Изменить будущее

Глава первая

Я проснулся под гимн Советского Союза. Отец уже умывался в ванной, мама как всегда бесшумно занималась собой. По квартире распространялся запах яичницы с салом.

— «Можно ещё спать», — подумал я и перевернулся на другой бок, ложась на лучше слышащее левое ухо, чтобы снизить децибелы.

Сквозь дрёму я понял, что почему-то желаемого эффекта ограничения слышимости не добился и проснулся окончательно. Сердце забилось рывками и меня пробил пот.

Я потрогал ладонью ребристую тканевую поверхность поднятой спинки дивана «Ладога» на которой спал в юности и, в ужасе осознав действительность, подскочил на постели.

— Ты чего так резко? Сон плохой? — Спросила мама, красившая губы у зеркала в прихожей.

Дверь зала, где я всегда спал, была открыта.

— Да… Сон, — прохрипел я осипшим со сна и испуга голосом.

На сон, то что видел я, не походило. Сны, конечно, бывают очень реалистичные, но это — точно не сон.

— Ты просил сегодня тебя пораньше разбудить… Вот мы и не особо…

Я лихорадочно проверил мозг на предмет: «зачем?» и вспомнил, что хотел пробежаться перед школой по лесу на лыжах.

— «Какие, нахрен, лыжи?» — пронеслось в голове.

Я опустил ноги на палас и уставился в окно. Объездной трассы и моста за окном не было, как не было и проносящихся по нему машин. В темноте раннего утра угадывалось море и стоящие на внешнем рейде Владивостока корабли, мерцающие стояночными огнями.

Я подошёл к окну и взялся за ручку балконной двери, чтобы выйти на лоджию, но застеклённой лоджии за стеклом не наблюдалось.

— Ты что, Мишутка? — Спросила мама.

— Снег не идёт, — констатировал я.

— Да и слава богу. Посыпали песком тротуар, нет? Вчера хорошо, что папа встретил… И не спустилась бы. Уже три дня как снег выпал, а тротуары не посыпаны.

— Дворники посыпали, — сказал машинально я, вдруг вспомнив, что поздно вечером действительно видел, как районная дворничиха, живущая в нашем подъезде, посыпала тротуар, ведущий наверх к автобусной остановке, песком.

А я вчера вечером шёл с тренировки… Или с работы?

«Хрень какая-то. Этого не может быть», — подумал я, вспоминая вчерашний день.

— Твоя Галина уже под окном топчется, — проговорил отец.

— Она не моя, — пробормотал, как обычно я, прошёл на кухню и глянул в окно, приложив ладони к стеклу, защищая глаза от собственного отражения.

Отражение… Я увидел в стекле своё ещё детское лицо пятнадцатилетнего подростка, испуганные глаза и длинные, почти до плеч, волосы.

— Твоя, не твоя… Жизнь покажет, — философски заключил отец.

Девушка, увидев меня, махнула рукой. Я отошёл от окна.

Я скользил по снегу, по пробитой позавчера вечером лыжне. Галина скользила сзади. В лесу ещё летом положили асфальтовую дорожку и установили фонари. Вероятно, планировали создать культурную зону отдыха, но я вспомнил, во что потом превратили лес и сплюнул.

Дорожка имела небольшой уклон и мы уже в третий раз поднимались по нему, чтобы потом скатиться вниз.

— Что-то ты сегодня не разговорчив, — сказала Галина, когда мы отдыхали наверху перед спуском.

— Настроение плохое, — буркнул я.

— Мог бы и не идти. Я бы сама…

Слышно было, что она обиделась.

Мы не дружили с ней. Она жила в соседнем подъезде и училась в параллельном классе, но из жизни двора она почему-то выпадала. Они переехали недавно, а мы жили в доме с семьдесят первого года. Как оказалось позже, я ей очень нравился, а я её почти не замечал.

Эти мысли промелькнули в ворохе других.

— Да, химию не выучил. Химичка обещала спросить. И урок первый.

— Ну ты даёшь! Поехали домой! — Сказала она и оттолкнулась палками.

Отряхнув друг друга от снега, мы разошлись по подъездам. Мысли мои более-менее успокоились. Лыжи — вещь, жаль только снега у нас маловато выпадало в семидесятые годы. Зато уж если выпадет — праздник детворе.

«Я пришёл вчера домой», — вспоминал я, — «надел свои „кирзачи“, не одёванные с прошлого года, и пошёл гулять. Вчера катались часов до одиннадцати ночи, почему и уроки не выучил».

Дорогу, ведущую к дому, а дом стоял, и стоит, слава богу, и сейчас, у берега моря в семидесятые годя не чистили от снега, и машины, после редких снегопадов, опасались к нам спускаться. И дорога становилась большой детской горкой.

Снег долго не держался, и таял под лучами «южного солнца», как шутил мой отец. Склон сопки был южным и хорошо прогревался даже зимой.

В кирзовых сапогах очень клёво кататься на ногах. Скользили, как те же лыжи. В восьмом классе вдруг на «кирзачи» образовалась мода, и я даже в школу ходил в них какое-то время, но потом опомнился.

Отметив про себя промелькнувшее словечко «клёво», тоже из прошлой жизни, я раскрыл учебник химии, поставил его перед собой на кухонном столе и стал поедать пшеничную кашу. Такая крупа почему-то исчезла в две тысячи двадцать первом году, подумал я.

Две тысячи двадцать первый год… Будущее…

Я раскрыл рот и каша вывалилась обратно в тарелку.

Кто я? Где Я? Какая нахрен химия? Буквы учебника расплылись, и я чуть не потерял сознание, но прозвенел будильник и я пришёл в себя.

Испуганно озираясь и трясясь, как заяц, я брёл в школу. До неё было всего метров сто, но я шёл эти метры, как на эшафот.

— Чё, химии ссыш? — Спросил Валерка, догнавший меня у входа в школу. — Нефиг было доставать её.

— Пошёл ты… — отмахнулся я.

— Чё-ё-ё? — Вызывающе спросил он, но увидев мой мрачный взгляд, криво усмехнулся. — Ссыкло… — бросил он и, обогнав меня, побежал по лестнице вниз. Кабинеты химии и физики находились в подвальном этаже. Там же находилась и раздевалка.

Прозвенел звонок, а я ещё так и не вошёл в класс. Химии я не боялся. Я боялся одноклассников. Ведь я знал, что многих уже, как бы и нет, а те, кого встречал, на этих малышей и не похожи.

— Ты чего здесь стоишь, Шелест? — Вдруг раздался строгий голос директора. — А ну, марш в класс.

Она открыла дверь и я вошёл в кабинет химии боясь поднять глаза.

— Вот, Татьяна Валентиновна, боялся в класс войти. Чем запугали вы его? — Рассмеялась Светлана Яковлевна.

— Обещал сегодня две темы ответить, — сказала молодая химичка, вскинув тонкие брови. — Что, Шелест, снова не готов?

Она раскрыла журнал и сразу уткнула палец в мою фамилию напротив которой стояли две жирные точки, за прошлый урок и за этот.

— Ну извини, — сказала она, потянувшись за авторучкой.

— Что извини то сразу, — буркнул я. — Спрашивайте. Я учил.

— Учил? — Усмехнулась она. — Рассказывай.

— Про азот?

— Про азот, — подтвердила химичка и с улыбкой посмотрела на директора.

— Вы, Татьяна Валентиновна, зайдите ко мне после урока, пожалуйста.

— Хорошо, Светлана Яковлевна. Давай, Шелест.

Я попытался вспомнить страницы учебника химии и не вспомнил. Напрягши ум, я начал сочинять.

— Азо-о-т. Это… Химический элемент…

Дальше ничего не вспоминалось.

— Отличное начало, Шелест, — засмеялась химичка.

Класс рассмеялся. Я поднял глаза от пола и у меня закружилась голова. Очнулся я лежащим на врачебной кушетке в кабинете школьного врача. Рядом стояли директор и химичка. Врач склонилась надо мной и массировала мне сердце.

Увидев, что я очнулся, директриса вскинула руку ко лбу и поправила причёску.

— Ты нормальный, Шелест? — Спросила меня химичка. — Ты зачем в школу с температурой пришёл?

— Я учил, — прошептал я.

— Да поставила, поставила я тебе четвёрку в четверти и за полугодие. Чуть не убил своим обмороком.

Директриса укоризненно посмотрела на химичку. Та, увидев её взгляд, развела руками.

— А что я-то, Светлана Яковлевна? Он не учит… И хулиганит…

— Мы потом с вами поговорим, Татьяна Валентиновна.

— Да, что я то?! — Повторила та, чуть не плача.

Послышались тоскливые звуки сирены скорой помощи и вскоре появились санитары с носилками.

— Я сам, — сказал я поднимаясь.

— Я тебе дам, сам! — Сказала директор. — Укладывайте.

Меня вынесли из медпункта на носилках и я увидел свой класс, стоящий в коридоре в полном составе. От стыда я закрыл глаза, но знакомый голос сказал:

— Ссыкло!

— Гребенников! — Воскликнула директор. — У него температура сорок!

Дальнейшего их разговора я не слышал, потому что провалился в бредовое беспамятство.

В инфекционке «больницы рыбаков» я провалялся все каникулы. Посетителей в палату не пускали, перемигивались с родителями через окно. Через окно же мне передали и новогодний подарок. Родители купили фотоаппарат.

Как шутил папа: «Хочешь разорить друга, подари фотоаппарат». Но сам хотел и купил фотик для нас обоих.

К нему столько всякого нужно было… Увеличитель, ванночки, проявители-закрепители, фотоплёнка и фотобумага, глянцеватель. Но глянцевали мы, помнится, на стекле. Ах да, фонарь красный, бачок для проявки плёнки.

За две недели изоляции, я всё хорошенько обдумал и немного привык к своему новому состоянию.

Очень тяжело было говорить и вести себя, как мальчишка. Да и взгляд…

Лечащий врач, молодой, по моим старым меркам, парень лет тридцати, разглядывая мои склеры удивлённо отстранился и спросил:

— Ты, что такой суровый?

— Болею, — прошептал я и он, усмехнувшись, расслабился.

— Шутишь, это хорошо, — бодро сказал он.

— А не шутишь — плохо, — продолжил я хмуро.

Врач скривился.

Медсестра, та вообще, чуть не, как она сама сказала: «Не родила», когда я схватил её за руку. Я дремал и почувствовал какое-то движение надо мной. Открыв глаза, я увидел протянутую ко мне руку, и машинально схватил её за запястье. Хорошо хоть не надломил. Бедняжка пришла ставить мне капельницу и пыталась разбудить. Рефлексы, блин.

Короче, я вышел из больницы с головой более менее вставшей на место. А так, честно говоря, едва не сошёл с ума от мыслей и чувств. Основная мысль была: «Нахрена козе баян?».

Мне и так было неплохо в том теле. Да, доживал, как говориться, хотя и чувствовал себя вполне себе не плохо, и вдруг начать переживать заново то, что уже прошло? Всю жизнь заново? За что мне эта канитель? Хоть бы ещё чужую… В чужом теле… А в своей чего я не видел?

Что-то кардинально менять в себе или жизненном пути, я не видел смысла. Я делал то, что требовалось, по обстоятельствам и особо вроде как не напортачил. Всё уже сложилось и семья и дети, а сейчас? Вдруг что-то пойдёт не так? Так думал я, возвращаясь в отчий дом на такси с отцом и матерью.

Что-то не так уже пошло. Попав в больницу я не встретился со своей первой настоящей любовью Светланой, с которой мы «продружили» до моего первого курса института. Это в той жизни, а в этой они пришли к нам домой покупать Большую Советскую Энциклопедию, а меня нет. Ай-яй-яй!

А мне тогда она очень понравилась. Я на неё запал и вскоре мы уже «дружили по серьёзному», как говорил папа. Но без… Э-э-э… «Излишеств». Она была младше меня на год, да и я ещё не думал о том. Какие могут быть «излишества» в шестнадцать лет?

А сейчас жизнь пошла наперекосяк.

Когда я узнал от родителей про «Энциклопедию», я загрустил.

— Ты чего? — Спросила мама. — Жалеешь? Самой жалко, но… То надо, это… Ты уже большой.

— А? Да нет. Это я так… Каникулы прошли и в школу завтра.

Я вдруг понял, что и «слава богу», что мы не встретились со Светланой. У девчонки жизнь потом пошла «поломатая». Она долго не могла мне простить мой уход. Но сделать тогда я с собой ничего не мог. Встретил свою единственную и неповторимую и как отрезало. Вчера любил, сегодня нет. Одномоментно.

Я вздохнул полегче.

— Да ладно тебе вздыхать, — сказал отец. — Зарядку там делал?

— Делал, пап, — сказал я, умолчав, что не только зарядку, а ещё и короткий комплекс китайской тайцзыцюань, и пять элементов цигун.

До воспаления у меня не дошло, но ангина была шикарной, по словам врачей. Аж консилиум собирали.

Когда я в больнице рано утром делал комплекс тайцзы, медсестра позвала дежурного врача, опасаясь, что у меня «поехала крыша». Такое, как мне потом рассказала она же, у них случается часто. Человек сходит с ума от всякой фигни, оказывается.

Врач спросила меня, что это? Я рассказал, что видел в журнале «Наука и жизнь». Что-то типа йоги. Гимнастика, такая лёгкая. Лечащий врач, приглашённый дежурным, сказал, что: «лёгкая — это хорошо… А тяжёлая для здоровья — плохо. Особенно после ангины». Я согласился. Но за моими движениями руками и ногами всё же приглядывали.

Однако комплекс я делал красиво и гармонично, в синей пижаме это смотрелось очень по-китайски, и врачи сняли меня с контроля. Несколько выздоравливающих тоже присоединились ко мне, но меня скоро выписали.

На следующий день, когда я вышел из подъезда, меня поджидал Валерка. Он вышел из своего подъезда и сходу спросил:

— Оклемался? Что было?

— Ангина, — сказал я.

— Классно ты грохнулся. Прямо башкой об пол «хрясь»! Хрен так повторишь. Как мозги?

— Валер, пошёл нах, — Сказал я, стараясь не обращать на него внимание.

— Чо! — Дёрнулся он в мою сторону, пытаясь взять на испуг, но, видя, что я не реагирую, остановился и прищурился.

Я прошёл мимо.

В той жизни мы с ним постоянно, класса до восьмого, дрались и он побеждал, потому что был старше и наглее. Поэтому он, как бы, верховодил во дворе. Кроме него только Славка был старше нас на три года и считался абсолютным авторитетом.

Однако в восьмом классе я вымахал и даже на физкультуре побеждал в борьбе нашего Женю Рошкаля, здоровенного парнишку, занимавшегося классической борьбой.

Я уже пять лет занимался самбо, а он только два года борьбой, вот и побеждал, пока Женя не стал кандидатом в Олимпийскую сборную Советского Союза. Поэтому наши взаимоотношения с Валеркой к девятому классу несколько выровнялись. Я хоть был и не драчливым, но он, видимо, понимал, что если дойдёт до драки, ему несдобровать. Он походил немного в тот же клуб, что и я, но вскоре бросил. Но мой потенциал его вразумил. Сейчас он по привычке меня поддразнивал, зная, что первый я драться не полезу, а тут и вовсе сник.

— Ну ты чо, Дрозд.

— Дрын через плечо, Грек. Веди себя прилично. На тебя дети смотрят.

Валерка ошарашено посмотрел на пробегающих мимо нас второклашек.

— И чо?

— Ты повторяешься, Грек.

Он озадаченно стих.

Сегодня снова первым уроком стояла химия.

В кабинет без учителя не впускали. Раковины с водяными смесителями так и притягивали нас похулиганить.

— Ну, что Шелест, может расскажешь нам про азот, — коварно спросила меня химичка. — Ты же учил?

— Я-то учил, Татьяна Валентиновна, да уже и забыл.

— А на экзамене, тоже это скажешь? Иди-иди к доске. У тебя условно-досрочная четвёрка.

Я вылупился на химичку… Ничего себе… «условно-досрочная»… Термины то какие!

Не успев сесть за свою вторую парту в центре, я шагнул к доске.

— Азот, — начал я, — химический элемент….

В классе послышались смешки.

… пятой группы периодической системы Менделеева с порядковым номером семь. Обозначается латинской буквой «N». Атомная масса азота 14. Строение атома два — пять.

Я нарисовал.

— Молекула состоит из двух атомов…

— Так… Это знаешь. Зазубрил в больнице? Похвально. Свойства?

Я рассказал всё, что я знал про азот, а про азот я знал много, потому что по своей первой, инженерной специальности изучал рефустановки и работал на них и нахватался в своё время аммиака, мама не горюй.

Рассказав про взрывчатые вещества, которые я изучал по своей второй специальности, я уже начал было повторятся, как прозвенел звонок.

Химичка смотрела на меня так влюблённо, что я едва не сомлел. Она мне и тогда нравилась, почему я и хулиганил на её уроках, а сейчас…

— Ну, Шелест… Жаль, что нельзя исправить четвертную. Поразил… Или ты так головой стукнулся? — Хихикнула она, но увидев мои глаза, извинилась. — Прости, Шелест. Вырвалось. Все свободны.

— Точно стукнутый, — прошептала проходя мимо Ленка Смирнова, бросая на меня странный взгляд.

Математика прошла штатно. В ней я был твёрдым середняком, «хотя мог бы и на пятак натянуть», как говорил мне папа, махнувший на меня рукой после восьмого класса. Программа минимум, по его мнению мной была выполнена. Аттестат о среднем неполном имелся, а дальше государство давало широчайшие возможности: от армии до средне и высше-технического.

Людмила Давыдовна почему-то спросила меня, как я себя чувствую и не болит ли у меня голова.

Я сказал не болит, но чешется. Математичка удивилась.

— Ты это о чём, Шелест?

— Ну вы же интересуетесь моим самочувствием. Шрам на затылке очень чешется. Сильно я головой стукнулся, — сказал я со зловещей хрипотцой в голосе, обведя класс недобрым взглядом и улыбнулся. Класс заржал.

— Ой, Шелест, — махнула на меня рукой Людмила Давыдовна, добрейшей души человек. — Иди тогда к доске. Заодно там и почешешь затылок. Или что-нибудь другое. Напомнишь нам, что такое интеграл и с чем его едят.

Класс захихикал, но по-дружески, жалеючи.

«Хорошо, что в больнице имелись свои учебники», — с благодарностью подумал я.

— Интегра-а-ал… Честно говоря, не особо помню, — сознался я.

— Ну…Формулу Ньютона-Лейбница помнишь?

— Вроде помню.

— Пиши…

Я написал.

— И Что это значит?

— Это предел сумм… — пробубнил я, и почесал затылок.

Класс «грохнул», а я продолжил:

— Принцип Кавальери формулируется так: если прямые некоторого пуча прямых пересекают две фигуры по отрезкам равной длины, площади фигур равны. А итоговую формулу уже вывели Лейбниц и Ньютон.

— Откуда же они её вывели, бедненькую.

— Из средневековья, — пошутил я.

Людмила Давыдовна прикрыла ладонью губы и тихо засмеялась.

— Ладно, Шелест, садись. Хоть это помнишь. В принципе, ответ на четвёрку. А у нас сейчас логарифмы, — сказала она, повысив голос и постукивая указкой по передней парте.

— Вот оно мне надо? — Спросил я неизвестно кого, садясь за парту.

— Ну ты, Мишка, и прикалываешься сегодня, — прошептал Костик, искоса поглядывая на математичку. Указка у неё была длинной.

— Еле выкрутился, — прошептал я.

— Ни фига себе, еле выкрутился… Да у Давыдовны четвертак получить… когда она вот так вызывает по прошлым темам… Максимум трояк.

Людмила Давыдовна Пляс, стала учить нас только в девятом, после «слития» трёх восьмых классов в два девятых, а у «б» класса она вела уже давно.

На истории я загрустил. Никогда не любил ту историю. Эли эту? Когда историчка, слишком полная и не очень опрятная женщина начала читать нам из учебника о буржуазной революции в Японии, я поскучнел.

— Ты, Мишка, какой-то, точно стукнутый, — прошептал Швед. — Нормально всё?

— Нормально, Костик. Что-то устал учиться. Скорей бы физра.

— Тебе же ещё нельзя, после ангины. Я знаю, сам лежал.

— Да и пофиг, — отмахнулся я.

— Сердце посадишь, — прошептал Костик, рисуя жигуль последней модели.

«Он стал врачом-хирургом и мы недавно виделись с ним. Совсем недавно», — подумал я. — И вот он сидит со мной за одной партой.

Я потрогал его пальцем.

— Чо? — Спросил он, не отрывая взгляд от рисунка. Он здоровски рисовал машинки. И не только жигули, но и иностранные. Получалось, как на фантиках от жвачки. У меня на обложке дневника была нарисованная им тачка, какой-то фантастической модели.

— Да так…

Меня ткнули чем-то в спину. Я скосил глаз назад. Историчка, видимо, была глуховата, и мы разговаривать не боялись если не раскрывать рта или прикрыть губы ладонью, а вот за движение она следила строго и наказывала.

— Ты едешь на соревнования? — Спросил Вовка.

«Ё-моё! Соревнования! Я же еду в Калугу на Кубок Россовета Динамо! От Приморского края! Не фига себе», — вспомнил я.

— Еду, Вовчик.

— Значки привезёшь?

— Привезу.

Он был заядлым коллекционером значков. Я попытался однажды, но потом бросил и отдал все ему. Вот он теперь меня и контролировал.

— Я деньги отдам, — заверил он.

— Куда ты денешься, — хмыкнул я, неосторожно повернувшись назад.

— Шелест! Что там у вас с Варёновым за посиделки?! Иди ка сюда.

— Да что ж такое-то сегодня, а?! — Спросил я, поворачиваясь к классу и возводя руки кверху.

Все тихо прыснули, опасаясь нарваться на неприятности.

— Вот и скажи нам, Шелест, что ты понял из рассказанного мной про буржуазную революцию в Японии.

Я почесал затылок. Класс отреагировал адекватно.

Я не «клоунил», но так получалось. Затылок действительно чесался, и рука тянулась к нему автоматически.

— Что я понял? — Переспросил я, и тут же ответил. — Я понял, что во всём виноваты англичане, французы и американцы. Иностранные капиталисты, если короче. Им нужны были рынки сбыта, а японцы их не пускали, вот они и устроили «свою» революцию с помощью «агентов влияния», подкупленных сегунов и подкрепили их позицию своими кораблями. А потом им правительство слепили по своему образу и подобию: пэры, мэры палата общин. Началось то все с интервенции! Как и у нас в Приморье они хотели, в двадцатых. Те же лица на арене: Англия, Франция и США. Да и сейчас в мире постоянно происходят перевороты и «буржуазные» революции. Вон в Никарагуа, например семья Самоса правит аж с 1934 года. Тоже с помощью США свергли революционное народное правительство Аугусты Сандины… Ну ничего, скоро им кирдык придёт.

В классе стояла гробовая тишина.

Историчка откашлялась и молвила:

— К-хе… Фамилия Сандино не склоняется… А так… Очень даже развёрнуто… Даже, я бы сказала, слишком.

Она потянулась за ручкой и пододвинула ближе журнал.

— А что такое «кирдык»? — спросили из задних рядов.

Прозвенел звонок.

Физкультура была моим спасением. Я и так по всем её составляющим был лучшим в классе. И это не бахвальство, а факт. Здесь мне ничего и никому доказывать не надо, думал я, переодеваясь.

— Построились, — скомандовал Сергей Степаныч по кличке «Эс Эс».

Валерка Лисицын за лето вымахал и стал чуть выше меня. Я встал вторым.

— А у Шелеста освобождение, — сказала Мокина. — Он в голову ударенный и на учителей кидается. В кого интегралом, в кого азотом. Смотрите, Сергей Степаныч, как бы он в вас чем-нибудь не кинул.

Мокина имела вид и вела себя, как симпатичная белокурая бестия, и физрук от неё млел.

— Ты, Мокина, почему не переоделась? — Спросил физрук, пялясь на её коленки.

— Я форму забыла. Можно я так позанимаюсь?

Эс Эс облизнулся и махнул рукой. Странно, но раньше я этого не замечал. Пофиг было, наверное, кто как на кого смотрит? А тут, я видел всех. Переглядки, ухмылочки, подмигивания… Да-а-а… Кино и немцы. Вернее — немки.

— Что с тобой, Шелест?

— Да фигня, ангина была.

— Ангина не фигня. Мотор можешь посадить.

— Да я потихоньку. У нас же сегодня волейбол? Вы обещали, — пресёк я попытку физрука изменить слову.

— Обещал… Да… Канат надо сменить. Обещали леса подвести. Думал вы через коня попрыгаете, в длину.

— Канат мы сменим.

— Как? — Удивился физрук.

— Я залезу и сменю. На руке повисну…

— Ты, Шелест, точно стукнулся. Не получится у тебя.

— Я же альпинист.

— Никакому альпинисту это не под силу.

— Спорим? — Обнаглел я.

Физрук опешил.

— На что?

— Я буду до конца учёбы полы у вас мыть в каморке и прибирать.

Физрук прищурился и хитро скривился.

— В святая-святых нацелился?

Уборщица наотрез отказывалась прибирать в тренерской, и выносить бутылки.

— Заманчиво… — он поскрёб подбородок пальцами и прошептал. — С условием конфиденциальности.

— А то… — прошептал я.

— Действуй. Все бегом марш. Тридцать кругов.

Такой факт имел место в моём прошлом, но тогда я канат не заменил. Я почему-то возомнил, что забравшись наверх, я ухвачусь и повисну на металлическом крюке, сниму с него канат, сброшу его вниз и повешу другой, подвязанный у меня к поясу.

Я тогда хоть и не был «стукнутым», но мозгами у меня было совсем плохо. Я представляю себя висящего на высоте восемь метров на одних пальцах безо всякой страховки и пытающегося надеть тяжелющий канат.

В той жизни я, слава богу, не смог снять канат одной рукой, хотя долго пытался. Но тогда и не спорили.

Я пол жизни вспоминал о своей дурости и постепенно придумал, как бы я смог реализовать задумку. Да, в принципе, что там думать. Всё придумано до нас.

— А с меня что возьмёшь? — Тихо спросил физрук.

— Вы позволите нам заниматься в зале ОФП. Факультативно.

— И что за ОФП такое секретное? Приходите и занимайтесь.

— Каратэ, — тихо сказал я.

— Что это?

— Японский бокс.

— Ладно, потом разберёмся. Если не противозаконно, пожалуйста, занимайтесь. Ты вести будешь?

Я кивнул.

— Лады. Даже если проиграешь спор, разрешу. ОФП — наше всё. По рукам?

— По рукам! — Подтвердил я. — мне нужны верёвки, какие сетку волейбольную держат. Есть?

Я знал, что есть. Я их видел в тренерской. Целый моток плетёной капроновой десятки. Хороший такой альпинистский линь.

Получив линь, я навязал двойной беседочный и подогнал его под свои бёдра пропустил через петлю на груди конец и завязал петлю.

Повесив крюк нового каната на пояс я пополз по канату. Забравшись под потолок, я оплёл ногами канат и зацепил петлю страховки за крюк торчащий из потолка, перекинув её через крюк каната и потихоньку отпустил канат, повиснув на верёвочных петлях.

Виселось нормально.

Я поднял канат и продев его сквозь петлю линя, сбросил его вниз. Он аккуратненько так сложился, как змея.

Я висел под куполом цирка и пытался снять подвешенный на поясе новый канат, но одной рукой не получалось. Я кое-как передвинул его на живот и подняв двумя руками, нацепил на крюк.

Снизу раздались аплодисменты. Громче всех хлопал физрук.

Я вцепился ногами и руками в канат, перекинул петлю страховки через него и потихоньку заскользил вниз.