Изумрудная рыбка: палатные рассказы

На ЭКГ

Я зашел один раз к Серому в палату по делам. А тут зашла Надя.

Надя — это медсестра. Новенькая.

Вообще-то Лина Петровна сказала, что ее надо называть «Надежда Илларионовна». Юрка сразу сказал, что «Илларионовна» — дурацкое имя. А Серый сказал, что ни фига не дурацкое, а если Юрка скажет, что дурацкое, то Серый даст ему в глаз. А я сказал, что дам во второй глаз.

А Надя сказала, что ее можно называть просто Надя. Она еще не очень старая, лет двадцать пять — ну, примерно.

Она вошла в палату и сказала:

— Мышкин и Кошкин!

Тут Серый уткнулся лицом в подушку и начал хрюкать. Это он смеялся так. Если в подушку тихо смеяться, то как будто плачешь. А если громко — как будто хрюкаешь. Серый очень громко хрюкал.

— Моя фамилия, — немного обиженно сказал я, — Кашкин. С буквой «а». А вот его фамилия, — и я ткнул пальцем в хрюкающую спину Серого, — его настоящая фамилия Мышкин-Поросенков!

Серый еще больше захрюкал, даже сидеть стало неудобно, как вся кровать тряслась.

— Ой, прости, пожалуйста, Кашкин с буквой «а»! — улыбнулась Надя. — Здесь очень неразборчиво написано.

Это точно. Мы, когда сидели на рентген, пытались про наши болезни почитать — ни фига не понятно!

— Вы ходячие? — спросила Надя.

— Мы — бегающие, — сказал я.

А Серый уже не мог хрюкать и только пищал в подушку свою. Серого легко рассмешить, трудно его обратно из смеха достать.

— Тогда пошли, бегающие, — сказала Надя. — Вам на ЭКГ назначено.

Да, точно. ЭКГ — это электро… чего-то там. Про сердце.

Мне Василь Васильич, мой лечащий, назначил вчера, когда сказал, что скоро будет операцию делать. А я у него спросил: «А зачем мне про сердце? У меня сердце отличное!» А он сказал: «Да я-то тебе верю. Но на ЭКГ ты все равно сходи. А то помрешь у меня на столе, а у меня бумажки не будет. Как тогда тебя похоронить?» Василь Васильич — он ничего, веселый и понимающий.

А зачем Серому — я не знаю. Наверное, тоже для бумажки.

И мы пошли на ЭКГ.

ЭКГ — это в новом корпусе. Мы думали, что Надя нас через верх поведет, через переход, а она поехала вниз. Она хотела по улице пройти, потому что погода была ничего себе, летняя.

Но когда мы подошли, чтобы на улицу выходить, летняя погода окончилась и пошел дождь.

— Ох, как неприятно! — сказала Надя. — Придется теперь опять подниматься!

У нас в старом корпусе лестницы такие длинные и широкие. А лифты — маленькие и с дверками. Дверки ничего себе, толстые. Мы с Серым однажды даже поспорили — можно за ними спрятаться, если будут из пулемета стрелять, или нет? Я все-таки думаю, что нет. Потому что это лифт, а не танк.

И мы пошли ждать лифта, чтобы поехать наверх.

И тут Серый говорит:

— А зачем наверх? Давайте через подвал пройдем, тут раз-два — и готово!

Точно! Как это он придумал первым! Через подвал гораздо интереснее, чем через переход. Потому что переход — он обыкновенный, а в подвале всякие интересные вещи. Например, лампочки в круглых сетках. Как в кино про Штирлица.

— Через подвал? — спросила Надя. — Вообще-то так не положено…

Но это она так говорила, для нас. Чтобы мы не думали, что она чего-то там нарушает. Потому что мы маленькие, и это нам еще рано знать. С этими взрослыми иногда столько проблем!

И мы с Серым стали просить Надю идти через подвал.

И тут нам повезло, потому что лифт с дверками встал на третьем этаже и стоял там очень долго. Наверное, толстый профессор Олег Степанович хотел уехать вместе с толстым профессором Арменом Суреновичем. А у них пуза — во! В сто тыщ раз больше лифта. Ну, примерно.

И мы пошли через подвал.

Мы спустились только, а Серый уже говорит:

— Надя, смотри! Видишь краску? Знаешь, это какая краска? Думаешь, обыкновенная краска? Ха-ха! Это специальная секретная военная краска. Такой специальной краской еще танки красят — и их с самолета совсем не видно!

Я хотел сказать, что такой краски не бывает, чтобы не было видно с самолета, потому что с самолета все прекрасно видно, в сто тыщ раз лучше, чем просто так! А это вообще какая-то дурацкая полузеленая краска, которую с самолета можно увидеть за сто тыщ километров!

Но я же не мог сказать, что Серый врет.

А мы пошли дальше, и Серый стал показывать на разные провода, которые там по стенам приделаны. Толстые и тонкие. Он рассказывал, что это секретные провода до самых главных ракет, и если сбросят бомбу, то ни фига не будет, потому что провода спрятаны в подвале.

Это нам телефонщик Иннокентий Борисыч рассказывал, когда приходил на наш этаж.

А когда Серый рассказывал, что нам Иннокентий Борисыч рассказывал, я внутри смеялся. Потому что видел, что Надя тоже внутри смеется. Потому что Иннокентий Борисыч к ней на наш этаж приходил и тоже, конечно, про секретные провода рассказывал.

Тут Серый увидел, что мы внутри смеемся, и замолчал. А то я уже хотел перестать с ним дружить, если он будет все время один разговаривать.

А теперь я тоже мог разговаривать.

Мы как раз подошли к одной большой двери, и я сказал:

— Это знаешь, какая дверь? Это дверь в специальную секретную лабораторию. Там секретные штучки делают. Такие штучки, которые, знаешь, — одна капля, маленькая, ну как из капельницы с почти зажатым зажимом, — и сто тыщ человек — фью! И нету.

— Сто тыщ? — спросила Надя.

— Или даже двести, — сказал я. — Очень трудно посчитать, ты же понимаешь.

— Понимаю, — кивнула Надя.

Мы еще прошли мимо ящиков. Они были деревянные и пахли так очень деревянно, а еще с железными полосками и с синими печатями. Про ящики Серый сказал, что там еда специальная, если вдруг война — и кухня перестанет работать. Я сказал, что хорошо бы, чтобы кухня просто так, без войны перестала. И Надя тоже так сказала. Мы вместе сказали, в один голос. И посмеялись, потому что смешно получилось.

А потом подвал как-то быстро кончился, и мы пришли на ЭКГ. А там был уже обычный коридор с обычными лампочками и никаких интересных вещей, как в подвале.