Изнанка матрешки. Сборник рассказов

К Р Е П О С Т Ь

Комета, стены крепости, скала -

их недоступность…

Жеронмо Байя

Стихи Альберта Шамиссо, читанные поздно вечером:

Высоко над тёмной равниной Замок, мерцая, встаёт -

знакомые башни, бойницы и арка высоких ворот, -

явили вдруг догадку о Крепости, которую вскоре придётся ему взять, осилить, покорить.

В простых строчках поэта не было, казалось, и намёка на ассоциации, возникшие у него, но будто кто-то шепнул-подсказал прямо в ухо, а Он прислушался и понял:

– Вот она, твердыня! Тебе её брать!

Взгляд его поплыл мимо страниц книги в тёмный угол комнаты, куда не достигал свет настольной лампы. Там громоздились туманно-серые строения.

Видение Замка-Крепости совершенно не преступной на вид, мрачной и аляповатой, поставленной как нашлёпка на гребень огромной скалы, было чересчур зримым и реальным, чтобы не поверить в него.

Самого себя Он ощутил, вернее, обнаружил где-то на полпути к ней, среди живописного предгорья, в бело-розовом цветении деревьев и в сплошном ковре красных маков… Где это я, – подумал Он удивлённо, – под Ташкентом, что ли?.. Подумал и позабыл. А парящая весна делала вид Крепости ещё более сумрачным и настороженно угрюмым – гниющая рана на теле земли и весны.

Он содрогнулся, перелистал несколько страниц, и новые три строчки, уже из Вильгельма Сабо, сказали ему нечто невразумительное, но важное:

Восток клубился к вечеру, и нечисть,

в летучие полки очеловечась,

над полем яростно клубилась…

Многократное прочтение стихотворного абзаца ввело его в задумчивость.

– Э-э, нет! – буркнул Он себе сквозь полные губы и, не стесняясь стороннего взгляда, зевнул, подвывая и поводя челюстью. – Брошу курить… да и водочку пора бы… надо в меру…

Сказанное прозвучало заклятием – так Он говорил себе каждый вечер.

В глазах, требующих сна и покоя, прыгали чёрные кенгуру. Будильник стрекотал с подзвоном, словно сам с усилием проталкивал упирающееся время к неведомому финишу. А за тем финишем – широкая алая лента – грядёт нечто радостно-непонятное…

Так чудно и путано думалось и виделось ему. Мозг цепенел в дрёме. Сборник стихов выскользнул из рук. Он вяло, больше мысленно, цапнул вслед книге рукой, не поймал и дальше не вспомнил о ней.

Ему показалось, – а так с ним всегда случалось в минуты торжества или уничижения, – что появилась Она. Лёгкая и грациозная в движениях, как пятнадцать лет назад. Приставив к лицу ладонь козырьком, Она следила за ним взглядом добрых сузившихся глаз. А Он уходил от неё сияющим божеством к Крепости.

– Прощай! Ухожу, ухожу…

Крепость приближалась скачками. Шаг – она вспухает вдвое. Потом медленно опадает, мельчает, но с каждым разом до больших размеров, чем прежде, проявляя новые подробности: безобидные, донышком кверху, стаканчики из-под мороженого превращались в грозные выпуклые башни, а пилочки на стенах – в зубцы, сами стены устремлялись в небо; подходы же к ним провалились до глухой тьмы преисподни.

Он обречённо шёл к ней. Взять Крепость не просто. Взять – значит подойти и влезть на стену. Ему!? Задача даже в мечтах неисполнимая. Однако лишь когда Он одолеет стену, в его жизни, Он уже был уверен в том, произойдут события, которых Он, якобы, жаждет. Каких именно? Неизвестно. Никаких даже предположений на этот счёт.

Крепость колыхнулась сигаретным дымком, затушевалась и пропала в белёсой дымке.

День начинался как всегда – суматошно. Заведённая до предела пружина звонка заставила старенький будильник прыгать по столику торшера расшалившейся лошадкой. Она взбрыкнула, ему удалось остановить её падение на пол. Из включённого приёмника мужским голосом скорбно сказали: – … в крепости не хватало хлеба и воды…

В туалете бросился в глаза заголовок оставленной им вчера на бачке непрочитанной газеты: – Крепость в горах.

Радио и газета смутили его. Газету – в мусорное ведро, приёмник – под кровать, в пыль.

Бритью Он давно уже не придавал должного значения, делал это наскоро и плохо. Зато охотно разглядывал в зеркале своё полное свинцово-жёлтое лицо. Заглянув сегодня в зеркало, Он испуганно отпрянул от него, увидев в отражённой дали очертания Крепости.

Фу!.. Это полотенце, небрежно засунутое за змеевик парового отопления, скомкалось причудливым абрисом, создавая светотенью таинственный образ.

Кое-как побрился, долго тёр под глазами мешочки дряблой кожи, надеясь, что подобный массаж заменит ему трезвый сон, душевное спокойствие и прогулки на свежем воздухе… И вернуть Её былое расположение.

Да, расположение.

Моя любовь давно минувших лет,

твой милый голос в сердце не умолк.

Выйдя из ванной комнаты, Он сделал шаг в сторону кухни, где уже весело шумел чайник…

Вольный воздух весенних лесов и полей вначале оглушил его, потом удивил, а немного позже Он понял, что устал, так как дорога была тяжёлой и дальней, и теперь надо приткнуться к какому-нибудь костру, во множестве разложенных и разжигаемых перед Крепостью, и отдохнуть.

– Эй! – услышал Он. – Обращённый, подь сюда!

Суровый лицом человек позвал его.

– Ну?

– Не ну. Не так, а должен говорить: – Вот я дорогой!.. Повтори!

– Вот я, дорогой.

– Молодец! Покладистый. Другие шебуршат, обижаются. Для них же хуже… Ты мне нравишься. Есть хочешь?

– Х-хочу.

– Опять молодец! Ты не бойся, говори всегда правду и громче… Буду называть тебя ласково, скажем… Пукликом. Как?

Новоявленный Пуклик пожал полными плечами. Ему было всё равно, как его называют, потому что в происходящее не верил. Мало ли что может присниться? Так ему всё это представлялось.

– Меня зови тоже ласково. Кутей. Ты мне нравишься всё больше. Будешь за это в моей туле. Только вот жиром ты безобразно оброс… Ай-ай!.. Ишь, как разжижился. Придётся, дорогой, расстаться и с тем и с другим. И жилы подтянуть, чтобы не лопнули от перенапряжения. Забудь, дорогой, о дурных привычках… Пойдём!

Кутя повёл Пуклика по истоптанному тысячью ног площадке под стенами Крепости. Площадка кишела людьми.

– Воинство Пали Шестого! – гордо пояснил Кутя.

Они шли мимо костров, вокруг которых толпились люди, разношерстно одетые, на воинство не похожее.

– Эй, Обжа! – крикнул Кутя уже другим, капризным, голосом у одного из костров. – Принимай новичка. И зови ласково. Он – Пуклик!

– О, дорогой! – почти простонал от почтительности к Куте и Пуклику Обжа, мужчина лет сорока, здоровый и плотный, будто мешок с песком. – Буду лелеять как родного сына.

Проворно переставляя сильные ноги, Обжа обежал костёр, приговаривая в такт шагам: – Как я рад… Как я рад…

Симпатичные люди, – умильно подумал Пуклик, донельзя польщённый вниманием и заботой.

– Накорми, пусть поспит, потом приведёшь ко мне. Знаешь за чем. – Кутя распорядился и тяжёлой жёсткой ладонью больно хлопнул по пухлому плечу Пуклика.

Он пришёл в себя, сидя за столом в своей кухне и доедая завтрак. Огляделся. Для верности встряхнул головой – привидится же такое!

В этом городе я мимоходом.

Я чужой. И прошу об одном.

Меня усыпили сказкой…

Я был разбужен сном.

На работу ехал нехотя, терзаясь предстоящей встречей с сотрудниками.

Толстый, рыхлый, с вечно неприятным запахом потного тела и грязной рубахи, у многих Он вызывал явную неприязнь. Они как можно откровеннее выражали свой протест: и словом, и жестом, и гримасой. Он тоже не оставался в долгу. Но были и иные. Кто-нибудь из сердобольных женщин, потеряв терпение и поборов отвращение, подходили к нему.

– Господи! – говорили сокрушённо. – Собери рубашки свои и отдай мне. У меня дом полный мужиков. Каждый раз по двадцать штук стираю. За одно и твои…

Он шарахался от их предложений, обижался на их жалость к нему и проклинал себя в душе за лень. Проклинал, однако, день ото дня ещё больше опускался, превратясь к тридцати пяти годам в человека, заросшего жиром и недовольного всем и вся, с безобразной, подобной бокастой вазе, фигурой, без друзей, жены или кого-либо другого из близких людей.

В автобусе его толкали, уминали, посматривали с осуждением: сколько места занял. Он вжимался в угол, стараясь как можно меньше двигаться, и тут же наступал на ноги пассажирам, за что выслушивал нелестное: – Ну, ты-ы!..

Даже водитель автобуса, объявляя остановки, казалось, метил каждым словом в него, мол, подожди, случится и твоя остановка, и сойдёшь ты, в конце концов, и перестанешь портить людям нервы.

Он портил. Постепенно привык видеть в этом проявление своего я. На работе его особо не проявишь, а дома – не перед кем. Зато здесь, в автобусе, – раздолье, сходящее с рук из-за общей спешки, толкотни и невнимательности к случайному соседу по салону общественного транспорта.

Перед входной дверью административного корпуса предприятия, где Он работал, появлялась привычная вялость во всех членах тела, ещё обильнее потелось. В нём просыпался какой-то животный страх, как будто за дверью его поджидал, затаясь, враждебный мир, против которого у него не было сил бороться. На самом деле это была нормальная организация со своим специфическим микроклиматом и авторитетами, среди которых Он занимал самую, пожалуй, нижнюю строчку, а то и под общей чертой, как сноска. Так ему представлялось здесь своё место.

Не всегда так было. Молодым и, как говорят, подающим надежды специалистом, подвижным, буйноволосым и коммуникабельным объявился Он здесь две с половиной пятилетки назад. Как-то привык ещё со школьной скамьи считать работу и жизнь по пятилеткам, специальность у него такая, к ней с малолетства готовился. Потом: неудачная женитьба, смерть родителей, пятилетка неразборчивых связей, всёпоглощающее пристрастие к вину… Однажды он обнаружил себя облысевшим, небрежно, если не сказать безобразно одетым, плохо выбритым, с мешками под глазами. И – никакого в себе желания что-либо изменить…

Состоялась обычная, как ритуал, короткая перебранка с вахтой – Он нарочно долго шарил по карманам, ища, якобы, пропуск. В кабину лифта втиснулся лишним.

И тут увидел её.

Всё-таки Она обладала удивительным даром находиться именно там, где Он оказывался в смешном или неудобном положении. Когда-то Она в таких случаях смотрела на него с сочувствием, позже – недоумением, а теперь вот – равнодушно.

Она стояла, сжатая со всех сторон, и Он своим появлением совсем забил кабину лифта – не вздохнуть. Увидел её глаза. Она, встретясь с его взглядом, сузила их и затем закрыла их вовсе. И кожа на её скулах натянулась, как от боли.

Лучше бы не входил, не встречал, не видел…

Хотел развернуться спиной ко всем и к ней тоже, да не пошевелиться в такой тесноте. Пятясь, долго выходил из кабины, запирая проход нетерпеливым. Отдышался и неторопливо направился по длинному коридору к своему отделу.

– Идём, дорогой! – Обжа цепко ухватил его под локоть. – Кутя ждёт тебя.

Переход из одного состояния в другой был таким невероятным и неожиданным, что Пуклик резво вывернулся из-под руки Обжи и непонимающе уставился на него.

– А-а… Обращённый, – озадаченно проговорил Обжа. – Запомни, дорогой. Ты – Пуклик. Приписан к туле Кути воинства Пали Шестого. Кутя ждёт тебя.

Нехорошо стало ему. Он вдруг понял, что все эти обжи, кути и пуклики не сон вовсе, а некая явь, но… и не настоящая, не та, где он родился и вырос, жил и работал, а другая, которой Он ещё не постиг и не мог дать ей подобающего определения или названия. В новой яви Он был Обращённым, звали его Пукликом.

Идя за Обжей, Он осмотрел себя. Тело, похоже, его. Оно не отличалось от того, что он привык видеть и ощущать. На левой руке от большого пальца через запястье шёл памятный шрам от давнего глубокого пореза. Плохо выбритый подбородок. Впереди колыхался под натянутой рубахой живот. Впрочем, в самом себе Он и не сомневался. Вспомнил, как издёвку, из давно прочитанного:

Венец из радужных лучей

не украшал его кудрей.

С широкой чересплечной грязно-синей лентой, к которой снизу в месте крепления концов были подвешены на шнурках пушистые комочки заячьих хвостиков, нетерпеливо прохаживался и поджидал Кутя.

– Пуклик, дорогой! – бросился он навстречу.

– Здравствуйте!

– Не так, дорогой. Надо – вот я, дорогой! Давай повторим… Пожалуйста!.. Пуклик, дорогой!

Пуклик замялся, уставившись коровьим взглядом на Кутю. Детский сад тут, что ли? Собрались и играем от небольшого ума.

Обжа развёл руки: « Обращённый, что с него взять?»

– Вот я, дорогой! – наконец ответил Пуклик установленной фразой, разряжая глупо-тягостную паузу.

Сказал, уверенный, что от него не убудет, а им, Куте и Обже, может быть, приятно услышать требуемое.

– Молодец, дорогой!.. Обжа, ты пока свободен.

Когда Обжа, смешно переставляя негнущиеся в коленях ноги, подобострастно заторопился прочь, Кутя обратился к Пуклику просто, как будто бы продолжил прерванный на короткое время уже начавшийся разговор:

– … так что, дорогой, Крепость брать, ох! как трудно!..

Пуклик, помедлив, согласился с ним.

– Да, трудно, – пристально рассматривая фигуру собеседника, говорил задумчиво Кутя, – если не умеешь этого делать, или не можешь, или не хочешь, или… – Кутя подсунул под ленту левую мускулистую руку и помолчал, что-то обдумывая. Сказал: – Тебе эту Крепость брать!

– Зачем?! – почти выкрикнул Пуклик, но ответа не дождался.

И, правда, зачем? – вздрогнул Он, видя себя в отделе за столом, за ним Он просидел пятилетки две до этого.

Он смахнул рукой с лица паутину недавнего видения и потянулся, подперев столешницу упругим животом. Под лопаткой хрустнуло, грудь пронзила боль. Он скривился, осел на стуле и поднял руку вверх, пытаясь снять, как ему казалось, возникшее в мышце напряжение или защемление.

Взмах рукой заставил всех в отделе поднять головы и обратить на него внимание. Как мышь сидел, сидел, а тут устроил шум. А пришёл сегодня тихо, не сморкался, не пыхтел утробно, не ворчал как всегда что-то невразумительное себе под нос. Без крика и обычного в таких случаях неудовольствия дважды вполне корректно поговорил по телефону. И только сейчас вспомнил, кто Он есть: бесцельно задвигал ящиками стола, сыграл на губах матчиш, вставая, уронил стул и не поднял. Пошёл курить, дверью хлопнул громко, как навсегда уходил.

Сослуживцы с недоумением, но вяло – всё давно уже было высказано в глаза и заглазно – обменялись короткими репликами в его адрес. А Он, не ведая, что о нём там говорят, стоял на лестничной площадке у пожарного крана, курил в одиночестве, пускал кольца дыма, лениво следил за их прихотливым полётом и думал. Даже не думал, а переживал и пытался анализировать происходящее с ним. Что бы означали все эти перескоки из одного состояния в другое? И эти: Кутя, Обжа, Паля Шестой, Крепость?

По правде, мысли его не тревожили. Во всём случившемся было много завораживающего, привлекающего необычностью и сменой надоевшей обыденности. Что-то новое в жизни. И ему пока нравилось находиться в неведении, что там будет ещё впереди. Он уже жаждал продолжения. Как иногда во сне бывает: и страшно, и интересно, к тому же знаешь, что плохого для тебя не будет, потому что всё снится, однако хорошо и спина от озноба холодеет.

Тусклый серенький день за перекурами, разговорами по телефону, за бумагами и цифрами на экране монитора стал переходить к такому же невзрачному вечеру, незаметно смежаясь с ночью. На улице пошёл сеянничек; он накинул едва осязаемую пелену на дома, на переплетение трамвайных линий и подвесной оснастки и проводов, затушевал даль улиц.

Впервые за долгие годы Он возвращался с работы домой пешком. Ноги устали быстро, заболело в боку и паху, а плечи оттянули необычайно потяжелевшие руки. Дождь смочил жидкую прядь волос, не ухваченную под шляпу, – на ней повисла капля воды, и свет, зажигаемый в окнах домов, преломлялся в ней мелкими лучиками.

Домой нередко через старый город

я возвращаюсь. Улицы мрачней

одна другой. Свет редких фонарей

в не просыхающих желтеет лужах.

Весь рабочий день Он прожил в ожидании нового перехода. Замирал на стуле – вот оно, начинается! Выходил из отдела и прислушивался. Но после двойного утреннего превращения в человека у Крепости, с ним так больше ничего особенного и не произошло.

– Пуклик, – мычал Он и жевал губами.

Вдруг это поможет понять что-либо или превратиться опять в него, в Пуклика. Повторял: – Пук-ли-ик!

Под домом, где Он жил, привольно, на весь первый этаж, раскинулся светло-оконный гастроном. Несмотря на усталость, а прошагал Он километра три, ноги сами понесли в заветный отдел, где в небольшой после рабочего дня очереди удалось перекинуться игривым словцом с мужиками, обеспокоенными его беспокойством, буркнуть кассирше название товара – взял полулитровую русской. И тут, ощутив в руке её тонкое птичье горлышко, засомневался: не от водки ли у него все эти странные видения или превращения? Не чёртики ли у него в глазах в образе Кути и всех тех, кого Он встретил у Крепости, мелькают? Слова известной песенки вспомнились походя:

… или, может, чёртиков зелёных

ловишь ты казённой простынёй?

Потолкался ещё по многолюдному в это время магазину, пофыркал, рассматривая некоторые товары и цены на них, и решил считать водку не виновной. И там, у Крепости, и здесь были обыкновенные люди, а не черти, как должно было бы быть, и потом, всё, что с ним было, как раз произошло на трезвую голову, хотя и больную после вчерашнего приёма.

Вывод позабавил его. И трезвому, оказывается, может показаться чёрте что.

После прогулки подъём по лестнице подъезда измучил его. В почтовом ящике лежала газета. Он развернул её в кабине лифта на последней странице. Здесь печаталось продолжение репортажа Крепость в горах. На стене кабины на уровне глаз красовалась надпись коричневым фломастером: – крепись, друг…

В квартире тихо, душно, неуютно. Когда подходил к своей двери, вокруг плавали зажигающие аппетитные запахи; у него же в квартире и на кухне витал нейтральный дух пустого пространства.

Прихватило его, когда Он разул лишь левую ногу и со сладострастием пошевелил освобождённую из тисков ботинка пальцами.

Пуклик стоял в небольшой толпе сосредоточенно сумрачных людей. Рубахи на нём не было. Сыромятный ремешок, поддерживающий не его короткие штаны под молочно-белым шаром живота, приспущен.

Перед ними – шаг в одну сторону, шаг в другую – ходил суровый подтянутый Кутя и визгливо выговаривал:

– Посмотрите только на себя! Толстые… жирные… ослабленные… Пузом Крепость не возьмёшь! – повысил он голос до крика. – Пухлой рукой за каменную чечевичку не удержишься! Усталостью не победишь! Потому… Начнём с самого простого. С бега.

Он усмехнулся нехорошо, вглядываясь в лица притихших слушателей. У Пуклика от слов Кути и его усмешки похолодела кровь в жилах. А Кутя позвал:

– Пошли!.. Бегом. Бегом!

Все побежали. Пуклик будто бы колыхнулся вслед, но с места не сдвинулся. Даже во сне ему лучше не бегать. Однако его размышления о сновидении были жестоким образом прерваны болезненными ударами под зад. За промедление, стало быть.

– А ты чего? – рявкнул Обжа. – Догоняй! – и добавил ещё раз.

Кутя легко бежал впереди. За ним валкой жалкой группой тянулись туши сопящих и хрипящих персонажей этих диких бегов. А позади бегущих резвился Обжа, поддавая ногами и руками отстающим.

Горизонт перед глазами Пуклика поплыл кровавой оковкой. Рядом задыхались сотоварищи по превращению, некоторые падали, их с побоями поднимал Обжа.

Да что же это творится? – бессильно вскипало под самым сердцем. – Зачем я бегу? Почему я бегу? За что меня бьют?

Едкий обильный пот облил Пуклика целиком, словно ливень, рухнувший с небес. В горле, казалось, торчала раскалённая кочерга, и ею кто-то неосторожно пошевеливал. Сердце приготовилось выпрыгнуть из тела, чтобы не испытывать его бешеных потребностей.

Умру! – теплилась мысль в загнанном сознании, борющемся за выживание подчинённого ему организма.

Всё! – понял Пуклик, падая и проваливаясь в бесчувствие. В разорванную грудь со свистом входил воздух, но его не хватало.

– А-ххо!.. А-ххо!.. – хрипела грудь.

Он лежал выхваченной из воды рыбой в прихожей своей квартиры, одетый в плащ, обутый в один ботинок. От пота мало что не натекла лужа. Вся одежда промокла насквозь.

Упираясь в скользкий пол дрожащими от слабости руками, раздираемый кашлем, Он с неимоверным усилием перевернулся со спины на бок и сел. В голове, беспомощно падающей на грудь, клубился туман страшной обиды. Он заплакал, закашлялся. В груди и в горле застрял сильно нагретый металлический стержень и мешал дышать и глотать.

Не было сил подняться на ноги. Он пополз на четвереньках к ванной комнате. С трудом, стеная, надсадно кашляя и отлёживаясь, стащил с себя всю одежду, пустил горячую воду, перевалился через край ванны и притих. Спустя несколько минут Он уже блаженно внимал тому, как восстанавливается дыхание, хотя боль в груди не проходила, как отходят ноги и начинают повиноваться ему.

Закрывая воду, вспомнил о купленной водке. Перегнулся через бортик ванны и нащупал в кармане сброшенного на кафель плаща бутылку.

Через час пьяный и голый сидел на кухне, ел холодную, оставшуюся после вчерашнего ужина, картошку, откусывал колбасу прямо от куска и вперемешку запивал всё это горячим чаем.

Разогретый и сытый прошлёпал по полу, забрался в постель и заснул без мыслей, воспоминаний и обид, словно кто его обвёл, как говаривали в старину, мёртвой рукой…

Среди ночи его подняли пинками и резким голосом.

Глаза не открывались, бёдра, поясница и икры болели острой болью. Пытаясь встать, Он почти рыдал, не понимая кому понадобился, за что бьют опять. Тем временем его бесцеремонно встряхнули, отбирая последние силы. Голос Кути зло и надрывно прозвучал над самой головой:

– Пуклик!.. Ты?.. Пьяный?.. Этого я не прощаю… Обжа!.. Готовь бочку и катай его за провинность.

Невидимый Обжа залился идиотским смехом.

Вблизи, разрывая темноту, под свежим ветром колыхалось пламя жаркого костра. А Пуклика, который до сих пор не соображал, что с ним происходит, грубо схватили и толкнули головой в положенную на бок большую бочку. Он вдохнул стойкий запах пива и упал, стукнувшись головой о днище. Бочку покатили.

Вначале он упирался, сопротивлялся и ощущал удары локтями и головой, потом потерял сознание.

Будильник – самое злое изобретение человечества – звонил до того, пока Он не пришёл в себя со сна.

Проснулся, как с горы скатился.

Лучше бы не просыпался! Не было сил даже стонать.

Как и что Он думал о необходимости встать с постели, можно написать рассказ-вопль; сам подъём достоин повести-боли, а утренний туалет – по меньшей мере, драмы. Из таинственной глубины зазеркалья на него глянуло незнакомое лицо пережившего страшное несчастье человека: ввалившиеся подёрнутые мутью, как немытые сливы, глаза, синяки на скулах, ободранный и всё ещё кровоточащий нос, помятые и расставленные парусами быстроходного клипера уши…

– Как же я пойду на работу-у?..

Взвыл Он со страху в голос, потому что постоянное и неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины служило для него тем якорем-мертвяком, который ещё удерживал его в коллективе. Хотел этого последний или нет. А дело своё он знает и выполняет. Но опоздай или не приди Он на работу без уважительной причины, а похмелье самая разнеуважительная, и ему нечем будет крыть козыри-наскоки тайных и явных недругов.

Следующая мысль была куда счастливее: – Сегодня же суббота!

Тут же появился недоумённый вопрос: – Зачем же я вчера завёл будильник?

Сколько не думал о будильнике, ничего вразумительного припомнить не мог. Память зашла в такие потёмки, что, казалось, и не вернётся оттуда. Должно быть, завёл пружину по инерции, на ночь глядя, ведь делал это каждый вечер. Вспоминай, не вспоминай, а в голове – хоть постучись ею обо что монолитное – ничего путного, лишь одна боль.

Попил чаю и снова завалился на кровать. Только к вечеру пришлось встать, одеться и сходить в магазин купить кое-какой еды. В магазине долго простоял в раздумье у винного отдела, невесело вспоминая запавшие в сознание слова и реализованные угрозы Кути.

Бутылку всё-таки взял. И повеселел. Показалось, как будто лихо перешагнул какой-то важный рубеж, за которым всё, что осталось, представлялось теперь простым, неважным и не страшным. И даже боли прошли.

Дальнейшие действия подчинялись знакомой схеме. Деловито прикупил традиционной для себя закуски и, насколько мог, бодро зашагал домой.

– Бум-бум-бум! – напевал Он, поднимаясь с остановками и одышкой по лестнице вверх – лифт не работал.

Влажный прохладный ветер приятно освежал кожу. Пахло нечистотами и удушливым аппетитно жареным мясом. Слышались приглушённые звуки, создаваемые множеством людей и животных.

Косые лучи солнца конца дня освещали выложенную камнем площадку и дюжину раздетых по пояс толстяков, рты которых были забиты едой, а они обеими руками ещё добавляли в них.

– Чего сидишь? Желудок не набиваешь? Чрево не холишь? Или объелся?

Жующие засмеялись, как от неожиданной шутки.

Он поднял глаза и увидел перед собой громадного мужчину с монгольфьером на месте живота.

– Я-я?.. э-э… – Он никак не мог сообразить, где это он сейчас находится и кто Он теперь? Ведь только что Он всходил по лестнице, напевал и предвкушал выпивку. – Вы это мне?

– Тебе, тебе, – сказал великан-толстяк. – Чтобы мне не пообедать!

Это тоже, наверное, была шутка, так как все вокруг непринуждённо возликовали.

– Кто… Где… – промямлил Он, не зная, что и сказать.

– Новенький? Га!.. Новенький! Так бы и говорил… – неизвестно чему обрадовался великан и растопыренными пальцами толстенных рук ударил себя по громадному пузу, как по барабану. – Бу-бу-бу! – отозвался живой шар. Самозабвенно прослушав исполненную партию, великан продолжал: – Тогда давай знакомиться… Андромед! О! Запомни моё имя! А ты будешь… Гей. Нет. Лучше – Афин. Тоже не подходит. Может быть, Елен? Ага! Елен! Чтоб мне не пополдничать!

Все толстяки покатились в смехе от его последних слов. А Андромед сказал и в самодовольной медлительности во всём уверенного человека развернул живот в сторону таких же, как и он, больших жирных весёлых сотрапезников, среди которых объявился вновь наречённый Елен.

– Ешь, Елен! – пригласил сосед, с коим рядом оказался Елен, подсев в круг едоков, и пододвинул к нему громадную тарель с крупными, с картошку для посадки, лоснящимися жиром бобы. – Первое средство для веса и устойчивости.

– Да, – подтвердил Андромед, с усилием проталкивая слова сквозь занятый рот. – Так мы их, тощих, одними животами посталкиваем. Пусть только полезут…

Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.

– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.

– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?

– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.

Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…

Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.

Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.

– Пук-лик! А ты чего стоишь?

Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.

– А ну-ка, догоняй!

Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.

– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.

Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.

Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:

Бежал я долго – где, куда?

Не знаю. Ни одна звезда

не озаряла трудный путь.

Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:

– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?

Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!

Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:

– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.

Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:

– Брать-то её тебе, дорогой.

– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.

Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.

Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.

Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.

В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.

На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.

И, встретившись лицом с прохожим,

ему бы в рожу наплевал,

когда б желания того же

в его глазах не прочитал…

Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.

Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.

С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.

Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.

– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.

Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.

Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.

Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…

– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…

Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.

– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..

Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.

Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…

Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.

Прошло недели три или более безумных, непонятных и внезапных переходов из состояния в состояние, мучительного бега и бессмысленных трапез.

Поджили лицо и уши, многочисленные синяки пожелтели и перестали болеть. Как-то получилось, что все эти дни, остерегаясь нечаянных толчков и прикосновений, Он ходил на работу и с работы пешком, неожиданно находя прогулки приятным занятием. Похудел. Немного, но достаточно, чтобы застёгивать пиджак без риска ненароком оторвать пуговицы. В теле появилась лёгкость, будто из него припустили свинцовой тяжести воздух, и теперь его не распирало изнутри. Это давало свободу дыханию и движениям.

Лёгкости ещё прибавилось, как только его появление среди обжор стало сокращаться до минимума. Каждый раз, обнаружив себя среди них, Он убегал, после чего неизменно возвращался к реальной жизни.

На текущей неделе как-то, несмотря на его занятость самим собой, ему несколько раз почудились внимательные взгляды одной из сотрудниц. Внимание взбадривало, как молодое вино. Впрочем, Он понимал её, ведь немудрено, если за ним наблюдали и терялись в догадках не только молодая сотрудница, но и все сослуживцы в отделе, видя как Он избит и морщится от боли.

И всё-таки… Что-то щекотало внутри, лелеяло самолюбие.

Тут как раз Пятница. Приподнятое настроение. И сам не заметил, как оказался в гастрономе у знакомого винного прилавка.

– Бег для вас уже не внове, – хорошо оттренерованным голосом констатировал Кутя состояние обращённых. – Потому, сегодня не только пробежка, но и первые азы подъёма на стену. Я покажу вам, как это делается… Побежали!

Кутя и Обжа – не толстяки, от них так легко не убежишь… И Пуклик довольно свободно двинулся за Кутей, даже кого-то локтём отодвинул. Правда, бежал не долго. Вскоре стало не хватать воздуха, и неимоверно отяжелели ноги. И на этот раз Он сильно отстал от группы бегунов. А те, руководимые неутомимым Кутей, уже пробовали одолеть очень крутой, почти обрывистый склон холма.

В сопровождении злого и не менее неутомимого Обжи Пуклик достиг подножия неприступного крутояра и, пыхтя и стеная, упал на колени и таким образом приступил к отработке движений, необходимых для будущего штурма Крепости.

Пальца рук через несколько мгновений отказались повиноваться. Невозможно было заставить их цепляться и держать тяжесть Пуклика на весу.

Ободранный до крови, вконец измученный и ко всему безучастный, Пуклик в очередной раз сорвался с высоты человеческого роста – наивысшей точки, которой мог достичь. Сильно ударился при падении и после ни на какие увещевания и более действенные меры со стороны Обжи не реагировал.

Сидел Он в плохо освещённом помещении, тесном и прокуренном. Во всяком случае, ему так показалось после весеннего воздуха и солнца у Крепости.

– Как вам не стыдно! – говорил устало участковый, отпуская его после беседы домой. Он знал капитана ещё младшим лейтенантом, у того к нему никогда не было претензий, и они при встрече здоровались. – Солидный, по всему, человек, все вас тут знают, а валяетесь на улице как… – Он прокашлялся. – Поймите правильно. Вы будто бы не пьяны, но в кармане бутылка водки… Посмотрите, на кого вы похожи. Не думал, что с вами когда-нибудь придётся говорить на такие неприятные темы. Идите уж!..

Он шёл к дому, трудно переставляя ноги и пряча в карманы плаща, исцарапанные и горящие, будто побывавшие в огне, руки. Плащ измазан в грязи, брюки порваны. Якобы, сердобольные старушки нашли его, позвонили участковому.

Был ли Он пьян? Как будто нет, это же отметил и капитан. Но голова кружилась. Может быть, потеряв сознание там, при падении со скалы, Он потерял его и здесь?

Тогда его превращения стали переходить в опасную фазу…

Впервые за последние годы Он думал о себе на трезвую голову, да ещё по такому серьёзному делу. Которое совсем недавно забавляло его, а сейчас довело до состояния, когда не то что развлекаться, а жить не хотелось. Если так дальше пройдёт, то…

Так дальше продолжаться не может! – говорил Он себе, приходя к дому, но знал и другое: попадая в тот мир, непонятный ему, Он будет как всегда безволен и покорен. Почему я там такой? – подумал и ощутил всем существом своим лихорадочный озноб от боли, усталости и безнадёжности. Всё в нём сжало в комок и дрожало.

Успокоился и расслабился лишь лёжа в ванне. На коленях, бёдрах и боках появились новые синяки, перекрывшие старые. Левая рука до локтя пересекалась багровой царапиной. Саднило плечо в лопатке.

Долго рассматривая синяки чуть ли не со слезами, Он вдруг поймал себя на странном повороте мыслей, в корне отличных от недавних. Что ни говори, а во всём происходящем было нечто, всколыхнувшее его самое сокровенное, самое потаённое и, как ему казалось уже, бесповоротно потерянное, это хоть на час вернуть себе облик и подвижность примерно десятилетней давности. Тогда девушки не шарахались от него будто от чудища, а Он мог быть галантным с ними. Пот не разъедал рубашки, и сам Он чувствовал в себе неуёмную энергию и терпимость к окружающим.

Да, сейчас он мог сравнивать. Пусть всё это пришло через невыносимые мучения и не по его воле, но последние дни Он потерял в весе, ноги его окрепли и могли двигаться резвее и дольше, чем прежде, а руки обрели некоторую цепкость.

От жалости к себе, путаных мыслей о выздоровлении и разогретости после горячей ванны не удержался и напился…

Проснулся рано и в темноте долго соображал, где Он находится. Там или здесь.

Тело, пока не шевелился и не чувствовал тупую болезненную его тяжесть, представлялось чужим и невесомым. Перед лицом двигались какие-то тени. Только непонятно где: или в глазах рябило, или они проецировались на невидимой в темноте стене комнаты. Или просто привиделись?

Он таращил глаза, а, может быть, и не раскрывал их. Как иногда бывает: сон и явь сплелись в невероятный клубок чувств, мыслей и видений.

С трудом перевернулся на спину. Как будто где-то разговаривали. Соседи так громко среди ночи разговорились, что ли? Или Он всё-таки среди тулы Кути? Или толстяки и по ночам едят?

Так – там Он или здесь?

Голова была необыкновенно светлая, отдохнувшая. Вспомнилось:

Нелегко, когда мысли нахлынут,

и над чуткой ночной тишиной

небосводом к земле запрокинут

одиночества лик ледяной.

Что же с ним всё-таки происходит? Если сошёл с ума, то выглядело бы это по-другому… Но ведь с ума ему ещё не приходилось сходить, так что придуманный довод показался неубедительным. Тогда – галлюцинации?.. Ничего себе! С синяками, ранами, изнеможением… Кто-то напустил на него порчу?.. Чушь собачья, так можно дойти до веры в Бога или в наличие колдунов – этих шарлатанов, что развелись сейчас в непомерном количестве, а Он ни во что не верил.

Здесь о себе Он знает всё. Имя, родословную. Куцую, правда, но свою. Биографию лет с пяти… Что Он знает о себе там? Практически ничего. Кто, откуда, как попал в воинство Пали Шестого?.. Откуда о Пале этом Шестом по списку знает? Совсем неясно. Такое впечатление, что Паля лично знаком ему изначально, и когда Кутя упомянул о нём, Он даже обрадовался, что попал именно к нему. А обжоры? Вообще, тёмное пятно.

Дела-а-а, одно слово. Расскажи кому, засмеют или подумают невесть что.

Вот Кутя походя назвал его там как захотел. Детским или издевательским именем – Пуклик… Ну, Кутя – тоже не подарочек. Так собак называют… Обжа? Это, пожалуй, на имя, с натяжкой, конечно, но похоже… А его собственное настоящее имя там? Не Пуклик же… А тут ещё женские имена древнегреческие на манер мужских: Елен, Андромед… Капустник студенческий какой-то…

Попробовать, при случае, кое-что узнать у Кути или Андромеда? Да и с другими обращёнными поговорить.

Он подумал и тяжело вздохнул, представив, как вновь объявится там, и надо будет опять бежать или взбираться на скалу. Представил себе это, и всё – и руки, и ноги, и грудь, и живот – заболели у него, заныли…

И если бы не заставляли есть!

Много там наговоришь, расспросишь. Набегавшись или нажравшись…

Встал поздно. Выспался, отдохнул. Энергично, чего с ним давненько (позабыл даже когда) не бывало, сделал несколько взмахов руками. Как подбитая птица при попытке взлететь. Разминался и ощущал сладко-болезненные ответы всех мышц на гимнастические пассы. Изнемог. Умылся, чисто выбрился, позавтракал и… оказался в пустоте. Он совершенно не знал, что же ему делать дальше? Подумать только! Курить не хотелось. Поваляться в кровати никакого желания. Даже выпить – на дух не надо!

Самому себе не верилось, но с ним случилось именно так.

А хотелось как никогда движений, каких-то необычных дел.

Подошёл и постоял у телефона, покрытого пылью, – не позвонить ли ей?.. Интересно, узнает Она его по голосу?

К трубке не притронулся, поводил единственно пальцем вокруг номеронабирателя, оставляя след в толстом слое пыли.

Можно было бы пойти на улицу и погулять. Так поступают многие нормальные люди, когда у них появляется досуг. Да за окном стояла такая отвратительная погода затянувшейся до зимы осени, что выходить под дождь и ветер даже думать было зябко.

Без особой страсти полистал книги, заскучал. И стихи не привлекали. Любимые и читаемые им в любом состоянии духа и тела.

Сквозь морозные ресницы

утро смотрит на синицу.

На синицу, на берёзу,

драгоценную с мороза.

Хорошо бы мороз… И синица. В руках…

Часа два Он ходил по комнате с глухим раздражением. Комната давно была неубераемой и захламлённой. Гости к нему не ходили, а самому и так хорошо.

Вот сейчас бы я полез за Кутей хоть к чёрту в пасть, – подумал Он решительно, остановился у окна и в десятый раз поглядел на безрадостную картину за стеклом. – Почему сейчас я здесь, а не там? Но если хорошо захотеть? Довести себя до нужной, так сказать, кондиции?

Но как? Как?!

Почти с ненавистью осмотрел комнату. В ней Он провёл столько пятилеток. С болезненным удовольствием пнул валявшийся у входной двери шарф, брошенный им вчера вечером.

– Сегодня, новенький, от нас не уйдёшь! – трубно ревел Андромед, подоткнув обвисшие жирными складками бока огромными ручищами.

На его сверх меры упитанном лице светилась радостная улыбка доброго отца семейства.

Елен сориентировался сразу. И, правда, не убежать. Он стоял в тесном круге толстяков. Пузо к пузу. Тороид необыкновенный – многоножка. А в центре Он, в дырке от бублика.

– Я и не собираюсь убегать… – Пошёл Он на хитрость и чуть позже вдохновенно добавил: – Пузо к пузу!.. Одними животами посталкиваем, пусть только полезут!

– Га-а! – Андромед от неожиданности тяжело покрутился на месте. – Ай да, Елен! Понял?.. Понял!.. Ну, иди, посмотри на них. Будешь знать, ещё больше укрепишься.

Предводитель толстяков важно подвёл его к краю площадки, ограждённой с этой стороны каменным парапетом.

– Не бойсь! – поощряли толстяки. Они тоже сгрудились у ограждения и, насколько им позволяли животы, перегнулись через него, рассматривая что-то внизу.

Посмотрел туда и Елен.

Подобно птице Он парил, казалось, в поднебесье, а внизу простиралась цветущая страна. Только прямо под ним ржавой подковой виднелась вытоптанная земля, там козявками сновали люди, от разложенных костров тянулись серые шлейфы дымов. Сюда едва долетал шум многолюдного табора.

– Они… – с одышкой сказал Андромед, – полезут сюда, как только созреют. А мы их вот так, – и он боднул перед собой разросшимся брюхом, далеко высунув его за каменную кладку. – Посталкиваем всех! Ага!

Это же… Та же Крепость! – в немом вскрике застыл на месте Елен. – Её должен одолеть я – Пуклик!..

Переключая душ то на холодную, то на горячую воду, Он смывал очередной пот недавних трудов при одолении скалы близ Крепости. И трезво рассуждал. О себе, о переходах из одного состояния в другое, взывал к кому-то неведомому с вопросами и не получал ответа.

Мысли и вопросы, возникающие у него, были серьёзными и сердцу приятные. Не всякий, наверное, уж, – думал Он с удовлетворением и каким-то болезненным превосходством надо всеми, – занимается таким странными до дикости проблемами, как Он!

Вытерся полотенцем до красноты под кожей. Отметил упругость мышц груди и бицепсов. Надел свежую рубашку, стираную через приёмный пункт стирки, потому хорошо выглаженную и сахарно-белую, снял с вешалки в шкафу и примерил костюм, купленный лет шесть-семь тому назад. Тогда костюм в носке был недолго – его телесная стать, пухнущая день ото дня, помешала в нём ходить, а сейчас брюки были не то чтобы в пору, но ширинку застегнуть удалось без особых трудов. Пиджак сошёлся бортами.

Ему захотелось посмотреться во весь рост, но зеркала такого у него никогда не было, так что пришлось сымпровизировать. Открыл балконную дверь и в её стеклянном отражении хотя бы приблизительно осмотрел себя от коленей до головы.

Получилось вполне прилично. Уши избавились от опухоли и уже при повороте головы не напоминали антенны аэродромных локаторов. Щёки слегка ввалились, удлинив лицо и придав ему вид добродушного бульдога. А живот… Живот был, куда ему деваться. Ну, так на него уже можно было смотреть без боязни даже сбоку и при желании не замечать его размеров.

Настроение от созерцания своей преображённой особы поднялось до той критической точки, когда надо выпить или принять некое экстравагантное решение. И оно, решение, созрело неожиданно и счастливо. Так ему показалось. Через полчаса Он сидел в ресторане и удивлялся не столько ценам, поднятым за последние десять лет, пока Он сюда не заглядывал, сколько самому себе.

В кои веки!.. И если бы сидеть сейчас не одному… Скажем, если бы сидеть с ней. Можно было бы поговорить… Мало ли о чём можно поговорить, когда сидишь в ресторане не один.

Слегка поколебавшись, заказал триста граммов коньяка и изысканные для себя закуски: фирменный салат с причудливым названием, заливную рыбу, солянку полную и лангет со сложным гарниром. Естественно, кофе, запивку там, какая была.

Да-а! Это значительно лучше, чем колбаса с картошкой на кухне в полном одиночестве под водку. И значительно лучше компании обжор-толстяков с их жирным отнюдь нескромным столом…

В понедельник проснулся за пять минут до звонка будильника. Ещё лёжа в кровати, попытался поднимать ноги под углом в тридцать градусов к постели и удерживать их в таком положении до счёта семь. После чего следовало отдохнуть в течение такого же времени, затем упражнение повторить. И так раз семь-восемь. Любимое его занятие в стародавние студенческие годы. Он тогда с уверенностью знатока рекомендовал это упражнение знакомым и незнакомым людям, склонным к полноте. Живота, утверждал, не будет через месяц. И удивлялся, почему те не торопились воспользоваться его такой разумной подсказкой.

Теперь испытывал на себе. Движения, кроме, может быть, первых двух, не удались. К тому же стал потеть. От такой неудачи хотел расстроиться, но хорошее настроение после сна не оставило его и победило подступающее уныние.

Тщательно побрился. Глядя на своё отражение, не без удовольствия отметил: – С таким лицом Крепость брать не страшно и не стыдно!.. А что? Подбородок, если убрать два других под ним, а они постепенно сходят на нет, вполне волевой. В глазах не сталь, конечно, зато блеск в них говорит об упорстве. А как же назвать его поведение в тех неординарных условиях, в которых он живёт уже почти три месяца? Упорство и труд!.. Высокие залысины не обезобразили, а открыли лицо и сделали лоб выше.

– Буб-бум-бум! – радостно приговаривал Он перед зеркалом, и за завтраком, и по дороге на работу.

Падал первый снежок, как раз к Новому году. Подморозило. Идти хорошо, легко.

Он деловито вошёл в отдел, снял в предбаннике пальто, поправил яркий галстук. С наслаждением отметил замешательство, случившееся в отделе от его появления. Сослуживцы растерялись как от разорвавшейся между ними хлопушки. Они забыли даже ответить на его уникальное приветствие всем и каждому в отдельности.

Словно не замечая их затянувшегося изумления при виде чуда перевоплощения человека, Он спокойно сел за свой стол и не спеша занялся делом.

Они побежали. Кутя, повернув перекошенное в крике лицо, бросал отрывисто:

– Не увлекаться!.. Сегодня трудный день!.. Трудное испытание!..

Пуклик слышал его прекрасно, так как бежал почти вровень с ним.

Бежать хотелось. В ногах – упругость, в груди будто безотказные мощные меха качали воздух.

Километра через три в голове появился знакомый туман, напрочь застилающий перспективу. В одышке утонуло удовольствие от движения. Подбадривающие крики и тычки Обжи притерпелись.

Бегунам в этот раз пришлось многократно форсировать, порой вплавь, какие-то узкие, но глубокие речушки, карабкаться вверх по кручам, сбегать, упираясь пятками в податливую почву, вниз по склонам, пересекать поля с отцветшими маками и ползти узкими каменными лабиринтами, вновь бежать и перепрыгивать препятствия.

Сделав гигантский крюк, они – Пуклик никого, кроме вспотевшей спины Кути, не видел – возвращались к месту старта, к Крепости. Стены её надвигались медленно-медленно.

Пуклик не дотянул всего ничего. В глазах его потемнело, резко запахло какой-то дрянью. Он упал…

Врач, вызванный в отдел, измерил ему давление, послушал сердце. Недоумённо покривил губы. Пригласил в поликлинику.

После обеда, после настойчивых советов-рекомендаций не курить, не пить, не волноваться, не… – все не ему не запомнились, – Он объявился в отделе слегка осунувшийся, с интеллигентной белизной лица и синевой под глазами, с бюллетенем (впервые в жизни) в руках, но как никогда бодрый.

Он сидел на кухне и пил чай. В истомлённом теле жила каждая клетка, каждая мышца – разогретая, насыщенная кислородом, работоспособная. Чай целительным бальзамом растекался по жилам ко всем членам, внося в них успокоение и утоляя жажду.

Хорошо. Тихо. Покойно.

Так, прихлёбывая из литровой с лишком эмалированной кружки крепко заваренный чай, Он сидел и час, и два. Время от времени пополнял кружку и поглядывал перед собой на чуть перекошенный строителями косяк кухонной двери, на полку с посудой, наваленной после мытья, как попало, на ползающего по стене неизвестно почему или зачем пережившего осень и часть зимы жучка. Сидел и ни о чём определённом не думал.

На ночь почитал стихи.

Вдруг исчезло наважденье – звонкой тройки нет,

лишь змеится в отдаленье от полозьев след.

Только полынья плеснула в ломкие края

и опять сомкнулась снуло, западню тая…

Спал редко для себя – спокойно, глубоко. Проснулся с окончательно установившимся чувством какого-то в себе перелома. Новый день был похож на продолжение утренней грёзы.

Он сделал интенсивную зарядку, с воодушевлением побрился, позавтракал. Часа два наводил порядок в квартире. Потом, порывшись в шкафу, собрал разномастный спортивный костюм, надел растоптанные кеды и, трюх-трюх, добежал до парка, в который не заглядывал вечность, и там, в безмолвии снежной тишины (так Он высокопарно подумал об окружающей природе) по неутоптанным и нечищеным дорожкам, сделал несколько кругов трусцой вдоль забора. Возвратясь домой, принял душ; обсохнув, сходил в магазин и купил десятикилограммовые гантели. В течение дня читал, а к вечеру, долго простояв у телефона, всё-таки позвонил.

Ему не ответили, тем не менее, Он был рад своей решимости.

Андромед, разъевшийся до неузнаваемости, говорил с одышкой:

– Чего надо? Посмотри на себя… Цыплёнок… Э-ххм… Э-ххм… Мы тут… не жалея живота… своего, а ты… Зачем опять пришёл?

Елен сам удивился появлению в Крепости, как плохой шутке. Давненько его сюда не заносило. После той мешанины в голове, когда он сообразил, что должен не только брать Крепость, но и, по-видимому, оборонять её.

Он не знал, что отвечать Андромеду.

– Да ты не мнись… Всё ещё поправимо… Вишь, место твоё… не занято… Как надумаешь, займёшь.

Глаза предводителя толстяков скрылись под складками век. Он смеялся. Его необъятное тело вздрагивало. Уф! Уф!

Смех его Елену был неприятен и обиден. Ему захотелось что-то доказать этому борову. Он тоже может, если захочет… Смог же бегать.

Он отошёл от Андромеда и взглянул за парапет, вновь поражаясь величественной картине, открывшейся перед ним. Так бы вот стоял и любовался всю жизнь! И ничто не мешает посвятить себя этому.

– Посмотри, посмотри… Может, понравится, – скрипел Андромед под мерный храп остальных толстяков, не знающих ни забот, ни проклятого бега до изнеможения.

А время шло. Вот и весна.

Страха у него не было. Азарт Он благоразумно сдерживал, подстёгивая себя мыслью об опасности. Конечно, это ни коим образом не крепостная стена, и всё же подъём, совершаемый сегодня, ещё полгода назад был для него неприступным барьером – сто раз уже успел бы упасть и разбиться.

Пальцы рук безошибочно находили ямку, выступ, трещину, чтобы цепко ухватиться и удержать его, тяжёлого и подвижного, до момента, пока ноги не найдут также сноровисто опору, как и руки.

Снизу Обжа, сверху Кутя иногда подбадривали его и подсказывали:

– Прижмись к стене, дорогой!.. Возьми левее!.. Работай!..

Советы помогали – полезны, своевременны, ненавязчивы. Не раздражали. Если Он сегодня поднимется наверх, ему разрешат готовиться к штурму Крепости.

Голос Кути прозвучал прямо над головой:

– Пуклик, дорогой, не расслабляйся!

В поле зрения Пуклика показались ноги Кути в высоких, по колено, сапогах со шпорами, его пояс с множеством кошельков и завязочек… Вот и всё! Пуклик взобрался на вершину холма и, не слушая одобрительных слов, сел, свободно разбросав ноги в стороны. Вытер со лба пот и осмотрел с высоты округу.

Смотреть было не на что, если бы не Крепость. Она доминировала надо всем, что попадалось на глаза, и была доступна для обозрения со стороны одной из угловых башен. Всё в Крепости поражало: и массивность, и прочность. И – неприступность.

И будет радость в долгих взорах,

и тихо протекут года.

Вкруг замка будет вечный шорох,

во рву – прозрачная вода…

Он смотрел на Крепость, оценивал, искал лазейки – как можно будет влезть на стену или башню. Искал и не находил никакой явной или скрытой возможности. Прикрывая на время утомлённые глаза, Пуклик всматривался и снова приходил к убеждению – Крепость неприступна.

Впрочем, – подумал Он немного погодя, – с такого расстояния любая стена покажется монолитом. Это соображение его успокоило и придало даже какой-то самоуверенности покуситься на неприступность.

Постепенно он переключился на то, что творится в самой Крепости. Башня, к сожалению, закрывала почти всё находящееся во внутреннем дворе, но в чуть приоткрытые по бокам узкие щели можно было рассмотреть какое-то движение.

Где-то там, у одной из стен расположилась группа толстяков во главе с Андромедом и едят… едят…

Пуклик проглотил голодную слюну.

Недавняя встреча с группой для Елена закончилась необычно. Грузный Андромед встретил молча и так внимательно смотрел в глаза, что Елен не выдержал его взгляда, сам спросил-ввязался в разговор, де, что тут нового, ведь давно у вас уже не был. На что старший над обжорами пропыхтел:

– Не зря… Не зря, вижу, местечко для тебя храню… Натуру не переборешь, себя-я не обманешь… Посиди, отведай…

Елен, уязвлённый и раздосадованный незаслуженными намёками, вдруг отмёл все страхи, уселся среди добродушных и хлебосольных великанов и с удовольствием поел-попил.

Да и чего себя обманывать, понравилось ему у них, в Крепости. Что ни говори, неплохо там. Очень не плохо…

– Скажи, дорогой, кто удерживает Крепость? – спросил Пуклик. Ему хотелось верить, что Кутя ответит.

Кутя не обманул, подобно предыдущим случаям. Он тут же раздался в плечах, надулся и стал на полголовы выше.

– Наш дорогой Паля Шестой! – проговорил он торжественно и застыл лицом, точно предстал перед светлые очи того, о ком говорил. – Завтра ты с ним познакомишься.

Ответ Кути обескуражил Пуклика. Что же ему всё время морочили голову? Что же это получается? Сами наступаем и сами обороняем? Чепуха какая-то!

– Тебе, дорогой, не кажется, – возмутился он, поднимаясь на ноги, – что в твоих словах начисто отсутствует логика?

– Нет! – отрезал Кутя и стал ещё значительнее.

– Но, дорогой! Если Крепость обороняет наш Паля Шестой, то скажи на милость, зачем я её буду брать?

Пуклик задал естественный вопрос, но теперь не надеялся на ответ, так как все его зачем, почему, как и что и равно иные мучившие его вопросы всегда повисали между переходами из одного состояния в другое.

Он заканчивал скромный обед в столовой. С удовольствием выпил компот, утоляя жажду, приобретённую от восхождения на скалу у Крепости.

Такие переходы его уже не тревожили. Переносил их легко и безбоязненно. На работе и её качестве они не сказывались. Оттого воспринимал своё раздвоение или даже растроение в виде нормального положения дел.

Посмотрев на всех свысока посвящённого в тайну человека, Он встал из-за стола и движением, входящим в привычку, поддёрнул брюки. Подумал: – Пора их снова либо ушивать, либо менять, иначе спадут у всех на виду.

От столовой до отдела идти недалеко, однако прогулка освежила, и удалось подумать немного о неожиданном предложении на вечер. Ещё дня два назад его пригласили на сегодня после работы сыграть в баскетбол, поскольку игроков в команде не хватало и кто-то, памятуя прежнее, когда Он был молод, указал на него.

Давненько не держал Он мяч в руках. А когда-то играл хорошо. В школе, институте, даже однажды выступил за сборную студенческую команду города. Сколько лет прошло!.. Сможет ли Он сейчас сыграть? Конечно, Он понимал, что команды их организации и не команды вовсе, а так, оздоровительно-обязательные группы дилетантов, по сути вынужденных по плану спортивного сектора профкома раз в год представлять и защищать честь, так именно говорят, своих отделов, этажей, подразделений. И всё лишь для того, чтобы потом день-другой поговорить об игровых ситуациях, куря на лестничных площадках, да жаловаться друзьям и в семье на синяки или боли в боку.

И всё равно волновался. Не только из-за игры. Наверное, придёт поболеть за свой этаж Она. Третьего дня, позвонив предварительно несколько раз, Он услышал, наконец, её голос. Неуверенный и удивлённый вначале разговора и чуть повышенный, когда надо было сказать до свидания.

Команды на поле вышли вовремя. Перед началом игры игроки размялись, побросали мяч в кольцо и попрыгали, подрагивая мышцами зрелых тел. Он тоже дважды бросил и один раз попал; попадание в кольцо вдохновило. Вначале непроизвольно, а потом смелее Он стал сравнивать себя с другими мужчинами и остался вполне доволен собой. Двигался Он легче большинства их них и дышал посвободнее после скоропалительной беготни от щита до щита.

Однако долгое время игра, его участие в ней, зрители, бросающие рискованно-обидные реплики и одобрительные возгласы, и мяч – оставались для него нереальными, словно игрушечными, как будто всё это происходило не с ним.

Играя, Он иногда посматривал на болельщиков и видел её…

Ветви деревьев и тенистых кустарников скрыли Пуклика от нескромных глаз, и ему хорошо была видна побуревшая от старости глухая стена Крепости. Сюда Он пришёл один, без опеки Кути и Обжи. Крадучись, скрываясь и маскируясь от опекунов и тех, кто мог бы его увидеть из Крепости.

Он оценивал стену, свои возможности и начинал верить в успех, намётанным уже взглядом отмечая, где можно будет поставить ногу и где зацепиться рукой. Стена оживала под его взглядом и будто сама просилась – пробуй, покори, поднимись…

Первый период игры закончился в их пользу. Он принёс команде львиную долю очков. С ним теперь все держались простецки, не то что перед игрой – думали, балластом для команды станет, но, поскольку на безрыбье и рак рыба, то воспринимали его с покорностью.

Теперь Он показал им себя! И то – стал представлять основную ударную силу команды.

В груди у него всё пело. Хотелось думать смелее, раскованнее. О Ней тоже. Посматривал на Неё с каким-то чувством удивления, так смотрят со сна. Осмелевший в телефонных разговорах, Он до настоящего времени не договорился с Нею о встрече.

Чего я хожу как мальчик вокруг да около? – думал Он сейчас, по-новому воспринимая своё отношение к ней. – Обычное дело между мужчиной и женщиной…

Прибавившая в весе группа Андромеда ужинала. Дымились паром огромные куски мяса, распространяя такой аппетитный запах, что Елен даже ухватился рукой за выступающий из кладки камень, чтобы не наброситься жадно на еду. Так просто: сесть со всеми и есть, есть, есть…

– Пока думаешь, – подстегнул, буркая полным ртом Андромед, – всё съедим.

«И съедят! – со злостью подумал Елен. – Пока я бегаю, в баскетбол играю… Ни кусочка не оставят. А я, идиот, с носом останусь…»

Руки, не дрогнув, легли на шершавые прохладные камни, пальцы нащупали первую опору и уверенно сделали захват. Правой ногой сразу удалось найти надёжный уступ и совершить первый шаг вверх. Затем второй. Руки и ноги, чудилось, работают помимо него.

За спиной, уже под ним, заскрипело от шагов. Пуклик даже не оглянулся.

– Куда торопишься, дорогой? – вкрадчиво спросил Кутя.

В это время Пуклик, распластавшись на отвесной стене андреевским крестом, искал за что бы уцепиться рукой. На вопрос Кути не ответил. Не хотелось, да и почему-то показалось, что отвечать и не надо. Что отвечать, если Он не знал каким образом оказался без присмотра у Крепости.

– Совсем созрел, – сдержанно констатировал Обжа. – Только к чему?.. Обращённые они всегда такие. Нетерпеливые…

– Пуклик, дорогой, – мягко заговорил Кутя. – Если ты сейчас не определишь своего отношения к Крепости, то никогда уже не сможешь её покорить… Может быть, повременишь, подумаешь?

Пуклик молчал и безостановочно двигался вверх. Ему мнилось – Он понял всё, всё обдумал и поступает теперь так, как следует.

– Совсем созрел… Только к чему?

Его команда победила с крупным счётом. Он был героем матча.

Ещё говорили об игре: как надо и как не надо было действовать в той или иной игровой ситуации, а Он решительно направился к Ней.

Она, готовая уйти, встретила его неуверенной улыбкой и сузила глаза. Он глянул на Неё и неприятно поразился морщинам на висках, у рта, на лбу. С отвращением отметил своё разочарование. Как-то всё, представляемое недавно в мыслях, происходило не так. Не красиво, что ли?

– Я тебя провожу!

Это был не вопрос, а утверждение, потому что Он так был уверен в себе, в правильности поступка, что об отказе даже не подумал. Оттого его утверждение прозвучало грубо и равнодушно.

– Приходят, уходят… – нудливо сетовал внизу Обжа. – Ни здравствуй тебе, ни прощай… Обращённые.

Только что, одолев трудный участок стены, Пуклик отдыхал. Выше – он поднимал лицо, прицеливался к оставшемуся пути – должно было пойти легче, но уже тонкой чертой засинел карниз перед самым выходом на стену. Карниз приближался неумолимо и вскоре стал видится более широким и менее одолимым, чем представлялось, когда он был ниже по стене.

– Я рад за него, он решился, – услышал Пуклик слова Кути. И ещё: – Пуклик, дорогой, могут быть неожиданности, при том и твои собственные. Крепости просто так не сдаются…

– Сам себя бойся, – подчеркнул Обжа.

Каждый звук, созданный внизу, достигал Пуклика по стене в виде сыпучего шороха, однако различим был явственно.

Вот карниз…

Весенний ледок позднего вечера звонко похрустывал под ногами. Они шли молча.

Пора бы что-нибудь сказать, – размышлял Он без энтузиазма. – Иначе произойдёт то же самое, что и десять лет назад. Он промолчит, а Она с обидой и жалостью посмотрит на него. После чего пути их разойдутся, и, пожалуй, с этого дня навсегда.

Тоска бессилия охватила его. Она перешла в злобу. Он злился на всё: на недавнюю игру, на себя, на Неё, постаревшую и, оказывается, ненужную ему, на то, что решил проводить её. Зачем Она мне нужна? – думал Он с остервенением. – А Она ведь уйдёт, если я промолчу… И пусть… Такая уж трагедия или потеря для меня? – трезво и холодно задал Он самому себе вопрос. – Для меня сегодняшнего? Обновлённого? Когда есть… помоложе…

Карниз. Пуклик медлил, долго к нему присматривался.

Кутя и Обжа внизу притихли. Ждут…

Она стала убыстрять шаги, кожа на скулах у неё натянулась. Она перестала искоса посматривать на него – пропал интерес. А Он не побежал за Ней и без сожаления посмотрел Ней в спину. И чего Он в ней видел особенного все эти годы? Просто сам придумал идеал.

И встретились они, и поняли без слов,

пока слова текли привычной чередой,

что бремя прожитых бессмысленно годов

меж ними бездною лежало роковое.

Стоило ли из-за Неё умирать от бега, обливаться потом и терпеть издевательства Обжи; теперь вот карабкаться на неприступную стену, чтобы после этого похоронить себя снова, уже связав жизнь с Ней, постаревшей некрасивой женщиной?.. Ради этого Он берёт Крепость? Ну, уж, нет!..

– Да ты не сдерживайся, садись! И ешь! Душа же, вижу, просит! – приглашал сладко Андромед и, поведя мощной рукой, указал Елену на свободно место рядом с собой.

– Давай, чего ты?.. – загудели, зачавкали аппетитно толстяки…

Подтянув себя под самый козырёк карниза, Пуклик нашёл опоры для ног, и освободил одну из рук, зашарил ею по-над-за головой. Схватиться было не за что. Стиснув зубы, он вновь и вновь искал, за что бы уцепиться. Наконец, кончики пальцев как будто нашли какой-то подходящий выступ…

Потерявший власть над собой, Елен кинулся к еде, схватил самый большой кусок и понял: вот оно – счастье!

– Лезет! – закричали тут все толстяки и двинулись к краю площадки. Елен, выставив урчащий живот, двинулся со всеми туда же. И как только он подошёл, кто-то с силой ткнулся ему прямо в пупок и отскочил… – Ату его!..

Пуклик раскачался и с маху бросил ногу вверх, на площадку, но нога ударилась во что-то мягкое и упругое и отлетела назад, потянув за собой Пуклика. Он замедленно отлепился от стены и стал падать.

– Всё! – услышал он злорадный голос Обжи. – Таким Крепость не по зубам. Гонору много. О себе только думает.

– Да, дорогой. Зря старались. Недаром говорят, коротки ноги у миноги на небо лезть. Нам здесь больше делать нечего…

– Молодец, Елен! – похвалил Андромед и похлопал жирной рукой по спине счастливого Елена.

– Угу! Пузо к пузу… – не переставал жевать Елен, наметив для себя следующий увесистый кусочек. А чтобы никто не опередил, пододвинул его к себе поближе и прикрыл ладонью…

Она так и не оглянулась. Завернула за угол. А Он озабоченно глянул на часы и весело сказал: – Бум-бум-бум!

В гастроном Он успевал…