Ильина Н.Н. Изгнание норманнов. Очередная задача русской исторической науки
Краткая биография Н.Н. Ильиной
ИЛЬИНА Наталия Николаевна (1882-1963), родилась в дворянской семье: отец - Николай Антонович Вокач (1857-1905) - кандидат права, коллежский секретарь, племянник известного сановника Петра де Витте, мать - Мария Андреевна Муромцева (1856-?) - родная сестра Сергея Андреевича Муромцева, председателя Первой Государственной Думы, и Николая Андреевича Муромцева, члена Московской городской управы. Наталья Николаевна получила прекрасное образование - окончила Московские Высшие женские курсы (так называемые курсы проф. В. И. Герье, они существовали в 1872-1918 гг., уровень преподавания на них ни в чем не уступал университетскому и соответствовал словесно-историческому факультету).
27 августа 1906 г. Наталия Николаевна вышла замуж за выпускника университета Ивана Александровича Ильина (впоследствии выдающегося русского философа, известного деятеля правого движения в эмиграции). Скромность во всем была их отличительной чертой. Евгения Герцык, родственница Наталии, вспоминает. «Двоюродная сестра не была нам близка, но - умная и молчаливая - она всю жизнь делила симпатии мужа, немного ироническая к его горячности. Он же благоговел перед ее мудрым спокойствием. Молодая чета жила на гроши, зарабатываемые переводом: ни он, ни она не хотели жертвовать временем, которое целиком отдавали философии. Оковали себя железной аскезой - все строго расчислено, вплоть до того, сколько двугривенных можно в месяц потратить на извозчика; концерты, театр под запретом, а Ильин страстно любил музыку и Художественный театр. Квартирка - две маленькие комнаты - блистала чистотой - заслуга Натальи, жены...» (Герцык Е. Воспоминания. Париж, 1973. С. 153-154). Молодые Ильины жили отдельно от родителей, зарабатывали своим трудом - преподаванием в университетах и институтах, совместными переводами с иностранных языков, публикациями брошюр, статей, книг. Вместе они перевели работу Г. Зиммеля «О социальной дифференциации» (М., 1908), а также книгу Эльсцбахера «Анархизм» и два трактата Руссо, которые не удалось издать.
В конце 1909 г. вместе с женой И.А. Ильин уезжает в научную командировку и проводит в Германии, Италии и Франции два года. Он работает в университетах Гейдельберга, Фрейбурга, Геттингена, Парижа, а вернувшись в Москву, трудится над диссертацией «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека».
С 1914 г. И.А.Ильин активно включился в общественную жизнь. Февральскую революцию 1917 г., а затем и октябрьский переворот воспринял как катастрофу и включился в борьбу с большевистским режимом. Продолжая читать лекции на юридическом факультете Московского университета и в других высших учебных заведениях Москвы, он активно противостоял официальной политике, отстаивая принципы академической свободы, подвергавшиеся в те годы попранию. Вопрос об эмиграции для него тогда не стоял; позже И.А. Ильин писал: «Уходят ли от постели больной матери? Да еще с чувством виновности в ее болезни? Да, уходят— разве только за врачом и лекарством. Но, уходя за лекарством и врачом, оставляют кого-нибудь у ее изголовья. И вот - у этого изголовья мы и остались. Мы считали, что каждый, кто не идет к белым и кому не грозит прямая казнь, должен оставаться на месте» (Очерки внутренней России // «Новое время», 25 окт. 1925, № 1348).
Шесть раз большевики подвергали Ильина аресту, дважды его судили (30 ноября 1918 г. на Президиуме Коллегии Отдела по борьбе с контрреволюцией и 28 декабря 1918 г. в Московском Революционном Трибунале), но оба раза он был оправдан за недостаточностью обвинения и амнистирован. Последний раз его арестовали 4 сентября 1922 г. и обвинили в том, что он «с момента октябрьского переворота до настоящего времени не только не примирился с существующей в России Рабоче-Крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности», и в конечном итоге был приговорен к высылке (еще в мае 1922 г. В.И.Ленин предложил заменять применение смертной казни для интеллектуалов, активно выступающих против советской власти, высылкой за границу). Вместе с ним разрешили выехать и его жене Наталии Николаевне Вокач-Ильиной. С 1922 г. чета Ильиных в эмиграции (они были высланы на «философском» пароходе). Шестнадцать лет они прожили в Берлине, где И.А.Ильин преподавал в Русском национальном институте. Однако с приходом к власти нацистов с 1934 г. И.А.Ильину запретили преподавать, а в 1938 г. после нескольких арестов гестапо Ильины сумели переехать в Швейцарию (на их выезд был наложен запрет).
В Швейцарии они поселились в пригороде Цюриха Цолликоне. Именно здесь Ивану Александровичу удалось закончить «Аксиомы религиозного опыта», над которыми он проработал более тридцати лет, два тома исследований по религиозной антологии с обширными литературными добавлениями и подготовить более 200 статей. Наталия Николаевна занималась философией, искусствоведением, позже - историей, была духовно близка мужу, вместе с ним встречала все невзгоды. Именно жене Ильин посвятил все свои основные труды.
Работа Натальи Николаевны над книгой «Изгнание норманнов...» пришлась на конец 30-х гг., когда над Европой уже сгущались тучи Второй мировой войны. Заметим, что помимо своей научной несостоятельности (доказательству чего собственно и посвящалась книга Н.Н.Ильиной), норманская теория стала еще и краеугольным камнем обоснования превосходства Запада над русским народом, используемого русофобами всех мастей. Многие историки Русского Зарубежья отмечали пагубность норманизма, возникшего когда-то в угоду политическим целям и вытаскиваемого всякий раз для опять-таки политических целей. Так, например, для обоснования второсортности славянского этноса на эпизод о призвании варягов ссылались и Гитлер, и Геббельс.
И.А. Ильин с вниманием и уважением относился к историческим изысканиям жены, «норманский вопрос» нередко становился предметом обсуждения в его переписке с друзьями и коллегами. Так например, П.Б.Струве в письме к И.А.Ильину от 25.VIII. 1938 г. рекомендует исторические труды к ее работе над норманской теорией: «Нат. Ник. очень рекомендую только что вышедшее посмертное издание «Лекций по русской истории» А.Е. Преснякова: т. I., «Киевская Русь». Тут много интересного и важного. Весьма хорошо составлена глава IV: «Русь и Варяги» (Полторацкий Н.П. Иван Александрович Ильин: Жизнь, труды, мировоззрение. Hermitage, 1989. С. 146-147).
Однако с П. Б. Струве по поводу норманской теории у И.А.Ильина были расхождения, и весьма серьезные, так например, в письме к Валентину Александровичу Рязановскому 28 ноября 1950 г. И. А. Ильин писал: «Прежде всего, спасибо Вам за направление Вашей мысли, которую я вполне разделяю. Давно пора сбросить этот шлецеровски-байеровский гипноз, который странно заворожил русских историков, кончая Ключевским и Струве (П.Б.). (...) Еще в 1938 году, при нашем последнем свидании с Петром Бернгардовичем, жена моя, Наталья Николаевна, заканчивавшая тогда книгу, озаглавленную «Изгнание норманнов», подняла этот вопрос с ним. Мы оба изумились, когда он вдруг пришел в раж, начал вопить и бить себя по коленам - ...за норманнскую теорию. Аргументы его были очень слабы и смахивали на «веру норманнов». А Гедеонова он пробовал убить, возопив о нем, что он был «статский советник». Я уже после объяснял это психологически: значение норманнов, по-видимому, имело для него некоторым образом персональный смысл... Но по истине - это не аргумент. Однако говорят, что после него остались обширные наброски по русской истории именно в этом направлении. // Давно была пора развернуть эту проблему широко и научно, как у Вас» (Архив И. А. Ильина, # 17: «Копии с моих писем», с. 75 (пагинация Н.П.Полторацкого), цит. по: Полторацкий Н.П. Указ. соч. С. 151).
Последние свои годы Ильины проживали в Цолликоне, в окрестностях Цюриха, где И. А. Ильин скончался после ряда болезней 21 декабря 1954 г. Наталья Николаевна пережила мужа на 9 лет и сделала очень много для издания новых и переиздания старых трудов замечательного русского философа. Умерла 30 марта 1963 г., была похоронена рядом с мужем в Цолликоне. 3 октября 2005 г. останки Ивана Александровича и Наталии Николаевны перезахоронены в Донском монастыре (рядом с прахом генерала А.И. Деникина и его супруги)
Биографический очерк подготовлен И.А.Настенко
Вступление
В эти горькие дни, в эти страшные дни, переживаемые Россией[1], наша мысль уводит нас в дали прошлого. Мы ищем в забытых, но незабвенных веках, в ушедшей, но и теперь трепещущей в нас жизни основу былой русской славы и верный путь к ее новым лучам.
Вокруг нас разрушение... и мы хотим узнать, как строилось то, что мы так плохо берегли. Мы хотим узнать, как началось наше государство и, минуя недавние века, допрашиваем IX век о тайнах рождения России.
Многое говорят историки про эту пору нашей жизни, но они разно рисуют и разно объясняют события тех давних времен. Мы готовы им верить... однако все принять, значит не принять ничего: выводы одного исследователя слишком часто исключают то, что выдается за истину другим. Надо судить и выбирать. И прежде всего надо осознать свое право на такой суд и на такой выбор.
История моей родины есть моя история, и тот, кто пишет книгу о моей стране, пишет книгу обо мне самом, читателе этой книги. Душа человека не образуется одними впечатлениями его короткой жизни, она хранит в себе наследие отцов, тени их чувств и размышлений, звучание их песен и вздохи их молитв. Душа в глубине своей помнит это далекое прошлое, и кто скажет, в какой мере ее переживания и ее дела исходят из глубинной памяти сердца? Историк моей родины говорит и обо мне, малой части ее, и это одно уже дает мне право не только ему верить, но и судить об его суждениях.
Нельзя забывать и того, что знание минувших лет создают не одни историки. Его творит народ в преданиях, былинах, песнях, его творит просвещенная часть народа в своих общих воззрениях на мир и человека и в размышлениях о протекших летах. «История - наука не точная, не математика. Она подвижна и изменчива, как сама жизнь»[2]. Исследователем прошлого всегда руководят те или другие народные силы; они воспитывают его, дают исходные точки его изысканиям, направляют его труд, а нередко и сбивают его с верного пути. История есть воспоминание всего народа о самом себе, и поэтому каждый волею или неволей участвует в ее создании. И чем сознательнее это участие, чем больше мысли и любви отдается работе воспоминания, тем глубже самопознание народа. Чем живее общение между учеными историками и всем обществом, с которым они делятся своим знанием, тем плодотворнее и безошибочнее идет дело исторической науки.
Конечно, читатель должен быть скромным. Вникая в исторические проблемы, пусть не думает он, что возможно найти их решение вне научной работы. Но выводы историка - «не догматы», и каждый смеет их проверить своими познаниями, остротой своей исторической памяти, силою своего разума и духовным ведением своей души.
Рассмотрим же суждения исследователей старины, изучавших былые дни нашей жизни, те дни, к которым относят обычно рождение России. Рассудим, что следует принять в этих учениях как слово правды, что должно отбросить как необоснованное мнение или призрачный факт. Возьмем и на себя труд воспоминания о нашем далеком прошлом, которое стало таким близким и дорогим для нас в эти темные дни.
Глава первая. Призвание варягов
«Русское государство основано норманнами» - вот что слышим мы уже в раннем нашем детстве еще до поступления в школу. Нам рассказывают, ссылаясь на древнего летописца, о том, как смелые и жестокие норманские пираты грабили и подчиняли себе племена славян и финнов в Новгородской земле, и о том, как славяне и финны, свергнув это тяжелое иго, не сумели ужиться в мире между собою и призвали к себе трех варягов-норманнов из племени «русь» для того, чтобы они княжили в землях Новгорода и владели их наследием. «Зачем позвали врагов?» - спросил однажды один русский мальчик, выслушав это первое известие о своей родине. Детский, наивный вопрос... А между тем в нем звучит смутное сознание психологической несообразности такого призвания и ропот того здорового чувства, которое вот уже двести лет, от Ломоносова до наших дней, не примиряется с норманской теорией, теперь будто бы доказанной. «Норманский вопрос решен в пользу норманнов», - пишет в 1930 году очень осторожный историк Ю.Готье и дальше поясняет: «окрепли и сети, наброшенные норманнами на славян и финнов, они превратились в железный остов, на котором установились основы первого русского государства»[3]. Норманская теория «признана правильной» в исторической науке... Но какими доводами укрепляется это решение? Мы не хотим и не можем принять его на веру, мы требуем доказательств, способных убедить, т. е. сломить в нас силу глубинного сопротивления, и готовы их изучить с терпеливым вниманием.
Исходной и опорной точкой норманской «системы» до сих пор слывет «русская летопись». Естественное (донаучное) понимание этой хроники - так думает чешский ученый Нидерле - дало основу теории, утверждающей, что варяги-русь пришли из Скандинавии и что они были германцы[4]. По словам датского филолога Томсена, «для того, кто читает его (Нестора) без предвзятого мнения и изощренных толкований, не может быть сомнения в том, что имя варяги употреблено в смысле общего обозначения обитателеи Скандинавии и что русь есть имя одного отдельного скандинавского племени»[5].
К событию «призвания варягов» должны быть отнесены летописные записи 859 и 862 годов. Прочтем их и постараемся понять «естественно», без предвзятого мнения и без научного истолкования.
1. «В лето 6367 (859). Имаху дань варязи из заморья на чуди и на словенех, на мери и на всех кривичех; а козари имаху на полянех и на северех, и на вятичех, имаху по беле и веверице от дыма».
2. «В лето 6370 (862). Изъгнаша варяги за море и не даша им дани, и начаша сами в собе володети: и не бе в них правды и въста род на род, быша в них усобице и воевати почаша сами на ся. Реша сами в себе: «поищем себе князя, иже бы володел нами и судил по праву». Идоша за море к варягом к руси[6], сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свое (свей), друзии же урмане, англяне (агляне), друзии (инии) гъти; тако и си. Реша руси чудь словене, кривичи: «вся (и весь) земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; да пойдете къняжить и володети (владеть) нами». И избрашася з братья с роды своими, пояше по себе всю русь, и придоша (к словеном и седе) старейший Рюрик седе в Новеграде, а другие Синеус на Белеозере, а третии Изборьсте Трувор. От тех (и от тех варяг) прозвася Русская земля, новъгородци (Новъгород); ти суть людье ноугородьци (ции) от рода варяжьска, преже бо беша словене»[7].
В первом тексте мы читаем, что заморские варяги брали дань с племен славянских и финских Новгородского севера[8]. О том, к какому племени принадлежали эти варяги, не сказано ничего. Во втором тексте летопись сообщает что варяги, получавшие дань, изгоняются за море и лишаются дани; а через 3 года славяне и финны ищут себе князя у заморских варягов, и эти призываемые варяги называются русью, подобно тому, как другие варяги называются шведами еще другие норвежцами, англичанами, датчанами...
Что же узнаем мы из слов летописца о варягах-руси? Мы узнаем что славяне и финны, призывающие их на княжение, идут к ним за море. Место, откуда призваны князья, остается неопределенным, потому что выражения «из-за моря» или «за море» могут относиться к разным странам. Иногда такое выражение указывает на Скандинавию: «В лето 6630... приходи свеискии (шведский) князь с епископом в 60 шнек на гость иже из моря шли в 3 лодьях»[9] в других случаях - на остров Готланд: «В лето 6638... идуце и замория с гот»[10]; или же на Финляндию: «В лето 6819... ходиша новгородци войною на немецкую землю за море на емь»[11]; наконец, подобное же выражение может относиться и к Германии: «В лето 6745... придоша в силе велице немцы из заморья в Ригу»[12], или: «В лето 6709... варяги пустиша без мира за море... а на осень придоша вирязи горою», т. е. сухим путем, «на мир»[13].
Мы узнаем далее из текста летописи, что призванные варяги принадлежали к особому племени по имени русь. В самом деле, русь противопоставляется другим варяжским племенам, называемым иначе, а именно шведам, норвежцам, англичанам, датчанам, и этих других варягов, очевидно, не следует смешивать с нею.
Так как норманнами издавна принято называть шведов, норвежцев, датчан, иногда англичан[14], то мы заключаем: летописец, указывающий на русь как на особое племя, стоящее вне группы норманских племен, не относит эту русь к этим племенам, т. е. к норманнам.
Мы не ожидали этого вывода, мы не сразу ему верим и стараемся узнать из той же летописи еще что-нибудь о «варягах-руси», но... она больше не говорит о них.
Что же это значит? Если в словах летописца нет ничего о норманстве «варягов-руси», а многие исследователи выводят из его слов норманство этого загадочного племени, то мы вправе предположить, что их чтение не просто чтение, но толкование прочитанного; вероятно, они твердо знают не из летописи, что «варяги-русь» суть норманны, и потому видят в ней больше того, что в ней есть, и это большее неотрывно связывают с ее сказанием.
Проверим это предположение. Ссылаясь на разобранный текст, Погодин пишет: «Итак, варягами Нестор ясно называет свое (шведов), оурмян (норвежцев), англян (англичан), готов, народы, очевидно, единоплеменные. Все племена сии назывались норманнами, скандинавами. Итак, варяги Нестеровы суть скандинавы. Это математически ясно»[15]. Поэтому для Погодина в той же мере ясно, что и «варяги-русь» - скандинавы. Рассуждение это, возражает Забелин, построено по следующей схеме: «Если из пяти собеседников четверо немцы, то, следовательно, и пятый собеседник непременно должен быть немцем же; следовательно, и самоё слово собеседник непременно должно означать немцев же»[16]. Погодин, по мнению Забелина, мыслит так: если из пяти племен, называемых варягами, четверо (шведы, норвежцы, англичане, готы) - норманны, то и пятое племя (русь), называемое варягами, непременно должно быть норманским, и самоё слово «варяг» должно означать норманна. Конечно, это плохая логика, и сам Погодин помогает раскрыть основу своей ошибки. Он пишет: «Если бы Нестор не хотел указать... на племя своих варягов-руси, то к чему было прибавлять ему всех этих шведов, готов, англичан»...[17] Но летописец «прибавляет» их для того, чтобы показать, что «варяги-русь» - особое племя, не шведы, не готы и т. д. Все они - варяги, но не все они одного племени, точнее, не одной народности! Шведы, готы, урмане - норманны, это известно. К какой народности принадлежит русь - остается загадкой. Более определенного знания о руси из разбираемого текста извлечь невозможно. Погодин приписывает летописцу скрытую мысль о норманстве всех варягов, но достаточных оснований для такого понимания летописного рассказа у него нет. Другими словами, Погодин вводит в летопись свое убеждение, что варяги - норманны, и свое предположение, что и летописец это будто бы знал.
Погодин не был создателем норманской теории; он принял ее от своего предшественника Шлёцера, немецкого ученого, занявшегося изучением русских летописей. Исследуя текст 859 года, - о варягах, наложивших дань на Новгородский север и потом изгнанных, - Шлёцер под варягами разумеет норманнов и тут же поясняет почему: «Норманны, опытные моряки, которые дерзают плавать от Балтийского моря до Италии, конечно, должны были предпринимать такие экспедиции в самом Балтийском море»[18]. Далее он добавляет, что исландские саги, упоминая об Адлейгаборге (Старой Ладоге), указывают и путь этих набегов через устье Невы[19]. Конечно, это не доказательство, а лишь довольно основательное соображение. Но, допустим, что варяги, нападавшие на славян, были норманны, причем же тут, однако, «варяги-русь», призванные в 862 году? «Среди варягов - общее имя для всех жителей Балтийского и Северного моря германского происхождения, - пишет Шлёцер, - было племя, носившее особое название русских. Это положение ясно высказано в хронике»[20]. Утверждение совсем неожиданное: откуда это известно, что варяги - германцы Балтийского и Северного морей? Летопись об этом молчит. Между тем Шлёцер, установив частное положение: в 859 году на славян нападали варяги-норманны, т. е. германцы, превращает его без всяких к тому оснований в общее: все вообще варяги - норманны. После этого оказывается, что и «варяги-русь» не могут быть никем иным, как германцами, и притом якобы, по мнению самого летописца. «Варяги - родовое имя», - поясняет Шлёцер, виды его - шведы, норвежцы, англичане, датчане, русские. «Варяги - германское племя, в состав которого входит целый ряд племен, между прочим русь»[21].
Что все варяги были германцами, а именно норманнами, есть убеждение, вполне независимое от русских летописей. Оно-то незаконно, вопреки логике, вторгается в их тексты, сплетается с ними и прячется между строками древних воспоминаний. Чуждость этого суждения летописному рассказу обнаруживается, наконец, с полной очевидностью у самого родоначальника норманской системы. Германский ученый Байер, одаривший русскую науку и норманской теорией, и главными доказательствами ее верности, совсем не изучал русских летописей. «Великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист в 12 лет своего пребывания в России не научился, однако, и никогда не хотел учиться языку русскому»[22]. Он читал лишь отрывки хроники в плохом переводе[23].
Так родилась норманская теория, так нашла она себе основу в более чем свободном толковании сообщений русской летописи.
Внимательный читатель должен извлечь возможную пользу из неосторожных выводов норманистов: обострить свою мысль, углубить свое видение и проверить смысл древних слов.
Примечания:
3. Готье. Железный век в Восточной Европе. 248. 262 (1930).
4. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I. XIX (1923).
5. Томсен. Начало Русского государства / Пер. Аммона (1891).
6. Согласно новейшим исследованиям, следует читать не «к Руси», но «в Руси». См.: Приселков. Троицкая летопись, 57 и прим. 8 (1950).
7. Полное собрание русских летописей. I. II. Лаврентьевская и Троицкая летописи. 8-9. Издание Археографической комиссии. 1846.
8. Уплата дани одним древним народом другому не всегда была знаком подчинения. Нередко культурное государство или города-колонии платили дань варварам для того, чтобы себя оградить от их набегов. Так, греческая колония Ольвия платила дань скифам, Римская империя - россаланам, готам, Византия - гуннам, аварам, болгарам. Персы брали дань с Византии за оберегание горных проходов Кавказа. За ту дань, которую Киев платил хазарам, он получал доступ к южным морям. Когда народ сознавал себя достаточно сильным для того, чтобы отразить нашествие врагов, он прекращал уплату дани.
9. Летописец Новгородский. Москва: Синод. типогр., 1819. С. 29
10. Там же. 17.
11. Там же. 204.
12. Там же. 155.
13. Там же. 77-78.
14. Норманнами первоначально назывались норвежцы, потом это имя было распространено на шведов и датчан.
15. Погодин М. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 23.
16. Забелин. Истории русской жизни с древнейших времен. I. 129.
17. Погодин. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 110.
18. Schlotzer. Нестор. Russische Annalen in ihrer slawonischen Gnmdsprache. I. 156 (1802).
19. Там же. 157.
20. Там же. 178.
21. Там же. 187.
22. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 49.
23. Коялович. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. 99-100 (1884).
«Русское государство основано норманнами» - вот что слышим мы уже в раннем нашем детстве еще до поступления в школу. Нам рассказывают, ссылаясь на древнего летописца, о том, как смелые и жестокие норманские пираты грабили и подчиняли себе племена славян и финнов в Новгородской земле, и о том, как славяне и финны, свергнув это тяжелое иго, не сумели ужиться в мире между собою и призвали к себе трех варягов-норманнов из племени «русь» для того, чтобы они княжили в землях Новгорода и владели их наследием. «Зачем позвали врагов?» - спросил однажды один русский мальчик, выслушав это первое известие о своей родине. Детский, наивный вопрос... А между тем в нем звучит смутное сознание психологической несообразности такого призвания и ропот того здорового чувства, которое вот уже двести лет, от Ломоносова до наших дней, не примиряется с норманской теорией, теперь будто бы доказанной. «Норманский вопрос решен в пользу норманнов», - пишет в 1930 году очень осторожный историк Ю.Готье и дальше поясняет: «окрепли и сети, наброшенные норманнами на славян и финнов, они превратились в железный остов, на котором установились основы первого русского государства»[3]. Норманская теория «признана правильной» в исторической науке... Но какими доводами укрепляется это решение? Мы не хотим и не можем принять его на веру, мы требуем доказательств, способных убедить, т. е. сломить в нас силу глубинного сопротивления, и готовы их изучить с терпеливым вниманием.
Исходной и опорной точкой норманской «системы» до сих пор слывет «русская летопись». Естественное (донаучное) понимание этой хроники - так думает чешский ученый Нидерле - дало основу теории, утверждающей, что варяги-русь пришли из Скандинавии и что они были германцы[4]. По словам датского филолога Томсена, «для того, кто читает его (Нестора) без предвзятого мнения и изощренных толкований, не может быть сомнения в том, что имя варяги употреблено в смысле общего обозначения обитателеи Скандинавии и что русь есть имя одного отдельного скандинавского племени»[5].
К событию «призвания варягов» должны быть отнесены летописные записи 859 и 862 годов. Прочтем их и постараемся понять «естественно», без предвзятого мнения и без научного истолкования.
1. «В лето 6367 (859). Имаху дань варязи из заморья на чуди и на словенех, на мери и на всех кривичех; а козари имаху на полянех и на северех, и на вятичех, имаху по беле и веверице от дыма».
2. «В лето 6370 (862). Изъгнаша варяги за море и не даша им дани, и начаша сами в собе володети: и не бе в них правды и въста род на род, быша в них усобице и воевати почаша сами на ся. Реша сами в себе: «поищем себе князя, иже бы володел нами и судил по праву». Идоша за море к варягом к руси[6], сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свое (свей), друзии же урмане, англяне (агляне), друзии (инии) гъти; тако и си. Реша руси чудь словене, кривичи: «вся (и весь) земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; да пойдете къняжить и володети (владеть) нами». И избрашася з братья с роды своими, пояше по себе всю русь, и придоша (к словеном и седе) старейший Рюрик седе в Новеграде, а другие Синеус на Белеозере, а третии Изборьсте Трувор. От тех (и от тех варяг) прозвася Русская земля, новъгородци (Новъгород); ти суть людье ноугородьци (ции) от рода варяжьска, преже бо беша словене»[7].
В первом тексте мы читаем, что заморские варяги брали дань с племен славянских и финских Новгородского севера[8]. О том, к какому племени принадлежали эти варяги, не сказано ничего. Во втором тексте летопись сообщает что варяги, получавшие дань, изгоняются за море и лишаются дани; а через 3 года славяне и финны ищут себе князя у заморских варягов, и эти призываемые варяги называются русью, подобно тому, как другие варяги называются шведами еще другие норвежцами, англичанами, датчанами...
Что же узнаем мы из слов летописца о варягах-руси? Мы узнаем что славяне и финны, призывающие их на княжение, идут к ним за море. Место, откуда призваны князья, остается неопределенным, потому что выражения «из-за моря» или «за море» могут относиться к разным странам. Иногда такое выражение указывает на Скандинавию: «В лето 6630... приходи свеискии (шведский) князь с епископом в 60 шнек на гость иже из моря шли в 3 лодьях»[9] в других случаях - на остров Готланд: «В лето 6638... идуце и замория с гот»[10]; или же на Финляндию: «В лето 6819... ходиша новгородци войною на немецкую землю за море на емь»[11]; наконец, подобное же выражение может относиться и к Германии: «В лето 6745... придоша в силе велице немцы из заморья в Ригу»[12], или: «В лето 6709... варяги пустиша без мира за море... а на осень придоша вирязи горою», т. е. сухим путем, «на мир»[13].
Мы узнаем далее из текста летописи, что призванные варяги принадлежали к особому племени по имени русь. В самом деле, русь противопоставляется другим варяжским племенам, называемым иначе, а именно шведам, норвежцам, англичанам, датчанам, и этих других варягов, очевидно, не следует смешивать с нею.
Так как норманнами издавна принято называть шведов, норвежцев, датчан, иногда англичан[14], то мы заключаем: летописец, указывающий на русь как на особое племя, стоящее вне группы норманских племен, не относит эту русь к этим племенам, т. е. к норманнам.
Мы не ожидали этого вывода, мы не сразу ему верим и стараемся узнать из той же летописи еще что-нибудь о «варягах-руси», но... она больше не говорит о них.
Что же это значит? Если в словах летописца нет ничего о норманстве «варягов-руси», а многие исследователи выводят из его слов норманство этого загадочного племени, то мы вправе предположить, что их чтение не просто чтение, но толкование прочитанного; вероятно, они твердо знают не из летописи, что «варяги-русь» суть норманны, и потому видят в ней больше того, что в ней есть, и это большее неотрывно связывают с ее сказанием.
Проверим это предположение. Ссылаясь на разобранный текст, Погодин пишет: «Итак, варягами Нестор ясно называет свое (шведов), оурмян (норвежцев), англян (англичан), готов, народы, очевидно, единоплеменные. Все племена сии назывались норманнами, скандинавами. Итак, варяги Нестеровы суть скандинавы. Это математически ясно»[15]. Поэтому для Погодина в той же мере ясно, что и «варяги-русь» - скандинавы. Рассуждение это, возражает Забелин, построено по следующей схеме: «Если из пяти собеседников четверо немцы, то, следовательно, и пятый собеседник непременно должен быть немцем же; следовательно, и самоё слово собеседник непременно должно означать немцев же»[16]. Погодин, по мнению Забелина, мыслит так: если из пяти племен, называемых варягами, четверо (шведы, норвежцы, англичане, готы) - норманны, то и пятое племя (русь), называемое варягами, непременно должно быть норманским, и самоё слово «варяг» должно означать норманна. Конечно, это плохая логика, и сам Погодин помогает раскрыть основу своей ошибки. Он пишет: «Если бы Нестор не хотел указать... на племя своих варягов-руси, то к чему было прибавлять ему всех этих шведов, готов, англичан»...[17] Но летописец «прибавляет» их для того, чтобы показать, что «варяги-русь» - особое племя, не шведы, не готы и т. д. Все они - варяги, но не все они одного племени, точнее, не одной народности! Шведы, готы, урмане - норманны, это известно. К какой народности принадлежит русь - остается загадкой. Более определенного знания о руси из разбираемого текста извлечь невозможно. Погодин приписывает летописцу скрытую мысль о норманстве всех варягов, но достаточных оснований для такого понимания летописного рассказа у него нет. Другими словами, Погодин вводит в летопись свое убеждение, что варяги - норманны, и свое предположение, что и летописец это будто бы знал.
Погодин не был создателем норманской теории; он принял ее от своего предшественника Шлёцера, немецкого ученого, занявшегося изучением русских летописей. Исследуя текст 859 года, - о варягах, наложивших дань на Новгородский север и потом изгнанных, - Шлёцер под варягами разумеет норманнов и тут же поясняет почему: «Норманны, опытные моряки, которые дерзают плавать от Балтийского моря до Италии, конечно, должны были предпринимать такие экспедиции в самом Балтийском море»[18]. Далее он добавляет, что исландские саги, упоминая об Адлейгаборге (Старой Ладоге), указывают и путь этих набегов через устье Невы[19]. Конечно, это не доказательство, а лишь довольно основательное соображение. Но, допустим, что варяги, нападавшие на славян, были норманны, причем же тут, однако, «варяги-русь», призванные в 862 году? «Среди варягов - общее имя для всех жителей Балтийского и Северного моря германского происхождения, - пишет Шлёцер, - было племя, носившее особое название русских. Это положение ясно высказано в хронике»[20]. Утверждение совсем неожиданное: откуда это известно, что варяги - германцы Балтийского и Северного морей? Летопись об этом молчит. Между тем Шлёцер, установив частное положение: в 859 году на славян нападали варяги-норманны, т. е. германцы, превращает его без всяких к тому оснований в общее: все вообще варяги - норманны. После этого оказывается, что и «варяги-русь» не могут быть никем иным, как германцами, и притом якобы, по мнению самого летописца. «Варяги - родовое имя», - поясняет Шлёцер, виды его - шведы, норвежцы, англичане, датчане, русские. «Варяги - германское племя, в состав которого входит целый ряд племен, между прочим русь»[21].
Что все варяги были германцами, а именно норманнами, есть убеждение, вполне независимое от русских летописей. Оно-то незаконно, вопреки логике, вторгается в их тексты, сплетается с ними и прячется между строками древних воспоминаний. Чуждость этого суждения летописному рассказу обнаруживается, наконец, с полной очевидностью у самого родоначальника норманской системы. Германский ученый Байер, одаривший русскую науку и норманской теорией, и главными доказательствами ее верности, совсем не изучал русских летописей. «Великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист в 12 лет своего пребывания в России не научился, однако, и никогда не хотел учиться языку русскому»[22]. Он читал лишь отрывки хроники в плохом переводе[23].
Так родилась норманская теория, так нашла она себе основу в более чем свободном толковании сообщений русской летописи.
Внимательный читатель должен извлечь возможную пользу из неосторожных выводов норманистов: обострить свою мысль, углубить свое видение и проверить смысл древних слов.
Примечания:
3. Готье. Железный век в Восточной Европе. 248. 262 (1930).
4. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I. XIX (1923).
5. Томсен. Начало Русского государства / Пер. Аммона (1891).
6. Согласно новейшим исследованиям, следует читать не «к Руси», но «в Руси». См.: Приселков. Троицкая летопись, 57 и прим. 8 (1950).
7. Полное собрание русских летописей. I. II. Лаврентьевская и Троицкая летописи. 8-9. Издание Археографической комиссии. 1846.
8. Уплата дани одним древним народом другому не всегда была знаком подчинения. Нередко культурное государство или города-колонии платили дань варварам для того, чтобы себя оградить от их набегов. Так, греческая колония Ольвия платила дань скифам, Римская империя - россаланам, готам, Византия - гуннам, аварам, болгарам. Персы брали дань с Византии за оберегание горных проходов Кавказа. За ту дань, которую Киев платил хазарам, он получал доступ к южным морям. Когда народ сознавал себя достаточно сильным для того, чтобы отразить нашествие врагов, он прекращал уплату дани.
9. Летописец Новгородский. Москва: Синод. типогр., 1819. С. 29
10. Там же. 17.
11. Там же. 204.
12. Там же. 155.
13. Там же. 77-78.
14. Норманнами первоначально назывались норвежцы, потом это имя было распространено на шведов и датчан.
15. Погодин М. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 23.
16. Забелин. Истории русской жизни с древнейших времен. I. 129.
17. Погодин. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 110.
18. Schlotzer. Нестор. Russische Annalen in ihrer slawonischen Gnmdsprache. I. 156 (1802).
19. Там же. 157.
20. Там же. 178.
21. Там же. 187.
22. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 49.
23. Коялович. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. 99-100 (1884).
Глава вторая. Кто были варяги?
Рассказ нашей летописи о призвании варягов дает сведение неточное. Правда, оно может быть опорой для постановки вопроса о зарождении Русского государства или о появлении на Новгородской земле новой варяжской династии; имея в виду это сведение, можно спросить: кто же были варяги? Кто была Русь? Но удовлетворительного ответа на эти вопросы в нем найти нельзя.
Историческая критика объяснила смутность первых сообщений древней хроники. В самом деле, летописцы XI в. не могли знать точно, что происходило в нашем краю более чем за двести лет до них. Правда, уже с X в. при церквах, в святцах, отмечались некоторые события народной жизни, но этих заметок было недостаточно для понимания более ранней языческой эпохи. В греческих хрониках также было мало сведений о древней Руси. Между тем автор «Повести временных лет», составленной в начале XII века, хотел осмыслить «начало» русской жизни. «Повесть» есть уже попытка исторического истолкования, попытка установить ход русской истории сопоставлением и объяснением сохранившихся известий о ней. Когда норманисты и их противники стали внимательно изучать летописи, то обнаружилось, что и древнейшая хронология «Повести» неточна, и рассказ о начале Руси есть плод соображений ее автора[24]. Помыслы летописцев направлялись мыслью и настроениями того общества, к которому они принадлежали и в котором монастырь и княжеский двор имели руководящее положение. Поэтому сознание высоты новой христианской веры, сознание единства Руси, преданность княжескому дому, символу этого единства, незримо властвуют в летописном рассказе. Под влиянием таких настроений было естественно пренебречь народными преданиями о «Руси», относящимися к языческому времени[25], пододвинуть к христианской поре нашей истории начало Русского государства и объяснить русское имя как следствие появления на нашей равнине новой династии. Краткие, сбивчивые известия, затуманенные веками, указывали на Варяжскую землю как на родину призываемых князей.
Ввиду всего этого, данные летописи невозможно принимать без уточнения их и без проверки, и первые норманисты, утверждая свое учение на летописных известиях, все же искали и другие доказательства своей мысли, что варяги - норманны, и мысли летописца, что варяги 862-го года - русь. После того как критики «Повести» обнаружили произвольность некоторых ее положений, на внелетописные доводы легла почти вся тяжесть «норманской системы».
Мысль о норманстве всех варягов вообще была поддержана лингвистическими соображениями: варяги норманны потому, что слово «варяг» - норманское, оно происходит от шведского слова wara=o6eт, присяга через предполагаемую форму waring=воин, принявшей обет[26]. Эта лингвистическая догадка почему-то получает нередко форму доказанной истины. Между тем существуют и другие попытки объяснить нашего загадочного «варяга». Так, Шахматов полагает, что русский «варяг» и греческий «варанг» (βαραγγος) восприняты от переделки аварами имени франков[27], а Гедеонов находит у славян Варяжского моря живое слово германского корня varag, warang=мечник, от которого может быть произведено, грамматически правильно, русское слово «варяг»[28]. Осторожный читатель чувствует себя в праве заключить, что шведское происхождение слова «варяг» вовсе не доказано, тем более, что в северной (скандинавской) письменности соответствующее слово vaeringjar появляется впервые в связи с 1020 годом (сага о Болле Боллисоне) и применяется лишь к норманнам, поступившим в варангский корпус Византии, а в наших летописях мы уже встречаем упоминание о варягах в записях, связанных с IX столетием[29].
Слово «варяг» по своему смыслу означает воина или купца-пирата, приходящего обычно из-за моря, и само по себе не указывает на какое-либо определенное племя. Восточные славяне называли так всех балтийских пиратов - шведов, норвежцев, ободритов (славянское племя), маркоманов-вагиров[30]. В Сказании о Мамаевом побоище (XIV в.) говорится о дунайских варягах в дружине князя Димитрия Ольгердовича[31]. Одна из новейших летописей упоминает о варягах, живших еще до основания Киева на берегах Теплого (т. е. Черного) моря[32]. Свое профессиональное значение слово «варяг» сохранило и в настоящее время: в народном языке Архангельской губернии «варяжей» называют купца-заморца, в Тамбовской губернии «варять» означает заниматься развозной торговлей по селениям, а в Московской губернии «варягом» зовется мелочной «наезжий купец, разнощик»[33]. Помимо профессионального значения, слово «варяжский» имело и значение географическое: Варяжское, т. е. Балтийское море, Варяжское поморье; Ипатьевская летопись упоминает о сербских князьях «с кашуб, от поморья Варяжскаго, от Стараго града за Кгданском»[34]. В Патерике Печерском (XIII в.) сообщается: «Бысть в земле Варяжской князь Африкан»[35]. Поэтому в древности слово «варяг» применялось, между прочим, для обозначения народов, а именно тех, которые жили на Балтийском море и высылали на Русь дружины морских пиратов; так, в XI веке у нас варягами называли всех норманнов[36].
«Неправедно рассуждает, кто варяжское имя приписывает одному народу», - говорит Ломоносов. «Многие сильные доказательства уверяют, что они от различных племен и языков состояли и только одним соединялись - обыкновенным тогда по морям разбоем»[37]. Варягами могли называться и норманны - жители северных берегов Балтийского моря, и славяне - венды, заселявшие южные его берега. Лингвистические соображения о слове «варяг» недостаточны для просветления неясных речений летописного свода.
Эту неясность не устраняет и попытка историков определить народность варягов по именам первых князей, их бояр и послов. Следуя за Байером и Шлёдером, русские историки-нормаиисты признают эти имена скандинавскими и находят их в исландских сагах и в исторических сочинениях германского севера. Рюрик, по их мнению, не славянское имя, но датское или норвежское Hrorecur, Hraerek. Синеус происходит от Snio или Sinnuitz или Signiater или Siniam или Sune. Трувор - от Thorward и так далее[38]. Какое именно из многих скандинавских имен превратилось в то или другое славянское имя, норманисты решают разно, например, Байер предложил для Рогволода - Roghwaltr, Roegewald, Куник - Rognvaldr, Rognheitr. Некоторые из предлагаемых норманских имен - не имена, но прозвища (шведское Рериксон у Куника), возмещавшие недостающий шведский прообраз Рюрика. Иные ученые считают норманскими имена и воевод, и слуг княжеских (Погодин), другие признают имена Малуши, Малка, Добрыни - славянскими (Куник). «Имена первых русских князей-варягов и их дружинников почти все скандинавского происхождения», - пишет Ключевский[39] и добавляет к этому в другом месте: «В перечне 25 послов, - речь идет о договоре Игоря с греками, - нет ни одного славянского имени; из 25 или 26 купцов только одного или двоих можно признать славянами»[40].
Все это высказывается очень убежденно, но для читателя - не убедительно. Созвучия имен у норманских и славянских народов могут быть в иных случаях естественно объяснены их общим арийским происхождением; так как после разделения эти народы продолжали сноситься между собою, то были возможны и заимствования: то или другое имя могло перейти от одного народа к другому. Но прежде чем искать имена нашей истории у иноземцев, следовало бы попытаться найти их в другом сочетании у себя, или у родственных славянских племен, или у инородцев, живущих на нашей земле.
Это делает Гедеонов. Он устанавливает, что имя Рюрика встречается у славян: у поляков - воевода Ририк (Псковская летопись 1536 г.); у чехов - Rerich, как название рода; в Лузации - Петр Рерик[41]. У вендов имя Рериков - Reregi было прозвищем ободритских князей и может быть сопоставлено с чешским словом rarog или польским rarag=comn, так как переход «а» в «е», «о» в «и» свойственен славянскому языку. Древние славяне сражались под стягами, на которых были изображены символические животные или птицы, причем названия их могли переходить на племена, которым принадлежали эти стяги. Далее: известны река Reric, приток Одера у Кенигсберга, и город Reric (Мекленбург) в земле славян-ободритов, разрушенный датчанами в 809 году[42].
В славянской истории, продолжает свои изыскания Гедеонов, нарицательное и племенное имя, название города, реки и т. д. могло быть и личным именем, напр., тур - бык, Тур - имя князя[43], Дунай - река, Дунай - личное имя. Поэтому вполне последовательно предположить, что нарицательному имени reric (сокол), племенному Reregi, соответствует личное имя Рюрик[44].
Столь же внимательное исследование имен других князей, их воевод, а также имен послов, отчасти искаженных греками, которые писали договоры, и болгарами-переводчиками, делает возможным такой вывод: во всех договорах с греками все имена князей и бояр - славянские; норманские имена встречаются только среди имен послов и гостей, но и там их не больше 12-15. Присутствие норманского элемента в сношениях руси с греками исторически объяснимо: в славянских дружинах служили иноземцы, и было в обычае назначать послом того из них, кто проявил военную доблесть; это была благодарность за услуги, потому что послы получали от греков щедрые дары; кроме того, норманны участвовали в русской торговле, что могло быть основанием для допущения их в посольство, которое заключало торговый союз[45]. Среди имен, помещенных в договорах, есть имена литовские, есть и финские - Рюар у Олега, Каницар у Игоря[46], а также имена степных народов, напр. Карлы[47].
При таком обоснованном противомнении лингвистические догадки норманистов бессильны утвердить теорию о скандинавском происхождении наших варягов. Но и помимо этого, как заметил еще Эверс, созвучия между именами «могли послужить для укрепления исторического суждения, но доказать его они не могут»[48]. «Лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического, филолог от историка», - пишет Гедеонов. «При отсутствии иных положительных следов норманского влияния на внутренний быт Руси, норманство до XI столетия всех исторических русских имен уже само по себе дело несбыточное»[49].
На этой же точке зрения стоит и Забелин. В своей книге «История русской жизни» он предостерегает от увлечения филологией как методом исторического исследования. «Лингвистика в иных случаях весьма способствует зарождению и широкому развитию различных фантасмагорий», - пишет историк. «Эта опасность особенно велика в том случае, когда предметом изучения являются одни собственные имена»[50]. Критика слов может иметь только подсобное значение для важнейшей части исторической науки - критики дел[51]. Указанное методологическое правило требует, чтобы анализ слов был проверен анализом событий, с этими словами связанных. Лингвистическое соображение, что призванные варяги были норманнами, могло бы получить значение исторического факта лишь в том случае, если бы оно было подтверждено «делами», совершенными в нашей стране, среди нашего народа в эпоху призвания князей.
Примечания:
24. Так, напр., Гедеонов разъяснил, что запись «Повести» о варягах-руси есть лишь предположение летописца, основанное на единовременности двух событий: 1) первого помина о руси в греческой хронике (Георгия Амартола) в связи с походом Аскольда и Дира на Константинополь и 2) призвания варягов. См.: Варяги и Русь. 459-461. Это подтверждается филологическим анализом летописи, сделанным Шахматовым: в записи, относящейся к 862 году, летописец после слов «идоша за море к варягом» прибавил - «к руси, сице бо ти звахуся варяги русь» и дальше после слов «и от тех варяг прозвася» написал «Русская земля». Таких слов не было ни в более древнем «Начальном своде», ни в древнейшем, Киевском. Разыскания о древнейших летописных сводах. Гл. XIII. К сожалению, исторические соображения Шахматова о норманской руси не соответствуют результатам его филологической критики. Сергеевич считает варяжскую русь не фактом, но догадкой летописца: «Происхождение этого наименования от имени варягов-руси есть догадка грамотеев XII века, справедливость которой и до наших дней ничем не подтвердилась». Русские юридические древности. Т. 91 (1902)
25. Одно из этих преданий, сбереженное в западных славянских хрониках, говорит, что чехи, поляки и русские произошли от трех братьев: Чеха, Лexa и Руса. Другое предание, записанное византийцем Симеоном Логофетом, выводит русское имя от храброго Руса. Конечно, нельзя предоставлять решение проблемы Руси народному чувству, силою которого создаются такие легенды, но, при всей их наивности, в них может быть и серьезная мысль. Так, первое предание основано на сознании родства между славянскими племенами и Русью, второе проникнуто сознанием самобытности русского племени.
26. Куник. «Каспий» Дорна. 420 (1875).
27. Шахматов. Древнейшие судьбы русско племени. II. 1919 г.
28. Гедеонов. Варяги и Русь. 168 (1876).
29. Там же. 159.
30. Там же. 170. Срв. свидетельство германского летописца Гельмольда: «И в славянской земле много марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция, имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из датчан, так и из славян». У Погодина. Г. Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. Записки имп. Акад. наук. VI. 22 (1865).
31. Гедеонов. Варяги и Русь. 171.
32. Книга о древностях Русского государства, № 529. У Карамзина. История государства Российского. I. Примеч. 282.
33. Даль В. Толковый словарь. I. 409 (1905).
34. Ипатьевская летопись 227. У Гедеонова. Варяги и Русь. 139.
35. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 174.
36. Гедеонов. Варяги и Русь. 171.
37. Ломоносов у Погодина. Исследования, замечания и лекции о русской истории,II. 180.
38. Карамзин. История государства Российского. I. 46. Ключевский. Краткое пособие по русской истории. 21. Курс русской истории. I. 157.
39. Ключевский. Курс русской истории. I. 157 (1911).
40. Там же. 198.
41. Гедеонов. Варяги и Русь. 193.
42. Там же.
43. Там же. 196. «Тур, Туры, древнейшие славянские наименования мест и людей», Шафарик у Гедеонова. Варяги и Русь. 247.
44. Гедеонов. Варяги и Русь. 196.
45. Там же. 262.
46. Крохин. Начало Русского государства в свете новых данных. 57.
47. Гедеонов. Варяги и Русь. 289.
48. Эверс Г. Предварительные критические исследования для российской истории, 81 (1826).
49. Гедеонов. Варяги и Русь. 184.
50. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 192.
51. Там же. 43-44.
Рассказ нашей летописи о призвании варягов дает сведение неточное. Правда, оно может быть опорой для постановки вопроса о зарождении Русского государства или о появлении на Новгородской земле новой варяжской династии; имея в виду это сведение, можно спросить: кто же были варяги? Кто была Русь? Но удовлетворительного ответа на эти вопросы в нем найти нельзя.
Историческая критика объяснила смутность первых сообщений древней хроники. В самом деле, летописцы XI в. не могли знать точно, что происходило в нашем краю более чем за двести лет до них. Правда, уже с X в. при церквах, в святцах, отмечались некоторые события народной жизни, но этих заметок было недостаточно для понимания более ранней языческой эпохи. В греческих хрониках также было мало сведений о древней Руси. Между тем автор «Повести временных лет», составленной в начале XII века, хотел осмыслить «начало» русской жизни. «Повесть» есть уже попытка исторического истолкования, попытка установить ход русской истории сопоставлением и объяснением сохранившихся известий о ней. Когда норманисты и их противники стали внимательно изучать летописи, то обнаружилось, что и древнейшая хронология «Повести» неточна, и рассказ о начале Руси есть плод соображений ее автора[24]. Помыслы летописцев направлялись мыслью и настроениями того общества, к которому они принадлежали и в котором монастырь и княжеский двор имели руководящее положение. Поэтому сознание высоты новой христианской веры, сознание единства Руси, преданность княжескому дому, символу этого единства, незримо властвуют в летописном рассказе. Под влиянием таких настроений было естественно пренебречь народными преданиями о «Руси», относящимися к языческому времени[25], пододвинуть к христианской поре нашей истории начало Русского государства и объяснить русское имя как следствие появления на нашей равнине новой династии. Краткие, сбивчивые известия, затуманенные веками, указывали на Варяжскую землю как на родину призываемых князей.
Ввиду всего этого, данные летописи невозможно принимать без уточнения их и без проверки, и первые норманисты, утверждая свое учение на летописных известиях, все же искали и другие доказательства своей мысли, что варяги - норманны, и мысли летописца, что варяги 862-го года - русь. После того как критики «Повести» обнаружили произвольность некоторых ее положений, на внелетописные доводы легла почти вся тяжесть «норманской системы».
Мысль о норманстве всех варягов вообще была поддержана лингвистическими соображениями: варяги норманны потому, что слово «варяг» - норманское, оно происходит от шведского слова wara=o6eт, присяга через предполагаемую форму waring=воин, принявшей обет[26]. Эта лингвистическая догадка почему-то получает нередко форму доказанной истины. Между тем существуют и другие попытки объяснить нашего загадочного «варяга». Так, Шахматов полагает, что русский «варяг» и греческий «варанг» (βαραγγος) восприняты от переделки аварами имени франков[27], а Гедеонов находит у славян Варяжского моря живое слово германского корня varag, warang=мечник, от которого может быть произведено, грамматически правильно, русское слово «варяг»[28]. Осторожный читатель чувствует себя в праве заключить, что шведское происхождение слова «варяг» вовсе не доказано, тем более, что в северной (скандинавской) письменности соответствующее слово vaeringjar появляется впервые в связи с 1020 годом (сага о Болле Боллисоне) и применяется лишь к норманнам, поступившим в варангский корпус Византии, а в наших летописях мы уже встречаем упоминание о варягах в записях, связанных с IX столетием[29].
Слово «варяг» по своему смыслу означает воина или купца-пирата, приходящего обычно из-за моря, и само по себе не указывает на какое-либо определенное племя. Восточные славяне называли так всех балтийских пиратов - шведов, норвежцев, ободритов (славянское племя), маркоманов-вагиров[30]. В Сказании о Мамаевом побоище (XIV в.) говорится о дунайских варягах в дружине князя Димитрия Ольгердовича[31]. Одна из новейших летописей упоминает о варягах, живших еще до основания Киева на берегах Теплого (т. е. Черного) моря[32]. Свое профессиональное значение слово «варяг» сохранило и в настоящее время: в народном языке Архангельской губернии «варяжей» называют купца-заморца, в Тамбовской губернии «варять» означает заниматься развозной торговлей по селениям, а в Московской губернии «варягом» зовется мелочной «наезжий купец, разнощик»[33]. Помимо профессионального значения, слово «варяжский» имело и значение географическое: Варяжское, т. е. Балтийское море, Варяжское поморье; Ипатьевская летопись упоминает о сербских князьях «с кашуб, от поморья Варяжскаго, от Стараго града за Кгданском»[34]. В Патерике Печерском (XIII в.) сообщается: «Бысть в земле Варяжской князь Африкан»[35]. Поэтому в древности слово «варяг» применялось, между прочим, для обозначения народов, а именно тех, которые жили на Балтийском море и высылали на Русь дружины морских пиратов; так, в XI веке у нас варягами называли всех норманнов[36].
«Неправедно рассуждает, кто варяжское имя приписывает одному народу», - говорит Ломоносов. «Многие сильные доказательства уверяют, что они от различных племен и языков состояли и только одним соединялись - обыкновенным тогда по морям разбоем»[37]. Варягами могли называться и норманны - жители северных берегов Балтийского моря, и славяне - венды, заселявшие южные его берега. Лингвистические соображения о слове «варяг» недостаточны для просветления неясных речений летописного свода.
Эту неясность не устраняет и попытка историков определить народность варягов по именам первых князей, их бояр и послов. Следуя за Байером и Шлёдером, русские историки-нормаиисты признают эти имена скандинавскими и находят их в исландских сагах и в исторических сочинениях германского севера. Рюрик, по их мнению, не славянское имя, но датское или норвежское Hrorecur, Hraerek. Синеус происходит от Snio или Sinnuitz или Signiater или Siniam или Sune. Трувор - от Thorward и так далее[38]. Какое именно из многих скандинавских имен превратилось в то или другое славянское имя, норманисты решают разно, например, Байер предложил для Рогволода - Roghwaltr, Roegewald, Куник - Rognvaldr, Rognheitr. Некоторые из предлагаемых норманских имен - не имена, но прозвища (шведское Рериксон у Куника), возмещавшие недостающий шведский прообраз Рюрика. Иные ученые считают норманскими имена и воевод, и слуг княжеских (Погодин), другие признают имена Малуши, Малка, Добрыни - славянскими (Куник). «Имена первых русских князей-варягов и их дружинников почти все скандинавского происхождения», - пишет Ключевский[39] и добавляет к этому в другом месте: «В перечне 25 послов, - речь идет о договоре Игоря с греками, - нет ни одного славянского имени; из 25 или 26 купцов только одного или двоих можно признать славянами»[40].
Все это высказывается очень убежденно, но для читателя - не убедительно. Созвучия имен у норманских и славянских народов могут быть в иных случаях естественно объяснены их общим арийским происхождением; так как после разделения эти народы продолжали сноситься между собою, то были возможны и заимствования: то или другое имя могло перейти от одного народа к другому. Но прежде чем искать имена нашей истории у иноземцев, следовало бы попытаться найти их в другом сочетании у себя, или у родственных славянских племен, или у инородцев, живущих на нашей земле.
Это делает Гедеонов. Он устанавливает, что имя Рюрика встречается у славян: у поляков - воевода Ририк (Псковская летопись 1536 г.); у чехов - Rerich, как название рода; в Лузации - Петр Рерик[41]. У вендов имя Рериков - Reregi было прозвищем ободритских князей и может быть сопоставлено с чешским словом rarog или польским rarag=comn, так как переход «а» в «е», «о» в «и» свойственен славянскому языку. Древние славяне сражались под стягами, на которых были изображены символические животные или птицы, причем названия их могли переходить на племена, которым принадлежали эти стяги. Далее: известны река Reric, приток Одера у Кенигсберга, и город Reric (Мекленбург) в земле славян-ободритов, разрушенный датчанами в 809 году[42].
В славянской истории, продолжает свои изыскания Гедеонов, нарицательное и племенное имя, название города, реки и т. д. могло быть и личным именем, напр., тур - бык, Тур - имя князя[43], Дунай - река, Дунай - личное имя. Поэтому вполне последовательно предположить, что нарицательному имени reric (сокол), племенному Reregi, соответствует личное имя Рюрик[44].
Столь же внимательное исследование имен других князей, их воевод, а также имен послов, отчасти искаженных греками, которые писали договоры, и болгарами-переводчиками, делает возможным такой вывод: во всех договорах с греками все имена князей и бояр - славянские; норманские имена встречаются только среди имен послов и гостей, но и там их не больше 12-15. Присутствие норманского элемента в сношениях руси с греками исторически объяснимо: в славянских дружинах служили иноземцы, и было в обычае назначать послом того из них, кто проявил военную доблесть; это была благодарность за услуги, потому что послы получали от греков щедрые дары; кроме того, норманны участвовали в русской торговле, что могло быть основанием для допущения их в посольство, которое заключало торговый союз[45]. Среди имен, помещенных в договорах, есть имена литовские, есть и финские - Рюар у Олега, Каницар у Игоря[46], а также имена степных народов, напр. Карлы[47].
При таком обоснованном противомнении лингвистические догадки норманистов бессильны утвердить теорию о скандинавском происхождении наших варягов. Но и помимо этого, как заметил еще Эверс, созвучия между именами «могли послужить для укрепления исторического суждения, но доказать его они не могут»[48]. «Лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического, филолог от историка», - пишет Гедеонов. «При отсутствии иных положительных следов норманского влияния на внутренний быт Руси, норманство до XI столетия всех исторических русских имен уже само по себе дело несбыточное»[49].
На этой же точке зрения стоит и Забелин. В своей книге «История русской жизни» он предостерегает от увлечения филологией как методом исторического исследования. «Лингвистика в иных случаях весьма способствует зарождению и широкому развитию различных фантасмагорий», - пишет историк. «Эта опасность особенно велика в том случае, когда предметом изучения являются одни собственные имена»[50]. Критика слов может иметь только подсобное значение для важнейшей части исторической науки - критики дел[51]. Указанное методологическое правило требует, чтобы анализ слов был проверен анализом событий, с этими словами связанных. Лингвистическое соображение, что призванные варяги были норманнами, могло бы получить значение исторического факта лишь в том случае, если бы оно было подтверждено «делами», совершенными в нашей стране, среди нашего народа в эпоху призвания князей.
Примечания:
24. Так, напр., Гедеонов разъяснил, что запись «Повести» о варягах-руси есть лишь предположение летописца, основанное на единовременности двух событий: 1) первого помина о руси в греческой хронике (Георгия Амартола) в связи с походом Аскольда и Дира на Константинополь и 2) призвания варягов. См.: Варяги и Русь. 459-461. Это подтверждается филологическим анализом летописи, сделанным Шахматовым: в записи, относящейся к 862 году, летописец после слов «идоша за море к варягом» прибавил - «к руси, сице бо ти звахуся варяги русь» и дальше после слов «и от тех варяг прозвася» написал «Русская земля». Таких слов не было ни в более древнем «Начальном своде», ни в древнейшем, Киевском. Разыскания о древнейших летописных сводах. Гл. XIII. К сожалению, исторические соображения Шахматова о норманской руси не соответствуют результатам его филологической критики. Сергеевич считает варяжскую русь не фактом, но догадкой летописца: «Происхождение этого наименования от имени варягов-руси есть догадка грамотеев XII века, справедливость которой и до наших дней ничем не подтвердилась». Русские юридические древности. Т. 91 (1902)
25. Одно из этих преданий, сбереженное в западных славянских хрониках, говорит, что чехи, поляки и русские произошли от трех братьев: Чеха, Лexa и Руса. Другое предание, записанное византийцем Симеоном Логофетом, выводит русское имя от храброго Руса. Конечно, нельзя предоставлять решение проблемы Руси народному чувству, силою которого создаются такие легенды, но, при всей их наивности, в них может быть и серьезная мысль. Так, первое предание основано на сознании родства между славянскими племенами и Русью, второе проникнуто сознанием самобытности русского племени.
26. Куник. «Каспий» Дорна. 420 (1875).
27. Шахматов. Древнейшие судьбы русско племени. II. 1919 г.
28. Гедеонов. Варяги и Русь. 168 (1876).
29. Там же. 159.
30. Там же. 170. Срв. свидетельство германского летописца Гельмольда: «И в славянской земле много марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция, имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из датчан, так и из славян». У Погодина. Г. Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. Записки имп. Акад. наук. VI. 22 (1865).
31. Гедеонов. Варяги и Русь. 171.
32. Книга о древностях Русского государства, № 529. У Карамзина. История государства Российского. I. Примеч. 282.
33. Даль В. Толковый словарь. I. 409 (1905).
34. Ипатьевская летопись 227. У Гедеонова. Варяги и Русь. 139.
35. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 174.
36. Гедеонов. Варяги и Русь. 171.
37. Ломоносов у Погодина. Исследования, замечания и лекции о русской истории,II. 180.
38. Карамзин. История государства Российского. I. 46. Ключевский. Краткое пособие по русской истории. 21. Курс русской истории. I. 157.
39. Ключевский. Курс русской истории. I. 157 (1911).
40. Там же. 198.
41. Гедеонов. Варяги и Русь. 193.
42. Там же.
43. Там же. 196. «Тур, Туры, древнейшие славянские наименования мест и людей», Шафарик у Гедеонова. Варяги и Русь. 247.
44. Гедеонов. Варяги и Русь. 196.
45. Там же. 262.
46. Крохин. Начало Русского государства в свете новых данных. 57.
47. Гедеонов. Варяги и Русь. 289.
48. Эверс Г. Предварительные критические исследования для российской истории, 81 (1826).
49. Гедеонов. Варяги и Русь. 184.
50. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 192.
51. Там же. 43-44.
Глава третья. Новая власть и быт славян
Следуя мудрому совету историка русской жизни, рассмотрим, согласуется ли суждение о норманстве призванных варягов с тем жизненным делом, которое осуществлялось в нашей стране при первых князьях новой династии.
Допустим на время правильность теории норманистов. Подчиняясь исторической закономерности, племенные свойства новой власти должны были бы отразиться на ходе дел в подвластной ей стране. Мы хорошо знаем, что так и бывало в Западной Европе после победных нападений норманнов на Францию и Англию; мы знаем, какова была их власть. В героях скандинавских набегов - главным образом датчанах и норвежцах - некоторые свойства северных германцев проявлялись с особенной яркостью и силой. Они были неистово жестоки и жадны к материальным благам. Охваченные религиозным и патриотическим фанатизмом эти потомки Одина грабили церкви, надругивались над христианскими святынями, убивали и священников, и владельцев замков, и простых христиан. Овладев той или другой страной, они устраняли прежних властителей, делили между собою землю и давали новые названия селениям, а обитателей их обращали в подвластную им рабочую силу. Они становились господствующим классом в завоеванном ими государстве, долго сохраняли и свой язык, и свой норманский быт, причем отдельные черты их культуры, сливаясь с культурой чужой, все же продолжали жить в ней, как заметные силы[52]. Так было в Галлии и на Британских островах.
Но в нашей стране и после появления новых властителей все шло по-прежнему, по-славянски, несмотря на то что Новгородская земля была наводнена варягами и что сами новгородцы «оваряжились»: «ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словяне»[53]. Норманисты принимают в полной мере это положение летописи; трудно говорить о призвании немногих норманнов после того, как было указано на противоестественность, небывалость в истории такого факта, чтобы народ, только что прогнавший иноземцев за пределы своей земли, призвал бы к власти соплеменников этих изгнанных. У представителей норманской теории чаще всего идет речь о завоевании славянских земель норманнами, предполагающем, разумеется, большое количество завоевателей, вторгшихся в северные, а потом и в южные области русской страны. И вот, несмотря на такое «победоносное шествие» чуждого племени, политическая власть в «завоеванной» земле продолжает быть по существу своему славянской. Как и в других славянских краях, она принадлежит колену, т. е. всем братьям, при главенстве старшего. Князь продолжает быть не только военачальником - его нередко заменяет в этом деле воевода, - но и служителем богов, и судьею: особа его почитается священной, он молится славянским богам и совершает славянские религиозные обряды. Наряду с варяжскими князьями в южных областях продолжают править прежние властители, «светлые князья» договора Олега с греками. Когда князь находит это нужным, он призывает на совет бояр или всю дружину а также «старцев градских». В управлении городом принимают участие десятские, сотские и тысяцкий; для решения важнейших вопросов по-прежнему собирается вече. Землю новые князья не делят между своими дружинниками и не дают скандинавских названий ни новым, ни старым городам. Норманские слова не засоряют славянский язык, и даже для названия предметов, связанных с морским промыслом, применяются слова славянские (ладья, корабль)[54].
Отсутствие в русской жизни признаков господства чужой народности над туземной всегда беспокоило сторонников норманской теории. Погодин в конце своей деятельности писал: «Может быть, и я сам увлекаюсь норманским элементом, который разыскиваю 25 лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории»[55]. Он действительно искал норманское начало слишком усердно, не раз погрешая против элементарных правил индуктивной логики. Это случается, к сожалению, очень часто в вопросе о так называемых «влияниях» и «заимствованиях»: если та или другая особенность нашего быта имеет сходство с бытом западных европейцев, то ее объявляют «заимствованной» у них, а между тем сходство может объясняться или тем, что и мы, и они - люди, или тем, что и мы, и они - арийцы, или тем, что и мы, и они обогащали свою культуру из одного и того же третьего источника. В «Русской Правде» есть закон:«Аще кто поедет на чужом коне, не прошав его, то положити 3 гривне»[56]. Шлёцер указал на сходство этого закона с законом ютландским (датским) как на следствие норманства наших князей[57]. Карамзин, разделяющий эту точку зрения, пишет: «Сей закон слово в слово есть повторение древнего ютландского и еще более доказывает, что гражданские уставы норманнов были основанием российских»[58]. Однако в примечании историк добавляет, что «ютландский закон новее Ярославова», т. е. появился позднее русского; «но сие сходство доказывает, что основанием того и другого был один древнейший закон скандинавский, или немецкий»[59]. На самом деле оказывается совсем другое. Уже в первой половине VIII века в Византии был составлен свод законов, так называемая Эклога; в IX веке вышла славянская переделка этой Эклоги - «Закон судный людем», которая и появилась на Руси в виде дополнения к Кормчей. В «Законе судном» есть постановление: «Аще кто без повеления на чужом коне ездит, да ся тепет по три краты» (т. е. получает три удара); «Русская Правда» приняла это постановление, но телесное наказание заменила штрафом[60]. Кто же у кого заимствовал закон об езде на чужом коне без дозволения его хозяина?[61]
Если уже в прошлом веке мнение, утверждавшее норманизацию Руси, не имело твердой основы, то ныне оно утратило какую бы то ни было опору в науке о древностях: археология осветила нам древнюю жизнь и кроме того наглядно доказала превосходство русско-славянской культуры IX века над современной ей культурой Скандинавии. Однако норманисты, признавая в известной мере досадное для них отсутствие норманских влияний в славянской жизни, все же пытаются иногда объяснить этот факт лишь малочисленностью варягов-завоевателей. Забывая, что ими уже допущено большое число варягов-«находников» в нашей стране, они говорят, что малочисленные норманны должны были скоро ославяниться и раствориться в славянской стихии.
Попробуем отдать себе отчет в значении этого магического слова «ославяниться», которое призвано устранить одну из основных несообразностей норманской гипотезы.
Один народ отличается от другого прежде всего тем способом, каким он созерцает Бога, мир и себя самого в Божьем мире; этот способ созерцания, этот своеобразный духовный строй воспринимающей души и образует прежде всего чувства, суждения и деяния людей, принадлежащих к данному народу. Мир, в котором они живут, воспринимается ими как бы через призму основного способа видения, и таким взаимодействием внешнего бытия и духовной первоосновы души создается самобытность народа в его творческой жизни и в его культуре. Духовный строй своего созерцания народ получает из глубины веков, от каких-то забытых, но не умирающих видений, от неосознанного ведения тайн, коснувшихся его жизни и ее потрясших. Проявляясь во взаимодействии с окружающим его миром, - дух народа принимает и от этого мира обратные воздействия, выковывающие в основном способе созерцания новые черты, испытывает и обратные действия своей культуры, поддерживающие своеобразие его духовных сил и их проявлений. Так, таинственные первоначальные впечатления, долгое, непрерывное усвоение того, что показывает очам и что говорит земля, на которой протекает жизнь народа, и небо, осеняющее его, образы самобытной культуры, его обступающие, ему привычные - все это определяет своеобразие его душевно-духовных свойств и отличия его от других насельников земного мира.
Возможно ли, чтобы люди, оказавшись в среде, чуждой их племени, могли сразу изменить свой, веками выкованный, способ восприятия жизни? Тот или другой единичный «заморец», вследствие каких-либо индивидуальных особенностей своих, сближающих его с племенем чужим, мог бы, пожалуй, в короткий срок уподобиться русскому человеку. Но когда иноплеменники появляются в стране многочисленными или сплоченными группами, когда они оседают в ней как победители и господа, то изменения душевного строя можно ждать лишь в их отдаленнейших потомках. Думать иначе, значит пренебрегать законами душевной и социальной жизни. Учить, что норманны-завоеватели не создали ничего норманского в Русской земле потому, что они сразу ославянились, - значит соблазнять неопытный ум к мышлению, руководимому не продуманными понятиями, закрепляющими черты действительной жизни, но пустыми словами, удобными для устранения трудно разрешимых проблем.
Итак, надо признать, что и политическая жизнь нашей страны после призвания варяжских князей, и наша культура того времени не дают согласия на норманство новых властителей в Новгороде и Киеве. Утверждение, что варяги 862 года - норманны, не объясняет последующего хода русской истории, но лишь затрудняет ее понимание. И, напротив, все, что мы знаем о жизни славянских племен в Новгородском краю и в Приднепровьи, все это вполне согласуется с предположением, что новые князья были славяне. Из такого положения дел естественно возникает необходимость исследовать, могли ли «варяги-русь», упоминаемые в летописи, быть славянами и могли ли варяги-славяне явиться к нам по зову или по своему изволению из заморской страны?
Примечания:
52. Thierry A. Histoire de la Conquette de l'Angleterre par les Normands. 134. 142.... 178. 194.... (1883).
53. Лаврентьевская. 8-9.
54. Гедеонов. Варяги и Русь. 374....
55. Погодин у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. 1.115.
56. Правда Росьская. Изд. Калачева по акад. списку XV века. У Фарфоровского. Источники русской истории. Русь допетровская. I. 24.
57. Schlotzer. Нестор. I. 204.
58. Карамзин. История государства Российского. II. 57.
59. Там же. Примечание 91, с. 53.
60. 3.Ключевский. Краткое пособие по русской истории. 39-40. См. также: Курс русской истории. I. 255-257
61. Осторожность в вопросах о заимствовании необходима уже в силу их сложности. Так, например, решение вышеприведенной исторической загадки об езде на чужом коне осложняется особенностью византийских законов, имевших в виду сельскую жизнь: уже в VIII веке они соединяли римско-эллинские правовые воззрения с обычным правом славянских общин, так или иначе водворившихся на Балканском полуостров или в Малой Азии. Славянское правосознание оказало известное воздействие на греческие законы, чем отчасти и можно объяснить сходство между некоторыми статьями византийского законника VIII века и статьями русских законодательных сборников XI века, т. е. эпохи Ярослава. Ср.: Успенский. История Византийской империи. I. Часть первая. 27-28 (1912).
Следуя мудрому совету историка русской жизни, рассмотрим, согласуется ли суждение о норманстве призванных варягов с тем жизненным делом, которое осуществлялось в нашей стране при первых князьях новой династии.
Допустим на время правильность теории норманистов. Подчиняясь исторической закономерности, племенные свойства новой власти должны были бы отразиться на ходе дел в подвластной ей стране. Мы хорошо знаем, что так и бывало в Западной Европе после победных нападений норманнов на Францию и Англию; мы знаем, какова была их власть. В героях скандинавских набегов - главным образом датчанах и норвежцах - некоторые свойства северных германцев проявлялись с особенной яркостью и силой. Они были неистово жестоки и жадны к материальным благам. Охваченные религиозным и патриотическим фанатизмом эти потомки Одина грабили церкви, надругивались над христианскими святынями, убивали и священников, и владельцев замков, и простых христиан. Овладев той или другой страной, они устраняли прежних властителей, делили между собою землю и давали новые названия селениям, а обитателей их обращали в подвластную им рабочую силу. Они становились господствующим классом в завоеванном ими государстве, долго сохраняли и свой язык, и свой норманский быт, причем отдельные черты их культуры, сливаясь с культурой чужой, все же продолжали жить в ней, как заметные силы[52]. Так было в Галлии и на Британских островах.
Но в нашей стране и после появления новых властителей все шло по-прежнему, по-славянски, несмотря на то что Новгородская земля была наводнена варягами и что сами новгородцы «оваряжились»: «ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словяне»[53]. Норманисты принимают в полной мере это положение летописи; трудно говорить о призвании немногих норманнов после того, как было указано на противоестественность, небывалость в истории такого факта, чтобы народ, только что прогнавший иноземцев за пределы своей земли, призвал бы к власти соплеменников этих изгнанных. У представителей норманской теории чаще всего идет речь о завоевании славянских земель норманнами, предполагающем, разумеется, большое количество завоевателей, вторгшихся в северные, а потом и в южные области русской страны. И вот, несмотря на такое «победоносное шествие» чуждого племени, политическая власть в «завоеванной» земле продолжает быть по существу своему славянской. Как и в других славянских краях, она принадлежит колену, т. е. всем братьям, при главенстве старшего. Князь продолжает быть не только военачальником - его нередко заменяет в этом деле воевода, - но и служителем богов, и судьею: особа его почитается священной, он молится славянским богам и совершает славянские религиозные обряды. Наряду с варяжскими князьями в южных областях продолжают править прежние властители, «светлые князья» договора Олега с греками. Когда князь находит это нужным, он призывает на совет бояр или всю дружину а также «старцев градских». В управлении городом принимают участие десятские, сотские и тысяцкий; для решения важнейших вопросов по-прежнему собирается вече. Землю новые князья не делят между своими дружинниками и не дают скандинавских названий ни новым, ни старым городам. Норманские слова не засоряют славянский язык, и даже для названия предметов, связанных с морским промыслом, применяются слова славянские (ладья, корабль)[54].
Отсутствие в русской жизни признаков господства чужой народности над туземной всегда беспокоило сторонников норманской теории. Погодин в конце своей деятельности писал: «Может быть, и я сам увлекаюсь норманским элементом, который разыскиваю 25 лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории»[55]. Он действительно искал норманское начало слишком усердно, не раз погрешая против элементарных правил индуктивной логики. Это случается, к сожалению, очень часто в вопросе о так называемых «влияниях» и «заимствованиях»: если та или другая особенность нашего быта имеет сходство с бытом западных европейцев, то ее объявляют «заимствованной» у них, а между тем сходство может объясняться или тем, что и мы, и они - люди, или тем, что и мы, и они - арийцы, или тем, что и мы, и они обогащали свою культуру из одного и того же третьего источника. В «Русской Правде» есть закон:«Аще кто поедет на чужом коне, не прошав его, то положити 3 гривне»[56]. Шлёцер указал на сходство этого закона с законом ютландским (датским) как на следствие норманства наших князей[57]. Карамзин, разделяющий эту точку зрения, пишет: «Сей закон слово в слово есть повторение древнего ютландского и еще более доказывает, что гражданские уставы норманнов были основанием российских»[58]. Однако в примечании историк добавляет, что «ютландский закон новее Ярославова», т. е. появился позднее русского; «но сие сходство доказывает, что основанием того и другого был один древнейший закон скандинавский, или немецкий»[59]. На самом деле оказывается совсем другое. Уже в первой половине VIII века в Византии был составлен свод законов, так называемая Эклога; в IX веке вышла славянская переделка этой Эклоги - «Закон судный людем», которая и появилась на Руси в виде дополнения к Кормчей. В «Законе судном» есть постановление: «Аще кто без повеления на чужом коне ездит, да ся тепет по три краты» (т. е. получает три удара); «Русская Правда» приняла это постановление, но телесное наказание заменила штрафом[60]. Кто же у кого заимствовал закон об езде на чужом коне без дозволения его хозяина?[61]
Если уже в прошлом веке мнение, утверждавшее норманизацию Руси, не имело твердой основы, то ныне оно утратило какую бы то ни было опору в науке о древностях: археология осветила нам древнюю жизнь и кроме того наглядно доказала превосходство русско-славянской культуры IX века над современной ей культурой Скандинавии. Однако норманисты, признавая в известной мере досадное для них отсутствие норманских влияний в славянской жизни, все же пытаются иногда объяснить этот факт лишь малочисленностью варягов-завоевателей. Забывая, что ими уже допущено большое число варягов-«находников» в нашей стране, они говорят, что малочисленные норманны должны были скоро ославяниться и раствориться в славянской стихии.
Попробуем отдать себе отчет в значении этого магического слова «ославяниться», которое призвано устранить одну из основных несообразностей норманской гипотезы.
Один народ отличается от другого прежде всего тем способом, каким он созерцает Бога, мир и себя самого в Божьем мире; этот способ созерцания, этот своеобразный духовный строй воспринимающей души и образует прежде всего чувства, суждения и деяния людей, принадлежащих к данному народу. Мир, в котором они живут, воспринимается ими как бы через призму основного способа видения, и таким взаимодействием внешнего бытия и духовной первоосновы души создается самобытность народа в его творческой жизни и в его культуре. Духовный строй своего созерцания народ получает из глубины веков, от каких-то забытых, но не умирающих видений, от неосознанного ведения тайн, коснувшихся его жизни и ее потрясших. Проявляясь во взаимодействии с окружающим его миром, - дух народа принимает и от этого мира обратные воздействия, выковывающие в основном способе созерцания новые черты, испытывает и обратные действия своей культуры, поддерживающие своеобразие его духовных сил и их проявлений. Так, таинственные первоначальные впечатления, долгое, непрерывное усвоение того, что показывает очам и что говорит земля, на которой протекает жизнь народа, и небо, осеняющее его, образы самобытной культуры, его обступающие, ему привычные - все это определяет своеобразие его душевно-духовных свойств и отличия его от других насельников земного мира.
Возможно ли, чтобы люди, оказавшись в среде, чуждой их племени, могли сразу изменить свой, веками выкованный, способ восприятия жизни? Тот или другой единичный «заморец», вследствие каких-либо индивидуальных особенностей своих, сближающих его с племенем чужим, мог бы, пожалуй, в короткий срок уподобиться русскому человеку. Но когда иноплеменники появляются в стране многочисленными или сплоченными группами, когда они оседают в ней как победители и господа, то изменения душевного строя можно ждать лишь в их отдаленнейших потомках. Думать иначе, значит пренебрегать законами душевной и социальной жизни. Учить, что норманны-завоеватели не создали ничего норманского в Русской земле потому, что они сразу ославянились, - значит соблазнять неопытный ум к мышлению, руководимому не продуманными понятиями, закрепляющими черты действительной жизни, но пустыми словами, удобными для устранения трудно разрешимых проблем.
Итак, надо признать, что и политическая жизнь нашей страны после призвания варяжских князей, и наша культура того времени не дают согласия на норманство новых властителей в Новгороде и Киеве. Утверждение, что варяги 862 года - норманны, не объясняет последующего хода русской истории, но лишь затрудняет ее понимание. И, напротив, все, что мы знаем о жизни славянских племен в Новгородском краю и в Приднепровьи, все это вполне согласуется с предположением, что новые князья были славяне. Из такого положения дел естественно возникает необходимость исследовать, могли ли «варяги-русь», упоминаемые в летописи, быть славянами и могли ли варяги-славяне явиться к нам по зову или по своему изволению из заморской страны?
Примечания:
52. Thierry A. Histoire de la Conquette de l'Angleterre par les Normands. 134. 142.... 178. 194.... (1883).
53. Лаврентьевская. 8-9.
54. Гедеонов. Варяги и Русь. 374....
55. Погодин у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. 1.115.
56. Правда Росьская. Изд. Калачева по акад. списку XV века. У Фарфоровского. Источники русской истории. Русь допетровская. I. 24.
57. Schlotzer. Нестор. I. 204.
58. Карамзин. История государства Российского. II. 57.
59. Там же. Примечание 91, с. 53.
60. 3.Ключевский. Краткое пособие по русской истории. 39-40. См. также: Курс русской истории. I. 255-257
61. Осторожность в вопросах о заимствовании необходима уже в силу их сложности. Так, например, решение вышеприведенной исторической загадки об езде на чужом коне осложняется особенностью византийских законов, имевших в виду сельскую жизнь: уже в VIII веке они соединяли римско-эллинские правовые воззрения с обычным правом славянских общин, так или иначе водворившихся на Балканском полуостров или в Малой Азии. Славянское правосознание оказало известное воздействие на греческие законы, чем отчасти и можно объяснить сходство между некоторыми статьями византийского законника VIII века и статьями русских законодательных сборников XI века, т. е. эпохи Ярослава. Ср.: Успенский. История Византийской империи. I. Часть первая. 27-28 (1912).
Глава четвёртая. Славяне Варяжского моря
Прибалтийская часть Германии и в очень древние, точно не установленные времена, и в эпоху «призвания князей» была заселена многочисленными племенами, родными славянам нашей равнины. У немцев эти племена были известны под общим именем «вендов»; сами же они называли себя славянами.
Вендские племена, сидевшие ближе к морю, объединялись в племенные союзы. Так, в западной области Варяжского поморья, близ устья Эльбы и у Висмарского залива, жили славяне-ободриты. Самое крайнее, пограничное, ободритское племя - вагры, очень воинственное, до VIII-го века самостоятельно и успешно боролось с немцами и датчанами, нападавшими на славянскую землю; но позднее сила его исчерпалась и оно слилось с соседним племенем бодричей-рарогов, у которых были дружины, годные не только для защиты, но и для нападения на чуждые страны. Далее к востоку и югу между средней Лабой (Эльбой) и Одрой (Одером) жили племена, называемые лютичи-велеты; прибрежную область между Одрой и Вислой занимали поморяне. Ближайшими соседями вендов на востоке были пруссы (не славяне) и родные приморским славянам, но им враждебные поляки. Славянские поселения встречались и дальше на нижнем Немане.
Балтийские славяне были прекрасными земледельцами, садоводами и рыболовами. Янтарь, добываемый на Балтийском море еще до P. X., проложил торговые пути из вендского края во многие страны Европы и Азии; оживленная морская и сухопутная торговля обогатила страну, и морские пристани славян превратились в цветущие грады. Особенно славны были Старград (ныне Ольденбург) у вагров, Рарог или Рерик (ныне Мекленбург) у бодричей, Аркона на острове Ругии или Ране (ныне Рюген) у велетов-руян со знаменитым храмом бога Святовита - религиозное средоточие балтийского славянства, Щетин (ныне Штетин) близ устья Одры у велетов, Волын - в морском заливе недалеко от Штетина - у поморян и др.
В эти города приезжали для торговых сделок представители разных народов, ездили туда и наши славяне[62].
Жестокий напор немцев на Варяжское поморье и отсутствие народного единства у балтийских славян привели к тому, что уже в конце XII века цветущий край бодричей был разорен, а поморская торговля перешла во вражеские руки. Славянские племена южной Прибалтики частью истреблялись, частью онемечивались. Ныне от них остались почти одни воспоминания. В болотистом Шпревальде еще живут венды, напрасно умоляющие о независимости; не забыты легенды, полные печали, и множество имен воды и земли частью искаженных немцами: так, на Рюгене «Ступень к морю» превращается в Штубенкаммер, а «Божий камень» - в Бускам... Там же на Рюгене еще не обрушились в море плиты фундамента, на котором был построен языческий храм Святовиту.
В русской исторической науке уже давно затеплилась мысль, что Великий Новгород основан не восточным славянством, которое лишь позднее продвинулось в его область с юга, но славянством западным, из богатого и цветущего поморья (Каченовский). В самом деле, жизнь Новгорода полна созвучии с жизнью в славянских городах южной Прибалтики, и можно во всяком случае признать, что в Новгородской области издревле существовали вендские поселения[63].
Названия новгородских улиц, урочищ и весей близки собственным именам южной Прибалтики. Новгород устроился на обоих берегах Волхова близ Ильмень-озера. В древнейшей части города, названной Славно, пролегали улицы Варяжская и Нутная; тут же протекал ручей Витков[64]; в Славне было и место торга: под 1156 годом Новгородская летопись сообщает: «поставиша заморстии» (венды) «православную церковь святыя Пятницы на Трговищи»[65] На том же берегу в «городище» жили князья. Против Славно на западной стороне реки был построен кремль; там же пролегали улицы Прусская и Росткина[66]. Под 1165 годом летопись сообщает, что здесь, на улице Редятиной была построена «церковь Цариця Щетициницы»[67]. Известны кроме того в Новгороде улицы Бискупля, урочище Волосово, а в 12 верстах от города есть село Ракомо; оно расположилось между оврагом и рекой Веряжею[68].
Имя «Славно» является как бы последним звеном в длинной цепи подобных же названий - Словенск, Словуя, Словиск, Славогощ, указывающей путь на запад в землю вендов-славян, или путь от этих славян в Новгород. На одном из притоков Немана также был город Славно. Другие новгородские названия уводят еще дальше к городу Щетину, к острову Ругии, с островом Виттовым и селением Витте, с городом Ростоком и Арконой. Нута - река в южной Прибалтике. Само озеро Ильмень созвучит вендской Ильмень-реке; и теперь она зовется Ильменау. Таких созвучий между Варяжской и Новгородской землей можно бы привести очень много[69].
Кроме того, по материку, соединявшему западные и восточные славянские племена, легкими признаками намечается путь прибрежный. Предание вспоминает о поселении вендов по реке Виндо в Курляндии и о славянских поселках по Чудскому берегу Балтийского моря в 825 году[70], напр. Василки, Витки и др.[71]
Сходство древнего новгородского наречия с наречием западно-славянским (напр., употребление слова пискуп вместо епископ), политического быта Новгорода с политическим бытом вендских городов, варяжский нрав HOBTOJ родцев (ушкуйники) - все это укрепляет предположение, что в Новгородской области жили и славяне балтийские. «Имя Новгорода становится совершенно понятным, когда вспомнить о Старграде (даже не одном, а двух), находившихся на балтийском Поморье; имя Славно кажется противнем такого же балтийского Славна (Slauna, Slaiene); характер новгородской вольницы и торговой знати точно такой же, что и поморский; характер веча (ср. Thietmar Ctr. VI. 18), вечевого устройства и вечевой степени сходен до подробностей; одинаково и устройство княжеского двора»[72].
С другой стороны, в истории балтийского славянства можно найти целый ряд данных, говорящих об его колонизаторской предприимчивости. Непрестанные нападения немцев и датчан, особенно опасные для городов побережья, а также соблазны моря давно сделали вендов превосходными воинами-моряками. Как торговцы и как пираты, они появлялись в землях, далеких от их родины: поселения велетов известны в Голландии (Вильтенбург, ныне Утрехт) и на Британских островах (Вильта, Вильтон, Вильтенир)[73]. Хроника немецкого летописца Гельмольда сообщает, что вагры даже владели каким-то отдаленным народом[74]. Арабский писатель Эдриси (нубийский географ) сохранил темное предание о выселении целого рода славянских князей из балтийского Поморья в глубину европейского материка[75]. С другой стороны, мы знаем, что урочище вблизи Новгорода носит название Волотово, что народное предание нашего севера помнит о воеводе Волите-Варенте, т. е. лютиче-варяге, который жил на ледовитом Поморье в Волотовом городище, называемом Варангским[76].
Путь от вендов на Русь не был особенно далеким. По свидетельству XI века, в великий город Волын, при впадении Одры в море, «съезжались окрестные народы, варвары (т. е. славяне и другие язычники) и греки (т. е. православные русские...); от него расстояние такое, что, пустившись на парусах, можно на 14-й день выйти на берег в Острогарде (Новгороде), в Русской земле»[77]. Во времена года, удобные для морской торговли, балтийские города пустели. «Ежегодно плыло в море великое множество щетинцев, и можно было в Щетине найти много таких бывалых людей, которые знали в точности все местности и нравы всякого народа»[78]. Близ устья Персанты, в Колобреге (Кольберг), известном своими солеварнями, бывало, что большая часть жителей в отсутствии, в морском плавании79. Торговые сношения вендов с восточным славянством установились издавна; в VIII-X вв. их укрепляла оживленная торговля с арабами через Русь, а после покорения Вендской земли немцами торговые связи южной Прибалтики унаследовал союз ганзейских городов.
Если древние насельники новгородские могли быть ветвью западного славянства, то возможно, что и позднейшие находники приходили из тех же краев гонимые к тому же жестокостью немцев, разорявших цветущий славянский берег Варяжского моря и безжалостно уничтожавших несчастный славянский народ. В 1155 году, в конце 400-летней борьбы славян за свою свободу и самобытность с германцами, Прибыслав, князь вагров и бодричей, сам христианин, такою речью отвечал епископу Гаральду, приехавшему в Любек уговаривать народ держаться христианской веры: «Властители наши так жестоко нас угнетают, что при податях и тяжком рабстве, на нас наложенных, нам смерть лучше жизни. Когда же нам досуг думать об этой новой вере, как нам строить церкви и принимать крещение, когда нам всякий день приходится помышлять о бегстве? Если бы по крайней мере было куда бежать. Перейти за Гравну - и там такая же напасть; удалиться к Пене-реке - напасть все та же Что же остается нам другое, как, покидая землю, бросаться в море и жить среди волн?»[80]. Гонимые немцами венды делали это, конечно, и раньше.
Если исследователь признает участие балтийских славян в жизни Новгорода, то ему откроется путь к истокам жизни великого города, а это поможет ему осветить события IX века. Древняя вендская колонизация в Новгородской области дает основание для того, чтобы спросить: не от западных ли славян Варяжского моря призвал Новгород новых, но родных ему властителей земли?
К сожалению, эта мысль о балтийских славянах, естественно возникающая при изучении фактов прошлого, была почти неизвестна большинству русских людей; преподаватели русской истории чаще всего о ней умалчивали Между тем она живет в русском обществе издавна. В некоторых списках русских летописей рассказано предание о новгородском старейшине Гостомысле повторенное, с дополнениями, в других источниках. Этот мудрый правитель «седой умом и власами», дал новгородцам совет: пойти за море в Прусскую и Варяжскую землю, т. е. к западным славянам, и пригласить оттуда князя для управления Новгородской землею[81]. В Степенной книге для прославления царского рода (XVI век) передается легенда о Прусе, брате римского императора Августа; Прус будто бы поселился на берегах Вислы у варягов, а от привислянских варягов и вышли в 862 году Рюрик, Синеус и Трувор[82] В своих «Записках о Московии» (XVI век) Герберштейн писал: «...мне кажется вероятным, что русские призвали к себе князей из вагров или варягов, а не из иноземцев, несходных с ними ни верою, ни нравами, ни языком»[83]. В XVII веке автор описания древних монет, преподнесенного Петру Великому, высказывает свои соображения о происхождении первых князей: «Российские летописцы объявляют, - пишет он, - что первый князь Рюрик с братьями вышел из Варяжской земли, кая и где оная летописцы не согласуются. Однако ж древнейший летописец Гельмольдус, уже за семь сот лет изложил и историю изрядную о славянском народе писал, объявляет, что хвальнейшие и самые знатные люди словенского народу в Вагрии жили, которая провинция и доныне в географических листах пишется Вагрия межь Мекленбургской и Голштинской земли.
Только надлежит ведать, что в оныя другие времена Вагрия не такая самая малая провинция была, как в нынешних географических листах значится, но все пространные провинции, окрест Вагрии лежавшие, к Вагрии причислялись, а столица в Вагрии называлась Стар-Град, который ныне называется Ольденбург. И из выше означенной Вагрии из Старого-Града князь Рюрик прибыл в Нов-Град и сел на княжение. И так Великий Новгород от того ли Старого Града в Вагрии называтися начал Новград, или что против града Словенска был вновь построен, в том иные да рассудят»[84].
Ломоносов, карпато-русский историк Венелин и многие другие русские исследователи утверждали, что призванные князья были балтийские славяне; крепкую научную основу дал этому учению Гедеонов и позднее Забелин. Но немецкая традиция укоренилась в русской науке, и норманисты нередко умалчивают о своих противниках, нарушая этим правило беспристрастного исследования, так изложенного Ломоносовым: «ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом отвергнуть». Русские люди вынуждены повторять догадку о норманстве варяжских князей, насилуя свою мысль, подавляя возмущение сердца и не подозревая, что эта догадка осуждена целым рядом историков и гением России.
Примечания:
62. Гильфердинг. История балтийских славян. I. 5, 27,42, 54,140 и др. (1874).
63. Гедеонов. Варяги и Русь. 347....
64. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 77 (1879).
65. Летописец Новгородский. Москва. 1819. 37.
66. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 78.
67. Летописец Новг. Москва. 1819. 42.
68. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 177; Гедеонов. Варяги и Русь. 347.
69. Ср. карту Померании, гравированную Николаем Гейлькеркиусом у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 167.
70. Dicuil. Da mensura orbis у Гедеонова. Варяги и Русь. 347.
71. Крохин. Начало Русского государства в свете новых данных. 14.
72. Котляревский у Гедеонова. Варяги и Русь. 349.
73. Гильфердинг. История балтийских славян. 54; Забелин. История русской жизни с древнейших времен. И. 30.
74. Гельмольд. I. XII. У Гедеонова. Варяги и Русь. 186.
75. Гедеонов. Варяги и Русь. 137.
76. Там же. 347; Забелин. История русской жизни с древнейших времен. 183.
77. Адам Бременский. II. 19 у Гильфердиша. История балтийских славян. 67.
78. Sefried. 179 у Гильфердиша. История балтийских славян. 67.
79. Sefried. 116 у Гильфердиша. История балтийских славян. 64.
80. Гильфердинг. История балтийских славян. 237.
81. Ср.: Карамзин. История государства Российского. 1.114 и примечания 70, 91 и 274; Гедеонов. Варяги и Русь. 439,141 и примечание 49.
82. Там же. 138.
83. Герберштейн у Забелина. I. 140.
84. У Погодина. Исследования, замечания, лекции о русской истории. II. 213.
Прибалтийская часть Германии и в очень древние, точно не установленные времена, и в эпоху «призвания князей» была заселена многочисленными племенами, родными славянам нашей равнины. У немцев эти племена были известны под общим именем «вендов»; сами же они называли себя славянами.
Вендские племена, сидевшие ближе к морю, объединялись в племенные союзы. Так, в западной области Варяжского поморья, близ устья Эльбы и у Висмарского залива, жили славяне-ободриты. Самое крайнее, пограничное, ободритское племя - вагры, очень воинственное, до VIII-го века самостоятельно и успешно боролось с немцами и датчанами, нападавшими на славянскую землю; но позднее сила его исчерпалась и оно слилось с соседним племенем бодричей-рарогов, у которых были дружины, годные не только для защиты, но и для нападения на чуждые страны. Далее к востоку и югу между средней Лабой (Эльбой) и Одрой (Одером) жили племена, называемые лютичи-велеты; прибрежную область между Одрой и Вислой занимали поморяне. Ближайшими соседями вендов на востоке были пруссы (не славяне) и родные приморским славянам, но им враждебные поляки. Славянские поселения встречались и дальше на нижнем Немане.
Балтийские славяне были прекрасными земледельцами, садоводами и рыболовами. Янтарь, добываемый на Балтийском море еще до P. X., проложил торговые пути из вендского края во многие страны Европы и Азии; оживленная морская и сухопутная торговля обогатила страну, и морские пристани славян превратились в цветущие грады. Особенно славны были Старград (ныне Ольденбург) у вагров, Рарог или Рерик (ныне Мекленбург) у бодричей, Аркона на острове Ругии или Ране (ныне Рюген) у велетов-руян со знаменитым храмом бога Святовита - религиозное средоточие балтийского славянства, Щетин (ныне Штетин) близ устья Одры у велетов, Волын - в морском заливе недалеко от Штетина - у поморян и др.
В эти города приезжали для торговых сделок представители разных народов, ездили туда и наши славяне[62].
Жестокий напор немцев на Варяжское поморье и отсутствие народного единства у балтийских славян привели к тому, что уже в конце XII века цветущий край бодричей был разорен, а поморская торговля перешла во вражеские руки. Славянские племена южной Прибалтики частью истреблялись, частью онемечивались. Ныне от них остались почти одни воспоминания. В болотистом Шпревальде еще живут венды, напрасно умоляющие о независимости; не забыты легенды, полные печали, и множество имен воды и земли частью искаженных немцами: так, на Рюгене «Ступень к морю» превращается в Штубенкаммер, а «Божий камень» - в Бускам... Там же на Рюгене еще не обрушились в море плиты фундамента, на котором был построен языческий храм Святовиту.
В русской исторической науке уже давно затеплилась мысль, что Великий Новгород основан не восточным славянством, которое лишь позднее продвинулось в его область с юга, но славянством западным, из богатого и цветущего поморья (Каченовский). В самом деле, жизнь Новгорода полна созвучии с жизнью в славянских городах южной Прибалтики, и можно во всяком случае признать, что в Новгородской области издревле существовали вендские поселения[63].
Названия новгородских улиц, урочищ и весей близки собственным именам южной Прибалтики. Новгород устроился на обоих берегах Волхова близ Ильмень-озера. В древнейшей части города, названной Славно, пролегали улицы Варяжская и Нутная; тут же протекал ручей Витков[64]; в Славне было и место торга: под 1156 годом Новгородская летопись сообщает: «поставиша заморстии» (венды) «православную церковь святыя Пятницы на Трговищи»[65] На том же берегу в «городище» жили князья. Против Славно на западной стороне реки был построен кремль; там же пролегали улицы Прусская и Росткина[66]. Под 1165 годом летопись сообщает, что здесь, на улице Редятиной была построена «церковь Цариця Щетициницы»[67]. Известны кроме того в Новгороде улицы Бискупля, урочище Волосово, а в 12 верстах от города есть село Ракомо; оно расположилось между оврагом и рекой Веряжею[68].
Имя «Славно» является как бы последним звеном в длинной цепи подобных же названий - Словенск, Словуя, Словиск, Славогощ, указывающей путь на запад в землю вендов-славян, или путь от этих славян в Новгород. На одном из притоков Немана также был город Славно. Другие новгородские названия уводят еще дальше к городу Щетину, к острову Ругии, с островом Виттовым и селением Витте, с городом Ростоком и Арконой. Нута - река в южной Прибалтике. Само озеро Ильмень созвучит вендской Ильмень-реке; и теперь она зовется Ильменау. Таких созвучий между Варяжской и Новгородской землей можно бы привести очень много[69].
Кроме того, по материку, соединявшему западные и восточные славянские племена, легкими признаками намечается путь прибрежный. Предание вспоминает о поселении вендов по реке Виндо в Курляндии и о славянских поселках по Чудскому берегу Балтийского моря в 825 году[70], напр. Василки, Витки и др.[71]
Сходство древнего новгородского наречия с наречием западно-славянским (напр., употребление слова пискуп вместо епископ), политического быта Новгорода с политическим бытом вендских городов, варяжский нрав HOBTOJ родцев (ушкуйники) - все это укрепляет предположение, что в Новгородской области жили и славяне балтийские. «Имя Новгорода становится совершенно понятным, когда вспомнить о Старграде (даже не одном, а двух), находившихся на балтийском Поморье; имя Славно кажется противнем такого же балтийского Славна (Slauna, Slaiene); характер новгородской вольницы и торговой знати точно такой же, что и поморский; характер веча (ср. Thietmar Ctr. VI. 18), вечевого устройства и вечевой степени сходен до подробностей; одинаково и устройство княжеского двора»[72].
С другой стороны, в истории балтийского славянства можно найти целый ряд данных, говорящих об его колонизаторской предприимчивости. Непрестанные нападения немцев и датчан, особенно опасные для городов побережья, а также соблазны моря давно сделали вендов превосходными воинами-моряками. Как торговцы и как пираты, они появлялись в землях, далеких от их родины: поселения велетов известны в Голландии (Вильтенбург, ныне Утрехт) и на Британских островах (Вильта, Вильтон, Вильтенир)[73]. Хроника немецкого летописца Гельмольда сообщает, что вагры даже владели каким-то отдаленным народом[74]. Арабский писатель Эдриси (нубийский географ) сохранил темное предание о выселении целого рода славянских князей из балтийского Поморья в глубину европейского материка[75]. С другой стороны, мы знаем, что урочище вблизи Новгорода носит название Волотово, что народное предание нашего севера помнит о воеводе Волите-Варенте, т. е. лютиче-варяге, который жил на ледовитом Поморье в Волотовом городище, называемом Варангским[76].
Путь от вендов на Русь не был особенно далеким. По свидетельству XI века, в великий город Волын, при впадении Одры в море, «съезжались окрестные народы, варвары (т. е. славяне и другие язычники) и греки (т. е. православные русские...); от него расстояние такое, что, пустившись на парусах, можно на 14-й день выйти на берег в Острогарде (Новгороде), в Русской земле»[77]. Во времена года, удобные для морской торговли, балтийские города пустели. «Ежегодно плыло в море великое множество щетинцев, и можно было в Щетине найти много таких бывалых людей, которые знали в точности все местности и нравы всякого народа»[78]. Близ устья Персанты, в Колобреге (Кольберг), известном своими солеварнями, бывало, что большая часть жителей в отсутствии, в морском плавании79. Торговые сношения вендов с восточным славянством установились издавна; в VIII-X вв. их укрепляла оживленная торговля с арабами через Русь, а после покорения Вендской земли немцами торговые связи южной Прибалтики унаследовал союз ганзейских городов.
Если древние насельники новгородские могли быть ветвью западного славянства, то возможно, что и позднейшие находники приходили из тех же краев гонимые к тому же жестокостью немцев, разорявших цветущий славянский берег Варяжского моря и безжалостно уничтожавших несчастный славянский народ. В 1155 году, в конце 400-летней борьбы славян за свою свободу и самобытность с германцами, Прибыслав, князь вагров и бодричей, сам христианин, такою речью отвечал епископу Гаральду, приехавшему в Любек уговаривать народ держаться христианской веры: «Властители наши так жестоко нас угнетают, что при податях и тяжком рабстве, на нас наложенных, нам смерть лучше жизни. Когда же нам досуг думать об этой новой вере, как нам строить церкви и принимать крещение, когда нам всякий день приходится помышлять о бегстве? Если бы по крайней мере было куда бежать. Перейти за Гравну - и там такая же напасть; удалиться к Пене-реке - напасть все та же Что же остается нам другое, как, покидая землю, бросаться в море и жить среди волн?»[80]. Гонимые немцами венды делали это, конечно, и раньше.
Если исследователь признает участие балтийских славян в жизни Новгорода, то ему откроется путь к истокам жизни великого города, а это поможет ему осветить события IX века. Древняя вендская колонизация в Новгородской области дает основание для того, чтобы спросить: не от западных ли славян Варяжского моря призвал Новгород новых, но родных ему властителей земли?
К сожалению, эта мысль о балтийских славянах, естественно возникающая при изучении фактов прошлого, была почти неизвестна большинству русских людей; преподаватели русской истории чаще всего о ней умалчивали Между тем она живет в русском обществе издавна. В некоторых списках русских летописей рассказано предание о новгородском старейшине Гостомысле повторенное, с дополнениями, в других источниках. Этот мудрый правитель «седой умом и власами», дал новгородцам совет: пойти за море в Прусскую и Варяжскую землю, т. е. к западным славянам, и пригласить оттуда князя для управления Новгородской землею[81]. В Степенной книге для прославления царского рода (XVI век) передается легенда о Прусе, брате римского императора Августа; Прус будто бы поселился на берегах Вислы у варягов, а от привислянских варягов и вышли в 862 году Рюрик, Синеус и Трувор[82] В своих «Записках о Московии» (XVI век) Герберштейн писал: «...мне кажется вероятным, что русские призвали к себе князей из вагров или варягов, а не из иноземцев, несходных с ними ни верою, ни нравами, ни языком»[83]. В XVII веке автор описания древних монет, преподнесенного Петру Великому, высказывает свои соображения о происхождении первых князей: «Российские летописцы объявляют, - пишет он, - что первый князь Рюрик с братьями вышел из Варяжской земли, кая и где оная летописцы не согласуются. Однако ж древнейший летописец Гельмольдус, уже за семь сот лет изложил и историю изрядную о славянском народе писал, объявляет, что хвальнейшие и самые знатные люди словенского народу в Вагрии жили, которая провинция и доныне в географических листах пишется Вагрия межь Мекленбургской и Голштинской земли.
Только надлежит ведать, что в оныя другие времена Вагрия не такая самая малая провинция была, как в нынешних географических листах значится, но все пространные провинции, окрест Вагрии лежавшие, к Вагрии причислялись, а столица в Вагрии называлась Стар-Град, который ныне называется Ольденбург. И из выше означенной Вагрии из Старого-Града князь Рюрик прибыл в Нов-Град и сел на княжение. И так Великий Новгород от того ли Старого Града в Вагрии называтися начал Новград, или что против града Словенска был вновь построен, в том иные да рассудят»[84].
Ломоносов, карпато-русский историк Венелин и многие другие русские исследователи утверждали, что призванные князья были балтийские славяне; крепкую научную основу дал этому учению Гедеонов и позднее Забелин. Но немецкая традиция укоренилась в русской науке, и норманисты нередко умалчивают о своих противниках, нарушая этим правило беспристрастного исследования, так изложенного Ломоносовым: «ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом отвергнуть». Русские люди вынуждены повторять догадку о норманстве варяжских князей, насилуя свою мысль, подавляя возмущение сердца и не подозревая, что эта догадка осуждена целым рядом историков и гением России.
Примечания:
62. Гильфердинг. История балтийских славян. I. 5, 27,42, 54,140 и др. (1874).
63. Гедеонов. Варяги и Русь. 347....
64. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 77 (1879).
65. Летописец Новгородский. Москва. 1819. 37.
66. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 78.
67. Летописец Новг. Москва. 1819. 42.
68. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 177; Гедеонов. Варяги и Русь. 347.
69. Ср. карту Померании, гравированную Николаем Гейлькеркиусом у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 167.
70. Dicuil. Da mensura orbis у Гедеонова. Варяги и Русь. 347.
71. Крохин. Начало Русского государства в свете новых данных. 14.
72. Котляревский у Гедеонова. Варяги и Русь. 349.
73. Гильфердинг. История балтийских славян. 54; Забелин. История русской жизни с древнейших времен. И. 30.
74. Гельмольд. I. XII. У Гедеонова. Варяги и Русь. 186.
75. Гедеонов. Варяги и Русь. 137.
76. Там же. 347; Забелин. История русской жизни с древнейших времен. 183.
77. Адам Бременский. II. 19 у Гильфердиша. История балтийских славян. 67.
78. Sefried. 179 у Гильфердиша. История балтийских славян. 67.
79. Sefried. 116 у Гильфердиша. История балтийских славян. 64.
80. Гильфердинг. История балтийских славян. 237.
81. Ср.: Карамзин. История государства Российского. 1.114 и примечания 70, 91 и 274; Гедеонов. Варяги и Русь. 439,141 и примечание 49.
82. Там же. 138.
83. Герберштейн у Забелина. I. 140.
84. У Погодина. Исследования, замечания, лекции о русской истории. II. 213.
Глава пятая. Русь и руотси
Соображения, доказывающие, что призванные варяги были норманнами, относятся, конечно, к существенной части норманской теории. Но не в них ее главное основание. На равнинах нашей страны во второй половине IX века известен целый народ под именем «русь», обладавший военной силой и политическим значением. Из летописи и из других источников мы узнаем, что русы покоряют другие племена, идут походом на Византию, организуют объединяемые ими земли; они же нападают на берега Черного и Каспийского морей. Призвание варягов могло быть эпизодическим деянием Новгородского севера[85], но дела Руси - это дела государственного образования, объединяющего север и юг, дела, которыми русский народ укреплял свое независимое бытие среди соседних народов и упорядочивал политические и торговые связи с ними; военные подвиги Руси заставили чужеземцев считаться с ней как с грозной силой. Ввиду всего этого, понятно, что скандинавство русов, объясняющее и скандинавство призванных варягов, - есть тот камень, на котором зиждется норманская теория. Суждение, что норманны создали Русское государство, предполагает в своей основе суждение, что русь - скандинавский народ.
Основное положение норманской теории можно разложить на три части:
1. Имя Русь - иноземное, шведско-финское по своему происхождению;
2. Язык Руси - норманский (шведский) язык;
3. Русы - шведское племя. Эти три суждения опираются на три доказательства: одно из них сопоставляет имя Русь с финским словом Руотси, другое указывает на иноземные названия днепровских порогов, третье основано на известии, помещенном в германских летописях.
Знаменитый в истории норманского учения аргумент «Руотси» утверждается на созвучности или, точнее, на звуковом сходстве в словах «Руотси» и «Русь»: финны называют шведов руотси, и это название, говорят норманисты, перешло к славянам в форме русь, подобно тому, как финское суоми превратилось в русское сумь; само же руотси возникло или от названия упландского берега в Швеции Рослаген, или от племени росов в Рослагене[86].
Мысль об иноземном происхождении имени Русь следует за другим суждением: форма Русь, якобы не славянская, и потому ее зарождение надо искать у другой народности.
На это мнение не дает своего согласия известный славист академик Ламанский: нет никакого основания считать форму русь чуждой нашему и вообще славянскому языку, ей подобны формы серебь, волынь и многие другие. Формы - лидь, весь, ямь образовались по аналогии с формами серебь, волынь, а не наоборот. Существует в нашем языке целый ряд имен женского рода на «ь», имеющих собирательное значение: знать, владь (волосы), молодь, пыль, чернь, челядь, жить (да подвижится земная жить страхом - Григорий Богослов, перевод XI в.)[87]. Норманистам возражает и Гедеонов: «На странное заявление Куника (Beruf. 48-86) относительно предполагаемого им неславянства формы имени Русь я скажу только, что это имя составлено по первообразу и следует лингвистическим законам простых собирательных, грамматической формы, принадлежащей к древнейшему слою языков»[88].
Приведенных доводов достаточно для того, чтобы попытаться найти начало слова «Русь» в славянском языке или в тех лингвистических формах, которые послужили для него основой. Объяснение своему достоянию следует искать прежде всего у себя, и лишь при неудаче на этом пути допустимо избирать пути иные. Норманисты поступают иначе: слишком часто они начинают поиски «за морем» у иноплеменников и кончают их там же.
Итак, исходную мысль доказательства «Руотси» нельзя признать общепризнанной истиной. Дальнейшие затруднения норманской школы состоят в том, что грамматическая форма имени «Русь», одинаковая в единственном и во множественном числе, неизвестна в племенных именах Скандинавии, а лингвистическая связь между Русью, Руотси и Рослагеном - сомнительна[89]. Наконец, для того чтобы оправдать самый аргумент, необходимо разрешить задачу неразрешимую - найти русь среди скандинавских племен.
Соображения о Рослагене оказались мало убедительными даже для норманистов. Этим именем стала называться лишь в XIII веке приморская область южной Швеции, населенная общинами родсов, т. е. гребцов, которые никакого отношения ни к имени, ни к племени русов не имели. Погодин отказался от «Рослагена» и признал, что «Руотси» есть случайное созвучие с Русью»[90]. Куник, которому это злополучное Руотси послужило для обоснования норманской гипотезы в его большом историческом труде «Призвание шведских родсов финнами и славянами», позднее сделал такое признание: «Г. Гедеонов и другие совершенно справедливо требуют от норманской школы, чтобы она, обанкротившись со своим Рослагеном, позаботилась вновь открыть природных шведских россов»[91]. Однако в Швеции росов не нашли, несмотря на многолетние поиски. Куник предложил догадку, что имя Росы произошло от гото-шведской формы Hrods, звучащей в названии готов III века Hredhgot'ами; название это, сохраненное в северном эпосе, было будто бы когда-то перенесено на шведских готов; но догадка Куника также предполагает в Швеции никем не найденное племя с именем, однозвучным имени Руси[92].
Малоубедительное доказательство, обозначаемое словом «Руотси», продолжает, однако, жить в исторической науке. По мнению Шахматова, «главным и в полном смысле решающим доводом (в пользу норманской теории) является то, что до сих пор «Русью» называют Скандинавию западные финны»[93]. Так думают и ныне многие сторонники норманской школы.
Согласимся и мы, на время, признать правильным неудавшееся объяснение слова «Русь» из финского языка: неприемлемость доводов «Руотси» станет тогда вполне очевидной.
В самом деле, ценность того или другого лингвистического вывода для исторического исследования может быть и должна быть проверена сопоставлением его с явлениями жизни: верное соображение о том или другом названии призвано содействовать объяснению тех явлений, которые с этим названием связаны.
Посмотрим, насколько велика объясняющая сила аргумента «Руотси».
К имени Руси относится ряд древних известий. Вооруженные открытием, что «Русь» и «Руотси» однозначны и обозначают шведов, мы будем соответственным образом понимать эти известия и объяснять их.
1. Славяне и до, и после призвания князей знали шведов и называли их - свей (летопись). Шведы никогда и нигде не называли русью шведское племя, не называли они так и Русское государство (северная письменность). Финны называют шведов «руотси» (русью?), а славян - «венелайнен» (венды).
2. Славяне призывали варягов-русь (летопись), т. е. руотси, т. е. шведов?
3. Славяне Киевского края, а позднее и славяне новгородские, называют себя русью (руотси? шведами?).
4. Послы из неизвестной страны, принятые франками за шведов, называли пославший их народ русью (т. е. руотси? шведами?) (Вертинская летопись).
Если мы сопоставим все эти древние свидетельства, то события IX века предстанут перед нами в таком виде: славяне, которые издавна называли шведов свеями, стали их называть русью после того, как узнали, что так их называют финны (Варяги-русь). Но когда шведы овладели славянами (русь = руотси - шведы), то эти славяне приняли имя Руси, т. е. имя, обозначающее шведов, а для шведов возродили прежнее имя свеев. Финны перестали называть руотси (русью) шведов, покоривших славян, и применили к ним название венеды, издавна обозначавшее только славян. Между тем сами шведы приняли чуждое им название русь в чуждой им форме финского руотси[94].
Так, допущение однозначности Русь и Руотси превращает жизнь IX века поскольку она связана с русским именем, в цепь невозможностей, несообразных ни с психикой народов, уважающих свои имена, ни с существом исторических событий.
Ломоносов, со свойственной ему силой мысли и слова, отверг доказательство Руотси. В своей критике диссертации Миллера, где оно приводится - тогда еще чуждое поискам шведского племени русь, - он рассуждает так: «Не явно ли он показал здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример англичан и франков, от него здесь присовокупленный не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит, ибо там побежденные от победителей имя себе получили, а здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все - от чухонцов»[95].
Примечания:
85. Шахматов («Разыскания о древнейших русских летописных сводах», 1908) указывает на сомнительность родства между Игорем и Рюриком и на загадочность происхождения Олега. Если у киевских князей нет родственной связи с Рюриком, то «призвание варягов» Новгородом не имеет к Киеву прямого отношения.
86. Schldtzer. Нестор. 179; Погодин. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 151; Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. 50.
87. Ламанский. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. Исторические замечания. И. Русь. 39.
88. Гедеонов. Варяги и Русь. 426.
89. Тождеству Русь и Руотси мешает буква «т», а тождеству Руси и Рослагена - две трети последнего слова.
90. Погодин. Г Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. Записки императорской Академии наук. VI. 2. 6. 1865.
91. Куник. Замечания на книгу Гедеонова. Записки императорской Академии наук. VI. 2, с. 64.
92. Дорн. Каспий. 430.
93. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. 50.
94. Ср.: Ломоносов у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 76; Гедеонов. Варяги и Русь. 398....
95. Ломоносов у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 76.
Соображения, доказывающие, что призванные варяги были норманнами, относятся, конечно, к существенной части норманской теории. Но не в них ее главное основание. На равнинах нашей страны во второй половине IX века известен целый народ под именем «русь», обладавший военной силой и политическим значением. Из летописи и из других источников мы узнаем, что русы покоряют другие племена, идут походом на Византию, организуют объединяемые ими земли; они же нападают на берега Черного и Каспийского морей. Призвание варягов могло быть эпизодическим деянием Новгородского севера[85], но дела Руси - это дела государственного образования, объединяющего север и юг, дела, которыми русский народ укреплял свое независимое бытие среди соседних народов и упорядочивал политические и торговые связи с ними; военные подвиги Руси заставили чужеземцев считаться с ней как с грозной силой. Ввиду всего этого, понятно, что скандинавство русов, объясняющее и скандинавство призванных варягов, - есть тот камень, на котором зиждется норманская теория. Суждение, что норманны создали Русское государство, предполагает в своей основе суждение, что русь - скандинавский народ.
Основное положение норманской теории можно разложить на три части:
1. Имя Русь - иноземное, шведско-финское по своему происхождению;
2. Язык Руси - норманский (шведский) язык;
3. Русы - шведское племя. Эти три суждения опираются на три доказательства: одно из них сопоставляет имя Русь с финским словом Руотси, другое указывает на иноземные названия днепровских порогов, третье основано на известии, помещенном в германских летописях.
Знаменитый в истории норманского учения аргумент «Руотси» утверждается на созвучности или, точнее, на звуковом сходстве в словах «Руотси» и «Русь»: финны называют шведов руотси, и это название, говорят норманисты, перешло к славянам в форме русь, подобно тому, как финское суоми превратилось в русское сумь; само же руотси возникло или от названия упландского берега в Швеции Рослаген, или от племени росов в Рослагене[86].
Мысль об иноземном происхождении имени Русь следует за другим суждением: форма Русь, якобы не славянская, и потому ее зарождение надо искать у другой народности.
На это мнение не дает своего согласия известный славист академик Ламанский: нет никакого основания считать форму русь чуждой нашему и вообще славянскому языку, ей подобны формы серебь, волынь и многие другие. Формы - лидь, весь, ямь образовались по аналогии с формами серебь, волынь, а не наоборот. Существует в нашем языке целый ряд имен женского рода на «ь», имеющих собирательное значение: знать, владь (волосы), молодь, пыль, чернь, челядь, жить (да подвижится земная жить страхом - Григорий Богослов, перевод XI в.)[87]. Норманистам возражает и Гедеонов: «На странное заявление Куника (Beruf. 48-86) относительно предполагаемого им неславянства формы имени Русь я скажу только, что это имя составлено по первообразу и следует лингвистическим законам простых собирательных, грамматической формы, принадлежащей к древнейшему слою языков»[88].
Приведенных доводов достаточно для того, чтобы попытаться найти начало слова «Русь» в славянском языке или в тех лингвистических формах, которые послужили для него основой. Объяснение своему достоянию следует искать прежде всего у себя, и лишь при неудаче на этом пути допустимо избирать пути иные. Норманисты поступают иначе: слишком часто они начинают поиски «за морем» у иноплеменников и кончают их там же.
Итак, исходную мысль доказательства «Руотси» нельзя признать общепризнанной истиной. Дальнейшие затруднения норманской школы состоят в том, что грамматическая форма имени «Русь», одинаковая в единственном и во множественном числе, неизвестна в племенных именах Скандинавии, а лингвистическая связь между Русью, Руотси и Рослагеном - сомнительна[89]. Наконец, для того чтобы оправдать самый аргумент, необходимо разрешить задачу неразрешимую - найти русь среди скандинавских племен.
Соображения о Рослагене оказались мало убедительными даже для норманистов. Этим именем стала называться лишь в XIII веке приморская область южной Швеции, населенная общинами родсов, т. е. гребцов, которые никакого отношения ни к имени, ни к племени русов не имели. Погодин отказался от «Рослагена» и признал, что «Руотси» есть случайное созвучие с Русью»[90]. Куник, которому это злополучное Руотси послужило для обоснования норманской гипотезы в его большом историческом труде «Призвание шведских родсов финнами и славянами», позднее сделал такое признание: «Г. Гедеонов и другие совершенно справедливо требуют от норманской школы, чтобы она, обанкротившись со своим Рослагеном, позаботилась вновь открыть природных шведских россов»[91]. Однако в Швеции росов не нашли, несмотря на многолетние поиски. Куник предложил догадку, что имя Росы произошло от гото-шведской формы Hrods, звучащей в названии готов III века Hredhgot'ами; название это, сохраненное в северном эпосе, было будто бы когда-то перенесено на шведских готов; но догадка Куника также предполагает в Швеции никем не найденное племя с именем, однозвучным имени Руси[92].
Малоубедительное доказательство, обозначаемое словом «Руотси», продолжает, однако, жить в исторической науке. По мнению Шахматова, «главным и в полном смысле решающим доводом (в пользу норманской теории) является то, что до сих пор «Русью» называют Скандинавию западные финны»[93]. Так думают и ныне многие сторонники норманской школы.
Согласимся и мы, на время, признать правильным неудавшееся объяснение слова «Русь» из финского языка: неприемлемость доводов «Руотси» станет тогда вполне очевидной.
В самом деле, ценность того или другого лингвистического вывода для исторического исследования может быть и должна быть проверена сопоставлением его с явлениями жизни: верное соображение о том или другом названии призвано содействовать объяснению тех явлений, которые с этим названием связаны.
Посмотрим, насколько велика объясняющая сила аргумента «Руотси».
К имени Руси относится ряд древних известий. Вооруженные открытием, что «Русь» и «Руотси» однозначны и обозначают шведов, мы будем соответственным образом понимать эти известия и объяснять их.
1. Славяне и до, и после призвания князей знали шведов и называли их - свей (летопись). Шведы никогда и нигде не называли русью шведское племя, не называли они так и Русское государство (северная письменность). Финны называют шведов «руотси» (русью?), а славян - «венелайнен» (венды).
2. Славяне призывали варягов-русь (летопись), т. е. руотси, т. е. шведов?
3. Славяне Киевского края, а позднее и славяне новгородские, называют себя русью (руотси? шведами?).
4. Послы из неизвестной страны, принятые франками за шведов, называли пославший их народ русью (т. е. руотси? шведами?) (Вертинская летопись).
Если мы сопоставим все эти древние свидетельства, то события IX века предстанут перед нами в таком виде: славяне, которые издавна называли шведов свеями, стали их называть русью после того, как узнали, что так их называют финны (Варяги-русь). Но когда шведы овладели славянами (русь = руотси - шведы), то эти славяне приняли имя Руси, т. е. имя, обозначающее шведов, а для шведов возродили прежнее имя свеев. Финны перестали называть руотси (русью) шведов, покоривших славян, и применили к ним название венеды, издавна обозначавшее только славян. Между тем сами шведы приняли чуждое им название русь в чуждой им форме финского руотси[94].
Так, допущение однозначности Русь и Руотси превращает жизнь IX века поскольку она связана с русским именем, в цепь невозможностей, несообразных ни с психикой народов, уважающих свои имена, ни с существом исторических событий.
Ломоносов, со свойственной ему силой мысли и слова, отверг доказательство Руотси. В своей критике диссертации Миллера, где оно приводится - тогда еще чуждое поискам шведского племени русь, - он рассуждает так: «Не явно ли он показал здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример англичан и франков, от него здесь присовокупленный не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит, ибо там побежденные от победителей имя себе получили, а здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все - от чухонцов»[95].
Примечания:
85. Шахматов («Разыскания о древнейших русских летописных сводах», 1908) указывает на сомнительность родства между Игорем и Рюриком и на загадочность происхождения Олега. Если у киевских князей нет родственной связи с Рюриком, то «призвание варягов» Новгородом не имеет к Киеву прямого отношения.
86. Schldtzer. Нестор. 179; Погодин. Исследования, замечания и лекции о русской истории. II. 151; Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. 50.
87. Ламанский. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. Исторические замечания. И. Русь. 39.
88. Гедеонов. Варяги и Русь. 426.
89. Тождеству Русь и Руотси мешает буква «т», а тождеству Руси и Рослагена - две трети последнего слова.
90. Погодин. Г Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. Записки императорской Академии наук. VI. 2. 6. 1865.
91. Куник. Замечания на книгу Гедеонова. Записки императорской Академии наук. VI. 2, с. 64.
92. Дорн. Каспий. 430.
93. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. 50.
94. Ср.: Ломоносов у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 76; Гедеонов. Варяги и Русь. 398....
95. Ломоносов у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 76.
Глава шестая. Пороги Днепра
Некоторые сторонники норманской теории признают неудачу догадки о финно-скандинавском начале в имени Руси. Но, говорят они, откуда бы ни происходило это название, в IX веке оно все же означало шведское племя - ведь выражение «русский язык» даже X веке надо понимать, как язык норманский к этому обязывают названия днепровских порогов.
Второе из трех главных доказательств норманской теории основано на греческом источнике. В «Книге об управлении государством», написанной в середине X века (948-952), византийский император Константин Багрянородный рассказывает о торговом походе русских купцов из Новгорода в Царьград Дойдя до описания переправы через днепровские пороги, автор книги сообщает их названия, причем оказывается, что все пороги, кроме двух, имеют два названия; одно из них всегда славянское, а другое как будто относится к другому языку, иноземному; но трудно решить, к какому именно, потому что названия записаны в искаженном виде. Называя пороги, император добавляет: «по-славянски» перед славянским названием, «по-русски» перед «иноземным».
Вот эти названия:
1-й порог называется Несупи (Νεσσουπη), что значит по-русски и по-славянски «не спи».
2-й порог называется по-русски Улворси ('Ουλβορσἦ), по-славянски Островунипрах ('Οστροβουνἰπραχ), что значит «островной порог».
3-й порог зовется Геландри (Γελανδρἰ), что значит по-славянски «шум порога».
4-й порог называется по-русски Айфар ('Αειφαρ), по-славянски Неасит (Νεασἦτ), потому что пеликаны гнездятся на камнях этого порога.
5-й порог называется по-русски Варуфорос (Βαρονφορος), по-славянски Вульнипрах (βουλνηπραχ), потому что он образует большой водоворот.
6-й порог называется по-русски Леанти(Λεαντἰ), по-славянски Верутци (Βεροὗςη), что значит «бурление воды».
7-й порог называется по-русски Струкун (Στροὗχουν), по-славянски Напрези (Ναπρεςη), что значит «малый порог».
Если мы займемся толкованиями этих названий, то очень скоро попадем в запутанную сеть лингвистических догадок. В самом деле, искаженность «русских» названий порогов в греческой передаче не дает возможности достоверно определить, из какого словаря они взяты, и, наоборот, делает возможным самые противоречивые мнения. Историки-норманисты признают все русские имена скандинавскими, причисляя к этим русским названиям и общее имя 1-го порога («не спи») и славянское Геландри - гул (iадрый), по толкованию Гедеонова[96]. Иловайский делает попытку объяснить все русские названия из славянского языка (загадкой остается для него лишь Леанти) и заключает, что различие в русских и славянских именах объясняется различием двух славянских наречий[97]. Гедеонов раскрывает нормано-финскую, но славянизированную основу в трех, четырех русских названиях порогов[98].
Между тем не в этих лингвистических выводах следует искать главный смысл и значение днепропорожского доказательства. В самом деле, примем условно норманское происхождение всех русских названий, кроме первого Несупи - «не спи». Может ли этот факт сам по себе доказывать, что норманны основали Русское государство? Конечно, нет. Вспомним, что в течение более 200 лет нашей столицей был Санкт-Петербург, город, который, несмотря на свое иноземное имя, заложен славянином, царем славянского народа. С исторической точки зрения не важно, все или не все пороги носят скандинавские имена: усвоение иноземных географических имен - дело обычное, и ныне первый порог носит татарское или половецкое имя Кайдаксин[99]. В X веке южная Русь могла перенять имена порогов у норманских купцов, ездивших вместе с киевскими и новгородскими купцами по Днепру. Значит, соблазн исходит не из предполагаемого норманства имен, самого по себе, но из противопоставления русского и славянского языка.
Не надо забывать, однако, что в книге греческого императора слова «по- русски» не всегда связаны с «норманским» именем; ведь первый порог и по-русски, и по-славянски называется Несупи - «не спи», что, конечно, противоречит догадке о норманстве русского языка. Тот же Константин Багрянородный называет однажды русскими киевских славян[100]. Русская летопись отождествляет русский и славянский языки: «Тем же словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есме Русь: темже и нам Руси учитель есть Павел апостол, понеже учил есть язык словенеск и поставил есть епископа и наместника по себе Андроника словеньску языку. А словенеск язык и рускый один, от варяг бо прозвашася Русью, а первее быша словене; аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе. Поляне же прозвашася занеже в поле седяху, язык словеньский бе им един»[101].
Противопоставление русского языка как языка иноземного местному, славянскому, уже ввиду этих свидетельств становится невозможным, и то различение, которое делает византийский император, гораздо проще объясняется бытовыми различиями между русичами Киевской области и словенами Новгородского края. Каждая из этих племенных групп называла пороги по-своему; одна из них могла занять часть имен у иноземцев, другая - сохранить славянские имена, и различие между русским и славянским языками есть, таким образом, различие двух наречий, различие племенное, а не народное. К тому же странно искать шведский язык на Руси в половине X века, если «норманны» уже при Олеге «ославянились» и поклонялись славянским богам[102]. К этому можно еще добавить, что все описание пути русско-славянских торговых караванов, помещенное в «Книге об управлении государством», дает очень точное и яркое представление об исконной славянской торговле в области Днепра, отдельные черты которой сохранились в иных местностях России до наших дней. Осведомителем императора был, вероятно, новгородский славянин, что следует из особенностей речи («внешняя Русь», прах вместо порог), а также из довольно правильной записи славянских, т. е. новгородских названий. «Не мог же Константин, - пишет Гедеонов, - если он хотел сведений о норманской руси, обратиться к славянину»[103]. По словам этого осведомителя, торговые караваны направлялись из «внешней Руси», т. е. из Новгорода и из других славянских городов, и не имели отношения к скандинавским странам. Местом их встречи был Киев, куда из горных лесных областей доставлялись сплавом ладьи, срубленные зимою, и продавались русам, которые и оснащивали их. После этих приготовлений караван отплывал вниз по Днепру. Пройдя пороги, опасные и сами по себе, и ввиду возможных нападений печенегов, торговцы делали стоянку на острове Св. Георгия (Хортице) и, по славянскому религиозному обычаю, приносили в жертву божеству петухов, хлеб и масло, молились и гадали под священным дубом.
Но главный порок днепропорожского доказательства коренится в исключительности того факта, на который оно ссылается: двойные названия встречаются лишь в этом случае, эта двойственность, по выражению Гедеонова, есть лишь лингвистическая странность[104]. Аргумент опирается не на типичное явление жизни, не на правило или закон, но пробует обосноваться на явлении случайном. Делать общий исторический вывод из такого явления недопустимо.
Примечания:
96. Гедеонов. Варяги и Русь. 541.
97. Иловайский. Разыскания о начале Руси. 320....
98. Греческие 'Ουλβορσἦ, 'Αειφαρ, Βαρονφορος, Λεαντἰ могут иметь в основе полускандинавские, полуфинские Holmfors, Eber, Barafors, Gloende (Гедеонов. Варяги и Русь. 533).
99. Гедеонов. Варяги и Русь. 537. 541.
100. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I; L'Histoire. IX. 198-207.
101. Полное собрание русских летописей. I. Лавр. 12. (по Радзивиловской летописи).
102. ...«а Ольга водивъше на роту и мужа его по руському закону, и кляшаяся оружи-ем своим и Перунъм, богом своим, и Волосьмь, скотьимь богомь, и утвьрдиша мир». Лавр. 32. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 550-551.
103. Гедеонов. Варяги и Русь. 534-535.
104. Там же. 535-536.
Некоторые сторонники норманской теории признают неудачу догадки о финно-скандинавском начале в имени Руси. Но, говорят они, откуда бы ни происходило это название, в IX веке оно все же означало шведское племя - ведь выражение «русский язык» даже X веке надо понимать, как язык норманский к этому обязывают названия днепровских порогов.
Второе из трех главных доказательств норманской теории основано на греческом источнике. В «Книге об управлении государством», написанной в середине X века (948-952), византийский император Константин Багрянородный рассказывает о торговом походе русских купцов из Новгорода в Царьград Дойдя до описания переправы через днепровские пороги, автор книги сообщает их названия, причем оказывается, что все пороги, кроме двух, имеют два названия; одно из них всегда славянское, а другое как будто относится к другому языку, иноземному; но трудно решить, к какому именно, потому что названия записаны в искаженном виде. Называя пороги, император добавляет: «по-славянски» перед славянским названием, «по-русски» перед «иноземным».
Вот эти названия:
1-й порог называется Несупи (Νεσσουπη), что значит по-русски и по-славянски «не спи».
2-й порог называется по-русски Улворси ('Ουλβορσἦ), по-славянски Островунипрах ('Οστροβουνἰπραχ), что значит «островной порог».
3-й порог зовется Геландри (Γελανδρἰ), что значит по-славянски «шум порога».
4-й порог называется по-русски Айфар ('Αειφαρ), по-славянски Неасит (Νεασἦτ), потому что пеликаны гнездятся на камнях этого порога.
5-й порог называется по-русски Варуфорос (Βαρονφορος), по-славянски Вульнипрах (βουλνηπραχ), потому что он образует большой водоворот.
6-й порог называется по-русски Леанти(Λεαντἰ), по-славянски Верутци (Βεροὗςη), что значит «бурление воды».
7-й порог называется по-русски Струкун (Στροὗχουν), по-славянски Напрези (Ναπρεςη), что значит «малый порог».
Если мы займемся толкованиями этих названий, то очень скоро попадем в запутанную сеть лингвистических догадок. В самом деле, искаженность «русских» названий порогов в греческой передаче не дает возможности достоверно определить, из какого словаря они взяты, и, наоборот, делает возможным самые противоречивые мнения. Историки-норманисты признают все русские имена скандинавскими, причисляя к этим русским названиям и общее имя 1-го порога («не спи») и славянское Геландри - гул (iадрый), по толкованию Гедеонова[96]. Иловайский делает попытку объяснить все русские названия из славянского языка (загадкой остается для него лишь Леанти) и заключает, что различие в русских и славянских именах объясняется различием двух славянских наречий[97]. Гедеонов раскрывает нормано-финскую, но славянизированную основу в трех, четырех русских названиях порогов[98].
Между тем не в этих лингвистических выводах следует искать главный смысл и значение днепропорожского доказательства. В самом деле, примем условно норманское происхождение всех русских названий, кроме первого Несупи - «не спи». Может ли этот факт сам по себе доказывать, что норманны основали Русское государство? Конечно, нет. Вспомним, что в течение более 200 лет нашей столицей был Санкт-Петербург, город, который, несмотря на свое иноземное имя, заложен славянином, царем славянского народа. С исторической точки зрения не важно, все или не все пороги носят скандинавские имена: усвоение иноземных географических имен - дело обычное, и ныне первый порог носит татарское или половецкое имя Кайдаксин[99]. В X веке южная Русь могла перенять имена порогов у норманских купцов, ездивших вместе с киевскими и новгородскими купцами по Днепру. Значит, соблазн исходит не из предполагаемого норманства имен, самого по себе, но из противопоставления русского и славянского языка.
Не надо забывать, однако, что в книге греческого императора слова «по- русски» не всегда связаны с «норманским» именем; ведь первый порог и по-русски, и по-славянски называется Несупи - «не спи», что, конечно, противоречит догадке о норманстве русского языка. Тот же Константин Багрянородный называет однажды русскими киевских славян[100]. Русская летопись отождествляет русский и славянский языки: «Тем же словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есме Русь: темже и нам Руси учитель есть Павел апостол, понеже учил есть язык словенеск и поставил есть епископа и наместника по себе Андроника словеньску языку. А словенеск язык и рускый один, от варяг бо прозвашася Русью, а первее быша словене; аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе. Поляне же прозвашася занеже в поле седяху, язык словеньский бе им един»[101].
Противопоставление русского языка как языка иноземного местному, славянскому, уже ввиду этих свидетельств становится невозможным, и то различение, которое делает византийский император, гораздо проще объясняется бытовыми различиями между русичами Киевской области и словенами Новгородского края. Каждая из этих племенных групп называла пороги по-своему; одна из них могла занять часть имен у иноземцев, другая - сохранить славянские имена, и различие между русским и славянским языками есть, таким образом, различие двух наречий, различие племенное, а не народное. К тому же странно искать шведский язык на Руси в половине X века, если «норманны» уже при Олеге «ославянились» и поклонялись славянским богам[102]. К этому можно еще добавить, что все описание пути русско-славянских торговых караванов, помещенное в «Книге об управлении государством», дает очень точное и яркое представление об исконной славянской торговле в области Днепра, отдельные черты которой сохранились в иных местностях России до наших дней. Осведомителем императора был, вероятно, новгородский славянин, что следует из особенностей речи («внешняя Русь», прах вместо порог), а также из довольно правильной записи славянских, т. е. новгородских названий. «Не мог же Константин, - пишет Гедеонов, - если он хотел сведений о норманской руси, обратиться к славянину»[103]. По словам этого осведомителя, торговые караваны направлялись из «внешней Руси», т. е. из Новгорода и из других славянских городов, и не имели отношения к скандинавским странам. Местом их встречи был Киев, куда из горных лесных областей доставлялись сплавом ладьи, срубленные зимою, и продавались русам, которые и оснащивали их. После этих приготовлений караван отплывал вниз по Днепру. Пройдя пороги, опасные и сами по себе, и ввиду возможных нападений печенегов, торговцы делали стоянку на острове Св. Георгия (Хортице) и, по славянскому религиозному обычаю, приносили в жертву божеству петухов, хлеб и масло, молились и гадали под священным дубом.
Но главный порок днепропорожского доказательства коренится в исключительности того факта, на который оно ссылается: двойные названия встречаются лишь в этом случае, эта двойственность, по выражению Гедеонова, есть лишь лингвистическая странность[104]. Аргумент опирается не на типичное явление жизни, не на правило или закон, но пробует обосноваться на явлении случайном. Делать общий исторический вывод из такого явления недопустимо.
Примечания:
96. Гедеонов. Варяги и Русь. 541.
97. Иловайский. Разыскания о начале Руси. 320....
98. Греческие 'Ουλβορσἦ, 'Αειφαρ, Βαρονφορος, Λεαντἰ могут иметь в основе полускандинавские, полуфинские Holmfors, Eber, Barafors, Gloende (Гедеонов. Варяги и Русь. 533).
99. Гедеонов. Варяги и Русь. 537. 541.
100. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I; L'Histoire. IX. 198-207.
101. Полное собрание русских летописей. I. Лавр. 12. (по Радзивиловской летописи).
102. ...«а Ольга водивъше на роту и мужа его по руському закону, и кляшаяся оружи-ем своим и Перунъм, богом своим, и Волосьмь, скотьимь богомь, и утвьрдиша мир». Лавр. 32. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 550-551.
103. Гедеонов. Варяги и Русь. 534-535.
104. Там же. 535-536.
Глава седьмая. Бертинская летопись
В одном из монастырей Западной Европы, Вертинском, сохранились древние летописи - источник сведений, заслуживающий, по мнению историков, полного доверия. Летописное дело было у германцев делом государственным; им заведывали назначенные лица из просвещенной духовной среды. Так, в период времени от 835 до 861 года летопись вел епископ города Труа - Пруденций.
Под 839 годом Вертинская летопись рассказывает об одном загадочном происшествии, которое, ввиду малой убедительности лингвистических доказательств норманской теории, получило в ней большое значение.
В город Ингельгейм (на Рейне), где находился тогда император франков Людовик Благочестивый, прибыло посольство от византийского императора Феофила. С этим посольством Феофил отправил каких-то людей и письмо, разъяснявшее, что эти люди «называли себя, т. е. свое племя, русью (Rhos)» и что «направил их к нему (Феофилу) их царь, названием «хакан» (Chacanus vocabulo) ради дружбы, как это они утверждали». В упомянутом письме Феофил просил Людовика дать этим людям возможность безопасно вернуться к себе через его державу и оказать им помощь, потому что путь, по которому они пришли в Константинополь, проходит среди варварских племен, диких и потому свирепых, и он не хочет отсылать тех людей по этому опасному пути. Людовик, прилежно исследовав «причину» их прибытия, дознался, что они принадлежат к племени шведов (eos gentis esse suieonum), установил, что они скорее разведчики, присланные в франкскую и греческую державы, чем просители дружбы, и присудил задержать их до тех пор, пока можно будет узнать достоверно, пришли они к нему с честными или нечестными намерениями. Людовик объяснил Феофилу через своих легатов, а также в письме, что из любви к нему он охотно согласится отправить на родину тех людей и дать им пособие и охрану, если только они не окажутся обманщиками; в противном случае их следует направить с послами к нему, Феофилу, для того, чтобы он сам решил, что с ними сделать[105].
Чем кончилось дознание и какова судьба незнаемых людей - летопись не сообщает.
При внимательном чтении приведенного известия обнаруживается что оно очень смутно. Это и естественно: летопись рассказывает об эпизоде случайном, о некоем недоразумении, которое еще не расследовано до конца Дело послов неясно не только для тех, кто читает летопись через тысячу лет после написания известия 839-го года, но и для самого летописателя, и для канцелярии франкского правительства, сообщившей Пруденцию письмо греческого императора, письмо Людовика и данные дознания.
Как всякое неясное свидетельство, запись Вертинских летописей допускает различные толкования. А всякое толкование, т. е. попытка уяснить неясное в словах или фактах, необходимо должно искать себе поддержки в других более ясных, словах или фактах. Уже одно это мешает признать аргумент извлеченный из германской хроники, самостоятельным и главным аргументом в пользу норманства Руси. Он занял это место не по праву, он сам нуждается в опоре, и тот, кто его выдвигает, должен искать ее во всей совокупности доступных нам данных о загадочном названии «Русь».
В рассказе Вертинской хроники норманисты считают самым существенным следующее известие: люди, явившиеся в Константинополь и заявившие там, что они от племени русь, оказались, по мнению франков, шведами Если послы руси - шведы, то и русь - племя шведское. Соловьев, получивший норманскую точку зрения от своих предшественников, в своей «Истории России» выразился так: «Свидетельство русского летописца подтверждается свидетельствами иностранными: известием, находящимся в Вертинских летописях что народ русь принадлежит к племени свеонов»[106].
Это суждение основано на доверии к первым норманистам, но правды в нем нет: Вертинские летописи не причисляют русь к скандинавам; это делают историки на основании скандинавского происхождения послов. Но если франки, мало знакомые со шведами и совсем не знающие русь, решают что послы руси - шведы, значит ли это, что они в действительности были шведами? Если же и на самом деле эти послы - шведы, значит ли это, что русь - шведскии народ?
Целый ряд историков полагает, что послы руси могли и не быть шведами и что произошла ошибка со стороны франков, расследовавших это дело «Представители руси были признаны шведами, - пишет академик Васильевский, - ни процедура дознания, ни основания для такого заключения нам не указаны ; вопрос о злонамеренной цели соглядатайства окончательно решенным не был сочтен; это еще подлежало дальнейшей проверке. Шведы ведь вообще не играли важной роли в норманских набегах; пока их гораздо меньше знали, чем датчан или норвежцев; нам думается, что именно потому к их племени и отнесли людей, которые по виду и языку были похожи на норманнов, т. е. на датчан или норвежцев, но которые, однако, не оказались ни датчанами, ни норвежцами»[107].
На возможность ошибки при установлении национальности послов указывают и другие историки. Забелин считает возможным, что послы были не шведы, а киевские росы или балтийские варяги-славяне, служившие в дружине киевского князя; в летописи не указано, на каком основании их признали шведами. «Могло случиться, что они славяне и живут по соседству со свеонами, что чиновникам Людовика из этих двух имен более подходящим и более знакомым показалось одно - "свеоны"»![108] Такое смешение имен допускает Иловайский; он указывает, между прочим, со слов Венелина, что на Балтийском море было славянское племя свеняне[109].
Но пусть дознание в деле послов велось безукоризненно, и таинственные люди на самом деле были шведами; может ли их племенное происхождение само по себе удостоверить, к какому племени принадлежит пославший их народ? Мы знаем, что в числе послов, представлявших в Греции то или другое славянское государство, бывали иноземцы, награждаемые этим способом за военные услуги. Так как в дружинах наших князей служили не только свои люди, но и норманны, и литва, и финны, и угры, то все эти чужие народности могли быть представлены в посольстве нашего княжества. Был случай, когда норманн Сигвальд договаривался от имени поморского князя Болеслава; норманн Эймунд был послом Ярослава[110]. Загадочные люди называли свой народ русью в Константинополе, где они представляли собою посольство, но о том, что они говорили в Ингельгейме, ничего не известно.
Первые норманисты сознавали, конечно, что шведская национальность послов еще не дает достаточно оснований для суждения о норманстве Руси, и восполняли этот недостаток догадкой, что «хакан» Вертинских летописей никто иной, как Гакон, некий, никому не известный шведский конунг, задумавший будто бы установить дипломатические сношения с Византией[111]. Но Гедеонов разъяснил, что шведское имя Гакон (Hakon) лингвистически не соответствует грецизированному χαχάνος потому что германское «Н» («Ха») в греческом языке передается через густое придыхание, а не буквою «X»[112]; кроме того, как это доказано уже Куником, Chacanos vocabulo может обозначать с равным правом имя и титул[113]. Настаивать на догадке о мнимом Гаконе было невозможно, и шведскую русь, управляемую хаканом, стали искать на нашей равнине. Однако и для такого предположения Вертинские летописи не дают никакого основания, что разъяснено тем же Гедеоновым. В самом деле, послы руси сказали, что их народ русь, что им управляет хакан; если хакан не имя, а титул, норманисты должны считаться с тем неоспоримым фактом, что так титуловали правителей в днепровской Руси, бывшей долгое время под властью хазар[114]. Русский хаканат удостоверен греческими источниками для периода времени между 839 и 871 годами. Кроме того, арабское свидетельство Ибн Даста: «Русь имеет царя, который зовется хакан-русь»[115], взятое из первоисточника IX в.[116], относится тоже к южной хазарской Руси, потому что скандинавы своих властителей хаканами не называли[117]. Титул этот так укрепился в Киеве, что встречается даже на памятнике XI века, а именно в «Слове о законе, данном через Моисея, и о благодати и истине, происшедшей через Иисуса Христа» митрополита Илариона. «Похвалим же и мы, - говорит он, - великаго когана нашея земли Владимера»[118]. О когане поется и в «Слове о гюлку Игореве»: «Рек Боян и ходи на Святославля песно творца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти»[119].
Ввиду всего этого, гораздо естественнее отнести хакана Вертинских летописей к славянской Руси, а не к предполагаемой шведской, тем более что посольство 839 года, по-видимому, не было исключительным явлением; годом раньше в Грецию приехали хазарские послы с просьбой к греческому императору помочь выстроить крепость для защиты от диких племен (печенегов, мадьяр). Такая крепость и была выстроена византийскими зодчими в хазарской стране, на Нижнем Дону (Саркел). Другими словами, в эту эпоху между Хазарией, к которой относилась и Русь со своим хаканом, и Византией происходили дружественные сношения[120].
На славянство Руси, от которой послы, по их словам, пришли в Грецию, указывает, между прочим, следующая подробность текста летописи 839 года: в ней дан латинский перевод письма императора Феофила, и название Русь сохраняет в этом переводе греческую несклоняемую форму (Rhos), которая может соответствовать только славянской форме Русь; в скандинавских языках, как мы уже знаем, народное имя не может принять форму, одинаковую
для единственного и множественного числа[121].
Невозможность доказать племенное единство руси и шведов, исходя из записей Вертинских летописей, очевидна и в том случае, если признать подозрительность франков вполне обоснованной и допустить обман со стороны чужеземцев, приехавших к Людовику из Византии. Люди эти - шведы, но самозванцы; они присвоили себе звание русских послов, обманули греков, однако у франков их обман был раскрыт. «Быть может (и это вернее), они были обманщиками... это было в характере норманнов, которые несколько раз принимали крещение... ради новых одежд и подарков»[122]. При таком толковании известия о неведомых послах, мысль о шведской руси или о шведах-русах, неприемлемая даже для франкских правителей, исчезает, как дым, сама собой. «Пусть продолжает норманская школа приводить это известие в доказательство своих мечтательных мнений, - пишет Гедеонов, - пусть основывает она свои убеждения в тождестве руси и шведов на том обстоятельстве, что порученные благосклонности Людовика шведы приговорены им к заточению как обманщики и шпионы, единственно потому, что они присвоили себе непринадлежащее им имя Руси в Константинополе; пусть возвращается эта школа, спасения ради, к торжественно забракованному Кругом и Куником превращению азиатского хакана в шведского Гакона; для меня драгоценные слова Пруденция останутся верным свидетельством как существования задолго до Рюрика южной славянской Руси под управлением хаканов, так и коренного отличия русской и шведской народности, останутся, по крайней мере, до тех пор, пока не будет логически доказано, что итальянцу стоит выдать себя за китайца и быть посажену в тюрьму за этот обман, чтобы тем самым укрепить итальянское происхождение за уроженцами небесной империи»[123].
После критики Гедеонова Погодин, со свойственной ему прямолинейной строптивостью мысли, продолжал отстаивать мнимого Гакона, но добросовестный Куник отказался от прежнего своего толкования Вертинской записи. Выражение Chacanus vocabulo «ждет еще своего истолкователя», писал он в ответе Гедеонову[124], а в другом месте заметил, «свидетельство это окончательно еще не устранено, да еще доселе не вполне объяснено из византийской истории»[125]. Мало того, Куник делает и такое заявление: «После того как по крайней мере в русской науке признано невозможным разрешить варяго-русский вопрос чисто историческим путем, решение его выпадает на долю лингвистики»[126]. В этих словах историка звучит признание недостаточности исторических свидетельств, в том числе и рассказа Вертинских аннал, в пользу норманства руси. Но, к глубокому изумлению читателя, Вертинские летописи доныне почитаются опорой норманской теории, и даже больше, - основанием всех других ее доказательств. Ни сила критической мысли, разоблачившей несостоятельность основного аргумента норманской теории, ни уступки старых норманистов, склонившихся перед этой силой, не могли поколебать в глазах многих историков его значения. Недоразуменный эпизод 839 года, извлеченный германским ученым (Байером) из архивов прошлого и произвольно им истолкованный, оказался достаточным для того, чтобы присвоить основание и устроение Русского государства чуждому племени и запутать все понимание начальной русской истории в лабиринте неразрешимых противоречий.
Мы уже приводили мнение Гедеонова о случайности факта, на котором основывается днепропорожский аргумент. Но такая случайность присуща всем главным доводам норманской теории и обличает произвольность ее положений. Суждения ее не вытекают естественно и логически из действительных событий, из органического их развития, а навязываются прошлому беспочвенным рассудком. Поэтому они могут подтверждаться лишь капризами исторической жизни: случайным созвучием в словах Руотси и Русь, двойными названиями нескольких порогов, темным эпизодом в рассказах Вертинских летописей. Норманская теория, в результате изучения ее основных положений, оказывается искусственной надстройкой над подлинной жизнью, она насилует и искажает ее закономерное течение и превращает живой организм народа в какого-то уродливого гомункула, образ которого бессильно представить себе воображение и сущность которого непонятна разуму, привыкшему уважать свой логически строй.
Примечания:
105. Латинский текст этого отрывка из Бертинских летописей у Карамзина. История государства Российского. I. Примечание 110.
106. Соловьев. История России с древнейших времен. I. 95.
107. Васильевский. Труды. III. CXIV....
108. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 506-508.
109. Иловайский. Разыскания о начале Руси. 285. Примечание.
110. Гедеонов. Варяги и Русь. 261....
111. Schlotzer. Нестор. 179....
112. Гедеонов. Варяги и Русь. 488.
113. Там же. 487.
114. «а козари имаху (дань) на полянех, и на северех и на вятичех, имаху по беле и веверице от дыма». Лавр. 8.
115. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 267-268.
116. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе. Ж. М. Н. П. Февраль и март. 1908.
117. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 483....
118. Творения Святых Отцев. Год II. Кн. II. У Гедеонова. Варяги и Русь. 485-486.
119. Изд. Пекарского. 18. Зап. Академии. V. I. У Гедеонова. Варяги и Русь. 486.
120. Васильевский. Труды. III. CXIV....
121. Гедеонов. Варяги и Русь. 412-413, 496-497.
122. Там же. 504.
123. Там же. 557-558.
124. Замечания на книгу Гедеонова. Записки импер. Академии наук. VI. 2. 83-84 (1866).
125. Дорн. Каспий. 432 (1875).
126. Там же. 460.
В одном из монастырей Западной Европы, Вертинском, сохранились древние летописи - источник сведений, заслуживающий, по мнению историков, полного доверия. Летописное дело было у германцев делом государственным; им заведывали назначенные лица из просвещенной духовной среды. Так, в период времени от 835 до 861 года летопись вел епископ города Труа - Пруденций.
Под 839 годом Вертинская летопись рассказывает об одном загадочном происшествии, которое, ввиду малой убедительности лингвистических доказательств норманской теории, получило в ней большое значение.
В город Ингельгейм (на Рейне), где находился тогда император франков Людовик Благочестивый, прибыло посольство от византийского императора Феофила. С этим посольством Феофил отправил каких-то людей и письмо, разъяснявшее, что эти люди «называли себя, т. е. свое племя, русью (Rhos)» и что «направил их к нему (Феофилу) их царь, названием «хакан» (Chacanus vocabulo) ради дружбы, как это они утверждали». В упомянутом письме Феофил просил Людовика дать этим людям возможность безопасно вернуться к себе через его державу и оказать им помощь, потому что путь, по которому они пришли в Константинополь, проходит среди варварских племен, диких и потому свирепых, и он не хочет отсылать тех людей по этому опасному пути. Людовик, прилежно исследовав «причину» их прибытия, дознался, что они принадлежат к племени шведов (eos gentis esse suieonum), установил, что они скорее разведчики, присланные в франкскую и греческую державы, чем просители дружбы, и присудил задержать их до тех пор, пока можно будет узнать достоверно, пришли они к нему с честными или нечестными намерениями. Людовик объяснил Феофилу через своих легатов, а также в письме, что из любви к нему он охотно согласится отправить на родину тех людей и дать им пособие и охрану, если только они не окажутся обманщиками; в противном случае их следует направить с послами к нему, Феофилу, для того, чтобы он сам решил, что с ними сделать[105].
Чем кончилось дознание и какова судьба незнаемых людей - летопись не сообщает.
При внимательном чтении приведенного известия обнаруживается что оно очень смутно. Это и естественно: летопись рассказывает об эпизоде случайном, о некоем недоразумении, которое еще не расследовано до конца Дело послов неясно не только для тех, кто читает летопись через тысячу лет после написания известия 839-го года, но и для самого летописателя, и для канцелярии франкского правительства, сообщившей Пруденцию письмо греческого императора, письмо Людовика и данные дознания.
Как всякое неясное свидетельство, запись Вертинских летописей допускает различные толкования. А всякое толкование, т. е. попытка уяснить неясное в словах или фактах, необходимо должно искать себе поддержки в других более ясных, словах или фактах. Уже одно это мешает признать аргумент извлеченный из германской хроники, самостоятельным и главным аргументом в пользу норманства Руси. Он занял это место не по праву, он сам нуждается в опоре, и тот, кто его выдвигает, должен искать ее во всей совокупности доступных нам данных о загадочном названии «Русь».
В рассказе Вертинской хроники норманисты считают самым существенным следующее известие: люди, явившиеся в Константинополь и заявившие там, что они от племени русь, оказались, по мнению франков, шведами Если послы руси - шведы, то и русь - племя шведское. Соловьев, получивший норманскую точку зрения от своих предшественников, в своей «Истории России» выразился так: «Свидетельство русского летописца подтверждается свидетельствами иностранными: известием, находящимся в Вертинских летописях что народ русь принадлежит к племени свеонов»[106].
Это суждение основано на доверии к первым норманистам, но правды в нем нет: Вертинские летописи не причисляют русь к скандинавам; это делают историки на основании скандинавского происхождения послов. Но если франки, мало знакомые со шведами и совсем не знающие русь, решают что послы руси - шведы, значит ли это, что они в действительности были шведами? Если же и на самом деле эти послы - шведы, значит ли это, что русь - шведскии народ?
Целый ряд историков полагает, что послы руси могли и не быть шведами и что произошла ошибка со стороны франков, расследовавших это дело «Представители руси были признаны шведами, - пишет академик Васильевский, - ни процедура дознания, ни основания для такого заключения нам не указаны ; вопрос о злонамеренной цели соглядатайства окончательно решенным не был сочтен; это еще подлежало дальнейшей проверке. Шведы ведь вообще не играли важной роли в норманских набегах; пока их гораздо меньше знали, чем датчан или норвежцев; нам думается, что именно потому к их племени и отнесли людей, которые по виду и языку были похожи на норманнов, т. е. на датчан или норвежцев, но которые, однако, не оказались ни датчанами, ни норвежцами»[107].
На возможность ошибки при установлении национальности послов указывают и другие историки. Забелин считает возможным, что послы были не шведы, а киевские росы или балтийские варяги-славяне, служившие в дружине киевского князя; в летописи не указано, на каком основании их признали шведами. «Могло случиться, что они славяне и живут по соседству со свеонами, что чиновникам Людовика из этих двух имен более подходящим и более знакомым показалось одно - "свеоны"»![108] Такое смешение имен допускает Иловайский; он указывает, между прочим, со слов Венелина, что на Балтийском море было славянское племя свеняне[109].
Но пусть дознание в деле послов велось безукоризненно, и таинственные люди на самом деле были шведами; может ли их племенное происхождение само по себе удостоверить, к какому племени принадлежит пославший их народ? Мы знаем, что в числе послов, представлявших в Греции то или другое славянское государство, бывали иноземцы, награждаемые этим способом за военные услуги. Так как в дружинах наших князей служили не только свои люди, но и норманны, и литва, и финны, и угры, то все эти чужие народности могли быть представлены в посольстве нашего княжества. Был случай, когда норманн Сигвальд договаривался от имени поморского князя Болеслава; норманн Эймунд был послом Ярослава[110]. Загадочные люди называли свой народ русью в Константинополе, где они представляли собою посольство, но о том, что они говорили в Ингельгейме, ничего не известно.
Первые норманисты сознавали, конечно, что шведская национальность послов еще не дает достаточно оснований для суждения о норманстве Руси, и восполняли этот недостаток догадкой, что «хакан» Вертинских летописей никто иной, как Гакон, некий, никому не известный шведский конунг, задумавший будто бы установить дипломатические сношения с Византией[111]. Но Гедеонов разъяснил, что шведское имя Гакон (Hakon) лингвистически не соответствует грецизированному χαχάνος потому что германское «Н» («Ха») в греческом языке передается через густое придыхание, а не буквою «X»[112]; кроме того, как это доказано уже Куником, Chacanos vocabulo может обозначать с равным правом имя и титул[113]. Настаивать на догадке о мнимом Гаконе было невозможно, и шведскую русь, управляемую хаканом, стали искать на нашей равнине. Однако и для такого предположения Вертинские летописи не дают никакого основания, что разъяснено тем же Гедеоновым. В самом деле, послы руси сказали, что их народ русь, что им управляет хакан; если хакан не имя, а титул, норманисты должны считаться с тем неоспоримым фактом, что так титуловали правителей в днепровской Руси, бывшей долгое время под властью хазар[114]. Русский хаканат удостоверен греческими источниками для периода времени между 839 и 871 годами. Кроме того, арабское свидетельство Ибн Даста: «Русь имеет царя, который зовется хакан-русь»[115], взятое из первоисточника IX в.[116], относится тоже к южной хазарской Руси, потому что скандинавы своих властителей хаканами не называли[117]. Титул этот так укрепился в Киеве, что встречается даже на памятнике XI века, а именно в «Слове о законе, данном через Моисея, и о благодати и истине, происшедшей через Иисуса Христа» митрополита Илариона. «Похвалим же и мы, - говорит он, - великаго когана нашея земли Владимера»[118]. О когане поется и в «Слове о гюлку Игореве»: «Рек Боян и ходи на Святославля песно творца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти»[119].
Ввиду всего этого, гораздо естественнее отнести хакана Вертинских летописей к славянской Руси, а не к предполагаемой шведской, тем более что посольство 839 года, по-видимому, не было исключительным явлением; годом раньше в Грецию приехали хазарские послы с просьбой к греческому императору помочь выстроить крепость для защиты от диких племен (печенегов, мадьяр). Такая крепость и была выстроена византийскими зодчими в хазарской стране, на Нижнем Дону (Саркел). Другими словами, в эту эпоху между Хазарией, к которой относилась и Русь со своим хаканом, и Византией происходили дружественные сношения[120].
На славянство Руси, от которой послы, по их словам, пришли в Грецию, указывает, между прочим, следующая подробность текста летописи 839 года: в ней дан латинский перевод письма императора Феофила, и название Русь сохраняет в этом переводе греческую несклоняемую форму (Rhos), которая может соответствовать только славянской форме Русь; в скандинавских языках, как мы уже знаем, народное имя не может принять форму, одинаковую
для единственного и множественного числа[121].
Невозможность доказать племенное единство руси и шведов, исходя из записей Вертинских летописей, очевидна и в том случае, если признать подозрительность франков вполне обоснованной и допустить обман со стороны чужеземцев, приехавших к Людовику из Византии. Люди эти - шведы, но самозванцы; они присвоили себе звание русских послов, обманули греков, однако у франков их обман был раскрыт. «Быть может (и это вернее), они были обманщиками... это было в характере норманнов, которые несколько раз принимали крещение... ради новых одежд и подарков»[122]. При таком толковании известия о неведомых послах, мысль о шведской руси или о шведах-русах, неприемлемая даже для франкских правителей, исчезает, как дым, сама собой. «Пусть продолжает норманская школа приводить это известие в доказательство своих мечтательных мнений, - пишет Гедеонов, - пусть основывает она свои убеждения в тождестве руси и шведов на том обстоятельстве, что порученные благосклонности Людовика шведы приговорены им к заточению как обманщики и шпионы, единственно потому, что они присвоили себе непринадлежащее им имя Руси в Константинополе; пусть возвращается эта школа, спасения ради, к торжественно забракованному Кругом и Куником превращению азиатского хакана в шведского Гакона; для меня драгоценные слова Пруденция останутся верным свидетельством как существования задолго до Рюрика южной славянской Руси под управлением хаканов, так и коренного отличия русской и шведской народности, останутся, по крайней мере, до тех пор, пока не будет логически доказано, что итальянцу стоит выдать себя за китайца и быть посажену в тюрьму за этот обман, чтобы тем самым укрепить итальянское происхождение за уроженцами небесной империи»[123].
После критики Гедеонова Погодин, со свойственной ему прямолинейной строптивостью мысли, продолжал отстаивать мнимого Гакона, но добросовестный Куник отказался от прежнего своего толкования Вертинской записи. Выражение Chacanus vocabulo «ждет еще своего истолкователя», писал он в ответе Гедеонову[124], а в другом месте заметил, «свидетельство это окончательно еще не устранено, да еще доселе не вполне объяснено из византийской истории»[125]. Мало того, Куник делает и такое заявление: «После того как по крайней мере в русской науке признано невозможным разрешить варяго-русский вопрос чисто историческим путем, решение его выпадает на долю лингвистики»[126]. В этих словах историка звучит признание недостаточности исторических свидетельств, в том числе и рассказа Вертинских аннал, в пользу норманства руси. Но, к глубокому изумлению читателя, Вертинские летописи доныне почитаются опорой норманской теории, и даже больше, - основанием всех других ее доказательств. Ни сила критической мысли, разоблачившей несостоятельность основного аргумента норманской теории, ни уступки старых норманистов, склонившихся перед этой силой, не могли поколебать в глазах многих историков его значения. Недоразуменный эпизод 839 года, извлеченный германским ученым (Байером) из архивов прошлого и произвольно им истолкованный, оказался достаточным для того, чтобы присвоить основание и устроение Русского государства чуждому племени и запутать все понимание начальной русской истории в лабиринте неразрешимых противоречий.
Мы уже приводили мнение Гедеонова о случайности факта, на котором основывается днепропорожский аргумент. Но такая случайность присуща всем главным доводам норманской теории и обличает произвольность ее положений. Суждения ее не вытекают естественно и логически из действительных событий, из органического их развития, а навязываются прошлому беспочвенным рассудком. Поэтому они могут подтверждаться лишь капризами исторической жизни: случайным созвучием в словах Руотси и Русь, двойными названиями нескольких порогов, темным эпизодом в рассказах Вертинских летописей. Норманская теория, в результате изучения ее основных положений, оказывается искусственной надстройкой над подлинной жизнью, она насилует и искажает ее закономерное течение и превращает живой организм народа в какого-то уродливого гомункула, образ которого бессильно представить себе воображение и сущность которого непонятна разуму, привыкшему уважать свой логически строй.
Примечания:
105. Латинский текст этого отрывка из Бертинских летописей у Карамзина. История государства Российского. I. Примечание 110.
106. Соловьев. История России с древнейших времен. I. 95.
107. Васильевский. Труды. III. CXIV....
108. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 506-508.
109. Иловайский. Разыскания о начале Руси. 285. Примечание.
110. Гедеонов. Варяги и Русь. 261....
111. Schlotzer. Нестор. 179....
112. Гедеонов. Варяги и Русь. 488.
113. Там же. 487.
114. «а козари имаху (дань) на полянех, и на северех и на вятичех, имаху по беле и веверице от дыма». Лавр. 8.
115. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 267-268.
116. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе. Ж. М. Н. П. Февраль и март. 1908.
117. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 483....
118. Творения Святых Отцев. Год II. Кн. II. У Гедеонова. Варяги и Русь. 485-486.
119. Изд. Пекарского. 18. Зап. Академии. V. I. У Гедеонова. Варяги и Русь. 486.
120. Васильевский. Труды. III. CXIV....
121. Гедеонов. Варяги и Русь. 412-413, 496-497.
122. Там же. 504.
123. Там же. 557-558.
124. Замечания на книгу Гедеонова. Записки импер. Академии наук. VI. 2. 83-84 (1866).
125. Дорн. Каспий. 432 (1875).
126. Там же. 460.
Глава восьмая. Южная Русь
Когда появилась норманская теория, тогда о русском прошлом знали еще очень мало, и ей легко было пренебречь такими известиями, которые перечили ее утверждениям. Но шло время, исторические познания все более и более умножались и захватывали все более глубокую древность; образы протекшей жизни, ими воскрешаемые, вторгались в окаменелую схему норманского учения и подтачивали его устои. Норманисты начали борьбу с этим разрушительным потоком фактов; упорно отстаивая свои доводы, они приспособляли их к новой исторической обстановке.
По странной иронии судьбы, серьезная угроза торжеству норманской доктрины обнаружилась в недрах ее главного доказательства - в туманном рассказе Вертинских летописаний. Рассказ этот дал краткое сведение о народе «русь», который под управлением хакана живет где-то на юге нашей страны. Этим известием антинорманисты воспользовались для очень отчетливой постановки норманской проблемы. В самом деле, если русь была известна на наших равнинах уже в 839 году, т. е. до призвания варягов в 862 году, то она не могла быть вызвана к жизни этими «варягами-русью», и вопрос об ее норманстве падает сам собою, независимо от народности призванных князей и дружин[127].
Известие 839 года получило подтверждение в других свидетельствах о русах IX века. В греческих житиях святых, в книге арабского писателя Ибн Хордадбеха «О путях и царствах», в «Беседах» и «Окружном послании» патриарха Фотия, современника и свидетеля нападения русов на Константинополь в 860 году, в германском таможенном уставе начала X века и в других источниках говорится о руси, как о народе, уже ранее известном иноземцам; народ этот ведет с ними торговлю, а иногда делает на них военные набеги, являясь из наших необъятных равнин или с берегов Черного моря. Никита Пафлагонский (IX-X век) рассказывает, что в Амастру (город Малой Азии на южном берегу Черного моря), «как на общее торжище, стекаются скифы, живущие по северной стороне Эвксина..; они привозят свои товары и получают взамен то, что есть у нее». Указав на это известие, Васильевский замечает: «Всего скорее здесь идет речь о русских»[128]. Ибн Хордадбех уже в 846 году дает сведения о русских купцах: они «направляются из дальнейших концов Саклаба (славянских стран) к морю Румскому (Черному)», надо думать, по Днепру «и продают там меха бобровые и черных лисиц, а также и мечи. Царь Рума (Византии) взимает десятину с их товаров. А не то они спускаются по Танаису (Дону), реке славян, проходят через Каммидж, столицу Хазар (Итиль), и властитель страны взимает с них десятину; и оттуда они спускаются на судах по морю Джурджана (Каспийскому) и выходят на берег, где им любо. Иногда они привозят свой товар на верблюдах из города Джурджана в Багдад»[129]. Здесь идет речь о торговом движении, захватившем уже большие пространства Восточной Европы; оно направлено не только в Грецию, но и в Азию, подчинено твердо установленным нормам и началось, очевидно, гораздо раньше того времени, когда о нем рассказал арабский писатель. Сила торговой предприимчивости русов направлялась не только на юг и восток, но и на запад. В германском Раффелынтеттенском таможенном уставе есть такое постановление: «что же касается славян, которые приходят из ругов», т. е., по мнению Васильевского, из Руси, «или из богемов ради торговли, то они могут торговать везде после дунайского берега, а также в Рётеле и Ридмарке, но обязаны платить пошлину»[130]. Русские купцы шли через Польшу и Прагу и привозили с собою воск, лошадей и рабов[131]. Все это происходило до прибытия в Киев Олега.
Иноземцы знали Русь прежде всего потому, что она вела с ними торговлю. Но этот смелый и подвижной народ устраивал и воинские набеги на чужие страны, укрепляя ими свои торговые связи и добытые права. В первой четверти IX века русь явилась в Сурож (Судак). «По смерти же святого (Стефана Сурожского, умершего в конце VIII века) мало лет миноу, прииде рать велика роуаская из Новагорода князь Бравлин силен зело, плени от Корсуни и до Керча с многою силою прииде к Соурожу»...[132] Степенная книга царского родословия (XVI в.) уж знала и учитывала это известие: «Иже и прежде Рюрикова пришествия в Словенскую землю, не худа бяше держава словенскаго языка воинствоваху бо и тогда на многия страны и на Селунский град, и на Херсон и на прочих тамо якоже свидетельствует нечто мало от части в чудесех великомученика Димитрия и святаго архиепископа Стефана Сурожскаго»[133]. Несколько позднее сурожского нападения, в первой половине IX века, случился набег русов на Амастриду[134] (Малая Азия) и, наконец, в 860 году победный поход руси на Константинополь. Русы пришли в столицу империи на 200 ладьях, человек по 50 в каждой, застали греков врасплох, ворвались в предместья, разграбили их и ушли только тогда, когда нашли это нужным[135].
На основании всех этих сведений бытие русского народа до Рюрика оказывается прочно установленным. Норманисты сознавали, что такой факт разрушает их теорию, и не пожалели усилий для того, чтобы поколебать его достоверность. Так, Куник доказывал, что и в сурожском, и в амастридском сказаниях имеется в виду поход Аскольда и Дира, т. е. поход 860 года; вывод этот оказался, однако, не совсем убедительным даже для него самого, и он отказался от своего предположения в пользу другого, а именно, что Бравлин - князь Владимир, и нападение на Сурож - не что иное, как поход Владимира на Корсунь в 988 году[136]; эта догадка была признана неудачной даже норманистами. Но, по существу дела, такие произвольные толкования событий не были нужны для поддержки норманской гипотезы. Помощь явилась с другой стороны: так как хронологические указания летописи оказались неточными, то и время прибытия «варягов-руси» не могло быть точно определено; не исключена была возможность того, что они появились на нашей земле до 862-го года.
Исходя из этого соображения, норманисты сочли возможным утверждать, что варяги-норманны жили на нашей равнине уже в начале IX века и тогда же основали колонию в Крыму[137]; русь IX века не что иное, как эти норманны.
Однако если ошибки летописца в установлении времен и допустили как будто возможность поселить норманнов на юге нашей страны в самом начале IX века, то для такого недоброго дела явилось и препятствие, обусловленное точными сведениями о месте и времени пребывания Руси на нашей равнине.
Имя Руси крепко связано с Югом. Это установлено не только свидетельством греческих источников; о том же говорит и русская летопись. Правда, южное местонахождение русов плохо согласуется с начальным известием «Повести временных лет» о том, что Русская земля получила свое имя от призванных Новгородом «варягов-руси». Но, пренебрегая этим утверждением, сам летописец не раз сообщает в последующем рассказе, что князья и варяжские воины называются русью лишь в Киеве: «В лето 6389. Поиде Олег (из Новгорода) поим воя многи, варягы, чудь, словени, мерю, весь, кривичи»[138], и дальше, по прибытю в Киев, «рече Олег: се буди мати градам руським. Быша у него варязи и словени и прочи прозвашася русью». «Любопытно, - пишет Соловьев, - что по смыслу этого известия варяги и славяне прозываются русью только по утверждении в Киеве»[139]. Это противопоказание летописи было оценено во всем его значении Гедеоновым: «мы благодарны Нестору за его противоречия; забыв с первых строк летописи о своей системе происхождения Руси, он приводит факты в их настоящем историческом виде; словенами зовет исключительно северные, русью - южные племена; о небывалой варяжской руси нет более и помину»[140].
Теперь, когда этот вывод подтвержден детальным анализом летописей, в котором принимали участие и норманисты, и противники их, в нем нельзя уже сомневаться. По мнению Шахматова, тенденциозная теория «Повести временных лет» о варяжском происхождении Руси «находила себе опровержение в соответствующем месте Начального свода (т. е. той части летописи, которую Шахматов относит к 1095 году и которая, по его предположению, была одним из источников «Повести временных лет», появившейся в начале XII века), ибо оказывалось, что варяги назвались русью только после перехода в южную Русь»[141].
Если русь IX века - южный народ, то для признания ее норманского происхождения необходимо установить, что с самого начала IX века норманны уже жили на юге России. Между тем достоверные факты говорят нам, что в ту эпоху на юге норманской оседлости не было.
Такую весть приносит голос земли, голос земных недр, открытых археологами и спрошенных о том, что же происходило на Днепре в старое время?
Нумизматика установила почти полное отсутствие англо-саксонских монет в кладах южной России[142]. Между тем во всех странах, где норманны были коренными жителями - в Швеции, Дании, Германии - и где они поселялись надолго, например, в прибалтийских губерниях, англо-саксонские монеты встречаются во всех кладах, что объясняется постоянными сношениями норманского населения с Англией[143]. К этому следует добавить, что в Скандинавии IX века было очень мало византийских монет[144], в Приднепровье той же эпохи было мало вещей скандинавских; между тем Киевская Русь не только в IX веке, но и гораздо раньше вела торговлю с Византией. Норманны IX века редко ездили по Днепровскому пути, и лишь в X веке дорога из варяг в греки стала им более доступной, но с разрешения русского князя.
Строгая и точная постановка проблемы антинорманистами: если Русь существовала до призвания варягов, то она, во всяком случае, не может быть норманской - вновь обретает свою прежнюю силу. Русский народ, который уже в самом начале IX века вел широкую торговлю и с Западом, и с Грецией, и с азиатским Востоком, не может быть народом, пришедшим из Скандинавии. Русь IX века - не норманны.
Но не только по месту и времени своего бытия, по всему облику своему русь очень мало походит на норманские дружины, поселяющиеся в чужой стране. По понятиям греков, русы - это народ скифских равнин, народ «не именитый», но известный уже с давних пор. Из II беседы Фотия мы узнаем, что «поднял оружие тот самый народ, о котором многие многое рассказывают... оный, называемый рос, который, поработив живущих окрест его и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую (Византийскую) империю»[145]. Люди русского племени уже раньше живали в Греции, их участь и была причиной набега руси. «Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление соплеменников их»[146]. Поход был актом гнева и мести за какое-то нарушение права: «Мы, греки, убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное»[147]. Варвары хорошо знали столицу империи, набег их «схитрен был так, что и молва не успела предупредить нас, чтобы мог кто подумать о безопасности»[148].
Народность руси IX века определяется, однако, не только общей ее характеристикой, но и некоторыми отдельными чертами ее жизни. Из амастридского «жития» мы узнаем, что русы были язычники и поклонялись водам и деревьям. Это верование само по себе не связано с тем или другим племенем, оно существовало, вероятно, и у праарийцев, но у наших славян оно проявлялось особенно ярко и долго сохраняло свою силу. Прокопий в VI веке отмечает в вере антов (восточных славян) именно почитание водных богинь[149], а русские летописи упоминают о пристрастии славян-язычников к обоготворению растений, рек и колодцев: «рощениям, кладезем и рекам жряхоу»[150]. Славянские боги жили в лесах и «святых рощах», неподалеку от городов. Дубам на Руси поклонялись повсеместно, а заповедный лес назывался Божелесьем[151].
Из того же амастридского «жития» мы узнаем, что русь соблюдала религиозныи обряд, известный под названием «ксеноктонии». Предполагают что крымские греки унаследовали его от тавров и ввели его в культ Артемиды богине-девственнице приносили в жертву девственных юношей и девушек[152]. У руси была давняя связь с таврами, т. е. с древним племенем, населявшим юг России еще до скифов; русь и тавро-скифы - один и тот же народ в представлении византийских писателей, что и объясняется близким соседством этих племен. Если тавры - остатки древнего населения Крыма, то амастридское «житие» указывает на какую-то исконную южную русь, которая имела сношения с таврами, скифами и греками и приняла в свой религиозный культ жестокии обряд доисторического времени. Указанная особенность русского язычества заставила академика Васильевского отказаться от норманской теории которую он до того считал неопровержимой. Не решаясь признать русь славянами, он делает не слишком уверенное предположение, что тавро-скифы - готы, и добавляет, что для объяснения русского имени готская теория «была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской»[153].
Другие источники, рассказывающие нам о руси IX века, прямо относят ее к славянам Раффельштеттенский устав говорит о славянах, приезжающих из Руси. Ибн Хордадбех называет русов славянами: «Что же касается русских (купцов), а они суть племя из славян, то они направляются из дальнейших концов Саклаба (славянских стран) к морю Румскому...»[154]; дальше следует описание их пути, приведенное раньше. «Точностью и достоверностью - замечает Гаркави, - это первое в арабской литературе известие о русских превосходит все позднейшие писания арабских географов»[155]. После рассказа о торговом пути русов Ибн Хардадбех сообщает о пребывании их в Багдаде «евнухи славянские служат им переводчиками. Они выдают себя за христиан и, как таковые, платят поголовную подать»[156].
Норманисты делают попытку затемнить ясный смысл слов арабского писателя ссылкой на неопределенное значение имени «славяне» во всей арабской литературе[157], или предположением, что русские (т. е. норманские) купцы научились славянскому языку у побежденных народов и что Ибн Хордадбех по этому чужому для них языку признавал их за славян[158] Но Ибн Хордадбех был начальником почт, т. е. ведомства, имевшего непосредственное отношение к торговым связям страны; он переиздал свои сочинения в 886 году после шестилетнего пребывания в Багдаде, где бывали русские купцы и где постоянно жили славянские евнухи, где эти евнухи, в присутствии должностных лиц, расспрашивали купцов для установления их личности и, конечно просто беседовали с ними. Трудно допустить, что очевидец руси и ее сношений с арабским Востоком ошибался и не знал точно того, о чем он говорил; при таком способе критики можно отвергнуть любое свидетельство и покрыть всю древность мглой сомнения и подозрений.
В том же IX веке произошло одно событие, которое, независимо от других фактов, указывает на южную славянскую Русь. Мы имеем в виду так называемую «хазарскую» миссию первоучителей Кирилла и Мефодия.
Во время своего пребывания на юге России, в Херсоне, Константин-Философ (св. Кирилл) встречался с неким русином. Об этой встрече «житие» св. Кирилла рассказывает так: «...и обрет же тоу Евангелие и Псалтирь роушьскыми письмены писано и человека обрет глаголюща тою беседою и беседовавь с нимь, и силоу речи приемь, своей беседе прикладае различии писмен, гласнаа и согласнаа и к богу молитвоу дрьже и вьскоре начеть чисти и сказовати»[159]. Это значит, что св. Кирилл, говоривший на болгарском языке, силою речи, т. е. без предварительного изучения, понимал язык русский, что, конечно, вполне естественно, если признать русскую речь IX века наречием славянского языка. «О русской беседе не говорится «разоумь приемь», т. е. не предполагается изучение незнаемого языка, а «силоу речи приемь», выражение, которым и в наше время можно означать усвоение себе одного из наречий уже знакомого языка. При известной речи письмена неизвестные»[160]. Под русскими письменами разумеются, вероятно, «черты и резы», которые были в употреблении у славян-язычников, подобно тому, как «руны» служили норманнам. По словам болгарского Черноризца Храбра: «Прежде убо словене не имеху книг ну чръртами и резами чьтеху и читааху, погани суще»[161].
Само собой разумеется, что такое понимание встречи св. Кирилла с русином невозможно для норманской теории: русские письмена, с ее точки зрения, не могли быть славянскими. Для того чтобы отнести их к норманским, было сделано предположение, что норманская колония, которая будто бы существовала уже в то время на Крымском полуострове, приняла от готов их богослужение, и потому русские письмена Евангелия и Псалтири, не что иное, как письмена готские[162]. Догадка эта имеет в своей основе не факты, но убеждение в правильности норманского мнения: русь - норманны, поэтому, где бы ни обнаружена была русь, эта русь должна была прийти из Скандинавии. Между тем очевидно, что суждение: русь есть норманское племя - не может быть предпосылкой в системе суждений, доказывающих норманство руси. Точно так же неправильно заключать, что русь Фотия, русь греческих житий, русь араба Ибн Хордадбеха, русь болгарского жития св. Кирилла - норманская потому, что русские послы Вертинской летописи были шведы. Это значило бы лишить все новые свидетельства всякого интереса и доказательной силы. Каждый новый памятник прошлого, привлекаемый для того чтобы укрепить то или другое предположение, должен почерпать доказательную силу прежде всего из самого себя, затем - из сопоставления его с другими сведениями по тому же вопросу; и ни в коем случае он не смеет эту силу украдывать на стороне. Объяснение русских письмен из готского языка неприемлемо прежде всего потому, что оно предвзято. Еще хуже то, что догадка эта вовсе не объясняет взаимопонимание в беседе Константина-Философа и русина. С другой стороны, самая ссылка на готов ради истолкования крымского эпизода обнаруживает невозможность даже для норманистов понять русина с его «роушьскими письменами», исходя из одного утверждения норманства руси.
Между тем внимательное изучение миссии братьев-первоучителей и сопоставление событий, связанных с этой миссией, укрепило вывод антинорманистов, признавших русские письмена IX века - письменами славянскими.
Известно, что русы вскоре после своего победоносного нападения на Византию в 860 году прислали к грекам посольство с предложением мира и с просьбой о Христовой вере. В «Окружном послании» патриарх Фотий, между прочим, говорит, что народ русь «ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую христианскую веру, и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия с любовию и покорностью вступил в союз с нами. И столько их воспламенила любовь к вере, что и епископа, и пастыря, и христианское богослужение с великим усердием и тщанием прияли»[163]. Согласно исследованиям Ламанского[164], св. Кирилл, ученик и друг патриарха Фотия, и брат Кирилла - Мефодий были посланы уже в 861 году на юг России в ответ на эту просьбу руси. Константин взял с собою славянское Евангелие; славянская азбука была им изобретена в 855 году. Об этом переводе Святой Книги он и беседовал в Корсуни с русином, желая проверить, насколько его перевод понятен славянам русских равнин.
Таким образом, «русская» миссия Кирилла и Мефодия подтверждает свидетельство амастридского «жития» об исконной, а не пришлой из Скандинавии, языческой руси на юг нашей страны и дает прочное фактическое основание для положительного суждения о народности древних россов Черноморья и Днепра: русь IX века - славяне.
Примечания:
127. Подобная же постановка вопроса встречается и в иностранной литературе, напр.: Krek G. Einleitung in die Slavische Literaturgeschichte. 463 (1887).
128. Васильевский. Труды. Ill (1915). Введение в житие Георгия Амастридского. CXIX.
129. Ибн Хордадбех у Васильевского. Труды. III. Введение в житие св. Георгия Амастридского. CXIX.
130. Раффелыитеттенский таможенный устав начала X века; в нем есть указания и на порядок, установленный в Восточной марке (позднее Австрийское герцогство) уже в IX веке. У Васильевского. Древняя торговля Киева с Регенсбургом. 112-123.
131. Васильевский. Древняя торговля Киева с Регенсбургом. 125.
132. Житие св. Стефана Сурожского, дошедшее до нас не в греческом подлиннике, но в переделках - греческой и русской, у Васильевского. Труды. III. CCLXIX.
133. Степенная книга, ч. I, у Васильевского. Труды III. Житие св. Стефана Сурожского. Обзор литературы.
134. Греческое житие Георгия Амастридского. У Васильевского. Труды. III. Введение в житие Георгия Амастридского.
135. Описание этого похода у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 493....
136. Куник. О записке готского топарха. (По поводу новых открытий о Таманской Руси и крымских готах). Записки Академии наук, т. 24. 1874.
137. Существование такой колонии было уже предположено Шафариком.
138. Лавр. 10.
139. Соловьев. Истории России с древнейших времен.
140. Гедеонов. Варяги и Русь. 432.
141. Шахматов. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. 1908. Гл. XIII.
142. Савельев. Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории. XXXIV, у Гедеонова. Варяги и Русь. 53.
143. Гедеонов. Варяги и Русь. 55.
144. Arne. La Suede et l'Orient. 89-90.
145. Окружное послание Фотия у Забелина. I. 502.
146. II беседа Фотия у Забелина. I. 498.
147. I беседа Фотия у Забелина. 1.495.
148. I беседа Фотия у Забелина. I. 496.
149. «Они поклонялись также рекам и нимфам и некоторым другим божествам». Прокопий. О готской войне. 408.
150. Лаврентьевская. Год 986. Ср.: Летописец Архангелогородский. Год 852.
151. Поэтические воззрения славян на природу. 295.... 322....
152. Васильевский. Труды. III. CXL-CXLI.
153. Там же. CCLXXVI-CCLXXXIII. Введение в житие св. Стефана Сурожского.
154. Ибн Хордадбех. Франц. перевод de Goeje у Васильевского. III. CXIX; Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 49....
155. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 54.
156. Ибн Хордадбех. Франц. пер. de Goeje у
Васильевского. III. CXIX.
157. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе. Журнал Мин. нар. проев. Февраль-март.
158. Васильевский. Введение в житие св. Георгия Амастридского. Труды. III. CXXIII.
159. Житие св. Константина § VIII. У Гедеонова. Варяги и Русь. 558.
160. Гедеонов. Варяги и Русь. 559-560.
161. Черноризец Храбр у Гедеонова. Варяги и Русь. 564. До изобретения славянской азбуки славяне-христиане пользовались римскими и греческими буквами; «самый язык св. Писания, язык церковно-славянский по всем древнейшим его памятникам вполне убеждает нас своей чистотою и ясностью в выражении христианских идей, что славяне уже с давних времен», т.е. до св. Кирилла, «привыкли на своем языке высказывать христианские понятия и убеждения и имели уже готовые, чисто христианские выражения» (Буслаев. Лекции наследнику цесаревичу. Л. 25).
162. Шафарик. Slav. Alt. И. У Гедеонова. Варяги и Русь. 559.
163. Фотий. Окружное послание у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 502.
164. Шахматов. Вл.И.Ламанский // Известия импер. Ак. наук, № 18, 1914.
Когда появилась норманская теория, тогда о русском прошлом знали еще очень мало, и ей легко было пренебречь такими известиями, которые перечили ее утверждениям. Но шло время, исторические познания все более и более умножались и захватывали все более глубокую древность; образы протекшей жизни, ими воскрешаемые, вторгались в окаменелую схему норманского учения и подтачивали его устои. Норманисты начали борьбу с этим разрушительным потоком фактов; упорно отстаивая свои доводы, они приспособляли их к новой исторической обстановке.
По странной иронии судьбы, серьезная угроза торжеству норманской доктрины обнаружилась в недрах ее главного доказательства - в туманном рассказе Вертинских летописаний. Рассказ этот дал краткое сведение о народе «русь», который под управлением хакана живет где-то на юге нашей страны. Этим известием антинорманисты воспользовались для очень отчетливой постановки норманской проблемы. В самом деле, если русь была известна на наших равнинах уже в 839 году, т. е. до призвания варягов в 862 году, то она не могла быть вызвана к жизни этими «варягами-русью», и вопрос об ее норманстве падает сам собою, независимо от народности призванных князей и дружин[127].
Известие 839 года получило подтверждение в других свидетельствах о русах IX века. В греческих житиях святых, в книге арабского писателя Ибн Хордадбеха «О путях и царствах», в «Беседах» и «Окружном послании» патриарха Фотия, современника и свидетеля нападения русов на Константинополь в 860 году, в германском таможенном уставе начала X века и в других источниках говорится о руси, как о народе, уже ранее известном иноземцам; народ этот ведет с ними торговлю, а иногда делает на них военные набеги, являясь из наших необъятных равнин или с берегов Черного моря. Никита Пафлагонский (IX-X век) рассказывает, что в Амастру (город Малой Азии на южном берегу Черного моря), «как на общее торжище, стекаются скифы, живущие по северной стороне Эвксина..; они привозят свои товары и получают взамен то, что есть у нее». Указав на это известие, Васильевский замечает: «Всего скорее здесь идет речь о русских»[128]. Ибн Хордадбех уже в 846 году дает сведения о русских купцах: они «направляются из дальнейших концов Саклаба (славянских стран) к морю Румскому (Черному)», надо думать, по Днепру «и продают там меха бобровые и черных лисиц, а также и мечи. Царь Рума (Византии) взимает десятину с их товаров. А не то они спускаются по Танаису (Дону), реке славян, проходят через Каммидж, столицу Хазар (Итиль), и властитель страны взимает с них десятину; и оттуда они спускаются на судах по морю Джурджана (Каспийскому) и выходят на берег, где им любо. Иногда они привозят свой товар на верблюдах из города Джурджана в Багдад»[129]. Здесь идет речь о торговом движении, захватившем уже большие пространства Восточной Европы; оно направлено не только в Грецию, но и в Азию, подчинено твердо установленным нормам и началось, очевидно, гораздо раньше того времени, когда о нем рассказал арабский писатель. Сила торговой предприимчивости русов направлялась не только на юг и восток, но и на запад. В германском Раффелынтеттенском таможенном уставе есть такое постановление: «что же касается славян, которые приходят из ругов», т. е., по мнению Васильевского, из Руси, «или из богемов ради торговли, то они могут торговать везде после дунайского берега, а также в Рётеле и Ридмарке, но обязаны платить пошлину»[130]. Русские купцы шли через Польшу и Прагу и привозили с собою воск, лошадей и рабов[131]. Все это происходило до прибытия в Киев Олега.
Иноземцы знали Русь прежде всего потому, что она вела с ними торговлю. Но этот смелый и подвижной народ устраивал и воинские набеги на чужие страны, укрепляя ими свои торговые связи и добытые права. В первой четверти IX века русь явилась в Сурож (Судак). «По смерти же святого (Стефана Сурожского, умершего в конце VIII века) мало лет миноу, прииде рать велика роуаская из Новагорода князь Бравлин силен зело, плени от Корсуни и до Керча с многою силою прииде к Соурожу»...[132] Степенная книга царского родословия (XVI в.) уж знала и учитывала это известие: «Иже и прежде Рюрикова пришествия в Словенскую землю, не худа бяше держава словенскаго языка воинствоваху бо и тогда на многия страны и на Селунский град, и на Херсон и на прочих тамо якоже свидетельствует нечто мало от части в чудесех великомученика Димитрия и святаго архиепископа Стефана Сурожскаго»[133]. Несколько позднее сурожского нападения, в первой половине IX века, случился набег русов на Амастриду[134] (Малая Азия) и, наконец, в 860 году победный поход руси на Константинополь. Русы пришли в столицу империи на 200 ладьях, человек по 50 в каждой, застали греков врасплох, ворвались в предместья, разграбили их и ушли только тогда, когда нашли это нужным[135].
На основании всех этих сведений бытие русского народа до Рюрика оказывается прочно установленным. Норманисты сознавали, что такой факт разрушает их теорию, и не пожалели усилий для того, чтобы поколебать его достоверность. Так, Куник доказывал, что и в сурожском, и в амастридском сказаниях имеется в виду поход Аскольда и Дира, т. е. поход 860 года; вывод этот оказался, однако, не совсем убедительным даже для него самого, и он отказался от своего предположения в пользу другого, а именно, что Бравлин - князь Владимир, и нападение на Сурож - не что иное, как поход Владимира на Корсунь в 988 году[136]; эта догадка была признана неудачной даже норманистами. Но, по существу дела, такие произвольные толкования событий не были нужны для поддержки норманской гипотезы. Помощь явилась с другой стороны: так как хронологические указания летописи оказались неточными, то и время прибытия «варягов-руси» не могло быть точно определено; не исключена была возможность того, что они появились на нашей земле до 862-го года.
Исходя из этого соображения, норманисты сочли возможным утверждать, что варяги-норманны жили на нашей равнине уже в начале IX века и тогда же основали колонию в Крыму[137]; русь IX века не что иное, как эти норманны.
Однако если ошибки летописца в установлении времен и допустили как будто возможность поселить норманнов на юге нашей страны в самом начале IX века, то для такого недоброго дела явилось и препятствие, обусловленное точными сведениями о месте и времени пребывания Руси на нашей равнине.
Имя Руси крепко связано с Югом. Это установлено не только свидетельством греческих источников; о том же говорит и русская летопись. Правда, южное местонахождение русов плохо согласуется с начальным известием «Повести временных лет» о том, что Русская земля получила свое имя от призванных Новгородом «варягов-руси». Но, пренебрегая этим утверждением, сам летописец не раз сообщает в последующем рассказе, что князья и варяжские воины называются русью лишь в Киеве: «В лето 6389. Поиде Олег (из Новгорода) поим воя многи, варягы, чудь, словени, мерю, весь, кривичи»[138], и дальше, по прибытю в Киев, «рече Олег: се буди мати градам руським. Быша у него варязи и словени и прочи прозвашася русью». «Любопытно, - пишет Соловьев, - что по смыслу этого известия варяги и славяне прозываются русью только по утверждении в Киеве»[139]. Это противопоказание летописи было оценено во всем его значении Гедеоновым: «мы благодарны Нестору за его противоречия; забыв с первых строк летописи о своей системе происхождения Руси, он приводит факты в их настоящем историческом виде; словенами зовет исключительно северные, русью - южные племена; о небывалой варяжской руси нет более и помину»[140].
Теперь, когда этот вывод подтвержден детальным анализом летописей, в котором принимали участие и норманисты, и противники их, в нем нельзя уже сомневаться. По мнению Шахматова, тенденциозная теория «Повести временных лет» о варяжском происхождении Руси «находила себе опровержение в соответствующем месте Начального свода (т. е. той части летописи, которую Шахматов относит к 1095 году и которая, по его предположению, была одним из источников «Повести временных лет», появившейся в начале XII века), ибо оказывалось, что варяги назвались русью только после перехода в южную Русь»[141].
Если русь IX века - южный народ, то для признания ее норманского происхождения необходимо установить, что с самого начала IX века норманны уже жили на юге России. Между тем достоверные факты говорят нам, что в ту эпоху на юге норманской оседлости не было.
Такую весть приносит голос земли, голос земных недр, открытых археологами и спрошенных о том, что же происходило на Днепре в старое время?
Нумизматика установила почти полное отсутствие англо-саксонских монет в кладах южной России[142]. Между тем во всех странах, где норманны были коренными жителями - в Швеции, Дании, Германии - и где они поселялись надолго, например, в прибалтийских губерниях, англо-саксонские монеты встречаются во всех кладах, что объясняется постоянными сношениями норманского населения с Англией[143]. К этому следует добавить, что в Скандинавии IX века было очень мало византийских монет[144], в Приднепровье той же эпохи было мало вещей скандинавских; между тем Киевская Русь не только в IX веке, но и гораздо раньше вела торговлю с Византией. Норманны IX века редко ездили по Днепровскому пути, и лишь в X веке дорога из варяг в греки стала им более доступной, но с разрешения русского князя.
Строгая и точная постановка проблемы антинорманистами: если Русь существовала до призвания варягов, то она, во всяком случае, не может быть норманской - вновь обретает свою прежнюю силу. Русский народ, который уже в самом начале IX века вел широкую торговлю и с Западом, и с Грецией, и с азиатским Востоком, не может быть народом, пришедшим из Скандинавии. Русь IX века - не норманны.
Но не только по месту и времени своего бытия, по всему облику своему русь очень мало походит на норманские дружины, поселяющиеся в чужой стране. По понятиям греков, русы - это народ скифских равнин, народ «не именитый», но известный уже с давних пор. Из II беседы Фотия мы узнаем, что «поднял оружие тот самый народ, о котором многие многое рассказывают... оный, называемый рос, который, поработив живущих окрест его и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую (Византийскую) империю»[145]. Люди русского племени уже раньше живали в Греции, их участь и была причиной набега руси. «Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление соплеменников их»[146]. Поход был актом гнева и мести за какое-то нарушение права: «Мы, греки, убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное»[147]. Варвары хорошо знали столицу империи, набег их «схитрен был так, что и молва не успела предупредить нас, чтобы мог кто подумать о безопасности»[148].
Народность руси IX века определяется, однако, не только общей ее характеристикой, но и некоторыми отдельными чертами ее жизни. Из амастридского «жития» мы узнаем, что русы были язычники и поклонялись водам и деревьям. Это верование само по себе не связано с тем или другим племенем, оно существовало, вероятно, и у праарийцев, но у наших славян оно проявлялось особенно ярко и долго сохраняло свою силу. Прокопий в VI веке отмечает в вере антов (восточных славян) именно почитание водных богинь[149], а русские летописи упоминают о пристрастии славян-язычников к обоготворению растений, рек и колодцев: «рощениям, кладезем и рекам жряхоу»[150]. Славянские боги жили в лесах и «святых рощах», неподалеку от городов. Дубам на Руси поклонялись повсеместно, а заповедный лес назывался Божелесьем[151].
Из того же амастридского «жития» мы узнаем, что русь соблюдала религиозныи обряд, известный под названием «ксеноктонии». Предполагают что крымские греки унаследовали его от тавров и ввели его в культ Артемиды богине-девственнице приносили в жертву девственных юношей и девушек[152]. У руси была давняя связь с таврами, т. е. с древним племенем, населявшим юг России еще до скифов; русь и тавро-скифы - один и тот же народ в представлении византийских писателей, что и объясняется близким соседством этих племен. Если тавры - остатки древнего населения Крыма, то амастридское «житие» указывает на какую-то исконную южную русь, которая имела сношения с таврами, скифами и греками и приняла в свой религиозный культ жестокии обряд доисторического времени. Указанная особенность русского язычества заставила академика Васильевского отказаться от норманской теории которую он до того считал неопровержимой. Не решаясь признать русь славянами, он делает не слишком уверенное предположение, что тавро-скифы - готы, и добавляет, что для объяснения русского имени готская теория «была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской»[153].
Другие источники, рассказывающие нам о руси IX века, прямо относят ее к славянам Раффельштеттенский устав говорит о славянах, приезжающих из Руси. Ибн Хордадбех называет русов славянами: «Что же касается русских (купцов), а они суть племя из славян, то они направляются из дальнейших концов Саклаба (славянских стран) к морю Румскому...»[154]; дальше следует описание их пути, приведенное раньше. «Точностью и достоверностью - замечает Гаркави, - это первое в арабской литературе известие о русских превосходит все позднейшие писания арабских географов»[155]. После рассказа о торговом пути русов Ибн Хардадбех сообщает о пребывании их в Багдаде «евнухи славянские служат им переводчиками. Они выдают себя за христиан и, как таковые, платят поголовную подать»[156].
Норманисты делают попытку затемнить ясный смысл слов арабского писателя ссылкой на неопределенное значение имени «славяне» во всей арабской литературе[157], или предположением, что русские (т. е. норманские) купцы научились славянскому языку у побежденных народов и что Ибн Хордадбех по этому чужому для них языку признавал их за славян[158] Но Ибн Хордадбех был начальником почт, т. е. ведомства, имевшего непосредственное отношение к торговым связям страны; он переиздал свои сочинения в 886 году после шестилетнего пребывания в Багдаде, где бывали русские купцы и где постоянно жили славянские евнухи, где эти евнухи, в присутствии должностных лиц, расспрашивали купцов для установления их личности и, конечно просто беседовали с ними. Трудно допустить, что очевидец руси и ее сношений с арабским Востоком ошибался и не знал точно того, о чем он говорил; при таком способе критики можно отвергнуть любое свидетельство и покрыть всю древность мглой сомнения и подозрений.
В том же IX веке произошло одно событие, которое, независимо от других фактов, указывает на южную славянскую Русь. Мы имеем в виду так называемую «хазарскую» миссию первоучителей Кирилла и Мефодия.
Во время своего пребывания на юге России, в Херсоне, Константин-Философ (св. Кирилл) встречался с неким русином. Об этой встрече «житие» св. Кирилла рассказывает так: «...и обрет же тоу Евангелие и Псалтирь роушьскыми письмены писано и человека обрет глаголюща тою беседою и беседовавь с нимь, и силоу речи приемь, своей беседе прикладае различии писмен, гласнаа и согласнаа и к богу молитвоу дрьже и вьскоре начеть чисти и сказовати»[159]. Это значит, что св. Кирилл, говоривший на болгарском языке, силою речи, т. е. без предварительного изучения, понимал язык русский, что, конечно, вполне естественно, если признать русскую речь IX века наречием славянского языка. «О русской беседе не говорится «разоумь приемь», т. е. не предполагается изучение незнаемого языка, а «силоу речи приемь», выражение, которым и в наше время можно означать усвоение себе одного из наречий уже знакомого языка. При известной речи письмена неизвестные»[160]. Под русскими письменами разумеются, вероятно, «черты и резы», которые были в употреблении у славян-язычников, подобно тому, как «руны» служили норманнам. По словам болгарского Черноризца Храбра: «Прежде убо словене не имеху книг ну чръртами и резами чьтеху и читааху, погани суще»[161].
Само собой разумеется, что такое понимание встречи св. Кирилла с русином невозможно для норманской теории: русские письмена, с ее точки зрения, не могли быть славянскими. Для того чтобы отнести их к норманским, было сделано предположение, что норманская колония, которая будто бы существовала уже в то время на Крымском полуострове, приняла от готов их богослужение, и потому русские письмена Евангелия и Псалтири, не что иное, как письмена готские[162]. Догадка эта имеет в своей основе не факты, но убеждение в правильности норманского мнения: русь - норманны, поэтому, где бы ни обнаружена была русь, эта русь должна была прийти из Скандинавии. Между тем очевидно, что суждение: русь есть норманское племя - не может быть предпосылкой в системе суждений, доказывающих норманство руси. Точно так же неправильно заключать, что русь Фотия, русь греческих житий, русь араба Ибн Хордадбеха, русь болгарского жития св. Кирилла - норманская потому, что русские послы Вертинской летописи были шведы. Это значило бы лишить все новые свидетельства всякого интереса и доказательной силы. Каждый новый памятник прошлого, привлекаемый для того чтобы укрепить то или другое предположение, должен почерпать доказательную силу прежде всего из самого себя, затем - из сопоставления его с другими сведениями по тому же вопросу; и ни в коем случае он не смеет эту силу украдывать на стороне. Объяснение русских письмен из готского языка неприемлемо прежде всего потому, что оно предвзято. Еще хуже то, что догадка эта вовсе не объясняет взаимопонимание в беседе Константина-Философа и русина. С другой стороны, самая ссылка на готов ради истолкования крымского эпизода обнаруживает невозможность даже для норманистов понять русина с его «роушьскими письменами», исходя из одного утверждения норманства руси.
Между тем внимательное изучение миссии братьев-первоучителей и сопоставление событий, связанных с этой миссией, укрепило вывод антинорманистов, признавших русские письмена IX века - письменами славянскими.
Известно, что русы вскоре после своего победоносного нападения на Византию в 860 году прислали к грекам посольство с предложением мира и с просьбой о Христовой вере. В «Окружном послании» патриарх Фотий, между прочим, говорит, что народ русь «ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую христианскую веру, и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия с любовию и покорностью вступил в союз с нами. И столько их воспламенила любовь к вере, что и епископа, и пастыря, и христианское богослужение с великим усердием и тщанием прияли»[163]. Согласно исследованиям Ламанского[164], св. Кирилл, ученик и друг патриарха Фотия, и брат Кирилла - Мефодий были посланы уже в 861 году на юг России в ответ на эту просьбу руси. Константин взял с собою славянское Евангелие; славянская азбука была им изобретена в 855 году. Об этом переводе Святой Книги он и беседовал в Корсуни с русином, желая проверить, насколько его перевод понятен славянам русских равнин.
Таким образом, «русская» миссия Кирилла и Мефодия подтверждает свидетельство амастридского «жития» об исконной, а не пришлой из Скандинавии, языческой руси на юг нашей страны и дает прочное фактическое основание для положительного суждения о народности древних россов Черноморья и Днепра: русь IX века - славяне.
Примечания:
127. Подобная же постановка вопроса встречается и в иностранной литературе, напр.: Krek G. Einleitung in die Slavische Literaturgeschichte. 463 (1887).
128. Васильевский. Труды. Ill (1915). Введение в житие Георгия Амастридского. CXIX.
129. Ибн Хордадбех у Васильевского. Труды. III. Введение в житие св. Георгия Амастридского. CXIX.
130. Раффелыитеттенский таможенный устав начала X века; в нем есть указания и на порядок, установленный в Восточной марке (позднее Австрийское герцогство) уже в IX веке. У Васильевского. Древняя торговля Киева с Регенсбургом. 112-123.
131. Васильевский. Древняя торговля Киева с Регенсбургом. 125.
132. Житие св. Стефана Сурожского, дошедшее до нас не в греческом подлиннике, но в переделках - греческой и русской, у Васильевского. Труды. III. CCLXIX.
133. Степенная книга, ч. I, у Васильевского. Труды III. Житие св. Стефана Сурожского. Обзор литературы.
134. Греческое житие Георгия Амастридского. У Васильевского. Труды. III. Введение в житие Георгия Амастридского.
135. Описание этого похода у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 493....
136. Куник. О записке готского топарха. (По поводу новых открытий о Таманской Руси и крымских готах). Записки Академии наук, т. 24. 1874.
137. Существование такой колонии было уже предположено Шафариком.
138. Лавр. 10.
139. Соловьев. Истории России с древнейших времен.
140. Гедеонов. Варяги и Русь. 432.
141. Шахматов. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. 1908. Гл. XIII.
142. Савельев. Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории. XXXIV, у Гедеонова. Варяги и Русь. 53.
143. Гедеонов. Варяги и Русь. 55.
144. Arne. La Suede et l'Orient. 89-90.
145. Окружное послание Фотия у Забелина. I. 502.
146. II беседа Фотия у Забелина. I. 498.
147. I беседа Фотия у Забелина. 1.495.
148. I беседа Фотия у Забелина. I. 496.
149. «Они поклонялись также рекам и нимфам и некоторым другим божествам». Прокопий. О готской войне. 408.
150. Лаврентьевская. Год 986. Ср.: Летописец Архангелогородский. Год 852.
151. Поэтические воззрения славян на природу. 295.... 322....
152. Васильевский. Труды. III. CXL-CXLI.
153. Там же. CCLXXVI-CCLXXXIII. Введение в житие св. Стефана Сурожского.
154. Ибн Хордадбех. Франц. перевод de Goeje у Васильевского. III. CXIX; Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 49....
155. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 54.
156. Ибн Хордадбех. Франц. пер. de Goeje у
Васильевского. III. CXIX.
157. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе. Журнал Мин. нар. проев. Февраль-март.
158. Васильевский. Введение в житие св. Георгия Амастридского. Труды. III. CXXIII.
159. Житие св. Константина § VIII. У Гедеонова. Варяги и Русь. 558.
160. Гедеонов. Варяги и Русь. 559-560.
161. Черноризец Храбр у Гедеонова. Варяги и Русь. 564. До изобретения славянской азбуки славяне-христиане пользовались римскими и греческими буквами; «самый язык св. Писания, язык церковно-славянский по всем древнейшим его памятникам вполне убеждает нас своей чистотою и ясностью в выражении христианских идей, что славяне уже с давних времен», т.е. до св. Кирилла, «привыкли на своем языке высказывать христианские понятия и убеждения и имели уже готовые, чисто христианские выражения» (Буслаев. Лекции наследнику цесаревичу. Л. 25).
162. Шафарик. Slav. Alt. И. У Гедеонова. Варяги и Русь. 559.
163. Фотий. Окружное послание у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 502.
164. Шахматов. Вл.И.Ламанский // Известия импер. Ак. наук, № 18, 1914.
Глава девятая. Норманны и Приладожье
В начале IX века на юге Русской страны жила славянская русь - этот факт, исторически удостоверенный, разрушает норманскую теорию. Поэтому для того чтобы ее укрепить, норманисты должны были найти в том же веке норманскую русь на севере в Новгородской области. В самом деле, если завоевательное движение скандинавских дружин происходило будто бы с севера на юг, из Новгородской земли в Киевскую и в другие области нашей страны, то его опорные пункты - норманскне укрепленные места, «колонии» - должны были возникнуть прежде всего на севере. Во второй половине IX века, когда начался победный поход на юг, русь, конечно, уже хорошо обосновалась где-нибудь неподалеку от Новгорода, а на юге ее и быть не могло: Русь IX века, говорят норманисты, не южная Русь, но Русь северная, что доказывают известия, переданные арабскими писателями, и открытия, сделанные археологией.
Эти суждения, сразу поражающие читателя своей несообразностью, все же должны быть приняты во внимание, потому что они не один раз высказывались в исторической литературе.
О свидетельствах арабских географов нелегко судить даже специалистам-востоковедам. Помимо трудностей перевода с арабского языка на языки европейские, исследователь должен преодолеть трудность понимания, потому что известия арабов большей частью не точны, и под воздействием фантазии быль, ими сообщаемая, приобретает порою свойства небылицы. Таков рассказ об «острове русов», доказывающий, по мнению некоторых норманистов, существование северной норманской руси; он повторяется у многих мусульманских писателей и, как утверждают арабисты, имеет в своей основе первоисточник, относящийся к 1-й четверти IX века[165].
Приведем несколько отрывков этого известия: «Что касается до руси, то находится она на острове, окруженном озером. Остров этот, на котором живут они (русы), занимает пространство трех дней пути, покрыт он лесами и болотами; нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю и она уже трясется по причине обилия в ней воды. Они имеют царя, который зовется хакан-рус. Они производят набеги на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, отвозят в Хазран и Булгар и продают там». Далее сообщается, что русы не имеют ни пашен, ни городов и живут торговлей; еще дальше говорится, что «городов у них большое число, и живут на просторе, гостям оказывают почет и обращаются хорошо с чужестранцами»[166].
Описание острова русов представляет собою довольно бессвязное смешение известий о разных предметах, русь является в нем то как народ, занимающий большие пространства земли, строящий города, то как военная банда, промышляющая разбоем и оберегаемая водами и топью болот. Если неоспоримо бытие туземной южной Руси, то можно отнести этот рассказ и к русскому народу, управляемому хаканом, и к Черноморской Руси[167] или к какой-нибудь русской дружине, подобной запорожцам на днепровских островах. Норманская теория, конечно, не может принять это объяснение, ее представители рассуждают иначе: «Такое сильное разбойничье гнездо русов немыслимо на Керченском проливе (Тмутараканская Русь), если Киев ко времени составления наших записок не находился еще в руках русов (т. е. норманнов)». Между тем у арабских писателей нет «ни малейшего намека на какое бы то ни было русское (т. е. норманское) владение на юге, будь то в Приднепровье, будь то на побережье Черного моря»[168]. Отсюда делается тот вывод, что русь следует искать на славянском севере. Нетрудно усмотреть, что подобный ход мыслей уже предполагает в руси не туземный народ, а пришельцев-скандинавов, которые будто бы утвердились в Киеве лишь во второй половине IX века; кроме того, рассуждая так, норманисты не считаются с другими источниками, между прочим, и с книгой Ибн Хордадбеха о торговле русов по Днепру. Довольно произвольное помещение «острова русов» в Новгородскую область нисколько не освобождает от руси юг нашей страны.
Но отвлечемся пока от этого соображения, допустим, что руси на юге нет, и будем искать ее на севере. Где же именно? В этом вопросе мнения норманистов расходятся. Одни помещают ее в Новгороде, известном исландским сагам под именем Holmgard, что значит «островной город»; скандинавское название Новгорода оказывается, таким образом, очень подходящим к арабскому «острову русов», разбойничьему гнезду в славянской земле (Вестберг, Томсен). Согласно другому взгляду, разбойники-норманны устроились в Старой Руссе. «Едва ли это Новгород; самоё имя Новгорода показывает, что ему предшествовал другой политический центр, и на него перенесено скандинавское Holmgard... может быть, скандинавы называли Holmgard - город, который потом назван Старой Руссой (на Полисти)... В Руссе - остров с церковью св. Преображения»[169]. Здесь самоё название «Старая Русса» связывается с норманнами, что, конечно, весьма малоубедительно; исходя из подобного рода соображении, можно было бы населить норманнами все славянские земли от Волги и до острова Рюгена, т. е. земли, где мы находим множество географических имен, происходящих от корня «рос», «рус». Островов и болот в этих областях также очень много. Наконец, есть и третья догадка: «остров русов» следует «искать где-нибудь на берегах Ладожского озера», в этих местах археология открыла следы норманского пребывания[170].
Итак, норманские пираты устроились на Новгородском севере. Где бы они ни свили свое разбойничье гнездо - в Новгороде, Старой Руссе или на Ладожском озере - они расположились там, конечно, со своим хаканом... Но откуда у них хаканат? Когда мы узнаем, что южная Русь, связанная данью с хазарским царством, называла своего князя хаканом, то нам кажется это вполне естественным; титул этот засвидетельствован к тому же очень многими источниками. Но с какой стати назвали бы своего конунга хаканом норманны в Новгородской стране, независимой и далекой от хазар, и назвали бы тотчас после своего прибытия? И где свидетельства о существовании хазарского титула у шведов? Норманисты пытались обойти это затруднение предположением, что арабы назвали русского «царя» хаканом потому, что получили известие о нем от хазар (Томсен). Но такое объяснение приводит к новой трудности: норманского конунга, никогда не имевшего хаканского титула, уже нельзя отождествлять с хаканом Вертинских летописей, о котором сообщили не хазары, а
шведы, и на место южной руси поставить северную норманскую русь. Допустим, однако, и эту несообразность, этот шведский хаканат. Во всяком случае, норманны - шведы и готландцы - появлялись на северных окраинах нашей страны. Вопрос в том, были ли это вооруженные купцы, которым удалось устроить себе лишь временные стоянки, места торгового обмена, или же - колонизаторы-завоеватели, прочно освоившие южный берег Ладожского озера и двинувшиеся оттуда на юг для овладения славянскими землями по Волхову, Днепру и Волге?
Норманская доктрина ищет решение этих проблем в археологии.
Прислушаемся теперь к тому, что говорят о норманнах тихие могилы нашей северной земли.
Русские археологи уже собрали большое количество материала, существенного для познавания нашей древности, но пользоваться им в исторических исследованиях надо с некоторой осторожностью, потому что археология не нашла еще бесспорного метода для своих изысканий, она не открыла еще верного способа определять народность, которой принадлежат те или другие могилы. Дело в том, что погребения у разных народов арийского корня имеют между собою много сходства, основанного на сходстве их религиозных воззрений; с другой стороны, у племен одной и той же арийской ветви, например у германской или славянской, существуют нередко различные погребальные обычаи, которые к тому же меняются от одной эпохи к другой вместе с переменами в общих условиях жизни и быта. Та или другая могила может быть отнесена к определенной народности только в результате сопоставления ее устройства и ее содержания (т. е. совокупности найденных в ней вещей) как с общей культурой той страны, где она находится, так и с культурами соседних стран, с историей племен, эти страны населявших, одним словом, со всею полнотою жизни, которая шумела в этом краю и оставила свой след в молчании кургана. Все это усложняет труд исследования и требует от ученого и способности находить новые пути для познавания культуры, сбереженной в земле, и умения связывать археологические данные с исторической обстановкой в изучаемой стране. В противном случае выводы археологов не будут иметь убеждающей силы. Двадцать шведских фибул (пряжек) в могилах южного Приладожья не могут доказать сами по себе, что здесь существовала шведская колония, как этого хочется шведскому профессору Арне[171], труд которого имел большой успех в Западной Европе по причинам, имеющим мало отношения к исканию истины. Не говоря уже о том, что эти фибулы могли попасть на южный берег Ладожского озера путем торговли, - самоё представление о шведской фибуле едва ли обладает полной ясностью. Русский археолог, производивший раскопки в этих местах, замечает, что из трех видов скорлупообразных фибул, признаваемых обычно скандинавскими, только один вид, а именно фибулы без накладок, штампованные, «действительно должны быть привезены скандинавами, что же касается до прочих, то родина их представляет еще вопрос, допускающий различные, более или менее вероятные догадки, но и только»[172]. К этому следует добавить, что и шведские фибулы могли быть доставлены в славянскую землю не шведами: русские торговцы, ездившие за море, также привозили изделия скандинавских мастерских. Вопрос о фибулах связан с очень древними культурными движениями и влияниями; он принимает совсем иное решение, если иметь в виду предысторическое воздействие Сибирской культуры на Пермский край и вообще всей греко-восточной культуры на европейские страны[173]; так как норманны получали образцы для фибул с Востока, то может обнаружиться, что некоторые группы пряжек, найденных на Русской равнине, сходны со скандинавскими не потому, что привезены с севера, а потому, что в основе и скандинавского, и местного (может быть, приуральского или приднепровского) производства лежат одни и те же восточные образцы[174]. В Швеции (Вендель), в могиле викинга (VIII-IX века) были найдены предметы конского убора, украшенные орнаментом, сочетавшим восточные мотивы и мотивы эмалей IV-V веков. Этот смешанный стиль получил название «скандинавского». Между тем еще в VI веке изделия этого стиля встречаются в Венгрии, а еще раньше, в III-IV веках, конские уборы того же стиля выделывались в Полоцкой земле[175]. Точно так же присутствие в насыпи кургана костей коня или остатков ладьи (железные скрепы) еще не убеждает в том, что эта могила норманская: конь был религиозно чтим и у славян, и у финнов; по древней славянской вере, души, отправляясь в рай, переезжали на коне через огненный поток, отделявший землю от неба[176]. В славянских курганах на Ловати кроме костей человека, покоящихся в урнах, найдены и кости коня; они лежали в слое земли ниже урны, вместе с костями собаки и сокола[177]. Славянские могилы с конем встречаются и в Днепровской области (Черниговские и Киевские курганы). Ладья также была нужна на длинном пути в райские селенья - верование, пережитки которого сохранились, между прочим, в обычае раскольников выдалбливать гробы из цельного дерева (ладьи-однодеревки)[178]. В колодах погребали умерших и древляне[179].
Не забывая о всех этих трудностях, постараемся все же узнать что-либо достоверное об обитателях нашего северного края от археолога, его изучавшего.
Если мы сравним могилы Швеции в эпоху викингов (IX-XI вв.) с могилами Приладожья, то не найдем в них большого сходства. Кроме утвари, характерной для скандинавской культуры того времени, в шведских погребениях есть оружие, драгоценные изделия, монеты и, очень часто, - скорлупообразные фибулы. Скандинавские вещи были найдены и близ Ладожского озера в некоторых могилах, лежащих на Паше, Ояти и других речках этого края. Но могилы эти по устройству и остальному содержанию ничем не выделяются из множества могил, их окружающих; поэтому нет достаточных оснований для того, чтобы признать их шведскими[180]. К тому же число фибул, открытых в могилах Приладожья IX века и признаваемых скандинавскими, очень невелико: их всего две; остальные восемнадцать относятся к более поздним временам[181]. Большая часть вещей, сбереженная в могильных насыпях Приладожья, взята из бытовой обстановки финского населения области; даже скандинавские мечи были в большом употреблении и почете у финнов[182]. Этой народности принадлежит подавляющее число погребений.
Кроме финских невысоких могил в том же краю есть большие курганы, имеющие некоторое сходство со шведскими по устройству своему, приспособленному к обряду сожжения, по участию камней в обрамлении насыпи. Однако частичное сходство можно найти в погребениях у разных народов, и оно ничего не дает для обнаружения предполагаемой на севере колонии норманнов. К тому же каменное обрамление могильных насыпей в Швеции эпохи викингов очень своеобразно и несходно с расположением камней в могилах южного Приладожья. В Швеции камни - большие и малые - укладываются нередко на некотором расстоянии от могил таким образом, что могильный холм оказывается в центре круга, или квадрата, или треугольника с прямыми, а иногда вогнутыми краями, или овала с заостренными концами, напоминающего лодку. Лодкообразные могилы признаны могилами морских пиратов. Нередко вблизи таких погребений встречаются высокие узкие камни, иногда с руническими надписями[183]. Эти подробности могли бы указать народность погребенного точнее, чем общие способы устройства насыпей и укрепления их камнями, принятые в разных странах и не всегда одинаковые в одной и той же стране. Различие между приладожскими сопками и шведскими могилами состоит еще в том, что сопки очень высоки; иногда высота их доходит до 10 метров; между тем на Скандинавском полуострове высокие могильные холмы насыпали в Норвегии, тогда как в Швеции обычными были более плоские могилы[184]. В одной из насыпей Приладожья нашли следы какого-то деревянного сооружения, может быть, лодки, а именно сто железных скреп, кости коня, меч, секиру, рог в серебряной оправе[185]. Можно ли считать эту могилу погребением норманского пирата? Для уверенного ответа на этот вопрос оснований нет.
Еще менее признаков норманского пребывания открыто в земных недрах Старой Ладоги. Город этот в древние времена лежал близ устья Волхова, у самого озера, и не раз переживал шведские вторжения, но достоверны лишь те из них, которые случились после IX века. Быть может, норманны и раньше бывали в этом городе, но мы не знаем, долго ли, коротко ли они хозяйничали в нем. Древняя история Швеции вообще очень темна, летописей, которые могли бы осветить языческую эпоху ее жизни и начало христианских времен, не существует; первая рукопись на пергаменте появилась лишь в XII веке[186]; исландские саги записаны лишь в XIII веке и достоверных исторических сведений дать не могут[187]. Раскопки в Старой Ладоге, в той ее части, которая называется земляным городом, еще не окончены; пока они обнаружили лишь небольшое количество вещей, признанных скандинавскими: фибулу, железные заклепки, костяной гребень[188]. Этого недостаточно для каких-либо определенных выводов. Во всяком случае, шведских могил близ Ладоги не нашли. В невысоких могильных насыпях вокруг древнего города были обнаружены камни, плиты, бедный инвентарь, ничего общего не имеющий со шведской культурой: эти могилы принадлежат местным финнам. Большие курганы в окрестностях Ладоги подобны сопкам Приладожья: они очень высоки, инвентарь в них - скромный, как это бывает в большинстве славянских погребений. Напротив, в могилах норманских пиратов всегда есть оружие и драгоценные украшения, ввиду битв и пиров, ожидающих их в Валгале. Сопки на Волхове хранят сожженные кости в урнах. Мы знаем, что урнами пользовались и в Швеции при погребениях в IX веке; но урны встречаются и в славянских могилах. Чрезвычайное сходство волховских сопок с курганами Ловати, Меты и Великой, насыпанными на путях расселения славян у конца речных дорог от Немана, Западной Двины и Днепра к Ильмень-озеру, дает достаточное основание для того, чтобы признать волховские сопки могилами славян, подвигавшихся с юга к северному морю.
Сопки Приладожья мало отличаются и от высоких курганов, рассыпанных в южных областях древней Руси. Такого рода погребений вообще немного, потому что они принадлежат представителям высшего богатого слоя русского общества: князьям, дружинникам, знатным воинам; обычно они окружены множеством невысоких, скромных могил. Высокие курганы имеют везде круглую форму в основании; насыпь укреплена камнями или окружена деревянной оградой; кроме обряда сожжения - иногда с применением урн - был в обычае и обряд погребения в срубе или в грунтовой яме.
Устройство погребальных холмов и могильный инвентарь не были всегда одинаковы вследствие того, что страну населяло не одно, а несколько славянских племен, и, кроме того, в пределах каждого племени уже намечалось сословное расслоение. Тем не менее сходные предметы встречаются и в удаленных друг от друга областях на юге, севере и востоке нашей страны. Оружие почти одинаково: русские и французские мечи, стрелы, кольчуги, шлемы; нередко в могиле находят очаг, т. е. сосуд с углями - следы древнего поклонения огню, основа культа домового, и большое число ведер - культ воды. В больших, вероятно, княжеских курганах (Черная могила в Чернигове) ставили сосуд с костями, черепом и шерстью барана - жертва солнцу; тут же находили и жертвенный нож. Религиозное значение имели и турьи рога в богатой серебряной оправе, найденные в Киевской, в Черниговской областях и в Приладожье; такие рога указывают на жреческие обязанности русских князей. Восточные, издавна нам известные орнаменты на рогах и других предметах, - узоры из лилий, разного рода плетения со зверями и без них - встречаются и на юге, и на севере. Религиозные символы глубокой древности и там, и здесь украшают керамику и поделки из золота и серебра. Везде встречаются иноземные изделия, на юге - главным образом восточные и западные, на севере - западные, восточные и скандинавские. Изучая север и юг нашей страны, археологи везде обнаруживают следы единой славянской культуры.
Что же мы узнаем о северном крае нашей страны, изучая археологические древности Приладожья?
Восточные монеты и восточные изделия, найденные в могилах этого края, указывают на то, что здесь пролегали торговые пути. Но эти пути уже существовали гораздо ранее IX века, о чем говорит нам клад сасанидских монет VI и VII столетий, найденный на Волхове, недалеко от Старой Ладоги[189]. В это древнее время восточную торговлю по этому пути могли вести только славяне, тогда как норманны появились на Ладожском озере позднее и Волжского пути на Восток не открывали по той простой причине, что он уже давно был открыт. ВIX веке торговля с арабами была в полном расцвете, и норманны своей энергией и неутолимой жаждой наживы содействовали ее развитию. Неясно, однако, какие именно скандинавы вели торговлю через нашу страну: шведы из области Мелара? Жители острова Готланда? Торговые сделки чаще всего заключались на берегах Ладожского озера: товар, привезенный из Швеции, обменивался здесь на восточный и местный, т. е. торговля шла «по передаче». Возможно, что уже в IX веке норманские купцы и сами ездили на Восток, но они присоединялись для этой цели к славянским караванам. Разнообразие изделий, найденных в могилах Приладожья, предметы шведского, восточного и западного производства - указывают не только на процветание торговли; очень вероятно, что здесь живали шведы, но их пребывание в этих местах было непрочным; оно зависело от сроков торговых сделок, от оживления или замирания торгового обмена. Здесь жили норманны-гости, а не норманны-хозяева. Археологические находки, во всяком случае, ничего не говорят ни о норманских колониях, ни об укрепленных военных поселениях.
Норманисты, пытаясь обосновать существование норманской оседлости у Ладожского озера, присоединяют к данным археологии исторические известия. Но известия, относящееся к IX веку, очень скудны, и, кроме того, они способны поддержать мысль о шведских колониях лишь в том случае, если уже истолкованы с точки зрения норманской гипотезы. Так, например, в наших летописях есть известие: «Сице бо звахуся тыи варяги русь, иже приидоша в сию землю княжити. И седоша, во-первых, в словенех и срубиша, во-первых, город Ладогу и седе ту старейший брат Рюрик»[190]. Это известие может указывать на «особенное значение Ладоги для норманнов»[191] лишь в том случае, если Рюрик - норманн, т. е. именно норманство Рюрика и других варягов, с ним прибывших, может поддерживать мысль о норманском укрепленном пункте на Волхове. Между тем норманисты ищут в археологии опоры для своей теории; они должны были бы доказать на основании археологических данных существование норманской крепости в Ладоге и поддержать этим открытием мысль о норманстве варягов, которые будто бы двинулись отсюда в завоевательный поход на юг. Доказуемое не может быть доказательством.
Но представим себе, вопреки противопоказаниям археологии, что норманны присвоили себе южный берег Ладожского озера, устроили там свою колонию или даже небольшое государство и, опираясь на него, завоевали нашу страну. На все это потребовалось бы довольно много времени. Путь от Ладоги до Киева длинен и был опасен для чужеземцев. В десяти верстах от своего былого устья Волхов прегражден порогами, за которыми пловцы уже теряли свободный доступ к морю, надежному тылу морских пиратов. За Новгородом водная дорога шла по малым рекам, разъединенным волоками; на берегах - леса, болота и враждебное население. Нет никаких оснований предполагать что славянские племена, отстоявшие свою землю в борьбе со многими врагами, предоставят ее без боя народу, дикий и жестокий нрав которого давал себя чувствовать даже до XVIII столетия в лесных захолустьях южной Швеции[192]
Норманны должны были сломить это сопротивление и устроить по-своему жизнь в покоренной стране.
Между тем, согласно данным археологии, шведы появились у Ладожского озера только в начале IX века, и дружины их не могли быть многочисленными потому, что Швеция была малонаселенной страной. Тем не менее, по учению норманистов, к 839 году они уже основали где-то на севере военный центр и хакан, его возглавивший, завязал дипломатические сношения с Византией" здесь разумеется посольство к императору Феофилу, о котором сообщают Вертинские летописи. В половине IX века норманны уже на юге; они основывают первые русские города[193] (несмотря на то, что эти города уже существовали) в их власти не только Новгородская земля со словенами, кривичами и финнами но и Киев с полянами и соседние с ним славянские племена. В 860 году шведы набирают большое разноплеменное войско и отправляются в победоносный поход на Константинополь, тот самый поход, о котором говорит патриарх Фотии... Легко видеть, что в этом удивительном, фантастическом построении исторические дела русских князей и русского народа изображаются как быстролетные набеги отважных норманских пиратов.
Однако археология, на которую норманисты хотели бы опереться для того чтобы доказать несомненность нашествия северных норманских дружин вовсе не поддерживает мысль о норманском завоевании.
На пути от Старой Ладоги по Волхову к Великому Новгороду и в самом Новгороде найдены лишь ничтожные следы скандинавской культуры; причем находки эти относятся не к IX веку, но к более поздним временам. Между тем в Новгороде княжил Рюрик и, по летописным известиям, было так много варягов, что их нравы сказывались в нравах и в быту новгородцев. У Белого озера, где сидел Синеус, не нашли никаких следов древней шведской культуры. В Изборске, городе Трувора, доныне слышен плеск «Славянских ключей», на «Славянском поле» спит древнее городище, а близ него, на погосте, чья-то древняя могила, с каменным крестом, слывет в народе Труворовой могилой, но древних шведских могил там нет нигде, и нет о них и помину. Дальше, к югу от Новгорода следы скандинавской культуры найдены лишь в Гнёздове у Смоленска, но древность ее определяется X веком. В Киевской области встречаются лишь единичные предметы шведского происхождения; здесь, как мы уже знаем, норманнов в большом числе до X века не было. Норманисты не только это признают, но вместе с Арне утверждают, что скандинавы открыли Днепровский путь веком позднее Волжского[194], т. е. не раньше X века. Если это так, то каким же образом шведы Приладожья могли к шестидесятому году IX-го века овладеть и Новгородом, и Киевом, основать новое государство, устроить его, подчинить себе соседние племена и осуществить победный поход на греков? Как могли они совершить все это таким образом, что ни они сами, ни их доблестные деяния не оставили никакого следа в земле, ими захваченной, так же, как ничего не изменили они в языке, нравах, вообще во всей культуре покоренной ими страны?
На родине норманнов и в других краях, от них недалеких, не заметили их подвигов. Западные летописцы молчат об их «завоеваниях» в нашей стране, молчат о них даже исландские саги. «Но общее молчание современных и к ним близких писателей, - говорит Эверс в заключении своей книги, направленной против норманской теории, - о замечательном, всенародном, историческом факте уже само по себе дает сильный повод к подозрению и даже совершенному отрицанию позднейших свидетельств. Всего менее, при подобном молчании, может устоять (норманская) гипотеза, построенная на недоразумениях и неправильных выводах, и не имеющая за собой ничего, кроме вполне заслуженной на ином поприще известности своих составителей»[195].
Ни перемещение «острова русов» с его хаканом в Новгородскую область, ни мнимые шведские колонии в северной полосе России не могут позволить шведам быть в IX веке там, где их не было до X века. Русь IX века остается ненорманской Русью, и, после неудачных попыток найти шведскую русь на севере, эта ранняя славянская Русь еще непреложнее закрепляется за югом России.
Если русы уже в IX веке или даже в конце VIII века были известны своим соседям, как большой народ, если уже тогда этот народ был деятельным и воинственным, то надо думать, что он существовал и раньше. Проблема Руси, очевидно, не может найти решение в пределах IX века. Наше имя настойчиво зовет нас в более удаленное прошлое, в сумрак давних, забытых времен.
Примечания:
165. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе // Журн. мин. нар. проев. 1908. Февраль-март.
166. Ибн Даста. Из книги драгоценных сокровищ. У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по Р.Х.). 267 (1870).
167. На Черноморскую Русь указывает арабский писатель Масуди: «в верховьях хазарской реки есть устье, соединяющееся с рукавом моря Найтас (Черным морем), которое есть Русское море; никто, кроме них (русов) не плавает по нем и они живут на одном из его берегов». Ал-Масуди. «Золотые луга и рудники драгоценных камней» (I полов. X века). У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 130 (1870).
168. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе // Журнал мин. народн. проев. 1908. Февраль, март.
169. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени (1919).
170. Готье. Железный век в Восточной Европе. 257 (1930).
171. Arne. La Suede et 1'Orient. 25 (1914).
172. Бранденбург. К вопросу о типах фибул, встреченных в древних могилах Европейской России. Труды VI Археологического съезда в Одессе, в 1885 г., ч. I 212 (1886).
173. Strzygowski. Altslavische Kunst. 260. .. (1929).
174. Ср. Strzygowski. Altslavische Kunst. 261 и др.
175. Толстой и Кондаков. Русские древности в памятниках искусства. «Les Antiquites de la Russie Meridionale». 511-512 (1892).
176. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 283 (1869).
177. Готье. Железный век в Восточной Европе. 207.
178. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 578; Буслаев. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. I. 427.
179. Готье. Железный век в Восточной Европе. 102.
180. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 91. Материалы по археологии России, издаваемые имп. Археол. ком № 18. 1895.
181. Arm. La Suede et 1'Orient. 25.
182. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 87.
183. Worsaae. Zum Alterthumskunde des Nordens. 14.... и таблица VIII (1847)
184. Ibid. 42.
185. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 92.
186. Montelius. Les temps prehistoriques en Suede. 189 и примеч. (1895).
187. Ibid. 227.
188. Раскопки Репникова у Готье. Железный век в Восточной Европе. 253.
189. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 5.
190. Полное собрание русских летописей. I. 8. II. 235; У Готье. Железный век в Восточной Европе. 252.
191. Готье. Железный век в Восточной Европе. 252.
192. Worsaae. Zur Alterthumskunde des Nordens. 45.
193. Niederle. Manuel de lAntiquite Slave. I. L'Histoire. XIX (1923).
194. Arne. La Suede et 1'Orient. 90. 225; Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени.
195. Ewers. Vorarbeit... Предварительные критические исследования для российской истории. 1826. Заключение 166-170.
В начале IX века на юге Русской страны жила славянская русь - этот факт, исторически удостоверенный, разрушает норманскую теорию. Поэтому для того чтобы ее укрепить, норманисты должны были найти в том же веке норманскую русь на севере в Новгородской области. В самом деле, если завоевательное движение скандинавских дружин происходило будто бы с севера на юг, из Новгородской земли в Киевскую и в другие области нашей страны, то его опорные пункты - норманскне укрепленные места, «колонии» - должны были возникнуть прежде всего на севере. Во второй половине IX века, когда начался победный поход на юг, русь, конечно, уже хорошо обосновалась где-нибудь неподалеку от Новгорода, а на юге ее и быть не могло: Русь IX века, говорят норманисты, не южная Русь, но Русь северная, что доказывают известия, переданные арабскими писателями, и открытия, сделанные археологией.
Эти суждения, сразу поражающие читателя своей несообразностью, все же должны быть приняты во внимание, потому что они не один раз высказывались в исторической литературе.
О свидетельствах арабских географов нелегко судить даже специалистам-востоковедам. Помимо трудностей перевода с арабского языка на языки европейские, исследователь должен преодолеть трудность понимания, потому что известия арабов большей частью не точны, и под воздействием фантазии быль, ими сообщаемая, приобретает порою свойства небылицы. Таков рассказ об «острове русов», доказывающий, по мнению некоторых норманистов, существование северной норманской руси; он повторяется у многих мусульманских писателей и, как утверждают арабисты, имеет в своей основе первоисточник, относящийся к 1-й четверти IX века[165].
Приведем несколько отрывков этого известия: «Что касается до руси, то находится она на острове, окруженном озером. Остров этот, на котором живут они (русы), занимает пространство трех дней пути, покрыт он лесами и болотами; нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю и она уже трясется по причине обилия в ней воды. Они имеют царя, который зовется хакан-рус. Они производят набеги на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, отвозят в Хазран и Булгар и продают там». Далее сообщается, что русы не имеют ни пашен, ни городов и живут торговлей; еще дальше говорится, что «городов у них большое число, и живут на просторе, гостям оказывают почет и обращаются хорошо с чужестранцами»[166].
Описание острова русов представляет собою довольно бессвязное смешение известий о разных предметах, русь является в нем то как народ, занимающий большие пространства земли, строящий города, то как военная банда, промышляющая разбоем и оберегаемая водами и топью болот. Если неоспоримо бытие туземной южной Руси, то можно отнести этот рассказ и к русскому народу, управляемому хаканом, и к Черноморской Руси[167] или к какой-нибудь русской дружине, подобной запорожцам на днепровских островах. Норманская теория, конечно, не может принять это объяснение, ее представители рассуждают иначе: «Такое сильное разбойничье гнездо русов немыслимо на Керченском проливе (Тмутараканская Русь), если Киев ко времени составления наших записок не находился еще в руках русов (т. е. норманнов)». Между тем у арабских писателей нет «ни малейшего намека на какое бы то ни было русское (т. е. норманское) владение на юге, будь то в Приднепровье, будь то на побережье Черного моря»[168]. Отсюда делается тот вывод, что русь следует искать на славянском севере. Нетрудно усмотреть, что подобный ход мыслей уже предполагает в руси не туземный народ, а пришельцев-скандинавов, которые будто бы утвердились в Киеве лишь во второй половине IX века; кроме того, рассуждая так, норманисты не считаются с другими источниками, между прочим, и с книгой Ибн Хордадбеха о торговле русов по Днепру. Довольно произвольное помещение «острова русов» в Новгородскую область нисколько не освобождает от руси юг нашей страны.
Но отвлечемся пока от этого соображения, допустим, что руси на юге нет, и будем искать ее на севере. Где же именно? В этом вопросе мнения норманистов расходятся. Одни помещают ее в Новгороде, известном исландским сагам под именем Holmgard, что значит «островной город»; скандинавское название Новгорода оказывается, таким образом, очень подходящим к арабскому «острову русов», разбойничьему гнезду в славянской земле (Вестберг, Томсен). Согласно другому взгляду, разбойники-норманны устроились в Старой Руссе. «Едва ли это Новгород; самоё имя Новгорода показывает, что ему предшествовал другой политический центр, и на него перенесено скандинавское Holmgard... может быть, скандинавы называли Holmgard - город, который потом назван Старой Руссой (на Полисти)... В Руссе - остров с церковью св. Преображения»[169]. Здесь самоё название «Старая Русса» связывается с норманнами, что, конечно, весьма малоубедительно; исходя из подобного рода соображении, можно было бы населить норманнами все славянские земли от Волги и до острова Рюгена, т. е. земли, где мы находим множество географических имен, происходящих от корня «рос», «рус». Островов и болот в этих областях также очень много. Наконец, есть и третья догадка: «остров русов» следует «искать где-нибудь на берегах Ладожского озера», в этих местах археология открыла следы норманского пребывания[170].
Итак, норманские пираты устроились на Новгородском севере. Где бы они ни свили свое разбойничье гнездо - в Новгороде, Старой Руссе или на Ладожском озере - они расположились там, конечно, со своим хаканом... Но откуда у них хаканат? Когда мы узнаем, что южная Русь, связанная данью с хазарским царством, называла своего князя хаканом, то нам кажется это вполне естественным; титул этот засвидетельствован к тому же очень многими источниками. Но с какой стати назвали бы своего конунга хаканом норманны в Новгородской стране, независимой и далекой от хазар, и назвали бы тотчас после своего прибытия? И где свидетельства о существовании хазарского титула у шведов? Норманисты пытались обойти это затруднение предположением, что арабы назвали русского «царя» хаканом потому, что получили известие о нем от хазар (Томсен). Но такое объяснение приводит к новой трудности: норманского конунга, никогда не имевшего хаканского титула, уже нельзя отождествлять с хаканом Вертинских летописей, о котором сообщили не хазары, а
шведы, и на место южной руси поставить северную норманскую русь. Допустим, однако, и эту несообразность, этот шведский хаканат. Во всяком случае, норманны - шведы и готландцы - появлялись на северных окраинах нашей страны. Вопрос в том, были ли это вооруженные купцы, которым удалось устроить себе лишь временные стоянки, места торгового обмена, или же - колонизаторы-завоеватели, прочно освоившие южный берег Ладожского озера и двинувшиеся оттуда на юг для овладения славянскими землями по Волхову, Днепру и Волге?
Норманская доктрина ищет решение этих проблем в археологии.
Прислушаемся теперь к тому, что говорят о норманнах тихие могилы нашей северной земли.
Русские археологи уже собрали большое количество материала, существенного для познавания нашей древности, но пользоваться им в исторических исследованиях надо с некоторой осторожностью, потому что археология не нашла еще бесспорного метода для своих изысканий, она не открыла еще верного способа определять народность, которой принадлежат те или другие могилы. Дело в том, что погребения у разных народов арийского корня имеют между собою много сходства, основанного на сходстве их религиозных воззрений; с другой стороны, у племен одной и той же арийской ветви, например у германской или славянской, существуют нередко различные погребальные обычаи, которые к тому же меняются от одной эпохи к другой вместе с переменами в общих условиях жизни и быта. Та или другая могила может быть отнесена к определенной народности только в результате сопоставления ее устройства и ее содержания (т. е. совокупности найденных в ней вещей) как с общей культурой той страны, где она находится, так и с культурами соседних стран, с историей племен, эти страны населявших, одним словом, со всею полнотою жизни, которая шумела в этом краю и оставила свой след в молчании кургана. Все это усложняет труд исследования и требует от ученого и способности находить новые пути для познавания культуры, сбереженной в земле, и умения связывать археологические данные с исторической обстановкой в изучаемой стране. В противном случае выводы археологов не будут иметь убеждающей силы. Двадцать шведских фибул (пряжек) в могилах южного Приладожья не могут доказать сами по себе, что здесь существовала шведская колония, как этого хочется шведскому профессору Арне[171], труд которого имел большой успех в Западной Европе по причинам, имеющим мало отношения к исканию истины. Не говоря уже о том, что эти фибулы могли попасть на южный берег Ладожского озера путем торговли, - самоё представление о шведской фибуле едва ли обладает полной ясностью. Русский археолог, производивший раскопки в этих местах, замечает, что из трех видов скорлупообразных фибул, признаваемых обычно скандинавскими, только один вид, а именно фибулы без накладок, штампованные, «действительно должны быть привезены скандинавами, что же касается до прочих, то родина их представляет еще вопрос, допускающий различные, более или менее вероятные догадки, но и только»[172]. К этому следует добавить, что и шведские фибулы могли быть доставлены в славянскую землю не шведами: русские торговцы, ездившие за море, также привозили изделия скандинавских мастерских. Вопрос о фибулах связан с очень древними культурными движениями и влияниями; он принимает совсем иное решение, если иметь в виду предысторическое воздействие Сибирской культуры на Пермский край и вообще всей греко-восточной культуры на европейские страны[173]; так как норманны получали образцы для фибул с Востока, то может обнаружиться, что некоторые группы пряжек, найденных на Русской равнине, сходны со скандинавскими не потому, что привезены с севера, а потому, что в основе и скандинавского, и местного (может быть, приуральского или приднепровского) производства лежат одни и те же восточные образцы[174]. В Швеции (Вендель), в могиле викинга (VIII-IX века) были найдены предметы конского убора, украшенные орнаментом, сочетавшим восточные мотивы и мотивы эмалей IV-V веков. Этот смешанный стиль получил название «скандинавского». Между тем еще в VI веке изделия этого стиля встречаются в Венгрии, а еще раньше, в III-IV веках, конские уборы того же стиля выделывались в Полоцкой земле[175]. Точно так же присутствие в насыпи кургана костей коня или остатков ладьи (железные скрепы) еще не убеждает в том, что эта могила норманская: конь был религиозно чтим и у славян, и у финнов; по древней славянской вере, души, отправляясь в рай, переезжали на коне через огненный поток, отделявший землю от неба[176]. В славянских курганах на Ловати кроме костей человека, покоящихся в урнах, найдены и кости коня; они лежали в слое земли ниже урны, вместе с костями собаки и сокола[177]. Славянские могилы с конем встречаются и в Днепровской области (Черниговские и Киевские курганы). Ладья также была нужна на длинном пути в райские селенья - верование, пережитки которого сохранились, между прочим, в обычае раскольников выдалбливать гробы из цельного дерева (ладьи-однодеревки)[178]. В колодах погребали умерших и древляне[179].
Не забывая о всех этих трудностях, постараемся все же узнать что-либо достоверное об обитателях нашего северного края от археолога, его изучавшего.
Если мы сравним могилы Швеции в эпоху викингов (IX-XI вв.) с могилами Приладожья, то не найдем в них большого сходства. Кроме утвари, характерной для скандинавской культуры того времени, в шведских погребениях есть оружие, драгоценные изделия, монеты и, очень часто, - скорлупообразные фибулы. Скандинавские вещи были найдены и близ Ладожского озера в некоторых могилах, лежащих на Паше, Ояти и других речках этого края. Но могилы эти по устройству и остальному содержанию ничем не выделяются из множества могил, их окружающих; поэтому нет достаточных оснований для того, чтобы признать их шведскими[180]. К тому же число фибул, открытых в могилах Приладожья IX века и признаваемых скандинавскими, очень невелико: их всего две; остальные восемнадцать относятся к более поздним временам[181]. Большая часть вещей, сбереженная в могильных насыпях Приладожья, взята из бытовой обстановки финского населения области; даже скандинавские мечи были в большом употреблении и почете у финнов[182]. Этой народности принадлежит подавляющее число погребений.
Кроме финских невысоких могил в том же краю есть большие курганы, имеющие некоторое сходство со шведскими по устройству своему, приспособленному к обряду сожжения, по участию камней в обрамлении насыпи. Однако частичное сходство можно найти в погребениях у разных народов, и оно ничего не дает для обнаружения предполагаемой на севере колонии норманнов. К тому же каменное обрамление могильных насыпей в Швеции эпохи викингов очень своеобразно и несходно с расположением камней в могилах южного Приладожья. В Швеции камни - большие и малые - укладываются нередко на некотором расстоянии от могил таким образом, что могильный холм оказывается в центре круга, или квадрата, или треугольника с прямыми, а иногда вогнутыми краями, или овала с заостренными концами, напоминающего лодку. Лодкообразные могилы признаны могилами морских пиратов. Нередко вблизи таких погребений встречаются высокие узкие камни, иногда с руническими надписями[183]. Эти подробности могли бы указать народность погребенного точнее, чем общие способы устройства насыпей и укрепления их камнями, принятые в разных странах и не всегда одинаковые в одной и той же стране. Различие между приладожскими сопками и шведскими могилами состоит еще в том, что сопки очень высоки; иногда высота их доходит до 10 метров; между тем на Скандинавском полуострове высокие могильные холмы насыпали в Норвегии, тогда как в Швеции обычными были более плоские могилы[184]. В одной из насыпей Приладожья нашли следы какого-то деревянного сооружения, может быть, лодки, а именно сто железных скреп, кости коня, меч, секиру, рог в серебряной оправе[185]. Можно ли считать эту могилу погребением норманского пирата? Для уверенного ответа на этот вопрос оснований нет.
Еще менее признаков норманского пребывания открыто в земных недрах Старой Ладоги. Город этот в древние времена лежал близ устья Волхова, у самого озера, и не раз переживал шведские вторжения, но достоверны лишь те из них, которые случились после IX века. Быть может, норманны и раньше бывали в этом городе, но мы не знаем, долго ли, коротко ли они хозяйничали в нем. Древняя история Швеции вообще очень темна, летописей, которые могли бы осветить языческую эпоху ее жизни и начало христианских времен, не существует; первая рукопись на пергаменте появилась лишь в XII веке[186]; исландские саги записаны лишь в XIII веке и достоверных исторических сведений дать не могут[187]. Раскопки в Старой Ладоге, в той ее части, которая называется земляным городом, еще не окончены; пока они обнаружили лишь небольшое количество вещей, признанных скандинавскими: фибулу, железные заклепки, костяной гребень[188]. Этого недостаточно для каких-либо определенных выводов. Во всяком случае, шведских могил близ Ладоги не нашли. В невысоких могильных насыпях вокруг древнего города были обнаружены камни, плиты, бедный инвентарь, ничего общего не имеющий со шведской культурой: эти могилы принадлежат местным финнам. Большие курганы в окрестностях Ладоги подобны сопкам Приладожья: они очень высоки, инвентарь в них - скромный, как это бывает в большинстве славянских погребений. Напротив, в могилах норманских пиратов всегда есть оружие и драгоценные украшения, ввиду битв и пиров, ожидающих их в Валгале. Сопки на Волхове хранят сожженные кости в урнах. Мы знаем, что урнами пользовались и в Швеции при погребениях в IX веке; но урны встречаются и в славянских могилах. Чрезвычайное сходство волховских сопок с курганами Ловати, Меты и Великой, насыпанными на путях расселения славян у конца речных дорог от Немана, Западной Двины и Днепра к Ильмень-озеру, дает достаточное основание для того, чтобы признать волховские сопки могилами славян, подвигавшихся с юга к северному морю.
Сопки Приладожья мало отличаются и от высоких курганов, рассыпанных в южных областях древней Руси. Такого рода погребений вообще немного, потому что они принадлежат представителям высшего богатого слоя русского общества: князьям, дружинникам, знатным воинам; обычно они окружены множеством невысоких, скромных могил. Высокие курганы имеют везде круглую форму в основании; насыпь укреплена камнями или окружена деревянной оградой; кроме обряда сожжения - иногда с применением урн - был в обычае и обряд погребения в срубе или в грунтовой яме.
Устройство погребальных холмов и могильный инвентарь не были всегда одинаковы вследствие того, что страну населяло не одно, а несколько славянских племен, и, кроме того, в пределах каждого племени уже намечалось сословное расслоение. Тем не менее сходные предметы встречаются и в удаленных друг от друга областях на юге, севере и востоке нашей страны. Оружие почти одинаково: русские и французские мечи, стрелы, кольчуги, шлемы; нередко в могиле находят очаг, т. е. сосуд с углями - следы древнего поклонения огню, основа культа домового, и большое число ведер - культ воды. В больших, вероятно, княжеских курганах (Черная могила в Чернигове) ставили сосуд с костями, черепом и шерстью барана - жертва солнцу; тут же находили и жертвенный нож. Религиозное значение имели и турьи рога в богатой серебряной оправе, найденные в Киевской, в Черниговской областях и в Приладожье; такие рога указывают на жреческие обязанности русских князей. Восточные, издавна нам известные орнаменты на рогах и других предметах, - узоры из лилий, разного рода плетения со зверями и без них - встречаются и на юге, и на севере. Религиозные символы глубокой древности и там, и здесь украшают керамику и поделки из золота и серебра. Везде встречаются иноземные изделия, на юге - главным образом восточные и западные, на севере - западные, восточные и скандинавские. Изучая север и юг нашей страны, археологи везде обнаруживают следы единой славянской культуры.
Что же мы узнаем о северном крае нашей страны, изучая археологические древности Приладожья?
Восточные монеты и восточные изделия, найденные в могилах этого края, указывают на то, что здесь пролегали торговые пути. Но эти пути уже существовали гораздо ранее IX века, о чем говорит нам клад сасанидских монет VI и VII столетий, найденный на Волхове, недалеко от Старой Ладоги[189]. В это древнее время восточную торговлю по этому пути могли вести только славяне, тогда как норманны появились на Ладожском озере позднее и Волжского пути на Восток не открывали по той простой причине, что он уже давно был открыт. ВIX веке торговля с арабами была в полном расцвете, и норманны своей энергией и неутолимой жаждой наживы содействовали ее развитию. Неясно, однако, какие именно скандинавы вели торговлю через нашу страну: шведы из области Мелара? Жители острова Готланда? Торговые сделки чаще всего заключались на берегах Ладожского озера: товар, привезенный из Швеции, обменивался здесь на восточный и местный, т. е. торговля шла «по передаче». Возможно, что уже в IX веке норманские купцы и сами ездили на Восток, но они присоединялись для этой цели к славянским караванам. Разнообразие изделий, найденных в могилах Приладожья, предметы шведского, восточного и западного производства - указывают не только на процветание торговли; очень вероятно, что здесь живали шведы, но их пребывание в этих местах было непрочным; оно зависело от сроков торговых сделок, от оживления или замирания торгового обмена. Здесь жили норманны-гости, а не норманны-хозяева. Археологические находки, во всяком случае, ничего не говорят ни о норманских колониях, ни об укрепленных военных поселениях.
Норманисты, пытаясь обосновать существование норманской оседлости у Ладожского озера, присоединяют к данным археологии исторические известия. Но известия, относящееся к IX веку, очень скудны, и, кроме того, они способны поддержать мысль о шведских колониях лишь в том случае, если уже истолкованы с точки зрения норманской гипотезы. Так, например, в наших летописях есть известие: «Сице бо звахуся тыи варяги русь, иже приидоша в сию землю княжити. И седоша, во-первых, в словенех и срубиша, во-первых, город Ладогу и седе ту старейший брат Рюрик»[190]. Это известие может указывать на «особенное значение Ладоги для норманнов»[191] лишь в том случае, если Рюрик - норманн, т. е. именно норманство Рюрика и других варягов, с ним прибывших, может поддерживать мысль о норманском укрепленном пункте на Волхове. Между тем норманисты ищут в археологии опоры для своей теории; они должны были бы доказать на основании археологических данных существование норманской крепости в Ладоге и поддержать этим открытием мысль о норманстве варягов, которые будто бы двинулись отсюда в завоевательный поход на юг. Доказуемое не может быть доказательством.
Но представим себе, вопреки противопоказаниям археологии, что норманны присвоили себе южный берег Ладожского озера, устроили там свою колонию или даже небольшое государство и, опираясь на него, завоевали нашу страну. На все это потребовалось бы довольно много времени. Путь от Ладоги до Киева длинен и был опасен для чужеземцев. В десяти верстах от своего былого устья Волхов прегражден порогами, за которыми пловцы уже теряли свободный доступ к морю, надежному тылу морских пиратов. За Новгородом водная дорога шла по малым рекам, разъединенным волоками; на берегах - леса, болота и враждебное население. Нет никаких оснований предполагать что славянские племена, отстоявшие свою землю в борьбе со многими врагами, предоставят ее без боя народу, дикий и жестокий нрав которого давал себя чувствовать даже до XVIII столетия в лесных захолустьях южной Швеции[192]
Норманны должны были сломить это сопротивление и устроить по-своему жизнь в покоренной стране.
Между тем, согласно данным археологии, шведы появились у Ладожского озера только в начале IX века, и дружины их не могли быть многочисленными потому, что Швеция была малонаселенной страной. Тем не менее, по учению норманистов, к 839 году они уже основали где-то на севере военный центр и хакан, его возглавивший, завязал дипломатические сношения с Византией" здесь разумеется посольство к императору Феофилу, о котором сообщают Вертинские летописи. В половине IX века норманны уже на юге; они основывают первые русские города[193] (несмотря на то, что эти города уже существовали) в их власти не только Новгородская земля со словенами, кривичами и финнами но и Киев с полянами и соседние с ним славянские племена. В 860 году шведы набирают большое разноплеменное войско и отправляются в победоносный поход на Константинополь, тот самый поход, о котором говорит патриарх Фотии... Легко видеть, что в этом удивительном, фантастическом построении исторические дела русских князей и русского народа изображаются как быстролетные набеги отважных норманских пиратов.
Однако археология, на которую норманисты хотели бы опереться для того чтобы доказать несомненность нашествия северных норманских дружин вовсе не поддерживает мысль о норманском завоевании.
На пути от Старой Ладоги по Волхову к Великому Новгороду и в самом Новгороде найдены лишь ничтожные следы скандинавской культуры; причем находки эти относятся не к IX веку, но к более поздним временам. Между тем в Новгороде княжил Рюрик и, по летописным известиям, было так много варягов, что их нравы сказывались в нравах и в быту новгородцев. У Белого озера, где сидел Синеус, не нашли никаких следов древней шведской культуры. В Изборске, городе Трувора, доныне слышен плеск «Славянских ключей», на «Славянском поле» спит древнее городище, а близ него, на погосте, чья-то древняя могила, с каменным крестом, слывет в народе Труворовой могилой, но древних шведских могил там нет нигде, и нет о них и помину. Дальше, к югу от Новгорода следы скандинавской культуры найдены лишь в Гнёздове у Смоленска, но древность ее определяется X веком. В Киевской области встречаются лишь единичные предметы шведского происхождения; здесь, как мы уже знаем, норманнов в большом числе до X века не было. Норманисты не только это признают, но вместе с Арне утверждают, что скандинавы открыли Днепровский путь веком позднее Волжского[194], т. е. не раньше X века. Если это так, то каким же образом шведы Приладожья могли к шестидесятому году IX-го века овладеть и Новгородом, и Киевом, основать новое государство, устроить его, подчинить себе соседние племена и осуществить победный поход на греков? Как могли они совершить все это таким образом, что ни они сами, ни их доблестные деяния не оставили никакого следа в земле, ими захваченной, так же, как ничего не изменили они в языке, нравах, вообще во всей культуре покоренной ими страны?
На родине норманнов и в других краях, от них недалеких, не заметили их подвигов. Западные летописцы молчат об их «завоеваниях» в нашей стране, молчат о них даже исландские саги. «Но общее молчание современных и к ним близких писателей, - говорит Эверс в заключении своей книги, направленной против норманской теории, - о замечательном, всенародном, историческом факте уже само по себе дает сильный повод к подозрению и даже совершенному отрицанию позднейших свидетельств. Всего менее, при подобном молчании, может устоять (норманская) гипотеза, построенная на недоразумениях и неправильных выводах, и не имеющая за собой ничего, кроме вполне заслуженной на ином поприще известности своих составителей»[195].
Ни перемещение «острова русов» с его хаканом в Новгородскую область, ни мнимые шведские колонии в северной полосе России не могут позволить шведам быть в IX веке там, где их не было до X века. Русь IX века остается ненорманской Русью, и, после неудачных попыток найти шведскую русь на севере, эта ранняя славянская Русь еще непреложнее закрепляется за югом России.
Если русы уже в IX веке или даже в конце VIII века были известны своим соседям, как большой народ, если уже тогда этот народ был деятельным и воинственным, то надо думать, что он существовал и раньше. Проблема Руси, очевидно, не может найти решение в пределах IX века. Наше имя настойчиво зовет нас в более удаленное прошлое, в сумрак давних, забытых времен.
Примечания:
165. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе // Журн. мин. нар. проев. 1908. Февраль-март.
166. Ибн Даста. Из книги драгоценных сокровищ. У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по Р.Х.). 267 (1870).
167. На Черноморскую Русь указывает арабский писатель Масуди: «в верховьях хазарской реки есть устье, соединяющееся с рукавом моря Найтас (Черным морем), которое есть Русское море; никто, кроме них (русов) не плавает по нем и они живут на одном из его берегов». Ал-Масуди. «Золотые луга и рудники драгоценных камней» (I полов. X века). У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 130 (1870).
168. Вестберг. К анализу восточных источников о Восточной Европе // Журнал мин. народн. проев. 1908. Февраль, март.
169. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени (1919).
170. Готье. Железный век в Восточной Европе. 257 (1930).
171. Arne. La Suede et 1'Orient. 25 (1914).
172. Бранденбург. К вопросу о типах фибул, встреченных в древних могилах Европейской России. Труды VI Археологического съезда в Одессе, в 1885 г., ч. I 212 (1886).
173. Strzygowski. Altslavische Kunst. 260. .. (1929).
174. Ср. Strzygowski. Altslavische Kunst. 261 и др.
175. Толстой и Кондаков. Русские древности в памятниках искусства. «Les Antiquites de la Russie Meridionale». 511-512 (1892).
176. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 283 (1869).
177. Готье. Железный век в Восточной Европе. 207.
178. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 578; Буслаев. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. I. 427.
179. Готье. Железный век в Восточной Европе. 102.
180. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 91. Материалы по археологии России, издаваемые имп. Археол. ком № 18. 1895.
181. Arm. La Suede et 1'Orient. 25.
182. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 87.
183. Worsaae. Zum Alterthumskunde des Nordens. 14.... и таблица VIII (1847)
184. Ibid. 42.
185. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 92.
186. Montelius. Les temps prehistoriques en Suede. 189 и примеч. (1895).
187. Ibid. 227.
188. Раскопки Репникова у Готье. Железный век в Восточной Европе. 253.
189. Бранденбург. Курганы южного Приладожья. 5.
190. Полное собрание русских летописей. I. 8. II. 235; У Готье. Железный век в Восточной Европе. 252.
191. Готье. Железный век в Восточной Европе. 252.
192. Worsaae. Zur Alterthumskunde des Nordens. 45.
193. Niederle. Manuel de lAntiquite Slave. I. L'Histoire. XIX (1923).
194. Arne. La Suede et 1'Orient. 90. 225; Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени.
195. Ewers. Vorarbeit... Предварительные критические исследования для российской истории. 1826. Заключение 166-170.
Глава десятая. Ложное воззрение на древних славян
Изучая доказательства норманской гипотезы, читатель убеждается в том что ее утверждения отнюдь не исходят из существа исторических событий из всестороннего рассмотрения явлений прошлого[196]. Те факты и свидетельства на которые ссылаются норманисты, извлечены из неисчерпаемого жизненного многообразия протекших времен как необходимая защита учения, созданного помимо исторических фактов и утвердившегося на другом основании Замечательно то, что живучесть норманской теории не страдала от самой сокрушительной критики ее доказательств; так же мало пошатнула ее научная критика летописного текста, послужившего исходной точкой для ее положений Этот удивительный факт объясняется не достоинствами теории, но тем, что она черпала свою силу не столько в изучаемом реальном предмете, сколько в общем воззрении на восточных славян, предваряющем самоё изучение Согласно этому воззрению, у наших предков до IX века не было никакой культуры они пребывали в состоянии «дикости» или «младенчества». С таким убеждением естественно и легко связывалась мысль о пробуждающей и творческой роли германцев в культурном развитии восточного славянства. «Немцам по сию сторону Рейна, особенно франкам, с V века и еще более со времени Карла Великого, т. е. как раз до 1000 года, судьбою дана была миссия посеять в огромном северо-западном мире первые семена культуры»[197]; норманны восприняли эту культуру и понесли ее на восток. Эти заявления Шлёцера поддерживает и другой сторонник норманской теории - Куник: вопрос о происхождении призванных варягов с самого начала стал вопросом о происхождении той культуры, которую они должны были принести в «дикие страны» нашего Северного края и нашей Днепровской стороны[198]. «Люди жили там, - пишет в другом месте Шлёцер, - но в малом числе и были подобны диким зверям своих лесов»[199]. У них не было ни государства, ни общения с иноземными народами, ни прекрасного искусства... не было веры или только «глупая вера»[200]. До варягов они не имели истории.
Представление о «дикости» славян не было вызвано углубленным изучением древности; его поддерживало упрямое желание, чтобы так было, питаемое в ученых немцах чувством превосходства западного человека над восточным, чувством презрения германца к славянину. Уже двести лет тому назад известно было о стародавней поре многое, что могло бы разрушить такие представления; уже знали о торговых путях, пролегавших по России VIII века из внутренней Азии к Балтийскому морю и через Пермский край - к морю Северному... Но Шлёцер признал это известие ненаучным и «чудовищным»[201]. Он сомневался даже в подлинности договоров Руси с греками, потому что они опровергали его утверждение о позднем начале русской исторической жизни. Он сомневался и в подлинности «Слова о полку Игореве», потому что такая поэзия могла расцвести лишь после долгого периода культурной жизни[202]. Некоторые русские ученые, современники Шлёцера, в том числе Ломоносов, указывали не раз, что веские основания заставляют признать стародавность русского племени и русской культуры. Но иноземные исследователи нашей жизни получили нежданную опору в самой летописи. Их взгляды удивительным образом совпали с наивным рассказом древнего летописца о быте славян в какие-то очень отдаленные времена. «А древляне ядаху вся нечисто и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця. И радимичи, и витячи, и север один обычай имяху: живяху в лесе якоже всякий зверь»[203]. Начало русской христианской культуры было для «Повести временных лет» началом русской жизни; составитель летописи, в простоте своей, был уверен, что до этого на нашей земле ничего или почти ничего не было; он начинал свою хронику, по выражению Забелина, с пустого места[204].
Мысль о «дикости» или «младенчестве» восточных славян была принята без спора из немецких рук и некоторыми русскими историками, принята вопреки бурному несогласию с нею Ломоносова. Погодин создал на том же воззрении свою фантазию о «норманской культуре» первого периода русской истории, и оно превратилось с тех пор надолго в застывшее, банальное лжезнание и повторялось и русским обывателем, и многими учеными, туземными и иноземными, как общеизвестная непреложная правда. Эту «правду» поддерживают и современные воззрения на славян, как на низшую породу людей, неспособную к высокой культуре («Untermensch»).
Такова предпосылка учения об основании Русского государства норманнами, предпосылка, ограждавшая и эту гипотезу, и ее доказательства от всех нападений. Если критика разоблачала несостоятельность того или другого соображения, доказывающего факт норманского владычества на Руси, - та же сила, сила предвзятого убеждения в дикости доваряжской Скифии, заставляла искать новые данные, утверждающие германское начало в «зарождающейся» культуре наших славян.
Неудивительно поэтому, что сокрушить норманскую теорию не удавалось одной критикой ее доказательств; необходимо было устранить ее предпосылку, т. е. фундамент, поддерживающий ее построение. Но эта задача требовала и требует доныне многих исследований старины, и новые знания, накопляясь, делают очевидным, что Русская равнина до IX века вовсе не была пустым местом.
Возражая на предпосылку норманской теории о некультурности древних славян, Гедеонов характеризует жизнь наших предков перед призванием князей в таких кратких словах: в IX веке «нам известны не отдельные роды, живущие на своих местах без общения и связи, а славяно-русский народ, отличный от прочих славянских народов по наречию, распадающийся на шесть известных племен, имеющий свои города, свое право, свое особое язычество, свою торговлю, свои общие и племенные интересы»[205].
Теперь, когда наука находит все новые пути к темному прошлому народов, мы обладаем уже более или менее достоверными сведениями о судьбах нашего племени задолго до IX века и можем даже «увидеть» воображающим оком жизнь нашей страны в языческие времена.
Множество новых сведений и вновь открываемых памятников убеждают нас в том, что уже в глубокой древности наши предки создавали самобытные нормы общественного устроения и направляли свою жизнь самобытными идеями и поэтическими образами. Духовное пламя уже тогда брезжило в их душах, согревало их повседневность, просветляло ее, и власть этого древнего света не иссякла до наших дней в глубинных, не всегда уловимых, пластах русской души.
Примечания:
196. Учение о норманстве варягов и руси не исчерпывается рассмотренной уже системой доказательств, но те второстепенные соображения, которыми норманисты пытаются ее укрепить, не имеют большого значения: они только дополняют главные доводы и без них лишены даже кажущейся убедительности; они так же случайны, их так же не поддерживают факты, типичные для изучаемой эпохи, их не поддерживают и общие закономерности русской исторической жизни. Так, например, норманисты указывают на древнюю литературу, где норманны иногда назывались русью (у греческих и арабских писателей), а русь - называлась норманнами (у Лиудпранда, западного хроникера X века, которому в качестве посланника приходилось жить в Константинополе). Для объяснения этого явления надо иметь в виду историческую обстановку того времени. Норманны принимали участие в торговых походах руси: вместе с русью они приезжали и на арабский Восток и в Византию, жили на русском подворье, упоминались в договорах, поэтому, нередко, арабы и греки, недостаточно хорошо различавшие северные варварские народности, переносили на норманнов самоё имя Русь. С другой стороны, у некоторых южных писателей слово норманн имело значение не племенное, а географическое - северные люди, что и делало возможным применить его к руси, как народу северному. Срв.: Гедеонов. Варяги и Русь. 506.... 517. «Народные и племенные имена весьма часто перемешиваются даже у лучших и более осведомленных писателей» (Успенский История Византийской империи. Том первый. Часть I. 393).
197. Schlotzer. Нестор. II. 26.
198. Куник. Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Пред. XVII-XIX.
199. Schlotzer. Нестор. I. 298.
200. Там же. 34-35.
201. Там же. II. 281.
202. Полное собрание русских летописей. Лавр. I. 4-5.
203. Schlotzer. Нестор. II. 277-278.
204. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I.VIII. 58.
205. Гедеонов. Варяги и Русь. 107.
Изучая доказательства норманской гипотезы, читатель убеждается в том что ее утверждения отнюдь не исходят из существа исторических событий из всестороннего рассмотрения явлений прошлого[196]. Те факты и свидетельства на которые ссылаются норманисты, извлечены из неисчерпаемого жизненного многообразия протекших времен как необходимая защита учения, созданного помимо исторических фактов и утвердившегося на другом основании Замечательно то, что живучесть норманской теории не страдала от самой сокрушительной критики ее доказательств; так же мало пошатнула ее научная критика летописного текста, послужившего исходной точкой для ее положений Этот удивительный факт объясняется не достоинствами теории, но тем, что она черпала свою силу не столько в изучаемом реальном предмете, сколько в общем воззрении на восточных славян, предваряющем самоё изучение Согласно этому воззрению, у наших предков до IX века не было никакой культуры они пребывали в состоянии «дикости» или «младенчества». С таким убеждением естественно и легко связывалась мысль о пробуждающей и творческой роли германцев в культурном развитии восточного славянства. «Немцам по сию сторону Рейна, особенно франкам, с V века и еще более со времени Карла Великого, т. е. как раз до 1000 года, судьбою дана была миссия посеять в огромном северо-западном мире первые семена культуры»[197]; норманны восприняли эту культуру и понесли ее на восток. Эти заявления Шлёцера поддерживает и другой сторонник норманской теории - Куник: вопрос о происхождении призванных варягов с самого начала стал вопросом о происхождении той культуры, которую они должны были принести в «дикие страны» нашего Северного края и нашей Днепровской стороны[198]. «Люди жили там, - пишет в другом месте Шлёцер, - но в малом числе и были подобны диким зверям своих лесов»[199]. У них не было ни государства, ни общения с иноземными народами, ни прекрасного искусства... не было веры или только «глупая вера»[200]. До варягов они не имели истории.
Представление о «дикости» славян не было вызвано углубленным изучением древности; его поддерживало упрямое желание, чтобы так было, питаемое в ученых немцах чувством превосходства западного человека над восточным, чувством презрения германца к славянину. Уже двести лет тому назад известно было о стародавней поре многое, что могло бы разрушить такие представления; уже знали о торговых путях, пролегавших по России VIII века из внутренней Азии к Балтийскому морю и через Пермский край - к морю Северному... Но Шлёцер признал это известие ненаучным и «чудовищным»[201]. Он сомневался даже в подлинности договоров Руси с греками, потому что они опровергали его утверждение о позднем начале русской исторической жизни. Он сомневался и в подлинности «Слова о полку Игореве», потому что такая поэзия могла расцвести лишь после долгого периода культурной жизни[202]. Некоторые русские ученые, современники Шлёцера, в том числе Ломоносов, указывали не раз, что веские основания заставляют признать стародавность русского племени и русской культуры. Но иноземные исследователи нашей жизни получили нежданную опору в самой летописи. Их взгляды удивительным образом совпали с наивным рассказом древнего летописца о быте славян в какие-то очень отдаленные времена. «А древляне ядаху вся нечисто и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця. И радимичи, и витячи, и север один обычай имяху: живяху в лесе якоже всякий зверь»[203]. Начало русской христианской культуры было для «Повести временных лет» началом русской жизни; составитель летописи, в простоте своей, был уверен, что до этого на нашей земле ничего или почти ничего не было; он начинал свою хронику, по выражению Забелина, с пустого места[204].
Мысль о «дикости» или «младенчестве» восточных славян была принята без спора из немецких рук и некоторыми русскими историками, принята вопреки бурному несогласию с нею Ломоносова. Погодин создал на том же воззрении свою фантазию о «норманской культуре» первого периода русской истории, и оно превратилось с тех пор надолго в застывшее, банальное лжезнание и повторялось и русским обывателем, и многими учеными, туземными и иноземными, как общеизвестная непреложная правда. Эту «правду» поддерживают и современные воззрения на славян, как на низшую породу людей, неспособную к высокой культуре («Untermensch»).
Такова предпосылка учения об основании Русского государства норманнами, предпосылка, ограждавшая и эту гипотезу, и ее доказательства от всех нападений. Если критика разоблачала несостоятельность того или другого соображения, доказывающего факт норманского владычества на Руси, - та же сила, сила предвзятого убеждения в дикости доваряжской Скифии, заставляла искать новые данные, утверждающие германское начало в «зарождающейся» культуре наших славян.
Неудивительно поэтому, что сокрушить норманскую теорию не удавалось одной критикой ее доказательств; необходимо было устранить ее предпосылку, т. е. фундамент, поддерживающий ее построение. Но эта задача требовала и требует доныне многих исследований старины, и новые знания, накопляясь, делают очевидным, что Русская равнина до IX века вовсе не была пустым местом.
Возражая на предпосылку норманской теории о некультурности древних славян, Гедеонов характеризует жизнь наших предков перед призванием князей в таких кратких словах: в IX веке «нам известны не отдельные роды, живущие на своих местах без общения и связи, а славяно-русский народ, отличный от прочих славянских народов по наречию, распадающийся на шесть известных племен, имеющий свои города, свое право, свое особое язычество, свою торговлю, свои общие и племенные интересы»[205].
Теперь, когда наука находит все новые пути к темному прошлому народов, мы обладаем уже более или менее достоверными сведениями о судьбах нашего племени задолго до IX века и можем даже «увидеть» воображающим оком жизнь нашей страны в языческие времена.
Множество новых сведений и вновь открываемых памятников убеждают нас в том, что уже в глубокой древности наши предки создавали самобытные нормы общественного устроения и направляли свою жизнь самобытными идеями и поэтическими образами. Духовное пламя уже тогда брезжило в их душах, согревало их повседневность, просветляло ее, и власть этого древнего света не иссякла до наших дней в глубинных, не всегда уловимых, пластах русской души.
Примечания:
196. Учение о норманстве варягов и руси не исчерпывается рассмотренной уже системой доказательств, но те второстепенные соображения, которыми норманисты пытаются ее укрепить, не имеют большого значения: они только дополняют главные доводы и без них лишены даже кажущейся убедительности; они так же случайны, их так же не поддерживают факты, типичные для изучаемой эпохи, их не поддерживают и общие закономерности русской исторической жизни. Так, например, норманисты указывают на древнюю литературу, где норманны иногда назывались русью (у греческих и арабских писателей), а русь - называлась норманнами (у Лиудпранда, западного хроникера X века, которому в качестве посланника приходилось жить в Константинополе). Для объяснения этого явления надо иметь в виду историческую обстановку того времени. Норманны принимали участие в торговых походах руси: вместе с русью они приезжали и на арабский Восток и в Византию, жили на русском подворье, упоминались в договорах, поэтому, нередко, арабы и греки, недостаточно хорошо различавшие северные варварские народности, переносили на норманнов самоё имя Русь. С другой стороны, у некоторых южных писателей слово норманн имело значение не племенное, а географическое - северные люди, что и делало возможным применить его к руси, как народу северному. Срв.: Гедеонов. Варяги и Русь. 506.... 517. «Народные и племенные имена весьма часто перемешиваются даже у лучших и более осведомленных писателей» (Успенский История Византийской империи. Том первый. Часть I. 393).
197. Schlotzer. Нестор. II. 26.
198. Куник. Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Пред. XVII-XIX.
199. Schlotzer. Нестор. I. 298.
200. Там же. 34-35.
201. Там же. II. 281.
202. Полное собрание русских летописей. Лавр. I. 4-5.
203. Schlotzer. Нестор. II. 277-278.
204. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I.VIII. 58.
205. Гедеонов. Варяги и Русь. 107.
Глава одиннадцатая. Славяне на русской равнине
Трудно в кратких словах рассказать о многовековой жизни русского народа, но и немногие существенные явления этой жизни способны обнаружить ма- лоценность тех общих суждений о нашей древности, на которых утверждалось неблаголепное здание норманского учения. К таким явлениям, рожденным в глубине веков, можно отнести земледельческий труд, процветавший в славянской земле, и неудержимое развитие городства. Древний город был опорой для славянской колонизации, он же воспитывал государственное сознание у наших предков и создавал бродило для их культурного роста.
Уже за несколько тысяч лет до P. X. на берегах среднего Днепра жили оседлые племена земледельцев. Раскопки в Киеве (на Подоле) и в его окрестностях[206] обнаружили остатки селений, построенных древними обитателями
Киевского края: группы землянок, круглых и четырехугольных; их стенки из кольев и прутьев, несколько возвышавшиеся над уровнем земли, промазывались выжженной глиной с примесью щебня, камней и мякины, а для покрытия землянки ее хозяева брали хворост и дерн. В яме, вырытой посреди жилища, у ее стенки сооружался или круглый очаг, или сводчатая печь, напоминающая нашу «русскую печку», и над нею - выходное отверстие для дыма. В каждой землянке сохранились щитки черепахи, покровителя домашнего очага; по разумению первобытного человека, речная черепаха, одаренная долголетием, была носителем особой сверхземной силы и оберегала ту семью, которая ее кормила; люди религиозно чтили ее и поклонялись в ней воде как таинственной силе жизни[207].
Обитатели этих полуподземных глинобитных мазанок занимались охотой на лосей, оленей, кабанов; кроме того, они, обработав землю орудиями, выделанными из камня или - гораздо чаще - из костей и рогов животных, засевали ее пшеницей, просом и ячменем; обугленные зерна всех этих злаков пережили людей в покинутых жилищах. Когда хлеб вызревал, его жали кремневыми серпами, зерна размалывали в каменных зернотерках и пекли из муки что- то вроде лепешек. Свою еду древние люди разнообразили молоком, медом, раковинами и мясом диких и домашних животных, изредка рыбой и птицеи. Кроме коров и овец, у них водились лошади. Из овечьей шерсти, а, возможно, из какого-нибудь волокнистого растения (лен, конопля) они при помощи прялки и ткацкого станка, от которых сохранились глиняные пряслица, грузила и костяной шлифованный челнок, делали себе одежду. Глиняная посуда разнообразных форм и разного качества служила им в их домашнем хозяйстве.
Дальнейшие раскопки открыли в том же краю еще более интересную культуру глиняных площадок. К югу от Киева, между ним и притоком Днепра - Росью, на солнечных холмах, поросших вековыми деревьями и омываемых то озером, то речкой или ручьем с гремучей ключевой водою, залегали площадки разной величины, крепко сложенные и гладко выровненные. Их стенки, ныне обрушившиеся, были сделаны из прутьев и кольев, промазанных глиною белого, желтого и красного цвета. Строения располагались по кругу, иногда в два ряда, середину же занимали сооружения большого размера, может быть, святилища, назначенные для совершения обрядов и приношения жертв. На площадках были найдены предметы обихода из камня и кости, медные топорики и сооружения, относящиеся, вероятно, к религиозному культу: каменный столб с чашей красного цвета, пирамидка из камней; обрядовое значение могли иметь и каменные шарики, и статуэтки, вылепленные из глины. На площадке у стенки стояли глиняные сосуды, нередко очень тонкой работы и очень изящно раскрашенные.
Археолог, открывший эту замечательную культуру в Приднепровье, признал площадки местом, где покоились кости умерших людей после обряда сожжения[208]. Но независимо от назначения древних построек, в их общем облике видна не только первобытная обыденность; в нем заметно мерцание религиозных чувств и верований. Самая местность, где лежат площадки, как будто нарочно избрана для созерцания природы. Круговой план построек дает схематический образ солнца или круга солнечного пути; столб с чашей на самой площадке, вероятно, служил жертвенником и напоминает алтарь огню - так, как его изображали в персидском искусстве.
^Керамика, украшавшая площадки, разнообразна по способу выделки (разный состав глины), по своим формам и по характеру орнамента (тиснение или раскраска) и проявляет нередко художественный вкус создавших ее мастеров. Некоторые сосуды украшены вылепленными головками домашних животных, другие - ленточными узорами, причем их окраска (белый, желтый, красный, коричневый цвета) созвучит цветовой игре огня и солнца. В некоторых особенностях орнамента и в символических знаках на стенках ваз можно найти указание на те силы природы, которые творят жизнь и необходимы как для живых людей, так и для людей, ушедших из жизни. Одной из этих священных сил природы почиталась вода, живая влага земли; часть сосудов, вероятно, наполнялась водой или медом, но волнистые линии орнамента (рис. 1) уже сами по себе служили действенным образом влаги. Знаки на стенках сосудов, чаще всего независимые от орнамента, могут быть поняты при помощи символики позднейших времен. Так, схема человека с опущенными руками (рис. 2) и елочка с повисшими ветками (рис. 3) были знаками угасающей жизни. Значение жизни воскресающей имели елочка с поднятыми ветками (рис. 4), а также и другие начертания, сходные с якорем (рис. 5) или цветком (рис. 6); кружок или кружок с точкой посередине (рис. 7) обозначал солнце; звездочка (рис. 8) указывала на солнечный год. Бороздчатые ленты, спирально вьющиеся вокруг сосуда, относятся, возможно, и к течению воды, и к солнечному пути; из них образовался много позднее плетеный орнамент (вязь), символ непрерывающейся жизни. Трудно определить значение глиняных статуэток, найденных на площадках, - были ли то почитаемые предки? или божества природы? Особенно часто встречается статуэтка, изображающая, по-видимому, женское божество, богиню земли; ее голова в стилизованном виде треугольника или сердца с тремя круглыми углублениями (рис. 9 и 10) служит часто лепным украшением ваз; эти знаки известны и в других странах как символы матери-земли, благоговейно чтимой земледельческими племенами[209].
Круговое расположение площадок, священные сосуды с символическими знаками на стенках, статуэтки и жертвенники - все это показывает, что древние обитатели Киевской области уже имели религиозные верования и совершали соответствующие им обряды культа; по легким признакам можно предположить, что они поклонялись огню (солнцу) и влаге, почитали предков и верили в загробную жизнь.
1. Волнообразный орнамент. 2. Человек с опущенными руками. 3. Елочка с опущенными ветками. 4. Елочка с поднятыми ветками. 5. Якорь. 6. Цветок. 7. Кружочки без точки и кружочки с точками. 8. Звездочка. 9. и 10. Символы "матери-земли".
Днепровская культура землянок и площадок по времени своего цветения относится к позднему каменному веку (неолиту); она известна в археологии под названием трипольской культуры полихромной (многоцветной) керамики. Для нас она существенна, между прочим, потому, что на ее основании возросла культура городищ и «полей погребальных урн», следы которой встречаются до половины первого тысячелетия новой эры. Творцами этой более поздней культуры признаны днепровские славяне, уже известные Геродоту в 450 году до P. X. под именем невров. Носители трипольской неолитической культуры были, как полагают, арийскими предками невров, людьми той же крови; трипольцы - праславяне, старожилы нашей земли[210].
Так археология нашла глубочайшие корни русской жизни в нашей же исконной славянской земле.
Землянка неолита представляет собою одно из начальных звеньев в материальной культуре поднепровского славянства; священная площадка с узорными вазами может дать указания на истоки его духовного пути.
Невры Геродота занимали область среднего Днепра в те времена, когда в степях между нижним Днепром и Доном кочевали иранцы - скифы или сколоты, как они сами себя называли[211]. Еще раньше, до скифского нашествия, за 2500 лет до Р. Хр., всею южной частью нашей равнины овладели кочевые киммерийцы, племена очень древней «протокавказской» расы; они потеснили праславян трипольской культуры из южной части Киевской области к северу и господствовали в нашей стране четырнадцать веков[212]. Но так как в эпоху Геродота и в южной части Киевского края жили не кочевники, а невры, строившие города и «поля погребальных урн», а еще дальше на юг к неврской земле примыкала земля оседлых «скифов-пахарей», то надо думать, что часть земледельческого праславянского населения все же оставалась на своих исконных местах и при кочевниках или же что потомки праславян вновь заняли дедовские пепелища и, сливаясь с оставшимися здесь киммерийцами и скифами, научили их земледелию.
Таким образом, среднеднепровский край с незапамятных времен и доныне принадлежит славянскому народу, который с удивительным постоянством берег раз принятые основы своей жизни, лишь медленно и постепенно их изменяя и обогащая новым содержанием.
Культуру городищ и погребальных урн можно признать продолжением трипольской культуры. Славяне скифской эпохи жили в таких же землянках, какие устраивали себе их предки. Как показали раскопки в Пастерском городище (Черкасский уезд Киевской губернии)[213], землянки располагались по кругу, огороженному рвом и высоким валом из земли, бревен, кольев и глины. В каждой землянке был круглый очаг или «русская печь»; в одной из землянок большего размера, чем другие, найден глиняный столб с чашей. Площадки на полях погребальных урн также имеют много сходства с площадками неолита.
Утварь, найденная у славян Геродотова времени, разнообразнее трипольской[214]. Кремневых предметов немного, они указывают лишь на верность обычаю старины. Костяные орудия также исчезают; но часто встречаются костяные гребешки, украшенные орнаментом, состоящим из кружочков (солнце) и волнистых линий (вода). Земледельческие орудия и оружие невров уже сделаны из железа, наконечники стрел - из железа или бронзы. Среди мелких украшений встречаются «фибулы», т. е. пряжки с головками зверей и птиц, стеклянные, коралловые, янтарные, бронзовые и серебряные вещицы. Глиняных изделий очень много; наряду со славянской керамикой найдены сосуды скифские и греческие.
Невры были таким же земледельческим народом, как и праславяне, их предки. Они сеяли пшеницу - ее колосья и зерна были найдены в их городищах, - растирали хлебные зерна в каменных зернотерках, разводили домашний скот и птицу, в том числе свиней и кур. Плугом - драгоценным наследием трипольской культуры - распахивали они свою землю. Согласно легенде, записанной Геродотом в 450 году до P. X., когда-то давно, за тысячу лет до похода персидского царя Дария против бродячих племен нашей равнины, на Скифскую землю упали с неба плуг, ярмо, секира и чаша - все из чистого золота215. Золотой плуг, как замечает Забелин, не мог иметь цены для кочевников черноморской степи, почему и возможно отнести это предание к тем пахарям Днепра и Роси, которые засевали свои поля пшеницей и, по словам Геродота, продавали ее греческим купцам. До сих пор миф о небесном солнечном золоте живет в памяти народной. «Ой, в поле, в чистом поле, там орет золотой плужок, а за тем плужком ходит сам Господь» - поет колядка Галицкой Руси[216]. В былине Микула Селянинович пашет сошкой, присошечек которой сделан из красного золота[217]. Плуг был всегда главной силой славянских племен. Он создавал нерушимую связь между пахарем и вспаханной им землею, он добывал для него земные просторы, отнимая их у девственных лесов и у бродячих народов, он покорял кочевников примером спокойного, полного достоинства и плодотворности труда. Особенно хорошими земледельцами были славяне балтийские, и «вендская борозда» служила образцом для оседлого населения Германии[218].
В V веке новой эры культура погребальных полей исчезает в нашей стране и на старой основе мало-помалу расцветает уже знакомая нам культура курганов. Ее создатели, восточные славяне - известные в VI веке под именем ан- тов - отделяются от массы славянства, расселяются по Русской равнине и распадаются на многие племена. Продолжая древнюю культурную традицию, эти племена создают местные культуры - богатые, не чуждые роскоши в больших торговых центрах, более скромные - в захолустьях.
Свободные земледельцы славянских племен еще в глубокой древности дали прочную опору для своей сельской жизни созданием общины[219]; в течение многих веков общинный строй оберегал мелких собственников; обычное право, возникшее в его пределах, долго не утрачивало своего жизненного значения. Но самой деятельной культурной силой в жизни славянской был город.
Города с постоянным населением возникали там, где был торг и промыслы, где собирались продавцы и покупатели, где скапливались товары, где, кроме того, являлась потребность защищать мирный труд от врагов. Военная опасность заставляла строить и небольшие городки-крепостцы; они укрывали людей только на время вражеских нашествий. Особенно много городов было в области Днепра. Построенные на холмах правого днепровского берега они царили над левобережными равнинами, где, впрочем, возникали и свои городки, и берегли славянскую землю, ее торговые пути и ее добро. Те холмы, на которых теперь раскинулся Киев, с незапамятных времен избраны человеком для поселения: там жили и люди раннего каменного века, и праславяне трипольской культуры, и славяне Геродотовых и последующих времен. К древним городам принадлежит и городище «Княжа Гора» у впадения реки Роси в Днепр. Четыреста городищ, больших и малых, открыты теперь в одной Киевской области, и мы можем наглядно представить себе, какое значение имел город в славянской жизни и как благодатен был Днепровский край для его процветания.
Развитие славянских городских общин уже само по себе принуждает исследователя признать, что на земле наших отдаленнейших предков возникали все новые и новые явления культурной жизни. В самом деле, город, ограждающий население от внешней опасности, становится местом религиозного культа и суда. Привлекая в свою ограду разноплеменных людей, он создает и новые формы общежития: в городском обществе родовые связи ослабевают и мало-помалу появляются иные различия, иные связи, намечаются зачатки сословий; правящий класс и высший его слой - княжеская дружина, т. е. бояре, гридь, отделяется от земледельцев, от неслужилых торговцев и промышленников. Князья должны были появиться у славян в древнейшие времена. Как возглавитель дружины, как ее вождь, как защитник мирного населения, князь был созданием города; многим городам Русской земли соответствовало и большое число князей, древность городов указывала и на древность княжеской власти. Геродот записал предание о том, как государь (paoiteng), или князь невров, вместе с государями четырех других народов отказал скифам в военной помощи против персидского царя Дария: это было в 508 году до P. X.[220] В VI веке новой эры, согласно несколько смутным известиям, на Карпатах главой военного союза славян был князь Маджак. С незапамятных времен, «изначала» - по слову летописца - управление городом получило форму вечевого строя, отражавшего древнюю мысль о народодержавии: вече было народной думой, в которой принимали участие все свободные и независимые горожане; эта дума могла призывать и изгонять князя, заключать с ним ряд, т. е. договор решать вопросы войны и мира; в иных случаях вече разбирало и судебные дела, находившиеся обычно в ведении князя, и высказывалось о задачах государственного устроения. Так, задолго до призвания рюриковой дружины поляне, т.е. вече Киева, утверждают дань хазарам; призывая варягов, народ, т. е. собравшееся вече, требует от князя суда и управления по установленному ранее обычному праву. Нормы, выработанные в вечевом строе, отражаются и в договорах с греками: русские посольства заключают мир не только от имени великого князя и других князей или бояр, но и от людей Русской земли[221].
Из древнейших летописных записей мы уже узнаем о существовании восточнославянских городских областей. Город был в то старое время религиозным, судебным и торгово-промысловым средоточием для селений, расположенных и вне его стен, для сельской волости, которая получала от него военную защиту. Чем больше процветала и богатела городская община, тем больше становилась ее военная сила, значение дружины росло, увеличивалось в глазах народа и достоинство князя. Угрозы со стороны внешних врагов поддерживали и укрепляли власть города над волостью, и власть эта захватывала нередко и другие более слабые города с подчиненными им волостями. Так как содержать военную силу должны были те, кого она оберегала, то власть ее выражалась, между прочим, в сборе дани, в «уставах и уроках»[222]. Походы князя и дружины за данью - полюдье - продолжали дело объединения городов и земель, и большой город мало-помалу становился средоточием многих волостей, главой целой области, включавшей даже разные племена.
То руководящее значение, которым обладали в IX веке Новгород и Киев, было делом многих предшествующих веков, плодом стародавней культуры. Ее ростки изначала прозябали в славянском народе как оседлом земледельце; город обеспечивал их развитие, медленное, согласное с ритмом живых движений в окружающей природе, с плавным течением широких полноводных рек и с долгим сном земли под снежным покровом.
Примечания:
206. Хвойко. Каменный век среднего Приднепровья (1901).
207. Срв. религиозное значение черепахи у африканских негров. Henri Nicod. La vie mysterieuse de l'Afrique noire. 85.... (1943). Черепаха почиталась «владыкою вод» и в верованиях индусов. Oldenburg. Die Religion des Veda. 68. 82 (1923).
208. Хвойко. Каменный век среднего Приднепровья. 68.
209. Срв.: Wirth Н. Aufgang der Menschheit. 202 (1928).
210. Башмаков. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la mer Noire. 114 (1937).
211. Геродот. IV. 17.18.19.
212. Башмаков. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la mer Noire. 114. Некоторые ученые предполагают, что киммерийцы - иранцы; так думает и Minns в большом труде «Scyphians and Greeks». 42. ... 115 (1913), не учитывая, однако, новейших исследований о древнем доарийском населении Черноморья.
213. Хвойко. Городища Среднего Поднепровья и их значение, древности и народность // Труды XII Археологического съезда. Т. I. - М., 1905.
214. Хвойко. Поля погребений в Среднем Приднепровьи (1901).
215. Геродот. IV. 5. 6. 7.
216. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 295-296.
217. Рыбников. Песни. II. 317.
218. «Во многих местах средней и южной Германии славяне в свое время были учителями земледелия; там и поныне глубокие и узкие борозды называются «вендскими». Касторский М. Начертания славянской мифологии. 163 (1841), у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II. 17 и примечание 12.
219. Ср.: Успенский. История Византийской империи. I. 28-36.
220. Геродот. IV. 102. 119.
221. По договору Олега в 907 году греки обязывались давать уклады (т. е. оклады, денежные выдачи) на те города, которые принимали участие в походе, а в составе посольства входят, кроме дружинников и гости, т. е. городское купечество.
222. «И иде Олга по древской земле с сыном своим и дружиной своею, уставляющие уставы и уроки». Летопись под 946 г.
Трудно в кратких словах рассказать о многовековой жизни русского народа, но и немногие существенные явления этой жизни способны обнаружить ма- лоценность тех общих суждений о нашей древности, на которых утверждалось неблаголепное здание норманского учения. К таким явлениям, рожденным в глубине веков, можно отнести земледельческий труд, процветавший в славянской земле, и неудержимое развитие городства. Древний город был опорой для славянской колонизации, он же воспитывал государственное сознание у наших предков и создавал бродило для их культурного роста.
Уже за несколько тысяч лет до P. X. на берегах среднего Днепра жили оседлые племена земледельцев. Раскопки в Киеве (на Подоле) и в его окрестностях[206] обнаружили остатки селений, построенных древними обитателями
Киевского края: группы землянок, круглых и четырехугольных; их стенки из кольев и прутьев, несколько возвышавшиеся над уровнем земли, промазывались выжженной глиной с примесью щебня, камней и мякины, а для покрытия землянки ее хозяева брали хворост и дерн. В яме, вырытой посреди жилища, у ее стенки сооружался или круглый очаг, или сводчатая печь, напоминающая нашу «русскую печку», и над нею - выходное отверстие для дыма. В каждой землянке сохранились щитки черепахи, покровителя домашнего очага; по разумению первобытного человека, речная черепаха, одаренная долголетием, была носителем особой сверхземной силы и оберегала ту семью, которая ее кормила; люди религиозно чтили ее и поклонялись в ней воде как таинственной силе жизни[207].
Обитатели этих полуподземных глинобитных мазанок занимались охотой на лосей, оленей, кабанов; кроме того, они, обработав землю орудиями, выделанными из камня или - гораздо чаще - из костей и рогов животных, засевали ее пшеницей, просом и ячменем; обугленные зерна всех этих злаков пережили людей в покинутых жилищах. Когда хлеб вызревал, его жали кремневыми серпами, зерна размалывали в каменных зернотерках и пекли из муки что- то вроде лепешек. Свою еду древние люди разнообразили молоком, медом, раковинами и мясом диких и домашних животных, изредка рыбой и птицеи. Кроме коров и овец, у них водились лошади. Из овечьей шерсти, а, возможно, из какого-нибудь волокнистого растения (лен, конопля) они при помощи прялки и ткацкого станка, от которых сохранились глиняные пряслица, грузила и костяной шлифованный челнок, делали себе одежду. Глиняная посуда разнообразных форм и разного качества служила им в их домашнем хозяйстве.
Дальнейшие раскопки открыли в том же краю еще более интересную культуру глиняных площадок. К югу от Киева, между ним и притоком Днепра - Росью, на солнечных холмах, поросших вековыми деревьями и омываемых то озером, то речкой или ручьем с гремучей ключевой водою, залегали площадки разной величины, крепко сложенные и гладко выровненные. Их стенки, ныне обрушившиеся, были сделаны из прутьев и кольев, промазанных глиною белого, желтого и красного цвета. Строения располагались по кругу, иногда в два ряда, середину же занимали сооружения большого размера, может быть, святилища, назначенные для совершения обрядов и приношения жертв. На площадках были найдены предметы обихода из камня и кости, медные топорики и сооружения, относящиеся, вероятно, к религиозному культу: каменный столб с чашей красного цвета, пирамидка из камней; обрядовое значение могли иметь и каменные шарики, и статуэтки, вылепленные из глины. На площадке у стенки стояли глиняные сосуды, нередко очень тонкой работы и очень изящно раскрашенные.
Археолог, открывший эту замечательную культуру в Приднепровье, признал площадки местом, где покоились кости умерших людей после обряда сожжения[208]. Но независимо от назначения древних построек, в их общем облике видна не только первобытная обыденность; в нем заметно мерцание религиозных чувств и верований. Самая местность, где лежат площадки, как будто нарочно избрана для созерцания природы. Круговой план построек дает схематический образ солнца или круга солнечного пути; столб с чашей на самой площадке, вероятно, служил жертвенником и напоминает алтарь огню - так, как его изображали в персидском искусстве.
^Керамика, украшавшая площадки, разнообразна по способу выделки (разный состав глины), по своим формам и по характеру орнамента (тиснение или раскраска) и проявляет нередко художественный вкус создавших ее мастеров. Некоторые сосуды украшены вылепленными головками домашних животных, другие - ленточными узорами, причем их окраска (белый, желтый, красный, коричневый цвета) созвучит цветовой игре огня и солнца. В некоторых особенностях орнамента и в символических знаках на стенках ваз можно найти указание на те силы природы, которые творят жизнь и необходимы как для живых людей, так и для людей, ушедших из жизни. Одной из этих священных сил природы почиталась вода, живая влага земли; часть сосудов, вероятно, наполнялась водой или медом, но волнистые линии орнамента (рис. 1) уже сами по себе служили действенным образом влаги. Знаки на стенках сосудов, чаще всего независимые от орнамента, могут быть поняты при помощи символики позднейших времен. Так, схема человека с опущенными руками (рис. 2) и елочка с повисшими ветками (рис. 3) были знаками угасающей жизни. Значение жизни воскресающей имели елочка с поднятыми ветками (рис. 4), а также и другие начертания, сходные с якорем (рис. 5) или цветком (рис. 6); кружок или кружок с точкой посередине (рис. 7) обозначал солнце; звездочка (рис. 8) указывала на солнечный год. Бороздчатые ленты, спирально вьющиеся вокруг сосуда, относятся, возможно, и к течению воды, и к солнечному пути; из них образовался много позднее плетеный орнамент (вязь), символ непрерывающейся жизни. Трудно определить значение глиняных статуэток, найденных на площадках, - были ли то почитаемые предки? или божества природы? Особенно часто встречается статуэтка, изображающая, по-видимому, женское божество, богиню земли; ее голова в стилизованном виде треугольника или сердца с тремя круглыми углублениями (рис. 9 и 10) служит часто лепным украшением ваз; эти знаки известны и в других странах как символы матери-земли, благоговейно чтимой земледельческими племенами[209].
Круговое расположение площадок, священные сосуды с символическими знаками на стенках, статуэтки и жертвенники - все это показывает, что древние обитатели Киевской области уже имели религиозные верования и совершали соответствующие им обряды культа; по легким признакам можно предположить, что они поклонялись огню (солнцу) и влаге, почитали предков и верили в загробную жизнь.
1. Волнообразный орнамент. 2. Человек с опущенными руками. 3. Елочка с опущенными ветками. 4. Елочка с поднятыми ветками. 5. Якорь. 6. Цветок. 7. Кружочки без точки и кружочки с точками. 8. Звездочка. 9. и 10. Символы "матери-земли".
Днепровская культура землянок и площадок по времени своего цветения относится к позднему каменному веку (неолиту); она известна в археологии под названием трипольской культуры полихромной (многоцветной) керамики. Для нас она существенна, между прочим, потому, что на ее основании возросла культура городищ и «полей погребальных урн», следы которой встречаются до половины первого тысячелетия новой эры. Творцами этой более поздней культуры признаны днепровские славяне, уже известные Геродоту в 450 году до P. X. под именем невров. Носители трипольской неолитической культуры были, как полагают, арийскими предками невров, людьми той же крови; трипольцы - праславяне, старожилы нашей земли[210].
Так археология нашла глубочайшие корни русской жизни в нашей же исконной славянской земле.
Землянка неолита представляет собою одно из начальных звеньев в материальной культуре поднепровского славянства; священная площадка с узорными вазами может дать указания на истоки его духовного пути.
Невры Геродота занимали область среднего Днепра в те времена, когда в степях между нижним Днепром и Доном кочевали иранцы - скифы или сколоты, как они сами себя называли[211]. Еще раньше, до скифского нашествия, за 2500 лет до Р. Хр., всею южной частью нашей равнины овладели кочевые киммерийцы, племена очень древней «протокавказской» расы; они потеснили праславян трипольской культуры из южной части Киевской области к северу и господствовали в нашей стране четырнадцать веков[212]. Но так как в эпоху Геродота и в южной части Киевского края жили не кочевники, а невры, строившие города и «поля погребальных урн», а еще дальше на юг к неврской земле примыкала земля оседлых «скифов-пахарей», то надо думать, что часть земледельческого праславянского населения все же оставалась на своих исконных местах и при кочевниках или же что потомки праславян вновь заняли дедовские пепелища и, сливаясь с оставшимися здесь киммерийцами и скифами, научили их земледелию.
Таким образом, среднеднепровский край с незапамятных времен и доныне принадлежит славянскому народу, который с удивительным постоянством берег раз принятые основы своей жизни, лишь медленно и постепенно их изменяя и обогащая новым содержанием.
Культуру городищ и погребальных урн можно признать продолжением трипольской культуры. Славяне скифской эпохи жили в таких же землянках, какие устраивали себе их предки. Как показали раскопки в Пастерском городище (Черкасский уезд Киевской губернии)[213], землянки располагались по кругу, огороженному рвом и высоким валом из земли, бревен, кольев и глины. В каждой землянке был круглый очаг или «русская печь»; в одной из землянок большего размера, чем другие, найден глиняный столб с чашей. Площадки на полях погребальных урн также имеют много сходства с площадками неолита.
Утварь, найденная у славян Геродотова времени, разнообразнее трипольской[214]. Кремневых предметов немного, они указывают лишь на верность обычаю старины. Костяные орудия также исчезают; но часто встречаются костяные гребешки, украшенные орнаментом, состоящим из кружочков (солнце) и волнистых линий (вода). Земледельческие орудия и оружие невров уже сделаны из железа, наконечники стрел - из железа или бронзы. Среди мелких украшений встречаются «фибулы», т. е. пряжки с головками зверей и птиц, стеклянные, коралловые, янтарные, бронзовые и серебряные вещицы. Глиняных изделий очень много; наряду со славянской керамикой найдены сосуды скифские и греческие.
Невры были таким же земледельческим народом, как и праславяне, их предки. Они сеяли пшеницу - ее колосья и зерна были найдены в их городищах, - растирали хлебные зерна в каменных зернотерках, разводили домашний скот и птицу, в том числе свиней и кур. Плугом - драгоценным наследием трипольской культуры - распахивали они свою землю. Согласно легенде, записанной Геродотом в 450 году до P. X., когда-то давно, за тысячу лет до похода персидского царя Дария против бродячих племен нашей равнины, на Скифскую землю упали с неба плуг, ярмо, секира и чаша - все из чистого золота215. Золотой плуг, как замечает Забелин, не мог иметь цены для кочевников черноморской степи, почему и возможно отнести это предание к тем пахарям Днепра и Роси, которые засевали свои поля пшеницей и, по словам Геродота, продавали ее греческим купцам. До сих пор миф о небесном солнечном золоте живет в памяти народной. «Ой, в поле, в чистом поле, там орет золотой плужок, а за тем плужком ходит сам Господь» - поет колядка Галицкой Руси[216]. В былине Микула Селянинович пашет сошкой, присошечек которой сделан из красного золота[217]. Плуг был всегда главной силой славянских племен. Он создавал нерушимую связь между пахарем и вспаханной им землею, он добывал для него земные просторы, отнимая их у девственных лесов и у бродячих народов, он покорял кочевников примером спокойного, полного достоинства и плодотворности труда. Особенно хорошими земледельцами были славяне балтийские, и «вендская борозда» служила образцом для оседлого населения Германии[218].
В V веке новой эры культура погребальных полей исчезает в нашей стране и на старой основе мало-помалу расцветает уже знакомая нам культура курганов. Ее создатели, восточные славяне - известные в VI веке под именем ан- тов - отделяются от массы славянства, расселяются по Русской равнине и распадаются на многие племена. Продолжая древнюю культурную традицию, эти племена создают местные культуры - богатые, не чуждые роскоши в больших торговых центрах, более скромные - в захолустьях.
Свободные земледельцы славянских племен еще в глубокой древности дали прочную опору для своей сельской жизни созданием общины[219]; в течение многих веков общинный строй оберегал мелких собственников; обычное право, возникшее в его пределах, долго не утрачивало своего жизненного значения. Но самой деятельной культурной силой в жизни славянской был город.
Города с постоянным населением возникали там, где был торг и промыслы, где собирались продавцы и покупатели, где скапливались товары, где, кроме того, являлась потребность защищать мирный труд от врагов. Военная опасность заставляла строить и небольшие городки-крепостцы; они укрывали людей только на время вражеских нашествий. Особенно много городов было в области Днепра. Построенные на холмах правого днепровского берега они царили над левобережными равнинами, где, впрочем, возникали и свои городки, и берегли славянскую землю, ее торговые пути и ее добро. Те холмы, на которых теперь раскинулся Киев, с незапамятных времен избраны человеком для поселения: там жили и люди раннего каменного века, и праславяне трипольской культуры, и славяне Геродотовых и последующих времен. К древним городам принадлежит и городище «Княжа Гора» у впадения реки Роси в Днепр. Четыреста городищ, больших и малых, открыты теперь в одной Киевской области, и мы можем наглядно представить себе, какое значение имел город в славянской жизни и как благодатен был Днепровский край для его процветания.
Развитие славянских городских общин уже само по себе принуждает исследователя признать, что на земле наших отдаленнейших предков возникали все новые и новые явления культурной жизни. В самом деле, город, ограждающий население от внешней опасности, становится местом религиозного культа и суда. Привлекая в свою ограду разноплеменных людей, он создает и новые формы общежития: в городском обществе родовые связи ослабевают и мало-помалу появляются иные различия, иные связи, намечаются зачатки сословий; правящий класс и высший его слой - княжеская дружина, т. е. бояре, гридь, отделяется от земледельцев, от неслужилых торговцев и промышленников. Князья должны были появиться у славян в древнейшие времена. Как возглавитель дружины, как ее вождь, как защитник мирного населения, князь был созданием города; многим городам Русской земли соответствовало и большое число князей, древность городов указывала и на древность княжеской власти. Геродот записал предание о том, как государь (paoiteng), или князь невров, вместе с государями четырех других народов отказал скифам в военной помощи против персидского царя Дария: это было в 508 году до P. X.[220] В VI веке новой эры, согласно несколько смутным известиям, на Карпатах главой военного союза славян был князь Маджак. С незапамятных времен, «изначала» - по слову летописца - управление городом получило форму вечевого строя, отражавшего древнюю мысль о народодержавии: вече было народной думой, в которой принимали участие все свободные и независимые горожане; эта дума могла призывать и изгонять князя, заключать с ним ряд, т. е. договор решать вопросы войны и мира; в иных случаях вече разбирало и судебные дела, находившиеся обычно в ведении князя, и высказывалось о задачах государственного устроения. Так, задолго до призвания рюриковой дружины поляне, т.е. вече Киева, утверждают дань хазарам; призывая варягов, народ, т. е. собравшееся вече, требует от князя суда и управления по установленному ранее обычному праву. Нормы, выработанные в вечевом строе, отражаются и в договорах с греками: русские посольства заключают мир не только от имени великого князя и других князей или бояр, но и от людей Русской земли[221].
Из древнейших летописных записей мы уже узнаем о существовании восточнославянских городских областей. Город был в то старое время религиозным, судебным и торгово-промысловым средоточием для селений, расположенных и вне его стен, для сельской волости, которая получала от него военную защиту. Чем больше процветала и богатела городская община, тем больше становилась ее военная сила, значение дружины росло, увеличивалось в глазах народа и достоинство князя. Угрозы со стороны внешних врагов поддерживали и укрепляли власть города над волостью, и власть эта захватывала нередко и другие более слабые города с подчиненными им волостями. Так как содержать военную силу должны были те, кого она оберегала, то власть ее выражалась, между прочим, в сборе дани, в «уставах и уроках»[222]. Походы князя и дружины за данью - полюдье - продолжали дело объединения городов и земель, и большой город мало-помалу становился средоточием многих волостей, главой целой области, включавшей даже разные племена.
То руководящее значение, которым обладали в IX веке Новгород и Киев, было делом многих предшествующих веков, плодом стародавней культуры. Ее ростки изначала прозябали в славянском народе как оседлом земледельце; город обеспечивал их развитие, медленное, согласное с ритмом живых движений в окружающей природе, с плавным течением широких полноводных рек и с долгим сном земли под снежным покровом.
Примечания:
206. Хвойко. Каменный век среднего Приднепровья (1901).
207. Срв. религиозное значение черепахи у африканских негров. Henri Nicod. La vie mysterieuse de l'Afrique noire. 85.... (1943). Черепаха почиталась «владыкою вод» и в верованиях индусов. Oldenburg. Die Religion des Veda. 68. 82 (1923).
208. Хвойко. Каменный век среднего Приднепровья. 68.
209. Срв.: Wirth Н. Aufgang der Menschheit. 202 (1928).
210. Башмаков. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la mer Noire. 114 (1937).
211. Геродот. IV. 17.18.19.
212. Башмаков. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la mer Noire. 114. Некоторые ученые предполагают, что киммерийцы - иранцы; так думает и Minns в большом труде «Scyphians and Greeks». 42. ... 115 (1913), не учитывая, однако, новейших исследований о древнем доарийском населении Черноморья.
213. Хвойко. Городища Среднего Поднепровья и их значение, древности и народность // Труды XII Археологического съезда. Т. I. - М., 1905.
214. Хвойко. Поля погребений в Среднем Приднепровьи (1901).
215. Геродот. IV. 5. 6. 7.
216. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 295-296.
217. Рыбников. Песни. II. 317.
218. «Во многих местах средней и южной Германии славяне в свое время были учителями земледелия; там и поныне глубокие и узкие борозды называются «вендскими». Касторский М. Начертания славянской мифологии. 163 (1841), у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II. 17 и примечание 12.
219. Ср.: Успенский. История Византийской империи. I. 28-36.
220. Геродот. IV. 102. 119.
221. По договору Олега в 907 году греки обязывались давать уклады (т. е. оклады, денежные выдачи) на те города, которые принимали участие в походе, а в составе посольства входят, кроме дружинников и гости, т. е. городское купечество.
222. «И иде Олга по древской земле с сыном своим и дружиной своею, уставляющие уставы и уроки». Летопись под 946 г.
Глава двенадцатая. Пути к иноземцам
Где бы ни прозябали молодые побеги культурной жизни, они нуждаются для своего роста в помощи более зрелых, более развитых культур.
Труд пахаря-зверолова и развитие городства сделали возможной и для наших славян иноземную торговлю. Местные торговые пути уже в глубокой древности вошли в систему больших караванных дорог, пролегавших по нашей равнине, и этими наезженными путями продвигалась к русско-славянскому народу культура Греции и азиатских стран, подготовившая его к усвоению культурных богатств Византии.
Главными путями торговли были реки - Днепр и Волга.
Из болот Смоленской области Днепр течет к далекому югу, орошая малорусский край, - колыбель нашей жизни. Притоки великой реки искони собирали к ней товары окрестных славянских земель; водным Днепровским путем торговые караваны шли к Черному, «Русскому» морю и дальше в Грецию или к ее колониям. Кроме того, у порогов начинался так называемый Соляной путь в Крым к соляным варницам и к греческому городу Херсонесу, а севернее Киева, Березина, приток Днепра, и Вилия, приток Немана, приближали Поднепровье к южным берегам Варяжского моря, где жили балтийские славяне[223].
Не очень далеко от истоков Днепра, у Валдайских гор, на болотистом плоскогорье, поросшем ольхой, березой и елью, есть колодезь с ключевой водой; из него струится ручеек и бежит дальше по глубокому оврагу. Ручеек этот - Волга. Наполняясь водой притоков и озер, он скоро становится большою рекою; она течет сначала к востоку, потом к югу, омывая срединную часть Русской равнины и соединяя ее западные и северные земли с восточной и южной окраиной[224].
Со времен каменного века Волга служила жителям ее берегов торговой дорогой. Богатства Приволжья получали таким образом доступ к Каспийскому морю и через него - к странам Востока: Кавказу, Ирану, Месопотамии (Багдад). Из Волжского края шли на Восток и сухопутные дороги. Одна из них очень древняя, начиналась в верховьях Камы, переваливала через Урал и по Сибири уходила к Алтаю, откуда можно было найти путь в Индию Существуют указания и на другие пути в Азию. Так, Страбон в I веке по Р Хр сообщает, что аорсы, живущие вдоль Танаида (Дона), владеют почти всем каспийским берегом и ведут караванную торговлю через Армению и Мидию с Индией и Багдадом[225]. Из Болгарского царства, то есть от устья Камы, уже в VII ведет идет путь через башкирские степи к Аральскому морю в Хорезм (Хива)[226], предполагаемую родину иранского пророка Заратустры.
Обе системы путей, Днепровская и Волжская, не были отделены одна от другой. Издревле Запад тяготел к Востоку, а Восток к Западу. За 450 лет до P. X. Геродот уже мог сообщить о караванном пути из Ольвии, т. е. от Днепра к Волге (близ устья Камы) и дальше по Каме к Уралу[227]; продолжением этого пути была сибирская дорога. Из Киевской области торговое движение шло вдоль притоков Днепра к Донцу и Дону, откуда уже недалеко было до Волги На севере, также ранее IX века, к сибирскому пути примыкал путь от Балтийского моря, подходивший с запада к верхней Волге и оттуда к Уралу через Пермский край[228].
Как видно из направлений всех этих торговых дорог, наша равнина в древние времена была звеном, соединявшим Европу с азиатскими странами Несмотря на суровую природу, бескрайность степей, на болота и лесные трущобы, несмотря на преграды, которые ставили друг другу или иноземцам враждующие племена, наш край издревле был местом встречи разных культурных миров и разноплеменных людей. И товары, и люди вели за собою из чужеземных стран и новые понятия, и новые художественные образы, обогащая туземные народы и новой мыслью, и новой красотой.
В течение шести-семи столетий до P. X. и в первые века новой эры средоточием торговли на юге нашей страны были греческие колонии-города черноморского побережья. Часть этих городов объединилась в Босфорском царстве основанном у Керченского пролива и впоследствии присоединившем Феодосию в Крыму и земли синдов (индусов) на Кубани[229]. В Босфоре черноморская торговля достигла большого процветания. Греки получали от варваров хлеб, скот, рыбу, строевой лес, меха, мед, воск, уральское и алтайское золото, драгоценные камни. Северным племенам были нужны вино, оливковое масло, южные фрукты и овощи, дорогие ткани и создания искусства.
Художественные изделия из металлов, сбереженные землею до нашего времени, могут осветить те культурные движения, которые происходили в глубокой древности на юге нашей страны.
Из Греции, из Персии, из предгорий северного Кавказа, из степей западной Сибири, из долин и оазисов Средней Азии, из Индии, даже из Китая стекались в южную Россию предметы роскоши и обихода, созданные взаимодействием цивилизованных и полуцивилизованных народов. Торговые караваны и бродячие племена (готы, гунны) передавали восточную культуру в Западную Европу. Племена нашей равнины, усваивая иноземное мастерство, содействовали его развитию: изделия Востока служили образцом для местных мастерских[230].
Земля в южной и восточной части европейской России полна художественными древностями того времени. Их находят у Черного моря, в Екатеринославской, Киевской, Полтавской, Черниговской, Харьковской областях, в Приволжском краю[231]. Среди этих древностей встречаются золотые изделия, подобные дорогим украшениям Урало-Алтайской страны: пластинки для поясов и конских уборов, фибулы с изображениями зверей и птиц, существующих и фантастических (грифоны, сфинксы), украшенные драгоценными камнями; часто в орнаменты золотых изделий вплетаются образы хищников: льва, пантеры, орла, терзающих кроткого оленя, коня или лебедя. Правдивые впечатления от звериного царства получили в этих работах оригинальное художественное оформление, известное под именем «звериного стиля». Верным хранилищем древнего художества оказалась земля Прикамья: она сберегла серебряные блюда и другие сокровища сасанидской Персии; а в курганах южной России были открыты металлические изделия с инкрустацией из гранат или цветных стекол, филигранные украшения, афинские вазы с черным или красным рисунком; там же найдены и местные изделия, характерные для Скифии; в них греческие и азиатские мотивы соединены в одно художественное целое.
Орнаменты всей этой утвари, извлеченной из земли, не были только игрой фантазии их создателей, в них запечатлелись идеи и образы древней языческой веры. Звери и птицы всегда занимали видное место в религиозных воззрениях прошлого или как носители света, или как враждебные ему темные силы, а растительный орнамент: виноградная лоза, вырастающая из колодца, украшая утварь, - служила символом божественной жизни, образом рая, цветущего у мирового дерева над живоносной водой; эта вода дарует бессмертие священным птицам или зверям, пришедшим к колодцу. Изображения алтарей огню на художественных изделиях указывает на огнепоклонение, одну из основ религиозного культа на Востоке.
Идеи и образы восточного художества были близки славянским племенам нашей равнины: подобные же по своему значению символы встречаются в Киевской земле даже в неолитическую эпоху. Тогда же возникли, вероятно, сношения Поднепровья с Востоком, на что указывают как будто кости верблюда, отрытые недалеко от Трнполья, и медные топорики, встретившиеся среди обиходной утвари, принадлежавшей насельникам днепровских берегов. Невры уже отправляли дары своей земли в Ольвию, греческий город на Днепро-Бугском лимане, и получали оттуда иноземные товары, между прочим, афинские расписные вазы - украшение бедной обстановки их жилищ[232]. Среди утвари, найденной в долине Роси, есть художественные изделия античной эпохи - амфоры, кувшинчики с красным рисунком на черном фоне, есть и золотая бляшка с изображением птицы, поймавшей рыбу, указывающая также на сношения Киевского края с греческой колонией близ устьев Днепра[233].
Продвигаясь в края, орошаемые верхним Днепром и Западной Двиной, славяне перенесли на Север образцы восточного искусства. В III—IV веках по Р. Хр. в Полоцкой земле уже существуют славянские мастерские, где изготовляются по восточным образцам конские уборы (удила, конские оглавли и пр.); золото в этих изделиях заменено бронзой, для инкрустации вместо камней и стекол приспособлена цветная (гл. обр. красная и синяя) эмаль, изображений зверей нет, на их месте - геометрический орнамент. Большое количество предметов этого стиля обнаружено в Виленской области (курган в Межанах, находки у города Вильно) и в Калужской (Мощинский клад); встречаются они и в других местностях России[234] и говорят о том, что у древних ее обитателей уже было понимание линеальной красоты и любовь к простому, тонкому, изящному рисунку.
Бытовое искусство широко разлилось по нашей земле; звериные образы сибирского и скифского художества сплетались с геометрическим орнаментом и в резьбе по дереву и в рисунках тканей. Те же узоры перешли со временем и в другие изделия художественного ремесла. Старинное кружево воспроизводит древо жизни с двумя драконами или павлинами, или петухами перед ним, символы огня и воды: волнообразные и зигзагообразные линии, вязь, «колеса» (солнце) и т. д. входят в состав геометрических узоров[235]. Доныне наши кустари не расстаются с этими видениями прошлого; чувствуя поддонной глубиной души их священность, они воспроизводят их в своих изделиях, которые служат нередко для украшения храма или красного угла в деревенской избе.
Археологи обратили внимание на развитой и тонкий художественный вкус у славян той эпохи, когда складывалось Русское государство. Русские славянки носили филигранные, воздушно-легкие украшения из серебра; изящество этих предметов роскоши должно было особенно оттеняться грубоватыми и тяжелыми драгоценностями из бронзы и золота, излюбленными у племен, обитавших к востоку и западу от Русской земли[236]. Такое утонченное понимание художественной красоты может быть объяснено врожденным вкусом, свойственным славянам от древности, и обилием впечатлений от греко-восточного искусства, явившегося к нам издалека по древним торговым дорогам.
Предки наши с радостью встречали чужеземных гостей; от историка Прокопия мы знаем о заботливом отношении к ним со стороны славян. Местный торг оживлялся прибытием иноземцев с их диковинными товарами, а рассказы заморских купцов о далеких волшебных краях будили в туземном населении охоту странствовать, всегда дремлющую в душе русского славянина, охоту познавать неведомое и чужое.
И любовь к странничеству, и мечтательная тяга к незнаемой земле должны были проявиться с особенной силой в передвижениях наших предков, приведших к колонизации и полному освоению Русской равнины.
Чем многочисленнее становятся славянские племена, тем отчетливее обнаруживается это движение. Земля, обильная всяким сырьем, искала сбыта для своих товаров за морем. Ее жизненной задачей, по словам Забелина, всегда было открывать или освобождать торговые пути к морю и приближать к нему места своих промыслов. «Идти в пути на нашем севере и означало идти на промыслы, путем назывался и военный поход»[237]. Понятно поэтому, что та сеть сухих и речных путей, которые издревле были проложены по Русской равнине, стала опорой не только для торговой и промышленной деятельности наших предков, но и для их колонизаторской энергии. Вооруженный торговец первый изведывал незнаемый путь; промышленник шел туда, где уже не раз бывал торговец, и откуда он мог отправлять свой товар еще дальше, к еще более широким путям. Пахарь шел туда, где он надеялся получить защиту в укрепленном городе, основанном торговцем и промышленником. Колонизация направлялась главным образом от одной великой реки - Днепра - к другой, величайшей - Волге. Когда в IX веке большие массы наших славян, продвигаясь от пути, ведущего в Черное море, к пути в море Каспийское, достигли берегов Волги в верхнем ее течении или подошли к ним близко в области Дона, ладьи русских торговцев, конечно, уже давно плавали по ее водам, направляясь к соблазнам южных стран[238].
Ход колонизации до VI века новой эры мало известен, но началом ее, возможно, было передвижение невров на север к будинам[239]. Следы славянских поселений I-V веков, найденные за пределами Киевской области в восточной части Полтавской губернии (могильник Браварка)[240], намечают дальнейшее движение славян на восток. В VI веке восточные славяне, анты, живут уже гораздо южнее Киева и селения их доходят до Дуная. Кроме того, они занимают земли над Меотидой (Азовским морем) в области Донца и Дона и свои исконные владения: Поднепровье, Волынь, Подолию. «Бесчисленные народы антов» делают набеги на Византийское царство. С VII века движение восточных славян развивается главным образом на северо-восток. В IX веке они сидят у Ильмень-озера и в Ростовском краю, в Суздальской и Рязанской земле, в Донецко-Донской области.
Не безлюдны были те равнины, по которым продвигались славянские племена. На севере они встретили финнов, на юге жили киммерийцы, скифы и другие народы. Финны слабо сопротивлялись новым пришельцам, славяне не подчиняли их себе так, как подчиняют завоеватели население покоренных ими земель; они селились среди них в своих городках и в более или менее мирном взаимодействии с чужеродцами получали руководящее положение. Так бывало и в недавние времена, например, при колонизации Сибири: «...с чужеродцами предписывалось обращаться с большою ласкою, велено было примолвливать и обнадеживать их всячески, что будут с ними жить дружно»[241]. «Больше всего промышленник и меньше всего завоеватель, - пишет Забелин, - русский человек... употреблял все меры, чтобы жить с покоренными в ладу, в покое и тишине»[242]. Страстная энергия в осуществлении далекой цели соединялась у древних славян с практическим смыслом и терпимостью при устроении чужеродных племен. Подобно тому, как в рассказе о споре между солнцем и ветром, солнце согрело путника и тем заставило его бросить свой плащ, тогда как холодный вихрь не мог вырвать его из его окоченевших рук, подобно этому ласковое, родственное обращение русского славянства с соседними народами было особенностью и силой его колонизаторского движения. Превосходство культуры и дарований поддерживало силу добра в этом мирном создавании русской империи. Ее военная сила выступала во имя ее интересов большею частью лишь тогда, когда недобрые соседи оспаривали у нее ее мирные завоевания.
Юг нашей страны был долго во власти «кавказских» племен - киммерийцев, черкесов, а также племен иранских, родственных славянам по расовым признакам (арийство) и близких по культуре. После скифов в степях между Днепром и Доном жили народы, объединяемые названием сарматов, между прочим, россаланы и аланы. Значение иранского соседства для славян было оценено лишь в последнее время. Даже в том случае, если скифы и сарматы в главной массе вели жизнь кочевую, это вовсе не исключало взаимодействия между Поднепровьем и степью, не говоря уже о том, что все полубродячие народы служили как бы мостом, соединявшим наших славян с Сибирью и с Ираном, источниками богатой культуры.
Греки называли скифами не только кочевников черноморских степей, но и оседлые племена правого Поднепровья, которые мало-помалу сливались с племенами славянскими. Лев Диакон, историк X века, предполагает преемственность между скифами и русью: рассказывая о погребальных обычаях у воинов Святослава, он допускает, что русы могли научиться греческим таинствам у своих философов Анахарсиса и Замолксиса. Оба эти мудреца были скифского происхождения. Об Анахарсисе Геродот говорит, что он много странствовал и приобрел много знаний; вернувшись на родину, он был убит скифским царем за то, что совершал обряды в честь матери богов - чуждой скифской вере[243]. Замолксис, родом фракиец, учил у гетов бессмертию души[244].
Иранские племена алан жили оседло в северной области степной полосы, на Донце, в Харьковской и Курской областях, на что указывает могильник у Верхнего Салтова, относимый к VI-IX векам нашей эры. Связь славян с иранским миром поддерживалась сначала торговлей и соседством; путь от Днепра по его притокам к Дону и Волге проходит как раз мимо Верхнего Салтова. По мере развития колонизации часть славян оказалась в самом центре аланских поселений, следовательно, аланской культуры[245]. Само собой разумеется, что овладение землями в непосредственной близости к Салтову давало славянам возможность широко пользоваться аланскими торговыми связями с Северным Кавказом, где жили одноплеменники алан - осетины, и через него с Грузией, Персией и арабским Востоком...
Ни вражеские набеги, ни встречи с чуждыми народами на новых путях не могли остановить роста и движения молодых и сильных славянских племен. При Геродоте они занимали сравнительно небольшую часть нашей равнины и были мало известны культурному югу, потому что жизнь их как бы таилась за шумной жизнью других народов. Но через 1000 лет восточная ветвь славянского племени уже владела огромными земельными просторами, а другие народы, соседи нашего славянства, или тихо отступали перед ним, или так же тихо вливались в него, подчиняя свои судьбы его единой судьбе. «Русь - это словно «иной мир», - сказал про наш народ в XII веке непосредственный наблюдатель его, Матвей Краковский, - народ русский бесчисленным множеством своим равняется одним лишь звездам»[246].
Создание этого «иного мира» не было произволением наших предков. Осваивая великую равнину, они выполняли задание жизни, веление своей земли. Населенная разными народностями наша равнина едина по своему природному устройству, по взаимной связанности и взаимной зависимости отдельных областей своих. Поэтому и требует она, чтобы один народ владел ею. Обилие даров земли, ищущих сбыта, скованность торгового движения удаленностью морских просторов - все это заставило наших предков искать выходов к морю. Море стало мечтою народа, а эта мечта стала царственной властью его судьбы. «Ильменский славянин постоянно думает о морях, знает дорогу и в Черное море, думает и о Царьграде, и о Хозарской стране»[247]. Реки наши, растекаясь из срединных высот по всем направлениям к раздолью морей, указывали народу способы осуществления его мечты. Если та или другая преграда заграждала эти пути жизни, народ устранял ее: платил дань обладателям морских берегов (хазарам), прогонял кочевников, одолевал чужие племена. Если иноземные народы враждебно принимали славянских гостей, равнинные князья мстили обидчикам и добивались лучших условий общения.
Так было в долгие времена до IX века, так было в долгие времена, следовавшие за ним.
Торговые пути, по которым ходила русь нашей начальной летописи, - это те же древние дороги, часть той сети дорог, которая была проложена в доисторическую пору жизни страны. Смешно говорить, что их открыли норманны; с незапамятных времен они были известны племенам, населявшим страну, по которой они проходили; их знали и днепровские, и новгородские славяне и венды Варяжского моря. Ездить по этим дорогам, плавать по этим рекам научило их богатство земли, искавшее сбыта, и далекая красота, пробуждавшая в них страсть и удаль, нужные для преодоления опасностей пути. Русам, «племени из славян», нет необходимости превращаться в шведов для того, чтобы получить от историка право возить свои товары по Днепру в Византию, по Волге в Итиль и на верблюдах в сказочный Багдад. Походы руси исходили из органического ее роста, их целью была свобода плаванья по морям. Влекомые морем русы нападают на Византию, на каспийские берега; они ведут борьбу со шведами, с Ливонским орденом, овладевают устьем Невы и возвращают себе отнятые у них немцами берега Варяжского моря; позднее Крым и Кавказ становятся частью русского царства.
Силы земли не теряют свою власть над русской душой. И теперь, когда даны человеку новые, небывалые пути по земле и над землею, по-прежнему речные волны, бегущие к морям, увлекают за собою достояние и мечту народа. Еще не так давно на большом днепровском пороге простой плот с десятком людей на руле бился среди камней, будто гонимый той же древней силой. Русская душа ныне, как и встарь, летит, обгоняя волны, к синеве своего южного моря, роднится с великим градом на Босфоре и, властью древних снов, видит сияние креста над куполом Святой Софии.
Пути жизни не определяются произволом. Историк, собирающий воспоминания народа и осмысливающий его прошлую жизнь, не поймет ее одной рассудочной обработкой случайных известий и бледных отображений ее былого цветения; и он должен внять голосу земли, познать те могучие, всегда живые силы, которые направляют деяния народа и неустранимы в деле устроения его судьбы.
Так силы Русской земли задолго до IX века указали русским славянам на блага культуры. Вызвав к жизни земледелие, ремесла, торговлю и множество городов с их своеобразным устройством, они помогли нашему народу открыть сокровища Греции и азиатских стран - близких и далеких - и повели его по путям мирного освоения Русской равнины.
Эти факты делают очевидным, что жизнь славянских племен еще до IX века была подготовлена для органического создания государства. IX век сделал это государство необходимым, потому что только крепкая политическая организация могла разрешить жизненные задачи славяно-русского народа, усложнившиеся от того, что широка стала его земля и умножилось ее население. К тому же многие опасности ставили преграду народному самостоянию. На севере из-за моря славянам угрожали норманны, на юге хазары стесняли их торговое движение к южным морям. Соперничество и раздоры племен мешали успешной борьбе с давними врагами и с нашествием степняков. Все эти трудности привели к тому, что организованное единство киевских и новгородских славян стало неотложным и настойчивым зовом времени.
Нередко бывает, что племена, еще разрозненные, объединяются в одном государстве властью завоевателя. Но бывает и так, что в пределах самой страны, не оформленной политически, созревают новые творческие двигатели, ускоряющие развитие государственных начал. Таким внутренним двигателем политического развития было у наших славян сознание своей силы, способной овладеть задачами новой эпохи, способной побеждать врагов и добывать блага высокой культуры. Вновь осознанная народная сила получила внешнее выражение в воинственных подвигах племени русь и в доблести князей, достойных вождей славяно-русского народа. Светом этой древней славы предание озарило образ Олега, вещего мудреца, объединителя разнородных племен, доходившего во главе отважных дружин до ворот Царырада. Торговые договоры Русской земли с греками были уже несомненным историческим памятником Олегова времени.
Летопись начинает историю Русской земли не днями трусливой покорности и унижения, как это полагает норманская теория, но днями деятельной мощи и славных побед.
Примечания:
223. Спицын. Археология в темах начальной русской истории. Сборник статей, посвященный Платонову (1922); Готье. Железный век в Восточной Европе. 234-235.
224. Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, государственном, племенном и бытовом значении. Под редакцией П.П.Семенова. VI, ч. II. 1.... (1898).
225. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 511.
226. Готье. Железный век в Восточной Европе. 173.
227. Геродот. IV. 21.108. 121.
228. Strzygowski. Altslavische Kunst. 261 и др.
229. Башмаков. La Syntese des Periples Pontiques. 48-50 (1948).
230. Толстой И.И. и Кондаков Н.П. Русские древности в памятниках искусства.
231. В Чертомлыке, Екатеринославской губернии, была найдена серебряная амфора с изображением сцен из жизни скифов: ловля и обуздание коня; в Смеле, Киевской губернии, нашли большие бляшки с изображением северного оленя; в Ромнах, Полтавской губернии, открыт золотой олень с грифонами на рогах; в Черниговской губернии найдена цепь с гранатами и т.д. Толстой и Кондаков. Antlquites de la Russie Meridionale (Русские древности) (1891)
232. Хвойко. Городища Среднего Поднепровья // Труды XII Археологического съезда. I.
233. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 266.
234. Толстой и Кондаков. Antlquites de la Russie Meridionale (Русские древности) 543; Готье. Железный век в Восточной Европе. 118. 188....
235. См.: Давыдова С. La dentelle russe. Табл.1, II, III, XIX, XX, XXI, XXV, XXXIII, XLV, LXV, LIX, LVI и др. (1895).
236. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. II. La civilization (1926).
237vЗабелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 620....
238. Торговля Руси с Востоком велась уже в V веке; VII век был временем ее процветания. Савельев. Мухаммеданская нумизматика. XLV у Гедеонова. Варяги и Русь. 507.
239. Геродот. IV. 105.
240. Готье. Железный век в Восточной Европе. 103....
241. У Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 626.
242. Там же. 630.
243. Геродот. IV. 46. 76.
244. Там же. 94. Геты - племя, в составе которого были и славяне - жили у нижнего Дуная; Успенский Ф. История Византийской империи. Т. I. Ч. II. 464.
245. Готье. Железный век в Восточной Европе, с. 69. 208.
246. У Ламанского. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 128.
247. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 68-69.
Где бы ни прозябали молодые побеги культурной жизни, они нуждаются для своего роста в помощи более зрелых, более развитых культур.
Труд пахаря-зверолова и развитие городства сделали возможной и для наших славян иноземную торговлю. Местные торговые пути уже в глубокой древности вошли в систему больших караванных дорог, пролегавших по нашей равнине, и этими наезженными путями продвигалась к русско-славянскому народу культура Греции и азиатских стран, подготовившая его к усвоению культурных богатств Византии.
Главными путями торговли были реки - Днепр и Волга.
Из болот Смоленской области Днепр течет к далекому югу, орошая малорусский край, - колыбель нашей жизни. Притоки великой реки искони собирали к ней товары окрестных славянских земель; водным Днепровским путем торговые караваны шли к Черному, «Русскому» морю и дальше в Грецию или к ее колониям. Кроме того, у порогов начинался так называемый Соляной путь в Крым к соляным варницам и к греческому городу Херсонесу, а севернее Киева, Березина, приток Днепра, и Вилия, приток Немана, приближали Поднепровье к южным берегам Варяжского моря, где жили балтийские славяне[223].
Не очень далеко от истоков Днепра, у Валдайских гор, на болотистом плоскогорье, поросшем ольхой, березой и елью, есть колодезь с ключевой водой; из него струится ручеек и бежит дальше по глубокому оврагу. Ручеек этот - Волга. Наполняясь водой притоков и озер, он скоро становится большою рекою; она течет сначала к востоку, потом к югу, омывая срединную часть Русской равнины и соединяя ее западные и северные земли с восточной и южной окраиной[224].
Со времен каменного века Волга служила жителям ее берегов торговой дорогой. Богатства Приволжья получали таким образом доступ к Каспийскому морю и через него - к странам Востока: Кавказу, Ирану, Месопотамии (Багдад). Из Волжского края шли на Восток и сухопутные дороги. Одна из них очень древняя, начиналась в верховьях Камы, переваливала через Урал и по Сибири уходила к Алтаю, откуда можно было найти путь в Индию Существуют указания и на другие пути в Азию. Так, Страбон в I веке по Р Хр сообщает, что аорсы, живущие вдоль Танаида (Дона), владеют почти всем каспийским берегом и ведут караванную торговлю через Армению и Мидию с Индией и Багдадом[225]. Из Болгарского царства, то есть от устья Камы, уже в VII ведет идет путь через башкирские степи к Аральскому морю в Хорезм (Хива)[226], предполагаемую родину иранского пророка Заратустры.
Обе системы путей, Днепровская и Волжская, не были отделены одна от другой. Издревле Запад тяготел к Востоку, а Восток к Западу. За 450 лет до P. X. Геродот уже мог сообщить о караванном пути из Ольвии, т. е. от Днепра к Волге (близ устья Камы) и дальше по Каме к Уралу[227]; продолжением этого пути была сибирская дорога. Из Киевской области торговое движение шло вдоль притоков Днепра к Донцу и Дону, откуда уже недалеко было до Волги На севере, также ранее IX века, к сибирскому пути примыкал путь от Балтийского моря, подходивший с запада к верхней Волге и оттуда к Уралу через Пермский край[228].
Как видно из направлений всех этих торговых дорог, наша равнина в древние времена была звеном, соединявшим Европу с азиатскими странами Несмотря на суровую природу, бескрайность степей, на болота и лесные трущобы, несмотря на преграды, которые ставили друг другу или иноземцам враждующие племена, наш край издревле был местом встречи разных культурных миров и разноплеменных людей. И товары, и люди вели за собою из чужеземных стран и новые понятия, и новые художественные образы, обогащая туземные народы и новой мыслью, и новой красотой.
В течение шести-семи столетий до P. X. и в первые века новой эры средоточием торговли на юге нашей страны были греческие колонии-города черноморского побережья. Часть этих городов объединилась в Босфорском царстве основанном у Керченского пролива и впоследствии присоединившем Феодосию в Крыму и земли синдов (индусов) на Кубани[229]. В Босфоре черноморская торговля достигла большого процветания. Греки получали от варваров хлеб, скот, рыбу, строевой лес, меха, мед, воск, уральское и алтайское золото, драгоценные камни. Северным племенам были нужны вино, оливковое масло, южные фрукты и овощи, дорогие ткани и создания искусства.
Художественные изделия из металлов, сбереженные землею до нашего времени, могут осветить те культурные движения, которые происходили в глубокой древности на юге нашей страны.
Из Греции, из Персии, из предгорий северного Кавказа, из степей западной Сибири, из долин и оазисов Средней Азии, из Индии, даже из Китая стекались в южную Россию предметы роскоши и обихода, созданные взаимодействием цивилизованных и полуцивилизованных народов. Торговые караваны и бродячие племена (готы, гунны) передавали восточную культуру в Западную Европу. Племена нашей равнины, усваивая иноземное мастерство, содействовали его развитию: изделия Востока служили образцом для местных мастерских[230].
Земля в южной и восточной части европейской России полна художественными древностями того времени. Их находят у Черного моря, в Екатеринославской, Киевской, Полтавской, Черниговской, Харьковской областях, в Приволжском краю[231]. Среди этих древностей встречаются золотые изделия, подобные дорогим украшениям Урало-Алтайской страны: пластинки для поясов и конских уборов, фибулы с изображениями зверей и птиц, существующих и фантастических (грифоны, сфинксы), украшенные драгоценными камнями; часто в орнаменты золотых изделий вплетаются образы хищников: льва, пантеры, орла, терзающих кроткого оленя, коня или лебедя. Правдивые впечатления от звериного царства получили в этих работах оригинальное художественное оформление, известное под именем «звериного стиля». Верным хранилищем древнего художества оказалась земля Прикамья: она сберегла серебряные блюда и другие сокровища сасанидской Персии; а в курганах южной России были открыты металлические изделия с инкрустацией из гранат или цветных стекол, филигранные украшения, афинские вазы с черным или красным рисунком; там же найдены и местные изделия, характерные для Скифии; в них греческие и азиатские мотивы соединены в одно художественное целое.
Орнаменты всей этой утвари, извлеченной из земли, не были только игрой фантазии их создателей, в них запечатлелись идеи и образы древней языческой веры. Звери и птицы всегда занимали видное место в религиозных воззрениях прошлого или как носители света, или как враждебные ему темные силы, а растительный орнамент: виноградная лоза, вырастающая из колодца, украшая утварь, - служила символом божественной жизни, образом рая, цветущего у мирового дерева над живоносной водой; эта вода дарует бессмертие священным птицам или зверям, пришедшим к колодцу. Изображения алтарей огню на художественных изделиях указывает на огнепоклонение, одну из основ религиозного культа на Востоке.
Идеи и образы восточного художества были близки славянским племенам нашей равнины: подобные же по своему значению символы встречаются в Киевской земле даже в неолитическую эпоху. Тогда же возникли, вероятно, сношения Поднепровья с Востоком, на что указывают как будто кости верблюда, отрытые недалеко от Трнполья, и медные топорики, встретившиеся среди обиходной утвари, принадлежавшей насельникам днепровских берегов. Невры уже отправляли дары своей земли в Ольвию, греческий город на Днепро-Бугском лимане, и получали оттуда иноземные товары, между прочим, афинские расписные вазы - украшение бедной обстановки их жилищ[232]. Среди утвари, найденной в долине Роси, есть художественные изделия античной эпохи - амфоры, кувшинчики с красным рисунком на черном фоне, есть и золотая бляшка с изображением птицы, поймавшей рыбу, указывающая также на сношения Киевского края с греческой колонией близ устьев Днепра[233].
Продвигаясь в края, орошаемые верхним Днепром и Западной Двиной, славяне перенесли на Север образцы восточного искусства. В III—IV веках по Р. Хр. в Полоцкой земле уже существуют славянские мастерские, где изготовляются по восточным образцам конские уборы (удила, конские оглавли и пр.); золото в этих изделиях заменено бронзой, для инкрустации вместо камней и стекол приспособлена цветная (гл. обр. красная и синяя) эмаль, изображений зверей нет, на их месте - геометрический орнамент. Большое количество предметов этого стиля обнаружено в Виленской области (курган в Межанах, находки у города Вильно) и в Калужской (Мощинский клад); встречаются они и в других местностях России[234] и говорят о том, что у древних ее обитателей уже было понимание линеальной красоты и любовь к простому, тонкому, изящному рисунку.
Бытовое искусство широко разлилось по нашей земле; звериные образы сибирского и скифского художества сплетались с геометрическим орнаментом и в резьбе по дереву и в рисунках тканей. Те же узоры перешли со временем и в другие изделия художественного ремесла. Старинное кружево воспроизводит древо жизни с двумя драконами или павлинами, или петухами перед ним, символы огня и воды: волнообразные и зигзагообразные линии, вязь, «колеса» (солнце) и т. д. входят в состав геометрических узоров[235]. Доныне наши кустари не расстаются с этими видениями прошлого; чувствуя поддонной глубиной души их священность, они воспроизводят их в своих изделиях, которые служат нередко для украшения храма или красного угла в деревенской избе.
Археологи обратили внимание на развитой и тонкий художественный вкус у славян той эпохи, когда складывалось Русское государство. Русские славянки носили филигранные, воздушно-легкие украшения из серебра; изящество этих предметов роскоши должно было особенно оттеняться грубоватыми и тяжелыми драгоценностями из бронзы и золота, излюбленными у племен, обитавших к востоку и западу от Русской земли[236]. Такое утонченное понимание художественной красоты может быть объяснено врожденным вкусом, свойственным славянам от древности, и обилием впечатлений от греко-восточного искусства, явившегося к нам издалека по древним торговым дорогам.
Предки наши с радостью встречали чужеземных гостей; от историка Прокопия мы знаем о заботливом отношении к ним со стороны славян. Местный торг оживлялся прибытием иноземцев с их диковинными товарами, а рассказы заморских купцов о далеких волшебных краях будили в туземном населении охоту странствовать, всегда дремлющую в душе русского славянина, охоту познавать неведомое и чужое.
И любовь к странничеству, и мечтательная тяга к незнаемой земле должны были проявиться с особенной силой в передвижениях наших предков, приведших к колонизации и полному освоению Русской равнины.
Чем многочисленнее становятся славянские племена, тем отчетливее обнаруживается это движение. Земля, обильная всяким сырьем, искала сбыта для своих товаров за морем. Ее жизненной задачей, по словам Забелина, всегда было открывать или освобождать торговые пути к морю и приближать к нему места своих промыслов. «Идти в пути на нашем севере и означало идти на промыслы, путем назывался и военный поход»[237]. Понятно поэтому, что та сеть сухих и речных путей, которые издревле были проложены по Русской равнине, стала опорой не только для торговой и промышленной деятельности наших предков, но и для их колонизаторской энергии. Вооруженный торговец первый изведывал незнаемый путь; промышленник шел туда, где уже не раз бывал торговец, и откуда он мог отправлять свой товар еще дальше, к еще более широким путям. Пахарь шел туда, где он надеялся получить защиту в укрепленном городе, основанном торговцем и промышленником. Колонизация направлялась главным образом от одной великой реки - Днепра - к другой, величайшей - Волге. Когда в IX веке большие массы наших славян, продвигаясь от пути, ведущего в Черное море, к пути в море Каспийское, достигли берегов Волги в верхнем ее течении или подошли к ним близко в области Дона, ладьи русских торговцев, конечно, уже давно плавали по ее водам, направляясь к соблазнам южных стран[238].
Ход колонизации до VI века новой эры мало известен, но началом ее, возможно, было передвижение невров на север к будинам[239]. Следы славянских поселений I-V веков, найденные за пределами Киевской области в восточной части Полтавской губернии (могильник Браварка)[240], намечают дальнейшее движение славян на восток. В VI веке восточные славяне, анты, живут уже гораздо южнее Киева и селения их доходят до Дуная. Кроме того, они занимают земли над Меотидой (Азовским морем) в области Донца и Дона и свои исконные владения: Поднепровье, Волынь, Подолию. «Бесчисленные народы антов» делают набеги на Византийское царство. С VII века движение восточных славян развивается главным образом на северо-восток. В IX веке они сидят у Ильмень-озера и в Ростовском краю, в Суздальской и Рязанской земле, в Донецко-Донской области.
Не безлюдны были те равнины, по которым продвигались славянские племена. На севере они встретили финнов, на юге жили киммерийцы, скифы и другие народы. Финны слабо сопротивлялись новым пришельцам, славяне не подчиняли их себе так, как подчиняют завоеватели население покоренных ими земель; они селились среди них в своих городках и в более или менее мирном взаимодействии с чужеродцами получали руководящее положение. Так бывало и в недавние времена, например, при колонизации Сибири: «...с чужеродцами предписывалось обращаться с большою ласкою, велено было примолвливать и обнадеживать их всячески, что будут с ними жить дружно»[241]. «Больше всего промышленник и меньше всего завоеватель, - пишет Забелин, - русский человек... употреблял все меры, чтобы жить с покоренными в ладу, в покое и тишине»[242]. Страстная энергия в осуществлении далекой цели соединялась у древних славян с практическим смыслом и терпимостью при устроении чужеродных племен. Подобно тому, как в рассказе о споре между солнцем и ветром, солнце согрело путника и тем заставило его бросить свой плащ, тогда как холодный вихрь не мог вырвать его из его окоченевших рук, подобно этому ласковое, родственное обращение русского славянства с соседними народами было особенностью и силой его колонизаторского движения. Превосходство культуры и дарований поддерживало силу добра в этом мирном создавании русской империи. Ее военная сила выступала во имя ее интересов большею частью лишь тогда, когда недобрые соседи оспаривали у нее ее мирные завоевания.
Юг нашей страны был долго во власти «кавказских» племен - киммерийцев, черкесов, а также племен иранских, родственных славянам по расовым признакам (арийство) и близких по культуре. После скифов в степях между Днепром и Доном жили народы, объединяемые названием сарматов, между прочим, россаланы и аланы. Значение иранского соседства для славян было оценено лишь в последнее время. Даже в том случае, если скифы и сарматы в главной массе вели жизнь кочевую, это вовсе не исключало взаимодействия между Поднепровьем и степью, не говоря уже о том, что все полубродячие народы служили как бы мостом, соединявшим наших славян с Сибирью и с Ираном, источниками богатой культуры.
Греки называли скифами не только кочевников черноморских степей, но и оседлые племена правого Поднепровья, которые мало-помалу сливались с племенами славянскими. Лев Диакон, историк X века, предполагает преемственность между скифами и русью: рассказывая о погребальных обычаях у воинов Святослава, он допускает, что русы могли научиться греческим таинствам у своих философов Анахарсиса и Замолксиса. Оба эти мудреца были скифского происхождения. Об Анахарсисе Геродот говорит, что он много странствовал и приобрел много знаний; вернувшись на родину, он был убит скифским царем за то, что совершал обряды в честь матери богов - чуждой скифской вере[243]. Замолксис, родом фракиец, учил у гетов бессмертию души[244].
Иранские племена алан жили оседло в северной области степной полосы, на Донце, в Харьковской и Курской областях, на что указывает могильник у Верхнего Салтова, относимый к VI-IX векам нашей эры. Связь славян с иранским миром поддерживалась сначала торговлей и соседством; путь от Днепра по его притокам к Дону и Волге проходит как раз мимо Верхнего Салтова. По мере развития колонизации часть славян оказалась в самом центре аланских поселений, следовательно, аланской культуры[245]. Само собой разумеется, что овладение землями в непосредственной близости к Салтову давало славянам возможность широко пользоваться аланскими торговыми связями с Северным Кавказом, где жили одноплеменники алан - осетины, и через него с Грузией, Персией и арабским Востоком...
Ни вражеские набеги, ни встречи с чуждыми народами на новых путях не могли остановить роста и движения молодых и сильных славянских племен. При Геродоте они занимали сравнительно небольшую часть нашей равнины и были мало известны культурному югу, потому что жизнь их как бы таилась за шумной жизнью других народов. Но через 1000 лет восточная ветвь славянского племени уже владела огромными земельными просторами, а другие народы, соседи нашего славянства, или тихо отступали перед ним, или так же тихо вливались в него, подчиняя свои судьбы его единой судьбе. «Русь - это словно «иной мир», - сказал про наш народ в XII веке непосредственный наблюдатель его, Матвей Краковский, - народ русский бесчисленным множеством своим равняется одним лишь звездам»[246].
Создание этого «иного мира» не было произволением наших предков. Осваивая великую равнину, они выполняли задание жизни, веление своей земли. Населенная разными народностями наша равнина едина по своему природному устройству, по взаимной связанности и взаимной зависимости отдельных областей своих. Поэтому и требует она, чтобы один народ владел ею. Обилие даров земли, ищущих сбыта, скованность торгового движения удаленностью морских просторов - все это заставило наших предков искать выходов к морю. Море стало мечтою народа, а эта мечта стала царственной властью его судьбы. «Ильменский славянин постоянно думает о морях, знает дорогу и в Черное море, думает и о Царьграде, и о Хозарской стране»[247]. Реки наши, растекаясь из срединных высот по всем направлениям к раздолью морей, указывали народу способы осуществления его мечты. Если та или другая преграда заграждала эти пути жизни, народ устранял ее: платил дань обладателям морских берегов (хазарам), прогонял кочевников, одолевал чужие племена. Если иноземные народы враждебно принимали славянских гостей, равнинные князья мстили обидчикам и добивались лучших условий общения.
Так было в долгие времена до IX века, так было в долгие времена, следовавшие за ним.
Торговые пути, по которым ходила русь нашей начальной летописи, - это те же древние дороги, часть той сети дорог, которая была проложена в доисторическую пору жизни страны. Смешно говорить, что их открыли норманны; с незапамятных времен они были известны племенам, населявшим страну, по которой они проходили; их знали и днепровские, и новгородские славяне и венды Варяжского моря. Ездить по этим дорогам, плавать по этим рекам научило их богатство земли, искавшее сбыта, и далекая красота, пробуждавшая в них страсть и удаль, нужные для преодоления опасностей пути. Русам, «племени из славян», нет необходимости превращаться в шведов для того, чтобы получить от историка право возить свои товары по Днепру в Византию, по Волге в Итиль и на верблюдах в сказочный Багдад. Походы руси исходили из органического ее роста, их целью была свобода плаванья по морям. Влекомые морем русы нападают на Византию, на каспийские берега; они ведут борьбу со шведами, с Ливонским орденом, овладевают устьем Невы и возвращают себе отнятые у них немцами берега Варяжского моря; позднее Крым и Кавказ становятся частью русского царства.
Силы земли не теряют свою власть над русской душой. И теперь, когда даны человеку новые, небывалые пути по земле и над землею, по-прежнему речные волны, бегущие к морям, увлекают за собою достояние и мечту народа. Еще не так давно на большом днепровском пороге простой плот с десятком людей на руле бился среди камней, будто гонимый той же древней силой. Русская душа ныне, как и встарь, летит, обгоняя волны, к синеве своего южного моря, роднится с великим градом на Босфоре и, властью древних снов, видит сияние креста над куполом Святой Софии.
Пути жизни не определяются произволом. Историк, собирающий воспоминания народа и осмысливающий его прошлую жизнь, не поймет ее одной рассудочной обработкой случайных известий и бледных отображений ее былого цветения; и он должен внять голосу земли, познать те могучие, всегда живые силы, которые направляют деяния народа и неустранимы в деле устроения его судьбы.
Так силы Русской земли задолго до IX века указали русским славянам на блага культуры. Вызвав к жизни земледелие, ремесла, торговлю и множество городов с их своеобразным устройством, они помогли нашему народу открыть сокровища Греции и азиатских стран - близких и далеких - и повели его по путям мирного освоения Русской равнины.
Эти факты делают очевидным, что жизнь славянских племен еще до IX века была подготовлена для органического создания государства. IX век сделал это государство необходимым, потому что только крепкая политическая организация могла разрешить жизненные задачи славяно-русского народа, усложнившиеся от того, что широка стала его земля и умножилось ее население. К тому же многие опасности ставили преграду народному самостоянию. На севере из-за моря славянам угрожали норманны, на юге хазары стесняли их торговое движение к южным морям. Соперничество и раздоры племен мешали успешной борьбе с давними врагами и с нашествием степняков. Все эти трудности привели к тому, что организованное единство киевских и новгородских славян стало неотложным и настойчивым зовом времени.
Нередко бывает, что племена, еще разрозненные, объединяются в одном государстве властью завоевателя. Но бывает и так, что в пределах самой страны, не оформленной политически, созревают новые творческие двигатели, ускоряющие развитие государственных начал. Таким внутренним двигателем политического развития было у наших славян сознание своей силы, способной овладеть задачами новой эпохи, способной побеждать врагов и добывать блага высокой культуры. Вновь осознанная народная сила получила внешнее выражение в воинственных подвигах племени русь и в доблести князей, достойных вождей славяно-русского народа. Светом этой древней славы предание озарило образ Олега, вещего мудреца, объединителя разнородных племен, доходившего во главе отважных дружин до ворот Царырада. Торговые договоры Русской земли с греками были уже несомненным историческим памятником Олегова времени.
Летопись начинает историю Русской земли не днями трусливой покорности и унижения, как это полагает норманская теория, но днями деятельной мощи и славных побед.
Примечания:
223. Спицын. Археология в темах начальной русской истории. Сборник статей, посвященный Платонову (1922); Готье. Железный век в Восточной Европе. 234-235.
224. Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, государственном, племенном и бытовом значении. Под редакцией П.П.Семенова. VI, ч. II. 1.... (1898).
225. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 511.
226. Готье. Железный век в Восточной Европе. 173.
227. Геродот. IV. 21.108. 121.
228. Strzygowski. Altslavische Kunst. 261 и др.
229. Башмаков. La Syntese des Periples Pontiques. 48-50 (1948).
230. Толстой И.И. и Кондаков Н.П. Русские древности в памятниках искусства.
231. В Чертомлыке, Екатеринославской губернии, была найдена серебряная амфора с изображением сцен из жизни скифов: ловля и обуздание коня; в Смеле, Киевской губернии, нашли большие бляшки с изображением северного оленя; в Ромнах, Полтавской губернии, открыт золотой олень с грифонами на рогах; в Черниговской губернии найдена цепь с гранатами и т.д. Толстой и Кондаков. Antlquites de la Russie Meridionale (Русские древности) (1891)
232. Хвойко. Городища Среднего Поднепровья // Труды XII Археологического съезда. I.
233. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 266.
234. Толстой и Кондаков. Antlquites de la Russie Meridionale (Русские древности) 543; Готье. Железный век в Восточной Европе. 118. 188....
235. См.: Давыдова С. La dentelle russe. Табл.1, II, III, XIX, XX, XXI, XXV, XXXIII, XLV, LXV, LIX, LVI и др. (1895).
236. Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. II. La civilization (1926).
237vЗабелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 620....
238. Торговля Руси с Востоком велась уже в V веке; VII век был временем ее процветания. Савельев. Мухаммеданская нумизматика. XLV у Гедеонова. Варяги и Русь. 507.
239. Геродот. IV. 105.
240. Готье. Железный век в Восточной Европе. 103....
241. У Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 626.
242. Там же. 630.
243. Геродот. IV. 46. 76.
244. Там же. 94. Геты - племя, в составе которого были и славяне - жили у нижнего Дуная; Успенский Ф. История Византийской империи. Т. I. Ч. II. 464.
245. Готье. Железный век в Восточной Европе, с. 69. 208.
246. У Ламанского. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 128.
247. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 68-69.
Глава тринадцатая. Духовные силы русской древности
Высота культурного уровня того или другого народа измеряется не столько его численностью и количеством освоенной им земли, не столько его промыслами и торговой предприимчивостью и даже не столько его политическим и гражданским строем, сколько духовным содержанием его жизни. Духовные силы дают крепкую основу для народного делания, указывают ему высшие цели и укрепляют сознание народной мощи, твердой в преодолении всех мраков и бед, обременяющих пути жизни, и необходимой в деле ее разумного устроения. Поэтому, для того чтобы увидеть и оценить в полной мере неправду предпосылки норманского учения, утверждающей «дикость» доваряжских славян, надо познать их духовный мир как первоисточник их культурного развития.
Духовная жизнь славян Русской равнины - как и всякая духовная жизнь - питалась опытом веры.
Назначение народа не состоит только в том, чтобы хорошо и плодотворно совершать свое земное дело. В самом устроении этого дела, в самом способе, каким великий народ решает свои жизненные задачи, он исполняет (или же разрушает) иные заветы, из иного мира упадающие в его сознание. Культура страны слагается взаимодействием в душе народной голосов земли и откровений неба.
Попробуем же узнать, как воспринимали наши славяне доваряжской эпохи неземные глаголы, как отражалась в их сознании великая тайна жизни, ее направляющая, тайна Бога.
С трудом добывается такое знание. Религиозный опыт, рожденный в глубоких колодцах души, нелегко познается в ее проявлениях, но легко прячется за завесой бегущих времен. Как узнаем мы чувства далеких от нас предков, когда плохо понимаем свои собственные? Как постигнем мы религиозный опыт давно минувшей эпохи, когда о нем лишь невнятно говорят показания чуждых ему людей, намеки языка и бледные отражения древнего культа в быту народа, в его речениях и сказаниях?
Не надо забывать и того, что не чувства и мысли людей толпы, но лишь чувства и мысли избранных могли бы открыть истинный смысл современных им религиозных воззрений. Народной верой руководят немногие водители; за ними, по мере сил, следуют более слабые души, подражая им и умудряясь, но не достигая ни ясности их видения, ни очевидности их разумения. Не те, которые идут по проторенной дороге, дают духовное мерило народной веры, но те, которые пролагают пути. О древней религии индусов мы вправе судить по религиозной поэзии Вед, об иранской вере - по гимнам Авесты. Где же те пророки, те поэты, которые могли бы раскрыть перед нами подлинную суть нашей языческой веры? Мы не знаем их... И не потому ли верования наших предков так долго казались нам лишь наивным заблуждением дикарей? Имена языческих богов ничего не говорили нашему сердцу, наша мысль равнодушно блуждала среди обрывков народных суеверий, мимоходом рассказанных летописцем, и осуждала их, как ненужный сор, замутивший когда-то чистоту христианского вероучения. Между тем если исследовать древнерусские верования с сочувствующим вниманием, если воспользоваться новыми способами их научного познания и сопоставить их с воззрениями других народов, то в них откроется и глубокое чувство и работа пытливого ума.
Первое знание о живых силах языческой веры дают нам те свойства религиозного опыта, которые не зависят от своеобразия переживающего его народа. Так, в самом существе каждого акта веры дана очевидность Божия бытия, очевидность высшей и совершенной жизни, таинственно воздействующей на нашу земную жизнь. Это откровение, делающее человека человеком, может быть первоначально растворено в чувстве безотчетном, не постигаемом мыслью; лишь долгим созерцанием и размышлением выращивали народы из этого глубокого опыта души более или менее отчетливые представления о сущности божественного начала и об отношении его к созданным им мирам.
В общении с Божеством душа человека необходимо должна была узреть его единство: так единственно, необычайно, так отлично от многих, бесконечно разнообразных земных чувств, так всеобъемлюще победно и так неисчерпаемо переживалось откровение Тайны. Много в жизни таинственного, но Божественная Тайна одна. И так чудесно, так благостно чувство этой Тайны, что душа не может не увидеть в ней благую силу, благого Бога.
Самые первобытные народы молятся единому доброму Богу - факт, часто изумлявший христианских миссионеров и исследователей жизни дикарей[248].
Правда, восприятие божьего единства не мешало язычникам поклоняться многим богам. Но это умножение числа богов было как бы раздроблением единой божественной силы. Исконное чувство единой Тайны помогало узнавать божественное начало в отдельных явлениях природы и тут же объединяло многих природных богов верою в единого высокого Бога, их отца-создателя и владыку над всеми ними.
В незапамятные времена славяне могли получить такие верования от своих предков - праарийцев. Явились ли племена этого древнего народа из Азии, как думали раньше, или они искони сидели в Европе, как думают многие теперь[249], или же то были люди арктических стран, гонимые оледенением своей родины и вливавшиеся в туземные племена Европы[250], - важно то, что у них уже был религиозный опыт, который они и передавали своим потомкам: славянским и другим племенам.
На основании сравнительного изучения арийских языков можно уже сделать вывод, что мысль этих древних людей вырастила из первоначального религиозного чувства идею божьего единства и божьей благости и дала своему богу имя «Дьеус» (Djeus). Это был бог света, сияющий за пределами видимых небес, отец богов и людей, податель жизни, чистый святой источник благих даров - огня и влаги, блюститель права и порядка на земле[251].
Идея высшего благого божества перешла из арийского прошлого и к славянам. «Они признают одного бога, создателя молнии, единым господом всего», - пишет в VI веке нашей эры византийский писатель Прокопий[252]. Он не говорит об имени этого высшего божества, но мы знаем, что славяне не называли верховного бога, как их предки, Дьеус (Djeus). В нашей древней летописи можно встретить два имени для повелителя вселенной - Бог и Перун[253]. Это второе божество замещает иногда - в тексте летописи - творца мира; и слово «бог», прилагаясь к его имени, получает смысл «божественного вообще». Так, летописец в рассказе о первом договоре Олега с греками (907 г.) говорит: «и кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом и утвердиша мир». Но договор Игоря (945 г.) сначала упоминает имя Бога и только потом имя Перуна: «а елико их некрещены суть, да не имуть помощи от Бога, ни от Перуна»; бог грозы является здесь как особое божество, занимающее второе место после главного бога. В договоре Святослава (971 г.) клятва утверждается и на имени Бога, и на имени Перуна.
Имя «Бог» заменило у наших славян имя Дьеус[254]. Никто не знает, как и когда произошла эта замена. В религиозных памятниках Востока встречается слово Bhaga, как имя одного из братьев высшего бога индусов - Варуны; Bhaga означает «благостно одаряющий», это - божество, в котором особенно ярко проявилась одна из духовных сторон божественной природы - доброта, в ее неисчерпаемой щедрости излучающаяся на природу и людей и благословляющая их несчетными дарами[255]. Но в религи юм опыте славян эта безграничная благость, это неисчерпаемое богатство доброты, изливаемое на убогих, - а кто же не убог перед сиянием божественного света? - было испытано как сущность высшего божества, единого повелителя жизни.
Идея благости как высшего начала жизни стала для нашего славянства первоосновой его духовной самобытности и его культуры. В этом простом слове «Бог» и в этом простом чувстве добра, сосредоточившем в себе высшее духовное содержание жизни, следует искать начало основных идей, властно направляющих историю русского народа.
Верховный бог наших предков, постигаемый в благости своей внутренним опытом души, не имеет видимого образа: вокруг его имени воображение славянина не создавало никаких мифов. В его идее сосредоточивалась та несказанность и неисчерпаемость религиозного переживания, то духовное его богатство, которое мы испытываем, как жизнь, отличную от обычной видимой жизни, являющуюся как бы вне ее земного русла. В его идее было заложено начало того одухотворения земного опыта души, без которого невозможна высшая культура. Народная вера славян до конца язычества берегла чистоту и величие этой древней идеи. Не совсем так было у других арийцев. В Индии великого Варуну вытеснил войнолюбивый, героический Индра[256]. В Персии материализацию богов остановил лишь религиозный гений Заратустры. Величественный образ греческого Зевса исказили мало-помалу слишком человеческие черты и слишком человеческие похождения. Старые боги германцев - ваны были забыты, и новые божества - асы с Воданом-Одином во главе, более похожие на вождей и воинов, чем на богов, - замутили религиозную жизнь народа дымным вихрем своих приключений. Между тем о вере западных славян, поселившихся на южных берегах Варяжского моря, германский летописец XII века Гельмольд сообщает: «Между многообразными божествами, которым присвоены поля, леса, печали и радости, они признают одного бога, в небесах, повелевающего прочими богами, и верят, что он, всемогущий, заботится только о небесном, другие же божества, которым розданы разные должности, подчинены ему, произошли от его крови и тем знатнее, чем ближе родством к этому боту богов»[257].
Верховный бог пребывал на небе, вдали от земли, и эта особенность славянской веры поддерживала грань между небом и землей, между духовным светом и земными огнями. Эта вера должна была дать опору для развития в душе славянина того опыта отрешенности, который охранял образы богов от свойств слишком человеческих, от чувств и дел земного дня. Способность русского народа к восприятию отрешенной святости получила полное развитие в позднейшие, христианские времена. Русская душа созерцала своих святых, освобожденными от чувств и страстей человека, и лики наших икон полны тишиной и покоем, навеянными близостью невидимого мира. Так было и у рядовых иконописцев, и у гениальных мастеров. В нежной одухотворенности ангелов Рублева[258], в детской радостности Дионисиевой Марии[259], в строгих ликах архангелов, наблюдающих за входящими в храм и выходящими из него[260], сияют лучи того света, который пребывает на небе и далек от земли.
Созерцание благостной природы божества вырастило и укрепило в душе славянства совестное различие между добром и злом, и нравственное сознание никогда не тускнело в его истории. Но, сознавая темное, злое начало жизни, наши предки не склонны были наделять его большой силой. Они не знали злого божества, как это было у персов, у которых бог зла Ангромайнью или Ариман был почти так же могуч, как благой Агура-Мазда. Для наших предков зло являлось или как ущербленность той или другой силы жизни[261], - народ называет преступников несчастными, т. е. лишенными «части», доли божественного добра - или же как ложное ее применение. Поэтому оно не имело внутренне единой сущности и пребывало рассеянным во множестве жизненных зол, воплощалось во множестве демонов или чудовищ, затмевавших иногда сияние богов. В «Слове о полку Игореве» «черный Див кличет верху древа», враждуя со светлыми князьями, Дажьбожьими внуками; в сказках светлый царевич победно борется со страшным змием; в былине Илья Муромец одолевает Соловья-Разбойника... У западных славян злые демоны, дэвы, живут на диких утесах; властью доброго бога, обитавшего на священной горе, отделенной от утеса бурным потоком или морским заливом, злой демон низвергался в бездну, почему и скалистое жилище его называется «Дэвин скок»[262].
Признавая эти отдельные столкновения добра со злом и победы добра над злою силой, душа древнего славянина, в глубине своей, не хотела обострять борьбу между противостоящими друг другу началами жизни. В германской летописи можно найти указание на идейную постановку проблемы зла у славян Варяжского моря. «В Щетине идол Триглава имел на глазах и на ушах золотые повязки и, по толкованию жрецов, эти повязки именно означали, что их верховный бог не хочет видеть грехов людских, что он молчит о них и как бы о них не ведает»[263]. На основную проблему зла, на вопрос, как примирить всемогущество доброго божества с существованием зла в мире, жрецы щетинского Триглава отвечали: бог знает, что зло есть, но пренебрегает его существованием, божье дело деется так, как будто бы зла не было вовсе.
Нетрудно видеть в основе такого решения проблемы зла идею божьей благости и божьей отрешенности от земной греховной жизни; свойства эти были перенесены с верховного божества и на других богов, подчиненных главному богу, и в том числе на Триглава Щетинского. Насколько глубоко заложен был в душе наших предков этот религиозно-нравственный опыт, показывает отношение русского народа к явлениям зла в мире. Свидетельство германского летописца относится к XII веку, а в XIX веке русский писатель замечает: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить. Не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие того ясного здравого смысла, которое прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его устранения»[264].
Благость верховного бога, невидимо сущего в высоте занебесной, давала опору мирной и доброй жизни на Русской земле. Бог есть благо, и в силу этого наши предки видели в нем живой источник права и правопорядка; его именем они освящали клятвенные обязательства, обеспечивая тем их нерушимость. На таком понимании божества основаны договоры руси с греками. В договоре 945 года клятва дается в следующих выражениях: «Великий князь Игорь и князья и бояре его и людие вси русьтии послаша к Роману, Константину и Стефану, к великим царем греческим сотворити мир и любовь с самыми царями и со всем боярством, со всеми людьми греческими на вся лета, дондеже сияет солнце и весь мир стоит. Иже помышляют от страны Русьския разрушити такую лобовь, елико их крещение прияли суть, да приимут месть от Бога Вседержителя, осуждение на погибель в сий век и в будущий и елико их некрещены суть да не имут помощи от Бога, ни от Перуна»[265].
Как источник права, как начало, его освещающее, божественная доброта, очевидно, выше этого права. Поэтому, если человеку не подобает нарушить клятву, Богом освященную, или закон, им установленный, то погасить их возможно самому Богу. Нарушить закон может только сила неисчерпаемой благости, загорающаяся в сердце человека от искры божьей, падающей в нее. «Надо иметь мертвое, почившее на законе, сердце, - читаем мы у Лескова, - чтобы не оценить благодати, движущей сердцами живыми, которые ласково усыпляют закон вместо того, чтобы самим азартно уснуть на нем»[266]. Отсюда «тот дух простоты и практического добролюбия, который присущ русскому человеку на всех ступенях его развития и деятельности»[267]. Отсюда образ русского богатыря: Илья Муромец, свыше вдохновенный, разрушает «заветы великие» (не применять насилия) из сострадания к людям, насилуемым врагом[268]. Так идея Божьей доброты стала основой русского правосознания.
Бог есть добрая жизнь... и если существо Бога есть благость и благостное одарение, то да будут благословенны сердца одаряющие. Так думал наш народ, так благое божество воспитывало в нем миролюбие, щедрость и гостеприимство. Мирный труд на земле издавна был любимым делом славянина. Маврикий, писатель VI века, говорит о хозяйственности славян: в их стране множество всякого скота и земных произрастаний, особливо пшеницы и проса. Он же отмечает ласковость славян к чужестранцам, о безопасности которых они заботятся больше всего[269]. О поморянах на Балтийском море немецкий летописец (XII века) сообщает: «У каждого хозяина есть отдельная изба, чистая и нарядная, которая служит только для стола и угощения: в ней стоит стол со всякого рода едою и питьем, всегда накрытый, и когда одно блюдо опорожнится, несут другое; от мышей блюда покрывают скатертью самою чистою и, так как кушанье всегда готово и ждет гостей, и во всякий час, захотят поесть, гости ли придут или одни домашние, то вошедши в столовую избу, найдут все готовым»[270]. «С такой общительностью и с таким гостеприимством соединялась у балтийских славян большая сострадательность к ближнему. Они не допускали, чтобы у них кто-нибудь впал в нищету и просил милостыни»[271]. На Руси нищелюбие стало выражением братской любви к человеку. «Нищий был необходимейшим и очень почтенным членом древнерусского общества», - пишет Забелин. «Без него невозможно было выполнить Христову заповедь о подаянии просящему»[272]. Нищие жили и во дворце, где царь вел с ними благочестивые беседы, жили при храмах и подворьях; им раздавали милостыню и кормили за праздничным столом. Деньгами оделяли и тюремных сидельцев[273].
В византийской литературе VI века есть указание на доброе отношение славян к рабам. «Пленники у славян не так, как у прочих народов, не навсегда остаются в рабстве, но определяется им известное время, после которого, внеся выкуп, вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными»[274]. Для раба был открыт доступ в славянскую общину без унижения и без ограничения в правах[275].
Такие черты славянского характера давали иногда повод утверждать, что народ наш «тихий и смирный», вследствие невоинственности своей не способен отстаивать свою независимость, создавать и поддерживать государственные начала жизни.
Да, благостный Бог славянский не имеет в своей сущности воинственных черт. В этом отношении мы гораздо ближе к нашим восточным братьям - индусам и иранцам, чем к братьям западным. Мало этого. Верховный Бог у славян еще более чужд борьбе, насилию, захвату и завоеванию, чем мирные боги Индии и Ирана, и совершенно противоположен в этом отношении германским богам, в природе которых воинственность была главным свойством. Но все это лишь означает, что в мировоззрении восточных славян достоинство и подвиги воина не почитались сами по себе заслугой, религиозно освященной и награждаемой богами, как это было у германцев и скандинавов. Война и у славян не исключается из жизни, но она житейское дело, которое иногда необходимо для того, чтобы разрешить то или иное жизненное задание; религиозный смысл она получает лишь тогда, когда самое задание имеет религиозное значение; так получила отблеск святости защита родины и веры.
Наши предки не были лишены ни воинской силы, ни воинских доблестей, но мирный характер их языческой веры определил до известной степени особенности их ратных предприятий. Они способны были и на смелые набеги ради захвата удобной для них земли, о чем говорят нам известия об антах, нападающих на Византийскую империю, о Черноморской Руси, разоряющей морские берега. Но большее число войн, ведомых русско-славянским народом, было не нападением, но обороной.
Политическая жизнь страны не страдала от оборонительного характера ратного дела. Не только военный захват создает основу государства; если военные походы и могут вызвать к жизни великие империи, то всегда ли прочно единство этих империй и не разлетается ли оно, как дым? Вспомним Александра Македонского, Карла Великого, Наполеона, не говоря уже о государствах готов, гуннов и кочевников из азиатских степей (Чингиз-хан). Завоевание не есть необходимое условие для государственного устроения. Иное дело - оборона своей земли. Беззащитный народ теряет самого себя перед лицом врага, земля его становится частью чужой земли, он сам растворяется в чужом народе.
Мы знаем, что наши предки доваряжской эпохи землю свою сберегли и сумели ее оборонить от всяких напастей и среди всяких невзгод. Опорой их самозащиты была вера в благого Бога, Бога мирной жизни на земле. В самом деле, они крепко верили, что мирное устроение земли было божьим делом, и на самом существе этого дела отображалась сущность благой и одаряющей божьей природы. Земля для них была землей святой[276], и благо ее почиталось выше отдельной человеческой жизни и преходящих человеческих благ. В христианское время эта земля стала «Домом Божьей Матери». «У нас белый царь, над царями царь. Он и верует веру крещеную... Он стоит за Дом Богородицы»[277]. Эта земля, в силу своей святости, была не только основой материального благосостояния, но и вещественным проявлением божественной силы, а свобода, т. е. независимость этой земли от чужаков, понималась всегда как свобода самобытной веры, свобода по-своему, по обычаям своих отцов созерцать Бога и поклоняться ему. Русские славяне без рассуждений отдавали жизнь за свою святую землю и за свою святую свободу и с отчаянным мужеством обороняли их от врагов. «Начиная сражение, - говорит греческий писатель VI века Прокопий, - они в пешем строю бросаются на врага, держа в руках небольшие щиты и дротики. Они не надевают рубашки, иные не имеют и плаща, но бросаются в состязание с врагом, одетые в одни шаровары. Они проворны и очень сильны»[278]. Подобный же отзыв дает писатель Маврикий (VI в.). «Племена славян и антов (т. е. восточных славян) любят свободу и не выносят ига рабства и повиновения. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям»[279]. «Кто в подсолнечной может разбить и подчинить нашу силу, - говорили славянские вожди аварам в VI веке, - наша земля останется при нас, пока будут войны и мечи»[280]. Славяне понимали войну как защиту своей веры, т. е. своего духовного богатства; без него и не могло процветать богатство земное, без него не могло быть и никакой жизни. 400 лет жестокой борьбой добивались немцы и скандинавы покорности балтийского славянства; напрасно! Венды всем народом отчаянно обороняли свою землю и свою языческую веру... Большая часть вендских племен была истреблена беспощадным победителем[281]. Наша Русь и в языческое, и в христианское время вела войны со всевозможными врагами, приходившими и с востока, и с запада. В походы водили ее князья; их поддерживала сила народного достоинства, не допускавшая унижения от врага. Вспомним приведенную выше беседу патриарха Фотия о русах, не стерпевших несправедливости к своим соплеменникам. Вспомним русскую сказку, записанную на нашем севере. «Не след мыть ноги и целовать (татарских) бахил (сапог) русскому послу Захарью Тютрину. Пусть поганый татарин Мамай безбожный, буде есть вера, целует ноги русского посла Захарья Тютрина»[282].
Если же народу казалось, что князь недостаточно стойко и достойно оборонял землю от врага, начиналась борьба народа с князем. Когда в 1480 году великий князь Иван III Васильевич не решался вести войско против татарского хана Ахмата, старец Вассиан Ростовский, поддержанный шумом народного ропота и гнева, укорял его, называл его бегуном за то, что он не обороняет христианскую веру и выдает русский народ в руки татар без битвы. Тот же Вассиан писал князю: «Теперь слышим, что волк приблизился, похваляется на твое отечество, а ты смиряешься, уничижаешься перед ним... Умоляю тебя... Внимай себе и всему стаду - народу, в котором Дух Святый поставил тебя соблюдать его оборону и спасение»[283]. О религиозной любви к свободе звонят колокола древнего Китежа, нашедшего защиту от неверных в прозрачной глуби вод; то же исконное чувство русского народа засветилось пламенем московского пожара, ограждавшего Русь от ига чужеземцев.
Если борьба за родную землю была и для наших предков-язычников делом веры, то у кого же просили они помощи в этих усилиях отстоять свою независимую жизнь? Какое божество слышало их моления?
Идею благостно одаряющей божественной силы, опоры справедливости на земле, подсказывал человеку везде и всегда голос совести, которая помогала ему осмысливать жизнь. Только совесть могла открыть ему новый нравственный мир, мир добра и правды, и он отнес этот мир в занебесную высоту, сияющую для земли, но не слиянную с нею. Обращаясь в молитве к этому источнику совершенства, душа человека, забывая о земных делах, просила укрепить ее в добре и простить ее вины: «Если, по слабости моего разумения, я заблуждался, о, святой и чистый, будь милостив ко мне, владыка, и помилуй!»[284] - так взывает индусский певец к Варуне. Но человеку была нужна божественная помощь и в земных заботах и делах. Устраивая свою добрую и независимую, Богом благословляемую жизнь, наши предки искали опоры в природе, им близкой, и молились божеству, которое ею управляло и могло бы исполнить их молитву.
Этим божеством, почитаемым больше, чем другие боги природы, был Перун; память о нем сохранилась до сих пор в названиях рек, урочищ и весей[285]. На Перуна, бога грозы, наши древние язычники перенесли достоинство верховного владыки мира, а именно нравственную силу, устанавливающую право и порядок на земле. Значение Перуна в древнем язычестве очень велико. Бог грома и молнии был и небесным богом, и богом природы; наши предки почитали его как божество, более близкое к земле и человеку, чем верховный владыка неба. Перун властвовал над огнями и водами, оживлявшими земной мир, и давал ему защиту; огненным оружием поражал он врагов земли, ему покорной, карал нарушителя закона, и его «громовые стрелки» несли гибель клятвопреступнику.
Само собой понятно, что некоторые черты в образе Перуна роднили его с теми богами небесной грозы, которым поклонялись и не славянские народы. Перун «высокий богови, великий, страшный... повелевающий облакам одождить дождь на лице земли, да изведет нам хлеб в снедь и траву скотам»[286], этот Перун близок индусскому Парьяньи, который, «преследуя громом злодеев, вселяет страх и в невинного, дождем напояет землю, готовит пойло скотам и растит травы в снедь человеку»[287]. Гораздо меньше сходства у Перуна со скандинавским божеством грома и молнии: величавое могущество славянского бога было чуждо очеловеченному Тору, прожорливому пьянице, которого так любил и чтил норманский народ. Человеческий облик был дан и Перуну: серебряная голова с золотыми усами увенчивала идол бога, сооруженный в Киеве князем Владимиром Святославичем; но по существу своей природы, славянский громовержец далек от человека, а серебро и золото в его изображении указывали на вла1у и огонь, которые были и его даром земле, и карой виновным.
Перуну было посвящено самое крепкое и долговечное дерево - дуб. Символом бога был кремень - застывшая молния, - таивший в себе искру небесного огня; такой кремень называется Перун-камень[288]. Из дубовых бревен, камней и земли наши предки сооружали валы-крепости вокруг своих городков, служивших им для защиты отеческой земли и новых колоний. Название «кремль», присвоенное срединной части русского города, где, оберегаемые каменной оградой, помещаются его святыни, коренится в священном для язычника образе кремня. У корней священных дубов древние воины вымаливали победу и приносили Перуну жертву благодаренья. Мы уже знаем о жертвоприношениях русских купцов под огромным дубом острова Хортицы, среди вод Днепра[289].
Как блюститель правды, Перун пребывал в постоянной близости к верховному богу; как обладатель защитного меча, он был посредником между небом и землею; как жизнетворное начало, он принадлежал к миру богов природы. Эта всеобъемлющая власть Перуна делала его особенно почитаемым, главным богом среди других богов нашей равнины, и его имя сосредоточивало на себе и религиозную фантазию, и молитвы наших предков.
Есть прелестный цветок из семейства лилейных, зовется он ирис. Три его лепестка отогнуты наружу, три остальные, соединяясь, образуют острие на свободном конце. Своим строением этот цветок напоминает форму меча, своей золотисто-желтой окраской - огонь и солнце; и растет он на луговинах напоенных водой. Сербы называют его перуникой. Он был посвящен великому богу древности, который небесным мечом оборонял свою землю, который одарял ее огнем и напоял целительной влагой. Перунова лилия с незапамятных времен стала символом неисчерпаемой полноты жизни. Стилизованный образ цветка - в узорочьях, на печатях, в гербах - вошел в культуру нашего народа, как знак жизненного самоутверждения, обновления и расцвета, как чистая сияющая радость после бури и гроз...
Так тени древней веры восстают против предпосылки норманского учения о «первобытной некультурности» ильменских и днепровских славян до прибытия варягов. Язычество наших предков дает возможность утверждать и древность религиозных образов, созданных нашим народом, и самобытность их, и долговечность их творческой силы.
В идеях Бога и Перуна кристаллизовались помыслы, рожденные из подлинного религиозного опыта, возможного лишь у народа, уже причастного к культурному деланию, помыслы устойчивые и действенные, направляющие народную жизнь в течение веков. Эта вера седой старины была выношена душой народной задолго до той эпохи, когда норманские торговцы стали плавать по Днепру, и мнение о первобытной дикости наших предков падает само собой перед лицом верховных божеств их веры. Без сомнения, религиозные созерцания могли обрастать упрощенными мыслями и образами, приближаясь к пониманию народных масс, наивность и грубость могли проникнуть и в обряды религиозного культа; но первобытные формы идолов, кровавые жертвы, иногда им приносимые, не должны затемнять для нашего разумения внутреннюю сущность этих богов и этих жертв. Идея добра и доброты в существе верховного Бога, значение ее для правосознания, совестное восприятия добра и зла, вера в совершенный, ничем не замутненный небесный мир, требующий отрешенности от земных вожделений для участия в нем, - все эти воззрения отражали самобытную душу народа, вели его нравственное развитие и подготовляли его культурный расцвет.
Уже 200 лет тому назад русские ученые, достаточно зоркие для того, чтобы увидеть прошлое сквозь застилающие его туманы, назвали «неправдой» мысль о дикости древних славян. Теперь, когда туманная завеса разорвалась успехами знания, предпосылка норманской гипотезы стала смешной и вредной нелепостью; но она, тем не менее, появляется там и здесь в исторических сочинениях и засоряет душу русского человека, обращенную к прошлому родной земли. Под давлением науки о древностях многие норманисты соглашаются признавать культурные начала в доисторической жизни славянства нашей равнины, но они не замечают, что устранение предпосылки об отсутствии культуры у наших предков из обихода русской истории разрушает фундамент, на котором утверждалась доказательная система норманского учения, и превращает его в бессвязную груду плохо обоснованных и логически слабых суждений. Лишенные твердой почвы, неспособные вызвать отзвук в живых явлениях истории, эти суждения лишь пробуждают недоверие к тому историку, который их высказывает, и к тому пути, по которому он идет, исследуя события протекших дней.
Примечания:
248. Ср.: Schroder. Arische Religion. 81 (1914); Tylor. Anfange der Cultur. II. 333.
249. Ср.: Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I; Schroder. Arische Religion. I. 215....
250. Wirth H. Der Aufgang der Menschheit.
251. Schroder. Arische Religion. I. 567....
252. Прокопий. О готской войне. III.
253. Достоинство верховного бога принадлежало, по-видимому, и Сварогу; но об этом божестве и его культе мы имеем мало сведений.
254. Ср.: Schroder. Arische Religion. I. 286.
255. Ibid. 287.... 288....
256. Риг-Веда. X. 124.
257. Helmold. I. 84, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 160.
258. Икона Святой Троицы из Троице-Сергиевой Лавры. XV век.
259. Фреска в Ферапонтовой монастыре. 1500 г.
260. Ярославский храм Иоанна Предтечи, что в Толчкове. XVII век.
261. В былинах слово «вор» заменяется словом «глупый» (40 калик со каликою), убийство объясняется нехваткой ума-разума (смерть Чурилы). У Ор. Миллера. Илья Муромец и богатырство киевское.
262. Strzygowski. Le Temple du Feu. Revue des arts Asiatiques. IV (1927). Жилищем одного из добрых богов - была приморская скала острова Рюгена, на вершине которой стоял храм Святовита; фундамент этого храма уцелел до наших времен.
263. Евво. 64. У Гильфердиша. История балтийских славян. I. 178.
264. Лермонтов. Герой нашего времени. Бэла.
265. Договор Игоря с греками 945 года у Фарфоровского. Источники русской истории. I. 9-10.
266. Лесков. Мелочи архиерейской жизни. Т. 36. 34-35. Издан. Маркса. 1903.
267. Там же. Т. 36. 34.
268. Былина «Илья Муромец и Соловей Разбойник» в сборнике «Песни, собранные П.Н.Рыбниковым». II. 17.
269. Маврикий у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 478. 480. Эта черта славянского характера сохранялась и в позднейшие времена. Князь Владимир Святославич с войском два дня провожал христианского проповедника Бруна на его пути к печенегам; прощаясь с ним на границе своей земли, князь сказал ему: «Ради Бога, прошу тебя, не бесчествуй меня, не погуби свою жизнь напрасно». Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 349. Владимир Мономах так наставлял своих детей: «...и боле же чтите гость; откуда же к вам придет или прост» (т. е. простолюдин), «или добр» (т.е. знатный), «или сол» (т. е. посол) «аще же не можете дарами - бращном и питьем: ти бо мимоходящи прославят человека по всем землям любо добрым, любо злым». Лавр, под 1096 г.
270. Сефрид. 119, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 40.
271. Гельмольд. И. 12, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 40.
272. Забелин. История города Москвы. I. 578. (1905).
273. Там же. 216, 292,431, 570, 582, 592, 600.
274. Маврикий, у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 477.
275. Гильфердинг. История балтийских славян. I. 71.
276. «Бувай богата, як земля святая» - здравица. В Малороссии целование земли скрепляло клятву; ношение земной глыбы по границам земного участка делало их неприкосновенными». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. 1.142.147 (1869).
277. Бессонов. Калики перехожие. Книга Голубиная. 19.
278. Прокопий. О готской войне. III.
279. Маврикий, у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 477.
280. У Ламанского. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 137.
281. Гильфердинг. История балтийских славян. 1.147.... О борьбе с германцами, см. там же. Часть II.
282. Афанасьев. Народные русские сказки и легенды.
283. Забелин. Кунцово и древний Сетунский стан. Исторические воспоминания (1873).
284. Rig-Weda. VII. 89. 3
285. Проня - река и город Пронск в Рязанской губ., Перуника - пустынь в Весьегонском у., Перуново - в Ржевском у., Тверской губернии, Пиоруново в Полоцком повете и т. д.
286. Молитва о бездождии, сохранившаяся в Сборнике Кириллова монастыря (XV в.), у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II. 290 и примеч. 150.
287. Риг-Веда. V. 83.
288. Забелин. История русской жизни с древнейших времен, 297 и примечание 163.
289. Константин Багрянородный. Книга об управлении государством. У Гедеонова. Варяги и Русь. Поклонение дубам еще долго процветало на Руси; Духовный регламент Петра Великого, изданный в 1722 году, осуждает его, как «явное и стыдное идолослужение». У Буслаева. Лекции е. и. в. наследнику Николаю Александровичу. Лекция 85.
Высота культурного уровня того или другого народа измеряется не столько его численностью и количеством освоенной им земли, не столько его промыслами и торговой предприимчивостью и даже не столько его политическим и гражданским строем, сколько духовным содержанием его жизни. Духовные силы дают крепкую основу для народного делания, указывают ему высшие цели и укрепляют сознание народной мощи, твердой в преодолении всех мраков и бед, обременяющих пути жизни, и необходимой в деле ее разумного устроения. Поэтому, для того чтобы увидеть и оценить в полной мере неправду предпосылки норманского учения, утверждающей «дикость» доваряжских славян, надо познать их духовный мир как первоисточник их культурного развития.
Духовная жизнь славян Русской равнины - как и всякая духовная жизнь - питалась опытом веры.
Назначение народа не состоит только в том, чтобы хорошо и плодотворно совершать свое земное дело. В самом устроении этого дела, в самом способе, каким великий народ решает свои жизненные задачи, он исполняет (или же разрушает) иные заветы, из иного мира упадающие в его сознание. Культура страны слагается взаимодействием в душе народной голосов земли и откровений неба.
Попробуем же узнать, как воспринимали наши славяне доваряжской эпохи неземные глаголы, как отражалась в их сознании великая тайна жизни, ее направляющая, тайна Бога.
С трудом добывается такое знание. Религиозный опыт, рожденный в глубоких колодцах души, нелегко познается в ее проявлениях, но легко прячется за завесой бегущих времен. Как узнаем мы чувства далеких от нас предков, когда плохо понимаем свои собственные? Как постигнем мы религиозный опыт давно минувшей эпохи, когда о нем лишь невнятно говорят показания чуждых ему людей, намеки языка и бледные отражения древнего культа в быту народа, в его речениях и сказаниях?
Не надо забывать и того, что не чувства и мысли людей толпы, но лишь чувства и мысли избранных могли бы открыть истинный смысл современных им религиозных воззрений. Народной верой руководят немногие водители; за ними, по мере сил, следуют более слабые души, подражая им и умудряясь, но не достигая ни ясности их видения, ни очевидности их разумения. Не те, которые идут по проторенной дороге, дают духовное мерило народной веры, но те, которые пролагают пути. О древней религии индусов мы вправе судить по религиозной поэзии Вед, об иранской вере - по гимнам Авесты. Где же те пророки, те поэты, которые могли бы раскрыть перед нами подлинную суть нашей языческой веры? Мы не знаем их... И не потому ли верования наших предков так долго казались нам лишь наивным заблуждением дикарей? Имена языческих богов ничего не говорили нашему сердцу, наша мысль равнодушно блуждала среди обрывков народных суеверий, мимоходом рассказанных летописцем, и осуждала их, как ненужный сор, замутивший когда-то чистоту христианского вероучения. Между тем если исследовать древнерусские верования с сочувствующим вниманием, если воспользоваться новыми способами их научного познания и сопоставить их с воззрениями других народов, то в них откроется и глубокое чувство и работа пытливого ума.
Первое знание о живых силах языческой веры дают нам те свойства религиозного опыта, которые не зависят от своеобразия переживающего его народа. Так, в самом существе каждого акта веры дана очевидность Божия бытия, очевидность высшей и совершенной жизни, таинственно воздействующей на нашу земную жизнь. Это откровение, делающее человека человеком, может быть первоначально растворено в чувстве безотчетном, не постигаемом мыслью; лишь долгим созерцанием и размышлением выращивали народы из этого глубокого опыта души более или менее отчетливые представления о сущности божественного начала и об отношении его к созданным им мирам.
В общении с Божеством душа человека необходимо должна была узреть его единство: так единственно, необычайно, так отлично от многих, бесконечно разнообразных земных чувств, так всеобъемлюще победно и так неисчерпаемо переживалось откровение Тайны. Много в жизни таинственного, но Божественная Тайна одна. И так чудесно, так благостно чувство этой Тайны, что душа не может не увидеть в ней благую силу, благого Бога.
Самые первобытные народы молятся единому доброму Богу - факт, часто изумлявший христианских миссионеров и исследователей жизни дикарей[248].
Правда, восприятие божьего единства не мешало язычникам поклоняться многим богам. Но это умножение числа богов было как бы раздроблением единой божественной силы. Исконное чувство единой Тайны помогало узнавать божественное начало в отдельных явлениях природы и тут же объединяло многих природных богов верою в единого высокого Бога, их отца-создателя и владыку над всеми ними.
В незапамятные времена славяне могли получить такие верования от своих предков - праарийцев. Явились ли племена этого древнего народа из Азии, как думали раньше, или они искони сидели в Европе, как думают многие теперь[249], или же то были люди арктических стран, гонимые оледенением своей родины и вливавшиеся в туземные племена Европы[250], - важно то, что у них уже был религиозный опыт, который они и передавали своим потомкам: славянским и другим племенам.
На основании сравнительного изучения арийских языков можно уже сделать вывод, что мысль этих древних людей вырастила из первоначального религиозного чувства идею божьего единства и божьей благости и дала своему богу имя «Дьеус» (Djeus). Это был бог света, сияющий за пределами видимых небес, отец богов и людей, податель жизни, чистый святой источник благих даров - огня и влаги, блюститель права и порядка на земле[251].
Идея высшего благого божества перешла из арийского прошлого и к славянам. «Они признают одного бога, создателя молнии, единым господом всего», - пишет в VI веке нашей эры византийский писатель Прокопий[252]. Он не говорит об имени этого высшего божества, но мы знаем, что славяне не называли верховного бога, как их предки, Дьеус (Djeus). В нашей древней летописи можно встретить два имени для повелителя вселенной - Бог и Перун[253]. Это второе божество замещает иногда - в тексте летописи - творца мира; и слово «бог», прилагаясь к его имени, получает смысл «божественного вообще». Так, летописец в рассказе о первом договоре Олега с греками (907 г.) говорит: «и кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом и утвердиша мир». Но договор Игоря (945 г.) сначала упоминает имя Бога и только потом имя Перуна: «а елико их некрещены суть, да не имуть помощи от Бога, ни от Перуна»; бог грозы является здесь как особое божество, занимающее второе место после главного бога. В договоре Святослава (971 г.) клятва утверждается и на имени Бога, и на имени Перуна.
Имя «Бог» заменило у наших славян имя Дьеус[254]. Никто не знает, как и когда произошла эта замена. В религиозных памятниках Востока встречается слово Bhaga, как имя одного из братьев высшего бога индусов - Варуны; Bhaga означает «благостно одаряющий», это - божество, в котором особенно ярко проявилась одна из духовных сторон божественной природы - доброта, в ее неисчерпаемой щедрости излучающаяся на природу и людей и благословляющая их несчетными дарами[255]. Но в религи юм опыте славян эта безграничная благость, это неисчерпаемое богатство доброты, изливаемое на убогих, - а кто же не убог перед сиянием божественного света? - было испытано как сущность высшего божества, единого повелителя жизни.
Идея благости как высшего начала жизни стала для нашего славянства первоосновой его духовной самобытности и его культуры. В этом простом слове «Бог» и в этом простом чувстве добра, сосредоточившем в себе высшее духовное содержание жизни, следует искать начало основных идей, властно направляющих историю русского народа.
Верховный бог наших предков, постигаемый в благости своей внутренним опытом души, не имеет видимого образа: вокруг его имени воображение славянина не создавало никаких мифов. В его идее сосредоточивалась та несказанность и неисчерпаемость религиозного переживания, то духовное его богатство, которое мы испытываем, как жизнь, отличную от обычной видимой жизни, являющуюся как бы вне ее земного русла. В его идее было заложено начало того одухотворения земного опыта души, без которого невозможна высшая культура. Народная вера славян до конца язычества берегла чистоту и величие этой древней идеи. Не совсем так было у других арийцев. В Индии великого Варуну вытеснил войнолюбивый, героический Индра[256]. В Персии материализацию богов остановил лишь религиозный гений Заратустры. Величественный образ греческого Зевса исказили мало-помалу слишком человеческие черты и слишком человеческие похождения. Старые боги германцев - ваны были забыты, и новые божества - асы с Воданом-Одином во главе, более похожие на вождей и воинов, чем на богов, - замутили религиозную жизнь народа дымным вихрем своих приключений. Между тем о вере западных славян, поселившихся на южных берегах Варяжского моря, германский летописец XII века Гельмольд сообщает: «Между многообразными божествами, которым присвоены поля, леса, печали и радости, они признают одного бога, в небесах, повелевающего прочими богами, и верят, что он, всемогущий, заботится только о небесном, другие же божества, которым розданы разные должности, подчинены ему, произошли от его крови и тем знатнее, чем ближе родством к этому боту богов»[257].
Верховный бог пребывал на небе, вдали от земли, и эта особенность славянской веры поддерживала грань между небом и землей, между духовным светом и земными огнями. Эта вера должна была дать опору для развития в душе славянина того опыта отрешенности, который охранял образы богов от свойств слишком человеческих, от чувств и дел земного дня. Способность русского народа к восприятию отрешенной святости получила полное развитие в позднейшие, христианские времена. Русская душа созерцала своих святых, освобожденными от чувств и страстей человека, и лики наших икон полны тишиной и покоем, навеянными близостью невидимого мира. Так было и у рядовых иконописцев, и у гениальных мастеров. В нежной одухотворенности ангелов Рублева[258], в детской радостности Дионисиевой Марии[259], в строгих ликах архангелов, наблюдающих за входящими в храм и выходящими из него[260], сияют лучи того света, который пребывает на небе и далек от земли.
Созерцание благостной природы божества вырастило и укрепило в душе славянства совестное различие между добром и злом, и нравственное сознание никогда не тускнело в его истории. Но, сознавая темное, злое начало жизни, наши предки не склонны были наделять его большой силой. Они не знали злого божества, как это было у персов, у которых бог зла Ангромайнью или Ариман был почти так же могуч, как благой Агура-Мазда. Для наших предков зло являлось или как ущербленность той или другой силы жизни[261], - народ называет преступников несчастными, т. е. лишенными «части», доли божественного добра - или же как ложное ее применение. Поэтому оно не имело внутренне единой сущности и пребывало рассеянным во множестве жизненных зол, воплощалось во множестве демонов или чудовищ, затмевавших иногда сияние богов. В «Слове о полку Игореве» «черный Див кличет верху древа», враждуя со светлыми князьями, Дажьбожьими внуками; в сказках светлый царевич победно борется со страшным змием; в былине Илья Муромец одолевает Соловья-Разбойника... У западных славян злые демоны, дэвы, живут на диких утесах; властью доброго бога, обитавшего на священной горе, отделенной от утеса бурным потоком или морским заливом, злой демон низвергался в бездну, почему и скалистое жилище его называется «Дэвин скок»[262].
Признавая эти отдельные столкновения добра со злом и победы добра над злою силой, душа древнего славянина, в глубине своей, не хотела обострять борьбу между противостоящими друг другу началами жизни. В германской летописи можно найти указание на идейную постановку проблемы зла у славян Варяжского моря. «В Щетине идол Триглава имел на глазах и на ушах золотые повязки и, по толкованию жрецов, эти повязки именно означали, что их верховный бог не хочет видеть грехов людских, что он молчит о них и как бы о них не ведает»[263]. На основную проблему зла, на вопрос, как примирить всемогущество доброго божества с существованием зла в мире, жрецы щетинского Триглава отвечали: бог знает, что зло есть, но пренебрегает его существованием, божье дело деется так, как будто бы зла не было вовсе.
Нетрудно видеть в основе такого решения проблемы зла идею божьей благости и божьей отрешенности от земной греховной жизни; свойства эти были перенесены с верховного божества и на других богов, подчиненных главному богу, и в том числе на Триглава Щетинского. Насколько глубоко заложен был в душе наших предков этот религиозно-нравственный опыт, показывает отношение русского народа к явлениям зла в мире. Свидетельство германского летописца относится к XII веку, а в XIX веке русский писатель замечает: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить. Не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие того ясного здравого смысла, которое прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его устранения»[264].
Благость верховного бога, невидимо сущего в высоте занебесной, давала опору мирной и доброй жизни на Русской земле. Бог есть благо, и в силу этого наши предки видели в нем живой источник права и правопорядка; его именем они освящали клятвенные обязательства, обеспечивая тем их нерушимость. На таком понимании божества основаны договоры руси с греками. В договоре 945 года клятва дается в следующих выражениях: «Великий князь Игорь и князья и бояре его и людие вси русьтии послаша к Роману, Константину и Стефану, к великим царем греческим сотворити мир и любовь с самыми царями и со всем боярством, со всеми людьми греческими на вся лета, дондеже сияет солнце и весь мир стоит. Иже помышляют от страны Русьския разрушити такую лобовь, елико их крещение прияли суть, да приимут месть от Бога Вседержителя, осуждение на погибель в сий век и в будущий и елико их некрещены суть да не имут помощи от Бога, ни от Перуна»[265].
Как источник права, как начало, его освещающее, божественная доброта, очевидно, выше этого права. Поэтому, если человеку не подобает нарушить клятву, Богом освященную, или закон, им установленный, то погасить их возможно самому Богу. Нарушить закон может только сила неисчерпаемой благости, загорающаяся в сердце человека от искры божьей, падающей в нее. «Надо иметь мертвое, почившее на законе, сердце, - читаем мы у Лескова, - чтобы не оценить благодати, движущей сердцами живыми, которые ласково усыпляют закон вместо того, чтобы самим азартно уснуть на нем»[266]. Отсюда «тот дух простоты и практического добролюбия, который присущ русскому человеку на всех ступенях его развития и деятельности»[267]. Отсюда образ русского богатыря: Илья Муромец, свыше вдохновенный, разрушает «заветы великие» (не применять насилия) из сострадания к людям, насилуемым врагом[268]. Так идея Божьей доброты стала основой русского правосознания.
Бог есть добрая жизнь... и если существо Бога есть благость и благостное одарение, то да будут благословенны сердца одаряющие. Так думал наш народ, так благое божество воспитывало в нем миролюбие, щедрость и гостеприимство. Мирный труд на земле издавна был любимым делом славянина. Маврикий, писатель VI века, говорит о хозяйственности славян: в их стране множество всякого скота и земных произрастаний, особливо пшеницы и проса. Он же отмечает ласковость славян к чужестранцам, о безопасности которых они заботятся больше всего[269]. О поморянах на Балтийском море немецкий летописец (XII века) сообщает: «У каждого хозяина есть отдельная изба, чистая и нарядная, которая служит только для стола и угощения: в ней стоит стол со всякого рода едою и питьем, всегда накрытый, и когда одно блюдо опорожнится, несут другое; от мышей блюда покрывают скатертью самою чистою и, так как кушанье всегда готово и ждет гостей, и во всякий час, захотят поесть, гости ли придут или одни домашние, то вошедши в столовую избу, найдут все готовым»[270]. «С такой общительностью и с таким гостеприимством соединялась у балтийских славян большая сострадательность к ближнему. Они не допускали, чтобы у них кто-нибудь впал в нищету и просил милостыни»[271]. На Руси нищелюбие стало выражением братской любви к человеку. «Нищий был необходимейшим и очень почтенным членом древнерусского общества», - пишет Забелин. «Без него невозможно было выполнить Христову заповедь о подаянии просящему»[272]. Нищие жили и во дворце, где царь вел с ними благочестивые беседы, жили при храмах и подворьях; им раздавали милостыню и кормили за праздничным столом. Деньгами оделяли и тюремных сидельцев[273].
В византийской литературе VI века есть указание на доброе отношение славян к рабам. «Пленники у славян не так, как у прочих народов, не навсегда остаются в рабстве, но определяется им известное время, после которого, внеся выкуп, вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными»[274]. Для раба был открыт доступ в славянскую общину без унижения и без ограничения в правах[275].
Такие черты славянского характера давали иногда повод утверждать, что народ наш «тихий и смирный», вследствие невоинственности своей не способен отстаивать свою независимость, создавать и поддерживать государственные начала жизни.
Да, благостный Бог славянский не имеет в своей сущности воинственных черт. В этом отношении мы гораздо ближе к нашим восточным братьям - индусам и иранцам, чем к братьям западным. Мало этого. Верховный Бог у славян еще более чужд борьбе, насилию, захвату и завоеванию, чем мирные боги Индии и Ирана, и совершенно противоположен в этом отношении германским богам, в природе которых воинственность была главным свойством. Но все это лишь означает, что в мировоззрении восточных славян достоинство и подвиги воина не почитались сами по себе заслугой, религиозно освященной и награждаемой богами, как это было у германцев и скандинавов. Война и у славян не исключается из жизни, но она житейское дело, которое иногда необходимо для того, чтобы разрешить то или иное жизненное задание; религиозный смысл она получает лишь тогда, когда самое задание имеет религиозное значение; так получила отблеск святости защита родины и веры.
Наши предки не были лишены ни воинской силы, ни воинских доблестей, но мирный характер их языческой веры определил до известной степени особенности их ратных предприятий. Они способны были и на смелые набеги ради захвата удобной для них земли, о чем говорят нам известия об антах, нападающих на Византийскую империю, о Черноморской Руси, разоряющей морские берега. Но большее число войн, ведомых русско-славянским народом, было не нападением, но обороной.
Политическая жизнь страны не страдала от оборонительного характера ратного дела. Не только военный захват создает основу государства; если военные походы и могут вызвать к жизни великие империи, то всегда ли прочно единство этих империй и не разлетается ли оно, как дым? Вспомним Александра Македонского, Карла Великого, Наполеона, не говоря уже о государствах готов, гуннов и кочевников из азиатских степей (Чингиз-хан). Завоевание не есть необходимое условие для государственного устроения. Иное дело - оборона своей земли. Беззащитный народ теряет самого себя перед лицом врага, земля его становится частью чужой земли, он сам растворяется в чужом народе.
Мы знаем, что наши предки доваряжской эпохи землю свою сберегли и сумели ее оборонить от всяких напастей и среди всяких невзгод. Опорой их самозащиты была вера в благого Бога, Бога мирной жизни на земле. В самом деле, они крепко верили, что мирное устроение земли было божьим делом, и на самом существе этого дела отображалась сущность благой и одаряющей божьей природы. Земля для них была землей святой[276], и благо ее почиталось выше отдельной человеческой жизни и преходящих человеческих благ. В христианское время эта земля стала «Домом Божьей Матери». «У нас белый царь, над царями царь. Он и верует веру крещеную... Он стоит за Дом Богородицы»[277]. Эта земля, в силу своей святости, была не только основой материального благосостояния, но и вещественным проявлением божественной силы, а свобода, т. е. независимость этой земли от чужаков, понималась всегда как свобода самобытной веры, свобода по-своему, по обычаям своих отцов созерцать Бога и поклоняться ему. Русские славяне без рассуждений отдавали жизнь за свою святую землю и за свою святую свободу и с отчаянным мужеством обороняли их от врагов. «Начиная сражение, - говорит греческий писатель VI века Прокопий, - они в пешем строю бросаются на врага, держа в руках небольшие щиты и дротики. Они не надевают рубашки, иные не имеют и плаща, но бросаются в состязание с врагом, одетые в одни шаровары. Они проворны и очень сильны»[278]. Подобный же отзыв дает писатель Маврикий (VI в.). «Племена славян и антов (т. е. восточных славян) любят свободу и не выносят ига рабства и повиновения. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям»[279]. «Кто в подсолнечной может разбить и подчинить нашу силу, - говорили славянские вожди аварам в VI веке, - наша земля останется при нас, пока будут войны и мечи»[280]. Славяне понимали войну как защиту своей веры, т. е. своего духовного богатства; без него и не могло процветать богатство земное, без него не могло быть и никакой жизни. 400 лет жестокой борьбой добивались немцы и скандинавы покорности балтийского славянства; напрасно! Венды всем народом отчаянно обороняли свою землю и свою языческую веру... Большая часть вендских племен была истреблена беспощадным победителем[281]. Наша Русь и в языческое, и в христианское время вела войны со всевозможными врагами, приходившими и с востока, и с запада. В походы водили ее князья; их поддерживала сила народного достоинства, не допускавшая унижения от врага. Вспомним приведенную выше беседу патриарха Фотия о русах, не стерпевших несправедливости к своим соплеменникам. Вспомним русскую сказку, записанную на нашем севере. «Не след мыть ноги и целовать (татарских) бахил (сапог) русскому послу Захарью Тютрину. Пусть поганый татарин Мамай безбожный, буде есть вера, целует ноги русского посла Захарья Тютрина»[282].
Если же народу казалось, что князь недостаточно стойко и достойно оборонял землю от врага, начиналась борьба народа с князем. Когда в 1480 году великий князь Иван III Васильевич не решался вести войско против татарского хана Ахмата, старец Вассиан Ростовский, поддержанный шумом народного ропота и гнева, укорял его, называл его бегуном за то, что он не обороняет христианскую веру и выдает русский народ в руки татар без битвы. Тот же Вассиан писал князю: «Теперь слышим, что волк приблизился, похваляется на твое отечество, а ты смиряешься, уничижаешься перед ним... Умоляю тебя... Внимай себе и всему стаду - народу, в котором Дух Святый поставил тебя соблюдать его оборону и спасение»[283]. О религиозной любви к свободе звонят колокола древнего Китежа, нашедшего защиту от неверных в прозрачной глуби вод; то же исконное чувство русского народа засветилось пламенем московского пожара, ограждавшего Русь от ига чужеземцев.
Если борьба за родную землю была и для наших предков-язычников делом веры, то у кого же просили они помощи в этих усилиях отстоять свою независимую жизнь? Какое божество слышало их моления?
Идею благостно одаряющей божественной силы, опоры справедливости на земле, подсказывал человеку везде и всегда голос совести, которая помогала ему осмысливать жизнь. Только совесть могла открыть ему новый нравственный мир, мир добра и правды, и он отнес этот мир в занебесную высоту, сияющую для земли, но не слиянную с нею. Обращаясь в молитве к этому источнику совершенства, душа человека, забывая о земных делах, просила укрепить ее в добре и простить ее вины: «Если, по слабости моего разумения, я заблуждался, о, святой и чистый, будь милостив ко мне, владыка, и помилуй!»[284] - так взывает индусский певец к Варуне. Но человеку была нужна божественная помощь и в земных заботах и делах. Устраивая свою добрую и независимую, Богом благословляемую жизнь, наши предки искали опоры в природе, им близкой, и молились божеству, которое ею управляло и могло бы исполнить их молитву.
Этим божеством, почитаемым больше, чем другие боги природы, был Перун; память о нем сохранилась до сих пор в названиях рек, урочищ и весей[285]. На Перуна, бога грозы, наши древние язычники перенесли достоинство верховного владыки мира, а именно нравственную силу, устанавливающую право и порядок на земле. Значение Перуна в древнем язычестве очень велико. Бог грома и молнии был и небесным богом, и богом природы; наши предки почитали его как божество, более близкое к земле и человеку, чем верховный владыка неба. Перун властвовал над огнями и водами, оживлявшими земной мир, и давал ему защиту; огненным оружием поражал он врагов земли, ему покорной, карал нарушителя закона, и его «громовые стрелки» несли гибель клятвопреступнику.
Само собой понятно, что некоторые черты в образе Перуна роднили его с теми богами небесной грозы, которым поклонялись и не славянские народы. Перун «высокий богови, великий, страшный... повелевающий облакам одождить дождь на лице земли, да изведет нам хлеб в снедь и траву скотам»[286], этот Перун близок индусскому Парьяньи, который, «преследуя громом злодеев, вселяет страх и в невинного, дождем напояет землю, готовит пойло скотам и растит травы в снедь человеку»[287]. Гораздо меньше сходства у Перуна со скандинавским божеством грома и молнии: величавое могущество славянского бога было чуждо очеловеченному Тору, прожорливому пьянице, которого так любил и чтил норманский народ. Человеческий облик был дан и Перуну: серебряная голова с золотыми усами увенчивала идол бога, сооруженный в Киеве князем Владимиром Святославичем; но по существу своей природы, славянский громовержец далек от человека, а серебро и золото в его изображении указывали на вла1у и огонь, которые были и его даром земле, и карой виновным.
Перуну было посвящено самое крепкое и долговечное дерево - дуб. Символом бога был кремень - застывшая молния, - таивший в себе искру небесного огня; такой кремень называется Перун-камень[288]. Из дубовых бревен, камней и земли наши предки сооружали валы-крепости вокруг своих городков, служивших им для защиты отеческой земли и новых колоний. Название «кремль», присвоенное срединной части русского города, где, оберегаемые каменной оградой, помещаются его святыни, коренится в священном для язычника образе кремня. У корней священных дубов древние воины вымаливали победу и приносили Перуну жертву благодаренья. Мы уже знаем о жертвоприношениях русских купцов под огромным дубом острова Хортицы, среди вод Днепра[289].
Как блюститель правды, Перун пребывал в постоянной близости к верховному богу; как обладатель защитного меча, он был посредником между небом и землею; как жизнетворное начало, он принадлежал к миру богов природы. Эта всеобъемлющая власть Перуна делала его особенно почитаемым, главным богом среди других богов нашей равнины, и его имя сосредоточивало на себе и религиозную фантазию, и молитвы наших предков.
Есть прелестный цветок из семейства лилейных, зовется он ирис. Три его лепестка отогнуты наружу, три остальные, соединяясь, образуют острие на свободном конце. Своим строением этот цветок напоминает форму меча, своей золотисто-желтой окраской - огонь и солнце; и растет он на луговинах напоенных водой. Сербы называют его перуникой. Он был посвящен великому богу древности, который небесным мечом оборонял свою землю, который одарял ее огнем и напоял целительной влагой. Перунова лилия с незапамятных времен стала символом неисчерпаемой полноты жизни. Стилизованный образ цветка - в узорочьях, на печатях, в гербах - вошел в культуру нашего народа, как знак жизненного самоутверждения, обновления и расцвета, как чистая сияющая радость после бури и гроз...
Так тени древней веры восстают против предпосылки норманского учения о «первобытной некультурности» ильменских и днепровских славян до прибытия варягов. Язычество наших предков дает возможность утверждать и древность религиозных образов, созданных нашим народом, и самобытность их, и долговечность их творческой силы.
В идеях Бога и Перуна кристаллизовались помыслы, рожденные из подлинного религиозного опыта, возможного лишь у народа, уже причастного к культурному деланию, помыслы устойчивые и действенные, направляющие народную жизнь в течение веков. Эта вера седой старины была выношена душой народной задолго до той эпохи, когда норманские торговцы стали плавать по Днепру, и мнение о первобытной дикости наших предков падает само собой перед лицом верховных божеств их веры. Без сомнения, религиозные созерцания могли обрастать упрощенными мыслями и образами, приближаясь к пониманию народных масс, наивность и грубость могли проникнуть и в обряды религиозного культа; но первобытные формы идолов, кровавые жертвы, иногда им приносимые, не должны затемнять для нашего разумения внутреннюю сущность этих богов и этих жертв. Идея добра и доброты в существе верховного Бога, значение ее для правосознания, совестное восприятия добра и зла, вера в совершенный, ничем не замутненный небесный мир, требующий отрешенности от земных вожделений для участия в нем, - все эти воззрения отражали самобытную душу народа, вели его нравственное развитие и подготовляли его культурный расцвет.
Уже 200 лет тому назад русские ученые, достаточно зоркие для того, чтобы увидеть прошлое сквозь застилающие его туманы, назвали «неправдой» мысль о дикости древних славян. Теперь, когда туманная завеса разорвалась успехами знания, предпосылка норманской гипотезы стала смешной и вредной нелепостью; но она, тем не менее, появляется там и здесь в исторических сочинениях и засоряет душу русского человека, обращенную к прошлому родной земли. Под давлением науки о древностях многие норманисты соглашаются признавать культурные начала в доисторической жизни славянства нашей равнины, но они не замечают, что устранение предпосылки об отсутствии культуры у наших предков из обихода русской истории разрушает фундамент, на котором утверждалась доказательная система норманского учения, и превращает его в бессвязную груду плохо обоснованных и логически слабых суждений. Лишенные твердой почвы, неспособные вызвать отзвук в живых явлениях истории, эти суждения лишь пробуждают недоверие к тому историку, который их высказывает, и к тому пути, по которому он идет, исследуя события протекших дней.
Примечания:
248. Ср.: Schroder. Arische Religion. 81 (1914); Tylor. Anfange der Cultur. II. 333.
249. Ср.: Niederle. Manuel de l'Antiquite Slave. I; Schroder. Arische Religion. I. 215....
250. Wirth H. Der Aufgang der Menschheit.
251. Schroder. Arische Religion. I. 567....
252. Прокопий. О готской войне. III.
253. Достоинство верховного бога принадлежало, по-видимому, и Сварогу; но об этом божестве и его культе мы имеем мало сведений.
254. Ср.: Schroder. Arische Religion. I. 286.
255. Ibid. 287.... 288....
256. Риг-Веда. X. 124.
257. Helmold. I. 84, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 160.
258. Икона Святой Троицы из Троице-Сергиевой Лавры. XV век.
259. Фреска в Ферапонтовой монастыре. 1500 г.
260. Ярославский храм Иоанна Предтечи, что в Толчкове. XVII век.
261. В былинах слово «вор» заменяется словом «глупый» (40 калик со каликою), убийство объясняется нехваткой ума-разума (смерть Чурилы). У Ор. Миллера. Илья Муромец и богатырство киевское.
262. Strzygowski. Le Temple du Feu. Revue des arts Asiatiques. IV (1927). Жилищем одного из добрых богов - была приморская скала острова Рюгена, на вершине которой стоял храм Святовита; фундамент этого храма уцелел до наших времен.
263. Евво. 64. У Гильфердиша. История балтийских славян. I. 178.
264. Лермонтов. Герой нашего времени. Бэла.
265. Договор Игоря с греками 945 года у Фарфоровского. Источники русской истории. I. 9-10.
266. Лесков. Мелочи архиерейской жизни. Т. 36. 34-35. Издан. Маркса. 1903.
267. Там же. Т. 36. 34.
268. Былина «Илья Муромец и Соловей Разбойник» в сборнике «Песни, собранные П.Н.Рыбниковым». II. 17.
269. Маврикий у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 478. 480. Эта черта славянского характера сохранялась и в позднейшие времена. Князь Владимир Святославич с войском два дня провожал христианского проповедника Бруна на его пути к печенегам; прощаясь с ним на границе своей земли, князь сказал ему: «Ради Бога, прошу тебя, не бесчествуй меня, не погуби свою жизнь напрасно». Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 349. Владимир Мономах так наставлял своих детей: «...и боле же чтите гость; откуда же к вам придет или прост» (т. е. простолюдин), «или добр» (т.е. знатный), «или сол» (т. е. посол) «аще же не можете дарами - бращном и питьем: ти бо мимоходящи прославят человека по всем землям любо добрым, любо злым». Лавр, под 1096 г.
270. Сефрид. 119, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 40.
271. Гельмольд. И. 12, у Гильфердиша. История балтийских славян. I. 40.
272. Забелин. История города Москвы. I. 578. (1905).
273. Там же. 216, 292,431, 570, 582, 592, 600.
274. Маврикий, у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 477.
275. Гильфердинг. История балтийских славян. I. 71.
276. «Бувай богата, як земля святая» - здравица. В Малороссии целование земли скрепляло клятву; ношение земной глыбы по границам земного участка делало их неприкосновенными». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. 1.142.147 (1869).
277. Бессонов. Калики перехожие. Книга Голубиная. 19.
278. Прокопий. О готской войне. III.
279. Маврикий, у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 477.
280. У Ламанского. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 137.
281. Гильфердинг. История балтийских славян. 1.147.... О борьбе с германцами, см. там же. Часть II.
282. Афанасьев. Народные русские сказки и легенды.
283. Забелин. Кунцово и древний Сетунский стан. Исторические воспоминания (1873).
284. Rig-Weda. VII. 89. 3
285. Проня - река и город Пронск в Рязанской губ., Перуника - пустынь в Весьегонском у., Перуново - в Ржевском у., Тверской губернии, Пиоруново в Полоцком повете и т. д.
286. Молитва о бездождии, сохранившаяся в Сборнике Кириллова монастыря (XV в.), у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II. 290 и примеч. 150.
287. Риг-Веда. V. 83.
288. Забелин. История русской жизни с древнейших времен, 297 и примечание 163.
289. Константин Багрянородный. Книга об управлении государством. У Гедеонова. Варяги и Русь. Поклонение дубам еще долго процветало на Руси; Духовный регламент Петра Великого, изданный в 1722 году, осуждает его, как «явное и стыдное идолослужение». У Буслаева. Лекции е. и. в. наследнику Николаю Александровичу. Лекция 85.
Глава четырнадцатая. Мистерия жизни и культ природы
По мере того как развивался, все более и более усложняясь, исторически спор, вызванный двести лет тому назад появлением норманской гипотезы, становилось все очевиднее, что центральное значение принадлежит в нем русскому имени. Название Руси было исследовано норманистами и противниками их в его связи с различными явлениями нашей начальной истории; многое мы слышали о «варягах-руси» нашей летописи, о народе русь, о Русской земле, о Киевской Руси и о других фактах русской жизни. Норманисты хотели объяснить все эти факты с помощью предположения, что русь - скандинавы, но эта предвзятая мысль не преодолела противоборства целой вереницы вновь и вновь открываемых явлений нашей жизни, несовместимых с выводами норманского учения; оно не сделало более понятным и самоё слово «Русь». Ключевский был того мнения, что «не объяснено удовлетворительно ни историческое происхождение, ни этимологическое значение этого загадочного слова»[290]; для исторических выводов Шахматова много значило созвучие Руотси - Русь, но и он должен был признать, что «происхождение имени Русь... остается темным»[291].
Приведенные суждения принадлежат ученым-норманистам. Между тем загадочность русского имени создавала преграды на пути изучения нашего прошлого и перед противниками норманской школы: и для них оставалось неясным, откуда взяли славяне свое русское прозвание. Удовлетворительное объяснение имени русского народа, не прибегающее к норманской гипотезе, могло бы осветить стародавнюю жизнь, сделать ее более понятной и содействовать устранению из исторической науки предположения, которое лишь сгущает мрак над русскою древностью.
Первую помощь при решении этой задачи дает исследователю самоё имя России: оно не приемлет объяснения, принятого у норманистов, и указует путь - правда, длинный и обходный - к своим истокам, скрытым в почти недосягаемой глубине времен.
Русское имя не просто имя: и наш народ, и единичная русская душа видит его в луче священного. Русь в самом имени своем мыслится, как «Русь Святая».
Священное значение народного имени есть духовный факт русской истории, и тот, кто хочет ее понять и объяснить, необходимо должен с ним считаться. Одного этого факта довольно для того, чтобы сделать невероятным происхождение названия Руси из финского слова или же внешнее усвоение его от чуждого племени. Святость русского имени повелевает искать его родину в религиозной жизни осененного им народа.
Основой веры в нашей языческой древности была идея верховного божества, но она не имеет прямого отношения к религиозному смыслу имени «Русь». Не разъясняет его и помысел о святости земли, освоенной славянскими племенами. Однако этот помысел уже указывает на то, что в древнем мировоззрении не только небо или занебесные обители были источником священного. Как бы на помощь человеку, далекому и от создателя вселенной, и от великого Перуна, религиозная мысль язычника усмотрела святые силы в земном мире. Многообразное действие этих сил воплощалось в богах природы; они освящали домашний и общественный быт народа и благословляли своими именами урочища, веси и воды родного ему края.
Для понимания сущности такого восприятия природы надо иметь в виду основную особенность древнего религиозного переживания. Его предметом мог быть чувственный образ внешнего мира, видимая, даже осязаемая вещь, но этот образ нераздельно сращивался с тем или другим душевно-духовным содержанием. Наши предки чтили не видимую природу, как думают некоторые историки, но видимую природу, исполненную святою силой, обитель незримых деятелей, направлявших жизнь видимых явлений. Точно так же для древнего язычника было невозможно воспринять душевно-духовный предмет, не облачая его в ризу зримой плоти; боги древности обладали видимыми свойствами природы и человека, что у них не отнимало ни высшей сущности, ни надземной власти, господствующей над всем, что живо на земле.
Чуя в природе таинственную, нездешнюю жизнь, древние люди поклонялись ей как неисчерпаемому источнику святости. В образах и помыслах своих верований они влеклись к узренной ими тайне, испытывали ее, стремились ее разгадать, склонялись перед нею. Культ природы был культом тайны. По разумению древних славян, в глубинах мира осуществлялась божественная мистерия жизни, и свет, ею изливаемый, озарял земные юдоли.
Современному человеку трудно уловить подлинный смысл древнего вероучения: мистерия природы ныне лишь смутно видится в тех потухающих отблесках, которые ею брошены в нашу жизнь. Для того чтобы рассмотреть первоначальные очертания древнего восприятия тайны, надо долго бродить среди пестрых явлений народного быта, испытывая сумеречные пути суеверий, надо найти древнюю установку души, увидеть прошлое древним оком и попытаться понять и собрать воедино значения отзвучавших «сокровенных слов».
Только тогда в мглистой дали минувших времен, на окраинах ведомой жизни, восстанет мир видений, прежде живой, полный чувств, красок и песен. Теперь он разрушен и замолк. Но и в тишине пройденных дней не иссякли силы, образующие лик народа и направляющие его историю.
В этом далеком мире, святом для наших предков-язычников, в помыслах и обрядах древнего культа природы и должно таиться начало русского имени. Для того чтобы найти его истоки, необходимо представить себе и по возможности понять древнее почитание природы в его целом: лишь общая, господствующая в нем идея может осветить те его обряды и те образы, которые имеют более близкое отношение к Руси как имени нашего народа.
Радуясь жизни, преклоняясь перед тем или другим ее проявлением, древний человек спрашивал, в чем же ее сущность, как объяснить ее зарождение и ее уход, ее многообразие в земном мире. Жизнь, создание верховного бога, должна была полниться его божественными силами, образующими самое ее естество. Такими силами почитались огонь и вода: царь-Огонь и царица-Вода создали вселенную - в это долго верили русины на Карпатах[292]. Совместное действие небесного огня со священной влагой порождает все живое и взращивает древо жизни... так думали наши предки, и доныне былой символ этого древа - береза весеннего Троицына дня - тревожит в русской душе и дремлющие воспоминания, и непривычную забытую радость.
С незапамятных времен миф о древе жизни был религиозным верованием арийских народов. У индусов есть целый круг сказаний, согласно которым и огонь, и божественный напиток Сома принесены на землю птицей с фигового дерева, корнями прикрепленного к небу, а ветвями, источающими золотистый мед, наклоненного к земле[293]. Иранцы верили, что древо жизни, хранящее в себе напиток бессмертия Хаому, растет на дне великого моря[294]. Мы знаем уже, что в Днепровском краю знаки мирового древа встречаются на глиняных сосудах неолитической культуры; в историческую эпоху русские князья вводили их в свои гербы и печати, а крестьяне Карпатской Руси и теперь в Сочельник освящают знаком жизни (Ψ) двери своих хат. О мифическом древе поют и русские песни; в них береза или верба воплощают помысел древней веры; говорит о нем и великорусское заклинание: «На море, на окияне, на острове, на Буяне, стоит белая береза вниз ветвями, вверх кореньями»[295]. Остров Буян - чудный остров, на нем лежит белый, огненный камень Алатырь, а вокруг этого камня, не увядая, цветет весна.
Будто какое-то бесконечно далекое воспоминание скрыто в этом видении рая, в этом образе огня среди водных просторов, будто это видение указывает на то, что свято и в жизни земных творений, в помыслах и делах человека...
Так оно и было в миросозерцании наших предков: огонь и вода направляли и освящали их жизнь.
Конечно, нелегко представить теперь, как понимали существо огня и воды наши славяне. Во всяком случае, жизнетворная сила была присуща священному «живому огню» и священной «живой воде». За пределами неба огонь и вода претворялись в мед, напиток бессмертия; их чудные свойства могли передаваться земным огням и водам. «Мертвая вода» целила раны, «живая вода» возвращала жизнь. Так как огонь и влага получали свою силу от взаимодействия в своей встрече, то святой и целебной почиталась на земле такая вода, которой коснулся огонь: Перунов ключ или колодезь, вода с опущенной в нее громовой стрелкой, вода, заигравшая от положенных в нее горячих угольков, кипучее молоко кобылицы, на заре упавшая роса, дождь из молниеносной тучи.
Как носители не только материальной жизни природы, но и жизни душевно-духовной, священный огонь и священная вода - проводники божественных сил в земной мир - давали ему, вместе со светом, теплом и влагой основы мудрого, благого, прекрасного и бессмертного бытия. В них жила правда этого мира; язычник постигал в них подлинную, неискаженную жизнь, которая направляла душу человека и других тварей земли. Правда на земле, т. е. правое дело, имеет естество огня, огненным, искренним должно быть ее выражение: русский язык называет искренностью правдивое проявление душевного движения, искренним - человека, чья речь и чьи поступки дают образ подлинной сущности и подлинной жизни его души. «Правда не втонет у воде и не сгорит у вогне», - говорит русская пословица[296]: правда сама есть огонь палящий и неиссякаемый родник подлинной жизни. Как образы правды, огонь и вода чисты, святы и целительны для души и тела. «Святой огонешек, дайся нам», - так обращались к огню на Руси, зажигая лучину. Символ чистоты душевной, огонь не терпит ничего нечистого, при нем нельзя вести нескромные речи. «Рассказав бы, да печь у хати», - говорят в Малой России[297]. Среди заклинаний, живых доныне у русского народа, находим такое обращение к воде: «Матушка, святая водица, родная сестрица! Бежишь ты по пенькам, по колодам, по лузям, по болотам и бежишь чисто, непорочно; сними с раба божьего всякие болезни и скорби»[298]. Вода и огонь делают человека достойным предстоять богам и говорить с ними: «Иду я, раб божий, в чистое поле, становлюсь на восток красного солнца, умываюсь росою или ключевою водою»[299] - это обычное начало древнего заклятия.
Как носители правды, огонь и влага поддерживали и на земле право и порядок. Перун, бог молнии и податель дождя, был блюстителем клятв и правовых решений; за справедливым порядком наблюдал и Волос[300], солнечное божество, в более глубокой древности, вероятно, еще теснее связанное со стихией огня. Некоторые судебные обычаи славян, как и других арийцев, исходят из убеждения, что огонь и влага - мудрые судьи дел человека: на «Божьем суде» раскаленное железо или кипящая вода устанавливали правоту или виновность подсудимых[301].
Правое дело есть мудрое дело: оно предполагает ведение самого подлинного в мире; а таким ведением дается дар предвидения. Поэтому, по разумению наших предков, огонь и влага полны вещею силой. Человек может узнавать будущее, гадая на огне и воде, может и сам получить от них дар вещего знания. Такою же мудростью могут быть одарены звери и птицы: олень, лебедь - носители света, а также цветы, т. е. светы - воплощение огня[302]. Везде в природе разлита божественная сила, она живет и в плеске вод, и в шелесте листьев, и в птичьем грае, и в предвесенних вздохах земли. Древний славянин всегда чувствует близость носителей этой святой силы, и трепетное общение с ними дает ему уверенность в том, что они участвуют в земных заботах и делах человека.
Как бы в ответ на неустанное попечение богов, люди считали себя призванными принимать и на себя их дела, вступать в единение с ними. Эта мысль одушевляла культ и обряды священного года.
Природа, по разумению язычника, живет в согласии с жизнью божества: она угасает в осенние дни вместе с меркнущим огнем неба, застывает зимой вместе с оледенением влаги, жар весны, растопляющий снега, возвращает земле утраченную силу, а в летние дни все живое, наполняясь огнем солнечных лучей и дождевою водою, достигает полного расцвета. Жизнь земли, как бы на время покидаемой богами, потом вновь принимающей их благодатные дары, определяет праздники годового круга. Воспроизводя таинственные действа природы, эти праздники образуют ступени, по которым и человек восходит к божеству, ведомый солнцем[303], царственным властителем священного года, т. е. огнем, обновленным в день зимнего солнцеворота оживляющей силой воды. Отзвук этой зимней тайны сохранился в словах малорусской колядки: «Божья Мать сына родила, в море скупала» - и в подблюдных песнях, сопровождающих святочные игры, где речь идет о золоте или золотом кольце, символе солнца, скрытом в воде или снеге[304].
Восхождение человека к мистерии природы требовало прежде всего знания о божественных силах, в ней действующих, и это знание давали обрядовые загадки и гадания. Для древних людей загадки были «сокровенными словами», понимание которых было знаком мудрости, постигающей правду; в них шла речь об явлениях природы, творимых огнем и водою; «заря, заряница, ключи потеряла, месяц пошел, не нашел, солнце пошло, ключи нашло» - отгадка: роса. Гадания также должны были научить правде о жизни; это была беседа с первоисточниками мудрости. Доныне на Руси гадают или у огня - у печи, или у воды - у реки, зимой - у проруби, на снегу, на мосту или там, где есть и огонь, и вода - в бане; вещая сила живет в угольке, в связке дров, в кочерге, в лучине, сначала намоченной, потом подожженной[305].
Дальнейшее сближение человека с таинственными силами жизни осуществлялось в магических обрядах, т. е. в содействии делу богов. Таких обрядов очень много, и древность их подтверждается их сходством с обрядами других славянских или даже арийских племен. В Малороссии известен новогодний обряд, содействующий урожаю хлебов - отзвук древнего языческого культа Святовита Арконского: высокий пирог стоит на столе так, что скрывает собою сидящего за столом хозяина; «Видите ли вы меня?» - спрашивает хозяин детей. «Не видим, батько». «Дай Бог, - говорит отец, - чтобы и в будущем году не видели» (т. е. будет урожай). В Арконе жрец прятался за огромным круглым пирогом из медового теста; когда народ подтверждал, что он невидим, жрец высказывал надежду, что так будет и в будущем году[306]. Еще живы до сих пор магические обряды, связанные с культом солнца и огня: хороводы водятся «посолонь» или принимают форму креста - древнего символа солнечного пути, весну закликают у проруби и ускоряют ее приход, бросая к небу жаворонков или аистов, выпеченных из теста[307].
Но в загадках, гаданиях и в магии обрядов древний человек еще не мог достигнуть целостного ведения богов природы и полного приближения к ее тайнам. Оно осуществлялось в обрядовых «играх», т. е. в религиозно-символических представлениях, происходивших на празднике зимнего солнцеворота и на последующих праздниках священного года.
Эти игры назывались русалиями, т. е. именем, созвучным имени Руси.
Примечания:
290. Ключевский. Курс русской истории. I. 200-201.
291. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. Гл. IV.
292. Срезневский, 19, 23, 24, у Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. II. 468.
293. Kuhn. Mythologische Studien. I. Die Herabkunft des Feuers und des Gottestranks. 114 (1886). Упанишады. VI. 1.
294. Spiegel. Avesta. II. Einleitung. LXXIII.
295. Записки Географического общества по отделу Этнографии. II. 479 (1869). У Майкова «Слово о полку Игореве». Примечание 2.
296. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. И. 199.
297. Там же. 8, 30.
298. Там же. 190.
299. Там же.
300. Договор Олега с греками в 907 г. Договор Святослава с Цимисхием в 971 г.
301. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 194. Ср.: 140-191.
302. Знахарство христианских времен сохранило следы такого отношения к травам и цветам: «Иная трава растет лицом на восток и к тому же не имеет сердца (сердцевины). Это папороть бессердешная... Носи ее с собою, где поедешь или пойдешь, на того человека никто сердит не бывает, хоть и великий недруг, и тот зла не мыслит». У Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II 266-267.
303. Божество солнца почитается в культе священного года не только как индивидуальное божество, Солнце-Царь, но и как носитель огненной силы, призванной согреть и оживить природу. Сообразно изменениям солнечного пути на небесном своде и различиям в качестве солнечного света, бог солнца принимает разные образы, получает разные названия. Так, например, солнце ранней весны, «загорающееся» солнце называется Авсенем, жгучее летнее солнце - Ярилом и т. д. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 748; Schroder. Arische Religion. I. 541-548; Tylor. Anfange der Cultur. II. 248
304. Костомаров. Об историческом значении русской народной поэзии. 15; Фаминцын. Божества древних славян. 283.
305. Снегирев. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. II. 46 у Фаминцына. Божества древних славян. 300; Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 194.
306. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. Ч. II. 309; Гильфердинг. История балтийских славян. 163-164.
307. Снегирев. III. 13, у Зеленина. Russische Volkskunde. 355. 364.
По мере того как развивался, все более и более усложняясь, исторически спор, вызванный двести лет тому назад появлением норманской гипотезы, становилось все очевиднее, что центральное значение принадлежит в нем русскому имени. Название Руси было исследовано норманистами и противниками их в его связи с различными явлениями нашей начальной истории; многое мы слышали о «варягах-руси» нашей летописи, о народе русь, о Русской земле, о Киевской Руси и о других фактах русской жизни. Норманисты хотели объяснить все эти факты с помощью предположения, что русь - скандинавы, но эта предвзятая мысль не преодолела противоборства целой вереницы вновь и вновь открываемых явлений нашей жизни, несовместимых с выводами норманского учения; оно не сделало более понятным и самоё слово «Русь». Ключевский был того мнения, что «не объяснено удовлетворительно ни историческое происхождение, ни этимологическое значение этого загадочного слова»[290]; для исторических выводов Шахматова много значило созвучие Руотси - Русь, но и он должен был признать, что «происхождение имени Русь... остается темным»[291].
Приведенные суждения принадлежат ученым-норманистам. Между тем загадочность русского имени создавала преграды на пути изучения нашего прошлого и перед противниками норманской школы: и для них оставалось неясным, откуда взяли славяне свое русское прозвание. Удовлетворительное объяснение имени русского народа, не прибегающее к норманской гипотезе, могло бы осветить стародавнюю жизнь, сделать ее более понятной и содействовать устранению из исторической науки предположения, которое лишь сгущает мрак над русскою древностью.
Первую помощь при решении этой задачи дает исследователю самоё имя России: оно не приемлет объяснения, принятого у норманистов, и указует путь - правда, длинный и обходный - к своим истокам, скрытым в почти недосягаемой глубине времен.
Русское имя не просто имя: и наш народ, и единичная русская душа видит его в луче священного. Русь в самом имени своем мыслится, как «Русь Святая».
Священное значение народного имени есть духовный факт русской истории, и тот, кто хочет ее понять и объяснить, необходимо должен с ним считаться. Одного этого факта довольно для того, чтобы сделать невероятным происхождение названия Руси из финского слова или же внешнее усвоение его от чуждого племени. Святость русского имени повелевает искать его родину в религиозной жизни осененного им народа.
Основой веры в нашей языческой древности была идея верховного божества, но она не имеет прямого отношения к религиозному смыслу имени «Русь». Не разъясняет его и помысел о святости земли, освоенной славянскими племенами. Однако этот помысел уже указывает на то, что в древнем мировоззрении не только небо или занебесные обители были источником священного. Как бы на помощь человеку, далекому и от создателя вселенной, и от великого Перуна, религиозная мысль язычника усмотрела святые силы в земном мире. Многообразное действие этих сил воплощалось в богах природы; они освящали домашний и общественный быт народа и благословляли своими именами урочища, веси и воды родного ему края.
Для понимания сущности такого восприятия природы надо иметь в виду основную особенность древнего религиозного переживания. Его предметом мог быть чувственный образ внешнего мира, видимая, даже осязаемая вещь, но этот образ нераздельно сращивался с тем или другим душевно-духовным содержанием. Наши предки чтили не видимую природу, как думают некоторые историки, но видимую природу, исполненную святою силой, обитель незримых деятелей, направлявших жизнь видимых явлений. Точно так же для древнего язычника было невозможно воспринять душевно-духовный предмет, не облачая его в ризу зримой плоти; боги древности обладали видимыми свойствами природы и человека, что у них не отнимало ни высшей сущности, ни надземной власти, господствующей над всем, что живо на земле.
Чуя в природе таинственную, нездешнюю жизнь, древние люди поклонялись ей как неисчерпаемому источнику святости. В образах и помыслах своих верований они влеклись к узренной ими тайне, испытывали ее, стремились ее разгадать, склонялись перед нею. Культ природы был культом тайны. По разумению древних славян, в глубинах мира осуществлялась божественная мистерия жизни, и свет, ею изливаемый, озарял земные юдоли.
Современному человеку трудно уловить подлинный смысл древнего вероучения: мистерия природы ныне лишь смутно видится в тех потухающих отблесках, которые ею брошены в нашу жизнь. Для того чтобы рассмотреть первоначальные очертания древнего восприятия тайны, надо долго бродить среди пестрых явлений народного быта, испытывая сумеречные пути суеверий, надо найти древнюю установку души, увидеть прошлое древним оком и попытаться понять и собрать воедино значения отзвучавших «сокровенных слов».
Только тогда в мглистой дали минувших времен, на окраинах ведомой жизни, восстанет мир видений, прежде живой, полный чувств, красок и песен. Теперь он разрушен и замолк. Но и в тишине пройденных дней не иссякли силы, образующие лик народа и направляющие его историю.
В этом далеком мире, святом для наших предков-язычников, в помыслах и обрядах древнего культа природы и должно таиться начало русского имени. Для того чтобы найти его истоки, необходимо представить себе и по возможности понять древнее почитание природы в его целом: лишь общая, господствующая в нем идея может осветить те его обряды и те образы, которые имеют более близкое отношение к Руси как имени нашего народа.
Радуясь жизни, преклоняясь перед тем или другим ее проявлением, древний человек спрашивал, в чем же ее сущность, как объяснить ее зарождение и ее уход, ее многообразие в земном мире. Жизнь, создание верховного бога, должна была полниться его божественными силами, образующими самое ее естество. Такими силами почитались огонь и вода: царь-Огонь и царица-Вода создали вселенную - в это долго верили русины на Карпатах[292]. Совместное действие небесного огня со священной влагой порождает все живое и взращивает древо жизни... так думали наши предки, и доныне былой символ этого древа - береза весеннего Троицына дня - тревожит в русской душе и дремлющие воспоминания, и непривычную забытую радость.
С незапамятных времен миф о древе жизни был религиозным верованием арийских народов. У индусов есть целый круг сказаний, согласно которым и огонь, и божественный напиток Сома принесены на землю птицей с фигового дерева, корнями прикрепленного к небу, а ветвями, источающими золотистый мед, наклоненного к земле[293]. Иранцы верили, что древо жизни, хранящее в себе напиток бессмертия Хаому, растет на дне великого моря[294]. Мы знаем уже, что в Днепровском краю знаки мирового древа встречаются на глиняных сосудах неолитической культуры; в историческую эпоху русские князья вводили их в свои гербы и печати, а крестьяне Карпатской Руси и теперь в Сочельник освящают знаком жизни (Ψ) двери своих хат. О мифическом древе поют и русские песни; в них береза или верба воплощают помысел древней веры; говорит о нем и великорусское заклинание: «На море, на окияне, на острове, на Буяне, стоит белая береза вниз ветвями, вверх кореньями»[295]. Остров Буян - чудный остров, на нем лежит белый, огненный камень Алатырь, а вокруг этого камня, не увядая, цветет весна.
Будто какое-то бесконечно далекое воспоминание скрыто в этом видении рая, в этом образе огня среди водных просторов, будто это видение указывает на то, что свято и в жизни земных творений, в помыслах и делах человека...
Так оно и было в миросозерцании наших предков: огонь и вода направляли и освящали их жизнь.
Конечно, нелегко представить теперь, как понимали существо огня и воды наши славяне. Во всяком случае, жизнетворная сила была присуща священному «живому огню» и священной «живой воде». За пределами неба огонь и вода претворялись в мед, напиток бессмертия; их чудные свойства могли передаваться земным огням и водам. «Мертвая вода» целила раны, «живая вода» возвращала жизнь. Так как огонь и влага получали свою силу от взаимодействия в своей встрече, то святой и целебной почиталась на земле такая вода, которой коснулся огонь: Перунов ключ или колодезь, вода с опущенной в нее громовой стрелкой, вода, заигравшая от положенных в нее горячих угольков, кипучее молоко кобылицы, на заре упавшая роса, дождь из молниеносной тучи.
Как носители не только материальной жизни природы, но и жизни душевно-духовной, священный огонь и священная вода - проводники божественных сил в земной мир - давали ему, вместе со светом, теплом и влагой основы мудрого, благого, прекрасного и бессмертного бытия. В них жила правда этого мира; язычник постигал в них подлинную, неискаженную жизнь, которая направляла душу человека и других тварей земли. Правда на земле, т. е. правое дело, имеет естество огня, огненным, искренним должно быть ее выражение: русский язык называет искренностью правдивое проявление душевного движения, искренним - человека, чья речь и чьи поступки дают образ подлинной сущности и подлинной жизни его души. «Правда не втонет у воде и не сгорит у вогне», - говорит русская пословица[296]: правда сама есть огонь палящий и неиссякаемый родник подлинной жизни. Как образы правды, огонь и вода чисты, святы и целительны для души и тела. «Святой огонешек, дайся нам», - так обращались к огню на Руси, зажигая лучину. Символ чистоты душевной, огонь не терпит ничего нечистого, при нем нельзя вести нескромные речи. «Рассказав бы, да печь у хати», - говорят в Малой России[297]. Среди заклинаний, живых доныне у русского народа, находим такое обращение к воде: «Матушка, святая водица, родная сестрица! Бежишь ты по пенькам, по колодам, по лузям, по болотам и бежишь чисто, непорочно; сними с раба божьего всякие болезни и скорби»[298]. Вода и огонь делают человека достойным предстоять богам и говорить с ними: «Иду я, раб божий, в чистое поле, становлюсь на восток красного солнца, умываюсь росою или ключевою водою»[299] - это обычное начало древнего заклятия.
Как носители правды, огонь и влага поддерживали и на земле право и порядок. Перун, бог молнии и податель дождя, был блюстителем клятв и правовых решений; за справедливым порядком наблюдал и Волос[300], солнечное божество, в более глубокой древности, вероятно, еще теснее связанное со стихией огня. Некоторые судебные обычаи славян, как и других арийцев, исходят из убеждения, что огонь и влага - мудрые судьи дел человека: на «Божьем суде» раскаленное железо или кипящая вода устанавливали правоту или виновность подсудимых[301].
Правое дело есть мудрое дело: оно предполагает ведение самого подлинного в мире; а таким ведением дается дар предвидения. Поэтому, по разумению наших предков, огонь и влага полны вещею силой. Человек может узнавать будущее, гадая на огне и воде, может и сам получить от них дар вещего знания. Такою же мудростью могут быть одарены звери и птицы: олень, лебедь - носители света, а также цветы, т. е. светы - воплощение огня[302]. Везде в природе разлита божественная сила, она живет и в плеске вод, и в шелесте листьев, и в птичьем грае, и в предвесенних вздохах земли. Древний славянин всегда чувствует близость носителей этой святой силы, и трепетное общение с ними дает ему уверенность в том, что они участвуют в земных заботах и делах человека.
Как бы в ответ на неустанное попечение богов, люди считали себя призванными принимать и на себя их дела, вступать в единение с ними. Эта мысль одушевляла культ и обряды священного года.
Природа, по разумению язычника, живет в согласии с жизнью божества: она угасает в осенние дни вместе с меркнущим огнем неба, застывает зимой вместе с оледенением влаги, жар весны, растопляющий снега, возвращает земле утраченную силу, а в летние дни все живое, наполняясь огнем солнечных лучей и дождевою водою, достигает полного расцвета. Жизнь земли, как бы на время покидаемой богами, потом вновь принимающей их благодатные дары, определяет праздники годового круга. Воспроизводя таинственные действа природы, эти праздники образуют ступени, по которым и человек восходит к божеству, ведомый солнцем[303], царственным властителем священного года, т. е. огнем, обновленным в день зимнего солнцеворота оживляющей силой воды. Отзвук этой зимней тайны сохранился в словах малорусской колядки: «Божья Мать сына родила, в море скупала» - и в подблюдных песнях, сопровождающих святочные игры, где речь идет о золоте или золотом кольце, символе солнца, скрытом в воде или снеге[304].
Восхождение человека к мистерии природы требовало прежде всего знания о божественных силах, в ней действующих, и это знание давали обрядовые загадки и гадания. Для древних людей загадки были «сокровенными словами», понимание которых было знаком мудрости, постигающей правду; в них шла речь об явлениях природы, творимых огнем и водою; «заря, заряница, ключи потеряла, месяц пошел, не нашел, солнце пошло, ключи нашло» - отгадка: роса. Гадания также должны были научить правде о жизни; это была беседа с первоисточниками мудрости. Доныне на Руси гадают или у огня - у печи, или у воды - у реки, зимой - у проруби, на снегу, на мосту или там, где есть и огонь, и вода - в бане; вещая сила живет в угольке, в связке дров, в кочерге, в лучине, сначала намоченной, потом подожженной[305].
Дальнейшее сближение человека с таинственными силами жизни осуществлялось в магических обрядах, т. е. в содействии делу богов. Таких обрядов очень много, и древность их подтверждается их сходством с обрядами других славянских или даже арийских племен. В Малороссии известен новогодний обряд, содействующий урожаю хлебов - отзвук древнего языческого культа Святовита Арконского: высокий пирог стоит на столе так, что скрывает собою сидящего за столом хозяина; «Видите ли вы меня?» - спрашивает хозяин детей. «Не видим, батько». «Дай Бог, - говорит отец, - чтобы и в будущем году не видели» (т. е. будет урожай). В Арконе жрец прятался за огромным круглым пирогом из медового теста; когда народ подтверждал, что он невидим, жрец высказывал надежду, что так будет и в будущем году[306]. Еще живы до сих пор магические обряды, связанные с культом солнца и огня: хороводы водятся «посолонь» или принимают форму креста - древнего символа солнечного пути, весну закликают у проруби и ускоряют ее приход, бросая к небу жаворонков или аистов, выпеченных из теста[307].
Но в загадках, гаданиях и в магии обрядов древний человек еще не мог достигнуть целостного ведения богов природы и полного приближения к ее тайнам. Оно осуществлялось в обрядовых «играх», т. е. в религиозно-символических представлениях, происходивших на празднике зимнего солнцеворота и на последующих праздниках священного года.
Эти игры назывались русалиями, т. е. именем, созвучным имени Руси.
Примечания:
290. Ключевский. Курс русской истории. I. 200-201.
291. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. Гл. IV.
292. Срезневский, 19, 23, 24, у Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. II. 468.
293. Kuhn. Mythologische Studien. I. Die Herabkunft des Feuers und des Gottestranks. 114 (1886). Упанишады. VI. 1.
294. Spiegel. Avesta. II. Einleitung. LXXIII.
295. Записки Географического общества по отделу Этнографии. II. 479 (1869). У Майкова «Слово о полку Игореве». Примечание 2.
296. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. И. 199.
297. Там же. 8, 30.
298. Там же. 190.
299. Там же.
300. Договор Олега с греками в 907 г. Договор Святослава с Цимисхием в 971 г.
301. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 194. Ср.: 140-191.
302. Знахарство христианских времен сохранило следы такого отношения к травам и цветам: «Иная трава растет лицом на восток и к тому же не имеет сердца (сердцевины). Это папороть бессердешная... Носи ее с собою, где поедешь или пойдешь, на того человека никто сердит не бывает, хоть и великий недруг, и тот зла не мыслит». У Забелина. История русской жизни с древнейших времен. II 266-267.
303. Божество солнца почитается в культе священного года не только как индивидуальное божество, Солнце-Царь, но и как носитель огненной силы, призванной согреть и оживить природу. Сообразно изменениям солнечного пути на небесном своде и различиям в качестве солнечного света, бог солнца принимает разные образы, получает разные названия. Так, например, солнце ранней весны, «загорающееся» солнце называется Авсенем, жгучее летнее солнце - Ярилом и т. д. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 748; Schroder. Arische Religion. I. 541-548; Tylor. Anfange der Cultur. II. 248
304. Костомаров. Об историческом значении русской народной поэзии. 15; Фаминцын. Божества древних славян. 283.
305. Снегирев. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. II. 46 у Фаминцына. Божества древних славян. 300; Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 194.
306. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. Ч. II. 309; Гильфердинг. История балтийских славян. 163-164.
307. Снегирев. III. 13, у Зеленина. Russische Volkskunde. 355. 364.
Глава пятнадцатая. Русалии и русалка
Созвучие между именем Руси и названием религиозных обрядов языческой эпохи - русалий - само по себе не дает права делать заключения о действительных отношениях между этими явлениями русской жизни; оно может послужить лишь путеводной нитью для дальнейших исследований. Но если за сходством словесных обозначений скрывается идейное, образное или иное сродство, то упомянутое созвучие может получить и значение познавательное. Поэтому проблема «Русалий» и «Руси» требует прежде всего возможно более полного освоения самого существа религиозных игр древности, т. е. тех помыслов, образов и чувств, которые воплотились в русальных обрядах и определили их религиозный смысл.
Символические игры входили в состав обрядовых действ культа природы уже в очень давние времена; они известны не только у славян, но и у других народов. В славянских русалиях есть черты, напоминающие и культ Диониса во Фракии, и элевзинские мистерии в Афинах, и «готскую» игру при дворе византийского императора, и «танец мечей» у германцев, и танец марутов, богов грозовой бури, в свите индусского громовника Индры. Все это дает основание предположить глубокую древность и самобытное развитие русальных обрядов.
Письменные свидетельства о наших русалиях относятся уже к христианскому времени; мы узнаем из них, что языческие игры сопровождались нередко шумной музыкой, песнями, танцами, переодеванием, скаканьем, купанием в реке. Все это казалось «беснованием», было признано делом дьявола, неуместным в христианском обществе, и русалии не раз подвергались запрету[308]. Строгое отношение к выродившемуся обряду было понятно и справедливо, но оно мешало уразумению его первоначального смысла.
Несколько лучше могли бы осветить русальную мистерию ее пережитки, сохраненные в народном быту до наших дней. Во всяком случае, эти бледные следы древних верований заставляют расширить понятие русалии и применить их название не только к экстатическим действам, упоминаемым в древней письменности. К русалиям можно отнести игры с переодеванием на Рождество, обряды русальной недели перед праздником Святой Троицы, обряды Купальского дня и некоторые другие игры солнечного года. Все это - тающие тени прошлого; понимание их усложняется еще тем, что в их смутной игре можно различить там и здесь загадочный образ полубогини с именем «русалки», созвучным названию «русалии», с естеством, не имеющим общепризнанного истолкования. Между тем объяснить это видение древней веры значило бы помочь более отчетливому видению затуманенных очертаний древнего культа и тех помыслов, которые обозначались словами, созвучащими имени Руси.
По мнению одних исследователей, русалки - души умерших людей, и название их есть отблеск языческих поминальных дней, известных в Греции под именем розалии (А.Веселовский). По другому мнению, русалки - божества водные, имя их происходит от предполагаемого общеславянского слова rusa, обозначающего реку и звучащего теперь в слове русло (Шафарик). Согласно еще иному толкованию, русалки живут в воде, но их начальною стихией был свет; название этих полубогинь происходит от слова «русый» через речное имя «Руса» и через форму «русло» (Буслаев). Наконец, есть и такие исследователи, которые просто отрицают существование русалки, как женского божества: русалка - так же, как и русалии, - название праздника Святой Троицы, слившегося позднее с языческими обрядами; оно будто бы заимствовано в христианские времена от латинских Pasqua Rosata или Rosarum, или от Rosalia и перешло через Грецию, где говорится о ρονσάλἰαχ-х, на Русь (Миклошич).
Посмотрим, что расскажут нам о русалке древние предания, поверья и мифы, сбереженные памятью народа.
Образ древней русалки не сразу уловим в обрывках ее былого культа прежде всего потому, что современные «водяные жены», полные коварства и соблазнов, дают лишь искаженное отражение забытой богини. Но и те свойства нашей русалки, которые сохранились в ней от древности и могут быть отнесены к ее первообразу, недостаточны для его понимания; их дополняют тени других образов языческой веры, родственных русалке и часто даже от нее неотъемлемых. Таковы «вилы», упоминаемые иногда в нашей древней письменности[309], и «лебединые девы» наших сказок и былин. Все эти мифические существа указывают на общую для них единую идею, которая распылилась игрою фантазии на множество самостоятельных видений.
В поверьях славян вила родится от дождя, озаренного солнцем, или от капли росы, упавшей на осенний цветок[310]; этот цветок или светок, как говорит народ, сближается здесь со светом.
Из влаги и огня создан образ и нашей русалки.
Как олицетворение влаги, русалка живет в хрустальном чертоге на дне реки или в глубоком омуте; ее жилищем может быть также море, озеро и колодезь[311]. «Русалки-берегини» строят себе замки в облаках, а «русалки-полудницы» бегают в поле, наполняют его водой, волнуют рожь и порой насылают на нее бури и ливни312. Ночью речная полубогиня выплывает на поверхность воды, подвижная и прозрачная, как создавшая ее влага; она играет с волной, путает и рвет рыбацкие сети, разрушает плотины, затопляет поля. Усаживаясь на мельничном колесе, она вертится вместе с ним или расчесывает гребнем свои длинные, спадающие до колен, волосы, и вода льется из них неиссякающей струей. Гребень русалки сделан из рыбьей кости, а рыба в древности была символом влаги; запасшись таким гребнем, русалка может жить и в лесу, далеко от воды[313], но чаще всего, выходя на берег, она взбирается на плакучую иву или березу и качается на ветвях, омываемых речною струей[314].
Как воплощение огня, русалка пронизана светом. Ее волосы золотятся, ее глаза горят и сверкают, дневным солнцем озарено ее волшебное жилище[315]. Она может обернуться огненно-рыжей белкой, зверьком Перуна, олицетворяющим молнию[316]. До сих пор народные празднества, возникшие из культа русалки, сохраняют связь с культом Перуна: весенние русалии справляются в четверг (Семик у великороссов, Русальчин Велик День или «Русалка» в Малороссии), т. е. в тот день недели, который был посвящен богу-громовнику, и у балтийских славян носил название «Перундан», т. е. «день Перуна».
Огонь и влага в естестве русалки роднят ее с главными религиозно чтимыми деятелями земного и небесного мира. Объединяясь в ней, эти силы делают ее образом живой воды, играющего меда, т. е. напитка бессмертия. Медовая сущность русалки отразилась и в психических особенностях ее облика; она живет в неустанном движении, плещется в волнах, носится в рощах и полях, катается по росистым склонам гор, играет, поет, танцует и громким хохотом пугает путника в темноте ночи[317]. «Игрищами» называются прибрежные луговинки, где русалки водят свои хороводы.
Все, что делает русалка, связано с ее основным призванием носительницы живой воды, укрепляющей силы жизни: в раю полубогиня пестует юное солнце, на земле она поддерживает здоровье людей целительной водой своего колодца и чудодейственной силой целебных трав; самоё общение с русалкой дает красоту, поэтому девушки кумятся с нею на русальной неделе. Русалке дана сила оживления: она плачет над мертвым, но ее слезы - живая вода, дарующая жизнь; ее же заботой загораются синие огни над могилами, т. е. оживают души людей, спящих в земле[318]. Есть у наших славян и такое поверье, что предки живут у колодцев, где «русалка-царица» хранит влагу бессмертия. Это поверье делает понятным превращение души человека в русалку: приобщаясь к источнику жизни, душа отождествляется с божеством, которое его олицетворяет, т. е. становится русалкой. Таким образом, культ жизнедательной богини может соединяться с культом предков[319].
Назначение русалки - хранить напиток бессмертия в раю и приносить его на землю. В иных случаях она исполняет эту волю богов посредством превращений, как будто необъяснимых и не раз смущавших исследователей. Так, полубогиня появляется иногда в образе коня или кобылки, иногда в образе птицы. Между тем мифологический смысл этих превращений тесно связан с существом древней русалки.
В некоторых верованиях древности конь обозначает встречу огня и влаги и совместное действе их в природе. Конь - молния, но такая молния, которая выбивает ключи из недр земных;, эти ключи - гремучие, они кипят и белеют пеной[320]. Конь - облако, но облако, рожденное росою, согретою огненным лучом, упавшим с неба[321]. Соединение огня и влаги в образе коня делает понятным, почему молоко кобылицы получает силу живой воды и возвращает жизнь убитому герою[322].
Как носитель напитка бессмертия, конь близок образу русалки, и это делает возможным превращение полубогини в кобылку. Древний миф еще живет в обряде, приуроченном и к летнему, и к зимнему празднику. Перед Петровками два или три парня покрываются парусом, причем тот из них, который идет впереди, держит конский череп; четвертый парень идет сзади и подгоняет коня - русалку[323]. Эти игры называются проводами русалки или проводами весны[324]. О сходном колядском обряде древний памятник упоминает с укоризной: «и меж себя, нарядя, бесовскую кобылку водили»[325].
Еще теснее объединяется русалка с лебедем или кукушкой.
Вера в небесный напиток создала в мифологии арийских народов образы птиц, которые или охраняют его у древа жизни или одаряют им природу[326]; за ними скрываются иногда боги или богини[327]. Птицей могла обернуться и русалка, причем превращалась в крылья ткань ее белых льняных покрывал. Прядение льна - любимое занятие русалок, что и подобает им, как божествам небесной влаги; готовые полотна они расстилают возле колодцев или у источников, моют их в ключевой воде, а иногда выпрашивают белье у поселянок[328]. Самая способность водяных нимф превращать свои одежды в крылья нашла отзвук в сказке о Морском Царе и Василисе Прекрасной: двенадцать колпиц прилетают на берег моря и, ударившись о сырую землю, обертываются юными девами, снимают с себя одежды и купаются; царевич прячет платье одной из них, и она уже не может улететь[329]. Тот же образ водяной девы-птицы создал поверье, что русалки живут на речном берегу в гнездах, свитых из соломы и перьев[330], и пальцы их ног соединены перепонкой, как у гуся[331] или лебедя[332]. Если южнославянские предания помнят о вилах, являющихся в образе белых лебедей[333], то наши сказки сказывают о лебедь-птице, красной девице, выплывающей из морской глубины: она прозрачна, - это свойство русалки - сквозь перья у нее тело виднеется, сквозь кости видно, как из косточки в косточку мозг переливается, словно жемчуг пересыпается[334].
Есть у народа и такие поверья, которые сберегли былое представление о русалке-кукушке: «Ку-ку!» - кричит водяная полубогиня, бросаясь с мельничного колеса в глубь речную[335]; в обряде русальной недели, устанавливающем между девушками посестримство, русалку замещает чучело кукушки или кукушкина трава[336].
Птицы, обличье которых принимает русалка, появляются в древних мифах как носители света и живой воды или как стражи у источника огня и влаги. Лебедь приносит весною лучи солнца или золотые яблоки, полные чудесным соком, возвращающим молодость[337]; кукушка, вестница весны, зимою живет в раю у древа жизни и хранит ключи от входа в эту обетованную страну[338]. Представления о небесном рае, где мировое древо раскидывает свои медоточивые ветви, где ночует и зимует солнечный бог, соединяют образ русалки, хранительницы напитка бессмертия, с образом лебедя: по народному поверью, молодому солнцу прислуживает солнечная дева, умывает, убирает его и поет ему песни[339], тогда как в одной из русских сказок рассказывается, что в дивьем, т. е. в небесном царстве, зреют моложавые яблоки и живет царь-девица Лебедь, охраняющая влагу бессмертия[340]. Из этой райской страны русалка приносит напиток богов на землю, еще недавно скованную зимнею стужей. Мед новой жизни разливается в белом стволе березы, светится в пушистом убранстве вербных ветвей. Весна зацветает и в земном мире.
Огненно-водное естество русалки, ее участие в мистерии природы наделяет ее мудростью и вещим знанием: для нее нет неразгаданных загадок, ей ведома судьба девушки, доверившей свой русальный венок речной волне[341]. Как мудрая жрица в культе богов, русалка испытывает веру человека и карает его за безбожие. Согласно народному поверью, русалки похищают полотна у девушек, уснувших без молитвы[342]; и песня поет о том, как русалочка защекатывает, т. е. заговаривает, зачаровывает дивчинку, ничего не знающую о религиозных тайнах: о «неведомом камне Алатыре», о живой воде и о живом огне-молнии, затаенном в папоротнике[343]. В малорусской сказке русалка ослепляет деда и бабу за то, что они пасут овец на ее заповедном лугу[344], другими словами: за попрание законов веры она карает виновных тем, что лишает их видения мира, на «силе божьей» созданного и крепкого этою силой.
Благодетелен приход русалки на землю, но встреча с нею самой, богиней райских садов, гибельна для обычного дневного сознания, не постигающего в ее явлении знаков нездешнего мира. Встретив русалку, человек неумудренный невольно повторяет ее вихревые движения... и заболевает Виттовой пляской[345]. Увидев над волною прекрасную богиню, поддавшись чарам ее песни, пловец спешит к ней навстречу... и тонет в бурливой реке. Лишь вещий человек, на земле прозревающий неземное, безнаказанно любуется воздушно-легкими играми русалок и понимает их нездешнюю песнь[346].
Так, обрывки былого культа русалки, еще не исчезнувшие в народном быту, воскрешают древний образ богини - посредницы между богами и земною природой, мудрой и вещей жрицы в мистерии весны.
Уповая разгадать загадку жизни «неразгадливую», создал древний человек эту поэтическую грезу. В ней сказалась и сила души, дерзнувшей коснуться тайны жизни, и бессилие понять эту тайну, уразуметь первосущность мира и нас самих, живущих в нем. Так и воспринят прекрасный образ русалки в одном из созданий русского художества: царевна-лебедь Врубеля с ее очами, вопрошающе светящимися из незнаемой глубины, с покорно страдающей нежностью в стане и в белом оперении, восставшая из колодца души, как память тысячелетне-далекого прошлого, соединяет в себе и религиозный помысел наших отцов, и тоску неумудренного сердца.
Следы угасших верований в быту народном делают очевидным, что древняя идея русалки не укладывается в единичный законченный образ, строго отграниченный от других священных образов языческого мира. Указывая на тайну жизни, неисчерпаемую по самому существу, эта идея призывает к себе иные помыслы, иные созерцания, связывает их тонкими нитями подобий и объединяет в едином жизненном действе. Сеть сходств и родственных связей между русалкой и другими божествами затуманивает образ полубогини, подобно тому, как сетчатая пелена паутинок - пряжа русалок - туманит осеннюю зелень лугов. Уже известные нам однозначные определения существа русалки бессильны исчерпать ее сложное естество. Она, вне сомнения, божество водное, но эта влага - источник жизни, она проникнута светом и огнем, она - медовый напиток, исполненный вдохновенною мудростью и оживляющей силой. В облике русалки вновь оживает душа человека, похищенная темнотою ночи; но русалки лунного царства - лишь вторичные образы, созданные огненно-водной, светлой силой богини, приносящей на землю новую весну. Имя русалки может обозначать и весенний праздник, но праздник этот - отблеск славянских языческих русалий, где появлялась богиня-птица, прилетавшая из рая в блеске дождевых капель или в кружении молнией озаряемых крылатых облаков.
Так как миф о русалке и мысль, в нем заключенная, возникли в круге тех верований, которые облегчали язычнику восприятие мистерии природы, то образ весенней полубогини естественно соединялся с праздниками священного года, учрежденными во славу этой мистерии, и внешним выражением идейного сродства между обрядами годового круга и божеством, олицетворяющим рождение жизни, было созвучие: русалии - русалка.
Обернувшись кобылкой, русалка появляется в ритуале годового языческого культа тогда, когда солнце поворачивает на лето и в душе человека зарождается предчувствие весенних дней. В том же образе кобылки русалка покидает землю после летнего солнцеворота. Первое явление русалки связано теперь со святочными играми. Так как зимою огонь и вода еще во власти тьмы и мороза, то шумы святочных русалий получают оттенок победоносной борьбы добрых божеств со злою силой, враждебной новой жизни и весеннему пробуждению. Участники игры изображают медведя, волка, козу, журавля и других тварей - следы глубокой древности, когда боги и демоны являлись людям в образе животных или птиц[347].
С приходом весны расцветает и культ русалки.
В Семик, т. е. в седьмой четверг после великого четверга или в последний четверг перед днем Святой Троицы, девушки в лесу заплетают венки из несрезанных веток березы.
Близ тебя, бериозонька,
Красны девушки
В Семик поют,
Под тобой, бериозонька,
Красны девушки венки плетут[348].
Эти венки - качели для русалок.
Символический смысл начального обряда будет понятным, если осветить его древней идеей русалки - жрицы в мистерии природы. В самом деле, именно водной стихией, волной, дается первообраз качания, и с незапамятных времен знаком воды были волнистые линии, украшающие, как мы знаем, и праславянскую керамику. Стихия огня принимает в обряде образ венка - символа солнца; так как живой огонь добывался в древности трением живых древесных веток, то и семицкий венок сплетается из несрезанных веток березы. Качание венка указывает на солнце или огонь, погруженный в воды, символ обновляемой, возрождающейся жизни. В этом действе русалка являлась как богиня весны, разгоняющая холодный сон земного мира. Совершая мистерию природы, она призывала и людей к участию в ней: качались не только русалки, но и люди. В христианской Руси качальные игры были приурочены к первым трем дням пасхальной недели.
Душа человека переживает качание как ускоренное движение жизни, как чувство победной силы от взлета в высоту и как чувство самозабвенного блаженства от стремительности падения. Быстрая смена этих ощущений и чувств, соединяясь с чувством бога в природе и с порывом к единению с ним, может вызвать переживание экстаза. Так как экстатические действа древних язычников подсказывались им жизнью природы, то их экстаз и должен был быть сопереживанием ее весны, весеннего безумства, сменяющего долгий зимний сон.
Религиозный смысл мифа о русалке делает несомненным символическое значение всех русалий как отражений в душе и действах человека мистерии весны, т. е. мистерии жизни. Чем ярче светит солнце, чем пышнее цветет природа, чем больше ее творческие силы наполняют душу человека, тем больше душа приобщается к таинственной жизни богов. Гомон, танцы и пение сопровождают обряды русалий, как отзвуки шумов и шорохов от тающего снега, от неудержимого бега вновь рожденных ручьев, от ливней и гроз, от весенней бури. Когда на празднике Купалы мистерия огня и влаги получала торжествующее завершение и тайна природы должна была вполне открыться человеку, тогда религиозный подъем в русальной игре достигал наивысшей силы, и участникам ее казалось, что они сближаются с богами на одном жизненном пире. В этом религиозном единении с обожествленной природой люди получали дары сокровенной мудрости и находили опору для взаимного понимания и для осознания своего единства.
Само название «купальского» праздника, приуроченного теперь ко дню Иоанна Крестителя (24 июня), происходит от глагола «кипеть» и указывает на силу и богатство природы, на ее кипение и расцвет[349]. В день Купалы Перун отверзает небесные хляби, воды заливают землю, а солнечные лучи, обновленные грозою, несут ей жар и свет. На цветущих, благоухающих лугах чудодейственной силой наполняются целебные травы, медовая роса, на них упавшая, укрепляет здоровье и дарует счастливое материнство. Души людей очищаются в эту ночь от злых побуждений серебряным блеском речной волны[350].
По разумению древнего славянина, в день кипения природы происходит «раскрытие небес», т. е. обнаружение божественных сущностей мира, объединяющих и земных тварей. Людям открываются потайные, сокровенные силы земли, ее сокровища; обладание разрыв-травой дает власть разрывать все замки и запоры. Выходя из замкнутости единичного бытия, звери и птицы, деревья и травы ведут тихую беседу и понимают друг друга. Утром, на заре, можно видеть, как солнце, «играя», т. е. радуясь и танцуя, встречает луну, древнейшее божество влаги: это - свадьба небесных светил, она освящает и земной брак человека[351]. В вечер Купалы молодые люди встречают своих подруг; венчаясь венками, опоясываясь травами, юные пары «играют» песни и прыгают через очистительный живой огонь костра, выбитый из древесных ветвей, питаемый живой силой купальской березки[352].
Но главное диво Купалы творится в полуночный час, когда из гущи перистых листьев папоротника, подобных крыльям русалки[353], вырастает огненный цветок. Он развертывает свои лепестки на одно мгновенье, и в это мгновенье начинают волноваться воды, и ночь становится светлее дня. Тот, кто находит волшебный цветок Перуна, наполненный огненной влагой, напитком богов, тот постигает тайны, недоступные другим людям: он видит недра земли, знает прошлое и грядущее земного мира; беседы зверей, птичий щебет, шумы леса, шопоты прозябающих трав исполняются для него вещим смыслом; без слов познает он чужого человека, угадывает его думу, и в каждом человеческом сердце он властен зажечь любовь[354].
Папоротник, расцветая, лишает людей здравого смысла, сбивает их с привычного земного пути, пьянит их чувства[355]. Упоенная русальной игрой, звуками музыки и песни, душа язычника самозабвенно предается блаженной близости к природе, к ее божествам и к тварям объединенного купальского мира.
Так помыслы языческих верований, излучаясь в обряды, создавали внутреннее единство культа священного года и сближали русальную игру с мифологическим видением водно-огненной богини. Музыкальная стихия, одушевлявшая символические игры древности, еще более укрепляла те цепи сходств, которые соединяли образ русалки, украшенный чарою неземной песни, с русалиями, искавшими забвения зримых явлений в пении души, религиозно одержимой.
Обрядовая музыка была постоянным спутником всех праздников священного года. Рожденная в полуосознанных омутах народной души, вобравшая в себя ропоты чувств, неуловимые для слов и видимого действа, эта музыка пела о глубинном источнике язьгческих верований и отражала в своих звонах игру его кипучих вспененных волн.
308В начале «Повести временных лет» летописец сообщает о древних славянах: «и браци (браки) не бываху в них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, и на плясанье и вся бесовьская песни и ту умыкаху жены себе с нею же кто совещащеся». Под 1068 г. летописец жалуется, что дьявол отвлекает «нас от Бога трубами и скомрахы, гусльми и русалья». Кирилл Туровский упоминает о русалиях наряду с разбоем, чародейством, бесовскими песнями, играньями неподобными. У Буслаева. Историческая хрестоматия. Вопросы Ивана Грозного, предложенные Стоглавому собору 1551 г., дают описание обрядовых игр: «Русалии о Иоаннове дьни и навечерии Рождества Христова и Богоявления садяться моужне и жены и девицы на ночное плещование и на безчинный говор и на скакание и на богомерзкие дела и, егда нощь мимоходит, тогда отходят к реце с великим кричанием ажи бесни и оумываются водою». Дополнительные вопросы 24-й и 32-й. Список XVII века.
Примечания:
309. «Молятсь огневи под овином и Вилам и Мокоши... и Роду и Рожанице». Слово Христолюбца у Фаминцына. Божества древних славян. I. 36.
310. Leger. La Mythologie Slave. 170.
311. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 122-123.
312. Там же. 124,127, 138, 148.
313. Там же. 127, 128
314. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила.
315. Буслаев. О сродстве славянских вил, русалок и полудниц с немецкими эльфами и валькириями; Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 123; Фамищын. Божества древних славян. I. 291.
316. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 644; Зеленин. Russische Volkskunde. 393.
317. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 33, 34, 711-72.
318. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 197. Ср. валашскую сказку о Флориани, которому водяные девы возвращают жизнь. У Буслаева. Русская народная поэзия. 324 (1861).
319. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 240.
320. Ср. свадебную песню, записанную Афанасьевым в Москве: Ты кипи, кипи колодезь Ты кипи, кипи студеный Ключевою водою Со серебряною пеной. У Афанасьева. Поэтические воззрение славян на природу. II. 289.
321. Там же. I. 604-605.
322. Там же. I. 621,623.
323. Там же. III. 164.
324. Терещенко. Быт русского народа. VI. 191-193; у Фаминцына. Божества древних славян. 210.
325. Дополнительные статьи к Судебнику 1627 года и царской грамоты 1648 года у Афанасьева. Поэтические воззрение славян на природу. I. 60. У Фаминцына. Божества древних славян. 210.
326. Yasna. X. 26-30. В Ведах Сому приносит орел - IV. 26, 4, IV, 27, 1, 2, X, 48, 3, или дочь солнца - IX, 113. А. 3.
327. Kuhn Adalbert. Mythologische Studien. I; Die Herabkunft des Feuers und des Gottestranks. 105.... 130.... (1886).
328. В южнорусской песне поется:
«Сыдила русалка на крывий березе,
Просыла русалка у жиночек намиток,
(т. е. белых льняных покрывал)
У дивочек - сорочек,
Жиночки, подружки,
Дайте мне намитку,
Хоть вона худенька, да абы-б беленька».
У Миклошича. Die Rusalien. 393. В Малороссии был обычай навешивать на священные дубы льняные тряпочки, ленты и нитки - в жертву русалке. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 140. В Беловежской пуще украшали лоскутками ветки деревьев вокруг «святой кринушки». Rich. Andree. Ethnologische Parallelen und Vergleiche. 58, у Schroder. Arische Religion. II. 283. Примечание.
329. Сказка «Морской Царь и Василиса Премудрая» у Афанасьева. Народные русские сказки и легенды. I. 553.
330. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 123.
331. Там же. III. 188.
332. Гусь и лебедь отождествляются в народной поэзии. «Гуся, гуся, лебедятко. Возьми меня на крылятко», в сказке об Иване и ведьме, у Буслаева. Русская народная поэзия. I. 314.
333. Leger. La Mythologie Slave. 175
334. Сказка о Даниле Бессчастном, у Афанасьева. Народные русские сказки и легенды. II. 190.
335. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 123.
336. Русальный обряд, устанавливающий кумовство, состоит в следующем: из несрезанных веток двух плакучих берез заплетают венок и сажают на него чучело кукушки, заменяемое иногда кукушкиной травой, по сторонам привешивают кресты; две девушки обходят эти русалочные качели, одна на встречу другой, трижды целуются через венок и через венок же передают друг другу желтое яйцо, после чего обмениваются крестами и кольцами. Хор поет: «ты кукушка ряба, ты кому же кума? Покумимся, кумушки, покумимся голубуш-ки». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 227.
337. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 309. Ср. Лебедь в песне о Потоке и в малороссийской песне и Буслаева. Русская народная поэзия. I. 239
338. Kuhn. Mythologische Studien. I. Die Herabkunft des Feuers und des Gottertranks. 105. В поверьях арийских племен кукушка - сотрудница дятла, который и по русским поверьям вьет гнездо на небесном дереве, со всех сторон замыкает это гнездо, а весной размыкает веткой- молнией и приносит молнию на землю в образе разрыв или скакун-травы. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 496.
339. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 82.
340. Там же. 1.82. 85. II. 314.
341. Там же. III. 707-708.
342. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила.
343.
«Ой бижиф, бижиф красна дивчинка,
А за нею да русалочка:
Ти послушай мене, красна панночка!
Загадаю тоби три загадочки.
Коли ти вгадаешь, я до батка пущу;
А як не вгадаешь, я до себе возьму.
Ой шчо росте, да без коренья?
Ой шчо бижиф, да без повода?
Ой шчо свите, да без всякого свиту?
Камень росте, да без коренья,
Вода бижиф, да без повода,
Папороф свите, без всякого свиту.
Дивчинка загадочки не вгадала,
Русалочка ею залоскотала».
У Миклошича. Die Rusalien. 393
344. Максимов у Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. III. 167.
345. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 147.
346. Там же. III. 148.
347. С.Т. Аксаков, вспоминая свои отроческие годы, рассказывает, какое глубокое впечатление произвели на него деревенские игры и песни на Святках, в столярной избе, где собралась дворовая молодежь «переряженная в медведей, индеек, журавлей, стариков и старух». «Каким-то хмелем веселья, опьянением радости проникнуты были все» (Аксаков С. Воспоминания. 420-421).
348. Снегирев. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. III. 105, 118, у Фаминцына. Божества древних славян. I. 301.
349. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 713-714.
350. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 309; Зеленин. Russische Volkskunde. 370-371.
351. Ср.: Труды этно-ст. экспедиции. III. 279. У Фаминцына. Божества древних славян. I. 187; Терещенко. 4. 75. У Потебни. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. 167; Афанасьев. Поэтические воззрение славян на природу. III. 717; Schroder. Arische Religion. II. 398.
352. Зеленин. Russische Volkskunde. 371-372. Schroder. Arische Religion. II. 237.
353. Папороть, папороток - крыльце у птицы, перепонка между перстов у водяных птиц (Даль. Толковый словарь. II. 13).
354. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 382; Потебня. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. 178-180; Зеленин. Russische Volksrunde. 370.
355. Kuhn. Mythologische Studien. Die Herabkunft des Feuers und des Gottertranks. I. 197.
Созвучие между именем Руси и названием религиозных обрядов языческой эпохи - русалий - само по себе не дает права делать заключения о действительных отношениях между этими явлениями русской жизни; оно может послужить лишь путеводной нитью для дальнейших исследований. Но если за сходством словесных обозначений скрывается идейное, образное или иное сродство, то упомянутое созвучие может получить и значение познавательное. Поэтому проблема «Русалий» и «Руси» требует прежде всего возможно более полного освоения самого существа религиозных игр древности, т. е. тех помыслов, образов и чувств, которые воплотились в русальных обрядах и определили их религиозный смысл.
Символические игры входили в состав обрядовых действ культа природы уже в очень давние времена; они известны не только у славян, но и у других народов. В славянских русалиях есть черты, напоминающие и культ Диониса во Фракии, и элевзинские мистерии в Афинах, и «готскую» игру при дворе византийского императора, и «танец мечей» у германцев, и танец марутов, богов грозовой бури, в свите индусского громовника Индры. Все это дает основание предположить глубокую древность и самобытное развитие русальных обрядов.
Письменные свидетельства о наших русалиях относятся уже к христианскому времени; мы узнаем из них, что языческие игры сопровождались нередко шумной музыкой, песнями, танцами, переодеванием, скаканьем, купанием в реке. Все это казалось «беснованием», было признано делом дьявола, неуместным в христианском обществе, и русалии не раз подвергались запрету[308]. Строгое отношение к выродившемуся обряду было понятно и справедливо, но оно мешало уразумению его первоначального смысла.
Несколько лучше могли бы осветить русальную мистерию ее пережитки, сохраненные в народном быту до наших дней. Во всяком случае, эти бледные следы древних верований заставляют расширить понятие русалии и применить их название не только к экстатическим действам, упоминаемым в древней письменности. К русалиям можно отнести игры с переодеванием на Рождество, обряды русальной недели перед праздником Святой Троицы, обряды Купальского дня и некоторые другие игры солнечного года. Все это - тающие тени прошлого; понимание их усложняется еще тем, что в их смутной игре можно различить там и здесь загадочный образ полубогини с именем «русалки», созвучным названию «русалии», с естеством, не имеющим общепризнанного истолкования. Между тем объяснить это видение древней веры значило бы помочь более отчетливому видению затуманенных очертаний древнего культа и тех помыслов, которые обозначались словами, созвучащими имени Руси.
По мнению одних исследователей, русалки - души умерших людей, и название их есть отблеск языческих поминальных дней, известных в Греции под именем розалии (А.Веселовский). По другому мнению, русалки - божества водные, имя их происходит от предполагаемого общеславянского слова rusa, обозначающего реку и звучащего теперь в слове русло (Шафарик). Согласно еще иному толкованию, русалки живут в воде, но их начальною стихией был свет; название этих полубогинь происходит от слова «русый» через речное имя «Руса» и через форму «русло» (Буслаев). Наконец, есть и такие исследователи, которые просто отрицают существование русалки, как женского божества: русалка - так же, как и русалии, - название праздника Святой Троицы, слившегося позднее с языческими обрядами; оно будто бы заимствовано в христианские времена от латинских Pasqua Rosata или Rosarum, или от Rosalia и перешло через Грецию, где говорится о ρονσάλἰαχ-х, на Русь (Миклошич).
Посмотрим, что расскажут нам о русалке древние предания, поверья и мифы, сбереженные памятью народа.
Образ древней русалки не сразу уловим в обрывках ее былого культа прежде всего потому, что современные «водяные жены», полные коварства и соблазнов, дают лишь искаженное отражение забытой богини. Но и те свойства нашей русалки, которые сохранились в ней от древности и могут быть отнесены к ее первообразу, недостаточны для его понимания; их дополняют тени других образов языческой веры, родственных русалке и часто даже от нее неотъемлемых. Таковы «вилы», упоминаемые иногда в нашей древней письменности[309], и «лебединые девы» наших сказок и былин. Все эти мифические существа указывают на общую для них единую идею, которая распылилась игрою фантазии на множество самостоятельных видений.
В поверьях славян вила родится от дождя, озаренного солнцем, или от капли росы, упавшей на осенний цветок[310]; этот цветок или светок, как говорит народ, сближается здесь со светом.
Из влаги и огня создан образ и нашей русалки.
Как олицетворение влаги, русалка живет в хрустальном чертоге на дне реки или в глубоком омуте; ее жилищем может быть также море, озеро и колодезь[311]. «Русалки-берегини» строят себе замки в облаках, а «русалки-полудницы» бегают в поле, наполняют его водой, волнуют рожь и порой насылают на нее бури и ливни312. Ночью речная полубогиня выплывает на поверхность воды, подвижная и прозрачная, как создавшая ее влага; она играет с волной, путает и рвет рыбацкие сети, разрушает плотины, затопляет поля. Усаживаясь на мельничном колесе, она вертится вместе с ним или расчесывает гребнем свои длинные, спадающие до колен, волосы, и вода льется из них неиссякающей струей. Гребень русалки сделан из рыбьей кости, а рыба в древности была символом влаги; запасшись таким гребнем, русалка может жить и в лесу, далеко от воды[313], но чаще всего, выходя на берег, она взбирается на плакучую иву или березу и качается на ветвях, омываемых речною струей[314].
Как воплощение огня, русалка пронизана светом. Ее волосы золотятся, ее глаза горят и сверкают, дневным солнцем озарено ее волшебное жилище[315]. Она может обернуться огненно-рыжей белкой, зверьком Перуна, олицетворяющим молнию[316]. До сих пор народные празднества, возникшие из культа русалки, сохраняют связь с культом Перуна: весенние русалии справляются в четверг (Семик у великороссов, Русальчин Велик День или «Русалка» в Малороссии), т. е. в тот день недели, который был посвящен богу-громовнику, и у балтийских славян носил название «Перундан», т. е. «день Перуна».
Огонь и влага в естестве русалки роднят ее с главными религиозно чтимыми деятелями земного и небесного мира. Объединяясь в ней, эти силы делают ее образом живой воды, играющего меда, т. е. напитка бессмертия. Медовая сущность русалки отразилась и в психических особенностях ее облика; она живет в неустанном движении, плещется в волнах, носится в рощах и полях, катается по росистым склонам гор, играет, поет, танцует и громким хохотом пугает путника в темноте ночи[317]. «Игрищами» называются прибрежные луговинки, где русалки водят свои хороводы.
Все, что делает русалка, связано с ее основным призванием носительницы живой воды, укрепляющей силы жизни: в раю полубогиня пестует юное солнце, на земле она поддерживает здоровье людей целительной водой своего колодца и чудодейственной силой целебных трав; самоё общение с русалкой дает красоту, поэтому девушки кумятся с нею на русальной неделе. Русалке дана сила оживления: она плачет над мертвым, но ее слезы - живая вода, дарующая жизнь; ее же заботой загораются синие огни над могилами, т. е. оживают души людей, спящих в земле[318]. Есть у наших славян и такое поверье, что предки живут у колодцев, где «русалка-царица» хранит влагу бессмертия. Это поверье делает понятным превращение души человека в русалку: приобщаясь к источнику жизни, душа отождествляется с божеством, которое его олицетворяет, т. е. становится русалкой. Таким образом, культ жизнедательной богини может соединяться с культом предков[319].
Назначение русалки - хранить напиток бессмертия в раю и приносить его на землю. В иных случаях она исполняет эту волю богов посредством превращений, как будто необъяснимых и не раз смущавших исследователей. Так, полубогиня появляется иногда в образе коня или кобылки, иногда в образе птицы. Между тем мифологический смысл этих превращений тесно связан с существом древней русалки.
В некоторых верованиях древности конь обозначает встречу огня и влаги и совместное действе их в природе. Конь - молния, но такая молния, которая выбивает ключи из недр земных;, эти ключи - гремучие, они кипят и белеют пеной[320]. Конь - облако, но облако, рожденное росою, согретою огненным лучом, упавшим с неба[321]. Соединение огня и влаги в образе коня делает понятным, почему молоко кобылицы получает силу живой воды и возвращает жизнь убитому герою[322].
Как носитель напитка бессмертия, конь близок образу русалки, и это делает возможным превращение полубогини в кобылку. Древний миф еще живет в обряде, приуроченном и к летнему, и к зимнему празднику. Перед Петровками два или три парня покрываются парусом, причем тот из них, который идет впереди, держит конский череп; четвертый парень идет сзади и подгоняет коня - русалку[323]. Эти игры называются проводами русалки или проводами весны[324]. О сходном колядском обряде древний памятник упоминает с укоризной: «и меж себя, нарядя, бесовскую кобылку водили»[325].
Еще теснее объединяется русалка с лебедем или кукушкой.
Вера в небесный напиток создала в мифологии арийских народов образы птиц, которые или охраняют его у древа жизни или одаряют им природу[326]; за ними скрываются иногда боги или богини[327]. Птицей могла обернуться и русалка, причем превращалась в крылья ткань ее белых льняных покрывал. Прядение льна - любимое занятие русалок, что и подобает им, как божествам небесной влаги; готовые полотна они расстилают возле колодцев или у источников, моют их в ключевой воде, а иногда выпрашивают белье у поселянок[328]. Самая способность водяных нимф превращать свои одежды в крылья нашла отзвук в сказке о Морском Царе и Василисе Прекрасной: двенадцать колпиц прилетают на берег моря и, ударившись о сырую землю, обертываются юными девами, снимают с себя одежды и купаются; царевич прячет платье одной из них, и она уже не может улететь[329]. Тот же образ водяной девы-птицы создал поверье, что русалки живут на речном берегу в гнездах, свитых из соломы и перьев[330], и пальцы их ног соединены перепонкой, как у гуся[331] или лебедя[332]. Если южнославянские предания помнят о вилах, являющихся в образе белых лебедей[333], то наши сказки сказывают о лебедь-птице, красной девице, выплывающей из морской глубины: она прозрачна, - это свойство русалки - сквозь перья у нее тело виднеется, сквозь кости видно, как из косточки в косточку мозг переливается, словно жемчуг пересыпается[334].
Есть у народа и такие поверья, которые сберегли былое представление о русалке-кукушке: «Ку-ку!» - кричит водяная полубогиня, бросаясь с мельничного колеса в глубь речную[335]; в обряде русальной недели, устанавливающем между девушками посестримство, русалку замещает чучело кукушки или кукушкина трава[336].
Птицы, обличье которых принимает русалка, появляются в древних мифах как носители света и живой воды или как стражи у источника огня и влаги. Лебедь приносит весною лучи солнца или золотые яблоки, полные чудесным соком, возвращающим молодость[337]; кукушка, вестница весны, зимою живет в раю у древа жизни и хранит ключи от входа в эту обетованную страну[338]. Представления о небесном рае, где мировое древо раскидывает свои медоточивые ветви, где ночует и зимует солнечный бог, соединяют образ русалки, хранительницы напитка бессмертия, с образом лебедя: по народному поверью, молодому солнцу прислуживает солнечная дева, умывает, убирает его и поет ему песни[339], тогда как в одной из русских сказок рассказывается, что в дивьем, т. е. в небесном царстве, зреют моложавые яблоки и живет царь-девица Лебедь, охраняющая влагу бессмертия[340]. Из этой райской страны русалка приносит напиток богов на землю, еще недавно скованную зимнею стужей. Мед новой жизни разливается в белом стволе березы, светится в пушистом убранстве вербных ветвей. Весна зацветает и в земном мире.
Огненно-водное естество русалки, ее участие в мистерии природы наделяет ее мудростью и вещим знанием: для нее нет неразгаданных загадок, ей ведома судьба девушки, доверившей свой русальный венок речной волне[341]. Как мудрая жрица в культе богов, русалка испытывает веру человека и карает его за безбожие. Согласно народному поверью, русалки похищают полотна у девушек, уснувших без молитвы[342]; и песня поет о том, как русалочка защекатывает, т. е. заговаривает, зачаровывает дивчинку, ничего не знающую о религиозных тайнах: о «неведомом камне Алатыре», о живой воде и о живом огне-молнии, затаенном в папоротнике[343]. В малорусской сказке русалка ослепляет деда и бабу за то, что они пасут овец на ее заповедном лугу[344], другими словами: за попрание законов веры она карает виновных тем, что лишает их видения мира, на «силе божьей» созданного и крепкого этою силой.
Благодетелен приход русалки на землю, но встреча с нею самой, богиней райских садов, гибельна для обычного дневного сознания, не постигающего в ее явлении знаков нездешнего мира. Встретив русалку, человек неумудренный невольно повторяет ее вихревые движения... и заболевает Виттовой пляской[345]. Увидев над волною прекрасную богиню, поддавшись чарам ее песни, пловец спешит к ней навстречу... и тонет в бурливой реке. Лишь вещий человек, на земле прозревающий неземное, безнаказанно любуется воздушно-легкими играми русалок и понимает их нездешнюю песнь[346].
Так, обрывки былого культа русалки, еще не исчезнувшие в народном быту, воскрешают древний образ богини - посредницы между богами и земною природой, мудрой и вещей жрицы в мистерии весны.
Уповая разгадать загадку жизни «неразгадливую», создал древний человек эту поэтическую грезу. В ней сказалась и сила души, дерзнувшей коснуться тайны жизни, и бессилие понять эту тайну, уразуметь первосущность мира и нас самих, живущих в нем. Так и воспринят прекрасный образ русалки в одном из созданий русского художества: царевна-лебедь Врубеля с ее очами, вопрошающе светящимися из незнаемой глубины, с покорно страдающей нежностью в стане и в белом оперении, восставшая из колодца души, как память тысячелетне-далекого прошлого, соединяет в себе и религиозный помысел наших отцов, и тоску неумудренного сердца.
Следы угасших верований в быту народном делают очевидным, что древняя идея русалки не укладывается в единичный законченный образ, строго отграниченный от других священных образов языческого мира. Указывая на тайну жизни, неисчерпаемую по самому существу, эта идея призывает к себе иные помыслы, иные созерцания, связывает их тонкими нитями подобий и объединяет в едином жизненном действе. Сеть сходств и родственных связей между русалкой и другими божествами затуманивает образ полубогини, подобно тому, как сетчатая пелена паутинок - пряжа русалок - туманит осеннюю зелень лугов. Уже известные нам однозначные определения существа русалки бессильны исчерпать ее сложное естество. Она, вне сомнения, божество водное, но эта влага - источник жизни, она проникнута светом и огнем, она - медовый напиток, исполненный вдохновенною мудростью и оживляющей силой. В облике русалки вновь оживает душа человека, похищенная темнотою ночи; но русалки лунного царства - лишь вторичные образы, созданные огненно-водной, светлой силой богини, приносящей на землю новую весну. Имя русалки может обозначать и весенний праздник, но праздник этот - отблеск славянских языческих русалий, где появлялась богиня-птица, прилетавшая из рая в блеске дождевых капель или в кружении молнией озаряемых крылатых облаков.
Так как миф о русалке и мысль, в нем заключенная, возникли в круге тех верований, которые облегчали язычнику восприятие мистерии природы, то образ весенней полубогини естественно соединялся с праздниками священного года, учрежденными во славу этой мистерии, и внешним выражением идейного сродства между обрядами годового круга и божеством, олицетворяющим рождение жизни, было созвучие: русалии - русалка.
Обернувшись кобылкой, русалка появляется в ритуале годового языческого культа тогда, когда солнце поворачивает на лето и в душе человека зарождается предчувствие весенних дней. В том же образе кобылки русалка покидает землю после летнего солнцеворота. Первое явление русалки связано теперь со святочными играми. Так как зимою огонь и вода еще во власти тьмы и мороза, то шумы святочных русалий получают оттенок победоносной борьбы добрых божеств со злою силой, враждебной новой жизни и весеннему пробуждению. Участники игры изображают медведя, волка, козу, журавля и других тварей - следы глубокой древности, когда боги и демоны являлись людям в образе животных или птиц[347].
С приходом весны расцветает и культ русалки.
В Семик, т. е. в седьмой четверг после великого четверга или в последний четверг перед днем Святой Троицы, девушки в лесу заплетают венки из несрезанных веток березы.
Близ тебя, бериозонька,
Красны девушки
В Семик поют,
Под тобой, бериозонька,
Красны девушки венки плетут[348].
Эти венки - качели для русалок.
Символический смысл начального обряда будет понятным, если осветить его древней идеей русалки - жрицы в мистерии природы. В самом деле, именно водной стихией, волной, дается первообраз качания, и с незапамятных времен знаком воды были волнистые линии, украшающие, как мы знаем, и праславянскую керамику. Стихия огня принимает в обряде образ венка - символа солнца; так как живой огонь добывался в древности трением живых древесных веток, то и семицкий венок сплетается из несрезанных веток березы. Качание венка указывает на солнце или огонь, погруженный в воды, символ обновляемой, возрождающейся жизни. В этом действе русалка являлась как богиня весны, разгоняющая холодный сон земного мира. Совершая мистерию природы, она призывала и людей к участию в ней: качались не только русалки, но и люди. В христианской Руси качальные игры были приурочены к первым трем дням пасхальной недели.
Душа человека переживает качание как ускоренное движение жизни, как чувство победной силы от взлета в высоту и как чувство самозабвенного блаженства от стремительности падения. Быстрая смена этих ощущений и чувств, соединяясь с чувством бога в природе и с порывом к единению с ним, может вызвать переживание экстаза. Так как экстатические действа древних язычников подсказывались им жизнью природы, то их экстаз и должен был быть сопереживанием ее весны, весеннего безумства, сменяющего долгий зимний сон.
Религиозный смысл мифа о русалке делает несомненным символическое значение всех русалий как отражений в душе и действах человека мистерии весны, т. е. мистерии жизни. Чем ярче светит солнце, чем пышнее цветет природа, чем больше ее творческие силы наполняют душу человека, тем больше душа приобщается к таинственной жизни богов. Гомон, танцы и пение сопровождают обряды русалий, как отзвуки шумов и шорохов от тающего снега, от неудержимого бега вновь рожденных ручьев, от ливней и гроз, от весенней бури. Когда на празднике Купалы мистерия огня и влаги получала торжествующее завершение и тайна природы должна была вполне открыться человеку, тогда религиозный подъем в русальной игре достигал наивысшей силы, и участникам ее казалось, что они сближаются с богами на одном жизненном пире. В этом религиозном единении с обожествленной природой люди получали дары сокровенной мудрости и находили опору для взаимного понимания и для осознания своего единства.
Само название «купальского» праздника, приуроченного теперь ко дню Иоанна Крестителя (24 июня), происходит от глагола «кипеть» и указывает на силу и богатство природы, на ее кипение и расцвет[349]. В день Купалы Перун отверзает небесные хляби, воды заливают землю, а солнечные лучи, обновленные грозою, несут ей жар и свет. На цветущих, благоухающих лугах чудодейственной силой наполняются целебные травы, медовая роса, на них упавшая, укрепляет здоровье и дарует счастливое материнство. Души людей очищаются в эту ночь от злых побуждений серебряным блеском речной волны[350].
По разумению древнего славянина, в день кипения природы происходит «раскрытие небес», т. е. обнаружение божественных сущностей мира, объединяющих и земных тварей. Людям открываются потайные, сокровенные силы земли, ее сокровища; обладание разрыв-травой дает власть разрывать все замки и запоры. Выходя из замкнутости единичного бытия, звери и птицы, деревья и травы ведут тихую беседу и понимают друг друга. Утром, на заре, можно видеть, как солнце, «играя», т. е. радуясь и танцуя, встречает луну, древнейшее божество влаги: это - свадьба небесных светил, она освящает и земной брак человека[351]. В вечер Купалы молодые люди встречают своих подруг; венчаясь венками, опоясываясь травами, юные пары «играют» песни и прыгают через очистительный живой огонь костра, выбитый из древесных ветвей, питаемый живой силой купальской березки[352].
Но главное диво Купалы творится в полуночный час, когда из гущи перистых листьев папоротника, подобных крыльям русалки[353], вырастает огненный цветок. Он развертывает свои лепестки на одно мгновенье, и в это мгновенье начинают волноваться воды, и ночь становится светлее дня. Тот, кто находит волшебный цветок Перуна, наполненный огненной влагой, напитком богов, тот постигает тайны, недоступные другим людям: он видит недра земли, знает прошлое и грядущее земного мира; беседы зверей, птичий щебет, шумы леса, шопоты прозябающих трав исполняются для него вещим смыслом; без слов познает он чужого человека, угадывает его думу, и в каждом человеческом сердце он властен зажечь любовь[354].
Папоротник, расцветая, лишает людей здравого смысла, сбивает их с привычного земного пути, пьянит их чувства[355]. Упоенная русальной игрой, звуками музыки и песни, душа язычника самозабвенно предается блаженной близости к природе, к ее божествам и к тварям объединенного купальского мира.
Так помыслы языческих верований, излучаясь в обряды, создавали внутреннее единство культа священного года и сближали русальную игру с мифологическим видением водно-огненной богини. Музыкальная стихия, одушевлявшая символические игры древности, еще более укрепляла те цепи сходств, которые соединяли образ русалки, украшенный чарою неземной песни, с русалиями, искавшими забвения зримых явлений в пении души, религиозно одержимой.
Обрядовая музыка была постоянным спутником всех праздников священного года. Рожденная в полуосознанных омутах народной души, вобравшая в себя ропоты чувств, неуловимые для слов и видимого действа, эта музыка пела о глубинном источнике язьгческих верований и отражала в своих звонах игру его кипучих вспененных волн.
308В начале «Повести временных лет» летописец сообщает о древних славянах: «и браци (браки) не бываху в них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, и на плясанье и вся бесовьская песни и ту умыкаху жены себе с нею же кто совещащеся». Под 1068 г. летописец жалуется, что дьявол отвлекает «нас от Бога трубами и скомрахы, гусльми и русалья». Кирилл Туровский упоминает о русалиях наряду с разбоем, чародейством, бесовскими песнями, играньями неподобными. У Буслаева. Историческая хрестоматия. Вопросы Ивана Грозного, предложенные Стоглавому собору 1551 г., дают описание обрядовых игр: «Русалии о Иоаннове дьни и навечерии Рождества Христова и Богоявления садяться моужне и жены и девицы на ночное плещование и на безчинный говор и на скакание и на богомерзкие дела и, егда нощь мимоходит, тогда отходят к реце с великим кричанием ажи бесни и оумываются водою». Дополнительные вопросы 24-й и 32-й. Список XVII века.
Примечания:
309. «Молятсь огневи под овином и Вилам и Мокоши... и Роду и Рожанице». Слово Христолюбца у Фаминцына. Божества древних славян. I. 36.
310. Leger. La Mythologie Slave. 170.
311. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 122-123.
312. Там же. 124,127, 138, 148.
313. Там же. 127, 128
314. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила.
315. Буслаев. О сродстве славянских вил, русалок и полудниц с немецкими эльфами и валькириями; Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 123; Фамищын. Божества древних славян. I. 291.
316. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 644; Зеленин. Russische Volkskunde. 393.
317. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 33, 34, 711-72.
318. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 197. Ср. валашскую сказку о Флориани, которому водяные девы возвращают жизнь. У Буслаева. Русская народная поэзия. 324 (1861).
319. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 240.
320. Ср. свадебную песню, записанную Афанасьевым в Москве: Ты кипи, кипи колодезь Ты кипи, кипи студеный Ключевою водою Со серебряною пеной. У Афанасьева. Поэтические воззрение славян на природу. II. 289.
321. Там же. I. 604-605.
322. Там же. I. 621,623.
323. Там же. III. 164.
324. Терещенко. Быт русского народа. VI. 191-193; у Фаминцына. Божества древних славян. 210.
325. Дополнительные статьи к Судебнику 1627 года и царской грамоты 1648 года у Афанасьева. Поэтические воззрение славян на природу. I. 60. У Фаминцына. Божества древних славян. 210.
326. Yasna. X. 26-30. В Ведах Сому приносит орел - IV. 26, 4, IV, 27, 1, 2, X, 48, 3, или дочь солнца - IX, 113. А. 3.
327. Kuhn Adalbert. Mythologische Studien. I; Die Herabkunft des Feuers und des Gottestranks. 105.... 130.... (1886).
328. В южнорусской песне поется:
«Сыдила русалка на крывий березе,
Просыла русалка у жиночек намиток,
(т. е. белых льняных покрывал)
У дивочек - сорочек,
Жиночки, подружки,
Дайте мне намитку,
Хоть вона худенька, да абы-б беленька».
У Миклошича. Die Rusalien. 393. В Малороссии был обычай навешивать на священные дубы льняные тряпочки, ленты и нитки - в жертву русалке. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 140. В Беловежской пуще украшали лоскутками ветки деревьев вокруг «святой кринушки». Rich. Andree. Ethnologische Parallelen und Vergleiche. 58, у Schroder. Arische Religion. II. 283. Примечание.
329. Сказка «Морской Царь и Василиса Премудрая» у Афанасьева. Народные русские сказки и легенды. I. 553.
330. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 123.
331. Там же. III. 188.
332. Гусь и лебедь отождествляются в народной поэзии. «Гуся, гуся, лебедятко. Возьми меня на крылятко», в сказке об Иване и ведьме, у Буслаева. Русская народная поэзия. I. 314.
333. Leger. La Mythologie Slave. 175
334. Сказка о Даниле Бессчастном, у Афанасьева. Народные русские сказки и легенды. II. 190.
335. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 123.
336. Русальный обряд, устанавливающий кумовство, состоит в следующем: из несрезанных веток двух плакучих берез заплетают венок и сажают на него чучело кукушки, заменяемое иногда кукушкиной травой, по сторонам привешивают кресты; две девушки обходят эти русалочные качели, одна на встречу другой, трижды целуются через венок и через венок же передают друг другу желтое яйцо, после чего обмениваются крестами и кольцами. Хор поет: «ты кукушка ряба, ты кому же кума? Покумимся, кумушки, покумимся голубуш-ки». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 227.
337. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 309. Ср. Лебедь в песне о Потоке и в малороссийской песне и Буслаева. Русская народная поэзия. I. 239
338. Kuhn. Mythologische Studien. I. Die Herabkunft des Feuers und des Gottertranks. 105. В поверьях арийских племен кукушка - сотрудница дятла, который и по русским поверьям вьет гнездо на небесном дереве, со всех сторон замыкает это гнездо, а весной размыкает веткой- молнией и приносит молнию на землю в образе разрыв или скакун-травы. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 496.
339. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 82.
340. Там же. 1.82. 85. II. 314.
341. Там же. III. 707-708.
342. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила.
343.
«Ой бижиф, бижиф красна дивчинка,
А за нею да русалочка:
Ти послушай мене, красна панночка!
Загадаю тоби три загадочки.
Коли ти вгадаешь, я до батка пущу;
А як не вгадаешь, я до себе возьму.
Ой шчо росте, да без коренья?
Ой шчо бижиф, да без повода?
Ой шчо свите, да без всякого свиту?
Камень росте, да без коренья,
Вода бижиф, да без повода,
Папороф свите, без всякого свиту.
Дивчинка загадочки не вгадала,
Русалочка ею залоскотала».
У Миклошича. Die Rusalien. 393
344. Максимов у Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. III. 167.
345. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 147.
346. Там же. III. 148.
347. С.Т. Аксаков, вспоминая свои отроческие годы, рассказывает, какое глубокое впечатление произвели на него деревенские игры и песни на Святках, в столярной избе, где собралась дворовая молодежь «переряженная в медведей, индеек, журавлей, стариков и старух». «Каким-то хмелем веселья, опьянением радости проникнуты были все» (Аксаков С. Воспоминания. 420-421).
348. Снегирев. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. III. 105, 118, у Фаминцына. Божества древних славян. I. 301.
349. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. III. 713-714.
350. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. II. 309; Зеленин. Russische Volkskunde. 370-371.
351. Ср.: Труды этно-ст. экспедиции. III. 279. У Фаминцына. Божества древних славян. I. 187; Терещенко. 4. 75. У Потебни. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. 167; Афанасьев. Поэтические воззрение славян на природу. III. 717; Schroder. Arische Religion. II. 398.
352. Зеленин. Russische Volkskunde. 371-372. Schroder. Arische Religion. II. 237.
353. Папороть, папороток - крыльце у птицы, перепонка между перстов у водяных птиц (Даль. Толковый словарь. II. 13).
354. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 382; Потебня. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. 178-180; Зеленин. Russische Volksrunde. 370.
355. Kuhn. Mythologische Studien. Die Herabkunft des Feuers und des Gottertranks. I. 197.
Глава шестнадцатая. Обрядовая песня
Для того чтобы ясно представить себе древние обряды, для того чтобы понять древнюю мысль во всей ее жизненной свежести, мало изучить полузабытые мифы по хладным, засоренным следам прошлого, рассеянным на нашем пути. Эти отрывочные воспоминания не вольют нам в душу тех чувств, которые оживляли помыслы языческой веры и поддерживали их обаяние в ходе многих веков. Только в старой обрядовой песне, звучавшей на праздниках священного года и дозвучавшей до нашего времени, мы воспримем чувства наших предков как жизнь, еще живую, как глубокий вздох древности, долетевший к нам из умолкнувшего далека.
Если бы в кратких сведениях о былой вере мы не сумели найти ничего ценного, то поэзия, созданная нашим народом, должна была бы нам показать, в какой глубине сердца, раскрывающегося навстречу весне, вынашивались сказочные созерцания славян, населявших нашу равнину.
Если бы от языческой эпохи нашей истории не осталось никаких воспоминании, кроме старинной обрядовой песни, мы должны были бы искать в образах древнейших верований отблеск чистой красоты и не успокаиваться, пока она не раскроется нам во всем своем неувядаемом очаровании.
Русская песня родилась в доисторическом прошлом восточнославянских племен и стала самобытным выражением народной души, исполненной музыки и поэзии. Склад стиха в старых песнях определяется напевом, что дает возможность сопоставить их с древнейшей поэзией Вед, с гимнами одной из книг Авесты (Ясна), пропетыми будто бы иранским пророком Заратустрой и с песнями древних германцев. По своему складу песни всех этих народов представляют видоизменения первоначального, не дошедшего до нас, праарийского размера, причем сравнительное изучение их показало, что русский размер стариннее и первоначальнее германского и что он должен был появиться лишь несколько позднее размера песнопений, приписываемых великиму иранскому боговидцу [356]
Эти соображения заставляют отнести рождение нашей поэзии в глубокую дохристианскую древность, и мы имеем основание предположить, что первые песни нашего склада звучали у тех древнейших славян Поднепровья, которые приняли наследие трипольской культуры. Среди невзгод и опасностей долгих тысячелетии, в шуме военных и торговых походов, в превратностях переселении, в ужасах мятежей и вражеских набегов, вопреки влияниям других культур, пренес наш народ невредимой красоту своих первых вдохновений.
Духовным лоном, где родилось и расцвело древнее песнопение, была мистерия природы. Религиозное восприятие тайн, владеющих миром, творило самое существо песни и одухотворяло ее напевы, тогда как ее художественные формы определялись обрядами, объединенными в культ священного года
Когда, по разумению язычников, солнце получает новые силы от влаги и начинает светить обновленным светом, тогда загорается огонь в онемевшей душе человека, еще объятой дремой зимы, и пробужденная душа, встрепенувшись отзывается на зовы, звучащие ей из мира богов. В Ведах поэт, воспевающий бога Агни, так изображает этот переход от сна души к ее вдохновенному волнению, творящему песню: «Отверзаются мои уши, отверзаются мои очи перед огнем, вложенным в мое сердце. Вперед спешит мой дух, уносясь помыслом в дали, - о чем теперь я буду говорить, о чем я должен думать?»[357]
Огонь, Агни, источник духовного ясновидения, учил человека вдохновенному пению. Индусы слышали песню в шумах огня: пастух, греясь у костра среди стада своего, в ночную пору, прислушивался к полыханию пламени, и ему чудились в нем переливно-трепетные, будто издалека звенящие напевы; от них согревалась и пела его душа. У огня учились своему искусству и певцы наших равнин. Волос, огненно-солнечный бог, который, подобно Агни и Аполлону, почитался покровителем стад, скотьим богом, был и божеством песни
автор «Слова о полку Игореве» называет неведомого певца стародавней Руси, Бонна, «Велесов внуче», т. е. производит его песнь от небесного огня. И теперь народ знает эту старую правду об огненном источнике пения: «Затепливай песню, - говорят в Новгородском краю, - что ты, затух, забыл песню-то?»[358]. Помнит о вдохновляющей силе огня и новая поэзия; огнем не только созидается, но и постигается прекрасное творение: «И твой восторг уразумел восторгом пламенным и ясным», - поет певец о песнях другого певца[359].
По верованию славян-язычников, пению учили и светлые воды: когда играет море, - так рассказывают в Малороссии, - из глубины его выплывают морские люди, «щи половина человека, щи половина рыбы» - русалки - «и поют песни; и приходят к морю чумаки и научаются тем славным песням и распевают их по городам и селам»[360]. Народное выражение: «песня, как река, льется» - дает отзвук на родство между пением и течением воды.
Рожденная огнем и водою, песня, по убеждению наших предков, есть одно из проявлений божественного начала в природе. Поют прежде всего боги: ветер в грозе, русалки в небесном и земном океане и на дне родников; «играет», т. е. пляшет, само солнце в Иванов день, и эта игра близка пению; «Сонейко, Сонейко, рано усходить да играючи. Сонейко, Сонейко, играючи Яна звеличаючи», т. е. прославляя песнею Ивана Купала[361]. Слово «играть» связано у нас со звуком, с музыкой: играть на гуслях, играть песни[362]. Игрой было и древнейшее обрядовое пение; музыка и слова соединялись в нем с танцем, жестами, действом[363]. Некоторые обрядовые песни и теперь называются «игровыми».
Поют прежде всего боги... Мало этого, только они и могут сложить песню. Когда поет душа человека, то ее пение исходит из божественного начала в ней, из влаги, озаренной огнем, т. е. из пенистого меда, «играющего» и в душах тварей. Поэтому народ называет пение «сладостным». Обрядовые песни вводили участников религиозного действа в круг священного года и поддерживали в них чувство близости к силам, творящим жизнь. Согласность (гармония) хоровой песни давала выражение согласию между богами и живыми тварями мира.
Как одно из явлений религиозного опыта, обрядовая песня, по разумению наших предков, исполнена сверх-обычным смыслом и сверх-обычной силой. В ней живет мудрость, т. е. вещее знание, которое проникает в естество предметов более глубоко, чем повседневные суждения людей; и о чем бы ни пела она, хотя бы о том, что живет один миг, ее напев улавливает неизменную суть этой улетевшей были. «Песня каждая - правда, как подумаешь умом», - говорит народ[364], выражая в этих словах свое стародавнее воззрение на поэзию. Как образ правды, песня задумчива, целомудренна и проста. Время бессильно перед нею, и устойчивость ее напева, с его таинственной и прекрасной гармонией, с вольным, но твердым и отчетливым ритмом, не страдает ни от свободного исполнения, ни от колебаний художественного вкуса: в хоровом пении напев допускает бесчисленные варианты, тут же создаваемые подголосками, сопровождающими голос запевалы, и, несмотря на это, сохраняет свой основной образ. Мелодия песни переживает многие века даже тогда, когда древние слова песенного сказа утрачены и заменены новыми, не имеющими прямого отношения к языческому обряду[365].
Сила древних верований сказывалась не только в складе народной песни, не только в способе ее исполнения и общем облике ее мелодий. Образы, связанные с мифами и появляющиеся в обрядах языческого культа, определяли нередко и содержание песенных строф и самый напев. Доныне в сохранившихся колядках прославляется юное солнце, в подблюдных песнях огонь и вода предвещают судьбу, веснянки закликают огонь на землю. Доныне архаические символы живут в наших старых песнях. Лучина, намоченная в воде и потом зажженная, - образ слияния огня и влаги - служила в культе природы символом жизни; если она горит плохо или потухает, то это «верный знак», что жизнь того, кто ее зажег, обречена на увядание. Тот же образ, с тем же символическим значением определяет содержание песни, известной под названием «Лучинушка», очень любимой народом: она поет о том, как угасает жизнь молодой женщины, о «лучине», затухающей от того, что нелюбовно обошлась с нею грубая свекровь[366]. В песне «Верный наш колодезь» властвует образ чистой ключевой воды, верный источник любви и жизни. Песня рассказывает о случившейся беде: иссякла вода в колодце, померкла любовь... Больше нет древних слов в песенном сказе, они забыты. Однако новые слова, несмотря на всю свою житейскую современность, выражают мысль, сверкнувшую издалека: молодой хозяин устраняет несчастие тем, что привозит из Рязани, Петербурга, Москвы умниц, и ласка их вносит в жизнь новую радость[367].
Если обрядовая песня и в строе своем и в содержании хранит существенные черты древнего религиозного опыта, то мы вправе искать в ней отражение тех чувств, которые загорались в душах язычников и находили себе исход на праздниках священного года. Близость песни к культу природы открывает путь для живого полновесного восприятия религиозных переживаний, скрытых в обрядах русалий.
Обрядовая поэзия русского народа богата песнями, имеющими непосредственное отношение к завершительной мистерии солнечного круга, к русалиям Купалы, озаренным встречей небесных светил. Это - свадебные песни, драгоценные жемчужины мировой поэзии.
Свадебный обряд ныне выделен из круга годовых праздников, сохраняющих следы языческого культа. Но в древности действа этого обряда были теснейшим образом связаны с торжеством летнего солнцестояния, и символика свадебной мистерии та же, что и символика мистерии природы. Огонь и вода участвуют в брачном ритуале, как очистительные силы: через пылающий костер проезжает свадебный поезд, невеста умывается в реке или ключевою водою. В песнях поют о березе, о вербе, и образ древа жизни воплощается в украшенном деревце; на свадебном каравае или над коморой, где этот каравай выпекается, устраивают «рай», полный цветов и птиц, носителей света: кукушка, лебедь живут в этих райских садах; особый почет воздается коню, на голову которого выливают вино, заменяющее медовый напиток древнего времени. К действам свадебного торжества относится и танец «бояр», т. е. дружек «жениха-князя», - символ весенней грозы: жупанами своими «бояре» наводят облако, стрелами проливают дождь, а в блеске их сабель сверкают молнии. Свадьба в понимании язычников есть шествие и завершение весны.
Если большинство обрядов священного года воспроизводит и славит жизнь природы, определенную непреложным законом, и призывает людей к посильному участию в этом деле богов, то свадебные обряды говорят о том, что тайны этой божественной жизни уже приняты в душу человека и ею управляют. Закон солнечного круга испытывается здесь как закон, суд, как судьба человека, и свойства богини-жрицы, творящей весну, переносятся на «княгиню-невесту», главное лицо в свадебной мистерии. Невеста уподобляется воде и солнцу, она кукушка или лебедь в благоуханных садах рая, она белая береза или верба, она прекрасная весна, расцветающая под облачным покрывалом, принесенным от далекого моря, от огненного камня - Алатыря[368]. В свадебной мистерии человек переходит в мир богов природы, и путь к ним укажет ему любовь, зарождающаяся в его сердце.
Свадебные песни очень хорошо сохранились, несмотря на то что древность их не меньше, чем древность гименеев Гомера. Религиозный подъем, который переживали язычники в часы русалий Купалы, сообщал многим песням яркость и силу чувства; поэтому так живы они в народной душе. До сих пор древняя песня звучит на деревенских свадьбах; два хора - хор девушек, подруг невесты, хор парней, дружек жениха, участвуют в этой музыкальной мистерии. Содержание песен и порядок их исполнения отражает давнюю языческую старину, то время, когда брак совершался через увод, т. е. похищение невесты женихом. Песни, которые поются девушками на свадебных вечеринках[369], полны отголосками и древнего обычая умыкания, и сменившей его купли невесты; в них слышны страх, борьба и отчаяние, печаль, утешения и зарождающееся счастье370.
Рассказывая о том, как девичье сердце в тоске отрывается от прошлого и все же влечется к новой незнаемой жизни, свадебные песни музыкой звучащих слов касаются душевной глубины, более существенной, чем личное горе. И скорбь крестьянской девушки, вступающей в чужую семью, «в неволю великую, на чужу-дальну ознобну сторонушку», и сказ о драме умыкания, - претворенная в мелодию, - раскрывают самую сущность любви, страдающей в блаженстве своем, и в страдании полной тайной отрады, любви, которая владеет душою, не спрашивая ее согласия на свою власть. «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может»[371] - и в этой непреложной власти любви - глубинная основа свадебной песни. Осознанная в душе великого поэта правда жизни нашла слова такие же простые и нежные, как прост и нежен древний напев.
Еще определеннее и ярче звучит любовь в тех свадебных песнях, которые поют о ней и в напеве, и в подчиненных ему словах[372].
Такая песня как бы повторяет тайное действо обоготворенных сил природы - огня и влаги: она поет о том, как огненный луч упал в сердце человека, т. е. в глубинный родник его жизни, как в нем вскипела любовь, золотой мед весны[373]; песенные припевы призывают Ладо[374] - весеннее солнце, бога согласия, любви и дружбы.
Так, в просветленной музыке обрядовых песен слышится неумолчный гул первозданных чувств, питавших древнюю мысль о рождении жизни. Мистерия природы, олицетворенная в русалиях и русалке, т. е. мистерия правды, вещей мудрости и единения есть мистерия любви.
Вот что знает о древних тайнах песня-веснянка, которая и теперь, быть может, поется на Русской земле:
«А сама я молода
Скинуся вербою,
Скинуся вербою,
Над быстрой рекою.
Плыли той рекою
Купцы-торговцы,
Стали тую вербу
Они сечь, пилить,
Стали сечь, пилить,
Звонки гусли мастерить.
Вы играйте, гусли,
Гусли-самогуды,
Вы играйте жалобно,
Как я, девица, плакала,
За старого идучи,
На молодого глядючи»...
Эти простые слова, эти наивные горестные жалобы оскорбленного сердца сплетаются в поэтический образ на основе древнего религиозного понимания мистерии жизни.
По разумению наших предков, верховный бог пробуждает жизнь природы, даруя ей светящуюся влагу, небесный играющий мед. Крылатая русалка приносит его на землю, и под действием оживляющей силы зацветает древо жизни - береза или верба - и клонится «над быстрой рекой».
Взращенная чудесным напитком богов, верба хранит в себе неиссякаемый источник лада и вдохновенных песен. Они звучат в ее ветвях, им шлет отзывы, им вторит воскресающая жизнь земной природы. Обертываясь вербой и напояясь скрытой в ней живительной влагой, страждущая душа слышит пение весны, и любовь человеческого сердца роднится с любовью, разлитою в водо-огненном естестве просыпающегося мира. Объятое чарами этой встречи, сердце раскрывается для песни: оно поет вместе с природой, поет о том же, о чем шепчут убегающим волнам к ним склоненные весенние цветы.
Примечания:
356. Вестфаль. О русской народной песни // «Русский Вестник», 1879, сентябрь.
357. Риг-Веда. 6. 9. 6.
358. Линева. Великорусские песни в народной гармонизации. II. Песни новгородские.
359. Пушкин Жуковскому - на издание книжек его «Для немногих».
360. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 245.
361. У Фаминцына. Божества древних славян. 275.
362. Ср. областной говор Тульской губернии.
363Веселовский Александр. Поэтика. Собрание сочинений. Серия. I, т. 1. О методах и задачах истории литературы как науки. 227, 228.
364. Линева. Великорусские песни. II. Песни новгородские.
365. Певец или «баян» назывался вещим и слыл чародеем. В нашем языке слово баитъ - говорить, шептать, знахарить, заговаривать - родственно словам: баюкать, т. е. усыплять песнею; баян - певец, обавник - чародей (Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 403-408; Даль. Толковый словарь. I. 39).
366. Сборник Ю.Н. Мельгунова. № 8.
367. Приводим текст этой хороводной, игровой песни:
Верный наш колодезь,
верный наш глубокий,
а что в тебе воды нет?
а что в тебе воды нет?
Конь воду выпивал, конь воду выпивал,
копытами выбивал, копытами выбивал.
Нашего хозяина, нашего молодого
дома не случилося, дома не случилося.
Уехал наш хозяин, уехал наш богатый
в Рязань-город погулять,
в Рязань-город погулять.
Привезет наш хозяин, привезет молодой
какую-нибудь весточку,
какую-нибудь весточку,
Весточку новую,
весточку новую рязанскую умницу, рязанскую умницу.
Это колено поется три раза. Во второй раз Рязань-город заменяется словами Питер-город, в третий раз поют - в Москву-город. Затем следует заключение:
Рязанска умница, рязанска умница,
стели мне постелюшку,
стели мне постелюшку.
Питерска умница, питерска умница,
клади в изголовьице,
клади в изголовьице.
Московска умница, московска умница,
сбери мне постелюшку,
сбери мне постелюшку.
Спасибо девушки, спасибо девушки
на мягкой постелюшке,
на мягкой постелюшке.
Сборник Ю.Н.Мельгунова. I. 27. № 12.
368. Описание свадебного обряда у Костомарова. Семейный быт в произведениях южнорусского песенного творчества (1890); Великорусская народная песенная поэзия (1881); У Зеленина. Russische (Ostslavische) Volkskunde.
369. Последняя из вечеринок, происходящих в дни между «поручением» и венчанием, у великороссов называется девишником.
370. Песни, собранные Рыбниковым. III. 347. ... IV. 105.... Костомаров Н. 1. Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества. 2. Великорусская народная песенная поэзия.
371. Пушкин. «На холмах Грузии»...
372. Примером могут послужить такие песни, как «Стояли кони убранные», «Как на зорьке, на зорюшке». Сборник Вильбоа. 49. № 29. 48. № 28.
373. В народной поэзии любовь уподобляется жажде, питью, таянию снега, свету, пожару и т.п. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 10. В одной из песен поется: «горит, кипит ретивое сердце по красной девице». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 448.
374. На Карпатской Руси в Иванов день, т. е. в день любви, поются ладовые песни. Целый ряд производных от слова «Ладо» по своему значению связаны с идеей свадьбы: ладовать - славить свадьбу (Волынь), ладовать - сватать (Рязанская и Ткльская г.), лады - помолвка (Калужская г.), ладканя - свадебная песня (Галиция) (Фаминцын. Божества древних славян. 255-257).
Для того чтобы ясно представить себе древние обряды, для того чтобы понять древнюю мысль во всей ее жизненной свежести, мало изучить полузабытые мифы по хладным, засоренным следам прошлого, рассеянным на нашем пути. Эти отрывочные воспоминания не вольют нам в душу тех чувств, которые оживляли помыслы языческой веры и поддерживали их обаяние в ходе многих веков. Только в старой обрядовой песне, звучавшей на праздниках священного года и дозвучавшей до нашего времени, мы воспримем чувства наших предков как жизнь, еще живую, как глубокий вздох древности, долетевший к нам из умолкнувшего далека.
Если бы в кратких сведениях о былой вере мы не сумели найти ничего ценного, то поэзия, созданная нашим народом, должна была бы нам показать, в какой глубине сердца, раскрывающегося навстречу весне, вынашивались сказочные созерцания славян, населявших нашу равнину.
Если бы от языческой эпохи нашей истории не осталось никаких воспоминании, кроме старинной обрядовой песни, мы должны были бы искать в образах древнейших верований отблеск чистой красоты и не успокаиваться, пока она не раскроется нам во всем своем неувядаемом очаровании.
Русская песня родилась в доисторическом прошлом восточнославянских племен и стала самобытным выражением народной души, исполненной музыки и поэзии. Склад стиха в старых песнях определяется напевом, что дает возможность сопоставить их с древнейшей поэзией Вед, с гимнами одной из книг Авесты (Ясна), пропетыми будто бы иранским пророком Заратустрой и с песнями древних германцев. По своему складу песни всех этих народов представляют видоизменения первоначального, не дошедшего до нас, праарийского размера, причем сравнительное изучение их показало, что русский размер стариннее и первоначальнее германского и что он должен был появиться лишь несколько позднее размера песнопений, приписываемых великиму иранскому боговидцу [356]
Эти соображения заставляют отнести рождение нашей поэзии в глубокую дохристианскую древность, и мы имеем основание предположить, что первые песни нашего склада звучали у тех древнейших славян Поднепровья, которые приняли наследие трипольской культуры. Среди невзгод и опасностей долгих тысячелетии, в шуме военных и торговых походов, в превратностях переселении, в ужасах мятежей и вражеских набегов, вопреки влияниям других культур, пренес наш народ невредимой красоту своих первых вдохновений.
Духовным лоном, где родилось и расцвело древнее песнопение, была мистерия природы. Религиозное восприятие тайн, владеющих миром, творило самое существо песни и одухотворяло ее напевы, тогда как ее художественные формы определялись обрядами, объединенными в культ священного года
Когда, по разумению язычников, солнце получает новые силы от влаги и начинает светить обновленным светом, тогда загорается огонь в онемевшей душе человека, еще объятой дремой зимы, и пробужденная душа, встрепенувшись отзывается на зовы, звучащие ей из мира богов. В Ведах поэт, воспевающий бога Агни, так изображает этот переход от сна души к ее вдохновенному волнению, творящему песню: «Отверзаются мои уши, отверзаются мои очи перед огнем, вложенным в мое сердце. Вперед спешит мой дух, уносясь помыслом в дали, - о чем теперь я буду говорить, о чем я должен думать?»[357]
Огонь, Агни, источник духовного ясновидения, учил человека вдохновенному пению. Индусы слышали песню в шумах огня: пастух, греясь у костра среди стада своего, в ночную пору, прислушивался к полыханию пламени, и ему чудились в нем переливно-трепетные, будто издалека звенящие напевы; от них согревалась и пела его душа. У огня учились своему искусству и певцы наших равнин. Волос, огненно-солнечный бог, который, подобно Агни и Аполлону, почитался покровителем стад, скотьим богом, был и божеством песни
автор «Слова о полку Игореве» называет неведомого певца стародавней Руси, Бонна, «Велесов внуче», т. е. производит его песнь от небесного огня. И теперь народ знает эту старую правду об огненном источнике пения: «Затепливай песню, - говорят в Новгородском краю, - что ты, затух, забыл песню-то?»[358]. Помнит о вдохновляющей силе огня и новая поэзия; огнем не только созидается, но и постигается прекрасное творение: «И твой восторг уразумел восторгом пламенным и ясным», - поет певец о песнях другого певца[359].
По верованию славян-язычников, пению учили и светлые воды: когда играет море, - так рассказывают в Малороссии, - из глубины его выплывают морские люди, «щи половина человека, щи половина рыбы» - русалки - «и поют песни; и приходят к морю чумаки и научаются тем славным песням и распевают их по городам и селам»[360]. Народное выражение: «песня, как река, льется» - дает отзвук на родство между пением и течением воды.
Рожденная огнем и водою, песня, по убеждению наших предков, есть одно из проявлений божественного начала в природе. Поют прежде всего боги: ветер в грозе, русалки в небесном и земном океане и на дне родников; «играет», т. е. пляшет, само солнце в Иванов день, и эта игра близка пению; «Сонейко, Сонейко, рано усходить да играючи. Сонейко, Сонейко, играючи Яна звеличаючи», т. е. прославляя песнею Ивана Купала[361]. Слово «играть» связано у нас со звуком, с музыкой: играть на гуслях, играть песни[362]. Игрой было и древнейшее обрядовое пение; музыка и слова соединялись в нем с танцем, жестами, действом[363]. Некоторые обрядовые песни и теперь называются «игровыми».
Поют прежде всего боги... Мало этого, только они и могут сложить песню. Когда поет душа человека, то ее пение исходит из божественного начала в ней, из влаги, озаренной огнем, т. е. из пенистого меда, «играющего» и в душах тварей. Поэтому народ называет пение «сладостным». Обрядовые песни вводили участников религиозного действа в круг священного года и поддерживали в них чувство близости к силам, творящим жизнь. Согласность (гармония) хоровой песни давала выражение согласию между богами и живыми тварями мира.
Как одно из явлений религиозного опыта, обрядовая песня, по разумению наших предков, исполнена сверх-обычным смыслом и сверх-обычной силой. В ней живет мудрость, т. е. вещее знание, которое проникает в естество предметов более глубоко, чем повседневные суждения людей; и о чем бы ни пела она, хотя бы о том, что живет один миг, ее напев улавливает неизменную суть этой улетевшей были. «Песня каждая - правда, как подумаешь умом», - говорит народ[364], выражая в этих словах свое стародавнее воззрение на поэзию. Как образ правды, песня задумчива, целомудренна и проста. Время бессильно перед нею, и устойчивость ее напева, с его таинственной и прекрасной гармонией, с вольным, но твердым и отчетливым ритмом, не страдает ни от свободного исполнения, ни от колебаний художественного вкуса: в хоровом пении напев допускает бесчисленные варианты, тут же создаваемые подголосками, сопровождающими голос запевалы, и, несмотря на это, сохраняет свой основной образ. Мелодия песни переживает многие века даже тогда, когда древние слова песенного сказа утрачены и заменены новыми, не имеющими прямого отношения к языческому обряду[365].
Сила древних верований сказывалась не только в складе народной песни, не только в способе ее исполнения и общем облике ее мелодий. Образы, связанные с мифами и появляющиеся в обрядах языческого культа, определяли нередко и содержание песенных строф и самый напев. Доныне в сохранившихся колядках прославляется юное солнце, в подблюдных песнях огонь и вода предвещают судьбу, веснянки закликают огонь на землю. Доныне архаические символы живут в наших старых песнях. Лучина, намоченная в воде и потом зажженная, - образ слияния огня и влаги - служила в культе природы символом жизни; если она горит плохо или потухает, то это «верный знак», что жизнь того, кто ее зажег, обречена на увядание. Тот же образ, с тем же символическим значением определяет содержание песни, известной под названием «Лучинушка», очень любимой народом: она поет о том, как угасает жизнь молодой женщины, о «лучине», затухающей от того, что нелюбовно обошлась с нею грубая свекровь[366]. В песне «Верный наш колодезь» властвует образ чистой ключевой воды, верный источник любви и жизни. Песня рассказывает о случившейся беде: иссякла вода в колодце, померкла любовь... Больше нет древних слов в песенном сказе, они забыты. Однако новые слова, несмотря на всю свою житейскую современность, выражают мысль, сверкнувшую издалека: молодой хозяин устраняет несчастие тем, что привозит из Рязани, Петербурга, Москвы умниц, и ласка их вносит в жизнь новую радость[367].
Если обрядовая песня и в строе своем и в содержании хранит существенные черты древнего религиозного опыта, то мы вправе искать в ней отражение тех чувств, которые загорались в душах язычников и находили себе исход на праздниках священного года. Близость песни к культу природы открывает путь для живого полновесного восприятия религиозных переживаний, скрытых в обрядах русалий.
Обрядовая поэзия русского народа богата песнями, имеющими непосредственное отношение к завершительной мистерии солнечного круга, к русалиям Купалы, озаренным встречей небесных светил. Это - свадебные песни, драгоценные жемчужины мировой поэзии.
Свадебный обряд ныне выделен из круга годовых праздников, сохраняющих следы языческого культа. Но в древности действа этого обряда были теснейшим образом связаны с торжеством летнего солнцестояния, и символика свадебной мистерии та же, что и символика мистерии природы. Огонь и вода участвуют в брачном ритуале, как очистительные силы: через пылающий костер проезжает свадебный поезд, невеста умывается в реке или ключевою водою. В песнях поют о березе, о вербе, и образ древа жизни воплощается в украшенном деревце; на свадебном каравае или над коморой, где этот каравай выпекается, устраивают «рай», полный цветов и птиц, носителей света: кукушка, лебедь живут в этих райских садах; особый почет воздается коню, на голову которого выливают вино, заменяющее медовый напиток древнего времени. К действам свадебного торжества относится и танец «бояр», т. е. дружек «жениха-князя», - символ весенней грозы: жупанами своими «бояре» наводят облако, стрелами проливают дождь, а в блеске их сабель сверкают молнии. Свадьба в понимании язычников есть шествие и завершение весны.
Если большинство обрядов священного года воспроизводит и славит жизнь природы, определенную непреложным законом, и призывает людей к посильному участию в этом деле богов, то свадебные обряды говорят о том, что тайны этой божественной жизни уже приняты в душу человека и ею управляют. Закон солнечного круга испытывается здесь как закон, суд, как судьба человека, и свойства богини-жрицы, творящей весну, переносятся на «княгиню-невесту», главное лицо в свадебной мистерии. Невеста уподобляется воде и солнцу, она кукушка или лебедь в благоуханных садах рая, она белая береза или верба, она прекрасная весна, расцветающая под облачным покрывалом, принесенным от далекого моря, от огненного камня - Алатыря[368]. В свадебной мистерии человек переходит в мир богов природы, и путь к ним укажет ему любовь, зарождающаяся в его сердце.
Свадебные песни очень хорошо сохранились, несмотря на то что древность их не меньше, чем древность гименеев Гомера. Религиозный подъем, который переживали язычники в часы русалий Купалы, сообщал многим песням яркость и силу чувства; поэтому так живы они в народной душе. До сих пор древняя песня звучит на деревенских свадьбах; два хора - хор девушек, подруг невесты, хор парней, дружек жениха, участвуют в этой музыкальной мистерии. Содержание песен и порядок их исполнения отражает давнюю языческую старину, то время, когда брак совершался через увод, т. е. похищение невесты женихом. Песни, которые поются девушками на свадебных вечеринках[369], полны отголосками и древнего обычая умыкания, и сменившей его купли невесты; в них слышны страх, борьба и отчаяние, печаль, утешения и зарождающееся счастье370.
Рассказывая о том, как девичье сердце в тоске отрывается от прошлого и все же влечется к новой незнаемой жизни, свадебные песни музыкой звучащих слов касаются душевной глубины, более существенной, чем личное горе. И скорбь крестьянской девушки, вступающей в чужую семью, «в неволю великую, на чужу-дальну ознобну сторонушку», и сказ о драме умыкания, - претворенная в мелодию, - раскрывают самую сущность любви, страдающей в блаженстве своем, и в страдании полной тайной отрады, любви, которая владеет душою, не спрашивая ее согласия на свою власть. «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может»[371] - и в этой непреложной власти любви - глубинная основа свадебной песни. Осознанная в душе великого поэта правда жизни нашла слова такие же простые и нежные, как прост и нежен древний напев.
Еще определеннее и ярче звучит любовь в тех свадебных песнях, которые поют о ней и в напеве, и в подчиненных ему словах[372].
Такая песня как бы повторяет тайное действо обоготворенных сил природы - огня и влаги: она поет о том, как огненный луч упал в сердце человека, т. е. в глубинный родник его жизни, как в нем вскипела любовь, золотой мед весны[373]; песенные припевы призывают Ладо[374] - весеннее солнце, бога согласия, любви и дружбы.
Так, в просветленной музыке обрядовых песен слышится неумолчный гул первозданных чувств, питавших древнюю мысль о рождении жизни. Мистерия природы, олицетворенная в русалиях и русалке, т. е. мистерия правды, вещей мудрости и единения есть мистерия любви.
Вот что знает о древних тайнах песня-веснянка, которая и теперь, быть может, поется на Русской земле:
«А сама я молода
Скинуся вербою,
Скинуся вербою,
Над быстрой рекою.
Плыли той рекою
Купцы-торговцы,
Стали тую вербу
Они сечь, пилить,
Стали сечь, пилить,
Звонки гусли мастерить.
Вы играйте, гусли,
Гусли-самогуды,
Вы играйте жалобно,
Как я, девица, плакала,
За старого идучи,
На молодого глядючи»...
Эти простые слова, эти наивные горестные жалобы оскорбленного сердца сплетаются в поэтический образ на основе древнего религиозного понимания мистерии жизни.
По разумению наших предков, верховный бог пробуждает жизнь природы, даруя ей светящуюся влагу, небесный играющий мед. Крылатая русалка приносит его на землю, и под действием оживляющей силы зацветает древо жизни - береза или верба - и клонится «над быстрой рекой».
Взращенная чудесным напитком богов, верба хранит в себе неиссякаемый источник лада и вдохновенных песен. Они звучат в ее ветвях, им шлет отзывы, им вторит воскресающая жизнь земной природы. Обертываясь вербой и напояясь скрытой в ней живительной влагой, страждущая душа слышит пение весны, и любовь человеческого сердца роднится с любовью, разлитою в водо-огненном естестве просыпающегося мира. Объятое чарами этой встречи, сердце раскрывается для песни: оно поет вместе с природой, поет о том же, о чем шепчут убегающим волнам к ним склоненные весенние цветы.
Примечания:
356. Вестфаль. О русской народной песни // «Русский Вестник», 1879, сентябрь.
357. Риг-Веда. 6. 9. 6.
358. Линева. Великорусские песни в народной гармонизации. II. Песни новгородские.
359. Пушкин Жуковскому - на издание книжек его «Для немногих».
360. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 245.
361. У Фаминцына. Божества древних славян. 275.
362. Ср. областной говор Тульской губернии.
363Веселовский Александр. Поэтика. Собрание сочинений. Серия. I, т. 1. О методах и задачах истории литературы как науки. 227, 228.
364. Линева. Великорусские песни. II. Песни новгородские.
365. Певец или «баян» назывался вещим и слыл чародеем. В нашем языке слово баитъ - говорить, шептать, знахарить, заговаривать - родственно словам: баюкать, т. е. усыплять песнею; баян - певец, обавник - чародей (Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. I. 403-408; Даль. Толковый словарь. I. 39).
366. Сборник Ю.Н. Мельгунова. № 8.
367. Приводим текст этой хороводной, игровой песни:
Верный наш колодезь,
верный наш глубокий,
а что в тебе воды нет?
а что в тебе воды нет?
Конь воду выпивал, конь воду выпивал,
копытами выбивал, копытами выбивал.
Нашего хозяина, нашего молодого
дома не случилося, дома не случилося.
Уехал наш хозяин, уехал наш богатый
в Рязань-город погулять,
в Рязань-город погулять.
Привезет наш хозяин, привезет молодой
какую-нибудь весточку,
какую-нибудь весточку,
Весточку новую,
весточку новую рязанскую умницу, рязанскую умницу.
Это колено поется три раза. Во второй раз Рязань-город заменяется словами Питер-город, в третий раз поют - в Москву-город. Затем следует заключение:
Рязанска умница, рязанска умница,
стели мне постелюшку,
стели мне постелюшку.
Питерска умница, питерска умница,
клади в изголовьице,
клади в изголовьице.
Московска умница, московска умница,
сбери мне постелюшку,
сбери мне постелюшку.
Спасибо девушки, спасибо девушки
на мягкой постелюшке,
на мягкой постелюшке.
Сборник Ю.Н.Мельгунова. I. 27. № 12.
368. Описание свадебного обряда у Костомарова. Семейный быт в произведениях южнорусского песенного творчества (1890); Великорусская народная песенная поэзия (1881); У Зеленина. Russische (Ostslavische) Volkskunde.
369. Последняя из вечеринок, происходящих в дни между «поручением» и венчанием, у великороссов называется девишником.
370. Песни, собранные Рыбниковым. III. 347. ... IV. 105.... Костомаров Н. 1. Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества. 2. Великорусская народная песенная поэзия.
371. Пушкин. «На холмах Грузии»...
372. Примером могут послужить такие песни, как «Стояли кони убранные», «Как на зорьке, на зорюшке». Сборник Вильбоа. 49. № 29. 48. № 28.
373. В народной поэзии любовь уподобляется жажде, питью, таянию снега, свету, пожару и т.п. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 10. В одной из песен поется: «горит, кипит ретивое сердце по красной девице». Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. II. 448.
374. На Карпатской Руси в Иванов день, т. е. в день любви, поются ладовые песни. Целый ряд производных от слова «Ладо» по своему значению связаны с идеей свадьбы: ладовать - славить свадьбу (Волынь), ладовать - сватать (Рязанская и Ткльская г.), лады - помолвка (Калужская г.), ладканя - свадебная песня (Галиция) (Фаминцын. Божества древних славян. 255-257).
Глава семнадцатая. Русь
Обыденная жизнь русского народа, его поверья, речения и заговоры, его былины и сказки, его игры и обрядовые песни сберегли крупицы угасшего язычества и помогли нам уразуметь один из главных помыслов древней веры. Изумленный тайнами природы, славянин первобытных времен узрел в них религиозную тайну: божественную мистерию огня и влаги. Раскрываясь в смене годовых времен, эта мистерия жизни была источником и видимых, и душевно-духовных свойств, присущих земным тварям; огнем озаренная влага указывала людям пути к соединению с богами и с созданным миром, одаряла их благами мудрости и любви.
Что же дает нам древнее религиозное тайноведение для понимания имени Русской земли и русского народа?
Два явления в религиозном культе древних славян: символические игры - русалии и полубогиня, посредница между богами и природой - русалка получили созвучные названия: словесное выражение одного и того же помысла о рождении жизни. Их звуковому сродству соответствует сродство обозначаемых ими действ и образов. Поэтому корень «рус», определяющий каждое из этих названий, может быть признан общей для них коренной основой и носителем идеи, в них отображенной.
Не образует ли тот же самый корень «рус» и основу для русского имени?
Связь между словами «русалии», «русалка» и коренными звуками имени Руси не пользуется общим признанием. На нее указывали некоторые исследователи, в том числе Гедеонов[375]; но те ученые, которые полагают, что названия «русалии» и «русалка» произошли от чужеземного слова «rosa», что они появились в русском языке лишь в христианские времена, отрывают их от русского имени.
Пусть же само имя «Русь» и древняя его история определят его отношение к словам, обозначающим помыслы и видения древней веры.
Коренная основа «Руси» звучит на нашей равнине с незапамятных времен. Даже племенное название «Русь», или «Русы», упоминается гораздо раньше IX века, т. е. той эпохи, когда, по убеждению норманистов, какая-то неведомая «шведская русь» основывала наше государство. Мы уже знаем об южной Руси VIII и IX веков; но есть данные, отодвигающие русское имя в еще более далекие от нас времена. Мусульманский писатель Табари (838-912) в книге «История царей» рассказывает, что в 644 году жил в Дербенте царь Шахриар; он сказал Абдурахману: «Я нахожусь между двумя врагами; один - хозары, а другой - русы, которые суть враги целому миру, в особенности же арабам, а воевать с ними, кроме здешних людей, никто не умеет»[376]. К еще более давней эпохе относится другое свидетельство. Шахр-Эд-Дин, историк Табаристана, говорит об одном из кавказских владетелей конца VI века, что «во владениях русов, хозар и славян не было начальника, который бы ему не повиновался»[377].
В более глубокой древности следы русского племени как будто теряются; но племенные названия, образованные на той же коренной основе, существуют и до и после P. X. в применении к разным народностям. Арабские писатели упоминают о государстве Серир к западу от устьев Терека[378]. В первые века христианской поры на юге России жили россаланы, а в I веке места близ устьев Волги были заняты аорсами. Подобные названия встречаются и за пределами русских равнин. Так, на Памире еще до P. X. было царство скифов Roxanake (ныне область Roshan); лет за 150 до Геродота скифы из этого царства приходили воевать с мидянами[379]. Наконец, за много веков до P. X. в Италии процветало государство этрусков, созданное древним народом, пришедшим из Азии; одна ветвь его называла себя рушами, ее путь проходил по Малой Азии в Лидию и дальше морем; другая ветвь называлась рассами или расенами[380]; покинув (в XII веке до P. X.) свое государство - Урарту в области озера Вана - расены жили некоторое время в долине Аракса, потом на Северном Кавказе, причем часть их двинулась дальше по северным берегам Черного моря на Балканский полуостров (пелазги) и в Италию, где соединилась с рушами. Эти предки этрусков принадлежали, как думают, к протокавказской расе (казы, яфетиды), отчасти сохранившейся до сих пор (черкесы, абхазцы, грузины, мингрельцы, чеченцы, лезгины и др.). Уже за несколько тысячелетий до P. X. протокавказские племена занимали обширные области и к югу, и к северу от Черного моря.
Все эти факты делают несомненным участие звуков «рс», «рус», «рос» в названиях племен, так или иначе связанных с нашей равниной. Древнее население южных ее областей, в состав которого входили киммерийцы, черкесы, скифы, аланы и другие племена, частью сливалось с восточным славянством. Вследствие этого смешения народностей славяне могли получить не только от своих прямых предков, но и от своих предшественников и соседей ряд древних названий и слов и воспользоваться ими для новых словообразований.
Коренные звуки «рс» звучали издавна не только в названиях племен. В начале христианской эры, у древних писателей, Волга была известна под названием Ра или Рос[381], а за 450 лет до P. X. Геродот называет ее Оарус[382]. В гимнах Риг-Веды не раз упоминается священная река Rasa, обтекающая мир[383]. Ввиду того, что инды (синды) до своего переселения в Азию жили в южной России, есть некоторые основания предположить, что имя Rasa также относится к Волге[384].
В землях, заселенных славянами, собственных имен, построенных на древней основе «рос», «рус», великое множество. Особенно много таких имен встречается среди названий рек; веси, расположившиеся на их берегах, также нередко принимают русское имя. На одном острове Рюгене более тридцати названий имеют в коренной основе звуки «рс»: Russewase, Rosengard, Russenfeld, Ruse, Ruskewitz, Rostock, Rostow и т.д.[385] В «Житии Оттона Бамбергского» Рюгенская область называется Руссия. Далее на восток, в дельте Немана, его правый рукав именуется Рус; морской залив, в который впадает Неман, известен был в древности под названием Русского моря, а морской берег, прилегающей к этому заливу, еще в XV столетии именовался Русской землей[386]. У самого устья Немана есть остров Рус и Древний Рус[387]. Названия, подобные приведенным, встречаются и близ устья Вислы: в заливе Фришгаф - Росенен, на косе Куриш - Росситен; у города Мемеля находим Руссен, Руслен, в Шаловонии - реку и город Россиены, вверх по Неману - реку Рось. В Чудском краю река Росонь соединяет Нарову с Лугою; вверх по течению Наровы есть селение Распадай и остров Русини; дальше - селения Русянец, Ростали. У впадения Меты в Ильмень-озеро протекает река Русская, у Новгорода - Порусь, далее есть город Старая Русса и село Росасна. Южнее Киева течет река Рось с притоками Роськой и Росавой. В Смоленской губернии есть город Рославль; между Десной и Окой - река Росета и Неруса, между Десной и Сеймом - Руса, между Окой и Доном - Рясское поле и т. д.[388]
Итак, звуки русского имени издревле связаны с равнинами, занятыми славянскими племенами; этот факт указывает путь к истокам «Руси» и делает ненужными поиски нашего имени и нашего племени в чуждой нам Скандинавии.
Частое применение звуков «рус» и «рос» к названиям рек, которые издавна были предметом религиозного поклонения, наводит на мысль, что славяне придавали этим коренным звукам особое, священное значение, что они выделяли их из множества других возможных имен. В некоторых случаях звукосочетание «рус» не входит в собственное имя, но в дополнение к нему, например Неман-Рус, Волга-Рось. Такое применение слова также указывает на то, что оно имеет некий родовой смысл.
Согласно данным филологии, коренные звуки «рс» должны быть связаны с нарицательным словом, общим для арийских языков, означавшим воду или течение воды. Это слово образовало такие слова, как греческое (borj (течение, поток), латинское ruo (теку), rivus (ручей), германское rieseln (струиться), кельтское rus (озеро), русское «река»[389]. К этому можно добавить русское слово руслиться = течь током, стремиться ручьем, и слово русло = поток, ручей, струя[390]. Те же согласные «рс» имеют отношение не только к воде, но и к свету; так, санскритское rue и зендское raos, обозначают сиять = splendere[391].
Двойственное значение коренных звуков «рс» имеет в своей основе помысел о сродстве между огнем и влагой. Та же мысль - живая основа культа природы - отразилась и в языке русской народной поэзии, где огонь и вода (питье) могут указывать символически на одно и то же психическое состояние, на чувство любви[392]. С другой стороны, мы находим в народном языке слово, которое относится и к свету, и к влаге; слово это - «лелеять»; оно имеет двойной смысл: блестеть и разливаться[393]. Применение этого двойного смысла к душевным явлениям дает идею любовности, которая и в литературном языке связана со словом «лелеять».
Очень трудно судить о значении корня «рус» в древнейшем языке, предполагаемом родоначальнике известных нам языков и наречий. Но все же заслуживает внимания мнение одного из современных филологов, устанавливающее исконную связь звуков «р» и «с» с огнем и водою: согласно этому воззрению, знаки-символы древних времен, найденные на скалах и в пещерах, сумерийский и египетский шрифты, древние письмена современных арийских народов и звуки речи, соответствующие этим письменам, - обозначают идеи, связанные с древнейшей религией Света и Солнца как воплощения этого света; в религиозном культе, установленном на почве такой веры, большое значение имел день поворота от зимы к лету; темная гласная «у» (латинское «и») означала самую низкую, глубокую точку солнечного пути в день зимнего солнцестояния; соединение гласной «у» с согласной света «р» (латинское «г»), т.е. «ур» (латинское «иг») обозначало и воды земли, в которые погружалось солнце, и свет (огонь, солнце), погруженный в эти воды, и могло заменяться звуком «су» (латинское «su»); согласная «с» давала отзвук тому шипению, которое слышится при соприкосновении огня с водою[394]. В санскрите звук «су» значит рождение; от этого корня происходит слово «сома» - название жизнетворного напитка, заменявшего мед; им угощали богов во время жертвоприношений, и воспевали его как божество[395].
Имея в виду все эти соображения, возможно установить идейную связь между коренными звуками русского имени и названиями русалии, русалка. Они близки не только по созвучию, но и по своему религиозному смыслу, они указывают на один и тот же помысел веры, на встречу огня и влаги, рождающую жизнь. Происхождение названий, примененных к играм священного года и к весенней полубогине от того же корня «рус», на котором образовано русское имя, получает таким образом идейное обоснование. С другой стороны, звуковая и идейная близость корня «рус» и названий, связанных с мистерией природы, открывает возможность отнести образы и символы этой мистерии - так, как она осуществлялась в годовом круге - к коренным звукам «рс» и к именам, образованных на их основе.
Корень «рус» содержит в себе идею культа природы или языческой мистерии жизни подобно тому, как семя хранит в себе растение, из него вырастающее. Мистерия весны, в образе русалки, расцветает из помысла об огне и влаге в результате работы воображения, отмечающей и творящей цепи уподоблений. Один из гимнов богу Агни в Ведах может послужить указанием на такое развитие мифов: «Подобно лебедю, шипит он (огонь) в воде; сильный умом в прозрении, рано просыпающийся у людей, он властвует, как Сома, возрождаясь в порядке обряда»[396]. В этом смелом уподоблении огня, одаренного разумной силой, лебедю и напитку бессмертия уже таится образ мудрой лебединой девы, хранительницы живой воды.
Древняя святость коренных звуков «рус» и помысел об огне и влаге, в них заключенный, не были забыты нашими далекими предками. Река, этот живой, сверкающий поток воды, испытывалась ими как святыня; поэтому звуки «рус» или «рос» звучат и в названиях славянских вод и в добавлениях, обозначавших их святость. Подобным же именем называются святые источники и колодцы.
Но имя «Рус» или «Рос» возродилось в истории славян не только как имя воды и земли. Оно стало именем народным.
Мы не знаем точно, когда это произошло, несомненно только, что усвоение славянским племенем названия Руси уже было фактом ранее VI века. История славянских племен и существо их веры могут объяснить и смысл, и значение этого события нашей жизни.
Вера и душа древнего славянина были близки природе; от нее многие племена получали и свои названия. В природе жили боги, и то племя, которое называло себя именем великой реки или горного хребта, увенчанного облаками, сознавало свою приобщенность к божеству; имя его получало религиозное освящение. Были и такие племена на Русской равнине, которые находили в природе своего родоначальника: так, приднепровские «скифы» производили себя от небесного огня - Геродот называет это божество Зевсом - и от дочери Днепра[397], т. е. от влаги земли.
Когда мы разумом и сердцем познаем жизнь наших далеких предков, нас поражает власть религиозных идей над человеком древности. При своей простоте и при своих, быть может, грубых формах, его жизнь кипела от творческой энергии, в ней скрытой, и находила опору в видениях веры. Человек того времени, усматривая божественную силу в природе, преклоняясь и трепеща перед ее тайной, хотел этой тайне приобщить свою жизнь. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие явления в истории нашей земли возникали на почве религиозного опыта и могут быть и должны быть поняты из него.
Глубоко проникая в быт и культуру, религиозное переживание восточного славянина объединяло в его душе чувство веры с чувством родины. Не один раз эта особенность душевного уклада предуказывала русскому народу его исторический путь. Та же особенность русского мировосприятия делает понятным и сближение тайны, раскрывающейся в культе священного года, с таинственными основами народной судьбы.
Священное имя Русь или Рось было принято славянским племенем или союзом славянских племен от тайны природы. Языческая мистерия огня и влаги, узренная душою народа, овладела его бытием. Мистерия веры стала мистерией его жизни.
В «Слове о полку Игореве» есть намек на религиозную тайну, скрытую в русском имени: певец называет русичей внуками Дажьбога, т. е. зимнего солнца, возрожденного в водах матери-земли. Другое предание, еще не забытое в XVII веке, называет реку Рось прародительницей русского народа[398].
Когда имя Русь стало собственным именем славянских племен, оно не утратило ни своего религиозного смысла, ни душевно-духовного содержания. Помыслы и чувства, закрепленные коренными звуками «рс», создавшие в опыте веры культ природы и обряды священного года, продолжали жить в народном имени, поддерживая его святость.
Священный год вел человека от тьмы незнания к вещей мудрости, от розни к единству, от смерти к пробуждению, от молчания к песням любви, и эти священные пути слились в русском имени. «Русь» стала духовным ядром народной души, потайным смыслом ее бытия и ее назначения. Понятое как сияющая влага, имя Русь есть символ жизни, озаренной небесным светом, символ чувства, которому даруется разум и мудрость огня. Русь - любовь, прозвучавшая в песнях древних обрядов, та ведающая любовь, которая разумеет души тварей и объединяет их в волшебный час расцветания Перунова цветка.
Приняв новое, христианское вероучение, русский народ не отнял святость у своего имени. Опыт языческой веры, накопленный в душах древних славян, их размышления над тайной жизни послужили тем мостом, по которому они перешли в область христианского богопочитания и нашли путь - еще не пройденный - к высшей духовной правде, возвещенной в евангельском слове.
Этот замечательный факт русской духовной жизни получил наивное выражение в заговоре против пожара, записанном на Волыни в половине прошлого века: «Пришов Господь в мир, мир его не познав, а (тогда он) светлый огонь слугою своим назвав: Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святой огонь понесся»[399]. Святость языческого бога сделала его достойным служить делу Христа.
Длинен путь от тайны весенней природы к духовной тайне христианского ведения, но на этом пути нет непереходимой преграды. Огонь и вода уже в языческое время получали значение не только сил материальных, но и душевно-духовных. С другой стороны, разве душа человека в самой чистой, праведной любви своей отрекается от дыхания весны и разве не «играет» сияние зарей в чистой радости человеческого сердца? Огонь и вода, как были встарь, так и остались доныне символом духовного горения и неиссякаемого источника жизни, исходящего от глубинной жизни чувств. А соединение их, т. е. озаренность влаги, опаленность сердца божественным лучом, и творит святыню любви. Духовный оратор XII века Кирилл Туровский, осудивший весенний праздник русалий, говорит в одном из своих поучений: «Здесь весна красуется, оживляюща земьное естьство... Весна убо красьная вера есть Христова»[400].
Новая христианская Россия сроднилась с древней языческой Русью, узрев и в ней образы вечного, и приняла древнюю святость русского имени, одухотворив и освятив его учением Христа. На этой почве сложилась новая идея Святой Руси.
Из забытой, почти неисследимой глубины времен, принял в душу свою русский народ благоговейную, молитвенную нежность к святому имени «Россия». Оно звучит в душе и тоскою, и радостью, в нем видится и темная глубина, и сверкание лучей, в нем - колыбельная песнь материнского сердца, ведающая и обреченность, и неисчерпаемость жизни и благословляющая на эту жизнь; в нем - любовь, которая не знает сама, мука она или счастье.
«Любите Россию, лучше нее ничего не может быть на свете...» - так говорил ученицам русской школы, сбереженной на чужбине, русский герой, отдавший свою жизнь служению Родине[401]. В этих словах сказалась народная вера, живая до сих пор. Русь - любовь, излучающая свет нездешний... Знает ли кто что-либо лучшее на нашей земле?
Для карпаторуса «нет выше клятвы и святее присяги, чем клятва своей русскостью». «На мою русску душу правда, - говорит он, - а бых не русин быв, коли неправда»[402]. Русь - это любовь, знает ли кто лучшую опору для правды в земном мире.
В наш век, когда любое духовное благо отдается за благо земное, карпато-русский юноша отдает свою жизнь за имя России, за правду любви[403].
В годины злобы, раздоров и духовных смут «Русь» может исчезнуть, как народное имя. Но когда любовь к родному краю соединяет племена русских гор и равнин для борьбы с врагом или для мудрого и любовного устроения жизни, имя Русь вновь встает над Русской землей как светлое обетование, как призыв к верному жизненному пути.
Перед лицом этих тайн истории, перед лицом трагедий, переживаемых русским народом, очевидно, насколько учение об имени Руси, данное норманской теорией, не согласуется с его духовным смыслом и его священным значением. Чуждое русской душе, это учение, изобретенное пустым рассудком, считается лишь с поверхностью нашей жизни, не замечая помыслов древней веры народной, не внемля старой песне в русских сердцах.
Примечания:
375. Гедеонов. Варяги и Русь. 423....
376. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 74.
377. Ламанский. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 144.
378. У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по Р.Х.). Из «Книги видов земли» аль Балхи (X в.): «В государство Рум входят пограничные земли славян и их соседей, как-то рус, серир, алан, арман и др., которые исповедуют христианскую веру». 273.
379. Фрагмент греческого врача IV века до Р. Хр. Ктезиана Книдского у Багимакова. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la Mer Noire. 104. 107 (1937).
380. Marr. Le Caucase Japhetique et le tiers element ethnique dans la culture Mediterraneenne (1920) у Багимакова. La Syntese des Periples Pontiques. 36.
381. У Птолемея и Агафемера. Ср.: Гедеонов. Варяга и Русь. 420.
382. Геродот. IV. 123. 124.
383. Rig-Veda ou Livre des Hymnes, traduit du Sanscrit par A.Langlois. 473, 558, 584 и примеч. на ст. 291 (1872).
384. Башмаков. La Syntese des Periples Pontiques. 48-50.
385. Карта Померании XVII века у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 167....
386. В описании путешествия митрополита Исидора на Флорентийский собор сказано, что Исидор отправился из Риги в Любек морем, коней же его гнали берегом от Риги к Любеку на Русскую землю, потом на Прусскую, далее на Поморскую. Сын Отечества. 1836. № 1. 33. у Леонова. Варяги и Русь. Примечание 119.
387. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 172.
388. Ср.: Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 176.
389. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 418
390. Даль. Толковый словарь. IV. 116.
391. Гедеонов. Варяги и Русь. 425.
392. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 7. 10-11.
393. Вода лелеет, разделялась вода (Даль. Толковый словарь. I. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 71).
394. Wirth Н. Der Aufgang der Menschheit. 79, 80, 129, 145, 161, 191, 200, 201, 218 и др. (1928).
395. Rig-Veda. Немецкий перевод Grassmann'a 183 (1877).
396. Rig-Veda. I. 65. 9. 10.
397. Геродот. IV. 5.
398. Гедеонов. Варяги и Русь. 463.
399. Волынские губ. ведом. 1859. 17. У Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. II. 10-11.
400. Кирилл Туровский. Слово в новую неделю на Пасхе.
401. Речь генерала Врангеля в Белой Церкви (Югославия).
402. Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении русского народа. Записки Этнографического общества. Кн. I и II. Изд. II. 185. С.П.Б. 1849.
403. Иван Олас был замучен украинскими террористами в 1938 году за то, что не захотел отказаться от русского имени («Русский Вестник». Орган русского православного братства в Америке. 12 января 1939 г. Возрождение № 4171).
Обыденная жизнь русского народа, его поверья, речения и заговоры, его былины и сказки, его игры и обрядовые песни сберегли крупицы угасшего язычества и помогли нам уразуметь один из главных помыслов древней веры. Изумленный тайнами природы, славянин первобытных времен узрел в них религиозную тайну: божественную мистерию огня и влаги. Раскрываясь в смене годовых времен, эта мистерия жизни была источником и видимых, и душевно-духовных свойств, присущих земным тварям; огнем озаренная влага указывала людям пути к соединению с богами и с созданным миром, одаряла их благами мудрости и любви.
Что же дает нам древнее религиозное тайноведение для понимания имени Русской земли и русского народа?
Два явления в религиозном культе древних славян: символические игры - русалии и полубогиня, посредница между богами и природой - русалка получили созвучные названия: словесное выражение одного и того же помысла о рождении жизни. Их звуковому сродству соответствует сродство обозначаемых ими действ и образов. Поэтому корень «рус», определяющий каждое из этих названий, может быть признан общей для них коренной основой и носителем идеи, в них отображенной.
Не образует ли тот же самый корень «рус» и основу для русского имени?
Связь между словами «русалии», «русалка» и коренными звуками имени Руси не пользуется общим признанием. На нее указывали некоторые исследователи, в том числе Гедеонов[375]; но те ученые, которые полагают, что названия «русалии» и «русалка» произошли от чужеземного слова «rosa», что они появились в русском языке лишь в христианские времена, отрывают их от русского имени.
Пусть же само имя «Русь» и древняя его история определят его отношение к словам, обозначающим помыслы и видения древней веры.
Коренная основа «Руси» звучит на нашей равнине с незапамятных времен. Даже племенное название «Русь», или «Русы», упоминается гораздо раньше IX века, т. е. той эпохи, когда, по убеждению норманистов, какая-то неведомая «шведская русь» основывала наше государство. Мы уже знаем об южной Руси VIII и IX веков; но есть данные, отодвигающие русское имя в еще более далекие от нас времена. Мусульманский писатель Табари (838-912) в книге «История царей» рассказывает, что в 644 году жил в Дербенте царь Шахриар; он сказал Абдурахману: «Я нахожусь между двумя врагами; один - хозары, а другой - русы, которые суть враги целому миру, в особенности же арабам, а воевать с ними, кроме здешних людей, никто не умеет»[376]. К еще более давней эпохе относится другое свидетельство. Шахр-Эд-Дин, историк Табаристана, говорит об одном из кавказских владетелей конца VI века, что «во владениях русов, хозар и славян не было начальника, который бы ему не повиновался»[377].
В более глубокой древности следы русского племени как будто теряются; но племенные названия, образованные на той же коренной основе, существуют и до и после P. X. в применении к разным народностям. Арабские писатели упоминают о государстве Серир к западу от устьев Терека[378]. В первые века христианской поры на юге России жили россаланы, а в I веке места близ устьев Волги были заняты аорсами. Подобные названия встречаются и за пределами русских равнин. Так, на Памире еще до P. X. было царство скифов Roxanake (ныне область Roshan); лет за 150 до Геродота скифы из этого царства приходили воевать с мидянами[379]. Наконец, за много веков до P. X. в Италии процветало государство этрусков, созданное древним народом, пришедшим из Азии; одна ветвь его называла себя рушами, ее путь проходил по Малой Азии в Лидию и дальше морем; другая ветвь называлась рассами или расенами[380]; покинув (в XII веке до P. X.) свое государство - Урарту в области озера Вана - расены жили некоторое время в долине Аракса, потом на Северном Кавказе, причем часть их двинулась дальше по северным берегам Черного моря на Балканский полуостров (пелазги) и в Италию, где соединилась с рушами. Эти предки этрусков принадлежали, как думают, к протокавказской расе (казы, яфетиды), отчасти сохранившейся до сих пор (черкесы, абхазцы, грузины, мингрельцы, чеченцы, лезгины и др.). Уже за несколько тысячелетий до P. X. протокавказские племена занимали обширные области и к югу, и к северу от Черного моря.
Все эти факты делают несомненным участие звуков «рс», «рус», «рос» в названиях племен, так или иначе связанных с нашей равниной. Древнее население южных ее областей, в состав которого входили киммерийцы, черкесы, скифы, аланы и другие племена, частью сливалось с восточным славянством. Вследствие этого смешения народностей славяне могли получить не только от своих прямых предков, но и от своих предшественников и соседей ряд древних названий и слов и воспользоваться ими для новых словообразований.
Коренные звуки «рс» звучали издавна не только в названиях племен. В начале христианской эры, у древних писателей, Волга была известна под названием Ра или Рос[381], а за 450 лет до P. X. Геродот называет ее Оарус[382]. В гимнах Риг-Веды не раз упоминается священная река Rasa, обтекающая мир[383]. Ввиду того, что инды (синды) до своего переселения в Азию жили в южной России, есть некоторые основания предположить, что имя Rasa также относится к Волге[384].
В землях, заселенных славянами, собственных имен, построенных на древней основе «рос», «рус», великое множество. Особенно много таких имен встречается среди названий рек; веси, расположившиеся на их берегах, также нередко принимают русское имя. На одном острове Рюгене более тридцати названий имеют в коренной основе звуки «рс»: Russewase, Rosengard, Russenfeld, Ruse, Ruskewitz, Rostock, Rostow и т.д.[385] В «Житии Оттона Бамбергского» Рюгенская область называется Руссия. Далее на восток, в дельте Немана, его правый рукав именуется Рус; морской залив, в который впадает Неман, известен был в древности под названием Русского моря, а морской берег, прилегающей к этому заливу, еще в XV столетии именовался Русской землей[386]. У самого устья Немана есть остров Рус и Древний Рус[387]. Названия, подобные приведенным, встречаются и близ устья Вислы: в заливе Фришгаф - Росенен, на косе Куриш - Росситен; у города Мемеля находим Руссен, Руслен, в Шаловонии - реку и город Россиены, вверх по Неману - реку Рось. В Чудском краю река Росонь соединяет Нарову с Лугою; вверх по течению Наровы есть селение Распадай и остров Русини; дальше - селения Русянец, Ростали. У впадения Меты в Ильмень-озеро протекает река Русская, у Новгорода - Порусь, далее есть город Старая Русса и село Росасна. Южнее Киева течет река Рось с притоками Роськой и Росавой. В Смоленской губернии есть город Рославль; между Десной и Окой - река Росета и Неруса, между Десной и Сеймом - Руса, между Окой и Доном - Рясское поле и т. д.[388]
Итак, звуки русского имени издревле связаны с равнинами, занятыми славянскими племенами; этот факт указывает путь к истокам «Руси» и делает ненужными поиски нашего имени и нашего племени в чуждой нам Скандинавии.
Частое применение звуков «рус» и «рос» к названиям рек, которые издавна были предметом религиозного поклонения, наводит на мысль, что славяне придавали этим коренным звукам особое, священное значение, что они выделяли их из множества других возможных имен. В некоторых случаях звукосочетание «рус» не входит в собственное имя, но в дополнение к нему, например Неман-Рус, Волга-Рось. Такое применение слова также указывает на то, что оно имеет некий родовой смысл.
Согласно данным филологии, коренные звуки «рс» должны быть связаны с нарицательным словом, общим для арийских языков, означавшим воду или течение воды. Это слово образовало такие слова, как греческое (borj (течение, поток), латинское ruo (теку), rivus (ручей), германское rieseln (струиться), кельтское rus (озеро), русское «река»[389]. К этому можно добавить русское слово руслиться = течь током, стремиться ручьем, и слово русло = поток, ручей, струя[390]. Те же согласные «рс» имеют отношение не только к воде, но и к свету; так, санскритское rue и зендское raos, обозначают сиять = splendere[391].
Двойственное значение коренных звуков «рс» имеет в своей основе помысел о сродстве между огнем и влагой. Та же мысль - живая основа культа природы - отразилась и в языке русской народной поэзии, где огонь и вода (питье) могут указывать символически на одно и то же психическое состояние, на чувство любви[392]. С другой стороны, мы находим в народном языке слово, которое относится и к свету, и к влаге; слово это - «лелеять»; оно имеет двойной смысл: блестеть и разливаться[393]. Применение этого двойного смысла к душевным явлениям дает идею любовности, которая и в литературном языке связана со словом «лелеять».
Очень трудно судить о значении корня «рус» в древнейшем языке, предполагаемом родоначальнике известных нам языков и наречий. Но все же заслуживает внимания мнение одного из современных филологов, устанавливающее исконную связь звуков «р» и «с» с огнем и водою: согласно этому воззрению, знаки-символы древних времен, найденные на скалах и в пещерах, сумерийский и египетский шрифты, древние письмена современных арийских народов и звуки речи, соответствующие этим письменам, - обозначают идеи, связанные с древнейшей религией Света и Солнца как воплощения этого света; в религиозном культе, установленном на почве такой веры, большое значение имел день поворота от зимы к лету; темная гласная «у» (латинское «и») означала самую низкую, глубокую точку солнечного пути в день зимнего солнцестояния; соединение гласной «у» с согласной света «р» (латинское «г»), т.е. «ур» (латинское «иг») обозначало и воды земли, в которые погружалось солнце, и свет (огонь, солнце), погруженный в эти воды, и могло заменяться звуком «су» (латинское «su»); согласная «с» давала отзвук тому шипению, которое слышится при соприкосновении огня с водою[394]. В санскрите звук «су» значит рождение; от этого корня происходит слово «сома» - название жизнетворного напитка, заменявшего мед; им угощали богов во время жертвоприношений, и воспевали его как божество[395].
Имея в виду все эти соображения, возможно установить идейную связь между коренными звуками русского имени и названиями русалии, русалка. Они близки не только по созвучию, но и по своему религиозному смыслу, они указывают на один и тот же помысел веры, на встречу огня и влаги, рождающую жизнь. Происхождение названий, примененных к играм священного года и к весенней полубогине от того же корня «рус», на котором образовано русское имя, получает таким образом идейное обоснование. С другой стороны, звуковая и идейная близость корня «рус» и названий, связанных с мистерией природы, открывает возможность отнести образы и символы этой мистерии - так, как она осуществлялась в годовом круге - к коренным звукам «рс» и к именам, образованных на их основе.
Корень «рус» содержит в себе идею культа природы или языческой мистерии жизни подобно тому, как семя хранит в себе растение, из него вырастающее. Мистерия весны, в образе русалки, расцветает из помысла об огне и влаге в результате работы воображения, отмечающей и творящей цепи уподоблений. Один из гимнов богу Агни в Ведах может послужить указанием на такое развитие мифов: «Подобно лебедю, шипит он (огонь) в воде; сильный умом в прозрении, рано просыпающийся у людей, он властвует, как Сома, возрождаясь в порядке обряда»[396]. В этом смелом уподоблении огня, одаренного разумной силой, лебедю и напитку бессмертия уже таится образ мудрой лебединой девы, хранительницы живой воды.
Древняя святость коренных звуков «рус» и помысел об огне и влаге, в них заключенный, не были забыты нашими далекими предками. Река, этот живой, сверкающий поток воды, испытывалась ими как святыня; поэтому звуки «рус» или «рос» звучат и в названиях славянских вод и в добавлениях, обозначавших их святость. Подобным же именем называются святые источники и колодцы.
Но имя «Рус» или «Рос» возродилось в истории славян не только как имя воды и земли. Оно стало именем народным.
Мы не знаем точно, когда это произошло, несомненно только, что усвоение славянским племенем названия Руси уже было фактом ранее VI века. История славянских племен и существо их веры могут объяснить и смысл, и значение этого события нашей жизни.
Вера и душа древнего славянина были близки природе; от нее многие племена получали и свои названия. В природе жили боги, и то племя, которое называло себя именем великой реки или горного хребта, увенчанного облаками, сознавало свою приобщенность к божеству; имя его получало религиозное освящение. Были и такие племена на Русской равнине, которые находили в природе своего родоначальника: так, приднепровские «скифы» производили себя от небесного огня - Геродот называет это божество Зевсом - и от дочери Днепра[397], т. е. от влаги земли.
Когда мы разумом и сердцем познаем жизнь наших далеких предков, нас поражает власть религиозных идей над человеком древности. При своей простоте и при своих, быть может, грубых формах, его жизнь кипела от творческой энергии, в ней скрытой, и находила опору в видениях веры. Человек того времени, усматривая божественную силу в природе, преклоняясь и трепеща перед ее тайной, хотел этой тайне приобщить свою жизнь. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие явления в истории нашей земли возникали на почве религиозного опыта и могут быть и должны быть поняты из него.
Глубоко проникая в быт и культуру, религиозное переживание восточного славянина объединяло в его душе чувство веры с чувством родины. Не один раз эта особенность душевного уклада предуказывала русскому народу его исторический путь. Та же особенность русского мировосприятия делает понятным и сближение тайны, раскрывающейся в культе священного года, с таинственными основами народной судьбы.
Священное имя Русь или Рось было принято славянским племенем или союзом славянских племен от тайны природы. Языческая мистерия огня и влаги, узренная душою народа, овладела его бытием. Мистерия веры стала мистерией его жизни.
В «Слове о полку Игореве» есть намек на религиозную тайну, скрытую в русском имени: певец называет русичей внуками Дажьбога, т. е. зимнего солнца, возрожденного в водах матери-земли. Другое предание, еще не забытое в XVII веке, называет реку Рось прародительницей русского народа[398].
Когда имя Русь стало собственным именем славянских племен, оно не утратило ни своего религиозного смысла, ни душевно-духовного содержания. Помыслы и чувства, закрепленные коренными звуками «рс», создавшие в опыте веры культ природы и обряды священного года, продолжали жить в народном имени, поддерживая его святость.
Священный год вел человека от тьмы незнания к вещей мудрости, от розни к единству, от смерти к пробуждению, от молчания к песням любви, и эти священные пути слились в русском имени. «Русь» стала духовным ядром народной души, потайным смыслом ее бытия и ее назначения. Понятое как сияющая влага, имя Русь есть символ жизни, озаренной небесным светом, символ чувства, которому даруется разум и мудрость огня. Русь - любовь, прозвучавшая в песнях древних обрядов, та ведающая любовь, которая разумеет души тварей и объединяет их в волшебный час расцветания Перунова цветка.
Приняв новое, христианское вероучение, русский народ не отнял святость у своего имени. Опыт языческой веры, накопленный в душах древних славян, их размышления над тайной жизни послужили тем мостом, по которому они перешли в область христианского богопочитания и нашли путь - еще не пройденный - к высшей духовной правде, возвещенной в евангельском слове.
Этот замечательный факт русской духовной жизни получил наивное выражение в заговоре против пожара, записанном на Волыни в половине прошлого века: «Пришов Господь в мир, мир его не познав, а (тогда он) светлый огонь слугою своим назвав: Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святой огонь понесся»[399]. Святость языческого бога сделала его достойным служить делу Христа.
Длинен путь от тайны весенней природы к духовной тайне христианского ведения, но на этом пути нет непереходимой преграды. Огонь и вода уже в языческое время получали значение не только сил материальных, но и душевно-духовных. С другой стороны, разве душа человека в самой чистой, праведной любви своей отрекается от дыхания весны и разве не «играет» сияние зарей в чистой радости человеческого сердца? Огонь и вода, как были встарь, так и остались доныне символом духовного горения и неиссякаемого источника жизни, исходящего от глубинной жизни чувств. А соединение их, т. е. озаренность влаги, опаленность сердца божественным лучом, и творит святыню любви. Духовный оратор XII века Кирилл Туровский, осудивший весенний праздник русалий, говорит в одном из своих поучений: «Здесь весна красуется, оживляюща земьное естьство... Весна убо красьная вера есть Христова»[400].
Новая христианская Россия сроднилась с древней языческой Русью, узрев и в ней образы вечного, и приняла древнюю святость русского имени, одухотворив и освятив его учением Христа. На этой почве сложилась новая идея Святой Руси.
Из забытой, почти неисследимой глубины времен, принял в душу свою русский народ благоговейную, молитвенную нежность к святому имени «Россия». Оно звучит в душе и тоскою, и радостью, в нем видится и темная глубина, и сверкание лучей, в нем - колыбельная песнь материнского сердца, ведающая и обреченность, и неисчерпаемость жизни и благословляющая на эту жизнь; в нем - любовь, которая не знает сама, мука она или счастье.
«Любите Россию, лучше нее ничего не может быть на свете...» - так говорил ученицам русской школы, сбереженной на чужбине, русский герой, отдавший свою жизнь служению Родине[401]. В этих словах сказалась народная вера, живая до сих пор. Русь - любовь, излучающая свет нездешний... Знает ли кто что-либо лучшее на нашей земле?
Для карпаторуса «нет выше клятвы и святее присяги, чем клятва своей русскостью». «На мою русску душу правда, - говорит он, - а бых не русин быв, коли неправда»[402]. Русь - это любовь, знает ли кто лучшую опору для правды в земном мире.
В наш век, когда любое духовное благо отдается за благо земное, карпато-русский юноша отдает свою жизнь за имя России, за правду любви[403].
В годины злобы, раздоров и духовных смут «Русь» может исчезнуть, как народное имя. Но когда любовь к родному краю соединяет племена русских гор и равнин для борьбы с врагом или для мудрого и любовного устроения жизни, имя Русь вновь встает над Русской землей как светлое обетование, как призыв к верному жизненному пути.
Перед лицом этих тайн истории, перед лицом трагедий, переживаемых русским народом, очевидно, насколько учение об имени Руси, данное норманской теорией, не согласуется с его духовным смыслом и его священным значением. Чуждое русской душе, это учение, изобретенное пустым рассудком, считается лишь с поверхностью нашей жизни, не замечая помыслов древней веры народной, не внемля старой песне в русских сердцах.
Примечания:
375. Гедеонов. Варяги и Русь. 423....
376. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по P. X.). 74.
377. Ламанский. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании. 144.
378. У Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русах (с половины VII века до конца X века по Р.Х.). Из «Книги видов земли» аль Балхи (X в.): «В государство Рум входят пограничные земли славян и их соседей, как-то рус, серир, алан, арман и др., которые исповедуют христианскую веру». 273.
379. Фрагмент греческого врача IV века до Р. Хр. Ктезиана Книдского у Багимакова. Cinquante siecles devolution ethnique autour de la Mer Noire. 104. 107 (1937).
380. Marr. Le Caucase Japhetique et le tiers element ethnique dans la culture Mediterraneenne (1920) у Багимакова. La Syntese des Periples Pontiques. 36.
381. У Птолемея и Агафемера. Ср.: Гедеонов. Варяга и Русь. 420.
382. Геродот. IV. 123. 124.
383. Rig-Veda ou Livre des Hymnes, traduit du Sanscrit par A.Langlois. 473, 558, 584 и примеч. на ст. 291 (1872).
384. Башмаков. La Syntese des Periples Pontiques. 48-50.
385. Карта Померании XVII века у Забелина. История русской жизни с древнейших времен. I. 167....
386. В описании путешествия митрополита Исидора на Флорентийский собор сказано, что Исидор отправился из Риги в Любек морем, коней же его гнали берегом от Риги к Любеку на Русскую землю, потом на Прусскую, далее на Поморскую. Сын Отечества. 1836. № 1. 33. у Леонова. Варяги и Русь. Примечание 119.
387. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 172.
388. Ср.: Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 176.
389. Ср.: Гедеонов. Варяги и Русь. 418
390. Даль. Толковый словарь. IV. 116.
391. Гедеонов. Варяги и Русь. 425.
392. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 7. 10-11.
393. Вода лелеет, разделялась вода (Даль. Толковый словарь. I. Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 71).
394. Wirth Н. Der Aufgang der Menschheit. 79, 80, 129, 145, 161, 191, 200, 201, 218 и др. (1928).
395. Rig-Veda. Немецкий перевод Grassmann'a 183 (1877).
396. Rig-Veda. I. 65. 9. 10.
397. Геродот. IV. 5.
398. Гедеонов. Варяги и Русь. 463.
399. Волынские губ. ведом. 1859. 17. У Афанасьева. Поэтические воззрения славян на природу. II. 10-11.
400. Кирилл Туровский. Слово в новую неделю на Пасхе.
401. Речь генерала Врангеля в Белой Церкви (Югославия).
402. Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении русского народа. Записки Этнографического общества. Кн. I и II. Изд. II. 185. С.П.Б. 1849.
403. Иван Олас был замучен украинскими террористами в 1938 году за то, что не захотел отказаться от русского имени («Русский Вестник». Орган русского православного братства в Америке. 12 января 1939 г. Возрождение № 4171).
Заключение
Норманская теория не дает удовлетворяющего объяснения тем событиям, которые волновали нашу страну в IX-м веке и были отмечены в первых известиях русской летописи. Беспочвенность и случайность доказательств, собранных для укрепления этой теории, неправда ее предпосылки, безнадежный для нее вывод из ряда исторических и лингвистических исследований, устанавливающий давнее применение русского имени на Русской равнине, и, наконец, укорененность имени Русь в верованиях восточных славян-язычников - все это обрекает гипотезу о властвовании норманнов в наших краях на неизбежное крушение.
Между тем норманское учение не только живет в исторической науке, но и утверждает свою мнимую победу. Как и встарь, русского и нерусского человека приглашают дать согласие на доводы и выводы норманистов; его научают «узнавать» норманнов в главных деятелях нашей «начальной» истории, ему объясняют, что хозяйство и торговля, право, вера и художество, в утреннюю пору нашей жизни, полно отнюдь не случайных, не поверхностных, а творческих и организующих влияний скандинавского племени; иногда даже решаются повторять несчастную мысль, рожденную еще в половине XVIII века, что русские былины не что иное, как песни шведских бардов, переведенные на русский язык[404].
Так как в самом норманском учении невозможно найти ничего, что могло бы обосновать и оправдать такую непреоборимую его устойчивость, то, очевидно, причина ее лежит вне его пределов. Ее надо искать в психологии того общества, которое приняло это учение и поддерживает его до сих пор.
Забелин в конце прошлого века высказал свое мнение о причине «неувядаемости» норманской теории: «Учение о норманстве Руси просуществует еще долго, до тех пор, пока русское общество не изживет в себе всех начал своего отрицания и своего сомнения в достоинствах своей» душевной «природы»[405]. Другими словами, историк полагает, что психологической основой норманского учения, то есть учения, которое отводит германскому племени руководящую роль в древний период русской истории, служит недоверие русского общества к самому себе, сомнение в своих способностях устраивать жизнь своей страны.
Такого рода сомнение, присущее доныне многим русским людям, связано в русской душе с подорванным чувством национального духовного достоинства.
В этом и скрывается первопричина норманского учения.
Достоинство народа имеет своим источником духовные начала как первооснову его природных свойств. Чувство национального достоинства возникает в душе отдельного человека - этого малого цветка на древе народной жизни - из сознания причастности его народа к вечному духу. Достоинство всегда есть духовное достоинство, полученное от жизни невидимой, лучшей, чем земное существование, от Бога на земле и над землей.
Человек, лишенный национального достоинства, утверждает этим непричастность своего народа к духовным началам жизни или слабость этих начал в его культуре. Но мы знаем, как сильна и ярка была духовная жизнь в нашей древности, мы знаем, что без нашей древней веры, без нравственного сознания, без художественных достижений нельзя объяснить ни расцвет культуры в Киевский период нашей истории, ни богатый, выразительный язык письменности тех времен, ни нашу историю последующих столетий. Сломленность национального духовного достоинства у части русского общества была, очевидно, проявлением его большей или меньшей слепоты к самобытным духовным силам в древней народной жизни и к действенности этих самобытных сил в собственной душевной глубине.
От каких бы причин ни произошло такое помутнение духовного ока в русском обществе, от последствий ли татарской беды, отдалившей от нас наше прошлое, от ошеломленности ли блеском западноевропейской культуры, от утраты ли живого чувства Бога, оно в большей или меньшей степени отравило науку о русских древностях. Воспоминания о прошлом, вследствие неведения его духовных начал, оторвались от той глубины русской души, которой она живет доныне и которая продолжает одухотворять русские исторические пути. Поэтому прошлое наше стало восприниматься не как оплодотворяющее начало нашей жизни, но как мертвое место, как «пустота», которая должна быть заполнена чем-нибудь, из чего можно было бы объяснить последующие жизненные явления. Теория, утверждающая скандинавство руси, заполнила эту «пустоту» своей гипотезой о вторжении в русскую жизнь чуждого племени, раздвоила этим нашу историю на донорманское и посленорманское время и поставила преграду нашей исторической памяти. Древность до IX века была забыта, и это забвение укрепляло мысль, будто следующие века уже не совсем принадлежат нам: часть прошлого нашей земли оказалась достоянием людей германского племени.
«Вторжение иностранцев» не оживило мертвого места в нашей жизни. Искусственная и шаткая теория не сумела объяснить ни событий, происходивших в нашей стране до «призвания варягов», ни цветения Руси после появления новой династии князей. Она не нашла в своем обиходе тех сил, которые превращают неосмысленную суматоху жизни в цельный и стройный организм, простую смену явлений - в историю народа. Порождение чужого и враждебного нам рассудка, дерзающего исследовать русскую историю без любви к ней, рассматривать ее со стороны, не вникая в органические законы ее хода, она могла создать лишь жалкий суррогат ее понимания. Чуждая духовным реальностям древности - вере народа, помыслам его о сущности мира, видениям его, этой верой и этой мыслью проникнутым, она ничего и не могла сказать о нашей жизни, потому что первоисточник живого явления таится именно в том, что дано видеть лишь любви и разуму. Только дух Божий творит жизнь.
Родники русской истории и русской славы бьют из самобытных недр русского духа. Это чувствует неосознанно наш народ, это исповедуют наши гении. Ломоносов не мог примириться с покушением на духовное убийство прошлого своей страны и на германизацию Русской земли, с покушением которое давало и доныне дает идейную опору замыслам немцев захватить и подчинить себе Россию.
Знамя Ломоносова есть знамя русского духа, познавшего себя и восставшего против бездуховных притязаний врагов своей родины и против духовной болезни, обессиливающей самопознание русского народа.
Открыть верный путь к минувшим дням русской жизни можно лишь под покровом этого знамени.
Вот почему изгнание норманской гипотезы из науки о нашей древности есть очередная задача русских историков.
Найдутся ли когда-нибудь все утраченные страницы нашего далекого прошлого? Кто знает?..
Если недостает фактов для понимания исторического явления, поиски направляются догадкой и предположением. Но пусть же будут эти предположения достойны духовного уровня русского племени. И в свои ясные дни, и в дни бед и падений русский народ сохраняет живую связь с духовным миром и в нем обретает новые силы для того, чтобы утвердить и свое достоинство, и свое самостояние. Пути к познанию правды о Русской земле исходят из этого основного факта русской истории; пути эти ведут и к давно минувшим летам. Духовное ведение в древности было действенной силой бытия русского человека; вера была его водителем и в стародавнюю эпоху его земного странствия. Родник русской жизни таится в поблекшем теперь мире древних обетований, там, где вечное являлось в тайнах весны, где поникшие над водою ветки березы, сплетаясь в венок, качали вещую русалку, где пела любовь - дар благостного Бога пробужденной земле.
«Верный наш колодезь, верный наш глубокий».
Примечания:
404. Arne. La Suede et l'Orient. 231. Насколько норманская гипотеза укоренилась в исторической науке, показывает книга П.Б.Струве «Социальная и экономическая история России», вышедшая посмертным изданием в 1952 году. В ней автор ее не допускает и сомнения в том, что норманны определяли содержание и характер первых веков русской истории (27, 62), что они обладали на Руси политической властью (5, 36), были проводниками христианства (29) и т.д., - и не считает нужным поддержать все эти суждения какими бы то ни было доказательствами; имя Руси автор объясняет - также без приводимых оснований - как имя тех норманнов, которые уже в IX веке образовали верхушку славянских и финских племен (37).
405. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 128.
Норманская теория не дает удовлетворяющего объяснения тем событиям, которые волновали нашу страну в IX-м веке и были отмечены в первых известиях русской летописи. Беспочвенность и случайность доказательств, собранных для укрепления этой теории, неправда ее предпосылки, безнадежный для нее вывод из ряда исторических и лингвистических исследований, устанавливающий давнее применение русского имени на Русской равнине, и, наконец, укорененность имени Русь в верованиях восточных славян-язычников - все это обрекает гипотезу о властвовании норманнов в наших краях на неизбежное крушение.
Между тем норманское учение не только живет в исторической науке, но и утверждает свою мнимую победу. Как и встарь, русского и нерусского человека приглашают дать согласие на доводы и выводы норманистов; его научают «узнавать» норманнов в главных деятелях нашей «начальной» истории, ему объясняют, что хозяйство и торговля, право, вера и художество, в утреннюю пору нашей жизни, полно отнюдь не случайных, не поверхностных, а творческих и организующих влияний скандинавского племени; иногда даже решаются повторять несчастную мысль, рожденную еще в половине XVIII века, что русские былины не что иное, как песни шведских бардов, переведенные на русский язык[404].
Так как в самом норманском учении невозможно найти ничего, что могло бы обосновать и оправдать такую непреоборимую его устойчивость, то, очевидно, причина ее лежит вне его пределов. Ее надо искать в психологии того общества, которое приняло это учение и поддерживает его до сих пор.
Забелин в конце прошлого века высказал свое мнение о причине «неувядаемости» норманской теории: «Учение о норманстве Руси просуществует еще долго, до тех пор, пока русское общество не изживет в себе всех начал своего отрицания и своего сомнения в достоинствах своей» душевной «природы»[405]. Другими словами, историк полагает, что психологической основой норманского учения, то есть учения, которое отводит германскому племени руководящую роль в древний период русской истории, служит недоверие русского общества к самому себе, сомнение в своих способностях устраивать жизнь своей страны.
Такого рода сомнение, присущее доныне многим русским людям, связано в русской душе с подорванным чувством национального духовного достоинства.
В этом и скрывается первопричина норманского учения.
Достоинство народа имеет своим источником духовные начала как первооснову его природных свойств. Чувство национального достоинства возникает в душе отдельного человека - этого малого цветка на древе народной жизни - из сознания причастности его народа к вечному духу. Достоинство всегда есть духовное достоинство, полученное от жизни невидимой, лучшей, чем земное существование, от Бога на земле и над землей.
Человек, лишенный национального достоинства, утверждает этим непричастность своего народа к духовным началам жизни или слабость этих начал в его культуре. Но мы знаем, как сильна и ярка была духовная жизнь в нашей древности, мы знаем, что без нашей древней веры, без нравственного сознания, без художественных достижений нельзя объяснить ни расцвет культуры в Киевский период нашей истории, ни богатый, выразительный язык письменности тех времен, ни нашу историю последующих столетий. Сломленность национального духовного достоинства у части русского общества была, очевидно, проявлением его большей или меньшей слепоты к самобытным духовным силам в древней народной жизни и к действенности этих самобытных сил в собственной душевной глубине.
От каких бы причин ни произошло такое помутнение духовного ока в русском обществе, от последствий ли татарской беды, отдалившей от нас наше прошлое, от ошеломленности ли блеском западноевропейской культуры, от утраты ли живого чувства Бога, оно в большей или меньшей степени отравило науку о русских древностях. Воспоминания о прошлом, вследствие неведения его духовных начал, оторвались от той глубины русской души, которой она живет доныне и которая продолжает одухотворять русские исторические пути. Поэтому прошлое наше стало восприниматься не как оплодотворяющее начало нашей жизни, но как мертвое место, как «пустота», которая должна быть заполнена чем-нибудь, из чего можно было бы объяснить последующие жизненные явления. Теория, утверждающая скандинавство руси, заполнила эту «пустоту» своей гипотезой о вторжении в русскую жизнь чуждого племени, раздвоила этим нашу историю на донорманское и посленорманское время и поставила преграду нашей исторической памяти. Древность до IX века была забыта, и это забвение укрепляло мысль, будто следующие века уже не совсем принадлежат нам: часть прошлого нашей земли оказалась достоянием людей германского племени.
«Вторжение иностранцев» не оживило мертвого места в нашей жизни. Искусственная и шаткая теория не сумела объяснить ни событий, происходивших в нашей стране до «призвания варягов», ни цветения Руси после появления новой династии князей. Она не нашла в своем обиходе тех сил, которые превращают неосмысленную суматоху жизни в цельный и стройный организм, простую смену явлений - в историю народа. Порождение чужого и враждебного нам рассудка, дерзающего исследовать русскую историю без любви к ней, рассматривать ее со стороны, не вникая в органические законы ее хода, она могла создать лишь жалкий суррогат ее понимания. Чуждая духовным реальностям древности - вере народа, помыслам его о сущности мира, видениям его, этой верой и этой мыслью проникнутым, она ничего и не могла сказать о нашей жизни, потому что первоисточник живого явления таится именно в том, что дано видеть лишь любви и разуму. Только дух Божий творит жизнь.
Родники русской истории и русской славы бьют из самобытных недр русского духа. Это чувствует неосознанно наш народ, это исповедуют наши гении. Ломоносов не мог примириться с покушением на духовное убийство прошлого своей страны и на германизацию Русской земли, с покушением которое давало и доныне дает идейную опору замыслам немцев захватить и подчинить себе Россию.
Знамя Ломоносова есть знамя русского духа, познавшего себя и восставшего против бездуховных притязаний врагов своей родины и против духовной болезни, обессиливающей самопознание русского народа.
Открыть верный путь к минувшим дням русской жизни можно лишь под покровом этого знамени.
Вот почему изгнание норманской гипотезы из науки о нашей древности есть очередная задача русских историков.
Найдутся ли когда-нибудь все утраченные страницы нашего далекого прошлого? Кто знает?..
Если недостает фактов для понимания исторического явления, поиски направляются догадкой и предположением. Но пусть же будут эти предположения достойны духовного уровня русского племени. И в свои ясные дни, и в дни бед и падений русский народ сохраняет живую связь с духовным миром и в нем обретает новые силы для того, чтобы утвердить и свое достоинство, и свое самостояние. Пути к познанию правды о Русской земле исходят из этого основного факта русской истории; пути эти ведут и к давно минувшим летам. Духовное ведение в древности было действенной силой бытия русского человека; вера была его водителем и в стародавнюю эпоху его земного странствия. Родник русской жизни таится в поблекшем теперь мире древних обетований, там, где вечное являлось в тайнах весны, где поникшие над водою ветки березы, сплетаясь в венок, качали вещую русалку, где пела любовь - дар благостного Бога пробужденной земле.
«Верный наш колодезь, верный наш глубокий».
Примечания:
404. Arne. La Suede et l'Orient. 231. Насколько норманская гипотеза укоренилась в исторической науке, показывает книга П.Б.Струве «Социальная и экономическая история России», вышедшая посмертным изданием в 1952 году. В ней автор ее не допускает и сомнения в том, что норманны определяли содержание и характер первых веков русской истории (27, 62), что они обладали на Руси политической властью (5, 36), были проводниками христианства (29) и т.д., - и не считает нужным поддержать все эти суждения какими бы то ни было доказательствами; имя Руси автор объясняет - также без приводимых оснований - как имя тех норманнов, которые уже в IX веке образовали верхушку славянских и финских племен (37).
405. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 128.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги