Избранные статьи

АРАБСКАЯ ВЕСНА И ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Все, кто кончал среднюю школу в России, говорят, что прочли "Войну и мир" от корки до корки. Но я хорошо помню, как мои сверстники, несмотря на единодушные комплименты взрослых художественным достоинствам толстовской прозы, пропускали десятки страниц пейзажных "описаний", следя только за фабулой. Тем с большей уверенностью я подозреваю, что и взрослые даже не коснулись последних ста страниц толстовской эпопеи, посвященных почти исключительно рассуждениям о человеческом поведении и движущих силах истории.

Перечитав эти сто невыносимо тягучих страниц в своем солидном возрасте, я уже не смог восхищаться толстовским стилем, но был безусловно поражен и покорен его интуицией ученого, намного опережавшей науку его времени. Вот, что написал Л.Толстой в "Войне и мире", предваряя на сорок лет работы классика современной социологии Макса Вебера: "Отступая от понятия о причине, математика отыскивает закон, т.е. свойства, общие всем неизвестным бесконечно малым элементам... Если история имеет предметом изучение движения народов..., а не описание эпизодов из жизни людей, она должна, отстранив понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным между собою бесконечно малым элементам свободы."

Он, таким образом, как и Макс Вебер, пытался понять общество как результат статистики многочисленных элементарных личных поступков, диктуемых индивидуальной волей. Этот подход - статистика хаотических движений атомов - сложился примерно к тому времени и в физике. Толстой ясно видел стохастическую (случайно-статистическую) природу народных движений, приводящую часто к поражающе парадоксальным результатам социальных пертурбаций, которые не предсказывает никакая логика. Конечно, неожиданное возвышение и диктатура Наполеона сразу после безграничного разгула народной стихии в Революции, а не сам поход на Россию, казался Толстому таким парадоксом.

В более поздние времена такими же парадоксами стали Февральская революция 1917 г. в России и совсем недавняя "Арабская весна".

Между двумя этими совершенно разными явлениями в совершенно разной народной среде существует непредусмотренная аналогия. И в том, и в другом случае, европо-ориентированная инициативная молодежная группа, начинавшая революцию, была совершенно не в силах контролировать (и даже рационально оценить) освобожденную в результате грандиозную народную стихию, руководившуюся в этом катаклизме своими архаически унаследованными вековыми стереотипами, а не исходными мотивами инициаторов движений.

По-видимому глубинная подоснова этой неожиданной аналогии кроется в том глубоком культурном разрыве, который в отсталых странах существует между более или менее европеизированной элитой, в какой-то степени следующей велениям времени, и остальной массой населения, для которой историческое время не существует. Даже большевистская партия в начале ХХ в. (не говоря уж о либералах) вряд ли планировала последовавшие затем повальные грабежи квартир и вакханалию бессудных и бессмысленных убийств в Петербурге. Но, возможно, без этого она бы лишилась значительной части народной поддержки на своих решающих первых шагах и потеряла бы свой вдохновляющий боевой ореол. Также и без систематических изнасилований на площади Тахрир и зверского убийства Кадаффи "арабская весна", наверное, потеряла бы свой своеобразный "всенародный" характер.

Деспотические арабские режимы, как и царское правительство в России, для нужд управления своими многомиллионными народами вынуждены были за сравнительно короткое время произвести многотысячный полуобразованный класс чиновников, конторщиков, кассиров, техни-ков, программистов, телеграфистов, для которых начатки европейского образования стали производственной необходимостью. Это образование оторвало их от народной массы, но не приблизило к европейскому благосостоянию. К тому же их престиж в традиционно сословном обществе не соответствовал их самооценке. Именно эта часть населения страдала от вопиющего неравенства и коррупции. Именно из них (если не считать и армейских офицеров) вербуются диссиденты и революционеры. Но именно они также легко оттесняются от руководящей роли в разливе народной стихии после победы. Их поверхностная европейская культура отступает перед вековыми народными привычками, не включающими духа равенства и соревновательной конкуренции.

Ленин в свое время правильно охарактеризовал российскую буржуазию как "казнокрадскую", т.е. зависящую от государственных субсидий, привилегий и налоговых льгот. Эта характеристика в не меньшей степени относится и к буржуазии, выросшей в арабских странах с авторитарными режимами. Делая один шаг вперед в борьбе с государственным деспотизмом, они тут же вынуждены сделать два шага назад, по существу отказываясь от своих "европейских" достижений. Их жизненный опыт обходить законы бюрократического государства воспроизводит на новом уровне коррупцию, против которой они протестовали. Их фактическая неготовность к самоограничению и солидарности делает их совершенно бессильными перед сплоченным натиском фанатиков.

Одержимость тогдашних большевиков, сравнимая только с фанатизмом тогдашних черносотенцев, принесла им в свое время решающую победу посреди всеобщей растерянности, вызванной падением традиционной деспотической власти. Фанатизм исламистов, братьев-мусульман, так же дает им дисциплину, которой постоянно не хватает неорганизованной толпе протестующих дилетантов, и так же сулит им роковую для их народов победу.

Для европейского сознания на первое место в событиях "арабской весны" выступает Ислам, но на самом деле не нужно слишком углубляться в Коран, чтобы увидеть насколько реальная ситуация не зависит от религии. Мусульманские толпы, громящие христианские церкви в Каире, так же невежественны в своем исламе, как и их невинные жертвы в своем христианстве. Их представления об евреях и Израиле тоже происходят не из Корана и так же не имеют ничего общего с фактами. На передний план выступают не культурно обусловленные религиозные отличия, а сам анти-культурный призыв - громить! Возглавляемые большевика- ми толпы громили церкви без всякого Корана, по зову сердца, не способного смириться с существованием всякой иной власти, кроме власти грубого насилия.

Толстому его научная проницательность не помогла понять и уловить ход событий в России. Говоря о "свойствах, общих всем неизвестным бесконечно малым элементам...", он склонен был приписывать всем этим "элементам свободы" свои свойства ("ведь все люди равны, разве нет?"). И в этом своем святом убеждении пребывал заодно со всей современной ему "прогрессивной" русской интеллигенцией. Его "народный" герой Платон Каратаев - порожденный его собственным воображением толстовец - так и не сыграл никакой положительной роли в российской истории. То, что получилось из российского общества в ходе революции, возникло скорее из сохранившегося в косном подсознании людей наследия Московского царства ХУ11 в., чем из идеалов Ясной Поляны Х1Х-го. И уж конечно не из ленинских марксистских теорий ХХ-го. Так же и современный исламизм происходит не от блестящего культурного наследия арабских элит некоторых процветавших исламских государств далекого прошлого, а из многих последующих застойных веков отсталых обществ, отодвинутых историей на периферию современного мира.

Я не думаю, что Толстой заблуждался. Я думаю, что он хотел, чтобы его фантазии были правдой, во что бы то ни стало и вопреки всякой реальности. Такова психология сильного идеолога. Таково условие возникновения нового идейного течения. Этому течению, толстовству, не суждено было сыграть роли при наличных исходных данных надвигавшейся русской революции. И потому Толстой сумел стать всего лишь ее невольным "зеркалом". Воспользовался ситуацией другой, более решительный, более скептичный и более адекватный вождь. Назвать его более практичным, рука не поднимается. Его марксистская теория, как и теория Толстого, как и всякая другая теория, сыграла тут совершенно незначительную роль. Совсем не обязательно адекватно понимать мир, чтобы его "перевернуть". Это стало одним из важных уроков российской революции. Тем более, это становится верным для сегодняшней "арабской весны".

Говоря о статистике "бесконечно малых элементов", Толстой допускал их взаимодействие и взаимовлияние в пределах возможностей своего века. Как писал Маяковский: "Единица - вздор, единица - ноль, голос единицы тоньше писка. Кто его услышит? - Разве жена - и то, если не на базаре, а близко." Действительно, ближайшее окружение человека включает, если не исключительно его семью, то еще 5-15 человек, которых может непосредственно задеть его решительный поступок.

Однако современная технология меняет дело.

В частности, пулемет Калашникова и заряд динамита дали возможность энергичному норвежцу Андреасу Брейвику в сугубо демократической стране единолично умертвить 77 непричастных людей (подростков) с единственной целью эффектно подтвердить свою политическую позицию. Таким образом круг прямого влияния, можно даже сказать власти, человека, в наше время заметно (на порядок) расширился.

Еще больше расширилась сфера косвенного воздействия современного человека. Теперь единица, снабженная интернетом, i-phon-ом, face-book-ом может охватить гораздо более широкий круг, чем во времена Л.Толстого и вовлечь в сферу своего воздействия тысячи людей одновременно и в нескольких странах (уже на два-три порядка больше).

Можно ли при таком могуществе отдельного гражданина по-прежнему считать его "бесконечно малым элементом"? Остается ли верным представление о хаотически беспорядочном характере процессов в системе таких "элементов"?

Мы уже привыкли, что, так называемый, "свободный рынок" на наших глазах зачастую становится объектом недобросовестной манипуляции нераспознаваемых, и часто злонамеренных, лиц. Теперь под прямым ударом находится "свободный рынок" идей, мнений и сведений.

В ХХI в. возможности отдельного человека неожиданно грандиозно выросли и оказались слишком велики для его, все еще ограниченного, едва ли не детского, сознания. Идеи, рассматривавшиеся выдающимися мыслителями-гуманистами ХIХ в., как желательные для просвещенных народов, в ХХI-м веке начали массово осуществляться политиками-популистами среднего уровня для народов, едва задетых просвещением. Да и в Европе два века просвещения, как ни странно, почти не продвинули массовое сознание до уровня разветвленного мышления, оставив его незащищенным от демагогического воздействия.

Когда одинокий мыслитель, подобный Льву Толстому, требует чего-то якобы важного "для всех", ("права знать", "права решать", "равенства прав" и т.д.) он, конечно, имеет в виду прежде всего себя и свой уровень осведомленности, а не семь миллиардов остальных жителей земного шара. Однако мы живем в мире вместе и одновременно с этими миллиардами, и их непредсказуемые порывы (а также ужасающие пустоты в культуре) невозможно игнорировать. Они растворят, ожесточат, упростят, усреднят, огрубят и обесцветят любую исходную инициативу. Современный гражданин, овладевший интернетом, i-phon-ом, face-book-ом (но не достигший ни уровня культуры, включающей знание принципов, на которых основаны все эти устройства, ни добросовестным стремлением к общему согласию) оказался способен собраться в толпу и произвести "арабскую весну", "захват Уолл-стрита" и "палаточный протест", оставаясь никак не способным воспользоваться плодами этих движений. Плодами таких движений всегда пользуются сплоченные группы фанатиков и карьеристов. Спустя десятилетия потом трудно отличить одних от других.

Молодым темпераментным людям честолюбие подсказывает прежде всего, что "протест - это наиболее высокая и наиболее перспективная самоорганизация человечества" (Гейдар Джемаль - российский философ-исламист, один из идеологов "евразийского движения"). Действительно, на протест способны все и его перспективы безграничны. И одномоментно возглавить протестное возмущение тоже способны многие. Но на реальную длительную работу (даже, если это террор) способны только организации. Разработанная на Западе технология дает в руки людей мощные средства для создания организаций, но она не может дать организационных способностей людям, не одаренным такими способностями от природы. Создавать, возглавлять организации и проявлять творческую инициативу способны только редкие, волевые и дальновидные индивиды, природные лидеры. К сожалению, совсем не всегда и необязательно, благомыслящие...

Во времена Л.Толстого в российском обществе всерьез обсуждался вопрос: кто движет историю, отдельные герои или народные массы? Толстой, конечно, был за массы. И, глядя на стотысячные демонстрации на площади Тахрир, хочется с ним согласиться. Но, если вспомнить о начальных шагах этой революции, а также аналогичные революции в Тунисе, Ливии и Сирии, через сети оппозиционных кружков, собранные и объединенные интернетом, face-book-ом и т.п., можно и переменить точку зрения. В основе были смелые единичные инициаторы, вдохновлявшие толпу.

Если окажется, что современная история, в прямом противоречии с идеями Толстого, скорее зависит от личностей, на языке социологии это будет означать, что она непредсказуема, и течение событий определяется случайностью. Демократия во всех странах всегда находилась между Сциллой популистской диктатуры и Харибдой анархии. Анархия побеждает и расчищает дорогу деспотизму. Этот парадокс был хорошо известен еще древним грекам.

Манихейская позиция - представление мира в черно-белых тонах - будучи совершенно чуждой нашей цивилизации философски, оказывается единственно доступной широким массам всех вероисповеданий и потому всегда политически действенной (громить!). Попытки западных правительств вести какую-то сбалансированную глобальную политику каждый раз наталкиваются на организованное честолюбивыми интересантами сопротивление безответственных толп всех национальностей, не понимающих и не принимающих необходимости и творческой роли компромисса в жизни обществ. Оптимисты могут воспринимать это сопротивление просто как преодолимую природную инерцию всякой косной материи, сопротивляющейся принятию упорядоченной формы. Как сказал еще в ХVIII в. Иммануил Кант: "Человек - кривое бревно, из которого нельзя выкроить ничего прямого".

Но не менее убедительно выглядит и противоположное: рано или поздно развивающаяся информационная и военная технология снабдит современных Геростратов достаточными средствами, чтобы окончательно задавить всякую статистику "бесконечно малых элементов свободы", т.е. всякую индивидуальную волю и достоинство, и погасить в буйстве толп все надежды глобалистов на продолжительное будущее гуманистической цивилизации.