Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания

А. Елистратова
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ Г. МЕЛВИЛЛА «ИЗРАИЛЬ ПОТТЕР. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ЕГО ИЗГНАНИЯ» 1966[161]

Осенью 1849 года Герман Мелвилл купил у старьевщика случайно попавшуюся ему под руку ветхую, давно позабытую лубочную книжку, изданную четверть века назад. На обложке был нарисован высокий, но сгорбленный, с трудом передвигающий ноги старик в лохмотьях, со связкой тростника за спиной, в сопровождении мальчика-подростка, несущего такую же связку, и бедно одетой женщины с плетеным сиденьем в руке. Надпись «Стулья починяю!» поясняла смысл рисунка. Книжка содержала краткую историю Израиля Поттера, уроженца Род-Айленда, участника войны за независимость США, трижды раненного в исторической битве при Банкер-Хилле. Попав в плен к англичанам, он полвека провел в глубокой нищете в Лондоне, занимаясь починкой стульев, и лишь на 79-м году жизни смог, с помощью американского консула, вернуться на родину.

Отсюда можно вести начало замысла романа Мелвилла «Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания», написанного пятью годами позже. Роман печатался отдельными выпусками в журнале «Патнэм мэгезин» с июля 1854 года и был издан отдельной книгой в 1855 году.

Посылая редактору журнала первые главы рукописи, Мелвилл писал: «Я обязуюсь не допускать в этой истории ничего, что могло бы задеть щепетильных читателей. В ней будет очень мало размышлений; ничего тяжеловесного. Это — приключения. Постараюсь, насколько смогу, сделать их интересными…»

Нельзя не почувствовать горечи, скрытой между строк этого письма.

Все, что давно наболело и мучило писателя, невольно высказалось здесь.

Мелвилл (1819–1891), которому в эту пору еще не исполнилось тридцати пяти лет, достиг полной творческой зрелости. За предыдущие пять лет он опубликовал (не говоря уже о множестве очерков и рассказов) один за другим пять романов — «Марди» (1849), «Редберн: его первое путешествие» (1849), «Белый Бушлат, или Жизнь на военном корабле» (1850), «Моби Дик, или Белый кит» (1851) и «Пьер» (1852), — книги, очень непохожие ни друг на друга, ни на то, к чему привыкли тогдашние американские читатели.

Его талант — страстный, энергический и непримиримый — заявлял о себе поисками новых, неожиданных тем и образов и смелых решений. Привычные соотношения вещей внезапно смещались, обнаруживая зияющие пропасти. Доподлинно житейское, как бы просвеченное насквозь мощными лучами романтического воображения художника, то оборачивалось комическим или омерзительным гротеском, то захватывало дух своим трагическим величием.

Палуба китобойного судна («Моби Дик») или военного корабля («Белый Бушлат») оказывалась прообразом целого общества, а схватка китобоев со свирепым Белым китом — символом борьбы человека с несправедливой судьбой. В сказочную историю поисков юной красавицы Йиллы, похищенной злыми колдунами, вплетались самые злободневные, гневно-обличительные картины современной политической жизни Соединенных Штатов, Англии и других стран («Марди»). Благополучнейшая семейная идиллия оказывалась построенной на обмане и фальши, разоблачение которых стоило жизни и герою и героиням («Пьер»). Собственническая «цивилизация» выступала в столь невыгодном свете, что надежнейшего друга, полного доброты, благородства и человеческого достоинства, можно было обрести разве лишь в лице полинезийского дикаря, охотника за головами («Моби Дик»).

Эта лавина парадоксов, иронических аналогий, символических обобщений, вырастающих из частных фактов, ошеломила и озадачила и публику и критиков. Произведения Мелвилла встречали все более настороженный и неодобрительный прием. «Претенциозное хитросплетение, сквозь которое кое-где проглядывают крупицы настоящего золота», — писал о романе «Марди» журнал «Грэм'с мэгезин». Рецензент из «Америкен ревью» был еще суровее: «Как это ни печально, надо признать, что в этой книге мистер Мелвилл потерпел фиаско… Каждая страница, без сомнения, свидетельствует о таланте автора и о легкости его пера, но вместе с тем также и о его педантстве и напыщенности». Не лучше был принят и «Моби Дик», ныне по праву признаваемый шедевром Мелвилла. «Книга, лежащая перед нами, — еще одно разочарование, — писал рецензент бостонского литературного журнала «Тудэй». — Это курьезная смесь фактов и фантазии… На эту смесь наброшен покров мечтательного философствования и невнятных размышлений, вполне достаточный для того, чтобы затемнить смысл описываемых фактов, что, по нашему мнению, не улучшает романа». «Демократик ревью» отозвался о книге еще более резко: «Мистер Мелвилл явно старается определить, как далеко простирается снисходительность публики… Он испытывает одновременно и нашу доверчивость, и наше терпение… По правде сказать, мистер Мелвилл пережил свою репутацию… Своим тщеславием он погубил не только свои шансы на бессмертие, но даже свое доброе имя у современников… Из этого больного самомнения… проистекают все потуги мистера Мелвилла, все его риторические выверты, вся его обличительная декламация против общества, вся его раздутая сентиментальность и въедливая безнравственность». Отметим особенно раздражившее критика «обличительное» отношение Мелвилла к обществу. То же обвинение встретится нам снова в отзывах о «Пьере» — романе, непосредственно предшествовавшем «Израилю Поттеру». «Это сочинение, по общему мнению, неудачно», — писал сравнительно сдержанный «Грэм'с мэгезин». Зато «Саутерн куортерли ревью» попросту объявил Мелвилла сумасшедшим: «Чем скорее автора отправят в больницу, тем лучше. Если же его оставят на свободе, то, во всяком случае, нельзя больше допускать его к перу и чернилам… В противном случае, он причинит тяжкий вред себе — или своим милейшим издателям». Журнал «Америкен виг ревью» посвятил девять страниц разгрому книги. Подхватывая предположение предыдущего рецензента о сумасшествии писателя, критик, однако, не довольствовался этим: «Мистер Мелвилл совершил… нечто такое, что нельзя извинить даже помешательством. Он мог бы дойти до предела безумия; мог бы рвать в клочья наш бедный язык…мог бы нагромождать слово на слово и прилагательное на прилагательное, пока не соорудил бы пирамиду бессмыслицы… пусть бы он сделал все это, и даже большее, — мы бы не жаловались. Но когда он осмеливается оскорблять все принципы добродетели; когда он замахивается кощунственной, хотя, по счастию, слабой рукой на самые основы общества, мы сознаем, что наш долг… предостеречь публику, чтобы она не принимала столь омерзительных доктрин».

Эти отзывы дают представление о том, в какой атмосфере враждебности и недоверия пришлось Мелвиллу работать над «Израилем Поттером». Это не было следствием недоразумения. Недаром, наряду с упреками в странности, причудливости и непонятности его сочинений, критика, как мы видели, предъявляла писателю и более веское обвинение — в том, что он посягнул «на самые основы общества». Это обвинение имело под собой реальную почву. Ошибка критиков Мелвилла заключалась, пожалуй, лишь в том, что они усмотрели эту тенденцию лишь в «Моби Дике» и «Пьере».

Между тем конфликт Мелвилла с американским обществом имел давнюю историю. Начало его обозначилось уже в первых книгах писателя — «Тайпи» (1846) и «Ому» (1847).

Возникновение этих книг было окружено ореолом романтической легенды, что сделало их особенно привлекательными для читателей. В начале 1841 года Мелвилл ушел в море матросом на китобойной судне «Акушнет». Это было его второе плаванье. Перед этим юноша успел перепробовать много профессий. После того как его отец, состоятельный нью-йоркский коммерсант, разорился и умер, оставив жену и восемь человек детей без всяких средств к существованию, Герман в тринадцать лет поступил клерком в банк, батрачил на ферме, помогал старшему брату торговать мехами, учился землемерному делу, учительствовал в сельских школах. Свое первое плаванье из Нью-Йорка в Ливерпуль он описал впоследствии в автобиографическом романе «Редберн». Второй рейс оказался гораздо более драматичным. Возмущенный тираническими порядками на борту корабля и жестокостью капитана, Мелвилл со своим приятелем-матросом Тоби Грином решил дезертировать и осуществил этот замысел, когда «Акушнет» стал на якорь в заливе Нуку-Хива, у Маркизских островов.

Не зная местности, беглецы заблудились в горах, попали в непроходимые тропические заросли, сквозь которые принуждены были пробираться ползком, как змеи, преодолевали головокружительные пропасти и, наконец, вышли в долину, населенную тем самым племенем туземцев, встречи с которым они всячески старались избежать. Это были «тайпи», слывшие отъявленными людоедами. Они, однако, оказали пришельцам радушный прием, и Мелвилл прожил среди них около месяца. Описание этой «робинзонады» и размышления над сравнительными преимуществами естественной и свободной жизни «дикарей» и столь непохожей на нее собственнической «цивилизации» легли в основу книги «Тайпи», написанной Мелвиллом по возвращении на родину. Само это возвращение было сопряжено со многими опасностями и приключениями. Бежав от своих друзей-тайпи, чьи каннибальские повадки не могли его не тревожить, несмотря на все их гостеприимство, Мелвилл был взят на борт австралийского китобойного судна «Люси Энн». Команда «Люси Энн» взбунтовалась; Мелвилл в числе других мятежников был высажен на остров Таити, где находился под стражей, пока не закончилось разбирательство дела. Только в августе 1843 года ему удалось снова поступить матросом на американский военный корабль, направлявшийся из Гонолулу в США. Эта автобиографическая канва была использована Мелвиллом в книге «Ому», служившей продолжением «Тайпи».

Обе эти книги имели большой успех. Большинство читателей, однако, восприняло их просто как увлекательный рассказ о путешествиях и приключениях в далеких заморских краях. За Мелвиллом на всю жизнь прочно укрепилось прозвище: «Человек, который жил среди людоедов». Между тем и «Тайпи» и «Ому» представляли собой нечто более значительное, чем простой путевой дневник. Трудно сказать, каков именно был сравнительный удельный вес поэтического вымысла и подлинных фактов в этих книгах. Но несомненно то, что и в «Тайпи» и в «Ому» проявились и социально-утопические идеи молодого писателя, противопоставлявшего порокам буржуазного мира естественную, гармоническую и человечную — да, человечную, даже несмотря на каннибализм! — жизнь «дикарей», не знающих ни частной собственности, ни эксплуатации, ни имущественного неравенства. Недаром английский критик из журнала «Атенеум» обратил внимание на сходство первых книг Мелвилла с романтической поэмой Байрона «Остров», где также на основе документальных данных была воссоздана история взбунтовавшихся моряков, которые впервые приобщились к свободе и счастью среди первобытных полинезийских племен.

писал Байрон.

Социально-утопические идеи носились в воздухе в США в то время, когда молодой Мелвилл, вернувшись из своих скитаний, писал «Тайпи» и «Ому». Именно к 1841–1847 годам относится существование знаменитой общины «Брук-фарм», устроители которой надеялись осуществить программу Фурье, сочетая совместный труд на общинной земле с интенсивной творческой духовной жизнью. Эксперимент «Брук-фарм» потерпел неудачу, но оставил все же глубокий след в истории американской демократической культуры. То же можно сказать и о другом замечательном социально-утопическом эксперименте, предпринятом в одиночку Дэвидом Генри Торо в 1845–1847 годах, когда он попытался «отключиться» от всех связей с миром «чистогана». В книге «Уолден, или Жизнь в лесу» Торо рассказал о том, как, подобно новому, добровольному Робинзону, он поселился в лесной глуши, в собственноручно построенной хижине, и жил своим трудом, питаясь овощами, выращенными на распаханной им самим целине, и рыбой, выловленной в озере. Торо умер от туберкулеза, но его книга и идеи, в ней воплощенные, живут и поныне.

Противопоставление власти доллара иных, естественных и гармонических форм человеческого общежития, не оскверненных ни ханжеством, ни расчетом, составляет подтекст обеих первых книг Мелвилла. Как замечает советский исследователь творчества Мелвилла Ю.В. Ковалев, читатель «Тайпи» и «Ому» скоро начинает сомневаться — «так ли прост этот матрос, как он хочет казаться».[162]

Да, признает Мелвилл, тайпи пожирают тела убитых врагов; но разве цивилизованное общество не обрекает своих собственных граждан на стократ худшие муки? «Дьявольское хитроумие, с каким мы изобретаем всевозможные смертоносные орудия, мстительная злоба, с какой мы ведем наши войны, сеющие горе и опустошение, — разве этого не достаточно, чтобы охарактеризовать цивилизованного человека как самое свирепое животное на земле?» Когда Мелвилл составлял язвительный перечень всех «благ» цивилизации, каких лишены жители Маркизских островов, ему, наверное, вспоминались горькие, хмурые годы его отрочества после разорения и смерти отца. Там нет «…ни опротестованных векселей, ни назойливых кредиторов, ни крючкотворов-адвокатов; нет бедных родственников, стыдливо занимающих место за чужим столом; нет неимущих вдов с детьми, живущих впроголодь на подачки холодных филантропов, нет нищих, нет долговых тюрем, нет надменных и жестокосердых набобов, — одним словом, нет Денег! Этот „корень всех зол“ неизвестен в долине».

Труд туземцев — постройка лодки, добывание огня, рыбная ловля, полировка украшений — легок и весел, как забава.

Прелестная Фэйевей — героиня «Тайпи» — живое воплощение расцвета естественной человечности. Мелвилл вспоминает ее «странные синие глаза», то непроницаемые, то сверкающие, «как звезды», ее темно-каштановые кудри, ниспадавшие на обнаженную грудь, ее нежную кожу. Но он отчаивается передать словами все очарование этого юного существа. «Дитя природы», она выросла среди вечного лета, вскормлена «простыми плодами земли» и, главное, наслаждалась всю жизнь «совершенной свободой от забот и тревоги». Отсюда — ее неповторимая грация; она кажется сама частью того водопада, в струях которого купается, частью моря, по которому стремит свой челн, обратив в парус свою легкую одежду… Ни в одной из своих позднейших книг, посвященных «цивилизованной» Америке, Мелвилл не создал женского образа, который мог бы сравниться с поэтической фигурой Фэйевей.

Критическое отношение к буржуазной цивилизации, проявившееся уже в первых книгах Мелвилла, обостряется в дальнейшем. Его роман «Марди» был сложной философско-политической аллегорией, полной сатирических намеков на современность. Фантастические странствия героев в тщетных поисках похищенной Йиллы (Свободы? Красоты? Гармонии бытия?) приводили их в разные страны. В надменной Доминоре угадывалась Англия. Эта страна несметных богатств кажется сперва прекрасным зеленым садом. Но в ней слышны стоны голодных: «Хлеба! Хлеба!» Люди со связанными за спиной руками (безработные) ропщут на машины, которые по воле злого волшебника (капитала) лишили их работы. Стучат колдовские станки, бьют о наковальни тяжкие молоты, жужжат веретена в зловещей пещере, где нет больше места людям. Толпа повстанцев с красными знаменами, вооруженная дубинами, молотами и серпами, осаждает королевский дворец. Но их предводители — шесть коварных масок — заманивают восставших в ловушку, на верную смерть, — это были предатели, подкупленные королем… Здесь, как и во многих других главах «Марди», можно уловить прямые отголоски недавних политических событий в Европе. Разгром чартизма, поражение революций 1848–1849 годов глубоко потрясли Мелвилла, и он воссоздал их в романтически-сказочных образах своего романа.

А Америка? Ее можно легко узнать в аллегорическом изображении Вивенцы. Подплыв к ее берегам, путешественники читают на арке, под которой возвышается статуя богини — покровительницы Вивенцы, горделивые слова: «В этой республиканской стране все люди рождены свободными и равными». Но, приглядевшись внимательней, они замечают в углу другую надпись: «За исключением племени Хамо». «Это аннулирует все остальное», — восклицают путники.

Жители Вивенцы встречают вновь прибывших шумной похвальбой. Они хвастают всем — своим ростом, крепостью мускулов, просторами своей страны. Приезжих ведут в Храм свободы. «На верху храма было укреплено древко; когда мы приблизились, мы увидели, как человек в ошейнике, со спиной, исполосованной плетьми, подымал флаг из материи с такими же полосами». Свобода Вивенцы оказывается мнимой. Бедность и здесь пресмыкается перед богатством. Чем дальше на юг страны устремляются путники, тем мрачнее картины, представляющиеся их глазам. Кровью и потом рабов залита земля Вивенцы. «Здесь труд разучился смеяться», — восклицает поэт Юми. Уже не надеясь, как раньше, найти в Вивенце утраченную Йиллу, он призывает небесные громы и молнии на «эту проклятую страну».

В «Марди», за десять лет до того, как вспыхнула Гражданская война Севера и Юга, Мелвилл прозорливо предсказывает ее приближение. «Эти саванны Юга могут еще стать полями сражений», — говорит один из его героев. Юми хотел бы, чтобы рабы смогли освободиться без кровопролития. «Но… если не будет иного пути и господа их не смилуются, каждый, кто честен сердцем, должен пожелать победы племени Хамо, хотя бы им и пришлось перерубать свои цепи трехгранным мечом, по самую рукоять обагренным в крови».

Надо ли удивляться тому, что гневная сатира на лицемерие американской республики, просвечивающая сквозь причудливую фантастику романа «Марди», навлекла на Мелвилла целую бурю нападок? Но вместе с тем, строй образов «Марди» был слишком сложен, романтическая аллегория — слишком запутана, чтобы эта книга смогла стать популярной в народе. Не был понят и принят современниками — опять-таки, главным образом, из-за своей романтической сложности и символической многоплановости — и «Мо-би Дик», где тяжкий и опасный труд китобоев предстал как подвиг, достойный эпического изображения, прообраз всех исканий человечества.

Остро ощущая свою враждебность общественным верхам США, Мелвилл как писатель мучительно сознавал вместе с тем и свое отчуждение от народа, судьбы которого так тревожили его.

В середине 50-х годов в его творчестве усиливается, с одной стороны, социально-критическая тенденция. Характерен, например, замечательный публицистический очерк-памфлет «Пудинг бедняка и крошки богача» (1854). Опровергая миф о всеобщем благоденствии американского народа, Мелвилл доказывает, что для неимущих американцев их бедность еще мучительнее благодаря «болезненному контрасту между их идеалом всеобщего равенства и сокрушительным опытом реальной нищеты». Мука и унижение бедности, — заключает Мелвилл, — «есть, были и будут совершенно одинаковы в Индии, в Англии и в Америке».

Но с другой стороны, одновременно с этими попытками активного вторжения в общественную жизнь в творчестве Мелвилла этого периода настойчиво возникает, в разных вариантах, одна и та же трагическая тема неизбывного человеческого одиночества. Тема эта воплощается с огромной художественной выразительностью в новелле «Писец Бартльби. Уоллстритская повесть» (1853), где показано постепенное угасание живой человеческой личности, выброшенной из жизни как старая, никому не нужная вещь. Та же тема возникает и в цикле рассказов «Энкантадас» (1854), в истории женщины, прожившей много лет на необитаемом острове, которой долгожданная встреча с людьми не принесла ничего, кроме жестокой обиды и еще большего, безнадежного одиночества.

Обе эти тенденции творчества Мелвилла проявились в романе «Израиль Поттер».

Это была книга о прошлом; но вместе с тем мысль автора невольно обращалась и к будущему.

Мелвилл писал о временах войны за независимость США, о событиях восьмидесятилетней давности. Но замысел «Израиля Поттера» может быть по-настоящему понят только в том случае, если мы вспомним, что роман этот создавался в преддверии новой междоусобной войны — Гражданской войны Севера и Юга. Первые ее зарницы уже окрашивали политический небосклон Соединенных Штатов. Историки называют Гражданской войной в Канзасе те вооруженные столкновения, которые разгорелись на этой порубежной территории между плантаторским Югом и фермерским Севером как раз в 1854 году — в год создания романа Мелвилла — и затянулись на несколько лет. Как помним, уже в «Марди» Мелвилл предсказывал неизбежность кровавой революционной борьбы, назревающей в недрах американского общества. Работая над «Израилем Поттером», он задумывался не только над тем историческим подвигом, который осуществил в 1775–1783 годах народ американских колоний, восставший против английской монархии; он думал и о новом подвиге, который предстояло совершить американскому народу в борьбе против рабовладения.

Почти одновременное появление в середине 50-х годов таких замечательных, классических произведений литературы США, как «Израиль Поттер» (1855) Мелвилла, «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) Торо и «Листья травы» (1855) Уитмена, не может рассматриваться как случайное совпадение. Демократический подъем, происходивший в грозовой атмосфере этих предвоенных лет, требовал выяснения того, что же представляет собой американский национальный характер, каков должен быть американский образ жизни, мыслей и чувствований.

Многозначителен был самый выбор героя Мелвилла — человека, внешне ничем не примечательного, если не считать главного — живой крестьянской сметки, отваги, упорства и безграничной преданности своей родине.

Предки Мелвилла сыграли видную роль в Войне за независимость. Его дед по отцу, Томас Мелвилл, был одним из участников знаменитого «бостонского чаепития» 1773 года, когда бостонцы, в знак протеста против ненавистных английских пошлин на чай, ворвались, переодетые индейцами, на стоявшие в гавани суда и сбросили в море несколько сот тюков с чаем. В доме Мелвиллов хранилась как фамильная реликвия склянка с чаем, вытряхнутым из одежды Томаса Мелвилла после этой отчаянной вылазки. Хорошо знал Герман и о воинских заслугах своего деда по матери, Питера Гэнсворта, который в чине генерала оборонял от англичан форт Стэнвикс. Огромный барабан, отнятый им у англичан в числе других боевых трофеев, также бережно сохранялся как историческая достопримечательность. Имя Гэнсворта было даже присвоено одной из улиц Нью-Йорка.

Эти семейные предания могли бы составить канву занимательного и вполне респектабельного романа о войне за независимость Соединенных Штатов, показанной с точки зрения американских общественных верхов. Мелвилл, однако, предпочел поставить в центре своей книги не именитых и состоятельных коммерсантов и землевладельцев, а безродного и неимущего Израиля Поттера. Сын массачусетского фермера, он, не поладив с отцом, много лет скитался по суше и морю — то батрак, то землемер, то охотник и зверолов, то фермер, распахивающий целину, то коробейник, то гарпунщик на китобойном судне… Эта суровая юность — повторяющая миллионы других человеческих судеб — была, как подчеркивает Мелвилл, великолепной школой для будущих солдат революционной войны, школой терпения и упорства, редкой выносливости, находчивости и меткой стрельбы.

Израиль Поттер Мелвилла имел своих предшественников в литературе США. Фенимор Купер недаром принадлежал с детства к числу любимых писателей Мелвилла. «Знакомство с его сочинениями относится к самым ранним моим воспоминаниям, — писал он о Купере. — Когда я был мальчиком, они живо возбуждали мой ум». Став профессиональным литератором, он не раз рецензировал романы Купера, а после смерти создателя «Кожаного Чулка» в 1851 году с горечью писал о мелочных обстоятельствах, временно затуманивших его славу. Купер — «человек могучей души» — оставил по себе память, которая, утверждал Мелвилл, «драгоценна не только для американской литературы, но и для американского народа».

Такие герои Купера, как Гарви Берч (роман «Шпион») и Натти Бампо (пять романов о «Кожаном Чулке»), особенно близки по своему нравственному и социальному облику к образу Израиля Поттера. Их героизм — не заметен. Эти простые, неприметные, мужественные и бескорыстные люди делают историю, оставаясь в тени, в то время как другие пожинают плоды их самоотверженной деятельности. Коробейник Гарви Берч — разведчик генерала Вашингтона — переходит через линию фронта, доставляя американскому командованию драгоценные сведения о передвижениях и планах английских войск. Но его подвиг остается никому не известным, а от платы за него он наотрез отказывается сам.

Натти Бампо — отважный охотник и зверолов — прокладывает пути первым пионерам-поселенцам в дебрях пограничной полосы, — а сам, вместе со своим другом, старым индейцем из племени могикан, оказывается в положении бездомного, поставленного вне закона бродяги-отщепенца, которому негде преклонить голову.

В драматизме личных судеб этих персонажей Купера отразились действительные противоречия социально-исторического развития Соединенных Штатов. Но в романах Купера было вместе с тем немало ходульных условностей и романтических прикрас. Следуя старой традиции, Купер заставлял своих подлинных, важнейших героев — Гарви Берча или Натти Бампо — играть роль винтика в громоздком механизме романической любовной интриги и устраивать счастье изящных, но бесцветных молодых леди и джентльменов. Мелвилл смело и решительно разделался с этими традиционными условностями.

С демонстративной суровостью он строит свой исторический роман как роман без любви, — ведь все, что он находит нужным сказать о несчастной любви молодого Поттера к его соседке — милой, но безвольной девушке, — умещается на одной-двух страницах печатного текста.

Такой поворот сюжета был вызван не столько пуританской сдержанностью писателя (Мелвилл мог быть, как показал уже его роман «Пьер», очень смелым в трактовке «запретных» вопросов пола), сколько тем, что ему не хотелось рассиропить социальную трагедию своего героя сахарной водицей традиционной сентиментальности.

Израиль Поттер, при всей своей индивидуальной неповторимости, был для Мелвилла вместе с тем и собирательным воплощением всего трудового народа американских колоний, который вынес на своих плечах великие тяготы войны за независимость США.

Что же дала победа в войне этому народу?

Таков был главный вопрос, занимавший автора «Израиля Поттера».

Герой Мелвилла совершает чудеса находчивости и отваги. Он первым бросается на абордаж вражеского судна и, безоружный, обращает в бегство толпу английских обывателей во время налета американцев на Уайтхейвен. Он не теряется в труднейших обстоятельствах. Чувство юмора выручает его иной раз не хуже, чем врожденная храбрость. В случае необходимости он может даже разыграть роль привидения или обменяться одеждой с огородным пугалом. Ничто не может, однако, заставить его поступиться своими принципами. Упрямый в своем демократизме, как истый янки, он не в силах титуловать своих знатных английских собеседников даже тогда, когда это требуется ради конспирации; полный достоинства, как равный с равным разговаривает он с самим королем Георгом III, когда случай сводит их лицом к лицу.

Отступая иногда по своему усмотрению от текста старой биографии исторического Израиля Поттера, Мелвилл заставляет своего героя быть в самой гуще событий. Поттер служит связным между английскими республиканцами и Бенджамином Франклином, представляющим интересы американских колоний в Париже, при дворе Людовика XVI. Под началом Поля Джонса (также реального исторического лица, изображенного ранее Купером в более романтических тонах в «Лоцмане») он участвует в легендарных морских сражениях между кораблями молодого американского флота и мощными английскими фрегатами. Но что же? «Это плаванье принесло Полю славу героя — особенно при французском дворе, тем более что король Людовик прислал ему шпагу и орден. Но бедняга Израиль, который также захватил вражеское судно, да еще в одиночку, — что получил он?»

Этот вопрос, которым обрывается семнадцатая глава романа, подчеркивает главную его мысль и предопределяет дальнейшее развитие действия.

Сталкивая Израиля Поттера с видными деятелями Войны за независимость — Франклином, Джонсом и другими, Мелвилл показывает, как далеки они от нужд простого народа. Они охотно и умело используют Израиля Поттера как свое орудие; но они менее всего озабочены его потребностями и интересами. Иногда Мелвилл даже несколько смещает историческую перспективу, сгущая краски, чтобы нагляднее показать пропасть между «верхами» и «низами» в американской революции.

В главе, посвященной блестящей международной деятельности Франклина — дипломата и идеолога молодого американского государства, — Мелвилл не без иронии сравнивает его с библейским патриархом Иаковом, прославленным своим лукавством и расчетливостью. В сценах знакомства Поттера с Франклином автор драматически раскрывает контраст двух противоположных натур. Доверчивый, непосредственный, по-детски радующийся жизни Поттер на каждом шару наталкивается на рассудочную, сухую дидактику Франклина, призывающего его к самоограничению, умеренности и бережливости. «Каждый раз, как он сюда заходит, он меня грабит», — горестно восклицает Поттер. Великий ученый и просветитель, Франклин предстает в этих эпизодах романа главным образом как проповедник буржуазной деловитости.

Критически осмыслен писателем и образ другого деятеля американской революции, одного из первых флотоводцев США Поля Джонса. При всей своей отчаянной храбрости, Поль Джонс — хищник и авантюрис.[163] Задумываясь над этим последним характером, Мелвилл позволяет себе высказать даже горькое историческое «пророчество» — уж не окажется ли Америка «Полем Джонсом среди наций», такой же «беспринципной, отчаянной, хищной, безгранично честолюбивой, прячущей дикарскую сущность под маской цивилизации»? Над этим пророчеством стоит призадуматься и ныне — до сих пор оно не опровергнуто историей.

Развитие сюжета романа делает очевидным, что в будущей, еще только освобождающейся от колониальной зависимости республике к власти рвутся не те, кто выносит на себе всю тяжесть освободительной войны. Израиль Поттер — озабоченный только тем, чтобы выполнить свой долг, куда бы ни бросила его судьба, — не из тех, кто будет вершить дела правления в новой заокеанской державе. Без него не обошлись в сражении при Банкер-Хилле, возвестившем начало войны. Без него не обошлись в легендарном бою «Бедного Ричарда» с «Сераписом», где американский флот впервые нанес тяжелый урон английскому. Но без него сумели превосходно обойтись при дележе победных трофеев, при устроении государственной машины США; о нем попросту даже и не вспомнили.

Финал романа, в этом смысле, не только следует фактам подлинной биографии Израиля Поттера, но имеет и символический, «прообразующий» смысл.

От каких только опасностей не ускользал Поттер в боях благодаря своей ловкости, уму и отваге! Но есть противники, против которых он бессилен — это глубочайшее, предательское равнодушие его «друзей» за океаном и беспросветная нищета, которая засасывает его, как трясина, в Англии, стране его врагов.

Последние главы романа, рассказывающие о бедственном существовании Поттера в Лондоне, на первый взгляд могут показаться менее яркими и менее драматичными, чем те, где говорилось о его боевых подвигах. Но это — только первое впечатление. Мелвилл обнаруживает замечательное художественное мастерство, передавая трагизм этой жизни, богатой такими героическими возможностями и растраченной втуне в неравной борьбе с нищетой. Лондон Мелвилла — страшен. Это своего рода символическое образное обобщение всех античеловеческих сил «цивилизации», которые перемалывают, порабощают и губят личность. В нем можно исчезнуть, пропав бесследно, как в джунглях. Его «тайные расселины, пропасти, пещеры и ущелья» — ужаснее, чем все, что могло придумать воображение поэтов. Никто из прозаиков XIX века, может быть, не писал об индустриальном Лондоне столь зловеще и мрачно, как Мелвилл. Недаром его называли иногда «американским Блейком». Только в «Песнях опыта» и «Пророческих книгах» этого английского поэта-романтика можно найти столь же смелые, трагически напряженные образы, рисующие городской пейзаж, где все говорит о враждебности человеку этого мира, хотя он и создан человеческими же руками.

Закопченные мосты вздымаются над рекой, подобно траурным погребальным аркам. Сама Темза, отравленная соседством людских скопищ, кажется огромной клоакой. Поток пешеходов, телег, карет судорожно устремляется по извилистым дорогам: кажется, будто злобное племя кентавров гонит через Флегетон измученное человечество. Улицы черны, как штреки угольных шахт; даже гладкие плиты мостовых напоминают могильные надгробия…

Эти зловещие образы возвещают недоброе: Лондон действительно станет огромной могилой, которая поглотит Израиля Поттера заживо. Попав туда в расцвете лет, он вырвется оттуда лишь через полвека, дряхлым, сломленным нуждой, болезнями и лишениями стариком. Меж тем успеют отшуметь бури Войны за независимость; сойдут со сцены и Франклины, и Поли Джонсы. Соединенные Штаты станут мощной мировой державой. А Израиль Поттер будет по-прежнему прозябать в трущобах Лондона, починяя старые стулья!

Социально-политический смысл этого поворота действия очевиден, и он полон глубочайшей, горькой иронии.

Когда-то, в год рождения Мелвилла, один из родоначальников американской прозы, Вашингтон Ирвинг, опубликовал рассказ «Рип Ван Винкль» на схожую, по видимости, тему. Его герой — незадачливый фермер с берегов Гудзона — умудрился, хлебнув колдовского зелья, заснуть на двадцать лет. Он проспал всю Войну за независимость и вернулся в незнакомый мир, в деревушку, где его с трудом признали своим. Но этот романтический рассказ о беге времени был полон благодушного юмора. Возвращение Рипа Ван Винкля к действительности было сопряжено лишь с комическими недоразумениями, и он легко нашел себе уютный уголок в новой, незнакомой ему Америке.

Совершенно иначе выглядит возвращение на родину Израиля Поттера. Основываясь на библейских ассоциациях, вызываемых пуританским именем его героя, Мелвилл называет одну из последних глав своей книги «Израиль в Египте», напоминая о легендарном пленении порабощенных израильских племен. Но в Библии повествовалось и о том, как этим племенам, после многих тяжких испытаний, удалось найти счастливую обетованную землю. О ней мечтает, в злые годы своего «пленения» в Лондоне, и Израиль Поттер. Для него обетованная земля — это, конечно, Америка, за которую он сражался, которой пожертвовал всем. Именно так, как о сказочных «Счастливых островах Свободных людей», где счастье и изобилие равно доступны всем до самого последнего труженика, рассказывает он в угрюмые зимние вечера у себя на чердаке своему сыну, родившемуся в Лондоне, о заокеанском Новом Свете.

Но возвращение в эту обетованную землю оказывается горше, чем само изгнание. Никто не узнает старого Израиля Поттера, и он не узнает родных мест. Пепелище отцовского дома, вырубленные леса, чужие, незнакомые лица — вот все, что находит он в своих краях. Не осталось и никого из соседей, — все продали свой скарб и, гонимые нуждой, отправились на Запад искать удачи. В Бостоне, — где полвека назад, в битве на Банкер-Хилле, получил свои первые раны Израиль Поттер, — он едва не был смят и раздавлен триумфальной процессией, осененной знаменем с надписью: «Банкер-Хилл. 1775. Слава сражавшимся там героям!»

Скупо, несколькими короткими, сдержанными фразами кончает Мелвилл эту печальную повесть об исторической несправедливости. Израилю Поттеру не дали ни награды, ни даже пенсии, — не нашлось нужных бумаг! «И шрамы на груди так и остались его единственным орденом».

Судьба исключительная. И вместе с тем, как понимает читатель, вникая в замысел романа, судьба типическая. Ведь не только о нем одном, Израиле Поттере, идет речь. Речь идет обо всем трудовом народе США, выигравшем в прошлом веке Войну за независимость, а теперь собиравшем силы для новой революционной войны. Не будут ли новые Израили Поттеры, которые пойдут в бой против рабовладения, за свободный труд на свободной земле, так же горько обмануты в своих надеждах, как его герой? Таков был подтекст романа Мелвилла, придававший этому историческому произведению необычайно современный, политически злободневный смысл.

Этого тревожного подтекста предпочла не заметить современная Мелвиллу критика. Было куда спокойнее и проще принять «Израиля Поттера» попросту как приключенческий роман из времен американской революции и рекомендовать его любителям легкого чтения. Только один журнал — «Нейшенал мэгезин» — уловил «оттенок скрытого сарказма», окрашивающий всю книгу и особенно заметный в ее посвящении «Монументу на Банкер-Хилле». Лондонский «Атенеум», кисло отозвавшись об усиливающейся с каждой новой книгой «необузданности» Мелвилла, покровительственно заметил, что охотники до железнодорожного чтения не зря потратят свой шиллинг на «Израиля Поттера», — «если не боятся мелкого шрифта и туманно-выспреннего стиля». Изданная в 1885 году в США «Энциклопедия американской литературы» в статье о Мелвилле констатировала, что «приключения Израиля Поттера, действительного участника революции, не имели заслуженного успеха».

Судьба книги сложилась так же, как судьба ее героя, — и так же, как судьба ее автора.

В новейшем американском литературоведении со времен первого биографа Мелвилла Уивера (1921) прочно укоренилось мнение, что в лице Израиля Поттера писатель аллегорически изобразил самого себя. Такое толкование обходит огромное социально-историческое содержание романа, а потому представляется односторонним. Но в нем есть и доля истины. История Поттера — труженика, бойца и гражданина, непризнанного, отвергнутого и позабытого тем обществом, которому он отдал все свои силы, должна была, в глубине души, многое говорить Мелвиллу, сознававшему, что такая же участь постигла его писательский талант. С этим связана и особая лиричность повествования, в котором все время слышится, сквозь объективный рассказ о смене событий, живая интонация автора — то насмешливая, то грустная, то гневно-саркастическая.

Если рассматривать роман «Израиль Поттер» в свете позднейшей истории самого Мелвилла, то в нем обнаружится своего рода символическое предвидение будущей судьбы писателя. После «Израиля Поттера» Мелвилл опубликовал еще один роман, вовсе не имевший успеха, а затем почти перестал писать. С 1856 года в течение девятнадцати лет он служил на нью-йоркской таможне, аккуратно изо дня в день ходил в должность по той самой улице, которая носила имя его деда, генерала Гэнсворта, а дома выращивал розы в своем садике. Совершенно устранившись из литературной жизни, он кончил свой путь таким же позабытым, непризнанным изгнанником, как и его герой. Смерть его в 1891 году прошла почти незамеченной.

Интерес к творчеству Мелвилла возник лишь после первой мировой войны. Но первые биографы и комментаторы Мелвилла видели в нем по преимуществу символиста и мистика. Глубокие связи его творчества с народной жизнью, а соответственно и действительные масштабы и значение его наследия проясняются лишь постепенно, как выступают из тумана сверкающие вершины снежных гор.

С выходом в свет русского перевода «Израиля Поттера» советский читатель, знавший до сих пор Мелвилла по его первым книгам «Тайпи» и «Ому» и по роману «Моби Дик», сможет полнее представить себе разносторонний творческий облик этого замечательного, смелого художника, недооцененного своими современниками.

Юрий Витальевич Ковалев
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ Г. МЕЛВИЛЛА «ИЗРАИЛЬ ПОТТЕР. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ЕГО ИЗГНАНИЯ» 1987[164]

Первоначальный замысел «Израиля Поттера» возник у Мелвилла в конце 1840-х гг., когда ему в руки попала небольшая, дурно изданная книжка, вышедшая в Провиденсе еще в 1825 г. Она называлась «Жизнь и удивительные приключения Израиля Поттера». Автором ее был сам Израиль Поттер, рядовой участник Войны за независимость, попавший в плен к англичанам и проживший полвека в Лондоне в беспросветной нищете. Только перед концом жизни ему удалось вернуться на родину, где он употребил последние годы на подробное описание собственных мытарств.

Сочинение Поттера натолкнуло Мелвилла на мысль написать исторический роман о нищем бедняке — солдате революции. В течение нескольких лет он понемногу собирал материал, читал исторические труды, мемуарную и художественную литературу и только в 1853 г. вплотную принялся за работу. Роман писался по необходимости быстро, поскольку Мелвилл печатал его частями в нью-йоркском «Журнале Патнэма» в 1854 г. В 1855 г. «Израиль Поттер» вышел отдельной книгой, три тиража которой составили в общей сложности две с половиной тысячи экземпляров.

Как исторический роман, «Израиль Поттер» прочно связан с традициями этого жанра в американской литературе. В тексте произведения без труда обнаруживается влияние сочинений Купера, Нийла, Симмза, а в далекой ретроспекции — Вальтера Скотта — родоначальника исторического романа в мировой литературе. Задача первых исторических романов в Америке, таких, скажем, как «Шпион» Купера, заключалась в том, чтобы развернуть перед читателем в художественно-образной форме события социально-политической истории США, героические страницы прошлого, дать выражение национально-патриотическим чувствам, охватившим страну на рубеже 10–20-х гг. XIX в. Неудивительно, что почти все авторы исторических романов той поры обращались к главному событию недолгой истории Соединенных Штатов — к Войне за независимость.

«Израиль Поттер» в данном отношении не является исключением. Эта война — центральное историческое событие в романе. Главный герой — солдат, участник первых сражений при Банкер-Хилле и знаменитого морского боя между английским бригом «Серапис» и американским кораблем «Бедный Ричард». В числе действующих лиц — известные исторические деятели: Б. Франклин, Д.П. Джонс, И. Аллен, Х. Тук и даже английский король Георг III. Многие события в сюжете строго документированы и в точности соответствуют историческим фактам. Вместе с тем «Израиль Поттер» существенно отличается от исторических романов «первого поколения». Во времена Купера и его сподвижников в сознании Америки господствовало оптимистическое представление о миролюбии как непременном атрибуте общественной системы США. Мексиканская война 1846–1848 гг. опрокинула эти представления. Она показала, что американская демократия не исключает милитаризма, что Соединенные Штаты сами, во имя своих отнюдь не бескорыстных интересов, способны приносить в жертву тысячи человеческих жизней. Любопытно, что мексиканская авантюра почти не получила отражения в художественной литературе, но она вызвала к жизни ряд сочинений, в которых обнаруживался новый взгляд на события прошлого. Возникло сомнение в том, что Война за независимость и англо-американская война 1812–1814 гг. велись исключительно в интересах свободы и демократии. Отсюда был один шаг до понимания того, что плоды нелегкой победы были узурпированы и не достались народу, который их завоевал ценой тягостных жертв. Эта мысль и определила в середине века творческие поиски многих американских писателей, сконцентрировавших свое внимание на судьбах «неизвестных» солдат, тех самых «победителях, не получивших ничего», единственной памятью о которых остался тяжелый и надменный гранит «Его Высочества Монумента на Банкер-Хилле». В числе этих писателей был и Мелвилл. Жизненная история Израиля Поттера, при всей ее необычности, выступает в его романе как символ, обобщающий судьбы тысяч солдат свободы, нищих, обездоленных, сделавшихся ненужными в момент великой победы. Социально-философский кругозор Мелвилла шире, чем взгляды его предшественников. Легко заметить, что «Израиль Поттер» — роман не только о Войне за независимость, но о войне вообще как о явлении, которое непостижимо сопутствует прогрессу человечества. Проблема войны как «безумного» вида человеческой деятельности занимала многих американских романтиков в 1850-е гг. В «Израиле Поттере» она не рассматривается специально, но в беглых замечаниях, кратких афористических авторских отступлениях Мелвилл дает понять, что видит в войне проявление «варварства», все еще не изжитого обществом.

«Израиль Поттер» — это роман о войне и о человеке на войне. Но не только об этом. Война для Мелвилла — неотъемлемая часть общественного бытия, возникающая как неизбежное следствие неких общих законов человеческого поведения, развития нравственной жизни народа и «цивилизации». В своих размышлениях о войне писатель обращается к целому ряду проблем: — социологических, нравственных и даже психологических. Нередко они выдвигаются вперед, оттесняя чисто исторические аспекты на задний план.

Для того чтобы верно оценить содержание «Израиля Поттера», следует помнить, что роман создавался в середине 1850-х гг., когда на горизонте национальной жизни США заполыхали уже первые зарницы грядущей гражданской войны. У многих возникало ощущение, что жизнь нации вышла из-под власти разумных демократических принципов, что нравы современной Америки не укладываются ни в нормы христианской морали, ни в правила просветительской этики. Большинство писателей, в том числе и Мелвилл, мыслили себе грядущую гражданскую войну как грандиозную катастрофу, и даже самые радикальные думали о ней с содроганием. Все они стали горячими патриотами Севера, как только прозвучали первые залпы. Но покуда война не началась, они делали все, что в их силах, дабы предотвратить ее.

Все это доказывает, что «Израиль Поттер» — исторический роман «второго поколения». Вот почему он существенно отличается своей проблематикой и стилистикой от ранних опытов в этом жанре. Романы 20-х гг., например, характеризуются равномерным движением художественного времени, его эквивалентностью времени историческому и астрономическому. Не то у Мелвилла. Первые двадцать два года жизни героя, включая описание его фермерских занятий, охоты, трапперства, торговли с индейцами, плавания на китобойных судах, а также романтическую историю его неудачной любви, занимают всего семь страниц. Последние сорок пять лет жизни Поттера умещаются на девяти страницах. Сражения при Лексингтоне, Конкорде и Банкер-Хилле, служба на сторожевом корабле, плен, переезд в Англию, жизнь в плавучей тюрьме, побег — все это изложено на четырнадцати страницах. Между тем отдельные «малозначительные» эпизоды написаны с редкостной детальностью и тщательностью. И дело здесь не в содержании этих эпизодов. Дело в их совокупности, в общем принципе подхода к материалу. Совершенно очевидно, что Мелвилла занимает не столько социально-политическая сторона истории, сколько нравственно-философская.

Классическим образцом исторического романа «второго поколения» принято считать «Алую букву» Готорна. Это роман из истории нравов, и создавался он с целью выяснить истоки, происхождение побудительных мотивов, определяющих поведение американцев в середине XIX столетия. Существует предположение, что картина нравственной жизни общества в «Алой букве» представляет собой результат попытки обратить современную нравственную проблематику в прошлое. По-видимому, это предположение справедливо.

И Мелвилл в «Израиле Поттере» возводит специфику современных нравов к далекому первоисточнику. В этом есть некоторая условность или, как говорил Готорн, «свобода обращения с фактами». Мелвилл ищет в прошлом некую точку, в которой типичные черты современности могут быть обнажены с максимальной простотой и ясностью. Такой точкой в его системе является историческая личность, характер, выступающий как относительно завершенная этическая система в действии.

Однако соединить в одном характере многочисленные и до крайности противоречивые тенденции, свойственные американской национальной жизни середины XIX века, оказалось невозможно. Тот сплав, который именуют американским национальным характером, должен был еще пройти через горнило гражданской войны, чтобы обрести необходимую степень однородности. Но многие составные элементы этого сплава — психологические, религиозные, нравственные — были очевидны. Поэтому Мелвилл, отказавшись от исследования единого человеческого характера, который содержал бы все элементы, влияющие на общественное развитие нации, принялся за изучение основных типов американского сознания.

Смысловое ядро «Израиля Поттера» составляют наблюдения над жизненными принципами и деятельностью четырех исторических персонажей: Бенджамина Франклина, Поля Джонса, Итена Аллена и самого Израиля Поттера. Скажем сразу, что Мелвилл позволил себе ту свободу обращения с фактами, о которой писал Готорн. Он насильственно свел Поттера с Итеном Алленом и Полем Джонсом, о которых реальный Израиль Поттер, возможно, даже и не слышал. Он заставил своих героев совершать такие действия и произносить такие слова, историческая достоверность которых сомнительна. Но при этом художественная истина не страдала и не искажалась, поскольку все отступления от «правды истории» не противоречили логике характеров. Задача Мелвилла заключалась в том, чтобы поставить своих персонажей в такие обстоятельства и наделить такими свойствами, которые позволили бы ему наилучшим образом объяснить нравы современной Америки. Основной акцент при этом падал не на поступки и слова героев, а на обстоятельный авторский комментарий, сопровождающий их.

Главенствующее положение в системе характеров романа занимает, конечно, Израиль Поттер. Вся книга — о нем и о его судьбе. Вместе с тем индивидуальное своеобразие его внешности, темперамента, психики почти не выявлено. Согласно Мелвиллу, это так и должно быть. Кто такой Израиль Поттер? Рядовой американец. Один из многих тысяч неизвестных участников Войны за независимость. Обширный перечень его профессий должен всего лишь подчеркнуть, что он — простой человек, не владеющий ничем, кроме пары сильных рук и сообразительности. На своем жизненном пути Мелвилл, которому и самому довелось быть матросом, фермером, китобоем, учителем, военным моряком, встречал множество бедняков, подобных Израилю Поттеру. Некоторые из них послужили прототипами персонажей «Ому», «Белого Бушлата», «Редберна», «Моби Дика». В «Израиле Поттере» Мелвилл не стремился воспроизвести тот или иной реальный характер. Его задача состояла в том, чтобы обобщить и упростить человеческий тип, сведя его к нескольким основополагающим чертам, которые мы могли бы определить как черты, присущие американскому народу.

Мелвилл верил в народ. Он был убежден, что позитивные нравственные качества, или «добродетели», дарованы ему природой. Он видел в них проявление здорового инстинкта и естественного здравомыслия. В этом плане взгляды писателя смыкались с идеями просветителей, с одной стороны, и трансцендентальной этикой — с другой. Врожденная внутренняя независимость и естественная духовная свобода определяют все убеждения, слова и поступки Израиля Поттера. Мы должны согласиться, что характер этого персонажа несколько схематичен и лишен индивидуального своеобразия. Мелвилл, конечно, мог бы усложнить его. Но тогда утратилась бы цель его усилий — представить в максимально простом и общем виде черты, которые могли бы составить основу американского национального характера, не будь они затемнены и подавлены ложными понятиями, сомнительными моральными принципами и ошибочными представлениями о смысле человеческой деятельности. Художественное исследование этих понятий, принципов и представлений в романе связано с образом Франклина.

Бенджамин Франклин — выдающийся деятель американской истории. Потомки ценят его как ученого, просветителя, государственного деятеля, политика и дипломата, оказавшего своей стране и человечеству неоценимые услуги. В мелвилловские времена авторитет Франклина был высок и память о нем священна. Главным творением Франклина была его собственная жизнь. Соотечественники гордились тем, что именно Америка произвела на свет этот образец трудолюбия, нравственности и добродетели, прославивший своими успехами третье сословие. Не напрасно главным литературным творением Франклина они считали его автобиографию.

Влияние Франклина на развитие американской буржуазной демократии трудно переоценить. Это влияние мало связано с научной, просветительской или дипломатической деятельностью великого американца. Оно обусловлено созданной им всеобъемлющей этической системой, обосновывающей право третьего сословия на господство и предусматривающей (в перспективе) его социальное расслоение.

Франклин занимал Мелвилла как человек, давший американцам теоретическую основу практицизма, как морализатор и апостол пользы. Он учил соотечественников предприимчивости, деловитости, целеустремленности, трудолюбию. Созданные им афоризмы Бедного Ричарда и «Автобиография» были альфой и омегой буржуазного преуспеяния и буржуазной нравственности. С точки зрения Мелвилла, нравственная система Франклина несла в себе очевидное зло. Она формировала в человеке корыстолюбие, беспринципность, подчиняла себе его ум, характер и волю, лишала его внутренней свободы во имя некой утилитарной необходимости, составлявшей будто бы высшую цель человеческого бытия. Мелвилл принадлежал к тем немногим, кто обнаружил двойственность франклиновской морали, вооружавшей человека для борьбы за богатство (в этом виделась главная цель бытия) и, одновременно, велевшая бедняку трудиться и терпеть, возводя терпение и труд в высшую добродетель. Эта двойственность подчеркнута в романе многократным воспроизведением двух афоризмов из арсенала Бедного Ричарда: «Терпение и труд все перетрут» и «На бога надейся, а сам не плошай».

Мелвилл был убежден, что человек, принявший франклиновскую систему, обречен либо на закабаление тела, либо на развращение души, и в любом случае перестает быть свободным человеком. В отличие от миллионов соотечественников Израиль Поттер не принял моральных «истин» Франклина. Солдат революции, он не захотел расстаться с духовной свободой и внутренней независимостью. Его путь разошелся с путем его родины. И в этом расхождении, как полагает Мелвилл, он был прав, Америка — нет.

Внимательный, склонный к анализу наблюдатель, Мелвилл выделил в качестве важной черты современного американского сознания дух предприимчивости. Сам по себе этот дух, с точки зрения писателя, был фактором скорее положительным, нежели отрицательным или опасным. Все зависело от того, к какой цели была направлена предприимчивость. С чувством глубокой тревоги Мелвилл вынужден был констатировать, что у большинства соотечественников предприимчивость была направлена на приобретение богатства, то есть к цели, санкционированной франклиновской моралью. Писатель ощутил необходимость исследовать возможные последствия взаимодействия нравственной системы доктора Франклина и «неуемного духа яростной предприимчивости». Результатом исследовательского эксперимента Мелвилла явился образ Поля Джонса — талантливого, беспринципного, энергичного и отважного авантюриста, английского моряка, служившего в самых разных флотах мира, в том числе в американском и русском.

Поль Джонс, по замыслу Мелвилла, должен был стать живым воплощением философической формулы, посредством которой писатель определял современную американскую цивилизацию как «высшую ступень варварства». Поль Джонс — «варвар в одежде тонкого сукна», «помесь волка с джентльменом» — избирает своим руководящим жизненным принципом один из аспектов этической системы Франклина. Не тот, который велит трудиться и терпеть, но тот, который учит: «На бога надейся, а сам не плошай». Под пером писателя фигура Джонса перерастает в символический образ современной Америки: «…неустрашимая, беспринципная, отчаянная, хищная, безгранично честолюбивая, прячущая дикарскую сущность под маской цивилизации Америка — это истинный Поль Джонс среди наций или еще станет им».

Перспективы нравственного развития Америки рисовались Мелвиллу в мрачном свете. Господствующие моральные идеи должны были превратить ее в «Поля Джонса среди наций мира»; терпеливое упорство «простых душ», вроде Израиля Поттера, не могло помочь делу. Однако писатель все же таил надежду. Он искал такую нравственную комбинацию, которая соединяла бы отвагу Джонса, внутреннюю свободу Поттера и проницательный ум Франклина. Искал и не находил. Тогда он обратил свой взор к той части Америки, которая существовала в сознании американцев как полулегенда, как миф, как некое «Эльдорадо», а именно — к американскому Западу. Так родилась еще одна романтическая утопия, на этот раз в форме человеческого характера, воплощенного в образе Итена Аллена.

Итен Аллен — заметная фигура в истории Войны за независимость. Богослов и проповедник, человек огромного личного мужества, он возглавил отряд вермонтских ополченцев, именовавших себя «зелеными горцами», и наголову разгромил англичан в битве при Тикондероге. Позднее, во время похода на Монреаль, он был захвачен в плен и увезен в Англию. Обо всем этом он сам рассказал в книге «Рассказ о пленении полковника Итена Аллена» (1779), с которой Мелвилл был хорошо знаком.

В «Израиле Поттере» Аллен олицетворяет надежду Америки. Мелвилл ощутил необходимость соотнести этот характер с какими-то конкретными социальными силами, с какой-то новой этической системой. С этой точки зрения важными представляются строки, посвященные Аллену в начале XXII главы романа: «Хотя он был уроженцем Новой Англии, в нем не чувствовалось и следа ее характерных черт. Прямой, грубоватый… жизнелюбивый, как язычник, и изобильный, как урожай. По духу он был человеком далекого Запада, чем и объясняется его своеобразный американизм, ибо такой западный дух — это и есть (или, во всяком случае, будет, ибо ничто другое невозможно) истинный дух Америки».

«Израиль Поттер» — это роман, где в единой художественной системе сплавлено прошлое Америки, ее настоящее и будущее. Ее прошлое — в описании сражений революционной войны, в стойкости, верности, патриотизме Израиля, в его внутренней свободе и глубоком человеческом достоинстве. Прошлое Америки героично, бескорыстно и нетщеславно. Рядом с ним в романе живет настоящее. Оно сосредоточено в нравоучительных сентенциях Франклина, в хищной энергии Поля Джонса, в нравственно-философской системе, в которой, по мысли Мелвилла, заключены корни чудовищного эгоцентризма, благочестивого стяжательства, беззастенчивого себялюбия и всеподавляющего лицемерия — атрибутов современного ему американского сознания. Будущее возникает в романе как туманное видение легендарного Запада, символизирующего «истинно американский дух». Думается, однако, что Мелвилл и сам понимал, что это не столько будущее, сколько мечтание о нем.[165]