Изумрудная диадема

— ХОЛЬМС, — сказал я однажды, смотря в окно, выходящее на улицу, — сюда бежит сумасшедший. Странно, что его родные пускают его одного выходить из дому.

Мой приятель лениво поднялся со своего кресла и, положив руки в карманы своего халата, стал смотреть через мое плечо. Было ясное, морозное, февральское утро и вчерашний снег толстым слоем лежал еще на земле, блестя на солнце. Туда дальше к центру Бэкер-стрита, езда экипажей обратила его в коричневую ленту, но по бокам и на более высоких краях тротуара он был все еще так же девственно бел, как когда только что выпал. Серый тротуар был выметен и выскребен, но был все так же опасно скользок; поэтому прохожих в это утро было менее обыкновенного. Действительно, со стороны главной станции шел только один единственный господин, странный вид которого привлек мое внимание.

Это был человек лет около пятидесяти, высокий, статный, представительный, с строгими чертами лица и повелительным видом. А между тем действия его представляли совершенную противоположность с достоинством его фигуры и его одежды весьма приличного джентльмена. Он бежал, сильно размахивая руками, энергично потрясал головой и делал самые необыкновенные гримасы.

— Что такое могло с ним случиться? — спросил я.

Он смотрит на номера домов.

— Я думаю, что он идет сюда, — сказал Хольмс, потирая себе руки.

— Сюда?

— Да, сюда. Я даже думаю, что он идет посоветоваться со мной по своему делу. Мне кажется я узнаю признаки… ага! что я говорил!

В эту минуту джентльмен на улице, пыхтя и задыхаясь, приблизился к нашей двери и так дернул за звонок, что звук его отозвался во всем доме.

Несколько мгновений спустя, он был в нашей комнате, все еще пыхтя и жестикулируя, но с таким пристальным взглядом, полным горя и отчаяния, что улыбка наша превратилась в жалость и ужас. С минуту он не мог выговорить слова, но метался я хватал себя за голову, как безумный. Затем он вдруг с такой силой ударился головой об стену, что мы оба моментально бросились к нему и оттащили на середину комнаты. Шерлок Хольмс усадил его в кресло и, сев около него, стал гладить его по руке и говорить с ним тихим, успокоительным тоном, как с ребенком.

— Вы пришли рассказать мне, что с вами случилось, — говорил он, — неправда ли? Вас утомила быстрая ходьба, отдохните немножко, а затем я буду очень рад ознакомиться с той небольшой задачей, которую вы хотите предложить мне.

Джентльмен сидел с минуту, тяжело дыша и стараясь побороть свое волнение. Затем он провел платком по лицу и повернулся к нам.

— Вы без сомнения считаете меня сумасшедшим? — сказал он.

— Я вижу, что вы очень взволнованы чем-то, — отвечал Хольмс.

— И еще как взволнован! — отвечал он, — то, что со мной случилось так неожиданно и так ужасно, хоть кого сведет с ума. Личное несчастие я перенес бы с мужеством, несчастия — удел всех людей; потерю общественного уважения я бы тоже встретил спокойно, хотя характер мой таков, что я еще никогда не сносил оскорбления. Но когда и то и другое вместе постигает человека и еще в такой ужасной форме, то это не может не потрясти его до глубины души. Кроме того и не я один страдаю от несчастия: страдает высшее лицо в государстве, если не будет найден путь к спасению.

— Пожалуйста, сэр, успокойтесь, — сказал Хольмс, — и постарайтесь дать мне ясное понятие о том, кто вы и что с вами случилось?

— Мое имя, — отвечал гость, — вероятно, вам знакомо. Я Александр Хольдер, глава банкирского дома Хольдер и Стивенсон.

Имя, без сомнения, было нам знакомо, так как принадлежало главному члену товарищества самой крупной частной банкирской фирмы Лондона. Что же такое могло случиться, что привело одну из выдающихся личностей города в подобное состояние?

Мы с нетерпением и любопытством стали ждать, чтобы он сделал над собой новое усилие прежде, чем продолжать.

— Я чувствую, что время дорого, — начал он опять, — поэтому то я и поспешил, как только полицейский инспектор сказал мне, что я должен заручиться вашим содействием. Я приехал в Бэкер-Стрит по подземной дороге, а оттуда пошел пешком, так как кэбы слишком медленно двигаются по снегу. Поэтому-то я так и запыхался, что не привык ходить пешком. Теперь мне лучше и я постараюсь изложить вам факты как можно кратче и яснее.

Вы конечно знаете, что в процветающем банкирском доме настолько же важно найти выгодное помещение для наших фондов, насколько и увеличить число наших залогодателей. Одна из наиболее выгодных наших операций состоит в том, чтобы давать деньги под верные залоги. В этой отрасли мы работали весьма успешно за последние годы и снабжали деньгами многих богатых людей под залог картин, библиотек, драгоценных вещей и т. п.

Вчера утром я сидел в моей конторе, когда один из клерков подал мне карточку. Я подпрыгнул от удивления, когда прочитал имя, написанное на ней, так как это был никто иной — но мне кажется, я и вам не скажу ничего, кроме того, что это было одно из высочайшпх, благороднейших и славнейших имен Англии. Я был смущен этой неожиданной честью и готовился уже выразить это вошедшему; но он тотчас же заговорил о деле с видом человека, которому хочется поскорее отделаться от неприятной обязанности.

— Мистер Хольдер, — сказал он, — мне говорили, что вы даете деньги взаймы.

— Да, мы делаем это под верные залоги, — отвечал я.

— Мне крайне необходимо, — продолжал он, — получить сейчас же пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Я конечно мог бы занять такую ничтожную сумму во всякое время у моих друзей; но я предпочитаю сделать это сам, без посторонней помощи. В моем положении, вы понимаете, неудобно принимать одолжения.

— На какой срок, позвольте спросить, желаете вы получить эту сумму? — спросил я.

— В следующий понедельник я должен получить крупную сумму, и тогда я в состоянии буду вернуть вам ваши деньги с процентами, какие вы только захотите сами назначить. Но во всяком случае, мне необходимо получить деньги сейчас.

— Я был бы весьма счастлив ссудить вам эту сумму из моих личных средств, — отвечал я, — но, к несчастию, для меня она слишком велика. Если же я должен действовать от имени фирмы, то для моего товарища я обязан требовать, чтобы даже и относительно вас приняты были все требуемые делом предосторожности.

— Я сам предпочитаю, чтобы это было сделано так, — сказал он, — подымая со стула, около себя, черный кожаный четырехугольный футляр. — Вы без сомнения слышали об изумрудной диадеме?

— Одна из самых драгоценных вещей государственной казны, — воскликнул я.

— Точно так, — отвечал он. Он открыл футляр и там на мягком ложе из бархата телесного цвета лежала та драгоценность, о которой он только что говорил.

— Здесь тридцать девять огромных изумрудов, — сказал он, — а золотая оправа по работе неоценима. По самой низкой оценке, стоимость этой вещи была бы вдвое более той суммы, которую я прошу. Я готов оставить вам диадему в обеспечение долга.

Я взял в руки ящик и в некотором смущении смотрел то на диадему, то на моего знатного клиента.

— Вы сомневаетесь в ценности диадемы? — спросил он.

— Нисколько. Я сомневаюсь только…

— В моем праве оставлять его вам? Можете успокоиться, я и не подумал бы сделать это, если б не был уверен, что через четыре дня в состоянии буду выкупить его. Это чистая формальность. Ну, что же, залог достаточен?

— Слишком.

— Вы понимаете, мистер Хольдер, что я даю вам сильное доказательство доверия моего, основанного на тех отзывах, которые я слышал о вас. Я прошу вас не только не говорить об этом никому, но также и главным образом сохранять эту диадему со всеми предосторожностями, так как исчезновение его или повреждение было бы причиной страшного скандала. Повреждение его также значительно, как и его потеря, так как нет в мире изумрудов, подобных этим, и их невозможно бы было заменить. Тем не менее я с полным доверием оставляю эту вещь в ваших руках и сам приду за ней в понедельник.

Видя, что моему клиенту хотелось поскорее уйти, я не возражал; но позвав моего кассира, приказал ему выдать пятьдесят тысяч фунтов. Когда я остался один перед драгоценным футляром, лежащим передо мной на столе, я невольно подумал об ужасной ответственности, которую я взял на себя. Не было никакого сомнения, — так как это было национальное имущество, — в том, что произошел бы страшный скандал, если бы с диадемой случилось что-нибудь. Я стал раскаиваться, что принял залог. Но изменить ничего уже нельзя было, поэтому я запер вещь в моем собственном шкафу и вернулся к работе. Когда настал вечер, я подумал, что неосторожно будет оставить драгоценность в конторе. Банкирские кассы бывают нередко взламываемы, почему не случится этого и с моей? В таком случае, как ужасно будет мое положение! Поэтому я решил, что в эти несколько дней я буду возить с собой футляр из конторы домой и обратно, так что он будет всегда у меня под рукой. С этим намерением я позвал Кэби и поехал домой в Стритгэм, взяв с собой футляр с диадемой. Я вздохнул свободно лишь тогда, когда принес его в мою комнату и запер в свой письменный стол.

Теперь я должен сказать несколько слов о моих домашних, мистер Хольмс, так как я хочу, чтоб вы хорошенько представили себе все положение. Мой грум и мой лакей не ночуют у меня в доме, и потому о них говорить нечего. У меня три служанки, которые живут у меня уже очень давно и стоят выше всякого подозрения. Четвертая же, Люси Парр, служит у меня всего несколько месяцев. Но и она поступила в дом по хорошей рекомендации и я всегда был ею доволен. Она очень хорошенькая девушка и имеет много обожателей, которые приходят иногда к ней. Это единственная темная сторона, которую мы нашли в ней, но в общем мы считаем ее хорошей прислугой.

Вот и все относительно слуг. Семья же моя так не велика, что описывать ее не долго. Я вдовец и у меня всего один сын — Артур. Он составляет мое горе, мистер Хольмс. Без сомнения мне самого себя надо винить. Говорят, что я избаловал его. Это очень возможно. Когда умерла моя дорогая жена, он остался единственным моим утешением в жизни. Мне больно было видеть, когда улыбка сбегала с его лица и потому я ему никогда ни в чем не отказывал. Может быть для нас обоих было бы лучше, если бы я был построже, но я думал, что так лучше.

Конечно, я желал, чтобы он продолжал мое дело после меня, но у него к делам нет ни малейшего расположения. Он всегда вел рассеянную, дикую жизнь и я, конечно, не мог ему доверять крупных сумм. Но он был молод. Он сделался членом аристократического клуба и, имея очаровательные манеры, сошелся с людьми, привыкшими жить очень широко. Он стал вести крупную игру в карты и бросать много денег на скачках, так что наконец пришел просить дать вперед из его содержания, чтобы он мог заплатить долги чести. Он несколько раз пытался отстать от опасной компании, к которой он присоединился, но влияние его приятеля, сэра Джорджа Бернуэлля увлекало его снова.

И действительно я не удивляюсь, что такой человек, как сэр Джордж Бернуэлль приобрел над ним влияние, потому что, так как он часто приводил его к нам, я сам едва ли мог бы устоять против его очарования. Он старше Артура, светский человек до мозга костей, бывает решительно везде, блестящий собеседник и красавец собой. Теперь, когда я говорю о нем хладнокровно, не испытывая влияния его личности, я сознаю, что разговор его был всегда циничен, а взгляд у него такой, что доверяться ему не следует. Точно также, мне кажется, думает о нем моя Мэри, которая своим женским чутьем поняла его.

Теперь мне остается описать только ее. Это моя племянница. Когда мой брат умер, пять лет тому назад, оставив ее одну на свете, я взял ее к себе и после того смотрел на нее, как на свою дочь. Это солнечный луч моего дома — кроткая, ласковая, красавица. Она вместе с тем отличная хозяйка и распорядительница, хотя характера такого мягкого и нежного, какой только может быть у женщин. Она моя правая рука и я не знаю, чтобы я делал без нее. В одном только она идет против моей воли. Два раза сын мой делал ей предложение, так как он обожает ее, но она ему отказала оба раза. Я думаю, что если кто нибудь способен навести его на путь истинный, то это она, и что этот брак изменил бы всю его жизнь, но увы, теперь уж это поздно, слишком поздно!

Теперь, мистер Хольмс, вы знаете людей, с которыми я живу и я буду продолжать мой печальный рассказ.

Когда мы в этот вечер пили кофе в гостинной после обеда, я рассказал Артуру и Мэри о том, что со мной случилось и о драгоценности, которая находится у нас в доме, не называя однако имени моего клиента.

Я уверен, что Люси Парр, подававшая нам кофе, вышла из комнаты, но я не поклянусь, что дверь была затворена. Мери и Артур очень были заинтересованы моим рассказом и просили меня показать знаменитую диадему, но мне не хотелось трогать ее.

— Куда ты ее положил? — спросил Артур.

— В мой письменный стол.

— Надеюсь, что воры не залезут к нам в эту ночь, — сказал он.

— Я его запер, — заметил я.

— О, к этому столу подойдет всякий ключ, — сказал он, — когда я был школьником, то сам отпирал его ключом от буфетного шкафа. — Он часто болтал всякий вздор, так что я не обратил внимания на его слова. Тем не менее в этот вечер он пошел за мной в мой кабинет с очень озабоченным видом.

— Послушай, папа, — сказал он, не подымая глаз. — Но можешь ли ты дать мне две тысячи фунтов?

— Нет, не могу, — резко отвечал я. — Я и так уже пропасть денег передавал тебе.

— Ты был очень добр, — продолжал он, — но мне необходимы эти деньги, иначе я не могу никогда показаться в моем клубе.

— Ну, и прекрасно! — крикнул я.

— Да, но ты же не захочешь, чтобы я вышел из клуба обесчещенным, — сказал он. — Этого я не могу перенести и если ты мне не дашь денег, я должен буду прибегнуть к другому средству, чтобы достать их.

Я был очень рассержен. Уже третий раз в этом месяце он спрашивал у меня денег.

— Ни копейки ты от меня не получишь! — закричал я. Он кивнул головой и вышел из комнаты.

Когда он ушел, я отпер стол, убедился в том, что диадема цела и запер его опять. Затем я обошел дом, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это делала обыкновенно Мэри, но в этот вечер, мне казалось лучше, если я сделаю это сам. Сходя с лестницы, я увидел Мэри у бокового окна залы: она закрывала его в то время, как я подошел к ней.

— Скажи мне, дядя, — обратилась она ко мне, как будто чем-то озабоченная, — ты отпускал сегодня Люси со двора?

— Нет, не отпускал.

— Она только что вернулась с заднего хода. Я думаю, что она ходила только до ворот, чтобы видеться с кем-нибудь, но мне кажется, что этого допускать не следует.

— Поговори с ней завтра утром или, если хочешь, я поговорю. Уверена ли ты, что все хорошо заперто?

— Совершенно уверена, дядя.

— Ну, так прощай.

Я поцеловал ее и пошел в свою комнату, где вскоре улегся и заснул.

Я рассказываю вам, мистер Хольмс, все, что относится к моему делу, но, пожалуйста, спрашивайте меня что хотите, если вам покажется что-нибудь непонятным.

— Напротив, ваш рассказ замечательно ясен, — отвечал Хольмс.

— Я дошел теперь до той части моего повествования, которая требует особенной ясности. Я никогда не сплю очень крепко, а забота о диадеме, по всей вероятности, делала мой сон легче обыкновенного. Около двух часов ночи меня разбудил какой-то шум в доме; но он прекратился еще прежде, чем я успел совершенно придти в себя; однако у меня осталось такое впечатление, как будто где-то тихонько закрыли окно. Я лежал, напряженно прислушиваясь. Вдруг к моему неописанному ужасу, я услышал тихие шаги в соседней комнате. Дрожа от страха, я соскользнул с кровати и заглянул в дверь моего кабинета.

— Артур, — закричал я, — мерзавец! вор! как ты смеешь трогать диадему?

Газ был на половину спущен, как я его оставил, и мой несчастный сын в рубашке и панталонах стоял около газового рожка, держа в руках диадему. Он, как мне показалось, ломал или гнул ее изо всех сил. При моем крике он уронил ее на пол и побледнел, как смерть. Я поднял диадему и стал ее рассматривать. Один из золотых зубцов с тремя изумрудами был отломан.

— Презренный! — закричал я вне себя от гнева, — ты сломал ее, ты опозорил меня навсегда. Куда девал ты камни, которые украл?

— Украл? я? — закричал он.

— Да, ты вор! — ревел я, тряся его за плечи.

— Камни все. Нс может быть, чтобы их не было.

— Трех не достает, — сказал я, — и ты знаешь, где они. Ты украл и еще лжешь. Разве я не видел, как ты старался отломить другой кусок?

— Вы довольно ругали меня, — сказал он, — и более я терпеть не намерен. Теперь я ни скажу об этом ни слова, так как вы оскорбили меня. Я завтра же оставлю ваш дом и сам попробую пробить себе дорогу в жизни.

— Ты оставишь мой дом в руках полиции! — закричал я, почти обезумев от горя и гнева. Я добьюсь того, что узнаю правду.

— От меня вы больше ничего не узнаете, — сказал он, с такой силой, которой я в нем не подозревал. — Если вы хотите звать полицию, так пусть полиция и доискивается до истины.

Между тем уже весь дом поднялся на ноги, так как я в гневе сильно возвысил голос. Мэри первая вбежала в мою комнату и, при виде диадемы и выражения лица Артура, она догадалась обо всем, громко вскрикнула и без чувств упала на пол.

Я ПОСЛАЛ служанку за полицией и тотчас же передал в ее руки расследование дела. Когда полицейский инспектор и констебль вошли в дом, Артур, молча стоявший до тех пор со скрещенными на груди руками, спросил меня, в самом ли деле имею я намерение обвинить его в воровстве? Я отвечал ему, что теперь это уже не частное, а общественное дело, так как испорченная диадема была национальной собственностью. Я решил во всем следовать указаниям закона.

— По крайней мере, — сказал он, — вы не сейчас арестуете меня. Для вас самих будет выгоднее, если я выйду из дома на пять минут.

— Да, чтобы ты мог убежать или скрыть то, что ты украл! — воскликнул я.

Затем, представив ужасное положение, в которое я был поставлен, я стал умолять его вспомнить, что не только моя честь, но честь гораздо более важного лица была скомпрометирована, и что он подымет скандал, который вызовет целую бурю в государстве. Он может отвратить все это, если только скажет, где находятся недостающие три камни.

— Ты только обдумай хорошенько, — сказал я. — Тебя поймали на месте преступления, и никакое признание не может уже увеличить твою вину. Если ты только постараешься поправить дело, сказав нам, где находятся изумруды, все будет прощено и забыто.

— Поберегите ваше прощенье для тех, кто в нем нуждается, — сказал он с усмешкой и отвернулся от меня.

Я видел, что он слишком ожесточен, чтобы слова мои могли иметь на него влияние. Для этого был только один путь. Я позвал инспектора и передал его ему. Немедленно обыскали не только его самого и его комнату, но и все уголки дома, куда бы он мог спрятать драгоценные камни. Но они исчезли бесследно, а несчастный не хотел и рта разинуть, несмотря на все наши увещания и угрозы.

В то же утро он был заключен в тюрьму, а я, пройдя через все формальности полиции, поспешил к вам умолять вас о том, чтобы распутать это дело. Полиция откровенно заявила, что она пока не может сделать ничего. Вы можете истратить на это сколько хотите и найдете нужным. Я уже объявил тысячу фунтов награды тому, кто найдет камни. Господи! что я буду делать! В одну ночь я потерял и драгоценные камни, и честь, и сына! О, что мне делать!

Он схватился опять за голову и заметался в тоске, плача в то же время как ребенок, не находящий слов для выражения своего горя. Шерлок Хольмс молча сидел несколько минут, нахмурив брови и пристально смотря в огонь.

— У вас много бывает гостей? — спросил он наконец.

— Нет, за исключением моего компаньона с семьей и приятеля Артура Сера Джорджа Вернуелля, который в последнее время бывал довольно часто, кажется, что никто не бывает.

— А вы часто бываете в обществе?

— Артур бывает; но Мэри и я сидим дома. Нас обоих это не занимает.

— Это странно в молодой девушке.

— Она очень спокойного характера, да к тому же и не так уже молода: ей двадцать четыре года.

— Вы говорите, что это происшествие поразило ее.

— Ужасно! Она как будто даже страдает больше меня.

— Вы оба не сомневаетесь в виновности вашего сына.

— Как я могу сомневаться, когда я своими глазами видел диадему в его руках.

— Я не могу считать этого доказательством. Была ли диадема разломана совсем?

— Нет, она была только погнута.

— Не думаете ли вы, что он пытался выпрямить ее?

— Боже мой! вы делаете все возможное, чтобы оправдать его. К несчастью это слишком трудно. Для чего же он был в этой комнате, и если он не имел дурного намерения, отчего он этого не сказал?

— Совершенно верно. Но почему же, если он виновен, он не выдумает какую-нибудь ложь? Из его молчания нельзя заключить ни того, ни другого. Тут есть много неясного в этом деле. Что думают полицейские о шуме, который разбудил вас?

— Они думают, что это Артур затворил дверь своей комнаты.

— Как умно! Как будто человек, идущий на преступление, хлопнет дверью так, чтобы разбудить кого нибудь в доме. Что же они говорят об исчезновении камней?

— Они все еще ищут по полу и осматривают мебель, в надежде найти их.

— Искали ли они вне дома?

— Да, они выказали удивительную энергию. Весь сад был перерыт.

— Теперь, уважаемый сэр, — продолжал Хольмс, — разве не ясно вам, что тут дело совсем не так просто, как думаете вы и полиция: мне оно представляется чрезвычайно сложным. Посмотрите, что выходит из вашей теории. Вы полагаете, что ваш сын встал с постели и с большим риском для себя прошел в ваш кабинет, отпер письменный стол, вынул диадему, руками отломил от нее маленький кусок, куда-то ушел, спрятал три камня так искусно, что никто не может их найти, и затем вернулся опять с остальными в комнату, где он подвергал себя величайшей опасности быть накрытым. Возможно ли, спрашиваю я вас, допустить такую теорию.

— Да что же другое-то? — с отчаянием закричал банкир. — Если намерения его были не бесчестны, то почему же он не объясняет их?

— Наше дело узнать это, — возразил Хольмс, — а теперь, мистер Хольдер, отправимся к вам и посвятим часок расследованию некоторых деталей.

Мой приятель настаивал на том, чтобы я сопровождал их, что я и сделал с удовольствием, так как мое любопытство было крайне возбуждено всей этой историей. Признаюсь, что виновность сына банкира казалась мне столь же очевидной, как и его несчастному отцу, однако я безусловно верил в проницательность Хольмса и чувствовал, что у него должны быть серьезные основания не удовлетворяться даваемыми объяснениями. Он не говорил ни слова во всю дорогу и казался погруженным в глубокое раздумье. Клиент же наш как будто ожил немного от той слабой надежды, которую ему давали, и даже начал говорить со мной о делах. Вскоре мы доехали до Фербэнка, скромного жилища богатого банкира.

Фербэнк был большое четырехугольное здание из белого камня, стоящее немного поодаль от дороги. Дорога для экипажей с большой покрытой снегом лужайкой вела к двум большим чугунным воротам, ведущим во двор. На правой стороне забора была маленькая деревянная калитка, открывающаяся на узкую тропинку, ведущую от дороги к кухонной двери, по которой ходили в кухню поставщики и торговцы. Слева аллея вела к конюшням. Эта аллея шла вне двора и была общественной, хотя по ней ходили и ездили мало. Хольмс оставил нас у дверей и медленно обошел вокруг дома, прошел по боковой тропинке и через сад к конюшне и на аллею. Он ходил так долго, что мистер Хольдер и я пошли в столовую и стали ждать его там у камина. Мы молча сидели некоторое время, когда дверь отворилась и в комнату вошла молодая девушка. Она была несколько выше среднего роста, стройная, с темными волосами и глазами, казавшимися еще темнее от поразительной бледности ее лица. Мне кажется, я еще никогда в жизни не видал такого бледного женского лица. Губы были совершенно бескровны, веки опухли от слез. Когда она бесшумно вошла в комнату, она поразила меня выражением горя, которое казалось даже сильнее горя банкира в это утро, хотя она очевидно была женщина с большим самообладанием. Не обратив внимания на мое присутствие, она прямо подошла к дяде и рукой провела по его волосам с чисто женской лаской.

— Дядя, вы приказали освободить Артура, неправда ли, дядя? — спросила она.

— Нет, нет, милочка, это дело должно сначала расследовать.

— Но я убеждена, что он невиновен. Вы знаете, каков бывает женский инстинкт. Я знаю, что он не сделал ничего дурного и вы сами пожалеете, что так жестоко поступили с ним.

— Почему же он молчит, если он невинен?

— Кто знает? может быть потому, что он был очень обижен вашим подозрением.

— Как же мне не подозревать его, если я застал его с диадемой в руках?

— Но я уверена, что он только поднял с полу и рассматривал. Поверьте, о, поверьте мне, что он невинен. Так ужасно думать, что наш дорогой Артур в тюрьме! Потушите эту историю, дядя!

— Никогда я не потушу ее, пока камни не найдутся — ни за что, Мэри! Твоя привязанность к Артуру заставляет тебя забывать, в каком ужасном положении нахожусь я. Я не только не оставлю этого дела, но привел еще с собой из города господина, который займется расследованием его.

— Этот джентльмен? — спросила она, оборачиваясь ко мне.

— Нет, его приятель. Он просил нас оставить его одного и пошел кругом дома к конюшням.

— К конюшням? — спросила она, — что же он надеется найти там? А! вот и он вероятно. Надеюсь, сэр, что вам удастся доказать то, в чем я глубоко убеждена — невинность Артура.

— Я разделяю вашу уверенность, — отвечал Хольмс, отирая ноги о коврик у дверей, — и надеюсь доказать это. Я полагаю, что имею честь говорить с мисс Мэри Хольдер? Позвольте сделать вам несколько вопросов?

— Пожалуйста, сэр, я буду очень счастлива, если могу способствовать разъяснению этого дела.

— Вы сами ничего не слышали прошлую ночь?

— Ничего, пока мой дядя не заговорил громко в своей комнате. Тогда я сошла вниз.

— Вы запирали двери и окна с вечера. Все ли окна вы заперли?

— Да.

— Были ли они заперты сегодня утром?

— Да.

— У вашей горничной есть возлюбленный? Мне кажется, вы замечали вчера вашему дяде, что она выходила на свидание с ним.

— Да, и она же прислуживала в гостинной и могла слышать то, что дядя рассказывал о диадеме.

— Понимаю. Вы хотите сказать, что она могла выходить для того, чтобы рассказать все своему возлюбленному и что они оба совершили покражу.

— Да что толку во всех этих предположениях, — с нетерпением крикнул банкир, — когда я вам говорю, что видел своими глазами Артура с диадемой в руках?

— Подождите, мистер Хольдер. Мы еще вернемся к этому. Итак относительно этой девушки, мисс Хольдер: вы видели, как она вернулась через кухню?

— Да, когда я пошла посмотреть, заперта ли дверь на ночь, я в полумраке увидела и его.

— Вы его знаете?

— О, да! Это зеленщик, который разносит овощи по всему кварталу. Его зовут Френсис Проспер.

— Он стоял, — продолжал Хольмс, — влево от двери, т. е. немного поодаль на дороге?

— Да.

— И у него деревянная нога?

Что-то вроде испуга пробежало в прекрасных черных глазах молодой девушки.

— Вы точно колдун, — сказала она. — Как вы это узнали?

Она улыбалась, но на внимательном лице Хольмса не было ответной улыбки.

— Я очень желал бы пойти теперь наверх, — сказал он. — Мне, по всей вероятности, понадобится опять выйти из дома. Но, может быть, лучше будет осмотреть сначала окна внизу.

Он медленно прошел от одного окна к другому, но остановился только у самого большого, выходящего на аллею, ведущую к конюшням. Он отворил его и стал тщательно осматривать с помощью своего сильного увеличительного стекла.

— Теперь пойдемте наверх, — сказал он наконец.

Кабинетом банкира была небольшая, просто меблированная комната с серым ковром, большим письменным столом и длинным зеркалом. Хольмс прежде всего подошел к столу и тщательно осмотрел замок.

— Каким ключом отперли его? — спросил он.

— Тем, на который указал мой сын, ключом от буфета.

— Где он?

— Вот он на умывальнике.

Шерлок Хольмс взял его и отпер столь.

— Это бесшумный ключ, — сказал он, — неудивительно, что он не разбудил вас. В этом ящике, вероятно, находится диадема. Надо ее осмотреть.

Он открыл ящик и, вынув из него диадему, положил ее на стол. Это был прекрасный образчик ювелирного искусства, и оставшиеся тридцать шесть камней были самые чудные, какие я когда-либо видел. На одной стороне диадемы был отломан зубец с тремя камнями.

— Видите, мистер Хольдер, — сказал Хольмс, — вот зубец, соответствующий тому, который был отломан. Могу я вас попросить отломить его?

Банкир с ужасом отступил.

— Даже и во сне я не попробовал бы этого, — сказал он.

— Ну, так я это сделаю. — Хольмс изо всех сил стал пытаться отломить зубец, но безуспешно. — Я чувствую, что они. немного подаются, — сказал он, — но хотя у меня в пальцах замечательная сила, я бы долго мог провозиться с этим. Человек с обыкновенной силой этого не сделает. Теперь, как вы думаете, мистер Хольдер, что бы произошло, если бы сломал его? Раздался бы звук, подобный пистолетному выстрелу. Можно, следовательно, допустить, чтобы все это случилось в нескольких шагах от вашей постели и вы бы ничего не слыхали?

— Я не знаю, что и думать. Здесь все темно.

— Ну, может быть скоро сделается светлее.

— Как вы думаете, мисс Хольдер?

— Признаюсь, что я в таком же недоумении, как и мой дядя.

— На вашем сыне не было башмаков или туфлей, когда вы увидели его?

— На нем ничего не было, кроме рубашки и панталон.

— Прекрасно. В этом случае обстоятельства как нельзя больше благоприятствуют нашему расследованию, и если мы ничего не добьемся, то это будет уже наша вина. С вашего позволения, мистер Хольдер, теперь я буду продолжать мой осмотр вне дома.

Он, по собственному желанию, отправился один, говоря, что лишние следы только затруднят его задачу. Более часу был он на дворе, затем вернулся с комками снега на ногах, но с непроницаемым лицом.

— Мне кажется, я видел теперь все, что мне надо было видеть, мистер Хольдер, — сказал он, — и я могу быть вам более полезен у себя дома.

— Но камни, мистер Хольмс? Где же они?

— Этого я не могу сказать.

Банкир заломил руки.

— Я никогда, никогда не увижу их больше! — воскликнул он. — А сын мой? вы продолжаете давать мне надежды относительно его?

— Мое, мнение нисколько не изменилось.

— Господи! так что же это за темные силы действовали в моем доме прошлую ночь?

— Если вы придете ко мне завтра утром, между девятью и десятью часами утра, я сделаю все, что могу, чтобы разъяснить это дело. Но необходимо, чтобы вы дали carte blanche действовать от вашего имени и что, в случае я найду камни, вы не ограничиваете суммы, которая мне может понадобиться.

— Я готов отдать мое состояние за них.

— Прекрасно. Итак прощайте; очень возможно, что мне придется вернуться сюда еще сегодня.

Я видел ясно, что мой приятель составил себе совершенно определенное мнение о деле, но каково оно было, этого я не мог себе даже и представить. Несколько раз, возвращаясь домой, я заговаривал с ним об этом; но он отвечал уклончиво и переводил разговор на другой предмет.

Не было еще и трех часов, когда мы вернулись домой. Он пошел в свою комнату и через несколько минут явился одетым совершенным бродягой. С поднятым кверху воротником, в засаленном сюртуке с красным галстухом и в разношенных сапогах, он был неузнаваем.

— Кажстся, что так будет хорошо, — сказал он, смотрясь в зеркало над камином. — Я бы желал взять вас с собой, Ватсон, но боюсь, что это невозможно. Надеюсь вернуться скоро.

Он отрезал ломтик говядины, стоящей на боковом столике около буфета, положил его между двумя кусками хлеба и, сунув в карман этот скудный обед, отправился в свою экспедицию. Я только что кончил пить чай, когда он вернулся, очевидно, весьма довольный и раскачивая в руке старую ботинку с хлыстиком.

— Я только заглянул, куда следует, — сказал он, — и сейчас пойду опять.

— Куда?

— О! на другую сторону Вест-Энда и не скоро вернусь. Не ждите меня и ложитесь спать, если я запоздаю.

— Ну, как же идут ваши дела?

— Ничего, жаловаться нельзя. Я был еще раз в Стритгеме, но в дом не входил. Это очень нежный маленький роман, и я очень рад, что познакомился с ним. Однако, что же я сижу и болтаю. Я должен снять с себя это тряпье и возвратить себе мой прежний высокопочтенный облик.

По его манере я видел, что он очень доволен. Глаза его блестели, а на бледных щеках горел необычный румянец. Он побежал наверх, и через несколько минут уже входная дверь хлопнула, что означало, что он снова ушел. Я подождал до полуночи, но так как он не возвращался, то я и ушел в свою комнату. Он нередко по целым дням и ночам не приходил домой, когда занят был каким-нибудь интересным следствием, поэтому его отсутствие меня не удивляло и не беспокоило. Не знаю, в котором часу он вернулся, но когда я на другое утро сошел к завтраку, он уже сидел с чашкой кофе в одной руке и газетой в другой, свежий и бодрый, как никогда.

— Вы меня извините, Ватсон, что я начал завтрак без вас, — сказал он, — но вы помните, что наш клиент должен скоро придти.

— Что же? теперь десятый час, — отвечал я, — и вот, кажется, как раз он звонит.

Это был действительно наш друг банкир. Меня поразила перемена, происшедшая со вчерашнего дня в его лице. Обыкновенно полное и широкое, оно вытянулось и осунулось, а волосы из седых стали белыми. Он вошел медленно и устало, что производило еще более удручающее впечатление, чем его вчерашнее возбужденное состояние. Он тяжело опустился в кресло. которое я подставил ему.

— Я не знаю, что я сделал, чтобы заслужить такое ужасное наказание, — сказал он. — Два дня тому назад я был счастливым человеком, без всякой заботы. Теперь передо мной одинокая и опозоренная старость. Одно горе всегда следует по пятам за другим. Моя племянница Мэри ушла от меня.

— Ушла?

— Да. Постель ее была сегодня утром не смята, комната пуста, а на столе в зале лежало письмо ко мне. Я сказал ей вчера вечером, но, право, в горе, а не в гневе, что если бы она вышла замуж за моего сына, то ничего бы этого не случилось. Может быть, не следовало мне говорить этого, и вот на это-то замечание мое она и намекает в своем письме:

— Что она хочет сказать этой запиской, как вы думаете, мистер Хольмс? Не намекает ли она на самоубийство?

— Нет, нисколько. Это может быть самое лучшее разрешение вопроса. Мне кажется, мистер Хольдер, что вы приближаетесь к концу ваших несчастий.

— Что вы говорите? Вы слышали, вы узнали что-нибудь, мистер Хольмс? Где находятся камни?

— Вам не покажется слишком дорого заплатить тысячу фунтов за каждый?

— Я дал бы десять.

— Этого слишком много. Трех тысяч довольно, да что-нибудь за труды. Имеете ли вы при себе вашу чековую книгу? Вот вам перо и напишите чек на четыре тысячи фунтов.

Банкир написал требуемый чек.

Хольмс подошел к своей конторке, вынул из нее небольшой трехугольный кусок золота с тремя камнями и бросил его на стол.

С криком радости банкир схватил его.

— Вот они! Вот они! — кричал он, не помня себя от радости. — Я спасен, спасен! — Реакция радости была также сильна, как было и его горе, и он прижал к груди найденную драгоценность.

— За вами есть еще один долг, мистер Хольдер, — несколько мрачно сказал Хольмс.

— Долг? — банкир опять схватился за перо. — Скажите сколько, и я заплачу.

— Нет, — отвечал Хольмс, — вы должны не мне. Но перед этим благородным славным юношей, вашим сыном, вы обязаны смиренно извиниться. Он вел себя так, что я гордился бы, если бы мой сын поступил подобным образом.

— Так это не Артур взял их?

— Я уже вам вчера говорил, что не он, повторяю это сегодня.

— Вы уверены в этом? Так поспешимте же к нему, чтобы сказать, что истина открылась.

— Он уже знает все. Когда я разъяснил все это, я отправился к нему и, увидя, что он сам мне ничего не скажет, я рассказал ему все, и тогда он должен был сознаться, что я прав и прибавил некоторые подробности, которые были мне не совсем ясны. Однако ваша последняя новость развяжет ему язык.

— Ради Бога, скажите же мне скорее, что это за ужасная история?

— Хорошо. Я расскажу вам, как я добрался до истины. Но прежде позвольте мне сказать вам то, что вам будет очень тяжело услышать. Сэр Джордж Бернуелль и ваша племянница Мери были в тайном соглашении между собой. Теперь они бежали вместе.

— Мэри! моя Мэри! Это невозможно!

— К несчастию, это более чем возможно, это несомненно. Ни вы, ни сын ваш не знали по-настоящему этого человека, когда приняли его в свой семейный круг. Он один из опаснейших людей в Англии — разорившийся игрок и самый отчаянный мерзавец, без совести и сердца. Ваша племянница с такими людьми никогда не встречалась. Когда он объяснился ей в любви, так же, как клялся сотням других женщин, она льстила себя мыслью, что одна покорила его сердце. Вскоре она сделалась его игрушкой и привыкла видеться с ним почти каждый вечер.

— Я не могу, я не хочу верить этому! — закричал банкир, бледнее смерти.

— Так я расскажу вам, что случилось в вашем доме в эту ночь. Ваша племянница, подумавши, что вы уже ушли к себе, тихонько спустилась вниз и говорила с своим возлюбленным через окно, выходящее на дорогу к конюшням. Его ноги оставили глубокие следы на снегу, так как он стоял здесь долго. Она все рассказала ему про диадему. Его жажда денег разгорелась в нем при ее рассказе, и он уговорил ее поступить по его желанию. Я не сомневаюсь в том, что она любила вас, но есть женщины, в которых любовь к мужчине убивает все другие привязанности, и мне кажется, что она именно из таких. Она только что выслушала его наставления, когда увидела, что вы спускаетесь вниз. Она быстро закрыла окно и сказала вам о свиданиях служанки с ее возлюбленным о деревянной ноге.

Ваш сын Артур лег в постель после разговора с вами, но спал плохо, так как думал в своих долгах. Посреди ночи он услышал тихие шаги за дверью. Он встал и, заглянув в дверь, с изумлением увидел свою кузину, идущую по корридору и исчезнувшую затем в вашем кабинете. Вскоре она снова вышла оттуда, и при свете корридорной лампы он увидел, что она несет драгоценную диадему.

Она спустилась с лестницы, а он, дрожа от ужаса, спрятался за занавеску около вашей комнаты, откуда он мог видеть, что происходит внизу, в зале. Он увидел, как она тихо отперла окно и подала диадему кому-то, стоящему в темноте, затем, затворив окно, она поспешно вернулась в свою комнату, пройдя мимо Артура, стоявшего за занавеской.

Пока она была на сцене, Артур не мог ничего сделать, не скомпрометировав самым ужасным образом женщину, которую он любил. Но как только она исчезла, он сообразил, какое страшное несчастие грозит вам и как необходимо отвратить его. Он бросился вниз, как был, босиком, открыл окно и, выпрыгнув прямо в снег, побежал по аллее к конюшням, где он видел в лунном свете темную фигуру.

Сэр Джордж Бернуелль пытался убежать, но ваш сын настиг его и между ними завязалась борьба. Артур тянул диадему в свою сторону, а его противник в другую. Во время борьбы ваш сын ударил сэра Джорджа и рассек ему лоб повыше глаза. Затем, что то вдруг щелкнуло и ваш сын, почувствовав, что диадема у него в руках, пустился бежать, вскочил в окно, запер его и поднялся в вашу комнату. Он как раз рассматривал диадему, которая была погнута во время борьбы и старался разогнуть ее, когда вы явились.

— Возможно ли! — закричал банкир.

— Тогда вы вывели его из себя, назвав его вором в такую минуту, когда он чувствовал, что заслуживает вашей живейшей благодарности. Он не мог объяснить всего положения дела, не выдав той, которая, конечно, не заслуживала от него такого снисхождения. Однако он из рыцарского чувства не выдал его тайны.

— Так вот почему она вскрикнула н упала в обморок, увидя диадему! — воскликнул мистер Хольдер. — О, Боже! какой же я был ослепленный безумец. А когда он просил позволить ему выйти на пять минут! Милый мальчик хотел посмотреть, не остался ли недостающий кусок на месте борьбы. Как я ошибался в нем.

— Когда я приехал к вам, — продолжал Хольмс, — я тотчас же обошел дом, внимательно осмотрел следы на снегу, которые могли бы помочь мне. Я знал, что с того вечера снег не шел. Я прошел по дорожке, ведущей к кухне, но нашел ее всю затоптанной. Но в стороне от нее, поодаль кухонной двери, стояла женщина и разговаривала с мужчиной, след которого показывал, что у него деревянная нога. Вероятно, даже им кто-нибудь помешал, так как женщина быстро побежала к двери. Это видно из того, что носки ног глубоко вдавились в снег, а пятки почти не оставили следов. Я тогда же подумал, что это была горничная со своим возлюбленным, и впоследствии оказалось, что я не ошибся. Я обошел сад, не найдя в нем ничего особенного, было только много одинаковых следов, по-видимому, от полицейских. Но когда я вышел на аллею, ведущую к конюшням, то целая сложная история оказалась написанной на снегу.

Здесь был длинный ряд следов человека в сапогах и другой ряд, в котором я, к своему восхищению, узнал следы босых ног. Из того, что вы сказали мне раньше, я тотчас же убедился, что последние были следы вашего сына. Первый ходил взад и вперед, второй же бежал скоро, и его след в некоторых местах лег поверх отпечатка сапога, что очевидно показывало, что он прошел здесь после другого.

Я проследил эти следы и нашел, что они ведут к окну залы, откуда человек в сапогах унес на своих ногах весь снег, пока стоял и ждал. Затем я прошел к другому концу аллеи, шагов сто от окна, и увидел, что сапоги здесь повернулись, и снег был затоптан так, как будто произошла борьба. Несколько капель крови на снегу доказали мне, что я не ошибся. Сапоги затем побежали дальше по аллее, и маленькое пятно крови показало, что ранен был их хозяин. Когда он достиг большой дороги, то тут я увидел, что мостовая заметена и, следовательно, искать было нечего.

Войдя в дом, вы помните, что я внимательно, с помощью лупы, осмотрел раму и подоконник и тотчас же убедился, что кто-то влезал в него. Я мог отличить след ноги на сыром подоконнике, куда встала нога человека, влезшего в комнату. Тогда я мог себе составить понятие о том, что случилось. Кто-то ждал на улице у окна, и кто-то принес ему вещь. Это все видел ваш сын, он пустился преследовать вора, боролся с ним, каждый тянул диадему в свою сторону, и соединенными силами они попортили ее так, как никогда бы не мог сделать один. Сын ваш вернулся в дом с драгоценной вещью, но кусок ее остался в руках вора. До сих пор все было мне ясно. Теперь спрашивалось: кто был человек и кто принес ему диадему? У меня есть старинное правило: после того, как вы выделили все абсолютно невозможное, то, что остается, — как бы оно ни было невероятно, — должно быть правдой. Я знал, что не вы снесли вниз диадему и, следовательно, это могли сделать только ваша племянница или горничная. Но если бы это сделала горничная, зачем было бы вашему сыну дозволять обвинять себя вместо ее? Этому не могло быть никакой причины. Но так как он любил свою кузину, то его молчание, как нельзя лучше, объяснялось его желанием сохранить бесчестившую ее тайну. Когда я вспомнил, что вы видели ее у окна и она упала в обморок при виде диадемы, мое предположение обратилось в уверенность.

Но кто же был ее сообщником? Очевидно, любовник, — кто же другой мог перевесить в ее сердце любовь и благодарность, которые она должна была чувствовать к вам? Я знал, что вы мало бываете в обществе и что круг ваших знакомых весьма ограничен. Но между ними был Джордж Бернуелль. Я уже раньше слышал о нем, как о человеке с дурной репутацией в сношениях с женщинами. По всей вероятности, он и был тот человек в сапогах, и у него же и находилась недостающая часть диадемы. Хотя он и знал, что Артур открыл его, он все-таки мог надеяться на безопасность, так как бедный юноша не мог сказать слова, не компрометировав свою семью. Вы сами догадаетесь, конечно, что я должен был сделать. Я под видом бродяги отправился в дом сэра Джорджа, постарался завязать знакомство с его лакеем, узнал, что барин его поранил себе голову прошлой ночью и наконец за шесть шиллингов купил пару его старых сапог. С ними я снова отправился в Стритгэм и убедился в том, что они как раз подходили к следам.

— Я видел вчера вечером какого-то дурно одетого человека в аллее, — сказал мистер Хольдер.

— Это был — я. Когда я убедился в том, что нашел вора, я поспешил домой, чтобы переодеться. Теперь мне предстояла довольно трудная задача. От преследования по закону надо было отказаться во избежание скандала, к тому же такой тонкий негодяй, как он, несомненно воспользовался бы тем, что у нас в этом отношении связаны руки. Я пошел к нему. Сначала, конечно, он отказался от всего. Но когда я рассказал ему в подробности все, что случилось, он попробовал запугать меня и снял со стены кастет. Но я знал, с кем имею дело, а потому приставил пистолет к его голове, прежде чем он успел поднять на меня руку. Тогда он сделался рассудительнее. Я сказал ему, что мы выкупим камни, находящиеся у него в руках, по тысяче фунтов за каждый камень. Это заявление вызвало в нем первый признак сожаления. «Чорт возьми, — сказал он, — а я-то их все три за шестьсот отдал!» Скоро я узнал от него адрес того, кому он их продал, и обещал ему, что преследовать его не станут. Я отправился по данному адресу и после многих переговоров выкупил камни по тысяче фунтов каждый. Потом я побывал у вашего сына, сказал ему, что все улажено и, наконец, вернулся домой уже около двух часов ночи, измученный усталостью, и лег в постель, после, поистине, трудового дня.

— Дня, который спас Англию от огромного публичного скандала, — сказал, вставая, банкир. — Сэр, я не нахожу слов, чтобы поблагодарить вас, но вы не найдете меня неблагодарным за то, что вы сделали для меня. Ваше искусство превзошло все, что мне рассказывали о нем. А теперь я должен поспешить к моему милому мальчику, чтобы выпросить у него прощение за обиду, которую я нанес ему. Но то, что вы мне сказали о бедной Мэри, поразило меня в самое сердце. Даже и вы не можете, со всею вашей проницательностью, сказать мне, где она?

— Я думаю, что мы с уверенностью можем сказать, — отвечал Шерлок Хольмс, — что она там, где Джордж Бернуелль. Несомненно также и то, что как не велик ее проступок, она скоро понесет за него тяжелое наказание.