Изменившийся человек

Часть третья Пер. В. Пророкова

Реймонд опасается закрывать глаза, потому что, закрыв их, видит, что происходит за глазницами, видит липкую лужицу крови, собирающуюся в складках мозга, а сила ярости его такова, что от перегрузок у него может случиться удар, паровой клапан взорвется, если только не наорать на Люси. Но тогда придется признать, что взрослого женатого мужика, отца двоих детей, выкосило настолько, что у него мозг выносит, а все потому, что его женушка потратила три доллара на «Пипл».

Нет, лучше об этом помалкивать. Люси вкалывает не меньше, чем он, а то и больше. И с другими не трахается. Не накручивает долги по кредитке. Не просвистывает их деньги — какие деньги? — в игральных автоматах в Атлантик-Сити. Она просто хочет почитать журнальчик, где богатенькие жидки пишут про других богатеньких жидков и впаривают все это белым трудягам-христианкам, которые ведутся на все.

Реймонд и не увидел бы этого журнала, не до него бы было, да он сказался в шинной мастерской больным. Это даже и не совсем ложь, все дело в том, что значит «больной». У него жуткое похмелье. Вчера вечером они с приятелями надрались, поминали Тима Маквея, которому даже кружки пива не досталось, даже на последней трапезе. Которая вряд ли ему понравилась, потому что эти козлы из организации, что борется за этичное отношение к животным, раскрутили целую кампанию, чтобы напоследок Тиму не подали мяса. Мол, он и так предостаточно крови пролил. Даже в правительстве признали, что это было из ряда вон жестокое наказание. По таким правилам — пришил кого-то, так теперь только тофу жуй, ни одной вашингтонской сволочи больше стейка не видать. А что съел Маквей? Две коробки мятного мороженого с шоколадом. Гигантский такой «хрен тебе», последняя трапеза из одного только десерта. Реймонд даже думать об этом не может — так жалко бедолагу.

Так вот, чтобы выказать мужику уважение, Реймонд с друзьями начали свою поминальную службу с любимых стихов Маквея. «Я властелин своей судьбы»[57]. И понеслось.

И вот награда — Реймонд не пошел на работу и даже наплевал на переработку, хотя деньги им с Люси нужны до зарезу, особенно потому, что его паразит-братец угнал грузовик, а заодно стащил деньги и лекарства, которые без рецепта не купишь. И последний номер «Солдата удачи», его Реймонд не успел прочитать, а Винсент вообще терпеть не мог. Лишь бы напакостить, что особенно обидно. И это после того, как Реймонд и Люси взяли щенка к себе, заботились о нем, как о родном сыне.

Реймонду было бы плевать, сколько стоит этот вшивый «Пипл», если бы он дал отмашку Эйтану и Ави, израильтянам, у которых он покупал экстази. Дай он им волю, они бы уже нашли Винсента и вернули свои деньги. Поначалу Реймонда напрягало, что он ведет дела с евреями. Но Эйтан и Ави и на евреев-то не походили. Крутые парни. Прошли армию. Они рвались искать Винсента. Хотели проучить парня. И братья Реймонда по ДАС хотели. Это были и их деньги. Но Реймонд сказал, нет, спасибо. Он сам разберется.

Винсент — родня. Как бы это выглядело, если бы Реймонд решил отстаивать права белой расы и дал двум израильтянам добро проучить его собственного братца? Винсенту повезло, что этих двух евреев куда больше волнуют деньги, а не справедливость или возмездие. Они трезво все взвесили и согласились на условия, по которым Реймонд готов был им все выплачивать, это плюс к тому, что он должен ежемесячно отстегивать за новый грузовик.

Реймонд уж найдет Винсента, как время выкроит, а у него сейчас времени в обрез — он по две смены вкалывает, чтобы долг отдать и выплачивать за грузовик, который куда хуже того, что спер Винсент. Реймонд не знает, что сделает с Винсентом, когда его повстречает. Может, и прикончит. Как душа подскажет.

За это маме спасибо. В числе прочих обещаний, которые мать Реймонда на смертном одре у него выудила, было и обещание присматривать за Винсентом. Кто мог подумать, что умирающая припомнит племянника, которого вся семья баловала потому, что его мамаша-хиппи сдуру вышла замуж за недоумка, а тому мерзавцы-налоговики так истрепали нервы, что он вышиб себе мозги.

Сейчас, пока Реймонд переживает из-за денег, потраченных на журнал, Винсент, быть может, во Флориде. Он, бывало, так говорил: А то поеду в «Дисней Уорлд», надену костюм Гуфи и пусть меня малышня донимает. Как прятаться у всех на виду? Да лучше прикрытия не придумать. Не попрешься же в Орландо метелить каждого извращенца в собачьей маске с обвислыми ушами. Реймонд всегда знал, что Винсент псих и сволочь. Но и предположить не мог, что он его обчистит и смоется — и ни тебе спасибо, ни до свидания.

В начале сборища помянули Маквея и погибших в доме Марра, невинных жертв войны, которую государство, заручившись поддержкой ООН, НАТО, Совета по международным отношениям, Моссада, ведет против своих богобоязненных белых граждан. В какой-то момент было решено, что каждый выпьет по стопке водки за каждого погибшего в Уэйко. Последнее, что Реймонд помнит — это как он вышел во двор. Кто-то из ребят написал имена Джанет Рино[58], Билла Клинтона, Майкла Айснера и Стивена Спилберга на бумажках, которые приклеили к пивным банкам и расстреливали из охотничьего ружья Реймонда, пока сосед не позвонил в полицию. Но к тому времени они упились вусмерть и вообще ничего не видели. Чудо, что никого не подстрелили.

Реймонд держит журнал на вытянутой руке. Никогда не знаешь, кто его лапал, сколько людей сунули нос и… Вот поэтому, если у тебя есть бабло, лучше уж подписаться, чем покупать в киоске. Он аж вздрагивает, бросает журнал и пытается сдержать рвоту. Но журнал все равно открыть приходится.

Так, посмотрим, сколько жидков пробралось на самый верх и заполучило сто пятьдесят процентов внимания всего народа. Билли Джоэл и Джерри Сайнфилд развлекаются в Хэмптонах. А вот и Дженнифер Энистон. Она что думает, нос перекроила и теперь не подкопаешься? А еще Ал Гор. Реймонд из надежных источников знает, что у Гора в роду были негры, как и у Билла Клинтона, и у Розалинды Картер. Вся эта мразь не пойми каких кровей жрет икру с шампанским, а белые мужики вроде Реймонда рвут жилы, потому что их женушки спустили деньги на чтиво, которое им впаривают агенты сионизма.

С похмелья это особенно тяжко. Тошнота опять одолевает, Реймонд уже готов отшвырнуть журнал, но решает заглянуть в него напоследок, и тут… Эй, а это что? Что это? Что за хрень?

Со страницы на него смотрит знакомое лицо, и Реймонд так потрясен, что даже не сразу соображает, кто это. А сообразив, поражается еще больше. Он же только что думал о Винсенте, и уж не галлюцинациями, уж не силой ли воображения он запихнул Винсента в журнал. Это как дурной сон. Но вот он, Винсент, стоит на какой-то сцене, обнимает за плечи старого еврея. И заголовок: «Изменившийся человек. Бывший скинхед братается с пережившим Холокост».

«В беде» — написано сверху. Это еще мягко выражаясь. Как у Винсента хватает наглости напоказ выставляться? Он что, думает, Реймонд увидит фото и подумает: «Ах, как я рад за братца Винса! Как чудесно, что кто-то из родственников наконец добился успеха!»

Винсент, должно быть, решил, что Реймонд все придумал про грязную кровь и про жидов, которые нагло пользуются тем, что принадлежит белому человеку. Решил: все, что для Реймонда свято, все, за что ратует ДАС, это все так, пустые слова, и запросто можно предать все идеалы, променять их на известность и бабки, которые он получит, продав своих белых соратников и перейдя к тем, кто могущественнее. Да и не только соратников. А как насчет брата, который взял его к себе, подобрал, приютил, объяснил, во что нужно верить?

Реймонд прочитывает пару фраз из статьи, но вынужден прерваться — опять накатила тошнота. Так дальше и идет: читает, прерывается, борется с тошнотой, и снова по кругу.

Где-то на середине Реймонд соображает: Винсент специально отыскал этих ублюдков. Отправился к ним прямиком от Реймонда, стащив его лекарства. Они-то как раз пригодятся. Как же надо закидаться ксанаксом и викодином, чтобы перетерпеть объятия старого еврея да еще улыбаться на камеру. Только обдолбанный может ошиваться с этим мошенником-проповедником, смотреть, как он впаривает публике, что хочет спасти мир, а сам гребет бабло лопатой, ну, только Израилю чуток отстегивает.

Винсент стал частью всего этого. Сам в этом участвует — чтобы этот публичный онанизм и дальше продолжался. А сам-то, кретин, настолько с катушек съехал, что нажрался орехов на их шикарном ужине и загремел по скорой в больницу. Реймонд помнит, как накрывались семейные пикники, как мчались в больницу, потому что наш мальчик-аллергик съел не того фастфуда и аж посинел, пока взрослые решали, кто меньше напился и кому садиться за руль.

У этого идиота случился аллергический приступ. Так он поэтому «в беде»? Ох, надо бы Реймонду показать им, что такое — «в беде». Он перелистывает журнал — ну да, вот обычный для «Пипл» снимок: мудаки на кухне. Смеются, веселятся вовсю. Так их «В беде» всегда и кончается — собираются на кухне, всем уже получше, хоть, может, и ненадолго. Чаще всего какая-нибудь лысая чувиха готовит подружкам ужин.

Но на сей раз тут Винсент хлопочет у плиты с какой-то перезрелой мамашей — улыбка у нее такая натянутая, вот-вот кожа на морде лопнет. Ясное дело, Винсент ее трахает. Бабам он всегда нравился, а он еще ухитрялся удивляться — за что, мол. Этот подлый лгун небось втирает ей про ту польскую деваху, которая его бортанула на выпускном. И что там Винсент якобы готовит? Интересно было бы узнать. Он сколько лет прожил с Реймондом и Люси и даже пальцем не пошевелил.

Поэтому Реймонд-то и не спешил искать Винсента. Понимал: что-то такое и случится. Ясное дело, не такое. Статьи в журнале, который читает вся страна, он никак не ожидал. Но знал, что помощь придет, какая-то информация просочится. Винсент обязательно объявился бы, не потому, что он такой, а потому, что есть во Вселенной силы, которые обеспечивают справедливость и возмездие, и зло, которое ты совершил, обязательно обернется против тебя.

Порой Реймонд видит ДАС именно как орудие расплаты, как крестовый поход против сил, которые заставили такого мужика, каким был отец Винсента, наложить на себя руки, которые убили жену Рэнди Уивера и тех детишек в Уэйко, сил, которые выкидывают с работы белых трудяг, а на их места ставят всякую мразь — лишь для того, чтобы богатенькие евреи могли и дальше процветать и наживаться.

Получилось, что Винсент вроде как высунулся из этого журнала и — хвать Реймонда за нос. Что ж, Реймонду — молча стерпеть и простить братцу то, что он так отплатил им за гостеприимство? Видно, Винсенту стыдно, раз он дал так легко себя найти. А мог бы и просто позвонить Реймонду и продиктовать свой адрес. У Вахты братства наверняка есть сайт. И в телефонной книге они небось есть.

Но стоит ли идти этим путем? Реймонд не хочет предупреждать Винсента. Правда, непонятно, насчет чего предупреждать. Собирается ли Реймонд его убить? Да вроде бы нет. Но точно знает: что-то сделать придется. Знать бы только, что.

Читала ли Люси журнал? Видела ли статью, пока стояла в очереди в супермаркете? Поэтому и купила? Если ответ хоть на один из этих вопросов «да», Реймонду тем более важно что-то сделать. Знает Люси — знают все. И все следят, что будет дальше.

А вот как нынче самому Винсенту: он просыпается на полчаса раньше, чтобы викодин подействовал до завтрака. Неделю после благотворительного ужина все происходило так быстро, все вырвалось из-под контроля, поэтому, похоже, сейчас умно слегка подлечиваться, только чтобы встать утром. Запасы лекарств исчезают с пугающей скоростью. Он так долго вел себя хорошо, берег на будущее. Но теперь ему нужен мягкий буфер между ним и водоворотом событий вокруг.

Тактику общения с Бонни теперь приходится продумывать заранее. С того самого… инцидента на кухне, когда Бонни его завлекала, если это она и делала, короче, с того поцелуя, когда за их обычным разговором словно велся еще один, они словно обсуждают свой роман, которого нет. Словно решили порвать отношения — но при том, что отношений-то и не было.

Бонни даже выглядит по-другому. Когда она с ним разговаривает, у нее особенное выражение лица — будто хочет спросить о чем-то или пытается подавить отрыжку. Какие шифрованные послания она передает? Чего она хочет? Когда они возвращаются из города, сыновья Бонни сидят внизу и смотрят телевизор, так что шансов на то, что Винсент и Бонни вернутся к тому поцелую, минимум, разве что они по дороге домой завернут в мотель. Что весьма маловероятно. В машине они стараются даже локтем друг друга случайно не задеть.

Винсент думает об этом по ночам. Поэтому заснуть трудно. Что в свою очередь сокращает запасы ксанакса. Он думает о сексе с Бонни, хотя и понимает, что это, скорее всего, самый быстрый способ остаться без крыши над головой.

У него на работе проблем достаточно. Каждый день он болтает о какой-то ерунде то с матерым журналюгой, то с начинающим гением. Или пытается сосредоточиться, повторяя в сотый раз свой рассказ для общественного радио в Восточном Каламазу.

В день после ужина, когда Винсента еще покачивало после вчерашнего приступа, они с Бонни, Мейером и Робертой устроили совещание. Роберта объяснила, что отныне Винсент официально — Изменившийся человек. Человек, который чуть не умер, героически пытаясь нравственно переродиться. Личностный рост — вот чего всем надо. Прекрасная тема для ток-шоу. Людям необходимы стимулы, им нужна надежда.

Объясняя, как это можно развернуть, Роберта не сводила глаз с Винсента. Он же чувствовал себя героем комикса, который, выпив какой-то радиоактивной смеси, становится в десять раз выше. Волшебным снадобьем был грецкий орех. А не арахис. В газетах все напутали. Очередное вранье СМИ.

Пока Роберта трепала языком, Бонни озабоченно посматривала на Винсента и наконец сказала:

— Вы действительно этого хотите?

Винсент знал, что она на его стороне, но ее заботливость его раздражала. Будто он и без Бонни не понял, что Роберта делает из него товар, который нужно еще и красиво упаковать. Изменившийся человек — это теперь брэнд.

Вариантов у Винсента немного. Допустим, он скажет: извините, я бы предпочел не высовываться. А на следующий день придет к Бонни домой, а там как в сказке про Златовласку и медведей: это что за семья иранцев спит в моей кровати? Так что Винсент не может выйти из игры, иначе его новые друзья из Вахты братства найдут повод от него избавиться. Если он завалит это, они решат, что он им не нужен. А тогда как? Винсент только шутил, когда говорил, что пойдет работать Гуфи в «Дисней Уорлд». Он не хочет терять Вахту братства. Не хочет распроститься с Бонни и Маслоу.

А пока что с каждым новым интервью, с каждой новой фотографией в газете он все больше подставляется. И совсем скоро Реймонд не просто поймет, где Винсент, но больше не сможет сдерживать вполне понятного желания прийти с ним повидаться. Долго полагаться на удачу нельзя. После всей этой шумихи вокруг героя, который отверг безумные расистские идеи ДАС, все генералы и рядовые движения наверняка жаждут его смерти. Но они не лишат Реймонда привилегии расправиться с ним. Это входит в их идиотический тевтонский кодекс чести.

Впервые за долгое время Винсент снова стал читать «Путь воина», не для того, чтобы пропитаться его духом, а чтобы вспомнить себя прежнего — дерганого, психованного человека ниоткуда, который пришел в Вахту братства и решил, что тягаться надо с секретаршей. Воин действует по плану. И какой план Воин выбрал бы сейчас? Это не так просто, как умыкнуть пикап Реймонда, найти офис фонда, предложить свои услуги и смотреть, что будет дальше. Винсент посмотрел, что бывает дальше. А вот что будет после этого?

Винсент может регулировать происходящее, только составляя свое расписание на каждый день, параллельно с тем, которое составляют для него все остальные, с тем, которое Роберта успевает подготовить с утра, к его приходу. В два — Винсент, вы слушаете? — телефонное интервью с общественным радио Кливленда о том, каково это превратиться из мерзавца-расиста в самоотверженного борца за права человека.

В его личном расписании — подъем с викодином, два пива за ланчем, затем вечерний ксанакс и побольше времени наедине с собой — но не слишком много, не то Бонни заподозрит: что-то не так. Главное — немного личного пространства, для тела и для души.

Иногда по вечерам он прогуливается по Клермонту, мимо аккуратных двориков, миленьких белых домиков, миленьких белых ребятишек на игровых площадках, сделанных из органической сосны, не обработанной пестицидами и антисептиками. Это просто другая планета, планета, которую он раньше презирал. Но сейчас на ненависть к ней у него нет ни времени, ни сил. К тому же теперь, когда Винсент куда знаменитее здешних яппи-мамочек и яппи-папочек, ненавидеть их труднее. С чего Винсенту завидовать их жаровням на газу и гамакам? Эти счастливые семьи, дети, котята, щенки действуют успокаивающе.

Может, потому, что он понимает — это ненадолго. Он идет по острию ножа, уворачивается от пуль. На одной из которых уже нацарапано его имя.

С того самого ужина Роберта все твердит, что он непременно попадет на ТВ, а это значит — гарантированно — что он не жилец. В какой программе он ни появись, парни из ДАС уж непременно ее увидят. Винсент про себя радовался, что от Барбары Уолтерс так и не перезвонили и что Опра на него не клюнула.

Но однажды он пришел в офис, а там Роберта чуть слюной не брызжет. Она кинулась к ним прямо в коридоре.

— Бонни! Винсент! Вы уже слышали?

— О чем?

Винсент знает, что Бонни недолюбливает Роберту, хотя ни за что в этом не признается. Наверное, это что-то женское. Может, дух соперничества. Бонни довольно тщеславна. Но не хочет себе в этом — как и во многом другом — признаваться.

— Все уже обговорено, — сказала Роберта. — И подтверждение получено. Винсент и Мейер приглашены в «Шоу Чендлера». Я им еще раз это предложила, думаю, тут помогло и то, что программа с неонацистом и фондом Визенталя имела заоблачный рейтинг. Ее буквально все посмотрели. Они поняли, что наша история еще лучше. Я о том, что Винсент чуть не умер. Винсент, вы рады?

— Да, здорово, — только и пробормотал Винсент.

«Шоу Чендлера» — любимая программа Реймонда. И Реймонду придется смотреть, как самый высокооплачиваемый негр Америки спрашивает Винсента, за что он ненавидел ни в чем неповинных цветных людей. Таких, как я. Он будет спрашивать Винсента, почему он изменился, как он так круто развернул свою жизнь.

— Винсент! — сказала Бонни. — С вами все в порядке?

— Конечно, он волнуется, — сказала Роберта. — Я его понимаю. Это же совершенно новый уровень.

Так что остается только ждать, когда упадет очередная капля, а пока что подбирать нужную дозу, чтобы держать себя в руках, когда станет ясно, что капля последняя. И падает она ему на темечко. Одного ксанакса на ночь явно недостаточно. В данных обстоятельствах таблетку надо запивать водкой.

Перед ужином, уже выпив, а иногда и приняв еще одну таблетку — по состоянию, — он сидит в кресле в углу сада и смотрит на живую изгородь. Разглядывать там особо нечего, но это его почему-то успокаивает. Он так и сидит, пока Бонни готовит еду, ждет, когда она позовет его. За это время он размягчается настолько, что может общаться с ней и мальчиками, однако, надеется он, не настолько, чтобы их это насторожило. Дэнни и сам достаточно расслабленный парень. Он тут гордо сообщил Винсенту, что сдал работу про Гитлера. Так что сейчас может дуть в свое удовольствие. Ужины проходят мирно. Бонни соблюдает дистанцию. Макс после вечера у отца так и ходит унылый. Но когда Бонни спрашивает Винсента, не кажется ли ему, что Макс подавлен, Винсент отвечает, нет, не кажется. Говорит, Макс, наверное, просто устал: он же растет.

В один из таких тихих вечеров Винсент сидит в углу сада и чувствует, как его обволакивает ватой — в таком состоянии о неприятном все равно не подумаешь. Лучше уж просто насладиться этими чудесными мгновениями. Над рекой розоватое сияние. Ужин скоро будет. Дел никаких, сиди себе со стаканом в руке и смотри, как тля пожирает листочек, возможно, ядовитый. Запрограммированный контроль над популяцией, обеспечивающий нужную численности тли.

Винсент слышит за спиной приглушенный шелест шагов по траве. В последнее время он ловит каждый шорох, каждое движение. Мало ли — появится какой-нибудь злодей. Он оборачивается. Это Бонни.

Ну почему у нее такой извиняющийся взгляд?

— Мы с мальчиками хотим сходить поесть пиццы. Вы с нами?

— Я пас, а вы идите.

Винсент видит, как она расстраивается. Бонни нужно приободриться. Он вовсе не отвергает ее. Просто не хочет ломать себе кайф.

— Принесете мне пару кусков?

Очень вовремя попросил. Бонни радуется: ему еще нужна ее забота.

— Какой именно? — спрашивает она.

— Все равно, — говорит он.

— Ладно. Мы ненадолго.

— Спасибо, — говорит он ей вслед.

Прекрасно! Теперь-то он сможет побыть в одиночестве, даже когда они вернутся. Никто не будет силой загонять его в дом есть пиццу. Но все-таки безмятежности, в которой он пребывал до прихода Бонни, достичь не так легко. Но постепенно она к нему возвращается. Он отыскивает взглядом очередную букашку.

В доме звонит телефон.

Почему не срабатывает автоответчик? Бонни что, его отключила? А может, это Бонни, которая застряла в пути между домом и пиццерией? У нее мотор странно тарахтит, но Винсент не решился ей об этом сказать. Боялся, что она воспримет это как критику. А надо было. Потому что если она застрянет, виноват будет он и ему придется с этим разбираться. Можно уже приступать. Но вдруг звонит папочка? Винсент скажет, что не туда попали, а когда док перезвонит, не будет брать трубку. А может, это звонят с рекламой? Их-то послать легко. Главное, чтобы это была не Бонни.

Он заставляет себя встать и плетется в дом. Телефон умолкает. Слава Богу. Он возвращается к креслу, но тут телефон снова звонит, и на этот раз Винсент успевает снять трубку после третьего звонка.

— Алло! — говорит он.

Тишина. Но кто-то на другом конце провода есть. Это не номером ошиблись. И трубку не повесили. Кто-то ждет, когда он снова скажет «алло».

— Алло!

В трубке что-то угрожающе тренькает.

Это Реймонд. Винсент точно знает. Он не хочет произносить имя. Не хочет, не должен. Но они все равно словно ведут многозначительную беседу. Молчанием Реймонд говорит ему: он знает, где Винсент. Знает, что Винсент сделал и почему, впрочем, почему именно, вряд ли знает. Знает то, о чем Винсент не счел уместным упоминать при людях, с которыми живет и работает. Это настоящий разговор, тот самый, который Винсент не переставал вести. Поразительно, сколько всего можно сказать, не произнеся ни слова.

Скоро пять часов, а Бонни никак не может набраться духу для очередного разговора с Робертой. Телефон мигает, но она его игнорирует — это точно не мальчики, они звонят на мобильный, а она сейчас ищет в интернете все об анафилактическом шоке. Ищет «обморок», чтобы уточнить, какие бывают последствия, если теряешь сознание, смотрит, какие симптомы не проходят, а только усугубляются. А какие, собственно, у Винсента симптомы? Некая отстраненность — он словно и не здесь. Причины могут быть какие угодно, вплоть до реакции на всеобщее внимание. Встречи с Робертой, интервью, журналисты. Да у Винсента и сил не остается просто поболтать с Бонни.

Хорошо хоть Макс поправился после визита к отцу, снова стал бодрым и веселым. Так что Бонни имеет полное право озаботиться психическим состоянием Винсента.

Иногда утром, по дороге в офис, Винсент засыпает в машине, а вечером, когда он сидит в кресле в углу сада, Бонни приходится громко и долго звать его ужинать. Или же она сама идет за ним, а он сидит, запрокинув голову, с закрытыми глазами.

Бонни знает, что он немного выпивает, но этим его состояния не объяснишь. Может, он что-то принимает? Но реакции у него быстрые, сознание ясное. Он так собран и уверен, когда просыпается, так внимателен ко всем — ко всем, кроме Бонни. Будь он под кайфом, она бы поняла, хотя, конечно, слышала о детях, которые сидели на тяжелых наркотиках, а родители ни о чем не догадывались.

Может, дистанция между ними — это последствие того унизительного случая, когда она сняла очки. Может, Винсент как-то по-мужски смущен и считает, что сплоховал? Не ответил на предложенное. А может, она льстит себе, думая, что с Винсентом что-то не так в связи с ней?

Как бы то ни было, важно сейчас не то, как развиваются их отношения, а то, что он делает для Вахты братства. Его заваливают письмами, зовут на благотворительные ужины и светские приемы. Интервью у него просят чаще, чем у Мейера, впрочем, Мейера часто просят сфотографироваться с Винсентом или дать комментарий по поводу случившихся с бывшим наци перемен. Мейер всегда говорит, что он им гордится, а перемены в нем вселяют надежду.

У Бонни ежедневник тоже весь заполнен. Благотворители, которых она обхаживала все время, пока работает в Вахте братства, звонят и зовут на ланч. Завтра у нее ланч с Лорой Тикнор, которая все время намекает, что у нее полно новых контактов, новых благотворителей и готовых помочь волонтеров. Похоже, в этом году фонд впервые уложится в бюджет.

Это не то чтобы заслуга Бонни, но она гордится тем, что тоже помогала Винсенту превратиться из расчетливого авантюриста, для которого главное — выжить, в человека, который был бы готов умереть за Вахту братства. Ну и что, что Винсент сегодня утром отказывался вставать и орал на Бонни из-за закрытой двери. Он сказал, что плохо себя чувствует. Хочет устроить себе выходной. Он говорил точно как ее мальчишки, когда притворяются больными, чтобы не идти в школу. Но он действительно много работал, заслужил передышку. Бонни позвонила Роберте и, узнав, что никаких интервью на сегодня не назначено, сказала, что он может отдохнуть. Но только сегодня. Она не без удовольствия наврала Роберте, что у Винсента, возможно, начинается грипп.

Роберта заволновалась и спросила Бонни, сможет ли Винсент о себе позаботиться. В офисе все только и думают о грядущем выступлении Мейера и Винсента на «Шоу Чендлера». Роберта должна удостовериться, что собачка и пони готовы проделать все трюки.

Бонни отрывается от компьютера и решает-таки взять трубку. Что еще Роберте понадобилось?

— Алло!

Ответа нет. Вдалеке слышен шум машин.

— Алло!

Кто-то там есть. Что-то происходит. И Бонни это не нравится. Сначала приходит в голову худшее: один из мальчиков пытается с ней связаться, но не может, или еще хуже — его похитили, он сбежал и пробует прозвониться. Объявились приятели Винсента по ДАС? Но об этом она сейчас не может думать. Она вешает трубку и так старается забыть об этом эпизоде, что, когда через десять минут телефон снова звонит, ей и в голову не приходит, что это тот же человек.

— Алло!

Снова тишина. Снова шум машин.

Бонни слышит сирены. Очень долго соображает, что один и тот же звук слышен одновременно из трубки и с улицы. Значит, звонящий где-то рядом? Она миллионы раз видела эту сцену в кино, так всегда бывает перед тем, как в автомобиле взрывается бомба.

— Кто это? — говорит Бонни. — Кто звонит?

Паранойя накрыла бы ее с головой, но разум подсказывает, что, может быть, звонят кому-то другому. Зачем кому-то звонить Бонни и молчать в трубку? Она спрашивает в приемной, и Анита говорит, что звонил мужчина и просил именно ее. Оба раза он невнятно называл свою фамилию, и Анита его соединяла — ей показалось, что это кто-то из благотворителей.

Первый порыв у Бонни — запереть дверь и отключить телефон, но тут же — в противовес ему — ее тянет поехать домой, запереть дверь и отключить телефон. Уже шестой час. Она здесь с девяти. Она имеет полное право уйти, правда, придется поторчать в пробке на мосту Таппан-Зи.

Наверное, нужно бы сказать Мейеру и Роберте, что она уезжает. Но ей не хочется, чтобы они думали, что она прохлаждается, пока они вкалывают.

Бонни рада, что в лифте полно народа: не дай Бог оказаться там вдвоем с очередным кандидатом на роль таинственного собеседника. На улице ей встречаются человек десять, которые сошли бы за него. Она все время оборачивается. Как понять, что за тобой не следят, если все идут в одну сторону?

До гаража она добирается уже до того взвинченная, что даже хочет попросить служащего проводить ее до машины. Но как она это объяснит? Извините, не хотелось бы вас беспокоить, но какой-то извращенец дышал мне в трубку.

Бонни находит свой минивэн, выезжает из гаража, вливается в поток машин, и это занимает ее настолько, что она забывает о подозрительных звонках, мало ли, может, просто не туда попали, но тут мигающий огонек на приборной доске напоминает ей о мигающей лампочке на телефоне, но она снова об этом забывает, потому что по дороге к Вест-Сайдской магистрали огонек на приборной доске начинает мигать быстрее.

А может, она все придумала? Огонек периодически мигает с того самого дня, когда она впервые привезла Винсента домой. Он тогда сказал, что она может проехать еще тысячу километров, не особенно беспокоясь. Но огоньку на приборной доске это, похоже, неизвестно.

Когда она проезжает Ривердейл, машина уже почти стонет, педаль газа идет туго. А потом, через несколько километров после моста, раздается тревожное тиканье. И как назло, все происходит именно тогда, когда Винсента с ней нет. Наверное, специально для того, чтобы наказать Бонни, которой в глубине души стыдно — ей так же стыдно, когда она разрешает детям пропустить школу. Будь она утром построже с Винсентом, она заставила бы его поехать на работу и сейчас он был бы рядом, помог бы.

А теперь что ей делать? Съехать на обочину и вызвать ремонтную службу? Всякий раз, когда она включает поворотник, звук стихает и ей кажется, что она доедет до дома. Хорошо бы докатиться до своего крыльца и разбираться со всем этим из гостиной, а не на заправке в Йонкерсе. Но машина выбирает момент поудобнее, ждет, когда Бонни подъедет к мосту (съехать тут некуда), и тут уж начинает издавать действительно настораживающие звуки.

Только дай проехать мост, молит Бонни. На Таппан-Зи атеистов среди тех, у кого неисправна машина, нет. Она уговаривает бога поломок дать ей продержаться еще километров пятнадцать, а за это обещает вести себя хорошо и по дороге домой заехать в гараж ДЗ. ДЗ знает ее. ДЗ знает ее машину. Он с одного взгляда определит, что не так. Почему она этого не сделала, когда огонек замигал впервые? Почему люди не мчатся к врачу, как только начинают кашлять или когда сердце заходится впервые? Да потому что надеялась — все обойдется. Потому что у нее было дел по горло.

Бог машин слышит ее молитвы. Шум громче не становится, а вот на педаль газа жать все труднее. Но ей все равно удается, проехав мост, двинуться на север и доехать до гаража. Чудо, что она сюда попала, и еще большее чудо, что гараж ДЗ еще открыт, а ее мотор так ревет, что призывает ДЗ с помощником, которые приступают к делу, даже не перекинувшись, как водится, парой вежливых фраз.

Она знает ДЗ, Джимми Загареллу, с тех пор, как они сюда переехали. Бонни всегда раздражало то, что Джоэл с Джимми держится так, будто они закадычные друзья, парни, знающие толк в моторах. Однажды, когда Бонни понадобилось найти Джоэла, который по дороге заехал в гараж, она позвонила туда и попросила позвать его, а Джимми, услышав его имя, спросил: на какой машине он приехал? Вот какой он Джоэлу друг. Джимми догадался насчет развода. Впрочем, тут достаточно применить логику: Джоэл исчез, а минивэн на ежегодный осмотр стала привозить Бонни. Иногда Бонни видит Джимми у школы. Его сын учится с Максом в одном классе. Жена бросила Джимми несколько лет назад, оставила двоих детей на него. Он отлично справляется. Образцовый отец-одиночка.

Прислушавшись к звукам из-под капота, Джимми усмехается и качает головой.

— Ого, — говорит он почти с восторгом. — И когда это началось?

Бонни улыбается в ответ. Джимми и Бонни вместе слушают, как ужасно гудит мотор, и это их — вот что странно — объединяет.

— Да только что, — врет Бонни.

— Ни с того, ни с сего? — спрашивает Джимми.

— Ну, огонек мигал. Надо было раньше…

— Это я понял, — говорит Джимми. Бонни счастлива, что добралась до этой спасительной гавани, что теперь с ее невзгодами будет разбираться Джимми. — Главное — вы не застряли посреди моста.

Именно так Бонни и думала. Джимми ее отлично знает. Задайся Бонни целью выбрать самый неподходящий объект для безответной любви, ей бы выбрать какого-нибудь симпатичного мужчину, одинокого отца вроде Джимми, а не бывшего наци, с которым она работает. Предложи она себя Джимми, он бы тоже ее отверг. Куда это Бонни занесло? Ведь сейчас речь о машине.

— А что с ней? — Бонни с ужасом слышит в своем голосе скулящие нотки и пытается перейти на ироничный тон. — Ну, и насколько серьезны повреждения?

Она старается держаться как мужчина, а на самом деле ей больше всего хочется разрыдаться. Как она будет ездить на работу? Завтра ланч с Лорой Тикнор, его она никак не может пропустить. В среду «Шоу Чендлера». А если машину нельзя починить?

Она не может позволить себе новую, например, разнузданную, жрущую бензин, губящую экологию мальчишескую мечту, на которой ездит теперь Джоэл. Представив себе Джоэла, разъезжающего в новом авто, когда она едва не застряла посреди Таппан-Зи, она вся вскипает и почти забывает, что, когда они с Джоэлом в последний раз говорили по телефону, решила быть добрее и мягче.

— Давайте посмотрим, — говорит Джимми.

Он что, серьезно насчет давайте? Он что, предлагает Бонни заглядывать ему через плечо, как это делал Джоэл? Джоэл, который ничего не понимал в машинах. Бонни стоит — около Джимми — рядом, но не слишком близко, пока он смотрит мотор. Джимми симпатичный, ровесник Бонни, невысокий, жилистый, хорошо сложен. И прекрасный отец. Почему Бонни раньше этого не замечала? Господи помилуй, неужели она превращается в сексуально озабоченную тетку, которая придумывает себе романы с каждым встречным? А может, надо поблагодарить за это судьбу? Это же знак того, что жизненные силы, которые, как она думала, покинули ее навсегда, потихоньку возвращаются.

— Как вы думаете, что это? — Бонни сама слышит — она снова подскуливает.

— Серьезно или не очень — так сразу не скажешь.

— А несерьезное — это что?

— Свечи. Или вентилятор задевает корпус.

— А серьезные?

— Ну, не знаю. Подшипник. Бонни, будьте добры, подождите в офисе, ладно? Дайте мне разобраться.

— Да-да, конечно.

Бонни пунцовеет от стыда. Чувствует себя так, будто по меньшей мере ущипнула Джимми за задницу. Да и не было ничего такого, чтобы Джимми подумал, что она им заинтересовалась. С Винсентом было. Бонни сняла очки.

В «офисе» — два стула, стол — пахнет машинным маслом и табаком. Бонни видит кофейник, упаковки со сливками и сахар. Она всю ночь не уснет. К тому же у нее сейчас координация на нуле, ей не налить, не размешать. Бонни плюхается на стул, листает журналы, откладывая те, где на обложке Тим Маквей. Открывает «Хаус прауд» и читает о пяти женщинах, которые одновременно делают новый имидж и себе, и своим кухням. Натыкается на статью «Десять самых важных вещей, которые нужно знать об аллергии ребенка на пищу». Какой злобный дух подсунул ей это? Она читает весь текст — от первого слова до последнего, потом берет журнал для подростков и открывает на материале «Как понять, нравишься ли ты ему? Парней просчитать гораздо проще, чем кажется». Она откладывает журнал, берет следующий, но в каждом какая-то бомба, которая метит точно в нее. Стыд, любопытство, ужас — все в ней бурлит.

Ей немного тревожно — как в приемной врача. Когда появляется Джимми, она волнуется так, будто сидит перед доктором, который уткнулся в ее медицинскую карту.

Джимми улыбается.

— Ну, что сначала — хорошую новость или плохую?

— Хорошую.

Вообще-то Бонни выбрала бы плохую, но делает вид, что она из тех, кто предпочитает сначала хорошие новости.

— Хорошая — дело в ремне вентилятора. Как я и говорил, помните?

Прекрасно. Ремень вентилятора — это, кажется, легко чинится. А какая же новость плохая?

— А теперь о самом хорошем, — говорит Джимми. — Все будет готово к завтрашнему утру.

— Хорошо. А плохая новость?

— Забрать машину надо до двух, — говорит Джимми. — Я рано закрываюсь. На выходные. Шону на встречу велосипедистов-экстремалов надо, в Куперстаун. Мы уезжаем в пятницу днем, там ночуем.

Не такие уж плохие новости… Машину починят быстро, и, судя по тону Джимми, стоить это будет недорого. Ей надо будет уйти с работы пораньше или даже взять выходной и спокойно забрать машину. Что же в этом плане те так? Ах да, ланч с Лорой Тикнор. А вот это уже плохо. Перенести его Бонни не может. У Лоры Тикнор такая насыщенная светская жизнь, что в следующий раз она может оказаться свободна месяца через три. А к тому времени тот энтузиазм, который овладел всеми после ужина, может и угаснуть. И — прощайте, новые благотворители, прощайте, знаменитости-волонтеры. Получится, что Винсент чуть не умер попусту.

Ради того, чтобы сын Джимми гонял на своем велике, она на это не пойдет. Может, помощник Джимми задержится, отдаст ей машину в обмен на деньги?

— А не можете вы оставить для меня машину и ключи? Я бы вечером после работы ее забрала. И чек бы вам выписала.

Джимми говорит:

— Мы об этом не должны распространяться, но две недели назад с нашей стоянки угнали машину. Так что теперь мы перестраховываемся.

— Я придумала, — говорит Бонни. — Я бы могла завтра послать своего помощника забрать машину. А я вам позвоню и пришлю чек. Или могу ему отдать. Только как я узнаю, на какую сумму?

— Я вас знаю — вы меня не обманете, — говорит Джимми.

Сколько Мейер проспал? Видимо, довольно долго — свет изменился. Небо над городом стало пыльно-лиловым — для этого оттенка, кажется, в венгерском есть специальное слово. Но он его не помнит, а может, и слова такого нет, и это — только иллюзия, оставшаяся после сна, который сморил его прямо за письменным столом. Он что-нибудь пропустил? Наверняка. Столько всего происходит каждую минуту. Телешоу на носу, и вся эта шумиха вокруг Винсента…

На его телефоне мигают все огоньки одновременно. Он звонит Бонни — у нее включена голосовая почта. Мейер звонит в приемную. Неужели все ушли? Он смотрит на часы. Семь вечера. Понятно, почему никого нет. Как он мог столько проспать? Почему его никто не разбудил? Неужели всем наплевать, никто даже не проверил, жив ли он.

Мейер выходит из кабинета, бредет по коридору мимо пустых кабинетов. Ему тоскливо и одиноко, он как брошенный ребенок. Утром того дня, когда он, вернувшись из школы, узнал, что маму забрали немцы, они поругались — он не хотел надевать колючий шарф, который она ему как раз связала. Шарф был на месте. А ее не было. Жизнь почти прошла, а он до сих пор чувствует, как колется шарф.

Почему он об этом вспомнил? Потому что оказался один в офисе? Потому что пожилой мальчик боится одиночества? Мейер к себе строг. Он не избалованный малыш. У него серьезная работа. Он только что освободил из тюрьмы на другом краю света невиновного. Обратился к тем, кто был ему кое-кто должен. Но об этом никто слушать не хочет. Всех интересует только Винсент.

Чему Мейер удивляется — ведь историю Винсента легче продать. Она новая. От россказней Мейера все устали. Холокост — это когда было? Пожалуйста, только без Гитлера, без печей, без тощих, грязных, полумертвых евреев в полосатых пижамах. Пора двигаться дальше. Хватит про венгерского мальчика, с которым творили Бог знает что, а он все-таки выжил. Давайте-ка сосредоточим внимание на другой модели — на том, кто моложе, красивее, кто увлекся парой расистских идей, но потом охладел к ним.

Во что все это вылилось? Сколько Мейеру осталось? И как Мейер распорядится этим временем? Будет сидеть в своем кабинете, звонить куда-то. Всем на него наплевать. Никто не покупает его книг.

Мейеру нужно взять себя в руки. Наверняка есть какие-то планы на вечер, что-нибудь Айрин да организовала. Какой-нибудь вернисаж, опера, балет. Почему Мейер не помнит? Потому что он никогда не знает заранее. Когда он возвращается домой, Айрин дает ему задание на вечер, рассказывает, когда и где он должен играть роль Мейера Маслоу.

Так и так, ему пора идти. Он забегает в свой кабинет, берет портфель и ключи. Здесь, наверное, есть охранник? К его стыду, он не знает, как запирать комнату, в которой работает. А ведь любой бакалейщик это умеет.

Огонек на телефоне снова мигает. Наверняка это Айрин, будет спрашивать, где он, ругать за опоздание. Перспектива услышать ее голос пугает. Но будет хуже, если Айрин разволнуется.

— Алло! — говорит Мейер.

В трубке тишина. Потом мужчина произносит:

— Мне бы с Винсентом поговорить.

Голос низкий, угрожающий, южный выговор пугает еще больше — человек явно его имитирует.

— Кто вы? — говорит Мейер.

— А вы кто? — спрашивает мужчина.

— Я — Мейер Маслоу.

— Я — Мейер Маслоу, — передразнивает его мужчина. — Винсент Нолан знает, кто я.

— Его здесь нет, — говорит Мейер.

— Передайте, что я звонил.

Разговор закончен. Мейер стоит с трубкой у уха, вслушивается в тишину.

Интуиции Мейер еще не совсем лишился, и она подсказывает, что этот человек не шутит. Он явно угрожает Винсенту. Шестое чувство, научившее его угадывать истинные намерения людей, еще включается. Да тут и не нужно быть экстрасенсом. Достаточно здравого смысла, к тому же и Винсент об этом говорил еще в первый день. Парни из ДАС на него охотятся. Поэтому его и отправили к Бонни. И вот они его отыскали.

Мейер знал, что нечто подобное случится. Но предпочел это игнорировать, потому что Винсент был ему полезен. Так низко Мейер пал. Поставил под угрозу жизнь другого человека. Для чего? Чтобы опубликовать очередную книгу? Нет, не поэтому. Чтобы поддержать фонд.

А Винсент сейчас — легкая мишень. Тут Мейер с Бонни постарались. Они притупили инстинкты, которые подсказывали ему, когда спасаться бегством. Мейеру эти рефлексы знакомы. Поэтому он и отрядил Бонни за ним присматривать. Чтобы изменить Винсента именно так, приручить его — это как подобрать птенца, как сделать дикого зверя домашним, а потом выпустить в лес.

Телефон снова мигает. Мейер снимает трубку.

— Алло! — говорит он. — Алло!

— Мейер, — говорит Айрин, — ты где? Ты хоть понимаешь…

Зря он накурился. Дэнни пора с этим завязывать. Он обещает себе, что перестанет, как только занятия в школе закончатся. Правда, такое обещание он дает, только если дела совсем плохи, как, например, сейчас, когда миссис Грейбер нависла над его партой, говорит, чтобы он посмотрел расписание и сказал, какой урок у него свободный, с ним хотят побеседовать она и мистер Армстронг. Это заместитель директора. И тон у миссис Грейбер не самый дружелюбный. Под травкой Дэнни слышит не только ее голос, но и его эхо. Дэнни смотрит свое расписание. Сделать вид, что следующие два урока у него есть, не получится. А Грейбер самой на урок не надо, что ли? Если Линда Грейбер пропускает занятие, чтобы поговорить о том, что там Дэнни натворил или не натворил, значит, дело серьезное.

— Значит, на следующем уроке, — говорит миссис Грейбер. — Ждем вас в кабинете мистера Армстронга.

— А могу я узнать, о чем речь? — Дэнни так бормочет, что самому противно.

Весь класс на него смотрит. Он этого не переживет. А могу я узнать, о чем речь? Теперь эта фраза будет преследовать его до самого выпуска. Да и спрашивать не надо было. Он уже знает, в чем дело.

— Вы и сами наверняка знаете, — говорит миссис Грейбер.

— Это про мою работу о Гитлере? — говорит Дэнни.

— В точку попал, — отвечает миссис Грейбер.

Но в его работе ничего такого нет. Просто изложена биография Гитлера, плюс — некоторая информация о том, что он мог быть геем. Он включил ее, чтобы было поинтереснее. Хотел добавить чего-то нового.

— А что там не так? — не унимается Дэнни.

Миссис Грейбер следовало сказать ему об этом вместе с замдиректора. Но она не может утерпеть — так хочется самой сообщить.

— По правде говоря, Дэнни, нас беспокоит то, что в вашей работе есть признаки… гомофобии.

Гомофобии? Дэнни же не говорил, что если ты гей — ты как Гитлер, или что Гитлер стал Гитлером, потому что был геем, или что все геи — Гитлеры. Почему Армстронг с Грейбер все не так поняли? Про Армстронга известно, что он к этой теме очень трепетно относится, потому что он сам гей, единственный из местного школьного начальства открытый гей. С тех пор как Армстронг работает у них в школе, каждую осень у них проходит неделя политкорректности, пять дней сплошного конфуза, из-за которого немногим имеющимся чернокожим и латиноамериканцам хочется повеситься, потому что учителя в классах зачитывают список мерзких предубеждений против людей других национальностей. Учителя велят детям, которые верят в это, поднимать руки. Дураков нет. В школе ходит шутка, что инициалы Армстронга, ДГА, расшифровываются как Достопочтенный Гей-Астронавт. А он вполне бы мог стать первым геем-астронавтом. Фамилия подходящая.

На следующем уроке. Ничего не поделаешь. Хотя бы Грейбер не ждет, что он будет слушать, как она что-то бубнит уже всему классу. Он напряженно вспоминает, что именно он написал. Он понимает, что миссис Грейбер не будет его сегодня вызывать, хотя очевидно, что он сегодня не готов. Ей ни к чему устраивать ему лишние неприятности. Сегодня у него их и так хватает.

Как только звенит звонок, Дэнни вскакивает, но тут же сам себя одергивает. Незачем приходить к кабинету Армстронга заранее, не то еще придется с ним о чем-то разговаривать, пока не появится Грейбер. Поэтому он идет черепашьим шагом и появляется там одновременно с миссис Грейбер.

Она садится у стола Армстронга. Для Дэнни стула нет. Но он и не ждал, что это будет светская беседа. Они сначала делают вид, что его здесь нет, дают ему полюбоваться тем, какое между ними взаимопонимание. Они уже его обсудили. От этой мысли у него мурашки по телу.

Дэвид Армстронг — единственный человек во всей школе, которого могла разозлить работа Дэнни. Потому что он из тех геев, которые считают, что должны быть лучше всех натуралов. Может, и Линда Грейбер лесбиянка. Что с того, что она замужем? Но кто гей, а кто нет, к делу отношения не имеет. Важно то, что Дэнни хотел сказать и что сказал в своей работе.

— Здравствуйте, Дэнни, — говорит Армстронг.

Они, кажется, никогда прежде не общались. Здоровались, когда встречались в коридоре. Армстронг со всеми здоровается, делает вид, что всех знает. Наверное, думает, что знает, потому что ты с ним здороваешься. Наверное, думает, что это и значит знать человека.

Армстронг выходит из-за стола пожать Дэнни руку, идет как все школьные начальники, чуть сгорбившись, немного косолапо — точь-в-точь как страусы, которых показывали на прошлой неделе по каналу «Дискавери». Рука у Армстронга прохладная и мягкая.

— Здравствуйте, — говорит Дэнни. — Миссис Грейбер!

Грейбер, закатив глаза, вздыхает.

Мистер Армстронг говорит:

— Как, мы полагаем, вы уже догадались… — Кто мы? И о чем Дэнни догадался? Допуская, что он догадался, Армстронг предполагает, что Дэнни уже что-то знает, а это доказывает его виновность. — Миссис Грейбер и меня очень огорчила работа, которую вы написали по истории мировых цивилизаций.

Грейбер, Армстронг — у обоих фамилии, как у астронавтов[59]. Хьюстон, у нас проблемы[60].

— А что не так в моей работе? — Как, мы полагаем, вы уже догадались.

— Нам кажется… Нам с миссис Грейбер кажется ваше утверждение, что гомосексуальность или даже страх собственной гомосексуальности может превратить человека в самого жестокого в истории человечества массового убийцу, в высшей степени гомофобным.

Дэнни как раз и боялся, что они так подумают. Но он такого не утверждал. Он не писал, что поэтому Гитлер сделал то, что сделал. Он просто писал, что Гитлер был геем. И да, он — воплощение зла. Но одно из другого не следует. Они совершенно неправильно его поняли.

Да что он переживает? Кто такие эти Армстронг и Грейбер? Парочка отстойных учителей из его школы. Но он не потерпит, чтобы кто-то считал, будто он имел в виду то, чего он в виду не имел. Это его так волнует, что теперь он и сам не уверен, что он хотел сказать, а что сказал. Или он выразился недостаточно ясно? Можно ли это объяснить? Вряд ли, и их он все равно не переспорит. У него один выход — говорить честно о том, во что он действительно верит. О том, что если ты гей, это вовсе не значит, что ты хочешь уничтожить шесть миллионов евреев, и ты не считаешь, что все геи — убийцы. Он устал. Ему хочется сесть. А еще больше хочется врезать кому-нибудь. Какая же тоска! Типичное подростковое. Никто меня не понимает.

— Я вовсе не это имел в виду, — говорит Дэнни. — Я не писал, что Гитлер сделал то, что он сделал, потому что был скрытым геем. Я не писал, что геи способны на то, что сделал Гитлер. Я писал, что у Гитлера было много проблем. В том числе и сексуальных.

Он словно и не сказал ничего, словно просто губами шевелил. Прием, прием, что, кто-то звук выключил? Грейбер и Армстронг даже глазом не моргнули. Ох, зря Дэнни накурился. Теперь ему в два раза страшнее. Все, больше никогда торчать не будет. Никогда, до самой смерти.

Армстронг проводит рукой по светлым коротко стриженным волосам, подается вперед. Его розовое лицо сияет — как лампы, которыми в фильмах фашисты слепили на допросах. Нет, не стоит сейчас Дэнни думать об этих фильмах. Нельзя терять ясность мысли.

— Мы очень хотим, чтобы школьники понимали, самое главное, чему мы можем научить их, это тому, что важнее школьной программы: чувству локтя, взаимоуважению, толерантности, умению жить самому и давать жить другим.

— Я знаю. — Еще бы не знать. Уж этого-то он наслушался.

— И говорить то, что этому противоречит… это — удар по коллективу. Дэнни, я буду говорить открыто. Вы нас очень огорчили.

Сейчас главное — не рассмеяться, потому что Дэвид Армстронг сказал, что хочет говорить открыто. Дэнни не писал того, в чем его обвиняют. А если бы и писал? Как насчет свободы слова? Как насчет Первой поправки? Где были Грейбер и Армстронг в прошлом году, когда в классе Дэнни изучали американскую историю? Мистер Хелленшмидт, один из немногих нормальных учителей, сделал все, чтобы даже тугодумы усвоили, что именно гарантирует конституция.

— И что теперь будет? — спрашивает Дэнни.

Армстронг и Грейбер смотрят на него удивленно и немного обиженно. Им хотелось помучить его подольше, а Дэнни всю игру испортил.

— Нам надо это обдумать и обсудить, — говорит мистер Армстронг. — Ваш случай требует пристального рассмотрения.

Значит, все-таки хотят помучить. Ему мерзко при одной мысли о том, что они будут обсуждать его случай.

— А до того?

С той самой минуты, как Линда Грейбер нависла над его партой, Дэнни исходил страхом. А если бы ему пришлось столкнуться с настоящим врагом, с фашистами, например? Трусости он боится больше всего на свете. Боится, что он — из тех, кто бежит от опасности, а не кидается ей навстречу. Он боится, что унаследовал это от мамы. Это у него в генах.

Грейбер и Армстронг переглянулись. Они все уже решили, так почему не говорят хором, как мультяшные бурундуки? Почему миссис Грейбер поручает это мистеру Армстронгу? Потому что он мужчина?

— Давайте начнем с временного отстранения от занятий, — говорит он.

— Отлично. Давайте начнем с временного отстранения от занятий. — Дэнни нравится это произносить, поэтому он повторяет: — Давайте начнем с этого.

Повторять не стоило. Впрочем, это его финальная реплика. Дэнни встает и выходит из кабинета.

Тестостерон — как ветер, наполняющий его паруса! Он несет Дэнни мимо секретарши Армстронга, к двери, на воздух и солнце. Пусть дежурные по школе его останавливают! Он выполняет приказ.

А день отличный! Только психи торчат в школе, теряют время на уроки. Дэнни пойдет домой и подумает, что делать дальше. Вспомнив о доме, он тут же вспоминает о маме — она уж точно не обрадуется, что его отстранили от занятий. Но Дэнни покажет ей свою работу. Она поймет, о чем Дэнни писал, встанет на его сторону. Дэнни хоть и желает порой, чтобы мама была другой, он рад, что она такая, какая есть.

Все это — совершенная фантастика, про маму он думает только хорошее, еще чуть-чуть ведет от травки, погода прекрасная, улицы красивые. Все те деревья, которым положено цвести, цветут. Жаль росточков, которые томятся в школе под флюоресцентными лампами! Дэнни, конечно, поругивает Клермонт, мол, тут скучно, тут нечего делать, но сегодня он готов признать — жить здесь классно! Но он тут еще недолго будет. Еще год — и в университет. Тьфу ты… Его же временно исключили. Но это не так уж и неважно. В интересах школы, чтобы он поступил в университет. Этот мелкий инцидент замнут. По сути Дэнни — мистер Толерантность. Вот что в его генах. Посмотрите, где работает его мать. Если все пойдет совсем плохо, мама попросит Маслоу написать письмо, и он подтвердит, что Дэнни исполнен братской любви.

Дэнни сворачивает за угол, на свою улицу. Что-то там странное. У обочин больше машин, чем обычно. Может, что-то в церкви происходит? А может, кто-то продает дом и пригласил риэлторов.

Ближе к его дому машин снова меньше. Плохой дом в хорошем квартале. Дэнни обижался, когда родители так говорили, словно дом-развалюха — предмет гордости. Но теперь Дэнни даже нравится, что у них нормальный дом, а не что-то выпендрежное, вроде особняка Скарлетт О’Хары, поместья Маунт-Вернон[61] или жилища семейки Аддамс[62]. Дэнни все еще слегка под кайфом. У Хлои была хорошая травка.

Как он рад видеть свой дом! И мама у него замечательная. Он их любит — дом, маму. Вот побеседуешь с Армстронгом и Грейбер и начинаешь ценить то, что имеешь. Жалко, что мамы сейчас нет. Он бы ей обо всем рассказал. Она бы сначала расстроилась, но потом прочитала бы его работу и…

На дорожке, которая идет к их дому, стоит пикап. Мама что, решила что-то отремонтировать? Да вряд ли, она бы ему сказала. Тыщу раз повторила бы. Каждый день напоминала бы, что кто-то придет, что этих людей можно спокойно впустить, в отличие от серийных убийц, которые ломятся в дверь. Она бы подробнейшим образом описала внешность электрика или сантехника, дала номер машины, составила психологический портрет.

А может, какой-то псих следит за их домом? Может, мамины самые кошмарные фантазии стали реальностью? Или это какой-то тип решил подремать у дома Дэнни, или извращенец поджидает маленьких детей? Кто бы он ни был, Дэнни совсем не хочется разбираться.

Он решает сделать вид, будто никакого мужика и никакого пикапа у их дома нет. Он может пройти в обход, через соседский двор, зайти сзади. Запереть дверь, задернуть занавески. Под травкой ему именно этого и хочется. Но дело в том, что Дэнни никак не может забыть разговор с Винсентом про тех, кто убегает от опасности, и тех, кто мчится ей навстречу. Дэнни — из первой группы, но мечтает перейти во вторую. И пикап у дома — это испытание, которое послала судьба.

Пока этот тип там сидит, в дом ему не пробраться. Как папа ушел, мужчина в доме Дэнни. Поэтому надо что-то предпринять, хотя больше всего ему бы хотелось идти и идти дальше.

Дэнни собирает волю в кулак и направляется к пикапу. Он расправляет плечи и пытается подражать походке полицейского, который идет выписать штраф. На самом деле он совершенно не хочет походить на полицейского, который выписывает штраф — ведь тот, кто сидит в старом ржавом пикапе, может запросто прострелить ему башку. В машине, которая пунктов на сто отстает от той, которую водит сейчас папа. Дэнни представляет себе, как его мозги разлетаются по мостовой, как его тело находит, вернувшись из школы, братишка. И звонит маме. Бедная мамочка!

Вот что такое храбрость. Храбрость не в том, чтобы выказать свое недовольство Армстронгу и Грейбер. Это Дэнни урок — зря он воображал себя смельчаком. И за это ему наказание — у дверей собственного дома его ждет настоящая проверка. В школе была всего лишь разминка. Кошмар только начинается.

Дэнни подходит к машине со стороны водительского сиденья. Он изо всех сил старается не выглядеть испуганным и оттого даже не нервничает. До тех пор, пока не заглядывает в салон, где сидит и щерится страшный лысый детина. На лбу у него странная отметина, как будто волосы шляпой примяты, только ни волос, ни шляпы нет. А еще отсутствует пара зубов. Откуда взялось это чудище? Звоните агентам, пусть подберут актера, нужен работяга. Погодите-ка… Тут еще хуже. Работяга-нацик. Дэнни бросается в глаза свастика, вытатуированная на правой руке, чуть выше пальцев.

Да, на такое не каждый решится. Вот у Винсента татуировки выше локтя, он их может спрятать, а этот тип — прямо в морду ими тычет. Без лазерной хирургии ему на путь исправления не встать. Винсент всегда умел подстраховаться. Теперь Дэнни это понимает.

Мужик приехал по душу Винсента, это точно. Тут не просто совпадение. Приютили скинхеда — получайте! Вот и второй подтянулся. Дэнни знал, что так оно и будет. Мама предупреждала в тот самый вечер, когда привела Винсента. А потом Дэнни как-то об этом и не думал.

Наверное, Дэнни должен заговорить первым. Промямлить что-то вроде: «Извините… Чем могу помочь?»

Мужик пристально вглядывается в Дэнни, пожалуй, чересчур театрально. И наконец произносит:

— Привет, парень. Скажи-ка, ты здесь живешь?

Дэнни бы рассмеялся, но у него ноги подкашиваются. И снова жалеет, что выкурил тот косячок. Стоит ли признаться, что он здесь живет? А если этот тип собирается вернуться, ограбить их, убить его, маму, Макса? Или он намерен сделать это прямо сейчас? А если как-то дать понять, что родители дома, или даже лучше сказать, что у них как раз собралась школьная футбольная команда? Только что футбольная команда забыла у Дэнни?

— Да. — Простая констатация факта.

— А кто еще здесь живет? — спрашивает мужик.

Они могли бы и просто друг на друга ринуться, копья скрестить. Смысла в этом разговоре никакого. Мужик и так знает, что Винсент живет у них. У Дэнни дрожат руки.

— А почему вы спрашиваете? — говорит Дэнни.

Вот так уже лучше! Это покруче, чем сказать Грейбер и Армстронгу, что ему плевать на исключение.

— Перепись, — говорит мужик.

— Да? Перепишите мою задницу. — Сердце у Дэнни колотится как бешеное.

Мужик тянется к ручке на дверце.

— Выбирай выражения, — говорит он. — Я только спросил, кто здесь живет.

— Мама, мой брат и я.

Дэнни тут же жалеет, что сказал так. Мог бы и отца придумать. А, да, еще папа, он профессиональный борец. И глава ФБР.

— А еще кто? — повторяет мужик.

— Больше никого.

Кого Дэнни обманывает? Этот псих катается по их кварталу не потому, что ищет, чей дом ограбить.

— Больше никого, — повторяет мужик. Улыбается и качает головой. Смешная, мол, шутка. А потом говорит: — Тебе, гаденыш, повезло, что у меня у самого дети есть. Иначе тебе бы не поздоровилось.

Дэнни чуточку успокаивается. Похоже, мужик его убивать не собирается. Но он еще и слегка оскорблен. Он напомнил мужику о детях? Каково это — быть сыном такого типа? У них тоже маленькие свастики вытатуированы? Или малышам делают смываемые? Отвратный выпал день. Сначала ему в школе угрожали, а теперь у самого дома ему угрожает какой-то мужик в пикапе. Сначала он получает за то, что написал про Гитлера, а потом большой поклонник Гитлера оказывается у него на пороге.

— Ну ладно, — говорит мужик. — Чего болтать попусту? Скажи Нолану, я знаю, где он.

— Как передать, кто заезжал? — спрашивает Дэнни.

Мужик снова по-театральному долго на него смотрит, делает вид, что прикидывает — то ли Дэнни челюсть свернуть, то ли просто на вопрос ответить. И решает не бить. Он уже это решил. Теперь придумывает ответ.

— Как передать, кто заезжал? Скажи, злой и страшный Серый Волк, — говорит он.

Пока что выходной Винсента проходил весьма удачно. Семь с половиной баллов из десяти. Поломка машины Бонни случилась как нельзя кстати. Он искренне жалел, что его не было рядом, когда минивэн сдох. Но хоть ничего серьезного, могло быть хуже. Ей удалось довести машину до гаража. А то, что Бонни попросила забрать ее, — это просто подарок судьбы. Можно еще денек набираться сил. Он уже настолько отдохнул, что вполне мог бы поехать в офис, мог бы вынести и Роберту, и десяток докучливых журналистов. Только вот завтра суббота. У него еще выходные впереди.

Он даже готов идти на «Шоу Чендлера», хоть оно его немного пугало. Но это все равно легче, чем благотворительный ужин, потому что в телестудии, надо полагать, он не будет помирать от аллергического приступа. Хотя команде Чендлера такой поворот сюжета наверняка понравился бы. Главное — не есть ничего, что предложат в студии. Эти сволочи запросто могут подсунуть ему арахисового масла. А если его появление в программе поможет Реймонду его отыскать… Этого он контролировать не может. Пусть уж карты ложатся, как ложатся.

А пока что — день отдыха, и отдыхать Винсент будет правильно: утром он первым делом решает отказаться от викодина — чтобы доказать самому себе, что он может без него обойтись, потом крохотный косячок из загашника мальчишки, потом прогулка по окрестностям, которые сегодня на удивление прекрасны, а в завершении — сэндвич с тунцом в «Клермонтской молочной», где совсем недавно он чувствовал бы себя не в своей тарелке. А сейчас он спокойно садится за столик — как самый обычный человек. Только он не самый обычный человек. Нет, господа, далеко не обычный.

Прогулка занимает около часа. Свежего воздуха с него более чем достаточно. Он идет назад — солнышко светит, тепло, все вокруг цветет, а придя в пустой дом, ложится подремать. Проснувшись, он решает в качестве подарка себе, как награду за хорошее поведение, позаимствовать у Дэнни еще косячок. Ему, конечно, стыдно воровать травку у ребенка. И это лишний раз напоминает ему о том, что живет он в чужом доме. Он здесь уже почти три месяца, а еще не наладил никаких связей по дури. Наверное, парни из экспедиции знают, где ее добыть, но обращаться к ним было бы глупо. Его медовый месяц с фондом закончится после первого же случая с наркотой. Эй, давайте сюда иранца, да поскорее! Нацика — вон!

Травку мальчишки он нашел меньше чем за минуту. На книжной полке, в банке из-под кофе, за «Кратким Оксфордским словарем», который, наверное, подарили на бар мицву. Дэнни думает, это надежное место, потому что никому и в голову не придет, что он полезет в такую книгу. Но дети забывают, что все когда-то были детьми. Все когда-то прятали заначки за книгами или на дне шкафа.

Воин никогда не берет за раз больше, чем на один косяк. Винсент придумал такое правило, и оно работает. Не дает разгуляться жадности. Мальчишка ничего не подозревает. Думает, что сам столько выкурил. Бог его знает, откуда у него деньги. Главное — чтобы сам не барыжил.

Взяв щепотку, Винсент ставит банку на место, и тут дверь открывается: на пороге стоит Дэнни и смотрит на него. Винсент оказывается в неловком положении — он стоит на кровати, в одной руке травка, в другой — банка и словарь. Вид у парнишки бледный и встревоженный. Но Винсент почему-то сразу догадывается: то, что встревожило Дэнни, к нему никакого отношения не имеет. Не в нем дело.

— Из-вии-нии, — говорит Винсент.

И вдруг, сам не знает почему, начинает хохотать. И Дэнни, который и готов бы взорваться, защищая свою территорию — «ты это куда лезешь?», но еще не оправился от изумления, следует его примеру и тоже хохочет. Он даже успокаивается, и лицо, только что серо-бледное, начинает розоветь.

Они оба буквально корчатся от смеха. Даже смотреть друг на друга не могут. Потом переглядываются и снова хохочут. В смехе Винсента — удивление, облегчение, смущение и еще немного «да какого черта?». Все могло пойти совсем иначе. А если бы мальчишка решил испортить Винсенту жизнь? Ну и что бы он сделал? Сообщил бы в полицию? Рассказал бы мамочке, что Винсент ворует у него травку? Да нет, ему придется держать язык за зубами.

Винсент спрашивает:

— Ну что, мне травку назад класть? Ты только скажи.

Дэнни говорит:

— Не, оставь себе. Раз уж ты столько сил положил.

Винсент ставит на место банку и книгу. Этого не должно было случиться. Бонни ему доверила быть примером для мальчиков. Печальная картина — воспетый прессой герой ворует наркоту у подростка. Как на это посмотрят благотворители, Лора и Ларри Тикнор? А читатели «Пипл»?

Мальчишка молодец — ведет себя по-взрослому, хоть взрослых рядом совсем немного. С точки зрения Дэнни и Макса, их отец — ноль без палочки. Док со своим кризисом среднего возраста куда более незрелый, чем они.

— Знаешь, я так рад, что это ты, — говорит Дэнни. — Я услышал шум и подумал…

Мальчишка снова выглядит испуганным. Он таким и вошел в комнату. И Винсент теперь уже точно знает: не в том дело, что Дэнни застукал Винсента, когда тот запустил руку в его жестянку. Но Винсент не станет его торопить. Сам расскажет, когда сочтет нужным.

— А ты думал, это кто?

Винсент неплохо ладил с пареньком. А теперь, когда они, считай, друг друга застукали с поличным, связь только теснее.

— Никто… Не знаю.

Дэнни выходит из комнаты, чтобы не смотреть, как Винсент слезает с кровати.

Винсент находит его в кухне, где Дэнни мрачно жует картофельные чипсы из пакета.

— Что ты так рано?

— А ты почему дома? — говорит Дэнни. — И вообще, почему ты дома?

— Тебя мама не учила, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? Мне нужно было денек отдохнуть. И еще мне надо забрать машину из гаража.

— Она разрешает тебе ее водить?

— Как я понял, — говорит Винсент, — у нее нет выбора.

— Да? Чипсов хочешь?

Винсент чипсов не хочет. Он съел целую гору с сэндвичем. Но он берет пригоршню — дружеский жест, ведь мальчишка только что застукал его у своей заначки.

Винсент и Дэнни едят чипсы, потом вдруг одновременно замечают, как громко они хрустят, и снова хохочут.

— В хруст, — говорит Дэнни.

— Точно. — Мальчишка под кайфом или это Винсенту просто кажется? — Хочешь, поедем за маминой машиной вместе?

— Неужели она правда разрешает тебе ее водить?

— А что тут такого? — говорит Винсент.

Когда-то Бонни действительно не хотела давать ключи поселившемуся у нее наци. Но Винсент теперь совсем другой. Он — герой Вахты братства. Не говоря уж о том, что он тот самый мужчина, с которым Бонни не так давно готова была переспать. А разве захочешь спать с тем, кому ты не готова доверить свою машину? Впрочем, многие женщины захотят. Они вообще сумасшедшие.

— Похоже, твоя мама мне доверяет. Может, поняла, что я вожу лучше нее. Может, дело в том, что я за рулем с пятнадцати лет и ни разу не попадал в аварию, разве что пару оленей сбил.

— Ладно, — говорит Дэнни. — Только не говори ей, что ты возил меня.

— Понял, — говорит Винсент. — Ты уж поверь, я и сам сообразил.

— Иначе она не угомонится, — говорит Дэнни. — Она хочет, чтобы я ездил только с ней. Но ни за что в этом не признается. Если мы не знаем, где кто находится, она твердит, что у нас все ужасно. Здесь прямо как в СССР…

— Будь к ней помягче, а?

Бедная Бонни. Она только и делает, что беспокоится о своих детках, а они из-за этого считают, что она прямо как Сталин.

— Вообще-то, знаешь, я тут подумал, хорошо, что она моя мама. Потому что я точно знаю — какой бы скандал в школе ни раздули, она будет на моей стороне.

— А что за скандал в школе?

— Их возмутила моя работа про Гитлера.

Вот почему Дэнни так расстроился? Неужели он так серьезно относится ко всем этим школьным штукам? Неужели он такой пришибленный только потому, что учителю не понравилась его работа?

— Так что случилось? Погоди, я сам угадаю. Им не понравилось, что ты рассуждал о Гитлере.

— Они не хотят, чтобы я рассуждал о геях, — говорит Дэнни. — Они считают, что писать о том, что Гитлер был геем — значит оскорблять всех геев.

— А то, что он был человеком, оскорбляет все человечество, — говорит Винсент.

— Я примерно это им и сказал.

— В суде будешь объяснять, — говорит Винсент. — Я же все это знаю. Ходил в школу. И немало часов промаялся в директорских кабинетах. И я тебе скажу: тут ты ничего не поделаешь. А нам пора за машиной. Парень из гаража сегодня рано закрывается — ему сына надо везти на съезд велосипедистов-экстремалов.

Дэнни и Винсент вылетают на улицу ровно так, как в сериалах вылетают из полицейского участка детективы, нашедшие разгадку очередного дела. Винсент смотрит на прохожих на улице — мамаш с колясками, нянь, старичков. Интересно, они думают, он — обычный человек, идет куда-то со своим сыном? Или в этом городке все про всех знают? Винсент понятия не имеет. Может, им известна и история Дэнни, и все про Винсента. Так, только без паранойи. Он же только что здесь гулял совершенно спокойно. А паранойя — она, скорее, у Дэнни, который непрерывно оглядывается.

На доске объявлений у церкви написано: «ЧТИ СВОЮ МАТЬ».

— Чти свою мать, — говорит Винсент в пустоту.

— Это про Мать-Землю, — говорит Дэнни.

— Когда это они сменили надпись? Раньше было «Гробница пуста». Может, их объединить: «Гробница твоей матери пуста»?

— Мерзкий городишко, — говорит Дэнни. — Полная дыра. Бывает, он даже мил, как сегодня, но на самом деле…

— Ты наслаждайся, пока есть возможность, — говорит Винсент. — Есть вероятность, что на свой дом в такой дыре ты заработаешь лет через двадцать.

А может, и всю жизнь на это потратишь — но Винсент решает, что о нисходящей мобильности сейчас не стоит. Незачем их обоих расстраивать в такой чудесный день. Мальчик все равно его не услышит или не поймет, о чем он. Сейчас для него будущее — только то, что его ждет в школе.

До гаража они идут молча. Винсент видит машину Бонни — она готова. У него прилив нежности к минивэну — словно это малыш, которого нужно забрать из садика.

ДЗ нравится Винсенту сразу. Добродушный работяга, старается заработать на хлеб и сохранить гараж. У него нет времени думать, почему это машину Бонни забирает Винсент, слуга он ей, помощник, жиголо или еще кто.

— Я приехал за машиной Бонни Кейлен.

— Понял. Она предупреждала.

ДЗ верит Винсенту. Не просит показать водительские права, не разглядывает пристально. Винсенту хочется думать — это потому, что между ними сразу установился контакт, а не потому, что хозяин гаража так торопится уехать, что готов отдать машину первому, кто скажет, что он от Бонни.

Да и Дэнни рядом, это лишнее подтверждение тому, что Винсенту можно доверять. И вообще, так все получается почти по-семейному. Винсент — друг семьи, друг помогает другу. Он и Дэнни позвал в том числе и поэтому.

ДЗ дает Винсенту ключи. Минивэн заводится с пол-оборота. Лампочка на щитке уже не мигает, и под капотом ничего не стучит.

— Отлично! — благодарит Винсент, и ДЗ кивает. Свою работу он знает.

— Она вам позвонит и привезет чек, — говорит Винсент.

— Когда будет удобно, — отвечает ДЗ.

— Удачи вашему сыну на соревнованиях, — говорит Дэнни.

— Спасибо. Я ему передам. Увидимся.

ДЗ идет к себе в офис.

— А может, погоняем ее? — спрашивает у Дэнни Винсент. — Устроим ей тест-драйв. Посмотрим, как она идет. Мы же не хотим, чтобы твоя мама опять застряла на полдороге.

— Не хотим, — соглашается Дэнни. — И не хотим, чтобы она об этом узнала.

— Ей и незачем знать, — говорит Винсент. — Она только будет попусту волноваться. Слушай, а что с тобой такое? Какой-то ты нервный.

— Да нет, все нормально, — говорит Дэнни.

Винсент едет по улицам Клермонта. Он так счастлив снова оказаться за рулем, что будто бы под кайфом. Это свобода. Прямо как в тот день, когда он получил права. Мама тогда резала салаты в буддийском монастыре. Ронни, он был посудомоем, научил Винсента ездить на монастырском фургоне. И оба раза возил его на экзамены. Даже разрешил, когда Винсент со второй попытки их сдал, угнать ненадолго фургон. Винсента когда еще научили воровать машины! Не его вина, что пришлось угнать пикап Реймонда. Вот как надо думать, готовясь к «Шоу Чендлера». Его вины нет ни в чем. Через что только ему не пришлось пройти. Перестрадать. Какой-то извращенец в этом буддийском лагере вечно хватал его за задницу. Но Винсент сумел разобраться со своими проблемами. Он сумел пойти дальше, сумел измениться.

Винсент хватается за возможность помечтать — будто это его машина, его жизнь, будто он поехал покататься со своим сыном: чудесный весенний день, он ушел с работы пораньше, есть несколько свободных часов, а потом он поедет домой, где жена стряпает ужин. И здесь у Винсента два варианта. Он может захлебнуться жалостью к себе, потому что у него совсем не такая жизнь. Или же может окунуться в жизнь воображаемую, в которой нет всяких скучных подробностей вроде выплат за дом, налогов, работы по дому. Он уже выполняет работу по дому. Можно и повеселиться.

Винсент опускает окошко. И мальчишка — тоже. Свежий ветер обдувает их, и это прекрасно. Они молчат, но Винсент чувствует, что Дэнни хочет что-то сказать. И наконец он спрашивает:

— Ты слышал про болгарского ребенка?

— Это у вас новая семейная шутка? Вы теперь рассказываете друг другу анекдоты про болгарского ребенка?

— Ага. Шутка. Если бы. Ты знаешь, что папа с Лорейн собираются взять болгарскую девочку?

— Я же был там, когда ты рассказывал об этом маме, помнишь? Очень дипломатично рассказывал.

Винсента чуть не выворачивает. Эти образованные, обеспеченные кретины усыновляют специально отобранного болгарского ребенка, а ведь в Америке полно совершенно здоровых белых американских детей, у которых нет семьи. Не говоря уже о том, что у этого типа двое детей, один из которых ежедневно обкуривается, но этого никто не замечает.

Винсент улавливает исходящие от Дэнни знакомые вибрации. Так же было, когда какая-нибудь девчонка собиралась зареветь, а он ничего не мог поделать. Винсент рад, что у него нет детей. С женщинами бы разобраться.

— Можно задать тебе вопрос? — спрашивает Винсент.

— Давай, — говорит Дэнни. — Только если отвечать необязательно.

— Когда твои папа с мамой расстались, они спорили, с кем останутся дети?

— Нет, — отвечает Дэнни. — Папа просто подписал какие-то бумаги. Адвокаты что-то обсудили. Все заняло минут пять.

Винсент все представлял иначе. Он думал, кардиолог боролся за свои права. А может, доку стыдно? Поэтому и появилась болгарская малышка.

Винсент едет дальше. Лучи солнца тонут в Гудзоне, поэтому воздух серебрится. Дорога идет мимо леска. Мальчишке тут явно нравится. Да и кому бы не понравилось? Винсент видит, что Дэнни уже немного расслабился. Но что-то он все еще скрывает. Что-то он не сказал. И хочет сказать, пока они не вернулись. Ну, вперед! Вываливай. Винсент обратился в слух. Хоть чем-то поможет — выслушает историю о подростковых проблемах.

Наконец Дэнни говорит:

— Сегодня, когда я вернулся из школы, у нашего дома ждал какой-то мужик в машине.

— Какой мужик? — спрашивает Винсент. Очень спокойно, сдержанно.

— В пикапе, — говорит Дэнни.

— И?

— На правой руке свастика.

Так вот что мальчишку мучило. Теперь все ясно. Молодчина — не вывалил все сразу, как вошел в дом. А где был Винсент, когда все это происходило? Внутри, дремал.

— Я понял, — говорит Винсент. — Что он хотел?

Глупый вопрос. Реймонд хочет Винсента убить.

— Просил передать, что он знает, где ты.

— Это очевидно, — говорит Винсент.

— Он собирается надрать тебе задницу? — говорит Дэнни.

— Пусть попробует. — Винсенту нравится, как невозмутимо он это сказал, ну прямо Клинт Иствуд.

— Тебя это пугает? — спрашивает Дэнни.

Идиотский вопрос. Дэнни что, думает, Винсент ждет не дождется, когда ему надерут задницу? Да кто бы не испугался, узнав, что кто-то за тобой охотится, выслеживает тебя и может выпрыгнуть из кустов в самый неожиданный момент. Естественно, ему страшно. Дэнни знает, что такое страх. Знает лучше многих.

Винсент смотрит в зеркало дальнего вида. На дороге ни одной машины. Он бы заметил слежку, уж пикап бы точно углядел. Реймонд был у их дома. Пока Винсент там спал. Интересно, Маслоу, когда уворачивался от пуль, чувствовал себя так же?

— Хреново, — говорит Винсент.

— Да уж, — говорит Дэнни.

Воин не признается, что боится, в присутствии ребенка, для которого он — взрослый мужчина, образец для подражания. Бонни бы сказала, что Винсент неправ, что мужчины должны признаваться в своих страхах. Вот пусть Бонни и поймет, как это полезно, когда появится Реймонд. Мне страшно! Пожалуйста, не бей меня! Почему это Винсент мысленно беседует с Бонни?

— Вот черт… Это должно было случиться. Прошлое всегда настигает.

Дэнни под впечатлением, Винсент это видит. Он не считает это похвальбой мачо. Он думает, что Винсент смельчак. Он считает, что Винсент из тех, кто бежит навстречу опасности, а не от нее. А значит, Винсенту таким и быть. И что Винсент за это получит? Еще одну возможность умереть за Вахту всемирного братства?

— Почему он тебя преследует? — спрашивает Дэнни.

— Им не нравится, когда кто-то отбивается от стаи, — говорит Винсент. — Они обижаются, думают, их отвергают. Никому не нравится, когда от них уходят. Поэтому-то выйти всегда труднее, чем войти. Вот брак, например. Да что угодно, в чем участвуют другие люди. Любая организация. Это как мексиканская игра — западня для пальцев. Сунуть палец можешь, а вот вынуть нельзя никак. Как гигантская ловушка для тараканов.

— Жизнь и есть ловушка для тараканов, — говорит Дэнни. — Неужели все так и есть? И что теперь? Они хотят, чтобы ты вернулся в их организацию? После того как ты сбежал и сделал то, что сделал, они вряд ли будут тебе доверять.

— А кто сказал, что они хотят, чтобы я вернулся? Они действуют не так. В вайомингском ДАС был один парень, он вообще во все это не верил, но ему надо было где-то перекантоваться, ну, он и подписался на эту программу… — Винсент чуть отступает от истины. Он рассказывает о себе. Про парня из Вайоминга ему ничего не известно, кроме того, чем все кончилось. А это уже правда. — Так вот, человек пять или шесть пришли к нему и объяснили, как он облажался. Они это называли «поговорить по душам». А потом… — Он выдерживает паузу, для большего эффекта. — А потом отрезали ему три пальца на ноге. Мило, да?

— Жуть какая! Но я все равно не понимаю, — говорит Дэнни. — Если ты больше не думаешь так, как они, почему бы им просто не отпустить тебя, и дело с концом?

Винсента охватывает странное желание — немедленно рассказать все хоть кому-нибудь. Мальчишка отлично подойдет. Он — невинная душа. За ним нет никакой власти. Он хочет знать правду. А здорово было бы все высказать. Винсенту нужно пять минут, чтобы излить все, что накопилось. Наверное, поэтому католики и идут в церковь каждое воскресенье.

Винсент говорит:

— Сегодня днем ты застукал меня в своей комнате, мы с тобой посмеялись и все, потому что я позаимствовал у тебя щепотку марихуаны. Помнишь?

— Помню. Это было час назад.

— Я забрал кое-что у своего брата. Скажем так, чуть больше, чем щепотку травки.

— Понял, — говорит Дэнни. — И что ты взял?

— Пикап, немного денег. — О таблетках говорить необязательно. Не потому, что Винсенту стыдно. Он просто не хочет быть первым, кто познакомит мальчишку с чудесным миром лекарственных препаратов, хотя половина его друзей наверняка жрет горстями риталин.

Дэнни, немного подумав, спрашивает:

— А что случилось с пикапом?

— Сломался по дороге в город, — говорит Винсент. — Такой я везучий. Пришлось его бросить и ехать автобусом. — Ему противно лгать мальчику, но ведь если Дэнни узнает, что Винсент подготовил путь к отступлению, он может окончательно распроститься с верой в надежное и благополучное будущее, а она у него и так шаткая. Сначала отец, а потом вдруг и Винсент возьмет и в один прекрасный день сбежит. Разве так ведут себя взрослые мужчины, которые должны подавать подросткам пример?

— Денег сколько? — говорит Дэнни.

— Что?

— Денег сколько взял?

— Скажем так, не одну щепотку. — Винсент смеется. — Я поступил плохо. Теперь я это понимаю. Не надо было так делать.

Дэнни задумывается. Ищет скрытые смыслы. Но в его голове столько не вмещается. О деньгах он больше не спрашивает. У него был тяжелый день. У них обоих был тяжелый день.

— Может, домой поедем? — говорит Дэнни.

— Естественно, — отвечает Винсент.

— Добро пожаловать! Вы пришли первой. Желаете пройти к столику?

Бонни, потерявшая дар речи при виде метрдотеля «Скопелло», роскошного цыгана в костюме цвета голубиного крыла, кивает, и ее ведут мимо знаменитой Стены рыб, огромной ледяной глыбы, где разложены розовые окуни, радужная камбала, омары размером с комнатных собачек — и на все это льется свет из огромного люка в потолке. Сюда приходят поесть свежайшей рыбы, и, хотя за ланч придется заплатить немыслимую для Вахты братства сумму, Бонни готова держать пари, что здесь Лора Тикнор будет довольна и щедра.

Бонни останавливается и разглядывает Стену рыб — как и предполагается. Метрдотель к этому привык. Он останавливается чуть впереди. Наверное, наименьшую брешь в бюджете пробьют кальмары. Бонни не может тратить деньги, на которые можно покупать вакцины или освобождать узников, на дикого патагонского сибаса по шестьдесят долларов за фунт. Но Лора, возможно, так и сделает. Главное — сосредоточиться и не отвлекаться на мысли о том, что Винсент должен забрать ее машину.

Зачем волноваться, что человек, который водит лучше, чем она, проедет десять кварталов на «тойоте» с пробегом двести тысяч километров? Если ему доверяют говорить речь на благотворительном ужине, если ты сама можешь снять очки и… Значит, ты можешь доверить ему забрать машину из гаража. Зря она не сказала ему, чтобы ехал прямиком домой. Наверное, он и сам так сделает. Но стоило все-таки сказать. Или это его могло обидеть? Она никогда не может понять. Как не может понять, что Винсент думает об их отношениях. Бонни не предлагает ему сесть за руль. Унижает ли это его мужское достоинство? Ничего удивительного, он не стал ее трахать, хотя она почти просила об этом. Да какого черта! Это ее машина. А Винсент гостит в ее доме.

Естественно, именно в тот момент, когда Бонни об этом думает и наверняка выглядит растерянной, появляется Лора Тикнор, подтянутая, элегантная. Где это Лора научилась накидывать на плечи кашемировый свитер так, что он лежит ровно, словно пончо, и рукава не пузырятся и не перекручиваются? И где она делает мелирование? Бонни чувствует себя замарашкой, хотя одевалась с особой тщательностью, даже засунула ноги в лучшие туфли, которые немилосердно жмут. Она кладет ногу на ногу и чувствует, что нижняя ляжка расползается по стулу.

Лора тоже останавливается у Стены рыб, и Бонни только теперь понимает, что рыбная витрина — это не просто элемент декора, а интерактивная игра. Все следят, кто на какую рыбу смотрит. Заметили ли другие посетители, что она искала кальмара? Лора оглядывает все и, развернувшись, идет, собранная, четкая, за метрдотелем к столику Бонни, руки у нее чуть разведены в стороны — то ли маленькая девочка, то ли кинозвезда из пятидесятых.

Бонни приподнимается, они с Лорой чмокают друг друга в щеку.

— Привет, дорогая! Как дела? — говорит Лора.

Это «дорогая» ровным счетом ничего не значит. Как только Бонни с Лорой познакомились, Лора — она при деньгах, она и задает тон — вела себя так, будто они закадычные подружки. Жаловалась на мужа и детей, болтала о прическах и туфельках. Все это с налетом иронии, словно они изображают близкие отношения в шутку. Лора и Бонни никогда не станут ближе, чем сейчас или на момент знакомства. Тогда еще Лора сказала, что Вахта братства — это взятка, которую ей дал Ларри, чтобы она не обращала внимание на его интрижку с булимичной ординаторшей. Общаясь с женщинами вроде Лоры, Бонни особенно старается быть открытой, сочувствующей. И не осуждать. Да, конечно, Лора очень богата. Но и ей бывает больно — как всем. Муж ее не любит. А она, вместо того, чтобы шляться по магазинам, поддерживает благие дела. Впрочем, в магазины, кажется, тоже успевает.

— Как я рада вас видеть! — говорит Бонни.

— А я как рада!

— Прекрасно выглядите, — говорит Бонни.

— Прошу вас, — говорит Лора, — не будем об этом. Джейку на следующей неделе четырнадцать.

Бонни смутно вспоминает сплетни о роскошной бар мицве Джейкоба Тикнора. Сорок детей на мачте «Никс». А потом «Таверна» в Центральном парке на весь вечер. И чувствует укол ревности — словно они с юным Джейком Тикнором соревнуются за деньги Ларри и Лоры.

— Правда, прекрасно, — говорит Бонни. — Просто изумительно.

Лора чуть разворачивается, оглядывает зал (не надо ли было Бонни уступить ей место, с которого лучше обзор?) и говорит:

— Забавно, что это место считается сицилийским. Мы с Ларри только что были на Сицилии, там, конечно, есть рестораны вроде этого. Был один в Палермо, с нью-йоркскими ценами. Но действительно свежую рыбу можно поесть только в забегаловках, где в углу надрывается телевизор.

Бонни осматривает зал — словно ищет телевизор. Но сидящие в потоках струящегося с потолка солнечного света посетители, которые списывают здешние счета на представительские расходы, платят не за то, чтобы телевизор мешал им заключать сделки. Лора хочет сказать, что здесь не как на Сицилии? Нужно было Бонни довериться интуиции, которая подсказывала, что неприлично просить деньги на Вахту братства, поедая рыбу, доставленную самолетом с Огненной Земли.

— Прошу прощения, дамы. Что вам принести выпить?

Официант, как и метрдотель — средиземноморский красавец.

— Воды, — говорит Бонни. — Простой воды. — Но, спохватившись, спрашивает Лору: — Не хотите ли чего-нибудь спиртного?

— У вас есть шардоне «Ла Планета»? — спрашивает официанта Лора.

— Только бутылками.

— Принесите бутылку и два бокала.

Лора улыбается официанту так невозмутимо и повелительно, что совершенно неважно, что она только что пришла и уже заказывает, не заглядывая в меню. Лора даст фонду деньги. Вопрос только, сколько.

— Это фантастическое вино, его делают сицилийские аристократы, которые вложили семейные состояния в виноградники, — объясняет Лора.

Вино появляется мгновенно. Это все равно что пить солнечный свет. Их словно обволакивает золотое облако. Глупо было со стороны Бонни рассчитывать, что все обойдется водой.

— И где же вы побывали на Сицилии? — спрашивает Бонни.

— Мы жили в Таормине. Все нас отговаривали от отеля «Сан-Доменико», но нам там очень понравилось.

— Да? — говорит Бонни. — Замечательно!

Официант приносит меню, которое открывать не принято. Все заказывают со Стены рыб. В запеченном виде или в жареном.

— Мне кальмары, — говорит Бонни.

— Под томатно-анисовым соусом? — спрашивает официант.

— Конечно, — говорит Бонни.

— Запеченные или жареные?

— Э-ээ… жареные.

Лора говорит:

— А мне — патагонский сибас.

— Прекрасный выбор. Запеченный, жареный?

— А вы что посоветуете? — спрашивает Лора официанта.

— Сегодня? Запеченный.

— Значит, запеченный. А можно к нему кулис[63]?

— Разумеется. Вы хотите сами выбрать рыбу?

Почему он не предложил Бонни выбрать кальмара?

— Нет, спасибо. Я полагаюсь на вас. — Лора озаряет и так уже сраженного официанта лучезарной улыбкой, демонстрирующей мастерство дантистов. И говорит Бонни: —Ларри непременно пошел бы и тыкал в каждую рыбину, пока у нее глаза не повыскакивали.

— Так вы здесь уже бывали? — говорит Бонни.

Лора ждет, когда официант отойдет, и говорит:

— Можете не отвечать, но я хотела бы задать личный вопрос. Вы никогда не жалели, что развелись? Или вам иногда хочется, чтобы все было по-прежнему?

Бонни немеет от изумления. Разве она рассказывала Лоре о разводе? Неужели Лора со своей напускной откровенностью вытащила из нее какое-то признание? И если да, что Бонни ей сказала?

— Не знаю, — говорит Бонни.

— Не стоит этого делать. Не надо романтизировать брак.

Лора отхлебывает вина и заговорщицки улыбается Бонни. А потом говорит:

— Да, вот уж был ужин. Кошмар!

Бонни понимает, какой кошмарный ужин Лора имеет в виду. Но она не готова это обсуждать. Лучше бы Лора еще немного поговорила о недостатках Ларри. Сколько времени нужно, чтобы забрать со Стены рыб кальмара и сибаса и приготовить их?

— Кошмар, — повторяет Лора.

— Да, это было ужасно, — говорит Бонни. — Когда Винсент потерял сознание и непонятно было, придет ли он в себя…

— Я ни секунды не думала, что он может умереть, — говорит Лора. — Такая уж я. Оптимистка. Несмотря ни на что. Мой психоаналитик считает, это моя главная проблема.

— Он действительно мог умереть, — возражает Бонни. Это медицинский факт. Нужно раскручивать эту тему, да поскорее. — Радует только то, как все его восприняли, как прочувствовали его рассказ. Самые циничные журналисты, ветераны СМИ — даже их это тронуло. Потому что Винсент понимал, что происходит, и мог поплатиться жизнью — ради того, чтобы закончить речь.

Бонни идет на риск. Она рассказывает Лоре, что фонд сейчас популярен. Суперпопулярен. Может, Лора решит посоперничать со всеми новенькими, осаждающими Вахту братства. Лора здесь раньше всех. Но Лору, возможно, это активизирует.

— Так этот парень живет с вами? — спрашивает Лора.

— В моем доме, — говорит Бонни. — Со мной и с моими сыновьями.

— Я имела в виду другое «живет». Вы с ним спите?

— Нет! — восклицает Бонни так, будто ее ужалили. — Боже, нет, конечно! С чего вы это взяли?

Что Лора заподозрила? Бонни страшно хочется узнать поподробнее. Странно вот что — ей очень приятно думать, что Лора заметила некоторые признаки романтических отношений. Бонни хочется, чтобы так оно было, хотя на самом деле этого нет. Или есть? Да, об этом Бонни себя должна спросить. Но все равно, что бы там ни происходило в ночь после ужина, это прекратилось.

— Да ни с чего, — говорит Лора. — Просто любопытно. Наверное, это все мои фантазии о жизни разведенных и одиноких.

— Мы хорошие друзья. Бывает, болтаем допоздна. Он очень интересный человек. У него была непростая жизнь. Поразительно, как он изменился.

Лора хочет романтики — пожалуйста, вот тот самый переломный момент, когда вы с мужчиной «хорошие друзья» и случиться может что угодно. Меньше всего Лора хочет, чтобы Бонни призналась: да, тот момент, когда Бонни сняла очки, а Винсент ее отверг, давно уже позади.

— Наверняка жизнь у него была сногсшибательная. — Лора распахивает глаза и смотрит на Бонни в упор.

А может, стоит вывалить все Лоре? Бонни никому не говорила о своих чувствах к Винсенту. Какой ужас — у нее нет ни одной подруги, которой она могла бы позвонить и спросить, что это значит, когда мужчина ведет себя так и так. Раньше у нее была масса друзей. А потом — жизнь с Джоэлом, дети. Как-то она всех подрастеряла.

Лора Тикнор ей не подруга, не та добрая душа, с которой Бонни может поделиться сердечными тайнами. Было бы роковой ошибкой позволить себе довериться Лоре, которая выслушала бы ее с фальшивым состраданием и искренним презрением. И тогда фонду денег, как и платы за ланч, не видать. Бонни рада, что у нее хватило ума не советоваться, как вести себя с Винсентом, который явно не хочет с ней спать.

— Меня лучше не спрашивать, — говорит Лора, словно прочитав мысли Бонни. — У меня никакого опыта в таких делах. Я пятнадцать лет в браке. И — наверное, вы не поверите — никогда не изменяла Ларри. Это — трагедия всей моей жизни.

— Я верю, — говорит Бонни. Как теперь перейти к разговору о том, сколько Лора готова дать Вахте братства? — Расскажите, а чем интересуется Джейк?

Вполне безопасный вопрос, обычно срабатывает. Женщины любят говорить о своих детях. Только бы Лора не спросила Бонни о ее мальчиках. Чем они интересуются — телевизором? Бонни обещает себе проводить с ними больше времени. Надо на выходных куда-нибудь сходить.

Увы, ответ Лоры она прослушала, поэтому может только улыбаться. Остается надеяться, что Лора не говорила, что Джейк подсел на экстази или интернет-порно.

Господь на стороне Бонни. Официант приносит еду.

Бонни надо было догадаться, что кальмаров заказывать не стоит. Они такие дешевые, наверное, еще и потому, что приходится на людях резать скользкие щупальца и резиновые тельца, а это непросто, тем более что воздушный помидорный соус разлетается по всему столу. Был бы это ланч с близкой подругой, она брала бы крохотных кальмарчиков руками. Но Бонни сидит с Лорой Тикнор.

Лора едва дотрагивается до рыбы вилкой, и тушка распадается на небольшие, как раз на один укус, отливающие перламутром куски.

— Как ваш сибас? — спрашивает Бонни.

— Райское наслаждение! — говорит Лора.

Некоторое время они едят молча: Лора наслаждается сибасом, Бонни борется с кальмарчиками. Наконец Лора, дирижируя вилкой, на которую нацеплен кусок сибаса, озвучивает тот разговор, который, видимо, вела все это время мысленно.

— Это потрясающе, — говорит она. — Парень мог выбрать что угодно, но попал к гопникам-расистам, ему промыли мозги, он стал таким же. А потом провел несколько месяцев со всеми вами и как изменился! Просто новая улучшенная модель человека. Не знаю, что вы с Мейером с ним сделали, какое чудо сотворили, но по сути Мейер прав. Можно достучаться до одного мужчины или одной женщины, до израильтянина или палестинца, до одного сердца. Можно на самом деле что-то изменить. Или хотя бы попытаться. Этим вы, ребята, и занимаетесь — пытаетесь что-то изменить. Так редко теперь это встречается — смелость, великодушие. Все только и думают что о своих убогих душонках.

Бонни поднимает бокал. Лора кивает — благодарность принята. Вилка, продолжая движение, направляется в рот. Лора жует и глотает.

— Это великолепно.

Она имеет в виду сибаса. В этот чудный миг в сознании Лоры мысль о достоинствах рыбы плавно перетекает в мысль о достоинствах фонда. Если у тебя есть деньги, можешь иметь и то, и другое. А почему бы и нет? Почему бы не напитать и тело, и дух. И чьи-то еще тело и дух. Бонни уже боится превратиться в пуританку, которая считает, что тратить деньги на дорогую деликатесную рыбу нельзя. Но с другой стороны — она верит (поэтому она здесь), что за каждый доллар, потраченный на рыбу, нужно тратить сотню на людей, нуждающихся в помощи.

— Это того стоит, — говорит Лора. — Чего угодно стоит. — Лора переключилась с рыбы на фонд. — Поэтому я и хочу его поддержать. По-моему, это лучший способ использовать деньги Ларри. На те проекты, о которых говорил Мейер, о работе с такими, как Винсент. Понятно, таких, как Винсент, немного, но один раз сработало, почему бы еще не попробовать?

— Я могу рассказать, что нам нужно, — говорит Бонни. Она отлично усвоила: богатые могут обидеться, если попросить у них слишком мало. Бонни и Лора вместе, как две подружки-заговорщицы, шепчутся о деньгах, налоговых вычетах, бюджетах — словно ведут дамский разговор, который Бонни уже воображала раньше. Но это куда лучше. Ради этого стоило постараться.

Бонни сама не верит, что ей удалось проделать такой путь — от и до. До — это предложение Лоры Тикнор пожертвовать триста тысяч долларов на финансирование в течение трех лет программы «К сердцам, по одному».

— Дамы будут десерт?

— Мне канолли, пожалуйста, — говорит Бонни.

— И мне, — говорит Лора.

Когда приносят счет, Лора говорит:

— Позвольте, я заплачу.

Выйдя из ресторана, Бонни с Лорой целуются в обе щеки, крепко обнимаются. Бонни просто летит по улице. Ей не терпится добраться до офиса и рассказать Мейеру, как все прошло. Она придумывает насколько вариантов. Угадайте, как все было; угадайте, как все прошло с Лорой Тикнор; угадайте, сколько Лора Тикнор дает на программу «К сердцам, по одному». Так она и скажет Мейеру, решает Бонни, входя к нему в кабинет.

Мейер смотрит на нее почти невидящим взглядом. Тревожный признак. Ему же за семьдесят. Мало ли что.

— Сколько? — спрашивает Мейер.

— Триста тысяч, — говорит Бонни. — На три года. — Почему-то за ланчем сумма казалась ей более внушительной.

— Прекрасно. — Мейер уже переключился на что-то еще. — Бонни, помогите мне. Напомните, кто был в офисе в тот день, когда появился Винсент?

— Мы трое, — говорит Бонни. — Вы, я и Винсент. А в чем дело?

— Сегодня был очень неприятный случай. Роберта говорит, кто-то из «Шоу Чендлера» позвонил и спросил, может ли Винсент прийти в рубашке с короткими рукавами. Похоже, они знают про татуировки. Роберта объяснила, как эти татуировки смущают Винсента. Это ведь тоже говорит о том, как он изменился. Он предпочитает их не демонстрировать, и если его попросят продемонстрировать их на ТВ, вряд ли он сможет показать аудитории шоу того изменившегося человека, каким стал. Сотрудница сказала, что все понимает. А потом добавила, что, кажется, у меня тоже есть татуировка, лагерная. И объяснила, какое это было бы захватывающее зрелище, если бы мы оба показали свои татуировки. Сравнили бы их.

— Какая мерзость! — говорит Бонни. — Я хочу сказать, на телевидении… — В узком кругу — другое дело. Она помнит, какое это произвело на нее впечатление. — Я вот о чем: это было потрясающе, в тот первый день, когда Винсент…

Мейер на лесть не реагирует, но Бонни и не собиралась льстить.

— Роберта отговорила их. Она рассказала, как остро я реагирую на попытки использовать Холокост. Использовать Холокост. Эта формулировка всегда срабатывает. А я потом подумал, не рассказала ли Роберта людям из шоу, что нечто подобное происходило у меня в кабинете. Пытался вспомнить, была ли она там. Или ей кто-то рассказал…

— Я, кажется, никому не говорила, — отвечает Бонни и тут же чувствует себя виноватой. Она же рассказала об этом мальчикам. Может, и Роберте? Она не помнит, кому она говорила, но стыдно так, будто она продала эту историю журналу «Нэшнл инкуайерер». Нет, Роберте она точно не рассказывала. Люди с телевидения сами додумались.

Теперь она уже и не помнит, что такого важного было в обещании Лоры Тикнор. Надо набраться терпения и подождать, когда уляжется суматоха с «Шоу Чендлера». Она знает, как важно для Мейера появиться в этой программе. Но почему такого героя, как Мейер, заботит ТВ? И это пройдет. Программу покажут, и все о ней забудут, а пожертвование Лоры обеспечит несколько лет работы программы «К сердцам». Может, и Винсент в ней поучаствует.

Всякий раз, когда Бонни думает о Винсенте, она начинает беспокоиться — как будто ушла из дома и забыла выключить утюг. Но сегодня это не просто абстрактная тревога, остаточные явления после той ночи. Винсент забирает ее машину. Он уже должен быть дома. Она объяснила ему, где гараж? Да все будет нормально. Надо постучать по дереву. Он мужчина. Ему его мужское нутро подскажет, как туда добраться. Может, позвонить под каким-нибудь предлогом? Или он решит, что она его проверяет?

— Бонни, вы куда? — спрашивает Мейер.

— Мне нужно домой, — говорит Бонни.

Бонни второй день подряд уходит с работы рано, но считает, что раз Мейер так прохладно отреагировал на ее успехи с Лорой Тикнор, она имеет на это полное право. А ей нужно удостовериться, что Винсент забрал машину без проблем.

Ехать домой на поезде — чистое удовольствие, а на станции в Клермонте ждет Боб, ее любимый таксист. По дороге они беседуют о том, как дружно все зацвело этой весной. Когда такси сворачивает на ее улицу, Бонни сразу видит, что минивэн стоит у дома. Винсент справился. Машину починили. Все получилось.

Более того, и Винсент, и мальчики сидят внизу и вместе смотрят «Шоу Чендлера». А Бонни когда-нибудь его смотрела? Как ни странно, она не помнит. Непременно надо проверить. Это ей надо по работе. Она не тратит времени попусту. Изучает то, что имеет непосредственное отношение к ее делам. Роберта просила людей, работающих на этой программе, прислать запись выпуска, ту, с участием бывшего скинхеда, который стал работать на фонд Визенталя. Бонни очень хочет его посмотреть, потому что надеется, может, это все или хотя бы что-то объяснит. Но всякий раз, когда Бонни просит кассету, у Роберты нет времени: она, похоже, считает, что кассета доверена ей лично и смотреть ее можно только в ее присутствии.

Бонни стоит посмотреть «Шоу Чендлера» сейчас, просто чтобы понять, на что это похоже. Если она сядет, придется так и сидеть, поэтому она встает в дверях комнаты, которая раньше была чем-то вроде кабинета Джоэла, он считал ее своей, а потом завещал мальчикам — как всегда, добивался, чтобы они его любили больше.

Программа об ортодонтии. В коричневых кожаных креслах сидят подростки, которые по очереди рассказывают, как им плохо, а на экране мелькают фотографии — снимки «до», те же дети с неправильным прикусом и растущими вкривь и вкось зубами. Каждая история страшнее предыдущей, одна девочка даже рассказывает, как из-за выступающей вперед нижней челюсти она стала пить, употреблять наркотики, занялась проституцией. Теперь у всех детей зубы белые и ровные, дети счастливы, хорошо учатся. Собираются поступать в университеты.

— Эй, Винсент! — говорит Макс. — Может, и тебе зубы поправят — перед шоу?

— У меня с зубами все в порядке, — говорит Винсент.

— Макс, а тебе, может, голову поправят? — говорит Дэнни.

Бедный Макс, думает Бонни. Он просто хотел пошутить.

Макс говорит:

— С моей головой ничего…

— Заткнись и слушай! — говорит Дэнни.

Чендлер рассказывает, что небольшая перемена в облике может творить чудеса. Бонни думает, что этого типа надо бы посадить — за то, что он использует этих детей как дрессированных собачек. Однако не может не признать, что с новыми зубами дети выглядят лучше.

— Ну хорошо, — говорит Макс.

Пульт у Дэнни. Макс по нему ударяет, и на экране появляется огромная игуана, которая заглатывает ящерицу поменьше. Хвост ящерки бьется в пасти хищника.

— Привет, Бонни! — вежливо говорит Винсент. Он тоже смотрит, не отрываясь, на экран.

— Класс! — говорит Макс. — Прямо как в фильме про динозавров!

— «Парк юрского периода», — уточняет Дэнни.

— Это — настоящее, — говорит Винсент. — А там — просто спецэффекты.

— Это я понимаю, — говорит Дэнни.

— Как машина? — спрашивает Бонни.

Винсент, который лежит на диване, оборачивается к Бонни. Ей кажется, что он улыбается, но точно она сказать не может. Здесь темно. Свет только от экрана телевизора.

— Отлично, — говорит Винсент. — Как новенькая.

Насытившаяся ящерица уползает с экрана, и теперь похожий на Крокодила Данди мужик в сафари ползет к какому-то зверю, дремлющему в грязи, с палкой и сетью и что-то шепчет.

— Все починили? — говорит Бонни.

— Абсолютно все. Насколько я понял. Я ведь только привез ее из гаража сюда.

Винсент и мальчики снова утыкаются в телевизор.

— Как дела в школе?

Молчание.

— Так как дела в школе?

— Все нормально, — отвечает Дэнни.

— Трудно было сразу ответить? — говорит Бонни.

Обычно на это они закатывают глаза и улыбаются, но сейчас им не до этого — настолько они погружены в историю охоты на рептилий. Ну ладно. Бонни это переживет. У нее был удачный день на работе, и дома обошлось без катастроф. О чем еще мечтать? О том, чтобы прийти и застать детей за чтением?

— Как насчет ужина? — не унимается Бонни и понимает, что раздражает даже себя. — Вы есть-то захотите? — Она будет держаться, сколько сможет.

— Давай обсудим это позже, хорошо? — говорит Дэнни.

Бонни идет наверх и заходит в кухню, как раз когда начинает звонить телефон. За эту неделю сюда четыре раза кто-то звонил и молча дышал в трубку. Естественно, ее это беспокоит. Бонни отлично понимает, что это может быть кто-то из дружков Винсента по ДАС, решивший наконец его достать. Но она надеялась, что неизвестному надоест их пугать и он угомонится. Сейчас столько всего происходит, столько всяких дел. У Бонни нет времени два часа дозваниваться до телефонной компании, которая все равно сообщит, что ничем не может помочь.

Она решает подождать, когда включится автоответчик. И слышит свой уверенный голос: «Привет, вы позвонили к Кейленам. Оставьте сообщение после сигнала». Слава Богу, она не из тех матерей, кто записывают на автоответчик детский лепет своих чад. Как было бы мерзко после их голосков услышать зловещую тишину, означающую, что неизвестный снова на проводе. Но тут мужской голос произносит:

— Здравствуйте, я — Дэвид Армстронг. Заместитель директора средней школы Клермонта. Мне нужно побеседовать с миссис Кейлен. Э-эээ… с Бонни Кейлен.

Сейчас пятница, половина шестого вечера. Из школы могут звонить, только если Дэнни исключили или он, возможно, заразился какой-то опасной болезнью. Но тогда звонил бы школьный врач.

Бонни снимает трубку.

— Здравствуйте! — говорит она. — Я как раз вошла домой.

— Хорошо, что я вас застал, — говорит Армстронг. — Вам удобно говорить?

— Вполне. — Бонни и хочет, и не хочет услышать то, что он ей скажет.

— Мы с вами встречались… — говорит замдиректора.

— Конечно, — говорит Бонни. Под «встречались», видимо, подразумевается, что Бонни видела, как он выступал на встречах учителей с родителями.

— Полагаю, вы не меньше нашего расстроены тем, что случилось сегодня с Дэнни.

Признаться, что она не понимает, о чем речь, значит, признаться, что она никудышная мать. Но если притвориться, Армстронг может подловить ее на лжи.

— А что случилось? Я, собственно, только что пришла домой. Дэнни еще не видела. — Строго говоря, так оно и есть. В телевизионной комнате было темно.

— Дэнни написал работу, которая нас очень насторожила.

— Какую работу? — Бонни тянет время. Она прекрасно понимает, какую.

— О Гитлере.

— А, эту, — говорит Бонни.

Он что, уже ее сдал? Как получилось, что она ее не читала? Как это она упустила из виду, не проверила, что он делает. Винсент говорил с ним. Она так гордилась тем, как все прошло с Лорой Тикнор. А тут с ее ребенком черт-те что творится, и он ей даже не рассказал.

— Вынужден вам сообщить, — продолжает Армстронг, — что Дэнни временно отстранен от занятий — пока мы не решим, какие действия предпримем.

— Вы шутите? — говорит Бонни.

— Увы, нет, — говорит заместитель директора.

— Погодите! Я чего-то не понимаю. Вы отстранили моего сына от занятий за то, что он написал работу о Гитлере?

— Миссис Кейлен, поверьте, к этой работе много вопросов. Мы будем рады обсудить с вами…

— Какие вопросы? — Бонни слышит, что голос у нее звенит, но она ничего не может поделать. Материнский инстинкт.

— Мы сочли, что в этой работе есть, скажем так, признаки гомофобии.

— Гомофобии? — переспрашивает Бонни. — Какие признаки? О чем вы говорите? Я читала работу Дэнни, она блестящая! — Бонни действует на удачу. Да что уж там, врет. Но она поступает так, как подсказывает сердце. Она знает своего сына. Она доверяет ему. В Дэнни нет нетерпимости к людям, он никогда бы не написал ничего такого. Или написал бы? Если что-то такое случилось, виновата она, она мало уделяла ему внимания, привела домой нациста. — Как это вы отстранили его от занятий? А как же его право на объективное разбирательство? Как насчет Первой поправки? Как насчет…

— Миссис Кейлен, — говорит Армстронг, — прошу вас, успокойтесь. Я уверен, что-то можно сделать.

— Сделать? Что вы имеете в виду?

Выдержав долгую паузу, Армстронг говорит:

— Я уверен, мы можем прийти к соглашению. Потому что, по правде говоря… Понимаю, это звучит немного странно, но звоню я не столько по поводу истории с Дэнни…

Не столько? Дэнни отстранен от занятий, а он звонит не поэтому?

— Прошу прощения, мистер Армстронг…

— Прошу вас, называйте меня Дейвом.

Дейвом?

— Дейв, я ничего не понимаю. Так почему вы, собственно, звоните?

— Как вы можете догадываться, у нас в школе возникли некоторые проблемы.

Бонни ни о чем не догадывается. Если она не знала, что ее сын отстранен от занятий, откуда же ей было знать, что в школе проблемы?

— Вам наверняка известно, что на выпускном у нас должен был выступать Брэд Де Вито.

Это имя Бонни ничего не говорит. По тому, как вздыхает Армстронг, Бонни понимает — он считает, что не знать Брэда Де Вито почти так же непростительно, как не знать, что у сына неприятности. Видимо, это веский повод обратиться в службу социальной защиты. Но она бы предпочла именно сейчас не обсуждать ситуацию у нее дома. Куда подевалась та женщина, которая сегодня на ланче в «Скопелло» уговорила одну из самых богатых дам Нью-Йорка пожертвовать крупную сумму денег? Эта женщина заскочила в телефонную будку и вышла оттуда такой, какая она есть — безответственной и бестолковой матерью.

— Это государственный обвинитель нашего штата. Бывший. Вы наверняка знаете. Брэд Де Вито. — Армстронг откашливается. — Тот самый, который оказался замешан в деле о детском порно в интернете.

— А, да-да. Я знаю, кто это. — Догадался ли он, что Бонни об этом понятия не имеет? Ну, раз она наврала, что читала работу Дэнни, теперь можно врать и дальше.

— Брэд из местных, окончил нашу школу. Он должен был сказать речь на выпускном в этом году. Но в свете последних… поскольку дело передано в суд… Короче, дело в том, что мы остались без выступающего. Но что это за выпускной: если на нем не скажет речь кто-то, кто задаст тон всему мероприятию, ученики очень расстроятся. Мы и так перенесли церемонию на две недели. Уже на летние каникулы. А сегодня днем, после того, как мы отправили Дэнни домой, кто-то принес номер журнала «Пипл». Там такая замечательная статья о фонде, о вас и… Мне так неловко. Я должен был знать, что мать одного из наших учеников занимается таким благородным делом. Но я очень занят. Не успеваю следить за новостями. Мне подсказали, что вы — мама Дэнни. И мы хотим сказать, что восхищены тем, что вы делаете, тем, что отстаиваете вы и Мейер Маслоу.

— Спасибо, — говорит Бонни.

Вот она, удивительная сила СМИ, из обычной малозначащей мамы она превратилась в знаменитость.

— Мы сегодня днем обменялись мнениями и хотели спросить, не согласитесь ли вы выступить на церемонии? Мы понимаем, что вы очень заняты, но…

Так вот почему звонок был не столько о Дэнни.

— Я уверен, Дэнни будет очень горд тем, что его мама выступит перед всей школой. Это так важно для старшеклассников. Я уверен, в следующем году, когда Дэнни будет заканчивать школу, вы поймете, как это важно.

В следующем году. Когда Дэнни будет заканчивать школу. Так ей сделку предлагают. Армстронг выложил карты на стол. Очень цивилизованный шантаж. Ну, хорошо. Она поняла. Она все поняла.

— Боже мой! — восклицает Бонни. — Да конечно!

Только согласившись, она задумывается о том, как Дэнни отнесется к тому, что его мама выступит с речью в школе. И что это должна быть за речь? Бонни не очень любит выступать на публике. На благотворительных приемах в саду, которые устраивал музей Клермонта, самым мучительным было согнать гостей, прогуливавшихся по лужайке, в одну кучу и благодарить их за пожертвования, которых они не делали. Но после нескольких приемов уже было полегче, что удивительно — она ведь всегда была трепетной. Но она вставала и говорила то, что должна была сказать. Но там речь шла о гравюрах с пароходами, а здесь — о будущем Дэнни. Армстронг недвусмысленно дал понять, что, когда будут обсуждать случай с Дэнни, рука не поднимется исключить сына женщины, которая скажет речь на выпускном. Выступить на церемонии куда проще, чем обсуждать с ними работу Дэнни, хотя именно этим ей и следовало бы заняться.

— Прекрасно! — говорит Армстронг. — Честно признаюсь, я очень рад.

— И я рада. — Бонни продолжает врать — не может остановиться.

У нее вдруг кружится голова, она опирается о стол.

— Алло! Миссис Кейлен! Бонни! Вы меня слышите?

— Я думаю, что я могу сказать… Что может быть полезно…

— Просто расскажите о том, чем вы занимаетесь, — говорит Армстронг. — И, главное, почему. Ну, и, может быть, о тех идеалах, которые проповедует Мейер Маслоу.

— Да, конечно, — говорит Бонни. — Это я могу рассказать.

Армстронг говорит:

— Я хотел еще кое о чем вас попросить. Но вы честно скажите, если вам это не подходит. Мы были бы рады, если бы мистер Нолан пришел с вами и тоже сказал несколько слов.

Бонни не сразу соображает, что мистер Нолан — это Винсент. И еще дольше соображает, о чем именно ее просит мистер Армстронг. Времени взвесить ответ у нее нет.

— Конечно. Он замечательно с этим справится.

Наверняка справится. Бонни представляет, как они с Винсентом отправляются на гастроли — ездят из школы в школу, показывают детям, до чего ты можешь дойти и как ты можешь, если захочешь, это изменить. А это в конце концов привлечет больше внимания к Вахте братства и фонд сможет сделать еще больше. Это может быть первым этапом программы «К сердцам». Они же будут пропагандировать идеи фонда. И Винсенту будет полезно пообщаться с детьми, которым он может помочь измениться. Правда, вряд ли среди старшеклассников школы Клермонта много нацистов. Но речь о том, на что всегда надеялась Бонни и что Винсент обещал в самый первый день. Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я.

— Это интересно, — говорит Бонни. — Прекрасная идея. Кстати, вы знаете, что на этой неделе Винсент и Мейер Маслоу выступают на «Шоу Чендлера»?

— У Чендлера, да? — говорит Армстронг. — Боже, это потрясающе! Я расскажу нашим в школе.

— Значит, договорились… Или вы что-то еще хотели сказать?

— Давайте побеседуем на следующей неделе, — говорит Армстронг. — А пока что — спасибо вам. Спасибо большое.

— Вам спасибо, — отвечает Бонни. — Жду с нетерпением.

Бонни вешает трубку, и в кухню входит Винсент. Бонни показалось или он действительно выдохнул с облегчением, увидев, что она только что закончила с кем-то разговаривать? Его тоже беспокоит молчание в трубке?

— Кто звонил? — спрашивает Винсент и нарочито спокойно достает из холодильника бутылку пива. Вообще-то у него тоже выдалась нервная неделя. Взгляд Винсента скользит к окну кухни, к дорожке, ведущей к дому.

— Это из школы Дэнни, — говорит Бонни. — Заместитель директора.

— Вот как, — говорит Винсент. — Их взбесила его работа о Гитлере?

— А вы откуда знаете?

Бонни не может скрыть удивления и даже ревности. Ее сын рассказывает Винсенту то, чего не рассказывает ей. Но она рада, что Дэнни хоть с кем-то делится, что в доме есть мужчина, с которым он может поговорить в отсутствии отца, совершенно не интересующегося воспитанием сына.

— Мне Дэнни рассказал, — говорит Винсент. — Бедный парень. По-моему, он от этого немного обалдел.

— Что он сказал?

Надо попросить, пусть Дэнни распечатает текст и даст его Бонни сегодня же вечером.

— Да почти ничего. Похоже, эти болваны решили, что раз он пишет о Гитлере, он сам как Гитлер. Или хочет таким стать. Они что, настроены решительно?

— Все не так плохо, как могло бы быть. Нам предложили сделку.

Забавно, но говоря о «нас», она имеет в виду себя, Дэнни и Винсента.

— Условно-досрочное освобождение?

— Да не совсем. Дэнни не станут строго наказывать, если мы с вами выступим на выпускном.

— Мы с вами? На выпускном? Шутите?

— Это их условия, — говорит Бонни. — Хуже того, Дэнни, видимо, будет при этом присутствовать.

— Думаю, мы справимся, — говорит Винсент.

Они молча смотрят друг на друга из разных углов кухни. Бонни нравится это мы. В нем чувствуется особая близость. Так, ладно. Опять на том же месте. Быть может… Силой одного-единственного слова они возвращаются туда, где были (или ей так казалось) в ночь после благотворительного ужина. Но куда это Бонни занесло? Заместитель директора школы предложил им с Винсентом выступить на выпускном, а не сексом заняться! Бонни на этот путь больше не встанет.

— Знаете, чем я сегодня занималась? Ходила на ланч с Лорой Тикнор.

— Это та женщина с благотворительного ужина? — говорит Винсент. — У которой куча денег?

— Браво! — хвалит его Бонни. — Я уговорила ее пожертвовать триста тысяч.

Винсент вскидывает руку вверх.

— Отлично! — говорит он.

Бонни отмечает, что прореагировал он не так, как Мейер. Хорошо, хоть Винсент не озабочен грядущим выступлением на телевидении.

— И знаете что? Весь ланч мы проговорили о вас. Правда! О том, что было на ужине, о том, как вы себя вели, и так далее.

Она о том, что он чуть не умер, а не о том, что было на кухне.

— Это не обо мне, — говорит Винсент. — Это о фонде. О том парне из Ирана. И о том, скольким людям мы можем помочь на деньги Лоры Тикнор.

В очереди Реймонду стоять противно. Ему что, торчать тут с этими мутантами-полукровками, заполонившими улицу, мечтающими посмотреть, как какой-то лощеный баклажан болтает с братцем Винсентом? Как Реймонду вынести такое прилюдное унижение, ведь надо стоять с этими недоумками, а потом его погонят с ними в студию, они будут об него тереться, мало ли чем заразят.

Реймонду следовало бы быть приглашенным гостем вроде тех экспертов, которых зовут потрендеть про глобальное потепление, про Ближний Восток, про Тима Маквея. Реймонд — специалист по ДАС и Винсенту Нолану. Им следовало прислать ему билет. Вообще-то билеты были бесплатные. Реймонд позвонил и заказал себе — как только Люси сказала, что братец придет на «Шоу Чендлера». Может, стоило взять с собой Люси? Хоть было бы с кем поговорить. Реймонд и Люси должны были бы стать специальными гостями этой программы.

Но было много причин не брать с собой Люси, прежде всего потому, что он понятия не имеет, как поведет себя, когда наконец увидит Винсента. Он точно знает, чего не намерен делать. Он не собирается сходу на него наскакивать, а этого все еврейские СМИ только и ждут от людей вроде Реймонда. Такого журналисты ждут от белых националистов с тех самых пор, когда много лет назад «арийские братья» напали на Херальдо Риверу. Реймонд не станет им подыгрывать. Он будет держать себя в руках, просто скажет все, что должен сказать про ДАС и про Винсента.

Хорошо, что Люси здесь нет, она не видит, что он стоит, как баран, в очереди, которой руководит аппетитная латиноска в футболке «Шоу Чендлера», решившая, что раз нацепила на свою кудрявую башку наушники, может командовать белыми мужчинами. Разумеется, сеньорита. Ваше желание для меня закон. Он иногда боится, что Люси перестанет его поддерживать, верить в то, во что верит он — стоит ей только понять, кто он по сравнению с теми, кому не приходится корячиться на работе круглые сутки. Люси ведь может и сбежать, как Винсент. И каждый, у кого голова на плечах, сбежал бы.

Реймонд не был на Манхэттене лет пять или шесть. Да, нелегко было ехать в город, где теперь раз в десять больше народу, шума, грязи и преступности. Да ему «Пурпурное сердце» должны бы дать — за одно то, что нашел подземную парковку и прибыл сюда к одиннадцати, как и было сказано. Запись начинается в полдень.

А где сейчас Винсент? Расслабляется небось в гримерке, пьет шампанское, жрет черную икру, которую разносят гостям роскошные телки в блестящих купальниках. В этом-то весь Винсент. Променял идеалы белых на дорогую выпивку и закуску.

Да Реймонду должны бы заплатить за участие в этом шоу. Он заслужил компенсацию за все время, которое убил, за дни, когда пропускал работу — выслеживал Винсента, чтобы возмездие осуществилось и предатель получил по заслугам. Он пока Винсента выслеживал, как на второй работе работал. Ездить к таксофонам и звонить в новую семью Винсента было забавно, он как мальчишка дышал в трубку — только бы их побесить. Но надо учитывать и счета за телефон, и монетки, сожранные сломанными автоматами, вдобавок пришлось на день больным сказаться, чтобы отыскать тот дом в Клермонте, передать через мальчишку привет. Он хотел рассказать пареньку, что Винсент украл пикап, деньги, лекарства, но кто его знает, как бы тот среагировал. Для подростков это, может, и круто. Так их теперь воспитывают. Никаких понятий о нравственности. А на самом-то деле, как бы вы ни относились к Реймонду и к ДАС, так поступать нельзя. И людям следует это знать.

Правильнее было не спешить, дождаться удобного случая и рассказать всей стране, что их так называемый герой — говнюк и вор. Вот хоть бы разок его собратья по ДАС рискнули, вот бы хоть почувствовали, каково это — вмазать кому-нибудь как следует. Нашли бы какого-нибудь паки из ночной лавочки и наваляли бы ему. Наваляли бы от души. Может, им бы понравилось. Кто знает? Во всяком случае, это бы всех объединило. И Винсент бы вошел во вкус. Реймонд всегда знал: вот скажи Винсенту, отдубась этого козла, и Винсент отдубасил бы. Это Винсента, а не Реймонда отправляли на занятия по управлению гневом, это он мокнул старушку в бассейн. А теперь Винсент стал знаменитостью — потому что кинул своих якобы особо жестоких приятелей и пошел работать во имя мира и любви. На самом-то деле это Винсент всегда был неуправляемый.

Вот если бы они не сдержались той ночью, когда тот продавец-паки попросил их не трогать давно окаменевший пончик, раз они не намерены его покупать. Вот если бы Винсент в этом поучаствовал — как и все. Тогда Реймонд мог бы побольше рассказать зрителям «Чендлера». Но люди Чендлера никогда не позволят Реймонду сказать правду. Она же идет вразрез с тем, чему учит их Чендлер, объясняющий, как жить, что думать, как делать из детей гомиков и шлюх.

Реймонд оглядывает очередь с билетами на Чендлера: жирный подросток-латинос, мамаши на пособии, которые горы свернут, лишь бы их сопливые детки попали в студию, где есть кондиционер за бесплатно, да еще малограмотные белые, которые решив, что это полезное семейное развлечение, помогают всем темнокожим выезжать на горбу белого человека. Реймонд писал для сайта ДАС статью о евреях, которые контролируют СМИ. Только факты, список гендиректоров, кто где работает, чем занимается. Он написал семь страниц, он в материале. Поэтому мог бы и сообразить, что медиамагнаты-сионисты не дадут ему бесплатного эфира.

Реймонду надо отыскать ту девицу с наушниками, она-то знает, о чем сегодняшняя программа, и сообразит, как Реймонд может украсить шоу. В таком случае, может, Реймонда впустят пораньше и обслужат, пусть и не по высшему разряду, как Винсента. Сегодня же речь о том, как из Реймонда сделать Винсента. Поэтому Чендлеру нужны они оба. Вместе они будут живой иллюстрацией — До и После.

Тело Реймонда решает за него. Его всего корежит. Пусть уж лучше над ним надругаются, измордуют в кровь, но он здесь больше ни секунды не выстоит. Он выискивает того из сотрудников, кого будет проще убедить — еврейского паренька, обаяшечку, с налаченными волосенками, торчащими во все стороны, будто у него каждая клетка в мозгу генерирует какую-то настолько заводную мыслишку, что волосы дыбом встают. Совсем не такой, как тот убогий пай-мальчик из дома, где живет Винсент, паренек, которому только и надо, что накуриться и подрочить или дать наркоты невинным белым девчушкам, чтобы они разрешили себя полапать.

Этот медийный паренек — он из сообразительных евреев, он понимает, что Реймонд может сделать из этой передачи бомбу. Может, он слыхал про ту потасовку на «Шоу Херальдо». Проведет Реймонда внутрь — это будет его заслуга. Даже если мальчишка увидит свастику на руке Реймонда, что весьма вероятно, тщеславие возобладает над верностью своим.

Реймонд выбирается из очереди. Да, он рискует. Но не может заставить себя попросить женщину сзади, тощую черную бабульку с пепельным лицом и седой копной выпрямленных волос, запомнить, что он стоял перед ней. У бабульки на руках малыш. Этот ребенок может запросто срыгнуть на Реймонда. Реймонд окидывает взглядом их обоих и идет к двери, у которой примостился, как ящерица на солнце, будущий Майкл Айснер.

Реймонд говорит:

— Прошу прощения… Добрый день! Меня зовут мистер Быр-Быр. Я друг Винсента Нолана. Он же будет сегодня на быр-быр?

Говорить членораздельно ни к чему. Паренек пялится на татуировку Реймонда. Эта татуировка — как удостоверение личности Реймонда. Она у него так давно, что он заслужил право ее использовать. И все срабатывает. В глазах паренька зажигается огонек — он чует, как стремительно он взлетит вверх по карьерной лестнице.

Конечно-конечно, мистер Быр-Быр. Сюда, пожалуйста.

Он бросает на коллег многозначительный взгляд: мол, сообразите, зачем я это делаю, и проводит Реймонда мимо нескольких яппи, тех, в чьей власти вскинуть на Реймонда брови — это еще кто? Здесь как в армии — все по субординации. Реймонд — друг сегодняшнего гостя. Барьеры, один за другим, падают.

В телевизоре бутафорская гостиная у Чендлера выглядела почти нормальной. На самом деле место психоделическое, ты словно в компьютерной игре оказываешься. В студии темно, только мигают на пульте лиловые, красные, зеленые огоньки. Мимо рядов для зрителей тянутся к сцене клубки кабелей и проводов. На сцене — знаменитые чендлеровские кресла, кожаные (фирменный стиль Чендлера), внушающие, что семья Чендлера уже десять поколений принадлежит к «Гарвардскому клубу». Может, так оно и есть. Эти чернокожие уже сколько веков стараются заставить все учреждения белых работать на них.

Реймонд видит, как Винсента выводят и усаживают в одно из кресел. Увидел его — и дыхание перехватило. Рано еще. Он не готов к перестрелке у О-кей Корраля[64]. Но он умеет себя сдерживать. Сейчас просто проверяют свет и звук.

Винсент отрастил волосы. У этого ублюдка стрижка за двести долларов. Дорогой костюм, белая рубашка, галстук. Выглядит как какой-нибудь сопляк из банка, у которого просишь кредит, а он тебе отказывает. Реймонду чертовски хочется вырвать из рук гримерши пуховку и засунуть ее Винсенту в глотку. В соседнем кресле старичок еврей, которого Реймонд видел в «Пипл». Герой Холокоста, занимается фандрайзингом во имя Нового миропорядка и пятой колонны сионистов. Вокруг обоих крутится стайка девиц — наводят им марафет. Они — как два трупа, которым в похоронном бюро устроили спецобслуживание — два по цене одного.

Сначала Винсент, а потом и старый еврей ежатся, когда техники тянут у них за спиной провода. Будь воля Реймонда, он бы им эти провода в задницу засунул.

Когда паренек из «Нильсен»[65] зовет Реймонда сесть на трибуне, он застывает — ему хочется укрыться в мягкой тьме, но мучает неотвязная мысль: а если зажгут свет и он окажется один в зале — лицом к лицу с Винсентом. Сюрприз будет испорчен, а по сценарию Реймонда все должно случиться при зрителях и при включенных камерах.

— А здесь есть туалет? — спрашивает Реймонд.

— Туалет?

Эта игуана его передразнивает? Вмазать бы этому мальцу, перешагнуть через него и вперед — навешать всей команде, Винсенту, Маслоу. Девице-гримерше, если под руку подвернется. Но Реймонду нужно другое. Он отсидится в туалете, пока не соберутся зрители. И тогда проскользнет вместе со всеми. Он будет тихо слушать, возьмет себя в руки и дождется, когда пойдут вопросы из зала.

Реймонду на миг кажется, что малец потащится с ним, и они оба, обрезанный и необрезанный, зависнут над писсуарами. Но нет, у мальца работа. Пока-пока, увидимся. А Реймонд — у него полно времени, он поторчит в туалете.

— Вы найдете дорогу назад? — спрашивает Ящерица.

— Найду, не беспокойтесь, — говорит Реймонд. — Скоро начнется?

— Через двадцать минут.

Парень — полный кретин. Умный человек не привел бы такого типа в студию и тем более не оставил бы одного. Если кто узнает, малец вылетит с работы.

Реймонд запирается в кабинке. Кто-то заходит помочиться. Через две кабинки кто-то испражняется. Реймонду просто не верится — Винсент его предал и обокрал, и Реймонд сидит на толчке и нюхает чужой пердеж, а Винсент в гримерке пьет коктейли и жрет королевские креветки. Знай это Реймонд точно, он вернулся бы в зал.

Клонопин, который он принял, действует не так, как он рассчитывал. Значит, две таблетки пропали зря, а добыть их после того, как Винсент обчистил его запасы, было непросто. Температура должна была упасть, а она ползет.

Вот если бы это была та сцена в мужском сортире, из «Крестного отца». Если бы к толчку был примотан пистолет. Но Реймонд не вооружен. Во-первых, дома у него только охотничье ружье, а его мимо охранников Чендлера не пронесешь. А добыть пистолет — на это надо столько убить сил и денег, что уж пришлось бы им воспользоваться. Но Реймонд не собирается убивать Винсента. Он с самого начала так решил. Перед смертью матери Реймонд дал ей обещание, поэтому не может прикончить ее племянника на телешоу. Что бы тот ни натворил.

Наконец Реймонд решает, что пора, и отправляется в студию.

Винсента с Маслоу уже нет. Вместо них — два техника что-то доделывают. Первые два ряда отмечены как зарезервированные, а ведь здесь, если бы в этом мире была хоть какая-то справедливость, должен был бы сидеть Реймонд. Он садится на следующий ряд, довольно близко от сцены, так что, когда Винсент сядет в кресло, он сможет увидеть Реймонда — если Реймонд решит ему показаться. Да и к сцене пройти легко — если Чендлер, как он иногда делает, пригласит посидеть с гостями кого-нибудь из зрителей. Спускаться с самого верха хуже — еще шмякнешься на глазах у всего мира.

Запускают зрителей — как коров на бойню, они толкаются, пробираясь к лучшим местам, будто играют в игру, где стульев меньше, чем участников. Будто собираются на концерт крутой рок-группы, а не на треп-шоу.

Реймонд замечает, что один из рабов Чендлера подводит ту самую негритянку, которая стояла за ним в очереди, к месту во втором ряду, прямо перед Реймондом. Видно, зарезервировали его специально для Королевы на пособии. Сев, старуха улыбается Реймонду, который смотрит на нее еще с большим отвращением. Уж не решила ли она, что они теперь приятели? Даже малышка вроде как его узнала, крутится на руках у бабки, пытается переползти к Реймонду. Естественно, это белому человеку надо ужаться, скрючиться как зародыш, чтобы детка не обслюнила ему джинсы. Зовут ее Диниша — бабуля на все лады повторяет ее имя. Диниша, не вертись, Диниша, осторожнее, Диниша, смотри, что сейчас будет.

Понятное дело, Диниша крутится. Реймонд тоже ерзает — когда появляется девица-комик, несет какую-то якобы смешную чушь, а потом начинает обрабатывать собравшихся — делает из разношерстой толпы аудиторию «Шоу Чендлера». Вы пришли сюда посмотреть на Чендлера, так? Дааа! Мы пришли на Чендлера. Для Реймонда это предел. В таком он участвовать не будет. Это же какой-то коммунистический контроль над СМИ, запустили свои щупальца, чтобы душить белых, начиная с тех болванов, которые явились лично — чтобы Чендлер лично мог промыть им мозги.

— А теперь давайте послушаем самого Чендлера.

Все аплодируют. Разноцветная семейка полностью поддается этому шоколадному батончику с дипломом юриста, который хочет все под себя подмять. Вот и становится телезвездой, зарабатывает миллионы долларов, напяливает на себя костюмчики по тысяче долларов и учит белых, как им менять жизнь.

Реймонд, разумеется, не аплодирует. Руки должны быть свободными — мало ли, он от всего этого блевать начнет. Но и не аплодировать он не может. А вдруг какой-нибудь оператор заметит, что Реймонд отделяет себя от зала, снимет его кислую рожу, она появится на мониторах за сценой и Винсент ее увидит. Тогда никакого сюрприза не получится.

Так что приходится изображать восторг. Реймонд хлопает в ладоши, как дрессированный тюлень.

На сцену выходит начищенный, лощеный Чендлер. На его коричневой лысине весело мерцают блики от прожекторов.

— Братья и сестры! — начинает Чендлер и бросает в зал свой знаменитый пристальный взгляд, изображает, будто устанавливает личный контакт с каждым из присутствующих и со всей телеаудиторией.

— Братья и сестры! — повторяет он.

Вот и первая ложь. Реймонд ему не брат. Это оскорбление матери Реймонда.

— Прежде всего хочу сказать, что сегодня у нас необычные гости…

Точно, думает Реймонд. Ты и не догадываешься, какие необычные.

— Моя двоюродная бабушка Бренда из Цинциннати и моя племянница малышка Диниша.

Публика в восторге от того, что у Чендлера есть родственники, даже малышка-племянница. Камера их находит. Их лица — на экране. Надо же было Реймонду сесть прямо за ними.

Реймонд опускает голову, руку засовывает за шею — словно хочет ее почесать. Вот опять белый человек должен пригибаться и укрываться — на земле, за которую проливали кровь его предки.

Реймонд оборачивается, оглядывает толпу — тетки на пособии, сутенеры, бездельники — и вдруг замечает какого-то знакомого мальчишку. И соображает: это же тот самый паренек, с которым он разговаривал у дома в Клермонте. Он живет с Винсентом. Как мило! Вся семейка собралась поддержать братца Винсента. А это наверняка мама мальчишки, чопорная дамочка из «Пипл», такая раздавшаяся — вот-вот лопнет, небось даже Винсент не заставил себя ее трахнуть. И с ними мальчишка помладше. У этих людей совести нет — тащат сюда неокрепшие души, а на них сейчас Чендлер как дыхнет.

— Братья и сестры, — говорит Чендлер, — я безмерно счастлив, что сегодня свидетелем всего этого будет ребенок — моя племянница Диниша. Братья и сестры, сколько раз вы думали о том, насколько лучше была бы наша Земля, если бы все мы были свободны и жили в мире и гармонии? Сколько людей умерло за это? Наш брат Мартин Лютер Кинг, наш брат Махатма Ганди. А сколько раз вы жалели, что не знаете, как это сделать, как изменить мир, возвестить царство небесное прямо здесь, на нашей великой зеленой планете?

Царствие нигеров небесное, думает Реймонд. Планета уже полвека как не зеленая. Этот городской, он где был столько времени? И вообще, разве небесам место на телевидении? Вроде американская демократия построена на отделении церкви от государства.

— Сегодня, — говорит Чендлер, — мы познакомимся с людьми, которые бьются за добро на передовой. Эти двое ведут ежедневную борьбу за права мужчин, женщин и детей, которым повезло меньше, чем нам. За тех, у кого нет наших американских свобод, за тех, кто не может, как мы, говорить все, что захочет, и ездить туда, куда захочет.

Какие это американские свободы? Если американцы думают, что они свободны, пусть попробуют нарушить хоть один из антидемократических законов, принятой этой евре-юри-дической системой. Если они считают, что имеют право на собственность, пусть попробуют не платить налоги на эту собственность. Если они думают, что вольны защищать себя в своих собственных домах, пусть попробуют столкнуться лицом к лицу с ФБР и группами силовиков, как пришлось Рэнди Уиверу, Дэвиду Корешу и тем погибшим в Уэйко детям. И вот этот тип, чьих предков доставили сюда на невольничьих кораблях, которыми владели евреи, рассказывает им про американские свободы? О какой это Америке он говорит? О той, в которой белые граждане вроде Реймонда прячутся в сортире, где срет кто ни попадя, а недоноски вроде Чендлера имеют отдельные туалеты, и белый слуга им зады подтирает?

— Сегодня, — говорит Чендлер, — отважный юноша по имени Винсент Нолан покажет нам, что один из способов изменить мир — это сначала изменить свою душу.

Непонятно почему зрители аплодируют. К счастью, недолго.

— Мейера Маслоу вам представлять не нужно. Все вы знаете, что это один из самых уважаемых людей, человек, переживший Холокост, человек, которого лично я очень уважаю…

Холокост — Холопогост. Чего еще было ждать? В интересах этого нигера — поддерживать миф о Холокосте. Чтобы черные и евреи могли обмениваться жалостливыми историями, у одних Холокост, у других работорговля, мне хуже было, нееет, мне хуже было, а потом и ирландцы подключатся со своим мудацким картофельным голодом, а за ними так называемые коренные американцы… И все они получают компенсации за счет налогоплательщиков, еще небось откаты отстегивают налоговой службе.

— Он еще и основатель и директор Всемирной вахты братства, организации, которая занимается правами человека, помогает сделать так, чтобы люди во всем мире были сыты, получали медицинскую помощь и имели свободу всем этим наслаждаться. Доктор Маслоу написал недавно новую книгу, «К сердцам, по одному», в которой рассказывает, как мы можем изменить мир, обращая одно сердце за другим на путь добра и любви.

Гул в голове Реймонда переходит в вой. Ему нужно лекарство — немедленно!

— Но самое удивительное… — Чендлер делает эффектную паузу, — что доктор Маслоу написал эту книгу до того, как появился Винсент Нолан и всей своей жизнью подтвердил, что теория доктора Маслоу верна. Сегодня мы видим… изменившегося человека!

Грохот аплодисментов почти непереносим, но будет только хуже. Потому что сейчас Чендлер исполнит свой коронный номер. Прежде чем вывести на сцену гостей, он окидывает зал пристальным взглядом. Он прямо-таки впивается глазами в зрителей, пока коротко, но емко рассказывает историю жизни каждого гостя.

— В тринадцать он был любимым ребенком в семье. Отличный дом в Будапеште. Когда ему было четырнадцать, все родственники погибли. Он спал в стогах сена, в погребах и свинарниках, то и дело спасался бегством. Пять раз его чуть не убили, а потом поймали и отправили в Аушвиц, но он выжил.

У Чендлера, похоже, запал кончается.

— Братья и сестры, кто из вас сумел бы пройти через такое и не возжелал расплаты? Кто из нас не потребовал бы мести? Но Мейер Маслоу посвятил жизнь тому, чтобы больше так никто не страдал, как он, чтобы мы научились прощать и забывать.

Прощать — вот херня, думает Реймонд.

Зал истово аплодирует Мейеру Маслоу, а тот выходит, как борец на арену, кланяясь публике. Похож он при этом на раввина, из тех, что состоят при голливудских звездах.

— Я очень рад, что я здесь. — Мейер жмет Чендлеру руку. — И прошу прощения, но я просто обязан сказать: я никогда не считал, что нужно прощать и забывать. Я писал, что важно прощать, но не забывать.

Еврей знает больше твоего. Еврей хочет, чтобы ты это понял.

— Разумеется, мы не можем забыть. — Реакция у Чендлера мгновенная — из него бы вышел отличный баскетболист. — Никто из нас не может забыть. И не должен.

Ой-ей, ой-ой-ей. Холокост. Средний путь[66]. Чендлер указывает на одно из кресел. Нравится это ребе или нет, но ему пора сдать назад и сесть на место. Чендлер выводит следующего щенка.

Чендлер опять заводит свое:

— Его детство было совсем не таким, как у Мейера Маслоу. Мать сидела на пособии, а отца, чья жизнь была как из романа «Отверженные», затерзали до смерти из-за ошибки с налогами. Беспокойная юность, полоса неудач, злополучная встреча с людьми вроде него, которые винили в своих передрягах нищие нацменьшинства, старавшиеся всего лишь накормить своих детей.

Стоп! Это же он и о Реймонде! Это же Реймонд и его товарищи задыхаются под гребаной кучей лжи. Евреи и черные, они борются, да уж, борются — хотят захватить Америку. И, судя по всему, побеждают. Это же они на сцене. Единственные белые в зале — это те, кто на галерке.

— Белые люди, — произносит Чендлер, словно этого надо стыдиться. — Белые мужчины и женщины, которые перерабатывают свои огорчения и разочарования в злобу и ненависть. И Винсент Нолан втянут в их круг, он почти подпадает под их влияние. Но однажды, оказавшись, как ни странно, в теплице, куда он приехал для того, чтобы расправиться с ее хозяином-корейцем, он видит свет. Он вдруг понимает, что все создания Божьи, все красоты сотворенного Богом мира — это одно целое.

Что за чушь они несут? Это когда они с Винсентом поехали посмотреть корейскую теплицу и, может, слегка там покуролесить? Все было совсем не так. Винсент был совсем не прочь поджечь этот шалаш и полюбоваться тем, как полыхнет пластик. Но они решили этого не делать. Они с Реймондом так решили. Не хотели, чтобы все это потом повесили на них. Детективы, полиция, адвокаты, вся компашка. Сколько можно огрести за поджог? Пятнадцать лет, двадцать? За что? За то, что поджарили немножко зелени? Они просто вернулись домой и напились, сидя перед телеком.

Реймонд много думал про Винсента. И пришел к выводу, что Винсент принял решение предать идеалы белого человека тогда, когда нажрался на рейве экстази. Он после этого стал какой-то странный. Реймонд еще подумал, что у братца в и так насквозь дырявом мозгу появилась новая дырка, но она со временем затянется и он снова станет прежним. Так что они пытаются выдать за духовное перерождение, вдохновленное красотой природы, всего-навсего передозняк, что-то вроде наркоманского откровения, посетившего его, когда он впервые накачался. Им что, это не известно? Почему они этого не признают? Как они могут выдавать эту чушь за правду, да еще на телевидении? Реймонд привык ничему не удивляться, но все равно удивляется. Его долг — бороться с ложью. Он, как американский патриот, обязан говорить правду, только правду, ничего кроме правды.

Винсента Чендлеру в двух словах не описать. Слишком много нужно о нем сказать.

— Проработав всего несколько недель с Мейером Маслоу — таких людей он прежде не встречал, да и кто, встретившись с Мейером Маслоу, не изменится? — Винсент, естественно, тоже начал меняться. День за днем, мысль за мыслью. Как пишет доктор Маслоу в своей книге. И развернул себя кругом — да так, что на ужине, где собирали средства для фонда доктора Маслоу, Винсент доказал, что он человек смелый и решительный. Он чуть не умер. Этот человек чуть не умер от аллергического приступа, но до последнего, рискуя жизнью, держался буквально на пределе, пока не сказал всего, что должен был сказать, пока не дал показаний, свидетельствующих, что он смог изменить свою жизнь и что это и нам по силам.

Зал буквально взрывается — можно подумать, это концерт «Роллингов». Они хватаются за руки, вскидывают их вверх, приветствуя предателя, лжеца, вора, укравшего пикап, укравшего лекарства, наркомана, а он уж точно не тот герой, каким его считают.

Кровь у Реймонда вскипала с того самого момента, когда он увидел, как гримируют Винсента, но теперь Винсент появляется на сцене, и кровь Реймонда уже бурлит. Сейчас он не сидит в кресле, его не пудрят, как какого-то пидора. Он идет так, будто он здесь хозяин, он берет руку Чендлера и… пожимает руку нигеру. Реймонд чуть не валится с кресла. Вот уж он не думал, что доживет до такого. Но вообще-то, а чего ему не пожать руку? Винсент с Чендлером теперь одного поля ягоды. Костюм у Винсента не хуже чендлеровского. Они как два гендиректора, встретившиеся в пятизвездочном отеле обсудить за завтраком дела.

Будь это другое шоу — Херальдо или Джерри Спрингера — его бы вырядили в форму штурмовика, которой он никогда не носил. Заставили бы закатать рукава рубашки, чтобы американские мамы-папы из среднего класса полюбовались его татуировками. Но это — «Шоу Чендлера», и если Винсент хочет продать себя в образе менеджера среднего звена, Чендлер с радостью ему поможет. Изменившегося человека — в студию!

— Очень я рад с вами познакомиться, — говорит Винсент. — Я ваш большой поклонник. Смотрел ваши программы тысячу раз.

Вот врет! Неужто кто-то верит, что они встречаются впервые? Кто еще не знает, что Винсент с Чендлером вместе тусовались за сценой, где им — и изысканные закуски, и бесплатное шампанское? Но программу эту, да, Винсент видел тыщу раз, Реймонд свидетель. Винсент смотрел ее с ним и с другими парнями, обзывал Чендлера по-всякому, разглагольствовал о том, как этот черномазый с помощью евреев разваливает страну.

— Спасибо-спасибо, — говорит Чендлер. — Я тоже рад познакомиться.

Чендлер отвлекается от зала и прилипает к Винсенту — все видят, что у Винсента чуть ли не стояк от тепла, которое изливает на него Чендлер. У Винсента даже щеки разрумянились. Телезрителям-то заметно, как белый человек краснеет? А им известно, что только у людей белой расы кровь приливает к лицу, что доказывает, что только у белой расы есть совесть? Но почему это Винсент краснеет? Потому, что смотрит в глаза негру? Еще мгновение, и они повалятся на пол, начнут друг у друга сосать.

— Садитесь в кресло, — предлагает Чендлер.

В мое кресло, думает Реймонд.

Винсент садится, не забыв слегка поддернуть брюки так уверенно, будто он это всю жизнь делал. Чендлер тоже садится, тоже не забывает поддернуть брюки. Где они этому учатся? Да и кто мог подумать, что Винсент станет таким примерным учеником? Реймонд помнит, каким он был хулиганом в школе. Его бедная мать не вылезала из кабинета директора.

Чендлер садится в кресло и разворачивается к Маслоу и Винсенту, которые сидят рядом — захотят, могут за руки держаться.

— Как это замечательно, — говорит Чендлер, — видеть вас вместе. Не просто вместе, а… Посмотришь на вас, и сразу видно, с какой любовью и уважением вы друг к другу относитесь. Знаете… — Чендлер ведет себя так, будто не с суфлера читает, а импровизирует. — Я уверен, наши зрители очень хотят узнать, как вы познакомились. Кто-нибудь из вас может рассказать, что он тогда думал и чувствовал?

— Странная история, но в тот день, когда к нам в офис пришел Винсент, мы с коллегами думали о том, как внести новую струю, — говорит Мейер Маслоу. — Как это ни печально, Чендлер, нас хоть и знают во всем мире, благодаря тем беженцам и диссидентам, которых мы помогали освободить…

— Прошу прощения, мистер Маслоу, — говорит Чендлер. — Давайте посмотрим на эти лица.

На экране — фотографии юношей и стариков, мужчин, женщин, целых семей, все радостно улыбаются, и зубы у них идеальные — у Реймонда нет денег на такие для своих детей.

— Расскажите нам, кто это, — просит Чендлер.

Маслоу отвечает без заминки:

— Это диссиденты, которых мы освободили из тюрем в странах коммунистического блока. Боснийцы, сербы, косовары, узники совести, которые осмеливались критиковать свои правительства. Эти люди устраивали голодовки, и мы практически спасли их от смерти.

Перед Реймондом мелькают их лица, а он, наверное, единственный из собравшихся, кто понимает, что это еще одна хитрая уловка, цель которой — потуже набить карманы голливудского ребе. Да можно чьи угодно фото показывать и говорить, что это беженцы. Гримерши-мастерицы способны творить чудеса. А как насчет людей в этой стране, которых убило правительство? Как насчет белых беженцев, загнанных в гетто на окраинах?

— Все эти люди, — говорит Маслоу, — обязаны жизнью Вахте братства. Но у себя дома мы всегда больше думаем о своих семьях, о своих правах. Люди склонны видеть главным образом то, что у них под носом.

— Пожалуй. — Чендлеру не хочется признаваться, что он целыми днями только и думает о проблемах других людей — то есть о том, как он может побольше заработать на их проблемах.

— Так вот, я и мои сотрудники — мы думали, как привлечь внимание к нашему делу… И тут оттуда ни возьмись — Винсент.

— Потрясающе! Чудесно! Хотите сказать, его Бог послал?

— Хочу, — говорит Мейер. — У кого-то, может, есть другое объяснение. — Он кривит губы — демонстрирует, что он думает о других объяснениях. — Я не раз убеждался в том, что Господь посылает то, что тебе нужно.

А тут уже пробой в логике. Послал ли Господь родным Маслоу, тем, которые вроде как погибли в Холокост, то, что им было нужно? Нет. А это доказывает, что или одно, или другое: или Бог, или Холокост. Что доказывает — никакого Холокоста не было. Поскольку Бог точно есть. Бог, который верит в справедливость, в то, что Винсент получит по заслугам.

— Я только потом понял, — продолжает Маслоу, — что Винсент не просто стал полноправным членом нашего братства, он еще — и живое подтверждение тех идей, которые я продвигаю в своей новой книге «К сердцам, по одному».

Реймонд смотрит на экран, где появляется книга Маслоу. Будь происходящее не так важно, смотри Реймонд шоу у себя в гостиной, он бы непременно подсчитал, сколько раз за сегодняшнюю передачу покажут эту книгу. Ох, как ему не хватает ребят из ДАС. Сидеть бы дома, с ними вместе, смотреть эту херню и ругаться всласть.

— А вы, Винсент? Вы рассчитывали, что окажетесь живым подтверждением того, о чем писал в своей новой книге Мейер Маслоу?

— По правде говоря, — отвечает Винсент, — я к тому времени книгу уже прочитал.

— Неужели? — изумляется Чендлер.

Неужели, мысленно повторяет Реймонд. Это когда же он успел? Пока ехал на ворованном пикапе от дома Реймонда до города? Пока Винсент жил у Реймонда, он просто физически не мог читать эту книгу. Мысль о том, что кто-то мог такое сделать, сокрушает все представления Реймонда о мире. Впрочем, бывали дни, когда Винсент исчезал в обеденный перерыв, а иногда еще подозрительно долго добирался из мастерской до дома. Реймонд считал, что Винсент с кем-то тайком трахается или выпивает. Тошно думать, что в это время он читал сионистские пропагандистские книжонки. Как-то раз у Винсента заглохла машина буквально в чистом поле, и Реймонд ездил его забирать. Винсент тогда сказал, что остановился помочиться. Неужели он там торчал и читал это вранье? Нет, Реймонд не станет углубляться в эту тему.

— Я прочитал все книги Мейера Маслоу, — говорит Винсент. — Они произвели на меня огромное впечатление. Прежде я ничего подобного не читал. Собственно, люди, с которыми я общался… — Он опускает глаза. Будто ему стыдно.

— Мы вас понимаем, — говорит Чендлер. — И вас не торопим.

Винсент держит отпущенную ему паузу, а затем говорит:

— Я и представить себе не мог, что меня можно спасти так, как пишет об этом Мейер Маслоу. Я и представить себе не мог, что моя жизнь тоже может измениться.

— Но вы хотели попробовать… — договаривает за него Чендлер.

— Хотел, — соглашается Винсент.

И зрители тут же начинают аплодировать — им нравится, как черный человек подсказывает белому, что говорить.

— А что дало вам силы это сделать? — спрашивает Чендлер. — Что дало силы измениться?

Жаль, что Реймонд не может зажать уши — это сразу привлечет к нему внимание, но слушать весь этот треп про корейскую теплицу сил нет.

Реймонд пытается мысленно петь — чтобы заглушить голос Винсента. Но на память приходят только те песни, которые они пели в лагере «Арийского отечества». А с немецкими военными маршами одна закавыка — они не очень-то мелодичны.

Похоже, Винсент закончил свой отрепетированный монолог. Чендлер ждет несколько секунд. А затем, сделав вид, что прислушивается к внутреннему голосу, будто никакой наушник ему в ухо не воткнут и никаким аудиооборудованием на миллион долларов он не пользуется, наклоняет голову и говорит:

— Винсент, доктор Маслоу, а я вот слышал одну историю. Поправьте меня, если что не так.

— Что за история? — спрашивает Маслоу.

Доктор Маслоу, я слыхал, вы мастерски сосете у черных. Но Чендлер этого не скажет. Не дождетесь.

Чендлер говорит:

— Я слышал, когда вы впервые встретились, вы сравнивали ваши татуировки. Вы, доктор Маслоу, попросили Винсента показать его свастику, и сами показали ему номер на руке — из концлагеря.

Винсенту хочется немедленно исчезнуть. Как хотелось бы на его месте любому нормальному белому человеку. А иначе — сиди тут, а зрители пусть думают, что он меряется заслугами с каким-то там евреем, из тех, кто сам себе татуировки делает. К тому же у Винсента нет никакой свастики. Это ему не по чину. Таким молокососам эсэсовских молний хватит. Вот у Реймонда свастика. Может, Чендлер хочет ее посмотреть?

Похоже, Чендлер наступил кому-то на мозоль. Маслоу жжет его взглядом.

— Ну как, покажете ее зрителям? — напирает Чендлер.

— Это исключено, — говорит Маслоу. — Мы не первобытные люди. Мы не дикари с Амазонки, которые демонстрируют свои племенные знаки. Мы — два человека, которые многое пережили и пришли сюда поговорить о том, что для нас важно, а не участвовать в цирковом представлении. Я не стану делать из Холокоста развлечение.

— Хорошо. — Чендлер совершенно невозмутим. Не хочет Маслоу показывать татуировку — черт с ним, идем дальше. — Давайте дадим слово зрителям. У гостей есть какие-нибудь вопросы?

Свет в зал. Никто не хочет быть первым. Реймонд в том числе. Пусть праздник наберет обороты. И тогда он поднимет руку — будто собирается задать обычный вопрос. Винсент, естественно, его узнает. И тогда-то начнется веселье. А пока что Реймонд держит руки в карманах — чтобы его татуировки никого не насторожили. И всякий раз, когда Винсент смотрит в его сторону, отворачивается.

Черная девчонка, встав на цыпочки, машет рукой в сторону Винсента.

— А почему вы вообще туда пошли? Я хочу понять, зачем человеку хочется вываляться в этой мерзости?

Винсент устремляет на нее свои небесно-голубые глаза. Уж не прошел ли он обучение у Чендлера?

— Я был озлоблен, — говорит он… — И винил в своих бедах не тех людей.

У Реймонда в ушах начинает рокотать так, что он на миг забывает, где он, забывает пригнуться, когда Винсент смотрит на него. А как тут не озлобиться? Белых людей принижают повсюду. И белые работяги вроде Реймонда и Винсента вынуждены прогибаться. Впрочем, Винсент уже не вынужден. Винсент перешел на их сторону, а Реймонда оставил за дверью.

Винсент видит Реймонда. Реймонд видит Винсента. Винсент не может отвести от него взгляда. Реймонду нравится, что при виде него у Винсента закипели мозги. Вот поэтому-то лучше, когда ты сюрпризы устраиваешь, а не тебе их устраивают.

Винсент не может с собой совладать. Он замирает и пялится в одну точку. Но сосредоточиться не может. Он не может отвечать на вопросы, не может нести всю эту заранее подготовленную и отрепетированную херню, которой его обучили.

— Озлоблен… — говорит он. — Да, я был озлоблен и винил не тех людей. — Он крутит головой, пытается отыскать взглядом Реймонда, но тот пригибается и прячется за тетушкой Брендой и малышкой Динишей.

Чендлер чует: что-то пошло не так, но не понимает, почему. Даже ребе улавливает негативную волну. Он смотрит на Винсента, может, боится, что этот мудак наелся за сценой орехов, что теперь он решил помирать каждый раз, когда оказывается на публике. А что? В прошлый раз отлично сработало.

Винсент выпадает из процесса, возникает пауза, и Реймонд решает, что пора. Надо делать рывок. Он себя уже обнаружил.

Реймонд ловит взгляд девушки с микрофоном, она подходит. И только когда передает ему микрофон, видит его татуировки. Он понимает: она решает, давать ли ему слово. Реймонд делает глубокий вдох и задает вопрос, который отрепетировал тысячи раз.

— Я бы хотел знать, насколько честен был с вами Винсент Нолан. Все ли он рассказал вам о том, чем занимался раньше?

Отлично. Реймонд произнес это вслух. На «Шоу Чендлера» таких вопросов обычно не услышишь. Разве что какой-нибудь болван спросит, почему герои программы не прислушиваются к здравому смыслу, дарованному им Богом. Но никогда ничего такого, что предполагает, будто спрашивающий знает истории людей на сцене.

Винсент сидит как громом пораженный. Ребе потихоньку начинает врубаться, что к чему. Чендлер уже все понял. Он осторожен и осмотрителен, однако говорит:

— Брат, почему ты об этом спрашиваешь?

Охранников не вызвали, не вывели Реймонда из студии, и это вселяет надежду. А ведь Чендлеру достаточно было бы мизинцем шевельнуть, тем самым, на котором кольцо с бриллиантом. Но он занимает позицию «подождем — посмотрим», хочет сначала уяснить, куда целит Реймонд.

— Я — брат Винсента. Реймонд Джиллет. Мы двоюродные братья. Росли вместе.

По лицу Чендлера Реймонд не может понять, он просто удивлен или рассержен. Почему его работнички проглядели? Он за это деньги платит. Наверняка полетят чьи-то головы. Точно — головы белых.

— Вот так да! — не сразу откликается Чендлер. — Подумать только! Родственник Винсента! — Он рассчитывает, что, пока зал будет хлопать, на сцене все успеют перестроиться.

Смотреть в глаза Чендлеру — все равно что смотреть в окошечки игрального автомата. Лимоны — яблоки — груши. Реймонд отлично видит, что в мозгу Чендлера одна мысль — хороший это брат или плохой? Судя по виду Чендлера, он предполагает, что плохой. И что дальше? Найдет способ заткнуть Реймонда, а потом объявит перерыв и Реймонда выведут из зала? Или он решит рискнуть — а вдруг это будет гвоздем программы, может, посмотреть, что получится, если к обновленному Винсенту Нолану, припомаженному образчику переделанного человека добавить чуточку его щекотливого прошлого? Изменившийся с добавлением исходного. Химический эксперимент.

Чендлер помнит, что случилось на программе Херальдо. Этому должны учить на курсах «Основы ведения ток-шоу». Реймонд сам много раз это видел — на кассете, которую он заказал после рекламы на ТВ. «Самые дикие случаи на телевидении». Чендлеру не хочется, чтобы это произошло в его программе. Но он отлично помнит дикий случай у Херальдо. О нем все знают. А значит, это было великое шоу, куда лучше всех этих сопливых историй про любовь и поддержку, которые обычно рассказывают у Чендлера.

Чендлер взвешивает варианты. И решает — пусть все идет как идет. Недаром он стал суперзвездой ток-шоу «Брат на сегодня».

— Родственник! — восклицает Чендлер. — Какая приятная неожиданность! И давно вы не виделись? Сэр, прошу вас… пройдите на сцену.

Винсент разве что не хватает Чендлера за руку, так ему хочется его остановить. Катастрофа! Мейер замечает, как распсиховался Винсент, и тоже пронзает Чендлера взглядом. Они столько сил положили, чтобы здесь оказаться. Это была история про них и про книжку ребе. И они никак не хотят, чтобы все испортил какой-то братец из трущоб.

Да пошли они! Реймонду есть что сказать. И это — факты, а не слащавая херня. Он встает и идет к сцене. Он никуда не торопится. Пусть полюбуются, пусть подождут, пусть Винсент поглядит, как камера следит не за ним, а за Реймондом. А может, они не видели ту программу Херальдо? Или продюсеры тайно мечтали, чтобы случилось то, что было у Джерри Спрингера? Потому что Реймонда подпускают к Винсенту вплотную. Винсент совсем рядом, Реймонд может пересчитать капли пота у него на лбу. Пять, шесть, семь… Отлично!

Он заключает братца в объятия — давно не виделись. Они не чмокают, как голливудские евреи, друг друга в щечку, обнимаются по-мужски. Ну, может, чересчур крепко. Пусть прочувствует. Реймонд, когда они стоят грудь в грудь, еще хватает правую руку Винсента и пожимает ее по-ДАСовски, но этого никто не видит. Пока Винсент выдергивает ладонь, она успевает вспотеть.

Чендлер шевелит своим сверкающим мизинцем, и появляется еще одно чендлеровское кресло. Реймонд плюхается в него, мечтая об одном — чтобы Чендлер не сунулся к нему с рукопожатием.

Чендлер об этом догадывается. Чендлер умница. Все ловит на лету.

Но он слегка тушуется. Он не может спросить: «А как вы познакомились» или «расскажите о вашей первой встрече», как спрашивал у Маслоу и Винсента. И Чендлер не может попросить Реймонда показать татуировку. Он ее и так видит. Наверное, операторам велели ее не показывать. Совершенно ни к чему, чтобы американские граждане видели: человек до того во что-то верит, что нанес древний, но нынче немодный символ на свою нежную белую кожу.

— Винсент, а вы знали, что ваш брат сегодня придет сюда? — Чендлеру ответ известен. Пауза. Пауза затягивается. — Как я понимаю, вы не…

— Это для меня сюрприз, — говорит Винсент.

Реймонд наконец сообразил, как по экранам понять, на что нацелена камера. И сейчас она нацелена на него, поэтому он улыбается во весь рот. Пусть мистер и миссис Америка поглядят, какой сюрприз он устроил.

Телесуфлер Чендлера отключился. Что, сотруднички сбежали, спасая свои жизни? Чендлер выступает соло.

— Так, значит, вы принадлежите или принадлежали к организации, которую Винсент покинул, чтобы присоединиться к Вахте братства?

— Принадлежу, — уточняет Реймонд. — Я с гордостью называю себя членом Движения за американскую солидарность…

— Движение арийского сопротивления. Хорошо известная «группа ненависти», — вклинивается эксперт-еврей. — Вахта братства уже много лет следит за ее деятельностью. Винсент оказал огромную помощь…

— Это патриотическая организация, — поправляет его Реймонд. И хватит. Он пришел сюда не спорить с евреем о том, чем именно занимается ДАС. Реймонду, конечно, хочется рассказать правду о ДАС, но в такой аудитории это обречено на провал. Он припас кое-что поувлекательнее.

— Отрицают Холокост и симпатизируют нацизму. — Старика так просто не заткнуть. Но Реймонд не станет ввязываться. По крайней мере, пока не использует возможность обсудить кое-что с Чендлером.

— Винсент не ожидал меня здесь увидеть. И вряд ли он захотел бы меня сюда приглашать. Потому что я знаю о нем то, о чем он не хотел бы никому рассказывать.

— И что же это? — не может удержаться от вопроса Чендлер.

Так вот как ты относишься к своим гостям? Приглашаешь на программу, а потом зовешь родственников — перетрясти их грязное белье?

Зал напряженно молчит.

— Начать с того, что этот человек прожил со мной, с моими женой и детьми несколько лет. Моя жена его кормила. Я нашел ему работу. Он спал у нас в гостиной на диване. Сидел за столом, когда дети завтракали. Мы ему помогали, заботились о нем. А потом он смылся. Украл мой пикап. Украл полторы тысячи долларов, что я скопил, работая на двух работах. Даже болеутоляющее украл, которое мне прописали, когда я получил на работе травму.

Рассказывая о травме, полученной на работе (да, это он сочинил, но что с того), Реймонд чувствует себя нытиком, живущим в трейлере, который жалуется на свои тяготы и невзгоды. Ну да ладно, пусть знают, как это бывает. Белый человек, который всю жизнь горбатился за гроши. Много чего могло случиться с Реймондом за пятнадцать лет в шиномонтажной мастерской. Многое и случилось. А какую травму может получить Чендлер на своей работе? Спину перетрудит, целуя гостям задницы? Или получит осложнения после ботокса?

Реймонд смотрит на публику — как она реагирует? Ему чего хочется — сострадания. Реймонд — рабочий человек. Его обидели. Винсент его обидел. Ему хочется, чтобы зрители обозлились на Винсента, который врет, и Маслоу, который помогает Винсенту врать. Потрясение, отвращение, гнев — вот что должны испытывать зрители, ведь эти сволочи держат публику за идиотов, а еще они должны злиться на себя — за то, что повелись, что аплодировали вруну и вору, крадущему у своих. Им должно быть стыдно, что они увидели в этом типе героя. И тогда, если все пойдет, как задумал Реймонд, он использует эту чудесную возможность и покажет им, как СМИ забираются им в голову, как выкручивают им мозги.

Но почему-то этого не происходит. Зрители в студии всего лишь озадачены. Может, Реймонд плохо все срежиссировал? Может, они решили, что у него на Винсента есть что-то посерьезнее? Хуже, чем воровство? Например, что он кого-то убил. Вот чего они ждали. Угнать пикап и стащить горстку таблеток — это ерунда. Погодите, он же кинул Реймонда. И Люси. И детей Реймонда.

Они его приютили, они ему доверяли. Этот парень был им родным. Реймонду, Люси, детям — каково им было, он торчал у них столько времени, а потом смылся с пикапом. Эти несчастные белые люди с промытыми дочиста мозгами привыкли, что им врут, им говоришь правду, а они ее не слышат. Им так хочется верить, что Винсент — новый миротворец.

— Это правда? — спрашивает Чендлер Винсента.

Оператор берет лицо Винсента крупным планом.

— Это правда? — повторяет Чендлер.

Винсент и ухом не ведет. С Чендлером взглядом не встречается. Да, этого у Винсента не отнять — он парень упертый, есть в нем то, что Реймонд всегда ценит. Только мало быть крутым. Честность — она тоже нужна.

Чендлер понимает, что от Винсента ответа не добьется, и — темп надо держать — переключается на ребе.

— Винсент вам об этом рассказывал? — спрашивает он. — Говорил, что обокрал брата?

— А откуда нам известно, что это правда? — говорит Маслоу. — Потому что так сказал этот джентльмен?

Этот джентльмен? Еврей над ним издевается? Еврей в костюме от хорошего портного, в туфлях за четыреста долларов, еврей, чья стрижка стоит в пятьдесят раз дороже вшивого номера «Пипл», который белому трудяге не по карману, еврей, конкретно этот еврей, говорит, что он врет!

— Это правда, — говорит Реймонд.

— Я жду ответа от нашего гостя, — говорит Чендлер.

— И вообще, — говорит Мейер Маслоу, — не имеет значения, чем занимался Винсент раньше.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Чендлер.

— Важно, чем он занимается теперь, важно, как он изменился. Мы предполагали, что он совершал не самые достойные поступки, когда был в ДАС, но я никогда не спрашивал…

Вы только поглядите, как ловко этот еврей все вывернул!

— Вы никогда не спрашивали, чем он занимался в этом обществе ненависти? — говорит Чендлер.

Минуточку! Речь же не о ДАС и не об их деятельности. И не о том, что этот еврей такой святой, принял Винсента такого, какой есть, о прошлом даже речи не заводил. Это о том, что Винсент сделал. Винсент обокрал Реймонда.

— Мы ему поверили, — говорит Маслоу. — Мы его приняли. Мы на него положились…

— А вот тут, доктор Маслоу, помогите мне разобраться, — говорит Чендлер.

Черный с евреем явно заодно. Им есть что обсудить. А двое белых, Винсент и Реймонд, просто рядом оказались.

— Как это соотносится с вашим тезисом «простить, но не забыть»? — Чендлер — он в прошлом юрист — допрашивает Маслоу. Чендлер не забывает. Старик его поправил, вот Чендлер ему это и припомнил. — Мне кажется, вы как раз хотите забыть прошлое. И Винсенту помогаете забыть его прошлое…

Реймонд здесь для мебели, что ли? Он здесь не больше, чем чендлеровское кресло. Это он все устроил, а на него и внимания не обращают. Устроили тут разборку — как два любовничка, но нет уж, он не даст задвинуть себя в угол.

— К тому же, — говорит Реймонд так громко, что операторы разворачивают камеры к нему почти машинально, не дожидаясь команды режиссера. — К тому же у этого человека, у моего брата, не было никакого духовного откровения. Он принимал наркотики. Экстази. А поскольку украл он таблетки у меня, можете поверить, этот тип торчит до сих пор. Он и сейчас небось под кайфом. Так что не говорите мне, что он изменился…

Чендлер ушам своим не верит. Ах, если бы все выпуски были как этот!

— Это правда? — говорит Чендлер. — Винсент, это правда?

Такие вопросы он уже задавал. Забыл, что это не работает?

— Это еще не все, — говорит Реймонд. — Этот тип много чего еще вам не рассказал. Наверняка не упомянул о том, что ему пришлось пройти двадцать часов занятий по управлению гневом — после того, как он столкнул еврейскую старушку в бассейн. Туда, где поглубже. Прямо в одежде.

Ждет Чендлер, ждет Маслоу, зал ждет, операторы ждут, публика у телевизоров ждет. Реймонд очень хочет подождать. Посмотреть, как Винсент все это объяснит.

— Это неправда, — говорит Винсент. Наконец-то. Покойник заговорил. — Там было мелко. И я тут же ее вытащил. Она даже воды не наглоталась. И ничего себе не повредила. С ней все в порядке.

Реймонду придется заткнуть Винсента. Как это Винсенту все сходит с рук — не потерпит он такого. Реймонд должен биться до последнего.

И тут вступает еврей:

— По-моему, очень примечательно, что этот джентльмен пришел сюда по собственной инициативе и рассказал обо всем, что Винсент оставил позади. От чего он решил отречься. С каким человеком он больше не хочет иметь ничего общего. А теперь, быть может, мы вернемся к теме нашей программы, к тому, для чего мы на самом деле здесь собрались.

То есть ради фонда нашего ребе, ради его книги. Еврей учит Чендлера, как ему вести программу. Неужели Чендлер послушается? Чендлер поднимает руку. Один из сотрудников смотрит на Реймонда. Как только объявят перерыв, его выведут из студии.

— У нас несколько секунд до перерыва, — говорит Чендлер.

Реймонд понимает, это намек ему.

Он встает и идет по сцене. Хорошо наконец встать на ноги. Разобраться он хочет с евреем. С евреем, который оскорбил его в лицо, да еще прилюдно. Винсент, он просто врун и вор, а вот еврей — он угроза всей белой расе. Еврей, который назвал его «этим джентльменом». Еврей, который сказал, что врет он.

Он делает еще шаг к еврею. Реймонд еще не решил, будет ли он что-нибудь с ним делать. Так что ничего угрожающего в нем нет. Однако, как он и ожидал, ему на плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Он оборачивается.

Но это не крепыши-охранники, как он ожидал.

Это Винсент, который волочет его назад, оттаскивает от ребе. Реймонд видит, как к ним мчится паренек, которого он видел в Клермонте, — тоже, видать, хочет поучаствовать, но останавливается позади Маслоу. Хорошо бы всем охолонуть, подумать хоть минуту.

Но им не до того. У Винсента лицо перекорежено злобой. Щеки горят, брови насуплены, изо рта слюна брызжет.

Винсент отступает, размахивается и бьет Реймонда. Почему Реймонд не врежет ему в ответ? У него словно руки не работают, словно доспехи заржавели, без смазки — ни туда, ни сюда. Винсент все колотит Реймонда, орет на него. И — кулаком, кулаком.

Винсент и впрямь изменился. Это в тыщу раз хуже, чем окунуть старушку в бассейн. Именно это и помогает Реймонду держаться, не терять самообладания — пока накатавшая боль не уносит его далеко-далеко.

Единственное, что утешает Реймонда — он был прав. Винсент неуправляемый. Это Винсент накинулся на Реймонда.

Дэнни кажется, что он смотрит в телескоп с другого конца: по студии носятся тараканы, свистят в свистки, пытаются обуздать хаос. Братья и сестры, без паники, не торопитесь, спокойно, спокойно! Раз! И публика исчезла, только два крепких санитара в зеленых костюмах аккуратно укладывают Реймонда на каталку, будто в студии «Шоу Чендлера» транспортировать потерявшего сознание окровавленного скинхеда — дело обычное. Дэнни даже думает, здорово бы было поработать в «скорой помощи».

Кто-то спрашивает, как Винсент. Еще кто-то спрашивает, где Винсент. Тот, кого посылают его поискать, возвращается и говорит:

— Мистера Нолана нигде нет. Похоже, наш гость исчез.

Дэнни оглядывается — словно во сне. Он тоже не видит Винсента. Долго это длится или нет? И где мама? Когда началась вся эта жесть, она же вроде должна была кинуться к Дэнни и Максу, закрывать их своим телом. Но не успевает Дэнни удивиться, что мамы рядом нет, она тут же появляется. Хватает Дэнни и Макса, тащит их к двери с надписью «Гримерная».

— Это место безопасное, — говорит мама и впихивает их внутрь.

Дэнни хочется ее убить. Она что, думает, они маленькие? И почему нужно в безопасное место? Мама испугалась, что арийцы-активисты примчатся в студию и отомстят за Реймонда? Нет, они торопиться не станут. Сначала придут за Винсентом. Будут его долго пытать.

— Мальчики, садитесь, — говорит мама.

Дэнни с Максом усаживаются на вонючий диван. Неужели здесь и Джулию Робертс принимают, когда она приходит на «Шоу Чендлера»? Почему их загнали в каморку без окон, где пахнет пылью, на столе пустые бутылки из-под газировки, крошки, гора баночек из-под соуса? Им что, так и торчать в этой помойке, когда за стеной происходит все самое интересное?

Но все уже произошло. Главное состоялось. Реймонд начал угрожать Мейеру, и Винсент вмешался. Кончилось все не очень-то хорошо, но Дэнни не сбежал. Он побежал к… он даже не знает, как это назвать. Он побежал к… и остановился. Винсент говорил, есть два типа людей: те, кто бежит навстречу опасности, и те, кто от нее убегает. Дэнни теперь знает и третий тип. Это те, кто останавливается на полдороге. К завтрашнему дню вся школа успеет посмотреть «Шоу Чендлера». Дэнни хоть цепляй на грудь букву, как у той тетки из «Алой буквы»[67]. А у Дэнни должна быть огромная красная «С» — Слюнтяй.

За все это спасибо маме. Это мама сделала из него труса. Папа был во многом прав. Она их слишком опекает, но при этом недооценивает. И вообще, Макса она любит больше.

Видел ли его Винсент, когда началась драка? Видел ли Винсент, что, когда дошло до дела, его просто понесло навстречу опасности? Винсент и без Дэнни бы обошелся, он и так молотил будь здоров. Было в этом что-то пугающее — в этом Дэнни маме никогда не признается. В школе Дэнни видел немало драк, но там чуть кровь из носа польется, драке конец, все расходятся. Но у Реймонда все лицо было в крови, а Винсент только больше распалялся. Кровь у Реймонда была удивительно алая, собиралась в огромные капли, а лицо как застывшая маска, такого просто не бывает. И еще Дэнни видел, что-то сыпалось у Реймонда изо рта — похоже, зубы.

Мама стоит, ссутулившись, в дверях гримерной, нервно потирает руки. Наверное, он так выглядел, когда мчался к сцене и вдруг остановился. Дэнни хоть и злится на нее, но ему ее жалко. Он знает, сколько сил они с Мейером потратили, чтобы сделать Винсента лицом фонда. А теперь ими созданный Франкенштейн на «Шоу Чендлера» вырвался из-под контроля. Дэнни трудно сердиться на маму еще и потому, что он все больше понимает, сколько она для них делает. Он знает, что Армстронг ее шантажировал, что выступать на выпускном она согласилась, только чтобы спасти его. Дэнни не в восторге от этого варианта, но так все же лучше, чем второй раз учиться в одиннадцатом классе.

— Здесь есть что поесть и попить. Если захочешь.

Мама думает, они не заметили сладости и чипсы? Дэнни смотрит на стол, на поломанные печенья, на сырные палочки, на грязные пластиковые чашки. Этим Винсента угощали перед началом? Тогда понятно, с чего он так разъярился.

— Мы ничего не хотим, — говорит Макс. — Не переживай.

Макс выглядит плоховато. Какой-то он взвинченный. Но куда спокойнее, чем в тот вечер у папы. Макс опять верно реагирует. Узнать про свадьбу и про болгарского ребенка им было куда неприятнее, чем увидеть, как Винсент сорвался на «Шоу Чендлера».

Дэнни смотрит на монитор в углу комнаты. Камера работает, но на экране только какой-то парень в наушниках и чендлеровской футболке идет по залу.

— Винсент не мог просто взять и исчезнуть, — говорит мама. — Он, наверное, просто отошел на минутку…

Если Винсент исчез, значит, в школе он точно не выступит. Когда Дэнни прикидывал, как оно будет, если маме придется выступить, ему вовсе не нравилось, что там будет и Винсент. Те немногие, кто не успел прочитать о том, что творится у Дэнни дома, в «Пипл», узнали бы все на выпускном. И последний год учебы был бы для Дэнни мукой… Дэнни становится стыдно, что он так думает. Нет уж, пусть Винсент поскорее найдется.

Мама говорит:

— Мальчики, я понимаю, сейчас не самое подходящее время. Но нам нужно поговорить, серьезно поговорить о том, что только что произошло. Вы растете в спокойной обстановке, слава Богу. И такой жестокой драки, смею надеяться, никогда не видели. Драки, которую устроил человек, которого, как вам казалось, вы знаете. Человек, с которым вы жили… живете в одном доме.

Спокойная обстановка. Пусть мама запомнит эти слова. Винсент зашел слишком далеко. Но Реймонд — он рвался к Мейеру. И к Винсенту. Приехал к их дому. С недобрыми намерениями. Меньше всего Дэнни хочет вести с мамой долгие разговоры о том, что драка Винсента с Реймондом оставит в их с Максом юных душах незаживающие раны.

— Мы поговорим об этом, — отвечает Дэнни. — Потом. А сейчас иди и занимайся тем, чем должна заниматься.

— Я на пять минут, — говорит мама.

— Можешь не торопиться, — говорит Макс. — С нами ничего не случится.

Наконец мама уходит. И словно дышать легче. Макс, похоже, хочет пить. Дэнни перебирает бутылки с газировкой.

Макс говорит тихо и напряженно:

— А что там такое случилось?

— Как это — что случилось? — говорит Дэнни.

— Ну, с Винсентом.

— Этот козел угрожал Мейеру. И Винсент за него вступился.

Дэнни побежал навстречу опасности и остановился на полпути. Но Макс не об этом спрашивает.

— Точно так было? — спрашивает Макс.

— Точно, — отвечает Дэнни. — Можешь мне поверить.

Бутылки с газировкой липкие, полупустые. Дэнни и дотронуться до них противно.

— Погоди-ка! — говорит он. — А в этой бутылке ром. Йо-хо-хо! Спасибо, Чендлер. Макс, ты знаешь, что такое «Куба либре»?

— Нет.

— Вкуснятина, — говорит Дэнни. — Улетная штука. — И он смешивает два рома с колой.

Дэнни с Максом накатывают. Дэнни считает — они заслужили. Гримерка выглядит как камера с бетонными стенами, в таких киношные копы допрашивают подозреваемых, но после второй порции «Куба либре» обстановка кажется ему даже интересной. Почему-то приятно сидеть и смотреть на монитор, на опустевшую студию, где ничего не происходит.

— Хочешь еще рома с колой? — спрашивает Дэнни.

— Чего-то крепко, — говорит Макс.

— Да ты пей. В стрессовых ситуациях надо пить побольше. Чтобы мозги не пересохли.

Дэнни уже поплыл. В глазах туман, но сквозь его пелену он видит на мониторе: что-то происходит.

В студию вернулся Чендлер, что-то вещает. Крупным планом лицо Чендлера кажется огромным. Звук отключен, но, где регулятор, Дэнни не знает. Да и слушать неохота, тем более что Чендлер закругляется и появляется Мейер Маслоу — гасите основной свет, прожектор на него. Он сидит в кожаном кресле. Читает вслух. Длится это целую вечность. Дэнни с Максом всё смотрят. Это же телек, он работает.

Время летит. Наконец приходит мама и говорит:

— Никто не видел, как ушел Винсент. Он как в воздухе растворился.

— Ты сама-то как? — спрашивает Дэнни. — Мам, ты на пугало похожа.

— Спасибо, — говорит мама. — Поддержал.

— Извини.

Потом мама спрашивает:

— Это что за шум?

— Макс, наверное. Его тошнит в туалете.

— Он заболел?

— Куу-ба лиибре, — говорит Дэнни.

До мамы доходит еще медленнее обычного.

— Вы что, пили?

— Не знаю… Чуть-чуть… Да…

— Ты дал брату спиртного? Когда тут такое творится? После всего, что сегодня было? Так я могу на тебя положиться? Дэнни, вам совсем на меня наплевать? Слов нет, как я огорчена.

— Ты нас вообще не ценишь, — говорит Дэнни. — Знала бы ты, что вытворяют другие дети… — Он нарочно переходит на зловещий шепот. — Мы с Максом почти всегда делаем то, что ты захочешь. Мы почти не ссоримся. И с тобой тоже. Хотя ты, может, так не считаешь. Ну хорошо, выпили мы немного рома. Большое дело! Для нас, мам, это тоже стресс.

Дэнни не все рассказывает. И это не лучшая его речь. Он сильно не в себе, но как-то она действует. Мама со слезами на глазах подходит и обнимает его. Дэнни и жалеет, что чего-то наговорил, и не жалеет.

— Я очень вас люблю, — говорит мама.

— Я тоже тебя люблю.

Дэнни делает глубокий вдох и считает до пяти. А потом высвобождается из маминых объятий.

Еще где-то час ждут, не объявится ли Винсент. Чендлер и его команда такие уставшие и поникшие, что когда мама говорит: может, Винсент поехал домой, заснул и не слышит телефон, все решают: так оно, наверное, и есть.

Макс с Дэнни только глаза закатывают. Мама любит принять желаемое за действительное.

Удивительно, но, к маминой чести, она соображает, что поездка домой — тоже не лучшее время для серьезного разговора, которым она грозилась в гримерке. Сначала едут молча. Каждый сам по себе, каждый погружен в свои мысли, словно они друг с другом едва знакомы, словно оказались в одной машине случайно.

Потом мама говорит — считай, сама себе:

— Они вроде собираются всю драку вырезать. Чендлер будет говорить, а Мейер — читать вслух свою книгу. А остальное время заполнят нарезкой из старых программ. Сделают блок о ненависти и толерантности. Во всяком случае, так они говорили, когда мы уходили.

— Хорошо, если так, — говорит Дэнни. — Они же могут и передумать. И если решат, что окровавленная рожа Реймонда поднимет им рейтинг, покажут все. Кровавые сцены идут на ура.

— Странно… — говорит мама.

— Что странно? — спрашивает Макс.

— Твой брат сейчас говорил точно как Винсент.

Дэнни приятно это слышать, хоть он и понимает: учитывая все случившееся, радоваться не стоит.

Тут они все начинают говорить одновременно, и где-то посреди этой трескотни Дэнни наконец рассказывает маме, как Реймонд ждал в машине у их дома. Он будто объясняет, почему Винсент должен был побить Реймонда. Это Дэнни, конечно, зря, потому что мама вся на нерве, и он уже боится — а вдруг она больше не разрешит ему возвращаться из школы одному.

— Сволочь этот Реймонд, — говорит Дэнни. — Реймонд все испортил.

Мама, кажется, убедила себя, что Винсент поехал домой без них. Потому что, когда они входят, она бегает по дому и зовет его — тем же смешным испуганным голосом, каким зовет их.

Самое странное, что мама права. Винсент вернулся домой. Вернулся, но потом ушел.

Дэнни, Макс и мама стоят в дверях комнаты Винсента. Тут мало что изменилось, но понятно, что Винсент съехал. Освободил помещение. Тут словно ураган прошел, вещи Винсента унес, а все остальное не тронул.

— Его сумка здесь? — говорит Дэнни, хотя точно знает, что нет.

— А она где обычно? — спрашивает мама.

— Под кроватью, — говорит Дэнни.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает мама.

Дэнни не отвечает. Он заходил сюда несколько раз, проверить, когда мама с Винсентом были на работе. И горд тем, что никогда не заглядывал в сумку, даже когда понял, что Винсент потрошит его заначку.

Макс, которого еще качает после рома с колой, опускается на карачки и заползает под кровать.

— Тут только пыль. Меня тошнит, — говорит он и ложится на живот.

Стал бы он забирать вещи, если бы собирался скоро вернуться, думает Дэнни. Он помогает Максу встать и мчится в свою комнату, проверить заначку. Потому что если Винсент забрал его травку, значит, настоящим другом он никогда не был.

Из всего того, что Реймонд нес в студии, больше всего Дэнни задел тот факт (если это факт), что Винсент украл у Реймонда таблетки. Этой подробности Винсент Дэнни не удосужился сообщить. Про машину и деньги сказал, про таблетки — нет. Если Винсент своровал наркоту у брата, что бы не забрать их у… у мальчишки, с матерью которого он работает? Какой Дэнни идиот, зачем положил заначку в то же место? Может, хотел проверку устроить или просто поленился. Если травка там, это знак: Дэнни правильно ему доверял.

У Дэнни сердце заходится, когда он снимает с полки словарь. Открывает банку из-под кофе.

— Есть! — говорит он, и сердце снова бьется нормально.

Он играет на компьютере несколько партий в «Сапера» и только потом проверяет почту. Письмо от Хлои — его он решает не открывать. Она наверняка спрашивает, как там было, на записи программы. Сама увидит, если подождет до… Дэнни смотрит на часы.

Он несется в комнату папы, там уже сидят на диване мама с Максом, звучат первые ноты музыкальной заставки «Шоу Чендлера».

— Спасибо, что не забыли позвать, — говорит Дэнни. — Я мог вообще все пропустить.

— Ты же ненавидишь «Чендлера», — говорит Макс. — Брат, ты мне тыщу раз говорил.

Макс пытается держаться крутым — чтобы пульт не забрали.

— Не подвякивай, — бормочет Дэнни.

— Выбирай выражения, — говорит мама, не отрываясь от экрана. Телевизор терпеть не может, но такого важного события пропустить нельзя. — Я хотела позвать тебя после первой рекламы. Садись. — Она хлопает рукой по дивану.

— Мне и на полу нормально, — говорит Дэнни.

— Ну пожалуйста, — говорит мама так, что Дэнни все-таки садится с ней рядом.

Под музыкальную заставку на экране слова: «Лица ненависти, лица любви». Шоу начинается с Чендлера крупным планом. Дэнни видел, как это снимали, когда ждал в гримерке. Глядя в камеру, Чендлер рассказывает тем, кто смотрит его дома, что сегодня они увидят лица любви и лица ненависти.

Ром почти выветрился, но от голоса Чендлера Дэнни опять ведет, и он хватает маму за локоть. Мама тут же накрывает его ладонь своей. Дэнни осторожно, чтобы не обидеть, убирает руку.

— Сегодня, — говорит Чендлер, — мы встречаемся с двумя людьми, которые расскажут нам, как можно перепрограммировать свои сердца с ненависти на любовь. Как можно измениться, стать другим. А еще один человек покажет нам, какой рискованной и опасной может оказаться эта перемена.

— Дышать тяжело, — говорит мама.

— Держись давай, — говорит Макс.

Мама обнимает их обоих за плечи. Макс утыкается носом ей в руку, и даже Дэнни не пытается увернуться.

— Так странно… — говорит мама. — Мы только что были в этой самой студии…

Ясное дело, странно. Но раз мама это сказала, Дэнни не может согласиться. И вообще, что тут странного? Каждый день люди снимаются для телевидения, а потом идут домой и смотрят на себя.

Но сейчас, пока идет реклама, они все вместе то ли дыхание затаили, то ли дышат в унисон. Наконец снова появляется Чендлер, представляет Мейера и Винсента.

Дальше все идет почти так, как запомнил Дэнни, только раз, когда камера случайно попадает на Реймонда, она задерживается на нем чуть дольше — так смотришь на прохожего, почему-то показавшегося знакомым. Потом снова показывают Мейера, Чендлера, они болтают об изменениях, Мейер вставляет про книгу, которая появляется на экране, потом Чендлер уговаривает их показать татуировки, но они, слава Богу, отказываются.

В какой-то момент Винсент, рассказывая, как он раньше винил в своих проблемах других, вдруг начинает нервничать.

— По-моему, он увидел Реймонда, — говорит Дэнни.

— Мне тоже так показалось, — говорит мама.

Камера переходит с Винсента на девушку с микрофоном, которая передает его Реймонду.

Реймонд встает и сразу начинает про то, какой Винсент ужасный, сколько всего плохого он сделал ему и его семье, как бросил старушку в бассейн. Дэнни верит Винсенту, когда тот говорит, что старушка не пострадала. У Винсента наверняка были причины, и старушка получила заслуженный урок. Словом, можно сказать, это даже забавно.

Реймонд не видит ничего забавного. Улыбка у него мерзкая. Дэнни рад, что Винсент его поколотил.

А потом этот недоумок Чендлер приглашает Реймонда на сцену. Так что во всем, что произойдет дальше, виноват Чендлер.

— Макс, — говорит Дэнни, — можешь открыть глаза, парень.

— Ему необязательно смотреть, — говорит мама. — Он это уже видел.

Но Макс мог бы и посмотреть, даже должен посмотреть, потому что на экране происходит совсем не то, что он видел.

Чендлер с Реймондом разговаривают, потом вмешивается Мейер. Винсент в их разговоре не участвует. Теперь понятно, когда Реймонд завелся окончательно. Когда Мейер попытался вернуть разговор обратно, к нему и Винсенту, а Чендлер сообщил, что скоро перерыв.

Только на перерыв никто не уходит. Вот Реймонд идет на Мейера. Реймонд, весь багровый, плюет.

А дальше — уже Винсент хватает его за плечи, оттаскивает назад.

А потом Дэнни бежит к сцене.

— Эй, смотри, там ты! — Макс, видно, подглядывал сквозь пальцы.

— Вот хрень… — бормочет Дэнни. Теперь все узнают.

— Да уж, хрень, — говорит мама. — Ты о чем думал, когда туда понесся?

Погодите-ка! Что там происходит? В «Шоу Чендлера» все выглядит так, что Дэнни хочет защитить Мейера Маслоу.

Во время потасовки Мейер отступает к Дэнни. И Дэнни встает за его спиной. Охраняет его.

Вот уж это действительно странно. Потому что тогда, насколько Дэнни помнит, он понятия не имел, где Мейер. Он не о Мейере думал, а о себе и о драке.

Глядя на экран, и не скажешь, что он кинулся к дерущимся и остановился. Выглядит так, будто он побежал спасать Мейера.

Камера дрожит — так часто бывает, когда показывают потасовки, картинка дергается, поэтому трудно понять, что именно происходит. Но Дэнни видит, что по преимуществу удары наносит Винсент. Парочка — просто отличные. Но когда камера его показывает, на вид он не то чтобы разъярен или вне себя, наоборот, кажется, он вот-вот расплачется.

На этом все. Ни брызг крови, ни летящих во все стороны зубов, ни расквашенного лица Реймонда.

Драка на этом заканчивается. Черный экран, а потом — Чендлер что-то говорит. Похоже, это снимали, когда Дэнни с Максом были в гримерке.

— Сегодня, братья и сестры, вы видели лицо ненависти. И лица тех отважных людей, которые стараются спасти нас от ненависти.

— Это он про тебя, парень, — говорит Макс.

— Заткнись, урод! — говорит Дэнни.

— Любовь и ненависть — главные темы нашей программы. Они стоят за каждым произнесенным нами словом, за каждым приглашенным нами гостем. Переход от ненависти к любви — это самая важная перемена, которая только может быть. Давайте посмотрим отрывки из наших предыдущих передач…

И им показывают отрывок из программы про скинхеда, который пошел работать в один из фондов в Лос-Анджелесе. Дэнни чувствует, как напрягается мама.

— Это повтор, — говорит Макс. — Мы это уже видели.

— Я никогда раньше этого не смотрела. — Мама сидит как зачарованная, Дэнни даже немного пугается.

Потом показывают пятиминутный отрывок из другой программы, которую Дэнни с Максом тоже видели — про женщину, которая простила убийцу сестры перед тем, как его казнили.

— Тоска какая, — говорит Макс.

— Ты же у нас любишь «Чендлера», — говорит Дэнни.

— Даже не думайте переключать, — говорит мама. — Там дальше Мейер должен читать свою книгу. Господи, надеюсь, они это оставили.

Дэнни надеется, что нет. Никто все равно и не собирается переключать. Все такие расслабленные — словно гора с плеч свалилась. Макс, наверное, радуется, что больше не придется смотреть на кровь. Мама — потому, что отредактированный вариант выглядит куда лучше, чем было на самом деле, и это большая удача и для Винсента, и для Мейера, и для фонда. А Дэнни — естественно, потому, что никто не понял, как он бежал навстречу опасности и остановился. Но хотя все вздохнули с облегчением, они попали в щекотливое положение — они, увы, знают, что по телевизору показали не совсем то, что было на самом деле. Об этом знают немногие. Они трое, Мейер, Чендлер, его сотрудники, зрители в студии. И Винсент — если смотрит передачу. Дэнни надеется, что смотрит, Винсент говорил, что в СМИ все врут, и то, как они все перевернули, это подтверждает.

И вот теперь Мейер сидит в чендлеровском кресле, в круге света. На коленях у него его новая книга, и он поет все ту же песню. По одному, по одному. Одно сердце, один мозг, одна…

— Хоть это радует, — говорит мама.

Потом приходит Чендлер, благодарит Мейера, благодарит Винсента, которого тут нет, благодарит продюсеров, зал, телезрителей.

— Да благословит Господь всех тех из вас, кто искренне верит в то, что мы можем меняться.

Рекламная пауза. Конец игры.

Музыка, титры, и через пятнадцать секунд звонит телефон.

— Может, это Винсент? — говорит Макс.

А может, это дружки Реймонда, думает Дэнни. Или какой-нибудь псих-одиночка из ДАС.

Мама уходит, но быстро возвращается. И выглядит почему-то старше.

— Это была Роберта, — говорит она. — Сказала, что передача была чудесная. От Винсента никаких вестей.

— Наверное, он сначала сюда позвонил бы, — говорит Дэнни.

— Только бы у него все было хорошо, — говорит Макс.

— Надеюсь, будет. И есть, — говорит мама.

Она забирает у Макса пульт и выключает телевизор.

— Я закажу пиццу, — говорит она и идет наверх.

— Здорово! — отвечает Макс.

Дэнни молча соглашается, хотя есть никто не хочет. Дэнни, воспользовавшись моментом, берет пульт и включает MTV.

Поздно вечером, когда Дэнни лежит в кровати и думает, что не заснет никогда, он вспоминает, как у них, когда он учился в восьмом классе, была собака. Две недели. Они купили ее в торговом центре, в зоомагазине, в субботу днем — редкий случай, у папы было хорошее настроение, поэтому, как Дэнни с Максом успели вычислить, они могли попросить у него что угодно.

Много позже Дэнни понял, что эти приступы хорошего настроения были связаны с папиными отношениями с Лорейн. Ну и что с того? Они выдаивали из этого все, что могли. Тогда им купили рыжего сибирского хаски, назвали его Босяком, решили, что потом придумают имя получше. Принесли его домой, осуществили тайную папину мечту — разозлить маму. Бедная мама убирала собачье дерьмо отовсюду — с пола, с ковров. Дерьмо было даже на потолке, а потом Босяк (они так и не успели дать ему новое имя) выскочил на улицу, когда мама расписывалась за посылку.

Все свалили на маму, хотя ее вины не было. Через несколько недель Дэнни с Максом и папой смотрели по телеку передачу о щенках, которых садисты-собаководы выращивают в жутких условиях. У щенков бывают такие психические травмы, что они просто не могут привязываться к хозяевам. И там предупредили, что ни в коем случае нельзя покупать собак в зоомагазинах. Папа так злобно посмотрел на Дэнни с Максом, словно они все заранее знали, но не сказали.

Сейчас Дэнни вспоминает, как трудно было заснуть тогда: он прислушивался, не раздастся ли какой шорох или взвизг — знак, что Босяк вернулся домой. Вспоминает, как долго тянулись ночи, как он смотрел на меняющиеся на часах с Чубаккой[68] цифры. Это была разминка, трейлер к сериалу про развод его родителей — вот тогда ночи стали еще длиннее.

И снова бесконечная ночь, снова Дэнни прислушивается к шорохам: а вдруг Винсент вернется. Сейчас уже не верится, что совсем недавно такие же шорохи его пугали. Он скучает по Винсенту, который как-то незаметно стал частью их жизни. А ведь дружки того типа, которому Винсент накостылял на «Чендлере», могут за ним и прийти, и, когда поймут, что его тут нет, возьмутся за Дэнни. И теперь Дэнни прислушивается к ночным шумам совсем по-другому.

Хорошо, что ночь такая длинная. Дэнни нужно прокрутить в замедленном темпе драку Винсента и постараться увидеть больше, чем увидел в первый раз, и уж конечно больше, чем показали на ТВ, не просто мелькающие руки-ноги, не просто двух мужчин, сцепившихся на сцене, между проводов и кабелей, когда все орали, но никто и не сунулся, пока Винсент колошматил Реймонда.

Дэнни знает, что он должен ненавидеть и бояться физического насилия, его мать воспитала его так — чтобы ненавидел и боялся, и все, за что выступает Мейер — про ненависть и страх боя. Но Реймонд ждал у дома Дэнни. Реймонд ненавидит чернокожих и евреев. Реймонд пришел из-за Мейера. Кто-то должен был хоть что-то сделать. Что могли мама и Мейер? Попытаться поговорить с Реймондом? Достучаться до его сердца? Разговоры бы не помогли. Охранники подоспели бы, когда от Мейера оставалось бы мокрое место.

Дэнни понимает, почему Винсент мог исчезнуть. Его по телевидению обвинили в том, что он обокрал своих родственников, он не сдержался и разбил брату морду. И все это после того, как мама с Мейером везде его расхвалили, подавали как Изменившегося человека. Мистеру Братская любовь нужно время побыть одному, подумать. Но Дэнни отказывается верить, что Винсент не вернется. Хотя, если не вернется, Дэнни и с этим справится. Когда шел развод, он боялся, что папы больше не увидит. А на самом деле папа рядом, он даже приглашает детей переночевать у него и Лорейн, теперь еще будет и болгарский ребенок. Может, лучше бы папу не видать, пусть бы он переехал в другой город. Может, будет лучше, если и Винсент так поступит.

Мама, наверное, тоже тоскует по Винсенту. Наверное, беспокоится о нем. Она по всем пустякам беспокоится. И Винсент — не исключение. Но Дэнни сейчас не до маминых проблем. У него своих полно.

Утром у него очередная встреча с Грейбер и Армстронгом. Мама клялась, что раз она согласилась выступить на выпускном, Дэнни строго наказывать не будут. Хочется ей верить. Но Дэнни мучает подозрение, что они все равно придумают, как заставить его пострадать.

Дэнни видит, как восходит солнце, теперь остается только одно — тихо лежать и ждать, когда мама его позовет. Он одевается, съедает горсть хлопьев, а уходя, без обычных скандалов, говорит маме «пока». Винсент как-то заставил их смириться с утренним распорядком.

Когда Дэнни выходит из дома, у него начинает крутить живот. Отличное начало дня. Облегчись с утра в школьном туалете — и тебе нипочем будет облегчиться прямо в классе.

Но живот успокаивается, когда он видит, что у школы его ждет Хлоя. Она отходит от подружек, с которыми болтала, идет к Дэнни и на глазах у всех кладет ему руку на плечо. Рука у нее гладкая, теплая, пахнет лимонадом.

— Что происходит? — спрашивает Дэнни.

— Ты стал знаменитым, — говорит Хлоя. — Все только и говорят о том, что ты был у Чендлера и вроде как спас этого пережившего Холокост от нацика.

— Правда? — Дэнни старается не выдать волнения.

— Все говорят, ты побежал и всех предупредил…

А это откуда взялось? Дэнни закрывает глаза, считает до десяти: борется с желанием рассказать ей, как оно было на самом деле. Ребята рано или поздно все узнают, и его пятнадцать минут славы кончатся. Никто не будет выстраиваться у школы, ожидая его появления, Хлоя не будет класть ему руку на плечо.

— Мужчина должен делать то, что должен, — говорит Дэнни.

Они с Хлоей, хохоча, входят в школу, все расступаются, их пропускают. В комнате отдыха его ждет записка, приглашают на третьей перемене в кабинет мистера Армстронга. Они разве не знают, что он герой? Его теперь нельзя притеснять. Иначе получат школьный бунт.

Естественно, Грейбер и Армстронг все знают.

— Мы гордимся вами, — говорит Армстронг. — Это такая честь для школы.

Они, как и Хлоя, думают, что Дэнни действовал быстро и смело, что он помог защитить Маслоу. Пусть и дальше так думают, пока не забудут, что хотели отстранить его от занятий. А когда правда выйдет наружу, уже будет поздно снова его отстранять.

— Поразительно, — говорит Армстронг, — как человек может настолько измениться. — Это он о Винсенте или о Дэнни? — И это дает хорошие результаты.

— Какие, например? — говорит Дэнни.

— Например, ваша мама скажет речь на выпускном.

Дэнни придется заплатить за спасение. Каким-то образом мама его все-таки опозорит. Расчувствуется и пустит слезу. Скажет что-нибудь о нем. Или станет нести всякую чушь, как бывает, когда она нервничает. И все будут старательно сдерживать смех.

Дэнни этого не допустит. Он заставит маму все отрепетировать, каждое слово, каждую фразу, заранее возьмет все под контроль.

Губы миссис Грейбер шевелятся.

— И мы просто счастливы, что ваша мама обещала привести с собой мистера Нолана, который тоже скажет несколько слов выпускникам.

Им никто не сообщил, что Винсент исчез. Мистер Нолан отошел. Что ему передать? А может, он все-таки объявится. Может, у мамы припасен тайный ход.

— Я думал, это церемония только для выпускников, — бормочет Дэнни. — Обычно младшим классам места не хватает. Они не любят, когда мы занимаем и дополнительные места… — Ясно, что это не проканает.

— Дэнни, — говорит Дэвид Армстронг, — мы понимаем, что вы хотите при этом присутствовать, хотите поддержать маму, порадоваться ее успехам. К тому же мы полагаем, поскольку вы написали такую работу, вам будет особенно полезно послушать, что скажут ваша мама и мистер Нолан. — Армстронг не может удержаться и не уколоть его еще раз — за Гитлера.

Ладно, посмотрим, так ли им нужна мамина речь на выпускном.

— Так что с моей работой? Как вы решите?

Грейбер с Армстронгом переглядываются. Лицемеры, они не хотят касаться этой темы. Армстронг здесь главный, поэтому решение должна сообщить Грейбер.

— Мы ее еще раз прочитали. И знаете… Нам кажется, мы неверно ее истолковали. У вас там имеются очень интересные наблюдения…

— И что мне за нее поставят?

Миссис Грейбер снова смотрит на Армстронга.

— Мы хотели поставить Би с минусом.

— Мне нужно Би, — говорит Дэнни.

Грейбер с Армстронгом переглядываются в последний раз.

— Она будет засчитана как Би, — говорит Армстронг.

В конференц-зале имени Жана Мулена Мейер думает о том, в честь кого зал был назван, о герое французского Сопротивления, человеке, который доказал свою смелость в те времена, когда смелость подразумевала нечто большее, чем умение сохранять непроницаемое лицо, когда Эллиот Грин читает тебе нотацию о мере ответственности за нанесение увечий, имевшем место на «Шоу Чендлера». «Нанесение увечий» — так выражаются юристы. Тяжких увечий. Эллиот предупреждает, как может осложниться ситуация, если Реймонд подаст иск и какие-нибудь правые отморозки снабдят его деньгами на ушлого адвоката. Ситуация осложнится — так выражаются юристы, когда хотят сказать, что придется раскошелиться. Задаром никто работать не будет. Что действительно осложнит ситуацию.

Все смотрят на Мейера. Надеются, что он не струсит. Разве он не доказал свою смелость? Пережил войну, потерял всех родных, пять раз был на волосок от смерти. Он работал как вол, написал три книги, прожил на этой планете семьдесят лет для того, чтобы сидеть здесь и слушать, как настырный адвокатишка дает ему нагоняй. Но Эллиот заботится о фонде, напоминает себе Мейер. В том, что случилось, вины Эллиота нет. Он хочет помочь.

Эллиот говорит:

— Есть какие-нибудь новости? Наш друг мистер Нолан с кем-нибудь связывался?

— После инцидента в студии его никто не видел, — говорит Роберта.

Это Роберте приходится находить отговорки, когда звонят журналисты узнать про Винсента. И оказалось, что Роберта справляется куда лучше, чем все ожидали. Бог его знает, что она рассказывает. Но пока что это срабатывает.

— Спасибо, Роберта, — отвечает Эллиот. — Это мне и так известно. Не хотелось говорить, но приходится: я вас предупреждал. На том самом благотворительном ужине. Впрочем, видимо, было уже поздно. Надо было поднять этот вопрос сразу после того, как я познакомился с Ноланом у Мейера. Честно признаться, я с первого взгляда понял — хлопот с ним не оберешься. Мне не раз приходилось быть государственным защитником. Но как же вы, Мейер, такой тонкий знаток человеческой природы, этого не поняли? Этот тип — непредсказуемый. Он психопат. Рано или поздно он должен был на ком-то сорваться.

— Позвольте уточнить, — устало говорит Мейер. — Винсент не сорвался. Он защищал меня. Во всяком случае, думал, что защищает.

Эллиот вздыхает.

— Мы все знаем, что произошло. Винсент продолжал жестоко избивать своего брата и когда вас уже не надо было защищать. Не нужно быть Кларенсом Дэрроу[69], чтобы убедить в этом присяжных, особенно если они затребуют полную запись, а не ту выхолощенную чушь, которую пустили в эфир, когда продюсеры решили, что это все-таки не Херальдо, и не стали лезть на рожон.

— Прошу прощения, — говорит Роберта, — но мы здесь, в окопах, очень рады «выхолощенной чуши». Эллиот, вы понимаете, как бы это сказалось на фонде, если бы показали все как было? Если бы наши благотворители увидели, что произошло на самом деле? Да, и на всякий случай довожу до вашего сведения, что после выхода программы книга Мейера вышла в «Амазоне» на восемьдесят четвертое место.

Она права. Покажи Чендлер всю драку, Бонни было бы очень нелегко собирать деньги на программу «К сердцам». Да и сейчас еще велика вероятность, что сплетни дойдут до Лоры Тикнор. Не говоря уже о том, что будет, если Винсент не объявится.

Мейеру неприятно, что Роберта упомянула о книге. Да, ему хотелось, чтобы были и продажи, и внимание. Но теперь ему стыдно за свое честолюбие — слишком высока цена, которую пришлось заплатить. Как это они не подумали, что появление Винсента у Чендлера может вызвать тени из прошлого. Не подумали? Он-то об этом думал. Мейер сам это допустил.

— Признаю свои ошибки, — говорит Эллиот. — Что такое сломанная челюсть по сравнению с бестселлером?

Стрелы Эллиота направлены на Роберту, но попадают и в Мейера. Вот до чего дошло — какой-то нравственный пигмей смеет под видом юридических советов учить его жизни.

Мейер говорит:

— Эллиот, прошу вас. У меня нет ни времени, ни терпения выслушивать упреки от мастера по преступным небрежностям.

У Эллиота аж дыхание перехватывает. Мейер тут же жалеет, что сказал это. Эллиот работает у них бесплатно. И теперь, если Реймонд подаст на них в суд, они могут вообще остаться без адвоката. Эллиот пытался доказать, что он человек с принципами и совестью, а не пародия на юриста, а Мейер одной фразой все порушил.

— Послушайте, Мейер, я понимаю, когда этот тип на вас полез, вам, наверное, было худо — возраст почтенный, и пережили вы немало. И вспомнилось то, что вы предпочли бы не вспоминать. Но это было тогда, а мы говорим о сейчас. Ваш друг-нацист разбил человеку нос и сломал челюсть. И иск может быть очень внушительный — хватит, чтобы разорить ваш фонд.

Если Мейер не положит этому конец, будет только хуже, и в конце концов Эллиот уйдет, хлопнув дверью: мол, выпутывайтесь сами. Мейер, Бонни и Роберта уставились в свои блокноты, делают вид, что что-то записывают, им главное — не смотреть в глаза друг другу и Эллиоту.

Советоваться с Бонни нет смысла. После истории на «Шоу Чендлера» она не в себе. Психует из-за Винсента. Как и все. Но, когда звонит телефон, Бонни подскакивает выше всех. Похоже, Айрин была права, когда говорила, что между этими двумя… что-то есть. И зачем Бонни было в такое ввязываться? Видно правильно говорят, что женщины думают гормонами.

Бонни наказала Аните, чтобы в приемной, если Винсент позвонит и попросит ее, соединять непременно, несмотря ни на что. Иначе она бы сюда не пришла. Сидела бы в своем кабинете и караулила телефон.

— Никто от него ничего не слышал? — спрашивает Бонни. Ей даже не удосуживаются ответить.

Похоже, Чендлер опросил всех своих сотрудников, но так и не выяснил, как Винсент сумел проскользнуть мимо охранников и покинуть студию. И никто не знает, как Винсент к тому времени, когда Бонни с сыновьями вернулась домой, успел заехать к Бонни, забрать свои вещи и исчезнуть, уничтожив все следы своего там пребывания. Взял такси? Куда поехал от Бонни? В полиции не идиоты сидят — объявлять его в розыск они отказываются. Полицейские Винсента искать не будут — если только Реймонд не подаст на него в суд.

Мейеру проще, чем остальным, понять, почему Винсент исчез. Мейер знает, как это важно — вовремя скрыться. Сам он выжил благодаря тому, что научился заползать в щели. Так что Винсента он за это уважает, пусть все и переживают, пусть Винсент ведет себя безответственно, эгоистично, по-мальчишески, пусть фонду это может навредить.

Мейер скучает по Винсенту. Ему хотелось бы, чтобы Винсент был здесь. Мейер строго отчитал бы его за жестокость. Но кто-то должен был вмешаться. Реймонд готов был наброситься на Мейера. Напрасно только Винсент челюсть ему сломал.

Мейер с удивлением замечает, что нарисовал у себя в блокноте нечто, отдаленно напоминающее человеческое ухо. Зашифрованное послание от его подсознания. Непременно нужно проверить слух. Потому что он воспринимает только обрывки того, что говорит Эллиот, у которого сквозь бубнеж из предупреждений и жалоб прорываются нотки тревоги и даже злобы.

— Травмы… повреждения… — В свой магический кристалл Эллиот видит готовую к бою армию адвокатов, обещающих Реймонду и его жене златые горы. Уже пошли угрозы подать в суд на «Шоу Чендлера», на телекомпанию, на Вахту братства. Акулы зашныряли вокруг — голодные, рьяные.

Или Мейер не может слышать потому, что не хочет слушать, как Эллиот повторяет: «Как ваш юрист, я обязан предупредить вас, что это может стоить очень дорого».

О чем он? О гонораре адвокатам? Какой-то юрист собрался заработать на очередной BMW, вчинив иск некоммерческой организации или защищая ее от панка-нациста, которому разбитый нос и свернутая челюсть изуродовали красивое лицо, тем самым понизив его возможности заработать на жизнь? Чего ради этот тип пришел на «Шоу Чендлера» и угрожал Мейеру, никто его туда не звал.

Наконец Мейер решает подать голос.

— У них нет никаких оснований. Миллионы людей видели, как этот тип на меня набросился. Винсент меня защищал. Бывший скинхед спасает выжившего после Холокоста от нациста. Да будет вам! Господи, Эллиот, это же будет элементарное дело. Такое дело кто угодно выиграет.

Эллиот, помолчав, отвечает:

— Хорошо. Что ж… мы намерены в ближайшее время пересмотреть записи. Потому что вы, Мейер, увидели это так. И мы намерены утверждать, что Винсент увидел это так же. Но все не настолько очевидно. Вопрос в том, как близко к вам был Реймонд, действительно ли намеревался на вас напасть. Ну, и еще одна сопутствующая мелочь: то, что этого человека избили в кровь, можно трактовать как чрезмерное насилие? И то, что Винсент исчез, увы, только все усложняет.

Мейер ни секунды не сомневается, что Реймонд намеревался его ударить. Один Мейер видел, как на него смотрел Реймонд. Вот если бы Винсент подождал, тогда все увидели бы этот взгляд. Если бы он просто скрутил брату руки, а не избил до полусмерти, пока охранники через минуту-другую их не растащили. Кстати, куда подевались охранники? Сидели, пили ром в гримерке? Ту самую отраву, которой потчевали Мейера с Винсентом? Может, Винсент слишком много выпил? Мейер этого не заметил. Он обдумывал, что сказать, если Чендлер спросит о его книге.

— Хорошо, давайте все обсудим шаг за шагом. — Эллиот — опять компетентный и до тоски дотошный профессионал — составляет план действий. — Давайте для начала выясним, что вы все знаете о Винсенте — о том, кто он и откуда, какое у него прошлое. Как именно вы все это узнали.

— Что, например? — устало спрашивает Роберта. Понятно, почему она беспокоится. У Роберты самый длинный язык. Если она что и знала, уже выложила все журналистам.

— Начнем с истории про пожилую даму, которую Винсент бросил в бассейн. Со случаев проявления насилия. С занятий по обузданию гнева.

— Я об этом впервые слышу, — говорит Роберта.

Мейер морщится и качает головой. Ну как никто этого не понимает? Пожилая дама наверняка его спровоцировала. И вообще, судя по тому, что Винсент сказал на «Шоу Чендлера», а Мейер даже после всего, что случилось, ему верит, эта дама жива-здорова и, возможно, ей даже пошло на пользу, что Винсент разъяснил ей, как не следует обращаться с чистильщиками бассейнов. Винсент же сразу ее вытащил. И если это худший из его поступков, как это сопоставить с деньгами, которые он помог собрать, с популярностью, которую он заработал, со всей той работой, которую он проделал для Вахты братства? И он продолжал бы работать, если бы не произошел… этот инцидент. А ведь интуиция подсказывала Мейеру — не надо брать Винсента к Чендлеру, зря он к ней не прислушался.

— Об этом должна была знать Бонни. Она лучше всех знает Винсента. — Мейер говорит это как комплимент. Бонни была ближе всех к Винсенту. Отдавала всю себя. Так почему у нее такой вид, будто он ей дал пощечину? Наверное, думает, считает он, что упустила ситуацию, не справилась со своими обязанностями. Или — слишком уж сблизилась с Винсентом. Такое тоже возможно.

— О случае с бассейном я узнала только на передаче. — Бонни какая-то вялая. Под транквилизаторами? — Мы уверены, что это было?

— Было, — говорит Эллиот. — Я связался с тогдашним работодателем Нолана, который дал мне контакты миссис Реджины Браунер. Официально никаких обвинений предъявлено не было. Он написал ей какое-то глупое письмо про то, что у него аллергия на хлорку, и она этим довольствовалась. Но, Бонни, это даже хорошо, что вы ничего не знали. Чем меньше вы все знали, тем лучше. На мой взгляд, вам, конечно, следовало точно знать, сколько раз и где этот тип кричал «Хайль Гитлер!». Но теперь даже хорошо, что вы не знали. А вы ведь и не знали, да?

— Не знали, — говорит Бонни.

— Он психически нестабилен, — говорит Эллиот. — Это-то вы должны были понимать.

— Мы еще что-то важное не знаем? — спрашивает Бонни.

— Мне ничего такого не известно. Пока что, — добавляет Эллиот. — Только то, о чем Реймонд говорил у Чендлера. Деньги, наркотики, пикап, старушка. — Он предупреждающе поднимает руку. — Не рассказывайте мне ничего. Я не хочу знать, было ли вам известно нечто большее. Незачем нам про это слушать.

— Такое у вас представление об адвокатской этике, Эллиот? — говорит Мейер. — Вы советуете нам лгать?

— Разумеется, нет, — говорит Эллиот. — Мне надо заботиться о своей репутации. Я не хочу лишиться практики потому, что вы позволили какому-то скинхеду вас дезинформировать. Я не советую вам врать. Вы просто можете рассказывать не все.

— Это и называется лгать. — Почему Мейер спорит с Эллиотом?

— Это и называется вести себя по-умному.

Пусть последнее слово останется за Эллиотом. И это тоже — наказание Мейеру. Но за что он расплачивается? За то, что посвятил свою жизнь делу мира, за то, что спасал невинных? За то, что не давал себе продыху, что работал на износ, хотя вполне мог вообще ничего не делать? Он мог заняться чем-то совсем другим. Несколько лет назад ему предлагали кафедру в университете Брандайса. Обещали целое состояние за то, чтобы он преподавал три месяца в году.

— Слушайте, — говорит Эллиот, — давайте обсудим цель, а не средства. Допустим, нам придется кого-то скормить волкам. И допустим, этим кем-то окажется Нолан.

— Скормить кого-то волкам, чтобы спасти себя? Это противоречит нашим убеждениям. — Мейеру самому противно, как пафосно это звучит, но он должен высказаться предельно ясно.

Эллиот выдерживает паузу, чтобы убедиться, что Мейер закончил. Но, по-видимому, он вовсе его не слушал.

— Итак, важный вопрос: освобождаем ли мы себя от обязательств по отношению к нашему нацисту? Согласны ли мы, чтобы удар принял он? Или мы готовы рисковать работой и финансовой стабильностью, а возможно, и просто существованием всего фонда? Мы не должны решать прямо сейчас. Но, согласитесь, это возможный исход.

Для Мейера вопрос не в Эллиоте. А в том, куда можно скатиться. В том, что он собирается делать дальше со своей жизнью. Людей за их убеждения сажают в тюрьму, истязают, а Мейер сидит себе и обсуждает с каким-то сомнительным адвокатишкой варианты развития ситуации.

Кстати, о тюрьмах: утром он прочитал в одной из газет, которые пачками кладут ему на стол, статью о том, что в турецкой тюрьме сейчас томятся девятнадцать курдских активистов, мужчин и женщин, старых и молодых…

Пусть себе Эллиот жужжит. Мейер сегодня же займется своим настоящим делом — будет искать способы освободить девятнадцать курдов. А это значит, что нужно будет добывать деньги, висеть на телефоне, устраивать ужины. Круговерть потраченных впустую часов, дней, а если повезет, то и лет. Что — полный круг описан — возвращает его назад, к Эллиоту, в эту комнату.

Вот где Мейер ошибся. Слишком далеко ушел от цели и смысла своей работы.

Мысль, засевшая в мозгу, так соблазнительна, так просится наружу, что он даже громко вздыхает.

— Мейер, вам плохо? — спрашивает Роберта.

— Мне хорошо, — говорит Мейер.

Но хорошо ли ему? Это зависит от того, что он станет делать с соблазнительной мыслью. Хватит ли у него выдержки и решимости действовать? Какой смысл в прыжке с нравственного трамплина, если за тебя прыгает кто-то другой?

Он еще не так стар, вполне может летать на самолете. Дорогу в тюрьму отыщет. Будет там мозолить всем глаза. Может, прихватит с собой журналистов. Или поедет один, будет надоедать начальнику тюрьмы, объяснит, что весь мир на них смотрит.

Айрин придется с этим смириться. Будет устраивать свои ужины без него. Может, так у них все наладится. Может, она заново зауважает человека, за которого вышла замуж. Но Мейер делает это не ради Айрин. И не ради себя. А ради узников. Ну хорошо… Он делает это ради себя.

Совсем не то, что сделал бы Эллиот, чтобы улучшить самочувствие. Эллиот предпочел бы новый «лексус». Или дом в Амагансетте. И только Мейер и, возможно, еще несколько человек, близких по духу, выбрали бы такой путь, по доброй воле предпочли бы потратить деньги, силы и время — сколько их осталось, на поездку в турецкую тюрьму.

Мейер хочет этого. Он хочет этого всего. Торчать в аэропорту, терпеть грубость тамошних клерков, лететь эконом-классом, где колени упираются в подбородок, терпеть ужасную еду, жесткую посадку, хочет пугаться сомнительного качества взлетной полосы, хочет оказаться чужаком-евреем в исламском аэропорту, хочет искать выход и потерявшийся багаж, хочет предстать перед подозрительными сотрудниками иммиграционной службы. Чьи подозрения будут вполне обоснованными — учитывая то, куда Мейер направляется.

Именно этого Мейер и хочет. Он хочет заблудиться по дороге в тюрьму, хочет страдать от жары и тюремной вони, хочет мучительно решать, можно ли доверять переводчику, хочет одиночества, тоски по дому, липкого ужаса, который будит среди ночи, когда ты один в жутком гостиничном номере.

Он хочет встать и выйти из-за этого стола, из этого кабинета, из этой жизни, хочет остаться лицом к лицу с тем, что он на самом деле делает или может сделать. Хочет купить билет сам. Поможет ли это спасти курдов быстрее, чем телефонные переговоры и благотворительные ужины? Может, да, а может, и нет. Мейер хочет это проверить. Или это стариковские фантазии? Что ж, у многих стариков бывают фантазии и похуже.

Заседание подходит к концу, и Мейер все больше утверждается в своем решении и снова думает о том, что разговор был пустой. Никто никакого дела не возбудил. Никто возмещения ущерба не потребовал. Эллиот просто решил, что им надо собраться и поговорить о том, что может пойти не так.

Пустая трата времени. Нет, впустую ничего не бывает. Во всем таится дар судьбы. Чудеса чаще всего случаются, когда их меньше всего ожидаешь. Эта бессмысленная встреча с Эллиотом Грином указала Мейеру свет.

Короткий приступ амнезии милостиво дает Бонни отсрочку, но, окончательно проснувшись, она вспоминает: сегодня же выпускной. Совет действовать постепенно, шаг за шагом был придуман именно для такого вот утра. Бонни просто надо встать, принять душ, одеться и постараться не психовать, не думать о том, что ей сказать, о том, что ей нечего сказать, и о том, насколько все было бы проще, будь Винсент рядом.

Бонни любит думать в ванной. И сегодня, стоя под горячим душем, она могла бы в уме сочинить речь. Но она только то и дело роняет мыло и стукается головой о стойку душа. Бонни не раз выступала с речами. Но ни разу — в школе Дэнни, в его присутствии, и с мыслью о том, что она должна была бы выступать с Винсентом.

Бонни стоит перед шкафом, бардак в котором у нее, видимо, никогда не будет времени и сил разобрать, и пытается решить, какой из практически одинаковых костюмов надеть. Чтобы все сочеталось, выглядело прилично и достаточно стильно, но не привлекало особого внимания — ни к одежде, ни к ней самой. Она выбирает бежевый костюм, он обычно приносит удачу. И тут же вспоминает, что именно в нем она была в тот день, когда к ним в офис пришел Винсент. Вскоре она решила, что он ей не идет, и отправила его в ссылку. Не идет? Что это значит? И какое это сейчас имеет значение?

Бонни смотрит в зеркало, пытается увидеть в женщине в бежевом костюме ту, которая тогда вышла из кабинета узнать, зачем Анита Шу ее вызывает. Что бы она сделала иначе, знай она, что все ее поступки в тот день приведут к тому, что ее мучает сейчас? Нет, она бы делала все то же самое. Оно того стоило. Все, хватит думать о себе, надо сосредоточиться на том, что Винсент сделал для фонда. Он ради них практически рисковал жизнью. Чего еще было от него требовать?

Не надо было снимать очки. Это было лишнее, и вообще — глупо. Но Бонни знает: все, что она сделала бы или не сделала, блекнет по сравнению со схваткой между Винсентом и его братом на «Чендлере». Как грустно, что это теперь кажется утешением. Но все это уже не важно. Главное — сказать что-нибудь хоть немного разумное и уйти со сцены, не испортив Дэнни жизнь.

Бонни пообещала Дэнни с Максом, что они поспят подольше, а за это они разрешили Бонни отвезти их в школу на машине. Надо довольствоваться этим и не надеяться на невозможное — на то, что по дороге им удастся побеседовать. Вот было бы здорово — дружески поболтать втроем, как это бывало в то далекое идиллическое время, когда в машине мальчишки раскрепощались, раскрывались, рассказывали, что у них на душе. Именно в машине шли разговоры о важном — о жизни и смерти, о жизни после смерти, о Боге. До чего обидно — она ничего из ими сказанного не помнит. А вот серьезного разговора о драке Винсента с Реймондом не было. Они будто по телевизору посмотрели то, что случилось на их глазах. Но сегодня не самое подходящее время для такого разговора. Бонни нужно набраться сил к речи.

Когда на кухню приходит Дэнни, Бонни решает не говорить, что он забыл причесаться. Не у него же выпускной. До этого еще год. Год — это всего-ничего. Ничего. В других семьях начинают подбирать университеты, но Бонни пока не готова думать о том, что Дэнни куда-то уедет. Она не может представить их домашнюю жизнь, какой бы нервной порой она ни была, без него. Кто-то когда-то сказал ей, что в китайском есть слово для боли, которая бывает, когда языком трогаешь больной зуб. И Бонни сейчас как раз трогает языком зуб, чтобы переживания насчет грядущего отъезда Дэнни отвлекли ее от мыслей о тяжком испытании, которое ей предстоит сегодня.

Вечером Дэнни таким тоном спросил про ее речь, что стало совершенно ясно — что она ни скажи, все ни к черту. Она ответила, что хочет только коротко и доходчиво рассказать о том, чем занимается фонд. Только факты, общие задачи фонда и то, что делает конкретно она. Это Дэнни вроде устроило.

— Только не рассказывай о тех ребятах, которых прошлом летом в Мэне застукали, ладно? И никаких проповедей. Никакой высокодуховной чуши. И никаких советов на будущее.

— Договорились, никаких советов.

Это-то самое легкое. Какие советы может Бонни дать, в ее теперешнем состоянии? А если им нужна проповедь, предательски подумала она, пусть бы Мейера позвали. Но у Мейера сын в этой школе не учится. И шантажом его не возьмешь. Во всяком случае, таким — когда тебя вынуждают согласиться сделать что угодно, лишь бы твоего сына поменьше травили.

Но все же Бонни — мало ли, чего хочет Дэнни, — считает, что надо воспользоваться возможностью и сказать этим мальчикам и девочкам что-нибудь полезное. Полезное? А что именно? Любите друг друга? Будьте хорошими? Будьте добрыми? Нет, тогда Дэнни до конца жизни не будет с ней разговаривать.

Наверное, Винсент чувствовал себя примерно так же перед речью на благотворительном ужине. И блестяще справился. А ведь он был почти при смерти. Винсент — он не просто парень, который поколотил своего брата и смылся. Винсент — луч света, который поможет ей пройти по этому каменистому пути.

— Доброе утро, милый, — говорит Бонни.

Дэнни в ответ только нечленораздельно хмыкает.

Туг спускается и Макс, мгновенно оценивает ситуацию и насыпает себе в миску хлопьев. Старший брат жжет его взглядом — что это он вдруг ставит молоко обратно в холодильник, к мамочке подлизывается?

— Я подожду в машине, — говорит Макс.

— Я впереди поеду! — говорит Дэнни.

— Да конечно, — говорит Макс.

Дэнни идет за рюкзаком. Во всяком случае, Бонни на это надеется.

— Ты помнишь, что мне нельзя опаздывать? — слабым голосом кричит она ему вслед. После чего — все равно делать больше нечего — идет к машине, где на заднем сиденье уже ждет Макс.

Бонни смотрит на часы. Может, позвонить в школу и предупредить, что она задерживается? Но сегодня выпускной. А в школу и в обычный день не дозвониться.

Когда ей кажется, что голова вот-вот лопнет, Дэнни открывает дверцу и садится — как можно дальше от нее.

— Поехали, — говорит он, — а то опоздаем.

— Шутишь? — отвечает Бонни.

Они выезжают на дорогу, и Бонни понимает — Дэнни хочет что-то сказать.

— В чем дело? — Обычно Дэнни отвечает: «Ни в чем».

Но сейчас он говорит:

— Можно тебя спросить?

— Спрашивай!

Есть, конечно, вероятность, что спросит он о том, о чем Бонни говорить не хочет. Как так получилось, что Винсент от тебя сбежал? Как получилось, что папа от тебя сбежал? Что ты собираешься сказать в своей речи?

— Как ты думаешь, Винсент вернется? — говорит Дэнни.

— Хороший вопрос. — Но прежде, чем ответить, Бонни нужно восстановить дыхание. — Не знаю. Но не могу поверить, что он исчез навсегда.

Бонни чувствует, что Дэнни разочарован. Она хотела бы его успокоить, но больше нечем. И с каких это пор она стала специалистом по Винсенту? Она уже доказала, причем не раз (о многом Дэнни знать не следует), что она мастер понимать Винсента совершенно неправильно.

— Хотите, кое-что странное скажу? — спрашивает Бонни.

— Что? — Дэнни явно неинтересно, что такого странного может сказать мама.

— Я все вспоминаю собаку, которую вы с папой купили в торговом центре. Она убежала, а я еще долго по ночам прислушивалась — а вдруг вернется?

В последнее время Дэнни ведет себя так, словно любое упоминание о его детстве — это оружие, которое Бонни использует против него. Будто пытается сделать из него малютку или доконать своим занудством. Но сейчас он поворачивается к ней и явно искренне, с восторгом восклицает:

— Это же охренительно удивительно!

— Что за выражения? — говорит Бонни. — Что удивительно?

— Я тоже об этом думал. Па-па-па-па… — Дэнни напевает мелодию из «Сумеречной зоны»[70].

Какой же Дэнни еще юный и наивный, любое совпадение воспринимает как знак свыше. Сначала дети верят в Санта-Клауса, потом — в паранормальные явления. Когда Бонни перестала во все это верить? Нет, во что-то она еще верит. В Мейера, например. В фонд и цели, к которым они стремятся. Верит: если ты хочешь делать добро, это уже сокращает количество зла в мире. Верит, что Винсент стал лучше, пока жил с ней и с детьми и работал в Вахте братства.

— Знаешь, — говорит она, — когда ты был маленький, ты все время читал мои мысли. Мы с тобой ехали в машине, и стоило мне о чем-то подумать, ты вдруг ни с того ни с сего начинал об этом говорить.

Так было. Бонни точно это знает. И раз она об этом помнит, значит, это время не потеряно. Эти годы были и есть. Их жизни текли вместе. Этот человек зародился внутри нее. Никого не может быть ближе. Бонни сосредотачивается на дороге — во-первых, чтобы не попасть в аварию, а во-вторых, чтобы не грузить Дэнни своими эмоциями.

— А сколько мне тогда было? — спрашивает Дэнни.

— Лет семь-восемь, может, чуть больше.

— Какие же мысли я читал? — спрашивает Дэнни. — Что именно я выбирал?

Бонни задумывается.

— Вот как глупо — не могу вспомнить.

— Здорово… — говорит Дэнни.

— А знаешь, что я помню? Я помню, мне было стыдно перед этой собакой, потому что я разозлилась на вашего папу за то, что он купил этого явно психического щенка из торгового центра. Будто он купил его специально, чтобы меня разозлить. А когда пес убежал, и вы так огорчились…

— Папе нравилось тебя злить, — говорит Дэнни.

— Правда? — говорит Бонни.

И почему она считала, что у нее паранойя, ведь даже ребенку это было понятно!

— Я помню собаку, — говорит Макс.

— Откуда тебе помнить? Ты тогда и не родился еще, — говорит Дэнни.

— Я тогда уже родился, кретин, — говорит Макс.

— Заткнись! — говорит Дэнни.

— Я тогда родился или нет? — спрашивает Макс.

— Конечно, родился, — отвечает Бонни.

— Я тоже думал об этой собаке, — говорит Макс.

— А вот это правда странно, — говорит Дэнни.

— Почему? — отвечает Бонни. — Мы же одна семья. Сколько всего вместе пережили. Естественно, что мы думаем об одном и том же.

Но даже Макс не хочет думать о том же, о чем и мама.

— Ну хорошо, — говорит Бонни. — Вот как получается. Пес был последним, кто убежал. Тогда. Сначала пес, а теперь — Винсент.

Отец в счет не идет. Они заранее знали, что он уходит, хотя это было как медленная смерть, а она когда наконец приходит — это все равно потрясение.

— Только знаете что, — говорит Бонни, — по-моему, не совсем справедливо сравнивать Винсента с собакой, которую воспитали так, что она не умела сосуществовать с людьми.

По ночам Бонни лежит и прислушивается, не идет ли Винсент, но она не хочет, чтобы они об этом знали. Она хочет задать сыновьям только один вопрос: они верят, что он вернется?

— Можешь высадить нас здесь, — говорит Дэнни.

— До школы еще два квартала, — говорит Бонни.

— Все нормально, — говорит Дэнни. — Высади здесь. Мы сами дойдем.

Мальчишки выскакивают из машины.

— Скоро увидимся, целую вас, — говорит она.

— Увидимся, — отвечает Дэнни.

— Удачи! — говорит Макс.

— Только дебилы говорят «удачи», — говорит Дэнни.

— А ты как говоришь? — спрашивает Макс.

— Чтоб ты ногу сломала!

— Тогда — чтоб ты ногу сломала, — говорит Макс Бонни.

— Надеюсь, обойдется, — отвечает Бонни.

— Ты ей так не говори, — учит Дэнни Макса. — Теперь она будет бояться сломать ногу. — И тут — чудо из чудес — Дэнни улыбается Бонни.

Бонни улыбается в ответ.

— Я люблю вас! — говорит она.

— И я тебя, — отвечает Макс.

— Ты поезжай, мам, — говорит Дэнни. — Все нормально. Будешь в школе раньше нас.

Бонни вдруг хочется посадить мальчиков в машину и ехать, ехать вперед, без остановки. Чтобы никакого выпускного, никаких речей, никакого фонда, никакой работы и чтоб домой не возвращаться. И не тосковать по Винсенту. Умчаться по автостраде, начать все сначала. Новая американская мечта. Отчаянная одинокая мамаша с придурью увозит детей неведомо куда — образ, растиражированный в куче романов и фильмов. Но в конце концов придется остановиться, и что они тогда будут делать? Воображение у Бонни разыгралось — прямо как у Винсента. Он никогда не вернется.

Бонни подъезжает к школе, и к глазам подступают слезы. Она как проснулась, уже хотела плакать. Она знает, что ей предстоит. На выпускных все плачут. Количество слез на человека — пожалуй, больше, чем на свадьбах — там обычно чувства все-таки более разнообразные. Наверное, это от вида всех этих мальчиков и девочек, которые уходят из школы, даже не догадываясь о том, что их ждет, не подозревая, что они так рвутся в мир, где человек человеку волк.

Может, никто и не удивится, если Бонни посреди речи разрыдается. Она может списать это на торжественный элгаровский марш[71]. Может сказать, что это условная реакция, как у собаки Павлова. От маршей на выпускных она всегда плакала, начиная с шестого класса. Тут только бесчувственный чурбан не расплачется. И кто это придумал, будто окончание школы — это начало чего-то нового? Вот уж чушь. Даже в шестом классе она понимала, что в ее жизни никогда уже не будет шестого класса. Горе было столь огромным, что ее чуть ли не вынесли из зала, где проходила церемония. А о том, что от марша, который играют на выпускном, ей плакать хочется так, как никогда не хотелось плакать от «Свадебного марша», думать нужно было до того, как она замуж вышла.

Бонни уже чувствует себя совершенно несчастной, а она ведь еще даже не припарковалась. Одна печаль накрывает другую, один слой — тоска по Винсенту, другой — нелады с детьми. Еще слой — жизнь прошла, брак распался, она стала старая, а еще — скучает по родителям. Слой за слоем, все ложится на душу тяжким грузом. Вот этим «делиться» с выпускниками совершенно не следует! Даже если сказать только то, что они с Дэнни обговорили, для него это все равно травма. А как ей объяснить отсутствие Винсента? Что-то случилось. Он дома, с гриппом. Уехал ненадолго из города.

Сказать правду? Роберта ее убьет. Им не нужно, чтобы эта новость просочилась в прессу. Винсент может еще вернуться, а фонду вряд ли пойдет на пользу, если благотворители поймут, что они поддерживают программу, разработанную для «Изменившегося человека», который сегодня здесь, а завтра не пойми где; нет, они восхищаются тем изменившимся, который всегда на месте, на которого можно положиться.

На миг — благословенный миг — Бонни принимает все, как оно есть. Она способна оценить то, что сделал Винсент. Ей довольно этого. Никто не требовал от него хранить верность всю жизнь. Но ее тут же накрывает безумие. Ей необходимо его увидеть. Немедленно. Столько всего осталось нерешенным. Было ли между ними что-то? Неужели она, сама того не заметив, в него влюбилась?

Она не может привыкнуть к его отсутствию. Со смертью так же бывает. Только никто не умер. Хочется надеяться. Он собрал свои вещи, прибрал комнату, поэтому Бонни не боится, что его похитил карательный отряд ДАС, когда он вышел из телестудии подышать воздухом. Нацистские отморозки не повезут тебя в Клермонт и не будут ждать, пока ты заправишь кровать. Правда, они могли ждать, пока он заберет деньги и наркотики, которые, по словам Реймонда, он украл. Правда ли то, что сказал Реймонд? Она ни разу не заподозрила, что Винсент что-то принимает. И у нее и мальчишек он ничего не украл. А это значит, что либо он не вор, либо он на самом деле изменился.

Вот и еще один мужчина ее покинул. После нескольких месяцев жизни в одном доме и одном недоразумении с поцелуем — что это по сравнению с тринадцатью годами брака и двумя детьми. Так почему же ей куда хуже, чем после ухода Джоэла? Потому что Джоэл — это то, что прошло, а Винсент — то, что будет, как ей казалось. Будущее с Винсентом Ноланом? Нет, Бонни нужно к психотерапевту. Срочно.

Она может сказать, что Винсенту нужно было побыть одному. Можно речь прямо с этого и начать. Иногда нужно взять паузу и подумать, куда движется твоя жизнь. Это не будет полная ложь. Это правда. Он решил побыть один.

Бонни занимает последнее место на парковке для преподавателей. Пусть только попробуют эвакуировать ее машину. Она называет свое имя охраннику у входа и тут замечает за его спиной ангельского вида девочку в белом атласном платье. Девочка, увидев Бонни, подходит и протягивает ей алую розу.

— Меня зовут…

Имя девочки Бонни пропускает мимо ушей. Ее послали встретить Бонни и проводить в кабинет мистера Армстронга. Бонни принимают по высшему разряду. Она уже растеряна. Почему у нее нет дочки? Почему она не родила еще кого-нибудь? Вот был бы у нее малыш, который еще любит обниматься и целоваться. Ну почему это у Джоэла будет еще и болгарский ребенок?

Бонни и ее ангелическая спутница пробираются сквозь толпу ребят, которые нарочито громко шумят и гогочут — пытаются скрыть, как неловко себя чувствуют в шапочках и мантиях. Никогда еще Бонни не чувствовала себя такой одинокой. Были бы рядом Винсент, или Макс, или Дэнни…

Бонни пришла точно вовремя, так почему же Линда Грейбер и Дэвид Армстронг ждут ее в вестибюле, смотрят на вход, как матросы, ждущие, когда же покажется земля? Бонни издалека видит на их лицах отлично знакомое ей выражение — так ждут с нетерпением кого-то одного.

— Очень рад вас видеть!

Дэвид Армстронг целует ее в щеку, словно они старые знакомые. На самом деле они впервые поговорили, когда он позвонил, чтобы принудить ее сегодня выступить. Бонни знает, кто он, только потому, что видела его на родительских собраниях, где его основной задачей было продирижировать очередной порцией аплодисментов в честь учителей, которые так прекрасно делают свое дело. Армстронг напоминает Бонни ведущего из телевикторин пятидесятых — такой он подтянутый, аккуратный, в очках.

— Рад вас видеть, Бонни. Искренне рад!

— Добро пожаловать! — Линда Грейбер жмет Бонни руку. — Мы счастливы, что вы смогли прийти. Я восхищаюсь всем, что вы делаете, и уважаю вас за то, что вы продолжаете это делать. Многие за столько лет просто выдохлись бы.

Уж не намекает ли Линда на то, что долго на такой работе могут продержаться только мазохисты?

— То же самое можно сказать и о вашей работе.

Так интуитивно между Бонни и Линдой вмиг устанавливаются отношения родителя с учителем, не очень любящим твоего ребенка, — у Бонни они складывались так со многими учителями Дэнни. Она старается не пялиться на родинки на шее и груди Линды, на ее шаль в духе Фриды Кало — под стать забранным в пучок волосам на прямой пробор.

— Позвольте спросить, а где мистер Нолан? — Дэвид Армстронг, натянуто улыбаясь, смотрит через плечо Бонни — видимо, надеется, что это глупая шутка и Винсент вот-вот появится.

— Не знаю, — говорит она. — Честное слово, я не знаю, придет он или нет.

Армстронгу вполне достаточно этих двух фраз, чтобы изобразить удивление и разочарование. Как это Бонни не знает? Наверняка врет. Придумывает отговорки.

А она и врет. В основном. Она на девяносто девять процентов уверена, что Винсент не появится. Но на один процент смеет надеяться и даже воображает, что все будет, как в дешевом голливудском ромкоме. В самый последний миг неизвестно откуда возникнет Винсент. Где и когда церемония, он знает. Она посмотрит в зал и увидит его в самом дальнем углу. И поймет, что он решил. Выбрал Вахту братства. Выбрал ее.

Удручает только, что воображение тут же рисует сцену из «Выпускника», где Дастин Хоффман появляется в церкви. Но появление Винсента будет значить куда больше. Это не история про богатенького мятущегося юношу, который крутит романы поочередно с матерью и с дочерью. Если чудо произойдет, если Винсент придет, сотни юношей и девушек увидят своими глазами, как человек выбирает добро, а не зло. И запомнят это на всю жизнь. И это будет не церемония для выпускников школы, а почти религиозное таинство. Но только Бонни и Дэнни будут знать, что это значит на самом деле. Остальные просто решат, что бывший наци опоздал.

Почему Бонни себя обманывает? Винсент не придет.

— Где он? — вторит Армстронгу Линда.

Они что, не видели «Шоу Чендлера»? Или мечтают, чтобы у них выступил тот, кто на глазах у телезрителей отметелил своего брата? Но видели они вовсе не это. А видели, как Винсент защищал Мейера.

Винсенту было плевать, кто что подумает. Он разделывался со своим прошлым. Бонни не верит в насилие. Но когда один человек колотит другого, это ведь не конец света? Реймонд приезжал к ее дому, запугивал ее сына. Реймонд пришел за Мейером. Нет, не то чтобы Реймонд заслужил, чтобы его побили. Но и он не без вины.

Когда они ехали домой после «Шоу Чендлера», Дэнни наконец рассказал Бонни, как увидел около их дома машину Реймонда. Бонни перепугалась так, будто это произошло только что.

— И ты никому не рассказал? — спросила она.

— Рассказал, — ответил Дэнни. — Винсенту.

Мальчишки были измотаны, оттого болтали без умолку, рассказывая и то, о чем обычно умолчали бы.

— Гребаный Реймонд, — сказал Дэнни.

Бонни не стала говорить, чтобы он подбирал выражения. Дэнни был прав. Гребаный Реймонд. Если б не Реймонд, не было бы всей этой передряги. Никто не просил его являться на программу. Если бы не он, получилась бы грандиозная программа, целый час о Мейере, Винсенте и фонде. Винсент поехал бы с ними домой. Они бы отпраздновали…

Грейбер и Армстронг ждут, что она еще скажет.

— Винсент знает, где выпускной, это я точно знаю. Он очень хотел прийти.

Вот и все, что она может сказать. И все, чем им придется обойтись. А пока что пусть довольствуются Бонни — она хотя бы в наличии. Шансы были плачевно малы, но они нашли в последний момент приемлемую замену выступающему, которого хотя бы не привлекли по делу о детском порно. Ну, придется обойтись одним выступающим. А она пусть объяснит аудитории, что знаменитый бывший скинхед не смог прийти. Впрочем, ребятам на это плевать. Ученикам нужны их аттестаты. А родителям ни к чему слушать выступление человека, который мог бы подпортить столь радостное событие разговорами о ненависти.

Снова подступают слезы. Бонни держится из последних сил. Не хотелось бы разреветься при Линде Грейбер и Дэвиде Армстронге.

— Мы очень вам признательны, — говорит Линда.

— Для меня это честь, — отвечает Бонни.

— Никогда не знаешь, как оно обернется, — доверительно сообщает Дейв. — Может, и вам будет польза. У некоторых из этих ребят весьма состоятельные родители, которые не прочь пожертвовать на благотворительность и получить налоговые льготы.

Какой жуткий человек, какой пошлый — все сводит к деньгам. А на самом деле это же откровенный шантаж. Бонни следовало бы защищать Дэнни и его работу, но она выбрала легкий путь, ради сына пошла на компромисс, поэтому вряд ли теперь может послать Дейва Армстронга с его советами потрясти богатых родителей к черту. Кроме того, Бонни примет любые пожертвования, захоти их сделать родители. Это же не для нее. Это для дела Мейера. Чем бы он сейчас ни занимался.

Мейер теперь собирается поездить в одиночку — в Турцию и на Ближний Восток. У Бонни уже давно выработался рефлекс — поддерживать все его начинания, в том числе и потому, что у него бывают поразительно интересные идеи. Но в глубине души она приходит в ужас: ведь он может оказаться в недружественной обстановке, где рассчитывать ему придется исключительно на свое обаяние.

Можно только восхищаться тем, что у Мейера, в его-то возрасте, хватает отваги и решимости бросить свою отлаженную жизнь и отправиться посмотреть вблизи, как страдают его собратья. Его пример вдохновляет: человек столького достиг, но упорно движется дальше, требует от себя все большего. Он святой. Ангел. Да, конечно, у него есть недостатки. Но при всем при том он хороший человек, человек, который старается быть хорошим.

В отличие от эгоистки Бонни, которая не может не думать о том, чем обернутся планы Мейера для нее. Мейер рассуждает так, будто он намерен провести в разъездах остаток жизни, деля его между захудалыми аэропортами, вонючими тюрьмами и камерами пыток. Вчера он сообщил Бонни: Айрин обвинила его в том, что он хочет от всего отойти, разыграть смерть на публике — как Толстой, который провел последние часы на какой-то никому не известной железнодорожной станции. А Мейер сказал Айрин: что сгодилось для Толстого, сгодится и для меня.

Но как же фонд? Без Мейера он ничто. Все уходят. Сначала Винсент, теперь Мейер. Мейер уже не юноша. Это может сказаться на его здоровье.

И тут начинает реветь сигнал воздушной тревоги.

Линда крепко зажмуривается. Дейв ухмыляется.

— Без паники, — говорит Дейв. — Это первое предупреждение — перед церемонией.

— Благозвучно, правда? — говорит Линда.

— А о чем их нужно предупреждать? — спрашивает Бонни.

— О нас, — говорит Линда.

— Хе-хе, — говорит Дейв.

— Опаздывают постоянно, — говорит Линда.

Вышибающий мозг звонок звенит снова. Дэнни слушает его каждый день. Понятно, почему достали — самое распространенное слово в его словаре. Этот звонок постоянно прерывает его мысли, фантазии, все, что он мог бы выучить. Естественно, дети приходят домой и хотят только жевать чипсы перед телевизором, тупить под его убаюкивающий гул. Как так получилось, что Бонни раньше не слышала, под какую звуковую дорожку протекает жизнь ее детей? Это всего лишь звонок. Нет, надо успокоиться — если она намерена выйти на сцену и сказать речь. Бонни вдруг понимает, что не может вспомнить ни фразы из заготовленной речи, и больше всего ей хочется сесть на пол и уткнуть голову в колени.

— Вы как? — спрашивает Дейв.

— Отлично, — отвечает Бонни.

— Нервничаете? — говорит Линда.

— Нисколько.

— А вам часто приходится выступать?

Линда раскусила Бонни. Поняла, что Бонни врет и на самом деле нервничает. Так что Бонни может поврать еще.

— Постоянно, — говорит она.

После второго звонка Линда и Дейв разворачиваются и, как зомби, шагают к залу. Вокруг все выпускники старательно поправляют шапочки и гурьбой устремляются туда же.

Пробираясь через толпу, Армстронг, улучив момент, рассказывает Бонни, как будет проходить церемония. В вестибюле шум, ребята орут, ее и Дейва разносит в разные стороны. Она слышит разве что треть из того, что он говорит. Молитва, хор, аттестаты. Бонни кивает, делает вид, что все понимает. Она как-нибудь вычислит. Кто-нибудь даст ей сигнал, что пора выступать.

Дейв открывает дверь, ведет Бонни и Линду по коридору с проводами, усилителями, шкафами для костюмов — обычный бардак за сценой. Бонни это напоминает «Шоу Чендлера». Они с Винсентом и Мейером пошли туда вместе и ждали в гримерке.

— В этом зале многое не продумано, — говорит Дейв. — Всякий раз, когда перегорает лампочка, это целая проблема.

— Плохо дело, — говорит Бонни.

Они втроем стоят в кулисах, откуда видно кусочек сцены и несколько рядов сбоку.

— Мне нужно кое-что проверить. Могу я оставить Бонни с вами? — спрашивает Дейв Линду.

Бонни чувствует себя девочкой из сказки, которую на денек оставили под присмотром злой колдуньи.

Линда поворачивается к Бонни.

— Дейв рассказал вам, как будет проходить церемония? Да, это немного сложно, но, думаю, вы разберетесь.

Бонни улыбается.

— Просто чудо, что вы смогли расслышать Дейва в этом шумном коридоре.

Победа за Линдой! Как она мастерски чует ложь. Дети наверняка ей проигрывают.

— Честно говоря, — отвечает Бонни, — я не смогла расслышать…

— То есть вы не представляете себе, что за чем идет? — говорит Линда.

— Вообще-то нет, — признается Бонни.

Линда вздыхает.

— Ну хорошо. Сначала — клятва верности, затем внеконфессиональная молитва. Затем хор. Затем награждение. Затем опять хор. После чего выдача аттестатов. Затем вы. Затем лучший выпускник с прощальной речью. Затем несколько слов скажет Дейв. И мы еще раз послушаем хор.

Это же лет пятьдесят продлится! Сколько песен поет хор? И Бонни поставили выступать после выдачи аттестатов — когда все выпускники кинутся проверять, свой ли документ они получили. Никто не планирует речи после выдачи дипломов. Думать же надо!

Может, оно и к лучшему. Бонни отлично поговорит, когда никто не будет слушать. Да и что такого важного может сказать Бонни выпускникам? Мейер бы посоветовал ей делать все, что в ее силах, попробовать достучаться хоть до одного сердца. Как всегда, мысли о Мейере помогают ей забыть о своих проблемах и сосредоточиться на том, что она может выполнить. Ох, вот если бы еще и не думать, что, будь здесь Винсент, все было бы иначе. Она бы проговорила пару минут, а потом вступил бы Винсент. Он блестяще говорил на ужине. Свою первую в жизни речь. Будучи при смерти.

Бонни не готова смириться с тем, что больше не увидит Винсента.

Возвращается Дейв и театральным шепотом сообщает:

— Родители и ученики уже рассаживаются.

Бонни нужно отыскать Дэнни. А то она начнет говорить, случайно встретится с ним взглядом и запнется. Она подходит к занавесу, смотрит в щелочку на зал.

Линда хватает ее под локоть и выталкивает на сцену, куда уже вышли из противоположной кулисы и рассаживаются в ряд важные персоны — начальник полиции, директор школы, глава родительского совета. Осталось четыре пустых стула — туда и идет, зажатая между Линдой и Дейвом, Бонни. Одно место было для Винсента? Дейв с Линдой переглядываются. Убирать стул сейчас было бы неловко. Пусть останется пустым.

Бонни не сводит глаз с пустого стула. Линда и Дейв усаживают ее рядом с местом для Винсента. Она ищет глазами Дэнни, но свет уже пригасили, и она только видит, что первые рядов десять пустуют.

Оркестр вразнобой начинает играть марш, и музыка вдруг творит чудеса. Боже, да он был сочинен именно для того, чтобы его играли с грехом пополам старшеклассники. Фальшивые ноты дают ему парить, сбои ритма делают его еще надрывнее.

Бонни снова не владеет собой. А может, и не стоит со всем этим бороться? Может, сдаться и расплакаться? Но какой в этом смысл? Она уже чувствует ту вязкую усталость, которая накатывает, когда всласть порыдаешь.

Выпускники занимают первые ряды, и эта часть зала тут же окрашивается в истошно лиловый цвет — видимо, цвет школы. Директор на трибуне ждет, пока все не сообразят, что сейчас начнется внеконфессиональная молитва и требуется тишина. Наконец все склоняют головы, что Бонни очень устраивает.

Затем Кэти Соджак, преподавательница музыки, подходит к хору, взмахивает руками и начинает корчить те смешные рожи, которые научились изображать все ученики школы. Какой Бонни плохой человек — она смеялась, когда Дэнни передразнивал миссис Соджак. Ей было безумно приятно, что Дэнни пытается ее развлечь. Хорошая мать сказала бы, что так себя вести некрасиво. Порядочный человек предложил бы Дэнни представить себе, каково это быть миссис Соджак, ведь она корчит рожи потому, что безумно любит музыку.

До родителей все доходит с запозданием. После встречи учителей с родителями, на которой говорилось о родинках Линды Грейбер, выставленных в интернете на всеобщее обозрение, Бонни сказала Дэнни, что, по ее мнению, это низко. Но это было до встречи с Линдой. Теперь ей кажется, на Линду можно реагировать и куда более бурно.

Как бы то ни было, Бонни уже не обращает внимания на гримасы Кэти Соджак, потому что ей рвет душу «Мост над бурной рекой» — так его надрывно исполняет хор. Какая трогательная песня! Почему она Бонни никогда не нравилась? Она считала, что это сентиментальные излияния Саймона и Гарфанкела[72]. Но сейчас она видит в ней гимн нашему времени, и дети всему верят. Лица певцов сияют — они ведь рядом со светом, они максимально приблизились к пламени чистой веры.

Как мост над бурной рекой, я тебя доведу до конца. А кто, собственно, этот «я»? Кто доведет Бонни до конца? Никто-никто-никто. Бонни неоткуда ждать помощи. Все зависит только от нее. Она заботится обо всех, а о ней — никто. И это еще одна причина разрыдаться, да только сейчас нельзя. Где-то в зале Дэнни. Бонни не имеет права провалить выступление.

Хоть хор наконец замолчал. Теперь раздают награды. История, английский, школьная работа. Каждая награда чьего-то имени. Медаль Бренды Марлоу лучшей спортсменке. Бонни не хочется думать, что это в честь учеников, которые погибли юными. Она предпочитает думать, что они выросли и дали денег школе, субсидировали премии — как те, которые Бонни с Мейером придумали для Вахты братства.

Как премия Лоры Тикнор, о которой Мейер сообщил на благотворительном ужине. А если Лора Тикнор узнает, что на самом деле произошло на «Шоу Чендлера»? Или узнает, что Винсент исчез?

Времени думать об этом нет. Уже раздают аттестаты. В алфавитном порядке. Чтобы получить аттестат, каждый ученик должен пройти мимо Бонни. Девяносто процентов детей белые, остальные азиаты, несколько чернокожих. Каждый словно светится изнутри — пламенем внутреннего обаяния. Каждый подросток прекрасен, но есть огромная разница в сигналах, которые они подают, в языке, который говорит в основном об их уверенности или ее отсутствии. Они думают, что школьные успехи — залог будущего. Взрослые шутят о том, насколько все это не так. Но, может, ребята и правы. Посмотрите, как Бонни разговаривает с Робертой — и скорее поймете, какими они были в школе, чем какие они сейчас.

Когда доходят до Б, Бонни достаточно взглянуть на то, как запрыгивает или заползает на сцену выпускник, и она точно знает, сколько аплодисментов он получит. Это жестокая игра, похоже на шоу «Кто самый популярный». Так очевидно, насколько кого любят. Раздают аттестаты и одновременно определяют, кто победитель, кто проигравший. Впрочем, это и так известно. Известно всем. Неужели никто не положит этому конец?

Бедный Винсент! Многие ли аплодировали ему, когда он окончил школу? Наверное, поэтому-то люди и идут в ДАС. Вот — теперь она думает как Винсент, а он винит всех кроме себя, обижен за своих соучеников за то, что они мало ему хлопали. Но человек же не становится нацистом потому, что его недолюбливали в школе. На благотворительном ужине Винсент получил столько аплодисментов — они с лихвой восполняют то, чего он недополучил в школе. Но потом он чуть не умер, так что внимание впрок не пошло.

Через год через все это придется проходить Дэнни — когда он будет получать свой аттестат. Если он его получит. Много чего может пойти не так. Дэнни поступит в университет. Бонни пора этим заняться. Надо ездить выбирать подходящий и так далее. Почему бы Джоэлу не подключиться? Пусть уделит Дэнни, хочет он того или нет, часть времени, которое он собирается растратить на болгарскую малышку.

До какой буквы уже дошли? У Бонни бешено колотится сердце. У нее нет времени сосредоточиться на том, о чем они говорили с Дэнни. Что-то про фонд, что они сделали, что делают. Да, она обещала обойтись без проповедей, но собиралась процитировать Мейера — о том, что нужно пробиваться к сердцам, по одному. Но как она намерена начать, как будет переходить от одного пункта к другому?

Вот-вот она встанет на трибуну, откроет рот… и ничего не сможет сказать.

Она смотрит в зал, на последний ряд — так и не повзрослевшей частью своей души она еще верит, что Винсент появится. Белый рыцарь придет и спасет ее. Ее личный Дастин Хоффман. Но никто ее не вызволит. Она может надеяться только, что когда-нибудь Дэнни сможет ее простить. Простить, но не забыть. Ну и ладно. Простит, и то хорошо.

По-видимому, никто не предупредил Дейва Армстронга, что Бонни не умеет говорить речи. Что все это — жуткое недоразумение. Дейв поднимается на трибуну, Бонни слышит свое имя и что-то про Вахту братства. Что-то про Винсента. Что там про Винсента? Бонни, кажется, все прослушала.

И тут она отчетливо слышит, как Дейв говорит:

— Бонни Кейлен — пример для всех нас. Пример женщины, пример человека, который делает то, что делают очень немногие, и женщин среди них совсем мало. Она старается, чтобы мир стал лучше, безопаснее, чтобы в нем было больше любви и заботы. И — позвольте мне добавить несколько подробностей — она мать-одиночка, одна воспитывает двух сыновей в нетрадиционной семье, она жертвует собой, чтобы давать пристанище тем, кто в нем нуждается, она приняла человека, который долгие годы находился в среде, где ненависть и предрассудки, помогла ему измениться…

Дейв действительно все это сказал? Он действительно выдал всем собравшимся столько всего про личную жизнь Бонни? Сказал, что она мать-одиночка? Взяла в дом нациста? А что там было еще про «женщин среди них совсем мало»? Да Дэнни не то что простит или забудет, он теперь в одной комнате с ней находиться не пожелает. И почему Дейв все повернул так, будто это про Бонни? Бонни обещала Дэнни, что не будет говорить ни о себе, ни об их семье.

Ученики привыкли не обращать на Дейва внимания. А вот родители обожают, когда он так разливается. Бонни не просто какая-то снобка-благотворительница, которая помогает иностранцам с непроизносимыми именами. Бонни — одна из них, она родитель, она борется с теми же трудностями, преодолевает те же препятствия, разве что она еще приносит пользу. Делает мир лучше. Выпускники готовы аплодировать чему угодно, потому что церемония почти что закончилась.

Аплодисменты длятся достаточно долго — Бонни успевает подойти к трибуне, посмотреть в зал. По пути она успевает сообразить, что так и держит в руке розу, которую ей вручила ангелическая девочка при встрече.

Внезапно меняется освещение — словно кто-то пускает солнечные зайчики. Бонни жмурится, пытаясь разглядеть выпускников, у них задраны головы вверх — как у птенцов. Чего они от нее хотят? Чтобы речь была покороче. Этого же хочет и Бонни, так что в этом они единодушны.

Господи, какая у них нежная кожа, какие ясные и чистые глаза. Бонни очень их всех любит — всех и каждого, потому что они молоды, их сердца и души невинны. Даже самые озлобленные, самые травмированные подпали под магию сегодняшнего дня, лучащегося обещанием будущего. Какое будущее они себе рисуют? Что готовит им будущее? Бонни не хочет даже предполагать. Любовь, горе, потеря родителей, уход детей, смерть любви, еще горе. Слезы так настойчиво подступают к глазам, что Бонни боится не совладать с собой. Она стоит и думает, о чем сказать, наверное, почти так же чувствовал себя на благотворительном ужине Винсент и при этом старался не умереть.

Винсент такой смелый. Но в конце концов и он сорвался.

Выпускники ждут. Бонни нечего им сказать. Проходит одна минута, вторая. Она обязана что-то сказать. Ради Дэнни. Ради Винсента.

Тишина ужасает.

Бонни закрывает глаза, снова открывает. Вся школа слушает.

Она говорит:

— Если бы мне нужно было одним словом определить Вахту братства, знаете, что это было бы за слово? — Бонни идет путем Мейера. Это всегда срабатывает. Всем нравится угадывать одно слово. Мейер тоже сделал бы так на «Шоу Чендлера», если бы Реймонд все не испортил.

Бонни говорит:

— Я бы выбрала слово «изменение». Человек, с которым я работаю, Мейер Маслоу, он настоящий герой, и он верит, что мир может измениться. Одно сердце, один человек — мужчина, или женщина, или ребенок, друг за другом.

Бонни сейчас пригодился бы Чендлер — он-то умеет добиться от аудитории отклика. Бонни свою аудиторию теряет.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились с моим другом Винсентом Ноланом. Мне бы очень хотелось, чтобы он сейчас был здесь. Потому что, если бы вы его увидели, вы бы поняли, как сильно человек может измениться.

Так уже лучше. Зал реагирует на имя Винсента. Многие из присутствующих о нем знают. Они думали, что он будет выступать.

Бонни совершенно не обязана объяснять, почему его здесь нет. И никто не будет ее спрашивать, никто не станет кричать из зала. Поэтому она чувствует себя свободнее. В каком-то смысле легче.

— Но дело в том, — слышит Бонни свой голос, — что изменение — это единственное, на что ты можешь рассчитывать. Ничто не остается прежним. — Сможет ли Бонни вернуться в Вахту братства? Душа ее будто воспаряет. — И вот что еще важно — к этому нельзя подготовиться. Это закон, которого не обойти. Это не только заложено в человеческой натуре, так устроена Вселенная. Сейчас вы, ребята, думаете, что будете молоды всегда. Если ваши родители вместе, вы думаете, они всегда будут вместе. Вы думаете, все будет идти более или менее по накатанному. Но я могу пообещать всем вам, могу дать гарантию: ничто не останется таким, как сегодня.

Она пытается их успокоить. Все, что их тревожит или пугает, изменится к лучшему или не будет иметь значения. Так почему же это звучит как угроза? Ей надо притормозить. Она не поддастся искушению, не станет перечислять всего, что в ее жизни внезапно менялось. Она не предполагала, что ее родители умрут так рано, что Джоэл ее бросит, что Мейер решит уехать в Азию, не предполагала, что вернется после «Шоу Чендлера» домой и обнаружит, что Винсент исчез.

Дети, родители, учителя — все ждут.

Бонни смотрит вдаль, в конец зала.

Он там. Стоит.

Винсент.

Школьный охранник практически грудью перегораживает дорогу Винсенту. Он бы, наверное, поступил так в любом случае, но тут и думать не надо — слишком уж бросаются в глаза татуировки Винсента.

Винсент думал, прятать их или нет. Будто время повернулось вспять — к тому самому дню, когда он впервые пришел в Вахту братства. Только все теперь ровно наоборот. Когда он был нацистом, он татуировки прятал. А теперь он больше не нацист и выставляет их напоказ. Хочет, чтобы школьники увидели, какой несмываемый вред можно себе принести, если ты, еще не повзрослев, успел запутаться и делал вид, что веришь в то, во что на самом деле не веришь, только потому, что это удобно и в данный момент даже нравится.

Охранник чернокожий, ростом примерно с Винсента. Если бы пришлось, Винсент с ним бы справился. Но не собирается. Сейчас не то что три месяца назад, когда просто поговорить с секретаршей, бедной Анитой Шу, у которой, как Винсент потом узнал, роман с американским парнем, а его ее родители никогда не примут, было задачей не из простых. За эти три месяца Винсент успел выступить перед пятьюстами самыми богатыми людьми Нью-Йорка. Чуть не умер. Побывал на «Шоу Чендлера». Он теперь точно изменившийся человек.

— Доброе утро, сэр, — с раскатистым островным акцентом говорит охранник.

— Доброе утро. Я — Винсент Нолан. Я должен выступать на церемонии, перед выпускниками.

— Да-да.

Охранник окидывает взглядом Винсент и кивает. Его совершенно не удивляет, что белый мужик с нацистскими татуировками выступает на церемонии, а он работает охранником за шесть пятьдесят в час.

Винсент, бывший наци с эсэсовскими молниями на предплечье, хочет объясниться. Это из прошлой жизни. Я теперь не такой. Но при мысли об этом Винсент чувствует себя полным кретином. Пусть охранник думает, что хочет. А у Винсента важное дело.

Охранник говорит:

— Я видел вас на «Шоу Чендлера». Видел, как вы отметелили того мерзкого типа. — После чего пропускает Винсента.

Винсенту нравится, как все прошло. Как по маслу. О чем в глубине души мечтают все. Проводите мистера Спилберга к его столику.

В последние несколько дней, которые Винсент провел в «Хай-Вэй-Ву мотеле» у автострады, никаких «проводите мистера Спилберга к его столику» и близко не было. Если регистратор в мотеле и видел Винсента в «Шоу Чендлера», говорить об этом он не собирался. Паренек был индейцем, примерно одного возраста с Дэнни. Винсент заплатил вперед, наличными.

Комната, как он и ожидал, была настоящей черной дырой. Ничего-нигде. Больше ни Бонни, ни сыновей Бонни, ни дома Бонни, ни ужинов с пиццей, хорошего вина, большого телевизора, ни семьи, где к нему привязались, ни приличных людей, которые давали ему все и ничего не просили взамен.

Не будет больше Бонни — вот что главное, вот к чему он постоянно возвращался в своих мыслях. Ему хотелось поговорить с ней обо всем этом, о том, что происходило, о том, что он чувствовал. Но оказался он там еще и потому, что ему нужно было отдохнуть от Бонни.

Он лежал на продавленной кровати, пытался читать книги, которые привез с собой, но ни одна его не увлекла. Точно уж не «Преступление и наказание». Его даже название раздражало. Он включил телевизор, стал щелкать пультом и спустя несколько минут попал на себя в «Шоу Чендлера». Ему запомнилось, что все было куда грубее. Подчистили при монтаже. Может, удача опять на стороне Винсента? Потому что, если бы показали все, для Вахты братства это было бы катастрофой. И что бы он потом ни делал, Бонни никогда бы не стала с ним общаться. С другой стороны, остается вероятность, что друзья Реймонда его отыщут и заставят за все расплатиться, и, значит, удача Винсента снова переменится. В худшую сторону.

Здорово было поколотить Реймонда. Все равно что прихлопнуть комара, который терзал тебя всю ночь, или размять ноги после долгого сидения в машине, или почесать наконец там, где давно чешется. Реймонд нарывался — звонил Бонни, напугал парнишку. А потом еще полез на Маслоу. Так что сам напросился. Мир через перемены — это прекрасно, но это процесс постепенный. Иногда приходится действовать быстрее. Так что, если взглянуть на это с позиций Ветхого Завета, Винсент стал большим евреем, чем Маслоу — потому что око за око. Такая мысль никогда бы не пришла ему в голову, пока он был в ДАС.

Но почему Маслоу не обрадовался, когда Винсент встал на его защиту? Почему даже спасибо не сказал? Когда Винсента наконец оттащили от Реймонда, он встретился взглядом с Маслоу. И тот отвел глаза.

И тогда Винсент точно понял: его дни в Вахте братства сочтены. Им надо было только придумать, как избавиться от Винсента. На очереди уже стоял иранец.

Винсент все сообразил. А теперь ему нужно время, чтобы спокойно все обдумать. Выдохнуть и восстановить силы. Отступить и уяснить обстановку. Маслоу лучше прочих поймет, почему иногда необходимо залечь на дно. Плохо только, что Бонни это никогда не придет в голову. Винсент всегда недоумевал: те люди, которым помогал фонд, неужели интуиция им не подсказывала, что пора сматываться — пока не дошло до конфликта? Почему тот иранец не смог уехать, пока не стало совсем круто? Если бы Маслоу мог выбирать, он бы уехал из Европы, пока еще была возможность. Плохо, что его родственники допустили такую ошибку — остались на месте.

А теперь, по скромному мнению Винсента, Маслоу нужно уйти из Вахты братства — если он намерен остаться в живых. Подальше от этих женщин, что обступили его и душат своей добротой. Своей заботой. Да он даже по нужде сходить не может самостоятельно — все только по расписанию, составленному фондом. Винсент и Маслоу — им обоим надо из этого выбираться. Разница только в том, что у Маслоу — золотой парашют размером с Манхэттен. А что есть у Винсента? Что позволило ему устроить передышку, когда он сбежал с «Шоу Чендлера»?

Воин всегда должен быть в движении. Так что, может, у Винсента инстинкты еще работают. Он пришел на «Шоу Чендлера» подготовленным, с ключами от пикапа Реймонда в кармане и с деньгами — заплатить за парковку. И всего за несколько дней до этого вывозил «шеви» на еженедельную обкатку.

Винсент, когда выскользнул из студии и отправился в гараж, чувствовал себя очень спокойно и уверенно — это при том, что он только что отколошматил своего кузена — считай, на глазах у всех телезрителей страны. Тогда всего на несколько секунд при мысли об этом у него закружилась голова. Но тут же все прошло — едва он сел в пикап и поехал по магистрали к Бонни.

Даже мост его не напугал. Вот сколько силы он накопил. Он пулей пронесся по Таппан-Зи, даже по той его части, где мост почти уходит под воду.

Он приехал в дом Бонни и забрал все свое. Только то, что привез с собой или купил. А значит, он уже лучше, чем был, когда уезжал от Реймонда. Он даже подумал, не оставить ли им что-нибудь. Только вот что? Деньги — это оскорбительно, да они Винсенту самому понадобятся. Записку? Что написать? Спасибо за все. Удачи. Не делайте того, чего не сделал бы я. Увидимся в другой жизни.

То, что он не стащил у Дэнни травку, тоже доказывает, как сильно он изменился. Он знал, что мальчишку это ужасно расстроит, а косячок-другой того не стоят.

В мотеле «Хай-Вэй-Ву» он записался как Джесси Джеймс[73]. Он мог что угодно написать. Паренек-регистратор был погружен в чтение «Дианетики».

Два дня Винсент сидел и никуда не высовывался. Валялся, смотрел телевизор. Купил маленькую бутылочку «Джек Дэниэлс» — просто чтобы запивать викодин. Когда к нему стучались горничные, он не открывал дверь. И наконец заставил себя кое-как помыться и одеться, чтобы заказать пиццу.

В новостях по-прежнему на удивление много говорили о Тиме Маквее. Винсент, когда того казнили, был так занят, что почти все пропустил. Теперь же его поразило странное совпадение — он чуть не умер как раз в тот вечер, когда этому несчастному ублюдку сделали смертельный укол. Винсента уколом спасли, а Маквея — наоборот, убили.

Пока Винсент валялся на грязном покрывале в мотеле, у него было полно времени узнать о печальной судьбе Тима Маквея поподробнее. На всех каналах показывали, как он выходит в кандалах из камеры, стриженый, с коротким дурацким ирокезом на голове. Винсента эти кадры даже завораживали, но действовали угнетающе. Репортеры у тюрьмы, где умер Маквей, были как акулы, которые щелкают челюстями в окровавленных волнах.

Винсент никогда бы не сделал того, что сделал Тимоти Маквей. Не для того его спасали в Вахте братства. И не на этот путь он встал, когда отправился к ним. Начинали они с парнем, который в обмен на ночлег улыбался, кивал и поддакивал тому бреду, что нес Реймонд. А потом что-то, точнее, кто-то — Бонни? Маслоу? дети Бонни? — сделал из него человека с убеждениями. Ну, насколько он может таковым стать. Была одна загвоздка — его представления о справедливости, возмездии и прощении никогда не станут такими, как у Мейера и Бонни. Пусть они подставляют вторую щеку. Пусть они будут христианами.

Одна проблема — точнее, учитывая его нынешнее положение, существенный недостаток, — из человека, который строит планы, они сделали из него человека, который влипает в неприятности. Проведя два дня в мотеле, Винсент понял, что ему хочется смотреть огромный телевизор в доме Бонни, с ее мальчишками. Дураку ясно — жить у Бонни лучше, чем прятаться в дешевом мотеле. Довольно скоро Винсент стал замечать, что ему все время не хватает Бонни. Хочется, чтобы она была рядом. Слабо верится, что он уговорил бы ее оставить детей и разделить с ним эту холостяцкую берлогу в «Хай-Вэй-Ву». И что бы они там делали? Занимались бы сексом? Может быть. Наверняка.

Под «Доброе утро, Америка» он дрочил, думая о Бонни. Представлял, как они утром в субботу смотрят мультики по телевизору. Вот только Бонни терпеть не может телевизор. Должно быть, он думал о ком-то еще. Или она бы сделала исключение. Может, настоящая любовь обратила бы ее в ту, которая любит смотреть с ним субботним утром мультики. Настоящая любовь к нему? Маловероятно. Впрочем… Бонни же сняла очки.

К концу четвертого дня Винсент решил, что он поторопился. Попался на дурацкое правило — дерись или беги. Или Господь вколол ему эпинефрина.

Ну хорошо, ему было стыдно, что он отметелил Реймонда. Но Маслоу тоже есть чего стыдиться. Маслоу не совершенен. Он его не поблагодарил. Дал Винсенту понять, что они с Бонни найдут на его место иранца.

Винсент и правда поторопился. Так взрослый человек не поступит. Но люди ошибаются. И передышка от работы и дома необязательно должна длиться вечно. Пожить несколько дней наедине с собой — это не значит исчезнуть окончательно. Винсент не писал заявления об уходе. Он все еще может вернуться. Пожить с Бонни и мальчишками. Понаслаждаться жизнью в Братстве, пока под зад не дадут. Каждый месяц, проведенный там, приносил ему психологические дивиденды — лучше подготавливал к будущему.

Вопрос в том, как прыгнуть обратно в реку, не подняв кучу брызг. Прийти к Бонни домой? Заявиться в офис? Все это, казалось, ведет к беде. Логистика никак не выстраивалась.

Он заплатил за еще одну ночь в мотеле. Снова перебрал все возможные варианты. Прийти к Бонни в офис, где все знают, что он украл у брата пикап, деньги и наркоту, а потом в порядке извинения вышиб ему зубы на телевизионном шоу, куда сложнее, чем явиться из ниоткуда, представиться нациком, который решил встать на путь исправления, и сказать, что хочешь спасать таких людей, как ты, чтобы они не стали такими людьми, как ты. Но это не значит, что это невозможно…

Тогда-то Винсент и вспомнил о церемонии для выпускников в школе Дэнни. Они с Бонни должны были там выступать. В силе ли все это? А если Винсент придет к выступлению и они начнут оттуда? Рискованно, но очень удачно. На публике возвращаться куда удобнее. Бонни скорее в аду согласится гореть, чем станет позорить фонд. Это практически как порвать с девушкой на людях — чтобы она не устраивала сцен. Маргарет сообщила, что уходит от него, за ужином. Она тогда срезала куриное мясо с косточки. Очень сосредоточенно, как хирург. Сказала Винсенту, что ему надо переехать, так, будто пересказывала ему какой-то сюжет из теленовостей. Странно, но мысли о Маргарет уже не отзывались болью. Теперь больно было вспоминать Бонни.

Когда он закончит давать выпускникам все бесценные советы, какие только придумает, Бонни снова в него влюбится. И будет на его стороне, когда настанет время разбираться с Маслоу.

Он позвонил в школу, уточнил, когда начинается церемония. Ему достаточно просто прийти. И все вернется на свои места. Выступить перед выпускниками — это не то что тайком пробираться в дом Бонни. Его в школе ждали. Он будет делать общественно полезное дело. И в том, что они с Бонни будут выступать вместе, есть что-то сексуальное. Они могут выступать по всей стране. Посмотрят, что из этого выйдет.

Да, конечно, неизвестно, как Бонни относится к нему сейчас. Она видела «Шоу Чендлера» вживую, не приглаженную версию для телезрителей. Она знает, что он не такой, каким она его считала. Может, она и не хочет с ним общаться. Винсент не станет на нее обижаться.

Бонни сняла очки. В этом Винсент уверен на сто процентов.

А пока что — было очень здорово съехать из мотеля.

Плохо, что он не мог оставить там свою сумку. В пикапе Реймонда ее тоже хранить не хотелось. В Америке после Колумбайна[74] белым парням с татуировками не рекомендуется приносить в школу большие сумки. Вот вам и свободная страна. Сумку пришлось оставить снаружи. Он взял только деньги и таблетки, что тоже стремно — все-таки общеобразовательное учреждение.

Винсент мог принести с собой запас оружия и целую аптеку — охранник так рад встретить знаменитого друга Чендлера, что ничего бы не заметил. Он поручает свой пост напарнику, а сам провожает Винсента в зал, открывает ему дверь, встает с ним в самом конце зала.

Бонни — причина всего. Именно Бонни Винсент ищет глазами.

Бонни на трибуне, говорит речь. По-видимому, говорит. Рот ее открыт, но звуков из него никаких не доносится. Вид у бедняжки Бонни обезумевший, она явно не знает, с чего начать. Бонни! Соберись! Она же и раньше выступала перед аудиторией. Винсент говорил перед полным залом, к тому же он умирал. Винсент переживает за Бонни, словно она лошадь, на которую он поставил. Давай, Бонни, давай! Ему очень хочется, чтобы она все сказала как надо — хотя бы ради себя самой и Дэнни.

Бонни все медлит, и сидящие на сцене — надзиратели и смотрительницы в черных одеяниях, все больше мрачнеют. Никто ни на кого не смотрит. Никто не знает, что делать. Спасать положение придется Бонни.

Бонни говорит:

— Если бы мне нужно было одним словом определить Вахту братства, знаете, что это было бы за слово?

Великолепное решение: Бонни цитирует Маслоу. Как мило. Приятно будоражит и то, что в зале только Винсент и Бонни, ну, может, еще Дэнни, это понимают.

Бонни говорит:

— Я бы выбрала слово «изменение». Человек, с которым я работаю, Мейер Маслоу, он настоящий герой, и он верит, что мир может измениться. Одно сердце, один человек — мужчина или женщина или ребенок. Один за другим.

Хорошо, что она хоть что-то говорит. Но не очень-то здорово слушать, как она повторяет всю ту набившую оскомину чушь, которую постоянно твердит босс. Лишь бы Бонни не начала вещать про прощать, но не забывать.

Бонни говорит:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились с моим другом Винсентом Ноланом.

Отлично! Это уже что-то! Бонни назвала его своим другом. Значит, она к нему все еще хорошо относится. Даже очень хорошо. Винсент начинает слушать внимательнее. И весь зал почему-то тоже.

— Но дело в том, — говорит Бонни, — что изменение — это единственное, на что ты можешь рассчитывать.

К чему Бонни ведет? Возвращайся к Маслоу! И к Винсенту!

Потом Бонни начинает бубнить: мол, все, чего они ждут, не произойдет потому, что произойдет что-то еще, мол, перемены всегда запрограммированы — ему даже не верится, что она использует это слово, и даже про то, что родители могут расстаться и… Винсенту нужно ей помочь! Нужно привлечь ее внимание, и тогда она от изумления опять заговорит о чем-нибудь конкретном. Говори про фонд! Бонни сама советовала ему это перед ужином, на котором он чуть не умер. Чуть не умер. Но не умер. Разница незначительная, но существенная.

Дети и родители ждут.

Бонни смотрит в конец зала. Она словно его ищет.

И находит через пару секунд. Глазам своим не верит. И ужасно рада его видеть. Она даже не пытается это скрыть.

И все равно легко не будет. Но глаза Бонни за стелами очков так сверкают, они — как зеленый свет светофора, и поэтому он идет вперед, к сцене.

Зал смотрит, как Винсент идет по проходу. Мистер Изменившийся человек многому научился с тех пор, как он чуть ли не на цыпочках вошел в фонд. На сцене светловолосый мужчина в очках школьника-зубрилы кидает на Бонни обеспокоенный взгляд. Бонни улыбается и одними губами произносит имя Винсента. Опять все в масть.

Бонни что, не хочет заканчивать речь? Очевидно, нет. Она говорит:

— А вот и он, Винсент Нолан.

Винсент снова чувствует себя Элвисом. Зал взрывается от восторга. Когда Бонни уступает ему трибуну, он целует ее в щеку. Все это — совершеннейший спектакль. И совершеннейшая правда. Залу это нравится. Все аплодируют. Когда они расходятся, он встречается с ней взглядом. Он уже собирается что-то сказать, да что тут скажешь? Что он рад ее видеть?

Винсент ждет, когда стихнут аплодисменты. И говорит:

— Я на самом деле рад, что я здесь. Но должен признаться, я теперь немного боюсь выступать на публике. Когда я делал это в предпоследний раз, я чуть не умер. А в последний раз один человек чуть не погиб.

На сцене, за его спиной, люди неловко ерзают на стульях. Может, они собирались сделать вид, будто никто не знает, что было на «Шоу Чендлера». Они знают лишь малую толику, что уже нехорошо, и от этого возникает легкая неловкость, но Винсент на это не обращает внимания. Он не говорит, кто чуть не погиб, и никто не собирается спрашивать. Зал снова восторженно вздыхает. И снова шквал аплодисментов.

Теперь можно двигаться дальше и сказать им то, что им нужно услышать. А это… Что же это, собственно?

Он расскажет им о любви вообще. О том, что и утка тоже чья-то мать. Он скажет, что они должны делать хоть что-то. Не сидеть сиднем, а двигаться вперед. Делать добро. Быть добрыми. Любить других людей. Осознавать мир вокруг. Менять сердца по одному.

Все, что он скажет, будет правдой. Он будет верить в это всей душой. Он все придумает по ходу.

Когда понадобится, все само придет.

Невинный поцелуй в щеку — это поцелуй на публику, так от полноты чувств ученик целует своего любимого наставника, который помогал ему в школе. Но когда Винсент отодвигается, их взгляды встречаются. И даже Бонни понимает, что он пришел сюда из-за нее. За секунду-другую они выяснили все, что им нужно. Этот взгляд — как разговор, как обещание разговора. Бонни не может представить, что они скажут друг другу, но ждет этого с нетерпением. Она теперь всего ждет. Как много может измениться в один миг.

Зал разражается аплодисментами. Чему они аплодируют? Хлопали бы они так же бурно, если бы видели, что на самом деле произошло на «Шоу Чендлера»? Возможно, им было бы плевать. Они приветствуют человека, который выступал по телевизору и выделил немного своего бесценного времени, чтобы прийти сюда и поговорить с ними.

Наверное, они правильно делают, что аплодируют. И что с того, что он может все провалить? Главное — Винсент вышел из укрытия и пришел сюда, потому что решил попытаться еще раз. Попытаться стать человеком. Таким, как Мейер, как Бонни, как, надеется она, ее дети. И молодец, что попытался.

В человеке много всего намешано. Поэтому он и человек. Что там Винсент говорил о Реймонде и его друзьях? Что они теряются в серых зонах. Но именно там все и живут, всё время. Собери все добродетели и пороки, и у каждого будет хоть что-то в каждой графе. Даже у Реймонда. Ненависть — это серьезный минус. Но он хотя бы точно знает, что воровать у брата нехорошо. Это плюс в графе Реймонда и минус в графе Винсента. Самое сложное, думает Бонни, это то, что любовь стирает все эти вычисления начисто.

Винсент ждет, когда стихнут аплодисменты. И говорит:

— Я на самом деле рад, что я здесь. Но должен признаться, я теперь немного боюсь выступать на публике. Когда я делал это в предпоследний раз, я чуть не умер. А в последний раз один человек чуть не погиб.

Никто не понимает, как на это реагировать. Все слегка озадачены. Пора брать быка за рога, иначе будет поздно. Кто-то нервно хихикает, но не те, кто на сцене. Они видят Винсента с другой стороны, со спины. Если хотят, могут посмотреть, как он по-кошачьи трет правую ступню о левую голень. Нервничает как ребенок, и это трогает Бонни больше, понимает она, чем следовало бы.

Винсент стоит на кафедре, вцепившись в нее обеими руками, наклонившись вперед — словно хочет приблизиться к каждому ученику в зале. Родители, если хотят, тоже могут слушать, но он ведет разговор с выпускниками.

Он говорит:

— Готов поспорить, что когда я говорю всего одно слово — «будущее», каждый из вас представляет его по-разному. И по-разному к нему относится.

Оба утверждения верные. Но какое будущее представляет себе Бонни? Семейное счастье с бывшим скинхедом, который поколотил на «Шоу Чендлера» своего брата? Случались вещи и более странные. Он хорошо ладит с Дэнни и Максом. Он к ним внимательнее, чем их отец, хотя тот, в отличие от Винсента, с виду просто-таки идеальный отец. Господи, что бы подумали обо всем этом родители Бонни? Может быть, разглядели бы за внешним то, чем она восхищается, то, что она любит в Винсенте. Да разве важно, кто что подумает? Похоже, выбора уже нет. Чему быть, тому быть.

— Впрочем, — говорит он, — возможно, некоторые из вас не могут вообразить, какое будущее ждет их после сегодняшнего выпускного.

Ребята теперь уже не хихикают, а смеются в голос. Господи, молится Бонни, не дай ему рассказать историю о той латвийской девушке, которая бросила его ради пуэрториканца.

— Я не знаю, что рассказать вам о будущем, — говорит он. — Кроме того, что оно и куда дольше, и куда короче, чем вам может показаться.

Он ударяется в метафизику. Совсем как Мейер. Бонни хочется, чтобы Мейер был здесь, чтобы он увидел, как они ловят каждое слово Винсента.

— Так что действовать вам нужно быстро, — говорит ребятам Винсент. — Следите за собой. Старайтесь изо всех сил. Не курите, не пейте… ну, не пейте слишком много. Не давайте сбить себя с пути. Если что-то пойдет не так, не вините… не вините тех людей, кто зарабатывает меньше, чем вы.

Родителей это очень воодушевляет, все они аплодируют, даже те, кто обычно валит все на своих секретарш и горничных. Учителя, администрация и служащие школы тоже аплодируют — они-то отлично знают, что такое неадекватная оплата труда.

— Главное, — говорит Винсент, — я не хочу, чтобы вы стали такими, как я.

Для школьников это трудновато. Они примерно понимают, что он имеет в виду. Большинство из них знает, что он был белым нацистом. С другой стороны, он сейчас на сцене, а они в зале, и они слушают его, так что какими именно они не должны стать? Он может говорить только о том, каким был раньше. Так что, что бы он ни говорил, то, какой он сейчас, где он сейчас, лишь подтверждает, что вступаешь в жизнь одним человеком, а потом становишься совсем другим. Собственно говоря, это неизбежно. Разве не о том же только что пыталась сказать им Бонни?

Они не хотели ее слушать. Но теперь видят это собственными глазами — вот он, Винсент.

— Будьте справедливыми, — говорит им он. — Старайтесь делать что-то хорошее.

Он так прост, так доступен. Они все обратились в слух.

Бонни не может не думать о том, что Винсент сказал сейчас примерно то же, что и когда впервые пришел в фонд. Я хочу помочь вам, люди, спасать таких людей, как я, чтобы они не стали такими людьми, как я. Он тогда утверждал — вот что он хочет делать. И сейчас именно это и делает. Или пытается делать. Есть ли в зале такие, как он? И да, и нет. Может быть. Кто знает?

Бонни кажется, что она мечется туда-сюда между тем днем и сегодняшним, между тем Винсентом, каким он был, и тем, каким стал, между тем, какой была и какой стала она, между тем, во что она верила в тот день, и тем, что случилось с тех пор. Но это все равно что пытаться вспомнить сон, который с каждым мгновением ускользает все дальше.

Скоро церемония закончится. Бонни найдет Дэнни, предложит его подвезти, а он, разумеется, откажется. Тогда Бонни с Винсентом окажутся наедине. И что тогда будет?

Бонни скоро это выяснит. Но пока что, всего на несколько секунд, она хочет забыть о настоящем и вспомнить тот день, когда она познакомилась с Винсентом. Уж не надеется ли она отыскать там нечто, что поможет ей смелее шагнуть в то трудное будущее, которое ее ожидает.

Она закрывает глаза и думает об истории, которую Винсент рассказал в тот первый день ей и Мейеру, об истории про рейв. Она представляет себе мигающий свет, оглушительную музыку, чувство всепоглощающей любви — все это словно хлопает крыльями у нее в голове. На мгновение ей даже кажется, что она слышит, как трепещут эти крылья. Потом все проходит, Бонни открывает глаза и понимает, что гул в ее ушах — это гром аплодисментов: зал приветствует посланника, явившегося предложить им видение полной смысла жизни впереди.