Изгой

Глава первая

Гилберта демобилизовали в ноябре, и Элизабет с Льюисом, которому тогда шел восьмой год, поехали встречать его в гостиницу на Чаринг-кросс. Они сели на поезд на Уотерфордском вокзале. Ступенька на входе в вагон была очень высокой, и мама крепко держала Льюиса за руку, чтобы тот не упал. Усевшись, он наблюдал, как станция за окном отдаляется, становясь меньше. Элизабет сняла шляпу и откинула голову на спинку сиденья. Льюису нравилось все – как жесткое сиденье царапает голые ноги и как поезд качается из стороны в сторону. Его переполняло чувство, будто происходит нечто особенное, сокровенное, о чем они с мамой не говорили вслух. Общий секрет преображал все вокруг. Интересно, отец будет в военной форме? А может, даже с настоящим пистолетом? А если с пистолетом, Льюису дадут его подержать? Наверное, не дадут… Впрочем, скорее всего, пистолета у отца нет, и даже если есть, это ведь не игрушка.

Над полями висела пелена облаков, так низко, что, казалось, поезд царапает ее крышей. Льюис принялся воображать, что на самом деле поезд стоит на месте, а облака и дома мчатся прочь. Тогда получается, отец не ждет у гостиницы, а несется им навстречу, сбивая с ног прохожих на своем пути? Чтобы не укачало, Льюис отвернулся от окна. Мама смотрела прямо перед собой и безмятежно улыбалась, словно любуясь неведомой прекрасной картиной. Он легонько пихнул маму ногой, чтобы она улыбнулась и ему. Элизабет бросила на сына ласковый взгляд. Удовлетворенный, он вновь уставился в окно. Он не мог сказать, обедал ли сегодня и если обедал, то в котором часу. Да и завтрак толком не помнил. Зато помнил, как вчера перед сном мама сказала: «Завтра увидимся с папой», – и в животе появилось это странное ощущение. Такое же, как сейчас. Мама говорила, это «бабочки в животе», но на бабочек было не похоже – просто раньше желудок никак не напоминал о себе, а тут вдруг решил обратить на себя внимание. Пожалуй, лучше прекратить все время думать об отце, а то и правда укачает, решил Льюис.

– Можно, я погуляю по поезду? – спросил он.

– Давай. Только двери не трогай и не высовывайся из окон. Ты знаешь, куда возвращаться?

Он огляделся.

– «Джи».

– Вагон «джи».

Он не справился с массивной дверью, и Элизабет пришлось открывать ее и придерживать. Льюис побрел по коридору, упираясь руками в стены, чтобы не упасть, и бормоча себе под нос: «Давай-давай!»

Накануне, после звонка Гилберта, Элизабет опустилась на стул в холле и разрыдалась. Ей пришлось уйти наверх, чтобы не попасться на глаза Джейн или Льюису, если он вдруг забежит домой из сада.

Она плакала сильнее, чем при всех предыдущих разлуках, и даже сильнее, чем в мае, когда объявили, что война в Европе закончилась. Зато сейчас была совершенно спокойна, как будто предстоящая встреча с мужем, который четыре года изо дня в день рисковал жизнью, – заурядное событие. Взгляд упал на пряжку на новой сумке. Интересно, сколько еще женщин точно так же готовятся встретить мужей и покупают сумки, которые никто не заметит?

В коридоре за стеклом показался Льюис: ему снова не хватало сил одолеть тяжелую дверь. Элизабет открыла, и сын заулыбался, размахивая руками для равновесия.

– Послушай…

Он так старался не упасть, что высунул язык и растопырил пальцы. Носок на одной ноге сполз к щиколотке. У Элизабет перехватило дыхание от нежности, и она схватила Льюиса в охапку.

– Не надо! Я не упаду!

– Я знаю. Мне просто захотелось тебя обнять.

– Мама!

– Извини, мой хороший, не буду тебе мешать.

Она разжала объятия, и Льюис вновь зашагал по коридору, расставив руки.

Они взяли такси от вокзала Виктория до Чаринг-кросс и всю дорогу смотрели в окно. На месте некоторых зданий зияли дыры, из-за этого улицы выглядели светлее и просторнее, словно так и было задумано изначально, а дома наспех прилепили позже. Машины и автобусы ехали плотным потоком; тротуары кишели людьми. Погода стояла пасмурная, и разрушенные здания сливались с пальто и шляпами прохожих в одно серое пятно. Выделялись только яркие осенние листья.

– Приехали, – сказала Элизабет.

Вылезая из машины, Льюис поцарапал ногу, но ничего не заметил, поскольку не отрывал взгляда от гостиницы. В дверь постоянно входили и выходили, и наверняка отец тоже был там, в этой толпе.

– Мы договорились встретиться с мужем в баре.

– Да, мэм, я вас провожу.

Они пошли за портье. Льюис крепко держал Элизабет за руку. Просторный, плохо освещенный холл гостиницы заполонили мужчины в военной форме. Тут было грязно и накурено. Отовсюду слышались приветствия; казалось, каждую секунду происходит новая встреча. Гилберт, в военной форме и шинели, сидел в углу у высокого немытого окна, курил и вглядывался в толпу на улице. Элизабет увидела его первой и замерла.

– Узнали своего мужа, мэм?

– Да, спасибо.

– Где? Где он?! – Льюис принялся теребить маму за рукав.

«Нужно запомнить это мгновение, – думала Элизабет. – Сохранить его на всю жизнь». Гилберт обернулся и встретил ее взгляд. На секунду оцепенел, но тут же улыбнулся, и с того момента ее одиночество закончилось. Они снова вместе. Гилберт загасил сигарету в пепельнице и направился к ним. Элизабет отпустила руку Льюиса. Они с Гилбертом неуклюже поцеловались и тут же крепко сжали друг друга в объятиях.

– Господи, скорее бы избавиться от проклятой военной формы!

– Лиззи, ты приехала…

– Устроим ей погребальный костер!

– Не кощунствуй!

После того как мама отняла руку, в ладошке у Льюиса осталась странная пустота. Наконец родители закончили обниматься, и Гилберт обернулся к сыну.

– Привет, парень!

От волнения Льюис только молча хлопал ресницами.

– Здороваться будем?

– Здрасте.

– Что-что? Не слышу!

– Здравствуйте.

– Дай руку!

Льюис покорно протянул ладошку для рукопожатия.

– Гилберт, он так тебя ждал! Готовился задать тебе миллион вопросов, ни о чем другом говорить не хотел.

– Ладно, нельзя же торчать тут целый день. Давайте выбираться из этой дыры. Что будем делать? Чего тебе хочется?

– Не знаю.

– Ты что, плакать собираешься?

Льюис встревоженно посмотрел на маму. С чего бы ей плакать?

– Вовсе нет. Давай пообедаем.

– Только не здесь. Погоди, сейчас вещи захвачу.

Он вернулся к столу, за которым только что сидел, забрал вещмешок и еще какую-то сумку. Льюис крепко прижался к маме, а та стиснула его руку.

Обедать отправились в ресторан, где им с помпой подали отбивные, маленькие и пережаренные, на массивном серебряном блюде. Льюис думал, что не голодный, однако уплетал за обе щеки. Родители разговаривали на всевозможные темы. Экономка Джейн отвратительно готовит. Элизабет посадила розы, а у Кармайклов будет грандиозный рождественский ужин. Льюису казалось, что от скуки его сейчас разорвет и внутренности забрызгают стены и белоснежный пиджак официанта. Он осторожно потрогал отца за руку.

– Простите, сэр…

Отец даже не взглянул в его сторону.

– Думаю, поеду туда на поезде…

«Наверное, не услышал», – подумал Льюис.

– Простите, сэр, я хотел…

– Гилберт, ответь ему, пожалуйста.

– Да, Льюис?

– А в пустыне очень жарко?

– Очень.

– А змеи есть?

– Есть парочка.

– Вы по ним стреляли?

– Нет.

– А верблюды есть?

– Да, верблюдов сколько угодно.

– Вы ездили на верблюде?

– Нет.

– А много людей вы застрелили или взорвали?

– Льюис, дай папе поесть.

– Вы стреляли или взрывали?

– Льюис, о таком не говорят.

Он и сам понял. Пожалуй, лучше выбрать тему попроще.

– Вам понравились отбивные?

– Ничего, вполне прилично. А тебе?

– Тоже. А в пустыне давали отбивные?

– Как правило, нет.

– А что давали? Желе?

– А он болтун!

– Не всегда. Просто сейчас перевозбудился.

– Да я вижу. Будь умницей, Льюис, поешь спокойно.

Льюис уже доел, но первую просьбу решил выполнить и умолк.

В комнате было темно. Шторы плотно закрывали окно, и лишь с лестничной площадки пробивалась полоска света. Снизу доносились голоса: работало радио, о чем-то разговаривали родители – слов не разобрать. Льюис заерзал, зарываясь поглубже в холодную постель. На лестнице послышались шаги. Вскоре в комнату вошла мама и присела на край кровати.

– Спокойной ночи, дорогой.

– Спокойной ночи.

Наклонившись, она поцеловала его в щеку. От нее приятно пахло, только поцелуй вышел немного слюнявым. Наверное, они отдалились друг от друга. И вообще, все стало непонятным.

– Сядь, – попросила мама.

Затем притянула его к себе и крепко обняла, гладя по голове. Жемчужины из ожерелья впивались в лоб, но Льюису почему-то было приятно. От нее веяло теплом, а еще вином и сигаретами – как всегда. Слушая родной стук сердца, Льюис наконец-то почувствовал себя уютно.

– Все хорошо? – спросила мама, выпуская Льюиса из объятий.

Он кивнул и улегся на подушку.

– А как тебе встреча с папой?

– Здорово, что он вернулся. Теперь у нас будет настоящая семья.

– Да. И постарайся поменьше расспрашивать его про войну. Понимаешь, не все любят рассказывать о тяжелых событиях. Договорились, сынок?

Льюис кивнул. Он не вполне понял мамины слова, но был тронут ее доверием.

– А папа зайдет пожелать мне спокойной ночи? Не помню, как было раньше.

– Я его спрошу. Спи.

Мама вышла. Лежа в темноте, Льюис вслушивался в доносящиеся снизу голоса и музыку и ждал отца. А потом уснул – внезапно, как будто по щелчку выключателя.

– Война закончилась, говоришь? Зато ни шмоток, ни жратвы!

– Лиззи, нас слышит ребенок.

– Ничего, он привык.

– Льюис, пойди поиграй.

Льюис молча наблюдал, как родители собираются в церковь. Раньше он часто лежал в маминой постели, пока она одевалась, однако отец решил, что в спальне ему не место.

– Ну, давай же!

Льюис вышел на лестницу, уселся на верхней ступеньке и принялся ковырять краску на перилах. Родителей и отсюда отлично слышно.

– Ради бога, Гилберт. Какая еще церковь?!

– Я получил христианское воспитание.

– А я нет!

– Да-да, тебя и твою мамашу больше тянуло к друидам.

– Да как ты смеешь?

На мгновение голоса стихли – наверное, родители целовались, – затем раздался мамин звонкий смех. Льюис медленно спустился по лестнице, вышел за дверь и принялся рассеянно ковырять носком гравий.

Над кирпично-каменной церквушкой нависали свинцовые тучи. По двору носились дети, стирая нарядные туфли, родители приветствовали друг друга и беседовали, как обычно. Впрочем, нет, не как обычно: каждое воскресенье кто-то возвращался с войны; каждый раз воссоединялась очередная семья.

Выйдя из машины, Элизабет, Гилберт и Льюис направились к церкви. Льюис вырвал у матери руку и бросился в сторону могил, где играли дети. Играли в догонялки – нужно было успеть добежать до дерева, чтобы тебя не поймали. Пока держишься за могильную плиту, ты неуязвим. Правила все время менялись, и никто их толком не объяснял. Льюис считался «малышом»; Эд Ролинз, от которого ему выпало убегать, был на два года старше и слыл лучшим бегуном в компании. Льюис ухитрился его опередить и прислонился к дереву, чтобы отдышаться.

Он обвел взглядом двор. Девчонки тоже затеяли игру, только держались поближе к мамам. Дики и Клэр Кармайкл поздоровались с родителями. Скоро надо заходить в церковь. При мысли о холодных и жестких скамейках стало тоскливо. Отец заметил Льюиса и замахал рукой, подзывая к себе. Мальчик медленно побрел в сторону церкви, и на него тут же бросился Эд.

– Ага, попался!

– Ничего подобного.

– А я говорю, попался!

– Да я не играю уже.

– Нет, играешь!

Он толкнул Льюиса на землю и тут же стал озираться, опасаясь, что попадет за драку. Льюис поднялся на ноги и осмотрел ссадину на руке.

– Отстань. – Он направился к отцу.

– Льюис, веди себя прилично! Это церковный двор, а не школьный.

– Да, сэр. – Льюис взял маму за руку.

– Здравствуй! – окликнул кто-то.

Голос принадлежал Дики Кармайклу. Льюис неприязненно покосился на сияющие пуговицы его пиджака. Он не понимал, почему мистер Кармайкл остался дома, а отца забрали на войну. И почему он всеми руководит и теперь снова станет отцу начальником. Справедливее было бы наоборот.

– Рад, что отец вернулся?

– Да, сэр.

– Может, теперь чаще будешь появляться в церкви, – подмигнул мистер Кармайкл. Явно камешек в мамин огород, и Льюис не ответил.

Гилберт расхохотался:

– Да, уж теперь-то я наведу порядок в доме.

Льюис бросил взгляд на маму. На ее лице играла улыбка.

– Как же я буду без черной мессы?

Дики и его жену Клэр как ветром сдуло. Они вошли в церковь со своими дочерьми – старшей и младшей, в одинаковых двубортных пальтишках, шляпках и лаковых туфлях.

– А нельзя обойтись без сомнительных шуток? – спросил Гилберт.

– Нет, дорогой, никак нельзя. – Элизабет поцеловала его в щеку, и они направились ко входу.

В церкви было, как всегда, невыносимо. Льюис с мамой исподтишка корчили друг другу рожи, и это хоть немного помогало держаться. Казалось, служба никогда не кончится и Льюис так и просидит тут до конца дней своих, а потом тихонько сгниет под скамейкой. Он старался не ерзать. Пробовал считать балки на крыше и читать псалтырь. Обдумывал обед. Обдумывал уши викария. Таращился на затылки сестричек Кармайкл, чтобы взглядом заставить их обернуться, но девятилетняя Тэмзин ничего не заметила, а с четырехлеткой Кит нечего и стараться. И в крикет не поиграешь, пока не потеплеет, подумал он.

Низкое небо над церковью как будто налилось свинцом, пронизывающий ветер принес первые капли дождя, и вскоре крыши домов заблестели от воды. Под каждой крышей готовился воскресный обед и горел камин. Дома стояли вдоль извилистой дороги, ведущей в деревню, окруженные живыми изгородями из рододендронов и лавровых деревьев. Особняк Кармайклов в тюдоровском стиле выходил к лесу, и оттуда к дому Олриджей можно было пройти, минуя дорогу. Элизабет часто гуляла тем путем с маленьким Льюисом. От Кармайклов рукой подать до почты, магазина и церкви на главной улице, но по мере удаления от деревни расстояния между домами становились все больше. Встречались постройки двадцатых годов, в том числе и дом Олриджей, и даже более поздние. Кроме того, сохранились и старые коттеджи, которые в прошлом относились к усадьбе Кармайклов.

Маленький, похожий на игрушечный вокзал находился в миле отсюда. К нему вела дорога, скрытая под кронами деревьев. Почти все мужчины работали в Лондоне, и некоторые участки дороги пришлось расширить, чтобы избежать заторов. С началом войны вокзал стал символом встреч и расставаний. Доносящийся издалека шум поездов наполнился особым смыслом. Хотя многие вернулись домой, казалось, до мирного времени еще далеко. Повсюду велись разговоры о том, что придется восстанавливать все с нуля. Изначальная эйфория от победы быстро сменилась недоумением: от сводок новостей по-прежнему веяло смертью и ужасом; да и вернулись с войны далеко не все.

Дождь прекратился к концу службы. Люди стали разъезжаться. Некоторые шли пешком. Элизабет с таким рвением потащила Гилберта к машине, что тот расхохотался. Дома они пообедали – без изысков и без особых разговоров. Остаток дня тянулся бесконечно долго, по крайней мере для Льюиса. Заниматься обычными делами не получалось, а в присутствии отца почему-то было неспокойно. Льюис привык к женскому обществу, и мужчина в доме казался чем-то из ряда вон выходящим и немного опасным.

Льюис восхищался отцом и одновременно сторонился его, как незнакомца. С появлением Гилберта дом преобразился. Военную форму никто не сжег, и она висела в шкафу в гостевой комнате. Льюис предпочел бы, чтобы отец носил форму и оставался далеким героем, а не ходил рядом и не вмешивался в их жизнь. В костюме и твидовой куртке у Гилберта был более домашний вид, однако для Льюиса он оставался чужаком, притом внешне знакомым, и от такого противоречия голова шла кругом.

В ночь, когда Гилберт вернулся, они с Элизабет занимались любовью – сначала робко и неуклюже, как будто в первый раз, а потом жадно и с прежней страстью. После Элизабет заплакала слезами благодарности, а Гилберт прижал ее к себе и спросил: «Что с тобой?» Можно подумать, сам не знал.

– Дома непривычно, да?

– Само собой. А какого еще ответа ты ждешь?

– Даже не знаю. Мне хочется залезть тебе в голову. Хочется понять, что ты испытал, о чем сейчас думаешь. Понять, счастлив ты или нет. Ты никогда ничего не рассказываешь.

– А, ладно. Я думал о том, как здорово валяться на настоящей простыне.

– Да ну!

– А что такого? Еще о том, что ужин был вкусный.

– Прекрати!

– Честное слово! Можешь считать меня примитивным.

– Так что, в Северной Африке желе не дают?

– Вообще-то на Рождество нам давали желе.

– Что же ты Льюису не сказал? Он бы лопнул от восторга!

– Кстати, о себе расскажи. Как ты провела войну, дорогая?

– Очень смешно.

– И все-таки.

– Я знаю, что кошмарно пишу письма, но в общем мне нечего к ним добавить.

– Занималась Льюисом?

– Да, и в основном сидела дома. В город редко выбиралась.

– Не тоскливо было одной?

– Конечно, тоскливо. Но пару раз заезжала Кейт, когда ей удавалось вырваться. И Льюис – настоящий друг.

– Ты его балуешь.

– Да нет. Я ему не потакаю.

– Ничего, скоро начнешь.

– Тебе завидно?

– Разумеется, нет. Но я не понимаю, почему ты не нашла ему няню. У тебя было бы больше свободного времени.

– Будь у меня хоть немного больше времени, я бы за пару минут надралась до полной отключки.

– Лиззи!

– Господи, да на что бы я тратила это свободное время? Ездила бы в гости к Клэр Кармайкл или Бриджет Каргилл? Или в город, где попала бы под бомбежку и меня бы по кускам собирали?

– Что за выражения?!

– Не занудствуй!

– В сентябре он поедет учиться.

– Да, поедет. Хотя, по-моему, восемь лет – слишком рано.

– Всем остальным тоже будет по восемь. Ты станешь по нему скучать.

– А он по мне.

– Школа пойдет ему на пользу.

– Наверное.

– Я вернулся, и тебе уже не будет так одиноко.

– Ты будешь приходить домой по вечерам?

– Да, каждый вечер.

– Прямо не верится.

– Я знаю.

– И если я усну, ты никуда не денешься? И завтра тоже?

– Конечно! И еще, Лиззи, тебе правда интересно, о чем я думаю? Я думаю, что… – Он запнулся.

– Эй, ты плачешь? Перестань, не надо ничего рассказывать!

Глава вторая

Дики Кармайкл мечтал о холле высотой в два этажа, как в некоторых домах, чтобы поставить к Рождеству гигантскую ель, однако пришлось довольствоваться тем, что есть. На фоне темных деревянных стен нынешняя елка смотрелась вполне пышной и нарядной. В старом доме все замыслы не реализуешь, и неплохо бы построить новый, по своему вкусу. Тюдоровский особняк Кармайклов был вытянутым, с анфиладой комнат. Основная часть праздника намечалась в гостиной с тремя каминами и арочными окнами. Из напитков планировались пунш и шампанское; столы а-ля фуршет накрыли в двух залах. Продукты еще выдавали по карточкам, и Клэр окрестила мероприятие «гонг без обеда». Она наняла двух девушек в помощь экономке и велела растопить камины на первом этаже.

Праздничный обед устраивали каждый год: не столько ради Нового года, сколько ради общения. Поскольку время было дневное, многие брали с собой детей. Им полагалось играть в маленькой столовой или в розовой гостиной, которая на самом деле была красной – когда-то именно она использовалась как столовая, так как располагалась ближе к кухне. Дети сидели под присмотром нянь, но постепенно вырвались на волю и играли в прятки или в «найди убийцу» на втором этаже. Нянечки умыли руки и, усевшись у камина с младшими детьми на руках, доедали остатки торта.

Наконец приготовления завершились, серебряные приборы были начищены до блеска, а бутылки и бокалы – расставлены в идеальном порядке. Кит Кармайкл лежала на животе под наряженной елкой. Мимо пробегали то горничная, то мама, то Дики: что-то куда-то несли или отдавали распоряжения. Кит было ужасно некомфортно в праздничном платье с оборками, резинка на талии царапалась, волосы заплели в тугую косу, и кожу немилосердно тянуло. Вскоре суета стихла, и прислуга отправилась в кухню обедать перед приходом гостей. Родители были в библиотеке, а Тэмзин куда-то запропастилась – наверное, сидела у себя в комнате и дулась, что ей придется играть с малышами в свои одиннадцать. Лучшая часть праздника наступала вечером, после того как детей уводили по домам.

Кит перевернулась на спину и, прикрыв глаза, стала смотреть вверх сквозь еловые ветки. Ей грезилось, что она в зимнем лесу, идет снег, и снежинки, плавно опускаясь, тают на щеках и ресницах. На поляне горит небольшой костер, за деревьями поджидают волки, и в их желтых глазах пляшут отблески пламени. Вокруг тишина, слышен лишь треск костра и шум ветра в кронах сосен. Внезапно в эту воображаемую сцену ворвался шум извне: крик, звон стекла и глухой удар.

Кит продолжала лежать. Грезы разом рассеялись, на смену пришли голоса родителей и какой-то резкий звук. Девочка не шевелилась, только постаралась вжаться глубже под елку. Отец снова бил мать, и наблюдать эту сцену Кит совершенно не хотелось.

Дики часто поколачивал Клэр, это стало своего рода традицией, которую все воспринимали как должное и никогда не обсуждали. Только Кит молча глотала слезы. Когда тебе всего шесть, ты ничего не можешь изменить. Она представляла, как Дики умрет и встретится с Богом, а тот скажет: «Я знаю, как ты обращался с мамой, ты очень-очень плохой и отправишься в ад!» Дики станет ползать на коленях и умолять, но будет слишком поздно, и он угодит прямо в котел. А еще Кит мечтала, что свяжет спящего отца по рукам и ногам и отделает кочергой, невзирая на слезы и вопли, чтобы он осознал свою жестокость и попросил у матери прощения.

Кит понимала, что глупо так заботиться о матери, которая ее совсем не любит и даже не скажет спасибо, и об этом она тоже плакала, только в своей комнате, пока никто не видит. Она научилась замыкаться в себе и взяла за правило никогда не распускать нюни на людях. Тэмзин плакала часто и со вкусом, роняя крупные слезы и понурив голову, и руки сами тянулись обнять ее и утешить. Кит так не умела, ее плач был одиноким и злым, не приемлющим объятий и жалости.

Она лежала под елкой и вслушивалась, звуки из библиотеки стихли. Сердце колотилось, в груди жгло, как огнем. Кит снова принялась смотреть на елку и изо всех сил представлять зимний лес и снежинки, но ничего не вышло. Скрипнула дверь библиотеки, и послышались мамины шаги. Кит затаила дыхание. У подножия лестницы Клэр остановилась и заметила торчащие из-под елки ноги.

– Ты чего разлеглась? Платье испортишь!

Пока дочь нехотя выбиралась из укрытия, Клэр развернулась и ушла наверх, стуча каблуками о гладкие ступеньки. Кит даже не успела увидеть ее лицо, только строгую юбку и кардиган.

– Как ты мне надоела, Кит! От тебя один беспорядок! Если ты испачкала платье, бегом переодеваться, слышишь меня?

Гости начали собираться к часу дня. Кит переоделась. Новое платье было велико, и пришлось туго затянуть пояс, так что на юбке образовались складки. Девочка стояла в тени у лестницы, наблюдая, как прибывающие гости снимают верхнюю одежду. Длинный стол в холле завалили пальто, норковыми и лисьими шубами, белыми шарфами и шляпами. Кит так и подмывало с разбегу прыгнуть туда и побарахтаться в куче; пришлось сцепить руки за спиной, чтобы сдержать порыв.

У входа в дом Престон помогал парковаться тем, кто на машине. Некоторые приехали со своими водителями, и те уходили ждать окончания праздника на кухне. Элизабет предложила сэкономить на бензине и прогуляться к дому через лес, однако Гилберт и слышать об этом не хотел. «Топать по грязи, а назад еще и в темноте? Ты с ума сошла!» Они отправились на машине. В дороге Льюис прыгал на заднем сиденье и толкал плечом дверь, пока его не отчитали.

– Это уже третье Рождество с тех пор, как папа вернулся. – Льюис любил такие подсчеты. Возвращение отца стало главной вехой, и все детские воспоминания делились на два: «до» и «после».

Гилберт притормозил у крыльца и, выйдя из машины, отдал ключи Престону. Сильные морозы еще не пришли, но на улице было темно и сыро, и не терпелось войти в светлый и теплый дом.

После обеда, в разгаре вечеринки, Элизабет стояла одна спиной к окну. Гилберт пробрался к ней через толпу друзей и соседей.

– Вот чего у Дики и Клэр всегда вдоволь, так это выпивки, – заметила она.

– Лиззи, ты обещала держать себя в руках.

– Дорогой, я люблю вечеринки.

– Неправда. Ты терпеть не можешь людей.

– Глупости! Обожаю людей. Интересно, дети уже залезли с ногами в торт или нет?

– Дики хочет поговорить со мной в кабинете. Или в библиотеке.

– В кабинете, в библиотеке, оружейной, голубой гостиной, розовой приемной…

– Элизабет!

– Не подскажешь, от какого королевского рода он происходит? Ах да, как я могла забыть? Северная ветвь, из потомственных трубочистов.

– Тсс! Лиззи, потерпишь до моего возвращения?

– Разумеется! Я пока пофлиртую с Томми Малхэлом.

– Договорились. И съешь что-нибудь, а то захлебнешься.

– Ха-ха! До скорого, дорогой!

Он ушел, и Элизабет осталась ждать у темного окна.

Дики стоял у камина в библиотеке, попыхивая большой сигарой и широко расставив ноги, как будто репетировал роль Уинстона Черчилля. Гилберт вспомнил Лиззи и улыбнулся.

– Привет, Дики. Вечеринка отличная, как всегда.

– Еще один год прошел.

– Интересно, в следующем будет лучше?

– Похоже, призвание человечества – сеять хаос и убивать друг друга. Сомневаюсь, что это изменится. Бренди?

Оба знали, что разговор пойдет о повышении по службе.

– Наша компания сейчас тоже устраивает званые ужины для директоров, – сообщил Дики. – Помпезные до ужаса. Кстати, у тебя ведь есть квартира в Челси?

– Да, на Кадоган-сквер.

– Точно. Мы там были, правда? Кажется, Элизабет – не большой любитель подобных мероприятий. Нудные тоскливые ужины с деловыми партнерами.

– Ничего подобного.

– Ну, посмотрим. Клэр всегда чудесно все организовывает.

– Клэр – прекрасная хозяйка.

– Сам знаешь, у нее семья… – Дики выразительно замолчал, давая собеседнику время подумать о благородном происхождении Клэр. – А Элизабет не…

– Я долго не был дома.

– В бизнесе столько значения придается общественной жиз…

– Я понимаю.

– Клэр говорит, что редко видится с Элизабет. Интересно, чем живут наши жены. Хотя про свою я и так знаю: ее цель в жизни – тратить мои деньги. – Дики хохотнул. – Зато Элизабет не увлекается магазинами, да? Светская жизнь не для нее? Впрочем, вечеринка ей явно в удовольствие.

– Она знает меру развлечениям.

– О, разумеется, не сомневаюсь. И все-таки положение в обществе – это важно. – От ярости Гилберт не нашелся с ответом, только выдавил улыбку и кивнул. Дики продолжал: – В общем, к делу. Я хочу, чтобы ты взял бразды правления вместо старика Робертса. С апреля. Если, конечно, ты заинтере-сован.

Он еще немного потянул резину, не вдаваясь в детали. Гилберт терпеть не мог Дики, однако принял предложение и стал убеждать себя, что очень рад. Ближе к концу встречи ему это практически удалось. «Дела идут отлично, – думал Гилберт, – осталось только убраться прочь от опостылевшей физиономии Дики, увезти Лиззи домой и заняться с ней любовью». Тут никто ей и в подметки не годится. У нее на все свой, особый взгляд. Лиззи умна и красива и принадлежит ему, Гилберту. Бог знает, что она в нем нашла, но он благодарен за этот подарок судьбы.

– Выпьем! – сказал Дики. – За Новый год, за то, что тяжелые времена закончились и впереди лучшие, что бы там ни говорили. За сорок восьмой!

– За сорок восьмой!

Мужчины выпили, скрепляя свой договор бренди.

На первом этаже было душно и жарко. А на втором этаже, на теплых деревянных досках в шкафу для белья, лежал Льюис, плотно прижавшись к спине Тома Грина. На нижней полке устроился мальчик по имени Норман, новенький в их компании. В неудобной позе разнылась спина, и Льюис заерзал.

– Эй, перестань!

– Тсс! Кто-то идет!

Они затаили дыхание. Половицы на лестничной площадке заскрипели.

– Можешь выглянуть? – еле слышно выдохнул Том.

Льюис осторожно, одним пальцем приоткрыл дверцу шкафа. Было темно, только на пол падал свет из спальни. За витражным окном виднелась зимняя луна, а по комнате на цыпочках кралась хрупкая фигурка.

– Кит.

– Кто?

Том перепугался. Как глупо, подумал Льюис. Самое страшное, что им угрожает – еще одна «сардина»[1] в шкафу.

– Впусти ее! – прошептал Норман страшным шепотом, от которого Льюис едва не расхохотался.

– Это еще зачем? – возмутился Том.

– Иначе просидим тут до утра, – заявил Норман. Ему явно не нравилось в шкафу, и, не дожидаясь ответа, он открыл дверцу шире.

Том снова запротестовал, однако Льюис уже позвал Кит. Девочка давно опасалась, что остальные бросили игру и едят внизу гренки с сыром, а ее потом засмеют. Она толком никого не искала и вздрогнула, услышав громкий шепот из шкафа, однако сдержала вскрик.

– Кто здесь?

– Льюис. И Том. Мы тут, залезай.

Кит проворно шмыгнула на нижнюю полку к Норману и прижалась спиной к теплым трубам.

– Привет.

– Привет.

Они хихикнули.

– А где остальные? – спросил Том.

– Не знаю. Я видела Тэмзин, но она, по-моему, не играет.

– А Эда не видела?

– Нет. И вообще, все куда-то пропали.

Кит не призналась в своих опасениях; шутка ли, ее пригласили в свое укрытие мальчишки, а среди них Льюис Олридж. Такого счастья с ней еще не приключалось, и она боялась его спугнуть.

Сколько Кит себя помнила, она мечтала быть как Льюис. Он казался ей идеалом. Именно такими и бывают хорошие люди. Когда-то на летних каникулах она увязалась за мальчишками лазить по деревьям в лесу за домом. Но ей было всего пять, и вскарабкаться на дерево никак не получалось.

Льюис уже тогда, в свои девять, повел себя как взрослый, а потом – как герой. Заступился за Кит, когда какой-то мальчишка стал ее обзывать, и проводил через лес, чтобы она не заблудилась. Он даже особо с ней не разговаривал, просто помог. Кит хотелось быть такой же, как Льюис. Зная, что он придет в гости, она радовалась и немного опасалась – что, если сегодня он окажется вовсе не таким замечательным?

– Может, на улицу пошли? – забеспокоился Том.

– Мы договаривались не играть на улице, – заметил Льюис.

– А они все равно пошли.

– Да нет, наверное, полезли на чердак.

– Там мыши водятся. И крысы, – встряла Кит.

По ночам мыши вечно скреблись над головой. Она старалась не шепелявить, как маленькая, но без передних зубов трудно говорить правильно.

– Тут тоже есть мыши, – нарочито страшным голосом произнес Том, глядя ей в глаза сквозь щели между досками.

– Вот еще! – фыркнула Кит, однако невольно сгорбилась и еле сдержалась, чтобы не оглядеться вокруг.

Норман хихикнул.

– И пауки. – Похоже, Том нащупал ее слабое место.

Льюис обернулся к нему:

– У тебя паук на голове.

Том подпрыгнул и врезался головой в потолок. Все четверо расхохотались.

Послышались шаги. Ребята замерли. За дверью шкафа зажегся свет, и раздался голос няни:

– Мальчики и девочки, выходите! Пора по домам! Льюис Олридж, Джоанна Нэппер и Эд Ролинз – а ну-ка, живо сюда!

Приятели разочарованно переглянулись.

– Можете играть без нас, – сказал Льюис Тому.

– Да ну, одним скучно, – отозвался тот, и четверка выбралась из шкафа.

Кит постаралась не улыбаться Льюису, ведь он на нее даже не смотрел.

– Пока, – бросил он через плечо и направился вниз по лестнице.

– Теперь ты рада, что мы на машине? – Гилберт медленно отъехал от дома, протирая запотевшее лобовое стекло рукой в перчатке.

– Ужасно рада. – Элизабет прислонилась головой к прохладному стеклу и представила, как бы им пришлось тащиться по ночному лесу. Темень была непроглядная, и по стеклу барабанил ледяной дождь.

Гилберта внезапно охватил восторг. Ему захотелось немедленно сообщить Лиззи о повышении. Раньше он думал, что сначала привезет ее домой и не спеша все расскажет, когда они уложат Льюиса спать, но вдруг почувствовал, что сейчас – самое время. Он на секунду оторвал руку от руля и положил Элизабет на колено, бросив на нее быстрый взгляд.

– Лиззи, Дики предлагает мне место Робертса. Ты, наверное, знаешь, что он уходит на пенсию.

– Да ты что?! Льюис, ты слышал? Гилберт, это же чудесно!

Вильнув, автомобиль выехал на дорогу.

– Держись!

– Гилберт, это же невероятная новость! – Свет фар едва пробивался сквозь темноту и проливной дождь. – Теперь мы разбогатеем.

– Ну, не совсем, – засмеялся он, польщенный ее искренностью.

Льюис наклонился вперед между сиденьями, чтобы разделить всеобщую радость. Гилберт продолжал вести машину по извилистому шоссе.

– Ни черта не видно!

– Может, к утру подморозит, и завтра будет красота.

Наконец из темноты возникла их подъездная дорожка, и Гилберт свернул к дому, сияющему белым пятном.

Глава третья

Двадцать девятого декабря Льюису исполнялось десять – очень важный возраст, по мнению его самого. Элизабет всегда украшала стол к праздничному завтраку: в декабре это были остролист и белые снежинки, а весной, в день рождения Гилберта, – нарциссы. День рождения Элизабет праздновали в ноябре. Гилберт рано утром отправлял Льюиса в мокрый от росы сад за цветами, которые они, бережно высушив, раскладывали на столе и вокруг стула Элизабет, гордясь своей мужской неуклюжестью. Если осенью обходилось без заморозков, в саду еще оставались розы. Льюис срезал их и нес перед собой, роняя лепестки на траву. Угощения и подарки всегда были разными, но ничто не могло сравниться с тем чувством, когда видишь украшенный цветами стол, будто в доме вырос кусочек сада.

Гилберт произнес речь в честь десятилетия сына. Льюису подарили велосипед и перочинный нож, причем, что особенно приятно, велосипед был явно «на вырост», а ножик – такой острый, что им можно пилить деревяшки. Словом, подарки отличные.

Год получился хороший. Ощущение, что придется учиться жить заново, исчезло, и жизнь постепенно стала входить в привычное русло. Все еще не верилось до конца, что война позади, и нужно строить новый мир. Учеба, работа и прочие повседневные дела постепенно заполняли пустоту. Снова появилось ощущение опоры под ногами, добытой тяжким трудом и кровью, и оттого вдвойне ценной.

Весной мальчишки из подготовительной школы Льюиса играли в регби прямо в сугробах, по уши в снегу и грязи. Летом был крикет на сухих полях с аккуратно подстриженной зеленой травой. Льюиса сделали капитаном крикетной команды. Как объяснил его наставник, не за особые заслуги, а чтобы научить его командному духу. Льюис и правда не особенно интересовался победой и часто витал в облаках. Его любили за легкий и непритязательный нрав. Казалось, Льюиса не особенно интересует настоящее. Он всегда большей частью находился в воображаемом мире, в точности как Элизабет. Писал длинные рассказы и стихи о грандиозных морских боях или отчаянных кавалерийских атаках – не ради славы, а для удовольствия, ведь в мечтах он мог отправиться в далекие края и сделать мир честным и справедливым.

Когда Льюис вернулся домой на каникулы, оказалось, что он сильно вытянулся за год, и Элизабет пришлось везти его в Лондон за новой одеждой. Они направились в магазин «Симпсонс» на Пикадилли, а потом в чайную. Льюис терпеть не мог магазины и покупки, но с любопытством глазел на автобусы и автомобили на улицах города.

Повсюду виднелись строительные площадки или просто зияющие дыры в рядах домов, где вскоре должно было начаться строительство. Интересно, какие из них строит компания Дики Кармайкла? Льюису нравилось думать, что отец делает для города нечто важное.

Наконец они собрались домой. До поезда оставалось двадцать минут, и Элизабет решила зайти в бар в гостинице у вокзала.

Она заказала мартини, а Льюису досталась оливка, которую он попробовал впервые в жизни. Соленый, пропитанный джином вкус долго сохранялся во рту. Они едва не опоздали на поезд и бежали что есть духу, роняя сумки и коробки. Льюис запрыгнул первым, взял у матери вещи и помог ей забраться. Он чувствовал себя взрослым и гордился, что подает руку красивой женщине.

Дома оказалось, что из школы прислали табель, и отец традиционно посвятил вечер его изучению, вызвав Льюиса в гостиную на «разбор».

Каждое лето приезд Льюиса на каникулы заставал Гилберта врасплох, и обоим приходилось заново привыкать друг к другу. Он знал, что Элизабет тосковала в одиночестве и радовалась возвращению сына. Она бесконечно любила живопись, но первая признала, что картины у нее выходят довольно слабые. Трудно продолжать заниматься тем, в чем, как ни старайся, останешься посредственностью. Часто, приходя в пустой дом, Гилберт недоумевал, почему стол накрыт на троих, и только спустя некоторое время вспоминал, что они не ждут гостей, просто у Льюиса каникулы.

По будням Гилберт возвращался примерно в полшестого вечера. Поезд прибывал на платформу в пять двадцать, он садился в машину и ехал домой. В плохую погоду Элизабет и Льюис были дома; он наверху с книгой, а Элизабет или в гостиной с книгой и бокалом, или в кухне с Джейн. Джейн уходила в семь часов, а ужинали обычно в восемь, поэтому зимой еда была разогретой и не очень вкусной. Зато летом ели мясной рулет, а если повезет, то и ветчину, а их даже Джейн не удавалось испортить.

Лето стояло теплое и влажное, и к августу взрослым надоела вечная облачность и липнущая к телу одежда. Детей влажность не волновала, главное, чтобы не шел дождь и можно было кататься на велосипедах. Однако дождь не лил неделями. Впрочем, жары тоже не было. Природа как будто затаилась в ожидании: ни солнечно, ни пасмурно, просто тепло. Трава сохла, и с каждым днем чувство ожидания нарастало, как во время засухи или безветрия. Элизабет скучала по Гилберту.

Когда Льюис играл на улице, она часто слонялась из комнаты в комнату, выходила в сад и заходила обратно, погруженная в мысли. Она пыталась пить исключительно по расписанию, однако в ожидании хереса в полдвенадцатого утро тянулось бесконечно. Послеобеденную рюмку она себе запретила, а значит, была вынуждена как-то дотянуть до коктейля в половине седьмого. С одной стороны, она отдавала себе отчет, что пристрастилась к алкоголю, с другой – порой не считала, что бокальчик после обеда сильно навредит, тем более Льюис уже ерзает на стуле и рвется снова играть с друзьями.

Элизабет обожала, когда они всей толпой забегали к ним на крыльцо и стучали в дверь, обожала их распахнутые нетерпеливые глаза. Том Грин и Эд Ролинз, Тэмзин Кармайкл, Джоанна Нэппер, братья Джонсоны и малышка Кит.

– Здравствуйте, миссис Олридж, а Льюис дома?

– Он в саду. Сейчас позову.

Она выглядывала в двери гостиной и звала сына. Тот обычно читал или играл в теннис со стенкой на полузаброшенном корте. «Иду!» – отзывался он.

Бывали хорошие дни, которые она проводила у мольберта или за книгой, в ладу с собой, а порой все валилось из рук, и тогда встреча с ватагой ребятишек становилась главным событием дня. Она непременно смотрела, как они все вместе уезжают на велосипедах, виляя колесами и едва не врезаясь друг в друга. Затем шла в дом и читала, или слушала радио, или долго и увлеченно болтала с Джейн.

Обычно они говорили на две темы. Во-первых, о еде – только не о рецептах, а о том, где достать тот или иной продукт. И во-вторых, о своих многочисленных родственниках и где каждый из них живет. Они старались растягивать эти разговоры как можно дольше, и, слушая Джейн, Элизабет думала о Льюисе с друзьями – как далеко они уехали и во что играют.

Льюис постепенно освоился на новом велосипеде и с каждым днем будто чуть-чуть дорастал до него. В компании первыми обычно ехали Эд, Том и Льюис, в середине Тэмзин и кто-то еще, а малышка Кит тащилась в хвосте. Она все время падала и толком не умела поворачивать, так что кому-то постоянно приходилось ей помогать. Кит одновременно и гордилась вниманием и злилась на него. Льюис всегда жалел тихую и упорную Кит. Она вечно расстраивалась, что не может угнаться за старшими, однако ни за что не сдавалась. Наверное, ужасно иметь такую сестру, как Тэмзин, – хорошенькую и всегда довольную жизнью. Лет с десяти мальчишки переносили ее велосипед через канавы и помогали отцепить подол от проволоки. В любой компании она всегда пользовалась успехом.

В тот день не было ветра, зато были насекомые, и приходилось ехать быстрее.

– Закрывайте рты! – крикнул Эд. – Я уже одну проглотил!

Мелких черных насекомых, липнувших к одежде, дети прозвали грозовыми мушками. Если раздавить такую ногтями, оставалось одно пятнышко, без капли крови. Было по-прежнему безветренно. Компания ехала на Нью-Хилл – чтобы подняться на холм, приходилось попотеть, зато на вершине можно отпустить педали и мигом примчаться на другую сторону, в Тервилль, где продавали ириски. Виляя колесами велосипедов и пыхтя, как маленькие паровозики, приятели взбирались на холм. Чтобы было легче, Льюис считал про себя и представлял горящий костер.

Вдруг раздался лязг металла и знакомое шуршание. Кит опять упала. Все разом остановились, и посмотрели назад.

– Как типично, – ввернула любимое словечко Тэмзин.

– Кит, что такое? – крикнула Джоанна.

Впрочем, все и так было ясно: у велосипеда Кит лопнула цепь, а сама она разбила локоть до крови – не смертельно, но довольно сильно.

– Рука цела? – прокричала Тэмзин.

Кит поморщилась и кивнула.

– Пусть возвращается, – сказал Эд. – Кит, иди назад!

– Она одна не дойдет, – возразила Джоанна. – Туда несколько миль.

Все уставились на Кит. Смерив их виноватым, но дерзким взглядом, она наклонилась и подняла болтающийся конец цепи, как будто надеялась ее починить.

– Эй, давай без глупостей! Только вымажешься! – Тэмзин в очередной раз пожалела, что нельзя хоть раз в жизни погулять с друзьями без младшей сестры.

У Кит защипало в глазах, отчасти от пота, отчасти от слез. И, как назло, все на нее таращились. Пришлось прикусить кончик языка, чтобы не заплакать, но горло сжало, словно обручем. Стоя на одной ноге, девочка почесала лодыжку сандалией.

– Тебе лучше пойти назад, – сказала Тэмзин.

– Назад! Живо! – велел Эд, как будто отгонял собаку.

Кит не шелохнулась, только стояла и смотрела исподлобья. Старшие возвышались над ней на фоне облачного неба, всем своим видом выражая досаду и нетерпение.

– Не тяни, Кит! – крикнула Тэмзин. – Иди назад!

– А с великом что делать? – нарочито небрежно спросила Кит.

– Понесешь, – ответил Эд, хотя все понимали, что это невозможно.

– Вечно ты все портишь! – взорвалась Тэмзин.

У Кит задрожал подбородок. Льюис никогда раньше не видел ее плачущей и изо всех сил хотел этого избежать.

– Ничего страшного, – объявил он. – Спрячь велик в кустах, мы на обратном пути заберем. Поедешь у меня на раме.

Никто не стал спорить – главное, проблема решилась без их участия. Каждый вскочил на велосипед, хотя без разгона стартовать в гору непросто. Льюис подошел к Кит и, подняв ее велосипед с земли, спрятал в ближайшие кусты.

– Похоже, ему крышка.

Кит вытерла лицо и глаза грязными руками, Льюис сделал вид, что ничего не заметил.

– Нам придется идти пешком.

Они зашагали по склону, не отставая от остальных, которые еле продвигались, виляя колесами во все стороны. Кит вывернула руку и, осмотрев разбитый локоть, вытерла его о шорты. На вершине холма Льюис сел на велосипед. Пока остальные уносились вперед с победным визгом, они с Кит смотрели вниз. Склон был довольно крутой – конечно, если ехать аккуратно, то лицом в грязь не полетишь – но все же страшновато. Тэмзин и Эд уехали первыми, за ними остальные, и вскоре их голоса затихли в отдалении.

– Ты точно готова? – спросил Льюис.

Кит кивнула. На самом деле она до смерти боялась – даже подниматься на собственном велосипеде было страшно, а уж при мысли о том, чтобы спускаться, сидя на раме у Льюиса, она цепенела от ужаса. Кит не сомневалась, что сломает шею, но другого выхода не было.

– Тогда садись, – рассеянно сказал Льюис.

Кит покорно забралась на раму. Льюис ломал голову, как объяснит миссис Кармайкл, что ее младшая дочь погибла, летя на скорости сто миль в час на его велосипеде. Руль приходилось держать, немного вывернув руки.

– Чтобы мы могли спуститься, тебе нужно держать равновесие и сидеть посередине, ладно?

Она кивнула. Во рту пересохло, и ответить не получилось.

Остальные уже почти доехали до подножия холма.

«Черт, – подумал Льюис. – Пялиться будут».

Он оттолкнулся, и они едва не свалились сразу, сначала влево, затем вправо, потом опять влево. Велосипед плохо слушался руля, а ногами Льюис все время цеплял Кит. Она завалилась назад и вбок, однако им удалось набрать скорость, и держать равновесие стало легче. Спуск оказался еще круче, чем они ожидали, и ребята едва не перелетели через руль.

– Назад отклонись! – закричал Льюис.

Оба изо всех сил отклонились назад. Велосипед с бешеной скоростью несся по склону; косички Кит хлестали Льюиса по руке, и он очень сомневался, что едет по прямой. Ветер не давал толком открыть глаза. Льюиса охватил ужас, смешанный с восторгом, и где-то на середине холма мир как будто перестал существовать, остались только скорость и равновесие. Они больше не падали, а спускались стремительно и прямо, словно на крыльях. Неожиданно быстро показалось подножие холма, и пришлось резко тормозить, стирая подошвы, чтобы не врезаться в бестолкового Тома Грина. Не удержавшись, оба слетели с велосипеда и упали навзничь.

Кит врезалась головой Льюису в зубы, и во рту сразу появился соленый привкус. Они поднялись на ноги. Кит дрожала, как перепуганный зверек. Льюис осторожно потрогал губу. На пальцах осталась кровь. Джоанна сосредоточенно изучала вчерашний пчелиный укус на ноге. Тэмзин снова уселась на велосипед. Никто не сказал ни слова.

– Давайте вернемся короткой дорогой, через поле. Велосипеды повезем и посмотрим на реку, – предложил Эд.

Ребята купили ириски и отправились в путь.

Дома Кит рассказала матери, что у нее лопнула цепь, и велосипед остался на холме. В ответ та заявила, что раз у Кит не хватило мозгов не бросать велосипед, то не очень-то он ей и нужен, и уж, конечно, никто не будет отправлять за ним Престона. Когда-то велосипед принадлежал Тэмзин, но Кит его обожала, а другого у нее не было, так что на следующий день она вскарабкалась на Нью-Хилл и приволокла его домой. Тяжелая махина всю дорогу била по ногам. Кит попросила Престона починить велосипед, однако до ремонта руки у него дошли только к концу каникул.

Иногда Элизабет просила Льюиса остаться дома, и они отправлялись на пикник у реки за лесом. Ему очень нравилось с мамой, они читали книги и купались. А порой после обеда мама засыпала, и Льюис некоторое время смотрел на нее спящую, затем лазил по деревьям или плавал один – но всегда поблизости, чтобы она не волновалась о нем, если вдруг проснется.

Гудение жуков и стрекот сверчков наполняли воздух. Льюис тащил плед и полотенца для купания. Шерстяной колючий плед обычно хранился в машине и был весь в крошках. Элизабет несла корзину с хлебом, вино и пироги со свининой, точнее, с салом и солью. На десерт они захватили клубники из сада, такой сладкой, что даже в голову не приходило добавить сахара или сливок. Лес вокруг потускнел; темные листья покрылись испариной и застыли. Вдалеке послышался гул самолета, который мгновенно напомнил Элизабет о войне. Ненавистный звук.

– Осторожно, там крапива, – сказала она.

В это время года крапива была не особенно жгучей, зато разрослась вдоль всей тропы, так что Элизабет и Льюису пришлось идти друг за другом. Один раз Льюис все-таки зацепился за кустик крапивы, но смолчал – больно не было, только нога немного зачесалась.

– Хочешь, пойдем подальше, где глубоко?

– Да, давай к той лодке.

Спрашивала Элизабет не зря: топать к тому месту довольно утомительно, особенно по жаре и с кучей вещей. Зато река там была широкая и глубокая: лучшего места для купания не найти.

– Ненавижу такую погоду, – сказала Элизабет.

Льюис очень удивился. Как можно ненавидеть лето? Гуляй себе весь день напролет. Интересно, что мама имела в виду?

Берег у широкого места реки – песчаный с редкими вкраплениями травы. Болиголов и вереск уже отцвели, трава подросла и радовала глаз. Похожие пейзажи Льюис видел в книгах об Африке. Будь он помладше, непременно поиграл бы здесь в африканскую саванну со львами. Впрочем, он и так иногда в нее играл, по крайней мере, представлял, что наблюдает за львами из укрытия.

Наконец они с удовольствием плюхнулись на расстеленный Элизабет плед. На ней было бело-синее узорчатое платье с короткими рукавами, строгого силуэта, но обтягивающее. Когда-то она носила его на выход, с нарядными туфлями. Постепенно платье стало повседневным, хотя по-прежнему отлично сидело. Бумага, в которую они завернули пирожки, пропиталась жиром и блестела. Элизабет откупорила бутылку. Бокалы и стаканы она решила не брать, чтобы не разбить ненароком, и теперь веселилась, наливая вино в кружку.

– Хочешь попробовать? – предложила она.

Льюис сделал глоток и скривился. Вино ему решительно не понравилось, и он согласился только ради мамы. Он принялся жевать пирожки, а Элизабет пила вино в надежде пробудить аппетит. Платье липло к телу, по коже струился пот, но в воду Элизабет не спешила – знала, что сразу замерзнет.

– Пойду поплаваю? Хочешь вместе?

– Давай ты первый, а я посмотрю с берега.

Льюис пошел за дерево переодеться. Элизабет принялась подтрунивать над его стеснительностью. Он выскочил из-за дерева и с разбегу бросился в воду, поджав ноги, и тут же с воплем едва не выпрыгнул обратно. Похоже, для реки лета не существовало. Льюис принялся судорожно грести, чтобы хоть немного согреться. Потом наконец перевел дух и сплавал за излучину и назад.

Затонувшая деревянная лодка длиной около семи футов частично выступала из воды. Льюис подергал металлический руль.

– Не поддается! – пожаловался он, вынырнув.

Затем попробовал снова – безуспешно.

– Иди клубники поешь, а то не останется. И смотри не замерзни, – позвала Элизабет и снова уткнулась в книгу.

Она почти допила вино, а пирожки так и не стали аппетитнее. Льюис вышел на берег, вытерся насухо полотенцем и присел рядом.

– Холодно?

– Терпимо.

– Получилось у тебя?

– Что?

– Руль оторвать.

– Не-а. Похоже, он прирос ко дну.

Элизабет вылила в кружку остатки вина. Льюис лег на спину и стал глазеть на белые облака. Элизабет допила вино, встала и, подойдя к реке, раскинула руки.

– Как же здесь хорошо! – Льюис привык к ее восторженности и даже не повернул голову. – Обязательно нужно вытащить сюда папу. Он тут ни разу не был. Вечно сидит в четырех стенах. Чего смеешься?

– Представил, как папа плавает.

– Твой отец отлично плавает. Ой! – Споткнувшись, она оперлась рукой о землю, чтобы не упасть. – А я умею стоять на одной ноге!

– Мам, все умеют стоять на одной ноге.

– Но у меня это получается элегантно. Посмотри!

Он обернулся к ней.

– В общем, так!

– Что?

– Чертов руль. Я его вытащу.

– Куда тебе! Ты же девочка.

– А я говорю, вытащу. Ставлю пятьдесят фунтов.

– Двести пятьдесят и ничего у тебя не выйдет.

– Еще как выйдет, Льюис Олридж!

Элизабет со смехом стянула платье и решительно направилась к воде. Она коротко взвизгнула, правда, не от холода, а от того, как вода обволакивает кожу. Подняв руки, она зашагала на глубину и едва не забыла поплыть. Впрочем, плыть оказалось неожиданно легко. «Ах да, руль», – вспомнила она и развернулась, перебирая руками. На воду села стрекоза.

– Где эта посудина?

– Да вот же она!

Льюис махнул рукой в сторону лодки. Элизабет подплыла к ней и попыталась вглядеться в воду, случайно окунув лицо.

– Не достанешь! – Льюиса почему-то рассмешили ее мокрые волосы.

– Смотри и учись, – заявила она и нырнула.

Тонкое кремовое платье мелькнуло в воздухе и скрылось в глубине, по воде пошла рябь. Льюис наблюдал за белым силуэтом под водой, но не мог различить движения. Странным образом он почувствовал себя одиноким и брошенным, хотя до мамы было рукой подать. Он огляделся. Лес притих, словно замер в ожидании. Над рекой кружила стрекоза. Наконец голова Элизабет показалась на поверхности.

– Ты прав. Эта штука приросла ко дну. – Она решительно отбросила со лба мокрые волосы и снова ушла под воду.

Льюис улыбнулся и стал ждать, однако улыбался он недолго. Духота изнуряла. Внезапно что-то коснулось руки. Опустив взгляд, он обнаружил каплю воды на предплечье. И без того загорелая кожа под водой отливала коричневым. Дождь. Льюис посмотрел на небо, наглухо закрытое белесой пеленой, так что не определишь, высоко оно или низко, и перевел взгляд на реку. Где же мама? Что-то ее давно нет, а водная гладь даже не колышется. Интересно, сколько прошло с того момента, когда по его ощущениям Элизабет должна была вынырнуть? И можно ли доверять ощущениям? Вдруг он отвлекся на мысли о дожде и потерял счет времени? Льюис встал и зашел в воду. Да, наверное, он что-то напутал. На руку упали две крупные капли; вдалеке раздался раскат грома.

– Мама, – неожиданно для себя позвал Льюис.

В реке виднелся белый силуэт. Ноги чуть заметно шевелились. Вода отливала коричневым, и на глубине толком нельзя было ничего разглядеть. Льюис подошел ближе. Мама до сих пор не вынырнула, значит, нужно ей помочь. Он медленно двинулся к лодке, но так сосредоточился на цели, что поначалу забыл грести. Опомнившись, он быстро доплыл до нужного места. Наверное, мама сейчас вынырнет и посмеется над ним, подумал он. Через миг ему стало по-настоящему страшно.

Льюис запыхался и не чувствовал свое тело. Он нырнул, толком не набрав воздуха, и ничего не увидел из-за пузырьков. В следующий раз он вдохнул как следует, но сердце так колотилось, что воздуха надолго не хватило. Не зная, что делать, Льюис поплыл вниз и стал всматриваться в воду. Он увидел маму. Повернув голову вбок, она шевелила губами, как будто пыталась что-то сказать. Во взбаламученной воде трудно было что-то разглядеть, к тому же в глаза попал песок. Элизабет лежала на боку, как русалка, которая решила отдохнуть. Льюису не хватало воздуха, и он всплыл, торопливо вдохнул и снова ушел под воду.

Вода стала совсем мутной, и Льюис попытался вытащить маму на ощупь, схватившись не то за руку, не то за платье. Безрезультатно. И тут он увидел, почему Элизабет лежит на боку, как русалка: лодка придавила ей ногу. Он поплыл к лодке, однако воздух снова закончился и пришлось вынырнуть.

Голова немного кружилась. На миг сознание прояснилось, и Льюис почувствовал себя сильным и целеустремленным. Он решил, что обнимет маму за талию, а ногами упрется в лодку. На сей раз он вслепую нырнул прямо к ней, ударился головой о лодку и, не чувствуя боли, обхватил маму обеими руками. Ему удалось сдвинуть ее с места. На радостях он изо всех сил оттолкнулся от дна, но внезапно Элизабет дернулась всем телом и вцепилась в него, не давая подняться. Они вместе во что-то уперлись, но Льюис не понимал, во что. От нехватки кислорода стало мучительно давить в груди. Льюис не мог вырваться из цепких пальцев Элизабет и, почувствовав, что задыхается, глотнул воды. В ужасе он снова оттолкнулся от дна, выкрутившись, сбросил мамины руки и ринулся наверх. Вынырнуть полностью не хватило сил, и Льюис высунул из воды лицо, жадно хватая ртом воздух. Почему она не всплывает, вертелась навязчивая мысль. Почему? Он пытался подняться над поверхностью и перевести дух, и злился на маму, а потом снова погрузился – отчасти намеренно, а отчасти вынужденно. Лицо Элизабет закрывали волосы, вода на дне была мутная из-за поднявшегося ила и песка. Льюис снова попытался вытащить маму, но она почему-то стала гораздо тяжелее. Хотя она больше не цеплялась за него, сделать ничего не удавалось. Он потянул ее за руку вверх, грести не хватало сил. Попробовал потащить ее по дну, как буксир, но рука постоянно выскальзывала из его пальцев. Льюис вынырнул в очередной раз. У него не осталось ни сил, ни идей. Мозг как будто существовал отдельно от тела. Льюис слышал, что издает звуки, и не чувствовал, как это делает.

Он хотел нырнуть еще раз и понял, что не сможет. Снова стал всматриваться, в надежде хотя бы определить, где мама. От ужаса он часто дышал и не мог ничего разглядеть во взбаламученной воде. Тело закостенело, ни ноги, ни дыхание не слушались, и Льюис знал, что если попробует плыть, то камнем пойдет ко дну и уже не поднимется. Он взял себя в руки и решил, что прошло совсем немного времени, и еще не поздно позвать на помощь. На миг он поверил, что не случилось ничего страшного. Столько вокруг историй об утопленниках, которых вытащили бездыханными и все равно спасли!

Льюис был почти у берега – не того, где они устроили пикник, а у противоположного. Он с трудом добрался до твердой земли, а добравшись, упал и не сразу смог подняться. Злясь на непослушное тело, он помчался к лесу, на ходу пытаясь вспомнить, чей дом ближайший, и не мог. В памяти не осталось ни домов, ни названий окрестных деревень, ни представления, куда ведет тропа; казалось, вокруг нет ничего, кроме леса. Льюис бросился назад к реке, но тут же понял, что надежды нет, и в ужасе снова помчался в лес. Вдруг кто-то прямо сейчас гуляет по лесу с собакой и непременно придет на помощь. Он стал звать, в надежде, что человек с собакой услышит, потом вспомнил, что нет никакого человека с собакой, а его мать лежит на дне, и на поиски этого человека нет времени. Тогда он прибежал к реке и остановился.

Река успокоилась, и теперь под водой виднелись белые очертания тела Элизабет, с мутной тенью на месте головы. Льюису показалось, что она пошевелилась, но, быть может, это просто течение. Он собрался снова нырнуть, и ясно представил, как опустится на дно, чтобы спасти маму, и как схватит ее и поднимет наверх, и неожиданно упал. Мозг рисовал бесконечные картины, как Льюис погружается в воду, как вытаскивает маму, как к ним приходит человек с собакой… В реальности же он лежал на земле у реки, а мама оставалась под водой. В десяти футах от него, но под водой.

Закапал прохладный дождь – сначала вяло, потом чуть сильнее. Льюис не шевелился. Он собирался вновь спасать Элизабет, когда сможет пошевелиться. Только не знал, в какой момент это произойдет. С неба продолжало капать, однако настоящий дождь так и не пошел. Вскоре небо снова посветлело, и лес стал таким, как прежде.

Льюис лежал на берегу, полуприкрыв глаза. Дрожь, сотрясавшая все тело, унялась. Его мутило, и он подполз ближе к воде, словно прячась от тошноты. Опускались сумерки, но на противоположном берегу еще виднелись корзина, плед, полотенца и мамина книга. Рядом с книгой лежала пустая бутылка из-под вина, а неподалеку – его туфли. Льюис потерял счет времени, да и не пытался за ним следить, и не отрывал взгляда от противоположного берега, куда они с мамой пришли на пикник.

Утром спустился туман, а рассветное солнце окрасило его в яркие жемчужные тона. Выйдя из леса, Гилберт и Уилсон увидели Льюиса и следы пикника на другом берегу реки. Мальчик не отвечал на вопросы и, казалось, никого вокруг не замечал.

Гилберт поднял сына и понес домой, прижимая его голову к груди. По дороге он строил догадки о том, что могло случиться, и высказывал ужасные версии, а полицейский шел рядом и отвечал ему. Неожиданно Гилберт остановился, положил Льюиса на землю и подошел к берегу. Заглянул в воду и опустился на колени. К нему подбежал Уилсон, и они стали вместе всматриваться в воду. Льюис лежал на земле и не шевелился.

Глава четвертая

Кейт, старшая сестра Элизабет, жила в Дорсете. В понедельник перед похоронами она выехала на поезде к Олриджам. В дороге она размышляла, как поступить с Льюисом – не забрать ли его к себе и вырастить со своими сыновьями. Дорога предстояла долгая, с пересадкой. Кейт взяла из дома бутерброды и угощала малышку, которая ехала одна – мама девочки попросила Кейт за ней присмотреть. По дороге они играли в карты. К своему удивлению, несмотря на печальный повод для родственного визита, Кейт сохраняла хладнокровие и ясность мысли. Аккуратно выкладывая карты на сиденье, она думала о предстоящих похоронах и о том, как предложит Льюису уехать с ней.

Гилберт встретил ее на вокзале Уотерфорда. В доме ждала леденящая пустота. Кейт старалась быть полезной, а Гилберт и Льюис молчали и сторонились друг друга, да и самой Кейт.

Во вторник утром к Льюису явились следователь, врач, два полицейских и стенографистка: расспросить о смерти его матери. Основную часть следствия должны были проводить на следующий день в Гилфорде. Кейт отвела Льюиса в гостиную и усадила на стул с прямой жесткой спинкой.

– Ну что, Льюис, как ты себя чувствуешь? – начал доктор Штрехен.

– Хорошо, спасибо.

Гилберт присел на подлокотник кресла с цветастой обивкой и уткнулся взглядом в колени.

– Позволь представить тебе всех этих ужасных людей, – сказал доктор.

Льюис осмотрелся.

– Меня ты, конечно, знаешь – а уж я-то тебя знаю с пеленок. Вот этого джентльмена зовут мистер Лайли. Он следователь – такой человек, который собирает сведения про разные события, в основном печальные – например, когда кто-то умер. С констеблем Уилсоном ты знаком, правда? И с сержантом полиции Уайтом. Папа все время будет рядом. Мы зададим вопросы, а тебе нужно на них отвечать, спокойно и обдуманно. И, пожалуйста, говори только правду. Понятно?

Льюис кивнул.

– Прости, но я попрошу тебя отвечать «да» или «нет». Эта леди – стенографистка. Ее умная машинка будет записывать все, что мы скажем, чтобы мистер Лайли потом мог все прочесть, но она не может ничего записать, когда ты киваешь. Договорились?

– Да.

– Начнем с простого вопроса. Как тебя зовут?

– Льюис Роберт Олридж.

«Произнося свое имя, он на миг стал прежним», – отметила Кейт.

– Сколько тебе лет, Льюис?

– Десять.

– Умница. Помнишь ли ты, что случилось в тот ужасный день?

– Да.

– Ты отправился с матерью на пикник, верно?

– Да.

– Куда вы пошли?

– К реке.

– Вы были довольно далеко отсюда, так? Неподалеку от Дир-парка у Оверхил-Хаус?

Кейт чувствовала отрешенное спокойствие. Интересно, стоит ли в самом деле увезти мальчика с собой? Предложить Гилберту забрать его? На ее месте так поступили бы многие. Вероятно, выйдет замечательно – четверо мальчишек вместо троих. А Гилберт будет помогать с деньгами.

– Пикник удался?.. Вы плавали в реке?

– Да.

– И мама тоже плавала?

– Да.

– Вы были в воде вместе?

– Нет, сначала я.

– А потом она?

– Да.

– Льюис, я понимаю, что тебе тяжело. Мы все тебе очень сочувствуем. Попробуй, пожалуйста, рассказать нам, что случилось с твоей мамой. Своими словами, как получится.

Все замерли в ожидании ответа.

«А ведь этот мальчик – единственный, кто знает ответ», – подумала Кейт. Она покосилась на Гилберта. Интересно, о чем он сейчас думает? Снова перевела взгляд на Льюиса и вдруг поняла, что знать правду ей вовсе не хочется. Однако иначе нельзя.

– Ты можешь рассказать нам, что случилось с мамой? – повторил доктор. Льюис молча смотрел на него. – Льюис, ты меня слышишь? Мы все должны знать, как это произошло. Льюис, не молчи, пожалуйста.

– Я плавал и пытался оторвать руль от лодки, которая лежит на дне.

Гилберт сидел, подавшись вперед, и пожирал сына вопрошающим взглядом. Не отводя глаз от его лица, Льюис начал заново.

– Руль никак не отламывался. Мама… Ма… Она…

Это было невыносимо. Все так ждали, а он не мог произнести ни слова. Как можно разучиться говорить? У них в школе один мальчик ужасно заикался – наверное, и у Льюиса сейчас то же самое? В голове стоял туман, и губы не шевелились.

– Не волнуйся. Попробуй начать сначала, – донесся голос доктора.

Льюис изо всех сил постарался найти слова, но вскоре сдался и бессильно опустил голову. У Кейт защемило сердце; ей захотелось вскочить и закричать на Гилберта, чтобы он взял мальчика за руку и потребовал оставить его в покое. Она вспомнила сыновей, свой дом и их мир, который создавала годами, и вдруг ясно и с горечью осознала, что не заберет Льюиса к себе. Ему не найдется места в ее доме. Ей придется заставлять себя его полюбить, успокаивать ревность, улаживать неизбежные ссоры и вдобавок постоянно видеть в нем черты Элизабет. Нет уж, это несчастное создание – определенно непосильная ноша для их семьи. Кейт снова взглянула на поникшую макушку. Он ведь мог быть и ее сыном. Ее мальчикам тоже нужна забота. Гордиться тут нечем, но она не возьмет Льюиса.

Поднявшись, Кейт направилась к выходу. Как назло, дверь не поддавалась и захлопнулась с грохотом, и все, кроме Льюиса, обернулись на шум. Кейт бросилась в сад, не разбирая дороги, и только тогда обнаружила, что плачет – впервые с того момента, когда получила известие. «О боже, – подумалось ей, – вот и меня настигла скорбь».

Собравшиеся в гостиной снова обернулись к мальчику.

– Льюис! – позвал доктор. – Ты здесь?

Льюис поднял глаза.

– Попробуй сначала, – как можно ласковее попросил доктор.

– Я хотел… хотел… – Он сделал глубокий вдох. – Хотел руль достать. От той лодки.

– Умница. Ты попросил маму помочь?

– Нет, она сама сказала, что достанет.

– Ты ей помогал?

– Нет, просто смотрел. – Льюис сразу почувствовал, как звучат его слова.

– Поблизости были другие люди или вы были одни?

– Одни.

– Вообще никого не было, кроме вас? Ты уверен?

– Никого, сэр. Простите, пожалуйста.

– Льюис, тебе совершенно не за что извиняться. Ты бросился звать на помощь, верно?

Разум словно накрыло черной пеленой.

– Когда ты понял, что она в беде? – раздался голос с противоположного конца комнаты.

– Ты понял, что происходит?

– Ты пытался ей помочь?

Льюис почувствовал, как вода накрыла его с головой.

– Ты поплыл к ней?

В ушах шумела вода. Дышать было нечем.

Гилберт взял сына за руку, и тот вздрогнул всем телом.

– Расскажи, как это случилось! Льюис, расскажи мне все!

– Она… она…

– Льюис, объясни, пожалуйста, что случилось с твоей мамой.

– Посмотрите, на нем лица нет!

– По-моему, он вас не слышит.

– Я отведу его наверх. Пусть передохнет еще денек. Гилберт, с вами все в порядке?

Наверху доктор Штрехен дал Льюису сильное успокоительное. Он принимал их уже два дня и снова почти с благодарностью погрузился в немую пустоту.

Накануне отъезда в школу Гилберт взял Льюиса в гости к Нэпперам. Стоило им войти, как Мэри Нэппер бросилась обнимать мальчика. После смерти мамы каждый норовил его потрогать: пожать руку, погладить по голове или похлопать по плечу. Как будто раньше он принадлежал Элизабет, а теперь – любому желающему. Даже на похоронах какая-то дама молча присела и стала завязывать ему шнурок. Даму Льюис не узнал и отдернуть ногу не осмелился.

– Гилберт! Как я рада, что ты пришел. Льюис, беги на улицу, там все гуляют!

Выйдя за порог, Льюис огляделся. Недалеко от дома натянули сетку для бадминтона. Только трава здесь была не такая мягкая и ровная, как у Кармайклов. К тому же дом – красный, с огороженным участком и разрушенным колодцем – стоял на небольшом склоне.

Тэмзин и Эд играли в бадминтон. Джоанна, близнецы Роберт и Фред и остальные наблюдали за игрой. Кто-то сидел на старой яблоне – яблок там было всего ничего, да и те кислые. Над гниющими на земле паданками вились осы. Кит тоже сидела на дереве и с высоты сразу заметила Льюиса, который встал поодаль, сунув руки в карманы.

Тэмзин и Эд прекратили играть и уставились на него. Повисла тишина.

– Привет, Льюис! – воскликнула Тэмзин. «Точь-в-точь мамина манера», – подумала Кит. – Хочешь поиграть?

– Да нет. – Льюис не тронулся с места.

Все замерли и как будто забыли, чем только что занимались. Льюис прислонился к яблоне и стал наблюдать, потом даже из вежливости сыграл партию с Эдом и проиграл. Эд зачем-то рассыпался в извинениях.

Наконец за Льюисом пришел Гилберт, и все уставились на его черный костюм, слишком мрачный для теплого сентябрьского дня. Ребята шарахались от Льюиса, как будто потеря матери была чем-то постыдным. Они вежливо попрощались и вернулись к игре.

Льюис с отцом зашагали по лужайке прочь. Кит провожала их взглядом и думала, что прежнего Льюиса больше нет. Прижавшись щекой к стволу яблони, она попыталась представить его маму. Не вышло. Интересно, а Льюис может?

На следующий день Гилберт отвез Льюиса в школу. Перед отъездом он зашел к директору, Льюис остался ждать в коридоре. С нижнего этажа доносился шум – одноклассники возвращались с каникул. Наконец директор и Гилберт вышли. На прощание отец почти ласково положил ладонь Льюису на голову.

Из школы Гилберт приехал прямо домой. Не открывая штор, он опустился в кресло в гостиной и сложил руки на коленях. Часы показывали три пополудни.

– Лиззи умерла десять дней назад, – произнес он.

С улицы доносился шум машин, приглушенный закрытыми окнами. По краям плотных штор пробивался солнечный свет.

– Лиззи умерла, – повторил он. – Лиззи умерла десять дней назад. У меня умерла жена. У меня недавно умерла жена.

На следующий день он вернулся на работу, и все пошло своим чередом.

Вечером того же дня он обошел квартиру, методично собирая вещи Элизабет. Стянул с вешалок вечерние платья «только для Лондона» и свалил кучей на полу в гостиной. Туда же положил ее духи, обувь, книги, пару вещей Льюиса: джемперы, какую-то настольную игру и привезенные из музеев безделушки, которые он хранил в жестянке для печенья.

Он тщательно обследовал квартиру еще раз – убедиться, что ничего не пропустил. Груда вещей на полу вовсе не хранила память об Элизабет. Просто куча ношеной одежды и обуви. Мелкий хлам, принадлежащий Льюису, Гилберт собрал отдельно и выбросил в кухне. Затем спустился к консьержу и попросил организовать вывоз вещей, пока он будет на работе. К просьбе он приложил пять фунтов, стыдясь своей расточительности. Вдобавок досаждала мысль, что вещи у Лиззи отличного качества, и консьерж наверняка на них наживется. Гилберт вернулся наверх, налил себе выпить и сел в кресло. Его взгляд упал на фотографию в рамке, которая стояла у жены на прикроватной тумбочке. Из-под одежды торчал только уголок, но Гилберт и так отлично помнил это фото, сделанное на Рождество в саду, вскоре после его возвращения с войны. Он держит Льюиса за руку, и они оба улыбаются. Кадр вышел перекошенным, потому что Элизабет, балуясь, наклонила фотоаппарат. Вдобавок пальто у Льюиса застегнуто криво. Уголок фотографии притягивал взгляд, и Гилберт едва не поднял рамку с пола, однако, сдержав порыв, остался сидеть.

Вернувшись с работы на следующий день, он обнаружил, что пол чист, и консьерж выполнил просьбу.

Гилберт остался в лондонской квартире переночевать, затем еще и еще раз, и в конце концов перестал думать о возвращении в Уотерфорд. Спустя неделю-другую на этот адрес начали приходить приглашения. Он принимал их все, не пропуская ни одного коктейля или ужина, и неожиданно обнаружил, что стал популярным и как будто открыл для себя новый мир.

Глава пятая

Однажды в четверг, примерно в середине декабря, Гилберту в контору позвонила Джейн и напомнила, что у Льюиса скоро начнутся рождественские каникулы. Нужды напоминать не было: в школе мальчикам велели раз в неделю писать домой, и в последнем письме Льюис сообщил, что с нетерпением ждет каникул. В пятницу Гилберт ушел с работы пораньше и поехал на вокзал Виктория.

Он никогда раньше не встречал школьный поезд и, чтобы не чувствовать себя странно в толпе женщин, зашел выпить чаю в привокзальное кафе. Вернулся он только тогда, когда матери уже увели своих сыновей и, кроме Льюиса, школьников на платформе не осталось.

Рядом стоял портье с сундуком и человек, которого Гилберт вначале принял за учителя. Завидев отца, мальчик бросился к нему в объятия. Маленькие, но крепкие руки обхватили шею, жар от разгоряченного, натянутого, как струна, тела передавался даже через пальто. Гилберт твердо взял сына за запястья и отстранил.

– Не надо нежностей, – бросил он, глядя в сторону. – Нам пора.

До Уотерфорда было полтора часа езды, и Льюис в дороге задремал, прислонившись щекой к пассажирской двери. Вечер дышал ледяной прохладой.

Притормозив у дома, Гилберт заглушил мотор и взял сына за руку.

– Эй, приятель, просыпайся.

Льюис открыл глаза и сонным взглядом посмотрел на отца и на дом. Гилберт молча наблюдал за его пробуждением и точно уловил тот миг, когда сын обо всем вспомнил. Он и сам каждое утро так просыпался. Ему хотелось стереть все из памяти. Хотелось сжать голову сына в ладонях и выдавить из нее это чувство. Хотелось обнять его как можно крепче и поцеловать, чтобы приманить Лиззи своей неуклюжей отцовской любовью. А еще хотелось спрятаться под землю и больше никогда не вспоминать о ней.

– Вот мы и дома. Вылезай, Джейн сейчас подаст ужин.

Во время каникул Гилберт ездил на работу поездом, как раньше, и чаще ночевал дома, чтобы жизнь казалась более привычной. Он не заговаривал об Элизабет, и Льюис, повинуясь инстинкту, тоже молчал о ней. Воздух был словно наэлектризован от невысказанных слов, но никто не решался поднять запретную тему. С одной стороны, так было легче, а с другой – Льюис острее чувствовал одиночество. В школе о маме тем более не с кем было поговорить. Днем он отвлекался на всевозможные занятия, а для ночи изобрел прием, помогающий уснуть даже после привычного кошмара. Для этого требовалось представить себя в мамином платяном шкафу, как в детстве. Чем сильнее он уставал, тем проще возникал образ: обувь под ногами, запах лаванды и древесины, мягкие платья, в которые так приятно зарыться лицом. Тогда ощущение, что в голове шумит вода, уходило, и Льюис погружался в сон. В первый вечер по возвращении из школы, готовясь лечь спать у себя наверху, он заглянул в родительскую спальню, не заходя внутрь. На месте, где когда-то стоял шкаф, осталась голая стена.

После маминой смерти Льюис инстинктивно искал родную душу. Детеныш животного, лишившись матери, цепляется за любого, кто окажется рядом. Точно так же и Льюис привязался к Джейн и отцу.

Днями напролет он таскался за Джейн по всему дому: порывался помочь на кухне или просто сидел и наблюдал, как она хлопочет. А в полседьмого садился у дороги и выглядывал отца. Повернув к дому, Гилберт притормаживал и командовал: «Запрыгивай», и к порогу они подъезжали вдвоем.

Гилберт постепенно стал бояться такой безграничной преданности. Уже отъезжая от станции, он начинал нервничать, представляя одинокую фигурку у ворот. В дождь и холод Гилберт надеялся, что хотя бы сегодня Льюис останется дома, однако мальчик неизменно оказывался на том же месте, ковыряя носком гравий и выглядывая отца. Так случилось и в тот раз.

Остановившись, Гилберт не стал тянуться к пассажирской двери, а замахал сыну рукой, чтобы тот вернулся в дом. Тот только растерянно таращился в ответ. Гилберт открыл окно.

– Господи, ты же совсем раздет! Живо домой!

Льюис бросился вслед за машиной и нагнал отца, когда тот открывал входную дверь. Гилберт даже не обернулся в его сторону.

– Заходи давай.

В холле Льюис дождался, куда пойдет отец, и поплелся следом. Гилберт изо всех сил старался не сердиться – сегодня ему хотелось быть добрым к сыну. В багажнике лежали подарки на Рождество, которые он купил в Лондоне.

Льюис топтался на пороге, наблюдая, как отец разбавляет виски водой.

– Ты мог бы присесть? Мне нужно с тобой поговорить.

Льюис сел напротив, как школьник перед экзаменатором.

– У меня для тебя хорошие новости. Я нашел тебе новую маму – то есть мачеху. Очаровательную юную леди, с которой мы познакомились некоторое время назад. Уверен, она тебе очень понравится. Мы планируем пожениться весной.

Льюис смотрел на него не моргая.

– Ее зовут Элис. Элис Фэншо. Пожалуй, лучше всего вам познакомиться на твой день рождения. Устроим обед в городе, правда, здорово? Льюис?

– Да, сэр.

– Пожалуйста, будь благоразумен. Увидишь, это всем пойдет на пользу. Вот и молодец. Можешь идти к себе.

Гилберт допил виски и пошел переодеться к ужину у Дики и Клэр. Он переодевался в гостевой, как и при Элизабет. Он приучил себя не замечать, что спальня пуста – ни звука, ни запаха духов, ни щетки для волос на туалетном столике.

Гилберт причесывался, когда раздался грохот и звон стекла. Пол задрожал, как будто на него опрокинули что-то тяжелое. Выронив расческу, Гилберт бросился на лестницу. Джейн стояла внизу, задрав голову.

Он открыл дверь в комнату Льюиса, и на него пахнуло ледяным ветром. В окне зияла дыра, в комнате – никого. Гилберт подскочил к окну и высунулся наружу.

Заиндевелую землю усыпали осколки стекла. Рядом лежал ящик от комода с вываленной одеждой. Из угла послышались рыдания – оказалось, Льюис спрятался за дверью.

Наступая на осколки, Гилберт подошел ближе. Льюис странно кривил рот, как будто не мог закрыть, и буравил отца взглядом. Гилберт схватил его за руки, однако Льюис с неожиданной силой принялся вырываться, дергая ногами и целясь головой в грудь. Его лицо блестело от слез.

– Прекрати! – закричал Гилберт. – Перестань плакать. Тише, тише. Успокойся!

Он схватил Льюиса за запястья и прижал его к стене, навалившись всем телом. Тот умолк и попытался закрыть голову ладонями, но Гилберт снова перехватил его руки и силой убрал от лица.

Он огляделся – все ящики из комода были вывернуты. Осколки на полу, судя по всему, остались от зеркала, которое раньше стояло на комоде.

– Джейн! – крикнул Гилберт. Льюис беззвучно задергался в его руках. – Джейн!

Они оба запыхались. Гилберт прижимал сына к стене, а того била крупная дрожь.

На лестнице послышались шаги, и вскоре на пороге возникла Джейн.

– Господи… Льюис…

– Уведи его отсюда, а я пока приберу.

– Нет уж, это вы его уведите. Каждый должен делать свое дело.

Неожиданно резкий тон поразил Гилберта. Мало того что сцена вышла совершенно безобразная, так еще и Джейн его терпеть не может. Он рывком поставил Льюиса на ноги и поволок на лестницу. Мальчик молча упирался, Джейн выразительно смотрела вслед. Гилберт ногой захлопнул дверь, скрипя зубами от досады и ярости.

Он притащил сына в спальню, крепко держа за запястья. Оба по-прежнему молчали. Наверняка сын уже понял, что сопротивляться бесполезно, решил Гилберт. Льюис внезапно показался ему совсем маленьким.

Опасаясь повредить ему руки, Гилберт ослабил хватку и усадил сына на кровать. Некоторое время он нависал над ним, не решаясь сесть, затем наконец опустился рядом. Льюис отрешенно молчал, как будто находился где-то далеко.

– Тебе лучше? – Гилберт старался говорить как можно ласковее, чтобы достучаться до сына, однако тот не шелохнулся. – Другой отец задал бы тебе хорошую трепку за такие фокусы. Но ты мой сынок, и я хочу тобой гордиться, а не краснеть за тебя. Ты понимаешь, что поступил очень плохо? Разве ты хочешь вырасти плохим человеком? Послушай меня внимательно.

Льюис заморгал и взглянул на отца.

– И не надо оправдываться маминой смертью. Это отвратительно и оскорбляет ее память.

Гилберт умолк в ожидании, Льюис не отвечал, только внимательно смотрел ему в глаза. Тогда Гилберт поднялся и, подойдя к двери, открыл ее нараспашку.

– А теперь давай-ка ты поможешь Джейн убрать то безобразие, которое натворил. Я сегодня вечером ухожу в гости, увидимся завтра. И довольно фокусов!

Мальчик встал и направился к выходу.

– Льюис, посмотри на меня!

Тот остановился.

– Ты ничего не хочешь сказать?

Льюис нахмурился, силясь угадать ответ.

– Прошу прощения, сэр. Спасибо.

– Хорошо, можешь идти.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Джейн усадила мальчика ужинать в кухне и вымела остатки стекла из его комнаты, пока он ел. Разбитое окно она закрыла доской, а в щели по бокам напихала лоскутов. Ей хотелось как-то утешить Льюиса, но тот не плакал.

У Кармайклов Гилберт выпил лишнего и за руль сесть не мог – уже не в первый раз. Такое ощущение, что смерть Элизабет давала ему право совершать некрасивые поступки без вреда для репутации. Гилберту сходило с рук, что он захрапел на диване у Кармайклов после ужина или что не дождался основного блюда, а потом был обнаружен в саду беспробудно спящим. Все вели себя так, будто ничего и не происходило.

Кит проснулась в шесть, пока все еще спали, оделась и выскользнула в сад. Заскочив в гостиную за спичками, она увидела ноги Гилберта, торчащие с дивана. Он уснул в одежде, с развязанным галстуком, нелепо вывернув голову. На полу стояли пепельница и бутылка виски. Кит огляделась, как будто ожидала увидеть Льюиса. Она какое-то время наблюдала за Гилбертом, размышляя, почему некоторые взрослые так уродливы, почему мистера Олриджа называют «таким душкой» и будет ли он с ними завтракать. Вот бы Льюис тоже пришел! Она бы показала ему свой тайный лагерь в лесу. Но он все каникулы не показывался, и поиграть со старшими его теперь не звали. Кит выудила коробок спичек из ведерка для угля и на цыпочках вышла.

Она выскользнула через дверь у кухни и помчалась в лес. Покрытая инеем трава хрустела под ногами. В лесу Кит развела костер, чтобы согреться, и воображала себя цыганкой, пока не настало время идти домой.

Глава шестая

В магазине стояла ужасная духота. А еще туда не проникал дневной свет, так что не определишь, который час. Кит и Льюис сидели под длинной вешалкой с плащами. Если почти прижаться лицом к линолеуму, можно было увидеть ноги продавщицы, Тэмзин и Клэр. У Кит в кармане лежали три шарика, у Льюиса – семь и мелок. Они расположились лицом друг к другу, вытянув ноги и соприкасаясь подошвами, чтобы шарики не укатились. Оба давно проголодались, а время тянулось бесконечно. Льюису предстояло встретиться с отцом и Элис Фэншо в маминой квартире в Найтсбридж. Оттуда они собирались на праздничный обед в «Ритц». Сейчас он об этом не думал, просто играл в шарики с малышкой Кит и покорно примерял одежду, которую подбирала ему миссис Кармайкл: она взяла у Гилберта пачку скидочных купонов и согласилась сводить Льюиса в магазин одежды вместе со своими дочерьми.

– Просто загляденье! – повторяла она, скупая вещи с ошеломляющим размахом.

Казалось, ему хватит на всю оставшуюся жизнь. С одной стороны, грустно всю жизнь носить одну и ту же одежду, да еще и ту, которую ты терпеть не можешь, а с другой – счастье раз и навсегда избавиться от походов в магазин, где тебя с ног до головы измерят и ощупают дамы с несвежим запахом изо рта.

– У меня шешнадцать, – объявила Кит.

Она сильно шепелявила, а еще кривила рот, чтобы скрыть щербинки между зубами. «Интересно, она всегда будет разговаривать, кривя рот? Не очень-то симпатично», – решил Льюис.

В честь его дня рождения отец попросил Джейн украсить стол веточками и зимними ягодами из сада. Когда Льюис спустился и обнаружил праздничную композицию, его замутило, как будто с ним сыграли злую шутку. Застыв на пороге, он молча таращился на стол. При виде сына Гилберт вскочил на ноги.

– С днем рождения, Льюис!

Льюис чувствовал себя глупо и скованно. А еще ему было стыдно неизвестно за что.

– Спасибо, сэр, – вежливо ответил он и сел.

Ветки остролиста лезли в лицо за завтраком, только подчеркивая нелепость затеи с украшением. Льюис развернул подарки, потом они с Гилбертом поели, не глядя друг на друга. Только уходя на работу, отец ненадолго задержался в дверях и потрепал сына по голове.

– Умница. Хороший мальчик.

После его ухода Льюис сидел на лестнице, пока не приехала Клэр Кармайкл с дочерьми и не увезла его в Лондон. А теперь он стоял на крыльце многоквартирного дома в новом свитере «на вырост», шортах и коротком пальтишке среди кучи коробок и пакетов. Как будто его эвакуировали, только не из Лондона, а наоборот. Он позвонил в звонок. Клэр, Тэмзин и Кит молча наблюдали снизу. Несмотря на холод, Льюису было жарко в нелепом наряде. Открывший дверь швейцар смерил Клэр Кармайкл презрительным взглядом, будто она пришла грабить квартиры.

– Приветствую, мэм.

– Пожалуй, я отведу его наверх. А вы ждите тут, – велела Клэр усталым голосом, словно перетрудилась, сопровождая Льюиса.

Она поднялась на крыльцо, взяла мальчика за локоть и завела в вестибюль. Затем долго обсуждала со швейцаром, можно ли оставить покупки и девочек внизу, на какой подниматься этаж, в какую квартиру и стоит ли вызывать лифт. Льюис совсем вспотел в толстом пальто и стеснялся забрать руку у мисс Кармайкл. Она была какая-то блеклая, как снулая рыба, и всегда с ног до головы в желтовато-бежевом. Они поднялись на второй этаж по лестнице с красным ковром и позвонили в квартиру номер два. Льюис вовсе не нервничал: ему было наплевать, что о нем подумает какая-то Элис Фэншо.

– Я ему не нравлюсь.

– Это не имеет значения.

– Тебе легко говорить, а я хочу ему понравиться.

– Главное, что ты нравишься мне.

Официант убрал тарелки, и Элис наклонилась к Гилберту через стол. У нее были русые волосы, мягкие, как у ребенка. Станет ли она выглядеть старше, если соберет их в узел, задумался Гилберт. И хочет ли он, чтобы она выглядела старше, или его привлекает ее юность и неискушенность? Возможно, двадцать шесть лет – не так уж мало, но для Гилберта она была именно такой – невозможно юной, пахнущей свежими фиалками. Интересно, как ей это удается?

– Можно, я подарю ему подарок, когда он вернется?

– Конечно.

– А ему понравится?

– Все дети любят сладости.

– Гилберт… как по-твоему, я… достаточно хороша?

– Ты очень милая.

– Достаточно хороша для него?

– Ты хороша для всех.

Льюис вернулся в зал. Ресторан был просторный, весь в зеркалах, стены и потолок розовые с золотым. Даже высокие окна, выходящие в парк, были розового оттенка, и Льюис ощущал неловкость от того, что он не вписывается в цветовую гамму. Отец с Элис сидели за столиком в углу на другом конце зала и перешептывались, наклонившись друг к другу. Сколько Льюис себя помнил, он часто видел отца в той же позе и с тем же выражением лица – только с мамой. А теперь на ее месте сидела другая, и привычная картина не вызывала никаких чувств, кроме горечи.

Льюис посмотрел направо. У двери ресторана, будто часовые, выстроились официанты. За ними – длинный вестибюль: диваны и кресла, на которых дамы в шляпах пьют чай, пальмы в кадках. Из вестибюля вид на улицу, где светит солнце, такое яркое по сравнению с приглушенно-розовыми тонами ресторана. Льюис развернулся и пошел на свет. Отец и Элис даже не посмотрели в его сторону. Обходя официантов, он забеспокоился, что его остановят, и только тогда понял, что совершает побег.

Он прошел по длинному ковру навстречу голубому небу, солнцу и швейцару. В спине было какое-то странное, почти болезненное ощущение, новые ботинки натирали. Швейцар распахнул дверь, и Льюис вышел на тротуар под серой бетонной колоннадой. И сразу растерялся от обилия людей и машин, но на всякий случай сделал несколько шагов налево, чтобы его не увидели в окно ресторана.

Он был без пальто. А еще – впервые остался в Лондоне один. Вокруг сновали прохожие, не обращая на него никакого внимания.

Похолодало, в воздухе витал неуловимый запах первого снега. В двери гостиницы постоянно входили и выходили, и каждый раз казалось, что на пороге появится Гилберт. Льюис не собирался упираться и скандалить. Если что, он вернется за стол как ни в чем не бывало.

Он пытался держаться непринужденно и делал вид, что глазеет по сторонам, однако понимал, что любой заподозрит в нем потерявшегося ребенка. На самом деле он не потерялся, а ждал. Ждал, когда станет легче.

– Льюис?

Он обернулся на звук. На пороге стояла Элис – тоже без верхней одежды, ежась и обнимая себя за плечи. Ее светлый силуэт выделялся на фоне людей в темных пальто и шляпах. Тонкая юбка или платье, сразу не разобрать, никак не защищала от непогоды. Швейцар с любопытством посмотрел на них и снова скрылся за дверью.

– Может, зайдешь? – ласково спросила Элис и улыбнулась.

Льюис сразу почуял в ней теплоту, по которой тосковал целую вечность. Ему немедленно захотелось помочь ей согреться и успокоить ее. К горлу подступили слезы. Как назло, только он научился жить без чувств, как вдруг его одолевает желание плакать. Он в ужасе уставился на Элис, сдерживаясь из последних сил.

– Вернешься? – Она снова улыбнулась. Ее ласковая улыбка была невыносима. – Идем, у меня для тебя есть подарок. Хочешь подарок?

Ее голос звучал маняще, как будто стоит ему принять подарок, и ключ к его сердцу найден. Льюису тут же стало легко. Грусть и сопереживание как рукой сняло, и он почувствовал себя твердым, словно кремень. Элис опять поежилась и крепче обхватила себя за плечи, но мальчику уже не было до нее дела.

– Льюис? Ну, пожалуйста, пойдем. Я тебя очень прошу.

Он поплелся за ней. А что еще оставалось?

Коробка с засахаренным миндалем была завернута в целлофан и бумагу, а сверху украшена тремя лентами, завязанными в бант. Ничего подобного Льюис в жизни не видел.

– С днем рождения! – сказала Элис и заговорщицки добавила: – Это сладости.

Раньше ему доводилось есть конфеты из бумажных кулечков или мутных банок. О коробках, да еще таких нарядных, никто и не слышал. Коробка казалась чем-то инопланетным. Чего стоил один только целлофан!

– Моя мама купила их в Нью-Йорке по моей просьбе. Для тебя.