Изгнание

После ужина геологи и рабочие экспедиции разошлись кто куда: одни в палатки — спать, другие — полюбоваться вечерним Байкалом, а третьи пристроились к огромному костру, который пылал метрах в десяти от крайней палатки.

Чем темней становилось в воздухе, тем ярче и выше взлетало пламя, вырывая из сумрака густые ветви громадных лиственниц, росших неподалеку. Легкие искры, как красные комары, носились у костра и весело жалили собравшихся. Огонь сухо потрескивал, словно щелкал кедровые орешки. Когда дующий с моря ветер внезапно менялся, пламя костра, как из паяльной лампы, начинало с гуденьем бить в сторону, и сидевшие там со смехом отскакивали и заходили с другого конца.

В погожие вечера молодежь экспедиции всегда жгла здесь костер — на краю обширной зеленой террасы между сопками и морем. Тут и таежная мошка не так донимала и почему-то всегда подбивало подурачиться, а временами, глядя на раскаленные угли и поленья, приятно было и просто помолчать, мечтая о чем-то своем…

Это были хорошие минуты. Вот и сегодня у костра раздавались смех и визг. По земле метались две огромные тени. Геолог Сизов, парень лет двадцати семи, в армейской гимнастерке и галифе, одной рукой держал практикантку Нину за локоть, а другой вталкивал ей за воротничок большого холодного кузнечика. Кузнечик работал жесткими ногами и приводил девушку в ужас. Нина вырывалась и, зажмурив глаза, то хохотала — ей было щекотно, — то, взывая о помощи, взвизгивала.

Внезапно возня стихла. К костру подошел начальник экспедиции Иван Савельевич, высокий сутуловатый человек в вытертом костюме и кирзовых сапогах (в хорошей одежде в тайгу не ездят). На его худом лице были четко выбиты скулы и резко выделялся крупный нос, под глазами темнели синеватые подковки — следы усталости и недосыпания.

Ребята расступились, пропуская его поближе к костру.

Иван Савельевич присел на корточки и, вытянув громадные ладони к огню, стал потирать их, словно мыл в густом струящемся тепле. Отблеск огня лег на его лицо, на гладко зачесанные назад черные волосы, на запавшие, серые от щетины щеки. В костер подбросили хвороста, и его большие печальные глаза вспыхнули, — он, казалось, сразу помолодел лет на десять. Жаркий отблеск стер с его лица постоянное выражение озабоченности и крайней усталости.

— Иван Савельевич, — спросил Сизов, давно выпустивший Нину, но еще державший в руке дергающегося кузнечика, — скоро мой отряд выбросят в Змеиную падь?

Начальник потирал ладони, смотрел на огонь и улыбался. Вопроса он не расслышал. Сизов уже открыл было рот, чтоб повторить вопрос, но кто-то — похоже, что Нина, — тихонько стукнул его сзади по спине, и он сразу осекся. Иван Савельевич продолжал смотреть в костер, его брови временами вздрагивали, губы чуть заметно шевелились, словно он разговаривал с кем-то.

— А он сейчас, наверно, медведя во сне видит, — обращаясь к огню, сказал Иван Савельевич.

— Кто? — в один голос спросили несколько человек.

— Да сорванец мой, Димка… В шестой уже перешел… Когда я уезжал сюда, как клещ вцепился: возьми да возьми…

— Наверно, славный мальчишка, — сказала Нина.

Она была круглолицая, смешливая. Крытая сукном стеганка, суженная в талии и с меховой оторочкой по воротнику и рукавам, щегольски сидела на ней. Ее узкие глаза превращались в две щелочки, когда она смеялась; а так как смеялась она большую часть своей жизни, то немногие могли запомнить, какого цвета у нее глаза. Впрочем, геолог Сизов, дипломник того же университета, в котором училась и Нина, все-таки как-то ухитрился это подсмотреть, но это дорого ему обошлось: он потерял покой, аппетит и даже сон.

— Ничего мальчишка, — после долгой паузы ответил Иван Савельевич, — только уж больно сорвиголова.

— Это ж замечательно! — воскликнула Нина. — Мужчине это очень идет. — Тут она мельком скосила глаза на Сизова. — Я, знаете, терпеть не могу этих скромных и прилежных… В соседней квартире, говорят, жил мальчик…

И здесь Нина рассказала длинную и довольно обычную историю про тихого и примерного мальчика. Борю, у которого в детстве в табеле не было ни одной четверки, в тетрадях — ни одной кляксы, на лице — ни одной царапины, а вот сейчас, через пятнадцать лет, когда он получил степень кандидата исторических наук и читает эрудированные лекции студентам Владивостока, его мать, уже старушка, продает на иркутском рынке старые газеты, чтоб купить картошки и заплатить за квартиру.

У костра затеялся спор о воспитании детей, о сложности их характеров, о том, как вырастают бюрократы, трусы и подхалимы.

К костру подошел низенький, толстый человек, Жук, научный руководитель экспедиции.

— Разрешите начальству потеснить бедных студентов и занять место в партере? — спросил он серьезно.

— Пожалуйста, — ответила Нина и рассмеялась.

Жук присел рядом с Иваном Савельевичем и, бойко заблестев черными глазками, осмотрел всех.

— Итак, дискуссия о методах воспитания грядущего поколения продолжается, — зазвенел его председательский басок. — Какой регламент?.. Десять минут? Отлично! Итак, предыдущий оратор остановился…

А вокруг лежала таежная ночь, глубокая и настороженная, полная неуловимых шорохов, вздохов и шелеста.

Справа, из-за темного обрыва, доносилось слабое дыхание засыпающего Байкала, и, наверно, судам, плывущим по морю, этот большой, яркий костер казался новым маяком…

Разговаривали долго. Когда небо на востоке чуть посерело, Нина вдруг прервала очередного оратора:

— Иван Савельевич, а вы вызовите Димку сюда! Это ведь так просто — приедет на шаланде с продуктами…

— Ну что ты, Нина, что ты! — запротестовал было начальник. — Как же это так — ни с того ни с сего да… в экспедицию.

— А что же в этом плохого? Здесь получше дачи: тайга, сопки, Байкал, ягод полно. Что еще нужно? Да и какой мальчишка не мечтает побывать в экспедиции? Вот обрадуется! Ведь правда, Иннокентий Васильевич? — обратилась она за поддержкой к Жуку.

— Дельно, — ответил тот. — Здесь ему рай будет, тащи его сюда.

— Нет, Кеша, ты это серьезно? — переспросил Иван Савельевич.

— Завтра же пиши письмо, с первым катером отправим. Он у тебя малец самостоятельный — до Лиственичного доберется один, а оттуда моторист доставит его на шаланде к нам… Такой пустяк, а сколько разговоров, однако…

Все, буквально все, кто был у костра, принялись уговаривать начальника.

— А ведь и правда… Как это я раньше не подумал! — сказал наконец Иван Савельевич, почесав висок, и вдруг, разойдясь, совсем по-мальчишески хлопнул Жука по спине.

Начальник позабыл, что не все люди такие крупные, как он, и маленький, толстенький Жук от этого удара повалился на бок и придавил Сизова.

Медведь ты, Иван Савельевич, — проговорил Жук и сделал сердитые глаза. — Обрадовался, поди, за своего медвежонка, и уж силы некуда девать…

Через час все разошлись по палаткам, все, кроме Нины и Сизова, которые остались гасить костер. Ну что ж, дело нужное — от таких костров в тайге бывают пожары. Пусть только получше погасят…

Жук был веселым, неунывающим человеком, и никто в экспедиции и подумать не мог, что, когда он улегся, ему стало грустно, что он глубоко завидует Ивану Савельевичу и неожиданный разговор у костра многое всколыхнул в нем. Перед самой войной Жук окончил университет, потом воевал, затем стал, как он себя называл, профессиональным бродягой и босяком. Жизнь проходила в экспедициях. От первой экспедиции у него осталось одно чувство усталости и неудобства. Во вторую его отправили чуть ни под конвоем. Но вот с тех пор прошло десять лет, и теперь только зимние и весенние месяцы жил он в иркутской квартире на улице Красной звезды. Но и эти месяцы он лежал на пуховой перине, а ему мерещилось — в спальном мешке. Он подходил к кухонной плите, а видел походный костер в лощине Хамар-Дабана. Он ходил обедать в ресторан «Сибирь», орудовал блестящим ножом и вилкой, а воображал, что перед ним закопченный и мятый котелок…

Трудна и опасна жизнь геолога. Однажды он с поисковой партией неделю шел по тайге без крошки хлеба, питаясь ягодами и корнями съедобных растений. В другой раз их нагнал лесной пожар и спасла речушка: они лежали в воде, высунув наружу рты и носы, а вокруг ревело и сверкало пламя и метался удушливый дым… А горные обвалы и грозы, а шторм на Байкале, перевернувший их лодку, а бегство от разъяренной медведицы, на берлогу которой он нечаянно наткнулся… Сколько раз его жизнь висела на волоске, сколько раз сердце, казалось, разорвется от усталости, лишений и страха! Но все проходило. Он был отходчив и со смехом вспоминал рискованнейшие минуты жизни. Он был беспечным и веселым человеком. Ни изнурительные переходы, ни студеные метели, ни осенние дожди не могли погасить блеска его черных глаз, не могли заглушить его смеха и сокрушить полноту. Он с детства не мог терпеть толстых и жирных и, однако, сам решительно не мог похудеть. Низенький, проворный, крепкий, он, как заведенный, сновал по жизни и целиком оправдывал свою фамилию (в школе его звали Жучок). Во всех своих походах он чаще всего имел дело с бессловесными скалами, деревьями и реками. Он привык общаться с простым народом — ольхонскими бурятами-рыбаками, проводниками и охотниками, — и его речь была пересыпана словами этих людей, которых он любил больше всех на свете. И, попав на ученый совет, он, неукротимый бродяга и «полевик», чувствовал какую-то странную скованность. И поэтому нельзя сказать, чтобы при всей практической ценности своих докладов он производил сильное впечатление на кабинетных мужей науки своими бесчисленными сибирскими «однако» и такими простонародными словечками, как «давеча» и «шибко». И его одежда никогда не отличалась элегантностью. Галстук ему мешал дышать, и он стал отлично обходиться без него, хотя кое-кто это считал разгильдяйством; шляпа его конфузила, и он носил простецкую кепчонку, и… — а это именно являлось самой прямой причиной его сегодняшней грусти — он до сих пор был холост.

Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…

Утром после завтрака — а завтракали прямо перед палатками за грубо сколоченным из досок длинным столом — Иван Савельевич выложил из кармана письмо.

— Нацарапал, — сказал он с видом полнейшего равнодушия, но Жук-то хорошо разбирался в людях.

— Эй, Сизов, — крикнул он, — письмо готово!

— Есть! — ответил Сизов.

Он до университета служил в пограничных частях, донашивал в экспедиции армейскую форму, и в его речи и манерах еще чувствовался военный человек. Сизов с полуслова понял Жука.

Ждать, пока придет с продовольствием моторная шаланда и увезет письмо, — долго. Сизов был энергичным парнем и, как все, любил Ивана Савельевича, и любил не потому, что тот являлся его начальником, а потому, что его было за что любить.

— Сегодня отправлю на катер. — Сизов спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки и вместе с практикантами и рабочими (их звали проходчиками) ушел в сопки, на линии, где рылись глубокие канавы, из которых и брались пробы известняка.

Прошла еще неделя, и вот наступил памятный день. Палаточный городок лениво просыпался, над сопками висели клочья молочного тумана, на траве и мягкой хвое лиственниц блестела роса, и одна только повариха Люся давно уже хлопотала над каменным очагом, на котором стояли закопченные котлы и чайники. И вдруг на весь лагерь раздался ее испуганный голос:

— Шаланда!

С моря донесся едва уловимый стук мотора. В палатках стали распахиваться брезентовые дверцы. Минут через десять почти вся экспедиция, в том числе и экспедиционная лайка Тарзик, стояла внизу, на гальке, и смотрела, как медленно увеличивается в размерах шаланда — большой крытый баркас с маленькой лодкой на буксире.

Иван Савельевич, смотревший в бинокль, дрогнувшим голосом сказал:

— Вижу Димку…

Метрах в ста от берега шаланда встала на якорь, и от нее отвалила лодка. Видя, как оживленно засуетились люди, как посерьезнело у начальника лицо, зависть еще сильней кольнула Жука, и он незаметно вздохнул.

Когда лодка была метрах в сорока от берега, можно было отчетливо увидеть этого мальчишку, этого легендарного Димку, который вызвал столько разговоров в экспедиции за последнюю неделю.

А он, кажется, и впрямь был молодцом. Он в полный рост стоял на носу лодки и размахивал обеими руками, словно дирижировал оркестром, и в этой позе чувствовалась уверенность, точно Димка заранее знал, какую царскую встречу устроят ему члены этой байкальской экспедиции. Он прочно стоял на качающейся лодке и не боялся свалиться в воду, хотя моторист Женя, сидевший на веслах, греб изо всех сил и лодка летела стремительно.

На Димке была ученическая фуражка, синий суконный костюмчик и красная клетчатая ковбойка с выпущенным поверх пиджака воротничком. Его краснощекое лицо улыбалось во весь рот, и он ничуть не смущался, хотя, кроме отца, знакомых на берегу не было. И это очень понравилось Жуку. «Мальчишке не больше тринадцати, — подумал он, — а характер уже виден — независимый, самостоятельный!»

— У-р-р-а! — закричал Димка, и не успела лодка коснуться носом берега, как мальчишка изловчился, прыгнул и попал прямо в объятия отца.

Никто не обратил внимания на моториста Женю, никто не помог ему вытащить лодку на берег, потому что все сорок человек обступили начальника с сыном. Женя скромно стоял в сторонке с Димкиными вещами в руках — небольшим рюкзаком, чемоданчиком и узлом — и ждал, когда наконец на него обратят внимание. А возня, возгласы вокруг мальчишки не умолкали, и из этой толпы возвышалась голова Ивана Савельевича.

Только на глухом, безлюдном берегу могут взрослые люди так встречать какого-то там мальчишку, приехавшего из Иркутска…

Наконец гам умолк, толпа расступилась, и все могли рассмотреть мальчишку рядом с отцом. И первое, что бросалось в глаза: он был абсолютно не похож на отца.

Иван Савельевич — огромный, но сутулый, с впавшими щеками. Димка же был здоровяком, каких поискать. Его тугие гладкие щеки пылали румянцем, белозубый рот задорно приоткрыт, маленький короткий нос сидел на лице как-то ловко и вызывающе, а глаза смотрели напористо и прямо, и были они жгуче-зеленого цвета. И все лицо улыбалось, и, глядя на Димку, все улыбались и не могли не улыбаться — столько здоровья, света и веселья излучал этот крепко сбитый мальчишка.

Когда наконец все двинулись к лагерю, моторист, тащивший сзади Димкин груз, передал начальнику запечатанный, но без марки конверт. Иван Савельевич спрятал его в карман, спохватился и стал разгружать Женю: рюкзак понес Димка, остальное — отец.

Как только мальчишка по тропинке взбежал на широкую террасу, где находились две улицы палаток, очаг, сложенный из камней, стол и несколько одиноких лиственниц, он вдруг швырнул на землю свой рюкзак, и никто не успел и глазом моргнуть, как мальчишка колесом прошелся по траве. Потом перекувырнулся через голову, без помощи рук вскочил на ноги и с быстротой кошки, удирающей от собаки, полез на лиственницу. «Эх, и давно же мальчишка, видно, не был на природе!» — подумал Жук, глядя на лиственницу. Ствол был совершенно голый — ни сучка, ни бугра, — но Димка карабкался легко и ловко, быстро перехватывая руками толстый ствол.

— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.

— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…

Тем временем Димка, чувствуя общее внимание к себе, съехал с лиственницы, перепрыгнул через обеденный стол, опершись на него руками, промчался вдоль палаток, успевая на мгновение всунуть голову в каждую из них. Потом обежал палатки с другой стороны и ринулся к просторной площадке футбольного поля, с врытыми в землю жердями, обозначавшими ворота. Людям хотелось потолковать с Димкой, расспросить об Иркутске, но сейчас было не до беседы: мальчишка, как бес, носился от ворот к воротам, давая себе воображаемым мячом пасовки, беря головой, колотя по воротам и останавливая игру судейским свистком. Это был удивительный мальчишка: он один заменял две команды, а шума производил не меньше, чем весь иркутский стадион «Авангард» во время встречи сильнейших команд области. Мальчишка был совершенно неутомим и, возможно, до вечера носился бы по полю, если б не раздался строгий голос отца:

— Дима, завтракать!

Как мяч, прикатился он с дальнего конца поля, уселся за стол, застыл.

— Я вижу, ты любишь футбол, — сказал Сизов. Ему было приятно, что в приезде Димки есть доля и его труда. — Вот я и нашел себе дружка. У меня есть мяч… Постукаем вечером, ладно?

— Футбольный? — встрепенулся Димка, готовый сейчас же бросить завтрак. — Так пойдемте же…

— Какой ты быстрый… А работать кто будет? Дедушка?..

Мальчишка фыркнул. Потянувшись через весь стол, схватил кусок хлеба и сунул его в рот.

— Дима, веди себя прилично, — сказал Иван Савельевич, но чувствовалось, что замечание он сделал не потому, что сын вел себя слишком непринужденно и отцу неловко за него, а потому, что Иван Савельевич хотел казаться строгим, чтобы тем самым скрыть от людей ту огромную радость, которая внезапно свалилась на него.

Это хорошо понимал Жук, сидевший против начальника. Ивана Савельевича просто трудно было узнать: куда только исчезло выражение постоянной печали и усталости! Морщины на его лице остались, но они теперь не столько говорили о приближающейся старости, сколько о суровости пережитого, и очень даже шли к нему, придавая лицу твердость и определенность — то, чего так не хватало мягкому и расплывчатому лицу Жука. И еще на что обратил внимание Жук: начальник изо всех сил хотел казаться спокойным, безразличным, будничным и меньше всего поглядывать на Димку. Но это ему плохо удавалось: он, помимо своего желания, то и дело косился на сына. Если же он смотрел на других, так только для того, чтобы прочитать в их лицах, что они думают о Димке, и, прочитав их мысли, он оставался вполне доволен Димкой.

«Этот сорвиголова далеко пойдет, — думал Жук. — Права была Нина, когда говорила у костра, что открытые, шумные и задиристые ребята всегда лучше примерных тихонь… А какая у этого сорванца жизненная сила! Это счастье — родиться таким. Другой мальчик и живет, как полудремлет, и смотрит на мир сонно, стесняется всего, конфузится, слово произнести в полный голос боится, и все впечатления в его душу просачиваются тускло, как сквозь кисею. А у этого все получается по-иному: резко, громко». Он, Жук, никогда не был в детстве тихоней и мямлей, но все равно он не мог бы идти ни в какое сравнение с Димкой… Внезапно его мысль дала крутой скачок: «И вообще-то, когда вернусь домой, подойду к Ирине и все скажу ей…»

Жук покраснел, улыбнулся и, вытирая губы, вылез из-за стола.

Разделавшись с овсяной кашей, Димка схватил со стола огромный кухонный нож с деревянной ручкой, соскочил с лавки, подбежал к лиственнице и на расстоянии пяти шагов метнул нож. Острие впилось в кору. Сталь зазвенела, и ручка закачалась. Димка обернулся к столу, словно приглашая всех быть свидетелями его ловкости. Краснощекое Димкино лицо еще гуще зарделось, а глаза вспыхнули, как два зеленых фонарика.

— Слушай, — сказал Сизов, — пойдешь с нами в сопки или дать тебе мяч?

Димка молчал, пробуя большим пальцем лезвие ножа.

— Ну, ясно, куда торопиться, с нами еще успеешь, — проговорил Сизов, вылез из-за стола, ногой выкатил из палатки мяч и сильным ударом послал к Димке. Секунда — и мальчишка лежал на траве, сжимая руками упругий мяч.

— Иван Савельевич, — крикнул Сизов, — беру вашего Димку в байкальскую сборную вратарем!.. Никогда не думал, что он у вас такой орел…

Проходчики стали расходиться. Те, чьи линии находились за три-четыре километра от стана, брали с собой еду — возвращаться на обед не было смысла. Одни двинулись в Медвежью падь, другие лезли на сопку возле лагеря, третьи неторопливым шагом уходили по тропе вдоль Байкала к дальним падям — Безымянной и Ушканьей.

Иван Савельевич сидел в химической лаборатории, просторной прочной палатке, где производились первичные анализы проб известняка из разных линий, и просматривал записи Нины, когда к нему с книгой в руке подошел Жук.

— Савельич, — сказал он, — боюсь, что твой Димка при его темпераменте скоро заскучает у нас… Вот пусть почитает… — И Жук протянул синюю книжку «Путешествие на «Кон-Тики». — Я оторваться не мог — всю ночь читал.

Через полчаса Иван Савельевич уехал на шаланде в Кривую падь, где раскинула лагерь ленинградская экспедиция, а Жук пошел на линии проверять работу проходчиков. На стане остались две девушки — Нина да повариха Люся — и проходчик Васька Елохин, растянувший сухожилие правой ноги. И еще оставался Димка.

Когда Жук вернулся в стан, он застал начальника в палатке за чтением письма. Большая стеариновая свеча, прилепленная к врытому в землю полену, тускло освещала измятый листок — видно, письмо читалось уже не первый раз. Жук присел рядом на траву и вытянул ноги.

— Что новенького дома?

— А вот почитай. — Начальник протянул листок, и Жук почувствовал слабый запах духов.

«Милый Ванюша! — было написано крупным женским почерком на листке. — В понедельник получила твое ужасное послание с просьбой отослать Димочку в экспедицию. Не обижайся, но вначале со мной чуть не сделалось плохо. Послать мальчика в такую даль, где он будет жить в палатке и спать на сырой земле, — нет, это безумие! Но потом вспомнила, что Димочка у нас закаленный мальчик, — и решилась. Но сердце до сих пор разрывается от страха. Я бегала на кафедру и справлялась о мошке. Евгения Леопольдовна сказала, что, по словам профессора Каменкова, недавно вернувшегося с Байкала, в этом году мошка не очень кусает. И тогда я совсем успокоилась и перестала волноваться. Посылаю тебе с Димочкой три банки говяжьей тушенки, четыре кило сахара, две банки клубничного варенья, шерстяные носки для мальчика, джемпер… Да, чтобы не забыть: Серафима Алексеевна говорит, что серое пальто мне мало идет, и я, надеясь, что ты не будешь против, решила…»

Что-то черное, как бомба, влетело в палатку. Полено со свечой упало, и в сплошных потемках раздался крик:

— Папа, хочу спать!

— Дима, это ты?

— Спать, спать!

Иван Савельевич чиркнул спичкой, поднял полено, зажег свечку, накапал на торец полена лужицу стеарина и приставил свечку. Лицо у него было неподвижное и замкнутое, губы сжаты. Свечу он прилаживал в полном молчании, и Жуку показалось, что в глаза его опять начала осторожно входить печаль.

— Дима, — сказал он наконец, — ты не мог войти в палатку как человек? И чем это ты запустил в нас?

«Ну чего он придирается? — подумал Жук, выкатывая из-под брезентовой полы футбольный мяч. — Как будто что-то случилось!»

— А ты меток, однако, — сказал Жук вслух, улыбаясь.

Димка схватил мяч, заколотил по нему кулаками, как по барабану, и, довольный, что Жук его правильно понял, пояснил:

— Я ударил по дверцам, как по воротам: попаду или промажу? И попал!

Отец хотел что-то сказать, но в это время в палатку всунулась голова в армейской фуражке.

— Эй, Димка, ты мяч не потерял? — спросил Сизов.

— Вот он, берите. — Мальчишка катнул мяч в руки геолога и стукнул себя по лбу: — Спать, спать, спать!

Сизов взял мяч и вдруг сказал:

— Иван Савельевич, а для Димы у вас есть спальный мешок?.. Нет? Ну так я могу принести свой. У меня синий, он, знаете, толще зеленого — теплей будет…

— А ты как же? — спросил начальник. — Сейчас ночи холодные.

— Вот еще! У ребят телогреек наберу… И, знаете, на границе не так приходилось…

— Ну смотри, — сказал Иван Савельевич и как-то особенно взглянул на сына.

Через две минуты Сизов принес спальный мешок. Димка разделся и через узкое отверстие влез в мешок. Потом застегнул на мешке пуговки-палочки, и теперь одна только круглая голова его торчала наружу. Ему, видно, было очень непривычно и забавно лежать в мешке, и он стал перекатываться с бока на бок и даже попробовал ползти по земле. В мешке Димка был похож на чудовищную синюю гусеницу, которая двигалась, подтягивая и расправляя свое мохнатое гибкое тело. «До чего же он живой, — подумал Жук, — живой и чуточку избалованный».

— Не балуйся! — сказал Иван Савельевич. — Запачкаешь о землю мешок.

Мальчишка продолжал ползать. Когда же он утомился, то потребовал:

— Папа, хочу клубники…

Иван Савельевич полез в рюкзак и вынул большую коробку с огромными сочными клубничинами на этикетке.

Уже было поздно, и Жук, пожелав отцу и сыну спокойной ночи, вышел из палатки — он был низок и почти не сгибался в дверцах — и пошел к себе.

На краю террасы, как и вчера, могуче пылал костер, подпрыгивая в ночь, и на земле шевелились черные тени. «Подойти, что ли?» — подумал Жук, останавливаясь у своей палатки и ощущая непонятную зависть к этим ребятам, беспечно сидящим у костра. Но потом махнул рукой, откинул дверцу палатки, разделся и влез в спальный мешок. Согревшись, начал было думать об Иване Савельевиче и Димке, но мысли на этот раз были какие-то неясные, вялые, неохотные, а рядом так сладко всхрапывали прораб Семыкин и геолог Рябов, что Жук, прислушиваясь к их дыханию и к далекому смеху у костра, сам не заметил, как уснул. И всю ночь с его губ не сходило какое-то горькое выражение, словно его обидели.

Утром, когда Жук с полотенцем на плече и с пластмассовой мыльницей в руке возвращался с Байкала, он услышал, как повариха Люся, размахивая синей книгой, громко спрашивала, кто потерял ее.

— Где нашла? — спросил Жук, забирая книгу.

— На суку висела, вон там… — Люся кивнула на невысокую ольху.

Жук раскрыл книгу. Две страницы были порваны, другие — измяты, испачканы зеленью. Ему стало жаль ее. Он купил эту книгу за двадцать пять рублей на рынке, не расставался с ней в поездках, многие страницы помнил наизусть. У всех настоящих путешественников и исследователей есть что-то общее, что-то родственное. Он чувствовал это. Окажись те люди тут, у него было бы о чем с ними поговорить. Читая такие книги, радостней жить. И свои не очень большие дела кажутся значительней, а собственная жизнь — ярче и выше.

Таких книг не много, но они есть. Вот одна из них. Но до чего же она испачкана и изорвана, словно на ней, как на салазках, съезжал этот мальчишка с крутой сопки…

Жук еще вчера понял, что Димка — взбалмошный и забалованный мальчишка. К сожалению, это удел многих детей обеспеченных родителей. С этим кое-как можно примириться. Но то, что он сделал с этой книгой о замечательных, храбрых людях, не на шутку обидело Жука. Он рос не так: половину стипендии он тратил на такие книги. Недоедал, ходил в обтрепанном костюмчике, а покупал… Жук понадежнее спрятал книжку в чемодан и пошел завтракать.

— А где Дима, однако? — спросил он у Ивана Савельевича, садясь за стол.

— Отказался чаевничать, побежал за смородиной.

Но, оказалось, Димка нашел занятие более интересное, чем сбор смородины. Внезапно в утренней тишине раздался протяжный басовитый звон. Люди переглянулись. Звон повторился. На большом ящике под старой лиственницей стоял бак с питьевой водой. И вот сейчас этот бак, наполовину пустой, гудел и содрогался, хоть поблизости и не было ни души.

— Что такое? — поднял голову прораб.

Все промолчали. Раздался новый удар, и теперь он уже скорей напоминал грохот, словно с горы катилась пустая бочка. Иван Савельевич как-то весь сжался и, не обращая ни на что внимания, торопливо допивал стакан.

— Надоели баку тишина и одиночество — вот он и решил позабавиться, — пошутил Жук.

Краем глаза Жук увидел, как зашевелился возле сопки ольшаник и кустики багульника и сквозь листву мелькнула клетчатая ковбойка. «Плохо маскируешься, малец!» — подумал Жук и решил при случае напомнить мальчишке некоторые правила маскировки.

В этот день палил зной. Солнце жгло спину и затылок, доставало сквозь одежду. Поэтому в обеденный перерыв геологи и проходчики то и дело подходили к баку, брали кружку, лежавшую на крышке, наливали воду и, запрокинув голову, жадно пили. Бак стоял в тени лиственницы, и вода была холодная и очень приятная. И вот в начале обеда, когда люди хлебали картофельный суп с макаронами — мяса в экспедиции не было, — вдруг раздался какой-то новый звук. Кружка, лежавшая на баке, полетела на пыльную землю.

Жук нахмурился. Очевидно, Димка был меток, попасть из рогатки в огромный бак не представляло для него трудности, и он избрал более достойную цель. Глядя на валяющуюся в пыли кружку, Нина выскочила из-за стола и весело сказала:

— Ну что ж это такое…

Она подняла грязную кружку, спустилась к Байкалу, ополоснула в воде, вернулась и положила кружку вверх дном на бак. Не успела Нина сделать и три шага к столу, как за ее спиной раздался короткий удар, и кружка опять валялась в пыли.

Нина покорно подняла кружку, опять спустилась к морю, вымыла ее, потом подошла к баку, незаметно погрозила кустам и положила кружку, но теперь не на крышку, а пристроила на ящик за баком, чтоб ее невозможно было сбить. Когда Нина подходила к столу, из кустов раздалось заунывное рысье мяуканье…

После обеда Сизов работал на линии, в километре от стана. Он вырубал геологическим молотком куски известняка, осматривал их, записывал в тетрадь место, где брал их, и укладывал в рюкзак. Жгло послеобеденное солнце, дремотно пахло смолой. Высоко над Байкалом пролетел большой серебристый самолет из Китая. Самолет пролетал ежедневно, и все привыкли к нему. Где-то в ельничке свистнул рябчик, из-за кривого известкового останца — выветренной, торчащей в небе скалы — застучал дятел. Эти звуки были хорошо знакомы Сизову и не отвлекали от работы. Но внезапно он вздрогнул. По тайге прокатился выстрел, за ним — другой… Он оперся на молоток, и в его душу закрались недобрые подозрения. И снова грянули два выстрела, почти одновременно. И еще раз. Кто-то залпами палил из двустволки, словно отбивался от рассвирепевших медведей. Сизов знал, что крупный зверь в эти места заходит редко, а за мелким зверем и птицей ходить сюда охотникам слишком далеко.

И оставалось только одно…

Он больше не мог спокойно работать. Вернувшись на стан, Сизов бросился в свою палатку, сунул руку за рюкзак… Так и есть — пусто! Ружья нет… Не было на месте и патронташа.

Сизов выскочил наружу и, не в силах сдержать себя, заходил взад и вперед возле палатки. Стало так душно, что он снял фуражку и расстегнул на все пуговицы гимнастерку.

Через полчаса на тропинке, ведущей из пади, появился Димка. Он шел раскачивающейся походкой и распевал. В такт шагам он по-солдатски размахивал руками. За плечами виднелось ружье. Из-за ремня головой вниз болталась окровавленная ворона. Чуть выше ремня темнел туго затянутый патронташ. Круглое лицо Димки светилось румянцем, глаза блестели зеленцой, маленький крепкий нос смотрел еще задорней и самоуверенней, чем вчера. И ни во взгляде, ни в голосе — ни тени раскаяния.

— Тебе кто разрешил? — закричал Сизов и так рванул к себе ружье, что Димка едва не упал.

— А что?

— Сам не поймешь? — гневно спросил Сизов, потом схватил патронташ и ружье и зашагал к палатке.

Войдя внутрь, он вытер лоб, сел на землю и с трудом перевел дыхание. Скоро он обнаружил, что в коробке осталось всего несколько патронов. Он живо представил себе, как, пронюхав от кого-то про ружье и воспользовавшись его отсутствием, Димка влез в палатку, перерыл его имущество и без спросу взял все, что ему было нужно.

Экспедиция намечалась до середины октября, и Сизов просто не знал, как будет теперь охотиться. А без ружья он не мог жить в тайге. Его бесило, что все это Димка делал с таким невинным видом и, кажется, не в силах был даже понять, что для него может быть что-то недозволенное. А казался таким славным мальчуганом. И кто бы подумать мог… «Пойду и обо всем расскажу отцу», — твердо решил Сизов.

Он стал ходить по лагерю в поисках начальника, заглянул во все палатки, но Ивана Савельевича нигде не было. Явился он поздно вечером — уходил с геологом на пять километров в глубину сопок брать пробы. Работал он всегда много. Хотя научным руководителем являлся Жук, а начальник должен был в первую очередь заботиться о своевременной доставке продуктов, инструментов, почты, зарплаты и о многих других хозяйственных и организационных вещах, — Иван Савельевич, кроме общего руководства, в свободное время сам уходил в горы с молотком, лазил по отвесным сопкам в канавы. Он был очень утомлен, в его больших серых глазах держалась печаль, как в узких распадках подолгу держится туман.

И когда Сизов подошел к начальнику, он рассказал ему не про случай с ружьем, а про то, что у него, Сизова, уже нет мешочков для проб известняка и их не из чего сшить.

За ужином Димка коварно улыбался, словно заранее знал, что Сизов не выдаст его, громко грыз сахар и все время посматривал на Сизова и, казалось, вот-вот покажет ему язык. Геолог усиленно старался не смотреть на него. Он в полном молчании ел кашу, угрюмо уставившись в стол. Он был зол на себя. «Чуть не пожаловался, не наябедничал Ивану Савельевичу на сына, — думал Сизов. — Неужели расписался в полной своей беспомощности? Не совладаю с мальцом?

А парень-то — дока! Другой бы струсил и самое большое, на что решился — попросил бы подержать в руках патрон, но он, Димка, не робкого десятка. И что в этом особенно худого? Патроны в конце концов можно привезти из Иркутска, а вот терять контроль над собой и жаловаться на тринадцатилетнего мальчика — несолидно все это. Сил некуда девать мальчишке, надо какую-нибудь работку подыскать ему в экспедиции…»

Утром, выйдя из палатки, Сизов заметил над южным берегом Байкала узкую синюю тучу. «Как бы не задождило», — подумал он с тревогой. Увидев Нину, которая несла с моря ведро воды, Сизов показал ей на тучу.

— А у меня палатка не окопана, — сказала Нина, ставя ведро на землю. — Как хлынет — только лови реторты и химикаты… Да и вообще все палатки не мешало б окопать.

— Пожалуй, — ответил Сизов, — вот вернемся вечером и объявим аврал…

— Нет уж, спасибо… А если польет днем? У меня же все-таки химлаборатория.

— Знаю, да не похоже, чтоб днем полило… А впрочем, вот что, — Сизов внезапно улыбнулся, — твою палатку окопаем вне очереди. Через пять минут пришлю тебе отменного землекопа… Хочешь?

— Давай, если не врешь, — ответила Нина.

«Неужели откажется?» — думал Сизов, разыскивая Димку, и чуть заметно волновался. Увидев геолога, мальчишка потупился. Сизов поздоровался с ним и, словно вчера ничего не произошло, протянул руку.

— Ну и силен же ты, парень, — сказал Сизов и потрогал Димкины мускулы на руках. — Добрый из тебя солдат будет.

Димка внимательно слушал его, слегка зардевшись от удовольствия.

— Другой приходит в армию — дохляк, да и только. Окопчик такому вырыть — пять потов спустит. А вот ты-то небось…

— Да мне это плюнуть! — Димка отскочил в сторону и стал делать руками такие движения, точно ему уже вручили лопату.

— Я и не сомневался, — сказал Сизов и совсем уже дружеским тоном добавил: — Понимаешь, Дима, со дня на день может быть дождь…

И Сизов все объяснил ему.

— Давай! — воскликнул Димка, вырывая из рук Сизова лопату.

— Вот тебе мои часы, — проговорил Сизов, — проследи, за сколько времени ты окопаешь палатку. А другую сегодня вечером окапывать буду я… Кто быстрее?

— Я, — отрезал Димка, — да я их все окопаю, пока вернетесь…

И не успел Сизов сказать ему, какой глубины надо копать ровик, как Димка, прикусив язык, уже вонзил в грунт лопату и отбросил метров на пять большой, связанный корешками трав, ком земли. Он работал так старательно и горячо, что Сизову стало совсем совестно за вчерашний день.

— Полегче, Дима, полегче, а то ты сейчас снимешь весь верхний слой и мы очутимся на скале, — сказал Сизов.

Димка хохотнул и еще глубже вонзил лопату. Нина стояла у входа в палатку, улыбалась, и солнце, пробиваясь сквозь ветви лиственницы, пятнами играло на ее лице.

— Видала? — шепнул Сизов. — Только заинтересуй, свет перевернет…

К вечеру, когда Сизов вернулся в стан, палатка была окопана со всех сторон аккуратным ровиком. Теперь никакая бегущая с сопок вода не сможет проникнуть в нее. Сизов вызвал Нину. Лицо у нее было усталое, неприветливое.

— Поздравляю, ровик вырыт по всем правилам.

— Да, по всем, — ответила Нина, — я, слава богу, не первый раз в экспедиции…

— Ты чем это недовольна? Может, Димка…

— Жди, — грустно протянула Нина. — Поторкался, лопату погнул и стал чертыхаться. Уж я ему и сама помогала, и рассказывала, из чего делают порох и аммонит и как узнают качества известняка… Вроде слушал. А потом пошла попить, вернулась, а он исчез… Я уж не вытерпела, Жуку все рассказала…

— Что ты говоришь! — не поверил Сизов, сбрасывая на землю тяжелый от образцов рюкзак, потом почесал черенком геологического молотка затылок. — Значит, сбежал, вот оно что!..

Ночью Жук мучительно думал о Димке, ворочался, покашливал и вздыхал, но ничего так и не мог придумать. Решение иногда приходит внезапно. Но эта внезапность не бывает случайной, она незаметно подготовляется долгими раздумьями. Так случилось и на этот раз. Проснувшись, Жук совершенно точно знал, что нужно делать.

После завтрака он подошел к палатке начальника и заглянул в нее. Мальчишка валялся на спальном мешке, смотрел в потолок и делал руками такие движения, словно выжимал тяжеленную штангу.

— Идем со мной, Дима, — сказал Жук.

Мальчишка перестал выжимать невидимую штангу:

— Куда?

— Погуляем вдоль Байкала.

— Ну пойдем… — не очень охотно ответил Димка. Встал, потянулся и, зажмурившись от яркого света, вышел из палатки.

Солнце, стоявшее над морем, било прямо в глаза. Оно вспыхивало в каждой росинке, а все вокруг — и трава, и кустарник у обрыва, и лиственницы — было унизано росой. С крутых сопок медленно стекал густой туман, срезая стволы сосенок и елок. Впереди быстро шел Жук — не шел, а катился — своей торопливой походкой, маленький, неутомимый, с плотным загорелым лицом, в обтрепанной кепчонке с поломанным козырьком. За ним понуро тащился Димка, ловкий и крепкий, с недоумевающим лицом. Он был почти вровень с Жуком.

Когда они проходили через пустынный лагерь — все уже были на работе, — мальчишка вдруг спросил:

— А за кого вы болеете?

— То есть как — за кого?

Здесь, на пустынном берегу, этот вопрос показался Жуку нелепым. И только минутой позже он догадался, что имеет в виду Димка. Жук слабо разбирался в спорте, футбольные страсти мало волновали его. Он не выстаивал у репродуктора во время матчей на первенство страны, когда радиокомментатор, ведя из Москвы передачу, во всех подробностях рассказывал, кто кому дал пасовку, кто у кого отобрал мяч, кто пустил его в поле без адреса и кто применил недозволенный прием… Жук просто не мог себе представить, как может серьезный человек не спать ночи, переживать и волноваться оттого, что в сетке какой-то команды запутался кожаный мяч. Он относился иронически, с чувством некоторой жалости к приятелям-болельщикам, подтрунивал над ними. Несколько раз его пытались затащить на стадион, но это оказалось невозможным.

— Я стараюсь, Дима, вообще не болеть… В тайге врачей нет, — попробовал он пошутить, чувствуя, однако, что шутка до мальчика не дойдет.

— А я вот за ЦДСА! — бойко сказал мальчишка, и тут уж его нельзя было остановить.

Он говорил о каждом игроке с такой осведомленностью, словно знал его лично. Димка оценивал достоинства каждого вратаря трех ведущих команд страны — «Динамо», «Спартака» и ЦДСА, — вспоминал их удачи и поражения за два последних года, он отлично знал, кто из футболистов точно бьет и правой и левой ногой, а кто — только правой; прошелся по капитанам и тренерам, долго распространялся насчет вредоносности теории «индивидуального гола» — так некоторые спортивные журналисты формулируют желание многих футболистов во что бы то ни стало лично забить мяч в ворота противника, хотя давно известно, что футбол — игра коллективная. Димка легко и непринужденно сыпал специальными терминами, его суждения о футболе, и не только о русском, были, на удивление, обширны. Жука даже ошарашили его познания в этой области, и он впервые подумал, что очень наивно и неверно представлял игру в футбол. Выходило, тут побеждает не только тот, у кого оказываются крепче мускулы ног и кто ловчее подставит голову под мяч, чтобы забить гол…

Но что особенно поразило Жука — это горячность, с какой говорил Димка. Он то прижимал к груди кулаки, то размахивал ими, то бил одной рукой по другой и при этом весь вздрагивал. Его голос, звучавший в тишине утра, оглушал Жука, и он старался держаться чуть поодаль. Но мальчишка, все больше и больше входя в азарт, наступал на него, размахивал руками, и издали, наверно, могло показаться, что они вот-вот подерутся.

Когда они проходили под большой ольхой, Димка вдруг подпрыгнул, ухватился за толстый сук и стал выжиматься. Выжимался он по всем правилам медленно, спокойно и обязательно подтягивался выше подбородка. Жук еще раз невольно залюбовался его крепким послушным телом — никогда такое не покроется жиром! — и стал подсчитывать количество выжимов. Пятнадцать раз — неплохо!

Когда Димка спрыгнул на землю и с улыбкой посмотрел на него, Жук хотел похвалить мальчишку, но раздумал и только сказал:

— Пошли…

По тропинке они спустились к берегу и двинулись по гальке. Галька сухо хрустела под ногами. Чуть подальше, там, где желтели пятна песка, рос бледно-зеленый хвощ, а у самой воды лежали высохшие на солнце бурые водоросли. У моря было свежо, и зной палил не так сильно. Внезапно Жук увидел выброшенную волной беловато-желтую рыбку. Он подбежал к воде и схватил ее гладкое, без единой чешуйки тело. Оно было такое прозрачное, что явственно просвечивали внутренности. Возле него стоял Димка и возбужденно сверкал зелеными глазами. Жук аккуратно расправил рыбку на своей пухлой ладони и потрогал пальцем ее мягкий живот.

— Знаешь, что это?

Димка отрицательно покачал головой.

— Голомянка… Может, слыхал?

Димка пожал плечами.

— Неужели ты и вправду ничего не слыхал про эту знаменитую рыбку?

— Знаменитую? — переспросил Димка, и глаза его наполнились весельем. — Вот эта рыбешка — знаменитая? Чем, интересно узнать?

И Жук стал объяснять мальчику, что эта рыбка живет только в Байкале и больше нигде в мире, что она живородящая, очень жирная; если ее оставить на солнце, она растает и останется один только позвоночник.

Они минут десять шли по берегу, а он все рассказывал.

Внезапно Жук прервал разговор и поднял с гальки легкую, добела высушенную солнцем и ветром кость, плоскую, с одним крутым изгибом.

— А это что?

— Ясно что… Кость, — ответил Димка и стал подкидывать на ладони гладкие плоские камешки.

— А чья кость? — не отставал Жук.

— А черт ее знает! Какого-нибудь зверя… — Димка изловчился, пустил один камешек и «испек» сразу три блина.

— Это ключица нерпы, — сказал Жук.

Но его слова не произвели на мальчишку никакого впечатления. Напрасно он старался заинтересовать его рассказом о жизни этих байкальских тюленей: о том, как они — жители Крайнего Севера — очутились здесь, о том, что голомянка служит основной их пищей… Димка упорно думал о чем-то другом. Но стоило Жуку сказать, что зимой нерпы продувают во льду особые отверстия, как Димка сразу оживился. Упоминание о льде всколыхнуло его.

— Эх, когда Байкал замерзает, ну и мировой тут, наверно, каток! Распахнул пальто, ветер — как в парус и понес тебя на ту сторону.

— Лед здесь не всегда замерзает гладко, — ответил Жук, чуть сердясь на то, что Димка по-прежнему уводит беседу в другую сторону. — Когда перед ледоставом не бывает шторма, лед замерзает ровно, а то знаешь каких торосов наворочает вкривь и вкось — хоть дизель-электроход «Обь» вызывай из Антарктики лед ломать…

Димка хмыкнул, но, очевидно, только из приличия. Ему было скучно слушать Жука, и он только делал вид, что слушает его. Но зато как оживилось Димкино лицо, когда на пути попался большой валун!

— Бьемся об заклад, что выжму? — вызывающе предложил он и, не дожидаясь ответа, обхватил камень обеими руками, качнул, отрывая от грунта, выжал в обеих руках и толкнул вперед.

И Жук опять полюбовался крепостью его мускулов. Но найти с мальчишкой общего языка не мог. Он хотел рассказать ему, какие удивительные цветы растут на сопках и скалах Приморского хребта, на склонах которого расположился лагерь, хотел показать живущих под камнями рачков-бокоплавов: отвалишь валунок — и рачки разбегаются в стороны; он хотел поговорить с ним о бакланах и чайках, об омуле и хариусе… За годы своих скитаний Жук накопил множество интереснейших наблюдений, а сколько разных историй рассказали ему рыбаки и следопыты! Жук мечтал когда-нибудь под старость, когда будет больше времени, написать об этом книгу. Может, читатели и полюбят эту книгу, но, к сожалению, Димка не выказывал ни малейшего желания слушать его.

«Что за человек! — с грустью думал Жук. — Как он мог вырасти в семье геолога-поисковика, человека заслуженного, жадного до знаний». Глядя на Димку, можно подумать, что на свете нет ничего, кроме футбольного поля, турника и мускулистого тела, — ни замечательных книг, ни малиновых закатов, подернутых пепельной дымкой, ни унизанных росой саранок и колокольчиков. Кто-то, может быть, и думает, что море только для того и существует, чтоб по нему передвигаться или выполнять план по рыбной ловле, а вот посидеть вечером на обрыве, любуясь игрой белых барашков, переливами всех красок — от черной до фиолетовой, прозрачными, не всегда видными, но всегда таинственными и далекими, как мечта, контурами противоположного берега — без этого человек может и обойтись…

— Мне нужно пройти на линии… Может, сходим вместе? — спросил Жук.

— Ну, сходим… — ответил Димка.

Они по наклонной тропинке взобрались к кустарнику, прошли с километр вдоль моря и полезли вверх по крутому склону сопки. Под ногами пружинила хвоя, ботинки скользили, и, чтоб не поехать вниз, приходилось хвататься за стволы обгоревших сосенок и елочек, за кусты шиповника, за выступы кое-где торчащих из земли кусков известняка. Жук учащенно дышал, по лбу его несколькими струйками тек пот, но он упорно продолжал карабкаться вверх.

Димка, очевидно, никогда не занимался такого рода альпинизмом, но, судя по всему, преуспел бы и в этом виде спорта: он быстро обогнал Жука, и голос его доносился откуда-то сверху. Наконец Жук добрался до канавы. Вначале был виден только отвал — горка известняка по краям, потом стало заметно, как откуда-то изнутри, из-под земли, вылетают белые камни, известковая пыль… И только когда Жук подошел ближе, вся таинственность исчезла: на дне канавы стоял человек в пропотевшей ситцевой рубахе — стоял и острой кайлой долбил твердое дно, или, как говорят геологи, полотно канавы. Когда под ногами собиралось много крупных кусков известняка и щебня, он подборочной лопатой выбрасывал все это наверх, в отвал.

Они втроем присели на камни, разговорились.

— Долго добирался до коренных пород, — сказал проходчик, скручивая из клочка газеты толстую цигарку. — А сейчас ничего…

Правая рука его выше запястья была перевязана шерстяной веревочкой, чтоб «жилы не растянулись», как объяснил он. Один рукав рубахи был порван, и, когда проходчик, заслюнивая цигарку, согнул в локте руку, стало видно, как могуче заиграла на ней мускулатура. Жук заметил, что и Димка пристально смотрит на проходчика, на его бугристые, жилистые руки и крепкую грудь в распахнутой рубахе, но трудно было сказать, что думает сейчас мальчишка.

Когда они через полчаса спускались с сопки вниз, Жук сказал:

— Вот видишь, Дима, нелегко дается рабочему человеку копейка… Он из Лиственичного, корову купить решил… Молоко детям…

— Ну и дурак! — отрезал Димка. — Я и за миллион не ковырялся бы в земле…

— Почему «дурак»? — вскинулся было Жук., — Дело не только в деньгах — это ведь и очень нужная работа. Понимаешь, год назад здесь были разведчики-поисковики, а мы производим детальное обследование этого участка. Надо точно знать, каким месторождением мы располагаем, какое качество известняка и стоит ли его…

Димка слушал его и одновременно расшевеливал обеими руками крутобокую глыбу известняка, торчавшую из земли. Жук догадался, в чем дело, только тогда, когда мальчишка вывернул эту глыбу и ногой толкнул вниз. С треском ломая кустарник, подминая деревца, взрывая серую пыль, понеслась глыба к морю. Жук испуганно ударил Димку по плечу:

— Ты что наделал? А если там люди?

Димка отскочил от него, по лицу скользнула улыбка:

— Удерут, пока докатится.

Грохот замер где-то глубоко внизу.

«Ай да мальчик! — подумал Жук, спускаясь вниз. — Такого ничем не проймешь. Звереныш какой-то, а не человек. Лучше б он был вялый, сонный, робкий. Но из него слишком бьет азарт, его мышцы и мускулы развились быстрее, чем ум. Он научился точно бить по воротам, но не научился думать. Он живет в городе, к которому на будущий год, после образования Иркутского моря, подойдет Байкал, а он ничего не знает о нем, хотя, наверно, в любое время может прогорланить «Славное море — священный Байкал». Его не приучили читать книги, уважать хороших людей и их труд. Взять хотя бы дробильщиков… В экспедиции поселковые ребята чуть постарше Димки по восемь часов в день толкут в специальных ступах куски известняка для химического анализа, чтобы заработать денег на костюм или помочь семье, а этот краснощекий, бодрый лоботряс бегает по лагерю, кидает в ребят шишками, хохочет, дурачится… Да, если б он был вял и робок, за него нечего было бы бояться. Но он напорист, нахален и очень неглуп, и, если за такого вовремя не взяться, он вырастет и из него может получиться нехороший человек — жестокий, подлый и бесчестный. Он полнейший неуч, но изворотлив; он бездельник, но вид у него деловой; он, по сути дела, равнодушен ко всему, но очень энергичен и горяч. Много горя причиняли людям вот такие молодчики с розовыми щеками, твердыми мускулами и полнейшей пустотой в душе… Их можно толкнуть на любое дело — думать они не привыкли…»

Впрочем, Жук тут же спохватился и подосадовал на себя: ведь Димка — еще мальчишка, просто избалованный мальчишка, а он против него такие обвинения выдвигает!

Жук сплюнул, растер плевок сбитой подметкой сапога и натянул на самые глаза кепку — солнце жгло немилосердно.

Они спустились с сопки, вышли на тропинку и зашагали к стану.

— Слушай, Дима… — неожиданно сказал Жук. — Ну вот ответь мне: зачем ты взял без спроса ружье Сизова и испортил ему столько патронов? Или ты считаешь, что это хорошо?

И не успел Жук это сказать, как понял, что говорит не то. Не то и не так. Все получается назидательно, скучно и как-то фальшиво. А надо сказать по-другому, просто и ненавязчиво. Но как? И Жук впервые подумал, что, если б он пошел по педагогической стезе, он был бы совершенно бездарным учителем. Пожалуй, нет более ответственной и тонкой работы, чем работа учителя. Нужно быть большим умницей и просто славным человеком, чтоб ребята полюбили тебя. И Жук думал обо всем этом очень сложно и правильно, но голос его, хрипловатый и уверенный, звучал где-то рядом с грубоватой прямолинейностью и назидательностью.

— Ты считаешь, что это хорошо?

— Я ничего не считаю, — замкнуто ответил Димка.

— Зачем же ты взял ружье?

— А что ему жалко, что ли? Он даже мяч сам предложил.

— И ты, значит, решил злоупотреблять добротой? Все люди здесь тебя любят, хотят, чтобы тебе было хорошо, а ты им, выходит, пакостничаешь? А зачем ты стрелял в бак и кружку? И разве трудно было выкопать ровик?

— Отстаньте вы от меня! — вдруг резко сказал Димка, собрал на лбу морщины и замолчал.

Минут через пять, когда из-за лиственниц показались серые палатки, Жук опять не мог удержаться, чтоб не сказать:

— Дима, больше не делай так… Обещаешь?

— Обещаю, — буркнул Димка, вырвался вперед и помчался к отцовской палатке.

В ту ночь Жук опять долго не мог уснуть. В сущности, он никогда серьезно не задумывался о ребятах. Своих он не имел, а думать о других ребятах как-то не приходилось. Слово «мальчишка» связывалось у него с разбитыми стеклами, с драками. Он, конечно, всегда помнил прописную истину, что дети — наше будущее. Но это были для него только громкие, красивые, хотя и правильные слова. И ни разу он не сталкивался с этим будущим вплотную. И вот к ним в экспедицию приехал мальчишка и стал центром всеобщего внимания. И все свободное время Жук невольно начал думать о нем. В эту ночь ему снова вспомнились слова Нины, сказанные у костра, когда решено было вызвать Димку сюда. Девушка говорила, что ребята даже в детстве имеют убеждения, и, если вовремя не заняться ими, эти убеждения могут остаться на всю жизнь.

Потом его мысли перенеслись на Ивана Савельевича. Конечно, он хороший, честный человек, но экспедиции и научная работа отнимают все его время, он редко бывает дома, и, в сущности, мальчишка растет без отца. А что касается матери — тут Жук печально улыбнулся в темноту, вспомнив ее письмо мужу, — так она, кажется, и пальцем о палец не ударила, чтоб сделать его человеком. Вот и вырос у них этот дерзкий проказливый звереныш… Впрочем, он сегодня обещал исправиться…

Жук отстегнул брезентовое оконце. Крупные синие звезды глядели с черного неба. По деревьям прошелся порыв ветра, где-то в тайге жалобно прокричала кабарга, и снова стало очень тихо.

И вдруг тишину этой непроницаемой ночи прорезал крик. Холодный пот покрыл лоб Жука. Он выполз из мешка, растолкал товарищей, кое-как впотьмах на ощупь отыскал брюки, натянул их и босой, в майке выскочил из палатки. Крик повторился, к нему присоединился другой, более пронзительный. В палатках послышались тревожные голоса. Рядом, в одних трусах, с ручным фонариком-жужжалкой в руке, пробежал Сизов. Кто-то все время жег спички и оторопело спрашивал: «Что случилось? Что случилось?»

Жук не чувствовал, как ледяная роса жжет босые ноги. Он бросился за Сизовым, который бежал к центру лагеря. Когда они остановились, Жук увидел, что одна палатка — она являлась химической лабораторией — лежит на земле, брезент шевелится, вздрагивает, и из-под него доносятся приглушенные крики. Сизов, не выпуская из одной руки фонарик, другой быстро поднял верхний шест обрушенной палатки. Лицо его было напряженно. Неожиданно он спросил тихим, почти шутливым голосом:

— Эй, девчонки, что за шум?

Люди, одетые кое-как, стояли вокруг и пытались помочь девушкам, но так как помочь старались сразу все, ничего не получалось: они толкали и мешали друг другу.

— Это не змея? Это не змея? — машинально спрашивал прораб, изводя вторую коробку спичек.

Один Сизов, кажется, делал что нужно.

— Иннокентий Васильевич, — негромко попросил он Жука, но в этой просьбе звучал приказ, — подержите за тот конец шеста — пусть девушки оденутся.

Жук и несколько человек держали палатку, когда к ним подошел Иван Савельевич в пиджаке, накинутом прямо на голое тело. Весь лагерь проснулся. Никто не спал. Люди стояли вокруг палатки, взволнованно переговаривались. Когда из-под брезента выползли наконец девушки, сонные, перепуганные, непричесанные, с заплаканными лицами, они сбивчиво объяснили, как проснулись оттого, что на них внезапно что-то обрушилось. Они хотели выскочить из палатки, но не смогли: спросонья им показалось, что на них кто-то напал и крепко держал за ноги и руки…

Иван Савельевич неподвижно слушал их.

Сизов быстро осмотрел два основных шеста — передний и задний, — на которых крепится палатка, и увидел, что оба они внизу надрезаны ножом. Сизов ощупал пальцами их срезы, потом зачем-то вытер руки о трусы и негромко сказал:

— Ясно, чьих рук это дело, — и посмотрел на начальника.

Иван Савельевич мгновенно повернулся к нему:

— Ты хочешь сказать, что это… что это сделал…

— Да. Хочу, — ответил Сизов.

Больше он не произнес ни слова, а стал в полном молчании вместе с Жуком натягивать палатку на подрезанные шесты.

Иван Савельевич постоял немного возле Сизова — видно, хотел что-то сказать или дождаться пояснений. Но, так и не дождавшись и не сказав ничего, зашагал к своей палатке. Весь лагерь был на ногах, и один только Димка спал. Спал крепко, спал как убитый. А вот Сизов при всех утверждал, что это дело его рук.

Иван Савельевич присел рядом с сыном; уже начало светать, и брезент тускло просвечивал. И вдруг начальник все понял. Он пристально посмотрел на сына.

Сын спал в своей обычной позе, чуть поджав ноги. Он спал не на кровати, но даже спальный мешок не мог помешать этой привычке. Лицо его было спокойно, веки туго сжаты, и слабая тень от густых ресниц темнела на круглой щеке. Он спал так глубоко и безмятежно, что ни один нерв не дрогнул на его лице, не шевельнулись губы. Можно было даже подумать, что он не дышит. Отец сидел и не спускал с него глаз. Он не помнил, сколько прошло времени — час или два. Он сидел как мертвый, не шелохнувшись, сидел и смотрел на совершенно неподвижное лицо сына. То, в чем его только что упрекнули, было невыносимо, и Иван Савельевич не верил этому. Но и Сизов был не таким человеком, чтоб бросать слова на ветер. И вот отец сидел в палатке и смотрел на милое круглое лицо сына с двумя ямочками на щеках.

И вдруг ресницы правого глаза дрогнули, приоткрылись. И тотчас закрылись. Димка начал усиленно храпеть. Все стало ясно.

Иван Савельевич влез в свой спальный мешок, повернул голову к брезентовой стенке и больше ни разу не повернулся. Утром, наворачивая портянку на ногу, он коротко сказал:

— С первым же катером уедешь домой.

И ушел.

Утром Димка не вышел к столу завтракать. Не пришел он обедать и ужинать. Не было его и в палатке. Он куда-то исчез. Ужинали в полной тишине, и, хотя никто и словом не обмолвился про случившееся ночью, было ясно, кто виноват в том, что за столом так тихо. Жук заметил, что и геологи, и рабочие время от времени кидают на начальника сочувствующие взгляды. Иван Савельевич делал вид, что ничего особенного не произошло. И Жук в душе осуждал его: неужели Димке опять все сойдет с рук?

В этот день начальник, как и вчера, лазил по сопкам, навестил дальние линии, осматривал колодцы-шурфы и возвратился поздно вечером. На ночь Димка приходил в палатку ночевать. Он ел всухомятку что попало, однажды уничтожил целую банку болгарского клубничного варенья. С отцом почти не разговаривал, верил: сломит, разжалобит отца, надо только подольше продержаться…

На третий день нагнало туч и заморосил дождик. На море поднялось волнение. Дождь стучал по брезенту, ветер скулил за тонкой стенкой, отделявшей мальчишку от дождя, и ему было очень тоскливо. Дождь лил целый день. Отец уходил куда-то, и Димка оставался в палатке одни. Один, один и один… Он заметил, что брезент от дождя не промокает, но стоит в каком-нибудь месте дотронуться до него пальцем, как из того места начинаем капать вода. Одна крупная капля упала ему за шиворот, и он долго брезгливо морщился, ощущая всем телом, как капля по спине пробирается к пояснице.

Второй и третий день дождя не было, но все небо темнело от туч и с моря наплывал клочковатый туман. Он плыл сквозь лиственницы к сопкам и цеплялся за широкие лапы деревьев.

Димка стал выходить к обеденному столу. Он усаживался на самом конце лавки, терпеливо ждал, пока ему подадут. Ел тихо и сосредоточенно, и на него никто не обращал внимания; и никто больше не тревожил бак с водой и кружку, не палил в тайге из ружья, не подрезал шесты палатки.

Димка как-то весь притих, сжался, и даже щеки его почему-то не казались такими вызывающе румяными. Его ликующие крики не оглашали больше лагерь.

На четвертый день утром Иван Савельевич вошел в палатку и сухо сказал:

— Собирайся.

Сказал — и снова исчез.

Димка вышел к обрыву и увидел знакомую шаланду, подходившую к берегу. Он смотрел на нее, на эту шаланду, которая должна увезти его отсюда, как на врага. От шаланды отвалила лодка, на берегу ее уже поджидали несколько человек. Пока выгружали мешки с хлебом, мукой, консервами и почтой, отец стоял возле и помогал принимать по списку груз. Димка ходил вокруг отца, вздыхал, старался попасться на глаза, но отец громко произносил: «Один мешок с печеночным паштетом, вычеркиваю…» — и не замечал мальчишки. Димка все еще не знал, всерьез сказал отец, что собирается его выгнать, или пошутил. Ну что он такого натворил? Разве кто-нибудь пострадал? Он поозорничал — и только. Ну, немного пересолил — это верно. Но он готов дать слово, дать сто слов, что больше такое не повторится, что он исправится. Почему же все, словно сговорившись, стараются обходить его взглядами, не замечать?

И Димка опять подходил к отцу, но голос его звучал буднично и казенно: «Кукуруза — два мешка, вычеркиваю. Сахар — ящик…» И Димка не решился попросить отца не отправлять его назад, а стал рассеянно смотреть на моториста, который выгружал шаланду. Моторист был не тот, который вез Димку сюда. Из слов взрослых мальчишка узнал, что старый моторист, Женя, захворал и вот приехал другой. Потому-то, наверно, отец так тщательно принимает у него груз.

Моторист был рыж, хитроглаз, говорил с картавинкой и почему-то казался Димке жуликом. Однажды на базаре он видел, как милиционер вел к отделению жулика, который разрезал женщине сумку и едва не вытащил деньги. Он был очень похож на этого моториста, и Димка с неприязнью смотрел на него. И какого черта этот моторист так быстро приехал сюда! Не мог несколько дней подождать… Ведь отец, проявивший такое неожиданное упорство, наверняка отойдет — уж Димка это знает! — так нет, моторист взял и приехал на этой разнесчастной шаланде именно сейчас…

Узнав, что в полдень шаланда уходит, геологи сели писать письма. Все забыли, про завтрак, и лагерь стал похож на отделение связи. Менее запасливые и предусмотрительные бегали по палаткам, просили у других листок бумаги, конверт, карандаш, марку. Сизов разломал свой карандаш пополам и отдал одну половину Нине с условием, что письмо она имеет право адресовать только женщине.

Три человека скрипели авторучками на обеденном столе. Один рабочий примостился у очага и строчил на полевой сумке. Писали и в палатках. Иван Савельевич давал последние наставления мотористу, а Димка сидел на краю обрыва, опустив вниз ноги, и смотрел на эту проклятую черную шаланду, которая покачивалась на небольшой волне. Когда он погружался на нее на пирсе лимнологической станции в поселке Лиственичном, она казалась ему едва ли не океанским судном. Но сейчас он был другого мнения о ней. Тоже называется корабль! Ни мачты, ни надстроек, ни флага, одна только приплюснутая рубка, в которой находится дрянной вонючий моторишко и два длинных рундука… Плавучий курятник, а не судно!

Димка сидел и ждал своей участи. И как всякий, даже приговоренный к расстрелу, все еще надеется на что-то, надеялся и он. Надеялся и ждал.

К мотористу подошел Сизов, размахивая двумя письмами.

— Опусти в Иркутске, — сказал он. — И смотри не потеряй — внутри золотой песок!

Моторист улыбнулся. Но не успел он и ответить, как к ним подбежал Димка:

— Давайте я отвезу! Я даже домой отнесу… все улицы знаю…

Димка думал, что Сизов очень удивится его внезапному отъезду и переговорит по этому поводу с отцом. Но ничего этого не произошло.

— Спасибо, — вежливо сказал геолог и вручил оба письма жуликоватому мотористу, и Димку словно плетью обожгли.

Он подбежал к другому мужчине, усатому прорабу, — а вдруг он поможет? Ему-то, кажется, Димка не причинил решительно никакого зла.

— Благодарю тебя, — ласково сказал прораб, — А ты не сделаешь из письма голубя и не пустишь в Байкал?

— Не сделаю, — тихо, упавшим и как можно более честным голосом сказал Димка.

— Ой ли?.. — прищурился прораб и, увидев, что все отдают письма мотористу, тоже отдал ему свое.

Димке показалось, что ему плюнули в лицо, и он больше ни к кому не обращался с этой просьбой. И тогда он понял: от отца ждать нечего. Его не разжалобишь, к нему не подъедешь ни с какой стороны. Отец никогда не был таким. Дома он тоже был строгий, задумчивый и нередко покрикивал на Димку за шалости, но быстро все прощал, приносил дорогие подарки: то пленочный фотоаппарат «Смена», то футбольный мяч, то двухколесный велосипед «Орленок». Не было случая, чтоб он отказал. Он был послушный, добрый, мягкий, и Димка в душе даже посмеивался над ним: а что, если попросить его купить складную байдарку — купит? Но оказалось, что отец такой только дома. Здесь же, в экспедиции, он совсем другой. Его слово — закон, его здесь слушаются, уважают, а может быть, и боятся. Сказал: «С первым же катером уедешь домой», — и точка. Нет такой силы, чтоб заставила изменить его свое решение.

Димка стоял в сторонке и чувствовал, как сильно бьется его сердце. А оно билось так, что все тело вздрагивало от толчков. Все, все, как один, здесь против него. Он был окружен врагами, и, если бы он попал в беду, если б он даже погиб, никто из них, наверно, не пожалел бы об этом, а может быть, и облегченно вздохнул. У Димки пересохло горло, веки дрогнули, и он, чтобы не разреветься при всех, вызывающе засвистел и, сунув руки в карманы, отошел еще подальше от людей.

Скоро он увидел, как отец вынес из палатки его вещи, почти неиспользованные: рюкзак, в котором были шерстяные носки, джемпер, две смены трусов и маек и маленькие резиновые сапоги — их специально купила мать перед его отъездом. Потом Димка увидел, как путь отцу перерезал Жук, маленький и толстенький, с круглой головой и крошечными, медвежьими глазками, Жук, который так все время приставал к нему, надоедал с этой нерпичьей ключицей и как ее… голомянкой. Ну, наверно, начнет сейчас крыть Димку и за камень, спущенный с вершины сопки, и за все другое… Ох, вредина!

Димка с ненавистью посмотрел на Жука. Между тем Жук действительно остановил начальника.

— Ты это напрасно, однако, Савельич, — тихо сказал он.

— Что — напрасно?

— Отправляешь его… В изгнание, можно сказать.

— Он заслужил это, — жестко сказал отец и посмотрел мимо Жука.

— Да, но сейчас ты делаешь не то.

— Нет, то, — сказал отец бледнея.

— Всю жизнь ты не обращал на него внимания, — вдруг быстро заговорил Жук, и краска ударила ему в лицо, — любовался, но был равнодушен к нему, а сейчас ты жесток. Жестокость и безволие — они уживаются рядом.

— Прошу мне не указывать, — повысил голос начальник.

— Ты… ты плохой отец, — неожиданно мягко и грустно произнес Жук.

— Благодарю, — глухо ответил Иван Савельевич, переходя на официальный тон. — Станьте хоть таким, а потом беритесь рассуждать.

И, сказав это, он твердыми шагами пошел к берегу, неся Димкины вещи.

Мальчишка находился далеко. Он не разобрал разговора и по-прежнему с неприязнью смотрел на Жука, который так и стоял там, где его оставил отец. Но почти все остальные слышали этот разговор и только делали вид, что ничего не слышали. Начальник с мотористом пошли к берегу и спустились по тропе вниз; за ними медленно побрел Димка.

Когда двое мужчин стаскивали в воду лодку, Димка стоял в стороне: он и пальцем не хотел прикоснуться к лодке, которая через несколько минут увезет его в изгнание. Ему вдруг чего-то стало жалко, непоправимо жалко на этом таежном глухом берегу, и он отвернулся.

Он на мгновение представил: вот он вернулся в Иркутск, шагает к дому с рюкзаком за плечами и чемоданчиком в руках. Его окружают мальчишки: «Димка приехал!», «Ребята, бросайте мяч, Димка прикатил!» Как они завидовали ему, когда он собирался в свое первое путешествие, сколько давали советов. Один просил привезти живого бурундучка, второй — сфотографировать нерпу, греющуюся на валуне, третий — побывать в знаменитых пещерах в Малой Кадильной пади, где когда-то жил древний человек…

А что он скажет им? Нигде он не был, ничего не видел… Сколько раз ни приезжал он домой — всегда одно и то же.

И вот он снова очутится в своей квартире, в царстве вышитых подушечек, крошечных слоников, собачек и прочих зверюшек на полках, в царстве зеркального паркета, огромного абажура с хрустальными висюльками, уютных ковров, в том царстве, из которого он то и дело старался вырваться на стадион, во двор…

А здесь, у Байкала, здесь все не так. Здесь другие люди, другие законы, и как это случилось, что он, Димка, оказался недостоин жить в этих неуютных брезентовых палатках, есть за грубым дощатым столом под открытым небом, ходить в далекие дикие сопки? И это он недостоин, он, абсолютный чемпион двора по футболу, штанге, по прыжкам и метанию ножа…

Когда лодка наконец закачалась на воде, отец провел рукой по лбу. Он стоял на гальке, высокий, сутулый, в обтрепанном синем костюме, в грубых, облепленных грязью сапожищах. И весь он был какой-то холодный и чужой. Он держал за нос лодку и отчего-то медлил — видно, хотел что-то сказать и проститься с сыном, но сын нарочно стоял подальше от него.

— Полезай, — сказал отец.

Димка быстро вскочил в лодку и, не дожидаясь, что отец скажет дальше, сунул одну ногу в воду, сильным толчком оттолкнул лодку от берега и злобно заорал мотористу:

— Греби!

Потом ненавидящим взглядом посмотрел на отца, словно тот был во всем виноват, повернулся к нему спиной, и лодка понеслась к шаланде. Небольшая волна шла навстречу, шипела и вскидывала нос, ветер швырял в лицо брызги. Взобравшись на борт шаланды, Димка в последний раз мельком окинул взглядом берег. У воды в той же позе неподвижно стоял отец, а сверху, за его спиной, на высоком буром обрыве стоял Жук и махал ему рукой.

Димка нырнул в рубку. Взревел мотор. И теперь, не боясь, что кто-нибудь может услышать его, Димка прислонился к стенке каюты и в голос заревел. Он весь трясся, он скрежетал зубами и отчаянно бил кулаками в стенку рубки, точно хотел разломать ее и вырваться.

Шаланда развернулась и быстро растаяла в туманной дали Байкала.