Избранные стихи

тетя Роза, няня Хуана склонились,

словно высокие, мыльные деревья

над куропаткой от роду двух часов.

Крошка же плакать давай, чтобы соседи

разом проснулись, всей сообщая округе

столь же тревожную весть, как о флоте английском,

не унималась, пока не узнали, в чем дело.

Девочке дали имя мое,

чтобы, как я, на фрукты она налегала,

чтоб, отдыхая, траву она мяла, как я,

чтобы на мир смотрела, как я, по-свойски,

будто сама и во благо его сотворила.

Тут же добавили к своим пожеланьям,

чтобы, как я, не страдала она безрассудством,

чтобы не вздумала медом кормить медведей,

или кнутом стегать бурю.

Нынче я вспоминаю о том, что мне

снилось в ту ночь, когда она родилась:

там, на прогалине Кордильеры,

в Эльки смоковница мне приснилась,

чье молоко на щеки мои стекало,

а кругом только сушь, одни только камни,

жажда мучит меня, какая уж тут сиеста!

Только проснулась, как сразу мой сон мне сказал:

"Добрую весть услышишь ты скоро".

Вот и пишу я друзьям наказы:

Стягивать грудку не надо лентой широкой,

девочку вы отнесите на луг зеленый

у Аконкагуа: вроде ее я нашла случайно

там под акацией, в шерстяных отрепьях.

Катышки сохраните в ее волосках,

так как первой хочу ее причесать,

вылизать, как старая волчица.

Надо ее вам укачивать без песен,

только пусть музыка слышится древних звезд,

заговорит пусть попозже; растет не быстро,

словно ромашечка -- в самый раз.

Пусть роженица поручит ее заботам

Марфы или Тересы,

помните: Марфа хлебы пекла,

правила кармелитками Тереса

словно пчелами -- Фабр, энтомолог.

Я, наверное, вернусь на Пасху,

в пору зрелой индейской смоквы, когда

ящерок ярче витражи церквей,

сильно страдаю от холода я в Лионе,

а согреваюсь, как вспомню солнце Викуньи.

Вы мне позвольте несколько ночей

спать рядом с нею: теперь я не знаю

страшных кошмаров, три месяца нынче

сплю, горностаем свернувшись.

Вот и засну, устами уткнувшись

в маленькое ушко ее:

так дыханье Сивиллы в нее войдет,

Нам о пантере поведал Киплинг:

крепко спала, вдыхая запах кусочка

мирры, что к лапе ее прилип.

Ушко ее к лицу моему прижмется,

чтобы она почувствовала, когда умирать

стану: я так одинока,

что удивляется насмешливое небо:

о, какая одинокая женщина есть на свете!

И Зодиак остановится на скаку,

чтобы узнать: это явь или сказка -

женщина так одинока, а все же заснула!

Перевод И.Лиснянской

Из книги "Давильня"

Безумные женщины

106. Другая

Ее в себе я убила:

ведь я ее не любила.

Была она -- кактус в горах,

цветущий пламенем алым;

была лишь огонь и сухость;

что значит свежесть, не знала.

Камень и небо лежали

в ногах у нее, за спиною;

она никогда не склонялась

к глазам воды за водою.

Там, где она отдыхала,

травы вокруг поникали, -

так жарко было дыханье,

так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела

ее речь в любую погоду,

чтоб только другим не казаться

отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,

сгибаться она не умела,

и рядом с ней приходилось

сгибаться мне то и дело...

На смерть ее обрекла я,

украв у нее мою сущность.

Она умерла орлицей,

лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,

слабея внезапно и быстро,

и на руку мне упали

уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне

все стонут по ней и скучают,

и пепел огня былого

они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:

В ущелья вам надо спуститься

и сделать из глины другую,

пылающую орлицу.

А если не можете, -- значит,

и сердце помнить не может.

Ее в себе я убила.

Убейте вы ее тоже!

Перевод О.Савича

107. Набожность

Я к сторожу на маяке

хочу подняться тропкой тесной,

узнать, как солона волна,

в глазах его увидеть бездну.

К нему дойду я, если жив он,

старик просоленный, железный.

Как говорят, глядит отшельник

лишь на Восток, -- но бесполезно.

Загорожу его от моря,

пусть взглянет на меня, не в бездну.

Он знает все про эту ночь

мою дорогу без названья.

Он знает спрутов, и буруны,

и крик, лишающий сознанья.

Прилив покрыл его плевками,

но все ж он высится над пляжем.

Освистан чайками и бел,

как раненый солдат на страже,

он нем, отсутствует, недвижен,

как будто не родился даже.

Но к башне маяка упрямо

иду обрывистой тропою.

Пусть мне старик откроет

все божественное и земное.

Ему кувшинчик молока,

глоток вина несу с собою...

А он все слушает на башне

морей самовлюбленных пенье.

А если ничего не слышит,

покрытый солью и забвеньем?

Перевод О.Савича

108. Танцовщица

Танцовщица сейчас танцует танец

непоправимой роковой потери.

Бросает все, что было у нее:

родных и братьев, сад и луговину,

и шум своей реки, и все дороги,

рассказы очага и детства игры,

черты лица, глаза и даже имя,

как человек, который тяжесть сбросил

и со спины, и с головы, и с сердца.

Пронизанная светом дня и солнцем,

смеясь, она танцует на обломках.

Весь мир проветривают эти руки:

любовь и зло. улыбку и убийство,

и землю, залитую жатвой крови,

бессонницу пресыщенных и гордых,

и жажду, и тоску, и сон бездомных.

Без имени, без нации, без веры,

от всех и от себя самой свободна,

полетом ног за жизнь и душу платит.

Дрожа тростинкою под ураганом,

она -- его свидетельство живое.

Не альбатросов взлет она танцует,

обрызганный игрою волн и солью;

не сахарного тростника восстанье,

сраженное кнутами и ножами;

не ветер -- подстрекатель парусов

и не улыбку трав высоких в поле.

Ее крестили именем другим.

Свободная от тяжестей и тела,

она вложила песню темной крови

в балладу юношества своего.

Не зная, ей бросаем наши жизни,

как красное отравленное платье.

Танцует, а ее кусают змеи;

Они ее возносят и швыряют,

как будто знамя после пораженья,

как будто разоренную гирлянду.

Что ненавидела, в то превратилась;

танцует и не знает, что чужда нам;

проветривает маски и гримасы

и, нашею одышкой задыхаясь,

глотает воздух -- он не освежает,

сама, как вихрь, одна, дика, чиста.

Мы виноваты в этой злой одышке,

в бескровной бледности, в немом укоре,

он обращен на Запад и Восток.

Мы виноваты в том, что душно ей

и что она навек забыла детство.

Перевод О.Савича

109. Пламенная

Везде огонь я древний разжигала

и раздувала собственным дыханьем.

Все видели: я своего фазана

подстерегала, и он падал с неба,

гнездо свивала и с умом растила

я жарко-алый выводок углей.

О как он сладко спит в золе горячей,

соломинкой его будила нежно.

Различные уловки и повадки

есть у меня, пока в безумье крылья

не вскинет он, приходится мне трудно,

то дым один, то роем -- только искры.

Но вот огонь возносится в молчанье

прямым, надежным, замкнутым столпом.

В прыжках через потоки или скалы,

нет, ни одна газель с ним не сравнится,

не могут биться золотые рыбы

в сетях так буйно, как огонь-безумец,

плясали вкруг него со мной и пели

вельможи, короли и козлопасы,

а умирал, -- как собственное тело,

огонь я вызволяла из золы.

В день моего рождения, наверно,

деревней нашей с факелами люди

прошли, иль это мама шла по взгорью,

все заросли любовью распаляя,

боярышник, рожковые деревья

всегда горят над кровною долиной

и, извиваясь, словно саламандры,

разносят пылкий запах по холмам.

Мой факел, задыхающийся факел

поныне будит и стада и годы,

не ослепляет он, лишь за спиною

он оставляет ночь в разрывах алых,

я тьму убью, не то убьет кромешность

Архангела, что я в себе несу.

Нет, кто из нас кого несет, не знаю,

но знаю: я служу ему исправно,

и с головы его я кукловодам

ни волоска, ни искры -- не отдам.

Бросаю я в костер все, чем богата,

но отдала я все, и без поклажи

я падаю, но мой огонь не гибнет,

я и без рук спасти его способна.

А, может, кто-то из моих умерших

его спасает от кошмара ночи,

чтобы смогла от пят и до макушки

я тьму кромешную спалить дотла.

Пришла с огнем я с берега другого,

откуда шла, туда и возвращаюсь.

Там не хранят огня, он, там рождаясь,

враз исчезает алым альбатросом.

А я еще должна земной котельне

обол последний положить в подол.

Отец и мать, сестра опередили

меня, -- Христос, хранящий моих мертвых,

дорогой огненного Марафона

я к берегу иному тороплюсь.

Перевод И.Лиснянской

110. Марфа и Мария

Зачаты в одной постели,

к одним ключам припадали,

и вместе пили и ели,

и вместе век вековали,

к одним родникам ходили,

вдвоем с рассветом вставали.

Кипело все под руками

у Марфы, жизнью наполнясь,

и пенился хохолками

курятник в гомоне горлиц,

звенели плошки с горшками,

котлы распирала гордость.

И Марфа шагом веселым

спешила, чуждая смутам,

к своим давильням и пчелам,

годам, часам и минутам...

К ней все, ожидая встречи,

тянулось, вниманью радо:

так на бубенец овечий

спешит послушное стадо.

И лишь Мария -- далече,

в углу, где тишь да лампада.

В углу, где замерли звуки,

прядет, а не видно нитки.

И что там детские руки

рисуют по синей плитке?

Что варит она незримо,

а нет ни огня, ни дыма?

И полднем золотоглазым,

пока сестра хлопотала

о всех нуждавшихся разом,

ее Марии не стало.

Без сборов и суматохи

отправилась в путь далекий.

Бесшумно замерли вздохи,

слегка побледнели щеки.

В углу, тишиной повита,

одета прохладной тенью,

она -- как лед сталактита,

как сон сухого растенья.

Шли годы. Марфа старела.

Забило копотью вьюшки.

Молчал котел помертвело,

остыл очаг у старушки,

и стала белее мела

ее коса огневая.

Все чаще, забыв про дело,

кому-то в ответ кивая,

она в уголке сидела,

как в юности та, другая...

И п'од нос себе устало,

прикрыв глаза неживые,

"Мария", -- она шептала,

а после опять: "Мария!"

И раз, не окончив фразу,

одно затаив желанье,

шагнула к сестре, и сразу

порвалась нитка дыханья...

А Марфа шагала небом,

не зная, кто был, кто не был.

Перевод Н.Ванханен

Природа

111. Смерть моря

Как-то ночью умерло море,

словно жить в берегах устало,

все сморщилось, все стянулось,

как снятое покрывало.

Альбатросом в пьяном восторге

или чайкой, что жизнь спасала,

до последнего горизонта

на девятом вале умчалось.

И когда обворованный мир

открыл глаза на рассвете,

оно стало сломанным рогом:

кричи -- ни за что не ответит.

И когда рыбаки решились

на уродливый берег спуститься

был весь берег смят и взъерошен,

словно загнанная лисица.

Было так велико молчанье,

что оно нас всех угнетало,

и казалось, высится берег,

словно колокол, сломанный шквалом.

Где боролся с ним бог и оно

под его хлыстами рычало

и прыжками оленя в гневе

на удары его отвечало;

где соленые губы сливались

в молодом любовном волненье,

где танцы в кругу золотом

повторяли жизни круженье,

там остались одни ракушки,

блеск скелетов мертвенно-белый

и медузы, что вдруг оказались

без любви, без себя, без тела.

Там остались призраки-дюны,

словно пепел и словно вдовы,

и глядели в слепую пустыню,

где не будет радости новой.

И туман, перо за пером

ощупывая со стоном,

над мертвым большим альбатросом

стоял, словно Антигона.

Глядели глазами сирот

устья рек, утесы и скалы

в холодный пустой горизонт,

их любовь он не возвращал им.

И хоть морем мы не владели,

как подстриженною овечкой,

но баюкали женщины ночью его,

как ребенка, у печки;

и хоть в снах оно нас ловило

всеми щупальцами осьминога

и утопленников то и дело

прибивало оно к порогу, -

но, не видя его и не слыша,

мы медленно умирали,

и наши иссохшие щеки

ввалились от горькой печали.

За то, чтоб увидеть, как мчится

быком одичалым на гравий,

разбрасывая раздраженно

медуз и зеленые травы;

за то, чтоб оно нас било

просоленными крылами,

чтоб на берег рушились волны,

набитые чудесами, -

мы дали бы морю выкуп,

платили бы мы домами

и -- как побежденное племя

сыновьями и дочерями.

Как задохнувшимся в шахте,

дыхания нам не хватает,

и гимны, и песни, и слово

на наших губах умирают.

Все зовем мы его и зовем,

рыбаки с большими глазами,

и горько плачем в обнимку

с обиженными парусами.

И, качаясь на них, качаясь, -

их когда-то качало море, -

мы сожженные травы жуем -

в них вкус водяного простора

или наши руки кусаем,

как скифы пленные в горе.

И, схватившись за руки с плачем,

когда ночь покрывает сушу,

мы вопим, старики и дети,

как забытые богом души:

"О Т'аласса, древний Таласса,

ты спрятал зеленую спину,

позови, позови нас с собою,

не навек же ты нас покинул!

А если ты мертв, пусть примчится

к нам ветер, безумный, как память,

пусть он нас подхватит, поднимет

и вдаль унесет с облаками:

мы снова увидим заливы,

и умрем мы над островами".

Перевод О.Савича

112. Сухая сейба

Сухая сейба -- как мало

таких гигантов родится.

В ней жизнь давно отпылала,

но сейба еще царица.

Где силы ее источник?

Исчахла, а не согнете!

И прям ее позвоночник,

свободный от бренной плоти.

В вершине гуляет ветер,

молчит песок у подножья,

и нет никого на свете,

кто в землю ее уложит.

Не ест ее червь упорный,

и мимо, робостью движим,

ручей муравьиный черный

течет за таким же -- рыжим.

Не зной, не людская сила,

не злой суховей округи

пустыня ее убила:

вокруг ни одной подруги.

Как быть с ней? Ширь да откосы

никто не подаст мне знака.

В ногах ее стынут росы,

в ветвях -- огни зодиака.

Небесная Матерь Божья,

да станет она свободной!

Огнем обовью подножье,

читая слова отходной.

Дарю ей синее пламя,

багряным жаром объемлю.

И даждь ей, иже над нами,

Вторую, вышнюю, Землю!

Перевод Н.Ванханен

Сонеты садовника

113.

1. Подрезая шиповник

Шиповник мой неистов и космат,

как Олоферн растительного мира,

его кромсает острая секира,

безжалостные лезвия язвят.

К его ногам обрушился каскад

отрубленных ветвей, насмотрят сиро

останки, и отводит взгляд от пира

кровавого налитый светом сад.

Шиповник мой изрублен в жаркой сече,

он, как Роланд, весь в ранах от меча.

Мои же руки -- руки палача -- похоже,

львом истерзаны по плечи.

Они трудились -- как ни назови

сей ратный подвиг, мой покой заслужен.

Но страшно бьются, шлепая по лужам,

две рассеченных ящерки в крови.

Перевод Н.Ванханен

114.

2. Миндальное дерево

Я подстригаю маленький миндаль

рукою чистой и неуязвимой;

вот так касаются щеки любимой,

когда глаза глядят, не видя, вдаль;

вот так рождается мой точный стих,

в котором кровь живую оставляю;

так сердце я раскрыться заставляю,

чтоб билась кровь весны в словах моих.

Биенье веткам грудь передает;

миндаль впервые в жизни узнает

чужое сердце, как резец и лиру.

Вы, полюбив, меня теряли вдруг,

и в дереве живущий сердца стук

единственное, что даю я миру.

Перевод О.Савича

Странное

115.

Отдача

Коль меня к слепорожденной

подведут вплотную, тихо,

тише пыли ей скажу я

робким голосом: сестрица,

у меня возьми глаза.

Да, глаза. К чему глаза мне?

Там, на родине небесной,

свет велик, там, знаю, -- станет

плоть моя зрачком единым,

отражателем вселенной -

зеркалом сплошным без век.

Радостная выйду в поле,

зорко, зрячими руками

мир незримый я увижу,

все наощупь угадаю,

все предметы назову.

Встречу женщину, чьи ноги

отморожены и больше

двигаться они не могут -

ноги ей свои отдам.

Встречу женщину, чьи руки

покалечены, -- отдам ей

руки я свои. Всем встречным,

жаждой, голодом томимым,

пять своих раздам я чувств.

Стану караваем хлеба,

по кусочкам я истрачусь,

и на севере иль юге

цельной перестану быть.

Обрету я облегченье, -

всей листвою рухну с древа

и освобожусь от груза,

то есть, от самой себя.

Ах, какая мне награда! -

Всю себя раздав, наклонно

я сошла с креста.

Перевод И.Лиснянской

Проделки

116.

Госпожа Отрава

Живет госпожа Отрава

в двух шагах от нашего дома,

и дань она собирает

с дорог, садов, водоемов,

и эту дань мы ей платим,

но жадность ее неуемна.

Зачем пришла издалека,

если всем сует свою душу, -

умирающим, новорожденным,

тем, кто в море и кто на суше?

Много дней у нее за спиною, -

не устанет сама себя слушать.

Если всем сует свою душу,

зачем пришла издалека?

Ей бы душу бросить в пустыне

кактусом одиноким

или в море найти другую -

без желчи и злой мороки.

Зачем в страну пальм явилась

все та же, с той же заразой?

О ней говорят мне, приносят

ее каждый день в рассказах,

но я ее не видала,

она кажется мне безглазой.

Каждый день вступаю в знакомство

с новым деревом, с редким зверем

и со всем, что живет и приходит

к моей незапертой двери.

Но как чужестранку выгнать,

если я ее не видала?

А если войти ей позволить,

что тогда бы с покоем стало,

что стало б с моим достояньем -

с моим деревцом одичалым?

Все спрашивают меня,

приходила ли фея злая,

и потом говорят: "Это хуже,

когда свой приход замедляет..."

Перевод О.Савича

Скорбь

117.

Одно слово

Застряло в горле слово, -- на свободу

не выпущу его, себе оставлю,

хотя оно во мне как сгусток крови.

А выпустить -- сожжет живое поле,

убьет ягненка, птицу кинет наземь.

Я выплюнуть его должна и спрятать;

найти дыру, прорытую бобрами;

и белой известью залить его,

чтоб, как душа, оно не полетело.

Я не хочу, чтоб знали, что живу я,

пока оно в крови отравой бродит

то вверх, то вниз -- с моим дыханьем диким.

Хотя его, сказал отец мой Иов,

мой бедный рот сказать его не должен:

оно покатится и у реки

запутается в косах женщин или

согнет и подожжет кустарник бедный.

Я брошу на него такие зерна,

чтоб за ночь выросли и задушили

и не оставили ни букв, ни звуков.

А может быть, прикончу, как гадюку,

когда ей надвое хребет ломают.

Потом вернуться в дом, войти, заснуть

и знать: оно отрезано бесследно.

Проснуться через много сотен дней,

во сне, в забвенье наново родившись.

Не знать, что было на губах моих

из йода и квасцов такое слово,

забыть ту ночь, единственную ночь,

забыть тот дом, тот дом в чужой стране,

забыть, как я ждала луча у двери,

не знать, что без души осталось тело!

Перевод О.Савича

Ноктюрны

118. Песнь, которую ты любил

Пою ту песнь, что ты любил, о жизнь моя,

чтоб ты приблизился и слушал, жизнь моя;

чтоб ты припомнил жизнь, -- она была твоя,

пою я в сумерках, родная тень моя.

Я не хочу сейчас замолкнуть, жизнь моя.

Без крика моего как ты найдешь меня?

Что скажет обо мне вернее, жизнь моя?

Я та же, что была когда-то, жизнь моя.

Я не потеряна, не позабыта я.

Приди, приди ко мне под вечер, жизнь моя.

Приди, припомнив песнь, что раньше пела я.

Ты узнаешь ее, скажи мне, жизнь моя?

Ты имя не забыл, которым звал меня?

Что время для меня! Всегда я жду тебя.

Ты не страшись ночей, тумана и дождя.

Приди дорогою, а хочешь -- через луг.

Где б ни был, позови меня, о жизнь моя,

и напрямик иди, иди ко мне, мой друг!

Перевод О.Савича

Профессии

119.

Руки рабочих

Руки твердые похожи

на моллюсков оголенных;

цвета перегноя, цвета

саламандры опаленной,

руки чуткие взлетают

или никнут утомленно.

Месят глину, тешут камни,

разрыхляют почву сада,

медно-красны в белом хлопке,

треплют лен и гонят стадо,

и никто на них не смотрит,

лишь одна земля им рада.

То на молоты похожи,

то, как заступы, бесстрастны;

сумасшедшие колеса

иногда их рвут на части,

и рука, что уцелела,

узнает вдовы несчастье.

Слышу, как стучат кувалдой,

вижу -- у печей пылают,

и летят над наковальней,

и зерно перебирают.

Я их видела на шахтах,

в голубых каменоломнях,

за меня гребли на лодках

по воде коварной, темной,

гроб мне сделают по мерке,

хоть меня и не припомнят...

Каждым летом ткут холстину

свежую, как вздох прибоя,

и прядут они и чешут хлопок,

шерсть -- добро чужое,

и поют потом в одеждах

у ребенка и героя.

Засыпают в ранах, в шрамах,

испещренные металлом.

Свет созвездий в окна льется,

чтобы силу дать усталым.

Но во сне копать и строить,

мыть и сеять продолжают;

и Христос берет их руки

и к груди их прижимает.

Перевод О.Савича

Странствия

120. Двери

Много я гримас видала,

в том числе -- дверей гримасы.

Долго я на них смотрела:

голые, как кость без мяса,

мне показывали спину

цвета волка и лисицы.

Стоило ли двери делать,

чтоб в плену у них томиться?

Дом с закрытыми дверями -

плод, покрытый скорлупою;

дом не делится с дорогой

внутреннею теплотою;

двери учат нашу песню

от прохожих запираться,

к радости не приглашают,

выпустить ее боятся.

Молодыми не бывают,

и старухами родятся.

Двери -- грустные ракушки

без песка и без прилива.

Двери -- грозовая туча

над большой землей счастливой,

прямизной они похожи

на прямые складки смерти,

я склоняюсь перед ними,

как тростник, дрожащий в ветре.

"Нет!" -- они твердят рассвету,

что над ними нежно блещет.

"Нет!" -- твердят морскому ветру,

что над ними рукоплещет,

и дыханью свежих сосен,

и реке, что рядом блещет.

И, как древняя Кассандра,

не спасут, хотя все знают:

потому вошла свободно

в дверь судьба моя больная.

Я стучу, и вот как будто

ловит дверь меня на слове,

а просвет, сухой и жадный,

словно шпага наготове,

и взлетают створки, словно

настороженные брови.

Я вхожу и будто пятна

на лице своем скрываю;

что мой дом, как плод невскрытый,

мне готовит, я не знаю

и гадаю: избавленье

ждет меня иль гибель злая.

Я хочу уйти, оставить

все, что землю закрывает,

горизонт, что от печали,

как газели, умирает,

и людские двери -- втулки

бочек, где вода -- чужая;

чтоб руками не касаться

их ключей, холодно-жгучих,

звона их вовек не слышать,

он как треск змеи гремучей.

Я в последний раз оставлю

двери за собой без стона,

и умчусь я, торжествуя,

птицею освобожденной

следом за родной толпою

мертвецов моих бессонных.

Наверху они, конечно,

не разделены дверями,

не оскорблены стенами,

слово раненый -- бинтами.

В вечном свете, как при жизни,

будут ласковы со мною.

Вместе запоем мы песню

между небом и землею.

Этой песней дверь за дверью

расшатаем, словно ветер.

Выйдут люди в мир открытый,

как проснувшиеся дети,

услыхав, как злые двери

падают на целом свете.

Перевод О.Савича

Время

121. Ночь

Растушеваны отроги,

Стадо тянется с полей.

Скрылось солнце у дороги

в красной кузнице своей.

Хутор спрятался в тумане,

сад растаял и поник.

И вершина перед нами

в темноту зарыла крик.

Существа теряют имя,

соскользнув в небытие,

и торопимся за ними

ты и я, дитя мое.

Перевод Н.Ванханен

Эпилог

122. Последнее дерево

Лист аканта, милый греку,

одинокое растенье,

что дается человеку

в светлый час его рожденья,

бороздит узором ткани, б

ередит людские страсти

остров крови в океане

со щепоткой царской власти

положу легко и щедро,

подводя свои итоги,

в ноги дуба или кедра

на краю пути-дороги,

чтоб в грядущем не кормили,

чем сыта я в мире этом,

чтобы зелень в полной силе,

вся пронизанная светом,

чтоб во сне ли, наяву ли,

откровенно, потаенно,

на бегу ли, на плаву ли

вместо крова дали крону.

Чтоб прибежищем последним

стало дерево навеки

всем моим речистым бредням,

тишине, сдавившей веки.

Одиночество с собою,

одиночество с другими,

прах и небо голубое,

луч, вобравший Божье имя,

все возьми себе по праву,

что в душе моей таится:

ветра вольную забаву

и подземную криницу.

От тебя укрыться нечем:

веешь ладаном над нами,

ангел мой, зовущий к встречам,

помавающий ветвями!

Может, рядом та поляна,

где стоишь себе на воле,

безответно, безымянно,

как слепой ребенок в поле?

Может, радостен и светел,

ангел дерева большого,

ты давно меня приветил,

не сказав про то ни слова,

И, счастливой и влюбленной,

эти песни распеваю

под твоей зеленой кроной,

знать не зная, что мертва я!

Перевод Н.Ванханен

Из книги "Поэма о Чили"

123. Долина Эльки

Мне надо сойти в Долину,

туда, где за темной листвой

зеленая завязь инжира

подернулась синевой,

проведать своих -- не важно,

кто мертвый, а кто живой.

Словно купель, над Долиной,

кутаясь в облака,

озеро грез витает,

вея прохладой, пока,

изнемогая от жажды,

мелеет Эльки-река.

Я знаю холмы-громады,

сонно выгнув хребты,

словно гигантские звери,

глянут из темноты.

Вы -- мои крестные, слышу

я и во сне ваш рык:

не зря вы дарили мне люльку

из жестких камней своих.

И вот на душистый клевер,

садится вокруг меня

родня по крови и духу,

по вечной любви родня,

и мы говорим часами,

слова не пророня.

Так будем же и пребудем,

пока мы в силах продлить,

читая взглядами взгляды,

воспоминаний нить

о преходящем и вечном,

о том, чему имени нет,

чистая каста горцев,

Анд раскаленный цвет,

поющий, когда поется,

молчащий в годину бед.

Плывет предо мной вереница

радостей и невзгод,

терпкая брага юных,

старцев медленный мед,

ярость и вдохновенье,

горечь и пустота

да и сама Долина,

плывет как сон, разлита,

от Пералильо к Уньону,

та же -- и будто не та.

Покой, и водовороты,

и жар, и прохладный бриз -

все ведомо тверди, к которой

тридцать холмов сошлись.

Здесь клан мой -- как на поверке,

принимаю парад,

и те, кого уж не ждали,

тоже сюда спешат,

кто во плоти, кто тенью,

от победы к паденью.

Но с каждой новою встречей

все сумрачней торжество:

слабеет пламенный узел

племени моего.

Речью, жестом, надеждой

хочу воскресить его.

Пусть стол накрыт небогато,

лишь кактуса свежий плод

и карликовую дыню,

что каждый в ладонях мнет,

в обмен на сказки и были

приносит мне мой народ.

Из каждой надломленной ветви

здесь детства сочится ток,

здесь каждый лист меня знает,

и каждый лесной цветок

мысли мои читает,

клонится мне на грудь,

здесь на спутанных травах

так хорошо уснуть.

Но если в самое сердце

детство ударит -- беда:

как бы мне не согнуться,

как бы не разлететься,

точно в бурю скирда?

Не пережить мне детства

коль голова седа.

Пора: ухожу украдкой,

чтобы меня из тьмы

не провожали взглядом

обиженные холмы.

В гору ведет дорога,

свист кнута за спиной,

встал на пути терновник

непроходимой стеной,

кладь моя, крест мой вечный,

как и всегда, со мной.

Перевод Е.Хованович

124. Прощание

И я ухожу по зову,

а прочее все едино -

по зову спешу, по слову,

на дальний свист Господина,

на свет огня неземного,

к лучу -- и близко вершина.

Дитя заслонить собою

когда-то сюда пришла я,

сродниться с тобой судьбою,

Праматерь земля сырая,

льнуть к ветру, горам, прибою,

все три стихии вбирая,

приемля диво любое -

и вот я стою у края.

Тебя к далеким пределам,

дитя индейских селений,

подобно летучим стрелам,

умчат ветра и олени,

и невредимым и целым

пребудешь со мной в разлуке,

с тобой не сравниться белым -

ты зряч, они близоруки.

Ступай легко ли упрямо,

твои -- железо и воздух,

Земля, всеобщая Мама,

лоза в виноградных гроздьях,

и мертвых святая воля,

и камни на тропах козьих.

Пора! -- провожу, как сына.

Тебе -- за выпавшей долей.

А мне -- на зов Господина...

Перевод Н.Ванханен

ПРИМЕЧАНИЯ К СТИХОТВОРЕНИЯМ

(Э.В.Брагинская)

В первое полное собрание стихотворений Габриэлы Мистраль, вышедшее в мадридском издательстве Агилар в 1958 году (как и во все последующие издания), включены ее собственные комментарии, которые она предваряет обращением к читателю. Приводим текст обращения.

"В оправдание этих заметок"

"Альфонсо Рейес{1} создал для нас прецедент, ибо он первый сопроводил собственными комментариями свою книгу.

Мудрый и добросердечный человек, он взял на себя ответственность за всех, кто последует его примеру. Это очень нужное и вполне оправданное начинание. Между правом, которым обладает искушенный критик -- назовем его monsieur Sage{2} -- и тем правом, которое в незапамятные времена присвоил себе дон Палурдо{3}, чтобы судить о вещи, попавшей в их руки, есть еще малая малость права у самого автора на собственное слово. Особо, если автор -- поэт и у него нет никакой возможности вводить свои объяснения в такую призрачную материю, какой является поэзия. monsieur Sage, скорее всего, со мной согласится, а дон Палурдо, само собой, -- нет.

Длинный шлейф примечаний отнюдь не добавит выразительности написанному тексту, будь то проза или стихи. Да и помочь читателю вовсе не значит опекать его. Это как бы возникнуть вдруг на его пути, точно "дуэнде"{4}, пройти с ним вместе несколько шагов и незаметно исчезнуть..."

{1} Альфонсо Рейес (1889--1959) -- мексиканский литературовед, поэт, дипломат. Одна из самых значительных личностей в истории мексиканской культуры. Друг Габриэлы Мистраль.

{2} - мудрец (фр).

{3} - слово, ставшее в Испании нарицательным -- невежда, тупица.

{4} - "дуэнде" -- здесь: невидимка, добрый гном.

"ОТЧАЯНИЕ" Нью-Йорк: Институт Испании, 1922.

Первая и наиболее прославленная книга стихов и прозы Габриэлы Мистраль. В 1921 году один из директоров Института Испании в США, профессор Федерико де Онис выбрал в качестве темы для студенческой конференции творчество Габриэлы Мистраль. Необычайные по выразительной силе стихи поразили всех участников конференции и по их инициативе было принято решение издать сборник стихов чилийской поэтессы. Подготовку издания возглавил сам Федерико де Онис. То, что первая книга вышла в свет после того, как ее автор -- Габриэла Мистраль -- уже завоевала поэтическую славу на континенте, дружеское расположение многих латиноамериканских знаменитостей, -- случай редчайший в истории мировой литературы. Свою первую книгу Мистраль посвятила президенту Чили Педро Агирре Серда (1879-- 1941), своему давнему другу, с которым она познакомилась в городке Лос Андес, где они вместе учительствовали.

Наверное, оригинальное название этой книги следовало бы перевести как "Разорение", "Опустошение", поскольку испанское "Desolacion" имеет несколько значений, и для поэтики Габриэлы Мистраль скорее подходит прямой, а не переносный смысл этого слова, образованного от глагола "desolar" -"опустошать", "разорять", "разрушать". Однако, учитывая утвердившиеся в русской латиноамериканистике традиции, мы решили оставить это название, впервые появившееся в переводах О.Савича в 1957 году и с тех пор сохранившееся как в переизданиях, так и в литературно-критических работах.

Книгу "Отчаяние" завершает написанный в прозе и традиционно печатающийся курсивом текст, названный автором "Обет":

"Да простит мне Бог эту горестную книгу и да простят мне ее те люди, для которых жизнь всегда в радость. В этой сотне стихотворений кровоточит мучительное прошлое, которое будоражит, пропитывая кровью, мою Песнь, чтобы мне стало легче.

Я выбираюсь из этого прошлого, как из сумрачной котловины, и по склонам кротости подымаюсь к духовным просторам месеты, где щедрый свет падет на мои дни. Оттуда я скажу слова надежды. Скажу, как того желал Всемилостивый, чтобы "принести утешение людям".

В тридцать лет, написав "Десять заповедей художника", я дала этот Обет. Бог и жизнь да позволят мне исполнить его".

"Мои книги"

Стихотворение, написанное в Мексике, где поэтесса находилась по приглашению мексиканского правительства для участия в проведении общеобразовательной реформы. Вошло лишь во второе издание книги "Отчаяние" (Сантьяго: Насименто, 1923).

"Бессмертный Флорентиец..." -- речь идет о Данте Алигьери (1265-- 1321), уроженце Флоренции.

"...на цветники Ассизи..." -- имеется в виду книга "Цветочки Святого Франциска Ассизского"-- анонимный средневековый сборник легенд о жизни и чудесах Святого Франциска Ассизского (1181-82?--1226). Франциск Ассизский -основатель нищенствующего монашеского францисканского ордена, монах, мыслитель и поэт.

"...Мистраль, певец Прованса..." -- Фредерик Мистраль (1830-- 1914), провансальский поэт, автор знаменитой поэмы "Мирей". Лауреат Нобелевской премии 1904 года. По одной из версий Габриэла Мистраль сделала его фамилию своим литературным псевдонимом.

Амадо Нерво (1870--1919) -- мексиканский поэт, эссеист, дипломат.

Фома Кемпийский, иначе -- Томас Кемпис (1379--1471) -- нидерландский богослов-мистик, монах. Автор религиозных и дидактических трактатов, предполагаемый автор труда "Подражание Христу", который исследователи нередко называют "Кемпис".

"Ноктюрн"

Первые строки стихотворения перекликаются со словами Христа, распятого на Кресте: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? Новый Завет, Матфей, 27. 46.

"Сонеты смерти"

В 1914 году Габриэла Мистраль, в ту пору никому не известная школьная учительница из маленького городка Лос Андес, послала на столичный поэтический конкурс "Цветочные игры" (в традициях средневекового Прованса) три "Сонета смерти". Жюри престижного конкурса, во главе с признанным чилийским поэтом Мануэлем Магальянесом Моуре (см. примеч. к "Четырем глоткам воды"), на который было представлено более четырехсот сочинений, присудило ей главную премию -- живую орхидею, золотую медаль, лавровый венок и диплом. Биографы поэтессы утверждают, что она, пожелав остаться неизвестной для собравшихся на торжественную церемонию, поручила читать свои стихи одному из членов жюри и слушала их, сидя на галерке. Эти непривычно исповедальные и пронзительно скорбные сонеты, со временем ставшие хрестоматийными в латиноамериканской поэзии, открыли поэтессе все двери для публикации произведений в самых престижных литературных журналах и принесли ей огромную популярность.

"Одержимость"

"Как длань Фомы -- Спаситель, -- мою берет он руку, в свою влагает рану..." -- по христианскому преданию Фома, один из 12 апостолов, который отказался верить в Воскресение Христа, пока сам не увидит ран от гвоздей и не вложит в них перста. Имя Фомы неверующего стало нарицательным. Новый Завет, Иоанн, 20.2.

"Пейзажи Патагонии"

Патагония -- полупустыня в предгорьях Анд.

"Терновник"

"...так Иов стих слагал, вопя стихом". Имеются в виду скорбные сетования Иова о своих безмерных страданиях. Ветхий Завет, Книга Иова.

"так обняла бы Иова Агарь...". По Ветхому Завету Агарь -служанка-египтянка, наложница Авраама, изгнанная с сыном в пустыню. Для Мистраль -- олицетворение страдалицы, которой тоже были посланы Богом тяжкие испытания. Ветхий Завет, Бытие. 16.

"Вершина"

"Прижимаю к сердцу три пальца -- ощущаю влагу меж ребер..." -- Отсылка к преданию о Фоме, который вложил три пальца в рану Христа, чтобы уверовать в его Воскресение.

"Гора Иксласиуатль"

Иксласиуатль -- один из вулканов вблизи города Мехико.

"О нет, ты, неистовая Юдифь..." -- Юдифь (иначе -- Иудифь) -- по Ветхому Завету, спасла иудейский город Ветилуя от нашествия ассирийцев во главе с полководцем Олоферном. Пробравшись в стан Олоферна, Юдифь пленила его своей красотой и, когда он уснул, отрубила ему голову. Ветхий Завет. Книга Иудифи.

"НЕЖНОСТЬ". Мадрид: Сатурнино Кальеха, 1924

Вторая книга Габриэлы Мистраль, в которую, наряду с новыми стихами, вошли циклы "Ронды" и "Колыбельные песни" из книги "Отчаяние". Некоторые литературоведы не считают это издание новой книгой Габриэлы Мистраль именно потому, что большинство включенных в нее произведений взяты из "Отчаяния", а новые стихотворения из "Нежности" были в дальнейшем включены в ее другие сборники. По этой причине историки чилийской литературы расходятся во мнении относительно количества книг, созданных великой поэтессой. Сама Габриэла Мистраль отозвалась о сборнике "Нежность", как о книге для школьников, в которой "нет ничего особенного, но детям она на пользу и в ней здоровый дух".

"Счастливчик"

Кецаль -- священная птица древних майя и атцеков, обитает в горных тропических лесах Мексики и Центральной Америки. Изображена на гербе Гватемалы.

"Хоровод древа сейбы"

Сейба -- тропическое дерево, растущее в странах Южной Америки, а также в Азии и Африке. Достигает высоты в 30--45 метров и имеет у основания мощные корни-контрфорсы.

"...песнь поют Деборы...". Дебора (иначе -- Девора) -- пророчица, предводительница израильских племен. Ветхий Завет. Книга Судей, 5. Песнь Деворы и Барака.

"Бабочки"

Долина Муса. Примеч. Г.Мистраль: "В Колумбии долина изумрудов и бабочек, которую называют "Чудо цвета".

"РУБКА ЛЕСА". Буэнос-Айрес: Эль Сур, 1938.

Третья книга Габриэлы Мистраль. Инициатива издания принадлежит Виктории Окампо (1890--1979) -- известной аргентинской писательнице, эссеисту, издателю одного из лучших латиноамериканских журналов "Эль Сур". В книгу вошли стихи, написанные поэтессой во время ее поездок по странам латиноамериканского континента и ее жительства в Европе. Г.Мистраль считала эту книгу более значительной, чем "Отчаяние", гордясь тем, что в ней "латиноамериканские корни". Книга посвящена Пальме Гильен, секретарю и другу Габриэлы Мистраль, а "в ее лице милосердию мексиканской женщины".

"НА СМЕРТЬ МАТЕРИ"

Этот цикл, куда, помимо "Ноктюрна поражения" и "Снятия с креста" Габриэла Мистраль включила еще шесть стихотворений, сопровождается следующим авторским комментарием: "Она стала мне долгим и мрачным пристанищем, сделалась страной, где я жила пять, а то и семь лет: страной возлюбленной, ибо это -- смерть моей матери, страной ненавистной -- ибо душа моя, пошатнувшись, рухнула во тьму долгого, затяжного религиозного кризиса. Нет ни блага ни красы в так называемых "плодах скорби", я их не пожелаю никому. Теперь, по возврату из этой жизни в непроглядном мраке, я скажу вновь, как в конце "Отчаяния" похвальное слово Радости".

"Ноктюрн поражения"

Стихотворение имеет собственный авторский комментарий: "Я не только в письме, но и в повседневной речи с удовольствием употребляю множество архаичных выражений и слов, но лишь те, что по-прежнему живы и смысл их внятен. Сказала -- множество, однако далеко не все, хотя они так и просятся на язык. Увы! Приходится жертвовать ими в угоду "антиархаистическим" особам, которые станут меня читать. В нашей Америке это, как правило, -особы столичные. Латиноамериканская деревня -- а я росла в деревне -- говорит на том современном языке, который густо насыщен архаическими словами и оборотами. Город, читающий ученые книги, полагает, что я выуживаю всю эту архаику из стародавних классиков. Но эти урбанистические особы глубоко заблуждаются".

"Я и Виккентием Твоим не стала...". Святой Виккентий, Винсент де Поль (1581--1660) -- французский священник, основатель конгрегации Лазаристов и Дочерей милосердия. В 1660 г. причислен к лику святых.

"Снятие с креста. Ноктюрн"

Стихотворение посвящено другу Габриэлы Мистраль -- Виктории Окампо.

"Два ангела"

Одно из программных и наиболее известных стихотворений Г.Мистраль. Написано в 1937 году в Лиссабоне, где Мистраль находилась на дипломатической службе.

"Гимн тропическому солнцу"

В книге "Рубка леса" это стихотворение вместе с четырьмя другими идет под рубрикой -- "Два гимна". Габриэла Мистраль дает к нему следующее примечание, чрезвычайно важное для понимания ее видения особенностей латиноамериканского литературного процесса: "После эпической медной трубы (скорее напоминающей слоновий хобот) наших романтиков, которые переняли у Кинтан{5} и Гальегосов{6} все их жесты и манеры, у нашего поколения возникла стойкая неприязнь к пространным гимнам, в их мажорном звучании. Вот тогда-то и явились флейты и свирели не только из стеблей маиса, но из ячменя и даже риса.

Минорный лад пришелся ко времени и подарил нам самые задушевные, да, пожалуй, самые чистые песни. Однако, мы, похоже, вот-вот коснемся жалкого дна ювелирного штукарства... А тем не менее, когда перед твоими глазами памятники, созданные индейцами, или вершины Кордильер, начинаешь тосковать по сильному вольному голосу, который, не убоявшись, сумел бы сродниться с этим величием".

"Белеешь в Куско над пустыней...". Куско -- древняя столица империи инков. Ныне второй по величине город в Перу.

Майяб -- индейское название полуострова Юкатан.

Кецаль -- см. примеч. к стихотворению "Счастливчик".

Кецалькоатль (на яз. ацтеков -- пернатый змей) -- одно из трех верховных божеств в мифологии индейских племен.

"Как пирамиды-тезки камень..." -- речь идет о древнем храме в Мексике -пирамиде, которая называется "Солнце".

{5} - Мануэль Хосе Кинтана (1772--1857) -- испанский поэт-классицист и общественный деятель, автор многочисленных од и поэм.

{6} Хуан Никасио Гальего (1777--1853) -- испанский поэт, автор од и лирических стихотворений.

"ЗЕМЛЯ ЧИЛИ"

В 1938 году, после тринадцатилетнего отсутствия, Габриэла Мистраль, будучи уже прославленной поэтессой и общественным деятелем, вернулась на родину, где ей оказывали торжественные почести в самых различных городах Чили. Встреча поэтессы с величественной природой Юга Чили, вдохновила ее на создание нескольких эпических стихотворений, в том числе стихотворений "Вулкан Осорно" и "Водопад на Лахе".

Лоха -- река на Юге центрального Чили. Знаменита своими порогами и мощным водопадом.

"...Летит за тобою участь Араукании трудной..." -- Имеется в виду часть территории, где жили индейцы-арауканы, оказавшие сопротивление испанской колонизации.

Вулкан Осорно -- действующий вулкан в Андах Южного Чили возле озера Льянкиуэ.

"SAUDADE"

В своем примечании к названию цикла Габриэла Мистраль пишет: "...Я безо всякого смущения назвала целый раздел этой книги, завершенной на ласковой португальской земле, овеваемой ласковыми ветрами, словом "saudade". Я знаю, что испанцы считают его эквивалентом слово "soledades". Такой перевод, такая замена оправдана для Испании, но в Америке существительное "soledad" употребляется лишь в его непосредственном значении, единственном, которое мы знаем".

"Пить"

Рио-Бланко -- река в Чили.

"Мой род, он -- плоть от плоти Митлы...". Митла -- древний религиозный культурный центр индейского племени сапотеков. В XVI веке -- резиденция верховного сапотекского жреца.

"Мы будем королевами"

К этому стихотворению, ставшему хрестоматийным в латиноамериканской поэзии, Габриэла Мистраль написала собственный комментарий: "Эта тропическая фантазия, родившаяся в жаркой долине, пусть и среди Кордильер, имеет свою историю. Владелец большого поместья дон Адольфо Ирибаррен -- да увидит он по воле Божьей красоту на небесах! -- по прихоти, странной для человека, в жилах которого течет баскская кровь, устроил у себя в Монтегранде нечто вроде ботанического и зоологического сада. Там мне случилось увидеть впервые оленя и газель, королевского павлина и фазана и много разных экзотических деревьев, среди которых был пуэрто-риканский фламбойян. Дон Адольфо называл его настоящим именем -- "Огненное дерево" и оно в цвету действительно полыхало огнем ярче костра..."

Монтегранде -- небольшое селение в долине Эльки, где прошло детство Г.Мистраль и где находится ее могила.

"И только у Лусилы идут превосходно дела...". Лусила -- настоящее имя Габриэлы Мистраль.

"Старуха"

"...те старухи, для которых смерти нет: Санта Клара, Катерина и Тереза..." -- христианские святые, прославившиеся своим усердием в вере, а также просвещенностью и мудростью: Святая Клара (1194-- 1253) -учредительница женского монашеского францисканского Ордена бедных кларисс; Святая Екатерина Александрийская -- христианская дева-великомученица, покровительница учености и образования; Святая Тереса Авильская (см. примеч. к эссе "Кастилия I").

"Послание"

Аконкагуа -- здесь: река в Чили.

"...Нам о пантере поведал Киплинг..." -- в авторской сноске Г.Мистраль, пишет, что "Киплинг ничего такого не рассказывал...Упоминается в угоду дону Палурдо, большому любителю цитат...".

"ДАВИЛЬНЯ". Сантьяго: Дель Пасифико, 1954.

Последняя книга, изданная при жизни Габриэлы Мистраль. В связи с ее выходом поэтесса в последний раз посетила Чили. Исследователи творчества Г.Мистраль дают разные толкования символическому смыслу названия книги. (Давильня жизни-смерти, давильня опыта жизни, дающая живительный сок для поэтического творчества и др.).

"Другая"

В этом программном стихотворении -- прологе к книге "Давильня" -поэтесса говорит о своем новом видении мира, жизни, смерти и поэзии.

"Пламенная"

"Архангела, что я в себе несу..." -- отсылка к архангелу Гавриилу (Габриэль). Мистраль имеет в виду свое имя Габриэла, которое она выбрала в качестве литературного псевдонима.

"Марфа и Мария"

По Новому Завету -- две сестры Лазаря, оказавшие гостеприимство Иисусу Христу. Марфа заботилась об угощении, а Мария внимала Слову Иисусову.

"Смерть моря"

Таласса -- море (древнегреч.).

"ПОЭМА О ЧИЛИ". Сантьяго: Помайре, 1967.

Сборник стихов, опубликованный посмертно. Создавался Габриэлой Мистраль на протяжении двадцати лет. Включает семьдесят семь стихотворений, посвященных мифам, природе, городам, селениям и людям Чили.

"Долина Эльки"

Долина реки Эльки -- долина на севере Чили в предгорьях Анд. Малая родина Габриэлы Мистраль, которую она воспела во многих стихотворениях. Сама Г.Мистраль писала, что "долина Эльки -- это скопление небольших селений. Если посмотреть сверху, она напоминает рассыпавшееся ожерелье; маленькие деревеньки -- в тридцать домов, не более, окруженные деревьями, да рыжеватые невысокие холмы. Ничто не тревожит жителей этих селений, они рождаются, живут и умирают, так и не узнав о том, какая могучая природа питала их, держа на своих исполинских коленях. Это героическое вторжение в горную твердь, но такое стремительное, словно -- как бывает в природе -сквозь скалы и зелень вдруг пронесся поток воды... Горные хребты обступают нас со всех сторон и невозможно уйти от них... Думаю, что если девочки из школы, которых учит моя сестра, взялись бы за руки, их живая цепочка сумела бы растянуться во всю ширину долины...".

Пералильо -- деревенька в долине Эльки в 6 километрах от Викуньи.

Уньон -- старое название поселка Писко в долине Эльки. (Примеч. автора).