Изумрудная пчела [СИ]

Он закрыл глаза и затянулся что оставалось сил. Так, чтоб дым застлал стальные сферы мыслей, укутал их хоть ненадолго и приглушил их холодный стук. Что-то мешало под левым веком. Так всегда. Мелочь, рушащая момент, будет всегда. И этот момент — не исключение.

Окурок обжёг грубую, омертвелую кожу около подёрнутых желтизной ногтей. Лакмус разжал пальцы, как бы нечаянно роняя то, что осталось от дорогой сигареты. Огонёк беззвучно упал на паркет пошлого, «благородного» цвета.

— Это маньчжурский?

— Простите, сэр?..

— Это, — Лакмус ткнул обожжённым пальцем в пол, — маньчжурский орех? Или грецкий?

Девушка, приставленная к нему, не нашлась что ответить. Её предупреждали о многом, во многом за годы работы на интервидении выдрессировали. И готова она была к разному, очень разному. Почти ко всему.

Но вопрос про орех, видимо, подпадал под то самое «почти».

— Я… мне…

— Надо уточнить в офисе? — понимающе заглянул ей в глаза Лакмус.

— Да, — зачем-то ляпнула девушка и не придумала ничего лучше, как и в самом деле испариться из закулисья выяснять происхождение ореха. А ещё, на всякий случай, сразу страну производства, свойства того и другого — маньчжурский наверняка лечебный, — а также цену. Опять же на всякий случай — во всех резервных валютах.

«Нервная», — подумал Лакмус, глядя пол, где темнело маленькое пятнышко от сигаретного уголька. Вынув из внутреннего кармана клетчатого пиджака портсигар, он стал поигрывать светло-коричневым табачным столбиком. Даже портсигар в его руке стоила дороже, чем весь паркет в этой насквозь фальшивой комнатке. Не говоря уже о сигаретах, которые ему вручную крутили в одной славной деревеньке на севере Кубы.

Шумоизоляция, правда, в этой комнатке на высоте. Тут уж ничего не скажешь.

Лакмус встал. Щёлкнуло «музыкальное» колено — бессменное напоминание о Рубиконе его жизни. Щёлкнуло больно, с последующим болезненным эхом при каждом шаге. Видимо, опять сменится погода.

Вспомнив про погоду, он грустно усмехнулся. Синоптики были единственными людьми, над которыми он не смеялся. Нет ничего смешного в попытках предвидеть перемены Её настроения.

На стене, рядом с автографами знаменитостей, висело овальное зеркало в якобы платиновой оправе. Лакмус любил этот металл, цветовое смешение золота и серебра. Вот, например, расхожее выражение о золотой середине, на его взгляд должно бы звучать иначе: платиновая середина. Хотя бы потому, что золото убило слишком много людей, чтобы отражать суть компромисса. А серебро попросту было недостаточно благородно для этого.

Лицо, поеденное глубокими морщинами, как солончак в период засухи, давно уже не улыбалось ему в зеркале. Огромная залысина, будь у неё ещё годик-другой, наверняка бы обрела звание лысины. Полноценной такой, можно даже сказать — старческой. С невзрачными ещё пигментными пятнами на бледной тонкой коже. Сейчас её пока окантовывали седые, почти белые волосы. Они были достаточно длинными, сантиметров десять-двенадцать, и лежали прямо вниз, без причуд.

Ох, сколько хороших, до поры до времени молчаливых парикмахеров сменилось в зеркале над этой проплешиной! Пять? Семь? Лакмус помнил только Диего. Только Диего ему было жаль увольнять, когда тот решил настоять на иной стрижке. Те, что были после него не настаивали.

Дверь открылась, вместе с ней открылся и рот Лакмуса.

Но шутка не понадобилась. Это была не та девушка, что упорхнула по орехи. Другая: серьёзная, почти сердитая. С чемоданчиком.

Гримёр. Ша.

— Джереми Стайер?

Услышав собственное имя, Лакмус забыл закрыть рот. Давно, очень давно его так никто не называл.

Девушка прошла в середину комнаты, стуча модной носочной подковкой на не менее модных ботильонах хищной тематики; у неё, кажется, они были в виде акульего оскала…

— Я — Саша Теннеси. «Ойкумена» наняла меня для того, чтобы я с вами поработала. Присядьте.

«Джереми Стайер, надо же…» — подумал Лакмус и закрыл рот, усаживаясь в крутящееся каплевидное кресло с отогнутым для работы стилиста верхом. Дурацкое, неудобное ни седоку, ни, по большому счёту, тому, кто за ним. Но модное. Ужасно модное кресло.

Только сейчас он понял, что держит в пальцах вынутую несколько минут назад сигарету. Размяв её в труху, он отряхнул ладонь от ароматного табака. Коричневые червячки, одинаковые по размеру — даже в ширину, — усыпали невыясненно каким орехом отделанный пол около его ног.

Лакмус поймал в зеркале взгляд элитной гримёрши. Стальная иголка презрения — вот что блеснуло там! Надо же… Его даже слегка передёрнуло от почти забытого ощущения. Какая ирония была в том! Ох, кто бы знал! Кто бы сказал ему тогда, в Алтайских горах, что он станет испытать всякий раз неподдельную радость, чувствуя к себе такой острый негатив! Он бы бежал прочь. Пусть бы и со сломанной ногой.

Но он смолчал. Ибо заговорить значило бы всё порушить.

Саша не предлагала что-то сделать с его комичным, нелепым венцом из седых, торчащих вниз под углом патл. Возможно, она была осведомлена о нелюбви клиента к подобного рода экспериментам. Раз так, то она была умницей, не идя на поводу у личного отношения к нему.

А для плохого отношения причины имелись. И нешуточные. По ту сторону океана так точно. А тут…

Когда она закончила, то быстро собрала свой чемоданчик. Вышло вполне прилично. Это о гриме.

— Работа моя оплачена, мистер Стайер, — она упорно не хотела называть его так, как это делали остальные сотни миллионов его постоянных подписчиков. Он видел, как возрастал стальной блеск в красивых глазах под тяжёлыми от накладного пластика ресницами. Она наклонилась к нему немного, крепко сжимая лжекрокодиловую поверхность чемоданчика, — Не забудьте оставить тут свой автограф, — после наклонилась ещё, уже порывисто, и добавила, неожиданно перейдя на чистый русский. — Я вас ненавижу, мистер Стайер! Не-на-ви-жу!

После чего девушка резко выпрямилась, будто отпрянула от чего-то мерзкого. И акульи ботильоны, оскалом указывая фарватер, спешно понесли её прочь. Хлопнула дверь. Снова стало тихо — шумоизоляция была на высоте…

Русская! Вот и вся магия, твою мать! Как просто! А он-то уже надумал себе…

Лакмус вылез из полуяйца идиотского кресла, прищурился от бьющего прямо в глаза света окружавших зеркало ламп, и отыскал более или менее подходящее место.

— Автограф, говоришь… — с кривой ухмылкой прошептал он, вынимая сигареты. Нажал на клавишу зажигалки, затянулся: нет, и в этот раз дым не заглушил их. Стальные шары мыслей продолжали двигаться броуновскими «порядками», рождая выводы и ассоциации без спросу при каждом соприкосновении. Вот бы куда шумоизоляцию…

Со стены скорбно улыбалась фотографично нарисованная мать Тереза авторства престарелого Бэнкси. Сигарета, затушенная об её проникновенное лицо, такое же испещрённое временем, как и его собственное, и стала лептой Лакмуса в череду следов великих, побывавших тут ранее.

Он глянул на часы. Выделанный изумрудами циферблат утверждал, что пора идти. Лакмус поправил часы, дёрнул себя за лацканы пиджака. Выдохнул, глянув в отражение на собственных остроносых туфлях.

Вот и грянул финал. Вот и блещут фанфары. И багряная вспенится муть.

— Ита-ак, встречаем! Бог сарказма! Ла-а-акму-ус!!!

Он уже шёл по коридору, когда услышал заглушивший его представление рёв виртуальной толпы. Клетчатый пиджак вдруг стал неудобен. И отчего-то подумалось, что всё-таки следовало сменить дурацкую причёску. Хотя бы теперь.

Софиты уже давно не слепили его. Но в этот раз всё происходило словно впервые. Лакмус не удивился себе, ощутив дрожь в коленках. Он ждал её, знал, что не настолько чёрств, чтобы ничего не ощущать в такой момент.

Почти ничего не видя, помня примерное расположение декораций, он сделал несколько шагов прямо, после чего остановился, глядя куда-то в пол в паре метров от себя. И тут был этот паркет…

Помял сигарету, как делал когда-то, повторяя за русскими друзьями, понюхал её с наслаждением, отдавая дань труду кубинцев, и нажал на клавишу зажигалки. Казалось, в мире не осталось ничего громче этого звука — настолько вдруг сделалось тихо, стоило ему остановиться. Они ждали его слов. Все десять лет они их ждали. Ну что ж…

— Переводите Часы Судного дня на без одной минуты полночь, леди и джентльмены — я в студии!

Рёв восторженных виртозрителей захлестнул всё; одновременно с волной восторга резко просел свет софитов. На миг подумалось, что от вибрации голосов что-то где-то сломалось. Но нет — яркий луч пал на ведущих и такой же остался на нём самом.

Ведущих было двое. Бессменные, но, как он пошутил однажды у себя в блоге, не бессмертные: утончённый, острый лицом Артур, натурально державший себя на публике аристократом, и бестелесный Джордж, которому постоянно меняли облик — в зависимости от того, кто именно придёт на трансляцию в качестве главного гостя.

Первый был высок, надменен взглядом и жестами. Он был остр лицом — тонкими и острыми были его выщипанные брови, острым был его нос, частый фигурант знаменитых рекламных кадров в профиль. И неизменно острым оставался его язык.

Вторым ведущим являлся робот. Джордж Артинт, чья выдуманная фамилия состояла из трёх начальных букв от устоявшегося выражения artificial intelligencе — «искусственный интеллект». От трансляции к трансляции он всякий раз представал перед виртозрителями в новом обличье. Это могло быть что угодно, однажды Джордж был даже микроволновой печью. Тогда на трансляцию пришла знаменитая поп-дива под ручку с внукомужем. И облик Джорджа являлся намёком на её грубые слова о тех американках, что ведут консервативный образ жизни, для которых семья и домашний очаг — это высшая ценность.

На сей раз Джордж был Джорджем. То есть, он предстал перед виртозрителями и гостем в своём исконном теле антропоморфного робота с большим экраном в том месте, где у людей в большинстве своём располагалось лицо. Сей жест означал только одно — организаторы давали понять насколько важен и долгожданен визит Лакмуса.

— В прямом эфире американского национального интервидения «Ойкумена»! — эмоциональный возглас принадлежал, как раз, Джорджу. — Все, кто нас видит, а главное понимает: знайте — вы и есть Ойкумена!

Робот взмахнул углепластиковыми руками. На панели отобразилось мужское лицо. Это был актёр Патрик Суэйзи, почивший в этот день ровно тридцать лет назад. Таким образом ему отдавалась дань памяти — сегодня он станет вести наипопулярнейшее шоу планеты.

Затянувшись, Лакмус прошёл к диванам. Сел, и выдохнул вверх густой клуб табачного дыма. После усмехнулся очередной бесконтрольной ассоциации, рождённой столкновением стальных шаров внутри черепной коробки, и посмотрел вопросительно на Артура, сидевшего на противоположном диване.

— Итак, вы здесь, сэр, — разведённые приветственно ладони ведущего-человека сомкнулись в замок; левша, отметил Лакмус — большой палец левой руки оказался поверх правого собрата. — Десять лет вашей карьере. И ни разу вы не дали согласие на интервью в нашем шоу. Удивительно. Сколько раз вы отказывались?

— Восемь, чёрт подери! — задорно выпалил Патрик Суэйзи, утверждающе стукнув композитной пятернёй по стойке перед собой. Человека Джордж имитировал отлично. На заре шоу даже существовала рубрика, где он звонил знаменитостям, представляясь кем-то сторонним. Единицы додумались, что ведут диалог с программой.

— Следуя контракту, мистер Лакмус…

— Не мистер. Я — Лакмус.

— Следуя контракту, Лакмус, у нас полчаса эфирного времени. На большее вы… хм… не согласились? — читая текст с планшета, лежавшего на коленях, Артур изобразил удивление на остром лице.

— Я хочу успеть на планер. Предупреждаю: сегодня я буду предельно серьёзен. Именно сегодня мне, наконец, позволено не плясать на чужих жизнях. Спрашивайте! — махнул одной рукой Лакмус, другой потирая лоб, плавно переходящий в глубокую залысину. Он и сам не верил в сказанное. Но так было обещано.

Руки ощутимо тряслись. Часы с изумрудами, оказавшись близко к лицу, громко тикали, отмеряя его последние минуты.

— Что ж… — хмыкнул Артур.

— Начнё-ём! — возвестил робот.

Грянула заставочная музыка и свет в зале окончательно погас. Остался единственный луч, бивший отвесно сверху — трое в ярком кругу словно бы очутились под прямым взором господа. Дешёвый антураж…

— Первый вопрос, и сразу совпадение: он и выбор редакции, и выбор наших многоуважаемых зрителей. Всё-таки: почему вы — Лакмус?

— Ты не поверишь, Артур, — Лакмус бросил докуренную наполовину сигарету прямо под ноги, единожды наступив носком туфли. — С этим вопросом я просыпаюсь вот уже десять лет.

Тёмный зал, светившийся тысячами мизерных огоньков микрокамер, захлестнул смех. Только сейчас он обратил внимание на две вещи. Во-первых — почти под самым потолком находилась большая светодиодная полоса с бегущей рекламно-новостной строкой, под которой в виде зелёной придурковатой рожицы с широкой улыбкой отображалось настроение виртоаудитории. Позитив зашкаливал. Впрочем, ничего сверхъестественного, если в фокусе камер — он.

— Что вы думаете по поводу так называемых «прыжков» русских на другие планеты? — коснувшись планшета, поинтересовался Артур. — Что скоро даже зелёные человечки будут говорить с этим ужасным акцентом?

— Что скоро всё это закончится.

Тут же отреагировала бегущая строка: «Лакмус: программа Союза по освоению дальнего космоса не имеет перспектив». И следом же: «Активисты фонда защиты бассейна реки Амазонка блокировали здание городского парламента Франкфурта-на-Майне».

— В чём источник вашего вдохновения?

— В пчеле, — тут же ответил Лакмус, стараясь игнорировать реакцию виртозрителей.

— В обычной пчеле?.. — острые брови изогнулись в недоумении.

— Если я скажу вам, что в Изумрудной, это что-то изменит?..

Бегущая строка мгновенно выдала свежую весть о повышении котировок на акции компании «Мёд Коннинга».

— Ваше состояние оценивается в тридцать два миллиарда долларов США. Притом, что вы, величайший сатирик истории, избрали весьма специфичное амплуа. Весьма специфичное, — Артур счёл нужным подчеркнуть это.

— Этот человек — наш щит здравого смысла! — подражая популярному исполнителю, отрывисто пропел Джордж. — Он — наш су-упергеро-ой!..

Нет ничего героического в перемешивании с грязью не твоих ценностей. И не было никогда, со времён сотворения. Но зубастый сарказм, чечётка на чужих святынях — продукт. К сожалению, востребованный настолько, что за десять коротеньких лет он вошёл в пятую сотню богатейших людей планеты. Естественно, без Её помощи ничего бы этого не было.

Ах, если бы ничего этого не было!..

— Рубрика «Вопрос инкогнито»! — снова надрывался бедолага Патрик.

«Соль» сей рубрики заключалась в том, что вопрос задавал некто непременно известный, некая знаменитость. Между диванами возникал голографический образ: карикатура, гротеск с утрированными чертами, по которым аудитория обязательно узнавала вопрошавшего.

Ещё до появления голограммы по обыкновению жуть как захотелось съязвить на тему личности, готовой вот-вот появиться в студии. Но Лакмус вдруг сдержал порыв.

Протяжно тикнула будто бы замедлившаяся тонюсенькая стрелка на изумрудных часах — миг этот обернулся целой жизнью. Миг осознания, что он — свободен! Лакмус прямо давился радостью, танцуя сердцем оттого, что в состоянии не язвить. Он судорожно сглотнул, чувствуя отсутствие довлевшей над ним столько лет чужой воли, и приложил последние силы, сгрудил осколки воли — не рассмеяться, только не рассмеяться сквозь слёзы!

Прозрачную фигуру между диванами мог не узнать разве что младенец. Это был Марк Тимба — писатель-фантаст для узкой аудитории ценителей и, естественно, составитель сетевых комиксов и виртоигр для большинства. Марк вот уже третий год боролся за звание первого в цеху, присваиваемое как раз «Ойкуменой».

Узнаваемость конкретно мистера Тимба сводилась к характерным для уроженца юга Африки видимым чертам лица, надвинутой на глаза шляпе, присущей его наизнаменитейшему игровому персонажу, а также, в качестве указателя не очень догадливым, логотипа его собственной студии на груди.

— Хм, кто же это?.. — кривлялся, насильно улыбаясь, Патрик Суэйзи. Зал — тысячи обратных микрофонов на миникамерах — исторг обязательный в таких случаях гул деланного недоумения. Лакмуса затошнило.

— Я писатель, — всеобщий вздох сочувствия, — и у меня вопрос. Виктор Ким на территории Союза имеет более чем сто пятьдесят миллионов постоянных подписчиков. Как мне угнаться за ним?

Лакмус подался вперёд.

— Перестаньте заниматься литературным онанизмом!

— Что, простите?..

— Прекратите цитировать самого себя! — и откинулся обратно на мягкую спинку дивана. Впервые за всё это время сарказм доставлял ему удовольствие. И впервые он происходил от него лично.

— А говорили, что не будете шутить! — не удержался от улыбки Артур. У него даже зубы казались острыми.

Джереми Стайер не слышал ничего вокруг. Он закупорился в себе, вспомнив лицо Виктора. Вспомнил Алтайские горы, ущелье, в которое столкнул его слепой случай с помощью всего-то одного неустойчивого камешка. Как вниз, на помощь едва знакомому человеку, спустился парнишка Витя Ким — остальной отряд попросту испугался. Полез бы он туда, зная наперёд уготованную ему насильно судьбу величайшего из литературных деятелей русскоязычного мира? Знай Лакмус свою, и будь он на его месте — не полез бы.

Их с Виктором роли были диаметрально противоположны, если говорить о средствах достижения цели, но саму цель им впереди Она поставила одну. Повлиять на умы посредством наиболее действенных инструментов, пестуя взаимное отторжение у двух сильнейших с военной точки зрения цивилизаций.

Без объяснений. Без причин. Хотите жить — я дам вам всё, но вы станете великими.

Сегодня настал последний день Лакмуса. Голограммы уже не было, а посмертно изнасилованный морально актёр ещё что-то многословил, когда он вдруг поднялся, смотря на свои, больше не трясущиеся, желтоватые от никотина пальцы. Джереми вынул ароматную сигарету. Щелчок зажигалки снова сделался громким настолько же, насколько была ярка свеча в кромешной тьме.

Не произнеся более ни слова, он пошёл прочь из студии. Он знал, что последний отснятый материал из его блога — отчётный, самый гнусно-острый — выведут в трансляцию и без его участия, ведь это было прописано в контракте. Иметь отношение к уничтожению человечности и человечества он никогда не желал, но теперь он был способен просто уйти.

На входе в закулисье его дожидалась девушка, в глазах которой читалась готовность на многое, если не на всё. Про орех она выяснила даже больше, чем мог бы себе представить Джереми.

Но он не дал ей заговорить, остановив жестом. Проходя мимо, сунул ей в ладонь зажигалку. И тут же позвонил своему агенту.

— Алло? — голос Анжелики в микронаушнике звучал как всегда приветливо и тепло. Она одна видела его страдания. Одна знала чего ему на самом деле стоил титул «Злого бога».

— Ты всё сделала? — он шагал так быстро, как только получалось, чтобы не упасть и не побежать.

— Всё, Лакмус. Все счета переведены благотворителям. И… мне? Вот неожиданность, спасибо!..

Вот и грянул финал!

— Слушай меня, Анжела. Уезжай из Америки. Забирай всех дорогих тебе людей — и уезжай.

Вот и блещут фанфары!

— Но, Лакмус…

И багряная вспенится муть…

— Лакмуса больше нет, — связь оборвалась.

Он глянул на часы — уже три минуты как истёк контракт на интервью. Гигантская англоязычная аудитория вот уже три минуты как смотрит взахлёб его последнее преступление.

К чёрту всё!

Планер ждёт. Обратно туда, где всё это безумие началось! В Алтайские горы! Пришла пора ему задавать вопросы Изумрудной пчеле!