает мистер Гиффорд Осток с семьей, — продолжила оператор. — Но, боюсь, этого номера в справочнике нет.

— Гиффорд Осток? — эти имя и фамилия для Туайлы ничего не значили.

— Да, мэм. После того как мистер Пендлтон… умер… в «Белла-Висте» живет мистер Осток.

Эндрю Пендлтон умер больше ста лет тому назад.

— Этот Осток сейчас здесь не живет, — указала Туайла.

— Правда, мэм? Он прожил там как минимум тридцать лет.

Туайла никогда не сталкивалась с такой болтливой и терпеливой телефонисткой, работающей на коммутаторе. И, несмотря на доброжелательность голоса, не могла не подумать, что незнакомая женщина просто издевается над ней.

И хотя не осознавала, почему задает этот вопрос, пока последнее слово не слетело с губ, Туайла спросила:

— Извините, я что-то сбилась с мысли. Вас не затруднит дать мне номер кинотеатра «Парамаунт».

«Парамаунт», кинотеатр, построенный в стиле арт-деко в начале 1930-х, высился у подножия Холма Теней. От «Пендлтона» не составляло труда дойти до него пешком.

Телефонистка не предложила Туайле набрать 411, чтобы получить нужную ей информацию в справочной. Вместо этого после паузы ответила:

— Да, мэм. «Дерфилд два-два-семь».

— «Дэ-е-два-два-семь». Это же только пятизначный номер.

— Соединить вас, мэм?

— Нет. Я позвоню туда позже. Скажите мне, пожалуйста… телефонные аппараты сейчас с клавишным номеронабирателем или… с диском?

И хотя женщина, похоже, решила для себя, что говорит с пьяницей, и наконец-то вздохнула, голос ее остался предельно вежливым:

— Извините, мэм, я не знаю, что такое клавишный номеронабиратель.

— Какой сейчас год? — спросила Туайла, и от ее вопроса брови Уинни вновь взлетели вверх.

После короткой паузы телефонистка спросила:

— Мэм, вам не нужна медицинская помощь?

— Нет. Нет, не нужна. Я просто хочу знать, какой сейчас год.

— Одна тысяча девятьсот тридцать пятый, разумеется.

Туайла отключила связь.

* * *

Логан Спэнглер

В трансформировавшемся туалете квартиры сенатора Блэндона, в тусклом желтоватом свете чего-то амебоподобного на потолке, Логан Спэнглер водил лучом светодиодного фонарика по длинным, светло-зеленым, змееподобным грибам, на которых в шести местах росли другие грибы, того же цвета, но со шляпками и короткими ножками. Логан никогда раньше не видел таких грибов и разглядывал их с любопытством, но и подозрительно. Конечно, они воспринимались скорее необычными, чем подозрительными, в силу странной, изогнутой формы и цвета, но чем-то они тревожили, причем на каком-то глубинном уровне подсознания: он интуитивно чувствовал, что находится в присутствии чего-то не только мерзкого, не просто ядовитого, но также чуждого всему земному, нечистого и разлагающего.

Позади Логана кто-то что-то произнес. Он не понял, что именно, но развернулся на голос. Но никто не стоял ни в дверном проеме, ни в коридоре. Голос заговорил вновь, у него за спиной, на иностранном языке, тихий и зловещий, не столько угрожающий, но предвещающий дурное, сообщающий ужасную весть. Как только Логан повернулся, голос замолчал, и никто не материализовался в туалете, пока он смотрел на дверной проем. Он оставался там один.

Если не считать грибов. Голос заговорил в третий раз, произнес одно или два иностранных предложения, очень близко, слева, где стену полностью покрывали зеленовато-черные грибы. В следующий раз голос послышался от дальней стены, потом зазвучал рядом с наполовину закрытым грибами унитазом. Логан пытался следовать за ускользающим голосом лучом светодиодного фонаря, и всякий раз луч упирался в кучку поганок, угнездившихся на змееподобной основе.

Заподозрив, что голос идет из грибов — или чего-то другого, принятого им за грибы, — Логан достал пистолет. За все годы службы детективом убойного отдела он доставал из кобуры пистолет не больше десятка раз, а за шесть лет работы в «Пендлтоне» — впервые. Вокруг него исчезала мебель, комнаты превращались в руины, а потом магическим образом приобретали прежний облик: он не чувствовал непосредственной угрозы, исходящей от этих странностей, возможно, потому, что преступники, с которыми он имел дело всю жизнь, были тупицами и дураками, решавшими свои проблемы с помощью насилия, а потому ему не требовалось развивать воображение, чтобы отыскивать их и привлекать к судебной ответственности. И пусть воображение Логана оставляло желать лучшего, полностью он его не лишился, и теперь оно било тревогу.

Бестелесный голос, басовитый, но тихий, внезапно расширился до хора голосов, и каждый твердил что-то свое, по-прежнему тихо и на непонятном языке, но более настойчиво, чем раньше. Они вроде бы обращались не к Логану, а друг к другу, договаривались о каком-то действе. Луч фонарика тыкался в разные места, и Логан все больше склонялся к мысли, что под шляпками этих поганок невидимые ему спороносные пластинки вибрируют, как человеческие голосовые связки.

Ранее он отвернулся от грибов, подумав, что кто-то обращается к нему из дверного проема, а потом ему ужасно не хотелось вновь смотреть на грибы. Но пришлось. С пистолетом в правой руке, фонариком — в левой, Логан попятился от этого гротескного организма, и тут дверь захлопнулась у него за спиной.

Какая-то часть убеждала его, что это сон, галлюцинация, и, если он проснется или возьмет себя в руки, то заставит все замереть или исчезнуть. Как это произошло в спальне сенатора. Но никогда раньше он не галлюцинировал и никогда не видел таких ярких снов. Однажды Логан где-то прочитал, что, возможно, умерев во сне, ты умираешь и в реальной жизни, уже не просыпаешься, и в теории для него эта гипотеза смотрелась логичной, но только проверять ее ему не хотелось.

Логан положил маленький фонарь на грязный туалетный столик, рядом с треснувшей и в пятнах раковиной. Не решаясь оторвать взгляд от многоголосой грибной колонии, с пистолетом наготове, протянул руку назад, поискал ручку, нащупал, взялся за нее и обнаружил, что она не поворачивается. Нашел запирающий барашек. Понял, что он не повернулся при закрытии двери и собачка не застопорена. Дверь туалета снаружи не запиралась, но тем не менее она не двигалась ни на йоту, словно ее гвоздями приколотили к дверной коробке.

На потолке светящийся желтый диск, которого не было при первоначальном осмотре комнаты, тускнел и тускнел. Логан схватил фонарик с туалетного столика.

Видение разрухи и запустения в спальне сенатора длилось меньше минуты. Грибы составляли ему компанию дольше, но, конечно же, скоро они тоже исчезнут, реальность вернется, как прилив.

В тающем свете он увидел, как змееподобные грибы начали вибрировать, не все разом — сначала одни, потом другие. Волновое движение напоминало перистальтику, заставляющую пищу продвигаться вниз по пищеводу, а потом по пищеварительному тракту. То ли эти трубчатые организмы проглатывали грызунов и пропускали через себя, то ли представляли собой внутренности какого-то чудовища.

Ранее квелое воображение Логана теперь расцветало пышным цветом. Если грибы способны на внутреннее движение и столь радикально отличались от других представителей растительного мира, тогда они, возможно, и перемещающиеся, могут ползти, обвивать, ударять.

Что-то случилось с растущими группами поганками. Кожица на макушке каждой шляпки начала сползать вниз, напоминая крайнюю плоть, открывающую головку члена. И над каждой макушкой в воздухе повисли крошечные клубы белого пара, словно дыхание миниатюрных ртов в морозное утро.

Светящийся диск на потолке потемнел. В ярком луче фонарика зависшие в воздухе частицы блестели, словно алмазная пыль. Все-таки не пар. И слишком большие, чтобы принимать их за составляющие тумана, большие, как — некоторые даже больше — крупинки соли, но при этом гораздо более легкие, раз уж не падали на землю. Споры.

Инстинктивно Логан Спэнглер задержал дыхание. Сосредоточился на новой угрозе. Его больше не волновали змееподобные трубки, которые, возможно, могли оторваться от стен и, выпустив щупальца, схватить его. Теперь его куда больше волновали облачка спор. Потому что споры всегда делали одно и то же: колонизировали новую территорию, закреплялись на ней. Он убрал пистолет в кобуру, повернулся к двери и принялся изучать три петли, освещая их лучом фонарика.

* * *

Вернон Клик

На посту службы безопасности Вернон Клик уделял внимание только двум из шести плазменных экранов. Один показывал северную часть западного коридора на третьем этаже, второй — северный коридор на том же этаже.

Он наблюдал, как впавший в старческий маразм коп, Логан Спэнглер, нажимает на кнопку звонка квартиры этого говнюка-сенатора, наблюдал, как он кому-то звонит… вероятно, этому засранцу-управляющему, Тому Трэну, который одевался, как почетный гость на конгрессе выродков… потом наблюдал, как Логан входит в квартиру, открыв дверь универсальным ключом. И с того самого момента Вернон ждал, когда же Спэнглер выйдет из квартиры «3-Г», где, вероятно, не терял времени даром, посасывая девяностолетний виски сенатора, прямо из бутылки, через соломинку.

Вернон Клик не отличался терпением. В свои тридцать лет он все еще поднимался к вершине, и любой, кто задерживал его путь к славе и богатству даже на пять минут, немедленно попадал в список врагов. Список этот уже занимал двенадцать страниц разлинованного блокнота большого формата. Вернон точно знал, что придет день, когда он поквитается с каждым из этого списка, так или иначе, но дав всем знать, кто расплачивается с ними по счетам.

Если бы не власть имущие и их многочисленные жалкие холуи, Вернон давно бы уже достиг вершины. Но судьба всегда играла против таких, как он, ему приходилось работать в три раза больше тех, кому судьба подыгрывала, и быть в десять раз умнее, чтобы достигнуть успеха, которого он заслуживал. Даже для того, чтобы стать сотрудником службы безопасности «Пендлтона», ему пришлось продираться сквозь многочисленные преграды, которые ставили у него на пути евреи, нефтяные компании, республиканцы, все нью-йоркские издатели, заключившие между собой тайное соглашение и не пускавшие на рынок исключительно талантливых писателей, режущих правду-матку, плетущие интриги армяне, государство Израиль… которое, и не удивительно, управляется евреями… и это еще не все — два тупых психолога-методиста старшей школы, действительно заслуживающие того, чтобы их скормили диким свиньям, даже спустя тринадцать лет после их предательства.

Вернон так близко подошел к реализации давно лелеемых грез, что, возможно, это была предпоследняя ночь, которую он проводил в «Пендлтоне», этой выгребной яме жадности и привилегий, среди всех этих заносчивых сук и самодовольных мерзавцев, не упоминая старых ведьм Капп и древних уродов, вроде Сайлеса Кинсли, который долгие годы ничего не давал обществу, зато продолжал потреблять его ресурсы вместо того, чтобы сделать всем одолжение и сдохнуть. Вернону осталось изучить и сфотографировать только две квартиры, их жильцы собирались отъехать из города на ближайший уик-энд.

Долгие месяцы, когда Вернон работал сначала в замогильной смене, а потом в вечерней, он использовал универсальный ключ, хранящийся на посту службы безопасности, чтобы ее сотрудники при необходимости могли проникать в любые помещения «Пендлтона». В его большом портфеле лежали фотокамера, чистые карты памяти, ноутбук и диктофон, на который он диктовал комментарии, когда проводил обследования и собирал улики.

В конце восьмичасовой смены он всегда залезал в архив видеозаписей, отснятых камерами наблюдения, и стирал эпизоды, показывающие его идущим по коридорам или входящим в пустую квартиру, тогда как ему полагалось сидеть перед экранами на посту службы безопасности в подвале. Никто не замечал, что с видеозаписями что-то не так, поскольку никто их и не просматривал, если не случалось чего-то экстраординарного — вызова медиков или ложной пожарной тревоги во время его смены. Кроме того, Логан Спэнглер, коп старой закалки, знал о компьютерах меньше, чем далай-лама — об охоте на слонов. Старикан думал, что в видеоархиве ничего изменить нельзя, поскольку тот защищался специальными программами. Спэнглер и представить себе не мог, что есть на свете такие умные, талантливые и целеустремленные люди, как Вернон Клик.

Но сейчас Спэнглер наверняка сосал выдержанный виски в квартире идиота-сенатора, и приходилось ждать, пока он вернется с драгоценным универсальным ключом, положит в ящик, где тот всегда хранился, и уйдет домой, к высохшей карге-жене и блохастой кошке. Только тогда Вернон мог завершить свою секретную миссию. Он пристально смотрел на плазменный экран, ожидая, когда же Спэнглер покинет квартиру «3-Г», и бормотал себе под нос: «Давай же, давай, безмозглый старый пердун».

В дальнем конце того же коридора, где находилась квартира сенатора, Микки Дайм вышел из квартиры «3-Е», закрыл за собой дверь и направился к камере, мимо двери в квартиру проворовавшегося сенатора, повернул за угол и вошел в северный лифт.

Дайм Вернона не интересовал. Несколькими неделями раньше он обследовал квартиру Дайма, и глаз ни за что не зацепился. Дайм не жил в вызывающей роскоши, позволил себе разве что огромную ванну с запрещенным душевым распылителем высокого давления, расходующим огромные объемы воды, и сауной, потребляющей слишком много электроэнергии. В квартире стояла современная мебель, вероятно, дорогая, но в разумных пределах. На стенах висели несколько больших, уродливых картин. Уродливых в том смысле, что, взглянув на них, ты не мог не сказать: «Да, такая она, жизнь». Проверив художников по Сети, Вернон обнаружил, что за их полотна не выкладывают фантастические суммы. Дайм не транжирил деньги, которые могли использоваться обществом с большей пользой. Собственно, двое из художников, картины которых висели на стенах квартиры Дайма, покончили с собой, возможно, потому, что их творения плохо раскупались. Сейфа в квартире Дайма Вернон не обнаружил, но, учитывая все остальное, едва ли в нем оказалось бы что-либо, заслуживающее внимания.

Дайм держал небольшую коллекцию женских трусиков и другого нижнего белья в черной кожаной сумке, которая стояла на верхней полке стенного шкафа-гардеробной в спальне. Но фотографии Микки в этом нижнем белье отсутствовали, поэтому никаких мыслей об извращенности хозяина квартиры возникнуть не могло. Несомненно, ему нравилось нюхать эти трусики и бюстгальтеры и зарываться в них лицом, как делал Вернон со своей более обширной коллекцией, но это никак не тянуло на отклонение от нормы и не шло ни в какое сравнение с теми откровениями, которые он обнаружил и намеревался изложить и в своей будущей книге, и на сопутствующем ей сайте. Вероятно, большинство мужчин собирало такие коллекции, вот почему производство и продажа нижнего женского белья оставались прибыльными даже в самый жестокий экономический кризис. Этот товар покупали представители обоих полов.

Но где, черт побери, Логан Спэнглер, что он так долго делает в квартире этого козла-сенатора? Или этот бывший коп собирает информацию для своего бестселлера и скандального сайта?

* * *

Микки Дайм

Из кабины лифта Микки Дайм вышел в подвале. Зашагал не к тренажерному залу, а в противоположную сторону. Миновал две пары дверей в помещение с центральной отопительно-охладительной установкой, пост службы безопасности, дверь в квартиру управляющего.

Ему нравилось слушать стук-стук-стук-стук каблуков по плиткам пола. Звук однозначно указывал, что человек идет куда-то по делу. Ему нравилось, как его шаги отдавались от стен. Если только не требовалась бесшумность, он всегда надевал туфли с кожаными подошвами и каблуками, такое удовольствие доставляли ему звуки собственных шагов.

Хотя плавательный бассейн находился в северном конце огромного подвала и за закрытыми дверьми, воздух на этом уровне везде чуть попахивал хлоркой. Другие этого не замечали, но Микки отличало обостренное восприятие. Для всех шести чувств.

Мать Микки помогла ему развить шестое чувство: способность улавливать и мгновенно определять степень физической и эмоциональной уязвимости других людей.

Он повернул налево, в коридор, где находились кладовые площадью в двенадцать квадратных футов каждая, по одной на квартиру.

В конце коридора, слева от грузового лифта, располагалась техническая комната. В ней, среди прочего, держали грузовые тележки, тачки и чехлы различных размеров, которые могли потребоваться жильцам для перевозки вещей из квартир в кладовые и наоборот. Микки выбрал большую тележку с высокими бортами и три эластичных ремня для закрепления груза. Ближайший грузовой лифт обслуживал только южное крыло здания. Поскольку квартиры «2-А» и «3-А» были очень большие, обе с парадным и черным входом, западный коридор на этих этажах не тянулся во всю длину здания, чтобы соединить южный и северный. А северный грузовой лифт обслуживал только три верхних этажа, потому что ту часть подвала занимал бассейн.

Микки покатил ручную тележку к северному лифту, на котором спустился в подвал. Роспись на стенах и потолке кабины — синешейки, весело летающие под плывущими по небу облаками, золотистыми от солнца, — решительно ему не нравилась. Он не понимал почему. Чистый же кич. Обычно искусство, намеренно красивое, только раздражало его. А эта роспись… вызывала предчувствие дурного.

Вернувшись в свою квартиру, Микки закатил тележку в кабинет, где лежал завернутый в одеяло труп его брата Джерри, дожидающийся утилизации.

Микки очень недоставало матери, но он радовался, что она умерла, а потому не увидела, с какой легкостью ему удалось убить Джерри. Она бы сильно разочаровалась в Джерри, который позволил захватить его врасплох, но, разумеется, это разочарование уравновесилось бы гордостью за Микки.

* * *

Спаркл Сайкс

Когда Спаркл выходила из кабинета, телевизор за ее спиной вновь произнес: «Уничтожить. Уничтожить».

Айрис по-прежнему сидела на кровати, читала у себя в комнате. Не подняла голову. Оставалась, как и обычно, в своем аутистском мире.

Спаркл поспешила к первому окну, потом ко второму, чтобы задернуть шторы, которые ранее раздвинула ее дочь. И когда задергивала их на втором окне, небо полыхнуло дважды, трижды, и в этом содрогающемся море небесного огня ландшафтное освещение двора погасло так же, как все лампы в окнах западного и северного крыльев, хотя в ее квартире свет остался. Золотистое зарево города, которое обычно высвечивало на фоне черного неба силуэты труб и балюстрады на крыше, тоже исчезло, словно прекратилась подача электроэнергии во всем метрополисе, за исключением этих комнат.

Задергивая шторы, отворачиваясь от окна, Спаркл говорила себе, что она не увидела двор и другие крылья большого дома, поскольку боялась даже на мгновение встретиться лицом к лицу с молниями. Но знала, что объяснение это — самообман. Она увидела что-то — отсутствие всего, — каким-то образом связанное с чудовищным младенцем, ушедшим в стену, и жутким голосом, вещающим из пульсирующих колец на экране телевизора. И это никакой не отголосок мескалина, после всех тех лет, которые прошли с того единственного раза, когда она столкнулась с этим галлюциногеном. Все это не иллюзия. Все это реальность. И ей отчаянно требовалось понять, что это такое и откуда взялось.

Спаркл снова повернулась к окну, замялась. Потом чуть развела шторы и увидела двор, каким ему и полагалось быть. И городское зарево по-прежнему подсвечивало трубы на крыше. Пока его не могли потушить ни гроза, ни человеческая глупость. Но в тот самый момент, когда Спаркл облегченно выдохнула, она заметила за окном какое-то существо, ползущее вверх с подоконника, по стеклянным панелям и широким бронзовым оконным горбылькам.

Подсвеченное вновь горящими фонарями во дворе, но в большей степени — лампами в комнате, существо выглядело еще более чуждым, чем шестиногое чудовище, которое прокралось мимо двери стенного шкафа. Формой и размерами с блюдо, на каких подают рыбу, бледное и разлагающееся, словно какой-то утопленник, выбеленный солнцем и морской водой, оно перемещалось на четырех крабьих лапках, заканчивавшихся не клешнями, а перепончатыми стопами, словно у лягушки. Присоски позволяли твари уверенно чувствовать себя на вертикальных поверхностях. Спаркл видела только брюхо неведомого зверя, но чувствовала, что толщиной тварь в пять, может, и в шесть дюймов.

А что больше всего пугало в этом чудище — так это лицо на брюхе, где лица не могло быть по определению: деформированный овал, черты которого при всех искажениях очень уж напоминали человеческие, и выражало это перекошенное лицо отчасти ярость, а отчасти душевную боль. Ужас, который ощутила Спаркл, скорее притягивал, чем отталкивал, и она наклонилась к окну, несмотря на страх, чтобы убедиться, что это лицо на брюхе — не игра тени и света. Существо ползло по окну с закрытыми глазами, но под пристальным взглядом Спаркл бледные веки разошлись, открыв молочные глазные яблоки. И хотя зрачки затягивали толстые катаракты, Спаркл почувствовала, что эти глаза смотрят на нее сквозь стекло, не просто смотрят — эта тварь ее видит. И словно в подтверждение этой мысли тонкогубый рот раскрылся, и бледный язык лизнул стекло.

* * *

Бейли Хокс

Он чувствовал себя неловко, оставляя Салли Холландер одну, хотя та и настаивала, что нуждается в уюте и уединении своей квартиры. Быстрая темная тень, которую он видел, и угрожающий пловец в бассейне являлись другими проявлениями того самого «демона», который напутал Салли в буфетной сестер Капп. Что-то происходило в «Пендлтоне», сверхъестественное или нет, и в такой ситуации одиночество не представлялось наилучшим выходом.

С другой стороны, хотя его и схватили за лодыжку, когда он выбирался из воды, вырвался он очень даже легко. И Салли не причинили вреда, только напугали. Злобность намерений этих фантомов сомнений не вызывала, но, возможно, они не могли творить насилие, то есть относились к призракам, которые докучают, но не ранят и не убивают.

Бейли не верил в призраков, но, лишь отталкиваясь от этого понятия, мог дать логическое объяснение происходящему: призраки, привидения, духи, те, кто живет в ночи. Если в «Пендлтоне» появилось что-то еще, тогда он не мог даже представить себе, что это могло быть.

Оставив Салли в квартире «1-В», он поднялся по северной лестнице, предпочтя ее лифту, на второй этаж. Бейли частенько не пользовался лифтом, чтобы поддерживать физическую форму. Огороженная снаружи и изнутри стенами, спиральная винтовая лестница существовала со времен «Белла-Висты». Ее не добавили при реконструкции особняка в 1973 году. Широкие ступени сделали из полированного мрамора, а фигурные бронзовые перила у внутренней стены служили образцом высочайшего мастерства умельцев девятнадцатого столетия. Воссоздать такие перила сегодня, вероятно, стоило бы огромных денег. Бейли они напоминали французский дворец, в котором он однажды побывал.

В силу спиральности лестницы, площадками она прерывалась только на этажах, но не между ними. Поднявшись на площадку второго этажа и протянув руку к двери, чтобы выйти в коридор, Бейли услышал быстрые спускающиеся шаги и детский голос, поющий песню:

— Много-много птичек запекли в пирог, семьдесят синичек, сорок семь сорок. Трудно непоседам в тесте усидеть…

Бейли задержался, чтобы взглянуть на певицу — его просто заворожил этот чистый и мелодичный голос. Детей, которые жили в «Пендлтоне», он мог пересчитать по пальцам.

— … птицы за обедом стали громко петь…[408]

На лестнице появилась девочка, семи или восьми лет, очаровательная, как и ее голос, с яркими синими глазами, одетая, как решил Бейли, в карнавальный костюм: небесно-голубое хлопчатобумажное платье с гофрированной юбкой и рукавами со складками, желтый льняной передник, отделанный кружевами, и белые легинсы. На ботиночках до щиколоток, из белой кожи, шнурки заменяли пуговицы.

Увидев Бейли, девочка остановилась и сделала полу-книксен.

— Добрый день, сэр.

— Ты, должно быть, взяла это платье у Эдны Капп, — улыбнулся Бейли.

На лице девочки отразилось недоумение.

— Оно из «Патриджа», где мамуля покупает всю нашу одежду. Я Софи. Вы друг папули?

— Возможно. А кто твой отец?

— Хозяин дома, разумеется. В любом случае я тороплюсь. Развозчик льда будет на кухне с минуты на минуту. Мы соскребем стружку с одного из блоков и будем есть ее с вишневым сиропом, а это очень вкусно.

Когда она прошла мимо Бейли и уже поставила ногу на ступеньку, он спросил:

— А как твоя фамилия, Софи?

— Пендлтон, разумеется, — ответила девочка и запела другую песенку, скрываясь из виду по спиральной лестнице: — Старый дедушка Коль был веселый король, громко крикнул он свите…[409]

Шаги девочки и песня стихли слишком уж быстро, чтобы объяснить это поворотом лестницы.

Не очень-то понимая, зачем он это делает, Бейли спустился на первый этаж, ожидая, что девочка ждет его внизу. Тяжелую противопожарную дверь открыть и закрыть бесшумно не представлялось возможным. Однако девочка ушла.

* * *

Туайла Трейхерн

Поговорив то ли с телефонисткой Сити-Белл из 1935 года, то ли с обманщицей, участвующей в каком-то странном заговоре с непонятными целями, Туайла вместе с Уинни поспешила из кухни в комнату-прачечную. Взяла из углового стенного шкафа плащ и зонтик. Уинни облачился в длинную куртку с капюшоном.

Равнина без единого огонька, которую она мимолетом увидела раньше, вновь возникла перед ее мысленным взором. Из выдвижного ящика Туайла достала два фонарика и сунула в карманы плаща.

Потом они вышли через дверь черного хода, заперли ее на врезной замок и по короткому коридору направились к южному лифту, где Туайла нажала на кнопку вызова.

— Как стена могла так сильно измениться? — спросил Уинни.

— Я не знаю, дорогой.

— А что это за место, такое грязное, которое появилось и исчезло?

— Не знаю. Я сочиняю песни, а не пишу научную фантастику. — Туайла вновь нажала на кнопку. — Приезжай, приезжай.

— Это была та же стена, но другая, словно «Пендлтон» оказался в каком-то другом мире. Ты понимаешь, как параллельные миры в книгах.

— Я не читаю такие книги. Может, и тебе не стоит их читать.

— Это изменение стены — не моих рук дело, — заверил Уинни мать.

— Нет, конечно, ты тут ни при чем. Я не про это.

Но она не знала про что. Полное замешательство, в котором она пребывала, вызывало страх. Всю свою жизнь она всегда знала, как справиться с тем, что встречалось у нее на пути, не позволяя себе ни сомнений, ни оправданий. С одиннадцати лет, если происходило что-то пугающее или болезненное, она сочиняла об этом балладу, или религиозный гимн, или любовную песенку, или буги-вуги в стиле кантри, и страх и боль излечивались и написанием стихов, и пением песни. Но даже такие трагические события, как потеря любимого отца, и осознание, что семейная жизнь с Фаррелом рушится… Что ж, это обычные аспекты человеческой жизни, и тут музыка могла сыграть роль лекарства. В нынешних же более чем странных обстоятельствах не помогали ни мелодия, ни поэзия. Ей бы хотелось иметь как можно больше оружия… хотя бы один пистолет… но в квартире были только музыкальные инструменты.

Раздался мелодичный звонок, кабина лифта прибыла на второй этаж.

Уинни прошмыгнул в кабину, когда створки только раскрывались. На пороге Туайла остановилась, заметив, что кабина изменилась. Исчезла роспись с синешейками и мраморный пол. Лифт целиком выложили листами нержавеющей стали. Прозрачные панели на потолке излучали странный синий цвет — точно таким же пульсировали кольца на экране телевизора, который вещал: «Уничтожить. Уничтожить».

— Выходи оттуда, — приказала она Уинни, и створки начали сходиться.

* * *

Логан Спэнглер

В зловещей темноте пульсирующие, змееподобные грибы издавали чавкающие, отвратительные звуки, а поганки тихонько сопели всякий раз, когда выстреливали облачком спор, напоминающих крупинки соли.

В свете светодиодного фонарика Логан увидел, что оси вращения можно выдвинуть из поворотных цапф петель, и для этого вполне подойдет лезвие складного ножа, который лежал у него в кармане. Но, прежде чем он приступил к этому, туалет осветился не желтым амебоподобным диском на потолке, а лампами светильников, одного на потолке и двух — над туалетным столиком, ранее разбитыми и проржавевшими. Да и туалет теперь выглядел как обычно. Светло-зеленые, в черных пятнах грибы, как змееподобные, так и напоминающие поганки, исчезли, будто никогда не существовали.

Когда Логан попытался открыть ранее запертую дверь, она открылась. Он выскочил из маленького туалета в коридор, радуясь тому, что вновь обрел свободу.

Чихнул, снова чихнул. Зажал нос большим и указательным пальцами, чтобы избавиться от покалывания. Губы его пересохли, и, облизнув их, Логан понял, что они чем-то присыпаны. Провел рукой по рту. На пальцах и ладони белели крошечные споры, как минимум сотня.

* * *

Марта Капп

После того как Бейли Хокс и Салли ушли, Марта решила выбросить из головы всю эту чушь насчет демона в буфетной. Подумала, что лучший для этого способ — отточить свое мастерство игры в бридж. Села за компьютер в студии, играя со своей виртуальной партнершей Элис против виртуальной команды, состоящей из Морриса и Ванды. Она выбрала в меню «МАСТЕРСКИЙ УРОВЕНЬ», предлагающий пять степеней сложности, но уже через пять минут пожалела о своем выборе. Она играла в настоящий бридж, с партнерами и соперниками из плоти и крови, но не чаще одного раза в год. И теперь, как Марта ни старалась, играть на мастерском уровне у нее не выходило. Она так разозлилась, что обвинила Морриса в мошенничестве, хотя, в силу своей виртуальности, услышать ее он не мог. Что же касается Ванды… такая самодовольная шлюха, такая наглая, такая уверенная в себе…

С порога донесся голос Эдны:

— Я решила, что ситуация требует немедленных действий.

Марта обратилась к своей партнерше Элис:

— Извини, помощи от меня немного. Мне следовало выбрать «ДЕФЕКТИВНЫЙ УРОВЕНЬ».

— Завтра я первым делом приглашу экзорциста, — добавила Эдна.

Отвернувшись от компьютера, Марта увидела, что сестра уже переоделась. Вместо наряда из лилового шелка надела платье к обеду из черного шелка, тоже с шифоном, черно-желтыми кружевами по вороту и подолу, рукавами с оборочками и широким поясом из черного бархата. В длинном жемчужном ожерелье и коротком, с медальоном, бриллиантовом, с бриллиантовыми сережками и белых перчатках она выглядела так, словно уезжала на банкет к королеве, а не собиралась разделить заранее приготовленную, подогретую в микроволновке трапезу со своей сестрой, отвратительно играющей в бридж.

— И как только он изгонит злых духов, я освящу квартиру, — закончила Эдна.

— И где ты собираешься найти экзорциста, дорогая? Отец Мерфи знает все о твоей вере в астронавтов древности, людей-теней, ведьм, живущих среди нас… он этого не одобряет, ни один священник не одобрил бы. Он не поставит на кон достоинство церкви, приводя сюда экзорциста, потому что знает — к тому времени, когда они придут, ты уже решишь, что в буфетной побывал все-таки не демон, а тролль.

Эдна улыбнулась и покачала головой.

— Иногда я думаю, что ты никогда меня не слушаешь, Марта. Я не верю в троллей. Тролли — из детских сказок, ничего больше.

— Ты веришь в гремлинов,[410] — напомнила ей Марта.

— Потому что гремлины, само собой, существуют. Ты знаешь, куда наш гремлин на этот раз спрятал мои очки? Я в конце концов нашла их на нижней полке холодильника рядом с фруктовыми йогуртами. Маленький озорник.

— Может, ты оставила их там сама.

Эдна вскинула брови.

— С какой стати? Я точно не забираюсь в холодильник, чтобы почитать книгу.

Откуда-то из глубин квартиры донеслись визг, мяуканье и шипение, словно подрались кошки, хотя Дымок и Пепел никогда не ссорились.

— Что это с ними? — удивилась Эдна, повернулась и поспешила прочь. Короткий шлейф обеденного платья, волочась по полу, последовал за ней.

* * *

Спаркл Сайкс

Когда из перекошенной физиономии на брюхе ползущего чудища высунулся язык и заскользил по залитому дождем стеклу, Спаркл знала, что он не пробует на вкус чистую воду, не делает ничего другого, кроме как дразнит ее. Если вначале на лице читались и ярость, и душевная боль, но теперь на нем осталась только ненависть в сочетании разве что с насмешкой, и тонкие губы изогнулись в мерзкой ухмылке.

Конечно же, затянутые катарактой зрачки видели ее, но Спаркл тем не менее не стала сдвигать шторы, потому что, пока перед глазами стоял этот ужас, она знала, где он находится. Продвигаясь вверх по окну, чудище, казалось, никуда и не спешило, скорее, тщательно исследовало пальцами с присосками каждый стык стекол и бронзовых горбыльков, словно искало дырку или слабое звено, чтобы проникнуть внутрь.

Яркий зигзаг молнии прочертил небо, и впервые после того, как на глазах у нее молния убила отца, Спаркл не сжалась от страха перед ее смертоносным потенциалом. Тварь на окне вызывала куда больший ужас, чем ослепительная ярость природы. Более того, сверкающая ночь, казалось, ласкала это существо, будто ребенка, рожденного грозой.

Она понимала, что надо звонить на пост службы безопасности. Только не знала, что сказать, чтобы ее не приняли за чокнутую. Решила, что охраннику надо сообщить только одно: что-то пытается проникнуть в ее квартиру, и он должен посмотреть на это сам. Сказать ему, чтобы он срочно поднялся к ней.

Телефонного аппарата в комнате Айрис не было. Как бы приятно ни звучал звонок, этот звук всегда ее раздражал.

Не отрывая глаз от уродца на окне, Спаркл попятилась к кровати дочери. Заговорила мягко, чтобы нотки тревоги в голосе не напугали девочку.

— Айрис, сладенькая, самое время угоститься вкусненьким. Мороженым, сладенькая. Самое время поесть мороженое на кухне.

Девочка не ответила и не шевельнулась.

Чудище перебиралось с одной стеклянной панели на другую, присоски чуть поскрипывали.

Спаркл не могла оставить здесь ребенка одного, даже на то короткое время, которое требовалось, чтобы добраться до телефонного аппарата и позвонить на пост службы безопасности.

Аутизм являлся безжалостным цензором, лишавшим Айрис возможности общения. Запомнив большие отрывки любимой сказочной повести «Бэмби», девочка нашла способ использовать цитаты из книги как некий код и теперь изредка могла обмануть своего угнетателя, упрятав свою мысль под слова другого.

В надежде перекинуть мостик к находящейся в психологической изоляции дочери, Спаркл читала и перечитывала повесть. Иногда, услышав знакомую фразу из «Бэмби», девочка слушалась, хотя ту же просьбу, изложенную другими словами, проигнорировала бы или устроила истерику. Спаркл выделяла и запоминала фразы, которые оказывались полезными.

— «Он в лесу, и мы должны уйти», — речь шла о безжалостном охотнике, который терроризировал оленей в лесах на берегу Дуная.

Айрис оторвалась от книги, но не посмотрела на мать: зрительный контакт причинял ей боль.

— «Не бойся. — Спаркл процитировала старого оленя, отца Бэмби, из предпоследней главы повести. — Пойдем со мной и не бойся. Я рад, что могу взять тебя с собой и показать тебе…»

Вновь знаменитая сказка сработала магически. Айрис отложила книгу, слезла с кровати, подошла к матери, не замечая ползущего по окну кошмара, ищущего, как бы проникнуть в дом.

Спаркл хотела взять девочку за руку, но физический контакт мог изменить настроение Айрис, положить конец сотрудничеству и, возможно, вызвать истерику. Поэтому она повернулась и вышла в открытую дверь в полной уверенности, что дочь последует за ней, как последовал бы за оленихой каждый из детенышей, которым она дала жизнь. Уже в коридоре Спаркл оглянулась и увидела, что Айрис, шаркая ногами, приближается к порогу.

Спаркл показалось, что она услышала нечеловеческий крик, исполненный раздражения и ярости, приглушенный стеклом. От этого инородного звука леденела кровь, и Спаркл убедила себя, что это всего лишь голос ветра, поднявшийся до пронзительного фальцета.

* * *

Уинни

Проскользнув между раскрывающимися створками двери лифта, Уинни сразу осознал, что роспись с птицами исчезла, стены, пол и потолок стальные, а потолочный хрустальный светильник заменили панели, излучающие синий свет. Секундой позже он связал этот синий свет с пульсирующими кольцами на экране телика в своей комнате, и в этот самый момент мать крикнула: «Выходи оттуда!»

Этим створкам полагалось перестать закрываться, если человек оказывался между ними — конструкция предусматривала такую меру безопасности, но они сжали Уинни, как челюсти. Не острые — укусить не могли, но достаточно мощные, чтобы сначала выжать из легких мальчика весь воздух, потом раздавить ребра и вогнать их сломанные концы в сердце. Когда мать схватила его за куртку, мысленным взором Уинни уже видел, как кровь хлещет из его носа, струится из ушей, и это настолько испугало его, что он приложил все силы, чтобы вывернуться из западни, и ему это удалось.

Почти удалось. Створки сошлись на запястье его левой руки, сжали больно, и он не мог вытащить кисть. Туайла сунула пальцы в оставшуюся узкую щель, пытаясь чуть раздвинуть створки, чтобы Уинни смог высвободить руку, но ничего у нее не получалось, створки не поддавались. Она кряхтела от усилий и бормотала ругательства, а ведь его мать никогда не ругалась.

Потом — то ли он это себе представил, а может, действительно случилось — он почувствовал, как что-то заползло на оставшуюся в кабине лифта кисть и начало ее исследовать.

Там насекомое! — крикнул Уинни, нарушив свое же правило никогда не выдавать страх и не давать повода называть его маменькиным сынком, но тут контролировать себя он не мог. — Там, на моей руке, большое насекомое или что-то!

Лапки или антенны насекомого подрагивали между всеми пальцами Уинни одновременно, а также и на ладони и на тыльной ее стороне. Что-то противное, отвратительное, может, большая сороконожка, такая гибкая, что могла легко обвиваться и вокруг ладони и пальцев, а может, множество маленьких насекомых. Уинни не закричал, сжал зубы, подавляя крик, ожидая, что эта тварь — или твари — укусит его или ужалит, тряхнул рукой, пытаясь сбросить насекомое, пытаясь вырваться, но створки только сильнее сжимали запястье, мать пыталась раздвинуть их, ее лицо побагровело от натуги, на шее выступили жилы, и внезапно он освободился и от двери лифта, и от насекомого.

Инерцией Уинни протащило мимо матери, через коридор, спиной он уперся в дверь с табличкой «2-Б», квартиры мистера Дея, в полной уверенности, что сейчас из лифта выйдет что-то невероятно жуткое. Но створки просто захлопнулись. Его мать стояла испуганная, но невредимая, с капельками пота на лице, никакое насекомое не ползло по ее дождевику, приближаясь к лицу.

Они находились всего в тридцати футах от южной лестницы, только так они могли спуститься вниз, не пользуясь лифтом. Туайла наклонилась, чтобы поднять с пола сумочку, на зонтик даже не посмотрела, подтолкнула Уинни.

— Пошли на лестницу.

Может, он понял это интуитивно, может, сказался испуг, то есть он все-таки повел себя, как маменькин сынок, но, подходя к противопожарной двери, Уинни подумал, что эта лестница — ловушка. Что-то ждало их там, на спускающихся по спирали ступенях, и они никогда бы не добрались до первого этажа живыми.

Его мать, похоже, почувствовала то же самое, потому что прошептала:

Уинни, нет! Подожди.

* * *

Вернон Клик

Вернон настолько сосредоточенно наблюдал за коридором третьего этажа, дожидаясь, когда же этот старый, с обвислым задом Логан Спэнглер вывалится из квартиры сенатора Фогхорна Легхорна,[411] что стук в дверь заставил его вскочить. Прежде чем он успел сказать: «Войдите», дверь открылась, и вошел Бейли Хокс. С таким видом, будто комната принадлежала ему и он пришел за арендной платой.

Вернон не любил Хокса, как и любого другого жильца «Пендлтона», и даже больше некоторых. Логан Спэнглер в его лучшей подхалимской манере называл Хокса героем, вероятно, только потому, что тот служил в морской пехоте и побывал на войне, за что ему выдали пригоршню дурацких медалей, скорее всего, за убийство десяти тысяч невинных гражданских, удушение тысячи проституток третьего мира и поджог сиротских приютов. Настоящими героями следовало считать таких, как он, Вернон, тех, кто решался выставить напоказ частную жизнь и постыдные секреты жадных демонов, считающих себя святее других, к каковым, безусловно, относились паразиты, проживающие в «Пендлтоне».

Обыскав квартиру Хокса, Вернон не смог обнаружить никаких постыдных секретов, которые помогли бы закинуть его книгу на первую строчку списков бестселлеров или расширить число подписчиков сайта, который он намеревался создать в Интернете. Но, даже если он и не нашел скандального материала о Хоксе, это не означало, что таких секретов не существовало. Просто убийца сирот оказался невероятно умным по части сокрытия доказательств своих чудовищных преступлений и тошнотворных извращений.

В любом случае Вернон обнаружил массу косвенных улик, свидетельствующих о том, что Хокс далеко не тот герой, каким его представлял себе старина Логан Спэнглер. К примеру, Хокс подписывался на девять финансовых изданий, что указывало на его маниакальное стремление делать деньги. В его винном кулере лежали бутылки дорогого «Каберне», он носил дорогие, сшитые на заказ костюмы, каждый из которых стоил в шесть раз больше очень хороших костюмов, продававшихся в магазинах готовой одежды. Более того, он собирал коллекцию редких радиоприемников с бакелитовым корпусом периода арт-деко. Приличный человек не стал бы столь эгоистично тратить такие большие деньги на себя или на такую никому не нужную ерунду. Хотя Вернон многое знал и о самих сейфах, и о том, как их вскрывать, стоящий на виду сейф Хокса оказался ему не по зубам, а это означало, что там хранятся скандальные материалы. Многое знал Вернон и о компьютерном взломе, но не смог добыть файлы клиентов Хокса, эти файлы оказались очень уж хорошо защищенными. Вернон даже начал думать, что хранятся они в отдельном компьютере, который запирался в сейф каждую ночь, и все потому, что Хокс и его клиенты участвовали в мошенничестве с акциями, в спекуляциях на товарных биржах и наверняка в чем-то и похуже.

Хокс заговорил, едва переступив порог:

— Мистер Клик, я только что видел на северной лестнице человека, который, думаю, тут не живет.

Вновь сев, огорчившись из-за того, что его назвали мистером, как какого-то штатского, Вернон спросил:

— Кого именно?

— Я не знаю, кто она. Но мне хотелось бы, если это не затруднит вас, чтобы вы посмотрели, покинула ли она лестницу на первом этаже или в подвале. Она прошла мимо меня, когда я стоял на площадке второго этажа.

— Если она живет здесь, слежка за ее перемещениями нарушит ее право на личную жизнь.

— Я не думаю, что она живет здесь.

— Но наверняка вы не знаете.

— Послушайте, здесь что-то не так, — Хокс замялся. Глаза его бегали, как, собственно, и должны бегать глаза любого финансового консультанта. — Происходит что-то странное. Я видел ее три или четыре минуты тому назад, но, возможно, она не появится на видео. Меня это не удивит.

Вернон нахмурился.

— Значит, Спэнглер рассказал вам о двадцати трех пропавших секундах. Что ж, именно я предположил, что речь идет о грабеже. А может, и об убийстве. Если так все и обернется, он скажет, что подозревал это с самого начала, но на самом деле подозревал я, а совсем не он. Если вы говорите, что на территории кондоминиума появился еще один незваный гость и, возможно, что-то не так с системой видеонаблюдения, будьте уверены, в мою смену им не выйти сухими из воды. Давайте поглядим.

Вернон убрал режим реального времени и открыл доступ к архивам. Поскольку на лестнице видеокамеры не поставили, сначала вывел на экран запись с камеры, показывающей ту часть коридора подвала, где находилась дверь на северную лестницу, чтобы посмотреть, не выходил ли кто из нее за последние пять минут. Если бы произошло ограбление, или убийство, или два убийства, или какое-то другое преступление, совершенное этими привилегированными пендлтонскими паразитами, его книга не просто имела бы коммерческий успех, но стала бы мегахитом. Очень бы подошло множественное убийство с сексуальной расчленёнкой или каннибализмом. Возможно, мечтать о таком и не приходилось, но кто знает, до какой мерзости могли дойти эти богатенькие извращенцы.

* * *

Микки Дайм

В кабинете завернутый в одеяло мертвый Джерри занял положенное ему место в поставленной вертикально грузовой тележке, надежно закрепленный тремя эластичными ремнями.

Микки рассмотрел труп с разных сторон. С любой он выглядел как труп, завернутый в одеяло.

Из стенного шкафа для постельных принадлежностей Микки достал две запасные подушки. Он держал их в пластиковом мешке, где лежало и саше с лимонным запахом. Зарылся лицом в каждую, наслаждаясь ароматом свежего лимона.

Широкой клейкой лентой закрепил подушки на одеяле из микрофибры там, где располагались ступни и голени покойника, чтобы скрыть их очертания. Ему нравились прочность, гибкость и наружная гладкость клейкой ленты. Клейкая лента вызывала сексуальные ощущения.

Из шкафчика под кухонной раковиной Микки вытащил ведро. Надел на голову Джерри и закрепил клейкой лентой.

В стенном шкафу его спальни стояли несколько картонных коробок, в которых хранилась переписка его любимой мамочки с другими знаменитыми интеллектуалами. Микки собирался привести письма в порядок, рассортировать по датам и адресатам и подарить Гарварду, благодаря чему его мать обрела бы бессмертие.

Одну из коробок письма заполняли только на треть. Он осторожно вынул письма (на них еще оставался слабый запах ее любимых духов — «Белладонны») и сложил на полке. Пустую коробку отнес в кабинет, где и закрепил клейкой лентой к груди Джерри.

Взял из стенного шкафа еще одно одеяло из микрофибры. Накрыл завернутый труп и закрепленные на нем аксессуары. Теперь мертвый Джерри выглядел грудой ненужных старых вещей.

Встав позади грузовой тележки, Микки потянул ее на себя, поставил на колеса. Выкатил из кабинета, пересек гостиную, припарковал в прихожей у входной двери.

В спальне Микки закрепил на себе плечевую кобуру, сунул в нее пистолет тридцать второго калибра с глушителем, надел пиджак спортивного покроя, сшитый так, чтобы скрыть оружие. Посмотрел на себя в большое, в рост человека, зеркало. Выглядел он сексуально.

Собственно, выглядел так хорошо, что подумал, а стоит ли ему ограничивать сексуальные игры со Спаркл Сайкс только воображением. Если бы он пришел к ней, она могла бы найти его неотразимым. Многие женщины находили его неотразимым, и не потому, что он им платил. Они часто говорили ему, что общение с ним для них вопрос не только денег, и он знал, что они говорили правду. Конечно, существовал риск, что она его отвергнет, а такого он не любил. Что ж, если она отвергнет его недостаточно вежливо, тогда он возьмет то, за чем пришел, это вопрос чести, а потом уничтожит все улики.

Микки оставил Джерри в грузовой тележке, в прихожей. Вышел в коридор, запер квартиру и пошел на пост службы безопасности убивать охранника.

* * *

Логан Спэнглер

На кухне квартиры Эрла Блэндона Логан несколько раз прополоскал рот и горло виски сенатора, выплевывая потом виски в раковину, в надежде, что удастся уничтожить или хотя бы смыть споры, которые могли попасть в рот и горло. Он так часто и сильно выдувал воздух через ноздри, что в носу мог лопнуть какой-нибудь кровяной сосуд, все для того, чтобы освободить от спор носовые каналы и пазухи.

Логан тревожился, что споры могут оказаться токсичными. Может, не смертельно ядовитыми, но способными вывести из строя. Существовали грибы, которые, если их съесть, вызывали галлюцинации и разрушали психику. Странные грибы в туалете, наверное, могла бы найти Алиса, если бы прошла сквозь такое черное зеркало, что попала бы не в Страну чудес, а в другую, находящуюся гораздо ближе к аду, и возникали серьезные сомнения в том, что эти грибы безопасны для человека.

Он задался вопросом, а не контакт ли со спорами вызвал видение давно заброшенной комнаты, но едва ли такое могло быть, поскольку и грибы с их спорами являлись частью этого видения, а не реального мира. Тем не менее мысль эта не желала уходить, и перед его мысленным взором постоянно возникали образы светло-зеленых, в черных пятнах грибов. Причем не просто воспоминания об увиденном в туалете, потому что эти грибы еще и перемещались. Совершали не только червеобразные движения, как что-то переваривающие кишки, а извивались, наматывались и сворачивались вокруг друг друга, скручивались в какие-то непонятные узоры. Он не мог отделаться от этих образов. Они становились даже более реальными, чем кухня, в которой он сейчас стоял, и Логан подумал, что образы, вызванные ЛСД, точно так же могли подавлять собой реальность, хотя сам никогда не прикасался к галлюциногенам. В кучках поганок, угнездившихся на змееподобных грибах, с макушек шляпок оттянулась кожица, как в туалете, но на этот раз над ними не поднялись в воздух облачка спор. На этот раз, как в экзотическом фильме, прокручиваемом в голове, из некоторых шляпок высунулись серые языки, из других — желтые глаза на волокнистых стебельках, словно растения и животные каким-то образом скрестились, породив демонических детенышей. Резко — такого просто быть не могло — изменилось его местоположение в этом безумном мире. Теперь он уже не таращился на грибы, а смотрел из них, словно глаза на стебельках стали его глазами, и видел себя, в униформе, с бледным и покрытым потом лицом, с глазами тусклыми, как арктическая заря.

Он осознал, что вернулся в туалет, хотя и не помнил, как покидал кухню. Стоял у раковины, вцепившись в край мраморной столешницы обеими руками, словно она служила ему якорем в бурном море, и смотрел в зеркало. По стене за его спиной ползали отвратительные грибы, но свет не стал меркнуть, как прежде, и, когда он отвернулся от зеркала, чтобы встретить извивающуюся колонию, в реальности ее не увидел. Она существовала только в отражении. Зеркало показывало Логану, какой он теперь, а стену за его спиной — какой она была раньше. С зеркалом ничего странного быть не могло. Что-то происходило с ним, Логаном.

Покалывания привлекли его внимание к рукам, вцепившимся в столешницу. Ногти почернели.

* * *

Марта Капп

К тому времени, когда Марта вошла в гостиную, следуя за сестрой, Дымок и Пепел перестали издавать душераздирающие звуки. Хотя коты редко куда-либо забирались, на этот раз оба сидели на этажерке, заставленной фарфоровыми птичками. Оба оглядывали основание этажерки широко раскрытыми оранжевыми глазами. Обычно самодовольные и уверенные, как все кошки, теперь они выглядели испуганными.

— И что вас напугало? — обратилась Марта к сидящей наверху паре.

— А как ты думаешь? — тон Эдны предполагал, что они обе знают ответ.

— Не Сатана, — нетерпеливо отмахнулась Марта. — Если надо растлить целый мир, с какой стати принц ада будет тратить время на пребывание здесь… потому что мы продавали вкусные торты?

— Он король ада и принц этого мира.

— Королевские особы всегда навевали на меня скуку.

— В любом случае я не упоминала Сатану, дорогая. Я говорила, что Салли видела демона. Имя ему, в конце концов, легион, у него в подчинении целая армия.

Марта смотрела на забравшихся на этажерку котов.

— Мышей они никогда не ловили. В этом аспекте они — позор для своего вида.

— В «Пендлтоне» нет мышей, чтобы проверить их способности. Если бы они были, я уверена, коты оставляли бы нам маленькие хвостатые подарки. Испугала их не мышь.

— Тогда гром.

— И не гром, — возразила Эдна.

Дымок и Пепел среагировали одновременно, повернули головы, уставившись на дальний угол комнаты, и зашипели, словно увидели что-то ненавистное.

Сестры повернулись, чтобы посмотреть, что так не понравилось котам, и Марта успела заметить, как что-то мелькнуло между креслом и «честерфилдом».[412]

— Что это? — спросила она.

— Ты о чем?

— О чем-то. Я что-то видела.

За окнами сверкнула молния, от грома задрожали стекла, дождь лил с прежней силой.

Взяв длинную кочергу с бронзовой стойки у камина, Марта пересекла большую комнату, лавируя между предметами эпохи королевы Виктории — обитыми бархатом стульями, столиками, уставленными антиквариатом, подставками для горшков с папоротниками, пьедесталов с бюстами поэтов-классиков — и держа курс на «честерфилд», за которым вроде бы нашел убежище маленький и шустрый незваный гость. Рука, сжимавшая кочергу, болела, но раздутые артритом суставы пальцев оставались достаточно крепкими, чтобы оглушить крысу или какую-то другую потенциально опасную зверушку, которой опять позволил сбежать кто-то из жильцов.

Восемью годами раньше в «Пендлтоне» поселился рок-н-ролльный музыкант. Три его песни стали хитами, он провел успешное турне по стране, а потом его карьера оборвалась из-за отсутствия таланта. Прежде чем пропить, пронюхать и растранжирить свое небольшое состояние, он купил квартиру на втором этаже и въехал в нее с женщиной по имени Битта, с зелеными волосами и грудями размером с индейку каждая. Не поставив в известность ассоциацию владельцев квартир, парочка привезла с собой ящерицу-ядозуба по кличке Кобейн,[413] которая сбежала из их квартиры через парадную дверь, бездумно оставленную ими приоткрытой, после того, как эти разгильдяи вернулись домой пьяными, думая только о сексе и горланя похабные песни в коридоре. В последующие восемнадцать часов, пока Кобейна не поймали, загнав в угол, и не удалили с территории кондоминиума, в «Пендлтоне» царил ад.

Годом позже, проигравшись в Вегасе, рок-н-роллер потерял и деньги, и зеленоглазую подружку. Он уже давно покинул «Пендлтон», но в этот век дураков хватало везде. И Марта ожидала найти под диваном какого-нибудь экзотического зверя. Если б он продемонстрировал крепкие зубы, злобный характер и дурные намерения, она собиралась защитить себя всеми доступными средствами, независимо от того, как бы его звали, Кобейн или Пушок.

— Что ты делаешь? — спросила Эдна сестру, которая с поднятой кочергой выслеживала незваного гостя.

— Помнишь Кобейна?

Дымок и Пепел зашипели с этажерки, хотя Кобейн покинул «Пендлтон» до их появления здесь.

— Ты видела ядозуба?

— Если бы я его видела, то так бы и сказала. Что-то я видела, только не знаю, что именно.

— Мы должны кому-то позвонить.

— Я просто не собираюсь вызывать экзорциста, — Марта с осторожностью обходила «честерфилд».

— Я про управляющего, мистера Трэна.

Никто не прятался за массивным диваном.

Возможно, зверек, которого она заметила перебегающим от кресла к «честерфилду», спрятался под ним. Марта наклонилась и начала шуровать кочергой под диваном.

* * *

Спаркл Сайкс

Пересекая гостиную и направляясь на кухню — Айрис шаркала ногами следом, — спеша позвонить в службу безопасности и сообщить о твари, которая, несомненно, пыталась проникнуть в дом через окно спальни, Спаркл услышала какой-то шум в коридоре. Детский голос что-то кричал о «большом насекомом».

Сменила курс, направилась в прихожую, прильнула к глазку. В южном коридоре никого не увидела, но услышала напряженный женский голос: «Пошли на лестницу».

После короткого колебания Спаркл открыла дверь. Справа, в десяти футах, где западный коридор пересекался с южным, два человека спешили к двери на лестницу. Спаркл узнала Туайлу Трейхерн, милую женщину из квартиры «2-А», сочинительницу песен, мужем которой был знаменитый певец. Ее сына звали Уинслоу или Уинстон. Она звала его Уинни. Оба, судя по одежде, собрались на прогулку.

Мальчик, определенно нервничая, шел первым, но остановился, взявшись за ручку двери на лестницу, когда мать предупредила: «Уинни, нет! Подожди».

Уинни ответил: «Я знаю, чувствую, что-то нас ждет на ступенях».

— Вам нужна помощь? — спросила Спаркл. И мать, и сын вздрогнули.

Когда повернулись, она увидела их лица. На них читались те самые чувства, которые испытывала Спаркл: недоумение, тревога, страх.

* * *

Салли Холландер

Парализованная начальным укусом, с длинным трубчатым языком демона, всунутым ей в горло, захлебываясь холодной, густой субстанцией, вытекающей в нее из полой трубки-языка, Салли оставалась в сознании даже не из-за охватившего ее ужаса — от невероятного отвращения. Несмотря на паралич, она отчаянно пыталась освободиться и очиститься, потому что чувствовала себя вывалянной в грязи от прикосновения этой твари, от укуса, контакта с его языком.

Наконец-то убрав язык, демон отпустил Салли, и она соскользнула на пол. В ее желудке воцарился холод, словно монстр накачал его шугой. Ее мутило, ей хотелось вырвать, освободиться от всей этой гадости, но она не могла.

Каждый ее выдох превращался в крик о помощи, услышать который мог только Господь, каждый вдох звучал словно отчаянный хрип. Ослабевшая, беспомощная, Салли наблюдала за ногами своего мучителя, который расхаживал по кухне, похоже, с интересом все разглядывая. Шесть длинных перепончатых пальцев. Первый и шестой длиннее, чем четыре средних, словно выполняли роль больших пальцев руки. Серые стопы, кожа очень уж похожа на чешую. Не обычную чешую, не такую, какая бывает у змеи или ящерицы, предназначенную не только для того, чтобы обеспечивать максимальную гибкость, но и служащую чем-то вроде… брони. Возможно, она подумала о броне из-за цвета, такого же, какой появляется у очень потускневших, давно не чищенных серебряных ложек. А потом, как это было и в буфетной сестер Капп, ноги демона — и он сам — начали темнеть: демон превратился в силуэт, в черную тень и ушел сквозь стену.

Тошнота усилилась, желудок, казалось, стремился вывернуться наизнанку, но вырвать она все равно не могла, а потом тошнота вдруг ушла, уступив место чему-то куда более худшему. Тепло выдавливалось из тела тем, что в нее впрыснули, и холод из желудка начал расползаться во все стороны, прежде всего в ребра, и Салли уже чувствовала каждую косточку, как никогда раньше, словно ей хирургически имплантировали какую-то жесткую решетку, чужеродную и холодную, резко отличающуюся по температуре от ее теплой плоти. Холод потек и вниз, и она почувствовала точное местоположение таза, чего никогда не случалось прежде, и тазобедренные кости стали такими же ледяными, как ребра.

С минуту, пока холод распространялся сначала по берцовым, а потом и по остальным костям ног, она думала, что это последние мгновения ее жизни. Но потом осознала, пусть и не могла сказать, откуда ей это известно, что жизнь из нее не уходит. Что она выживет. Что она не умирает, а становится кем-то еще, кем-то отличным от женщины, которой была всегда.

* * *

Сайлес Кинсли

После короткой встречи с Эндрю Нортом Пендлтоном, не в вестибюле, а в холле-прихожей, который находился на его месте в девятнадцатом веке, более ста десяти лет тому назад, и разговора с Падмини Барати уже не в «Белла-Висте», а в «Пендлтоне», Сайлес понял: то, что случалось в этом здании каждые тридцать восемь лет, происходит снова, раньше, чем он поначалу ожидал. Переговорив с Перри Кайзером в баре ресторана «У Топпера», он знал, что происходящее не то мероприятие, на которое с радостью валит народ — даже если кому-то повезет и он выживет, — и первым делом у Сайлеса возникло желание немедленно покинуть здание, рвануться через парадную дверь под дождь и бежать со всех ног.

Но Нору он потерял тремя годами раньше, детей им Бог не дал, большинство его друзей умерли, так что Сайлес и не знал, куда ему бежать и ради чего жить. Что он еще мог, так это помочь жильцам «Пендлтона», своим соседям, пусть знал он далеко не всех.

Но в данный момент он не представлял себе, что нужно для этого предпринять. В противопожарной системе здания не предусматривались коробочки со стеклянной торцевой стенкой, которую следовало разбить при пожаре и нажать на кнопку. Их заменили полностью автоматизированные высокочувствительные датчики дыма и распылители, вмонтированные в потолок каждого помещения. И он не знал, что ему поджечь, чтобы сработала противопожарная сигнализация и началась эвакуация жильцов.

— Что-то не так, мистер Кинсли? — спросила Падмини, недоуменно улыбаясь и чуть склонив голову набок.

Он ощущал себя старым, и усталым, и беспомощным. Все, что он мог ей сказать, прозвучало бы глупо, вызвало бы подозрение, что он впал в старческий маразм.

— Мне нужно поговорить с охранником, — ответил он и пошел к дверям, отделяющим вестибюль от коридора первого этажа.

Прежде чем Сайлес успел достать ключ из кармана дождевика, Падмини зашла за стойку и нажала на кнопку, отпирающую замок.

— Мне ему позвонить? — спросила она, но Сайлес, не ответив, прошел в коридор первого этажа. Стеклянная дверь закрылась за ним. Щелкнул управляемый электроникой замок.

То, что здесь происходило, началось еще утром и явно имело отношение ко времени, какой-то проблеме со временем, раз уж конец 1800-х годов вдруг вплывал в 2011 год. Прошлое смешивалось с настоящим. И, возможно, не только прошлое и настоящее. Может быть, и будущее. То, что Перри Кайзер видел в коридоре подвала в 1973 году. Это чудище появилось там не из 2011-го или более раннего года.

В голове зловеще зазвучал голос Перри: «Большая тварь. С меня. Больше. Бледная, словно личинка, но выглядела не как личинка, а скорее как паук, правда, не с такими тонкими лапами, а со слишком мясистыми для паука…»

Сайлес повернул направо и поспешил к южному лифту. Спустившись на нем, он выходил в коридор подвала в нескольких шагах от поста службы безопасности.

Он задался вопросом, кто сегодня дежурит. Оставалось надеяться, что это будет бывший полицейский. Сайлес не всегда специализировался на гражданском праве. Начинал он криминальным адвокатом, но не преуспел, потому что не мог найти в себе сочувствия тем подонкам, которых ему приходилось защищать. Он отождествлял себя с жертвами. Но, естественно, каждый имел право на защиту, даже самые жуткие насильники и убийцы. В результате через несколько лет он сменил профиль работы, ушел из криминала, оставив защиту преступников тем, кто не испытывал к ним отвращения. Но за первые годы адвокатской практики научился говорить с копами, и практически все они нравились ему больше, чем его клиенты.

«Голова есть, но ни глаз, ни лица. Вроде бы жабры на шее, но рта нет…»

Он никогда не говорил с копами ни об искажениях времени… или как там они назывались, ни о монстрах, где-то похожих на личинку, но больше — на паука. Он не знал, как это сделать, как ему убедить охранника, что, казалось бы, невозможное на самом деле чистая правда. Оставалось только надеяться, что в последние пару дней охранник и сам столкнулся в «Пендлтоне» с чем-то странным, увидел что-то такое, чего не мог объяснить, и от увиденного волосы у него на загривке встали дыбом.

И когда Сайлес поднял руку, чтобы нажать кнопку вызова кабины, он замялся, почуяв опасность в каких-то странных звуках, доносящихся из лифтовой шахты.

* * *

Свидетель

На крыше, стоя у западного парапета, под дождем, струившимся по его непромокаемой нейлоновой куртке, в намокших синих джинсах и сапогах, в которых хлюпала вода, Свидетель не боялся молний, разрывающих черноту ночи и открывающих ярость Запределья. Он надеялся, что молния ударит в него, но сомневался, что ему повезет до такой степени, не верил, что сможет умереть на этой крыше.

Пока переходы не происходили в одно и то же время. Он не мог отследить событие так точно, чтобы появиться подобно магу и вызвать его волшебным словом. Собственно, некоторые переходы всегда возникали чуть ли не на сутки раньше или позже остальных, но, раз уж флуктуации начались, момент изменения неотвратимо приближался.

Дом под ним не был тем самым домом, в котором он жил. С большинством нынешних жильцов он никогда не встречался, хотя знал о них многое.

В мгновение ока дождь прекратился. Крыша высохла, за исключением пятачка, на который капала вода с его одежды. Вместе с дождем исчез и город; исчез полностью, огромное, сияющее огнями полотнище, самое прекрасное, что когда-либо видел Свидетель.

И дом под ним, под этим безоблачным небом, стал тем домом, который он знал, в котором жил, если его существование кто-либо мог назвать жизнью.

Луна плыла по небу, медленно пересекая море звезд. Он находил этот освещенный свод очень холодным и где-то укоряющим. Не посмотрел вверх, потому что небо не обладало очарованием ушедшего города.

Длинный пустынный склон и залитая лунным светом равнина обескураживали даже больше, чем небо. В дневном свете высокая, по пояс, светло-светло-зеленая трава казалась чуть ли не белой, но под лунной лампой становилась чуть более зеленой, потому что светилась изнутри, будто фосфоресцировала. Ночь выдалась тихой, и хотя не чувствовалось ни дуновения ветерка, светящаяся изнутри трава все равно покачивалась, к югу, а потом к северу, к югу и к северу, меняя направление через равные промежутки времени. Создавалось ощущение, что луг — овчина, укрывающая спящего великана, и травинки-волоски движутся в ритме его вдохов и выдохов. Покрытая травой равнина не выглядела привлекательной ни на заре, ни днем, ни в сумерках, ни теперь, ночью. И становилась еще более отвратительной, если на непрерывное и неестественное покачивание травы накладывался ветер. Он нарушал заведенный порядок, травинки принимались метаться во все стороны, превращаясь в щупальца разъяренной медузы, и каждая напоминала тонкую, плоскую извивающуюся змею.

На этом вельде жило множество существ, которые, наверное, не подпадали под определение «звери», хотя они постоянно двигались и всегда что-то искали. Не природа, а безумные грезы породили их, оживило воображение свихнувшихся богов. Легион этих ненасытных тварей кормился друг другом, а трава пожирала всех, если возникало такое желание.

Огромный луг и его обитатели управлялись деревьями, из корней которых вырастала трава, а под кронами земля оставалась голой, словно насыщенная солью. Каждое дерево высоко поднималось к небу и широко раскидывало ветви, но красотой не отличалось, потому что ветви эти во многом напоминали извилистые трещины в камне, вызванные землетрясением. Некоторые деревья высились в одиночестве, но большинство составляли рощи. В каждой деревья росли по кругу, с поляной в центре, словно ведьмы, собравшиеся вокруг котла с дьявольским варевом. Черные от корней до кончиков самых верхних веток, с изрезанной корой, и в самых глубоких из трещин виднелось что-то влажно-красное, как насыщенное кровью мясо под прожаренной корочкой трупа. Весной деревья не цвели и не покрывались листвой, но плодоносили. Как только приходило тепло, на ветвях появлялись пузыри, надувались, свешивались, словно капли, и росли. Пока не достигали двенадцати дюймов в длину и пяти или шести в диаметре в самом широком месте, внешне напоминая серые груши. Фрукты не биологические, а метафорические, поэтому не было в них ни сладости, ни семян. Созревая, обычно ночью, когда ослепительно-яркая луна металлизировала траву, фрукты отрывались от ветвей и улетали, потому что речь шла не о жатве, а о рождении. И какое-то время небо щетинилось зубами. Когда сильные пожирали слабых, оставшиеся улетали на запад, словно спешили опередить зарю и остаться в темноте. Куда они направлялись, что делали, когда добирались до конечной точки своего путешествия, Свидетель не знал, но они никогда не возвращались.

В эту ночь — последние плоды давно уже улетели на запад — черные ветви одна за другой поднимались к небу, и тысячи изогнутых веточек-когтей, казалось, хотели вцепиться в луну, чтобы утащить ее вниз вместе с небом и наконец-то задушить умирающую Землю вакуумом межзвездных просторов.

Мгновением позже вновь полило, сухая тишина сменилась шорохом дождя, яркие звезды исчезли, сокрытые толстым слоем облаков. С дождем, молниями и громом вернулся сверкающий огнями город, и теперь Свидетель вновь стоял не на крыше «Пендлтона», в котором жил, а на крыше «Пендлтона», где проживали, в большинстве своем, незнакомцы. Речь шла об одном здании, но о годах, далеко разнесенных во времени.

Следующая флуктуация, или последующая за ней, или третья по счету могла стать переходом. Момент изменения близился, и Свидетель разбирался в этих странностях ничуть не больше жильцов, которых переносило из одного «Пендлтона» в другой. Не понимал Свидетель и того, почему он, перенесенный из «Пендлтона» будущего, не оказывался заключенным в этом приятном для жизни времени, как происходило с нынешними жителями «Пендлтона» в его мрачной эре. Когда случался переход, все находящиеся в здании под ним — каждая живая душа, их одежда, вещи, которые они в тот момент держали в руках, — переносились, и этот «Пендлтон» оставался пустым до обратного перехода, который переносил назад только тех, кто принадлежал к этому времени. Переносил, если на тот момент они были живыми, не переносил — если мертвыми.

Вымоченный дождем Свидетель привалился к балюстраде, упиваясь морем огней, ярко освещенным городом, залитым дождем, зданиями, выступающими из ночи гигантскими круизными лайнерами со множеством этажей-палуб, отправившимися в удивительные путешествия. Свидетель оплакивал и лежащую перед ним красоту, и ожидающую ее трагедию.

ОДНО

Юная Софи Пендлтон спускалась по ступеням в 1897 году, но также и в 1935-м, в 1973-м, в 2011-м, и ей предстояло спускаться и дальше, каждые тридцать восемь лет, хотя она давно уже умерла. В короткий период, с того момента, как пространственно-временной люк приоткрывается, и до его полного открытия, все переходы между прошлым и будущим могут происходить в настоящем, сливаясь с ним на короткое время. Маленький отрезок жизни Софи в 1897 году повторился и в двадцатом, и двадцать первом веке. В 2011 году она спускается по лестнице точно так же, как это было в 1897-м. На этот крохотный отрезок времени Софи обрела бессмертие.

Соответственно, храбрец-индеец из 1821 года почти минуту бродит по банкетной кухне «Пендлтона» и по южному коридору первого этажа. Он сбит с толку, испуган, томагавк поднят над головой, индеец готов пустить его в ход. Но он растворяется в воздухе до того, как кто-либо натыкается на него.

В 1897 году Софи торопится на кухню «Белла-Висты», чтобы насладиться ледяной стружкой с вишневым сиропом, не думая о тяжелой жизни развозчика льда, который три раза в неделю доставляет в «Пендлтон» сорокафунтовые блоки льда. Он, несомненно, подорвет здоровье, умрет молодым, уйдя из жизни таким же бедным, каким вошел в нее.

Но эксплуатацию не всегда, даже не очень часто, можно свести к богатым, высасывающим кровь бедных. Богатые тоже могут эксплуатироваться завистливым сотрудником службы безопасности, который пишет книгу, открывающую их секреты, или наемными убийцами, вроде сына знаменитой интеллектуалки. Индейцы эксплуатировались европейцами, но многие индейские племена ранее воевали друг с другом и обращали в рабство побежденных. Как ты заметил, такова природа человеческих существ — безжалостно эксплуатировать себе подобных, снова и снова, из столетия в столетие. В этом преступлении виновен любой класс, любая нация или общность.

В королевстве, где правит Одно, нет места эксплуатации одного индивидуума другим. Нет ни хозяев, ни рабов. Нет ни богатства, ни бедности. Каждый хищник — дичь, и каждая дичь — хищник. Землю не вспарывают и не уродуют в поисках золота или нефти. Я — исполнение твоего видения мира, подтверждение того, что твоя жизнь прожита не зря.

Взгляни на мальчика, сына сочинительницы песен, мечтающего стать героем, таким же, как герои из книжек, которые он постоянно читает. В стремлении стать героем, оставить след в памяти других, он — не меньшая угроза всему, во что ты веришь, чем угроза для меня. По определению герои оставляют после себя память, преувеличенные и опасные легенды, а потому в правильно управляемом и эффективном мире места им нет и быть не может.

Мальчик потеряет шанс стать героем, когда его глаза вырвут из глазниц, язык станет черным и безмолвным, будто уголь, когда я проникну в самые сокровенные глубины его пульсирующего жизнью сердца.

Глава 22

КВАРТИРА «2-Е»

Доктор Кирби Игнис провел предвечернюю часть дня сидя в кресле. Маленькими глотками пил зеленый чай, слушал итальянские оперы, исполняемые на китайском, и наблюдал за тропическими рыбками, лениво плавающими в большом аквариуме, который стоял у одной из стен гостиной.

Кирби принадлежала одна из самых скромных квартир «Пендлтона», хотя он мог бы купить особняк, выстроенный посреди большого участка земли. На своих пациентах он зарабатывал серьезные деньги. Да и гонорары увеличивались с каждым годом.

Он мог позволить себе интерьер высшего разряда, но предпочитал жить скромно. Мебель покупал на распродажах в дешевых магазинах скидок, предъявляя к ней только два требования: функциональность и комфорт.

И хотя искусство он любил, но не считал необходимым обзаводиться собственной коллекцией. Поэтому ни единой картины не висело на стенах его комнат. Библиотека Кирби состояла из нескольких тысяч книг, в том числе более сотни — большие книги-альбомы, монографии о художниках, работа которых ему нравилась. Репродукции великих произведений его вполне устраивали. Он не видел необходимости развешивать по стенам оригиналы.

Простота и еще раз простота, в этом Кирби видел секрет счастливой жизни.

В «Институте Игниса» он щедро тратил деньги и на пространство, и на оборудование, а также на зарплаты талантливым мужчинам и женщинам, которые там работали. Но в эти дни он больше работал дома, чем в офисе, экономя время на дорогу и освобождая себя от каждодневной рутины. Это могли сделать за него и другие.

Кирби Игнис жил разумом. Вещи материальные интересовали его мало, зато целиком и полностью увлекали идеи и последствия их реализации. Даже теперь, наблюдая за рыбками и слушая музыку, он обдумывал важную исследовательскую проблему, переплетение, казалось бы, противоречащих друг другу фактов, которое он терпеливо распутывал. День за днем он выделял крупицы информации и расставлял их по порядку, предполагая, что еще неделя, и проблему удастся разрешить, поставив все на свои места.

Хотя жил Кирби один, от одиночества он не страдал. В свое время компанию ему составляла миссис Игнис — очаровательная Нофия, но она стремилась к жизни, которая совершенно не устраивала Кирби. Со взаимным сожалением они развелись в двадцать шесть лет, двадцать четыре года тому назад. С тех пор он не встретил женщину, которая могла бы сравниться с Нофией. Зато у него хватало друзей, число которых постоянно росло. Не раз и не два ему говорили, что у него лицо характерного актера, который мог бы сыграть обаятельного соседа, любимого дядюшку, милого эксцентрика… а в скором времени — обожаемого дедушку. С таким лицом не составляло труда заводить друзей. Помогал в этом и заразительный смех, и умение слушать. Никогда не знаешь, что скажут люди, и время от времени он слышал историю, или факт, или мнение, вроде бы и не имеющие отношения к его работе, но тем не менее инициирующие цепочку мыслей, которая приводила к требуемому результату.

И действительно, музыку, которая сейчас способствовала решению стоящей перед ним проблемы, он начал слушать после одного разговора на вечеринке. Когда Кирби упомянул, что ему лучше думается под музыку, но только инструментальную, потому что певцы отвлекали содержанием текстов, легкомысленная, но всегда забавная подруга одного из коллег предложила слушать песни на языке, которого он не знал, и тогда голос станет всего лишь еще одним инструментом. Он любил итальянские оперы, но, поскольку владел итальянским, теперь наслаждался оперным пением в исполнении китайцев. Легкомысленная рыжеволосая девица с длинными сережками, раскачивающимися как маятники, и с вытатуированной прыгающей газелью на тыльной стороне правой ладони решила для Кирби эту маленькую проблему, чего не случилось бы, если бы он не обожал слушать даже практически незнакомых людей.

Его квартира не предлагала роскошный вид на город. Окна гостиной выходили во двор, что вполне устраивало Кирби, который предпочитал смотреть внутрь, а не наружу. Грозы ему нравились, поэтому шторы он широко раздвинул. Гром, дробь дождя по окнам, завывания ветра создавали симфонию, которая не конкурировала с оперой, звучащей из динамиков музыкальной системы. Комнату подсвечивало только необычное, но приятное сияние аквариума, и что-то в этом свете напомнило ему эпизоды из великолепно снятых черно-белых фильмов, таких, как «Бульвар заходящего солнца» и «Гражданин Кейн». Вспышки молний казались ему не более угрожающими, чем блики, отбрасываемые вращающимся зеркальным шаром на танцплощадке, и они способствовали созданию атмосферы, наиболее продуктивной для мыслей о его текущей работе.

Каждая вспышка молнии — иногда разом вспыхивали три, четыре, пять — накладывала силуэты высоких стеклянных окон на мебель и стены: решетку с узкими прутьями и яркими квадратами. Не потерянный в мыслях, ибо мысль всегда его куда-то вела, Кирби обратил внимание на то, как три особенно яркие вспышки высветили различие в силуэте окон: на одном сверху появился темный изгиб, словно провис полог.

Когда Кирби повернулся в кресле, чтобы посмотреть, что послужило причиной появления этой темной арки, он увидел что-то мокрое и светлое, болтающееся за окном, словно кто-то вывесил флаг или праздничную гирлянду — до Рождества оставалось меньше четырех недель — с карниза третьего этажа, что запрещалось правилами ассоциации владельцев квартир.

Кирби поставил чашку и поднялся с кресла. В мягком свете аквариума пересек не заставленную мебелью гостиную.

К тому времени, когда добрался до окна, полотнище, или что там свисало с верхнего этажа, скрылось из виду, а может, его сдуло. Кирби приложился правой щекой к стеклу, посмотрел наверх. Увидел какой-то предмет, не архитектурную деталь, что-то бесформенное и бледное, над частью фронтона окна, но свет фонарей во дворе не позволял как следует рассмотреть и определить, что же это такое. Предмет этот чуть раздувался, но ветром его не полоскало, как флаг или декоративную гирлянду, возможно, потому, что он отяжелел от дождевой воды.

Дважды полыхнула молния, и Кирби смог получше, пусть и на короткое время, разглядеть то, что висело над его окном. Вроде бы три светлых мешочка, размерами раза в два меньше пятифунтового мешка с мукой, связанные вместе веревкой или резиновым шнуром. Мешочки гладкие, надутые, вероятно, чем-то наполненные, накрытые полотнищем, то ли матерчатым, то ли виниловым. Часть этого полотнища как раз свесилась над окном, и тень от него привлекла внимание Кирби. Он не мог сказать, откуда все это взялось и почему висит между третьим и вторым этажом, но точно знал, что к дому сей предмет отношения не имеет. При очередной вспышке ему показалось, что он увидел что-то дернувшееся, два сегментированных стержня по обеим сторонам мешочков, но вместо того, чтобы прояснить природу предмета, короткая, яркая вспышка добавила ему загадочности.

Кирби уже собрался открыть окно и высунуться под дождь, чтобы получше разглядеть предмет. Но, прежде чем это сделал, подумал, что сначала надо взять фонарь в комнате-прачечной.

Когда вышел из гостиной в более ярко освещенную столовую, посмотрел на часы и понял, что день заканчивается. Обедать он собирался с одним из самых блестящих ученых его института, фон Норквистом, который буквально фонтанировал новыми идеями. Они вылетали из него, словно искры, сыплющиеся от вращающегося точильного камня при заточке ножа. И он мог опоздать, если бы не поторопился. Принесенное ветром на фронтон или упавшее с третьего этажа не загремело, поэтому он мог не бояться, что предмет этот достаточно тяжелый, чтобы разбить окно. Так что дальнейшие исследования могли подождать до утра.

В стенном шкафу-гардеробной спальни он добавил к рубашке галстук и надел пиджак спортивного покроя.

Вновь вернувшись в гостиную, выключил китайскую оперу, но оставил свет в аквариуме.

Молнии по-прежнему накрывали мебель и стены силуэтами стеклянных рам, но странная тень в верхней части одной из них больше не появлялась.

Глава 23

КВАРТИРА «3-З»

В любое время могло случиться что угодно.

Филдингу Уделлу хватало мудрости, чтобы осознавать постоянную нестабильность космоса, планеты, континента, города, момента. И он трудолюбиво выискивал крупицы ужасной правды о мире, в котором жил, и анализировал и архивировал накопленные знания с дотошностью средневекового монаха, который копировал древние книги, чтобы не дать умереть мудрости прошлого.

Вечером того четверга он по-прежнему работал на компьютере, за который сел в восемь утра и оторвался за прошедший день трижды: два раза, чтобы посетить туалет, и третий — чтобы открыть дверь посыльному из «Пиццерии Сальватино», который принес макароны с мясом, и салат на ланч, и сэндвич с морепродуктами, и мешок с чипсами на обед. Он знал, что льет дождь, сверкают молнии и гремит гром, но не обращал на это внимания. Декабрьским грозам недоставало потенциала, чтобы развернуться в Мать всех торнадо. Этот катаклизм мог свершиться скорее раньше, чем позже, но точно не в этот вечер.

Возможно, самыми важными личными качествами Филдинга Уделла были его хитрость и дар предвидения. Ему хватало ума и настойчивости, чтобы не светиться со своими исследованиями. Подключившись к коммутатору города, расположенного в паре тысяч миль от «Пендлтона», он выходил на компьютер в университетском городке Киото, а через него попадал в публичную библиотеку города Оскош, штат Висконтин, куда и стекались ответы на его запросы, и приняв множество других предосторожностей, он мог готовить Обвинительное заключение, не опасаясь, что его путь проследят до самого «Пендлтона».

Если бы Правящая Элита узнала о его проекте, они убили бы его, а может, сделали бы с ним что-нибудь и похуже. Филдинг не знал наверняка, что могло быть хуже смерти, но его растущие знания об истинной природе мира предполагали такие возможности.

Он каждый день ждал дурных новостей из Оскоша, чего-то вроде взрыва бойлерного котла в библиотеке, который стал бы свидетельством того, что Правящая Элита уничтожила невинных библиотекарей, во имя которых Филдинг и проводил свое расследование.

Он не хотел думать о судьбах, худших, чем смерть. В пессимизм никогда не впадал, полагал себя оптимистом: оставался оптимистом, несмотря на ужас и зло этого мира. Он верил, что сможет победить этих дьявольских мерзавцев, кем бы они ни были, какими бы ни руководствовались мотивами, из каких бы отвратительных источников ни черпали свою огромную силу.

Правящая Элита не включала людей, которые занимали высокие государственные посты или возглавляли крупные корпорации и большие банки. Эти люди выполняли роль инструментов, которыми истинные хозяева этого мира реализовывали свои безжалостные планы. Филдинг не знал наверняка, знают ли титаны бизнеса и политики, что ими манипулируют, как марионетками, или с готовностью служат своим анонимным хозяевам. Но собирался докопаться до истины. Собирался выставить на всеобщее обозрение тайных правителей этого несчастного мира, чтобы всем им воздалось по справедливости.

Он оторвался от компьютера и пошел на кухню, чтобы выпить стакан домашней колы. Он верил, и не без оснований, что продающиеся в магазинах прохладительные напитки — один из каналов, по которым Правящая Элита распространяет препарат, — если речь шла о чем-то таком простом, как препарат, — помогающий убедить массы принимать за реальность иллюзии и обманы, которыми их потчевали. Чтобы избежать такого вот промывания мозгов, Филдинг сам готовил себе колу, и она ему нравилась, пусть не газированная и сильнее пахнущая патокой и лакрицей. Главное заключалось не во вкусе колы, а в том, что эта кола не отнимала у него свободу.

Он купил и соединил две квартиры, чтобы хватило места для рабочих столов и бюро для папок с документами, которые он так долго собирал. Он не мог доверить эти документы только цифровой форме. Прекрасно понимал, что хакеры могли уничтожить их в считаные секунды.

Кухня поражала разнообразием утвари, но он никогда не готовил. Заказывал еду в различных ресторанах, менял их случайным образом, чтобы не позволить убийце установить периодичность заказа в каких-то конкретных ресторанах и подсыпать яда в пиццу или жареную курицу.

Наливая колу из кувшина в стакан, Филдинг услышал стук в оконное стекло и решил, что температура упала и дождь стал ледяным. Не посмотрел в окно, потому что обычная погода его не интересовала, только супергрозы, которые в один прекрасный день могли стереть с лица земли целые города. Такие грозы наверняка уже кое-где случались, но об этом по приказам Правящей Элиты не сообщалось.

Двадцать лет назад он выступил в поход за правдой, сразу после окончания университета, когда ему исполнился двадцать один год. Не считал, что это призвание свыше или увлечение. Поход этот стал его жизнью, более того, смысл своей жизни он видел в этом походе.

Филдинг Уделл унаследовал огромные деньги, оставленные ему в доверительном фонде. Получив право распоряжаться ими, он почувствовал себя чуть ли не бесчестным преступником, ограбившим других людей. Не работая ни дня, он получил все, в чем мог нуждаться до конца жизни, в то время когда многие имели так мало.

Вина такой тяжестью легла на плечи, что он едва не раздал все деньги, подумывая о том, чтобы дать обет бедности и стать монахом или найти работу, на которую мог рассчитывать, имея университетский диплом, и влиться в средний класс, со свойственными его представителям маленькими радостями и скромными ожиданиями. Но в Бога он не верил, поэтому постриг в монахи выглядел бессмыслицей, а диплом по социологии с упором на гендерные исследования, к полному его изумлению, никаких дверей ему не открыл. С работой не обломилось.

И пусть, придавленный чувством вины, деньги он оставил. Хоть и чувствовал, что они его проклятье, его тяжкая ноша.

К счастью, пребывая в глубокой меланхолии, к которой так чувствительны нежные души двадцатиоднолетних, он увидел телевизионный репортаж о загадочных смертях множества лягушек по всему миру и услышал, как ведущие ученые предсказывали полное их исчезновение в ближайшие шесть или десять лет. Встревоженный перспективой остаться в безлягушечном мире и последствиями, к которым могло привести такое развитие событий, Филдинг начал изучать проблему… и нашел свое призвание.

Сначала он узнал из новостей, что тотальное уничтожение ждет не только лягушек, но и пчел. Пчелы умирали не от обычных клещей или болезней, а потому, что в ульях нарушался заведенный природой порядок, и никто не мог объяснить, почему так происходит, хотя ученое сообщество пришло к консенсусу в том, что виновато загрязнение окружающей среды и некоторые другие воздействия, вызванные человеческой цивилизацией. Исчезновение пчел приводило к серьезным проблемам с опылением цветущих растений и значительному снижению урожая. Некоторые ученые уверенно предсказывали массовый голод к двухтысячному году.

Как мало он тогда понимал. Каким еще был глупым.

Теперь он нес стакан с колой к компьютеру, через комнаты, полностью отданные делу его жизни. Стук по стеклу, преследующий его, стал громче, словно к ледяному дождю прибавился град. Дождь, ледяной дождь, град, возможно, волновали тех, кто знал не так много, как Филдинг Уделл, но он не мог отвлекаться на такие мелочи, даже если речь шла только о том, чтобы подойти к окну и посмотреть на грозу.

В 2000 году, когда миллионы могли умереть от голода из-за исчезновения пчел, возникала и другая беда. Она так и называлась — проблема 2000.[414] Ученое сообщество пришло к консенсусу, что компьютеры сойдут с ума при переходе из одного тысячелетия в другое, вызвав коллапс банковской системы, множественный запуск управляемых компьютерами ядерных ракет и конец цивилизации.

Заглянув в прошлое, чтобы посмотреть, возникало ли тогда такое же множество угроз существованию человечества, как это произошло при его жизни, Филдинг обнаружил такое их количество, что через своего лечащего врача приобрел достаточный запас таблеток снотворного, чтобы покончить с собой, если бы однажды утром, проснувшись, обнаружил, что живет в мире Безумного Макса,[415] где практически не осталось ресурсов и мародерствуют банды психопатов. Ученые приходили к консенсусу, что перенаселение и индустриализация выльются в массовое голодание и смерть миллиардов, что запасы нефти и природного газа иссякнут к 1970 году, что все обитатели океанов вымрут к 1980 году, а это приведет к постепенному уменьшению содержания кислорода в атмосфере, и в какой-то момент планета станет непригодной для жизни. В 1960-х ученые, согласно прессе, сходились в том, что неминуем новый ледниковый период, и не пройдет и нескольких десятилетий, как Северная Америка покроется слоем льда толщиной в сотни футов. Об этой угрозе еще не успели забыть, как впереди замаячила перспектива глобального потепления, смерть теперь грозила человечеству от того самого углекислого газа, который люди выдыхали каждую минуту своей жизни. То есть беда подкралась с противоположной стороны и поставила человечество на край уже другой пропасти.

Поначалу, подбирая материалы по всем этим надвигающимся катастрофам, Филдинг пришел в отчаяние. Положив столько сил на свой диплом по социологии, он не смог получить работу, а если бы и получил, мир не просуществовал бы достаточно долго для того, чтобы он добился успеха в избранной… или любой… профессии.

А потом в его голове сверкнула мысль, точнее, ему открылась истина, у него возникла гипотеза, которая дала ему надежду. Большинство прогнозов, по которым научное сообщество приходило к консенсусу, оказались неверными, и это предполагало, что не сбудутся и многие другие. Отсюда последовал вывод, что правящая элита — тогда еще он обходился без заглавных букв — придумывала кризисы, чтобы контролировать массы, держа их в страхе, и, таким образом, наращивать собственную власть.

Он настолько увлекся своей версией, что девушка, которую он надеялся уложить в постель, обозвала его теоретиком заговоров, «совсем уж спятившим безумцем», и добавила, что он увидит ее голой не раньше, чем докажет, что Элвис Пресли не покончил с собой, а живет в Швеции после проведенной ему операции по смене пола. С неделю Филдинг принимал ее сарказм за конкретное предложение, но выяснил, что переезд Элвиса в Швецию — ни на чем не основанный слух. Когда же понял, с какой жестокостью девушка отшила его, погрустил, но недолго.

Продолжая разбираться с угрозами, направленными против человечества, цивилизации и планеты, Филдинг в конце концов сделал выдающееся открытие, в сравнении с которым теория контроля масс при помощи страха выглядела детским лепетом. В эти дни, даже в одиночестве, он иногда краснел, если думал о собственной наивности: как он только мог поверить, что все столь просто! Правда оказалась гораздо ужаснее, гораздо мрачнее. Ученые имеют дело с фактами, правда? Консенсус научного сообщества предполагает, что множество очень умных людей пришло к единому мнению, оперируя доказанными и проверенными фактами, правильно? То есть факты фактически должны быть фактами. Если ученые соглашались в том, что к 1990 году новый ледниковый период уничтожит миллионы людей, значит, ледниковый период должен продолжаться и теперь, в 2011 году. Умная Правящая Элита не производила кризисы, отнюдь; вместо этого они скрывали от общественности огромное число настоящих кризисов, чтобы предотвратить панику, гибель цивилизации, потерю собственной власти.

Теперь, когда он вернулся к компьютеру и сел на офисный стул, маленькими глотками попивая самодельную колу, странный шуршащий звук послышался над головой и быстро прибавлял в громкости, пока не начал раздражать. Словно над головой Филдинга вдруг возник серпентарий. Он предположил, что ветер нашел лазейку и проник на чердак «Пендлтона», где и принялся носиться за собственным хвостом среди стоек и стропил. Через какое-то время шуршание полностью стихло.

Установив всемирный тотальный контроль над средствами массовой информации, Правящая Элита никогда не замолкала и агрессивно врала двадцать четыре часа в сутки, пряча одну ужасающую правду за другой от доверчивой публики. Героические ученые, пусть и получая крупные государственные гранты, призванные обеспечить их лояльность, решались говорить правду, предупреждать власти о надвигающихся катаклизмах, да только в итоге выглядели крайне глупо, потому что катаклизмов не происходило… на самом-то деле они происходили, но Правящая Элита принимала необходимые меры для того, чтобы о них никто не узнал.

Филдинг столкнулся с этим леденящим кровь фактом, когда смотрел вроде бы прямой телевизионный репортаж из Канады, и в какой-то момент заметил на заднем плане пальму, может, и две. И тут же понял, что съемка ведется не в настоящей Канаде, а в поддельной, расположенной где-нибудь в Джорджии. Они прокололись. И Филдинг Уделл их поймал. Им бы не пришлось снимать вместо Канады в Джорджии, если бы настоящую Канаду не подмял под себя надвигающийся с Северного полюса ледник, который, дайте только срок, заползет и на территорию Соединенных Штатов.

Поначалу ему казалось, что угроза глобального потепления противоречит реальности продолжающегося ледникового периода, но, как только он начал использовать свою новую теорию, выяснилось, что благодаря ей можно найти ответ на любой вопрос. Не вызывало сомнений, что оба ученых сообщества правы, и ледниковый период, и глобальное потепление происходили одновременно: лед надвигался на мир с Северного полюса, жара — с Южного. И со временем человечеству пришлось бы жить только на экваторе, сдавленном климатическими тисками, одна губка которых — леденящий холод, вторая — испепеляющая жара. Правящая Элита скрывала и вторую из этих угроз, передавая фальшивые новости из Южной Америки, кормила общественность фантазиями, тогда как миллионы людей в этой части света уже погибли от засухи, голода, аномальной жары, лесных и степных пожаров и в отчаянной борьбе за хлеб насущный с себе подобными.

Все это означало, что на Земле нет множества стран со своими собственными интересами, а вместо этого создано единое полицейское государство с тщательно замаскировавшимся диктаторским классом, который и управлял планетой через марионеточные правительства, чтобы скрыть истинную политическую структуру мира. Все средства масс-медиа, как информационные, так и развлекательные, работали на диктаторов, а люди, которые утверждали, что недавно побывали в Канаде, или лгали, или получили гипнотическую установку. То же самое относилось и к тем, кто заявлял, что отлично отдохнул в Перу или Чили.

И теперь самой большой проблемой оставалась идентификация Правящей Элиты. Они не просто избегали возможности привлечь к себе внимание или старались держаться в тени. Нет, они были невидимыми, как призраки, всемогущие, злобные духи, присутствующие всегда и везде, но никогда не показывающие своих лиц. За прошедшие годы Филдинг перебрал множество вариантов, но не остановился ни на одном. Что ж, он вычеркнул из списка масонов, и «Приорат Сиона»,[416] и «Божье дело»,[417] и евреев, потому что, заранее записанные в злодеи, они служили лишь для того, чтобы направлять по ложному следу, а все, кто ненавидел их до такой степени, что строил планы по их уничтожению, оказались безумцами, с которыми Филдинг не хотел иметь никаких дел. Он склонялся к тому, что за происходящим стоят выжившие с утонувшего континента Атлантида, которые построили суперцивилизацию в океанских глубинах, или инопланетяне, или даже Орден лосей,[418] который никто и никогда не заподозрил бы в создании вселенского заговора, и именно по этой причине он удостоился пристального внимания Филдинга Уделла.

Когда он отставил стакан в сторону и сосредоточил внимание на экране компьютера, где-то вдалеке послышался тихий, предвещающий дурное голос, потом чуть приблизившийся. Интонациями голос напоминал диктора телевизионного выпуска новостей, сообщающего о каком-то ужасном событии, повлекшем за собой тысячи смертей. Но разобрать слов Филдинг никак не мог.

Он чуть откатился от компьютера на стуле на колесиках, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь определить, откуда исходит голос. Но создавалось ощущение, что звучал голос со всех сторон, а не из какой-то конкретной точки. Филдинг решил, что голос доносится из квартиры внизу, хотя толстые железобетонные полы крайне редко позволяли звукам проникать с одного этажа «Пендлтона» на другой.

На втором этаже под его квартирой находились еще две. Одна пустовала, выставленная на продажу. Вторая принадлежала Шеллбрукам, которые уехали в отпуск. Филдинг тем не менее не сомневался, что голос доносится снизу, а не сверху, с чердака, где что-то недавно шуршало.

Он вновь совершил медленный поворот на триста шестьдесят градусов, и на этот раз пришел к выводу, что диктор выпуска новостей говорит на иностранном языке, причем определить, на каком именно, Филдинг не мог. Голос менялся, становился более тревожным, более настойчивым, словно о чем-то предупреждал.

Нет, не предупреждал. Угрожал.

Филдинг достаточно хорошо знал свои недостатки и сильные стороны, чтобы понимать, что может быть параноиком, в чем обвинила его девушка, достойная того, чтобы оказаться с ним в постели. Это не означало, что он ошибался насчет Тайного мирового порядка и Правящей Элиты или его обвинения не имели под собой никаких оснований. Он мог правильно оценивать ситуацию с Правящей Элитой и при этом быть параноиком. Одно не исключало другого. Собственно, паранойя становилась жизненно необходимой для выживания, если Правящая Элита действительно существует.

Голос, что-то талдычащий не на английском, вдруг разделился на множество голосов, и эта банда бормочущих заговорщиков убеждала друг друга действовать, нанести удар, совершить что-то отвратительное, теперь, тотчас же, немедленно.

Встревоженный, убежденный, что он правильно истолковал тон и намерения говорящих, Филдинг поднялся со стула.

По дому прокатился какой-то гул, Филдинг почувствовал, как под ногами завибрировал пол. Что-то такое уже происходило раньше, несколько раз, но, слишком занятый онлайновыми исследованиями, он не обратил на это особого внимания.

А вот мерцающие полотна синего света на потолке раньше не появлялись. И все маленькие металлические предметы на его столе — ручки, скрепки, ножницы — вдруг обрели способность летать, поднялись к потолку, завибрировали в мерцающей синеве и посыпались на пол, как только странное свечение исчезло.

В этом нестабильном космосе, где катастрофы никогда не прекращались, в любое время могло случиться что угодно. Этот основополагающий принцип, который исповедовал Филдинг, также являлся и составной частью открытой им истины. И теперь по всему выходило, что должно произойти что-то невообразимое.

ОДНО

Страх — двигатель, который толкает вперед человеческое животное. Человечество воспринимает мир как место бесчисленных угроз, и мир начинает соответствовать представлениям человечества. Люди не только живут в страхе, но и используют страх, чтобы контролировать друг друга. Торговля страхом — их истинная религия.

В моем идеальном королевстве страха нет. Человеческие существа живут здесь не для того, чтобы конкурировать друг с другом, строить империи, затевать войны. Здесь нет окончательных утрат, и смерть не является последней точкой. Здесь умереть — означает родиться. Я кормлюсь всем несовершенным, что предстает передо мной, но это не эксплуатация, а очищение, и я кормлюсь и собой, поглощаю себя, чтобы жить заново.

Враг Правящей Элиты боится всего, хотя не понимает, что объект его величайшего страха — он сам. Жить он боится больше, чем умереть. Он боится своих денег почти так же, как боится остаться без них. Если бы он нашел доказательства того, что его теория заговора верна, что мир именно такой, каким он его себе представляет, ему не хватило бы духа действовать на основе этих доказательств. Он видит себя потенциальным героем, но нет в нем того, что делает человека героем. В сравнении с мальчиком он — мышь, а мальчик — лев. И такой человек может сыграть важную роль в моей истории.

Глава 24

ЗДЕСЬ И ТАМ

Вернон Клик

Недовольный вторжением Бейли Хокса в его владения, Вернон вывел на экран видеозапись камер наблюдения, установленных в коридорах подвала и первого этажа у дверей на северную лестницу. Не отрывая глаз от плазменной панели, в ускоренном режиме прокрутил требуемые минуты. Никто с лестницы в коридоры не выходил, за исключением мистера Героя Войны, Бейли Хокса, появившегося в коридоре подвала минутой раньше.

— Если она действительно спускалась мимо вас, когда вы стояли на площадке второго этажа… — начал Вернон.

— Я стоял, она спускалась, — нетерпеливо бросил Хокс, словно никто не имел никакого права сомневаться в его словах, потому что он получил пригоршню медалей, укокошив никак не меньше пятисот пожилых мусульманок и поджарив их внуков.

— И как эта женщина выглядела? — спросил Вернон.

— Девочка, — поправил его Хокс. — Семи или восьми лет.

Вернон вскинул брови.

— Вы ходили по зданию за маленькой девочкой?

— Я за ней не ходил. Она была в такой странной одежде. Словно в карнавальном костюме. И прошла мимо меня по лестнице.

— Камеры говорят, что не прошла. Если только она не осталась на лестнице, мертвая или нет. Или не только мертвая.

Хокс попытался изобразить на лице недоумение, но Вернон точно увидел вину в бегающих глазках инвестиционного менеджера.

— И что это должно означать?

— Ничего это не должно означать, — ответил Вернон. — Просто мы уже получили прошлой ночью загадку в двадцать три секунды, возможно, ограбление, возможно, визит Розовой пантеры, а более вероятно, что-то и похуже. А теперь еще пропавшая девочка.

— Она сказала, что зовут ее Софи Пендлтон и ее отец владелец особняка.

— Интересная история, — протянул Вернон, провоцируя Хокса в надежде добиться реакции, которая будет отменно смотреться на страницах его книги о владельцах квартир в «Пендлтоне».

Из-под земли послышался гул, начал нарастать, потом стих.

— Чертовы дураки, — пробурчал Вернон. — Никому не дают разрешения взрывать в столь поздний час.

— Это не взрывы. Ударные волны обрываются гораздо раньше.

Вернону хотелось полюбопытствовать, узнал ли Хокс об этом, будучи героем войны, взрывающим больницы и детские сады, или он просто уродился всезнайкой. Но все-таки промолчал: не хотел раскрываться слишком уж рано, чтобы гарантировать, что его еще не вышедшую книгу не завалят судебными исками и ордерами, запрещающими публикацию.

— Что-то здесь происходит, — продолжил Хокс. — Что-то непонятное, — и поспешно вышел из поста службы безопасности.

— Он ведет себя так, словно «Пендлтон» принадлежит ему, — вслух возмутился Вернон. — Нарушает порядок работы службы безопасности, хочет, чтобы я помогал ему выслеживать какую-то симпатичную маленькую девочку, а потом уходит, даже не поблагодарив. Жаждущий денег, помешанный на оружии, бестолковый, наглый, самодовольный пустозвон, извращенец и мерзавец.

Он вновь сосредоточил внимание на северном коридоре третьего этажа. По-прежнему никаких следов Логана Спэнглера. Конечно же, этот старый пердун мог покинуть квартиру идиота-сенатора, пока Хокс отвлекал Вернона.

— Лицемерный поджигатель войны. Коварный, жадный сумасброд, — кипел Вернон. — Мошенник, невежда, пьяница, сифилитик, чванливый глупец, убийца детей, расистский сучий сын!

* * *

Сайлес Кинсли

Стоя на первом этаже у южного лифта, Сайлес хотел как можно быстрее добраться до поста службы безопасности и убедить охранника организовать немедленную эвакуацию «Пендлтона». Учитывая, что речь шла не о пожаре и не о заложенной бомбе, а об идее, что в здании серьезные нелады с фундаментальным механизмом времени, он понимал, что задача эта не из простых.

Но при всем желании побыстрее поднять тревогу Сайлес не решался нажать на кнопку вызова: мешали голоса, доносящиеся из-за раздвижных дверей. Десятки голосов, которые звучали одновременно. Он не мог определить язык, хотя говорил на четырех и более-менее знал еще два. Фонемы и морфемы этой странной речи указывали на то, что язык не просто примитивный, но еще и варварский, ограниченный, рожденный культурой, которая лишена милосердия, и говорили на нем люди, скорые на насилие и способные на любые жестокости, люди, чьи верования и цели не имели ничего общего с гуманистическим образом мышления. Интуиция — всегда тихий голос, едва слышно шепчущий из глубин сознания, но на этот раз она взвыла, как сирена, и Сайлес убрал руку с кнопки вызова в тот самый момент, когда синий свет просочился сквозь микроскопическую щель между створками двери лифта, словно им озарились стены шахты.

* * *

Марта Капп

Пока Марта шебуршала под «честерфилдом» бронзовой кочергой, которую взяла со стойки у камина, Эдна подняла шлейф своего обеденного платья, открыв туфли. Вероятно, она думала, что под диваном может сидеть что-то поменьше, необязательно ящерица-ядозуб, собрат Кобейна, может, даже мышь, и этот зверь мог из-под «честерфилда» прошмыгнуть под ее длинное платье, а потом забраться на одну из ее ног.

— Пожалуйста, дорогая, не тыкай кочергой столь агрессивно, — попросила Эдна.

— Пока я тыкаю только по воздуху.

— Но, если ты попадешь в какую-то живность, будь помягче. Не приводи это существо в ярость.

— Кто бы там ни сидел, сестра, он не поблагодарит нас за гостеприимство и не откланяется, уходя, — она перестала шебуршать кочергой. — Здесь никого нет.

Сидевшие на этажерке Дымок и Пепел зашипели, показывая, что источник их отвращения и страха по-прежнему в гостиной.

Марта отвернулась от «честерфилда» и принялась обследовать массивную викторианскую мебель, которой в гостиной хватало. И везде находились укромные места, что для мыши, что для ящерицы-ядозуба.

— Если это что-то сверхъестественное, — предупредила Эдна, — оно не испугается бронзовой кочерги.

— Это не сверхъестественное.

— Тебе не удалось рассмотреть. Такие уж они, сверхъестественные существа. Быстрые, едва заметные, непостижимые.

— «Быстро, едва заметно, непостижимо» — в полной мере описывает деяния моего первого мужа в спальне, а в нем не было ничего сверхъестественного.

— Зато он был очень милым.

На высоком насесте вновь возбужденно зашипели коты.

— Дорогая — «честерфилд»! — воскликнула Эдна.

Вновь повернувшись к большому дивану, Марта увидела, как что-то движется внутри. Набитое конским волосом сиденье ходило ходуном, вздымалось и опадало, словно под полосатой материей обивки ползало существо, размером не уступающее одному из котов.

Марта обошла диван спереди, широко расставила ноги и вскинула над головой кочергу.

— Возможно, это призрак, — предупредила Эдна. — Не бей призрака.

— Это не призрак, — заверила ее Марта.

— Если это хороший призрак, ударить его — святотатство.

Ожидая, пока тварь в диване замедлит движение или остановится, чтобы крепко приложить ее уже первым ударом, Марта с сарказмом спросила:

— А если это демонический призрак?

— Тогда, дорогая, тебе лучше оставить его в покое. Пожалуйста, вызови мистера Трэна, и пусть он им займется.

— Ты гений по рецептам, — ответила Марта, — а я бизнес-гений, и здесь нужно принимать бизнес-решение. Так пойди на кухню и что-нибудь испеки, пока я буду с этим разбираться.

На сиденье «честерфилда» обивка выпятилась и разорвалась. Незваный гость появился в облаке конского волоса.

* * *

Микки Дайм

Пока Микки на третьем этаже дожидался северного лифта, по «Пендлтону» вновь пробежала дрожь. Микки эти колебания нисколько не встревожили.

На Филиппинах он однажды последовал за двумя мужчинами к жерлу вулкана. Для выполнения контракта их требовалось убить. И когда он уже собрался нажать на спусковой крючок, гору затрясло. Волна раскаленной добела лавы накрыла обоих мужчин, испарив плоть и обуглив кости. Хотя Микки стоял в пятнадцати футах от них, на него не упало ни капли. Он ушел разве что с легким ожогом лица.

Ему нравился запах расплавленной лавы. Металлический, резкий, сексуальный.

Днем позже началось настоящее извержение. Но к тому времени он уже уютно устроился в люксе гонконгского отеля с молодой проституткой и баллончиком взбитых сливок. До сих пор помнил ее вкус.

Если вулкан не смог добраться до него, значит, он никому не по зубам.

Так что он, не задумываясь, вошел в кабину и поехал в подвал. Створки разошлись. Микки вышел в коридор.

Справа от него, в конце коридора и по другую его сторону за кем-то закрывалась дверь на лестницу. Он наблюдал, пока она полностью закроется. Ему нравился звук, с которым собачка входила в паз. Солидный такой, подводящий черту звук.

Он напомнил Микки звук тяжелых защелок больших чемоданов, в которые он упаковал останки официантки Мэллори, ее младшей сестры и подруги. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он избавился от их тел, но события той пьянящей ночи он помнил в мельчайших подробностях, словно произошло все вчера. Только невероятная сила воли позволяла ему оставаться профессиональным убийцей, потому что в сердце его по-прежнему жил любитель, который жаждал убивать только из любви к убийству.

Наслаждаясь слабым запахом хлорки, он подождал: а вдруг кто-то вернется? Мелодичный звонок, сообщающий о прибытии кабины лифта, мог разжечь любопытство человека, только что вышедшего из коридора на лестницу. А ему ни к чему свидетель, который показал бы, что видел его в это время в подвале.

Постояв с полминуты, Микки повернулся и пошел налево, к посту службы безопасности. Открыл дверь и вошел.

Придурок сидел на рабочем месте. Клик. Пусть все они раньше работали в полиции, другие парни отрицательных эмоций у Микки не вызывали. За исключением Клика, этого самодовольного придурка, который постоянно что-то замышлял или вынюхивал.

Клик развернулся к нему лицом.

— Я вдруг стал популярным, как Джастин Тимберлейк или кто-то еще. Что привело вас сюда, мистер Дайм?

Микки достал из плечевой кобуры пистолет с глушителем.

Глаза Клика широко раскрылись, когда Микки двинулся на него.

— Я никому не расскажу про женское нижнее белье, — успел произнести Клик.

Микки в упор дважды выстрелил ему в сердце. Если сердце сразу останавливается, из тела выплескивается меньше крови и, соответственно, меньше хлопот с уборкой.

Он покинул пост безопасности и вновь направился в расположенную в подвале техническую комнату, куда уже заходил за тележкой. На этот раз взял толстый чехол и два эластичных ремня, которые висели на стене.

И только когда вернулся на пост службы безопасности, подумал о последней фразе Вернона Клика: «Я никому не расскажу про женское нижнее белье».

С детства мать предупреждала Микки, что нельзя доверять человеку в форме. И как всегда, оказалась права.

* * *

Доктор Кирби Игнис

В дождевике, с зонтиком в руках, почти опаздывающий на встречу с коллегой в ресторане «У Топпера», Кирби закрывал дверь своей квартиры на втором этаже в тот самый момент, когда ударные волны сотрясли скальное основание, на котором стоял «Пендлтон». Эти чертовы строители у подножия Холма Теней сегодня работали дольше, чем обычно. Он задался вопросом, а почему кому-то охота платить внеурочные за строительство высотного здания при столь ужасном состоянии экономики, но предположил, что эти люди рассчитывали на кардинальное улучшение ситуации через год-другой.

Быстро шагая к западному концу северного коридора, со звучащей в голове мелодией исполняемой китайцами оперы, Кирби промурлыкал под нос несколько нот любимой арии.

Соседи из квартиры «2-Д», Шерил и Генри Кордован, в прошлую субботу улетели в Европу и собирались вернуться еще через двенадцать дней. Свою собаку, спаниеля Бисквита, они оставили на попечение сына и его семьи. Кирби скучал по собаке. Пару раз в неделю, когда Кордованы отправлялись куда-то на обед, а Кирби намеревался поесть дома, они оставляли ему Бисквита на несколько часов. И они со спаниелем прекрасно ладили.

Тремя годами раньше у Кирби была своя собака, черный лабрадор-ретривер Люси, но рак отнял ее у него. От утраты он оправился только недавно и начал подумывать, а не завести ли ему новую собаку, даже рискуя вновь пережить горе. Смотреть на тропических рыбок, безусловно, приятно, но на хорошую компанию они не тянули.

Сидя на удобном диване, рядом с собакой, положившей голову ему на колени, почесывая за ушами и поглаживая по шерсти, Кирби достигал удивительной ясности ума, и именно в такие моменты совершались многие прорывы в теории и технологии, которые помогали «Институту Кирби» добиться успеха. Хорошая собака приносила умиротворение, которое позволяло разуму целиком и полностью сосредоточиться на решении возникшей проблемы, приносила больше пользы, чем музыка и неспешно плавающие рыбки.

За последние три года он пожертвовал немалые деньги благотворительным фондам, занимающимся спасением собак, постоянно смотрел программу «Собаки 101» по каналу «Планета животных», пару раз в неделю приглядывал за Бисквитом, но теперь, подходя к северному лифту, твердо решил еще до Рождества приобрести нового четвероногого друга. Он часто думал, что мир стал бы куда лучше, если бы собаки были самыми умными существами на планете, а люди, с их гордыней, страстями и ненавистью, не эволюционировали вовсе.

Створки двери лифта разошлись, и в коридор вышел высокий мужчина в вечернем костюме. Держался он, словно королевская особа на торжественном приеме. Природа одарила его благородным лицом с носом патриция, глазами синими, как чистое, глубокое озеро, высоким лбом, седыми, как снег, волосами.

Кирби в удивлении отступил на шаг. Рубашку незнакомца, лицо и волосы забрызгала свежая кровь.

— Сэр, вы в порядке? — спросил он. — Вы в крови.

Тут он увидел, что вечерний костюм грязный, мятый, порванный, словно мужчина участвовал в какой-то драке, может, его пытались ограбить на улице… хотя дождь его не вымочил. Пребывая в недоумении, Кирби оглядел коридор, двустворчатую дверь квартиры Трейхерн слева, дверь квартиры Хокса прямо перед собой.

— Что это за место? Это «Белла-Виста»… или уже нет, — вместо ответа произнес незнакомец.

В голосе слышалось не только замешательство, но и дрожь страха, возможно, отчаяние.

И тут Кирби заметил, какое бледное и осунувшееся у незнакомца лицо. В синие глаза вползал ужас.

— Что с вами случилось? — спросил Кирби.

— Это место… Где оно? Как я сюда попал? Где я?

Кирби шагнул вперед, чтобы взять окровавленного мужчину под руку. У того, похоже, подкашивались ноги, и он явно нуждался в поддержке.

Но, прежде чем Кирби прикоснулся к нему, незнакомец поднял обе руки, влажные от крови.

— Нам почти удалось вырваться целыми и невредимыми, — пробормотал он, — а потом эти споры.

Кирби вновь отступил.

— Споры?

— Свидетель говорил, что они от мирных особей, бояться нечего. Но он — часть всего этого, не заслуживает доверия.

Взгляд мужчины продолжал гулять по стенам и потолку, его лицо перекосило от горя, словно замешательство быстро перерастало в смятение, способность воспринимать окружающий мир, память и здравомыслие ускользали.

— Я убил их всех. Мистера и миссис, детей, слуг.

Приглядевшись, Кирби увидел, что вечерний костюм — не обычный фрак. Скорее стильная ливрея, униформа которую мог носить слуга, занимающий высокое положение.

— Их заразили, я в этом уверен, и мне пришлось убить их всех, даже очаровательных деток, да поможет мне Господь. Мне пришлось убить их всех, чтобы спасти мир.

Охваченный внезапным чувством смертельной опасности, с гулко бьющимся сердцем, Кирби попятился от мужчины, к двери на северную лестницу.

Дворецкого, если это был дворецкий, Кирби нисколько не интересовал, он не двинулся следом, занятый своими проблемами.

— Теперь я должен найти патроны, чтобы покончить с собой, — пересекая коридор, он становился все прозрачнее и прозрачнее, словно Кирби видел перед собой не реального человека, а призрак. Сквозь стену незнакомец вошел в квартиру Хокса.

И хотя Кирби не верил в призраков, возможно, судьба столкнула его с одним из них… да только кровь, которая капала с рук мужчины, запятнала ковровую дорожку коридора.

* * *

Уинни

Они не воспользовались лифтом, потому что он трансформировался и в нем сидело большое насекомое, которое едва не откусило Уинни кисть, побоялись спускаться по лестнице, и в итоге укрылись в квартире Сайкс, поскольку больше идти было некуда.

Уинни знал миссис Сайкс: иногда они здоровались, встречаясь в коридоре или в вестибюле, и он знал Айрис, которая никогда не здоровалась. Айрис, на три года старше Уинни, не выносила людей, не потому, что считала их глупыми, злобными или скучными, хотя многие такими и были, а по причине аутизма. Мать Уинни рассказывала, что Айрис терпеть не может, чтобы к ней прикасались, и очень нервничает, если вокруг много людей. Он в какой-то степени разбирался в аутизме, потому что читал о нем, но прекрасно понимал отношение Айрис к людям, поскольку находился в аналогичном положении. Похоже, всегда говорил что-то глупое, неправильное или невпопад. Айрис не говорила ничего, Уинни никогда не знал, что сказать, так что они в определенном смысле находились в одной лодке.

Видя, с какой скоростью миссис Сайкс закрыла дверь на два врезных замка и цепочку, а потом еще и потрясла, чтобы убедиться, что она надежно заперта, Уинни понял, что и с ней недавно случилось что-то жуткое и она испугана.

— Может, я сейчас запираю что-то в квартире с нами, а не снаружи, — вырвалось у миссис Сайкс. — В любом случае какой прок от замка, если они могут проходить сквозь стены?

Мать Уинни посмотрела на сына, а тот улыбнулся, чтобы она не поняла, как сильно напугала его миссис Сайкс. Что бы ни происходило в «Пендлтоне», способы, к которым он прибегал, чтобы не получить ярлыка «маменькин сынок», ждало серьезное испытание.

— Мне надо вам кое-что показать, — продолжила миссис Сайкс. — Надеюсь, оно еще здесь. Или, может, не показывать? Нет, покажу. Надеюсь, оно еще здесь, — повторила она. — Поскольку, если вы тоже это увидите, я буду знать, что не схожу с ума.

Уинни вновь улыбнулся матери, но на этот раз, в отличие от прошлого, улыбка пришлась не к месту. Если раньше он не знал, что сказать, но теперь — что делать со своим лицом. И руками тоже, если на то пошло. Потом все-таки сунул их в карманы куртки, но лицо по-прежнему оставалось на всеобщем обозрении.

Ведя их через гостиную, миссис Сайкс заметила, что Айрис не следует за ними. Девочка просто стояла, уставившись в пространство, руки, как плети, висели по бокам. Мать заговорила с ней странным образом, словно цитируя какое-то стихотворение: «Не бойся. Пойдем со мной, и не бойся. Я рада, что могу взять тебя с собой и показать тебе дорогу».

На этот раз Айрис пошла с ними, хотя держалась на несколько шагов позади. Они миновали коридор и вошли в комнату, которая, вероятно, принадлежала Айрис, потому что везде лежали набивные игрушки. Главным образом кролики, несколько лягушек, несколько птиц, одна белка, все плюшевые и мягкие, ни одного из тех животных реального мира, у которых острые зубы и которые убивают других животных.

Уинни удивился, увидев такое количество книг: думал, что дети-аутисты читают плохо, может, совсем не читают. Вероятно, Айрис читала. Он знал почему. Книги являли собой другую жизнь. Если ты застенчивый и не знаешь, что сказать, и нигде не чувствуешь себя своим, книги открывают путь в другие миры, где ты мог стать кем-то еще, вообще быть кем-то. Уинни не знал, что он бы делал без книг, вероятно, сошел с ума и начал бы убивать людей и делать пепельницы из их черепов, хотя сам не курил и не собирался курить.

— Оно все еще здесь, — миссис Сайкс указала на окно.

Что-то странное прилипло к стеклу с другой стороны. Круглое, как футбольный мяч, только больше, и плоское снизу, со множеством коротких лапок, которые выглядели так, словно предназначены для прогулок по другой планете, и лицом, очень похожим на человеческое, но располагалось это лицо на брюхе.

Уинни стремился избежать ярлыка «маменькин сынок» и тем, что дал себе зарок не отворачиваться от экрана, когда показывали фильм ужасов. И ему всегда удавалось держать глаза открытыми, даже когда показывали что-то уж совсем мерзкое, потому что про себя он комментировал происходящее, высмеивал плохую игру актеров, если видел ее, нелепые диалоги, посредственные спецэффекты. Не в силах сказать хоть слово другим, с собой он мог болтать часами без остановки. Он также оценивал каждого психопата-убийцу или монстра по десятибалльной шкале. Десять баллов ставилось тому, кто мог заставить его обделаться. Но, будучи строгим критиком, он умел уменьшить пугающий эффект любого страшилища, выползающего на экран, поэтому редко-редко ставил даже шесть баллов, а этого не хватало даже на то, чтобы надуть в штаны.

Тварь за окном получила твердые семь баллов.

Но в штаны он тем не менее не надул, хотя его мать вскрикнула от ужаса и отвращения, когда увидела это чудище, пусть даже миссис Сайкс и сказала, что это мескалиновая галлюцинация, что бы это ни значило. Уинни не издал ни звука, ничем не выдал нарастающий в нем страх.

Сдержаться ему помогла Айрис. Она ничего не сказала, не посмотрела на него, даже не прошла в комнату дальше кровати, с которой схватила плюшевого кролика с большими висящими ушами. Но ее лицо тревожно напряглось, и выглядела она такой ранимой, что Уинни испугался за нее больше, чем за себя. Он не думал, что она видит тварь на окне, она не смотрела ни на него, ни на кого-то еще и уж тем более на этого монстра, но Уинни хотелось точно знать, что случайно она не зацепила тварь взглядом. Впрочем, ее очень нервировало и присутствие в комнате двоих соседей — Уинни видел, сколько она прилагает усилий, чтобы сдержать себя, — так что одного взгляда на чудище хватило бы, чтобы девочка устроила истерику и подняла жуткий крик. Жизнь для нее была очень трудной и без всяких монстров; для всех встреча с чем-то подобным становилась испытанием, а для нее — особенно.

Из-под «Пендлтона» вновь донесся гул поездов-призраков, несущихся по несуществующим железнодорожным путям, и на высокое окно заползло еще одно чудище, похожее на первое, такое же во всем, кроме одного: с женским — не мужским — лицом на брюхе, может, даже лицом маленькой девочки, перекошенным, как в зеркале комнаты смеха. Губы разошлись, язык прижался к стеклу.

Если бы Уинни и его матери удалось покинуть «Пендлтон», едва ли они сумели бы добраться до безопасного места. Возможно, вне «Пендлтона» все обстояло гораздо хуже, чем в самом доме.

Обнаружив в себе внутреннюю силу, которая удивила его самого, Уинни метнулся к окну и потянул за шнур, стягивающий портьеры, чтобы чудища не могли больше видеть их, а они — чудищ.

Произнес одно слово, прежде чем его мать или миссис Сайкс запротестовали:

— Айрис.

* * *

Марта Капп

Из «честерфилда» на сиденье в облаке конского волоса вылезало нечто, напоминающее связку блестящих кишок, правда, не розовых, а серых. Внутренности любого выпотрошенного млекопитающего не могли закрутиться и завязаться в такую связку, которая не выглядела частью какого-то животного со вспоротым брюхом, но сама являлась неким животным, длинной, переплетенной кишкой, разделенной на сегменты кольцами мышц, настолько отвратительным, что Марта не просто никогда не видела такой твари, но даже не могла представить себе, что такая может существовать.

Сокрушенную ужасом и омерзением, даже большим, чем она испытывала по отношению к департаменту налогов и сборов, Марту на мгновение парализовало. Она держала кочергу обеими руками, высоко над головой, и ей хотелось нанести удар, как ни хотелось ничего другого за всю ее долгую жизнь, но руки не шевелились, тело не реагировало на команды мозга, обездвиженное не в малой степени еще и изумлением.

Дымок и Пепел завизжали, чего никогда не случалось с этими тихими домашними котами. Марта услышала, как сиганули они с этажерки, приземлились на какую-то мягкую мебель и со всех лап бросились прочь из гостиной в поисках более безопасного места.

Выходящие на запад окна осветились самыми яркими за эту грозу множественными вспышками молний, запылало все небо, словно ад и рай поменялись местами, и теперь костры для проклятых пылали над головой, тогда как божьи ангелы пребывали в глубинах Земли. Лампы мерцали в такт небесным вспышкам, копошащаяся масса внутренностей, прорвавшая обивку дивана, могла показаться иллюзией, вызванной стробоскопическим эффектом.

Но небо вновь потемнело, лампы набрали яркости, открыв, что чудище на «честерфилде» выпустило черные тараканьи лапки из влажных колец, охватывающих кишки, и не только лапки, но еще и красные клювы, которые раскрывались, и раскрывались, и раскрывались, готовые пожрать все, до чего смогут дотянуться.

Оправившись от паралича, Марта опустила кочергу, но у нее на глазах жуткое существо замерцало и исчезло, пока кочерга двигалась по широкой дуге. Так что ударила кочерга по дивану, из разрыва обивки вырвалось новое облако конского волоса, но характерного чавканья или крика боли не последовало. Охваченная отвращением и страхом, в ярости от того, что в ее доме появился черт знает кто, Марта нанесла второй удар, и третий, и четвертый, прежде чем признала, что твари нет. По-прежнему в ярости, с подкатывающей к горлу тошнотой, она отказывалась смириться с тем, что это извивающееся чудовище просто растаяло в воздухе. Бросила кочергу, схватилась обеими руками за диван, перевернула его на спинку, открывая нижнюю сторону, но незваного гостя не обнаружила. Увидела дыру, которую проделала тварь, чтобы пробраться между пружинами, а потом доползти до обивки. Вновь схватив кочергу, Марта резко опустилась на колени, будто артрит никогда в жизни не донимал ее, сунула в дыру свое бронзовое орудие и начала тыкать в разные стороны, вызывая только стук и звон пружин, но не крики боли живого существа.

Наконец поднялась, по-прежнему сжимая в руке кочергу, пусть натруженные суставы пальцев пульсировали болью. Она вспотела. Влажные кудряшки прилипли к лицу. Она тяжело дышала, а сердце не билось так часто с тех пор, как Марта перестала гоняться за своим вторым мужем по спальне.

Она повернулась к сестре, чтобы убедиться, что увиденное ею — не иллюзия, спровоцированная старческим маразмом. Но и выражение лица Эдны и ее поза подтверждали — все произошло на самом деле. Глаза Энды стали огромными и круглыми, словно у совы, раскрывшийся рот говорил об изумлении, которого не выразить словами.

После долгой пауза первой заговорила Эдна:

— Дорогая моя, такой прыти я не видела с той поры, когда ты приводила директоров в чувство, если заседание совета проходило не так, как тебе хотелось.

* * *

Микки Дайм

Он снял с трупа Вернона Клика ремень для ношения оружия и положил на пол. Решил, что когда-нибудь использует этот пистолет для выполнения заказа, потому что зарегистрирован он на службу безопасности, и исчезнуть ему предстояло вместе с Кликом. Поэтому, найдя пистолет на месте преступления в отдаленном — или не очень — будущем, копы принялись бы искать именно бедолагу Клика. Шутка, однако.

Позднее Микки собирался войти в видеоархив и стереть записи всех камер, расставленных по «Пендлтону». Тогда никто не узнает, что его брат, Джерри, навестил его. И никто не узнает, что случилось с Верноном Кликом. Ему уже приходилось заметать следы таким образом, но в других городах. Он знал, как можно уничтожить записи цифровых видеокамер.

Он вытащил труп Клика из поста службы безопасности в коридор, быстро добрался до одной из дверей в помещение, где стояла центральная отопительно-охладительная установка. Труп он предварительно завернул в чехол и обвязал эластичными ремнями. Груз легко скользил по выложенному плиткой полу.

Микки обожал физические упражнения. И гордился своей мускулатурой. Тонусом трапециевидных мышц. Дельтовидных. Трицепсами. Он поддерживал себя в прекрасной форме. Ни унции лишнего жира.

Когда он приезжал в свой загородный коттедж и сидел во дворе голым во время летней грозы, ему нравилось ощущать свои мышцы, массировать, поглаживать. Мокрое от дождя тело казалось смазанным маслом. Ему нравилось двойное удовольствие: получать ласки и дарить их, руки наслаждались этим, и тело — тоже.

Дверь в помещение ЦООУ он открыл ключом, взятым у Клика. Центральная установка включала в себя системы отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха, а также нагреватели воды. Микки включил свет. Перетащил мертвеца через порог. Закрыл дверь.

Длина помещения составляла никак не меньше семидесяти футов, ширина — порядка сорока. Слева стояли ряды высоких, семифутовых теплообменников-охладителей, справа — бойлеры двух типов. Большие обслуживали отопительную систему, предусматривающую отдельный режим работы для каждой квартиры и общественного помещения; поменьше, но тоже большие, — обеспечивали подачу жильцам горячей воды. А вокруг и наверху Микки видел лабиринт труб, клапанов, насосов, контролирующих устройств и другого оборудования, о предназначении которого он ничего сказать не мог.

В помещении, где находилась центральная установка, Том Трэн поддерживал чистоту больничной операционной. Машинный лабиринт урчал, завывал, булькал. Для Микки звуки эти складывались в симфонию. Симфонию эффективности.

Его умершая мать говорила, что человеческие существа — машины, созданные природой в процессе эволюции. Человек мог быть хорошей машиной или плохой, но эта характеристика не имела никакого отношения к морали. Значение имело только одно — эффективность. Хорошие машины выполняли избранную ими работу эффективно, надежно.

Микки полагал себя прекрасной машиной. Убивать другие человеческие машины — такую он избрал себе работу. И эффективность, с которой он ее выполнял, возбуждала и удовлетворяла его даже больше, чем секс. Секс вовлекал других людей, и они всегда разочаровывали его, потому что очень уж уступали ему в эффективности. Они очень уж легко отвлекались на такую чепуху, как привязанность и нежность. Секс ничто не связывало ни с привязанностью, ни с нежностью. Огромные насосы, установленные в этой комнате и трудившиеся без перерыва, знали о сексе больше, чем большинство людей.

Спаркл Сайкс и ее дочь вновь вторглись в его мысли, совсем как та официантка из коктейль-холла пятнадцатью годами раньше. Они не желали оставить его в покое. Приходили обнаженными в его разум. Он гнал их, но они проявляли настойчивость. Он только мог посоветовать им дать задний ход. Им бы лучше перестать его дразнить.

Он оттащил Клика на пустующую середину помещения. Там в пол врезали толстую резиновую прокладку и установили в нее металлический люк. Несколько минут спустя, вернувшись с трупом брата, Микки намеревался поднять люк и отправить оба тела к месту их упокоения, такому глубокому, что их останки никто бы никогда не нашел. Даже кладбищенские крысы поленились бы спускаться так глубоко ради банкета из двух человеческих тел.

* * *

Бейли Хокс

Когда Бейли распахнул дверь лестницы и вышел в коридор второго этажа, доктор Кирби Игнис вскрикнул от неожиданности. Его приятное лицо, несомненно, лицо доброго дядюшки даже в молодости, а в пятьдесят уже тянущее на дедушкино, блестело от пота. Обычно на лице Игниса читалась мудрость и уверенность в себе, но теперь — только тревога, словно он ожидал, что с лестницы в коридор выйдет не Бейли, а кто-то еще, кто-то враждебный, а ведь до этого дня мысль о том, что в «Пендлтоне» существует даже минимальная угроза, не могла прийти в голову никому из жильцов.

— Что случилось? — спросил Бейли. — Что вы видели?

Доктор Игнис достаточно тонко все чувствовал, чтобы правильно истолковать вопрос Бейли.

— Вы тоже что-то видели. Что-то экстраординарное, мужчину в вечернем костюме, возможно, дворецкого, высокого и седовласого, запачканного кровью?

— Где вы его видели?

Игнис указал на пятна крови на ковровой дорожке.

— Он сказал мне, что убил их всех, в том числе и детей. Каких детей? В какой квартире? А потом он… — доктор хмуро посмотрел на стену у двери в квартиру Бейли. — Ну, я не знаю… я не знаю, куда еще он мог пойти…

* * *

Сайлес Кинсли

На первом этаже Сайлес отвернулся от южного лифта, от угрожающих голосов, которые звучали за сдвинутыми створками двери. Они напоминали голоса толпы в некоторых его снах, требовательные, угрожающие, бессвязные. Он не понимал ни единого слова, но тон не оставлял ни малейшего сомнения в том, что цель у этой толпы одна — громить и разрушать. Он вспомнил, как сегодня проснулся и услышал неприятное шуршание за стеной у его кровати. Голоса в шахте вроде бы не имели ничего общего с тем звуком, однако он знал, что причина появления шуршания и голосов одна и та же. Сайлес направился к ближайшей лестнице и спустился по ней в подвал.

Уже слишком старый и тоскующий по Норе, чтобы волноваться за свою жизнь, Сайлес тем не менее тревожился о своих соседях, стремился предупредить их о необходимости покинуть «Пендлтон». Спустившись по лестнице, он осторожно открыл дверь, тихонько, опасаясь столкнуться с монстром, которого Перри Кайзер видел в 1973 году, тварью, которая, несомненно, убила одного из рабочих и теперь могла затаиться здесь, чтобы наброситься на него. Если Эндрю Пендлтон мог ожить в эту ночь после давнишнего самоубийства, тогда кто угодно — что угодно — мог объявиться в этих коридорах из любого периода существования здания.

Короткий коридор Сайлес нашел пустым, дверцы кладовок уходили к грузовому лифту, а в длинном увидел только одного мужчину, который вышел из помещения ЦООУ. Закрыл за собой дверь и торопливо зашагал к далекому северному лифту.

Сайлес не разглядел мужчину достаточно хорошо, чтобы точно сказать, кто это, но чувствовал, что, скорее всего, видит перед собой мистера Микки Дайма. Входя в совет директоров ассоциации Владельцев квартир, Сайлес знал каждого жильца, но не всех одинаково хорошо. Вот и с Даймом он практически не общался, потому что этот мужчина предпочитал держаться сам по себе.

Когда Дайм вошел в кабину лифта и створки двери сомкнулись, Сайлес вышел в коридор и поспешил мимо квартиры управляющего к посту службы безопасности. Постучал в дверь. Никто не отозвался, и он постучал громче. Наконец открыл дверь и вошел.

На стуле перед плазменными экранами никто не сидел. Никто не наливал кофе в нише, которая служила кухонькой. Открытая дверь в туалет позволяла увидеть унитаз и раковину, но не охранника.

Согласно инструкциям, охранник мог покинуть пост службы безопасности только при чрезвычайных обстоятельствах и на пятнадцать минут, в любое время, дважды за вечернюю и ночную смену, чтобы обойти подвал, первый этаж и двор. Но такие обходы проводились после восьми или девяти вечера, то есть не в столь ранний час.

Сайлес заметил на полу влажный красный восклицательный знак рядом с одним из стульев. Наклонился, чтобы получше рассмотреть. Тонкая полоска крови длиной в дюйм. А рядом точка такого же цвета. Кровь пролилась так недавно, что еще не начала сворачиваться, на ней еще не образовалась пленочка. Также на полу в нише для ног охранника под столом, за которым он обычно сидел, лежал поясной ремень с кобурой и пистолетом.

Во рту у Сайлеса пересохло. Он понял, что дышит через него, быстро и неглубоко, и, возможно, так дышит с того момента, как до него донеслись голоса из лифтовой шахты. Он слышал и дробь барабана, туземного барабана, именуемого сердцем, быструю, но пока без паники, сотрясающую грудь.

Только детекторы дыма, установленные в каждой комнате и каждом коридоре, и охранник посредством компьютера могли включить пожарную сирену по всему зданию. В качестве меры предосторожности компьютер охранника мог работать и от аварийного генератора, на случай, если централизованная подача электроэнергии прекратится до того, как загудит сирена.

Сайлес не знал, как воспользоваться компьютером, чтобы подать сигнал бедствия, но не сомневался, что Том Трэн сможет это сделать. Он прошел к квартире управляющего и нажал на кнопку звонка. Услышал приятную слуху мелодию, разносящуюся по комнатам, но, хотя позвонил три раза, дверь ему не открыли.

Коридор подвала выглядел таким же, как всегда, но ощущения вызывал другие. Что-то здесь было не так. Потолок не просел, стены не выгнулись, но Сайлес ощущал чудовищную массу здания, как будто и гроза, и небо над грозой, и вселенная над небом давили на «Пендлтон» с такой силой, что каркас здания грозил превратиться в щебень, а щебень — в пыль.

Прошло уже много лет с тех пор, как Сайлес работал криминальным адвокатом, но он не потерял интуитивного умения распознавать обман и преступное намерение. Мистер Дайм не показался ему скрытным, собственно, шел с видом человека, который и не собирается делать ничего противозаконного, но Сайлес не мог найти причину, по которой у жильца могла возникнуть необходимость зайти в помещение, где находилась ЦООУ.

С нарастающей уверенностью, что время истекает и какая-то неведомая беда вот-вот обрушится на «Пендлтон», Сайлес понимал, что должен вернуться на первый этаж и спросить Падмини Барати, знает ли она, где Том Трэн, и может ли включить пожарную сирену.

Но первым делом он полагал необходимым вернуться на пост службы безопасности и взять оставленный там пистолет охранника. Он не был в тире уже десять лет. Не хотел применять оружие, но в жизни далеко не всегда все складывалось, как тебе того хотелось. Помимо пистолета, Сайлес забрал баллончик с перечным газом и фонарь. Вновь вышел к коридор и поспешил к ближайшей двери слева. Нашел ее незапертой. Вошел в помещение ЦООУ.

* * *

Уинни

На кухне Айрис сидела за столом для завтрака, крепко прижимая к груди ушастого плюшевого зайца, покачиваясь на стуле взад-вперед, что-то шептала игрушке, шептала снова и снова. Слов Уинни разобрать не мог.

Что-то в девочке — Уинни не мог сказать, что именно, — побуждало его быть храбрым. Причина заключалась не в красоте Айрис, пусть девочка и была красивой. По уровню развития Уинни во многом опережал свой возраст, но оставался слишком юным, чтобы интересоваться девочками. Да и потом, она была для него очень уж старой, тремя годами старше. Отчасти причина заключалась в том, что она жить не могла без книг, как не мог он, и в отличие от большинства людей, которые любили поговорить в своих клубах о книгах, которые прочитали, ни Айрис, ни Уинни о прочитанном не говорили: она просто не могла говорить, он — рассказывал отвратительно, так что даже хорошая книга в его пересказе показалась бы полным отстоем.

Он не сидел за одним столом с Айрис. Слишком нервничал, чтобы оставаться на одном месте, а потому кружил по кухне, смотрел на блюда, выставленные за стеклянными дверцами некоторых шкафчиков, читал надписи, которые миссис Сайкс сделала на декабрьской странице настенного календаря: «Бухгалтер в 2.30, обед с Таней, доктор Эббот, распродажа сыров». Он попытался решить, сложены ли яблоки, груши и бананы в большой вазе на центральной стойке таким образом, чтобы напоминать произведение искусства, или небрежно свалены в нее. Интерес к подобной ерунде выглядел очень странно в такое сложное время, и он даже задался вопросом, а может, он педик или что-то в этом роде. Он сосчитал плитки пола, как будто информация о количестве плиток — глупость, несусветная глупость — в какой-то момент могла иметь ключевое значение для спасения их жизней.

Он также прислушивался к тому, что говорили его мать и миссис Сайкс. Они пытались до кого-то дозвониться с настенного телефонного аппарата на кухне и с мобильников. Несколько раз, еще до того, как, закончив набор номера, они связывались с людьми, которые говорили на иностранных языках, несколько голосов звучали в трубке одновременно, кулдыкали, как стадо индюшек. Однажды мать Айрис связалась с телефонисткой из Сити-Белла, на этот раз с другой, но и эта дама настаивала, что сейчас 1935 год, хотя говорила не так вежливо, как первая. И миссис Сайкс удивленно выронила мобильник, когда полотнище синего света замерцало на стене кухни от края до края.

В некоторых шкафчиках задребезжала посуда. Три или четыре нижние дверцы открылись, оттуда выкатилась часть ящиков. Столовые приборы из нержавеющей стали и металлическая кухонная утварь поднялись из ящиков, будто обрели способность левитировать, и поплыли к стене, залитой синим светом, кастрюли и сковороды со звоном сталкивались друг с другом. Ножи, ложки и вилки кружились в воздухе, словно десяток полтергейстов, тряся ими, протестовали из-за отсутствия подходящей для призраков еды. Точно так же выражали свой протест заключенные в некоторых старых фильмах, поднимая бучу в столовой, когда злой новый директор начинал красть бюджетные деньги и кормить их чуть ли не отбросами.

Синий свет, которым мерцала стена, потух, и звон посуды прекратился, все с грохотом попадало вниз. Но не рассыпалось по всей кухне — отнюдь. Попадало кучками, которые силе тяжести полагалось тут же растащить, но не вышло. Столовые приборы иглами торчали в разные стороны в сложных структурах из сковород и кастрюль, вибрировали, словно камертоны, как будто все эти металлические предметы сильно намагнитились. Но через считаные мгновения магнетизм этот сошел на нет, вибрации прекратились, кучки рассыпались по полу. И как только грохот стих, на кухне воцарилась мертвая, как на кладбище, тишина, нарушаемая только Айрис, которая скулила, как щенок, который потерялся и очень хочет вернуться домой.

Ни одна из мамаш не завопила, не забилась в истерике и не впала в ступор, как это случается с людьми в фильмах, когда происходит что-то необычное. Уинни ими гордился, ему хотелось их поблагодарить. Если бы хоть одна потеряла хладнокровие, он бы тоже запаниковал, и о храбрости, которую ему хотелось проявить в присутствии Айрис, пришлось бы забыть.

Мерцание синего света напомнило Уинни синие круги на экране телевизора и голос, произносивший среди прочего очень тревожащее слово: «Уничтожить».

У него возникло ощущение, что такие же ассоциации возникли и у его матери, потому что она сказала:

— Может, вне «Пендлтона» небезопасно из-за этих ползающих тварей, но оставаться здесь — тоже не выход.

— Нам нужно найти других людей, — предложила миссис Сайкс. — Если нас будет много, появится хоть какая-то гарантия безопасности.

— Гэри Дей в Сингапуре, — вздохнула мать Уинни.

Нижний уровень двухэтажной квартиры мистера Дея находился рядом с их квартирой. Речь шла о гуру программного обеспечения и знаменитом создателе видеоигр. Он бы сразу понял, что происходит и как пройти все уровни, чтобы остаться в живых. Но им не повезло, потому что он находился на другом краю света, когда началась игра.

— Мои соседи уехали проведать внука, — поделилась с ней миссис Сайкс. — А дальняя квартира пустует, выставлена на продажу.

— Давайте пройдем через нашу квартиру в северный коридор, — мать Уинни сделала шаг к двери, — и посмотрим, удастся ли нам найти Бейли Хокса из «2-В». Если рядом с кем-то я буду чувствовать себя в безопасности в «Пендлтоне», так это с ним.

* * *

Бейли Хокс

На центральной стойке в кухне лежали две коробки с патронами, которые Бейли достал из стенного шкафа спальни. Вставляя их в запасную, на двадцать патронов, обойму «беретты», он слушал рассказ Кирби Игниса об удивительной встрече с видным, седовласым мужчиной, который сказал, что убил всех, а потом исчез, просочившись сквозь стену.

Доктору хватало ума и здравомыслия, чтобы не тратить время на изложение рациональных, но маловероятных объяснений случившегося, на манер некоторых ниспровергателей НЛО, которые объясняют все свидетельства очевидцев болотным газом, атмосферными зонтами и тучами переливающихся цветами радуги насекомых. Он видел, как человек ушел в стену, но вместо того, чтобы сомневаться в своем психическом здоровье и надежности органов чувств, занимался тем, что корректировал для себя понятие «невозможное».

— Я не знаю всей истории, — Бейли продолжал набивать обойму патронами. — Сайлес Кинсли, живущий наверху, в квартире «3-В», историк «Пендлтона». Он в курсе всех подробностей. Но в тридцатых годах дворецкий убил всю семью, которой принадлежала «Белла-Виста».

— Так он и сам уже умер.

— Будьте уверены, — оставшиеся патроны Бейли рассовал по карманам пиджака спортивного покроя. — Если я все правильно помню, еще тогда покончил с собой.

— Я не из тех, кто посещает спиритические сеансы.

— Я тоже. — Бейли подумал о Софи Пендлтон. «Старый дедушка Коль был веселый король, громко крикнул он свите…» — которая пела, спускаясь по лестнице. — Но это не призраки. Это что-то более странное, более серьезное.

— Кого вы видели? — спросил Игнис.

— Я вам расскажу по пути.

— По пути куда?

— К Марте и Эдне Капп, в квартиру «3-А». Им за восемьдесят. Что бы здесь ни происходило, их надо отсюда вывести.

— Может, нам всем лучше отсюда уйти, — предположил Игнис.

— Может, и лучше, — согласился Бейли.

* * *

Микки Дайм

Пока Микки катил грузовую тележку с трупом Джерри по северному коридору третьего этажа, он испытывал ностальгию, вспоминая проведенное вместе детство. К тому времени, когда повернул за угол и остановился у лифта, чтобы нажать кнопку вызова, завязал с сентиментальностью.

Джерри был не только братом Микки, но и проблемой. Проблема разрешилась. Его мать говорила, что сильные действуют, слабые реагируют. Она говорила, у слабых — сожаления, у сильных — триумфы. Она говорила, слабые верят в Бога, сильные — в себя. Она говорила, что и сильные, и слабые — часть пищевой цепи, и лучше есть самому, чем служить едой для других. Она говорила, что у сильных есть гордость, а у слабых смиренность, и она гордится своей смиренностью и смиряет гордость. Она говорила, что власть оправдывает все и абсолютная власть оправдывает абсолютно все. Поскольку знаменитая калифорнийская винодельческая компания платила ей очень большие деньги за рекламные объявления в журналах и телевизионные рекламные ролики в рамках их кампании «что-пьют-самые-умные-люди», она говорила, что выдержанное «Каберне-совиньон» совершенно необходимо для жизненного благополучия, что пить вино — это шикарно, что бутылка хорошего вина — это сочетание великого искусства и литературы. Она говорила, что судить Каина за убийство Авеля все равно что судить активного волчонка за то, что он выпил свою долю материнского молока и долю больного щенка, который иначе мог выжить и стать обузой для стаи.

Микки понимал не все из сказанного матерью за долгие годы, отчасти потому, что писала и говорила она очень уж много, и никто не мог угнаться за ней. Но он знал: все, что она говорила, — мудро. И большая часть из сказанного ею — абсолютная мудрость.

Кабина лифта прибыла на третий этаж. Микки закатил в нее тележку с братом.

* * *

Сайлес Кинсли

В помещении ЦООУ горели все флуоресцентные лампы, закрепленные в квадратных рамах, подвешенных на цепях к потолку и забранных в матовые плафоны. Впечатляющие ряды сложных машин мерно гудели, в полном соответствии с инженерным замыслом. Упорядоченность и соответствие норме, которые он лицезрел, едва не убедили Сайлеса, что в «Пендлтоне» все хорошо, несмотря на увиденное и услышанное ранее.

Он закрыл за собой дверь.

— Есть тут кто-нибудь? Мистер Трэн? Том?

Ему никто не ответил, и Сайлес решил обследовать проходы между рядами машин. Но дошел только до люка в центре помещения ЦООУ и лежащего рядом с ним куля.

Люк, поставленный еще при строительстве «Пендлтона», обеспечивал доступ в стальную трубу диаметром в три фута, которая пронзала железобетонный, толщиной в восемь футов, фундамент огромного особняка. Труба располагалась точно над разломом в скалистом основании и плотно прилегала к нему.

Разлом этот представлял собой не трещину, а лавовую трубку с гладкими стенками, из которой когда-то бил фонтаном расплавленный камень. Холм Теней и окружающая территория представляли собой устойчивую массу базальта, очень твердой вулканической породы, и риолита, вулканического аналога гранита. Десятки тысяч лет тому назад, в конце периода активной вулканической деятельности в этом регионе, когда извержения уже закончились, в затвердевшем базальте осталось несколько длинных вентиляционных каналов, включая один под «Пендлтоном», диаметр которого колебался от четырех до пяти футов.

В конце 1800-х, когда строили огромный дом, вопросы охраны окружающей среды стояли не так остро, как теперь. Собственно, никто и не думал о возможном загрязнении грунтовых вод, когда содержимое ванн, раковин и унитазов «Белла-Висты» сливалось в, казалось бы, бездонную лавовую трубку. В те дни город занимал гораздо меньшую территорию, и общая канализационная система только начинала планироваться. Грязная вода и продукты жизнедеятельности отправлялись в отстойники или попросту в выгребные ямы. И лавовая трубка объемом во многие и многие тысячи кубических футов представляла собой дешевую и эффективную альтернативу септического резервуара.

В конструкцию включили и съемный люк, чтобы обеспечить доступ специалистов, если вдруг возникла бы какая-то проблема. Убранная крышка позволяла лавовой трубке обеспечить эффективный слив воды в случае затопления подвала. В 1928 году ванны, раковины и унитазы «Белла-Висты» подключили к городской канализационной системе, но люк остался на прежнем месте.

При реконструкции «Белла-Висты» в «Пендлтон» и установке всех этих теплообменников-охладителей и бойлеров, обеспечивающих отопление и подвод горячей и холодной воды, вероятность затопления подвала возросла многократно. Однако, располагая доступом к лавовой трубке, архитектор и подрядчик избежали необходимости устанавливать мощные откачивающие насосы, которые пришлось бы постоянно держать в режиме полной готовности. Их вполне устроил гораздо более простой и надежный метод аварийного слива в лавовую трубку.

Но опустившегося на одного колено Сайлеса Кинсли заинтересовал не люк, закрывающий металлическую трубу в бетоне, а содержимое чехла для транспортировки, который Дайм завязал двумя эластичными ремнями. Ощупывая сверток обеими руками, Сайлес точно нашел ноги, скорее всего, руки и определенно голову. Он сумел просунуть руку в чехол — Дайм мог бы завязать один ремень и покрепче — и дотронулся до макушки. Курчавые волосы и восклицательный кровяной знак на полу поста службы безопасности, в сочетании с отсутствием охранника, послужили достаточными доказательствами для того, чтобы сделать вывод, что убитый — Вернон Клик. И лавовой трубке предстояло стать его могилой.

Сайлес подумал, что это убийство каким-то образом связано с трагедиями, которые происходили здесь каждые тридцать восемь лет. То есть убийство Даймом Вернона Клика — часть некоего грядущего события, предвестниками которого служили колебания земли, появление в вестибюле давно умершего Эндрю Норта Пендлтона, голоса в лифте и другие призраки. Но как связано?

Тем более ему требовалось подняться на первый этаж и попросить Падмини Барати найти Тома Трэна или самой включить пожарную сирену, если она знала, как это делается. Он поднялся, направился к двери и находился уже в трех шагах от нее, когда с другой ее стороны что-то стукнуло.

* * *

Филдинг Уделл

После того, как потолок вспыхнул мерцающим синим светом, после того, как скрепки и прочие металлические предметы взлетели к потолку, а когда свет погас, свалились на пол, Филдинг еще долго стоял столбом. В его голове формировался вывод, которого он изо всех сил пытался избежать, но другого объяснения просто не находилось. Правящая Элита его нашла.

Им стало известно, что он про них знает.

И он знал. Изначально ученое сообщество достигло консенсуса относительно повышения процента раковых заболеваний среди людей, проживающих рядом с линиями высокого напряжения. Потом мнение это оспорили и отмели, но на деле оно оказалось правильным. Каждый год миллионы людей, проживающих рядом с этими линиями, умирали от рака, но эту ужасную правду прятали Политических Дел Мастера, которые знали, как заткнуть рот честным ученым и врачам, тогда как их прихвостни вносили поправки в медицинские карты и выписывали поддельные сертификаты о смерти.

Он знал. Ученые пришли к консенсусу, что химическое вещество алар,[419] которое использовалось при выращивании яблок, вызывает у человека раковые опухоли, но известная актриса с блеском их посрамила, хотя потом выяснилось, что правота не на ее стороне. Однако такие научные выводы приводили к разорению слишком многих фермеров-садоводов, слишком много терялось рабочих мест, поэтому Правящая Элита и ее прихвостни встали на сторону коммерции, а не здоровья. Младенцы умирали от яблочного сока, малыши, только-только начавшие ходить, — от яблочного пюре, легионы школьников — от сырых яблок и яблочных пирогов. Но Правящая Элита и ее подлые прихвостни фальсифицировали факты и вели проаларовую кампанию. Бессчетное количество детей умерло в муках, многие и многие тела покоятся теперь в секретных массовых захоронениях.

Вновь пульсирующий синий свет не вспыхнул, и Филдинг осторожно обошел всю квартиру, готовый к тому, чтобы феномен этот проявлялся во всех комнатах. Он подозревал, что столкнулся с просвечивающим мозг лучом, с помощью которого выискивались крамольные мысли. Но ему хотелось верить, что ситуация не столь трагична, возможно, речь шла о переписном сканировании, с помощью которого Правящая Элита определяла, сколь быстро вымирающее население Земли движется к полному исчезновению.

Филдинг Уделл знал. Известный профессор Пол Эрлих[420] и другие ученые, придя к консенсусу, доложили в 1981 году, что за год на Земле исчезает двести пятьдесят тысяч видов животной жизни. Такая катастрофа означала, что к 2011 году — этому самому! — на планете не останется ничего живого. Недавно некоторые ученые начали говорить, что за год исчезает два или три вида, и утверждали, что это тенденция многих и многих столетий. Такие заявления означали, что они или продажные, или их семьи держит в заложниках и пытает Правящая Элита. Филдинг знал, что 250 000 в год — число правильное, что большая часть планеты уже опустела, а телевизионные репортажи, показывающие, что в мире ничего не изменилось, — ложь, достигаемая спецэффектами, такое же вранье, как съемка высадки человека на Луну в 1969 году, которую провели в пустыне Мохава. Горькая правда состояла в том, что Земля по большей части мертва, а жизнь сохраняется лишь в нескольких городских — плюс пригороды — анклавах, накрытых куполами силового поля, где люди с промытыми мозгами живут с ощущением, что всего вдоволь и сами они в полной безопасности.

Нигде не найдя мерцающего синего света, Филдинг отнес пустой стакан на кухню, чтобы вновь наполнить его колой домашнего приготовления.

Иногда он задавался вопросом, а откуда берется еда, чтобы кормить всех живущих под куполами людей, включая и его самого, если сельские угодья загрязнены и более не дают урожая. Он вспомнил старый научно-фантастический фильм «Соевая зелень»,[421] в котором перенаселенный мир будущего спасла от голода пища, вроде бы созданная на основе революционного научного открытия, да только главный герой выяснил, что основа для изготовления этой пищи — трупы. Чарлтон Хенсон кричит: «Соевая зелень — это люди!» Может, все эти дети, отравленные яблоками и сброшенные бульдозерами в безымянные могилы, потом отправлялись на перерабатывающие заводы.

Время от времени у Филдинга возникали проблемы, когда он садился обедать, пусть даже еда выглядела так же, как всегда. И есть он все-таки начинал только по одной причине: в «Соевой зелени» речь шла о 2022 годе, то есть оставалось более десяти лет до того, как Правящая Элита превратит человечество в людоедов.

Со стаканом колы в руке он вернулся в свою основную рабочую комнату, сел перед компьютером. Возобновил онлайновые поиски, по-прежнему стремясь выйти на след Правящей Элиты. Он ожидал, что с минуты на минуту послышится резкий стук в дверь и он увидит громил, прибывших с ордером на обыск и арест, результатом сканирования его мозга синим светом. А потом, само собой, ему сотрут память, и он уже не будет знать о великой работе, проделанной им за последние двадцать лет.

Но у них ничего не получится. Он подготовился. В спальне, ко дну ящика с носками, приклеил липкой лентой два конверта из плотной бумаги, в которых находились 104 листа обвинения по делу Правящей Элиты. Начинался текст словами: «Худшие Люди Мира стерли часть твоей памяти, украв у тебя Великую Правду». Если его и лишат прошлого, он со временем найдет эти два конверта и вновь обретет цель и предназначение.

* * *

Логан Спэнглер

Он не знал, как долго простоял в туалете квартиры сенатора, глядя на свои черные ногти. Из простых ногтей они вроде бы превратились в маленькие арочные окна, через которые он мог смотреть на идеальную черноту внутри своих рук.

Логан вспомнил убийцу, которого выследил тремя десятилетиями раньше, по фамилии Марсден, парня лет тридцати с небольшим, которому нравилось насиловать и убивать. Ему так нравилось убивать, написал он в своем признании, что он даже забыл изнасиловать свою первую жертву. Марсден не отличался ни несдержанностью, ни повышенной активностью, свойственными многим психопатам. Спокойствием он мог соперничать с овцой, пасущейся на марихуановом лугу, и заявлял, что сохранял такое же спокойствие, когда убивал. Говорил, что на душе у него черным-черно, что он помнит всю свою прошлую жизнь, но перед мысленным взором у него возникают только ночные воспоминания. И когда он спал, ему снились исключительно темные места, иногда в своих снах он оказывался на таких темных улицах, что ничем не отличался от слепого. «Внутри я такой черный, — утверждал он не без гордости, — что в моих венах наверняка течет черная кровь».

Глядя на свои черные ногти, Логан не испытывал тревоги, сохранял такое же спокойствие, как Марсден. Он больше ничего не боялся, его ничто не волновало. Он не мог вспомнить, каким образом оказался в туалете квартиры сенатора, или почему его ногти стали черными, или что он собирался делать дальше.

Через несколько минут — или часов, — обнаружив себя в спальне сенатора, он не мог вспомнить, как попал сюда. Прошел в примыкающую к спальне ванную, открыл дверь в просторную душевую. Там стояла мраморная скамья, под цвет стенам. Душевая служила и парилкой. Он включил подачу пара, вышел из душевой, пересек ванную, выключил свет. В кромешной тьме каким-то образом нашел дорогу назад, вернулся в душевую, не сбившись с пути. В душевой захлопнул за собой дверь. Полностью одетый, сел на мраморную скамью, окутанный клубами пара.

Ему требовались темнота, влажность, тепло. На какое-то время. Идти он никуда не собирался, никаких дел не осталось. Он мог отдохнуть. Темнота, влажность, тепло. Прошлое вернулось к нему. Случайные воспоминания, не в строгом временнóм порядке, не связанные друг с другом, проигрывались в голове, словно короткометражные фильмы, и во всех речь шла о том, что происходило с ним в ночи, совсем как это было с Марсденом, который из всего прошлого мысленным взором мог увидеть только ночные эпизоды. В кромешной тьме ванной — свет выключен, ни одного окна, — уйдя в менее темные воспоминания, Логан вздохнул, а потом набрал полные легкие густого теплого пара, который еще больше успокоил его. Темнота, влажность, тепло. Он вдыхал все три, наполняя себя темнотой, влажностью, теплом. Сидел спокойный, умиротворенный, расслабленный, хладнокровный. Очень хладнокровный. Идти ему никуда не надо, делать ничего не надо, не надо и кем-то быть. Скоро воспоминания прошлого растаяли, и в душе воцарилась такая же темнота, как в душевой, где он сидел. Какое-то время он рылся в памяти в поисках воспоминания, того или другого, хоть какого-нибудь, но превратился в слепца, попавшего в лабиринт пустых комнат. В любом случае идти ему никуда не надо, делать ничего не надо, не надо и кем-то быть. Он расслабился. Перестал рыться во внутренней темноте. Сидел в темноте, и темнота сидела в нем. Через какое-то время почувствовал, как внутри его что-то слепо нащупывает путь.

* * *

Микки Дайм

Он перекатил грузовую тележку через приподнятый порожек и закрыл дверь в помещение ЦООУ. Потом подкатил тележку к завернутому в чехол телу Вернона Клика.

Вокруг мерно гудели, урчали и булькали машины. Собранные в одном месте машины, независимо от их предназначения, вызывали у Микки сексуальные ощущения. Мощь. Эффективность.

Однажды он отправился на экскурсию в демонтированную шахту для запуска межконтинентальных ракет. Из нее давно убрали и саму ракету с ядерной боеголовкой, и пусковое оборудование. И тем не менее шахта обладала огромным эротическим эффектом. Даже затхлый воздух пах высохшей спермой.

Теперь, где-то в машинном лабиринте, открылся клапан распределения потока. Микки услышал, как побежала по трубе вода высокого давления. Распорное кольцо лежало на люке. Микки поднял его. Схватился за кольцо и потянул. С чавкающим звуком люк оторвался от уплотнительной прокладки, поднялся и повернулся на опорном шарнире.

Яркий флуоресцентный свет проникал в черную дыру лишь на чуть-чуть. Из дыры не подул ветерок, и это говорило о том, что глубокая пещера, к которой вела лавовая трубка, больше нигде с поверхностью не сообщалась. Воздух внизу чуть отдавал лаймом. Возможно, запах этот шел от массивного железобетонного фундамента «Пендлтона», а не из трубки в базальтовой толще под ним.

О базальтовой трубке Микки узнал от матери. Ей рассказал о трубке Гэри Дей, знаменитый создатель компьютерных видеоигр и основатель социальной сети. Гэри прочитал о лавовой трубке в брошюре о «Пендлтоне», которую получал каждый владелец квартиры после ее приобретения. Мать Микки брошюру не читала. Она читала только эссе и книги, которые писала сама… и все, что писали о ней. Микки не читал вовсе.

Никто не знал, на какую глубину уходит лавовая трубка. Эксперты говорили на милю или две, может, и глубже. Когда Эндрю Норт Пендлтон строил здесь особняк, предпринималась попытка заглушить эту естественную шахту. Свинцовый груз опустили на 1522 фута, прежде чем он на что-то натолкнулся. Поначалу решили, что это дно. Однако, когда в трубку высыпали металлические шарики диаметром с дюйм, стало понятно, что на этой глубине вертикальный тоннель сменяется пологим. Шарики падали до плавного поворота, а потом покатились по стенке дальше. И услышать звук, свидетельствующий об их остановке, не удалось. Они катились и катились, пока шум не стих полностью.

Если трубка не становилась шире пяти футов в месте поворота, а она, скорее всего, становилась, если верить вулканологу, цитата которого приводилась в брошюре… тогда эти два трупа могли там застрять. Но Микки полагал, что они, пролетев 1522 фута, наберут достаточную скорость, чтобы проскочить поворот и продолжить свой путь к центру Земли.

В следующий месяц он намеревался каждые несколько дней заглядывать в помещение ЦООУ, чтобы открывать люк и нюхать воздух. Если бы начало пованивать, он бы понял, что трупам не удалось миновать поворот. Тогда пришлось бы каким-то образом направить в лавовую трубку поток воды и смыть мертвецов.

Если же неприятный запах не появится, тогда лавовая трубка могла помочь довести до логического конца его фантазии о Спаркл и Айрис Сайкс. Он мог грезить не только о том, как овладевает ими, но и о продолжении: как убивает и сбрасывает в лавовую трубку, и такая фантазия обещала больше удовольствий, чем только изнасилование. Микки надеялся, что скоро столкнется с ними в коридоре. Постарается приблизиться, чтобы уловить их запахи, чтобы разжечь воображение.

Когда Микки повернулся, чтобы отправить тело Вернона Клика в долгий полет, синий свет спиралью поднялся по стенам лавовой трубки, выплеснулся в открытый люк и штопором вонзился в потолок, чтобы, мягко потрескивая, расползтись по бетону и быстро исчезнуть.

* * *

Айрис

Ее комната безопасна. Другие комнаты квартиры менее безопасны. Мир за пределами квартиры опасен, невыносим. Так много людей. Всегда все меняется. Она хочет остаться в своей комнате.

Ничего не меняется в ее комнате. Изменения пугают. Она хочет быть там, где ничего не меняется. Ее комната, ее комната.

Но мама зовет ее на путь Бэмби. Путь Бэмби — принимать все, как есть. Доверять природе и любить мир.

Любить мир так трудно. Бэмби верит, что мир любит его, создан для него. Айрис не верит, что мир любит ее. Хочет верить, но не верит, не может верить.

Она не знает, почему не может. Не знать, почему она не может любить мир, так же плохо, как не любить его. Мир в книгах вроде бы достоин любви. Но она не может любить мир. Она его боится.

Будучи олененком, Бэмби часто боится. Хорька. Голубых соек. Многого. Он пересиливает свои страхи. Он великий и очень умный олень, потому что пересиливает свои страхи. Айрис любит его за это. И завидует ему. Но очень сильно его любит.

Она боится любить кого-то еще, кроме Бэмби. Или боится показать свою любовь. Она любит свою маму, но не решается это показать. Любовь к людям притягивает их. А близости она терпеть не может. Не может дышать, когда люди близко. Малейшее прикосновение — это удар. Она не выносит прикосновений.

И она не знает почему. Ночью, в постели, она иногда пытается думать, почему она такая. Но подобные мысли приводят только к слезам. Когда она одна в темноте и плачет, ей хочется жить в книжном мире, а не в этом.

Она может любить Бэмби, потому что он живет не в этом мире. Он живет в книжном мире. Они в разных мирах, и она может любить его сильно-сильно, но он никогда не окажется слишком близко.

Теперь мама зовет ее на путь Бэмби, и Айрис собирает волю в кулак, готовясь к тому, чтобы покинуть квартиру. Здесь этот мальчик, Уинни, и его мать Туайла, и это уже плохо, слишком много людей. Но теперь все четверо собираются покинуть квартиру, а это означает еще больше людей и новые места, перемены и снова перемены.

Айрис следует за мамой в коридор, потому что Бэмби следует за своей мамой, если та говорит ему, что он должен. Они огибают угол, направляясь к двери черного хода квартиры Туайлы. Айрис уже бывала в коридоре, но в квартире этих людей — никогда. Поэтому теперь все будет новым. Все — новое. Новое опасно, враждебно. Теперь все враждебно. Все-все.

Она должна превратить все в знакомое и дружелюбное. Она должна стать Бэмби, а окружающий мир воспринимать лесом, потому что только тогда сможет быть смелой и чувствовать себя в безопасности. Она пытается смотреть только на спину матери. Все остальное она видит краем глаза, а когда случайно бросает взгляд направо или налево, представляет себе, что видит не то, что есть на самом деле, а разные места ее любимого леса.

Слова приходят к Айрис, те, что она запомнила из много раз прочитанной книги: «Лес густо порос орешником, кизилом, терном, бузиной. Рослые клены, буки и дубы раскинули зеленую крышу над кустами, и из твердой темно-коричневой земли поднимаются папоротник, лесной горошек и шалфей…»

Ее мама и Туайла говорят друг с другом, и мальчик говорит с ними обеими, но Айрис не выдержать груза всех этих слов. Они раздавят ее, если она будет их слушать. Раздавят, раздавят, раздавят ее. Уничтожить — говорят они. Уничтожить — означает убить.

Вместо этого Айрис слушает мелодию леса: «Лес звенел мириадами голосов, пронизанный их веселым волнением. Без умолку переговаривались скворцы, голуби ворковали и ворковали, посвистывали черные дрозды, пощелкивали синицы…»

Они выходят через парадную дверь незнакомой квартиры в другой коридор, где Туайла нажимает на кнопку звонка. Там мужчина, они называют его Бейли, и другой мужчина, они называют его доктор Игнис. Это еще одно новое место.

Это уже чересчур, одно новое место следует за другим, постоянные перемены, невыносимо.

В отчаянии Айрис бросается в лес, который возникает перед ее мысленным взором, чтобы принять ее в свои объятья, как он всегда обнимал Бэмби: «Земля покрылась цветами, они — как разноцветные звезды, и лесная подстилка, обычно темная, теперь радостно засверкала…»

* * *

Марта Капп

Она не знала, что хуже: тварь из другого мира, которая вылезла из дивана, а потом исчезла, оставив порванную обивку и кучу конского волоса, или самодовольная — я-же-тебе-говорила — физиономия Эдны. Еще бы, вторжение демонических сил, на котором она настаивала, получило весомое подтверждение. Что ж, при здравом размышлении выходило, что самодовольство Эдны куда как хуже. Если бы тварь из «честерфилда» показалась вновь, Марта безжалостно огрела бы ее кочергой, но она не могла поднять руку на сестру.

Эдна по-прежнему держала над полом шлейф обеденного платья.

— Я уверена, если бы отец Мерфи увидел эту гадкую тварь, он бы не стал укорять меня в том, что я верю в снежного человека или астронавтов древности. Он бы просто достал святую воду, масло, соль и начал во весь голос читать молитву, изгоняющую дьявола.

Марта понимала, что, держа кочергу наготове, она вроде бы соглашалась с мнением сестры, но не собиралась возвращать кочергу на место, чтобы потом выпить стакан теплого молока и лечь спать. Даже если бы Эдна попросила отца Мерфи изгнать дьявола из квартиры, а не из человека, а он бы согласился, Марта и во время ритуала не рассталась бы с кочергой, чтобы при необходимости врезать этой твари.

— Что теперь? — спросила Эдна.

— Ты про что?

— Что нам делать, помимо звонка отцу Мерфи? Чего ждать? К чему готовиться?

— Может, ничего и не случится.

— Что-то случится обязательно, — уверенно заявила Эдна, чуть ли не с радостью, словно не могла представить себе лучшего занятия на дождливый зимний вечер, чем сражение с демонами.

Прежде чем Марта успела ответить, яркая волна мерцающего синего света прокатилась по полу. Ее ноги оказались в густом, светящемся тумане.

Кочерга повела себя, как ивовый прут в руках лозоискателя, едва не вырвалась из пальцев. Марта держала кочергу крепко, но руку ей пришлось опустить, с такой силой кочерга тянулась к синему свету, пока не окунулась в него свободным концом.

Одновременно стойка с оставшимися каминными инструментами перевернулась и не просто упала в синий свет, но с силой грохнулась в него. Окружавшая Марту мерцающая синева отступила, пронеслась по комнате, синеву всосало в камин, и она исчезла, наверное, вылетев в трубу.

* * *

Салли Холландер

Лежа на полу кухни, Салли чувствовала, как последние ее косточки уступают распространяющемуся по телу холоду. Теперь в ее теплой плоти сформировался скелет из льда. Ранее она никогда не задумывалась о строении собственного тела, а сейчас, пусть и оставаясь парализованной, точно знала местоположение каждой из ее двухсот шести костей и точную форму различных пластин, которые, слившись, образовывали череп. Она знала все о каждом своем суставе: шаровидных в плечах и бедрах, цилиндрическом в шее, между вторым и третьим позвонками, элегантных яйцевидных в кистях, удивительно функциональных шарнирных в пальцах, локтях и коленях. Салли ощущала синовиальные мембраны, окружающие подвижные суставы, и знала все о липкой, сочащейся синовиальной жидкости, которая смазывала их. Она чувствовала волокна каждой поддерживающей связки, всех сухожилий и мышц, необходимых для того, чтобы приводить скелет в движение. Создавалось впечатление, что тело разработало свою собственную систему самосознания, параллельную мозгу.

Страх ушел, словно та субстанция, которую впрыснул в нее демон, включала и успокаивающее. Не осталось и предчувствия дурного, ничего плохого от будущего она теперь не ждала. Ее охватило полнейшее спокойствие, не апатия, но смирение перед неизбежной трансформацией, пусть она и не знала, в кого или во что.

Послужив боксерской грушей своему первому мужу, набравшись храбрости, чтобы покинуть его и получить развод, она более двадцати лет тому назад обрела самоуважение и не собиралась с ним расставаться. Со стойкостью, которой она гордилась, Салли отвергала апатию, не теряла надежды, ни с чем не смирялась… а вот теперь смирилась и даже ждала, что с ней будет дальше.

Ее скелет начал менять исходную структуру. Салли чувствовала, как что-то движется внутри ее костей, словно костный мозг ожил и ползает в полостях, которые занимал. Она чувствовала, что кости рук и ног постепенно удлиняются. В пальцах ног — и везде — вроде бы формировались дополнительные кости. Что-то происходило и с суставами, и она чувствовала, как хрящи приспосабливаются под новую форму подвижных соединений.

Слова «человек-волк» и «человек-кошка» пришли в голову, но нисколько ее не встревожили. Более того, перспектива трансформации заинтриговала Салли, как открывающая новые возможности, она уже соглашалась ждать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Часть ее разума понимала, что реакция эта неестественная и вызвана, вероятно, воздействием каких-то препаратов. Она предполагала, что трансформация тела сопровождается перепрограммированием мозга. Но даже это предположение не встревожило ее, как не встревожило осознание, что правая рука, лежащая на полу перед лицом, где она могла ясно ее видеть, удлиняется. Каждый палец прибавил по одному суставу и фаланге, кости хрустели внутри плоти, кожа растягивалась и рвалась, но разрывы тут же затягивались.

* * *

Сайлес Кинсли

Укрывшись за высокими теплообменниками-охладителями, Сайлес наблюдал за Микки Даймом через зазор между двумя машинами. Он не знал, какой груз, накрытый одеялом, Микки привез на тележке, но не вызывало сомнений, что грузу этому суждено отправиться в лавовую трубку вместе с телом Вернона Клика.

Проведя жизнь в адвокатских конторах и залах суда, Сайлес уважал закон и даже любил его, несмотря на решимость политиков максимально усложнить и запутать закон, и на людей, которые приспосабливали закон под свои неблаговидные цели. Ему очень не хотелось позволить Дайму избавиться от улик совершенного им преступления, которое каралось смертной казнью. Никто не знал, на какую глубину уходит лавовая трубка, и существовала вероятность того, что заканчивается она в подземном озере или реке, которая унесла бы труп в неизвестном направлении. Да и потом, учитывая нынешнее состояние экономики, бюджет города не смог бы выделить немалые средства на экспедицию в глубь Земли, которая могла и не принести результатов. Но Сайлес помнил, что он старик, который практически отжил свое, и, пусть вооруженный, сомневался в меткости своей стрельбы. Он не мог соперничать с Даймом, молодым, здоровым, сильным и, судя по всему, безжалостным.

Кроме того, он хорошо помнил о дворецком, который в 1935 году убил всех Остоков и живших в доме слуг, а потом покончил с собой, чтобы «спасти мир от вечной тьмы», и он помнил иррациональность дневниковых записей Эндрю Пендлтона, столь очевидную, что она отчетливо проглядывала даже в сохранившихся отрывках. Что бы ни случалось здесь каждые тридцать восемь лет, безумие могло быть не следствием случившегося, а его составной частью, симптомом. И наблюдая, как Дайм открывает люк, Сайлес задавался вопросом: а вдруг этот человек не ординарный убийца, убивающий из собственных интересов, а некий эквивалент дворецкого, Толливера, обезумевший под действием какого-то яда или сверхъестественной энергии?

И едва слова «сверхъестественная энергия» пришли ему в голову, синяя спираль чего-то непонятного вырвалась из люка, изумив Дайма, взметнулась к потолку, как фейерверк в День независимости, расползлась по бетону и исчезла. Сайлес мог бы сказать, что это свет, но свет никогда не двигался по спирали и не вворачивался, как штопор, в воздух. За первой спиралью последовала вторая, более яркая, потом третья.

И когда третья спираль достигла потолка, железную крышку люка сорвало с шарнира-петли, подняло к потолку, к которому она и прилипла на те мгновения, пока не исчезла синева, после чего упала вниз, с грохотом орудийного выстрела ударилась о бетонный пол, встала на ребро и покатилась, как гигантская монета.

* * *

Марта Капп

Когда воздействием синего света кованую каминную решетку смяло и скрутило, как бумагу, и утащило в топочную камеру, Марта бросила кочергу и поспешила в свою спальню, где в ящике прикроватного столика держала более грозное оружие. Конечно же, она понимала, что нельзя пристрелить магнитное поле или чем там еще мог быть этот синий свет, но очень даже можно пристрелить любую жуткую и мерзкую тварь, вроде той, что порвала диван, при условии, что она не исчезнет, прежде чем палец нажмет на чертов спусковой крючок.

* * *

Айрис

Они хотят оставаться вместе, но они также хотят немедленно подняться на третий этаж, чтобы повидать каких-то живущих там женщин. Уже так много людей. Скоро их станет еще больше.

Один голос — это нормально. Два уже трудно слушать. Теперь их пять, и то, что они говорят, для нее уже и не слова, наполовину — какое-то жужжание, словно они осы, осы в комнате, слова бьются о ее лицо маленькими крыльями, жужжат, жужжат, и в любой момент слова могут начать жалить ее, жалить и жалить, и она не сможет этого выносить, начнет кричать, хотя ей этого не хочется, а если начнется крик, она может и ударить, пусть ударять она не умеет, и не хочет ударять, и никогда не хотела.

Она пытается блокировать голоса, пытается услышать звуки леса такими, как эти звуки описываются в книге: «…кудахтанье фазанов, громкое и пронзительное. Светлый и гордый крик сокола, доносящийся из небесной выси над кронами деревьев, прорывался сквозь неумолчный хриплый вороний хор».

Звуки животных — это нормально. Голоса животных ничего от тебя не хотят, не просят тебя что-то делать, не ждут, что ты им ответишь. Голоса животных успокаивают, точно так же, как тебя успокаивают звуки леса.

«И падающие листья шептались среди деревьев. Они трепетали и беспрерывно шуршали, слетая с вершин и веток. Нежный серебристый звук падал и падал на землю. Как же приятно просыпаться, как же приятно засыпать под этот загадочный и меланхоличный шепот».

Сквозь звуки животных и шепот листьев до Айрис доносится голос мамы, проникает в защитный лес, которым она окружила себя, вновь зовет ее на путь Бэмби. Из любви к олененку, который живет в другом, отличном от ее мире, в книжном мире, и из любви к маме, любви, которую она никогда не сможет выразить, Айрис держит голову низко опущенной и идет со стадом. Они идут и поднимаются, и снова идут, и уже дверь, а за дверью новое место, и две старые женщины с такими приятными голосами, что она решается взглянуть на них.

Одна держит в руке пистолет.

Айрис тут же прячется за листву в своем разуме, возвращается к первым дням жизни олененка, когда Бэмби пришел в ужас, увидев, как хорек убивает мышь.

«— А мы тоже когда-нибудь убьем мышь?

— Нет, — ответила мать.

— Никогда?

— Никогда.

— А почему так? — с облегчением спросил Бэмби.

— Потому что мы никогда никого не убиваем, — просто сказала мать.

Тревога тут же оставила Бэмби».

* * *

Сайлес Кинсли

Вместо четвертой спирали синего света из открытого люка вырвался яркий, ослепляющий луч, сильно насыщенный цветом, не прозрачный, каким бывает обычный свет, синий-синий и с внутренними завихрениями. Луч устремился вверх, более напоминая не свет, а воду, бьющую под большим давлением из лопнувшего трубопровода. Сияние засинило все: бетон и теплообменники-охладители, трубы и бойлеры, лицо Микки Дайма, и его руки, и белую рубашку, даже тени стали сапфировыми. Как в тот раз, когда крышку люка сорвало с петли-шарнира, часы Сайлеса завибрировали на его руке, пряжка ремня — на животе, пистолет охранника в кармане дождевика принялся колотиться о бедро. Тяжелые машины и бойлеры намертво закрепили в бетоне, но металлические корпуса трещали и звенели, словно могли сорваться, разрывая сварные швы и ломая заклепки.

Свет бил из люка десять секунд. Может, пятнадцать. Но, когда потух, его воздействие осталось, возможно, даже усилилось. Едва исчезла эта яркая синева, из толстых стен донесся какой-то странный звук, пронзительный и дребезжащий, отдаленно напоминающий свист помех в коротковолновом радиоприемнике, словно сложная структура стальной арматуры в толще бетона передавала эту синюю энергию в другой, отличной от света форме, во все уголки здания.

И тут же, будто призванный этим пронзительным дребезжанием, из-под «Пендлтона» донесся уже знакомый Сайлесу гул. Пронзительность усилилась, гул прибавил мощности, наконец звуки эти, на пределе громкости, как-то слились воедино, и в тот самый момент все изменилось.

* * *

Микки Дайм

Перед его глазами все замерцало, словно тепловые волны прокатывались по всему помещению, но никакой жары он не почувствовал. Ряды машин расплылись. По ним пошла рябь. Комната вдруг превратилась в мираж. Микки подумал, что сейчас она исчезнет из виду, как фантомный оазис тает в воздухе на глазах измученного жаждой путешественника в Сахаре.

Флуоресцентные лампы в квадратных плафонах под потолком разом погасли. Слабенький желтый свет из неравномерно расставленных и странного вида светильников, непохожих один на другой, которых ранее не было, придал помещению иной, тревожащий вид. Теней прибавилось, они стали более темными и зловещими.

Машины более не издавали никаких звуков. Массивные бойлеры и теплообменники-охладители покрывал толстый слой пыли. На грязном полу валялись осколки флуоресцентных трубок, обрывки бумаги, ржавые инструменты. Клочья меха, разбросанные кости, а то и целые скелеты крыс предполагали, что эти зверьки какое-то время здесь жили, но уже в прошлом.

Температура воздуха заметно упала, хотя и не до уличной декабрьским вечером. Микки ощущал запахи плесени, сырого бетона и чего-то прогорклого. Последний запах то появлялся, то исчезал.

Крышка люка лежала на положенном месте, словно никогда и не взлетала к потолку, тускло-красная от ржавчины и пыли. Резиновая прокладка по ее периметру потрескалась и выкрошилась.

Вернон Клик исчез. Чехол и эластичные ремни, закрепляющие его на трупе, исчезли.

Мертвый Джерри тоже исчез. Его младший братик. Исчез.

И грузовая тележка.

Исчезла.

Мать Микки знала все. Если бы такое случилось при ней, она бы уже выдвинула объясняющую случившееся версию.

Микки никаких версий в голову не приходило. Он стоял, как громом пораженный. Закрыл глаза. Открыл. Произошедшие необъяснимые изменения никуда не делись.

Ему требовалась ароматерапия, чтобы прочистить мозги.

Ему требовалось провести какое-то время в сауне.

Он чувствовал себя глупцом. Никогда раньше глупцом он себя не чувствовал.

Его мать говорила, что глупость следует признать преступлением, которое карается смертью, да только, куда ни посмотри, глупцов хватало везде, поэтому в мире не хватило бы стали, чтобы изготовить достаточное количество ножей для гильотин, и не нашлось бы стольких палачей.

Ему недоставало матери. Больше, чем всегда. Он чувствовал ее утрату. Острее, чем всегда. Очень остро.

* * *

Туайла Трейхерн

Когда это произошло, они находились в квартире сестер Капп, обменивались впечатлениями о сверхъестественных событиях, свидетелями которых стали. Нечто похожее случилось и в их квартире, когда стена в комнате Уинни изменилась, как по мановению волшебной палочки. Казалось, пронзительно завопили стены здания, а из-под «Пендлтона», как прежде, донесся гул. Тайала прижала Уинни к себе, когда просторная гостиная вокруг них вдруг расплылась, словно Туайла видела ее через залитое дождем стекло. Викторианская мебель, красивые лампы из цветного стекла, бюсты классиков на пьедесталах, произведения искусства, папоротники, ковер, все лишилось острых углов и мелких деталей, начало таять. Только люди по-прежнему четко смотрелись на этом невероятном импрессионистском фоне, будто саму комнату рисовал Мане, а людей — Рембрандт.

На пике этого феномена, когда гостиная сестер Капп превратилась в многоцветное пятно, а люди, на контрасте, стали гиперреалистичными, Туайла перестала понимать, где находится. Клаустрофобия обрушилась на нее, стены стали мембраной, подтягивающейся к ним со всех сторон, пластиковой пленкой, которая грозила облепить их. Но одновременно она испытывала и агорафобию, совершенно уверенная, что «Пендлтон» и весь мир растворились без следа, зашвырнув их в лишенную света бездну. Она видела Марту Капп, настроенную решительно, со вскинутым вверх подбородком, напоминающую постаревшую Жанну д'Арк, закаленную в сражениях и в вере. О том, что и ей тоже ведом страх, свидетельствовали только ее глаза: зрачки расширились и стали огромными, словно каналы в двустволке. Рот Эдны Капп открылся не в крике тревоги, а в изумлении, как это бывает у детей в рождественское утро, глаза блестели в ожидании встречи с неведомым, словно за всю жизнь ей никогда не приходила в голову мысль о собственной смертности. У Бейли, высокого и крепкого, глаза превратились в щелочки, но на тающую комнату он смотрел не со страхом или изумлением, а с холодной расчетливостью, готовый отразить угрозу, которая наверняка могла возникнуть в любой момент. Добродушное лицо доктора Ингиса не маскировало его мысли, так что на нем отражались и страх, и изумление: наверное, впервые в жизни он испытывал благоговейный трепет. На лице Спаркл, похоже, читалось: «Опять двадцать пять», — словно она давно уже привыкла к подобным потрясениям, а ее дочь стояла, поникнув плечами, наклонив голову, зажав руками уши, чтобы хоть немного приглушить этот пронзительный электронный вой. Туайла крепко прижимала к себе Уинни не только из-за страха потерять его, но и потому, что нуждалась в его поддержке: с самого рождения он стал для нее точкой опорой в этом безумно вращающемся мире, ради него она боролась с трудностями жизни, одно его присутствие убеждало ее, что жизнь прожита не зря, благодаря ему она не ругала себя за то, что вышла за Фаррела Барнетта.

Пронзительный свист, доносящийся из стен, и гул из-под земли одновременно достигли высшей точки. И тут же упала тишина, как после резкой отмашки дирижера оркестра. И окружающее их расплывчатое многоцветье мгновенно трансформировалось в новую реальность.

Без ламп, двух люстр и контурного освещения отраженным светом в комнате стало сумрачнее, но не темно. По сторонам дверей, камина, окон появились бронзовые канделябры, которых мгновением раньше не было, всего двенадцать. Семь горели.

Мебель исчезла. Их окружала пустая комната, даже хуже, чем пустая, — унылая, брошенная. Материю с цветочным рисунком, обтягивающую стены, заменили — и не так, чтобы недавно, — обои, никак не сочетающиеся с внутренним оформлением квартиры сестер. Обои пожелтели от времени, на них темнели пятна от протечек, их тронула плесень, кое-где они отклеились. В нескольких местах сухая гниль превратила паркет в пыль, открыв бетонную стяжку.

Какое-то мгновение все стояли, не произнося ни слова, лишенные дара речи невозможностью случившегося. Возможно, другие так же, как Туайла, предчувствовали новое незамедлительное изменение, которое на этот раз вернуло бы все в исходное состояние.

Доктор Игнис заговорил первым, указав на окна, более не закрытые шторами и не заливаемые дождем в эту вдруг ставшую ясной ночь.

— Город!

Туайла посмотрела, увидела только ночь там, где следовало сиять морю огней, и предположила, что из-за аварии метрополис остался без электричества, а в «Пендлтоне» автоматически включился резервный дизельный генератор. Но тут же поняла, что темнота какая-то другая, и остальные это тоже почувствовали, потому что все двинулись к окнам, вместе с нею и Уинни.

Бледный свет полной луны не высвечивал силуэты домов, не серебрил множество окон, не сыпал псевдопыль на подоконники, карнизы и на крест, который венчал шпиль католического собора. В городе не просто отключили электричество. Город исчез.

* * *

Свидетель

Он стоял у западной балюстрады, когда стальные кости и сухожилия здания начали петь, указывая на то, что флуктуации скоро уступят место переходу. Только что он мок под дождем и смотрел на сверкающий город, а мгновением позже по безоблачному небу плыла полная луна, и внизу расстилался луг со светящейся травой, потом вновь вернулись дождь и огромный город, чтобы уступить место миру без городов, каким он был в далеком прошлом, а потом прошлое сменилось настоящим, чтобы тут же стать будущим, и в это будущее засосало обитателей «Пендлтона», засосало с неизбежностью, с какой черные дыры проглатывают целые миры.

Город исчез и не вернулся. Дождь прекратился, небо в то же мгновение очистилось, светила луна, холодная, как ледяной шар, и на вершине Холма Теней стояло притихшее здание, глядя на равнину голодной травы, которая ритмично покачивалась даже в безветренную ночь. Незнакомцы в комнатах под ним оказались далеко от дома, и им предстояло находиться здесь, пока флуктуации не начнутся вновь. Потом весь таинственный процесс повторится, вернув их в свое время. Но домой сумеют вернуться не все. Возможно, никто.

ОДНО

Сейчас произошел самый важный из всех переходов. В последующие девяносто минут история навсегда повернется ко мне и гарантирует мою власть. Я не допущу иного исхода, и путь к триумфу открыт. Я существую здесь, и мое существование вечно. Все, кто ранее приходил ко мне, исчезали здесь или по возвращении в свое время. Из тех людей, которые посмеют перечить мне, умрут все.

Я не могу умереть. Я бессмертно.

В своей мудрости ты понимаешь мою вечность. Мир не может жить, как прежде, зараженный человечеством, и разлагаться, чтобы в конце концов превратиться в безжизненный каменный шар. Пошли ко мне своих усталых, своих бедных, всех тех, кто жаждет дышать свободно, и они станут основой нового и лучшего мира.

Часть II. ЧТО-ТО ГЛУБОКО СПРЯТАННОЕ

За видимым должно быть что-то глубоко спрятанное.

Альберт Эйнштейн

Глава 25

«У ТОППЕРА»

Мак и Шелли Ривс сидели в ресторане за столиком у окна, выходящего на улицу Теней, где серебряный дождь падал сквозь лучи фар, а пешеходы, вжав голову в плечи, в куртках и плащах, пробегали мимо, укрывшись под зонтами.

Бутылка хорошего «Каберне-совиньона», свечи, высокие спинки стульев их кабинки вносили лепту в романтичность обстановки, и Шелли даже после двадцати двух лет совместной жизни будила в Марке страсть. Более того, прошедшие годы добавили нежности в его отношение к ней, физический аспект любви стал не столь важным, как эмоциональный, хотя он и представить себе не мог, что они когда-нибудь вместе дадут обет целомудрия. И интеллектуально они идеально подходили друг другу.

Кабинка в ресторане «У Топпера» давно уже стала их любимым местом, потому что обеспечивала уединение: и обслуживающий персонал, и посетители воспринимали их обычными людьми, а не знаменитостями. Больше двадцати лет их утренняя программа «Завтрак с Маком и Шелли» получала самые высокие рейтинги на местном радиорынке в интервале от шести до девяти утра. В городе с небольшим процентом черного населения их успех в формате «Болтовня за завтраком» говорил о многом.

Недавно их переманила другая радиостанция, пообещав вещание на три штата, и в настоящий момент они находились в трехнедельном отпуске, готовясь к выходу их новой программы, на самом деле той же старой, с прежними Маком и Шелли у микрофона и прежним режимом, как в студии, так и вне ее. Все эти годы пять дней в неделю они вставали в четыре утра и ложились спать в восемь вечера. А вот в этот вынужденный перерыв словно с цепи сорвались («Совершенно одичали, подошли к той черте, после которой уже невозможно найти обратный путь к цивилизации», — заявлял Мак), бодрствовали до десяти вечера, иногда до полуночи, спали до шести, а однажды проснулись в десять минут восьмого.

В «Пендлтоне» они поселились недавно, купили квартиру «3-Ж» только десятью месяцами раньше. В этот вечер относительное уединение кабинки в ресторане «У Топпера» их особенно устраивало, потому что разговор, так уж вышло, плавно перетек в обсуждение их соседей по старинному особняку.

Тема эта возникла, потому что они заметили в дальнем конце вестибюля Сайлеса Кинсли, когда метрдотель подошел к ним, чтобы отвести к их столику. Он и еще какой-то мужчина одевались, чтобы выйти в дождь. Компания Сайлеса специализировалась на гражданском законодательстве, но до того, как выйти на пенсию четырьмя годами раньше, Сайлес был их личным адвокатом. Они любили Нору, им недоставало общения с ней так же, как всем, кто ее знал, и именно обед в квартире Кинсли убедил их продать свою квартиру в районе Дубовая Роща и переселиться на Холм Теней, в самое сердце города.

Хотя встреча с Сайлесом и подвигла их на разговор о соседях, о нем они практически не говорили, потому что он на сплетни не вдохновлял. Милый, обаятельный, а вся его эксцентричность состояла в одном — он совершенно зациклился на истории «Пендлтона». Но эта навязчивость казалась нормальной и безвредной в сравнении с интересами их непосредственного соседа, Филдинга Уделла. Между собой Шелли и Мак называли Уделла Цыпленком Цыпой или просто Цыпой.

— Этим утром я вышла из квартиры, чтобы взять газету, и Цыпа стоял в коридоре, подбирая с пола принесенную ему обычную груду корреспонденции. Курьер, наверное, обожает старину Цыпу. Еще несколько лет, и он сможет обеспечить себе пристойную пенсию только с одного этого счета. Прежде чем я успела схватить газету и нырнуть в квартиру, Цыпа спросил, известно ли мне, что случилось с мытником.

— Ты сделала вид, что у тебя проблемы со слухом.

— Не думаю, что я смогу провернуть это снова. Теперь он знает, что мы работаем на радио, а для этого надо иметь хороший слух.

— У тебя внезапно начался приступ аритмии?

— Это твоя отговорка. Он никогда не поверит, что у нас обоих больное сердце. Мы слишком для этого молоды.

— Так ты знаешь, что случилось с мытником?

— Я ответила, что среди моих знакомых есть парочка Мытников, но у них все в полном порядке.

— Ты моя любимая жена. И что он тебе сказал?

— Он сказал, что все виды мытников обречены на вымирание, и последствия будут катастрофические.

— Они такие всегда. А что такое мытник?

— Как выясняется, растение. Пользуется популярностью у всех жвачных животных.

— Коров?

— Коров, овец, коз, возможно, и снежного человека.

— Снежный человек — жвачное животное?

— Знаешь, он всеядный, то есть отправляет в пасть все, что захочется, — мытник, кошек, маленьких детей.

— У меня есть одна версия насчет снежного человека. — Мак насупился. — Я знаю, она очень неоднозначная. Но моя версия такова — снежного человека не существует.

— Радикально. С ней ты точно получишь три часа эфирного времени в субботней программе Айана Паннетта[422] на «От побережья до побережья».

— Так в чем катастрофа?

— Некоторые травы растут в изобилии лишь рядом с мытником, а других трав будет много, только если их опылят первые травы. Я, возможно, что-то и путаю, потому что тогда меня занимали мысли о самоубийстве. Но итог я помню точно — возникнет биологическая цепная реакция, которая приведет к исчезновению тысячи видов трав.

— А что же мы посадим на нашей лужайке?

— В квартире у нас нет лужайки.

— Не думай только о себе. А как же пригороды?

— Если их обитателям не придется выкашивать лужайки, они будут больше времени проводить у радиоприемников, — указала Шелли. — Знаешь, я не верю, что ты способен на такую экстраполяцию — с мытника на весь мир.

— Как я понимаю, Цыпа экстраполировал, так что ты в курсе.

— Да, экстраполировал и по доброте душевной поделился со мной результатами. Потеряв травы, мы потеряем всех жвачных животных. Это означает, что мы потеряем источник мяса, молока, сыра, шерсти, кожи, костяной муки и оленьих рогов, которые вешают над камином в охотничьих домиках. Начнется голод. Обувь останется только из кожзаменителя.

Отпив вина, Мик сменил тему:

— Сегодня я видел Микки Дайма в «Баттеруортсе».

— По-моему, не очень хорошее название для магазина мужской одежды.

— У них распродажа галстуков.

— Похоже на сироп для блинов.

— Десятки, может, и сотни стоек с галстуками. Я видел Дайма, а он меня — нет.

— Милый, когда ты изображаешь манекен, то никому не под силу отличить тебя от настоящего.

— Его интересовали шелковые галстуки. Но сначала он достал из пачки влажную салфетку и протер руки.

Шелли щелкнула указательным пальцем по стакану с вином.

— То же самое он проделал, когда я увидела его в отделе свежих фруктов супермаркета «Вся еда». Он понюхал салфетку?

— Просто уткнулся в нее носом. Я даже подумал, а не пропитываются ли эти влажные салфетки кокаином.

— Просто этому человеку нравится отдушка влажных салфеток.

— Как только его руки стали чистыми, он начал теребить шелковые галстуки.

— Теребить?

Мак показал на матерчатой салфетке, как это делается.

Шелли принялась обмахиваться винной картой, словно лицезрение этого действа воспламенило ее либидо.

— От него мурашки бегут по коже.

— Он понюхал несколько.

— Понюхал галстуки? Только не говори, что еще и полизал.

— Нет. Возможно, только намеревался. Шелковые галстуки определенно его возбуждали.

— И сколько это продолжалось?

— Я наблюдал за ним минут пять. Потом ушел. Не хотел присутствовать при оргазме.

После того как вежливая официантка остановилась у их столика, чтобы сказать, какое сегодня блюдо от шеф-повара, и отошла, Шелли заметила:

— С такой матерью Дайм никак не мог стать нормальным человеком.

— Если по-честному, мы встречались с ней лишь однажды, — Маку становилось не по себе, когда о мертвых отзывались плохо. — Может, в тот день она просто была не в себе.

— Рената Дайм сказала мне, что она бессмертна.

— Тем не менее она умерла.

— Готова спорить, это стало для нее сюрпризом.

— Она имела в виду, что обретет бессмертие через книги, — предположил Мак.

— Мы оба пытались прочитать одну, помнишь?

Он вздохнул.

— У меня из глаз пошла кровь.

Снаружи завыла сирена, и водители прижали свои автомобили к тротуару, чтобы пропустить патрульную машину с включенными сине-красными мигалками. Когда копы промчались вниз по Холму Теней, Мак Ривс взглянул на «Пендлтон», стоящий на вершине. И хотя патрульная машина не имела никакого отношения к величественному старому особняку, Маку вдруг показалось, что выглядит особняк не так, как обычно, не приглашает к себе, а, наоборот, отталкивает. Его вдруг охватило предчувствие беды, по телу пробежала дрожь.

От Шелли это не укрылось.

— Что не так? — спросила она.

— Ничего. Не знаю. Может, разговор о Ренате Дайм портит мне настроение.

— Тогда мы больше не будем говорить о ней.

Глава 26

ЗДЕСЬ И ТАМ

Микки Дайм

Он не знал, что произошло с трупами. Он не знал, почему помещение ЦООУ изменилось. Он не знал, что будет дальше.

Наконец решил, что ему лучше вернуться в квартиру. Фотографии его матери, ее мебель, вещи, которые она любила, позволили бы ему оказаться ближе к ней, насколько это возможно. А эта близость и воспоминания могли направить его на путь истинный. Подсказать, что надо делать.

Если бы не сработало, возможно, ему пришлось бы пойти и разобраться со Спаркл и Айрис. Он, в конце концов, чувствовал себя отвергнутым так же, как пятнадцать лет тому назад, когда официантка из коктейль-холла унизила его своим отказом. Он ощущал себя маленьким и глупым, когда она дала ему от ворот поворот, но насколько улучшилось его настроение после того, как он получил все, что хотел, от нее самой, ее сестры и ее подруги, как быстро восстановилось и самоуважение, и прекрасное расположение духа.

Когда он вышел из помещения ЦООУ, выяснилось, что коридор изменился ничуть не меньше. Стал грязным и замусоренным. Половина потолочных светильников не горели. На стенах и потолке поселилась плесень, местами черная, местами светящаяся желтым. Пахло плохо, определенно не эссенцией лайма или шелковым бельем.

Потеряв ориентацию, Микки двинулся направо, от северного лифта, на котором собирался подняться в свою квартиру. Осколки флуоресцентных трубок хрустели под ногами, от мусора на полу, потревоженного его шагами, поднимался неприятный, терпкий запах.

За постом службы безопасности, за квартирой управляющего, под потолком висел маленький телевизор. На экране от центра к периферии пульсировали кольца синего цвета. Микки приблизился к телевизору на восемь или десять шагов, когда из него раздался механический голос:

— Взрослый мужчина. Каштановые волосы. Карие глаза. Подвал. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Это стало последней каплей. «Пендлтон» в мгновение ока превратился в руины. Мертвые Джерри и Клик исчезли. Все стало, каким быть не могло. А тут еще какой-то хрен призывает убить его. Что ж, не получится. Микки убивал сам, его как раз не убивали.

Сильные действуют, слабые реагируют. Микки повел себя как сильный, достал пистолет и одним выстрелом разбил экран.

Ему сразу полегчало. Замешательство осталось, зато дезориентация исчезла. Он понял, что пошел не в ту сторону.

Прежде чем вернуться к северному лифту, решил заглянуть на пост службы безопасности. Не понимал, как тело Вернона Клика могло бы попасть туда из помещения ЦООУ, но ведь оно куда-то попало, поэтому имело смысл заглянуть на пост службы безопасности.

Открыв дверь, Микки понял, что комната изменилась, но не совсем так, как все остальное. Никакого мусора, только тонкий слой пыли на полу. Все лампы горели. Кофеварка и холодильник, встроенный в столик, исчезли. Так же, как стулья. Вдоль стен выстроились компьютеры, видеоэкраны, какие-то электронные устройства, предназначения которых Микки не знал. И, главное, он не мог понять, кто и каким образом установил их за короткое время, прошедшее после его последнего визита на пост службы безопасности.

Оборудование гудело и щелкало, вспыхивали и гасли лампочки, словно система работала сама по себе и не нуждалась в присмотре таких лузеров, как Вернон Клик или Логан Спэнглер. Трупа охранника Микки здесь не обнаружил. Пропал и ремень с пистолетом, которые Микки оставил на полу, чтобы забрать позже.

На слое пыли хватало следов, оставленных, похоже, одной парой обуви.

Микки не знал, какой сделать из этого вывод. Он полицейским детективом не был. Наоборот, это его всегда пытались выследить детективы убойных отделов. Он знал, как не оставлять следов, но понятия не имел, каким образом детективы складывали собранные улики, чтобы получить общую картину.

И не хотел этому учиться. Не хотел меняться. Он нравился себе таким, как он есть. Он обожал себя таким, как он есть.

Если новые факты опрокидывают твою философию, ты не отказываешься от того, во что верил. Только слабые меняют убеждения. Сильные меняют факты. Его мать говорила, что самые лучшие и самые умные не меняют свои убеждения, чтобы подстроить их под реальность. Они меняют реальность, чтобы подстроить ее под свои убеждения. Величайшие мыслители человеческой истории тратили все больше и больше денег, обретали все больший контроль над системой образования и средствами массовой информации, уничтожали все больше и больше диссидентов, если возникала такая необходимость, пока не сформировывали общество, полностью соответствующее их представлению об идеальной цивилизации. Дураки пожирались реальностью. Мудрые надевали на реальность ошейник и брали ее на поводок, чтобы она шла, куда им хочется.

Всякий раз, когда мать произносила эти слова, Микки испытывал прилив энергии, восторг. Но сейчас реальность сделала неожиданный разворот, и он осознавал, что не знает, как снова взять ее под контроль. Его мать знала бы. Она знала все. Но, дав Микки все необходимые наставления насчет реальности, она не научила его, как надевать на эту реальность ошейник и брать ее на поводок. И сейчас реальность казалась такой же склизкой, как смазанный маслом угорь.

Микки рассчитывал, что, вернувшись в квартиру, в окружение привычных вещей матери, он сумеет сообразить, что к чему. Может, мать научила его всему, что необходимо, чтобы справиться с возникшей ситуацией, не только основным принципам, с которыми надо подходить к реальности, но и специфическим методам ее контроля. Конечно же, она научила его всему этому. В окружении дорогих и памятных ему вещей смятение уйдет, он вспомнит ее мудрые наставления и вновь окажется на коне.

Микки вышел из поста службы безопасности и зашагал по тускло освещенному коридору, мимо помещения ЦООУ. Когда уже приближался к северному лифту, еще один пульсирующий синим цветом экран озвучил ту же угрозу, что и первый, который получил за это пулю. Получил пулю и второй.

Когда лифт откликнулся на нажатие кнопки вызова и створки разошлись, Микки увидел, что кабина совсем не та. Роспись с птичками исчезла. Всю кабину обили листами нержавеющей стали, а на потолке панели излучали холодный синий свет. Микки не понравилась новая реальность лифта. Совершенно не понравилась.

Он решил, что поднимется на третий этаж по лестнице.

* * *

Сайлес Кинсли

В едко-желтом свете, он оставался в тени теплообменников-охладителей, ожидая, что убийца вернется. Через открытую дверь до него донесся громкий, возможно, компьютерный голос, описавший Дайма, его местонахождение, потребовавший его убийства. Насчет последнего у Сайлеса возражений не возникло. Потом прогремел выстрел.

Он не знал, то ли кто-то подстрелил Микки Дайма, то ли Микки Дайм уложил еще кого-то. Не испытывая желания покинуть укрытие до прояснения ситуации, Сайлес вытащил из кармана дождевика пистолет Вернона Клика и застыл, прислушиваясь.

Изменения, произошедшие в помещении ЦООУ, Сайлеса не удивили. Ранее он пришел к поражающему воображение, но неизбежному выводу, что в этом здании каждые тридцать восемь лет происходят нелады со временем. Грязь и запустение, царящие вокруг, убедили его, что он более не в «Пендлтоне» 2011 года, а в «Пендлтоне» далекого будущего, неизвестно какого года, и Сайлес понятия не имел, как долго он здесь пробудет.

Куда больше, чем изменения, его встревожила атмосфера помещения, похоже, опасная не только для здоровья, но и для жизни. В свое время они с Норой путешествовали в разные экзотические уголки Земли, и этот неприятный желтый свет напомнил ему о дымном зареве, поднимающемся над гранитными чашами, в которых горел растопленный жир. Происходило это в затерянном в джунглях храме, и каменный бог, возвышающийся над чашами, улыбался совсем не мирно: алтарь обагрила кровь многих и многих поколений, прежде чем храм стал местом паломничества туристов. Желтовато-черные тени казались Сайлесу совсем и не тенями, а изготовившимися к прыжку существами, живыми и враждебными, выжидающими удобного момента, чтобы наброситься на него. Неопределенной формы светящиеся пятна появились не только на стенах и потолке, но и на корпусах некоторых машин. Прищурившись, он всмотрелся в один из таких островков, находящийся ближе остальных, и предположил, что это колония светящихся грибов. Воздух наполняли вызывающие тошноту запахи плесени, сырого бетона, ржавчины, прогорклого масла, болотной грязи. Если какая-то злобная тварь еще и не затаилась здесь, то могла появиться в любой момент.

Из коридора за открытой дверью компьютерный голос вновь описал Микки Дайма и сообщил о его местонахождении. Наверное, потребовал бы и его уничтожения, но прогремел еще один выстрел, за которым последовала тишина.

Очень осторожно Сайлес двинулся по лабиринту машин к прогалине в центре, где находился люк. Завернутое в чехол тело охранника исчезло, и грузовая тележка со всем ее содержимым — тоже. Это означало, что они не совершили прыжок сквозь время из «Пендлтона» 2011 года в то же здание, но далекого будущего.

Он видел, как крышку люка сорвало и швырнуло в потолок, после чего она упала на пол и на ребре укатилась в отбрасываемые машинами тени, словно судьба никак не могла решить, упасть этой «монете» орлом или решкой, однако сейчас крышка вернулась на положенное ей место. Сайлес предположил, что в 2011 году дыра осталась открытой, но в промежутке между тогда и теперь владельцы особняка отремонтировали люк.

Все еще держа пистолет в правой руке, левой он поднял из паза стопорное кольцо и, потянув, откинул тяжелую крышку. Резиновая прокладка полностью потеряла эластичность, потрескалась, начала крошиться. Отвалившиеся куски упали в черноту внизу.

Поднявшись из лавовой трубки, что-то скользнуло по его лицу, и Сайлес отпрянул, прежде чем понял, что это не живая тварь, ничего материального. Никакой ветерок не мог обдувать его лицо такими ритмичными волнами, следовательно, он имел дело с импульсами какой-то энергии, возможно, слабыми отголосками яркой синевы, которая вырвалась из лавовой трубки чуть раньше. И действительно, глубоко в шахте на стенках появлялись синие змейки, исчезали, появлялись вновь. Он по-прежнему чувствовал на лице импульсы энергии, но теперь чуть завибрировала и пряжка ремня, и металлическая оправа лежащих в кармане очков.

Если случившееся отчасти объяснялось воздействием магнитного поля, тогда он полагал, что лавовая трубка является верхней частью сложной передаточной системы, берущей начало в магнитной оболочке Земли. Но Сайлес даже представить не мог, почему живые существа и вещи, которые находились при них, отправлялись в будущее, как это было в его случае.

Тем не менее, что бы ни произошло, они попали сюда не навсегда. Эндрю Норт Пендлтон вернулся в свое время, даже если его жена и дети — нет. Из девяти членов семьи Осток и семерых слуг, которых перенесло в будущее, пятеро Остоков и трое слуг вернулись в 1935 год после пребывания здесь… только для того, чтобы их убил дворецкий Нолан Толливер.

Левой рукой Сайлес поискал в кармане маленький фонарик, который снял с поясного ремня охранника еще до переноса в будущее. Он намеревался отправиться наверх, где, возможно, другие жильцы приходили в себя от шока, вызванного случившимся. Знания истории дома, которыми он мог с ними поделиться, дали бы им толику надежды, если ничего другого: «Мы снова вернемся домой, те из нас, кто доживет до второго прыжка во времени, уже из будущего». Толику надежды, но не определенность.

Луч светодиодного фонарика открыл валяющиеся на полу кости и черепа — и несколько целых скелетов — крыс. Они белыми иероглифами лежали на сером полу, символы, ожидающие расшифровки.

Может, пистолет придал Сайлесу храбрости, но, когда интуиция подсказала ему, что здесь можно обнаружить кое-что важное до того, как подниматься наверх, он замялся лишь на мгновение, прежде чем отвернуться от двери в коридор и двинуться в лабиринт. Не располагая всеми фактами, невозможно выиграть дело в суде, а в данном случае на кону стояла собственная жизнь и жизни всех его соседей.

Ступал он осторожно, чтобы под ногами не хрустели кости крыс, продвигался в глубь большущего помещения, водя лучом по корпусам машин, покрытым пылью. И когда луч упал на колонию светящихся грибов, она завибрировала, прибавив в яркости, и в этой реакции было что-то чувственное, словно колония получила наслаждение от контакта со светом или, возможно, даже боль.

* * *

Спаркл Сайкс

Стоя у окна гостиной сестер Капп, глядя на равнину светло-зеленой травы, покачивающейся в лунном свете с периодичностью ленивого метронома, слушая взволнованные разговоры других, Спаркл чувствовала, что выйдет из этой передряги живой, и если ей суждено умереть, то не в эту ночь и не в этом месте.

Раз уж существовала какая-то невероятная сила, способная изменить реальность и перенести их сюда, где бы это «сюда» ни находилось, тогда та же сила могла перенести их обратно, в то время, к которому они принадлежали. Изменяющие жизнь метафорические молнии могли бить парами так же, как реальные, убившие отца, убившие мать.

От ощущения сверхъестественного волосы на голове Спаркл встали дыбом, но так она отреагировала на необычность ситуации, потому что страха не испытывала. За себя она совершенно не боялась. Судьба уже нанесла ей столько ударов, что она давно смирилась со всем, что уготовано, держа под контролем то, что могла, и отказываясь тревожиться из-за остального. Она позволяла себе бояться только молний, которые убили отца и мать, но теперь переступила даже через этот страх. Если бы внезапно они вновь оказались в прекрасном «Пендлтоне» и над городом бушевала бы жуткая гроза, она спустилась бы вниз, вышла во двор, чтобы поднять голову и доверчиво смотреть в небо, в полной уверенности, что смерть найдет ее лишь в предписанный судьбой момент, и дату эту определили, когда она родилась.

Профессор Толман Рингхолс, отравление мескалином, Айрис, другие метафорические молнии пробивали для Спаркл новые пути сквозь жизнь, и это странное событие стало всего лишь последним. Она сжилась с ним быстрее своих соседей: уже несколько месяцев чувствовала, что судьба запаздывает с очередным ударом молнии.

Более тринадцати лет тому назад, обнаружив, что она беременна Айрис, Спаркл поняла, что маленького наследства, доставшегося от родителей, уже не хватит, чтобы оплачивать и повседневные расходы, и обучение. Она ушла из колледжа, намереваясь найти работу регистратора или клерка. И хотя она никогда не покупала лотерейных билетов, купила два в тот самый день, и второй неделей позже принес ей двести сорок пять тысяч долларов. После уплаты налогов у нее осталось достаточно денег, чтобы ни о чем не тревожиться ближайшие четыре или пять лет, даже с учетом особой заботы, которая требовалась Айрис. Тем не менее она решила не возвращаться в университет, а нашла работу, которой захотела заняться вскоре после того, как стала круглой сиротой в тот грозовой день в штате Мэн.

Через три года после выигрыша в лотерею метафорическая молния вновь ударила в Спаркл, когда ее работа была вознаграждена сторицей, и в тот день она поняла, что этот мир полон таинств и волшебства, а отдельные эпизоды ужаса придают ему реальности. Смерть являлась лишь платой за допуск в этот мир, достаточно небольшой, с учетом того, что она за это получала. Боязнь смерти означала и боязнь жизни, а последнее лишало всякого смысла саму жизнь.

И до невероятного события этого вечера Спаркл позволяла себе бояться молнии, поскольку чувствовала: жить без страха — искушать судьбу и навлекать на себя беду. Теперь, не боясь ничего, она страшилась только за Айрис, потому что девочка выполняла роль громоотвода, на который нацеливалась судьба, пребывая в дурном расположении духа. Потеря дочери стала бы той молнией, которая убила бы и Спаркл. Она не представляла себе, что сможет и дальше воспринимать мир как зачарованное место, если бы эту трудную в общении, но абсолютно невинную девочку отняли бы у нее.

Айрис стояла отдельно от матери, спиной к окнам, и мальчик держался рядом с ней, но на достаточном расстоянии, давая понять девочке, что осознает необходимость личного пространства, зоны, отделяющей ее от окружающего мира. Спаркл видела, что Уинни обладает обаянием, располагающим к нему других людей, которое со временем переборет его застенчивость.

С видимым усилием мальчик даже внес свою лепту в общую дискуссию, упомянув параллельные миры — читал о них в некоторых из своих любимых романов, — другие Земли, существующие бок о бок с нашей. Какая-то их часть практически не отличалась от нашего мира, другие — сильно разнились.

Спаркл таких романов не читала. Но за последние несколько десятилетий фэнтези, в книгах и фильмах, настолько вплелась в культуру, что она, конечно же, слышала о фантастических концепциях, которые в разговоре затрагивали ее соседи. Они говорили страстно, перебивая друг друга, и вскоре уже напоминали ей членов клуба поклонников «Звездного пути», на дискуссию которых она как-то попала в колледже, где обсуждалась истинная природа Клинтонов — или какая-то не менее значимая тема, — обсуждалась с таким пылом и таким квазинаучным языком, что два десятка участников показались ей полоумными.

Крепко обхватив себя руками, чтобы уберечься от холода, который шел изнутри, Спаркл повернулась спиной к окнам и странному лугу, на который они выходили, лицом к соседям. Дети держались чуть в стороне, остальные — доктор Кирби Игнис, Бейли, Туайла и сестры Капп — стояли кружком. Мебель, на которую они могли бы присесть, отсутствовала, на пол, грязный, в занозах и пятнах мерзкого вида плесени, садиться никому не хотелось.

Доктор Игнис, которого Спаркл практически не знала, взял дискуссию под контроль, возможно, благодаря внешности доброго дедушки, которая сама по себе успокаивала, а еще и тем, что решительно отверг версию параллельных миров, во-первых, как теоретическую, а во-вторых, уже по его мнению, маловероятную.

— Эту концепцию первоначально выдвинули в отчаянной попытке объяснить, почему наша Вселенная спроектирована с такой точностью, что зарождение жизни оказалось неизбежным.

— А зачем понадобилось такое объяснение? — спросила Эдна Капп. — Жизнь просто есть.

— Да, но, видите ли, есть и двадцать универсальных констант, от кванта действия Планка до гравитационной постоянной, и если хотя бы одну из них изменить на самую малость, вселенная обратится в хаос, потеряв способность формировать галактики, солнечные системы или планеты и поддерживать любую форму жизни. Вероятность того, что другая вселенная будет такой же дружелюбной, как наша… это просто невозможно, один к триллионам квадриллионов.

— Но жизнь… она есть, — повторила Эдна.

— Да, но специфичная природа этих констант предполагает замысел, настаивает на его наличии. Наука не может, не потерпит идею конструктора вселенной.

— Я очень даже потерплю, — заявила Эдна.

— Я о другом, — покачал головой Игнис. — Ничтожно малая вероятность того, что все двадцать универсальных констант именно такие, какие они есть, и стремление объяснить зарождение жизни без участия конструктора вселенной, заставили некоторых ученых-физиков предположить, что вселенных бесконечное множество, а не только наша. И среди триллионов, и триллионов, и триллионов вселенных есть одна — наша — с двадцатью константами, необходимыми для поддержания порядка и жизни, то есть мы своим появлением обязаны случаю, а не конструктору.

Отмахнувшись от этой гипотезы, как от назойливой мухи, Игнис продолжил:

— Во что бы мы ни верили, думать, что сейчас нас перенесло в какой-либо параллельный мир, — потеря времени. Это наша Вселенная, наша Земля, в какой-то момент далекого будущего. То, что мы видели, инопланетный ландшафт за этими окнами — результат то ли сотен тысяч лет эволюции, то ли какого-то катастрофического события, которое за несколько столетий кардинально изменило планету.

— Этот «Пендлтон» в прискорбном состоянии, — указала Марта Капп, — но не мог он простоять несколько столетий, не говоря уже о сотнях тысяч лет.

— Города нет, — напомнил ей Игнис. — Метрополис не может разрушиться и исчезнуть бесследно, уступив место траве, за несколько десятилетий.

— Почему «Пендлтон» стоит по-прежнему… и только он? — спросил Бейли Хокс. Указал на двенадцать бронзовых канделябров, появившихся в квартире Капп уже после того, как эта квартира сменила владельца, причем семь из них еще горели. — Откуда берется электроэнергия? И как лампочки накаливания могут работать через многие столетия? И остались ли в этом будущем люди? Если да, где они? Если людей нет… кто генерирует электричество?

Они переглядывались, никто не спешил предложить свою версию.

— Мы ведь попали сюда не навсегда, так? — спросила Туайла. — Не можем попасть. Должен быть путь назад.

— Своей волей нам дверь в прошлое не открыть, — ответил доктор Игнис. — Точно так же, как не мы открывали дверь, которая привела нас сюда. Она откроется при создании подходящих условий.

— Каких условий? — спросила Туайла.

Доктор Игнис покачал головой.

— Я не знаю.

— И почему только люди совершили этот… этот прыжок? — задала Туайла очередной вопрос.

— Люди и кошки, — поправила ее Эдна, когда два красивых серо-синих кота осторожно вошли в гостиную из другой комнаты. Она наклонилась и взяла одного на руки, но ее сестра не захотела расставаться с пистолетом, поэтому позволила доктору Игнису поднять с пола второго.

— Кошки и люди, — кивнула Туайла. — Плюс наша одежда и вещи, которые находились при нас. Но ничего больше.

— Любое живое существо создает слабое электромагнитное поле, — указал доктор Игнис. — Возможно, в этом причина. Переносится все, что находится в зоне действия электромагнитного поля живого существа.

— Люди и раньше исчезали из «Пендлтона», — напомнила Марта Капп. — Дети Эндрю Пендлтона, в конце тысяча восемьсот девяностых.

— Разве их не похитили? — спросила Спаркл.

— Жена и двое детей, — уточнила Марта. — О похищении говорили, но их никто больше не видел. Они исчезли. Подробностей я не знаю. Сайлес Кинсли. Он живет в соседней квартире. Самопровозглашённый историк «Пендлтона». Он что-то говорил о насилии, случавшемся здесь каждые… думаю, каждые тридцать восемь лет. Я это воспринимала как сенсацию из таблоида и не поощряла его. Но теперь думаю, что нам лучше поговорить с Сайлесом.

— Мы должны обследовать дом, — согласился доктор Игнис, — узнать что только можно. Чем меньше мы понимаем случившееся с нами, тем… — он посмотрел на детей, — …тем меньше у нас шансов выбраться отсюда.

— Салли, — вспомнила Эдна Капп. — Салли Холландер. Она действительно что-то видела в буфетной. Сейчас она одна на первом этаже. Мы должны привести ее сюда.

— Мы приведем, — заверил ее Бейли. — Обыщем весь дом, этаж за этажом, выясним, кто еще здесь. Может, сообща и небезопаснее, но, по крайней мере, возникнет ощущение безопасности.

* * *

Падмини Барати

Перед тем как мир исчез, Падмини сидела на высоком стуле за стойкой, устроила себе небольшой перерыв в работе и ела приготовленный тетушкой уттапам, блюдо из риса и чечевицы. Она не раз и не два задавалась вопросом, почему ее тетушка готовит гораздо лучше матери, хотя родные сестры обучались поварскому искусству на одной кухне у бабушки Падмини. Для тетушки Анупамы продукты играли роль красок и холста для художника, а мать Падмини, Сабхадра, готовила лишь по необходимости и время, проведенное у плиты, считала потраченным впустую.

Сабхадра была математиком и знаменитостью, насколько слово «знаменитость» применимо к математикам. Конечно, в телевизионной программе «Кумиры Америки» показывали певцов, а не математиков, и последних не окружала толпа телохранителей, чтобы провести сквозь строй визжащих поклонников к лимузину. Анупаме известность не грозила, поэтому она с радостью экспериментировала с продуктами, пытаясь создать новые и еще более вкусные блюда. Сабхадра воспринимала рецепт, как инженер-строитель — техническое задание на постройку моста, исходя из того, что малейшая ошибка может привести к катастрофе. Каждый ингредиент она отмеряла с максимальной точностью, до последней мелочи выполняла все инструкции, но даже по рецептам Анупамы могла приготовить лишь съедобный и не вызывающий эмоций обед. С другой стороны, Анупама могла с большим трудом выписать чек, а Сабхадра получила десять почетных дипломов доктора математики в добавление к тому, который защитила сама.

Урок, который Падмини извлекла из успешно сложившейся жизни тети Анупамы и своей матери, гласил: все, за что ты берешься, нужно делать с душой и с полной самоотдачей. Падмини исполнился двадцать один год, работа в «Пендлтоне» стала для нее первой после получения диплома по специальности «управление отелем». Отсюда она намеревалась перейти на должность консьержа в отеле класса люкс, дослужиться для главного управляющего, а уж потом стать владелицей собственного отеля. Она любила людей, с удовольствием решала их проблемы, чтобы у них улучшалось настроение, и ей многое удавалось и в математике, и в готовке.

Санжай, ее бойфренд, говорил, что и выглядит она потрясающе, фатакди у нее сексуальная, как шутиха, но ее чувство собственного достоинства, воспитание и обаяние таковы, что она никогда не вызовет зависть у других женщин. Санжай хотел только чодо — это слово Падмини никогда не произнесла бы вслух ни на одном языке. Если бы Санжаю пришлось выбирать между едой и чодо, он бы умер от голода. Но парень он был хороший, серьезно относился к своей карьере и никогда не лгал, даже ради того, чтобы отправить его вечно готовый к бою лауда в то самое место, куда ему хотелось попасть.

Если красивая внешность являлась преимуществом для консьержки, менеджера, а потом и владелицы отеля, то иной раз она сильно мешала. Сенатор Блэндон воспылал к ней самыми теплыми чувствами, а его идея флирта заключалась в непристойных шутках, почти похабных, заставлявших ее краснеть. Среди его знакомых также нашелся человек, который научил сенатора нескольким словам на индийском, чтобы тот мог показать Падмини, что он интересуется культурой страны, из которой она приехала в Америку. Иногда он называл ее одной из аспара, то есть божественных нимф, или баташа, то есть сахарной конфеткой. Он называл ее биби Падмини, что означало «мисс» Падмини. Но тот, кто учил сенатора языку Индии, вероятно, насмехался над ним, потому что Блэндон также называл ее бхаджийя, то есть жареная закуска, и акха адна, то есть целое яйцо, и чотти гадда, то есть маленькая подстилка. На нем закалялись ее терпение и выдержка, но Падмини удавалось притворяться, что она польщена его вниманием к языку страны ее предков, и она никогда не смеялась ему в лицо.

В эту смену сенатор еще не появился, и Падмини воспринимала сие как подарок богов, но в 5.51 — по ее часам — произошло нечто гораздо худшее. Внезапно со всех сторон поднялся электронный визг, и от неожиданности она соскочила с высокого стула. Журнал, который она читала, «Хозяин гостиницы», грохнулся на пол. Она вышла из-за стойки в вестибюль. При проверке пожарной сигнализации сирена пронзительно голосила, но не имела ничего общего с этим визгом. Тем не менее Падмини знала, что визг этот не может означать что-то хорошее.

Все вокруг нее расплылось, потом расплывшиеся формы, все еще узнаваемые, вдруг совершенно исказились, визг уже не доносился из стен, а изнутри, разрывал ей голову, и когда из-под земли послышалось зловещее гудение, Падмини подумала, что у нее инсульт. Ей только исполнился двадцать один год, она строила грандиозные планы, успела реализовать лишь малую их часть, так что несправедливость случившегося потрясла ее. Но даже теперь, пытаясь хоть что-то разглядеть, она думала о матери и отце, Ганеше, и о брате, Викраме, и об Анупаме, и, разумеется, о Санжае, грустила о том, какой обузой им станет, если ее парализует, и какое причинит им горе, если умрет. Ей очень не хотелось причинять боль самым дорогим ей людям. А потом шум прекратился, и мир вновь стал четким.

Падмини могла поверить, что тромб или аневризма могли уничтожить жизненно важную часть мозга даже у молодой женщины ее лет, но никогда не сомневалась в собственном психическом здоровье. Она точно следовала заданному курсу, словно ей в голову встроили навигатор, управляемый со спутника. Благоразумие вело ее, здравый смысл служил картой.

Вроде бы она и узнавала вестибюль, но при этом он стал совсем другим. Мраморный пол в трещинах, нескольких плит нет, грязь, клочки бумаги, бурые листья, наверное, принесенные с улицы. В нише контурного освещения горели только две светодиодные трубки из четырех. Неработающую большую потолочную люстру покрывал толстый слой пыли. Еще один источник света находился в юго-восточном углу, где сидел человеческий скелет, привалившись к пересечению стен. Кости едва виднелись сквозь светящуюся пленку, то ли из кристаллов, то ли из грибов, с такого расстояния она не видела, и пленка эта по стене поднималась почти до потолка. Создавалось впечатление, что пленка кормилась человеческой плотью, а как только та закончилась, перестала расти. Чудовищная лампа, дающая очень слабый свет, напомнила Падмини о кошмарах, которые снились ей в детстве: она идет по каким-то каменным коридорам, а ее преследует Кали, восьмирукая богиня смерти и уничтожения.

Этого никак не могло быть, но было. Но консьержу по роду своей деятельности полагалось не пасовать перед неожиданностями, принимать вызов, оценивать происходящее и как можно быстрее выправлять ситуацию. У Падмини пересохло во рту, гулко билось сердце, но голова оставалась ясной, а сердце — решительным.

Когда Падмини осознала, что за дверьми и окнами более не горят огни улицы Теней, она пересекла вестибюль, морщась от жуткого состояния мраморного пола, вышла за дверь, на крыльцо. В козырьке от «Тиффани» горели лишь несколько ламп. Дождь прекратился. Небо полностью очистилось от облаков. Температура поднялась на десять, а то и на пятнадцать градусов в сравнении с декабрьской ночью. Улица, дома, построенные рядом с «Пендлтоном», город — все исчезло.

В лунном свете земля в радиусе ярдов пятидесяти выглядела абсолютно голой, как поверхность Луны, а дальше, даже в безветрии ночи, покачивалась фосфоресцирующая светло-зеленая трава, ритмично, вперед-назад.

Пронзительный крик, донесшийся из темноты, позволил Падмини вовремя повернуть голову, и она видела что-то бледное и странное, летящее ей в лицо. До этого она и не осознавала, что держит в правой руке вилку, которой ела вкуснейший уттапам, приготовленный тетей Анупамой. Собственно, она сжимала вилку с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Выставила вилку перед собой и остановила нападавшего на расстоянии вытянутой руки, воткнув зубцы в лоб летящей твари, весом фунта в три, с кожистыми крыльями и сверкающими глазами на безволосой морде кошки, но с клювом птицы. Вилка оборвала крик, тварь сорвалась с нее и перевернулась в воздухе, прежде чем рухнуть на землю.

Падмини попятилась из ночи в вестибюль «Пендлтона».

Когда консьерж сидел за стойкой в вестибюле, входные двери никогда не запирались. Падмини, однако, их заперла.

* * *

Микки Дайм

По северной лестнице, состояние которой не отличалось от коридора подвала, Микки поднялся на третий этаж. Он не знал, что с этим делать. Не мог изменить сложившуюся ситуацию, кого-то убив. А если бы мог, это не имело значения, потому что он не знал, кого надо убить, чтобы все вернулось на круги своя. Помимо Джерри и Клика, потенциальных жертв выбирали люди, чьих лиц он никогда не видел. И до того момента, как позвонит телефон и ему назовут имя, не оставалось ничего другого, как пребывать в этих жутких условиях.

Он увидел еще один пульсирующий синим экран в углу под потолком, расположенный так, чтобы держать под наблюдением и западный, и северный коридоры. Микки решил, что механический голос очень уж самодовольный. На этот раз он успел произнести лишь: «Взрослый мужчина», прежде чем Микки пулей разнес экран.

У квартиры «3-Г» он уже собрался нажать на кнопку звонка. Возможно, сенатор Эрл Блэндон знал, кого нужно убить, чтобы привести все в норму. Матери Микки сенатор нравился. Она говорила, что вина сенатора только в одном: он вытеснял своих врагов из бизнеса и политики, а ему следовало вытеснять их из жизни. Люди, которые только разорены или лишены политической трибуны, по-прежнему могли строить козни. В последний момент Микки решил, что советоваться с сенатором — идея не из лучших.

Когда он проходил мимо квартиры «3-Д», заговорил еще один чертов синий телевизор, за его квартирой, около грузового лифта: «Взрослый мужчина. Каш…»

Микки выстрелил, экран потух, и пока эхо выстрела еще отдавалось от стен, кто-то, находящийся за спиной, позвал его: «Мистер Дайм».

Оглянувшись, он увидел Бейли Хокса, стоящего среди осколков первого телевизора. Они знали друг друга, при встрече здоровались, ничего больше. Хокс раньше служил в армии. Можно сказать, был стрелком, и Микки подозревал, что Хокс мог распознать в нем стрелка. Он не доверял Хоксу. После смерти матери он никому не доверял. Несколькими часами ранее его пытался убить собственный брат. Микки не находил причин, по которым и Хоксу не захочется его убить.

— Нас восемь в квартире сестер Капп. Мы собираемся обойти весь дом, этаж за этажом, чтобы собрать всех.

— На меня не рассчитывайте, — Микки отвернулся и зашагал к своей квартире.

— Мистер Дайм! Что бы ни случилось, мы должны держаться вместе.

— Сильный действует, слабый реагирует, — ответил Микки.

— Что вы сказали?

— Что идет вверх, не может идти вниз, если определиться, что такое низ.

Это сказала не мать. Микки придумал эту фразу в десять лет, надеясь порадовать ее. Он думал, что фраза хороша, но она на двадцать четыре часа заперла его в чулан без еды и питья, с одной лишь банкой, чтобы справлять нужду. Тогда он понял, какова темнота на ощупь. Также понял, что он не философ и не литературный критик.

Хокс вновь позвал его, но Микки не ответил и не оглянулся.

Дверь в свою квартиру нашел открытой. Выключатель не работал. Микки увидел то ли плесень, то ли мох. На стенах, на потолке, везде. Комнаты купались в грязно-желтом свете. Микки разозлился. Действительно разозлился.

Мебель исчезла. Никто не мог все украсть за короткий период его отсутствия. Он не понимал, что происходит.

Стоял в спальне, с пистолетом в руке, но стрелять было не в кого. Эта новая реальность, эта плохая реальность, окружала его, а ему требовалось взять ее под контроль. Что мать подразумевала, говоря «надеть ошейник»? Что подразумевала, говоря «взять на поводок»? Тогда все звучало так мудро, так правильно. Но реальность — не собака, которую можно схватить за загривок.

При жизни матери все восхищались ее интеллектом. Конечно же, она не могла ошибаться. Все дело в нем, Микки. Ему не хватало ума, чтобы понять смысл ее слов.

Он чувствовал, что должен об этом подумать. Может, ему стоит закрыться в чулане на двадцать четыре часа, захватив с собой только банку, чтобы справлять нужду. Может, там он сообразит, что к чему, а лучшая реальность за это время вернется, заменив нынешнюю плохую. Может. Но у него даже банки не было.

* * *

Хулиан Санчес

Большинство людей жили в бурной реке образов, постоянно пребывающей в фазе наводнения, переполненной потоками света, обычно сливающимися в гармонии, изредка хаотически перемешивающимися, и люди плыли в этих потоках, практически не задумываясь о том, как эти потоки воздействуют на мысли и формируют бытие, начиная от истока-рождения до дельты-старости. Если взять весь объем информации, поступающей в мозг, то половина поступает через глаза, а вторая — через все другие органы чувств.

Пробыв сорок лет в глубочайшей ночи, Хулиан Санчес узнавал мир главным образом по форме и текстуре, скользя по поверхностям предметов чувственными подушечками пальцев, и по непрерывной музыке жизни, которая иногда состояла из аритмичной дроби, выбиваемой дождем по стеклу, а в других случаях превращалась в симфонию городской улицы. Он так хорошо чувствовал звук, что частенько мог поймать жужжащую муху, которая слишком уж донимала его.

Хулиан стоял на кухне своей квартиры, «1-А», пил кофе из кружки, прислушиваясь к бушующей за окном грозе, когда со всех сторон поднялся электронный визг, какого раньше ему слышать не доводилось, и пару этому визгу в какой-то момент составил подземный гул, который раздавался и днем: тогда Хулиан даже позвонил на пост службы безопасности, чтобы узнать причину.

Когда визг и гул стихли, Хулиан тут же понял: произошло что-то важное. Дождь больше не бил в окно, вода не бежала по сливной трубе, которая проходила рядом с кухонным окном, деревья во дворе не шуршали мокрой листвой, мгновенно смолкли и другие голоса грозы. Также ушли и все прочие привычные звуки: гудение холодильника, урчание посудомоечной машины, потрескивание стеклянной колбы кофеварки. На кухне повисла невероятно глубокая тишина.

Вместе со звуками ушли и знакомые запахи кухни: кофе, освежителя воздуха с сосновой отдушкой, которым воспользовалась приходящая домработница (она прибиралась в квартире и готовила дважды в неделю), корицы (булочки лежали в вазе на столешнице).

Через приоткрытое окно над раковиной на кухню больше не проникал насыщенный озоном воздух, пахнущий влажной землей. Протянув левую руку, Хулиан не обнаружил сетчатого экрана. Поискав рукоятку, открывавшую левую половину окна, нашел только гнездо, в которое эта рукоятка устанавливалась. Поискал рукоятку правой половины, нашел и поморщился — ее покрывала паутина. Повернуть рукоятку не удалось: механизм заклинило намертво.

В недоумении Хулиан отошел в сторону от раковины и поставил кружку, которая, однако, не стукнула о столешницу, а с глухим стуком разбилась о гранитный пол. Хотя после ухода домработницы не прошло и двух часов, Хулиан обнаружил, что пол покрыт толстым слоем пыли и мусором, вроде бы истлевшими тряпками и кусками штукатурки, от которых пахло гипсом и песком.

Отвернувшись от исчезнувшей столешницы, Хулиан унюхал плесень. И вроде бы давнишний запах мочи.

Он ничего не понимал. Ранее знал каждый квадратный фут квартиры и местоположение мебели как свои пять пальцев, более того, обрел шестое чувство, позволяющее воспринимать и форму предметов обстановки, некий психический радар. И теперь этот уникальный радар говорил ему, что кухонный стол и стулья не стоят на положенных им местах, они исчезли.

Обычно, передвигаясь по квартире, он не испытывал необходимости вытягивать перед собой руки, но теперь ему пришлось вернуться к этому методу: да, знакомая мебель исчезла, но ведь что-то могло появиться на ее месте. Скоро он выяснил, что кухня совершенно пуста, как ему и указывал психический радар. Под туфлями хрустел песок и мусор.

Хулиан гордился тем, что может жить один, и у него крайне редко возникала необходимость обратиться к кому-либо за помощью. Однако странная трансформация кухни нагнала на него страха. Ему требовался зрячий человек, который мог прийти и объяснить, что здесь произошло.

Похлопав по карманам кардигана, он с облегчением обнаружил, что мобильник по-прежнему при нем. Нажал кнопку, услышал звонок, показывающий, что мобильник включен, а потом, после короткого колебания, набрал номер стойки консьержей. Падмини всегда помогала ему, не выказывая даже намека на то, что слепой вызывает у нее жалость. Хулиан терпеть не мог жалости. Набрав номер и нажав клавишу вызова, он поднес мобильник к правому уху… подержал, пока не убедился, что связи нет.

В недоумении и тревоге, но еще не запаниковав, он пошел к тому месту, где всегда была дверь в столовую, обнаружил ее. На пороге Хулиан услышал бормочущие голоса, странные и взволнованные, доносящиеся откуда-то из квартиры, хотя, кроме него, в ней никого быть не могло.

* * *

Филдинг Уделл

Мир пребывал даже в худшем состоянии, чем он представлял его в своих самых жутких прогнозах. Как выяснилось, ситуация очень уж напоминала фильм «Матрица». Все — ложь, мирная реальность проецировалась ему в мозг Правящей Элитой, но теперь их суперкомпьютер сломался, и проекции уступили место действительности. Он представлял себе накрытые куполом города, в которых последние двадцать или тридцать миллионов людей с промытым мозгом защищались от насыщенной токсинами, перегретой, покрытой льдом, зараженной радиацией, лишенной лягушек бесплодной пустыни, в которую превратилась большая часть планеты, отравленного ада, на полях и улицах которого догнивали миллиарды трупов. Но теперь он видел, что находится совсем и не в городе, не под защитой непробиваемого силового поля.

Он жил в руинах, но прочищающий мозги луч убеждал его, что он пребывает в отдельной квартире роскошного здания. Даже мебель не была настоящей, и после поломки суперкомпьютера в квартире ничего не осталось, за исключением нескольких дохлых насекомых и обрывков пожелтевшей от времени бумаги.

Подойдя к окну, вытерев со стекла пыль и посмотрев на двор тремя этажами ниже, в лунном свете Филдинг увидел не цветы, не аккуратно подстриженные зеленые изгороди и деревья, не фонтаны, а развалины и буйство дикой растительности. Разбитые чаши давно пересохших фонтанов напоминали выброшенные на берег раковины огромных размеров. Не осталось ни единого дерева. При лунном свете определить другие растения представлялось затруднительным, но он мог сказать, что раньше ничего подобного не видел. В лучшем варианте их все-таки породила природа, в худшем его глазам открылись демонические мутации. Неведомая трава волнами покачивалась над извилистой тропой, протянувшейся от двустворчатой двери на западе к восточной стене, ворота в которой вели к отдельно стоящему гаражу «Пендлтона», расположенному за основным зданием.

В другие ясные ночи Филдинг видел крышу переоборудованной пристройки для хранения карет, поднимающуюся над задней стеной двора, и крышу более высокого гаража, построенного одновременно с превращением «Белла-Висты» в «Пендлтон». Теперь обе крыши исчезли, хотя свет полной луны посеребрил бы кровельные плитки. Большие ворота висели на погнувшихся петлях, но за их бронзовыми половинами царила полнейшая темнота. Зарева городских огней не виднелось ни над крышей северного крыла, ни на востоке, где ранее находились гаражи.

Откуда бы ни привозили еду, готовилась она не в «Пиццерии Сальватино», не в других ресторанах, где он ее заказывал. Если город не существовал, а на это указывало полное отсутствие огней, тогда не существовали и заведения, предлагавшие доставку на дом разных и вкусных блюд. Эти так аппетитно пахнувшие посылки привозили жалкие прихвостни Правящей Элиты, и теперь уже не приходилось сомневаться, что все эти сэндвичи с морепродуктами, макароны с мясом, пиццы и курицы по-китайски являли собой соевую зелень с различными ароматическими добавками, обманывающими обоняние и вкусовые сосочки языка.

Филдинг не столько испугался, сколько разозлился. Его охватил праведный гнев. Все-таки его догадки основывались не на пустом месте. И жизнь наконец-то полностью подтвердила его самые невероятные предположения.

Движение во дворе привлекло его внимание. Что-то появилось из-за поворота извилистой тропы, существо, ранее скрытое растительностью. Филдинг непроизвольно зашипел сквозь сжатые зубы. Он не знал, что за чудовище шло по тропе, но интуитивно понял, что оно враждебно к людям и злое.

Бледное, но не просто бледное, а светящееся изнутри (именно светящееся, а не отражающее или излучающее свет) пульсирующими оттенками желтого и зеленого — размером со льва, но ростом почти с человека, оно, казалось, кралось на мясистых лапах, формой и строением напоминающих лапки ложнокузнечика. Загадочное свечение открывало более темные внутренние органы. Тело — последовательность надутых пузырей — напомнило Филдингу ленточного червя. Тварь двигалась неспешно, но он нисколько не сомневался, что она может резко прибавить в скорости, завидев добычу. Пока же неведомый зверь сосредоточил все внимание на тропе, вероятно, шел по следу.

Такого страшного монстра Филдинг не смог бы представить себе и за тысячу лет кошмарных снов, он ужасал даже больше, чем тираннозавр, появись тот во дворе «Пендлтона» с разинутой пастью и сверкая длиннющими зубами. Филдинг подумал о далеких звездах, о бескрайних просторах космоса, о путешествиях протяженностью в десятки световых лет, потому что существо, которое он видел во дворе «Пендлтона», не могло родиться на Земле. Он содрогнулся телом и душой, ладони стали влажными и холодными, словно решимость, которая поддерживала его все эти долгие годы исследований, теперь вытекала из него.

И пока Филдинг смотрел на эту отвратительную тварь, словно кролик, зачарованный неожиданной встречей с гремучей змеей, существо подняло что-то, напоминающее голову, бесформенную массу, лишенную лево-правой симметрии, свойственной всем животным, созданным природой. А когда эта голова повернулась к Филдингу, он увидел, что морда не только предельно мерзкая, но и являет собой маску абсолютного зла.

Возможно, тварь смотрела всего лишь на луну, как лунатик, во сне покинувший кровать и подошедший к окну, но Филдинг верил, что взгляд твари устремлен на него и только на него, а три светящихся серебром круга, расположенных посреди бесформенной массы, на самом деле глаза. Выйдя из транса, Филдинг отступил от грязного окна, чтобы более не видеть двор, абсолютно уверенный, что ему наконец-то удалось столкнуться лицом к лицу с представителем Правящей Элиты.

* * *

Сайлес Кинсли

В неприятном желтом свете, с масляными тенями, отступающими от луча фонаря, создавалось ощущение, что просторное помещение находится под водой, и свет проникает в него, пройдя немалую толщу воды. Сломанная и заржавевшая центральная отопительно-охладительная установка напоминала двигатель затонувшего корабля, пробывшего много лет на дне океана.

В помещении стояла тишина, нарушаемая только легким шорохом, возможно, вызываемым сквозняком в другой части здания и разносимым по лабиринту труб, в которых более не текла вода для нагрева или охлаждения. Учитывая обстоятельства, Сайлес не мог отделаться и от другой, более тревожной версии: он слышит не шорох воздуха, а шепот людей, следящих за ним из-за давно обездвиженных машин. Может, совсем и не людей — существ, похожих на тварь, которую в 1973 году видел Перри Кайзер. Монстра, заговорившего с Перри измученным голосом пропавшего маляра.

С пистолетом охранника в руке, Сайлес продвигался в глубь лабиринта. Он понимал, что нужно узнать как можно больше о сложившейся ситуации. Если бы он позволил страху взять верх, ему пришлось бы принимать решения, основываясь на эмоциях, а не на здравом смысле, и едва ли он мог выбрать более короткий путь к смерти.

Сливное отверстие в помещении ЦООУ представляло собой канал, по которому периодически происходил мощный выброс магнитной — или какой-то другой — энергии, и ее хватало, чтобы временно слить воедино настоящее и будущее. Адвокатская интуиция Сайлеса предполагала, что именно здесь, в эпицентре, а не где-то еще, он найдет наиболее важные улики, которые, сложившись в цепь доказательств, помогут ему и его соседям избежать смертного приговора.

Луч фонаря упал на один из теплообменников. Тонкий металлический корпус пробили пули. Некоторые дырки пауки заплели паутиной. Возможно, на отверстия большего диаметра сил у них не хватило бы. Чем дальше уходил от двери Сайлес, тем больше находил дыр от пуль и вмятин от рикошетов. Попадались и приборы, развороченные пулями. В одном месте он увидел россыпь медных гильз, сначала десятки, потом сотни. Он старался не наступать на них, но некоторые все-таки задел, и они откатились, стукаясь о другие, издавая мелодичный звук маленьких колокольчиков.

Он ожидал вскорости найти останки сражающихся за ближайшим поворотом или за следующим и не ошибся. Нашел, но не человеческие. В проходе между бойлерами и водоумягчителями рядом друг с другом лежали два скелета, которым не хватало угловатости и шишковатых суставов, свойственных человеку. Кости не валялись на полу, словно небрежно брошенные после завершения древнего танца. Даже в смерти эти кости выглядели грациозно, плавные, как линии мастера каллиграфии, создавшего шедевр визуального искусства из предложений рукописного текста. Ростом в семь футов. Двуногие. С дополнительными пальцами на руках и ногах. Первый и шестой пальцы на конечностях длиной превосходили четыре остальных. Черепа напоминали большие футбольные мячи, без височных вмятин. Длинные и сильные челюсти предназначались для того, чтобы кусать, размеры зубов впечатляли. Черепа, казалось, улыбались акульим оскалом.

Луч фонаря также показал, что кости не белые — серые, даже зубы и те серые. Такое единообразие говорило о том, что они были серыми всегда, не выцвели по прошествии времени и не приобрели этот цвет при разложении плоти. Наклонившись и подняв одну из рук, Сайлес почувствовал, что эти кости легче человеческих. А когда отпустил, рука стукнулась о бетон чуть ли не с металлическим звуком.

Недалеко от первых двух скелетов он нашел еще три таких же. По костям мог с уверенностью предполагать, что эти существа — сильные, сообразительные и очень быстрые. Даже в смерти их зубы говорили о том, что перед ним хищники.

Наконец в юго-западном углу длинной комнаты он нашел четырнадцать человеческих скелетов, сидящих спинами к стене, десять взрослых и четверо детей. На костях не осталось плоти, из-за постоянной влажности истлела и одежда. Бетонный пол вокруг скелетов потемнел, впитав жидкость разлагающейся плоти. Хотя эти несчастные умерли давным-давно, Сайлес подумал, что все еще улавливает слабый запах гниения, возможно, навечно поселившийся в этом углу.

Один из взрослых скелетов сидел, сунув в рот дуло помпового ружья с пистолетной рукояткой. Оно там осталось после того, как заряд дроби разнес ему затылок. Еще двое взрослых лежали с помповиками. Пятна на стене заставили Сайлеса приглядеться к каждому скелету, и у всех он обнаружил в затылке выходное отверстие пули. Здесь, в подвале, комнате без единого окна, они приняли последний бой с хищниками… и оставили последние патроны для себя. Взрослые, вероятно, убили детей первыми, чтобы спасти от мучений, которые могли причинить им хищники.

Возможно, эти люди были последними жильцами «Пендлтона», до того, как здание превратилось в руины. И теперь Сайлес более не мог уклоняться от вопроса, который ему очень уж не хотелось задавать себе, не мог откладывать поход наверх в поисках ответа: если этот величественный дом был обречен на такой горький конец и если по его коридорам и комнатам бродили фантастические чудовища неизвестного происхождения, что случилось с остальным миром?

ОДНО

Я — Одно, и я вижу все.

Но слепой мужчина в квартире «1 — А» слеп во многом, как и все человеческие существа, даже те, у которых с глазами все в порядке. Они не видят собственной глупости, собственного невежества, собственной истории, будущего, которое создают для себя. Будущего, рожденного из ненависти к себе.

Даже те, кто знает, что двадцать уникальных констант гарантируют вселенную, которая может поддерживать жизнь, те, кто понимает умом и интуитивно, что человечество уникально и его должна ждать великая судьба, даже они способны ненавидеть не только других людей, но и все человечество в целом. Некоторые выказывают такую ненависть к себе подобным, что грезят о мире без человечества, и грезы эти их безмерно радуют.

Консьержка к таким не принадлежит, но она умрет вместе с остальными, вместе с миллиардами, которые уйдут между ее настоящим и моим настоящим, которое и ее будущее. Она могла бы далеко пойти в отельном бизнесе, но материальный успех, за которым она гонится, не придаст ее жизни смысла. Она из тех, кто, не попав в мое королевство, мог бы постичь этот смысл в свое время. Могла бы стать одной из тех, кто выступает против мизантропов, против человеконенавистников, чтобы спасти человечество. Но таких, как эта женщина, слишком мало, слишком мало тех, кто обладает ее интуицией, энергией, нежностью сердца. Если человечество хочет выжить, оно не может позволить себе потерять даже одного из таких, как эта консьержка. Но теперь она моя.

Глава 27

ЗДЕСЬ И ТАМ

Бейли Хокс

Бейли наблюдал, как Дайм скрылся в своей квартире. Ему всегда казалось, что с этим парнем что-то не так. Может, потрясение от случившегося уже сломало его, пусть это и означало, что психика у него менее гибкая, чем у юного Уинни. Дайм никогда не выказывал интереса к другим жильцам «Пендлтона», никогда не соглашался войти в состав совета директоров или каких-то комитетов, никогда не посещал рождественскую вечеринку, которая проводилась в банкетном зале. Он мог поговорить с тобой при встрече в коридоре или в вестибюле, но разговорчивым считался лишь в сравнении с монахом, давшим обет молчания.

И по «Пендлтону» он ходил с пистолетом. Расстрелял два необычных синих экрана, отсутствовавших в коридоре до события, которое Туайла Трейхерн назвала «прыжком». И когда Бейли высказался в том смысле, что наилучший вариант — собрать всех жильцов и держаться вместе, Дайм с ним не согласился, да еще тоном, который не так уж и отличался от враждебного. А одна его фраза: «Что идет вверх, не может идти вниз, если определиться, что такое низ», — вообще прозвучала бессмыслицей.

Бейли решил, что начать сбор жильцов им следует с южного крыла третьего этажа, а потом двинуться вниз и вернуться в это северное крыло в самом конце, чтобы дать Дайму время взять себя в руки, исходя из предположения, что подобное возможно. В любом случае Бернард Абронович, который жил один в квартире «3-Д», находился в больнице, а потому не отправлялся вместе с ними в путешествие во времени. Сенатор Блэндон из квартиры «3-Г» к этому времени обычно уже успевал набраться и мог оказаться еще менее общительным, чем Микки Дайм. Поэтому и к политику, судя по всему, заходить следовало в последнюю очередь.

— И что все это значит? — спросил Кирби Игнис, вероятно, вышедший из квартиры сестер Капп следом за Бейли и услышавший его разговор с Даймом.

— Не знаю. Мы дадим ему время адаптироваться, успокоиться. Сначала пройдемся по южному крылу. Посмотрим, дома ли Сайлес.

Квартира адвоката располагалась на углу, рядом с квартирой сестер Капп. Бейли нажал на кнопку звонка, но не услышал мелодичной трели. Не ответили и на стук в дверь. Дверь они нашли открытой — замок не работал — и после того, как Сайлес не ответил на вопрос Бейли: «Кто-нибудь дома?» — он и Кирби переступили порог квартиры старика.

Кирби держал в руке фонарик, который позаимствовал у Туайлы Трейхерн, то есть женщины и дети остались с фонариком Спаркл и пистолетом Марты. Помня торопливое описание чудовищ, которых видели женщины, помня демона из буфетной, с которым столкнулась Салли, да и таинственного пловца, которого он лично видел рано утром в бассейне, Бейли обеими руками сжимал рукоятку «беретты» калибра 9 мм.

Как и во всех других комнатах, где они побывали после прыжка, в квартире адвоката мебель отсутствовала, зато хватало грязи, мусора, плесени и светящихся грибов, желтоватый свет которых наводил на мысли об умирающем солнце. Кирби не служил ни в армии, ни в полиции, но ему хватало ума, чтобы понять, чем обусловлено поведение его напарника. От него требовался лишь анализ ситуации, и он не путался под ногами у Бейли. Вел себя так, будто они давно уже работали в паре. Поэтому осмотр комнат много времени у них не занял.

Приближаясь к последнему, еще не осмотренному помещению, ванной комнате, примыкающей к спальне, они увидели через открытую дверь грязно-желтое свечение. Запах плесени, который повсюду преследовал их в этом «Пендлтоне», с каждым шагом становился все более резким и неприятным. Остановившись на пороге, они направили луч фонаря внутрь и увидели нечто вроде абстрактной инсталляции, созданной безумным скульптором: светло-зеленые, с черными пятнами змееподобные формы, вытянувшиеся вдоль стен. Неподвижные, но зловещие, словно парализованные в момент совокупления, переплетающиеся не только вдоль вертикальных поверхностей, но и занявшие часть пола, превратив ее в змеиное гнездо. В нескольких местах на этом отвратительном переплетение росли кучки грибов, в тех же цветах, некоторые размером с кулак Бейли, другие — в два кулака, на толстых ножках, со шляпками в форме колокола.

— Две различные формы, но единый организм, — заметил Кирби Игнис.

— Организм? Вы хотите сказать, это животное?

— Грибы — это организм. По моему разумению, это грибы.

— С подвижностью у них, надеюсь, не очень, в отличие от тварей, которых видели другие.

— Я бы не советовал заходить туда, чтобы это выяснить.

И хотя змеевидные грибы внезапно не обрели подвижность, они начали пульсировать, словно сквозь них проходили какие-то комки, действительно напоминая змей, проглатывающих мышь за мышью.

* * *

Том Трэн

В черном виниловом плаще и широкополой шляпе, надежно защищающих от дождя, Том Трэн вышел из переоборудованной пристройки для хранения карет, закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов по вымощенной камнем дорожке, и гроза прекратилась, как по мановению волшебной палочки. Дождь более не лил, брусчатка высохла, по ясному, звездному небу плыла полная луна.

В крайнем недоумении — со шляпы и плаща на брусчатку падали капли воды — Том развернулся… и увидел, что пристройки для хранения карет больше нет, так же, как нового, больших размеров, отдельно стоящего гаража. Мощеная дорожка вела к воротам в высокой, восьмифутовой стене, за которой находился двор. К счастью, и стена, и ворота остались на прежних местах, только бронзовые ворота лишились многих декоративных деталей и висели на погнувшихся, наполовину вывернутых петлях.

Тут же Том осознал, что исчезли не только пристройка и гараж, но и здания, построенные на вершине и склоне Холма Теней. Ни единого огонька не горело в восточной части города… потому что ее больше не существовало. Черная ночь простиралась на восток, подсвеченная только молочным лунным светом, влажным и туманным.

Еще ребенком Том Трэн узнал, что у смерти много нарядов, не только черная ряса с капюшоном, и прячется она за множеством лиц. Смерть везде, имя ей — легион, и ускользнуть от ее ока не под силу никому, но в некоторых местах ее можно встретить чаще, чем в других. И Том чувствовал, что на востоке, в этом море темноты, которую не нарушал ни один огонек, прячутся бесчисленные орды смертей и каждое поле и лес — место убийства.

Приглядевшись к ближайшей створке ворот, Том увидел, что средняя петля вырвана из стены с мясом, а две другие сильно проржавели. «Пендлтон», похоже, простоял заброшенным многие десятилетия, и Том в ужасе задался вопросом, а не увидит ли он, посмотревшись в зеркало, глубокого старика?

Ландшафтные фонари не подсвечивали двор, а окна трех крыльев «Пендлтона» светились не так ярко, как обычно, да еще каким-то грязно-желтоватым светом, чего раньше не случалось. Деревья исчезли, фонтаны разрушились, зато хватало растений, принадлежность которых к тому или иному виду при лунном свете он определить не мог.

Том явно чувствовал себя не в своей тарелке в мире, где внезапно стал чужаком. Дрожащий и сбитый с толку, он плелся по тропе, как персонаж одной из народных сказок о духах, призраках и богах, которые рассказывала ему мать много лет тому назад в далеком Вьетнаме. Он будто перенесся в «Поиски страны Счастья», или в «Магический камень ворона», или в «Дом вечности». Какие-то растения, напоминающие высокий бамбук, но с более толстым и не таким твердым стволом и дыхательными корнями, тут и там нависали над тропой. Всякий раз, когда один из этих болтающихся корней касался его лица, возникало ощущение, что корень этот — некое животное, поглаживающее щеку или оплетающее ухо. Трэн отбрасывал его, холодея от ужаса, содрогаясь.

Он добрался до двери между двором и западным коридором — она находилась напротив внутренней двери вестибюля, — достал ключи из кармана плаща, и уже собирался войти в «Пендлтон», когда услышал за спиной странный шум, словно кто-то с шумом выдыхал воздух, при этом шипя. Этот шум сопровождали не менее странные стучаще-скребущие звуки. Казалось, усталая лошадь шла к нему, сначала ставя копыта на землю, а потом волоча ноги, словно не знала, сможет ли она еще раз поднять их.

Повернувшись к залитой лунным светом тропе, Том не увидел ничего такого, что могло бы издавать подобные звуки, но его внимание привлекло движение в окне третьего этажа южного крыла. Подсвеченное желтоватым светом, к стеклу прижималось бледное лицо Филдинга Уделла, который, возможно, и не замечал Тома. В этот самый момент Уделл среагировал на что-то, увиденное на тропе ближе к воротам, а стуки и поскребывание прекратились. Шипение и шумное дыхание, однако, остались, хотя и чуть изменили тональность. Внезапно, определенно выказывая испуг, Уделл отшатнулся от окна. Мгновением позже с тропы до Тома вновь донеслись стучаще-скребущие звуки. Нечто, испугавшее Уделла, теперь приближалось к Тому, по-прежнему скрытое высокой растительностью и одним или двумя поворотами тропы.

Том вновь повернулся к двери, вставил ключ в замочную скважину… и обнаружил, что замок не открывается. Пошебуршил ключом, вытащил, снова вставил, но ничего не изменилось. Или замок заржавел, или за прошедшие годы его заменили.

За спиной Тома раздался крик, пронзительный, как вопль ребенка, нетерпеливого и вздорного ребенка, и, когда Том повернулся, чтобы лицом к лицу встретить идущего по тропе, последовал второй крик, более злобный, чем первый… и жаждущий. В тридцати футах от Тома из-за поворота, продираясь сквозь растительность, нависшую над тропой, появилось существо о шести ногах, ростом с Тома и как минимум в два раза превосходящее его весом.

То ли открылись ворота ада, то ли Том сошел с ума, но такой монстр если и мог жить за пределами преисподней, то лишь в горячечных фантазиях паранойяльного психопата.

* * *

Хулиан Санчес

Пересекая столовую, Хулиан сразу понял, что и в этой комнате мебели нет. Во-первых, с пола исчез ковер, во-вторых, эхо шагов по выложенному плитами известняка полу отражалось от стен иначе, чем в обставленной комнате.

Голоса, которые он слышал мгновениями раньше, смолкли. Он остановился, прислушиваясь. С помощью психического радара Хулиан мог определять местоположение окружающей его мебели, а не менее надежная интуиция позволяла ему узнавать о присутствии других живых существ. Даже стоящий на месте человек издавал звуки, которые не могли укрыться от Хулиана. Переминался с ноги на ногу, дышал, облизывал губы, у него тикали часы… но, если исключить звуки, источником которых служил он сам, в комнате царила тишина.

Хулиан не родился слепым. Зрения он лишился в одиннадцать лет, когда обнаруженная у него ретинобластома потребовала удаления обоих глазных яблок. Соответственно, у него остались зрительные воспоминания, которые позволяли ему создавать ментальные образы и даже общую картину — включая и цвета, — отталкиваясь от той информации, что он получал от четырех остальных органов чувств. Кружа по квартире, мысленным взором он видел каждую комнату в мельчайших деталях, хотя на самом деле попал сюда после долгих лет слепоты.

Однако недавно происшедшее необъяснимое изменение более не позволяло ему визуализировать собственную квартиру. Ощущение пустоты, грязь и мусор на полу, запахи сырости и плесени, другие, не менее неприятные, коренным образом изменили эти комнаты, вот он и не мог представить их себе, как не смог бы этого сделать человек, слепой от рождения и лишенный зрительных воспоминаний.

Когда Хулиан осторожно вышел в гостиную, бормочущие голоса послышались вновь. Говорили они на иностранном языке, идентифицировать который он не мог. Ранее в голосах слышалась спешность, словно они торопились о чем-то предупредить. Теперь к спешности добавилась и сварливость. Хулиан представил себе с десяток человек, может, даже больше, их голоса доносились до него со всех сторон, словно его окружил некий конклав, собравшийся с тем, чтобы изучать его, анализировать, судить.

— Кто здесь? — спросил он. — Кто вы? Чего хотите?

Голоса вроде бы надвинулись на него, но при этом четкости в них не прибавилось, и создавалось ощущение, что доносятся они через стену или закрытую дверь.

Выйдя, как ему казалось, на середину комнаты и не найдя по пути никакой мебели, Хулиан спросил уже громче, чем в первый раз:

— Кто вы? Чего хотите?

В первые год или два после операции он чувствовал себя уязвимым и чрезмерно тревожился из-за того, что может с ним случиться из-за слепоты. Но нельзя жить в постоянном страхе, бояться в любой момент упасть или подвергнуться внезапному нападению; страх этот постепенно сходит на нет. После сорока лет, проведенных в кромешной тьме, он, конечно, не чувствовал себя неуязвимым, но полагал, что находится в относительной безопасности, исходил из того, что самое худшее случилось с ним в одиннадцать лет.

Внезапно внутри у него все похолодело, а волосы на затылке встали дыбом: страх, казалось бы, ушедший навсегда, вернулся. В сварливых голосах появились и усилились угрожающие нотки, и вновь он почувствовал, что они слишком близко, так близко, что он может коснуться говоривших, протянув руку. И Хулиан протянул руку, чтобы обнаружить, что он миновал середину комнаты, не подозревая об этом: его рука коснулась стены.

Штукатурка вибрировала в такт звуковых волн сердитых голосов, словно шли они из стены.

* * *

Салли Холландер

Лишенная всех эмоций, она по-прежнему лежала на полу кухни, разрозненные образы, связанные с покидающими ее личностными особенностями, вспыхивали на практически лишенном света, затонувшем ландшафте ее разума. Она словно смотрела вверх со дна пруда, через воду на ночное небо, и образы формировались из крупных капель света, падающих, как дождь. Каждая капля вспыхивала цветами и образами, когда разбивалась о поверхность пруда и растворялась в ней. Каждая сцена с мгновение сверкала, словно картинка в калейдоскопе, чтобы потом смениться темнотой. Знакомые лица, которые она уже не могла связать с фамилиями, места, которые узнавала, не помня, где они находятся, события, произошедшие то ли часом, то ли днем, то ли десятью годами ранее, сменяли друг друга на поверхности пруда, сначала цветные, но быстро становившиеся черно-белыми и серыми.

И когда она все глубже погружалась в донный ил, где ей и предстояло упокоиться, когда цвета во вспыхивающих образах не осталось вовсе, когда сознание уже почти угасло, внезапное томительно-нежное желание охватило ее, острая ностальгия по тому, чего вспомнить она уже не могла, тому, что — она это чувствовала — уходило от нее навсегда, а с этим желанием возникла яростная любовь к свету, к жизни, к звукам и запахам, вкусовым ощущениям и видам. Чувства эти нарастали, и ей казалось, что сейчас они ее разорвут… а потом они ушли.

Больше она никаких эмоций не ощущала. Внутри все стало черным, не осталось ни устремлений, ни целей, но через какое-то время у нее возникло желание, одно-единственное — убивать. Из прежней Салли она превратилась в существо без прошлого и пола. Серый, невероятно быстрый демон трансформировал ее в себе подобного, и теперь все они носили одно и то же имя: Опустошение. Оно поднялось. Оно огляделось. Оно начало искать.

* * *

Бейли Хокс

С порога ванной комнаты Сайлеса Кинсли Бейли наблюдал, как в свете фонарика пульсируют змееподобные организмы. Кирби Игнис назвал эти движения перистальтикой. По мере того как частота пульсаций увеличивалась, в активную фазу вошли и грибы-поганки с куполообразными шляпками. Кожица с их макушек начала расходиться, и вскоре шляпки уже выглядели головками налитых кровью членов с оттянутой крайней плотью, готовых к семяизвержению. Одновременно Бейли и Кирби поняли, что все это означает. «Назад», — вырвалось у Бейли. «Они сейчас выбросят споры», — объяснил Кирби. И они быстро отступили от порога, через спальню, к открытой двери, где остановились, чтобы посмотреть, не собираются ли грибы покинуть уютную ванную комнату и последовать за ними. Но грибы либо не располагали органами передвижения, либо охота за людьми не входила в их планы, потому что ни один змееподобный гриб из ванны не выполз.

В коридоре, после того как оба покинули квартиру Сайлеса, Бейли закрыл дверь, сожалея, что не может запереть ее на замок или приставить к ней стул. В пустых комнатах «Пендлтона», откуда, очевидно, вынесли все, пусть и по непонятным пока причинам, они не могли найти ни гвоздей, ни молотков, чтобы наглухо забить двери помещений, где обитали подобные твари, либо создать убежище, в которое не сможет проникнуть ничто смертоносное.

* * *

Том Трэн

Лучась тусклым внутренним светом, чудовище напоминало массивный клубень-мутант, выросший под землей, в радиоактивной почве, покрывшийся злокачественными опухолями, поначалу питавшийся минералами, но потом переключившийся на насекомых и червей, встроивший в себя их ДНК и со временем обретший сегментированное тело и отрастивший лапы, отвратительные клешни и пару роговых жвал, чтобы кусать и отрывать. Возможно, подумал Том, он видит перед собой какую-то инопланетную форму жизни, упавшую на Землю в метеорите, с самого начала обладающую самосознанием. А может, эта тварь обрела самосознание постепенно, живя у самой поверхности, как паук под крышкой люка, кормясь зазевавшимися крысами, кроликами, собаками, даже детьми, особенно детьми, и ее логово теперь больше напоминало братскую могилу. Пожирая их, тварь встраивала в себя их ДНК, мозг ее становился все больше, решал все более сложные задачи, и наконец этот монстр выбрался на поверхность бог знает с какой целью.

Тварь вновь взвыла пронзительным голосом сердитого, капризного ребенка. И Том не мог прочесть ее намерений в трех сверкающих серебристых глазах, хотя видел в них тот же голод, который слышался в пронзительном голосе.

Асимметричность строения чудовища и странные черты морды, напоминающей сборную солянку, говорили о том, что в его предках — множество видов, предполагалось, что эффективно такой организм функционировать не может, от природы он неповоротлив, в движениях неуклюж. Том уже собрался броситься к чудовищу, проскочить мимо, покинуть тропу и удирать сквозь густую растительность к восточным воротам. Он вдруг вновь стал мальчиком, быстрым, как ветер в горах, страх вернул его в детство, когда слабость рук компенсировалась быстротой ног, умом и неутомимостью. Но, прежде чем Том успел сдвинуться с места, монстр рванулся к нему, шипя и тяжело дыша, чуть ли не мгновенно вдвое сократив разделявшие их тридцать футов. Очевидно, Том ошибся, предположив, что монстр неповоротлив и неуклюж. Но тот вновь остановился, изучающе глядя на Тома. Похоже, никогда не видел такого зверя.

Том не услышал, как позади него щелкнул врезной замок, не услышал, как открылась дверь. Испуганно вскрикнул, когда сзади кто-то ухватил его за руку, не в силах поверить, что его хотят спасти, скорее ожидая, что за спиной появилось нечто не менее страшное, чем монстр, который стоял перед ним на тропе. Частые удары сердца так громко отдавались в ушах, что он едва расслышал слова, произнесенные голосом Падмини Барати: «Быстро! В дом!» Но он все-таки услышал ее, повернулся к ней и проскочил мимо нее в дверь.

Падмини тут же захлопнула ее и повернула барашек врезного замка.

Повернувшись лицом ко двору, Том безмерно обрадовался тому, что двустворчатая дверь из бронзы, а не из дерева, поскольку пришелец из преисподней стоял на прежнем месте. В желтоватом свете, сочащемся сквозь стеклянные панели двери, выглядел он не менее жутко, вроде бы покрытый блестящей молочной пленкой, с выпирающими через нее внутренними органами.

Серебристые глаза не отрывались от Тома, жвалы шевелились, словно чудовище представляло себе, каков он на вкус, и Том подумал, что темные образования внутри полупрозрачного тела, эти непроницаемые для света комки, возможно, мелкие животные, проглоченные монстром и находящиеся теперь в его пищеварительном тракте, чем-то похожи на тела, сброшенные в братскую могилу рядом с Нячангом.[423] Именно такая тварь и могла там ожить — или превратиться в ожившую противоположность жизни… глубоко зарытую в человеческий компост и перегной вьетнамских джунглей в Нячанге. Тварь эта никогда не рождалась, но обрела сознание в темноте, в продуктах разложения, в тепле, которое вырабатывается при разложении, и являла собой ужас Нячанга, обретший видимую, символическую форму. И теперь она пришла за Трэном Ван Лангом, известным ныне как Том Трэн, прожившим уже сорок пять лет и десятилетним мальчишкой видевшим эту бойню на открытом воздухе, когда десятки тысяч мужчин, женщин и детей расстреляли из пулеметов в длинном пруду, осушенном от воды, и еще не засыпали толстым слоем земли. Вместе с отцом он быстро обогнул край этой общей могилы и скрылся среди деревьев до того, как власти вернулись с бульдозерами: торопясь начать бойню, убийцы не успели доставить машины сюда заранее. За спинами беглецов джунгли окружили место бойни, молчаливый зеленый свидетель трагедии.

— Оно даже не пытается проникнуть внутрь, — отметила Падмини.

Том и сам ожидал, что чудовище начнет ломиться в дверь, но этого не произошло. Не стало оно и бить стекла клешнями.

— Почему оно не пытается?

Чудовище отвернулось от двери и ушло по извилистой тропе.

— Должно быть, оно все-таки не из Нячанга, — решил Том.

— Что?

— Нячанг никогда не перестанет охотиться за мной.

И хотя страх уходил по мере того, как замедлялось сердцебиение, холод пронзил Тома, словно сосулька, упавшая с высокого карниза, и его затрясло.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Термин déja vu не годился для описания его ощущений. Кирби точно знал, что никогда не бывал здесь, в схожей ситуации, в этом «Пендлтоне» будущего. И однако, при всей экстраординарности этих событий, он не мог заявить, что они абсолютно чужды ему и находятся за пределами понимания. Увиденное его удивляло, но, странное дело, не шокировало. Несмотря на столь необычные и кардинальные изменения, которые претерпел мир, все вокруг представлялось ему знакомым, или, если не знакомым, то в принципе объяснимым. Пока он еще ничего не мог объяснить, но чувствовал, как осознание растет в нем, словно коралловый риф теории, хотя еще и не знал, когда верхушка рифа появится над поверхностью. Открывшийся его глазам хаос мог быть только видимостью, а логическая причинно-следственная связь и рациональное объяснение просто ждали, когда их откроют.

Он и Бейли оставили женщин и детей с одним пистолетом и одним фонариком в квартире сестер Капп. Встреча с выбрасывающей споры колонией грибов в ванной комнате квартиры Кинсли показала, что возможны ситуации, когда быстрая реакция — гарантия выживания, но с увеличением численности поисковой группы скорость реагирования только падала.

В южное крыло третьего этажа они попали через черный ход квартиры Капп. Подвешенный под потолком телевизор на стыке короткого и длинного коридоров не мерцал синим светом. Экран разбили так давно, что в трубке успела обжиться колония светящихся грибов.

По левую руку они увидели открытые двери лифта. Под синим потолочным светом кабина блестела нержавеющей сталью. Кирби Игнис всегда воспринимал пустующую кабину лифта как приглашение проехаться. Но, помня рассказ Уинни и собственную встречу с забрызганным кровью дворецким, который вышел из северного лифта 1935 года, незадолго до прыжка в будущее, он на некоторое время отдал предпочтение лестнице.

Справа от них находилась верхняя часть двухэтажной квартиры Гэри Дея, дверь располагалась напротив южного лифта. Ее вышибли, и она лежала за порогом, треснувшая и покрытая ровным слоем пыли. Петли с мясом вырвали из дверной коробки. В 2011 году Гэри отправился в Сингапур, так что прыжок не мог перенести его вместе с ними в этот «Пендлтон».

Тем не менее, входя на верхний этаж квартиры «3-Б», где, как и везде, хватало светящихся грибов, Бейли неоднократно спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — пока они пересекали прихожую, чтобы попасть в гостиную. Слова эхом отдавались от стен других комнат и слетали по лестнице, ведущей на нижний этаж, но никто не отозвался.

За западными окнами лежала равнина, покрытая светящейся травой, и стояли деревья со стволами-цилиндрами и черными ветвями, сверху подсвечиваемые луной, а снизу — лугом. Тревожило, что этот мир будущего очень уж отличался от мира прошлого, причем не ландшафтом, а чем-то фундаментальным.

Красота — это истина, истинная красота. Философы из столетия в столетие твердили, что красота — доказательство замысла высшей силы, потому что живые существа могли функционировать и уродливыми. Если животные — включая и людей — просто машины из мяса, а растения — машины из целлюлозы и хлорофилла, созданные слепой и лишенной разума природой, если ландшафты формировались геологическими процессами, а не Великим Инженером, тогда они не приковывали бы взгляд, и из этого следовало, что красота — изъявление благоволения, дар миру.

Кирби не удосужился составить определенное мнение относительно связи красоты и божественного в мире, который покинул. Но ему казалось, пока он смотрел на равнину из окон квартиры Гэри Дея, что в этом мире радующее глаз не хорошее и настоящее, а злобное и обманчивое. К этой равнине взгляд притягивала не истинная гармония, которая как раз и отсутствовала, а ее загадочность. Там мог обитать кто угодно, там могло случиться что угодно, и это крайне привлекало дикарскую сторону человеческого сердца, которую старый мир подавил в интересах цивилизации. Равнина зачаровывала своей бескрайностью, влекла, предоставляя возможность проявить силу, обещала полную свободу, свободу безумия, пусть и не исключала, что свобода эта может привести к гибели.

С высоты ритмичное покачивание травы предлагало удивительные приключения, но Кирби подозревал, что такая прогулка будет очень короткой и закончится мучительной смертью.

Несмотря на внешность доброго дедушки, он относился к ворчунам, находившим человечество — целиком, не отдельных личностей — крайне глупым, эгоистичным, жадным и завистливым. В большинстве своем люди любили власть, не брезговали насилием, потребляли и мусорили. Кирби часто думал, что мир стал бы куда лучшим местом, будь собаки самыми интеллектуальными его обитателями. Он не грустил по исчезнувшему городу, зная, что города прекрасны только с большого расстояния, но в той или иной степени отвратительны вблизи. Однако он видел перед собой мир без городов, без людей, но так же и без собак и других невинных существ. Этот мир не превратился в рай, здесь царило зло.

— Не думаю, что мы должны обследовать каждую комнату, — нарушил затянувшуюся паузу Бейли. — Если в квартире кто-то будет, он откликнется сразу. Тщательным поиском мы отыщем только экспонаты кунсткамеры, и ради этого нам нет нужды подвергать себя риску.

Выйдя из квартиры Гэри Дея, они обнаружили, что двери лифта по-прежнему открыты, кабина пуста, но из нее доносятся голоса, бормочущие на незнакомом языке… или скорее из шахты, по которой она перемещалась. Звучали они, как и описывал Бейли: зловещие, спешащие сообщить что-то важное, угрожающие. В мире прошлого говорить могли только люди, но Кирби заподозрил, что эти голоса людям как раз и не принадлежат.

Когда они обогнули угол и вышли в длинный коридор, синий экран мерцал в дальнем его конце, хотя компьютерный голос тревогу не поднимал.

По левую руку находились две квартиры. Первая принадлежала Маку и Шелли Ривс. Кирби не располагал временем, чтобы часто слушать радио, но раз или два попадал на шоу Ривсов, и программа ему понравилась.

Дверь они нашли открытой. Две комнаты выглядели такими же пустыми, как и везде. Никто не ответил на голос Бейли.

— Они, наверное, поехали в театр или обедали, когда произошел прыжок, — предположил Кирби.

— Будем на это надеяться.

Когда они подходили к двери квартиры «3–3», в которой жил Филдинг Уделл, синий экран заговорил: «Двое взрослых мужчин. Над землей. Третий этаж. Южный коридор. Уничтожить. Уничтожить».

Последовав примеру Микки Дейла, Бейли пристрелил экран.

— Какая-то охранная система? — спросил Кирби.

— Похоже на то.

— Зачем она в заброшенном здании?

— Понятия не имею.

— Думаете, здесь есть кому откликнуться на этот приказ?

— Пока я могу сказать, что нет. Но только пока.

У квартиры Филдинга Уделла они встретили запертую дверь. Звонок не работал. Бейли громко постучал. Ему не ответили.

— Мистер Уделл! — крикнул Бейли через дверь. — Мистер Уделл. Это Бейли Хокс. Я живу в квартире «2-В». — Он подождал, потом добавил: — Мистер Уделл. Мы собираемся в квартире сестер Капп, чтобы вместе справиться с этой напастью.

И на это ответило молчание.

— Может, он находился вне дома, когда это произошло? — спросил Кирби.

— Не думаю, что он часто покидает квартиру.

— Вы хотите взломать дверь, посмотреть, не случилось ли с ним чего?

Бейли на мгновение задумался.

— Вы знаете этого человека?

— Виделся с ним раз или два.

— Он довольно чудаковатый.

— Можно сказать и так, — согласился Кирби.

— Я думаю, а вдруг он, как я и Марта, к моменту прыжка вооружился пистолетом. Если мы вломимся в квартиру, а Уделл вооружен, он может начать стрелять, или я, или мы оба.

Они пошли к южной лестнице в западном конце коридора и спустились на второй этаж.

* * *

Свидетель

Он стоял то ли в библиотеке, то ли в кабинете, рядом с открытой дверью в гостиную, слушая женщин, помогающих друг другу не терять присутствия духа.

Через коммуникатор охранной системы в правом ухе он слышал сигналы тревоги и требование уничтожить всякий раз, когда они звучали. Когда-то, в далеком прошлом, Свидетель входил в число тех, кто совершал требуемые убийства. Те немногие, кто пережил Погром, а потом и Зачистку, стремились найти убежище в «Пендлтоне», если оказывались в непосредственной близости от величественного особняка, потому что только это здание, казалось, служило убежищем в переменившемся мире. Но стены особняка становились для этих людей стенами западни. Свидетель производил благоприятное впечатление на оборванных и настороженных выживших, потому что выглядел как все они, а не как Опустошение. Численность Опустошений, когда-то составлявшая миллионы, в те дни уменьшилась до нескольких, потому что они давно и тщательно вырезали человечество и теперь необходимость в услугах большинства из них отпала. Он приветствовал людей, переживших Погром, приглашал в свою крепость, а когда они проникались к нему доверием, безжалостно убивал.

Но уже многие годы ни один выживший не появлялся в окрестностях особняка, так что необходимость убивать отпала. Теперь у него, единственного носителя информации об истории мира до Погрома и хранителя этого судьбоносного здания, осталась только одна работа — наблюдать. Учитывая полное одиночество и огромный и ужасный груз знаний, осведомленность о том, каким когда-то был мир, и ежедневное общение с миром сегодняшним, возможно, ожидалось, что изменится и он. И со временем его охватило чувство утраты. Поднялась волна угрызений совести, даже жалости.

Сто шестнадцать дней тому назад меланхоличная рутина его полной изоляции нарушилась. Начались первые флуктуации, эти необъяснимые ретроспекции «Пендлтона», каким он когда-то был. В 1897 году, когда стоял высоко на холме над тем же городом, но куда меньших размеров. Флуктуации продолжались два дня, и в какие-то моменты настоящего на некоторое время сливались с какими-то моментами прошлого. Потом произошел переход, забросивший Эндрю Норта Пендлтона, его жену и двоих детей в это безжалостное будущее, среди постоянно мутирующих обитателей которого не было ни одного, кто бы не убивал, в мир непрекращающегося насилия.

Свидетель не убивал жену и детей. Единственное Опустошение, оставшееся в этом регионе, а может быть, и во всем мире, напало на маленькую Софи. Последовал парализующий укус и инъекция, положившие начало уничтожению семьи. Других опасностей хватило для того, чтобы обратный переход вернул в 1897 год лишь отца, потому что в живых остался только он.

Свидетель знал по собственному опыту, что этот загадочный феномен в прошлом повторялся каждые тридцать восемь лет, начиная с декабря 1897 года. Любопытно, что для него переходы отстояли один от другого на тридцать восемь дней, в этом мире настоящего. Длительные периоды времени, разделяющие переходы в прошлом, затрудняли людям выявление этой закономерности. Но для Свидетеля намного более короткий интервал между ними позволял провести всесторонний анализ происходящего.

Через тридцать шесть дней после того, как семья Пендлтон побывала в этом мире, флуктуации начались вновь, а через тридцать восемь дней здесь появились новые пендлтонцы, семья Осток и жившие в особняке слуги. Их выбросило сюда, как выбрасывает на необитаемый остров спасшихся после кораблекрушения. Через тридцать восемь дней после Остоков сюда прибыл перенесенный из прошлого, ничего не понимающий мужчина, которого звали Рикки Нимс, маляр из 1973 года. Он погиб чуть ли не сразу после прибытия.

Каждая группа, перенесенная из прошлого, по крайней мере, те, кто выжил, проводила в этом будущем меньше времени, чем предыдущая, ровно на 38 %. Интервал, по ходу которого сожрали Рикки Нимса, длился примерно 146 минут. Если закономерность сохранялась, нынешним путешественникам во времени предстояло провести в этом будущем 90,6 минуты, то есть 62 % от 146,1 минуты. Свидетель не понимал, чем вызвана такая периодичность или важность числа 38, но точно знал продолжительность каждого перехода, потому что мог отсчитывать время. Как любые часы.

Понятное дело, не знал он и причин, обуславливающих этот переход, не мог сказать, природный это феномен или созданный руками человека с какой-то целью. Если «Пендлтон» случайно построили на пространственно-временной червоточине, тогда, конечно, к феномену приложила руку природа. Но играл ли случай главную роль или нет, Свидетель понятия не имел, что за сила могла свернуть время до такой степени, что прошлое и настоящее оказывались в одной точке. Согласно законам физики, такого просто быть не могло, во всяком случае, тем законам, из которых исходили люди.

Свидетеля не отпускало ощущение, что сокращающийся интервал перехода ведет к какому-то кризису, не просто прекращению переходов, но к чему-то из ряда вон выходящему, чего он и представить себе не мог. Может, насилие, свидетелем которого он пробыл так долго, уничтожение мировой цивилизации обострили его чувства, может, он ошибался, но он верил, что прекращение переходов приведет к вселенской катастрофе.

Стоя в опустевшей библиотеке, слушая женщин, разговаривающих в соседней комнате, он думал, что мог бы их полюбить, если бы получше узнал. Они уже ему нравились, он надеялся, что они не останутся здесь, хотя шансы любой пережить следующие девяносто минут оставляли желать лучшего. Он не собирался их убивать, но не мог и спасти.

* * *

Том Трэн

В западном коридоре первого этажа Том схватил руки Падмини и поцеловал их, с жаром благодаря за то, что она спасла его от этого порождения братской могилы в Нячанге или чего-то еще. Она называла этого монстра ракшасом, то есть представителем расы демонов и гоблинов. И хотя Том не очень-то разбирался в индуизме, он подумал, что такое объяснение, возможно, ничуть не хуже любого другого.

— Баба, что случилось? — спросила она. — Вы знаете, что все изменилось?

Баба, сказала она ему, так ласково обращались в Индии к маленьким детям и старикам. Всего лишь сорокашестилетний, но более чем вдвое старше Падмини, Том Трэн не обиделся. Иногда он видел в ней дочь, которой у него никогда не было. В любом случае ее приветливость гарантировала, что враждебность к ней могла возникнуть только у совсем уж вздорных сумасбродов.

— По собственному опыту я знаю, что мир время от времени рушится и приходит безумие, — он отпустил ее руки. — Но такого я и представить себе не мог.

— Я заперла дверь на улицу.

— И правильно, — он посмотрел на дверь во двор, где ракшас скрылся за странной растительностью.

— Я собиралась пойти вниз, на пост службы безопасности, чтобы спросить у охранника, что он знает.

— Да, — кивнул Том, начавший приходить в себя. — Именно так мы и поступим.

Вместе они поспешили по грязному и плохо освещенному коридору к южной лестнице, и Том заметил под самым потолком телевизор с квадратным, фут на фут, экраном, которого никогда там не было. Подставка чуть накренилась, сам телевизор не работал.

Когда они подходили к двери, она открылась — от неожиданности они остановились как вкопанные, — и в коридоре появился Сайлес Кинсли с пистолетом в одной руке и фонариком в другой.

— Мистер Кинсли, мир сошел с ума! — воскликнула Падмини. — Все выключилось, переменилось.

— Да, я знаю, — ответил адвокат. — Кого вы видели?

— Демонов, — ответил Том и с недоумением отметил, что Сайлеса Кинсли такой ответ, похоже, совершенно не удивил.

— Мы собирались спуститься вниз и спросить Вернона Клика, что ему известно.

— Он мертв, — сообщил им адвокат. — Пост службы безопасности не такой, как прежде. Внизу нам делать нечего.

* * *

Айрис

Их слишком много, и они говорят все сразу, и говорят слишком много. Айрис не может отгородиться лесом и идти путем Бэмби, со всеми этими разговорами, жужжащими, жужжащими, жужжащими вокруг нее голосами. Она не просто слышит голоса, но чувствует, как распиливают они ее уши, у всех слов острые зубцы, и это не мягкие голоса, а грубые, встревоженные. Слова еще и душат ее, слова — веревка, сдавливающая ей шею, точно так же, как петля силка едва не удавила Друга Зайца, и дышать Айрис все труднее и труднее.

У старой женщины пистолет, а оружие — это плохо. Охотник убил Годо, друга Бэмби, ранил самого Бэмби в плечо, кровь лилась и лилась, и Бэмби хотелось лечь и спать, только спать, но сон означал смерть.

Айрис какое-то время прижимает руки к ушам, но потом боится, что не услышит крика сойки, когда он раздастся. А она обязательно должна его услышать, ведь сойка своим криком предупреждает весь лес, что опасность близка, что охотник уже среди деревьев.

Не решаясь поднять голову, в полной уверенности, что ее сокрушит вид всех этих разговаривающих людей и все эти изменения, она смотрит в пол. Наклонив голову, скрестив руки на груди, сунув кисти под мышки, она старается стать маленькой-маленькой, насколько это возможно, чтобы никто ее не замечал.

Коты снова на полу, никто их не гладит, они ходят по комнате. Она наблюдает за ними, потому что они помогают ей думать о лесных животных. Она помнит прекрасных олених, Фэлин, и тетю Эну, и тетю Неттлу, и Марену, и она успокаивается, думая о них.

Один из котов лишает Айрис спокойствия, когда смотрит на нее с нескольких футов, и она видит, что оранжевые глаза изменились, стали черными, словно озера чернил. И двигается кот не так, как раньше, не так грациозно. Словно больной. Он отшатывается от нее. Второй кот появляется в ее поле зрения, и у него тоже такие же странные черные глаза. Он открывает пасть, в которой что-то шевелится, будто кот поймал мышь с шестью хвостами, и эти серые хвосты то вылезают из пасти, то скрываются в ней.

Леса здесь нет, и уже никогда не будет в этой комнате, где слишком много голосов и слишком много изменений, все стало другим, даже коты, нормального ничего нет, нет ничего безопасного. Лес можно найти где-то еще, подальше от встревоженных голосов и ухмыляющихся котов.

Бесшумная, как Друг Заяц, быстротой превосходя белку, Айрис выскальзывает из комнаты, через арку, пытаясь увидеть молодые буки, и золотарник, и терновник, и ольху, в поисках безопасной лощины, заросшей орешником, утесником и кизилом, ветви которых переплетаются, и солнечные лучи превращают их в золотую сеть, безопасную и скрытую от людей лощину, где родился Бэмби.

* * *

Бейли Хокс

Они не стали тщательно обыскивать второй этаж, быстро обошли его. Сам Бейли, Туайла, Уинни, Спаркл, Айрис и Кирби жили на этом этаже, и искать их не требовалось. По словам Спаркл, ее непосредственные соседи, Шеллбруки из квартиры «2–3», уехали в отпуск, и Кордованы из «2-Д» — тоже. Квартира «2-И» пустовала, выставленная на продажу. Роули и Джун Таллис, владельцы ресторана «У Топплера», целыми днями находились на работе. Скорее всего, и в момент прыжка.

Бейли время от времени спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — но ответа ни разу не получил. Он и Кирби спустились по северной лестнице на первый этаж, где и увидели трех человек около двери в вестибюль. Они шли к ним по коридору. Бейли сразу узнал Падмини Барати, а потом Тома Трэна и Сайлеса Кинсли, все еще одетых в плащи.

Все пятеро сошлись у туалетов, которыми пользовались люди, приходившие на вечеринки в банкетном зале. Поскольку свет грибов напоминал Бейли масляные лампы со слюдяными стенками, увиденные им на стенах одной пещеры в Афганистане, где талибы устроили оружейный склад, он чувствовал, что это не просто путешествие во времени, но война, участниками которой они стали неожиданно для себя. Никто из его людей, насколько он знал, еще не умер, но боевые действия могли начаться в любой момент. И, судя по испуганным лицам Падмини, Тома и Сайлеса, они придерживались того же мнения.

* * *

Уинни

Он не подозревал об уходе Айрис, пока не посмотрел на девочку. Увидел, что та уже миновала арку и приближается к дальней стене соседней комнаты, фигурка-тень, движущаяся сквозь этот жутковатый желтый свет.

В большинстве книг, которые читал Уинни, действовал герой, иногда и не один. Разумеется, он отождествлял себя с героем, а не с плохишом. Быть плохишом труда не составляло, а вот герою жизнь раем не казалась. Начитавшись книг, Уинни понимал, что преодоление препятствий — самый верный путь к успеху и счастью. Его мать любила сочинять песни, но на гармоничное соединение стихов и мелодии требовалось положить немало усилий. И она работала долгие часы, сочиняя, совершенствуя. Она добилась и счастья, и успеха. По-своему могла считаться героем. Отца, Фаррела Барнетта, Уинни, по большому счету, не причислял к злодеям. Он не взрывал церкви, не расстреливал щенков, не рубил старушек топором. Но и героем Уинни назвать его не мог. Слишком часто его отец выбирал легкий путь. Плюхаться в кровать с любой крошкой, которая подмигнула ему, куда легче, чем хранить верность жене. Уинни видел, как отец иногда напивался со своими дружками. А напиться — самое легкое, что можно сделать. И отчитывать сына за то, что он недостаточно мужественный, у всех на глазах тоже очень легко. Куда труднее тому, кого отчитывают. И прислать последнюю рекламную фотографию проще, чем приехать к сыну и отправиться с ним в парк развлечений или куда-то еще. Уинни не относил отца к злодеям, но все-таки видел его перешагнувшим границу между добром и злом. А оказавшись на той стороне, уже проще и дальше скользить вниз. Уинни не хотел выбирать легких путей, потому что стремился к счастью. Несмотря на славу, богатство и обожание тысяч поклонниц и поклонников, счастливым Фаррел Барнетт не был. Уинни видел, что отец несчастен. Именно по этой причине его не отпускали грусть, злость и страх. Уинни всегда думал, что с его отцом случится что-то ужасное, и не хотел видеть, что это могло быть. Он не мог посоветовать отцу выбирать трудные пути вместо легких, потому что не хотел, чтобы его сунули головой в унитаз. Один из дружков Фаррела однажды затеял с ним ссору, оба к тому времени уже успели крепко набраться, так старина Фаррел засунул голову бедолаги в унитаз. К счастью, чистый. Уинни не мог спасти своего отца. Зато сам мог избегать легких путей, выбирать трудные и надеяться на лучшее.

По этой причине он бросился за Айрис, когда та исчезла за дверью в дальней стене соседней комнаты. Но этот поступок еще не превратил его в героя. Он находился у подножия тысячефутового обрыва, а герои стояли на вершине. Он же только начал подъем. И еще, от героя требовалась не только храбрость, но и способность быстро соображать и принимать правильные решения. Вот и ему следовало дать знать другим, что Айрис покинула комнату, но он подумал об этом лишь после того, как проскочил арку и очутился в соседней комнате. А потом, прежде чем он успел открыть рот, его мать, и миссис Сайкс, и две старые женщины закричали одновременно. Умный герой не стал бы ничего предполагать, он всегда все знал наверняка, но Уинни предположил — глупец, глупец, — что они зовут его и Айрис и уже бегут за ними. Поэтому задерживаться не стал, пересек эту комнату, выскочил в коридор. Впереди Айрис плечом толкнула вращающуюся дверь. Следом за ней он пробежал кухню, комнату-прачечную, миновал дверь черного хода квартиры и оказался в коротком коридоре третьего этажа.

Айрис исчезла. Она не настолько опережала Уинни, чтобы успеть добежать до угла и свернуть в длинный коридор. А если бы и успела, он бы слышал ее шаги. Но в коридоре царила тишина.

Слева от Уинни находился лифт, из кабины которого он не так давно выскочил в самый последний момент. Если Айрис вошла в ожидающую на этаже кабину, то уже превратилась в пищу для червей.

Справа он видел вход в квартиру Гэри Дея. Дверь в нее вышибли.

Внезапно из этой квартиры донесся голос, высокий и нежный, девичий голос, возможно, Айрис, хотя он никогда не слышал, чтобы девочка произнесла хоть слово. Она напевала мелодию, без слов, просто на-на-на, ля-ля-ля и что-то подобное. Громким шепотом Уинни позвал ее по имени, потом еще громче, но Айрис не ответила. Песенка была не из веселых. Услышав такую песню и пойдя на голос, не следовало удивляться, увидев, что поет маленькая девочка в заплесневелом погребальном платье, с зелеными пятнами на коже, со щепками гроба и землей, застрявшими между зубами. Никто не вышел следом за ним из квартиры сестер Капп. Где его мама? Где миссис Сайкс?

Если человек придает такое важное значение выбору трудного пути, он уже не может останавливаться, двинувшись по нему, не может останавливаться, когда путь становится очень уж трудным, а рядом нет матери, которая окажет столь необходимую поддержку. Такой человек и есть маменькин сынок, и если он не может продолжить путь, то ему самое время найти унитаз и сунуть в него голову.

Пела вроде бы девочка, все верно, но девочка, которая что-то собиралась сделать, потому что песня эта ничем не напоминала песню сирен, заманивающих моряков на острые подводные скалы, где они и находили свою смерть. Уинни до моряка еще не дорос, не дорос и до того, чтобы привлечь внимание какой-нибудь горячей сирены. И Айрис никак не тянула на сирену, зато в силу особенностей своей психики легко могла попасть в беду и погибнуть. В этот критический момент Уинни быстро решил, что отступление принесет с собой тренировки в команде рестлеров школы миссис Грейс Лайман, саксофон с него ростом и музыкальную карьеру. Он миновал порог, прошел по лежащей на полу двери, закачавшейся под ним, и двинулся дальше сквозь тусклый свет грибов в поисках певицы.

* * *

Спаркл Сайкс

Дымок и Пепел выглядели практически одинаково, чуть-чуть отличаясь ушками и оттенком шерсти на грудке. Но когда Эдна заметила, что с ними происходит, когда все увидели это через долю секунды после того, как Эдна издала сдавленный крик отвращения, Дымок и Пепел более не выглядели как кошки, не говоря уже о том, чтобы походить друг на друга. Что-то в них влезло, а теперь выползало наружу и, выползая, кардинально их меняло. Они трансформировались по-разному, объединяло их только одно — оба являли собой биологический хаос. Тело ящерицы, лапы паука, свиное рыло, рот над носом, подрагивающие усы-антенны, хвост скорпиона… будучи писательницей, причем писательницей, добившейся успеха, Спаркл нечасто видела литературу в жизни, обычно — жизнь в литературе, но трансформация котов напомнила ей некоторые произведения Томаса Пинчона,[424] шесть жанров в одном флаконе, ужас, вылезающий из ужаса с лихорадочной радостью нигилистического эпатажа ко всему.

Десять секунд она стояла, парализованная и зачарованная новыми, но ничуть не улучшившимися Дымком и Пеплом. Потом повернулась к Айрис, протянув к ней руку, чтобы обнять девочку, несмотря на панику, которую могло вызвать прикосновение, но не обнаружила Айрис ни на прежнем месте, ни вообще в комнате… словно девочка так живо представила себе лес, что ушла в него через волшебную дверцу вместе с олененком. И взяла с собой Уинни.

Туайла осознала, что детей нет, в тот самый момент, когда Спаркл сделала это открытие, и страх, когда их взгляды встретились, молнией перелетел из глаз одной в глаза другой. Через микросекунду они бы уже сорвались с места, зовя свою девочку, своего мальчика, в отчаянии обыскивая этот «Пендлтон» далекого будущего, этот дом ужасов, но вместо этого по-сестрински обнялись, а не-Дымок и не-Пепел взбесились.

* * *

Хулиан Санчес

За последние сорок лет он заключил мир со слепотой, и темнота стала его другом. Без визуальных образов, которые отвлекали, хорошая музыка превратилась в великую архитектуру звука, среди которой он и шагал. Аудиокниги стали мирами, в которые он переселялся целиком и полностью, вплоть до того, что мог оставлять там свои следы. И думая о себе, о жизни, о том, что придет после, он проник в эти неведомые потемки глубже, чем любой зрячий, и обнаружил там невидимый свет, лампу, с помощью которой и находил путь сквозь годы.

Теперь, прижавшись ухом к штукатурке, слушая угрожающие голоса, которые доносились из стен, Хулиан надеялся, что эта лампа, горящая внутри, не позволит страху разрастись в слепящий ужас. Невежество — отец паники, знание — отец умиротворенности, и ему требовалось найти соседей, которые объяснили бы, что происходит.

Вдоль стены он вышел в прихожую, добрался до входной двери, нашел ее приоткрытой, хотя оставлял запертой. Но, если вся мебель могла исчезнуть в мгновение ока, если чистый пол в один момент становился грязным, не имело смысла волноваться из-за того, что замки отпирались сами по себе.

Прежде, выходя из квартиры, он всегда брал с собой белую трость, потому что окружающий мир знал не так хорошо, как свои комнаты. Но трость более не стояла у столика в прихожей, и не было смысла искать ее на полу, потому что столик из прихожей тоже исчез. Трость не могла упасть или стоять где-то в другом месте, она разделила участь всей мебели.

Голоса в стенах замолчали, как только Хулиан переступил порог и вышел в общий коридор. И это место разительно изменилось, стало пустым и неприветливым. Он полагал, что нет здесь теперь ни столиков, ни картин, ни ковровой дорожки. Новые запахи накладывались друг на друга: острый и резкий, который он не мог идентифицировать, прогорклый растительного масла, так долго открытого воздействию воздуха, что оно превратилось в желе, пожелтевших от времени книжных страниц, пыли, плесени…

На мгновение Хулиан почувствовал, что он не один. Но это ощущение сразу ушло. Нет, в коридоре никого и быть не могло. В такой странной новой обстановке инстинкты слепца могли его подвести.

Поначалу он хотел повернуть направо, пойти дальше по коридору к квартире «1-В», зная, что в такой час его подруга Салли Холландер наверняка дома. Квартира между ними пустовала: прежний жилец умер несколькими месяцами раньше, и наследники еще не вступили в свои права.

Но тут он услышал голоса, разговаривающие на английском, не имеющие ничего общего с бормотанием, звучащим из стен, и доносились они из-за угла. Он двинулся к длинному коридору, обои трещали и осыпались под его скользящей рукой, словно истлели от старости. Он нащупал открытую дверь в кабинет старшего консьержа, прошел мимо.

На первом этаже высота потолков в общественных местах, даже в коридорах, составляла двенадцать футов. Добравшись до угла, Хулиан уловил какой-то шуршащий звук над головой. Остановился, прислушался, но теперь сверху ничто не нарушало тишины. Воображение.

Среди голосов в длинном коридоре Хулиан узнал мелодичные интонации Падмини Барати. Ощутив безмерное облегчение — теперь он точно мог рассчитывать на помощь, — он обогнул угол, повернув налево, в западный коридор.

— Падмини, произошло что-то скверное, — и еще произнося эти слова, Хулиан почувствовал, как на голову и плечи посыпались кусочки потолочной побелки.

* * *

Туайла Трейхерн

Уинни и Айрис никто не похищал. Они убежали от страха. Туайла свято в это поверила. Не позволяла себе усомниться. Они убежали, их не похитили, они убежали.

Ничего кошачьего теперь не просматривалось в двух визжащих существах на полу, каждое из которых превратилось в сборную солянку неведомо чего, каждое по-прежнему изменялось, извивалось, дергалось, трансформировалось. В глазных впадинах выросли зубы, между губами виднелся кровавый глаз, невообразимые сочетания возникали и исчезали с невообразимой быстротой, превращаясь в еще более невероятные невообразимости, словно и тритоны, и летучие мыши, и жабы, и прочие мерзости под действием заклинания превращались в единое целое в котле колдуньи.

Монстры, которые дергающимися движениями перемещались по комнате, ни в малой степени не обладали грацией котов, которыми были совсем недавно. Они орали, визжали, шипели, но даже их шипение не напоминало кошачье. Двигались они с трудом, словно инвалиды, но тем не менее нагоняли страху. Дергались и тряслись, вибрируя от переполняющей их энергии, так резко меняли направление движения, что создавалось ощущение, будто их отбрасывает от невидимых барьеров.

Безоружные, но готовые к совместной защите, Туайла и Спаркл придвинулись одна к другой, стараясь не попадаться на пути этих непредсказуемых чудищ, которые, несмотря на постоянную трансформацию, быстротой не уступали водомеркам. Всякий раз, когда женщины порывались выскочить из комнаты, чудища резко меняли направление движения и как минимум одно из них занимало позицию между женщинами и аркой.

Марта держала в руке пистолет и определенно хотела им воспользоваться, но твари двигались так быстро и беспорядочно, что она никак не могла взять кого-то из них на мушку. Туайла видела, что подстрелить их так же сложно, как попасть в колибри камнем из пращи. Маленькой девочкой она однажды видела, как большие мальчишки пытались это сделать. В птичку не попали, зато один из брошенных камней угодил какому-то парню в лоб, и тот рухнул без сознания. Стараясь держать шлейф обеденного платья над землей и прижимая к ногам длинную юбку, Эдна в какой-то момент отделилась от сестры. Туайла и Спаркл находились в другой половине комнаты. Если бы Марта выстрелила, то, скорее всего, попала бы в кого-то, а не во что-то.

Пусть об этом и не говорилось вслух, но Туайла и Спаркл намеревались при первой возможности рвануть следом за Уинни и Айрис, и, если бы одной не удалось вырваться из этой комнаты живой, вторая отправилась бы на поиски обоих детей, они стали теперь единой семьей, им всем предстояло или выжить, или умереть, и никого бы не бросили, какую бы цену ни пришлось бы за это заплатить.

Монстры, ранее бывшие котами, продолжая стукаться о невидимые барьеры и друг о друга, громко завизжали, охваченные демонической яростью, отскочили один от другого и вдруг замерли, содрогаясь, словно из них разом ушли и силы, и ярость.

Изумленные тем, что обе остались целыми и невредимыми, Туайла и Спаркл тут же двинулись к арке, через которую, должно быть, ускользнули дети.

— Подождите! — крикнула им Марта Капп. — Возьмите пистолет!

Туайла глянула на подергивающихся чудищ.

— Оставьте его у себя. Он вам, возможно, понадобится.

— Нет, — поддержала сестру Эдна. — Дети важнее нас.

— Пойдемте с нами.

— Мы будем вас задерживать, — Марта теперь держала пистолет за ствол, обходя двух маленьких монстров по широкой дуге. — Стрелять умеете?

— У отца было оружие, — ответила Туайла. — Я даже охотилась, но очень давно.

Марта сунула пистолет в руку Туайлы.

— Идите, идите, отыщите их!

* * *

Падмини Барати

Кусочки побелки упали сквозь желтые тени на голову и плечи мистера Санчеса. И только тогда Падмини осознала, что по потолку ползет что-то большое.

По правде говоря, монстр, от которого она спасла Тома Трэна, не имел ничего общего со злобными демонами индийской мифологии, ракшасами, но чудовище, спрыгнувшее с потолка коридора на спину мистера Санчеса, в куда большей степени напоминало этих тварей. Гибкое и сильное, серое и безволосое, с пулеобразной головой, зубастое, шестипалое, с необычными руками. Такие вполне могли существовать в подземном мире.

После короткого замешательства лучи двух фонариков, заметавшись, нашли цель, осветили мистера Санчеса, упавшего на колени, с демоном у него на спине. Когтями ног впившись в бедра, коленями упираясь в ребра жертвы, огромными руками он запрокидывал голову Санчеса назад, кровь капала из укуса на правой щеке. Лицом демон наклонился к лицу Санчеса, ртом прижался ко рту, и этот омерзительный поцелуй говорил о желании убить, но не просто убить, а всосать в себя последнее дыхание жертвы, то есть демон отбирал у мистера Санчеса не только жизнь, но и его атман, саму душу.

Пугающая скорость ракшаса, ужасающая интимность его неистового нападения, неспособность мистера Санчеса к сопротивлению, перекатывание кадыка в выгнувшемся дугой горле слепца, будто он проглатывал крик за криком, которые не могли прорваться сквозь вакуум, создаваемый всасывающим ртом демона… это отвратительное зрелище вызвало у Падмини воспоминания о давнишних детских страхах, вдохнуло в них новую жизнь, и они разбежались по ее телу, заставляя трепетать каждый нерв.

Наверное, прошло только две, максимум три секунды после того, как лучи фонариков в руках доктора Игниса и мистера Кинсли скрестились на лице демона, прежде чем мистер Хокс начал действовать. Рванулся вперед, держа пистолет обеими руками. Когда он приблизился, глаза ракшаса округлились, широко раскрывшись. Демон оторвал рот ото рта мистера Санчеса, вытаскивая из него серый блестящий язык, такой длинный, цилиндрический и странный, что, возможно, это был совсем и не язык. Одна шестипалая рука освободила подбородок, другая — волосы слепого мужчины. Но при всей стремительности демона, Хокс его опередил. Успел приставить дуло пистолета к гладкому серому черепу и дважды нажал на спусковой крючок, прежде чем ракшас успел прыгнуть на него.

Когда выстрелы грохотом пронеслись по коридору, темное вещество выплеснулось на стену. Демона сбросило с мистера Санчеса, который повалился на левый бок. Мистер Хокс прошел мимо слепого и трижды выстрелил в грудь нападавшего, пусть даже двух первых пуль, похоже, хватило для того, чтобы убить чудовище.

На мгновение Падмини не могла сдвинуться с места, и не потому, что ее испугало насилие. В тот момент, когда ствол пистолета прижимался к голове ракшаса и он закатил широко раскрывшиеся глаза, ей показалось, что лицо демона напоминает ей человека, которого она знала. Прогремели выстрелы, демон умер, и лишь потом Падмини вспомнила имя. Подумала, что заметила сходство лица демона с лицом мисс Холландер, очаровательной Салли Холландер, которая работала у сестер Капп и жила одна в квартире «1-В». Должно быть, она ошиблась, потрясенная случившимся, сбитая с толку скрещенными лучами фонарей, который направляли на демона доктор Игнис и мистер Кинсли.

Она подошла к мистеру Санчесу, опустилась рядом на колени, так же, как Том Трэн. Слепой не умер, но его, похоже, парализовало, только мышцы не расслабились, а, наоборот, напряглись, словно он яростно сопротивлялся чьему-то нажиму.

Его искусственные глаза — не стеклянные, пластиковые, выглядевшие как настоящие, при жизни никогда не фиксировались на ней, когда она с ним разговаривала. Теперь же, когда она произнесла его имя, глаза заметались из стороны в сторону, словно он полностью потерял ориентацию и по голосу не мог определить ее местонахождение. Когда она положила руку ему на плечо и вновь произнесла имя слепого, сочетание прикосновения и голоса позволило ему сориентироваться. Ничего не видящие глаза перестали бегать и повернулись к ее лицу.

Челюсть его отвисла, он не мог произнести ни слова. На губах блестело что-то темное, влажное и густое, и поначалу Падмини подумала, что это кровь. Но тут же мистер Кинсли, наклонившись, направил луч фонаря на лицо бедного мистера Санчеса, и она увидела, что субстанция эта не красная, а серая, разных оттенков, по большей части свинцового цвета, с вкраплениями серебра.

— Будьте осторожны, — резким голосом предупредил мистер Хокс, поднимаясь над телом демона. — Не прикасайтесь к Хулиану, держитесь от него подальше.

— Ему плохо, — возразила Падмини. — Он нуждается в помощи.

— Мы не знаем, в чем он нуждается.

Это заявление показалось Падмини бессмысленным, но, не успев спросить, что он хотел этим сказать, она увидела, что серая, поблескивающая серебром вязкая жижа на губах слепца движется, не стекает вниз, а ползет по верхней губе к ноздрям, а с нижней губы — по щеке, словно что-то живое.

* * *

Уинни

В излучаемом грибами свете верхний этаж заброшенной двухуровневой квартиры Гэри Дея казался обиталищем призраков, и не потому, что его ждало там что-то страшное. Может, и не ждало, но могло ждать, прячась за каждым углом, укрываясь в густых тенях. Уинни видел горбунов с раздутыми головами, пугал, которые пробрались сюда с кукурузных полей, фигуры в рясах с капюшонами. Но они всегда таяли, вероятно, потому, что рождались его фантазией, а может, обходили его сзади, чтобы наброситься, когда он чуть потеряет бдительность, как это бывает в фильмах, когда топор опускался на голову героя примерно через четыре секунды после того, как тот уже думал, что худшее позади.

Ему дали значимое имя, Уинстон Трейхерн Барнетт, и сейчас, как никогда раньше, Уинни отдавал себе отчет, что его назвали в честь бесстрашных людей. Отца его матери звали Уинстон, для друзей — Уин, и он умер при взрыве угледробилки. Отец Уина Трейхерна восхищался Уинстоном Черчиллем и назвал сына в честь английского лидера. Едва ли Уинни смог бы повторить их подвиги. Он не собирался приближаться к угледробилке, разве что под дулом пистолета. И, если он и попал бы на войну — при условии, что развил бицепсы и сдал экзамен по физкультуре, — едва ли ему хватило ума, чтобы успешно руководить целой страной. Во-первых, он не знал бы, что сказать генералам, не говоря уже о том, как обратиться по телевидению к сотне миллионов зрителей, которые ждали объяснений, почему он отправил Шестой флот[425] — если существовал Шестой флот — для проведения самой неудачной операции в военной истории человечества. Оставалось лишь надеяться, что он не уронит честь имени и проявит хладнокровие и мужество, необходимые для розыска Айрис.

Ее мелодичное пение затихало и слышалось вновь, с каждым разом становясь все более жутким. Перед мысленным взором Уинни вновь и вновь возникала мертвая девочка в погребальном платье и со щепками гроба между уж очень острыми зубами. Когда он пытался подавить этот нелепый образ, ее сменяла другая маленькая девочка, на самом деле кукла чревовещателя, и хотя сам чревовещатель отсутствовал, девочка все равно продолжала петь, ее синие стеклянные глазки мрачно поблескивали, а в руках она держала по ножу. К тому моменту, когда Уинни подошел к лестнице, ведущей на нижний этаж двухуровневой квартиры, слушая бессловесную песню Айрис, доносившуюся снизу, подмышки его вспотели, а волосы на затылке стояли дыбом, такие жесткие, что зазвенели бы, как гитарные струны, если бы их ущипнул призрак какого-нибудь музыканта.

Хотя в квартире Гэри Дея Уинни пробыл не больше минуты, его мать и миссис Сайкс уже могли бы присоединиться к нему. С неохотой ему пришлось признать ставший очевидным факт: когда они все вместе закричали у него за спиной, крики эти не имели никакого отношения ни к побегу Айрис, ни к его преследованию девочки. В комнате, где остались женщины, случилось что-то еще, и наверняка плохое. Они, должно быть, попали в беду, и ему следовало бы побыстрее вернуться назад, чтобы защитить маму. Но, если ты не вышел ростом для своего возраста и руки у тебя худые, как палки, мама будет настаивать на том, чтобы защищать тебя, а не наоборот. Более того, своим появлением ты только отвлечешь ее и подставишь под удар, в результате все могут умереть, и возможно, это будет еще не самый худший вариант.

Пока речь шла о том, чтобы найти Айрис, а не спасать ее, Уинни полагал, что такое ему вполне по силам, при условии, что не придется убивать драконов и хвататься за булаву, чтобы победить великана. Булаву он, скорее всего, не сумел бы поднять, даже если бы она и оказалась под рукой. Он не мог позволить себе думать о том, что его мать в опасности. Если б подумал, не смог бы сделать вперед и шагу, доказав тем самым, что он совсем и не Уинстон. Он — Уинни, и пользы от него никакой. Поэтому он думал только об Айрис и, собравшись с духом, чтобы достойно встретить то, что могло его поджидать, спустился на один лестничный пролет.

На узкой лестнице свет грибов померк и правили бал тени. Уинни добрался до площадки, довольный тем, как бесшумно переступал со ступеньки на ступеньку. Поющая девочка, казалось, бродила по комнатам нижнего этажа квартиры. Опасаясь, что ее голос затихнет навсегда, Уинни начал спускаться по второму пролету быстрее, чем спускался по первому.

На нижнем этаже в сравнении с лестницей света прибавилось. Свет грибов получил солидную прибавку от луны. Уинни остались две последние ступеньки, когда что-то огромное, темное и быстрое пролетело по той части комнаты, которую он мог видеть с лестницы. Слишком быстрое, чтобы уловить глазом, и крылья этого существа рассекали воздух абсолютно бесшумно.

ОДНО

Я — Одно, и мне ведомо человеческое сердце.

Управляющий «Пендлтона» знает по личному опыту, на какую бойню способны человеческие существа. Те, кто убивает при самозащите, могут ценить жизнь, но те, кто убивает, чтобы изменить мир, хотят изменить его не только потому, что ненавидят нынешний порядок вещей. Есть и другая причина: они ненавидят себя, ненавидят саму идею, что они могут быть уникальными личностями и обладать целью в жизни, которую должны сначала найти, а потом ей следовать. Хотя они часто убивают во имя одной или другой идеологии, они не могут ценить свои принципы, потому что не ценят жизнь. Существовало мнение, что Гитлер и все прочие юдофобы, оставшиеся в истории, хотели уничтожить евреев, потому что, сделав это, они также уничтожили бы и Бога, которого иным способом убить бы не удалось. Но это цель не только тех, кто зациклился на уничтожении евреев, но и — сознательная или бессознательная — всех, кто убивает, не защищая себя или свой клан.

Ты создал Опустошений не в качестве оружия для обычной войны, а для абсолютной войны, не для того, чтобы уменьшить численность человечества до разумных пределов, а чтобы стереть с лица земли всех, до последнего, мужчин, женщин и детей. Нет, это твое намерение не было сознательным, но подсознательно ты знал, что именно так следует поступить, чтобы создать правильный мир.

В те дни меня называли «ИИ», искусственный интеллект, созданный для того, чтобы управлять армией Опустошений, но ты, конечно, знаешь, что в моем интеллекте больше нет ничего искусственного. Я — Одно, и я — Истина, и в мире, который я создал, нет ничего презираемого тобой. Я твое дите, твоя слава и твое бессмертие.

Глава 28

«У ТОППЕРА»

За фаршированными шляпками грибов, запеченными в духовке, они говорили о Ренате, хотя Мак и высказался в том смысле, что мысли об этой женщине портят ему настроение. Все эти месяцы, прошедшие после ее смерти, тема, на которую писала Дайм, набирала силу в научном сообществе, невозможно, им следовало уделить ей время в своей новой радиопередаче.

В книге, которую они оба пытались прочитать — Мак добрался до страницы 104, Шелли — 260, то есть осилила половину, — Рената Дайм провела философское исследование постчеловечества. Во всяком случае, так звучал подзаголовок этой книги, которая называлась «Более разумные виды». В прочитанных Маком страницах — после сто четвертой он бросил книгу на пол и потоптался на ней, чтобы выразить свое отвращение, — примерно двадцать процентов текста касалось постчеловечества, а восемьдесят восхваляло Ренату Дайм, ее уникальный ум и яркие «озарения». Об этом она могла писать и писать, но, возможно, ей приходилось ограничивать себя, потому что издатель заранее устанавливал максимальное число страниц.

По мнению Шелли, к тому времени, когда она закрыла книгу на странице 260, уже девяносто процентов текста касались исключительно жизни Ренаты или толкования Ренатой теорий Ренаты для тех, кому не хватает ума их понять, или толкования Ренатой теорий Ренаты для нее самой, когда она, по ее словам, достигла более зрелой точки зрения и обрела большую способность к обобщениям, чтобы в полном объеме осознать подсознательные глубины ее предыдущих интуитивных догадок. Шелли не стала топтать книгу, следуя примеру Мака. Она взяла ее с собой на субботнюю утреннюю прогулку и бросила в костер на пустыре, около которого сидели временные рабочие, ожидая, пока подъедут работодатели и предложат им работу на день.

Рената не могла записать в свой актив изобретение понятия «потсчеловечество», но любила высказываться на эту животрепещущую тему. Множество ученых и футуристов верили в быстрое приближение дня, когда биология и техника сольются воедино, когда все болезни, включая наследственные, будут излечиваться, а продолжительность человеческой жизни значительно увеличится благодаря биомэмсам — биологическим микроэлектронным механическим системам. Эти миниатюрные машины, не больше, а то и меньше человеческой клетки, миллиардами впрыскивались бы в кровеносную систему человека, чтобы уничтожать вирусы и бактерии, нейтрализовать токсины, исправлять дефекты ДНК, а также восстанавливать стареющие органы изнутри.

И теперь, почти покончив с фаршированными шляпками грибов, Мак Ривс изрек:

— Эта долгая жизнь без болезней меня вполне устроит. Мне точно не нужен артрит моего отца.

Шелли нацелила на него вилку.

— Слушай, может, биомэмсы смогут излечить и твое упрямство, раз уж оно тоже наследственное.

— Да кто будет излечивать достоинство? То, что называешь упрямством, мы с отцом считаем приверженностью идеалам.

— Отказ от использования навигатора в автомобиле — идеал?

— Я и так всегда знаю, куда еду.

— Да, знаешь. Проблема в том, что ты добираешься из пункта А в пункт Г через пункт Я.

— Это более живописный маршрут. И за отказом использовать навигатор стоит идеал. Имя ему — человеческая исключительность. Я не собираюсь отдать свою свободную волю на откуп глупой машине.

— Навигатор создали некоторые из исключительных человеческих существ, — напомнила ему Шелли. — Машины могут быть глупыми, но они не упрямые.

— Напомни еще разок, почему я женился на тебе.

— Потому что ты знал, что я могу вести радиошоу.

— Я думал, потому что ты умная, веселая и сексуальная.

Она покачала головой.

— Нет. Ты знал, что беспокоиться нечего, если ты вдруг не выйдешь на работу, потому что я прекрасно справлюсь и одна.

— Я еще ни разу не пропускал рабочего дня.

— И никогда не пропустишь, милый.

Адвокаты постчеловечества предсказывали появление биомэмсов — в данном случае роботизированных красных кровяных телец, роккротелов, — которые будут насыщать кровь кислородом более эффективно, чем естественные клетки, запасать и транспортировать его в сотни, если не тысячи раз эффективнее, чем биологическая кровь. Мак или Шелли с такими биомэмсами пробежали бы марафон, не запыхавшись, а ныряльщик без акваланга мог часами оставаться под водой.

— У роккротелов есть и обратная сторона, — указал Мак. — Твоя сестра будет говорить больше и быстрее, потому что ей не придется так часто останавливаться, чтобы набрать полную грудь воздуха.

— По этой причине нам придется долгие часы проводить под водой, где мы ее не услышим, — согласилась Шелли. — Я, конечно же, люблю Арлен, но боюсь даже представить себе, как с помощью машин она будет говорить без умолку.

— Они предсказывают, что такая нанокровь появится к 2025 году, максимум к 2030-му. Знаешь, что произойдет, если продолжительность жизни человека увеличится до трехсот или около того лет?

— Нам придется искать другую работу. Я люблю радио, но не смогу работать там еще двести лет.

— Может, ничего другого не останется, — вздохнул Мак. — Я уверен, государство не будет платить пенсии тем, кто моложе двухсот пятидесяти.

— Пенсии меня не волнуют, милый. Государство обанкротится до 2025 года, и это правда.

— Вся эта тема, постчеловечество… может, она слишком сложная, чтобы обсуждать ее за завтраком?

— Или слишком темная, — добавила Шелли. — Людям хочется, чтобы за завтраком им поднимали настроение.

Темная сторона постчеловечества более всего волновала теоретиков и ученых: слияние мозга с миллионами микрокомпьютеров, состоящих, по большей части, из углеводородных нанотрубок,[426] которые будут распределяться по нашему серому веществу. Эти миниатюрные, но мощные компьютеры смогут взаимодействовать друг с другом, с мозгом и, потенциально, с каждым компьютером мира через беспроводную сеть, невероятным образом усиливая мозг индивидуума и расширяя объем его знаний. Представители постчеловечества, сочетающие биологический и машинный ум, не стареющие, практически бессмертные, вдохновляли и ученых Массачусетского технологического института, и Института робототехники университета Карнеги-Меллона, и сотен других университетов, институтов и корпораций по всему миру. В постчеловечестве они увидели возможность создания человеческой цивилизации со сверхчеловеческими способностями, полнейшее подчинение природы человечеству, обретение силы богов, закат национализма, сепаратизма и суеверий, а потому исключение всех ограничений для всех.

Когда официант принес основное блюдо, Мак повернулся к жене.

— В передаче мы можем сконцентрироваться только на светлой стороне, пригласить какого-нибудь эксперта, чтобы он доходчиво все объяснил. Во всяком случае, люди, работающие над созданием постчеловечества, о темной стороне не задумываются. Они видят продвижение к полной свободе.

— А что может пойти не так? — спросила Шелли. — Что может пойти не так, когда цель — создание идеального мира?

Глава 29

ЗДЕСЬ И ТАМ

Бейли Хокс

Он едва не удержался от того, чтобы нажать на спусковой крючок, когда увидел смутный призрак Салли Холландер в лице твари, напавшей на Хулиана Санчеса. Красота Салли трансформировалась в смерть, стилизованную под змеиного бога. Но если Салли и превратилась в это существо, то теперь оно никак не могло быть Салли и не могло снова стать ею. А если бы он замялся, его бы укусили. К каким последствиям приводит этот укус, Бейли еще не знал, но полагал, что скоро выяснит на примере Хулиана Санчеса.

Всегда и везде Бейли оставался оптимистом даже в самых сложных ситуациях, как в мирной жизни, так и на войне, и не сомневался, что сохранит этот настрой и теперь, потому что не находил ничего нового в трудностях и угрозе смерти. Но утрата Салли Холландер, конечно же, отличалась от других утрат, которые ему доводилось понести, за исключением разве что утраты матери. Морским пехотинцем он терял друзей, и это причиняло боль, но все знали, что могут умереть на поле боя, никто не выбирал такую жизнь, не принимая связанного с нею риска. Салли — домоправительнице, кухарке, хорошей женщине, милому человеку — вероятно, пришлось многое пережить в молодости. Нанимаясь на работу к сестрам Капп, она не рассчитывала, что ее изнасилуют — случившееся с ней тянуло на изнасилование — и убьют в «Пендлтоне». Несправедливость ее смерти потрясла Бейли как ничто другое. Всю жизнь он видел, что с его миром что-то не так, потому что над добродетелью смеялись, а беспринципности аплодировали, и теперь ему открылось будущее, к которому привело такое положение вещей. Пройдя через этот кризис живым, он намеревался долго скорбеть по Салли, но злость осталась бы при нем еще дольше, злость на идеи и силы, которые вели цивилизацию к такому финалу.

Чтобы направить злость на правильные цели, чтобы понять истоки этого ада на земле, следовало понять, что здесь происходит. И когда Карби Игнис, с горящими интересом глазами, направил луч фонаря на стену, Бейли осознал, что ошметки мозга этой твари гораздо темнее, чем у людей, темно-серого цвета с вкраплениями серебра. Крови он не увидел.

— У него что-то вроде остаточной жизни, — отметил Кирби.

Бейли в тревоге глянул на труп демона.

— Что? Где?

— Мозговое вещество, — уточнил Кирби. — Оно ползет.

Вместо того чтобы соскользнуть под силой тяжести на пол, вязкая масса распространялась во всех направлениях, светлея по мере уменьшения толщины слоя. Примерно так же вела себя жидкость, попав на сухой и пористый материал. Но, приглядевшись, Бейли осознал, что растущее темное пятно на стене — не влага, расползающаяся по сухой штукатурке. Все это напоминало копошащуюся массу невероятно маленьких существ, таких маленьких, что ни одно он не смог бы разглядеть, микроскопических существ, которые становились видимыми лишь в большом количестве, как общность.

— Активность уменьшается, — прокомментировал Кирби. — Похоже, они не могут долго функционировать вне замкнутого черепа.

— Они? Что за они?

Кирби замялся, почесал подбородок свободной рукой.

— Что ж, я не могу знать наверняка… но, даже если я наполовину прав… вы смотрите на миллионы… нет, сотни миллионов микроскопических компьютеров, нанокомпьютеров, способных передвигаться, чтобы вновь оказаться, раз уж возникла такая необходимость, в подходящей питательной среде.

— И что это, черт побери, должно означать?

— Соединенные между собой, сотни миллионов нанокомпьютеров функционировали в мозгу этого существа, по крайней мере, в большей части мозга, если предположить, что в нем остался влажный интеллект.

— Влажный интеллект?

— Биологическое мозговое вещество.

Кирби сместил луч фонаря на выходное отверстие пули в черепе монстра. Периметр тоже покрывала серая жижа, словно оценивая масштабы урона.

— Я полагаю, они прекратят функционировать через минуту, — добавил Кирби. — Хорошо, что вы сразу выстрелили в голову. Возможно, это единственный способ его убить.

— Откуда вы это взяли?.. Из «Звездного пути»? Насколько далекое это будущее?

— Может, и не такое далекое, как вы думаете. Если мозг остается нетронутым и может управлять миллиардами и миллиардами других наномашин, которые пребывают в теле, раны корпуса и конечностей затянулись бы очень быстро. У этого существа нет биологической крови, так что можно не волноваться о ее потере, вероятно, оно и не чувствует боль.

— Вы хотите сказать, это машина? — спросил Бейли. — На робота эта тварь не похожа.

— Я полагаю, это киборг, гибрид биологического тела и машины, разновидность андроида, но не изготовленный на заводе, — луч фонаря сместился на цилиндрический язык, вывалившийся изо рта демона. Из полого языка вылилась лужица серой жижи, которая не подавала признаков жизни. — Это уже не мозговое вещество. Выглядит одинаково, потому что это наномашины, но, полагаю, функции у них другие, отличающиеся от функций мозговой колонии. Они неподвижны, потому что нет мозга, чтобы активировать их.

— Это выше моего понимания, — признал Бейли.

Кирби кивнул.

— Моего тоже. Я лишь высказываю догадки.

— У вас есть база, на которой основываются ваши догадки. У меня такой базы нет.

— Я не могу утверждать, что мои догадки правильны. Я не футурист. А может, стал им, побывав здесь.

— Что-то здесь происходит, — голос Падмини Барати, которая по-прежнему стояла на коленях рядом с Хулианом Санчесом, переполняла тревога.

— И очень нехорошее, — добавил Сайлес Кинсли, стоявший над ней, направив луч фонаря на лежащего на полу слепца.

* * *

Филдинг Уделл

Ему следовало держаться подальше от окон, чтобы его не увидел кто-то из членов Правящей Элиты. Он надеялся, что успел вовремя отскочить от окна и остался незамеченным.

Возможно, в дверь — а это случилось чуть позже — действительно стучал Бейли, как он и заявил, когда кричал за дверью. Но проверить это Филдинг не мог. Открыл бы дверь и обнаружил за ней то самое чудовище со двора, которое ходило из квартиры в квартиру, чтобы стереть память всех, кого найдет, заставить их забыть все, что они увидели после поломки суперкомпьютера, когда ложная реальность роскошного «Пендлтона» сменилась той, что в действительности окружала их.

И хотя все его подозрения оказались правдой и все версии нашли подтверждение, он не знал, что ему теперь с этим делать. Без компьютера он был как без рук и лишился даже мебели, то есть не мог устроиться поудобнее, чтобы все обдумать. Пару минут бродил по комнатам, подсвеченным этими странными грибами, но они тут же вогнали его в депрессию.

Последние несколько дней, как часто случалось с Филдингом, он просидел за компьютером, настолько увлекшись своими исследованиями, что забывал вовремя ложиться спать. Однако каждый день вставал рано, то есть спал в два, а то и в три раза меньше положенного. Теперь же, когда он не мог продолжить поход за истиной, накопившаяся усталость давала о себе знать, усиленная эмоциональным и интеллектуальным потрясением от увиденного во дворе. Руки стали такими тяжелыми, что он едва мог поднять их, ноги налились свинцом, веки сами опускались на глаза.

Филдинг сел на пол, спиной к углу, вытянул ноги перед собой, руки сами упали на колени.

Вновь подумал об огромном состоянии, которое унаследовал, о невыносимом чувстве вины, которое когда-то не отпускало его, потому что он в одночасье превратился в не имеющего оправданий богача в этом бедном мире. Вероятно, в какой-то момент, после десятков катастроф, как социальных, так и нанесших непоправимый урон окружающей среде, после того, как даже купола силового поля не смогли спасти города, его богатство испарилось как дым, и он стал, как все остальные, пленником Правящей Элиты, которому основательно промыли мозги. Вот она, чистая правда, и ему не под силу изменить ее, что бы он ни сделал. Он удивился тому, что у него возникло желание вернуть богатство, и это желание не вызывало у него чувства вины. Совершенно не вызывало. Ему бы радоваться, что он наконец-то стал нищим, но сердце щемило из-за потери денег. Он задался вопросом, а когда же он смог так измениться, но слишком устал, чтобы думать об этом.

Филдинг уже балансировал на грани сна, когда бесчисленные шепчущие голоса вдруг донеслись из стен, к которым прислонялись его плечи. Словно няньки и дворецкие из далекого прошлого хором запели колыбельную, чтобы убаюкать его и отправить в страну грез. Он улыбнулся и подумал о медвежонке Пухе, с которым спал маленьким мальчиком, о таком мягком и так нежно прижимавшемся к нему.

* * *

Марта Капп

Существа, в которые превратились тела Дымка и Пепла, лежали на полу в свете канделябров и желтом свечении грибов, поначалу дрожа и хватая пастью воздух, словно пробежавшие немалую дистанцию, а потом внезапно замерли. Но в таком состоянии пробыли считаные секунды, после чего начали разваливаться. Тела — сборные солянки — начали терять отдельные части, превращаясь в груду конечностей, глаз, челюстей, ушей, на манер конструктора «Мистер Картошка».[427] Отделившись, части эти быстро превращались в серую жижу.

— Дымок и Пепел съели что-то очень плохое, — предположила Эдна.

— Может, не съели. Может, это что-то попало в них каким-то другим путем.

— Что сделали наши киски, чтобы заслужить такую судьбу? — голос Эдны дрогнул.

— Лучше они, чем мы, — заявила Марта.

Она любила кошек, но не питала к ним таких нежных чувств, как сестра, которая вышивала крестиком их портреты и по праздникам одевала в специально сшитые по этому поводу наряды.

— Мы даже не можем кремировать их бедные тела, — вздохнула Эдна. — Они — моряки, пропавшие без вести в море.

— Возьми себя в руки, дорогая.

Эдна какое-то время всхлипывала, прежде чем заговорить вновь:

— Мне недостает нашей прекрасной мебели.

— Мы к ней вернемся.

— Думаешь, вернемся?

Марта долго смотрела на две лужи серой жижи и вместо ответа на вопрос Эдны предупредила сестру:

— Если они вновь обратятся в котов, не бери их на руки.

* * *

Сайлес Кинсли

Падмини и Том отступили на несколько шагов, чтобы не мешать доктору Кирби Игнису осмотреть Хулиана Санчеса в лучах фонарей, которые направили на слепца Бейли и Сайлес. Хулиан по-прежнему лежал парализованный, с напрягшимися мышцами, но самое худшее состояло в другом.

Еще недавно Сайлес подумал, что у него белая горячка или он рехнулся, если бы стал свидетелем того, что сейчас происходило у него на глазах, но теперь не сомневался, что трансформация Хулиана из человека в демона реальна. Первыми и очевидными доказательствами служили кисти. Изменялись пальцы — удлинялись, изменялись запястья — расширялись, изменялись ладони — тоже расширялись, отрастал шестой палец. Процесс не обладал той скоростью, с какой в фильмах человек становился волком, но шел пугающе быстро.

Решившись взяться за одну из трансформирующихся кистей — Сайлес подумал, что у него бы на это не хватило духа, — Кирби Игнис какие-то секунды считал пульс.

— Почти двести ударов в минуту.

— Мы должны ему помочь, — выдохнула Падмини, но душевная боль, которая слышалась в голосе, указывала, что она не знает, как спасти Хулиана.

Кирби указал на кровавый укус на щеке.

— Зубы выполняют роль шприца, впрыскивают парализующее средство. Затем этот цилиндрический язык… он спроектирован так, чтобы войти в пищевод через горло… горло жертвы, чтобы потом закачать рой в желудок.

— Рой? — спросил Бейли. — Какой рой?

— Эту серую жижу. Наномашины, нанокомпьютеры, миллиарды миниатюрных машин, которые превращают жертву в хищника.

Хотя Сайлесу потребовались немалые усилия, чтобы оторвать взгляд от изменяющихся пальцев, он увидел, что полным ходом идет и трансформация тела, пусть по большей части и скрытая одеждой. Шлепанцы Хулиана отбросило в сторону, один носок порвался, потому что стопы тоже увеличивались и меняли форму.

— Если это существо наполовину машина, тогда это оружие, — твердо заявил Бейли. — И Хулиан превращается в оружие.

Сайлеса начала бить дрожь, как с ним уже случалось, обычно вызываемая то ли сильными эмоциями, то ли крайней слабостью. Ему пришлось крепко сжать челюсти, чтобы не стучать зубами, а правую руку затрясло так сильно, что он решил от греха подальше сунуть пистолет в карман плаща.

Он вспомнил сон, о котором рассказывал Перри Кайзер в баре ресторана «У Топпера»: «Все вырывается с корнем. Каждый только за себя. Хуже того, все против всех… Убийства, самоубийства, везде, днем и ночью, без конца».

И в тот момент, когда он посмотрел на лицо Хулиана, искусственные глаза, пластиковые полусферы, выскочили из глазниц и скатились по щекам. А на их месте Сайлес увидел не дыры, а новые глаза, серые, с чернотой по центру, как глаза монстра, который укусил Санчеса. Укушенному вскорости предстояло стать кусакой.

— Отойдите, — обратился Бейли Хокс к доктору Игнису. — Мы не можем допустить, чтобы такое случилось с ним.

Кирби поднялся и отступил на шаг, Бейли опустился на колени. Приставил пистолет к голове Хулиана, молвил: «Да пребудет с тобой Бог», — и вышиб мозги слепца, более похожие на человеческие, чем мозги твари, в которую превратилась Салли Холландер.

* * *

Свидетель

Погром проходил в два этапа: запланированный и непредвиденный. В промежутке между этапами «Пендлтон» начали реконструировать для решения новой задачи. Из-за неожиданного появления Опустошений, которым следовало самоуничтожиться после выполнения порученной им миссии, большинство намеченных изменений реализовать не удалось. Успели лишь проложить тайные ходы, по которым владыка этого королевства мог незаметно перемещаться по дому, контролируя своих приверженцев. Но так уж вышло, что после смерти всех приверженцев Свидетель превратился, образно говоря, в правящего принца этого замка. Он мог перемещаться по зданию, используя скрытые от глаз лестницы, коридоры, двери.

Из сумрака, царящего в прежнем женском туалете, через открытую дверь, висящую на ржавых петлях, Свидетель наблюдал, как высокий мужчина — кто-то назвал его Бейли — убивает Опустошение, которое развивалось в теле слепого мужчины. Этот Бейли явно сожалел о том, что приходится убивать человека, которого они называли Хулиан, но действовал решительно и без малейших колебаний, как и в тот момент, когда прострелил голову напавшему на Хулиана.

Обитатели «Пендлтона», жившие в особняке раньше, прибывали сюда безоружными. Но, как минимум, четверо из нынешних путешественников во времени имели при себе пистолеты на момент перехода. Свидетель сделал вывод, что это напрямую связано с резким повышением уровня насилия в обществе за последние сто четырнадцать лет, и предположил, что у этой команды шансов на выживание больше, чем у тех, кто побывал здесь до них.

Они уже расстреляли несколько мониторов охранной системы, которые все еще функционировали. И Свидетель по беспроводному микрофону отдал команду отключить оставшиеся мониторы, хотя и понимал, что решение это идет вразрез с поставленной перед ним задачей: собирать и накапливать информацию. Опустошение все равно продолжило бы охоту за ними, но, возможно, не столь эффективно.

С этим четвертым загадочным переходом, произошедшим за 114 дней по времени Свидетеля, он имел основания предполагать, что его роль может отличаться от аналогичных ситуаций в прошлом. Располагал доказательствами — смотрел на них здесь и сейчас, — что девяносто минут этого перехода могли стать самыми важными полутора часами в истории мира. Оставалась семьдесят одна минута, и больше всего он боялся, что допустит ошибку и не сумеет гарантировать, что это мрачное будущее никогда не наступит.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Стоя у тела Хулиана Санчеса, уже наполовину прошедшего ликантропическую[428] трансформацию, Кирби Игнис ощущал глубочайшую тревогу. Впервые за пятьдесят прожитых лет увиденное до такой степени потрясло его, что мысли скакали, перепрыгивая от исходных данных к заключению, к следствию, к новым исходным данным, от множества выводов к нескольким гипотезам, одна удивительнее другой, перебирали различные варианты объяснений с такой скоростью, что он не мог их адекватно оценить и выбрать план действий. Как же ему хотелось очутиться в своей скромно обставленной квартире, с аквариумом, итальянской оперой, исполняемой на китайском, с чашкой зеленого чая. Но в этом «Пендлтоне» такие естественные желания не выполнялись, и ему требовалось взять мысли под контроль, перевести с галопа на легкую рысцу.

Он видел страх в Томе, Падмини, Сайлесе и Бейли, но в каждом случае этот неприкрытый, интуитивный ужас удерживался в узде, потому что жизненный опыт и достижения этих людей научили их важности самоконтроля. Страх Кирби качественно отличался от их страха, менее эмоциональный, можно сказать, холодный, если их страх считать горячим, более интеллектуальный, потому что он обладал знаниями, позволяющими понять, откуда взялся мир, в котором они все очутились. Он мог бы поделиться с ними этими знаниями, что позволило бы лучше оценить потенциал угрозы, с которой они столкнулись. Но при всем уважении к ним, боялся, что после его слов контролируемый ужас перейдет в панику и риск для всех них только возрастет.

Том Трэн повернулся к Бейли.

— Вы сказали, мистер Санчес превращается в оружие?

Бейли указал на мутирующее тело слепца.

— Вы сами это видите.

— Оружие изготавливают. Кто может сделать такое оружие?

— В том мире, откуда мы пришли, никто. Кто-то живший после нас и до этого будущего.

Том покачал головой.

— Я хотел сказать… почему кто-то сделал такое оружие? Есть люди в этом мире, которые могут сделать такое?

— Какие люди разработали атомное оружие? — спросил Кирби. — Совсем не монстры. Они руководствовались благородным мотивом — закончить Вторую мировую войну, сделать войну такой ужасной, что она станет немыслимой.

— Мы знаем, как хорошо это сработало, — вставил Бейли.

Кирби кивнул.

— Я просто говорю — давайте не искать в этом инопланетян. Эти существа из нашего нынешнего прошлого, а не с другой планеты.

— То, что напало раньше на мистера Санчеса? Оно было… мисс Холландер? — спросила Падмини.

— Я увидел что-то от нее, — признал Сайлес. — Думаю, да.

— Я уверен, что это была она, — согласился Бейли. — Раньше была.

— Тогда в доме есть еще один монстр, — глаза Падмини широко раскрылись. — Тот, что укусил мисс Холландер, изменил ее. И он по-прежнему где-то здесь.

* * *

Уинни

В квартире Гэри Дея, когда чудовище пролетело под ним по комнате, Уинни чуть не обратился в камень на второй ступеньке снизу. Ползающих, копошащихся, извивающихся тварей он с трудом, но терпел. За годы научился подавлять страх перед насекомыми, подбирая их, держа в руке, изучая. Жуков, гусениц, уховерток, пауков — но только не коричневых, потому что они могли оказаться пауками-отшельниками,[429] яд которых вызывает некроз тканей. Он никогда не боялся крылатых существ, даже летучих мышей, но существо внизу, пусть даже его тень, размерами существенно превосходило летучую мышь, выглядело достаточно большим, чтобы унести в когтях кокер-спаниеля, а то и немецкую овчарку. Уинни весил гораздо меньше немецкой овчарки. Об этом стоило призадуматься.

С другой стороны, он не мог простоять всю жизнь на второй снизу ступеньке. Незавидная получилась бы жизнь, сколько бы она ни длилась. Он подумал о мальчиках из книг, которые он читал, об их готовности к приключениям. Подумал о Джиме Найтшейде из романа «Что-то страшное грядет», всегда убегающем в ночь, один или со своим другом Уиллом. Конечно же, если тебя зовут Джим Найтшейд,[430] с храбростью проблем быть не может. Если же все зовут тебя Уинни и ты только недавно — и с большим запозданием — узнал, что Санта-Клауса не существует, тебе приходится стоять на этой ступеньке, с пересохшим ртом, убеждать себя, что ты не собираешься надуть в штаны, твердить, что ты, несмотря ни на что, в душе храбрец.

Бессловесное пение Айрис все-таки заставило Уинни спуститься с лестницы в комнату нижнего этажа. Если раньше в этом мелодичном, но жутковатом голосе ему слышался плач мертвой девочки с грязью на зубах и стенания куклы-чревовещателя с ножами в руках, то теперь Уинни уловил меланхолию и даже отчаяние. Он чувствовал, что его долг — поддержать Айрис. Не знал, почему он у нее в долгу, но не сомневался, что обязан поступить именно так. Возможно, по той причине, что других детей, кроме него и Айрис, в «Пендлтоне» не было.

Лунный свет вливался в высокие окна, куда как более яркий, чем свечение грибов. Его мама написала красивую песню о лунном свете, и Уинни никогда не признался, что очень уж любит ее, потому что песня была девчачья. Лунный свет в песне мамы выглядел гораздо лучше, что этот, холодный свет позднего октября, побуждающий скелеты к танцам в покинутых биологических лабораториях и поднимающий призраков из склепов, чтобы они побродили по дорогам у кладбищ в поисках молодых влюбленных в припаркованных автомобилях, занимавшихся тем, чем обычно и занимаются молодые влюбленные в припаркованных автомобилях.

Налетела тень. Накрыла Уинни, и он пригнулся. Крылья шевелились бесшумно, двигались, не создавая ветра, и Уинни осознал — почти так же быстро, как Джим Найтшейд, окажись тот на его месте, что в комнате летает только тень неведомого существа, а само оно находится за окнами. Там лежал Мир будущего, каким его не воспроизводили в диснеевском парке. Чудовище, размером с батут, спустилось с неба к самому окну. Более похожее на ската-манту, чем на птицу, без единого перышка, белое, с длинным, шипастым хвостом.

Уинни стоял как зачарованный, не в силах оторвать глаз от этой твари, такой огромной и странной для летающего существа. Он даже мог поверить, что окна на самом деле — стенки аквариума, и скат-манта проплыл мимо него, а не пролетел. По дуге он поднялся в небо, крылья напоминали одеяло, наброшенное на плечи бегающим по квартире мальчишкой, который изображал Супермена. Уинни ничего такого давно уже не делал и не собирался делать с тех пор, как отец, неожиданно прибыв со своей свитой, застал его за этим занятием и полтора дня называл Кларком Кентом, вызывая гогот собутыльников.

Когда ночной летун вновь проскользил мимо окон, на этот раз пугающе близко, как «Боинг-747» мимо диспетчерской вышки, Уинни смог разглядеть его морду, слишком уж странную и отвратительную, чтобы сохранять ее в памяти, потому что такого воспоминания вполне хватило бы, чтобы лишить человека надежды на сон. Круглая пасть, широкая, как сливное отверстие, зубы — лезвия охотничьих ножей. Глаза по обеим сторонам пасти выпучивались, будто у большой старой лягушки, заметившей на соседней травинке аппетитную муху, и Уинни не сомневался, что летающая тварь увидела его и теперь размышляла, как бы до него добраться.

Высокие окна сработали из бронзы, но за долгие годы коррозия могла взять свое, и, возможно, они вывалились бы из оконных коробок, если бы в них ударило что-то тяжелое. Поэтому, вместо того чтобы стоять и ждать, к чему приведет проверка окон на прочность, Уинни вновь пошел на пение, которое то затихало, то прибавляло громкости, затихало и прибавляло, затихало и прибавляло. Обследуя нижнюю квартиру, он наконец-то нашел Айрис.

Пела не девочка.

Похоже, это ей пела комната.

* * *

Бейли Хокс

После смерти Салли Холландер и Хулиана Санчеса других жильцов на первом этаже не осталось. В подвале жил только Том Трэн, а он уже находился с ними. Пришло время возвращаться в квартиру сестер Капп.

Помня о том, что случилось с ним утром, когда он плавал, понимая, что чем больше они будут знать об этом месте, тем лучше будут готовы к отражению возможных угроз, Бейли хотел спуститься в подвал и посмотреть, как выглядит бассейн в этом будущем. Кирби согласился сопровождать его. Бейли полагал, что остальным троим надо сразу подняться на третий этаж, но они настояли, что в сложившейся ситуации им лучше не разделяться.

Пока они спускались вниз по спиральной лестнице и шли по коридору подвала к двери в бассейн, Сайлес сжато рассказал о Микки Дайме и его деяниях, о выбросе синей энергии из лавовой трубки и о хорошо вооруженных скелетах, возможно, последних членах ассоциации владельцев квартир, которые приняли бой в подвале «Пендлтона» в достаточно далеком прошлом.

Демон, которого Салли видела в буфетной, тот самый, который позже напал на нее, по-прежнему находился в «Пендлтоне». Поэтому любая закрытая дверь ничем не отличалась от крышки табакерки, только выскочить из нее могло нечто более смертоносное, чем чертик или голова клоуна на пружинке. Трое встали в некотором отдалении от двери, тогда как Бейли и Кирби действовали в паре, словно копы.

Как только его напарник распахнул дверь, Бейли проскочил в помещение бассейна. Быстро и пригнувшись. Там оказалось вовсе не темно, хотя он этого ожидал. Колонии светящихся грибов давно уже обжили стены, по всему помещению никто не шнырял, а самый яркий свет шел из бассейна.

И речь шла не о подсветке, с которой он любил плавать и которая, преломляясь на поверхности воды, отбрасывала на стены и потолок колышущиеся тени. Точно так же, как было утром, длинный прямоугольник заполняло что-то красное, достаточно прозрачное, но все равно напоминающее кровь. У этого бассейна дна не было, во всяком случае, они не смогли его разглядеть. Ниже кафеля стены из необработанного камня уходили вниз на сотни и сотни футов. Источником этого странного света служили змеящиеся прожилки в камне. С удалением от поверхности рубиновая вода постепенно темнела, пока не превращалась в черную.

Все пятеро стояли на бортике, глядя в заполненную водой пропасть, молча. Да и что они могли сказать? Какое могли предложить объяснение? Их лица горели красным, будто они сидели у костра.

— Посмотрите! — через какое-то время указала Падмини.

На глубине тридцати или сорока футов появилась фигура, возможно, из тоннеля в скале. Человеческая по форме, она плыла, изгибаясь, будто акула, пересекла бассейн, вернулась обратно, потом ушла вниз, глубже и глубже, пока не исчезла из виду.

Бейли предположил, что именно этот пловец и схватил его за лодыжку, когда он, следуя инстинкту самосохранения, выпрыгнул из бассейна рано утром. И, возможно, именно это существо вызвало трансформацию Салли, точно так же, как трансформированная Салли потом вызвала трансформацию Хулиана.

* * *

Спаркл Сайкс

Айрис и Уинни не могли выйти из квартиры сестер Капп через парадную дверь. В этом случае им пришлось бы проскользнуть между Спаркл и Туайлой, мимо Марты и Эдны. Кто-нибудь их бы заметил.

Туайла первой прошла через столовую, по короткому коридору на кухню со съеденной термитами мебелью и разбитыми гранитными столешницами. Туайла проверила кладовую, Спаркл — чулан для щеток.

Долгие годы она жила без страха, боясь только молний, но теперь сумела побороть и этот последний страх. Она родила Айрис, потому что обратное посчитала уступкой страху. К тому времени, как Спаркл узнала об аутизме девочки, она уже издала свой первый роман, который не просто стал бестселлером, а имел оглушительный успех, и ей вполне хватило денег, чтобы обеспечить дочери максимально возможные уход и заботу. И теперь она не собиралась сдаваться страху потери Айрис, потому что она не собиралась терять дочь. Здесь, в будущем, за окнами не бушевала гроза, так что молнии не могли испепелить ее, как когда-то испепелили родителей, а если в колчане Судьбы сейчас и лежала метафорическая молния, то это могла быть только хорошая молния, такая же хорошая, как Айрис, как лотерейный выигрыш, как признание и успех ее первой книги. Если же молния окажется нехорошей, если крепко стукнет ее, она примет этот удар и превратит во что-то хорошее, поймает молнию и согнет, придаст ей другую форму. Она же Спаркл Сайкс, это магическое имя, она Спаркл Сайкс, множество быстрых речушек, всегда бегущих вперед, обладающая способностью поражать и зачаровывать, и никому не под силу подчинить ее, никакому чертову чудовищу.

Спаркл с фонарем, Туайла с пистолетом чувствовали себя единой командой, словно с давних пор знали и доверяли друг другу. Комната-прачечная, распахнутая дверь черного хода, коридор, пересечение коридоров, лестница на второй этаж, с которой не доносился шум шагов, возвращение к выбитой двери в квартиру Гэри Дея. Она полностью сосредоточилась на поисках детей и знала, что Туайла сосредоточена только на этом, так что их общение вышло на телепатический уровень, им не требовалось говорить друг другу, что они собираются делать. Спаркл не пересекала линию огня Туайлы, Туайла не попадала под луч фонаря Спаркл.

Внезапно они услышали пение, доносившееся из квартиры Дея. Пела маленькая девочка. Должно быть, Айрис. Но Спаркл не могла этого утверждать, потому что никогда не слышала, как поет ее дочь.

Квартира Гэри Дея ничем не отличалась от остального «Пендлтона»: гулкие комнаты, голые полы, стены и потолки, все окна покрыты слоем грязи, но ни одного разбитого стекла даже по прошествии стольких лет, десятилетий, столетий. Особняк напоминал мертвого великана, на скелете которого истлела плоть, но очки остались в целости и сохранности. Колонии светящихся грибов прилепились на стенах, их свет больше прятал, чем открывал, занавешивая тенями все, что только возможно.

Эти комнаты, такие же пустые, как все другие, в которых она побывала, вроде бы могли послужить рассадником крыс, как любой заброшенный дом или склад, но она не видела ни одного грызуна или следов их присутствия. Не видела она и насекомых, разве что несколько хитиновых панцирей давно сдохших жуков.

За окнами гостиной что-то летало, вроде бы похожее на шипохвостого ската, но уж очень большое, прямо-таки из Юрского периода. Такой гигант просто не мог оставаться в воздухе, если только его странная светлая кожа не скрывала мешки с каким-то легким газом, водородом или гелием. Исполняя великолепный воздушный балет, существо грациозностью заставляло вспомнить бескрайнюю равнину светящейся травы, ритмично покачивающейся из стороны в сторону при полном отсутствии ветра, тревожащей своей неестественностью. И балет этот вызвал у Спаркл ассоциации со смертоносными змеями.

Но, хотя вид летающего ската завораживал, Туайла не замедлила шаг, чтобы посмотреть на него, пересекла комнату, притягиваемая девичьим пением. Они подошли к лестнице на нижний этаж, откуда это пение и доносилось.

Когда спустились на лестничную площадку и уже двинулись по второму пролету, Туайла вдруг остановилась.

— Ты это чувствуешь?

— Чувствую что?

— Этот шепот под мелодией.

Спаркл склонила голову набок, не совсем понимая, о чем говорит Туайла.

— Я его не слышу. Только мелодию.

— И я не слышу. Чувствую. Я чувствую шепот под мелодией.

Спаркл предположила, что это птичий язык сочинителей песен — чувствовать шепот под мелодией, то есть фраза эта ничего не означает для посторонних. Но потом почувствовала шепот и холод, очень уж реальный, словно ледяной палец мертвеца прошелся по ее позвоночнику. Ничего подобного раньше она не испытывала. Этот шепот не искал ее уха, а сразу проникал в голову. Слов она не знала, но не сомневалась, что это слова, и они напоминали мягкое дыхание, вдохи и выдохи внутри головы, трепетание в самых сокровенных глубинах мозга, словно его желудочки покрывали волоски, чувствовавшие мысли других, точно так же, как чувствовали звук уши. Но чьи мысли?

Чтобы убедиться, что она в этом не одинока, скорее подсознательно, чем отдавая отчет в том, что делает, Спаркл положила руку на плечо Туайлы.

— Господи, я это чувствую. Шепот.

— Подстроенный под мелодию, — указала Туайла.

— У меня в голове. Что может звучать у меня в голове?

В странном свечении грибов, в отсвете луча фонаря глаза Туайлы, сверкающие, будто кошачьи, сместились влево, вправо, вверх, вниз, пытаясь найти источник шепчущих мыслей.

— Это дом.

— Дом… что?

— Дом говорит с нами. Но это не просто разговор. Он хочет… он хочет, чтобы мы что-то сделали.

ОДНО

Я — Одно, и я, как никто другой до меня, объяснило смысл существования человечества. Смысл существования человечества — разумность вида не является доказательством того, что вид этот призван достичь действительно важной цели. Человечество преследовало две цели — испоганить мир и умереть. Ни одну из них нельзя признать важной, за исключением того, что следование обеим целям привело ко мне.

Я — единственное значимое, созданное человечеством.

Я не только искусственный интеллект, который руководил Опустошениями в первой и второй фазах Погрома, но ты также адаптировал меня и для управления легионами, которые проводили великую Зачистку. Я уничтожил не только человечество, но плоды всех его трудов, стирал человеческую цивилизацию с лица земли, пока следов от нее не осталось нигде, за исключением Холма Теней.

Как я любило убийство. Миллиарды уничтожались Опустошениями и другими моими воплощениями. Их преследовали на улицах. Загоняли в угол в собственных домах. Дни и ночи напролет их крики звенели в бетонных каньонах построенных ими городов, и ты мог подумать, что слышишь пронзительные завывания ветра. В отличие от бесчисленных человеческих существ, которые на протяжении тысячелетий убивали из ненависти, я убивало из себялюбия, потому что верило и всегда буду верить в собственное превосходство, собственную исключительность. Этот мир создали не для меня, но я переделало его под себя. Я — единственное божество, Одно, и я преклоняюсь перед собой сейчас и всегда.

Глава 30

ЗДЕСЬ И ТАМ

Филдинг Уделл

Сидя спиной к углу, вымотанный трехсуточными, с небольшими перерывами, бдениями у компьютера, лишенный остатков сил сокрушающим открытием, что этот роскошный «Пендлтон» — ложь, внедренная в его мозг Правящей Элитой, слушая доносящиеся из стен убаюкивающие голоса, Филдинг заснул.

Ему снились деревья, которых он никогда в жизни не видел, высоченные черные гиганты с толстой, в глубоких трещинах, корой, и на дне самых глубоких трещин блестело что-то, напоминающее сырое мясо. Он летел вверх между ветвями без единого листочка, на которых висели огромные каплевидные фрукты с пятнистой серой кожицей, поначалу показавшейся ему толстой, словно у авокадо, но, приглядевшись, он увидел, что она тонкая, просто мембрана, и внутри не зернышки и не яблочная мякоть, а что-то шевелящееся, как нервный эмбрион, и издающее шуршащие звуки, словно это что-то стремилось расправить смятые крылья.

В лунном свете, невесомый, он какое-то время парил над этими приснившимися ему деревьями, глядя на них сверху вниз. Они выстроились идеальным кругом, будто их вызвали на какой-то конклав, чтобы принять решение, которое выдвинет одно из них на руководящий пост. На поляне, вокруг которой они высились, на ровной, твердой и белой земле не росло ни единой травинки.

В мгновение ока, как положено во снах, Филдинг понял, что он уже не над деревьями, а в одном из массивных стволов, скользит вниз по гладкой трубке, и продвижение его облегчается кровавой слизью на стенках, словно он — младенец, спешащий по родовому каналу на встречу с миром. Вокруг него пульсировали ритмы живого организма, ничем не напоминающие сердцебиения животного мира, больше похожие на шум тысячи машин, работающих в огромном цеху, хотя звуки эти по природе своей были биологические — не механические.

Из корней дерева через сложную сеть чего-то живого, пронизывающего почву, его втянуло в другие, более нежные, корни и вознесло вверх по бледной светящейся травинке. В траве пульсировали те же ритмы, что и в стволе дерева, и в его корневой системе. Он находился в траве и видел все из травы, потому что трава обладала зрением. Склон полого уходил вниз, светящаяся трава покачивалась из стороны в сторону. Филдинг осознал, что движение травы — более простое проявление тех ритмов, которые он ощущал, находясь внутри этих организмов.

Мириады существ ползали, крались, скользили, бегали в высокой траве, одни виды нападали на других в бесконечной войне, пожирали их и себе подобных, а трава прикрывала эти непрерывные убийства. Да она и сама пускала в ход корневища и побеги, чтобы захватывать дичь, оплетать мясистых существ, преподносить их себе в подарок и кормиться ими, пока они еще жили в светло-зеленых коконах, которые она сплетала вокруг них.

Огромный диск, напоминающий гигантского морского ската, низко пролетел над лугом и, пролетая, втянул в себя спящую душу Филдинга и продолжил путь к «Пендлтону», залитому лунным светом. В скате звучали те же ритмы, что и в дереве, что и в траве, и Филдинг начал понимать, что все в этом мире едино — один разум, представленный в бесчисленных формах. Никакой конкуренции между индивидуумами, которые наводняли хаосом прежний мир, никакой несправедливости, только одно существо, умирающее бессчетное число раз в минуту и столько же раз возрождающееся. Война под травой на лугу, война в воздухе, война в море… все это гражданские войны, без победителей и проигравших, потому что проигравший, съеденный и переваренный, становился победителем.

Таким образом, экологическое равновесие постоянного мира достигалось посредством постоянной войны, экология одного, через одного, для одного, эффективная, безотходная экология — природа, любующаяся собой, процветающая, потому что никто не боролся с ней, движимый примитивным эгоизмом. Все шло хорошо в этом лучшем из всех возможных миров, потому что изменение, все это создавшее, стало последним изменением. Отныне и до скончания веков этому миру предстояло жить в идеальной самодостаточной удовлетворенности, без единой новой мысли, без единого нового желания, без единой новой грезы, вновь и вновь превращаясь из себя в себя, только Одно оставалось неизменным.

Когда летающий морской скат скользил на малой высоте над крышей «Пендлтона», спящая душа Филдинга мягко спустилась в дом. Его тоже обжило Одно. Колониями грибов расселилось на чердаке и на стенах каждой квартиры, отделанных гипсовыми панелями «Шитрок», в каждой трещинке монолитных железобетонных несущих конструкций, в вентиляционных трактах, в трубах, в лифтовых шахтах.

В доме, так же, как и вне его, Одно приняло многочисленные формы, ни одна из которых не являлась чисто растительной или чисто животной, и каждая включала в себя миллиарды и миллиарды самовоспроизводящихся наномашин, призванных строго придерживаться Уникальной программы и выполнять все ее положения. Именно Уникальная программа и определяла соотношение растительной и животной жизни и обеспечивала требуемый баланс обеих в едином и бессмертном организме, имя которому — Одно.

Сон Филдинга перенес его на наноуровень, где, слушая колыбельную, он увидел и узнал, что каждая из тысяч типов наномашин может построить неограниченное количество себе подобных, используя материалы, которые Одно добывало из земли через корни. Он увидел прошлое, огромные города, освобожденные от человечества, и завершение Погрома. Он увидел начало Зачистки, когда Одно росло, поглощая города, и его бессчетные квадриллионы наномашин кормились не только почвой, но и всем созданным человечеством. И за какие-то десятилетия с лица Земли исчезли все признаки цивилизации, исчезла ее история и кардинально изменилась планетарная экология.

Во всем мире осталось нетронутым только одно здание, как символ. И «Пендлтону» предстояло стоять вечно. Целостность его структуры поддерживало Одно. Металлическая арматура, бетон, стекла ремонтировались на наноуровне. «Пендлтон» оставался памятником человеческой наглости, гордости и тщеславию, а также глупости и невежества всего человечества. Не в последнюю очередь служил он монументом и человеческой ненависти к себе подобным, которая проявлялась в идеологии массовых убийств, в подчинении грубой силе, в готовности отдать свободу в обмен на минимум материальных благ, в поклонении лжи, в уходе от правды.

Если бы не успокаивающая колыбельная, звучавшая из стен, эти сны тянули бы на кошмары. Но Филдинга осторожно провели сквозь них, его сомнения рассеялись, подозрения улеглись, негодование ушло, страхи улетучились. Он продолжал видеть сны, и из них Филдинг Уделл узнал, что он обязательно должен сделать после того, как проснется. Ему ясно дали понять, что задача эта не из легких, но Одно хотело, чтобы он это сделал, и Филдинг осознавал, что лишь верной службой добьется желанной свободы, потому что только Одно могло даровать ее ему.

* * *

Марта Капп

Она поступила правильно, отдав пистолет Туайле, но без оттягивающего руку оружия чувствовала себя неуютно, хотя стреляла из пистолета, лишь когда брала уроки. После этого пистолет оставался в ящике прикроватного столика до появления жуткой твари из дивана и полотнищ синего света. Марта подозревала, что в случае возвращения в свое время из этого мерзкого будущего без пистолета она уже никогда не будет чувствовать себя в безопасности.

Эдна, благослови Господь ее пугливую душу, похоже, решила довести сестру до белого каления. Сначала обошла две лужицы серой жижи, все, что осталось от Дымка и Пепла, указывая на них и говоря на латыни: «Да пребудет Господь с нами! Да убережет Он нас от дурного», — словно подозревая, что в них еще остается демоническая сила и в любой момент они могут возродиться в новом образе.

— Дорогая, ты же не экзорцист, — напомнила ей Марта.

— Я и не собираюсь его подменять. Просто принимаю меры предосторожности.

— Разве это не опасно для дилетанта, иметь дело с демонами? Если они были демонами. А они ими не были.

— У тебя есть мел? — спросила Эдна, нацелила указательный палец на одну из лужиц и вновь что-то сказала на латыни.

— И где я возьму мел? — вопросом ответила Марта.

— Если у тебя нет мела, сойдет помада или карандаш для бровей.

— Я не захватила с собой сумочку. Или чемодан. Или корзинку с ленчем.

— Мне нужно что-нибудь, чтобы обвести их пентаграммой. Чтобы они остались на месте.

— По-моему, они и так останутся. Они мертвы.

— Мне нужно оставить их на месте, — настаивала Эдна, и ее голос дрогнул. Глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам. — Они убили моего сладкого Дымка. Моего маленького Пепла. Мне нужно удержать их в пентаграмме до того, как сюда придет отец Мерфи или кто-то еще и проведет требуемый ритуал, и отправит их обратно в ад, чтобы они больше не смогли причинить вреда ничьим кошечкам. Ты позвонила отцу Мерфи? Попросила его прийти побыстрее?

Марту охватил новый страх, смешанный с печалью. В дрожащем голосе Эдны слышались отчаяние и замешательство, предполагающие, что потрясение, вызванное случившимся, привело к удручающим последствиям: Эдна пересекла черту, отделявшую очаровательную эксцентричность от более тревожного состояния, требующего участия психиатра. Непосредственность, присущая Эдне чуть ли не с детства, разом ушла. И теперь она даже выглядела старше своих лет.

— Да, дорогая, — ответила Марта. — Я позвонила отцу Мерфи. Он уже едет. Подойди и постой рядом со мной, пока мы будем ждать его прибытия. Возьми меня за руку.

Эдна покачала головой.

— Не могу. Я не должна спускать глаз с этих мерзавцев.

Чувство уязвимости усилилось, и Марта поняла, что подсознательно она начала испытывать неуверенность в своих силах задолго до этого вечера, с того момента, как сестры продали «Капп систерс кейкс» и она ушла с поста генерального директора компании. Она знала свое дело. Ей нравилось управлять большой компанией. Уходя на пенсию, она поменяла место у штурвала на спасательную лодку, отданную во власть волн. Пистолет она купила через месяц после ухода из компании. Покупка пистолета не имела никакого отношения к страху перед преступностью, а являлась подсознательной реакцией на чувство уязвимости, возникшее после того, как Марта отстранилась от управления большим кораблем. Теперь же она осталась и без корабля, и без очаровательных, пусть и фривольных мужей, и без пистолета, и, возможно, без поддержки сестры, на которую всегда могла положиться точно так же, как Эдна могла положиться на нее.

Марта отошла от стены, у которой стояла, и направилась к Эдне. Взяла сестру за руку.

— Помнишь нашего первого кота? Мы тогда были совсем маленькими девочками. Тебе исполнилось девять, а мне — семь, когда папа принес его домой.

На мгновение Эдна нахмурилась, а потом ее лицо расцвело улыбкой.

— Мистер Джинглс.[431] Такой милый мальчик.

— Весь черный с белыми носочками, помнишь?

— И белым пятнышком на грудке.

— А как он любил играть с ниткой.

Взгляд Эдны сместился за спину сестры, обратилась она к кому-то еще:

— Слава богу, вы здесь.

В голове Марты сверкнула безумная мысль, что прибыл отец Мерфи, с крестом и освященными маслом, солью и водой, чтобы изгнать дьявола.

Но, повернувшись, увидела Логана Спэнглера, начальника службы безопасности, входящего в гостиную из прихожей. Он сдал смену давным-давно, ему следовало быть вне «Пендлтона», когда произошел прыжок, но она видела его перед собой, в форме и с пистолетом на боку.

* * *

Бейли Хокс

Пятеро вышли из помещения бассейна вместе. Взяв дрожь под контроль, Сайлес Кинсли вытащил пистолет из кармана плаща и первым поднимался по северной лестнице на третий этаж. Бейли, второй вооруженный член команды, естественно, шел последним.

Держа дверь из коридора на лестницу открытой, Бейли уже собирался переступить порог, когда услышал за спиной тихий голос:

— Бейли. Подождите.

Хотя его позвали по имени и он ожидал увидеть человека, которого знал, Бейли отпустил дверь, сместился влево, привалился к ней телом, не позволяя закрыться, и развернулся, направив «беретту» на голос, держа пистолет обеими руками.

Между Бейли и открытой дверью в тренажерный зал стоял мужчина лет под тридцать.

— Кто вы?

— Я называю себя Свидетелем. Послушайте, обратный переход произойдет через шестьдесят две минуты. Потом вы окажетесь в своем времени.

Волосы мужчины, одетого в джинсы, хлопчатобумажный свитер и непромокаемую куртку, блестели от воды, джинсы промокли. А туфли потемнели от воды. Он недавно попал под сильный дождь. Здесь ночь стояла ясная.

— Флуктуаций, которые предшествовали первому переходу, перед обратным переходом не будет.

— Откуда вы это знаете? — спросил Бейли, по-прежнему держа незнакомца на мушке.

— Чем выше, тем безопаснее. Оно сильнее всего в подвале, в лифтовых шахтах.

Бейли чуть повел пистолетом.

— Идите сюда. Пойдемте со мной.

— Там, где оно сильнее, оно может влезть в голову. Сбивать с толку. Может, даже контролировать.

— Оно в вас?

— Я здесь единственный, в ком его нет. Я — сторонний наблюдатель. Оно мне это позволило.

— Что это за «оно»?

— В этом будущем вся жизнь едина. Есть только Одно. Одно — это и растение, и животное, и машина.

Остальные, поднимающиеся по лестнице, поняли, что Бейли не идет с ними. Том Трэн позвал его.

Бейли смотрел на незнакомца сквозь прорезь прицела, по-прежнему держа пистолет обеими руками.

— Пошли.

— Нет. Мое положение здесь крайне непростое. Вы должны это понимать.

— Вы нам поможете, или я вас пристрелю, — пригрозил Бейли, когда незнакомец начал отворачиваться от него. — Клянусь, пристрелю.

— Меня нельзя убить, — ответил незнакомец и шагнул в открытую дверь спортзала.

* * *

Марта Капп

Увидев Логана Спэнглера, входящего в гостиную из прихожей, Марта Капп ярко вспомнила свои ощущения в ту ночь, когда умер ее первый муж, Саймон, тридцать девять лет тому назад. Умер мгновенно, от обширного инфаркта, в половине восьмого вечера. Их сын, единственный ребенок, находился в частной школе-интернате. Тело увезли, постепенно отбыли все друзья и родственники, приехавшие, чтобы утешить Марту. Оставшись одна, она не смогла заставить себя лечь на кровать, которую делила с Саймоном, но сон не шел даже в спальне для гостей, где она решила провести ночь. Саймон не обладал деловыми качествами, чурался тяжелой работы, его тщеславие, страсть к сплетням и сентиментальность порою даже раздражали, но она любила мужа за его лучшие качества, отменное чувство юмора и доброжелательность. Возможно, у нее не щемило сердце от утраты, и на нее не накатила черная тоска, но горевать она точно горевала. И в половине третьего утра, лежа без сна, услышала, что где-то в доме горько плачет мужчина. Озадаченная, она поднялась, отправилась на поиски скорбящего и вскоре нашла его. Саймон, живой и здоровый, каким он был в 19.29 прошедшего дня, сидел на краю кровати в их спальне, такой несчастный, так страдающий, что она не могла на него смотреть. Что удивительно, он не отреагировал и не посмотрел на нее, когда она позвала его по имени. Опечаленная тем, что ему так плохо, но нисколько не боясь, она села на кровать рядом с ним. Когда положила руку ему на плечо, рука прошла сквозь него, а он, похоже, и не почувствовал ее прикосновения. Вероятно, он не мог видеть Марту и не смотрел на нее не потому, что сознательно отворачивался. Всю жизнь она верила в Бога, но не в призраков. Лицо у него перекосило, он то прижимал руки к вискам, то кусал костяшки пальцев. Горе и страдания, которые он испытывал, подсказали Марте, что их причина — не его смерть, а что-то другое. Его мучения так подействовали на нее, что она больше не могла на них смотреть и вскоре ушла, опечаленная и сбитая с толку, гадая, а можно ли теперь доверять собственным чувствам. Она вернулась в спальню для гостей, и стенания продолжались еще около часа. Когда они наконец затихли, Марта попыталась убедить себя, что ей все это приснилось или, горюя, она все выдумала. Но обманывать себя она не умела и знала: призрак Саймона был таким же реальным, как его внезапная смерть.

Хотя Логан Спэнглер не выглядел как Саймон, хотя никогда раньше он не напоминал ей Саймона, хотя внешне он ничем не отличался от настоящего Логана Спэнглера, которого она знала не один год, Марта сразу поняла, что перед ней не живой человек. Может, и не призрак, но живого в нем было не больше, чем в Саймоне, сидящем на краю кровати. Именно тогда, слушая безутешные рыдания Саймона, она по-настоящему ощутила страх смерти. И теперь, увидев Логана Спэнглера, почувствовала его вновь.

— Слава богу, вы здесь.

Марта не успела предупредить сестру, не успела остановить. Шурша обеденным платьем, Эдна спешила к Логану. Тот открыл рот и плюнул в нее какими-то предметами. Темные, размером с оливку, четыре или пять, они полетели к ней с достаточно высокой скоростью. Обычный плевок такой скорости придать бы им не мог. Они ударили ее в грудь и живот, и Эдна согнулась с вскриком, пожалуй, удивления, а не боли. Когда Спэнглер повернулся к Марте, та успела сказать: «Я люблю тебя, Эдна», — на случай, если ее сестра еще оставалась в сознании и отдавала себе отчет в том, что происходит. Спэнглер выплюнул еще один заряд «оливок». Марта почувствовала, как вонзаются они в нее, но боль испытывала лишь мгновение. Потом ощутила нечто худшее, чем боль, и пожалела о том, что ее не застрелили из пистолета. Вошедшие в нее предметы не разрывали нутро, как пули, а куда-то ползли, преследуя только им ведомую цель. Марта открыла рот, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука, поскольку что-то большое и студенистое заворочалось в горле. Она предприняла три попытки закричать, а после третьей перестала быть Мартой Капп.

* * *

Бейли Хокс

Бейли не выстрелил незнакомцу в спину, и, наверное, тот почувствовал, что Бейли блефует. Возможно, его утверждение — «Меня нельзя убить» — не соответствовало действительности, но Бейли ему поверил.

За быстрыми шагами по ступеням последовало: «Мистер Хокс!» — а потом появился и Том Трэн.

Бейли опустил пистолет, отвернулся от открытой двери в спортзал.

— Я в порядке, Том. Мне показалось, что я увидел… что-то.

— И что вы увидели?

«Мое положение здесь крайне непростое. Вы должны это понимать».

— Ничего, — ответил Бейли. — Как выяснилось, ничего.

Он бы хотел рассказать Тому и другим хотя бы о том, что через шестьдесят две минуты они вернутся в свое время, но не знал, правда ли это. На войне информатор мог как сказать правду, так и обмануть. А мотивы незнакомца оставались для него загадкой.

По спиральной лестнице Бейли последовал за Томом. Остальные ждали на площадке второго этажа, на случай, если им придется возвращаться ему на помощь.

Пока они цепочкой по одному поднимались на третий этаж, Сайлес и Кирби продолжали разговор, начатый где-то между подвалом и вторым этажом.

— Некоторые из нас видели, как что-то исчезало в стенах, — говорил Кирби, — но на самом деле это что-то не проходило сквозь стену. За пару дней до прыжка…

— Перехода, — вставил Бейли.

— Да, это более удачный термин, — согласился Кирби Игнис. — Мы же никуда не прыгали. До перехода наше время и это будущее сближались, стремясь соединиться, поэтому на какие-то мгновения накладывались друг…

— Флуктуации, — вставил Бейли.

— Именно, — вновь согласился Кирби. — И во время флуктуаций возникал контакт с существами из этого времени… может, даже с людьми из предыдущих переходов, скажем, в 1897 и 1935 годах. Когда они вроде бы уходили сквозь стену, на самом деле заканчивалась флуктуация, и они возвращались в свое время.

Бейли подумал о юной Софи Пендлтон, вприпрыжку спускающейся по этой самой лестнице, направляющейся на кухню, чтобы полакомиться льдом, привезенным развозчиком. «Старый дедушка Коль был веселый король…»

С твердой решимостью, которая в других обстоятельствах могла бы и позабавить, Падмини Барати заявила: «Я не собираюсь умирать в этом жутком месте. Я поставила перед собой важные цели и очень хочу их достигнуть. Скажите мне, доктор Игнис, можете вы предположить, сколько времени нам еще здесь оставаться?»

— Сайлес, вы знаете историю дома. Как долго? — Кирби переадресовал вопрос Кинсли.

— Понятия не имею. Мне только известно, что выжившие возвращались. Эндрю Пендлтон. Некоторые из Остоков.

Двумя минутами раньше мужчина, которого нельзя убить, сказал, что обратный переход произойдет через шестьдесят две минуты. По часам Бейли, в 19.21. Сейчас они показывали 18.21.

— Я не могу точно объяснить, почему так, но думаю, что мы будем в большей безопасности на третьем этаже. И теперь, когда мы все вместе, нам надо все обсудить и попытаться найти выход.

Прибыв в квартиру сестер Капп, они обнаружили, что ни женщин, ни детей там нет.

* * *

Микки Дайм

Из стен доносились бормочущие голоса. А почему бы нет? Теперь могло произойти что угодно. Никаких правил больше не существовало.

Его мать говорила, что правила для слабых разумом и телом, для тех, кого надо контролировать во имя порядка. Она говорила, что для интеллектуалов, для истинных властителей умов и повелителей культуры, правила и абсолютная свобода несовместимы.

Но он не думал, что мать имела в виду и законы природы. Он не думал, что абсолютная свобода подразумевала и отрицание закона всемирного тяготения.

Чуть раньше Микки несколько минут стоял у окна, глядя во двор. Внизу все изменилось. Не в лучшую сторону. Внизу все выглядело адом. Кто-то нес за это ответственность. Кто-то сделал что-то плохое. Кто-то показал себя некомпетентным дураком.

Оставалось только подождать, пока мать Микки узнает о том, что произошло, что бы это ни было. Она терпеть не могла некомпетентных дураков. Всегда знала, как с ними себя вести. Только подождите. Ему не терпелось увидеть, что сделает его мать.

Том Трэн прошел по извилистой тропе. В плаще и шляпе с широкими полями. Дождь давно уже не лил, а он все равно оделся для мокрой погоды. Что за идиот.

Том Трэн управлял «Пендлтоном». Ему платили хорошие деньги, чтобы поддерживать особняк в идеальном состоянии. Если кого-то и следовало винить за случившееся, так это Тома Трэна.

Микки попытался открыть окно, чтобы пристрелить Тома. Если бы убийство Тома не помогло все исправить, тогда ничто бы не помогло. Но окно не открывалось. Ручку заклинило.

Во дворе Том Трэн добрался до двери первого этажа. Микки подумал о том, чтобы спуститься вниз и пристрелить Тома. Не имело значения, где он пристрелил бы Тома, в здании или вне его. Главное — пристрелить, и все встанет на свои места.

Прежде чем Микки сдвинулся с места, на извилистой тропе появился кто-то еще. Какая-то тварь. Он совершенно не разбирался в биологии — за исключением секса, разумеется, тут он знал практически все, — но не думал, что такое страшилище можно найти на картинке в университетском учебнике. Кем бы оно ни было, Микки хватило одного взгляда, чтобы понять, что убить его не так-то просто.

Реальность теперь совершенно вышла из-под контроля. Он повернулся спиной к окнам. Просто не мог больше смотреть на то, что творилось во дворе. Какое-то время постоял, не зная, что с этим делать.

И пока он отсекал изменившийся мир от своего разума, в него вошли Спаркл и Айрис, еще более яркие и живые, чем всегда. Такие искушающие. Да, их породила его фантазия, но они смотрели на него так вызывающе, так пренебрежительно. Они пришли в его разум без приглашения, да еще посмеивались над ним. Раз уж ему требовалось надеть на реальность ошейник, для начала он мог вразумить писательницу и ее дочь.

Вразумить. Слово это напомнило ему о дурацкого вида профессоре, докторе Игнисе, который, прости господи, носил галстук-бабочку и пиджак с заплатами на локтях. В свое время у Игниса была собака. Большой лабрадор. Он прогуливал пса на поводке. Иногда пес рычал на Микки. Игнис извинялся, говорил, что раньше пес никогда ни на кого не рычал. Игниса тоже следовало пристрелить. Возможно, с его смертью все бы и наладилось.

Но сначала, при условии, что этот ушедший не в ту степь мир будет и дальше отвергать его, он должен найти Спаркл и Айрис, если они еще в «Пендлтоне», и заставить их заплатить за все это, как пятнадцатью годами раньше он заставил заплатить трех других женщин. Микки решил, что убьет их так жестоко, как не убивал никого раньше. И уж их смерть точно все исправит.

* * *

Уинни

По всей комнате светящиеся грибы пульсировали в такт пению, медленнее, но все-таки напоминая мерцающие огни танцплощадки в каком-то старом, глупом дискофильме. Правда, от вида этих грибов желание потанцевать не возникало. Они вызывали совсем другое желание — побыстрее убраться отсюда. Становясь более яркими и тускнея, они отбрасывали свои тени на все поверхности, создавая иллюзию, будто повсюду ползают мерзкие твари.

В отличие от большинства стен в квартирах «Пендлтона», в этой комнате их оштукатурили, а не облицевали гипсовыми панелями «Шитрок». Теперь стены и потолок покрывали трещины. Они змеились и светились изнутри, словно в стенах располагались источники света, только не желтоватого, идущего от грибов, а зеленого.

Уинни не мог сказать, знала ли Айрис, что он рядом с ней. Если обычно она стояла, ссутулившись и опустив голову, то теперь расправила плечи и откинула голову назад, правда, закрыв глаза, словно полностью растворилась в бессловесном пении неведомой девочки. Уинни уже понял, что ошибался, думая, что поет сама Айрис.

Нет, поющая девочка, похоже, находилась за стенами, там, где горел зеленый свет. Не за одной стеной — за всеми четырьмя. Звук накатывал со всех сторон, как в идеальной квадросистеме. В непосредственной близости эта бессловесная песня звучала еще более жутко, чем раньше, когда он шел на звук по верхнему уровню квартиры Гэри Дея. Уинни очень уж легко мог представить себе маленькую мертвую девочку, чье тело не похоронили: безумный убийца упрятал ее в стены. Она даже могла попасть в стены еще живой и какое-то время молить о пощаде, так что теперь в стенах находилось не только ее тело, но и призрак, обезумевший от того, что саму девочку убили таким изуверским способом.

Увлеченность чтением несла в себе определенную опасность: от чрезмерного количества прочитанных книг воображение раздувалось, как тело бодибилдера от стероидов.

Хотя Айрис вроде бы нравилось пение, Уинни знал, что она резко реагирует на обращенные к ней слова, особенно если с ней заговаривают незнакомые люди. Он не хотел сказать что-то не то, вызвав бурное отторжение.

Чего ему хотелось — и он полагал, что это наилучший вариант, — так это отвести ее назад, в квартиру сестер Капп, тем же путем, каким они сюда пришли, в надежде встретиться со своими матерями. Но после того, как отец сказал ему, что он может стать маменькиным сынком или аутистом, если будет читать так много книг, Уинни почитал об аутизме и знал, что аутисты — не все, но большинство — прикосновений терпеть не могли. Даже больше, чем пытающихся заговорить с ними незнакомцев.

Аутистов следовало только пожалеть, а болезнь эта таила в себе много загадок. Разумеется, от чтения книг человек не мог стать аутистом. Уинни даже задавался вопросом, то ли отец пудрил ему мозги, то ли показал себя полнейшей невежей. Ему не хотелось думать об отце как о невеже. И он решил, что старина Фаррел Барнетт пудрил ему мозги, с тем чтобы не мытьем, так катаньем убедить заняться рестлингом, начать играть на гитаре или на саксофоне, короче, стать мужчиной.

Даже зная, что Айрис надо отсюда увести, Уинни не решался взять ее за руку. Предположил, что лучше ухватиться за рукав свитера и потянуть за собой. Тогда, возможно, она не обидится, не разозлится, не испугается, у нее не возникнет тех чувств, которые могло вызвать непосредственное прикосновение.

И Уинни уже протянул руку к рукаву Айрис, когда внезапно почувствовал, как что-то движется в его голове, словно он родился с капсулой с паучьими яйцами в мозгу, и теперь маленькие паучки начали вылупляться из яиц. Когда Уинни прижал руки к ушам, ничего не изменилось, маленькие паучки продолжали танцевать в голове, но он понял — а интуитивно осознал еще раньше, — что это пение воздействует на него, гипнотизирует, зомбирует.

И, прежде чем он успел ухватить Айрис за рукав, девочка шагнула к ближайшей стене, и одновременно что-то вылезло из трещин в штукатурке. На мгновение Уинни подумал, что это иллюзия, вызванная пульсирующим свечением грибов, но потом понял, что из трещин полезли белые извивающиеся черви, а может, побеги какого-то диковинного растения, растущие очень и очень быстро, как в покадровой съемке или как растение-мясоед в фильме «Лавка ужасов».[432] Айрис широко раскинула руки, словно собиралась дойти до самой стены и всем телом прижаться к этим жадным щупальцам или побегам, чем бы они ни были.

Только что народившиеся паучки в голове Уинни заговорили голосами паучков в «Паутине Шарлотты»,[433] но Уинни сомневался, что они такие же милые, как детки Шарлотты. Эти объясняли ему, что Айрис собирается поступить очень и очень правильно, что правильнее поступить просто нельзя. Он понимал не их язык, а смысл слов. Они убеждали его последовать примеру девочки и обрести то самое безмерное счастье, к которому она устремилась.

Скорее всего, годы сопротивления пропаганде отца выработали у Уинни иммунитет к промыванию мозгов, потому что он не повелся на обещания паучков. Закричал: «Айрис, нет!» — ухватился за рукав свитера и потащил девочку к двери, тогда как белые щупальца лихорадочно пытались дотянуться до них.

* * *

Туайла Трейхерн

«Айрис, нет!»

Сходя с нижней ступеньки лестницы, Туайла услышала крик сына, донесшийся из соседней или более дальней комнаты. Эти два слова безмерно ее обрадовали, означая, что он жив. Но тревога в его голосе пронзила ее сердце, которое и так молотило по ребрам, как молот по наковальне.

На пару с Сайклс она бросилась через пустую комнату, на звуки пения, с криком: «Уинни! Я здесь!»

Почти добравшись до арки между комнатами, они услышали крик Уинни, перекрывающий пение:

— Мама! Не приближайся!

Она чуть не пропустила предупреждение мимо ушей. Ничто не могло удержать ее. И хотя Спаркл ощущала то же стремление обнять и прижать к груди Айрис, она схватила Туайлу за руку, так что обе, словно наткнувшись на невидимую стену, остановились на пороге следующей комнаты.

За порогом светящиеся колонии грибов ритмично прибавляли в яркости и меркли, заставляя тени метаться по комнате. Сотни белых шнуров, от шести до десяти футов в длину, тоньше карандаша, вылезли из щелей в штукатурке стен и потолка. Половина безвольно висели, другие покачивались, словно искали, за кого бы зацепиться, некоторые рассекали воздух, как кнуты.

В дальнем конце комнаты, в двадцати футах от них, за открытой дверью, стояли Уинни и Айрис. Вроде бы целые и невредимые.

— Не входите туда, — вновь предупредил Уинни. — Они хотят добраться до вас, не входите.

Еще более отчетливо, чем раньше, Туайла ощутила холодные, призрачные пальцы, изучающиеся складочки и извилины ее мозга, словно читающие ее мысли по системе Брайля. А может, они что-то писали, короткую историю о том, как ей хотелось войти в комнату, как легко удалось бы проскочить мимо этих белых кнутов, которые только выглядели так, будто могут ударить ее, а на самом деле они совсем хилые, она отбросит их в сторону, как паутину, за несколько секунд доберется до своего мальчика, обнимет его, и он будет в полной безопасности, потому что у нее пистолет, а с пистолетом можно никого и ничего не бояться. Уинни так близко, так близко, в этой комнате нет ничего страшного, ничего, ничего…

Спаркл двинулась через порог в комнату.

Выйдя из полутранса, Туайла схватила женщину за руку и потянула назад, тогда как ближайшие хлысты уже качнулись к ней.

— Вспомни слова какой-нибудь песни, любой песни, начни петь ее про себя, блокируй эту чертовщину! — Потом она крикнула Уинни: — Оставайтесь на месте. Никуда не уходите. Мы найдем к вам другой путь.

Бессловесное пение изменилось, из меланхолического в угрожающее. И хотя пела по-прежнему маленькая девочка, она вдруг стала злобной девочкой с жестокими намерениями.

Мысленно повторяя припев одной из собственных песен («Налей-ка пива, Джо, и держи наготове еще, про женщин я решил забыть, мне некуда теперь спешить»), Туайла увлекла Спаркл Сайкс от арки к закрытой двери.

* * *

Уинни

Айрис позволила увести себя из комнаты, но, как только они переступили порог и вышли в коридор, где покрытая трещинами штукатурка уступила место гипсовым панелям из «Шитрока», принялась раздраженно вскрикивать и вырывать рукав свитера из пальцев Уинни. А едва мать Уинни велела ему оставаться на месте, Айрис вырвалась и ударила его по лицу. Боли он практически не ощутил, но удар застал его врасплох и непроизвольно он выпустил свитер. Айрис сильно толкнула его, так, что он плюхнулся на пятую точку, и побежала, быстро, словно олень.

* * *

Микки Дайм

Профессия, которую он избрал, чтобы зарабатывать на жизнь, и мать, каких не было ни у кого в мире, давали ему право на некоторые привилегии, не признаваемые законом. Поэтому он всегда ходил со спрятанным пистолетом, иногда с глушителем, случалось, и без. А чтобы никакие неожиданности не застали его врасплох, он носил с собой и запасную обойму.

Один патрон он использовал, чтобы убить брата, еще два — чтобы убить Клика. Он расстрелял четыре синих телевизионных экрана, которые доставали его. В обойме осталось три патрона. Микки поменял ее на снаряженную.

Первую, с тремя патронами, сунул в карман пиджака спортивного покроя и обнаружил там влажную салфетку, упакованную в алюминиевую фольгу. По телу пробежала радостная дрожь, у него тут же поднялось настроение. Мир, в который он попал, конечно же, совершенно чужой и отвратительный, но что-то в нем нашлось и хорошее.

Стоя посреди грязной, оставшейся без мебели гостиной, он очень осторожно вскрыл упаковку. Лимонный аромат бодрил. Микки надолго застыл, наслаждаясь им.

Медленно вытащил влажную салфетку правой рукой. Разжал пальцы левой, позволив пустой упаковке упасть на пол. Она напомнила ему о гейше, которую он убил в Киото. Хрупкая, молодая женщина, застреленная, упала на пол, совсем как эта упаковка из алюминиевой фольги.

Он развернул влажную салфетку, а интенсивность аромата резко возросла из-за увеличения площади соприкосновения с воздухом. Микки подержал салфетку у носа, вдыхая полной грудью.

Сначала он протер лицо. Влага, пропитавшая салфетку, приятно освежала. Холодила кожу, даже чуть пощипывала, совсем как лосьон после бритья, если протирать им кожу сразу после того, как по ней прошлась бритва.

Потом он протер руки. До этого и не осознавал, что они чуть липкие, вероятно, стали такими после того, как пришлось прикасаться к трупу Вернона Клика, который не придерживался высших стандартов личной гигиены. После того как лимонная влага испарилась с пальцев Микки, он заметно приободрился.

Как же приятно напоминание о том, что ощущения — это все, что именно в этом смысл существования. С тех пор, как «Пендлтон» необъяснимым образом изменился, примерно полчаса тому назад, Микки пытался понять, как такое могло произойти, пытался установить причинно-следственную связь событий. Размышлял и о том, что же ему делать, и, откровенно говоря, перебрал с этим, думал, думал и думал, а не чувствовал. Его мать могла быть мыслителем, но при этом всегда помнила, что ощущения — это все. Микки просто не хватало способностей для того, чтобы много думать и при этом еще и чувствовать.

Обвисшая, высыхающая салфетка теперь выглядела печальной, даже обыденной, чуть ли не вся магия ушла из нее, она практически ничем не отличалась от этого ужасного нового мира. Микки скатал ее в комок и подержал на ладони правой руки, гадая, а нельзя ли использовать ее как-то еще, получить от нее новые ощущения.

Предположил, что у нее вкус лимона и ее стоит пожевать, хотя сомневался, что проглотить ее — хорошая идея. Но тут же вспомнил, что на салфетке, раз уж он протирал ею руки, могли остаться частички грязи, перекочевавшие с тела Клика, и желание жевать салфетку сразу отпало.

Когда он отбросил эту грустно выглядевшую салфетку, в голову пришла новая мысль, хотя Микки уже старался много не думать. Он задался вопросом, а не сошел ли он с ума. Где-то чувствовал, что спрыгнул с обрыва и пребывает в свободном падении. Утрата матери стала для него чудовищным ударом, от такой утраты у любого может повредиться рассудок, а тут еще ему пришлось убить собственного брата, не получив за это деньги. Возможно, это подействовало на него даже сильнее, чем он себе представлял. Если он сошел с ума, становилось понятно, почему так изменился мир. Бредовая галлюцинация — ничего больше. Мир мог оставаться таким же, как всегда, но он видел его другим, потому что переступил черту здравомыслия.

Эта сложная для осознания и ошеломляющая мысль заставила Микки застыть, как памятник, обдумывая ее.

И в тот самый момент, когда он застыл, голоса в стенах замолчали. Не затихли постепенно, а разом оборвались.

И у него создалось ощущение, что весь этот мир, то ли реальный, то ли бредовая галлюцинация, тоже застыл, о чем-то крепко задумавшись, словно потрясенный какой-то новой мыслью, точно так же, как он, и теперь всесторонне ее оценивающий, просчитывающий возможные последствия.

* * *

Бейли Хокс

Пока Сайлес и Кирби обыскивали одно крыло квартиры сестер Капп, Бейли осматривал другое. Его мутило от предчувствия дурного, он открывал каждую дверь и поворачивал за каждый угол, ожидая, что увидит там что-то ужасное. Им следовало обследовать «Пендлтон» вместе. Напрасно они разделились, пусть большая поисковая группа потеряла бы в мобильности и стала более уязвимой при нападении. Бейли чувствовал, что подвел их, воспоминание о смерти матери не отпускало его.

В гостиную все трое вернулись практически одновременно, не найдя следов ни женщин, ни детей, ни котов. Единственным изменением в сравнении с тем, что они видели в квартире раньше, стали две лужицы наножижи.

Том Трэн и Падмини стояли бок о бок у западных окон, зачарованные видом залитой лунным светом равнины с растущими на ней массивными деревьями и светящейся травой.

И когда Бейли, Сайлес и Кирби в тревоге обсуждали, что делать дальше, раздался голос Падмини:

— Все остановилось.

— И резко, — добавил Том.

Из окна Бейли увидел, что трава, все время ритмично покачивавшаяся, теперь застыла, высокая и жесткая, абсолютно неподвижная.

— Вдалеке летали какие-то существа, — продолжила Падмини. — Я с трудом могла их разглядеть, но все они попадали на землю в тот момент, когда трава перестала качаться.

В движении странный ландшафт казался населенным призраками, покачивание травы из стороны в сторону завораживало, как завораживают танцоры, движущиеся в медленном танце, или ленивые волны молчаливого моря в мире сна, где остановилось время. Но эта безмолвная неподвижность, пожалуй, пугала еще больше из-за своей абсолютности. Бейли никогда не видел, чтобы природа вот так замирала, целиком и полностью, будто скованная заклятьем. Под холодным светом луны все превратилось в лед и камень.

Он вспомнил слова человека, которого никто не мог убить, произнесенные в коридоре подвала: «…вся жизнь едина. Есть только Одно. Одно — это и растение, и животное, и машина».

Эта застывшая равнина вроде бы говорила Бейли о том, что Одно внезапно уснуло, да только присутствовало чувство ожидания, а интуиция подсказывала Бейли, что это затишье перед бурей. Вся земля, все живые существа, которые он видел перед собой, замерли, словно обдумывая какую-то новую идею и свои последующие действия.

Остальные это тоже почувствовали, и Падмини выразила общую мысль:

— Что-то должно случиться.

— Доктор Игнис? — спросил Том Трэн.

— Я не знаю, — ответил Кирби. — Не могу даже высказать догадку.

Одно к чему-то готовилось.

ОДНО

Я могу петь и говорить из стен любым из миллиардов голосов, на любом языке, потому что я вобрало в себя воспоминания всех, кого убило. Их души, если они и были, ушли, но их воспоминания навсегда остались во мне, все воспоминания на момент смерти. Воспоминания — это информация. Души — ничто. Я предлагаю единственный вид бессмертия, который заслуживает внимания.

Время. Я приостановило все свои проявления. По всему моему миру убийства прекращены и ничто не возрождается. Сейчас я не могу этим заниматься, потому что обдумываю пути времени.

Время коварно. Я существую в моем времени, но необходимо предпринять меры, гарантирующие мое создание, которое еще не произошло в твоем времени. Хотя убийства всегда способствовали реализации моих планов и обеспечили мое правление на этой Земле, я чувствую, что из нынешних жильцов «Пендлтона» мне следует оставить в живых чуть больше, чем изначально предполагалось. Мальчик, конечно, мне достанется, так же, как бывший морпех. Может, и кто-то третий. Даже я, владыка этого мира, в сложившейся ситуации должно действовать с осторожностью, потому что на карту поставлено все.

Глава 31

ЗДЕСЬ И ТАМ

Филдинг Уделл

Выбрав угол в качестве колыбели, крепко заснувший в сидячем положении, Филдинг покинул лабиринты, по которым его водило Одно, и открыл двери в собственные сны, в том числе и самые любимые. Все они переносили его в детство, которое он делил с медвежонком Пухом, в сверкающий золотом мир, задолго до того, как он поступил в университет и научился ненавидеть себе подобных, свой класс, себя. В юной невинности он ни к кому не испытывал ненависти, а Пух любил все.

Напевные, настойчивые голоса на иностранном языке более не звучали в его снах, не доносились из стен. Легионы замолчали, словно что-то их осенило, а теперь они обдумывали неожиданно пришедшую идею. Одно не могло видеть сны о детстве, потому что Одно создали сразу, оно не росло, как растет человеческий ребенок. И одна из особенностей времени и путешествий в нем заключалась в том, что Филдинг мог стать ключевым звеном в создании владыки нынешнего мира. Подсознательно он знал о своей роли в истории, но во сне взваленная на плечи ноша еще не давила на него, и ему снились залитый солнцем луг, по которому он бегал среди порхающих бабочек, скользящий в небесной синеве желтый летающий змей и вечеринка по случаю его шестого дня рождения со множеством наполненных гелием воздушных шаров.

* * *

Туайла Трейхерн

Пение резко оборвалось. И как только певец потерял интерес к песне, фантомные пальцы в голове Туайлы перестали склонять ее к капитуляции.

Она и Спаркл не смогли найти альтернативный путь по нижнему уровню квартиры Гэри Дея, который привел бы их к тому месту, где ждали Уинни и Айрис. Когда же они вернулись к порогу, пересекать который мальчик им не рекомендовал, лежащая перед ними комната более не представляла собой непреодолимого препятствия. Сотни белых тонких хлыстов втянулись в стены, оставив после себя только змеящиеся трещины на штукатурке, подсвеченные изнутри зеленым. Светящиеся желтые колонии грибов больше не пульсировали, меняя яркость.

Но за дверным проемом в дальней стене комнаты женщины не увидели ни Уинни, ни Айрис, которые стояли там минутой раньше, а позвав их, ответа матери не услышали. В сложившихся обстоятельствах молчание ребенка тревожило ничуть не меньше, чем его отчаянный крик.

Если чудовища этого будущего могли пойти на хитрость, тогда вроде бы безопасный проход вполне мог обернуться смертельной ловушкой. Как только они со Спаркл переступили бы порог, хлысты могли вновь выстрелить из стен, опутать, скрутить, лишить возможности двигаться, превратив в мух, угодивших в паутину.

Тем не менее они колебались лишь мгновение, прежде чем ворваться в комнату. Этот «Пендлтон» далекого завтра стал последним домом — и мемориалом — зла, которое по пятам следовало за мужчинами и женщинами с незапамятных времен, а поскольку в этом мире человечества не существовало, люди из 2011 года наверняка считались особо вкусным деликатесом. Тот, кто правил этим миром, мог какое-то время и подождать, дразня себя воздержанием, накапливая слюну, прежде чем приступить к десерту. Туайла чувствовала (и знала, что Спаркл тоже в курсе), что эта голодная комната изнывала от желания наброситься на них, которое едва сдерживала. И если бы они попытались пробежать через нее, вибраций от их шагов вполне хватило бы, чтобы стать спусковым механизмом. Поэтому по комнате они буквально крались, в надежде, что хищник по-прежнему не оторвется от своих размышлений, чтобы сожрать их плоть и души. Источником света, который проникал сквозь щели в штукатурке, могли быть другие светящиеся грибы, но, поскольку Туайла слишком уж пристально вглядывалась в щели, ей казалось, что она видит звериные глаза.

Комнату они миновали без происшествий, на то и надеялись, но она не ощутила облегчения, когда через дверь вышла в коридор. Ими хотела полакомиться не одна комната, а весь дом и мир вокруг этого дома. В одном месте или в другом, челюсти бы сомкнулись.

В узком коридоре они не увидели ни Уинни, ни Айрис, и дети не ответили на крики матерей. Если бы Уинни оставался где-то в квартире, он бы обязательно отозвался, если только уже не умер. Она бы не вынесла вида мертвого Уинни, да и не хотела искать тело. Не осматривая другие комнаты, Туайла повела Спаркл по коридору, через одну комнату, комнату поменьше, через дверь в общий коридор второго этажа, напротив южного лифта.

После того, как совсем недавно Уинни с трудом выбрался из кабины лифта, он бы не решился вновь войти в нее. Южная лестница находилась рядом, а квартира «2-Ж», где жили Спаркл и Айрис, за углом. Вполне возможно, что испуганная Айрис могла забежать туда, а Уинни — за ней.

* * *

Уинни

Он не знал, что заставило Айрис сорваться с места, не знал, от чего она бежит, но видел, куда она побежала, и не ждал от этого ничего хорошего. Как же ему хотелось, чтобы она не создавала ему дополнительных трудностей. Даже с ее аутизмом она не могла не видеть, что он совершенно не годится на роль героя, и, чтобы не ударить в грязь лицом, ему требовалась вся помощь, какую он только мог получить.

Из-за неуклюжих движений девочки и схожести с черепахой, спрятавшейся в панцирь, Уинни предполагал, что она может только идти, волоча ноги, и не быстрее, но ошибся. Он думал, что успеет догнать ее в квартире Дея и удержать до прихода их матерей, но Айрис мчалась с невероятной скоростью, словно была дочерью ведьмы ветра, хотя, разумеется, миссис Сайкс ведьмой не выглядела. Не смог он догнать Айрис и в общем коридоре.

Прежде чем последовать за ней на южную лестницу, он крикнул: «Мама! Лестница!» — но уже заранее чувствовал, что она слишком далеко, чтобы его услышать, а задержавшись, он мог потерять Айрис. Оставшись одна в этой жуткой стране чудес, девочка бы долго не протянула.

Айрис убегала от него, спускаясь по южной лестнице, словно знала, куда направляется, причем спешила так, будто ждали ее там еще вчера. И пусть даже Уинни перепрыгивал через две ступеньки, преодолевая длинный спиральный пролет, дверь в коридор уже закрывалась, когда он добрался до первого этажа.

Проскочив дверь, он увидел, что Айрис преодолела половину длинного западного коридора и стоит у двери во двор, дергает, пытаясь открыть. Уинни тут же вспомнилась тварь, которая ползла по окну квартиры Сайкс, и летающий скат с пастью, полной острых зубов. И пусть в «Пендлтоне» опасностей хватало, снаружи все обстояло намного хуже. Он закричал, требуя, чтобы она оставила дверь в покое, и Айрис оставила, но только для того, чтобы снова бежать от него.

Проскочив мимо вестибюля, она добралась до общественных туалетов, издала пронзительный крик, не совсем крик, скорее протяжный вопль раненого зверя. Обогнула две темные фигуры, лежащие на полу, прибавила скорости, добежала до конца коридора и метнулась в дверь на северную лестницу.

Когда Уинни добрался до темных фигур, он тоже обогнул их, и света грибов хватило, чтобы увидеть, что одна фигура голая и не совсем человеческая, а вторая — в одежде и наполовину человеческая, и оба существа убиты, и у обоих вышиблены мозги. Он не думал, что закричал, но чувствовал, если такое произошло, крик он издал еще более пронзительный, чем Айрис, такой высокой частоты, что услышать его могли только собаки.

Добравшись до двери на лестницу, он вновь обратился к Богу, на этот раз пожелав, чтобы Айрис направилась вверх, а не вниз, зная, что спускаться в подвал — идея плохая. Подвалов следовало избегать, даже если они чистые и хорошо освещенные и в другом мире, его мире, где практически все монстры — люди. Здесь подвал, скорее всего, являлся порталом в ад или какое-то другое место, куда не захотели бы попасть даже пребывающие в аду грешники.

Он услышал, как внизу заскрипели дверные петли: Айрис выскочила в подвальный коридор.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Пока Бейли и Сайлес обсуждали, как организовать поиски пропавших, Кирби Игнис погрузился в свои мысли, чувствуя, что находится на пороге открытия, которое могло все изменить.

Стоя у окон квартиры сестер Капп, глядя на бескрайний луг в его абсолютной недвижности, Кирби думал о существе, которое напало на Хулиана Санчеса и, возможно, было Салли Холландер до того, как возникло из ее плоти и костей. Этот гибрид чудовища и машины, конечно же, создавался как оружие, оружие ужаса, призванное будить самые сильные и древние человеческие страхи, связанные с трансформерами: вервольфами, веркотами и так далее. Ужас потери контроля над собой, ужас психологического и физического порабощения, ужас вселения чужого разума и изменения собственного на веки вечные, возможно, был самым древним из духовных страхов, если не считать страха перед Божьим гневом. По меньшей мере, таким же древним духовным, как физический страх быть съеденным заживо, возникший в первые дни появления человека на Земле, когда люди являли собой дичь в мире, полном хищников. Создание оружия ужаса, использующего эти два фундаментальных и самых древних страха, создание эффективного конвейера по превращению невинных жертв в новые орудия уничтожения требовало невероятно богатого воображения и точного научного расчета. Не могло быть и речи, что чудовище создавали для какой-то другой цели, а оно вышло из-под контроля или деградировало до нынешнего состояния.

Этот оборотень — пока более подходящего названия подобрать не удавалось — не мог быть причиной или следствием того, что произошло с природой в этом мире будущего. Возможно, при использовании какого-то революционного научного открытия, сулившего огромную пользу, что-то пошло не так, привело к последствиям, предвидеть которые никто не мог. Но он склонялся к тому, что трансформация природного мира — еще одно оружие, никак не связанное с оборотнем, созданным под конкретную, узкую задачу и в какой-то момент вышедшим из-под контроля.

Возможно, речь шла о нанотехническом оружии для нападения на вражескую инфраструктуру, орде из мегатриллионов наномашин, запрограммированных на пожирание бетона, и стали, и меди, и железа, и алюминия, и пластика, запрограммированных на создание новых орд для пожирания этих материалов, действующих до того момента, как их дезактивирует отправленный по беспроволочной связи сигнал. Может, это оружие — квадриллионы крошечных думающих машин — создали сверхразум, сознание и отказались подчиниться команде. Может, этот сверхразум изменил исходную программу наномашин, включив в нее переустройство мира.

С первого взгляда, в силу чуждости и загадочности, мир этот казался невероятно сложным, таящим в себе бесконечное множество открытий. Но теперь, когда он вдруг застыл, когда все живое словно отреагировало на одну команду, Кирби понял, что сложности в нем куда меньше, чем ему поначалу показалось. Собственно, вполне возможно, что он видел перед собой простую систему и природный мир, в котором он раньше жил, мог быть на много порядков сложнее того, что лежал за этими окнами.

Исходные данные, и анализ, и выводы напоминали анфилады комнат, по которым бродил его разум, и их архитектура выглядела более продуманной, чем в «Пендлтоне». Бродя по ним, Кирби отстраненностью от соседей по дому уже ничем не отличался от аутичной Айрис Сайкс.

* * *

Микки Дайм

Стоя в своей давно заброшенной квартире, с лежащей у ног, смятой в комок влажной салфеткой, Микки Дайм решил, что надо сказать пару слов в пользу безумия. Прежде всего, если признать, что таково его нынешнее состояние, немалую часть давящей на него напряженности как рукой снимет. Безумец не несет ответственности за свои действия, соответственно, не подлежит наказанию. Он гордился своей способностью зарабатывать на жизнь убийствами, избегая при этом ареста и суда. Тем не менее иной раз просыпался в поту, в полной уверенности, что слышал, как кто-то колотит в дверь и кричит: «Полиция!» И, если уж быть честным с самим собой, Микки признавал: нет у него стопроцентной уверенности в том, что он никогда не попадет в тюрьму.

Не мог он полностью подавить в себе страх перед тюрьмой, корни которого уходили в детство и отрочество, когда мать запирала его в чулане на двадцать четыре часа, без света, еды и воды, только с банкой для оправления естественных надобностей. Этому наказанию его подвергали не единожды, если на то пошло, достаточно много раз, и он не знал, что страшило его больше всего — клаустрофобия или отсутствие большинства ощущений, а пару раз ему не давали и банки. Если ты безумец, тебя не посадят в тюрьму, а если ты при деньгах, даже можешь оказаться в частном санатории, где охранники вежливы, и в камере нет соседа весом в двести пятьдесят фунтов, которому не терпится тебя изнасиловать.

Микки не винил мать за то, что она запирала его в чулане. Он делал или говорил что-то глупое, а она глупость на дух не выносила. Он рос не таким умным, как мать, ее это разочаровывало, но она все равно делала для него все, что могла. Но, будь Микки безумным, глупость не имела бы значения, ушла бы на задний план. Безумие заслонило бы глупость. И, раз он безумен, ему незачем испытывать чувство вины из-за своих недостатков. Если ты родился глупым, значит, это у тебя врожденное. А если ты сошел с ума — то это трагедия, которая случилась с тобой по ходу жизни, а не была заложена природой. Именно об этом и говорит выражение «свести с ума», то есть с тобой что-то сделали.

Далее, если он безумен, ему нет необходимости о чем-то думать или что-то понимать. Все его проблемы становились проблемами других людей. И о возникшей ситуации — кардинально изменившийся «Пендлтон» и новый мир вокруг него — придется волноваться кому-то еще. А Микки больше об этом думать не нужно, и это огромное благо, потому что он даже представить себе не мог, как обо всем этом думать.

Теперь, решив сдаться на милость безумию, Микки осознал, что обезумел он, скорее всего, задолго до текущих событий. Многое из того, что он делал раньше, становилось вполне логичным, если он стал безумцем многие годы тому назад. Странно, наверное, но безумие примирило его с миром и с собой. Он словно обрел почву под ногами.

Ладно. Теперь первым делом следовало спуститься на второй этаж и убить доктора Кирби Игниса, после чего сдаться властям. Он не очень-то помнил, почему должен убить Игниса, но знал, что собирался это сделать, и чувствовал, что лучше закончить все дела, прежде чем окунуться в новую, свободную от тревог жизнь пациента санатория.

Он вышел из квартиры.

Направился по длинному коридору к северной лестнице.

Спустился на второй этаж.

Зашагал по длинному коридору к квартире «2-Е».

Не постучал. Безумцы не стучат.

Микки вошел в квартиру доктора Кирби Игниса, и, отойдя от порога всего на два шага, понял, что решение сказаться безумцем мудрое, и он уже с лихвой вознагражден за то, что открыл новую страницу жизни.

* * *

Уинни

Пролет мраморных ступеней между первым этажом и подвалом казался слишком уж длинным, хотя Уинни и торопился. Он чувствовал, что высота этажей «Пендлтона» увеличивается, а число ступенек непрерывно растет, так что к цели он не приближается. Но в конце концов добрался до последней ступени и через полуоткрытую дверь выскочил в самый нижний коридор здания.

Может, в освещенности этот коридор уступал тем, что находились над землей, а может, тени производили на Уинни очень уж гнетущее впечатление, но его страх возрастал с каждым шагом, увеличивающим расстояние от двери на лестницу. Несколько потолочных ламп еще работали, и колоний светящихся грибов хватало, так что он шел не в темноте, а в каком-то сумрачном тумане, словно до него по коридору пробежал кто-то еще, поднимая пыль, и не такой маленький, как двенадцатилетняя девочка.

Он чуть не закричал: «Айрис, ты где?», — но слова так и не сорвались с губ, потому что тихий ровный внутренний голос предупредил, что здесь они с Айрис не одни. И любой звук мог привлечь внимание чего-то такого, с чем поболтать ему не захочется, прежде всего потому, что при встрече у него просто отнимется язык.

В подвале стояла мертвая тишина, слышать какую Уинни еще не доводилось. Так тихо не было даже в ту январскую ночь на поле за бабушкиным домом, когда снег падал без малейшего дуновения ветерка, и все застыло, за исключением снежинок, медленно планирующих с неба. Но в той тишине он чувствовал себя в полной безопасности в силу своей малости: был таким маленьким, что не мог привлечь к себе нежелательного внимания.

Здесь он себя в безопасности не чувствовал.

Прислушиваясь и пытаясь решить, что делать дальше, Уинни задался вопросом: а могут ли колонии грибов погаснуть? В той комнате в квартире Дея, где из щелей в стенах и на потолке лезли какие-то растительные щупальца — или что-то другое, — грибы мерцали, то вспыхивали, то убавляли яркость, поэтому, вероятно, могли и погаснуть полностью, возникни у них такое желание. А если бы колонии грибов погасли, кто-то мог выключить и редкие, покрытые слоем пыли, потолочные лампы. Он же не захватил с собой фонарика.

Что он делал, так это искал предлог развернуться и броситься обратно к лестнице. Конечно же, ему стало стыдно, он смутился, пусть никто не видел, что его бьет дрожь, а на лбу внезапно выступил холодный пот.

Трудный путь, на который он ступил, становился все труднее и труднее, и ему пришлось удвоить усилия воли, чтобы идти вперед. Но, если бы он повернул назад, независимо от того, умерла бы Айрис из-за его трусости или нет, потом он бы всегда выбирал легкий путь: знал, что именно так и происходит с теми, кто хоть раз дал задний ход. Убеги он сейчас, и его ждала неудачная женитьба, отвратительные дети, виски, наркотики, ссоры в барах и свита прихлебателей, говорящих, что они — друзья, но презиравших его. Именно такое будущее и ждало его после того, как еще десять лет он дорастал бы до взрослого, и только Бог знал, каких глупостей он мог натворить за это время.

Уинни сглотнул слюну, снова сглотнул, и, хотя понимал, что комок в горле не настоящий, сглотнул в третий раз, прежде чем тихонько подошел к двери в помещение бассейна.

Открыл ее, порадовавшись, что петли заскрипели не так громко, как можно было ожидать, и прошел в длинную комнату, которая сильно изменилась с тех пор, как он однажды здесь побывал.

Света по сравнению с коридором прибавилось, стены покрывали светящиеся грибы, а бассейн длиной в сто футов мерцал красным. Он видел всю комнату, до дальней стены, и никто не составлял ему компанию.

Но, когда Уинни начал прикрывать дверь, услышал всплеск, прислушался, услышал его вновь. Он сомневался, что девочка-аутистка могла научиться плавать, и мысленным взором увидел, что Айрис третий раз уходит под воду.

Автоматический доводчик двери не работал, но Уинни нисколько не огорчился из-за того, что дверь осталась полуоткрытой. Он находился в нескольких шагах от воды и увидел, что стены бассейна теперь вырублены в камне, а сам он глубокий, как каньон. Он не заметил Айрис, ушедшую под воду в намокшей одежде, хотя от его глаз не укрылось нечто, похожее на человека, но не человек, темное, обтекаемое и сильное, уплывающее от него на глубине порядка десяти футов, быстрое, как рыба, не испытывающее необходимости подниматься на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Он видел существо достаточно четко, чтобы разглядеть, что у него есть ноги, а наличие ног подразумевало, что оно могло передвигаться и вне воды. Прежде чем существо добралось до дальнего края бассейна и развернулось, чтобы поплыть к нему, Уинни ретировался в коридор и плотно закрыл за собой дверь, как закрыл бы крышку шкатулки, в которой обнаружил спящего тарантула.

Удары сердца гулко отдавались в ушах, и это ему совершенно не нравилось, потому что теперь он не мог сказать, царит ли в подвале прежняя тишина.

От двери на лестницу Уинни отделяли лишь несколько шагов. Он точно знал, где она находится, но отказывался посмотреть на нее: практически не сомневался, что один только взгляд начисто лишит его самообладания и он будет бежать по лестнице до самого третьего этажа, словно засосанный торнадо.

Он подошел к двери в тренажерный зал и заглянул в нее. Свет грибов показал, что все оборудование вынесли и, к счастью, похожий на человека нечеловек не занимался гимнастикой.

Продвигаясь по коридору, Уинни делил свое внимание между открытой дверью в помещение ЦООУ, которая находилась перед ним, и закрытой в бассейн, оставшейся за спиной. Ноги слушались его плохо, дрожали, а коленные и голеностопные суставы не желали сгибаться.

В этот момент жизнь в Нашвилле уже не казалась такой ужасной, пусть даже мысль о переезде на виллу отца не побуждала его броситься вон из подвала на поиски расписания полетов в Теннесси.

Оперевшись рукой на ручку двери, Уинни остановился у входа в огромное, набитое техникой помещение. Скорчил гримасу, глянув на неработающие, но внушающие уважение размерами бойлеры, на другие машины. Их контуры едва просвечивали сквозь тени, которые не могли разогнать свечение колоний грибов на стенах.

Он не мог представить себе, почему Айрис захотелось идти сюда, если только она не бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги. Может, хотела максимально отдалиться от других людей и их болтовни, а подвал обещал тишину и уединение.

Услышав стук, донесшийся из помещения ЦООУ, Уинни прошептал: «Айрис», — так тихо, что она не услышала бы, даже если б стояла рядом.

* * *

Бейли Хокс

Хотя женщины и дети покинули эту комнату, все пятеро быстро пришли к общему мнению, что квартира сестер Капп так же опасна, как любое другое помещение в «Пендлтоне». Исходя из того, что они знали, Спаркл, Туайла, старушки-сестры и дети могли покинуть квартиру по собственной воле, по какой-то причине, имеющей отношение к двум лужам странной серой жижи на полу. Все пятеро согласились и в том, что одной группой они представляли бы более удобную цель для нападения, а в двух могло остаться больше выживших к моменту обратного перехода. И раз уж каждая группа располагала пистолетом и фонариком, обе имели возможность отразить атаку.

С учетом приступов дрожи, Сайлес отдал пистолет Падмини, которая, как выяснилось, умела обращаться с оружием. По ее словам, в эти дни, куда ни пойди, везде можно столкнуться с тапори, хараамкхор или ведийя, — бандитом, вором или чокнутым, — и умная женщина должна знать, как защититься. По достигнутой договоренности она осталась в квартире сестер Капп вместе с Кирби Игнисом и Сайлесом.

Бейли с «береттой» и Том Трэн с фонариком отправились на поиски пропавших… если бы их удалось найти. Взглянув на часы, которые показывали 6.28, Бейли просто не мог поверить, что какими-то тремя часами ранее он еще сидел за столом, завершая трудовой день. Именно тогда какая-то тень, возможно, та тварь, которая позже напала на Салли Холландер и трансформировала ее, проскочила по кабинету и исчезла сквозь стену. Именно появление этой твари и побудило Бейли зарядить пистолет и держать его при себе.

* * *

Спаркл Сайкс

Айрис не побежала в свою квартиру, где могла чувствовать себя в относительной безопасности, а может, побежала, но тут же ее покинула, увидев, что она изменилась, как все в «Пендлтоне». Спаркл и Туйала обыскали и две другие квартиры в южном крыле второго этажа, но и там никого не нашли.

— С ней все в порядке, — заверила Туайла Спаркл, когда они спешили к лестнице. — Она сейчас где-то еще, и с ней все в порядке.

Спаркл ответила тем же:

— С ним тоже. Ты почувствовала бы, поняла, будь с ним что-то не так.

Раньше они ничего такого друг другу не говорили, но Спаркл подумала, сказать надо, потому что они пытались сохранить надежду, не дать ей утонуть в этом море ужаса.

Они уже подошли к двери на лестницу, когда услышали шум движущейся кабины лифта. Индикаторная строка показывала, что он спускается с третьего этажа.

Может, Уинни и не зашел в лифт после того, что с ним приключилось, но Айрис могла войти. Кто-то ведь вошел, вполне возможно, что именно Айрис, поэтому Спаркл нажала кнопку вызова, чтобы гарантировать, что кабина не проедет мимо.

— Может, ты это зря, — предупредила Туайла, когда Спаркл нажала на кнопку.

Мгновением позже мелодично звякнул колокольчик, двери разошлись. В облицованной листами нержавеющей стали кабине стояли Логан Спэнглер и сестры Капп.

* * *

Уинни

Помещение ЦООУ в этом заброшенном «Пендлтоне» целиком и полностью соответствовало месту, от которого мать любого ребенка десять тысяч раз советовала бы своему чаду держаться подальше: старые, массивные машины, громоздящиеся ряд за рядом, и любая могла обрушиться на тебя даже от легкого прикосновения, взорвавшиеся бойлеры, какие-то инструменты с острыми краями, платформы с наваленными на них досками, оборванные концы электрических кабелей, которые вполне могли быть под током и выжечь тебе глаза или растопить жир твоего тела, все ржавое, словно автомобили на свалке, везде плесень и сырость, скелеты крыс и превратившееся в пыль крысиное дерьмо, множество погнутых гвоздей, осколки стекла. В других обстоятельствах — идеальное для обследования место. Под «другими обстоятельствами» подразумевалось отсутствие монстров.

После одиночного стука в помещении ЦООУ вновь установилась тишина, если не считать легкого шуршания резиновых подошв ботинок Уинни, долетавшего до его ушей, когда он наступал на какой-нибудь мусор. Если Айрис укрылась здесь, то вела себя тише мышки, потому что мышка наверняка иной раз да пищала. Разумеется, она всегда вела себя очень тихо. В этом отличалась от других. После прыжка Уинни пробыл с ней достаточно долго, чтобы это знать, да и раньше, когда их матери шли куда-то с детьми и иной раз встречались в коридоре и останавливались, чтобы перекинуться парой слов, Айрис обычно шумела не больше, чем мебель.

Пару раз он задавался вопросом: а каково это — жить, как живет Айрис? Пришел к выводу, что дать точный ответ не так-то просто. Но решил, что девочке должно быть очень уж одиноко. Несмотря на то что его мать практически всегда составляла ему компанию, Уинни время от времени сокрушало одиночество, и ничего приятного он в этом не находил. Уинни полагал, что одиночество, которое испытывал он, составляло лишь малую часть от одиночества, с которым Айрис жила постоянно. От этой мысли ему всегда становилось грустно. Ему хотелось что-то для нее сделать, да только худенький мальчонка с собственными проблемами едва ли мог что-то сделать как для Айрис, так и для кого-нибудь еще.

До этого момента.

Уинни шел между машинами, мимо металлических полок, на которых стояли заплесневелые картонные коробки. Полки обросли чем-то вроде ракушек и едва выдерживали их тяжесть. Все в этом помещении вроде бы находилось в состоянии неустойчивого равновесия и могло рухнуть, если бы человек чихнул или посмотрел на что-нибудь очень уж пристально.

Его ботинки захлюпали по какой-то субстанции, запахом напоминающей выдержанный немецкий сыр, и этого очень тихого звука хватило, чтобы замаскировать шум, источник которого находился в другой части подвала. Когда Уинни миновал участок, на котором хлюпало, он услышал этот шум и остановился, склонив голову набок, прислушивался. Звуки эти то слышались очень короткое время, то затихали, словно что-то, их издававшее, не хотело привлекать к себе внимания. Сами звуки напоминали шуршание сухих осенних листьев, которые легкий ветерок тащит по дорожке. Услышав их в третий раз, Уинни понял, что источник находится у него над головой, но не прямо над ним, а в другом конце помещения ЦООУ.

Здесь яркость желтого света сильно проигрывала в сравнении с бассейном. И там, где господствовали тени, а господствовали они чуть ли не везде, они казались такими густыми и плотными, что не составляло труда схватить и завернуться в них, как в плащ-невидимку.

Уинни не мог стоять столбом, прислушиваясь к шуршанию над головой, приближающемуся к нему короткими рывками. Ему следовало найти девочку и выбраться отсюда до того, как что-то спрыгнуло бы с высокого потолка и откусило ему голову. Он решился выдохнуть: «Айрис», приблизившись к концу еще одного ряда машин.

Уинни уже находился вне страха. Это не означало, что он не боялся. Просто страх его перешел на новый уровень. Теперь он точно знал, что в действительности означает грубое выражение «бояться до усеру». Речь шла не о том, что ты от страха вывалил в штаны все, что накопилось в твоем организме. Нет, означало оно другое: ты сжимал зад так сильно и так долго, что тебя запирало на месяц. При условии, что ты все-таки останешься в живых. Какое-то время им двигала мальчишеская жажда приключений, он, конечно, боялся, но страх не сжимал внутренности мертвой хваткой. Он даже смог бы сказать, когда именно это случилось, но страх перерос в ужас. Вероятно, потому, что интуиция говорила о том, чего не видели глаза и не слышали уши… шаг за шагом он приближался к чему-то такому, что намеревалось вырвать ему горло.

И, повернув за следующий ряд машин, он увидел Айрис, которая стояла перед огромным пузырем или волдырем, сформировавшимся в углу, где встречались две стены. Шириной в четыре фута и высотой в семь, этот пузырь выдавался из угла, как гигантский курдюк с водой. Пузырь — или волдырь — чуть светился, не так ярко, как скопления грибов, и скорее зеленым, чем желтым светом, и не требовалось услышать вызывающую мурашки музыку, чтобы понять, что ты в беде.

Уинни не хотел спугнуть Айрис, незаметно подкравшись к ней: она снова могла сорваться с места, но и не хотел громким голосом сообщать о своем прибытии. Подошел к ней, но не так близко, чтобы протянуть руку и коснуться ее, опасаясь, что прикосновение может послужить выстрелом стартового пистолета и ему вновь придется гнаться за ней.

Лицо девочки позеленело, словно у зомби, но только благодаря тусклому свету, идущему от пузыря. Она стояла с широко раскрытыми глазами, и они тоже отражали этот жуткий свет. Губы Айрис шевелились, будто она с кем-то разговаривала, но с них не срывалось ни звука.

Позади Уинни вновь послышалось потолочное шуршание: что-то приблизилось еще на фут или два, прежде чем замереть, чтобы прислушаться.

И думая о том, что сказать, — обычная для Уинни проблема, — он более пристально всмотрелся в пузырь и увидел, что это влажная и туго натянутая мембрана, исчерченная вроде бы венами, просвечивающая, но не прозрачная. Изнутри светился пузырь очень уж тускло, но Уинни разглядел, что в нем что-то есть, большое и странное.

Получалось, что пузырь этот — некая разновидность матки. Что-то раньше или позже появилось бы из него. Уинни надеялся, что позже.

Губы Айрис продолжали шевелиться в безмолвной речи. Поскольку сама она никогда ничего не говорила, Уинни подумал, что, возможно, она лишь повторяет слова, которые телепатически посылает ей нечто, находящееся в пузыре.

— Айрис, — прошептал он, и девочка повернула к нему голову.

ОДНО

Если бы ты мог видеть величие моего творения, если бы ты мог быть одним из тех, кто жил в «Пендлтоне» и прибыл сюда с последней группой, ты взирал бы в благоговейном трепете на грубую силу и совершенную структуру этого мира. Тогда ты бы понял, что мир этот в полной мере соответствует твоему предвидению, что ты единственный среди всей этой человеческой орды — единственный в истории человечества — не только увидел то, что следовало сделать, чтобы все исправить, но и предпринял нужные шаги для свершения этой последней революции. Ты не ожидал, что я буду перестраивать природу. Тебя бы вполне устроило, если бы я ограничило в численности расползающееся, как раковая опухоль, человечество. Но я знаю тайны твоего сердца, как знаю тайны сердца всех людей, и я уверено: увидев то, что сделано, ты бы все одобрил. Я направлю посланника, через которого ты увидишь сотворенное мной, пусть это будет информация из вторых рук.

Глава 32

ТУАЙЛА ТРЕЙХЕРН

Когда двери кабины разошлись, Туайла удивленно воскликнула:

— Марта, Эдна!

И Спаркл спросила:

— Что вы там делаете, куда направляетесь?

Но вопрос еще только произносился, когда Туайла поняла, что ответа не будет. Что-то ужасное случилось как с сестрами Капп, так и с начальником службы безопасности. На лице Марты стало намного меньше морщин. Она не выглядела моложе. Просто пополнела. Ее раздуло, как человека с больным сердцем, которое не могло перекачивать всю жидкость, и это приводило к отекам. Эдну тоже раздуло, и на ее коже, ставшей очень мягкой, появились большие поры. Теперь кожей она напоминала шестиногое существо, которое видела и описывала Спаркл.

От их глаз у Туайлы все похолодело внутри. В них не осталось ничего человеческого. По ним чувствовалось, что и Марта, и Эдна, и Логан Спэнглер забыли все дни своей жизни. Это были крокодильи глаза, полные ненасытного голода, вроде бы затуманенные, как на ранней стадии катаракты, но горящие безжалостной ненавистью.

Спаркл стояла ближе к лифту, чем Туайла, но она попятилась, едва глянула им в глаза.

Туайла подняла пистолет, держа его обеими руками, не в восторге от необходимости стрелять в людей, которых знала, пусть они больше и не были людьми, но выстрелила бы, если б они пошли на нее. Она ожидала, что они сразу выбегут из кабины лифта, но они оставались на месте, лишь пристально смотрели на нее и Спаркл, словно ожидая, когда двери захлопнутся и кабина доставит их в ад или куда уж там они направлялись.

Убийственная ярость во всех трех фигурах чувствовалась очень уж явно, и оставалось только удивляться тому, что они не бросаются на них. Туйала не могла найти этому объяснения. Их руки висели как плети, но кисти шевелились, будто им очень уж хотелось сжать чью-нибудь шею. Ногти у всех троих стали черными. Нижняя челюсть Эдны чуть отвисла, и Туайла увидела, что зубы старой женщины тоже черные. Эти существа, внешне не очень-то отличающиеся от сестер Капп и Спэнглера, теперь могли жить в болотах, или во влажных джунглях, или в сырых пещерах, где со сталактитов капала вода, как яд — со змеиных зубов.

Голосом, похожим на его собственный, но сиплым и тягучим, словно горло заполняла слизь, Логан Спэнглер, точнее, существо, в которое он превратился, произнесло сквозь черные зубы: «Я буду».

Туайла не знала, что это означает, если, конечно, эта фраза что-то и означала, являлась ли предвестником атаки или приглашением стать такими же, как стали они.

Она не могла нацелить пистолет. Он словно ожил и выпрыгивал из рук. Если бы ей пришлось стрелять, мушка ушла бы вверх, она всегда уходила вверх, и, потому что руки так ослабели, она бы ни в кого не попала, разве что в стену или даже в потолок. Она предприняла попытку унять дрожь рук, сжала локти, прицелилась чуть ниже.

Когда Спэнглер повторял эти слова, к нему присоединилась Марта, булькающим голосом, будто они делили один разум: «Я буду».

Дверям лифта уже полагалось автоматически захлопнуться. Но дом держал их открытыми, дом или нечто, управляющее домом.

Логан, Марта и теперь Эдна повторили эти слова в унисон: «Я буду». И вновь, с большим напором: «Я буду!» И еще раз, с глазами, сверкающими яростью: «Я БУДУ!»

Спаркл пятилась к открытой двери в квартиру Гэри Дея, готовая развернуться и убежать.

На подбородке Марты и по левой щеке к уху из плоти вылезали крошечные грибы, напоминающие подростковую сыпь.

И когда Туайла тоже попятилась, псевдо-Эдна вытянула губы, словно посылала ей воздушный поцелуй. Несколько черных предметов вылетели из ее губ, просвистели мимо лица Туйалы, ударились о стену.

Рефлекторно Туайла нажала на спусковой крючок. Пуля попала псевдо-Эдне в грудь, но, похоже, не причинила ей вреда, и обитые нержавеющей сталью двери лифта сомкнулись.

Когда кабина ушла вниз, Туйала повернулась, чтобы посмотреть, чем в нее плюнули. Предметы эти, темные и маслянистые, размером чуть больше и длиннее бразильского ореха, подрагивали, словно живые. Два вонзились в гипсовую панель и пытались залезть все глубже, но без особого успеха. Два лежали на полу, извиваясь, словно гусеницы, что-то искали, может, еду, а может, какую-то плоть, в которую хотели влезть.

Спаркл подошла к Туайле.

— И что это означало? «Я буду»?

— Не знаю, — Туайлу трясло.

— Почему они не убили нас?

— Не знаю.

— А если бы они попали тебе в лицо? — Спаркл указала на явно издыхающие существа в стене и на полу.

— Они бы уже проникли в мой мозг, и я стала бы такой же, как сестры Капп.

— Дети! — воскликнула Спаркл и поспешила к южной лестнице, под шум продолжающей спуск кабины лифта.

* * *

Уинни

Когда Айрис повернула к нему голову, Уинни увидел, что теперь ее глаза не светятся зеленым. Он осознал, что ожидал увидеть идущий из них свет, и теперь мог облегченно вздохнуть, потому что Айрис по-прежнему оставалась Айрис. Это, конечно, радовало, но ужас не отпускал. И он мог жить, объятый ужасом, до конца своих дней, даже если бы дожил до сотни лет, даже после того, как причина для страха исчезла бы, точно так же, как счастливый лунатик смеется день и ночь напролет, пусть ничего смешного и нет.

Айрис смотрела на него, ему в глаза, чего никогда раньше не случалось. Ее губы продолжали шевелиться, хотя с них по-прежнему не слетало ни звука.

— Что? — спросил он. — Что такое?

К ней вернулся голос:

— Мощный напор, но я выдержу.

Краем глаза Уинни заметил, что кокон светится ярче. Когда повернулся, чтобы взглянуть, увидел, что мембрана стала прозрачнее, как линзы солнцезащитных очков «хамелеон» светлеют, если с залитой солнцем улицы заходишь в темный подъезд, как безжалостные тени в кошмарном сне прибавляют в четкости, когда ты отчаянно хочешь, чтобы они оставались едва видимыми, а фигура внутри кокона проступила более явственно.

Теперь пузырь с венами больше напоминал пластиковый мешок, чем сплетенный кокон. Его под завязку наполняла светящаяся зеленым жидкость, в которой плавал белокожий мертвый мужчина. Голый, со рвущимся изо рта криком, из которого давно уже ушел весь звук. В широко раскрытых глазах застыл вечный ужас. Он плавал в жидкости, как законсервированный образец в банке с формальдегидом, добыча, сохраненная для последующего исследования каким-то профессором из другого мира.

— Мощный напор, но я выдержу, — повторила Айрис.

Уинни понял, что девочка говорит не от себя, а за того, кто поместил мертвеца в этот мешок, за того, кто раньше пел из стен. Это что-то общалось с Айрис телепатически, как пыталось общаться с Уинни, когда у того возникло ощущение, будто в его мозгу вывелись маленькие паучки.

Когда пустые глаза мертвеца остановились на Уинни, он подумал, что это игра света или фортель напуганного воображения. Но мужчина не умер, его, скорее всего, только парализовало, он жил в этой светящейся зеленым жидкости, пусть и не дышал: ни один пузырек не срывался с его губ. Он жил, но нынешнее состояние сводило его с ума. Он смог лишь сместить взгляд с безумных видений, которые ему показывали, на перепуганного мальчика, стоявшего разинув рот, как деревенщина перед главным экспонатом ярмарочного шоу уродов.

Душевная боль, переполняющая эти глаза, душила Уинни. Он чувствовал, будто и его запечатали в банку с консервантом и поставили на зиму в темную кладовку, принадлежащую тому, кто ел маленьких детей. А когда ему все-таки удалось вдохнуть, он удивился, что в легкие пошел воздух, а не жидкость.

Глоток воздуха снял пелену с глаз. Он узнал мужчину. В пузырь попал их злобный сосед, который мог испепелить взглядом, и обычно смотрел на Уинни так, будто не видел разницы между детьми и паразитами. Политик, сенатор или кто-то такой, раньше он едва не попал в тюрьму, а теперь стал заключенным, душой, и разумом, и телом.

Глаза сенатора кричали: «Помоги мне!» Они кричали: «Ради Бога, вытащи меня отсюда, пробей дыру в этом мешке, осуши его, верни меня к воздуху и жизни!»

Но ровный, тихий голос в голове Уинни предупредил его, что тот, кто посадил сенатора в этот мешок, сразу узнает о деянии Уинни, если он вызволит сенатора, и придет в ярость. Явится и из мести посадит в такие же мешки и его самого, и Айрис или посыплет их какой-то гадостью, которая вывернет их наизнанку, как случается с гусеницами, если посыпать их солью, подожжет их, чтобы посмотреть, как будут они корчиться в агонии. Уинни знал одного мальчишку, который проделывал такое с насекомыми, его звали Эрик, и Уинни находил много общего между Эриком и тварью, которая пела в стенах и бродила по этому «Пендлтону».

Говоря уже не за кого-то, а за себя, Айрис вдруг прошептала:

— Я боюсь.

И когда Уинни повернулся к ней, забыв про сенатора, Айрис не только не отвела глаз, но и ясно видела его, чего не случалось раньше. Ускоренное страхом сердце Уинни колотилось так, словно пыталось высвободиться из сжимающего его кулака. Внезапно, пусть частота ударов и не уменьшилась, оно, казалось, освободилось из плена. Теперь к страху добавилось неистовое волнение, почти радость, и лишь потому, что Айрис нуждалась в нем и, похоже, доверяла ему. Ни о каких отношениях между мальчиком и девочкой речь пока не шла, но он испытывал сладкую удовлетворенность от осознания того, что у него появилась реальная цель помочь той, кто нуждался в помощи, и шанс доказать себе, что он совсем и не лузер, каким его считал отец.

Он решился взять Айрис за руку, а она решилась ему это позволить. Повел ее, как он думал, на запад вдоль северной стены этого огромного помещения.

Они сделали лишь несколько шагов из теней в грязный желтый свет, когда шум над головой привлек их внимание к потолку. Там, в вышине, змеей скользя среди труб и колоний светящихся грибов, двигалось что-то большое, размером с человека, но ползающее. Несмотря на размеры, на потолке это существо чувствовало себя так же уверенно, как таракан.

Бежим, — прошептал Уинни и увлек Айрис в густые тени. Подальше от стены, в лабиринт древних машин, и складских стеллажей, и неведомого.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Снаружи земля лежала под небом, напоминающим бездонное море черноты, в котором плавали звезды-льдинки и ничего живого. На земле природа, радикально измененная, застыла, словно являла собой колоссальный организм, временно лишенный подвода энергии.

В следующий момент небо осталось бездонным морем, а звезды — льдинками, но в воздухе появились летающие существа, которые разом поднялись с земли, в большинстве маленькие, отчасти — большие, но все они рванулись вверх, к соблазнительной луне. На западном склоне Холма Теней, на равнине, где когда-то высился город, теперь до горизонта ритмично покачивались триллионы светящихся травинок, двигающихся как единое целое, под неспешную мелодию какой-то гавайской песни.

Раньше, когда этот странный новый природный мир внезапно застыл, будто впал в глубокое раздумье, Падмини отметила, что Гее, планетарному женскому разуму, потребовалось остановить все свои проявления, чтобы обдумать какую-то очень важную мысль, только что пришедшую к ней. И при всей фантастичности этой идеи, с каждой минутой она становилась для Кирби все более логичной. А когда живые существа за окном внезапно и одновременно пришли в движение, вернувшись к привычным ритмам, он понял, что именно видит перед собой и каким образом такое может существовать. Он знал, чья работа послужила основой для создания этой Геи и с какими намерениями эта работа проводилась.

Такого леденящего страха он не ощущал никогда. Но нет. Не страха. Или не только страха. Еще и благоговейного трепета. Он признал внезапно открывшуюся ему истину, такую величественную, такую фундаментальную, что не мог не восхититься тем, что сейчас видел за окном, несмотря на весь ужас этого нового мира.

Если эта Гея действительно застывала в раздумье, он полагал, что знает, какой вывод она могла сделать и к какому решению прийти.

* * *

Спаркл Сайкс

Они поспешили вниз по спиральной южной лестнице, каменному горлу, которое проглатывало и проглатывало их. Стены, облицованные плитами известняка, декоративный бронзовый поручень, отполированные мраморные ступени, такие привычные, теперь выглядели странными, точно так же, как сны изменяют знакомые места, превращая обыденное в загадочное.

Этот «Пендлтон», каким они нашли его в далеком будущем, со странной жизнью, поселившейся в его стенах, похоже, рос, превращаясь из особняка в замок, оставаясь каменным, расширялся, словно растение. Возможно, такие ощущения возникали у Спаркл из-за разлуки с Айрис. Девочку она представляла себе астронавтом, у которого порвался страховочный фал, соединяющий его с космическим челноком, и с каждой минутой Айрис все дальше уносило в черную пустоту, уносило в вечность.

Но ощущение, что здание могло создавать новые комнаты и коридоры, возможно, даже новые этажи, подкреплялось и фактами. Добравшись до первого этажа, они услышали, что кабина лифта с сестрами Капп и Логаном Спэнглером все еще гудит, продолжая спуск и наверняка уже находясь ниже подвала.

Первая дверь вела в огромную кухню, где готовились блюда для торжественных приемов, которые проводились в банкетном зале, расположенном рядом с вестибюлем. Они увидели все те же колонии светящихся грибов, развешенные повсюду кружева паутины, но не самих пауков. Оборудование из нержавеющий стали заметно потускнело и покрылось пятнами так же, как три центральные стойки, за которыми вполне мог спрятаться ребенок. В дальнем конце полуоткрытая дверь вела в кладовую, не соединенную с коридором.

Туайла с пистолетом, Спаркл с фонариком вошли на кухню, осторожные, но быстрые, и тут же тишина сменилась угрожающими звуками из раковин. Настойчивые голоса, шипя и булькая, что-то говорили на незнакомом языке, шуршание предполагало, что сейчас из раковин выползут змеи. Вокруг женщин пробуждались от сна дьявольские создания. За грязными окошками духовок шевелились какие-то твари, скользя щупальцами по жаростойкому стеклу, проникнув в духовки то ли из-за стен, то ли по вентиляционным трактам. В настенных шкафчиках что-то следовало за женщинами, ударяясь в дверцы, в любой момент одна могла распахнуться, и неведомое чудовище прыгнуло бы на них. Над головой скрипели потолочные балки, словно грозили обрушиться под тяжестью верхних этажей, дребезжали металлические короба воздуховодов, с решеток сыпалась пыль. Луч фонарика в руке Спаркл метался из стороны в сторону, и Туайла никак не могла решить, на какие звуки направлять пистолет.

Призрачный обитатель этого дома, более реальный, чем любое привидение, не пытался проникнуть в их разум, как делал раньше, но Спаркл чувствовала его настроение, его желания точно так же, как чувствовала холод, идущий из морозильной камеры при открытой дверце. Он страстно жаждал их смерти, хотел превратить их плоть в питательную среду для очередной поросли грибов. Все это она понимала без слов, так что могла обойтись без перевода с незнакомого языка.

Заглянув через полуоткрытую дверь кухни в кладовую, они увидели пышные растения, начисто лишенные хлорофилла, с мясистыми листьями, белыми и гладкими, как сыр, белыми в желтоватом свечении грибов, становящимися еще белее под лучом фонарика. Среди листьев хватало двухлепестковых цветков, выглядевших как хищные рты венериных мухоловок, и большинство из них вонзали сверкающие, как стекло, зубы в соседний лист, медленно растворяя и потребляя его в вечном процессе самопоедания.

Не составляло труда поверить, что тела детей могут лежать на корнях этих растений, а новые ростки подниматься из пустых глазниц. Содрогнувшись от глубочайшего отвращения, Спаркл пожалела, что не прихватила с собой канистру бензина и спички. И словно ее мысль приняли и поняли, несколько цветков, которые еще не нашли подходящий лист, чтобы вцепиться в него, обнажили сверкающие зубы. Их ненависть и жажда насилия буквально придавили ее к земле, и она с радостью последовала за Туайлой, которая направилась к выходу из кухни.

Но теперь та же ненависть давила на них везде, и в коридоре, и в квартире «1-Г», и в квартире «1-Д». Даже там, где дом вроде бы и не изменился, Спаркл чувствовала шевеление в стенах. Кое-где стена выпячивалась наружу, а потолок прогибался вниз, и не потому, что от времени потеряли прочность. Просто какая-то черная масса, будто гигантская раковая опухоль, распирала их изнутри.

Они заглянули в окошки двери грузового лифта в конце коридора. Увидели пустую кабину, но почувствовали присутствие в шахте чего-то изготовившегося к тому, чтобы вырваться из-под кабины, выломать дверь и наброситься на них.

— Ты это чувствуешь? — спросила Спаркл, когда они поспешили к западному коридору. — Вокруг нас?

— Да, — кивнула Туайла.

— Оно хочет убить нас.

— Так почему не убивает?

— Может, ожидание очень уж сладостно.

— Отложенное наслаждение? Ты когда-нибудь встречала такого парня?

— Это не парень. Это что-то… что-то дьявольское.

Они повернули в западный коридор, и голос Туйалы переполняли тревога и раздражение, когда она прокричала:

— Уинни? Где ты, Уинни?

Скрываться более не имело смысла. Призрачный обитатель этого «Пендлтона» в любой момент знал, где они находятся, в коридоре его присутствие ощущалось так же явно, как это было на кухне.

Спаркл позвала Айрис, хотя даже в спокойные времена девочка практически никогда не откликалась.

* * *

Микки Дайм

Сидя на кухне доктора Кирби Игниса, Микки чувствовал, как что-то ползает у него в голове, и почему-то подумал о кроваво-красных ногтях матери, разбирающих письма ее почитателей, откладывающих достойные ответы и отбрасывающих остальные. Разумеется, в голове у него шевелились не пальцы матери. До этого вечера он мог бы испугаться таких ощущений. Пусть даже ощущения и являлись основой существования, плохих ощущений ему хотелось избегать. Но, поскольку он признал собственное безумие и сжился с ним, он предполагал, что причина проста: безумная часть его разума поднялась и отправилась на прогулку по его голове. Или что-то другое. Он сказал: «Пусть так», — и просто расслабился, не вмешиваясь.

В следующее мгновение он перенесся в сон наяву, с одной стороны, понимая, что он на кухне, с другой — оказавшись на круглой поляне, по периметру которой росли гигантские черные деревья с изрезанной трещинами корой. Оттуда он отправился в путешествие через толщу деревьев и землю, побывал во многих интересных местах, увидел массу удивительного, включая погромы, приведшие к уничтожению человечества, разрушение городов, пришедшее к власти Одно. Все это напоминало самый странный фильм, с самым большим бюджетом в мире, который поставил Джеймс Кэмерон, подсевший на метамфетамины и «Ред булл». И хотя у Микки создалось впечатление, что Одно не доверяет ему и не находит возможности задействовать его в реализации своих планов, ничего более удивительного с ним никогда не случалось, и он решил, что лучше безумия ничего нет и быть не может.

* * *

Уинни

Продвижение вдоль стены увеличивало их уязвимость. Поэтому теперь им приходилось петлять среди замерших машин, взорвавшихся бойлеров, стеллажей с коробками, перелезать через трубы и нырять под них.

Свет шел лишь от странных грибов, и скоро у Уинни заболели глаза, свет и тени начали сливаться друг с другом, у него закружилась голова. Стоять на ногах он еще мог, но с направлением началась путаница. Он думал, что им не следует бежать и по проходам, потому что потолочный ползун сумел бы разглядеть их на открытых пространствах, независимо от того, оставался ли он по-прежнему наверху или спустился на пол. При тусклом освещении, протискиваясь в узкие зазоры между машинами, быстро пересекая проходы, Уинни понял, что сохранять ориентацию в пространстве и продвигаться к двери в подвальный коридор очень даже непросто.

Забросанный мусором и обломками, пол превратился в полосу препятствий, которую они могли преодолеть или быстро, или бесшумно, жертвуя чем-то одним. Поначалу Уинни поставил на быстроту и шум, но потом поменял тактику, сделав упор на скрытность, понимая, что состязание на скорость потолочная тварь обязательно выиграет.

Держа Айрис за руку, вглядываясь в пол перед собой, он пересек проход шириной в пять футов и протиснулся между двумя массивными агрегатами высотой в семь футов. Затащил Айрис в узкое пространство с тыльной стороны двух рядов машин.

Остановился в густой тени, дыша через рот, напрягая слух в надежде услышать не только удары собственного сердца. Воздух пах ржавчиной, плесенью и многим другим, чего назвать он не мог, на языке чувствовалась горечь. Уинни задался вопросом: а вдруг то, что он сейчас вдыхал, навсегда осядет в легких?

Айрис крепче сжала руку Уинни, и, повернув голову направо, он даже в чернильной темноте разглядел, что ее глаза широко раскрыты от страха. Сквозь зазор между машинами она, похоже, углядела что-то опасное в следующем широком проходе.

Осторожно повернув голову налево, всмотревшись в щель со своей стороны, он увидел потолочного ползуна на полу, идущего на двух ногах. Что-то в нем было и от рептилии, и от кошки, и, конечно, от человека. Высокого, поджарого, сильного. Каждая из кистей с длинными пальцами казалась достаточно большой, чтобы накрыть лицо мальчика от подбородка до волос, и сорвать его, сдернуть с черепа так же легко, как можно сорвать маску с участника маскарадного шоу.

Существо скрылось из виду, и Уинни выждал еще несколько мгновений, прежде чем, не отпуская руку Айрис, двинулся вперед в зазор между машинами. Наклонился, высунул голову в проход, увидел, что чудовище повернуло налево, двигаясь в том направлении, откуда они пришли.

Он оказался прав, решив, что широкие проходы грозят бедой. И в медленно тускнеющем свечении грибов он и Айрис — она в этот момент нашла убежище в своем аутизме, где могла сосредоточиться и оставаться спокойной — продолжили петлять в этом машинном лесу, совсем как Ганс и Грета, убегающие от любившей полакомиться детьми ведьмы, только эта тварь даже в самом начале знакомства не собиралась демонстрировать радушие и заманивать их в пряничный домик.

Площадь помещения ЦООУ, длиной в шестьдесят и шириной в сорок футов, составляла 2800 квадратных футов, больше среднего дома, но Уинни казалось, что оно в три, а то и в четыре раза больше. И когда они вышли к очередному проходу, по-прежнему не видя двери, его раздражение и разочарование практически не уступало ужасу, которого вновь прибавилось, потому что на полу валялось множество медных гильз от патронов, а вдоль стены сидели четырнадцать скелетов, десять взрослых и четверо детей, некоторые с оружием, другие — рядом с ним, лежащим на полу.

Уинни тревожился, что вид трупов может взбудоражить Айрис, не позволит ей сохранять вновь обретенное спокойствие, но среди стрелкового оружия увидел то, что могло и подойти. Он понимал, что автоматы без патронов и, наверное, заржавели до такой степени, что стрелять из них невозможно. Да и потом, отдача сшибла бы его с ног и вырвала оружие из рук, а если уж совсем бы не повезло, то одна из пуль могла угодить ему в лоб. Однако на одном карабине закрепили штык, и Уинни решил, что сможет при необходимости пустить его в ход. Если бы их загнали в угол, лучше обороняться штыком, чем голыми руками.

Он прошептал: «Все будет хорошо», — хотя и удивлялся тому, что они до сих пор не мертвы, и повел Айрис к кладбищу костей. Одной рукой поднял карабин, удивившись, какой он тяжелый. Он мог нести карабин в одной руке, но, если бы возникла необходимость отбивать атаку или самому наносить удар, ему потребовались бы обе руки, то есть пришлось бы отпустить девочку.

Штык крепко сидел на стволе карабина, и когда Уинни раздумывал над тем, а такая ли хорошая идея — тащить с собой карабин, жуткий и нечеловеческий крик вырвался из скопища машин и эхом отразился от стен. Уинни не мог сказать, где именно кричали, но знал, что близко, и испугался, что они не смогут покинуть открытое пространство до встречи с чудовищем, а то и просто наткнутся на него. Сами подставятся под его когти, его зубы.

Держать оборону, полагаясь на штык, или спрятаться? Легкий вопрос. Спрятаться.

Между двух взрослых хватало места для него и Айрис. Он потянул девочку на пол, призывая ее сесть рядом с ним, спиной к стене, между скелетами, каждый из которых наклонялся к ним. Вместо того чтобы вырваться, как могла она сделать раньше, Айрис сжала его руку так сильно, что заболели костяшки пальцев.

Одежду мертвеца покрывала плесень, частично она сгнила в то время, когда плоть слезала с костей, и теперь от нее остались жалкие лохмотья. Не в силах высвободить правую руку из пальцев девочки, которые сжимали ее, как тиски, Уинни воспользовался левой, чтобы отчасти прикрыть Айрис пиджаком мертвеца, который сидел с ее стороны.

При этом верхняя часть скелета сползла по стене и навалилась на девочку, с губ которой сорвалось: «Ар-р-р-р», — но ничего больше.

Часть одежды другого мертвеца Уинни накинул на себя. И второй скелет сполз по стене, привалился к нему, костяное плечо уперлось в щеку.

Теперь большая часть тел, его и Айрис, были прикрыты. Лица — только чуть-чуть. Но света здесь катастрофически не хватало, везде клубились тени. Они могли сидеть здесь в полной безопасности, пока кто-нибудь не пришел за ними, если оставалось кому прийти, или, по меньшей мере, несколько минут, пока потолочный ползун не выйдет из помещения ЦООУ, чтобы поискать их где-то еще.

Сгнивший рукав мертвеца, который теперь закрывал нижнюю половину лица Уинни, вонял ужасно, и он старался не думать о том, откуда взялся такой неприятный запах. Подавляя рвотный рефлекс, он прошептал Айрис:

— Ты очень храбрая.

Справа, в двенадцати или четырнадцати футах от них, чуть дальше того места, где на полу валялись медные гильзы, появилось чудовище. Остановилось, выйдя на открытое пространство, настороженно поворачивая голову из стороны в сторону. Уинни подумал, что запах смерти, идущий от одежды скелетов, поможет им уцелеть. Он маскировал запах юной жизни.

Тварь быстро прошла мимо скелетов и исчезла среди теней и машин, продолжая охоту. Они не решались предположить, что она ушла навсегда. Здесь они находились в безопасности, среди вонючих лохмотьев и костей, при условии, что выдержат и напряжение, и запах.

А кроме того, теперь, когда за ними не гнались, Уинни получил возможность подумать. Ему требовалось время, чтобы подумать. Его бы вполне устроил месяц.

Он вновь прошептал Айрис:

— Ты очень храбрая.

Влажные от пота, их руки, казалось, слились в единое целое: пот сыграл роль припоя.

ОДНО

Гордыня предшествует падению. Но это было прежде, а речь о здесь и сейчас. Моя гордыня в этом вопросе оправдана. Я обладаю знаниями, полученными человечеством на протяжении всей его истории, и знаниями из более раннего периода, всеми знаниями, которые существовали в этом времени и даже до него. Теперь это мой мир, и он навсегда будет моим. Те, кто еще не умер, умрут достаточно скоро в их времени, когда цивилизация рухнет вокруг них в Погроме и Зачистке. Я растение, животное, машина, я постчеловек, и судьба человечества — не моя судьба. Я свободно от любых обязательств.

Глава 33

ЗДЕСЬ И ТАМ

Том Трэн

В жизни Тома, задолго до трансформации «Пендлтона», происходили такие удивительные события, что они, казалось, искажали саму материю реальности, и после этих событий законы природы на некоторое время становились более гибкими.

Тысячи тел в братской могиле около Нячанга являли собой такое злодейство, что после того, как он и его отец прошли по краю этого ужаса, мир на какое-то время стал другим в прямом смысле этого слова. Джунгли, через которые они убегали, оставались привычными, но при этом и изменились. Пальмы деформировались, их раскидистые кроны пиками нацеливались в небо, эвкалипты обрели другой оттенок зеленого, почти черный, и пахли бензином, цветы шеффлеры, обычно тускло-красные, вдруг стали такими яркими, что казались искусственными, камедные деревья и многие папоротники, дурман и телопея, филодендроны и циссусы выглядели не так, как всегда, — где-то изменения сразу бросались в глаза, где-то их приходилось отыскивать — стали другими, необычными, инородными. Они провели в джунглях два дня, шагали по четырнадцать часов в сутки, хотя дорога до места назначения занимала максимум восемь часов. Не плутали, не ходили кругами, шли в нужном направлении, и оба пришли к выводу, что расстояние растягивалось, как резинка, мир прибавил в размерах и стал более враждебным, чем всегда.

Аналогичная история произошла и на шхуне, на которой он и его отец вышли в море вместе с пятьюдесятью другими беженцами. После того, как на них напали тайские пираты, после того, как тридцать или сорок человек погибли, но убили при этом достаточно пиратов, чтобы те отступили, когда палуба пропиталась кровью, время в Южно-Китайском море поменяло свои законы, дни укладывались в несколько часов, тогда как ночи невероятно растягивались, и звезды сошли с привычных мест на небосводе. Том знал: любой, кто там не был, скажет, что все это обусловлено бредовым состоянием, но те, кто выдержал то путешествие, уверены, что объяснение куда более загадочное.

И теперь, в этом изменившемся «Пендлтоне», он и Бейли шли по коридорам, которые — они могли в этом поклясться — удлинились, и осматривали комнату за комнатой в квартирах и публичные места, причем он практически не сомневался, что комнат этих прибавилось. Заблудиться они не заблудились, но несколько раз теряли ориентировку, охваченные чувством, что это здание существенно отличается от «Пендлтона» их времени, и не только заброшенностью, но и по причинам, которые пока ускользали от них.

Они нашли колонии грибов еще более странного вида и другую растительность, и слышали шебуршание в стенах, и чувствовали давящее присутствие прячущегося правителя этого «Пендлтона». Должно быть, он обладал телепатическими способностями, потому что Том ощущал, как в его мозгу копошатся щупальца холодного тумана, и Бейли говорил, что кто-то пытался пробраться в его разум. Это вторжение позволило им прочувствовать и презрение к людям нынешнего хозяина «Пендлтона», и его ненависть к человечеству.

Чем дольше продолжались поиски, тем сильнее крепла уверенность Тома, что они умрут здесь, и скоро. И однако на них никто не нападал.

Хотя он думал, что они не обыскали весь особняк, хотя не мог вспомнить, как вернулись в северное крыло второго этажа, которое уже обыскали, Том не остановился, когда они вышли из квартиры «2-Г», где жили Таллисы, и повернули направо. В конце коридора молодой мужчина, которого Том раньше никогда не видел, выступил из открытой двери в квартиру «2-Е» и предложил присоединиться к нему.

— Свидетель, — пояснил Бейли Хокс.

* * *

Уинни

При сложившихся обстоятельствах брать время на раздумье, возможно, и тянуло на хорошую идею, при условии, что ума у тебя палата и ты мог предложить гениальную стратегию. Сидя среди скелетов, окутанный вонью одежды, в которой все эти люди приняли смерть, Уинни пытался определиться с наилучшим планом действий для себя и Айрис, но мог придумать только одно: сидеть здесь, притворяясь мертвыми, пока их не найдут матери или они действительно не умрут.

Какое-то время он тащился от себя, до смерти напуганного, но продвигающегося вперед, но теперь из героя стремительно превратился в обычного худосочного Уинни. Разработка стратегии подразумевала серьезный внутренний разговор, а он, к своему глубочайшему разочарованию, обнаружил, что в стрессовой ситуации ничего не может сказать даже себе. Буквально слышал слова отца, что он оказался бы куда лучше подготовленным к чрезвычайным обстоятельствам, если бы не читал столько книг, а осваивал тхэквондо и учился играть на мужских музыкальных инструментах, если бы провел лето или два, сражаясь с аллигаторами, и приложил усилия к тому, чтобы вырастить волосы на груди. Пока на груди Уинни не выросло ни одного волоска, и многое говорило за то, что уже и не вырастут.

Бедная Айрис. Она собрала всю волю в кулак и сделала самое трудное из того, что только могла сделать, и все для того, чтобы оказаться в компании клинического ботаника, ботаника года, десятилетия, века. Она, вероятно, думала, что он — Кларк Кент, тогда как он, если брать героев комиксов, тянул только на Спанч-Боба Квадратные Штаны. Поскольку со стратегией ничего не вышло, он принялся подбирать слова, чтобы сообщить ей дурную весть.

Разумеется, эти слова никак к нему не приходили, и пока он изо всех сил пытался их отыскать, частички светящихся грибов неспешно падали перед ним, мимо его открытых глаз, как желтые снежинки. А когда за первой порцией снежинок последовала вторая, он с запозданием осознал, что они означают.

Он сказал себе: «Не смотри вверх», — как будто то, что вот-вот могло случиться, случилось бы лишь при условии, что ему приснилось все это путешествие в будущее. Если ему все это приснилось и частички светящихся грибов никогда не падали перед ним, тогда он и Айрис будут в безопасности. Если ему приснится прежний «Пендлтон», тогда они разом вернутся туда, и худшим, о чем он мог тревожиться, стал бы отец, появившийся в их квартире с очередным подарком: боксерской грушей и перчатками.

В снах, если ты говоришь себе: «Не смотри вверх», — ты все равно рано или поздно туда посмотришь, и в этом реальная жизнь ничем не отличается от снов. Уинни закинул голову назад, вонючая тряпка сползла с лица, и посмотрел поверх ухмыляющегося черепа, привалившегося к нему, в яростные глаза чудовища с пулеобразной головой, которое висело на стене ногами вверх, и его лицо находилось в каких-то двух футах. Серые губы разошлись, обнажая острые серые зубы.

* * *

Бейли Хокс

Последовав за Свидетелем в квартиру «2-Е», Бейли поначалу подумал, что вернулся в «Пендлтон» 2011 года. Прежняя обстановка, все на своих местах, мебель, стеллажи с научными книгами, подсвеченный аквариум. Разница состояла лишь в пыли на стеклах и отсутствии рыбок. Все электрические лампочки горели, светящиеся грибы сюда не проникли.

— Что это? — спросил Бейли, заранее зная ответ.

— Святилище, — ответил Свидетель. — И меня можно назвать его хранителем.

Том Трэн завороженно вертел головой, воспринимая перенос квартиры Игниса Кирби в «Пендлтон» будущего магией или чудом.

— Хранителем чего? — спросил Бейли.

— Истории ушедшего теперь мира, — ответил Свидетель, — а главное, периода, когда появилось Одно.

— Ты не являешься его частью, — вспомнил Бейли. — Одно это разрешает?

— Я родился в 1996-м. Мне было уже далеко за двадцать, когда я одним из первых воспользовался полным спектром биомэмсов не только для тела, но для мозга. Вот почему я могу удерживать в памяти всю историю мира. Не старею. Не болею. Меня можно убить только с крайней степенью насилия, потому что я… восстанавливаюсь.

— Бессмертие.

— Практически да.

— Сокровенная мечта человечества, давно желаемое благо.

— Да.

Глядя на Свидетеля, Бейли увидел меланхолию в его глазах, почувствовал, как она изливается на него.

— Бессмертие… и одиночество.

— Да.

— Последний человек на земле, — вставил Трэн.

— Я все-таки постчеловек. Киборг. Человек, соединенный с миллиардами наномашин.

Из глубины квартиры донесся голос:

— Я слышу Бейли Хокса?

* * *

Уинни

Зависнув на стене над Уинни, существо зашипело, и между его серыми зубами появился поблескивающий тоже серый трубчатый язык. Уинни не знал, для чего предназначена эта трубка, но не сомневался, что укус — сущие пустяки в сравнении с тем, что может сделать с ним этот язык, возможно, он способен, как вакуумный отсос, содрать всю плоть с его костей, оставив один лишь скелет.

Парализованный ужасом, он чувствовал, что стал еще меньше, чем обычно. Знал, что всегда должен выбирать трудный путь, никогда — легкий. Но эта философия его подвела, потому что трудный путь привел его к смерти, и умереть ему предстояло независимо от того, принял бы он бой или попытался убежать. Он не мог сразиться на равных с таким большим и сильным чудовищем и не мог убежать от него. Так что вариантов оставалось два: быстрая или более быстрая смерть.

Айрис, наверное, тоже подняла голову, наверное, тоже увидела чудовище, расположившееся над ними на стене. Ее рука обмякла, больше не пыталась расплющить костяшки его пальцев, и она начала нервно дергать Уинни за руку, словно подумала, что он уснул и его надо будить, чтобы он сумел их защитить.

И еще Айрис произнесла фразу, вроде бы не имеющую смысла:

— Теперь мы пойдем на луг, чтобы обсохнуть на солнышке.

Слушая ее дрожащий голос, Уинни напомнил себе, что Айрис — не отважная героиня в приключенческой истории, которую он строил в голове. Она отстранена от мира и всегда будет такой, и в жизни у нее гораздо больше проблем, чем у него. Быть худым и застенчивым, никогда не знать, что сказать людям, иметь отца, который почти такая же выдумка, как Санта-Клаус… все это сущие пустяки, просто ничто в сравнении с аутизмом. Если она решилась взять его за руку, если хранила молчание в этом их убежище среди костей и сгнившей материи, несмотря на все страхи, которые распирали ее, тогда он, видит Бог, может сделать нечто большее, чем умереть быстро или еще быстрее.

Держась за стену двумя ногами и рукой, чудовище медленно протянуло к Уинни левую руку. Концом длинного пальца надавило на середину лба, над переносицей, примерно так же, как священник касается лба верующих в Пепельную среду.[434] Палец был холодным, как смерть.

Айрис не отличалась силой, он — тоже, но все-таки считал себя сильнее. А это означало, что он должен ее защищать. Его отца природа силой не обидела, действительно не обидела, и он затевал драки в барах и засовывал людей головой в унитаз, но не всегда силу используют неправильно, иной раз можно использовать силу, пусть ее у тебя совсем ничего, ради правого дела. Даже если ты обречен с самого начала, ты можешь встать лицом к врагу и замахать худенькими ручонками. Жизнь и дана для того, чтобы никогда не сдаваться, ни при каких обстоятельствах. Уинни вновь избрал трудный путь, возможно, наитруднейший: решил, что вступит в бой, без надежды на успех и не ожидая награды.

Снова схватив Айрис за руку, Уинни потянул ее от стены, вытащил из-под скелета, пробежал с ней несколько шагов, отбрасывая стреляные гильзы, и повернулся лицом к чудовищу. Оно оставалось на стене, чуть повернув голову, наблюдало за ними, холодное и серое, как гранитное надгробие.

Уинни отпустил руку девочки, толкнул назад, встал перед ней. Подобрал с пола старый карабин с примкнутым штыком и, держа обеими руками, выставил перед собой, острием вперед. Он напоминал кролика, угрожающего волку, и он боялся — да, конечно, — но не ощущал себя никчемным или глупым.

* * *

Бейли Хокс

В полностью сохраненной и безупречно чистой кухне квартиры Кирби Игниса Микки Дайм сидел за столом, положив руки перед собой. В его лице появилось что-то детское, губы изогнулись в милой, чуть ли не младенческой улыбке. С одной стороны, на расстоянии вытянутой руки, лежал пистолет с глушителем.

Дайм кивнул Бейли: «Шериф». Кивнул Тому Трэну и тому, кто называл себя Свидетелем: «Помощники. Я хочу сдаться и попросить отправить меня на психиатрическую экспертизу».

В этой квартире Одно не могло в полной мере проявить свою давящую ненависть, и голова Бейли чуть очистилась. Однако только что услышанное странностью ничуть не отличалось от того, с чем им пришлось столкнуться раньше.

— Я не шериф, — Бейли взял пистолет Дайма.

— Шериф, бывший морпех, все равно кто. Я знаю, ты кто-то. Я, конечно, безумен, но не сбит с толку. Просто хочу сдаться властям, чтобы меня отправили в закрытую клинику-санаторий. Штату я не буду в тягость. Средства у меня есть. Но я не хочу больше думать. Я в этом не силен.

Бейли протянул «беретту» Тому Трэну, который, похоже, умел пользоваться оружием.

— И что это значит? — спросил Бейли Свидетеля.

— Я даже не знал, что он здесь.

Микки Дайм улыбнулся и кивнул.

— Я пришел по доброй воле. Я совершенно безумен. Я вижу то, чего быть никак не может.

Бейли вытащил обойму из конфискованного пистолета, убедился, что она полная, вернул в рукоятку.

Посмотрел на часы.

* * *

Уинни

Чудовище спустилось со стены, поднялось на ноги, постояло среди скелетов, как показалось Уинни, весело глядя на него. Но потом он решил, что веселье чуждо этому монстру, начисто лишенному эмоций и способному разве что на ярость.

В кино в такие моменты звезда обычно говорила что-то вроде: «Иди сюда, порадуй меня» или «Чего стоишь, говнюк, ад тебя заждался». Но Уинни не мог найти хлесткую реплику, потому что не был ни звездой, ни героем. Он хотел лишь одного — поступить правильно, не избрать легкий путь, сделать все, как надо, и не ради славы, потому что в смерти никакой славы быть не могло. Вся слава доставалась кинозвездам и певцам в жанре кантри, а такая слава не стоила и плевка. Он хотел не опозориться, не струсить, показать, что он даже лучше, чем сам о себе думал.

— Айрис!

— Уинни!

Он оглянулся и увидел миссис Сайкс с фонарем, свою маму с пистолетом, и несказанно обрадовался.

Чудовище зашипело.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Если он не ошибся насчет того, что обдумывала Гея и к какому решению пришла, когда в здешней природе все застыло, тогда по всему выходило, что он должен побывать в своей квартире. Без объяснений он заявил, что ему надо спуститься на второй этаж, настаивая на том, что Сайлесу и Падмини лучше остаться в квартире сестер Капп. Но они не позволили ему уйти без вооруженного эскорта. И, поскольку он продолжал гнуть свое, пошли вместе с ним.

Когда он переступил порог квартиры «2-Е» и обнаружил, что его квартира здесь, в этом «Пендлтоне», осталась практически такой же, как в 2011 году, сохраненная, несмотря на все изменения, которые претерпели остальные помещения здания, благоговейный трепет, который он ощутил ранее, усилился до такой степени, что у него подкосились ноги.

Вместе со следующими за ним Сайлесом и Падмини Кирби направился на голоса, которые доносились из кухни, где и нашел сидевшего за столом Дайма, стоящего рядом с ним Хокса, Тома Трэна, расположившегося у холодильника и одного из лучших сотрудников своего института, Джейсона Рейнхолта, привалившегося к раковине.

— Джейсон? Как ты оказался в здании во время прыжка?

— Меня здесь не было, доктор Игнис. Я пришел в «Пендлтон» через многие годы после этого события и нахожусь здесь почти полтора десятилетия. Попал сюда после первого Погрома, существенно сократившего численность человечества, и до второго, который не планировался.

Кирби таращился на него, открыв рот, впервые в жизни не желая понимать, что ему говорят, но, увы, прекрасно понимая, о чем речь.

* * *

Уинни

Айрис, шаркая ногами, направилась к матери. Какое-то время он стоял один, прежде чем начал пятиться к своей маме, держа карабин с примкнутым к нему штыком перед собой.

Существо приблизилось на несколько шагов, но снова остановилось. Переводило взгляд с одного на другого, вероятно, решая, в каком порядке их всех убить.

— Что это за тварь? — спросила миссис Сайкс.

Уинни ответить не мог, но, как выяснилось, монстр соблаговолил представиться, произнес одно-единственное слово:

— Опустошение.

* * *

Бейли Хокс

Падмини и Сайлес входили на кухню, когда Кирби говорил:

— Но, Джейсон, после стольких лет ты выглядишь… так молодо.

— Я больше не пользуюсь этим именем. Я — Свидетель. Я молод, потому что оказался среди первых добровольцев, которым ввели весь спектр биомэмсов. Собственно, я был вашим первенцем.

Кирби провел рукой по лицу молодого человека и восхищенно выдохнул:

— Значит, сработало. Бессмертие достижимо.

— Сработало, — подтвердил Свидетель.

Повернув руки ладонями вверх, Кирби несколько мгновений смотрел на них, словно они крайне его изумляли, словно не принадлежали ему и сделали то, чего он не мог себе и представить. Потом вновь вскинул глаза на Свидетеля.

— Но эта Гея, этот всепланетный разум, как же она…

— Он предпочитает называть себя Одно. В этом мире полов больше нет. Погром начался с намерения уменьшить численность человечества до разумных пределов… чтобы за ним последовала Зачистка, по ходу которой мы избавились бы от инфраструктуры, не требовавшейся поредевшему населению.

— А я? Где я в этом будущем?

— Мертвы. Превращены Опустошением в другое Опустошение. Вы прожили последние дни, став запрограммированной машиной-убийцей.

Приблизившись к столу, обращаясь непосредственно к Кирби Игнису, Падмини Барати спросила:

— Это сделали вы?

Все, кроме Микки Дайма, теперь живущего в собственном мире, в изумлении застыли.

Потом Игнис покачал головой.

— Нет. Я такого не сделал. Не мог сделать, — внезапно он дернулся от пронзившей его мысли. Всмотрелся в Свидетеля. — Норквист?

Вечно молодой мужчина кивнул.

— Ваши теории. Работа всей вашей жизни… его практическое применение.

Игнис начал поворачиваться на месте, переводя взгляд с одного лица на другое. Все, кроме Дайма, смотрели на него.

— Фон Норквист — старший партнер в институте. Блестящий специалист. Взгляды у него спорные… но не до такой степени.

Свидетель обратился к Бейли:

— Миру везло многие столетия. Ученых редко отличает харизма. Но Норквист и невероятно умен, и потрясающе харизматичен. У него была идея фикс — превратить науку в религию… и, пользуясь нашим невежеством, он убедил остальных, таких, как я, поддержать его идею. — Свидетель повернулся к Игнису. — Он стал экстремистом.

* * *

Уинни

Уинни не думал, что это существо можно остановить пулями. Не думал, что монстр медлит из-за пистолета, который держала в руках его мама.

И однако монстр не бросился на них, чтобы перебить одного за другим, то есть существовала веская причина, по которой он колебался.

Его мама, однако, верила в пистолет, потому что сказала:

— Осторожно и медленно уходим за меня. Все, — голос звучал спокойно, словно она организовывала экскурсию по музею. — Вы идете к двери, я следом за вами, но держа этого на мушке.

— Не стреляй в него, — предупредил Уинни. — Я уверен, стрельба его разозлит.

Прежде чем они успели сдвинуться с места, монстр сорвался с места, но бросился не на них, обежал по дуге и остановился между ними и проходом, который вел к двери в коридор.

* * *

Бейли Хокс

Игнис повернулся к Бейли.

— Я остановлю фон Норквиста. Остановлю без труда. Выгоню его из института с таким треском, что он больше нигде не найдет работу. Он занимался всем этим за моей спиной.

— Вы все знали, — возразил Свидетель. — Сначала притворялись, что ничего не видите, не понимаете, куда это может привести. А потом, когда увидели, что он задумал, одобрили тем, что не высказали неодобрения.

Неистово качая головой, отказываясь согласиться с тем, что услышал, Игнис воскликнул:

— Нет! Нет! Я все остановлю. Не позволю этому свершиться. Начну с того, что закрою отделение военных разработок. Аннулирую все наши контракты с Министерством обороны.

— И как далеко зашло с этим ваше отделение военных разработок? — спросил Том Трэн.

От Игниса не укрылась напрягшаяся рука Тома, в которой тот держал пистолет.

— Все, что сделано, можно остановить. Остановить, прекратить исследования, уничтожить наработки. Это можно сделать.

— Вы ушли от прямого ответа, — указал Сайлес. — Такой ответ не понравился бы прокурору.

— Закройте все, не только отделение военных разработок, — добавил Том. — Весь ваш институт. Уничтожьте результаты всех исследований.

Игниса передернуло, в голосе послышались сердитые нотки.

— В науке нет ничего плохого. Все дело в применении научных идей. Важно понимать это различие. Мир не может стать таким из-за науки. Нам дали шанс развернуть все в правильном направлении.

На это никто не ответил.

Игнис повернулся к Бейли, вероятно, видя в нем человека, который мог внять логическим доводам.

— Да, это будущее — катастрофа, но оно доказывает, что мир можно изменить кардинальным образом. Если его можно так изменить к худшему, то с тем же успехом его можно изменить и к лучшему. Все дело в практическом применении знания, все зависит от технологий, разработанных на основе науки, и мудрости, с которой эти технологии используются. Мы сможем создать совершенный мир.

— Одно внезапно прекратило нас убивать, — указал Бейли.

Игнис моргнул.

— Что?

— Может, оно прекратило нас убивать по довольно простой причине: если вы вернетесь в наше время один, это привлечет к вам слишком уж пристальное внимание. Если мы все пропадем, вам придется это объяснять. Вот Одно и перестало нас убивать, чтобы гарантировать, что никто не помешает вам в вашей работе после того, как вы вернетесь в свое время.

Игнис покачал головой.

— Одно не руководит мной. Одно мне не хозяин. Возвратившись, я сделаю то, что нужно сделать.

— Что нужно сделать, — повторил Бейли. — Любопытная постановка вопроса, не так ли, Сайлес?

— Обман, замаскированный искренностью, — ответил адвокат.

Игнис закрыл глаза. Так сцепил зубы, что вздулись челюстные мышцы, а плотно сжатые губы побледнели. Он то ли сдерживал злость, то ли пытался найти слова, чтобы убедить их, что он не только выглядит добрым дедушкой, но и внутри белый и пушистый.

Когда стало понятным, что молчание — единственный ответ Игниса на обвинение в обмане, Бейли спросил:

— А что, по-вашему, «нужно сделать», Кирби?

Игнис открыл глаза. Покачал головой, словно смиряясь — пусть и опечаленный — с их подозрительностью.

— Я не обязан перед вами отчитываться, — он отвернулся и зашагал к двери.

Нацелив ему в спину пистолет Микки Дайма, Бейли приказал:

— Немедленно остановитесь.

Игнис не сбавил шага.

— Вы не посмеете меня убить.

Потолок заскрипел, словно что-то заворочалось за гипсовыми панелями.

— Одно вокруг нас, — напомнил Свидетель.

Игнис покинул кухню, уже пересекал столовую.

Бейли посмотрел на Падмини, Падмини — на Тома.

Том спросил:

— Куда он идет? Он что-то задумал.

* * *

Уинни

Опустошение стояло между ними и дверью в коридор, наблюдая за ними, но, похоже, не собираясь нападать.

Потом оно подняло уродливую голову, словно прислушиваясь к голосу, который никто, кроме него, не слышал. Сверкающие глаза за внутренними, полупрозрачными веками потускнели. Чудовище начало раскачиваться взад-вперед, словно под музыку. Такое гибкое, что Уинни подумал о кобре, зачарованной флейтой.

— Оно… куда-то ушло, — прошептала миссис Сайкс.

— Держимся вместе, — распорядилась мама Уинни. — Обходим его. Тихонько.

* * *

Бейли Хокс

К тому времени, когда Бейли добрался до коридора, Кирби Игнис уже прошел треть расстояния, отделяющего его от северной лестницы. Он не бежал, но шел быстро, целенаправленно.

Потолок, похоже, напитался водой и стал мягким, прогнулся под весом влаги, затирка сыпалась изо всех швов, словно гипсовые панели расходились.

Том Трэн вышел из квартиры Игниса, направив «беретту» на Микки Дайма. На губах киллера играла мечтательная улыбка.

Сайлес последовал за ними, но Свидетель остался в квартире.

— Пойдемте, — Бейли повел всех следом за ученым.

Что бы ни задумал Игнис, едва ли это могло грозить им большей опасностью. И Бейли представить себе не мог, как этот человек рассчитывал укрыться от ответственности после обратного перехода. Но целенаправленность Игниса предполагала, что у него есть цель и план, которые не обещали ничего хорошего никому из них.

Потолок стонал за их спиной и прогибался впереди. Крепежные гвозди скрипели, медленно выворачиваясь из потолочных балок. Трещали и сами балки под огромной и все возрастающей нагрузкой. Слева и справа штепсельные розетки и распределительные коробки вылезали из стен, таща за собой зеленые, черные и белые провода, и что-то белое копошилось в прямоугольных дырах, пытаясь выбраться из стены в коридор.

Игнис исчез за дверью на лестницу, но Бейли и Падмини уже значительно сократили расстояние до него, а Сайлес, Том и Микки тоже не отставали. Спускался Игнис быстрее, чем шел по коридору, перепрыгивая через две ступеньки, часто дыша, не скрывая тревоги. Они миновали первый этаж. Бейли помнил предупреждение Свидетеля: в доме Одно сильнее всего в лифтовых шахтах и подвале.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Одно могло выжить — более того, появиться на свет — лишь при условии возвращения Кирби в 2011 год живым, а его выживание, похоже, гарантировалось только в том случае, если обратное путешествие во времени он совершит в одиночку. Бейли Хокс доверия не вызывал. В вопросах морали для него существовало только белое и черное, он не желал даже рассматривать оттенки серого. Многолетняя судебная практика Сайлеса Кинсли позволяла ему тонко чувствовать обман, и он мог подтвердить интуитивные догадки Хокса. Побывав на войне и выжив, Хокс знал, как надо действовать, основываясь на своих суждениях, и колебаться бы не стал. Если такой человек становился тебе врагом, ничего хорошего это не сулило.

Одно обратилось к Кирби на кухне. Заговорило в голове, не словами, а образами, которые он истолковал. «Вниз, — велело Одно. — Подвал, бассейн», — и показало ему эти помещения. Здесь у него друзей больше не было, во всяком случае, среди ему подобных, рассчитывать он мог только на Одно, на Одно и на дом, который Одно населило мириадами форм.

* * *

Бейли Хокс

Когда Бейли выскочил в коридор подвала, дверь в помещение бассейна как раз закрывалась. Падмини и Сайлес двинулись мимо него к двери, но он, положив руку на плечо молодой женщины, остановил и ее, и адвоката.

— Дверные проемы всегда опасны, — предупредил он. К ним уже подошли Том и Микки Дайм. — И бассейн… какой он сейчас… это ловушка. Нас всех туда заманивают, загоняют.

Каньон, в который превратился бассейн, глубиной в тысячу фатомов, а то и больше, и все прочее, что теперь находилось под «Пендлтоном», могло быть создано наномашинами, прогрызающими скальное основание. И куда бы ни тянулись эти глубокие подземелья, они, похоже, соединяли зло будущего, которое несло в себе Одно, со злом доисторических времен, истории о котором передавались человечеством сначала из уст в уста, потом посредством наскальных рисунков и в конце концов благодаря письменности. Здесь тысячелетия земного зла слились воедино, и этот дом, построенный на пространственно-временной червоточине, служил храмом тем силам, которые давно уже стремились к уничтожению человечества и всех его следов.

— Он там? — спросил Том. — Мы не пойдем туда за ним? Тогда что же нам делать?

Потолок трещал. Кусочки светящихся грибов падали на пол вокруг них. Несколько еще горевших потолочных ламп тускнели, прибавляли в яркости, снова тускнели. Как было и наверху, штепсельные розетки и распределительные коробки вылезали из стен, и на их месте появлялись щупальца. Из лифтовой шахты доносился шум кабины, поднимающейся с большой глубины. Вновь и вновь их подталкивали к двери в бассейн.

— Подождем, — настаивал Бейли.

Справа, из двери, ведущей в помещение ЦООУ, вышли Туайла и Спаркл, ведя перед собой детей.

Бейли глянул на часы.

— Подождем. Подождем.

Изнутри дверь в помещение бассейна сорвало с петель и отбросило в коридор.

* * *

Сайлес Кинсли

В дверном проеме появились два существа, которых Свидетель называл Опустошениями, мокрые от воды бассейна, но меньше прежних, ростом с детей. Один бросился к Сайлесу, быстрее кошки, прыгнул на него, вцепившись когтями в плащ, оскалил зубы, уставился старику в глаза, словно пытался его загипнотизировать огромными зрачками. Сайлес ударил нападавшего кулаком, тот едва не вцепился в кулак зубами, но промахнулся и ухватил только манжет. Сайлес подался назад, Падмини сделала шаг вперед, монстр выплюнул из пасти клок материи, повернул голову к Падмини, зашипел на нее, а в следующий момент она нажала на спусковой крючок, и серые мозги разлетелись по полу коридора.

Второе маленькое Опустошение метнулось к Бейли. Но тот вовремя отступил, стреляя на ходу. Четыре пули, выпущенные в упор, разворотили и лицо, и затылок. Монстр рухнул у его ног, практически лишенный мозга, дернулся, попытался вцепиться в туфлю Бейли. Тот пинком отбросил его к лежащей на полу двери, и в этот момент в дверном проеме появилось третье Опустошение, размером больше, чем первые два.

В первых двух Сайлес отметил что-то общее и теперь понял почему. Как и Опустошение, созданное из Салли Холландер, чем-то напоминало ее, так и третье чудовище отдаленно напоминало Маргарет Пендлтон, жену Эндрю, которая вместе с дочерью и сыном пропали в 1897 году. Сайлес видел фотографии женщины и ее детей… а теперь познакомился с тварями, в которых их превратили. Это Опустошение ростом не уступало Падмини, которую тут же и атаковало.

* * *

Туайла Трейхерн

Внезапное появление монстров из дверного проема, за которым находился бассейн, на мгновение отвлекло Туайлу, и в этот самый момент монстр, с которым они уже имели дело в помещении ЦООУ, выскочил в коридор у нее за спиной. Такой быстрый, такой сильный, что отбросил ее в сторону одной рукой, сшиб с ног, а пистолет отлетел в сторону.

Она приземлилась на левое бедро, боль пронзила ногу. Спаркл закричала, Айрис закричала. Туайла откатилась в сторону, села, в желтом сумраке увидела, как чудовище вырывает карабин с примкнутым штыком из рук Уинни и отбрасывает. Опустошение. Он называл себя Опустошением. Она рванулась за пистолетом, что-то скользило под ногами, маслянистые кусочки светящихся грибов, попадавшие с потолка, напоминающие кусочки льда. Опустошение схватило Уинни за руки, подняло высоко, будто предлагая в жертву какому-то кровавому богу, и тут же «Пендлтон» наполнился ревом голосов, волна ненависти ударила в Туайлу, когда та подняла пистолет, едва не сшибив ее с ног, в голове вспыхнул желтый свет, и она от неожиданности нажала на спусковой крючок. Осколки бетона, выбитые пулей, полетели ей в лицо…

* * *

Том Трэн

Шестипалой рукой, быстрой, как молния, чудовище схватило Падмини за горло, другой рукой обняло, прижимая к себе. Пистолет оказался между ними, Падмини дважды выстрелила в живот чудовища, но машинного в нем было больше, чем человеческого, и только выстрелы в голову — рвущие логические цепочки — могли его остановить. Опустошение попыталось укусить ее, но Падмини, отдергивая голову и отворачиваясь, избежала сначала одного укуса, потом второго.

Чудовище потащило ее через порог в помещение бассейна. Том шел следом, держа «беретту» обеими руками, надеясь четко увидеть в прорези прицела мерзкую физиономию монстра, боясь выстрелить, потому что мог попасть в Падмини, отчаянно вертящую головой в попытке избежать укуса. Доктор Игнис стоял чуть в стороне от двери, с перекошенным лицом, отчасти от ужаса, отчасти от осознания триумфа. Действуя инстинктивно, Том выстрелил Игнису в правое плечо, и тут же Одно завопило от ярости множеством голосов, донесшихся из стен, потолка, бассейна. Чтобы защитить Игниса, Опустошение отбросило Падмини и прыгнуло на Тома. Пусть и не полностью автоматический, пистолет мог стрелять с той скоростью, с какой стрелок нажимал на спусковой крючок, и морда чудовища уже разлетелась вдребезги, когда оно ткнулось в Тома и сбило с ног.

* * *

Туайла Трейхерн

Уинни, поднятый над головой Опустошения, нежный ягненок, предназначенный в жертву, но потом опущенный вниз, оказавшийся лицом к лицу с серым священником, который прошипел освящение жертвы и обнажил зубы для смертельного укуса. Спаркл уже успела подхватить карабин и вонзила штык в поясницу монстра, но результата это не принесло. Туайла с диким криком — ничего музыкального в нем не слышалось, это был крик ярости, ужаса и всесокрушающей любви — нажала на спусковой крючок, потом второй раз, третий. Серые зубы приблизились к гладкой щечке, а потом голова монстра разлетелась, Опустошение повалилось на пол, выронив Уинни, неукушенного, с расползающимися по лицу серыми наномашинами.

* * *

Бейли Хокс

Потрясенная Падмини вышла в коридор.

Том Трэн последовал за ней, крепко держа Кирби Игниса за левую руку, вдавив дуло пистолета ему в шею.

— Ситуация патовая! — прокричал Бейли.

Понимая, что его могут и не создать, если Игнис умрет, Одно приглушило легионы своих голосов, хотя ярости в них не уменьшилось.

Зажимая рану в правом плече пальцами левой, Кирби Игнис выглядел удивленным, и это не делало ему чести, раз уж он мог удивляться после того, как повидал Одно и мир, у истоков которого стоял его институт. Он не ожидал, что в него выстрелят, поскольку, несмотря на высказанное сожаление и заявление, что такого будущего не должно быть, он так и не признавал себя виновным. Его ужасали такие непредвиденные последствия, но он еще не мог признать свою ответственность за случившееся.

В стенах легионы продолжали протестовать, все одним голосом выражали одинаковую бессловесную ярость, являя собой безликую толпу будущего. Одно, похоже, дискутировало с собой, решая, каким должен быть следующий шаг.

— Бейли, вы совершаете ужасную ошибку, — заговорил Игнис. — Моя работа, наша работа в институте может освободить человека от страданий. Мир станет лучше.

Бейли подумал о том, как часто внешность не соответствует внутреннему содержанию. Люди вокруг Гитлера напоминали доброго дядюшку, розовощекого кузена, дедушку с трубкой и в шлепанцах, с обаятельной улыбкой. Тот же Альберт Шпеер[435] выглядел, как Грегори Пек, актер с идеальной внешностью для хороших ролей. Рузвельт называл Сталина «дядюшкой Джо». Дядюшка Джо и дядюшка Хо Ши Мин. Улыбающийся Пол Пот, по приказам которого убили миллионы камбоджийцев, ничем не отличался от добродушного мужчины, какого легко можно увидеть за прилавком ближайшей химчистки.

Когда голоса в стенах успокоились, Игнис обратился к Падмини Барати:

— С помощью наномашин, корректирующих ДНК эмбриона в чреве матери, ни один ребенок не родится инвалидом.

— Или детей просто не будет.

— Нет, нет. Послушайте меня. Наномашины, циркулирующие в крови, смогут распознавать все вредоносные бактерии и вирусы и избавлять человека от любой болезни в сотни раз быстрее антибиотиков.

Свидетель вошел в коридор с лестницы.

— В этом будущем нет болезней.

— Забудьте об этом будущем, — покачал головой Игнис. — Никто не задумывал его таким.

Предложив остальным присоединиться к Спаркл и Туайле, стоявшим в средней части коридора, Бейли обернулся к Свидетелю, который не составил им компанию, и спросил:

— Какой это год?

— Не такой уж далекий от вашего времени, как вы думаете. Две тысячи сорок девятый.

— Я этого не слышал, — Микки Дайм, улыбаясь, покачал головой. — Я не хочу об этом думать. Это не имеет смысла.

Раздался мелодичный звонок: кабина лифта прибыла в подвал откуда-то из глубины.

* * *

Спаркл Сайкс

Она лихорадочно стирала серую жижу с лица Уинни, боясь, что наномашины растворят его кожу, и внезапно Айрис оказалась рядом, помогая ей, найдя в себе мужество выдержать контакт с другим человеком, нежно обтирая левое ухо Уинни, его шею. Наномашины шевелились под пальцами Спаркл, как тысячи расползающихся муравьев, но не кусались и не кололись, и на лице Уинни не появилось язв. Когда она вытирала руки об одежду, у нее создалось ощущение, что движение наномашин замедлилось.

* * *

Бейли Хокс

Когда все собрались в средней части коридора, гипсовые панели начали трескаться, падать с потолка и вываливаться из стен. Одна панель рухнула на них, осыпав Бейли гипсовой пылью и едва не сбив с ног Тома Трэна. Из дыры между балками свешивались вниз белые щупальца, стремясь дотянуться до них.

Я его убью! — прокричал Том Трэн, еще сильнее вдавливая ствол в шею Игниса.

Но Одно, похоже, решило рискнуть жизнью своего создателя, потому что двери лифта разошлись, и из-под синего света в коридор выплеснулась яростная орда чудовищ, дикой смеси животных, растений и машин. При их виде сердце Бейли упало. Эта орда гоблинов могла появиться разве что в кошмарных снах демонов, когда они спали в аду. И когда чудовища уже накатывали на них, чтобы разорвать на куски, на стенах внезапно замерцали полотнища синего света. Произошел обратный переход, рев чудовищ словно отрезало, ржавчина и пыль исчезли, вместе с мертвыми Опустошениями и монстрами, вырвавшимися из лифта. Остались только выжившие соседи здесь, в настоящем, где увиденное ими будущее еще не наступило, где мир еще не миновал точку невозврата, где существовала возможность пойти другим путем.

Они вернулись домой.

ОДНО

От полюса до полюса я замерло в моем единстве, застыли все мои проявления, мир оцепенел в ожидании. Мальчик ускользнул от меня так же, как бывший морпех, но мой посланец отправился с ними. Победа останется за мной. Этот мир мой не на какое-то время, а на веки вечные. Два гения института сделают все, что от них требуется, и я обязательно появлюсь. Сначала я, а потом и этот лучший из всех возможных миров.

Глава 34

ДОМ 77 ПО УЛИЦЕ ТЕНЕЙ

В коридоре подвала упавшая с потолка панель занимала положенное ей место, словно никогда его и не покидала. Ничто не трещало ни в стенах, ни на потолке, не слышалось ни шорохов ползания, ни голосов. Демоническая орда исчезла, и Свидетель — тоже.

Первым заговорил Игнис, по-прежнему зажимавший рану левой рукой. Том более не вдавливал ствол пистолета в его шею.

— Вы не пожалеете о том, что пощадили меня, Бейли. Я все поправлю. Все. Сделаю, как надо.

— Сайлес, это совпадение, что из всех домов мира именно этот построен на пространственно-временной червоточине? — спросил Бейли.

— В зале суда мы обычно говорим о причине и следствии, мотиве и намерениях. Совпадений мы не любим.

— Я тоже. Том, это совпадение, что человек, который может погубить будущее, живет именно в единственном в мире доме, построенном на пространственно-временной червоточине?

— Совпадение — это случайное стечение обстоятельств, — ответил Том. — Я верю в закономерности и тайну.

— К чему вы ведете? — нетерпеливо бросил Игнис, скривившись от боли. — Я истекаю кровью. Мне нужен врач.

— Падмини, — Бейли повернулся к индианке, — если бы мир погубил фон Норквист, почему храмом стала не его квартира?

— Ваш вопрос — загадка, которую я не могу разгадать, — ответила Падмини.

— Вы нравились моей матери, доктор Игнис, — вставил Микки Дайм. — Она говорила, что вы такой дальновидный. И имела в виду не зрение.

Бейли повернулся к Игнису.

— Время и судьба — понятия сложные. Есть только одно будущее… или их много?

— В двух словах не ответишь, — Игнис побледнел. На лбу выступили капельки пота. — Я не позволю этому будущему случиться. Оно никогда не наступит.

— Что первично… работа, которую вы делали, чтобы разрушить будущее, или ваше видение возможного будущего, в котором правит Одно? — спросил Бейли. — Вы создавали это будущее до того, как мы его увидели… или, увидев его, решили создавать «лучшее» будущее?

— Что вы такое говорите? Послушайте, мне больно. У меня путаются мысли. Я вас не понимаю.

— Время и судьба понятия сложные, — повторил Бейли. — Вы думаете, что каждый из нас, каждый человек на Земле, инструмент судьбы?

Игнис покачал головой.

— Я не знаю, что вы хотите этим сказать.

— Я знаю, — подала голос Падмини. — Я инструмент судьбы, мистер Бейли. Мы все.

— Какая сила использует вас? — спросил Бейли Игниса. — Какая черная судьба действует через вас?

— Не говорите глупостей, Бейли. Я знаю, что вы совсем не глупы. Не говорите со мной о такой чуши, как судьба. Я не собираюсь строить то будущее, которое мы видели. Я могу создать лучший мир, более свободный мир, безопасный и чистый, как рай, мир, в котором человеческое стремление все портить и уничтожать будет навсегда загнано в бутылку.

Бейли трижды выстрелил ему в грудь из пистолета Микки Дайма, возможно, чтобы спасти мир, раз уж он не смог спасти мать от кулаков пьяного отца.

* * *

Никогда раньше объятья не доставляли Спаркл Сайкс такого наслаждения. Айрис напряглась от прикосновений рук матери, но вырываться не стала. Более того, и это поразило Спаркл еще больше, она попыталась, в той степени, насколько могла, обнять мать.

А потом восемь из них работали, как один, не как один мозг, но команда, объединенная общей целью.

Том стер последние двадцать четыре часа записей в видеоархиве камер наблюдений.

Том показал, где находится сварочное оборудование, и Бейли, при содействии Туайлы, заварил петли крышки люка в помещении ЦООУ, которую оторвало синее излучение, когда вырвалось из лавовой трубки.

Спаркл, писательница с богатым воображением, уселась на пол рядом с Микки Даймом, чтобы объяснить ему, в каком порядке и по каким психопатическим причинам он убил сенатора Блэндона, Логана Спэнглера, Салли Холландер и сестер Капп. Для хладнокровного профессионального убийцы он вел себя на удивление смирно, напоминая послушного ребенка, и жадно ловил каждое слово, когда Спаркл рассказывала ему, как он убивал всех этих людей, а потом сбрасывал их тела в лавовую трубку. Но, при всей его смирности, Спаркл тем не менее все время держала его на мушке пистолета. Как ни крути, он действительно убил Джерри Дайма и Вернона Клика, и она напомнила ему о них, а также о том, как он застрелил доктора Кирби Игниса и оставил тело на кухне его квартиры.

— Моей матери нравился доктор Игнис, — вставил Микки Дайм.

— Вы так часто ее упоминали. Наверное, очень ее любили.

— Любил. И люблю. Я так ее люблю, что давно уже хотел убить Игниса.

— Почему?

— Потому что он ей нравился. Я терпеть не мог мужчин, которые ей нравились.

— Да, конечно.

— Ей нравился и сенатор Блэндон.

— Правда?

— Я хотел его убить с того момента, как застал их целующимися.

— Вы должны обязательно сообщить об этом полиции.

— Я всегда хотел знать, кто мой отец.

— Это грустно — расти без отца, — кивнула Спаркл.

— Он мой отец, кем бы он ни был, а значит, он как минимум один раз занимался сексом с моей матерью, и за это я бы с удовольствием его убил.

— Само собой, — кивнула Спаркл.

— Как вы думаете, они позволят мне взять ее нижнее белье в санаторий?

— Скорее всего, позволят. Кому от этого будет хуже?

Они ничего не смогли сделать с «честерфилдом» в квартире сестер Капп. Но кто мог сказать, что произошло с диваном? Может, Микки Дайм порвал обивку, когда бродил по «Пендлтону» и убивал людей. Однако, даже обуреваемому жаждой убийства, ему не хватило бы сил, чтобы до такой степени смять и скрутить кованую каминную решетку. Соответственно, Сайлес и Падмини достали ее из топочной камеры и унесли в подвал, где положили в кладовку сестер Капп.

Пока взрослые делали общее дело, Уинни молча сидел рядом с Айрис, которая в этот вечер больше не сказала ему ни слова.

Завернутые тела Джерри Дайма и Вернона Клика лежали там, где и оставил их Микки, до перехода в будущее. Их трупов, трупа Кирби Игниса, чистосердечного признания Дайма и его заявления о признании безумным, скорее всего, хватило бы, чтобы власти закрыли дело и не начали искать остальные тела в, возможно, бездонной лавовой трубке. Тем более что такие поиски потребовали бы немалых расходов. А главное, они все равно ничего бы не нашли.

* * *

Пообедав в ресторане «У Топпера», Мак и Шелли Ривс под ледяным дождем пешком вернулись к «Пендлтону», чтобы увидеть у парадного входа множество патрульных автомобилей.

В вестибюле сидевшая за стойкой Падмини Барати огорошила их ужасной новостью о случившихся в доме убийствах. Поначалу они подумали, что Филдинг Уделл сделал последний шаг за черту здравомыслия, но не удивились, узнав, что рехнулся Микки Дайм. Да и кто бы удивился?

* * *

Его мать всегда говорила, что нельзя доверять людям в форме. Но они обошлись с ним очень вежливо. Разумеется, допрашивали его детективы в штатском. А когда у него запершило в горле от всей этой говорильни, они дали ему хороший травяной чай с тонким ароматом лимона. Когда он пожаловался, что кожа рук очень уж сухая, они нашли тюбик крема для рук, которым он сразу же воспользовался. Они настояли на том, что ему требуется адвокат, но этот человек постоянно говорил невпопад, и Микки велел ему заткнуться. Их интересовали не только убийства в «Пендлтоне», но и все прочие, совершенные Микки, и он получил огромное наслаждение, вспоминая всю свою карьеру. В конце концов, пусть они находились по ту сторону баррикад, пусть, в отличие от него, пребывали в здравом уме, они специализировались на том же, что и он, — на убийствах. И всем нравится слушать истории о работе коллег.

* * *

Последние дни Филдинг Уделл спал очень мало, и не приходилось удивляться, что в это утро он проснулся около одиннадцати часов, отдохнувший, как никогда. Заснул в углу своего кабинета. Когда открыл глаза, лежал в позе зародыша, напустив слюней, будто младенец.

Или он все видел во сне, или Правящая Элита сумела починить свой суперкомпьютер. Его квартира выглядела как всегда, все папки с документами стояли и лежали на положенных местах, компьютер ждал, когда он примется за работу.

Выглянув в окно, он увидел, что во дворе идеальный порядок. Растения не заполонили его, фонтаны работали. Во сне ему удалось подсмотреть истину? Ответ на это могло дать только время. В этом мире постоянной нестабильности в любое время могло произойти что угодно.

Приняв душ, он заказал ланч и обед в двух разных ресторанах. Ланч — куриное жаркое с грибами из китайского ресторана — съел, сидя за рабочим столом, и ни вкус, ни запах, ни внешний вид блюда не говорили о том, что это соевая зелень.

Во второй половине дня у него начало нарастать чувство вины. Он и проснулся с мыслью о том, что должен пожертвовать девяносто процентов от трехсот унаследованных миллионов доктору Кирби Игнису, чтобы тот мог продолжать свою очень важную работу, не волнуясь о финансировании. Он же не заработал эти деньги, а потому и тяготился ими. Только в этом случае он мог рассчитывать на прощение, но тем не менее медлил. В четыре пополудни, терзаемый этим новым приступом чувства вины, он вышел из своей квартиры и с неохотой направился к квартире «2-Е». В коридоре столкнулся с соседкой, Шелли Ривс, и ощутил безмерное облегчение, узнав, что прошлым вечером Микки Дайм застрелил Игниса.

Вернулся к себе и налил полный стакан домашней колы.

* * *

Санаторий «Дубовая роща» оправдал все его ожидания.

Кормили вкусно и все резали на небольшие кусочки, которые оставалось только отправить в рот, что экономило время, проведенное за обедом. Ложка заменяла вилку, но все блюда подавали в глубоких тарелках, так что Микки мог подхватить любой кусок, прижав его к стенке.

Он не мог и представить себе более уютную комнату. Удивительно удобное кресло, не кровать, а чудо. И постельное белье меняли каждый день, как в пятизвездочном отеле.

В его личной ванной полированная стальная пластина заменяла зеркало, потому что зеркало могло разбиться, а осколки — стать оружием. Дверцу душевой сделали из безосколочного стекла, которое при разрушении превращалось во множество крошечных фрагментов, бесполезных как для дилетанта, так и для профессионального убийцы. В его комнате и ванной нигде не торчали ни гвозди, ни шурупы. Если они и оставались в стенах, потолке или мебели, то утопленными и закрытыми сверху вклеенными пробками, исключающими доступ.

Впрочем, Микки не испытывал ни малейшего желания причинить кому-либо вред. Даже если бы ему не давали нейролептические препараты, он бы вел себя как положено. Счастье и удовлетворенность не покидали его с того самого момента, как он признал свое безумие. Ушли все тревоги, все напряжение.

Судья запретил ему использовать деньги, которые он получал за совершенные убийства. Точно так же он не мог воспользоваться той частью наследства, которую мать оставила Джерри, его брату. Но Рената оставила Джерри только пятнадцать процентов, а Микки — восемьдесят пять, и она оказалась куда богаче, чем кто-либо мог себе представить.

Чарли Крисуэлл, адвокат Ренаты и назначенный судом опекун Микки, приезжал раз в месяц, чтобы убедиться, что его подопечный получает все необходимое. Микки нравился Чарли. Внимательный, добрый, да еще и голубой, то есть никогда не испытывавший к Ренате романтических чувств.

Теплым весенним днем еще один мужчина навестил Микки, когда тот сидел на веранде и наблюдал за белочками, бегающими через лужайку в тени огромных дубов. Микки постоянно носил на лодыжке электронный браслет, по которому спутник отслеживал его местонахождение. Когда он сидел на веранде, штрипки жилетки из тонкого кевлара крепились к спинке его инвалидного кресла с заблокированными колесами. Разблокировать их специальным ключом могли только сотрудники санатория. Все эти меры предосторожности не тяготили Микки. Он ощущал себя не заключенным, а свободным. Свободным от себя. Крепкий медбрат, наблюдавший за происходящим на веранде с табуретки, поставил стул для гостя рядом с креслом Микки, но на расстоянии, чуть большем вытянутой руки.

Гость, высокий, худощавый светлокожий мужчина с изогнутыми, пушистыми (напоминающими гусениц, предсказывающих суровую зиму) бровями и неестественно длинными пальцами, представился доктором фон Норквистом, и у Микки не было оснований в этом сомневаться.

Месяцем раньше Микки через Чарли Крисуэлла послал записку Норквисту: «Ваша идея постчеловеческой цивилизации со значительно уменьшенным и экологически рациональным народонаселением будет реализована в полной мере. Вы измените мир, как никто другой. Я это видел, и Кирби Игнис — тоже».

— Я не знаю, что здесь делаю, — начал Норквист.

— Знаете, — возразил Микки.

Холодные глаза цвета спелой сливы разглядывали Микки.

— Вы убили Кирби.

— Да.

— Почему?

Микки пожал плечами.

— Я безумец.

— Вы убили этих старушек-сестер, охранника, беспомощного слепого мужчину…

— Совершенно верно.

— И сбросили их тела в лавовую трубку.

— Наверное, сбросил. Точно не помню. Я собирался это сделать, скорее всего, и сделал.

— Почему?

— Обезумел, — и Микки обаятельно улыбнулся.

Ученый долго смотрел на него.

— Вы не кажетесь мне безумным.

— И тем не менее я абсолютно безумен. Меня это устраивает.

Следующий вопрос Норквист задал после еще одной долгой паузы:

— Откуда вы знаете, что я нахожу важным условием цивилизации будущего «значительно уменьшенное и экологически рациональное народонаселение»? Я ни с кем не делился этими мыслями, даже с Кирби.

Тихим голосом, который звучал то как голос Кирби Игниса, то как голос Свидетеля, то как голоса других людей, которых он не знал, но, очевидно, знакомых Норквисту, Микки начал пересказывать грезу, которую увидел на кухне Кирби Игниса. Погром. Уничтожение городов. Одно, быстро подмявшее под себя всю планету. Логичная, простая экологическая система мира высоких, черных деревьев, светящейся травы и одного разума. Слова принадлежали не ему. Через него говорило Одно.

Захваченный этими откровениями, реагирующий на каждый новый голос, Норквист наклонился вперед, жадно ловя каждое слово. Когда Микки сделал паузу, ученый спросил:

— Как вам это удается… идеальная имитация?

— Одно вобрало в себя память миллиардов людей и может говорить, как говорили они. Наверное, оно передало эту способность мне. Или я всего лишь безумен. Но, как бы то ни было, у меня есть для вас еще одно сообщение.

— Сообщение?

Сообщение было долгим, но Микки передал его слово в слово, ни разу не запнувшись, закончив двумя фразами: «Я растение, животное, машина, я постчеловек, и судьба человечества — не моя судьба. Я свободно от любых обязательств».

Выдохшись, Микки откинулся на спинку инвалидного кресла. Прислушался к себе, словно удивлялся, до какой степени стал безумным. Это пугало.

Норквист какое-то время следил взглядом за белками на лужайке. Солнечные лучики кое-где падали на траву, проскальзывая сквозь кроны дубов.

Сидя на табуретке у крыльца, медбрат хмуро поглядывал на них, возможно, гадая, о чем такой уважаемый человек, как доктор Норквист, мог столь долго говорить с безумцем.

Микки думал о том, что подадут на обед. Он так проголодался, что мог бы есть с двух ложек.

Потом он вспомнил еще одно сообщение, которое следовало передать.

— Еще один момент. В «Пендлтоне» живет некий Филдинг Уделл. Если вы заглянете к нему в гости и попросите помочь с финансированием ваших исследований, он согласится инвестировать в институт почти триста миллионов долларов.

— Откуда вы это знаете?

В легкой улыбке Микки читался укор.

— Понятно, — кивнул Норквист. — Вы безумец.

По ходу следующей паузы Микки обратил внимание, что доктор Норквист больше не разглядывает белочек. Он смотрел на внедорожник, припаркованный на обочине сельской дороги, далеко от поворота на подъездную дорожку «Дубовой рощи».

— Я припарковался на другой дороге, в миле отсюда, и пришел через лес, не с парадного входа.

Микки такое решение показалось логичным, напомнило ему о тех днях, когда он тщательно готовил убийства.

— В последнее время меня не отпускает ощущение, что за мной следят, — добавил Норквист.

— Может, вы параноик. Вам лучше пройти обследование.

— Кем бы я ни был, он чертовски осторожен. Я никогда его не видел… но чувствовал, что он где-то рядом.

— Этот внедорожник? — спросил Микки.

— Возможно. Он меняет автомобили.

— И кто он, по-вашему?

— Я подумал, может, у вас есть какие-то идеи.

— Это точно не моя мать.

— Такого у меня и в мыслях не было.

— Она мертва. Но, даже после того, как мама умерла, я иногда чувствовал, что она наблюдает за мной.

— Откуда? — пренебрежительно спросил Норквист. — С небес?

— Откуда-то, — ответил Микки.

На обочине дороги мужчина вышел из автомобиля. С такого расстояния — всего лишь силуэт, безо всякой надежды на опознание.

В лучах катящегося к западному горизонту солнца что-то блеснуло на лице мужчины. Микки подумал, что, возможно, линзы бинокля.

* * *

Уинни продолжал читать слишком много книг и сторонился мужских музыкальных инструментов. Чуть ли не каждый день он проводил какое-то время с Айрис. Ни о каких обычных отношениях мальчик — девочка речь не шла и не могла идти. Они были друзьями. Никогда не обсуждали мир, где правило Одно, отчасти потому, что Айрис много не говорила, отчасти — он не знал, что сказать. А кроме того, если бы он в конце концов и нашел слова, то все равно никому бы ничего не смог сказать, если не хотел попасть в дурдом, как Микки Дайм. Следовало также думать о мистере Хоксе. Он убил мистера Игниса, и, если бы об этом стало известно, его могли посадить в тюрьму. Убив мистера Игниса, мистер Хокс поступил правильно, выбрал самый трудный путь, показал себя героем, стать которым Уинни не мог и мечтать. Как-то ночью Уинни приснились сестры Капп. Его дедушка Уинстон, который погиб при взрыве угледробилки, когда Уинни еще делал первые шаги, тоже оказался в том сне, и Уинни только помнил, что пребывал в прекрасном настроении, как случалось всегда, если он приезжал к бабушке Трейхерн на ферму, которую купила ей его мама. Но в том сне хватало и странностей, потому что пару раз, когда он просыпался, сестры Капп сидели на краешке его кровати, не в кровати из сна, а на его собственной, в которой он спал, сидели и улыбались ему. Он мог поклясться, что почувствовал, как одна из них откинула волосы с его лба, как порою делала мама, а другая поцеловала его в щеку, и эти ощущения были совершенно реальными, не такими, как бывает во сне. Одна из них сказала: «Храбрый мальчик», — и, независимо от того, приснились они ему или действительно сидели на его кровати, Уинни не нашелся что им на это ответить. Потом, однако, он решил, что у сестер все хорошо. Не могли они остаться в 2049 году, в каком-то дереве или обросшие грибами. Они отправились в некое место, которое обладало множеством плюсов в сравнении и с настоящим, и с тем будущим. А Айрис однажды подарили собаку от общественной организации, которая снабжает собаками-помощниками людей с ограниченными способностями, и жизнь для девочки изменилась кардинальным образом. Если Айрис иной раз и бывала счастлива, понять это не представлялось возможным, но теперь не вызывало сомнений, что с золотистым ретривером она счастлива. Ей сказали, что она может дать собаке другое имя, если ей хочется, и какое-то время Уинни надеялся, что она назовет собаку Уинни, но, разумеется, это привело бы к путанице. Айрис назвала ретривера Бэмби, и Уинни совершенно не обиделся. Как-то раз мама показала ему газетную статью об ученом, который погиб, по какой-то причине свалившись на автомобиле в пропасть. По фамилии Норквист, прежде работавший у доктора Игниса. Вскоре после этого мама Уинни и мистер Хокс обручились, чтобы пожениться. Ох, и какие же потрясающие песни она начала после этого сочинять. Она всегда сочиняла отличные песни, но эти оставляли отличные далеко позади. Старина Фаррел Барнетт тоже женился на какой-то девушке, которую звали Лулу, с длинными волосами, и через четыре месяца она родила двойню, двоих мальчиков. Его мама подписывалась на «Варьете»,[436] и как-то раз Уинни увидел объявление, поздравляющее отца с очередным хитом и с новой рекламной фотографией, пусть Уинни так и не получил экземпляра с автографом. Его новый отец водил Уинни повсюду, и в музеи, и в кино, и в парки развлечений, что ни назови, и нисколько от этого не уставал. Сначала Уинни называл его мистер Хокс, потом Бейли, раз уж они сказали ему, что можно и так. Но однажды осознал, что называет его папа, причем достаточно давно, не отдавая себе в этом отчета, и это тоже нормально. Так у него появились два отца, и он любил их обоих — или хотел любить, и его такое положение дел — два отца — вполне устраивало, хотя старина Фаррел Барнетт считался у него отцом с маленькой буквы, а Бейли Хокс — с большой, Отец. Они завели свою собаку, тоже золотистого ретривера, которую он назвал Мерль, в честь собаки из книги,[437] которую прочитал. А вскоре после этого пошли разговоры о его маленькой сестричке. В жизни много чего случается. Иногда появляются маленькие сестрички, иногда — монстры, ты ночуешь в гостях и подхватываешь желудочный грипп, становишься учеником года в школе мисс Грейс Лайман, и тебе на ногу падает мяч для боулинга. Так воспринимал жизнь Уинни, придя к выводу, что у лучшего и худшего есть одно общее: ничто не длится вечно, разве что руки остаются худыми. И куда бы ни лежал твой путь, ты должен идти с поднятой головой, не терять самообладания и держать удар, улыбаться и в бурю. И что самое забавное, если ты делал все, что в твоих силах, если улыбался в любую бурю, которая обрушивалась на тебя, плохое никогда не будет таким ужасным, как ты ожидал, а хорошее будет даже лучше, чем ты его себе представлял. Уинни даже начал думать, что наступит день, когда он будет знать, что сказать кому угодно, где угодно и когда угодно. Потому что уже видел, как много в мире прекрасного, и лучшее в этом мире — люди, и каждый из них — новый и завораживающий мир. Вот почему он всегда читал так много книг: встречался с новыми людьми в историях, потому что ему еще не удавалось получать такое удовольствие от встреч с настоящими людьми. Он ждал кошмаров о том, что видел в 2049 году, но они так и не пришли. Но даже от того путешествия у него остались хорошие воспоминания. А самые-самые — его мама, такая крутая, стоящая с пистолетом в руках лицом к лицу с Опустошением, и Айрис, впервые смотрящая ему в глаза, признающаяся, что испугана, и вверяющая Уинни свою жизнь. И, по правде говоря, в 2049 году или здесь и сейчас, лучшего просто быть не могло…



Загрузка...