Jackpot подкрался незаметно

I

С того самого времени, когда в помещении редакции знаменитого некогда журнала «Поле-полюшко» прогремел взрыв, выражаясь языком штатных романистов, «пронеслись годы». Мухославск и его жители постепенно втянулись в перестройку. Оставшиеся в живых оказались в постсоветском капитализме, не зная, радоваться этому обстоятельству или проклинать все на свете, поминая добрыми словами недавнее темное прошлое. Город, однако, расстроился. Не распечалился, а расстроился в полном смысле этого слова, хотя и расстроился тоже — в смысле «распечалился». Знаменитый мухославский стадион запестрел шатрами, ларьками, прилавками и превратился в гигантскую барахолку, которую средства массовой информации называли ярмаркой. На этой ярмарке можно было купить и продать все: от капсул с отходами уранового производства до самонадевающихся презервативов с игривым названием «Светлячок». Дело в том, что эти резиновые борцы со СПИДом завозились из Китая, где их внешние поверхности обрабатывались каким-то флюоресцирующим раствором, который в темноте давал таинственное голубовато-красное свечение. Изделия первоначально предназначались для жителей Заполярья с учетом длинных полярных ночей, но Заполярное бюро Партии Зеленых организовало массовые акции протеста, так как мигающее голубовато-красное свечение в период длинных зимних ночей нарушало работу ученых-астрологов, нередко принимавших это сексуальное пиршество красок за северное сияние. Поэтому «светлячки» осели в Мухославске, где возымели огромную популярность, скрашивая ночной досуг обитателей города.

Почти в каждом кафе и в пивных установили игральные автоматы и открыли семнадцать казино. Городские власти не препятствовали расцвету игорного бизнеса. Во-первых, он давал приличный доход, а во-вторых, зарплату почти на всех бюджетных предприятиях и пенсии можно было выдавать фишками, которые имели хождение во всех магазинах и на ярмарке. На центральной площади города выросло двадцатиэтажное здание из стекла и бетона с неоновой надписью «Мухославбанк». Банк принимал от населения срочные вклады на период 50 лет, по прошествии которых гарантировал 1000 процентов. Вклады принимались в любом выражении: в рублях, в валюте, в фишках, в мебели, в обуви и одежде, сохранивших товарный вид, в алкогольных напитках и продуктах питания с длительным сроком сохранности. Для поддержания среднего уровня жизни банк ежедневно выбрасывал на рынок принятые вклады в их товарном виде. Таким образом, каждый вкладчик мог в случае необходимости приобрести за наличный расчет размещенные накануне вклады и обставить свою квартиру своей же мебелью или нарядиться в свою же шубу, доплатив всего 25 процентов стоимости вклада. Некоторые оборотистые хитрецы повторно вкладывали приобретенные товары в «Мухославбанк» на тех же льготных условиях. Поэт Колбаско был ярым поборником этой грандиозной системы народного обогащения и сочинил рекламу, которая каждые пять минут шла по местному телевидению. Реклама была простой и доступной. Ее одинаково любили и ненавидели.

Сам Колбаско покупал и вкладывал свою знаменитую розовую шубу из искусственного козла шесть раз. На седьмую акцию у него не хватило денег. Очередную зиму Колбаско встретил в теплом нижнем белье, которое выдавал за спортивный костюм «адидас», и согревался единственной идеей, как через пятьдесят лет он получит в банке шесть тысяч шуб и откроет меховой магазин. Тревожила, правда, одна мысль, что к моменту открытия мехового магазина самому владельцу стукнет уже девяносто шесть лет, но Колбаско тут же прогонял ее, повторяя про себя: «Доживу! Что я, хуже Джамбула?»

На том месте, где стояло разрушенное взрывом здание журнала «Поле-полюшко», как-то незаметно вырос особняк в стиле «китч-модерн». Особняк имел три этажа. Первый этаж был выполнен с кавказским акцентом в духе изящного примитивизма. Парадная дверь состояла из двух полусфер, продольно раскрашенных зелеными и желтыми полосами. В закрытом положении она символизировала арбуз. Когда полусферы открывались, перед посетителем возникала вторая дверь ярко-красного цвета с коричневыми вкраплениями, что должно было напоминать мякоть и семечки. Окна окаймляли сделанные из мрамора виноградные кисти, а стены украшала лепнина на темы «Витязя в тигровой шкуре». Над козырьком висел огромный герб с изображением лица кавказской национальности с вороватыми глазами и с надписью «Ш. Руставели. XIII век». Второй этаж был желтого цвета с круглыми дырками окон. По мнению авторов проекта, второй этаж должен был напоминать голландский сыр, а вся идея выражала народные представления об изобилии: на бронзовых цепях висели огромные буханки хлеба, колбасные кольца и бутылки с этикетками «Водочка». Сытный орнамент завершал афоризм «Больше еды — меньше беды». Авторство афоризма принадлежало поэту Колбаско и публицисту Вовцу, правда, никто из них не мог с достоверностью сказать, кто и какую часть этого произведения придумал… Третий этаж имел фармацевтический оттенок. Окон третий этаж не имел вообще, а глухая стена была вся залеплена таблетками, капсулами, шприцами, пузырьками, из которых, если отойти на почтительное расстояние, можно было прочитать оптимистическое напутствие: «Лечение отдаляет смерть».

На крыше особняка игриво сверкали разноцветные буквы — «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТР».

Президентом холдинга являлся Рапсод Мургабович Тбилисян. Три этажа представляли три структуры холдинга. Первый этаж — офис издательства «Солнце», второй этаж — офис продовольственной компании «Воздух» и третий этаж — офис аптечного синдиката «Вода». Все три названия символизировали, по мысли Рапсода Мургабовича, три основных источника жизни, хозяином которой и был Рапсод Мургабович Тбилисян. Издательство «Солнце» выпускало рекламную продукцию, визитные карточки и шикарные плакаты с ликами Любимейшей поп-звезды Мухославска — лучезарного и ослепительного Руслана Людмилова, который после освобождения из тюрьмы ежедневно давал красочное шоу в зале мухославского Дворца спорта. По субботам Руслан давал два шоу, по воскресеньям и праздникам — три. Ходить на шоу Руслана Людмилова считалось в Мухославске делом престижным, почетным и чуть ли не религиозным. Его песни все знали наизусть и со слезами радости и умиления подпевали ему на его шоу. Шоу к тому же разошлось на компакт-дисках и видеокассетах общим тиражом в 500 000 экземпляров, так что каждый житель Мухославска имел возможность купить шоу по 10–12 штук в одни руки. Но не красочные плакаты с видами песнопевца составляли гордость издательства «Солнце» и лично Рапсода Мургабовича… Дело в том, что с обретением свободы слова и духа все мухославское население разделилось на два лагеря по политическим пристрастиям. Политическая борьба в городе за места в городской Думе, за должность мэра города велась между двумя партиями. Одна партия называлась КСД — Коммунисты, Сочувствующие Демократам. Вторая партия имела название ДСК — Демократы, Сочувствующие Коммунистам. Во главе КСД стоял бывший первый секретарь горкома, сохранивший партийный билет, но тайно переживавший, что не сжег его в надлежащее время, а во главе партии ДСК стоял бывший второй секретарь горкома, сжегший в надлежащее время партийный билет и тайно переживавший, что не сохранил его. Обе партии выражали народные чаяния, но одна партия звала к социализму с человеческим лицом, а другая — к капитализму, но тоже с человеческим лицом. Единственное, в чем сходились обе партии, так это в том, что человеческое лицо не должно быть лицом кавказской или, не дай бог, еврейской национальности. Первоначально каждая партия выпускала свою газету. Газета Коммунистов, Сочувствующих Демократам, называлась «Накося!». Газета Демократов, Сочувствующих Коммунистам, выходила под названием «Выкуси!». Обе газеты нещадно поливали друг друга и звали мухославский народ к светлому будущему.

Однажды Рапсоду Мургабовичу пришла в голову «геныальная» мысль… «Накося-шмакося, выкуси-шмыкуси! — подумал он. — У людей туалетной бумаги нэт, а они газеты выпускают!.. Натравливают народ дружка против дружка… Дэнги в два кармана уплывают…» И Рапсод Мургабович купил обе газеты и стал выпускать одну — «Накося — Выкуси!». По четным дням название печаталось красными буквами, и газета имела направленность КСД, а по нечетным дням заголовок печатался синими буквами, и газета ориентировалась на ДСК. Стоимость газеты, естественно, возросла вдвое, и все «дэнги» поплыли в один карман. Кроме всего прочего, это позволяло Рапсоду Мургабовичу, как хозяину газеты, оставаться, как он говорил, «над схватками», что давало ему серьезные шансы в борьбе за должность мэра…

II

На первом этаже «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТРА» (как войдете — направо) — застекленная каморка с надписью «Бюро пропусков». В каморке, словно в стеклянной клетке, сидит откровенно старый, высохший мужчина, в котором с большим трудом можно узнать бывшего главного редактора бывшего журнала «Поле-полюшко». Вскоре после того знаменитого взрыва Алеко Никитич перенес средней тяжести инсульт, после которого он слегка приволакивал правую ногу, ощущал большую слабость в правой руке и имел заметный, хотя и не слишком, перекос рта в правую сторону. Ясность ума, которую он сохранил практически полностью, позволяла ему размышлять о прошлом, оценивать настоящее и предвосхищать будущее. Когда-то его жизнь четко делилась на две части: «до войны» и «после войны». Взрыв и последовавшая вскоре перестройка со всеми вытекающими последствиями поделили его жизнь заново: «до перестройки» и «после перестройки». Все, что было «до», осталось в какой-то серой дымке, сквозь которую время от времени прорезывались полуреальные очертания щемяще приятных событий, конкретных личностей, которые сегодня все без исключения казались совершенно замечательными, добрыми и порядочными. Все, что было «после», напоминало гигантский вокзал военных времен с обезумевшими от бесконечного ожидания обещанных поездов пассажирами. Людей, котомок, мешков, чемоданов, тележек все больше и больше, а поездов все нет и нет. И народ согласен уже взять штурмом любой состав в любом направлении. Лишь бы поехать. Куда-нибудь. Но поехать. Будущее Алеко Никитичу никак не представлялось, потому что с каждым прошедшим днем оно превращалось в прошлое. А настоящее казалось бесконечностью и пугало все больше и больше…

Алеко Никитич смотрит на стену. Часы показывают половину восьмого. Через пятнадцать минут можно закрывать клетку и шкандыбать домой. Уйти, конечно, можно и в пять — поток визитеров иссякал обычно к четырем. Но дисциплина должна быть дисциплиной. Без четверти восемь — значит, без четверти восемь. Работает телевизор. Идет шоу Руслана Людмилова. Кумир поет любимый шлягер мухославцев «Телочка моя», скрытый смысл которого, несмотря на ясность ума, так и не доходит до Алеко Никитича…

«Одно из двух, — думает Алеко Никитич. — Либо это преданность пастуха своей профессии, либо речь идет о завуалированном скотоложестве». На Руслане красное трико, торс его обнажен, а на плечах развевающийся зеленый прозрачный халат. В проигрышах кумир прыгает на прямых ногах, не всегда попадая в такт, а в момент обозначения неполного шпагата в промежности у него взрывается какое-то устройство, распыляя во все стороны разноцветные искры бенгальского огня. «Хотел бы я на него посмотреть в свое время, — думает Алеко Никитич, — если бы он позволил себе нечто подобное, исполняя песню „Ленин всегда живой“…» Припев про телочку Людмилов повторял восемнадцать раз (Алеко Никитич сам считал) и заканчивал шоу бесконечными воздушными поцелуями и криками «Я люблю вас, родные мои!». Вот и сейчас на сцену повалили мухославцы с детьми и цветами, а на экране снизу вверх поползли титры благодарностей спонсорам мирового шоу — «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТРУ», «Мухославбанку», фирме «Самсун», мухославскому РУБОПу и городской налоговой инспекции. Затем на экране возникла самодовольная баба в очень дорогой шубе и произнесла почему-то с бердичевским акцентом:

После рекламы экран заняла популярная телеведущая Банана Хлопстоз. Банана была негритянкой из Анголы, которая после того, как ее отчислили из мухпедучилища, попросила политического убежища и стала тайной фавориткой мухославского авторитета по кличке Кабан, который был женат на дочери начальника местного РУБОПа. «Кабан ее спонсирует», — говорили жители города, а поэт Колбаско даже сострил: кто ее спонсирует, тот ее и пальпирует… Банана вела политические новости, экономические вести, прогноз погоды, аэробику и четыре ток-шоу, из которых самым лакомым была ночная передача «Любовь с первого раза» о вреде и пользе случайных связей… На сей раз Банана томно взглянула на Алеко Никитича и задушевно произнесла: «По многочисленным заявкам наших телезрителей мы повторяем только что показанное великолепное шоу лученосного Руслана Людмилова „Телочка моя“»…

Часы на стене показывают без четверти восемь. Алеко Никитич выключает телевизор, свет и выходит из стеклянной клетки. С-с-с. Рабочий день окончен… Он отдает ключи одному из двух здоровенных охранников в костюмах тифлисских кинто с автоматами Калашникова в руках. «Пока, Никитич, — говорит один из них, — супруга истосковалась». Оба хохочут. «Наглость, как и песня, не знает границ!» — про себя отбривает их Алеко Никитич и выходит на свежий воздух…

Он медленно идет домой, целиком предаваясь своим мыслям. Они скачут в его голове, повышая и без того повышенное кровяное давление. Они прыгают с места на место, отталкивая друг друга, суетясь, выскакивая на первый план и тут же исчезая в темной бездне измученной памяти, чтобы вдруг возникнуть, как новенькие, противореча и дразнясь, подобно киплинговским бандерлогам… Он медленно идет домой… Он размышляет… Странное наступило время, раздерганное, неуважительное. Ему, Алеко Никитичу, бывшему главному редактору популярного и культурного журнала, «тычут» неотесанные молодые рапсодовские охранники. В бытность не позволял себе такого даже Н.Р. Даже сам Н. Р. Ктоследует! А ведь Н.Р. и обматерить имел право… «Что ж это вы, хлябь вашу твердь, Алеко Никитич?!» «Выкал», а не «тыкал»! Уважал! Ценил человеческое достоинство!.. Скверное время наступило… Время Рапсода… Как он выплыл?! Магазинщик, безграмотный торговец! Оборотистый, конечно… Способный… А ведь как лебезил, как заискивал… Денег у него, правда, и тогда было много, но чтоб так взлететь!.. Все, видно, непросто. Почему это после того проклятого взрыва вызвал Алеко Никитича к себе Н.Р. и вытолкнул на пенсию? «Вот что, хлябь твою твердь! (Твою или вашу… Вашу, конечно, вашу.) Идите-ка вы на пенсию подобру-поздорову! Пора дать дорогу молодым!» И кто стал главным в «Колосках»? Рапсод Мургабович Тбилисян! Магазинщик, безграмотный торговец! Оборотистый, конечно… Способный… А ведь как лебезил… (об этом я уже думал). Президент «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТРА». Сам у себя президент… Это ж какие надо иметь деньги?! Может, он кому-то дал? Или ему кто-то дал?.. Н.Р.? Но у него-то откуда деньги? Ответственный человек, партийный работник, идеологически непорочный… Он-то почему стал президентом «Мухослав-банка»? Кому-то дал? Но ведь это какие надо иметь деньги?! Может, ему кто-то дал? А может, он у кого-то взял и кому-то дал? У кого? У Рапсода? Кому? Рапсоду?.. С-с-с… Наступило время Рапсода. Не забыл, конечно… Позвонил… «Алеко, дорогой! Мне ценные люди нужны… Пойдешь ко мне в холдинг начальником бюро пропусков? Что твоя пэнсия-мэнсия? У меня кошка больше получает… Или на базар пойдешь кэфир-мэфир продавать?» Не забыл, конечно… Позвонил… Но как унизил! Начальником бюро пропусков! Не консультантом, не советником, не главным редактором издательства «Солнце»! В бюро пропусков!.. Конечно, инсульт… Давление… Но голова-то ясная!.. Спасибо, конечно, что позвонил… Не забыл… На зарплату по нынешним временам жаловаться не приходится. Не бог весть что, разумеется, но больше, чем у Глории в школе… Держат ее еще… Опытный преподаватель, мудрая женщина… Но ей вообще ничего не платят! Они бастуют… Бастуют — значит, не работают. Не работают — значит, ничего не получают… Работают — тоже ничего не получают. Замкнутый круг… Спасибо, конечно, что позвонил… Не забыл… С-с-с… Время Рапсода… Магазинщик! Безграмотный торговец… А ведь как лебезил… И все-таки, откуда у него такие деньги?.. Может, у кого-то взял? (Что я опять об этом думаю?..) Все бы ничего… Вот только бы запретил охранникам «тыкать», приказал бы им уважать Алеко Никитича… А Леонид негодяй! Скрипач талантливый, слов нет, но негодяй… Взял его Спиваков в свой оркестр… Спиваков, конечно, тоже скрипач талантливый… А Леонид негодяй! Забрал Наденьку, Машеньку и купил дом в Испании… Понятно, что деньги у него есть… Гастроли, солидные оклады, валюта… А вот у Рапсода откуда деньги? (Опять Рапсод!..) Негодяй Леонид, негодяй… Каждый Новый год присылает открытки с видами Испании… Спасибо, конечно, но открытки на базаре не продашь… О себе не говорю, сам зарабатываю. Но Глория! Глория, которая буквально вынянчила Машеньку и поставила ее на ноги! И Наденька с ним заодно!

А ведь как ее любил Дамменлибен!.. Хороший, конечно, художник, но побирушка. В этом смысле Наденька правильно вышла за Леонида, но ведь они же практически эмигрировали из страны, которая их воспитала и дала образование! В прошлое время за такое родство Алеко Никитича давно бы выгнали из журнала и работал бы он в лучшем случае где-нибудь в бюро пропусков… Впрочем, сейчас он и работает в бюро пропусков… Тогда, может, и хорошо, что дочь с зятем живут в Испании? Машенька учится в Лондоне, учителя там не бастуют… Леонид работает у Спивакова, у них дом, хороший оклад, валюта… Но, с другой стороны, Рапсод никуда не эмигрировал, а у него тоже хороший оклад, валюта… Алеко Никитич никуда не эмигрировал, но у него нет валюты, хотя зарплата по сегодняшним меркам нормальная… Значительно больше, чем у Глории, которой вообще ничего не платят… С-с-с… Странное время… Время Рапсода… Жук он, конечно, первостатейный… Магазинщик! Безграмотный торговец! И откуда у него такие деньги? (Хватит!..) Спасибо, что не забыл… Позвонил…

Алеко Никитич входит в квартиру. Глория машет ему рукой. Она проверяет сочинения… Нет. Ужинать он не будет. В животе тяжесть. Во рту все еще вкус подозрительного грибного супа, который давали на обед в холдинговском буфете… Алеко Никитич тяжело опускается на диван и берет в руки газету «Накося— Выкуси!». Заголовок набран красными буквами. Значит, сегодня четный день… День Коммунистов, Сочувствующих Демократам…

С-с-с… Посмотрим, что пишут Коммунисты, Сочувствующие Демократам, которым сочувствует Алеко Никитич…

Его внимание привлекает передовица с броским названием «Порхатые!». Почему «порхатые»? Если от слова «порхать», то «порхающие». Если это намек на национальную принадлежность, то «пАрхатые»… Алеко Никитич морщится. Зачем оскорблять национальное достоинство? Зачем называть людей «армяшками», «чурками», «черножопыми», «косыми»?.. Плохие люди встречаются не только среди армяшек и чурок… Он вспоминает детскую наивную присказку: «Не говори „жид“ — долго будет жить. Говори „еврей“ — умрет скорей». Он вспоминает Симу-Симочку-Симулю, лань длинноногую, ненаглядную, сгинувшую в конце сороковых во время борьбы с космополитизмом… Правильная была борьба, но партия никогда не позволяла себе оскорблений… Скверное время… Время Рапсода… «Порхатые»… И он углубляется в чтение передовицы.

Алеко Никитич знает, кто скрывается под псевдонимом Гайнан Арский. Это беспощадный сатирик Аркан Гайский… Не Бог весть какая игра ума, конечно, но ловко устроился — по четным дням он гневно клеймит в газете «Накося — Выкуси!» демократов, сочувствующих коммунистам. Под псевдонимом. А по нечетным дням, когда газета выходит с синим названием и принадлежит демократам, он гневно клеймит коммунистов. Но под своим именем… А где убеждения, где принципы?.. Дурное время… Разве Алеко Никитич изменял когда-нибудь своим убеждениям? Да, он вынужден был откреститься от Симы-Симочки-Симули. Вынужден). Ибо всегда считал космополитизм явлением разрушительным и позорным. Считайте, что он сдал, предал свою лань трепетную… Но принципы сохранил в неприкосновенности! Да и не предательство это было. Предают ведь не просто так, а ради получения личной выгоды. А какую личную выгоду получил он, потеряв Симу-Симочку? Одни страдания, бессонные ночи, ледяные волны сладких воспоминаний и депрессию, которую преодолел только благодаря Глории… Она все понимает. И тоже не изменяет своим принципам… Продолжает работать в школе. Практически бесплатно. Любит подрастающее поколение, хотя нет уже ни октябрят, ни пионеров, ни комсомольцев… «Кто такой Ленин?» — спросила Глория в третьем классе «Б». «Ленин — это то, что лежит в мавзолее», — ответил мальчик. Позор!.. Кто такой Пушкин? Пушкин — негр. Позор!.. Кто такой Чайковский? Чайковский — гомосексуалист (это в третьем-то классе!)… Стыд! Позор! Куда смотрят родители? Да за это в свое время немедленно бы исключили из пионеров!.. Скверные времена… Даже исключить неоткуда… С-с-с… Что-то давит на голову, и спать хочется… Спать… Но садится рядом с ним Глория и раскрывает школьную тетрадь… «Мы сейчас приступили к Пушкину, и я попросила детишек сочинить собственные стихи с использованием пушкинских цитат. Это моя новая методика. Развивает память и самостоятельность мышления… Послушай, милый, что написала Танечка Ясенева. Ее родители — бизнесмены». И Глория начинает читать с учительским выражением, и каждое слово опускается тяжелым молотом на голову Алеко Никитича…,

Алеко Никитич морщится. Девочка, конечно, способная, но как можно родного отца, даже если он бизнесмен, называть «сукой»? Вот она, безнравственность нынешнего поколения… Но Глория убеждена, что девочка просто пропустила букву «к» в слове «скука»… Глория — добрая женщина. Она всегда дает детям шанс оставаться глубоко нравственными… Так думает Алеко Никитич. Но недолго. Мысли его путаются, голова опускается на грудь, нижняя челюсть отвисает, и он начинает похрапывать. Глория откладывает тетрадь в сторону и приглушает телевизор. Не выключает, а лишь приглушает… Заканчивается шоу Руслана Людмилова, и по экрану ползут титры:… «АНХЕЛИТА — ДИТЯ ПАНЕЛИ»… 282-я серия… Глория застывает… Через мгновенье ее уже нет… Она отлетает в цветной мир безумных страстей, страстных безумий, коварной преданности и чистосердечного вероломства… Камера панорамирует в пурпурном пространстве раскинувшейся безбрежной равнины. Проясняются, прорезываясь в предрассветном режиме первые признаки равнодушно развалившейся бразильской природы. Под развесистой чинаритой, раскинув, как троллейбусные штанги, безгранично длинные ноги, дремлет Анхелита. Камера панорамирует по ее крутому бедру через голень к лодыжке и выхватывает жилистую мужскую ладонь, осторожно ползущую от лодыжки через голень к бедру Анхелиты. Рука аккуратно отодвигает край легкой шелковой юбки, все более обнажая персикового цвета тело девушки. Камера панорамирует по чуть впалому животу через возбужденно дышащую грудь и слегка пульсирующую подключичную ямку, остановившись на губах, что-то бессвязно шепчущих, пересохших, но увлажняющихся едва заметным движением кончика девичьего языка. Камера следит за второй мужской рукой, нервно расстегивающей зиппер на истертых джинсах. Крупно возникает лицо мужчины с пышными плотоядными усами. Левую щеку пересекает угрожающий шрам, захватывающий левую, жадно подергивающуюся ноздрю. Черные глаза горят лукавым и злобным сексуальным блеском. Еще мгновенье — и толстые мужские губы впиваются в тонкие губы Анхелиты. Камера панорамирует по спине мужчины, и фиксируется на ритмично двигающихся вверх-вниз ягодицах, едва прикрытых полуспущенными джинсами.

Теперь видно, что это Мигель Варгас Крузейро, пытающийся коварно и насильно овладеть Анхештой. Девушка постанывает от распространившейся по всему телу истомы. Глаза ее закрыты. Она еще дремлет и не осознает нависшей над ней унизительной опасности. В затуманенном сознании возникает расплывчатое лицо ее возлюбленного Хосе Рамона Кошмарио. Его голубые глаза полны непорочной чистоты, а сквозь повязанную на голове зеленую бандану просачиваются на слегка удивленно приподнятый лоб нежно-русые волосы. Его красиво очерченные губы шепчут: «Я люблю тебя, Анхелита…» Лицо Хосе Рамона Кошмарио растворяется и исчезает, а на его месте во весь экран возникает лицо Мигеля Варгаса Крузейро. Крупные капли пота стекают по ложбине зловещего шрама. Мигель Варгас Крузейро тяжело сопит. Анхелита продолжает стонать, ничего не подозревая… С губ ее срываются слова, полные нежности…

— О! Хосе Рамон Кошмарио! Возьми, возьми свою куколку Анхелиту! Я сделаю тебе все, что ты пожелаешь! Бери меня, бери, Хосе Рамон Кошмарио! Я люблю тебя! Я твоя!

— Беру, беру тебя, моя куколка! — хрипит, оскалясь от удовольствия, Мигель Варгас Крузейро.

Камера останавливается на внезапно открывшихся глазах Анхелиты. В их карей глубине отражаются ужас и нелепость происходящего. Анхелита пытается выползти из-под навалившегося на нее Мигеля Варгаса Крузейро.

— Негодяй! Ты воспользовался моей беспомощностью, чтобы овладеть мною! Но я не люблю тебя, Мигель Варгас Крузейро! Я люблю Хосе Рамона Кошмарио и жду от него ребенка!

— Теперь ты будешь ждать ребенка и от меня, — ухмыляется Мигель Варгас Крузейро, поднимаясь с девушки. — А ребенок Хосе Рамона Кошмарио останется сиротой!

— Откуда ты знаешь?!

Мигель Варгас Крузейро протягивает руку в направлении выходящего из прерии солнца. Камера панорамирует с руки на распростертое в зарослях сельвы бездыханное тело Хосе Рамона Кошмарио и фиксируется на его закрытых глазах, один из которых слегка приоткрывается. Лицо юноши искажает гримаса боли, ненависти и ожидания скорой мести…

Картинка исчезает. Звучит знакомая музыка. Глория морщится — в самом интересном месте они всегда делают рекламу… По зеленому мультипликационному полю бежит мультипликационный мальчик, чем-то похожий на Хосе Рамона Кошмарио. Он гонится за мультипликационной девочкой. А в воздухе порхают презервативчики с веселыми глазками. Мальчик догоняет девочку, целует и затаскивает в кустики. Слышны любовные «ахи» и «охи». Из кустиков выходит мальчик. Он плачет. И слышит грудной женский голос:

Выбегают новые мальчик и девочка. Заливаясь счастливым смехом, они ловят «светлячки», набивают ими карманы и скрываются в кустиках. Потом они веселые и радостные выбегают из кустиков…

Алеко Никитич дышит тяжело и прерывисто. Он одновременно и далеко, и близко. Он здесь и не здесь. Он слышит и не видит. Он видит и не слышит… Он еще не спит, но уже не бодрствует… Кто-то ему говорил, что это называется терминальным состоянием… Он сидит на зеленом поле, прислонясь к большому холодному камню. Его пугает темный лес на горизонте. Он слышит голос полицейского комиссара Фуэнтеса…

— Я слушаю тебя, Анхелита…

— Сеньор Фуэнтес, у меня нет другого выхода. Я должна прибегнуть к вашей помощи… Мигель Варгас Крузейро убил моего возлюбленного и на его глазах зверски овладел мною…

— Откуда ты знаешь, девочка моя?

— Я видела это, сеньор Фуэнтес… Я понимаю, как вам тяжело это слышать… Ведь Мигель Варгас Крузейро — ваш сын… Но прошу вас… Ради всего, что было…

Камера панорамирует по кабинету комиссара Фуэнтеса, по столу, уставленному телефонами, по жилистым рукам, обхватившим седую голову пожилого человека, и останавливается на глазах, полных слез, воспоминаний и позднего раскаяния… Из темноты возникает ясный солнечный день в прохладной заросшей банановой роще… Беззаботно смеется молодая красивая девушка. Камера панорамирует по ее крутому бедру через голень к лодыжке и выхватывает жилистую мужскую ладонь, осторожно ползущую через голень к бедру. Рука аккуратно отодвигает край легкой шелковой юбки, все более обнажая персикового цвета, тело девушки…

— Я люблю тебя, Анхелита… Я хочу тебя! Я сгораю в твоем пламени…

— Не надо, сеньор Фуэнтес… Умоляю… У вас жена и ребенок, а я еще… девушка.

— Но ведь ты тоже любишь меня…

— Я люблю вас, сеньор Фуэнтес, по подумайте, что будет со мной… Ведь вы бросите меня!

— Ради тебя я готов на все! Ради тебя я убью жену и сына!

— Ради бога, только не это! Делайте со мной, что хотите… Я люблю вас, сеньор Фуэнтес… О-о-о!

Камера следит за двумя бьющимися в экстазе сплетенными телами Анхелиты и сеньора Фуэнтеса…

…Глория вздыхает… Бедняжка Анхелита… Скольких наивных девушек подстерегают духовные и физические испытания!.. Она косится на Алеко Никитича… Пусть дремлет… Закончится сериал, она приготовит постель… А из леса выходит сеньор Фуэнтес. У него пышные плотоядные усы, черные глаза горят лукавым и злобным блеском… «Бардак, сеньор Фуэнтес! Бардак и разврат!» — говорит Алеко Никитич. «Какой бардак? Какой разврат?» — спрашивает сеньор Фуэнтес почему-то с грузинским акцентом. И Алеко Никитич вдруг понимает, что сеньор Фуэнтес — это товарищ Сталин! Оцепенев от страха и почтения, Алеко Никитич говорит: «Здравствуйте, товарищ Стулин!»… Почему он сказал «Стулин»? Ведь Алеко Никитич знает, что фамилия товарища Сталина «Сталин», а не «Стулин»… Он хочет встать и вытянуться в струнку, но не в силах. Он словно прирос спиной к холодному камню… «Здравствуй, Алеко!» — ласково говорит товарищ Сталин. «Здравст-вуйте, товарищ Стулин». Почему опять Стулин?!.. «Вот ты, Алеко, говоришь бардак, разврат… А какой бардак? Где бардак?» — «В стране бардак, товарищ Стулин». Снова Стулин! Господи, какой стыд!.. Слезы текут из черных глаз товарища Сталина, и, всхлипнув, он произносит: «Верно, Алеко. Бардак в стране… А кто потворствовал этому бардаку? Ты! Ты, Алеко…»

Слезы текут из черных глаз сеньора Фуэнтеса…

— Прости меня, Анхелита! Это из-за меня ты стала дитем панели… Я выведу этого негодяя на чистую воду! Только прости меня!

— Аллах вас простит, сеньор Фуэнтес…

— Ты мусульманка, Анхелита?

— Жизнь заставила меня стать исламисткой, сеньор Фуэнтес.

— Нам трудно будет засадить Мигеля Варгаса Крузейро за решетку… Я не сказал тебе главного… Он наркобарон! У него много денег…

«У тебя много денег, Алеко!» — говорит товарищ Сталин, смахивая слезу со щеки. «Откуда у меня деньги, товарищ Стулин? Я работаю в бюро пропусков в холдинге у Рапсода!» — «А почему у Рапсода много денег? — спрашивает товарищ Сталин и сам отвечает: — Потому что бардак… Вот ты, Алеко, и подумай, почему в стране бардак, если у тебя нет денег, а у Рапсода много денег?» — «Я и сам все время об этом думаю! — кричит Алеко Никитич. — Но я еще подумаю!»

На бескрайнем поле трудятся в поте лица чернокожие рабы, собирая криминальный урожай героина. Камера панорамирует к большому камню, к которому привязан молодой агент наркополиции. Его голубые глаза полны непорочной чистоты и презрительного мужества, а сквозь повязанную на голове красную бандану просачиваются на слегка удивленно приподнятый лоб нежно-русые волосы.

— На кого ты работаешь? — спрашивает агента Мигель Варгас Крузейро, передернув автомат Калашникова.

— Не знаю, — отвечает агент и плюет на Мигеля Варгаса Крузейро.

— А ты подумай!

— Подумай лучше ты, скольким людям ты приносишь героиновую смерть!

— Нет, это ты подумай! Да поскорей! Недолго тебе осталось думать! Сейчас я вышибу из тебя мозги!

Камера панорамирует с головы юного агента на автомат Калашникова, а товарищ Сталин повторяет: «Подумай, Алеко. Хорошо подумай… Недолго тебе осталось думать. Сейчас я вышибу из тебя мозги…» И товарищ Сталин передергивает автомат Калашникова. Алеко Никитич чувствует, что все происходящее — это жуткий сон, но в то же время автомат Калашникова в руках товарища Сталина представляется ему не менее жуткой реальностью. Он понимает, что должен сейчас же проснуться, иначе товарищ Сталин вышибет из него мозги… Но мозги уже не в силах управлять одеревеневшим телом. Они лишь истошно зовут на помощь Симу-Симочку, Глорию, Наденьку, художника Дамменлибена, Рапсода, у которого так много денег… Но никто не идет на помощь Алеко Никитичу, а проснуться он не в состоянии… Между тем товарищ Сталин снова передергивает автомат Калашникова и приставляет дуло к мокрому холодному лбу Алеко Никитича… И пересохшими губами он пытается прошептать: «За что, товарищ Сту…»

Лицо Мигеля Варгаса Крузейро искажает гримаса ненависти, по угрожающему шраму на левой щеке скатываются крупные капли пота, и он стреляет в юного агента до тех пор, пока бездыханное тело не перестает дергаться… Камера следит за все увеличивающейся лужей крови, которая просачивается в высохшую землю, увлажняя и удобряя героиновое поле смерти… Звучит аргентинское танго, на фоне которого снизу вверх ползут финальные титры…

Авторы сценария — Игнасио Перельштейн и Хулио Ниссембойм.

Режиссер — Игнасио…

Глория выключает телевизор…

III

С утра большое зеркало в бронзовой оправе, в которое обычно смотрелись посетители, перед тем как направить свои стопы в «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТР», завесили тяжелым темно-синим плюшем. На стеклянную клетку бюро пропусков скотчем прилепили большую фотографию Алеко Никитича в черном окаймлении. В одиннадцать часов из морга мухославской больницы доставили красный гроб с телом покойного, лихо подгримированного и в силу этого помолодевшего. На застывшем лице нельзя было обнаружить следов каких-либо мук и страданий. Однако приподнятые брови создавали выражение вопроса, словно перед окончательным уходом усопший спросил кого-то: «За что?» К двенадцати часам стали подтягиваться люди, желающие принять участие в панихиде. Все происходило в вестибюле холдинга. Метрах в двух от изголовья усадили одетую в черное Глорию. За ее спиной стояли мальчики и девочки. Все в красных галстуках. «Он так любил пионеров…» — вполголоса произносила Глория всякий раз, когда кто-нибудь подходил к ней выразить соболезнование. Присутствовавшие переговаривались тихо, соблюдая скорбное выражение лица. Два здоровых охранника в костюмах кинто на сей раз пропускали всех без предъявления документов и без ощупывательного досмотра…

— Не знаешь, отчего Никитич гикнулся? — спросил один охранник другого.

— Да, говорят, телек смотрел, потом уснул и гикнулся, — ответил другой.

— Значит, не мучался… Ты, кстати, последнюю серию «Анхелиты» зырил? Чего там было? А то я в тот вечер отрубился…

— Короче, там такой базар начался! Мигель трахнул Анхелиту и замочил Кошмарика, но вроде не до конца… Она пошла к комиссару, а он, оказывается, отец Мигеля и вдобавок когда-то Анхелите целку сломал… Ну и вроде бы запереживал… А она беременна.

— От комиссара?

— От Кошмарика! Короче, от Мигеля тоже залетела…

— Ну?

— А Мигель Комиссарова агента тоже замочил.

— Круто!.. А когда продолжение?

— Сегодня, бля, понял?! В полпервого! А тут Никитич! Рапсод велел телек выключить…

Появился художник Дамменлибен, возбужденный и недовольный, будто его оторвали от важного дела.

— 3-дд-орово, о-орлы, — поздоровался он с охранниками и продолжил пулеметно-заикающейся очередью: — Ра-рапсод пришел? Ба-ба-рдак! Д-два гла-гла-диолуса куп-пил т-тридцатку отдал ба-ба-рдак по-погодка н-ни хрена себе хороший был па-парняга ба-ба-рдак два цветочка три-три-дцатка!

И, с досады плюнув на пол, он подошел к гробу, положил к ногам два гладиолуса и направился к Глории. Поцеловал ей руку и спросил:

— На-на-надька не приехала?

— Телеграмму прислала, — как бы оправдываясь, сказала Глория. — Она с Леонидом на гастролях в Мексике…

— Мо-могла и при-прилететь А-алеко ее так лю-лю-бил…

— Он так любил пионеров, — сказала Глория и погладила по голове одну из стоящих рядом девочек. — Он и вас любил… Он всех так любил…

— Бе-бе-регите себя сейчас г-г-грипп сви-сви-сви-репствует…

Дамменлибен еще раз поцеловал Глории руку и поспешил к присутствующим…

Появился поэт Колбаско и, увидев курящего поодаль публициста Вовца, подсеменил к нему.

— Здорово, Вовец, — сказал Колбаско и сунул Вовцу вялую руку.

— Привет, — буркнул Вовец.

— Что новенького?

— Что новенького?! — вылупил глаза Вовец. — Алеко Никитич умер! Вот что новенького!

— Это я вижу, — ответил Колбаско. — Я спрашиваю, вообще что новенького?

— А я тебе говорю: Алеко Никитич умер! И вообще умер, и в частности!

— Я себя тоже омерзительно чувствую, — жалобно сказал Колбаско и поморщился не то от внезапно возникшей боли, не то от того, что он себя омерзительно чувствует…

— Ты всех нас переживешь.

— Мажем, что не переживу!

— И в том, и в другом случае денег все равно не получишь: либо тебя не будет, либо меня.

Колбаско напряженно заморгал, пытаясь понять, почему он не сможет получить деньги за выигранный спор. Потом понял.

— Переживу — так переживу, — согласился он.

— Ну, спасибо! Утешил! — захохотал Вовец, но тут же опомнился и стал опять скорбеть…

Народ продолжал подваливать. Появился Бестиев, воровато понюхал свои подмышки, недовольно покачал головой, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и судорожно затянулся.

— Покойник не любил, когда при нем курят, — произнес почвенник Ефим Дынин. — Уважать надо.

— Стилистическая неточность, — огрызнулся Бестиев. — Или не любил, когда при нем курили, или не любит, когда при нем курят…

— Он всех вас очень любил, — вздохнула Глория. — И вас, Бестиев, и особенно вас, Ефим…

У изголовья стоял Гайский и, тупо глядя на Алеко Никитича, предавался своим мечтам: «У меня будет больше народу. Все придут, и все поймут, кого они потеряли… Даже после смерти завидовать будут… И коммунисты поганые, и демократы вонючие… „Центральная площадь, на которой установлен гроб с телом любимого сатирика, не смогла вместить всех желающих. Скорбные читатели повсюду — на крышах, на деревьях, на фонарных столбах… Свифт, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Гайский отныне стоят в одном ряду. Звучат траурные мелодии. На лафете провозят бессмертные творения… Он прожил трудную жизнь. Его зажимали, его не печатали, ему завидовали, но не могли не любить, ибо его талант был подобен животворному дождю, щедро оросившему иссохшие человеческие души…“»

— Слово для прощания имеет Рапсод Мургабович Тбилисян.

Гайский вернулся на землю.

— Уважаемые дамы и господа, — произнес Рапсод Мургабович как можно печальнее. — Алеко Никитич не любил слова «господа». Он любил слово «товарищи», но всей своей самой крайней плотью и сердцем он делал все, чтобы сегодня мы могли говорить друг другу честно и открыто «господа»…

— Он всех любил, — всхлипнула Глория.

— Уважаемые дамы и господа, — продолжал Рапсод Мургабович. — Дорогая Глория Мундиевна… У нас на Кавказе говорят: плохой человек — мертвый человек, хотя и живой. Хороший человек — живой человек, хотя и мертвый… Сегодня мы хороним живого человека, я так думаю… Из гнилого ручья и шакал нэ пьет, из свежего ручья и змея напьется. Алеко Никитич был свежий ручей…

Камера панорамирует с застывшего лица Алеко Никитича на Рапсода Мургабовича, на Глорию, на детектива Серхио, стоящего у изголовья лежащего в гробу седовласого сеньора Бертильдо, на обезумевшую от горя Анхелиту, на притаившегося в углу черноглазого мулата в зеленой бандане. «Какое горе! — кричит Анхелита. — Ты слышишь, няня Розария, какое горе! Нет больше с нами сеньора Бертильдо — моего любимого отца!..»

— И вот его нет больше с нами, — продолжает Рапсод Мургабович, — но с нами его дети, живущие в Лондоне под руководством великого скрипача, гэныального скрипача Спивакова, я так думаю…

— Мы отомстим за твоего отца, Анхелита! — говорит детектив Серхио, пронзая взглядом черноглазого мулата в зеленой бандане.

— Настало время раскрыть тайну, — всхлипывает няня Розария. — Я любила твоего отца сеньора Бертильдо… Ты плод нашей любви, сеньора Анхелита! Ты моя дочь!..

— Но мы не оставим тебя, сеньора Глория, — продолжает Рапсод Мургабович и вдруг кричит в сторону проходной. — Выключите телевизор, честный слово! Нашли время для сэриала, мамой клянусь!.. Но мы нэ оставим вас, дорогая Глория Мундиевна, и в этот торжественный, хотя и печальный день позвольте от нашей компании «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТР» преподнести вам скромный прэзэнт — уныкальный тэлевизор, с ума можно сойти, честный слово! Экран полтора метра на метр пятьдесят, цветное изображение, стэреофонический живой звук! Как в жизни, мамой клянусь! Внесите приз!..

Четверо молодых коротко стриженных парней в камуфляжной форме, раздвигая собравшихся, приволокли скромный презент и поставили его у изголовья гроба. Вдова разрыдалась, и кто-то помахал перед ее носом ваткой с нашатырем… В этот момент к гробу приблизился тощий мужчина с бритой головой и глазами слегка навыкате. В руках его была телекамера, объектив которой держался на длинном основании, напоминавшем слоновый хобот.

— Уважаемый, а вы какую компанию представляете? — тихо спросил Рапсод Мургабович.

— Хорошую, — ответил тощий, не глядя на него.

— Городскую?

— И не только… Мы с покойным знали друг друга. Верно, Алеко Никитич?

Тощий внимательно посмотрел в лицо покойника и сам себе ответил: Верно…

Затем пошли слова прощания. Говорил почвенник Дынин, отмечая вклад усопшего в дело утверждения почвенной литературы в обстановке нравственной бездуховности и политической безответственности.

Выступил бывший завотделом поэзии бывшего журнала «Поле-полюшко» Свищ. Ни прошедшие годы, ни экономические нововведения не повлияли на его сюсюкающую манеру говорить.

— Еще при жизни нашего незабвенного Алекушки, — запричитал Свищ, — я сочинил ему эпитафию. Сегодня я считаю своим долгом ее зачитать… «Дорогой ты наш Алеко! Ты ушел. Прощай, прощай. Ты дорогу человеку на том свете освещай! Слава не пройдет земная. Так прописано в судьбе — скоро Глория родная, знаю я, придет к тебе!»… Дорогая Глориюшка! Долгих вам лет жизни всем нам на радость…

Потом зачитали телеграмму из Лондона от Нади, Леонида и Машеньки.

Последнее слово отчеканил Н.Р.:

— По своей жизни Алеко Никитич сделал много ответственных шагов, и ни один шаг он не совершил прежде, чем не взвесив все обстоятельства, чтобы не оступиться. И раз он решил уйти из жизни, значит, так надо. Значит, время пришло. А нам с вами ничего не остается, кроме как продолжать разрубать этот гордый узел добра и зла…

…Когда приехали и пришли на кладбище, заморосил дождь, и запасливые защелкали и зашуршали зонтами. Вовец и Колбаско по дороге скинулись на бутылку «Гжелки» и, стоя на краю свежевырытой могилы, налили по пластмассовому стаканчику.

— Помянем, — деловито шепнул Колбаско и, морщась и борясь с рвотным рефлексом, в четыре глотка опорожнил стаканчик. А так как пьянел он, как говорят врачи, «на кончике иглы», то обвел ошалелым взглядом собравшихся, нелепо взмахнул руками, ноги его разъехались на скользкой глине, и он рухнул в могилу, вызвав у всех общий «а-ах!!». Два землекопа вытащили его из могилы и прислонили к соседней ограде, бормочущего: «На старые дрожжи взяло…»

— Что ж это вы, Колбаско, поперед батьки в пекло лезете? — сказал тощий, повернув в его сторону объектив на хоботе. — Не время еще…

— Да он всех переживет, — язвительно хихикнул Вовец. — Где Пушкин, так? Где Чайковский? Где Ломоносов-Лавуазье, так? А он жив! Он и нас с вами переживет!

— Вас, возможно, и переживет, — спокойно заметил тощий…

Когда могильщики насыпали и подровняли лопатами могильный холмик, Рапсод Мургабович прокричал:

— Все, у кого пригласительные билеты, милости прошу на поминки в ресторан «У ангела».

Вовец выронил из рук пластмассовый стаканчик.

— У тебя есть пригласительный билет? — угрожающе спросил он у Колбаско.

— И так протыримся, — вякнул Колбаско.

Вовец дико завращал глазами и зашипел:

— В гробу я видел эти поминки! Белого коня пришлют! В именном конверте! Иначе ноги моей больше не будет на их похоронах!..

Постепенно кладбище опустело, а к могиле подошли два бомжеватого вида человека. Пожилой мужчина в некогда адидасовском спортивном костюме и не менее пожилая женщина в некогда кроссовках и в некогда вязаной вытянувшейся кофте. В руках у них были авоськи с пустыми бутылками, а на спинах — трухлявые, некогда брезентовые рюкзаки с торчащими сквозь дыры такими же пустыми бутылками. Женщина положила на холмик полуувядшую каллу, а мужчина деловито собрал с могилы все розы и связал из них вполне приличный букет вынутой из кармана бечевкой.

— Прощай, Алеко, и прости, — пробормотал мужчина. — Ты — уже, а нам еще жить надо…

И они поспешили к выходу…

…Пока Ригонда сдавала тару в супермаркете «Полная чаша», Индей Гордеевич успел у Дворца бракосочетаний им. Жанны д'Арк толкнуть за три сотни букет роз опаздывавшему на церемонию какому-то свидетелю со стороны какого-то жениха…

IV

Каждое утро вертикально расположенные извилины Бестиева приходят в движение и подают импульсы, которые немедленно трансформируются в вопросы. Вопросы эти доминируют в зависимости от погоды. В солнечные дни Бестиев пытается понять сущность конфликта между косовскими албанцами и сербами. Ведь если Косово — албанская территория, то при чем тут сербы? А если Косово — сербская территория, то при чем тут албанцы?

Если албанец убил серба на сербской территории, то он не прав. Если серб убил албанца на албанской территории, то он тоже не прав. А если серб убил албанца на сербской территории? Что тогда? Тогда серб прав в том случае, если албанец проник на сербскую территорию с целью убить серба на его же территории. А если албанец — турист или он пришел на сербскую территорию, чтобы убить на этой территории своего же албанца? Серб вправе убить албанца, если застукал свою жену с албанцем на сербской территории. По крайней мере, ясна мотивация. Но если жена серба, которую он застукал на сербской территории с албанцем, сама является албанкой? Ведь не стал бы серб убивать серба, если бы застукал его со своей женой-албанкой на албанской территории! Тем более албанец не стал бы убивать албанца, если бы застукал его с женой серба где-нибудь в Черногории… Так же как и жена серба не стала бы убивать албанца на территории Боснии, если бы застукала его там с другим албанцем…

Странная логика… Птичка насрала на кошку. Кошка насрала мне в тапочек. Я выбрасываю оба тапочка в помойку, хотя они ни в чем не виноваты. Особенно второй тапочек… Вот они, безжалостные реалии на рубеже тысячелетий — все срут друг на друга, а виноваты сербы и албанцы! Хотя все очень просто: ведь если Косово — албанская территория, то при чем тут сербы? А если Косово — сербская территория, то при чем тут албанцы?..

На этом круг замыкается, импульсы пропадают, вертикальные извилины застывают, и Бестиев рвет недописанное письмо в Организацию Объединенных Наций с собственными предложениями по урегулированию Балканского кризиса…

V

На следующий день после похорон Алеко Никитича в Изумрудном зале «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТРА» состоялась долгожданная, заранее разрекламированная общегородская тусовка в честь трехлетия совместной мухославско-австралийской компании «Акбар».

Идея создания «Акбара» за четыре года до этого праздника пришла в голову директору мухославского животноводческого совхоза Фариду Соломоновичу Билялетдинеру, который поделился ею с Рапсодом Мургабовичем. Идея Рапсоду показалась очень креативной, и через два месяца Фарид Соломонович Билялетдинер был найден в подъезде своего дома с трижды простреленной татарско-еврейской головой. А еще через десять месяцев прошла пышная презентация новой компании с загадочным логотипом «Акбар».

Во вступительном слове глава компании от мухославской стороны Рапсод Мургабович Тбилисян представил главу компании от австралийской стороны — некоего господина Бедейкера, с которым Тбилисяна связывала «крэпкая многовэковая мужская дружба»…

В тот же день мухославская общественность узнала, что скрывается за этой аббревиатурой с исламским колоритом «Акбар» — Австралийская Кондиционная Баранина.

Со следующего дня истосковавшиеся по баранине мухославцы и жители окрестных городов, сел и деревень стали покупать ее на всех рынках и во всех супермаркетах с единственной маркировкой «Акбар»…

За что же поплатился гениальный евро-татарин своей трижды простреленной головой? Об этом спустя год после презентации ляпнул в газете «Накося!» племянник убитого. Всем производителям бараньего мяса в мухославском округе заткнули рты приличными по местным понятиям денежными кляпами. За это производители перестали поставлять баранье мясо на мухославский рынок, создав дефицит… Определенная структура скупала по дешевке всю баранину и отправляла в Австралию. По накладным баранина проходила как художественная литература для истосковавшейся по родному слову русской эмиграции. Местная таможня давала добро, за что и получала добро. А через полгода, вылежав в австралийских холодильниках, баранина поступала на российские рынки с маркировкой «Акбар» — Австралийская Кондиционная Баранина. По тройной цене…

История эта, красочно изложенная племянником, вызвала большой шум. А спустя два дня после шума племянник был найден в подъезде своего дома с трижды простреленной головой… После этого дальнейший шум прекратился. Правда, была еще одна, скорее всего неосознанная попытка принизить достоинства «Акбара». На обеде в честь поступления дочери Рапсода Мургабовича Дездемоны в Оксфордский университет один приглашенный из Санкт-Петербурга чиновник сказал, что, по его мнению, наша баранина ничуть не уступает австралийской и надо дать ей дорогу на российский рынок…

По возвращении в Санкт-Петербург чиновник был найден в подъезде своего дома с трижды простреленной головой. С того момента уже ни у кого не было сомнений в том, баранина «Акбар» — самая кондиционная баранина в мире…

Ровно без десяти семь к подъезду «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТРА» под звуки австралийского гимна подкатила русская телега, запряженная тройкой австралийских кенгуру, привезенных из московского зоопарка. Кенгуру были красного, белого и голубого цвета. В телеге сидел улыбающийся Бедейкер и раздавал мухославцам воздушные поцелуи. Позади Бедейкера стояли четыре охранника почему-то в шотландских юбках и хищными взглядами обстреливали толпу. Рапсод Мургабович в бурке в сопровождении четырех стриптизерш в бикини из ночного клуба «Ягодичка» преподнес высокому гостю каравай хлеба в форме австралийского континента. Из динамиков раздались стихи, специально написанные поэтом Колбаско:

Из толпы взметнулись десятки рук, и послышались крики: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Это чеченская диаспора уловила в последних строчках родное звукосочетание. Но стоявшие в толпе омоновцы объяснили возбудившимся чеченцам, что в данном случае речь идет о баранине, а не о свинине, и чеченцы, поглаживая бороды, успокоились…

Бедейкер и важные городские персоны во главе с Рапсодом Мургабовичем торжественно проследовали в здание, и через десять минут охранники стали пропускать остальных приглашенных почетных гостей. Каждый предъявлял пригласительный билет и удостоверение личности. Затем его обшаривали с головы до ног, и любые обнаруженные металлические предметы почетный гость должен был бросить в большой ящик. Часы, мобильные телефоны, ключи от машин и квартир, запонки образовали в ящике огромную кучу. «Не забудьте на выходе найти только свои предметы!» — то и дело повторял начальник охраны. После этого почетный гость снимал обувь и проходил через рамку. Если не звенел, то следовал в зал. Если звенел, то возвращался и снова проходил через рамку. Писателя-почвенника Ефима Дынина проводили одиннадцать раз, и только на двенадцатый, заглянув ему в рот, охранники поняли, что звенят четыре передних металлических зуба, после чего прозаика пропустили.

Как ни убеждал Индей Гордеевич охрану, что он личный друг Тбилисяна и Н. Р. Ктоследует, что принимал господина Бедейкера еще в советское время в журнале «Поле-полюшко», ни его, ни Ригонду не пропустили, так как ни пригласительных билетов, ни других документов у них с собой не было. «Мы хотели вручить цветы господину Бедейкеру», — умоляла Ригонда. «Оставьте здесь! — отрезал начальник охраны. — Я передам». Но принесенные с очередных похорон кладбищенские цветы супруги оставить не решились и, вздохнув, поплелись к вокзалу в надежде толкнуть их какому-нибудь отъезжающему.

В центре овального стола разлегся полутораметровый осетр. Пасть его была открыта, и из нее торчала голова маленького ягненка, отчего осетровая морда перекосилась, один глаз полузакрылся, и впечатление складывалось такое, будто осетр ненавидел всех. По периметру осетра стояли арбузные и дынные полусферы, освобожденные от мякоти. В арбузах бликовала красная икра, в дынях подмигивала черная. Следующую окружность составляли рябчики и перепелки, на спинках которых безразлично сидели маленькие грустные киви. Дальше шел ширпотреб — устрицы, улитки, крабики, осьминожки. Функции тарелок выполняли разрубленные надвое панцири небольших морских черепах. Вместо ложек предлагались бумеранги, а вместо ножей и вилок — иглы дикобраза и миниатюрные томагавки…

За центральным столом стояли особо важные персоны — Бедейкер с переводчиком, Тбилисян, Н. Р. Ктоследует, начальник РУБОПа с супругой, его зять — известный городской авторитет по кличке Кабан с женой, прокурор, знаменитый мухославский проктолог, начальник тюрьмы, хозяйка модного салона с топ-моделями на выбор и ее муж — начальник мухославской налоговой полиции. Обещал подъехать Руслан Людмилов, но пока не появился. От интеллигенции были допущены к главному столу почвенник Ефим Дынин и художник Дамменлибен для выполнения мгновенных портретов на память. Остальные гости толпились вдоль стен перед длинным узким столом с пирожками с капустой и водкой, а камера панорамирует с пирожков на тело осетра, плывя от хвоста к ненавидящей голове, затем медленно, словно облизывая каждую икринку, скользит по рукам важных персон и застывает на пальцах, выламывающих осетровый бок и засовывающих этот кусок в рот, подробно разглядывая быстро жующее лицо художника Дамменлибена, и снова — на ненавидящую осетровую морду, а с нее плавно — на лицо Рапсода Мургабовича, который собрался произнести первый тост…

— Дорогие друзья! Дорогой господин Бедейкер! Только что мне сообщили о важном историческом заявлении нашего прэзидента…

При этих словах Бестиев выскочил на середину зала и закричал:

— Я знал, что Чечню отпустят на все четыре стороны!

— Нэ лезь поперек батьки в пэтлю, — спокойно сказал Рапсод Мургабович, — когда будешь прэзидентом, тогда и отпустишь Чечню на все четыре стороны…

Друзья! Прэзидент сделал важное историческое заявление! В знак протеста против того, что народ России, несмотря ни на что, живет нэ очень хорошо, наш прэзидент объявил голодовку!..

Гости зааплодировали, а Рапсод продолжил:

— Давайте откликнемся на эту заботу и начнем жить еще лучше, чтобы нэ дать погибнуть нашему прэзиденту голодной смертью! Наш «Акбар» во главе с господином Бедейкером и вашей покорной слугой оплодотворит всю Россию!

Все гости закричали «ура!», выпили и набросились на еду.

Н.Р. наклонился к рисовавшему его Дамменлибену и вполголоса сказал:

— У Рапсода совсем крыша поехала… Забыл, кто ему первые деньги дал, кто за границу выпустил, кто таможню обеспечил…

Дамменлибен привстал на носки и зашептал на ухо Н.Р.:

— Го-го-внюк он… го-го-внюк… А вы ге-гений… В-вам надо б-брать де-дело в свои ру-руки… Вы ге-гений…

Он снял со спинки рябчика маленькую грустную киви, затолкал ее себе в рот вместе с перышками и поцеловал в щеку жену Н.Р.

— Кра-красавица! — восхищенно сказал он, темпераментно пережевывая экзотическую птичку.

Тут к нему подошел охранник и шепнул:

— Шеф просил перестать жрать и заняться делом… Дамменлибен, едва не подавившись, схватил со стола фломастеры, листы ватмана, наколол на прощанье на иглу дикобраза пять осьминожков и, затолкнув их в рот, передислоцировался, заняв место рядом с Рапсодом…

— Ты гостя рисуй, а не этого бывшего коммуняку! — строго зашипел Тбилисян. — Совсем у него крыша поехала… Забыл, кто его прикрыл, когда коммуняк гоняли…

— Да го-го-внюк он, — забормотал Дамменлибен, — го-го-внюк… А вы ге-гений…

Он поцеловал в щеку жену Рапсода:

— Ва-ваш муж ге-гений!.. А в-вы кра-кра-савица!

Торжественный Прием набирал обороты. Плохо понимающий происходящее Бедейкер внимательно слушал каждого тостующего, и в глазах его можно было заметить испуг.

Около девяти вечера в зале под гром оваций появился Руслан Людмилов с Бананой Хлопстоз. И в тот же момент за окном послышались одиночные выстрелы и автоматные очереди. Зал притих. Но пальба длилась недолго. Минут семь.

— Что это было? — спросил Рапсод у подбежавшего к нему охранника.

— Ерунда, — сказал охранник. — Наши ребята не пустили в зал громил Людмилова… Вот они и обиделись…

— Жертв, надеюсь, нет? — поинтересовался Рапсод.

— Пока неизвестно, — шепнул охранник…

— Это ребята устроили салют в вашу честь, — улыбаясь, пояснил Рапсод Бедейкеру.

— А, сальют! — понимающе произнес Бедейкер и вдруг запел: — Сальют нерушимый республик свободных…

— Вот именно! — поддержал Рапсод. — Заплатила навеки… Все это было… А теперь мы наш, мы новый мир построим… Кто был никем, тот никем и остался…

— А кто был кое-кем, — многозначительно продолжил Н.Р., — тот стал всем…

— А кто был всем, — злобно прошипел Рапсод, — я того маму… имел!

В этот момент по ушам и по почкам ударила фонограмма и запел Руслан Людмилов, томно глядя на Банану Хлопстоз.

— Не вижу ваши ручки! — заорал Руслан.

И все стали бить в ладоши, предвкушая долгожданный припев…

Ближе к финалу Руслан подхватил на руки Банану и кругами понес ее к Бедейкеру. Подкружив к нему, Руслан шмякнул Банану на колени Бедейкеру, и та впилась в его губы финальным поцелуйным аккордом. Ошалевший Бедейкер вынул из кармана стодолларовую купюру и сунул ее Банане под лифчик… Глядя на все это, Кабан насупился. Он наклонился к тестю и произнес тихо, но жестко:

— Я, в натуре, у нее ноги из жопы выдерну и спонсировать перестану!

— Ты, главное, не перепутай порядок действий, — сказал начальник РУБОПа.

— Без базара, — буркнул Кабан.

Поднял свою рюмку привычно подвыпивший почвенник Дынин.

— Я хочу поднять тост, — начал он, но его перебил не менее подвыпивший поэт Колбаско:

— Тост не поднимают, а произносят!..

— Я хочу произнести… бокал, — продолжал Дынин.

— А бокал не произносят, а поднимают, — не унимался Колбаско.

— Я хочу сказать! — заорал Дынин. — Духовность потеряли!.. Где наша российская духовность?.. Всюду одна бездуховность!..

— Без-ду-хов-ность? — с трудом по-русски спросил Бедейкер. — Что это есть?..

— Бездуховность? — Дынин агрессивно уставился на Бедейкера. — Ты хочешь знать, что такое бездуховность? — Он показал на осетра с головой ягненка в зубах, на икру, на улиток, на весь стол. — Вот она, бездуховность!

Переводчица мучительно пыталась перевести Бедейкеру смысл слова «бездуховность». Он кивал, внимательно осматривал стол и, видимо, поняв «бездуховность» как «изобилие», что-то сказал переводчице, и та перевела:

— Господин Бедейкер говорит, что каждый народ должен стремиться к бездуховности, и этот роскошный стол свидетельствует о том, что Россия на правильном пути…

— Раньше на столах ни хрена не было, а духовности было навалом! — продолжал орать Дынин. — Народу все это пиршество не нужно! Народу нужна духовность! Предлагаю выпить за духовность!..

Переводчица продолжала переводить:

— Господин Бедейкер не понимает, почему на столе не должно быть бездуховности?

Видя, что дискуссия приобретает непредсказуемый политический характер, Рапсод Мургабович громко запел «Сулико». Все подхватили, а Дынина охранники незаметно выволокли за дверь…

Прием закончился около половины одиннадцатого. Бедейкера обрядили в кавказскую бурку и подарили живого барана. Испуганный баран сопротивлялся, упирался копытцами, пытался бодаться и в конце концов наложил большую кучу черных орешков…

Гости расходились, прихватывая с собой остатки пиршества…

В одиннадцать часов зал опустел, а на всех столах была полная духовность.

VI

Индей Гордеевич и Ригонда пришли с вокзала уже после одиннадцати, дождавшись отхода последнего поезда. На цветы, настойчиво предлагавшиеся пассажирам, охотников не нашлось.

— Пусть этот букет будет принадлежать тебе, Ригоша, — сказал Индей Гордеевич и поставил могильные цветы в пластиковую бутылку из-под «Святого источника» со срезанным верхом.

Ригонда поцеловала мужа в лоб и начала собирать ужин. На кухонный стол, купленный еще при Брежневе, она постелила газету «Накося — Выкуси!», оставленную кем-то на вокзале, вынула из холодильника «Север» кусок докторской колбасы, обнюхала его со всех сторон и, сказав сама себе вслух: «Вполне еще нормальная колбаса», нарезала, выложив на чайное блюдце. Индей Гордеевич достал из буфета, купленного еще при Хрущеве, неполную бутылку «Киндзмараули», выставленную кем-то утром перед мусоропроводом, пригубил из горлышка, сказав самому себе вслух: «Вполне еще нормальное киндзмараули».

Они сели друг против друга, и, подняв чашку с вином (из оставшегося в живых бокала пила Ригонда), Индей Гордеевич произнес:

— И ведь что интересно… Я же был заместителем главного редактора всесоюзно известного журнала «Поле-полюшко»! А ты, Ригоша, была супругой заместителя главного редактора всесоюзно известного журнала «Поле-полюшко»… А теперь я практически бомж, а ты — супруга практически бомжа…

— Главное, Индюша, что мы живы, — успокоительно сказала Ригонда, — а вот Алеко Никитич, царствие ему небесное…

В этот момент Индей Гордеевич явственно услышал чей-то не то мужской, не то женский голос с непонятным акцентом: «Говорите четче. Вас не слышно. Еще раз, сеньор Индео. Камера! Мотор! Начали!»

— И ведь что интересно, — послушно стал повторять Индей Гордеевич, выделяя каждое слово, — я же… был заместителем… главного редактора… всесоюзно известного… журнала…

— Ты это уже только что сказал! — испугалась Ригонда.

И тот же голос с непонятным акцентом произнес: «Спасибо, сеньор Индео. Всё в порядке. Забудьте».

— Что я сказал? — изумился Индей Гордеевич. — Я ничего не говорил! Я только хочу сказать… И ведь что интересно… Я же был заместителем главного редактора всесоюзно известного журнала «Поле-полюшко»… А ты была супругой…

Ригонда подошла к мужу и стала гладить его по оставшимся волосам:

— Ты устал, Индюша. Тебе надо отдохнуть… Давай ляжем…

— Оставьте меня, сеньора Ригонделия! — закричал Индей Гордеевич и вскочил со стула. — Я хочу сказать!.. И ведь что интересно!.. Я же был заместителем…

Ригонда положила свои руки ему на плечи и ласково прошептала:

— Давай станцуем наш любимый танец… Помнишь?.. Когда я вышла замуж за заместителя главного редактора…

Она залялякала «Вальс цветов» из балета «Щелкунчик» и вовлекла его в угловатые окружности, стараясь попадать в такт собственному ляляканыо. Индей Гордеевич послушно включился в неуклюжие движения, спотыкаясь и наступая Ригонде на ноги… Ля-ля-ля-ля-ляля… ля-ля-ля-ля-ля-ляля… В разломе старого плинтуса появилась маленькая серая мышка… Ля-ля-ля-ля-ляля… ля-ля-ля-ля-ля-ляля… Мышиный глазок панорамирует со стоптанных ботинок Индея Гордеевича па отечные лодыжки Ригонды и далее вверх по выцветшему халату, по некогда пышным грудям, похожим на два сдувшихся воздушных шарика, на фотографию на стене… В центре господин Бедейкер («Что он про нас знает, Ригоша?»), справа Алеко Никитич («Пусть ему земля будет пухом…»), слева Индей Гордеевич — заместитель главного редактора всесоюзно известного журнала («Золотое было время!»)…

Стены кружатся вокруг Индея Гордеевича, и с каждым оборотом видит он в разломе старого плинтуса серую мышку и мерцающий красноватый мышиный глазок… Ля-ля-ля-ля-ляля… ля-ля-ля-ля-ля-ляля…

— Нас снимают! — тихо и таинственно говорит супруге Индей Гордеевич и замечает на углу стола таракана с двумя антеннами вместо усиков. — И записывают!.. Негодяи!..

Индей Гордеевич снял ботинок и запустил его в разлом старого плинтуса. Таракан от стука рванул через весь стол и исчез, словно провалился…

— Родной… У тебя нервы никуда не годятся, — сказала Ригонда и усадила мужа за стол. — Успокойся… Съешь бутербродик…

Индей Гордеевич тяжело дышит и тупо смотрит на расстеленную на столе газету. Глаза его выхватывают заголовок — «Есть мнение». Он читает:

Под заметкой стояла подпись — «Автор». А еще ниже — звездочка и набранный мелким шрифтом текст — «Редакция имеет право соглашаться или не соглашаться с мнением автора».

— Негодяйство! — заорал Индей Гордеевич. — Такого негодяйства не было даже в те годы, когда я был заместителем главного редактора! Всеобъемлющее негодяйство!

И он стал носиться по комнате, разрывая газету на мелкие и все более мелкие клочки. Он рвал их и подбрасывал вверх, и они падали, застилая пол, как конфетти на новогоднем балу. Потом он встал на колени и начал выкладывать из клочков какие-то перпендикулярные и параллельные линии, пока не выложилось слово «негодяйство».

— Я сделал гениальное открытие! — снова заорал Индей Гордеевич. — Посмотри, Ригоша, какое я сделал открытие!..

— Я вижу, — сказала Ригонда и взяла в руки веник.

— Не сметь! — зарычал он. — Я перевернул все понятия! Жизнь — не способ существования белковых тел! Жизнь — это негодяйство!..

— Ты гений! — испуганно сказала Ригонда. — Ты гений! Только успокойся…

— Но это еще не всё! — продолжал он. — Если жизнь — это негодяйство, то негодяйство и есть способ существования белковых тел! Ура! Ура! Мы должны это отметить!..

— Я знаю, как мы это отметим, — сказала Ригонда интимно. Она подошла к мужу, положила ему руки на плечи и прижалась к его груди сдувшимися шарами. Возбуждение Индея Гордеевича было явно ненормальным, и Ригонда всеми силами и средствами пыталась переключить мужа на другую волну.

— Я знаю, как мы это отметим, Индюша! — повторила Ригонда. — Как когда-то… Я хочу тебя! — она расстегнула ему рубашку. — А ты хочешь меня! — она расстегнула пояс на его брюках, и они упали на пол…

Красноватый мышиный глазок вновь замигал в разломе старого плинтуса. Таракан, оказавшийся на фотографии, застыл на носу Индея Гордеевича, выжидательно расставив усики-антеннки. Из старого телевизора «Рубин», купленного еще при Андропове, зазвучала музыка в стиле фламенко, и два обнаженных тела упали в густую траву родового имения Ригонделии. Камера панорамирует с рук сеньора Индео, ласкающих два учащенно вздымающихся упругих шарика, на безвольные губы Ригонделии, шепчущие: «Я твоя, Индео… возьми меня… я открою тебе свою тайну…»

Ригонда подтащила мужа к дивану, повалила его несопротивляющееся тело навзничь и легла на него, повторяя ласково: «Вот и хорошо… вот и чудесно… о, как сладко… как сладко…»

Индей Гордеевич лежал с открытыми глазами и мучительно пытался вызвать давно забытые ощущения, как когда-то после прочтения той странной рукописи про мадранта, когда любое прикосновение Ригонды вызывало в нем всеразрушающее цунами, и начинали звучать победные трубы, и в экстатическом зените взрывались, рассыпаясь, цветные гроздья салюта, как после взятия советскими войсками Таганрога, двенадцатью артиллерийскими залпами… Но не было цунами, и молчали победные трубы, и лишь что-то буркнуло внутри живота, и вместо салюта в честь взятия советскими войсками Таганрога выскочила одинокая ракеточка и, описав короткую кривую, не вспыхнув, плюхнулась в мутную лужицу, издав вялое подобие шипения…

— Ты гений! — изобразила стон Ригонда. — Ты гигант!.. Ты король испанский!..

— Я король испанский?! — вскричал сеньор Индео. — Откуда ты знаешь, что я король Испанский?!.

— После смерти твоего отца — короля Испании Игнасио Второго, — зашептала Ригонделия, еле сдерживая рыдания, — меня насильно взял в жены взошедший на трон дон Рапсодио Мургабелъ, а тебя — годовалого младенца — отдали кормилице и сослали на остров Святого Антония…

Камера панорамирует с залитого слезами лица Ригонделии на ее обнаженное тело и переходит на обезображенное безумным ужасом лицо сеньора Индео…

— Значит, ты моя мать?! — кричит он, заглушая гитарные переборы в стиле фламенко. — О боже!! Я был в интимной близости со своей матерью! Вот он, эдипов комплекс!..

Я не вынесу этого позора! Я убью тебя и тем же кинжалом выколю себе глаза!..

Сеньор Индео бежит по направлению к замку, а Ригонда устремляется за скрывшимся в кухне Индеем Гордеевичем и еле успевает выхватить из его рук кухонный нож. Она прижимает его к стене своим телом. Он пытается вырваться из ее рук и дико кричит:

— Ты знала, что я король испанский и молчала?!. Вы все сговорились! Вы подслушиваете и снимаете!. Я убью тебя! Я убью тебя!..

— Ты сошел с ума! Ты слышишь, Индюша, ты сошел с ума! — Ригонда стучит кулаком в стену. — Помогите! Вызовите скорую!..

— Я убью тебя! — вырывается Индей Гордеевич. — Я король испанский! Я убью тебя!

Ригонда что есть силы бьет мужа по щеке. Он неожиданно сползает на пол и застывает, прислонясь к стене, с детской улыбкой на лице…

Минут через десять в квартиру входят три здоровенных санитара.

— Ему нужна помощь! — торопливо повторяет Ригонда. — Он считает себя испанским королем!..

— Пили? — деловито спрашивает один из санитаров, глядя на сидящего на полу голого Индея Гордеевича.

— Практически нет, — отвечает Ригонда. — Но он думает, что он испанский король…

— Вы, сеньор, действительно испанский король? — спрашивает второй санитар.

— А вы что, не видите? — надменно отвечает Индей Гордеевич и протягивает руку в сторону комнаты, из которой доносятся пульсирующие звуки гитарной музыки в стиле фламенко. — В моих ушах звучит музыка моих великих предков!..

— В таком случае, ваше величество, мы должны препроводить вас в королевские покои, — говорит третий санитар и ставит Индея Гордеевича на ноги.

Он, не сопротивляясь, принимает величественную позу. Двое других санитаров надевают на него халат…

— Куда вы его везете? — с беспокойством спрашивает Ригонда.

— В элитарную психбольницу, — говорит первый санитар. — Это специальное заведение для работников интеллектуального труда и инвалидов. Кроме лечения и питания, все бесплатно. Вот телефон…

Дверь захлопывается. Ригонда, еще не понимая, что произошло, проходит в комнату, опускается на диван и плачет, глядя на фото на стене… Таракана на носу Индея Гордеевича уже нет. Из телевизора доносится ласковый голос диктора: «Очередную серию телесериала „Возвращение монарха“ смотрите завтра в это же время. А сейчас долгожданное ежевечернее шоу с Русланом Людмиловым…»

Ригонда рыдает.

Таракан уже на столе и пытается осилить хлебную крошку.

Маленькая серая мышка возле ножки стола, быстро-быстро перебирая зубками, гложет упавший на пол кусочек голландского сыра.

VII

Вовец и Колбаско покинули торжественную тусовку в районе одиннадцати вечера. Оба были под газом, но еще не совсем.

— Ноги моей больше не будет! — бурчал Вовец. — Они нас за людей не считают… Хотя б из уважения могли позвать за главный стол.

— Главный стол — для випа, — уважительно сказал Колбаско.

— Для чего? — не понял Вовец.

— Для випа… Вип — ви ай пи. Это английское сокращение — особо важная персона…

— А мы, значит, не ви ай пи? — не унимался Вовец. — Я, значит, неизвестно кто? Хер с бугра?.. Я известный публицист! А ты, между прочим, знаменитый поэт… Ноги моей больше не будет!..

— Поэтом можешь ты не быть, но виайпином быть обязан! — выпалил Колбаско. — Ничего каламбурчик? Прямо сейчас придумал!..

— Говно! — сказал Вовец. — Уж точнее — поэтом можешь ты не быть, но хунвейбином быть обязан…

— А причем здесь хунвейбин? — спросил Колбаско. — Бедейкер же не китаец…

— А причем здесь Бедейкер? — не понял Вовец. — Я просто беру на себя смелость заявить, что твой каламбур — говно!

Но Колбаско уже завелся и начал фонтанировать:

— А вот еврейский диалог! Тоже только что придумал!.. Идут два еврея, и один другого спрашивает: «Скажите, ви ай пи?» А другой отвечает: «Ай пи. А ви?» А первый говорит: «Уви… Я тоже ай пи…»

Вовец остановился.

— Хочу пи-пи, — сказал он и стал мочиться на фонарный столб.

— Оштрафуют, — озираясь, сказал Колбаско…

— Имею право, — ответил Вовец. — У меня простатит…

— Жил на свете просто Тит, у него был простатит, — продекламировал Колбаско. — Как, а?..

— Телом чахл и калом бур, вот и вышел каламбур, — ответил Вовец…

— Это Маяковский, — уточнил Колбаско.

— А то я не знаю, — обиделся Вовец, — ты мне еще скажи, что «Муму» написал Достоевский…

— «Муму» написал не Достоевский, а Тургенев, — уверенно сказал Колбаско.

— Идиот! — обращаясь к небу, взвыл Вовец.

— А «Идиот» — Достоевский, — спокойно и с достоинством отреагировал Колбаско.

— Дегенерат! — уже совсем вышел из себя Вовец.

— Не знаю. Не читал, — тоном победителя закрыл дискуссию Колбаско.

Некоторое время они шли молча, сосредоточенно пытаясь сохранять равновесие. Возле памятника Лошади Пржевальского к ним подошла, живописно хромая на обе ноги, черноволосая девочка лет десяти, в узбекском халатике и попросила с таджикским акцентом:

— Дяденьки, подайте сто рублей… У меня мамка беременная… Кормить нечем, сама — полиомиелитная…

— Пошла отсюда, пока по жопе не получила! — рявкнул публицист.

Девочка, забыв про полиомиелит, ловко отбежала метров на десять и крикнула:

— Сам козел! Сука рваная!.. Сдохнешь скоро!..

— Совсем обнаглели, — сказал Вовец.

— Да, — согласился Колбаско. — У них здесь группировка. ОМОН — Организация Мухославских Объединенных Нищих. Хозяин — цыган, главный спонсор Руслана Людмилова…

— Небось ви ай пи? — язвительно спросил Вовец.

— Еще какой! — уважительно произнес Колбаско. — Одна такая девчушка в день по полторы штуки собирает… Вся твоя пенсия.

— Кстати, где она? — испуганно остановился Вовец и полез в карман брюк. Вынув жиденькую пачку сторублевок, он пересчитал и успокоился. — Хоть приносят вовремя…

Взглянув на деньги, Колбаско сосредоточенно задумался, что-то прикидывая в уме, и вдруг сказал с оттенком легкой провокации:

— А слабо тебе одолжить пятьсот рублей для одного дела?.. Отдам с процентами…

Вовец сунул деньги в карман брюк и отказал известным неприличным жестом.

— Верное дело, нутром чувствую, — заклянчил Колбаско.

Вовец повторил неприличный жест.

— Если сфартит, наживемся, — не унимался Колбаско. — Штуку можем наварить… А то и две… Или три…

Взгляд его устремился куда-то вдаль, а вся хрупкая телесная субстанция понеслась в сторону недавно открывшегося в Мухославске очередного казино с названием «Жар-птица»… Субстанция подлетает к игральному автомату, сторублевая бумажка с возбуждающим жужжанием исчезает в прорези купюроприемника; указательный палец правой руки нажимает на клавишу, на вращающемся барабане мелькают какие-то фигурки, фрукты, домики… Бур-люм-бур-люм-бур-люм-бур-люм… Стоп!.. На дисплее застывают три клетки… Бур-люм-бур-люм-бур-люм-бур-люм… Двери клеток открываются, и на экране начинают порхать три желто-красно-синие птицы с хищными горбатыми клювами… Бур-люм-бур-люм-бур-люм… Птицы застывают, как на насесте, на центральной линии… Звучит «Полет Валькирий» из оперы Вагнера «Валькирия», и бегут по нарастающей цифры… Бур-люм-бур-люм-бур-люм-бур-люм… Стоп!.. 1 780 382… Джекпот!.. Спешит менеджер, сбегаются завсегдатаи и поздравляют Колбаско, не скрывая зависти…

— Что с тобой? — спрашивает Вовец.

— Одолжи мне пятьсот рублей! — почти кричит Колбаско. — Я чувствую!..

Вовец прекрасно знает об этой Колбаскиной страсти и изуверски спрашивает:

— А если просрёшь?

— Не просру!

— А если?

— Отдам с ближайшего гонорара.

— Ладно, — сдается Вовец, — но за это ты проводишь меня до дома.

— Хоть на край света!

Вовец медленно отсчитывает пять сторублевок, протягивает их другу, и Колбаско, держась за Вовца, уволакивает его в темень переулка…

Возле подъезда Вовец сказал:

— Всё. А теперь верни деньги…

— Не понял, — изумился Колбаско.

— А что тут непонятного? Я тебе одолжил деньги, чтобы ты проводил меня до дома. Ты проводил меня до дома, и теперь верни деньги. Логично?

— В таком случае, — жестко выговорил поэт, — я верну тебе деньги, если ты проводишь меня до «Жар-птицы». Логично?

— Но выпивка за твой счет, — добавил Вовец.

— За счет «Жар-птицы», — уточнил поэт.

Рекламная жар-птица над входом в казино переливалась и искрилась всеми возможными и невозможными цветами, исчезала где-то вверху, оставляя кометный хвост, и снова возвращалась на место.

В казино входили люди двух сортов — молчаливые, сосредоточенно-трезвые или веселые, в меру подвыпившие мужчины в сопровождении молодых женщин полулегкого поведения. Возбужденные мужчины, перед тем как войти, подстегивали себя, обращаясь друг к другу: «Порвем?» И сами себе отвечали уверенно: «Порвем!»

Посетители проходили через рамку. По обе стороны рамки стояли двухметрового роста охранники в черных костюмах.

Колбаско прошмыгнул через рамку, не издав ни одного подозрительного звука и, указав на Вовца, сказал:

— Это со мной.

Вовец торжественно поведал, что ничего металлического при нем нет и даже вставные зубы — пластмассовые. Но едва он вошел в рамку, раздался резкий высокий звук.

— Оружие? — спросил охранник.

— Мое оружие — слово! — гордо ответил Вовец.

— Ключи? — спросил охранник.

— Потерял! — гордо ответил Вовец.

— Телефон? — спросил охранник.

— Двести тридцать восемь пятьсот двенадцать! — отчеканил Вовец.

— Я имею в виду мобильник, — уточнил охранник.

— Послушай, за кого они меня принимают? — возмущенно обратился Вовец к поэту.

Публициста отвели в сторону и стали предметно обшаривать металлоискателем. Где-то в районе лобка металлоискатель издал характерный писк.

— Думаете, он у меня железный? — захохотал Вовец и расстегнул молнию.

— У него молния из металла, — сказал охранник коллеге.

— Пропусти его, — приказал коллега.

— Это попрание прав человека! — возмутился Вовец, когда они прошли в игровой зал. — Ноги моей больше не будет!..

Они вошли в огромный зал, по всему периметру которого стояли, как часовые, сверкающие всеми мыслимыми и немыслимыми огнями игральные автоматы. Зал был пуст. Лишь в дальнем углу сидел за автоматом сгорбленный старичок. Они подошли ближе. Старичок пытался засунуть в щель мятые, полурваные купюры разного достоинства. Когда ему это удавалось, он бил по одной из клавиш, и на дисплее появлялись прыгающие и квакающие лягушки и жабы. Старичок завороженно смотрел на этот танец будущего благополучия и приборматывал: «Давайте, лягушечки, давайте, миленькие мои жабоньки, давайте, мои маленькие…» Он бормотал это, пока вращались на дисплее барабаны. Когда раздавалось сухое безнадежное «клац» и барабаны останавливались в ожидании очередной порции финансовой подкормки, старичок начинал шипеть: «Чтоб вы сдохли, земноводные вонючие! Падлы стоеросовые! Пидарасы зеленые!..» И он снова запихивал в щель очередную купюру и снова бил по клавише: «Давайте, лягушечки, давайте, миленькие, давайте, маленькие мои…» Клац. «Чтоб вы сдохли, земноводные вонючие! Падлы стоеросовые! Пидарасы зеленые!..»

— Что это с ним? — спросил Вовец.

— Это Степан Савельевич, — тихо и уважительно сказал Колбаско, — бывший директор зоопарка… Внесен в Книгу рекордов Гиннесса… Восемьдесят четыре часа не отходил от автомата…

— Мафусаил пошел на побитие? — отреагировал Вовец.

— Ему на самом деле тридцать восемь лет, — уточнил Колбаско. — Просто долго не дающий автомат сильно старит…

— А что он хочет поймать?

— Джекпот! — таинственно произнес Колбаско. — Оптимальная выдача!

— Джекпот — это сокращенно Джек-Потрошитель, — засмеялся Вовец, довольный собственной шуткой.

— Типун тебе на великий могучий свободный русский язык, — испуганно отшатнулся Колбаско и перекрестился.

— А почему в зале только один директор зоопарка? — спросил Вовец.

— Это зал для пипла, — ответил Колбаско. — Настоящие игроки в «випе»… Пошли…

Перед дверью в «вип» стоял двухметровый охранник.

— Мы в «вип», — гордо отчеканил поэт. — У меня разрешение от хозяина. А это со мной.

— Да идите, вас никто не держит, — зевнул охранник и открыл дверь.

Вип-зал напоминал аэропорт, забитый пассажирами из-за многодневной задержки рейсов. Зал буквально кишел китайцами. В прокуренном воздухе звенело сплошное «янь! инь! юнь! мяо!», сквозь которое иногда прорывалась неописуемая матерная ругань с кавказским акцентом и русским многообразием.

— Почему так много китайцев? — изумился Вовец.

— А ты в Китае был? — спросил Колбаско.

— Нет.

— Так там еще больше…

К ним подошла длинноногая девушка в бикини.

— Что-нибудь закажете? — спросила она с улыбкой.

— Дарлинг! — сказал поэт. — Принеси-ка нам по двести грамм «Платинового стандарта».

— У вас карточки или за наличный расчет? — поинтересовалась девушка.

— Это мой гость! — грозно сказал Колбаско, указав на Вовца.

— А вы чей гость? — спросила девушка вежливо, но безразлично.

— Ты что, новенькая? — заорал Колбаско. — Я гость хозяина.

— Пойду спрошу у пит-босса, — сказала девушка и исчезла в китайской массе. Через короткое время она появилась с подносом, на котором стояли два стакана с водкой.

— То-то же, — гордо выдохнул Колбаско.

— Пит-босс разрешил принести вам «Гжелку», — доложила девушка, — но сказал, что это в последний раз. Вы уже и так задолжали.

— Совсем оборзели, — буркнул поэт, протягивая публицисту стакан…

Они выпили, давясь и морщась, и Колбаско стал протискиваться к своему любимому автомату с тремя птицами, а Вовец направился в туалет.

У входа в туалет стояла длинная очередь китайцев. Вовец пристроился за последним. Китаец повернулся к нему и, показав на очередь и отодвинув Вовца чуть назад, сказал:

— Янь инь тюнь пянь…

— Что пьянь? — не понял Вовец.

— Моя не пила пьянь! — замахал руками китаец. — Моя сань тинь пунь!

— Дунь, — миролюбиво сказал публицист.

Китаец дунул.

— Теперь плюнь, — попросил Вовец. Китаец плюнул.

— Фунь! — приказал Вовец, ничего не имея в виду.

Но китаец пукнул.

— Вонь! — брезгливо поморщился Вовец.

— Хань Вонь? — спросил китаец. — Твоя иссет Хань Вонь?.. Сейцяса! Сейцяса!.. Хань Вонь! Хань Вонь!

Через мгновенье откуда-то появился еще китаец и, протянув руку Вовцу представился: — Я Хань Вонь. А вы кто?

— Вовец, — вежливо поклонился публицист.

— Осенно приятно, — закивал китаец. — Вовеса! Сиказите, сто Хань Вонь будет за вами. Хоросё?

— Хоросё, — покорно согласился Вовец.

Когда он через сорок минут, выйдя из туалета, разыскал автомат с тремя птицами, Колбаско бил по клавише и причитал:

— Давайте, птичечки, давайте, маленькие, давайте, миленькие мои…

Барабаны завертелись, забурлюкали и, клацнув, замерли…

— Чтоб вы сдохли, порхатые вонючие! — заорал Колбаско. — Падлы горбоносые! Пидарасы говнокрылые!..

Вовцу показалось, что за эти сорок минут Колбаско постарел…

— Я пошел домой, — уже с трудом управляя языком, — сказал Вовец. — Давай бабки, которые я тебе одолжил…

— Ты что, серьезно?! — чуть не подавился Колбаско. — Я же на них играю!

Но Вовец настаивал:

— Ты их здесь засадишь, а мне жить не на что!

— Не засажу! Сегодня точно не засажу!

— А если ты сдохнешь за этим автоматом? — не уступал Вовец.

— Не сдохну! — клялся Колбаско. — Не сдохну!.. Ну хочешь, я сейчас завещание напишу!

— Ты что же, хочешь, чтоб я ждал твоей смерти? — заорал Вовец. Глаза его сделались бешеными, и он ткнул Колбаско в грудь.

Верзила, выполняющий предписание не допускать в «випе» конфликтов и драк, взял Вовца за плечи и поволок к выходу.

— Ноги моей больше не будет! — вырывался публицист. — Белого коня пришлете!..

VIII

Матерясь и проклиная все на свете, Вовец как мог добрался до дома, вошел в подъезд и сказал сам себе:

— Вот сяду сейчас в лифт и уеду куда глаза глядят…

Но лифт не работал.

К начавшемуся предутреннему просветлению ночи он наконец ввалился в квартиру. Чужие деревянные ноги абсолютно не слушались. Приходилось поочередно передвигать их обеими руками.

В комнате горел свет. На старом диване напротив работающего телевизора сидя храпела супруга. Вовец плюхнулся на стул и, тяжело дыша, заворчал:

— Совсем охамела… Ни тебе добрый вечер, ни поужинать…

Он вытащил из кармана смятые купюры полученной сегодня пенсии и, пересчитав, с ужасом обнаружил нехватку пятисот рублей…

— Странно, — подумал он вслух. — Куда они делись? Ведь я сегодня никуда не выходил… И не пил вроде бы… На почте обманули?.. Но ведь я сегодня никуда не выходил… Я получаю полторы тысячи, так?.. А здесь тысяча, так?.. Вот если бы я получал две тысячи, то оставалось бы полторы, так?.. И все равно не хватало бы пятисот рублей… Вот она, забота о пенсионерах… Не пойду голосовать… Ноги моей больше не будет… Белого коня пришлют…

Его размышления прервал бодрый, знакомый до боли голос Бананы Хлопстоз: «Компания „Хрен-тиви“ продолжает показ совместного испано-украинского сериала „Богатые тоже хочуть“. Напоминаем содержание предыдущих серий. Оксана понимает, что, с одной стороны, ее все время любит Хулио. И ей это нравится. Но, с другой стороны, ее любят Хесус Нечипоренко из Андалусии и Степан Кошмарио Крузейро из Мелитополя. И ей это не нравится. Смотрите развязку этого любовного четырехугольника…»

Камера панорамирует с только что отлюбившего Оксану Хулио, влезающего в синие шаровары, на тяжело дышащего Вовца и переходит на бескрайнее маковое поле. В стоге мака курят Степан Кошмарио Крузейро и Хесус Нечипоренко, передавая друг другу запретную пахитоску.

— Слухай, амиго, ты шо, сдурел, в натуре? Ты шо, не бачишь, шо Оксана втюхалась по самые брови в этого отморозка Хулио?

— А Хулио?

— А шо Хулио? Ему по тамбурину!

— Шо-то я, Крузейро, не догоняю.

— Я с тебя тащусь, Хесус!.. Короче, как балакають у нас в Андалусии, она его типа того, хочеть… Усёк?

— Мы с тобой, Крузейро, менты из Интерпола, в натуре, и наше дело — прищучить эту наркобаронессу…

Вовец впадает в забытье… Откуда-то издалека доносятся до него причитания Оксаны: «Нэнько Розария! Если я узнаю, что у Хулио мезальянс с Хесусом, я либо покончу в себя, либо наложу себе в руки!..»

Вовец с трудом открывает глаза на заключительных аккордах сериала и видит проплывающие снизу вверх по экрану титры: Русский перевод Дездемоны Тбилисян.

— Пихает свою дочурку где только можно, — зло бурчит Вовец, плюет в экран и выключает телевизор. Потом он поднимается со стула и, шатаясь, подходит к старинному зеркалу, доставшемуся ему по наследству от покойной матери.

Он смотрится в зеркало, и что-то настораживает его. Вовец рукавом протирает зеркало… Всё на месте… Отражается диван со спящей женой, стол, на столе — смятые купюры, дверь на балкон… И все-таки что-то не так… И вдруг он понимает, что не видит в зеркале свое собственное отражение!.. А где же он?..

— Где я? — исступленно кричит Вовец. — Где я?

Он трясет за плечо спящую сидя жену:

— Где я? Где я?

Но ее разбудить невозможно…

— Где я? Где я?..

И в этот момент откуда-то снизу, из-под балкона, слышит он отчетливое конское ржание. Из последних сил Вовец выходит на балкон и, опершись животом на перила, смотрит вниз. И на сером асфальте утреннего пустынного двора рядом с грязно-зеленым мусорным контейнером он видит неестественно белого коня с белой развевающейся гривой и белым хвостом. Конь призывно ржет и нетерпеливо бьет копытом по асфальту…

— Прислали-таки! — восхищенно шепчет Вовец. — Прислали!

Он медленно перевешивается через перила и летит вниз, распугивая своим криком черных ворон:

— Прислали!.. Прислали белого коня!.. Прислали!.. Присла…

Больше ноги его в Мухославске не было…

IX

Чем больше окрашивался талант беспощадного сатирика Гайского в политические цвета, чем беспощаднее защищал он правых от левых, а левых от правых, чем нахальнее становилось его материальное благосостояние, тем страшнее было ему признаваться самому себе в угасании главного физиологического инстинкта, обоснованного еще Фрейдом, предававшегося анафеме в советские времена и окончательно узаконенного в поп-эстраде.

Если раньше даже небольшой фрагмент женской голени, словно случайно мелькнувший в разрезе платья, манящий многообещающими колготками, как наживка для голодной рыбы, вызывал в нем бурный всплеск необузданных эмоций, прилив крови ко всем заинтересованным органам и желание проникнуть в эту таинственную бесконечность, в ту самую точку, в которой пересекаются, вопреки законам геометрии, две сексуальные прямые, то теперь даже призывный обрез обтягивающей юбочки, разделяющий бедра на две равные части, рождал лишь сухую констатацию фактов и унылое — «Да. Ну и что?..»

Да. Это женские ноги. А это синтетические, телесного цвета колготки. Ну и что?..

Да. Под колготками модные трусики, едва прикрывающие выбритый лобок, уходящие задней перемычкой глубоко-глубоко между ягодиц и врезающиеся в анальное отверстие. Ну и что?

Да. Под трусиками женский половой орган, выполняющий и мочевыделительную функцию. Ну и что?

Да. Это контурируются сквозь тонкую маечку соски молочных желез. Ну и что?

Да. Это губы, обнажающие порой нездоровые и даже искусственные зубы. Ну и что?

Да. Это уши. Два наружных проявления органа слуха с некогда опьяняющими мочками. Ну и что?..

Беспощадный сатирик никогда не был обласкан представителями девичьего или женского пола. На его страстные токования откликались максимум один-два раза в год практически никем не востребованные особи. Порой, увы, и за деньги. Но Гайский твердо был убежден, что эта недодача интимной близости объяснялась исключительно тем, что все завидовали его таланту и, если была возможность хоть этим доставить ему неприятность, они эту возможность использовали. «Не дают», потому что завидуют. Эта формула была для Гайского аксиомой. Но только он один знал всю глубину такой физиологической безысходности…

Теперь, когда, казалось бы, в этом смысле все облегчилось, сатирика мучил вопрос: а не признак ли это грядущей старости? О том, что возраст проникал во все дыры, Гайский, разумеется, не думал.

Эта потребность вернуть утраченное и привела рыцаря средств массовой информации с анонимным визитом к знаменитому не только в Мухославске целителю-проктологу.

Целитель в своей лечебной практике исходил из того, что базовый источник здоровья человека находится не в продолговатом мозгу, не в полушариях, ведающих теми или иными процессами, не в мочках ушей, не в ступнях, не в разных химерных точках, обожествляемых китайскими иглоукалывателями, а в единственном месте, стыдливо прикрываемом всем человечеством в течение тысячелетий, звучащем на всех языках постыдно-скабрезно, являющемся неприличным адресом, по которому отправляют друг друга конфликтующие между собой люди. Местом поклонения и стимулятором излечения от всех без исключения недугов для целителя являлось заднепроходное отверстие… Anus!.. Здоровый anus — здоровый дух! Теорема, не требующая доказательств.

Мухославская интеллигенция, бизнесмены и представители властных структур называли его почтительно заднепроходцем. По парадоксальному стечению обстоятельств, фамилия заднепроходца была Передковский.

Среди пациентов, отбоя от которых не было, контрольный пакет, безусловно, принадлежал посетителям мужского ночного клуба «эГЕЙское море», куда нет-нет да и заглядывал Гайский, но исключительно в роли беспощадного сатирика…

Выслушав жалобы Гайского на недополучение от жизни столь желанных физиологических наслаждений, Передковский попросил его раздеться и принять позу, аналогичную изображенной на картине, висящей над столом. Передковский гордился этим методом обозначения позы, что позволяло ему избегать непонятного «положения Тренделенбурга», унизительного «коленопреклоненного положения», путаного геометрического «встаньте на четыре точки», наконец, грубого «встаньте раком». В данном случае все было просто — пациент смотрел на картину, примеривался и принимал нужное положение.

Гайский уже было обозначил необходимую позу, как вдруг его взгляд остановился на светящейся окружности, похожей на циферблат часов с цифрами и какими-то знаками…

— Что это? — спросил он.

— Это креативная схема анального отверстия, — таинственно ответил Передковский. — Окружность разделена на двенадцать зон, каждая из которых отвечает за нормальную функцию определенной части жизнедеятельности организма. На двенадцати часах — центр мыслительно-мозговой активности. На двух часах — зона питания и обмена веществ. На четырех часах — деловая активность… Ваша проблема располагается в районе половины шестого…

— Утра или вечера? — поинтересовался Гайский.

— В зависимости от того, когда вы чувствуете наибольшую несостоятельность вопроса, — уточнил целитель.

— К сожалению, круглосуточно, — вздохнул сатирик.

— Будем диагностировать и лечить, — деловито сказал Передковский. — А чтобы вы не сосредоточивались на производимых мной манипуляциях, я дам вам для ознакомления мою статью, теоретически и философски обосновывающую мою методику…

Он положил перед Гайским развернутый в нужном месте журнал и углубился в исследование. Гайский же углубился в статью:

…Камера панорамирует с обнаженных ягодиц сатирика на орудующие между ними руки Передковского в красных резиновых перчатках.

— Тебе не больно, Анхелита? — спрашивает овладевший ею полицейский.

— Нет… Наоборот, — говорит Гайский, продолжая читать статью.

— Вот и хорошо, — деловито говорит полицейский. — Если кто-нибудь узнает о нашей с тобой связи, тебе конец!

— Я кохаю тебя, люба моя! — стонет Анхелита. — А ты?

— И я тебя кохаю, — говорит полицейский, пряча пистолет в кобуру.

Гайский заканчивает изучение статьи:

Сатирик закрывает журнал и думает: «Теперь понятно, почему у нас все делается через жопу…»

— Ну вот и ладно, — говорит Передковский, снимая красные резиновые перчатки. — Как я и предполагал, налицо снижение активности побудительных импульсов в зоне вашей заинтересованности и, как следствие, вялая наполняемость кровеносных сосудов, депрессирующая процесс эректильности и ведущая к падению libido до уровня практически ниже нуля.

— Я смогу жить? — упавшим голосом спросил Гайский.

— Безусловно.

— Я… в другом смысле…

— А в другом смысле — будем лечить.

Заднепроходец достал из холодильника коробочку и вынул из нее нечто, похожее на среднего размера сосиску.

— Это свечи моего изобретения, — сказал он. — В их состав входят вытяжки из спермы австралийского кролика и пятнистого мексиканского осла. «Виагра» отдыхает. Пусть вас не смущает размер, привыкнете. Я дал этим свечам грандиозное название. Самодвижущий бренд! «Фауст-патрон»!.. Как?

— Снаряды с этим названием были на вооружении германской армии во Второй мировой войне, — неуверенно произнес сатирик.

— Вот именно! — подхватил заднепроходец. — Это оружие настоящего мужчины! А Фауст — символ омоложения! Вы читали Гёте?

«Всё к одному», — подумал Гайский, вспомнив, что на азербайджанском языке слово «гёт» переводится как «задница»…

— Введете патрончик, — заключил Передковский, — и через час позвоните по этому телефону и попросите Аню. 23–30–30.

— Зачем? — поинтересовался Гайский.

— Это моя ассистентка… С вас сто пятьдесят баксов. Если поможет, донесете еще сто. Если нет — верну вам двадцать пять… Только не переусердствуйте со снарядами. Последствия мало изучены, а потому непредсказуемы.

…Сатирик примчался домой, забежал в туалет. С трудом зарядил «фауст-патрон» и стал ждать, глядя в окно на проходивших мимо всех без исключения женщин. За час он насчитал двести восемьдесят шесть женщин разного возраста, но ни одна из них не вызвала никаких эмоций, кроме унылой констатации: «Да. Ну и что?»

И тут Гайский вспомнил про ассистентку Передковского. Он набрал нужный номер и попросил Аню.

— Это Гайский, — сказал он.

А в ответ послышалось маняще-зазывное:

— О-о-о!.. Вы могли и не называться… Ваш голос способен свести с ума кого угодно… Неужели это не сон?.. О-о-о!.. Подожди… я разденусь… вот так… Ну давай!.. Освободи мое тело от кипящей лавы страсти!.. Ну же!..

— Что я должен сделать? — спросил сатирик.

— Прочти что-нибудь свое, — простонала ассистентка.

— Тебе нравится мое творчество? — оживился сатирик.

— О-о-о!.. Не мучь меня… Читай! Читай!..

Гайский находит на столе свежий номер газеты «Накося — Выкуси!», в котором опубликован его ответ на его же статью в предыдущем номере под заголовком «Есть мнение», и читает:

— «Есть другое мнение…»

— Не надо другое! — стонет ассистентка. — Свое читай! Свое!

— И то мнение, и противоположное мнение, — поясняет сатирик, — оба моих мнения.

— Не мучь! — стонет ассистентка.

И Гайский читает:

— «Когда до выборов мэра остаются считанные недели, пора внести ясность в представления жителей нашего города по поводу того, кто же претендует на эту ответственную должность в свете только что принятого президентом судьбоносного решения…»

— О-о-о!.. Как хорошо! Не останавливайся! О-о-о!..

— «Человек, которого изберут мухославцы, обязан будет сделать так, чтобы наши люди стали наконец процветать еще больше, чем они процветают сегодня…»

— А-а-а!.. Еще! Еще!.. О-о-о!..

— «Один из претендентов имеет окончание „ян“ в своей фамилии…»

— О-о-о!.. Еще раз!.. Еще!..

— «Один из претендентов имеет окончание „ян“ в своей фамилии…»

— О-о-о!.. Волшебно! Только не торопись Хулио!.. Еще!.. Еще!.. Анхелита! Любимая! Ты должна знать, что один из претендентов… О-о-о!.. Ты меня сводишь с ума своим претендентом!.. А-а-а!.. Не останавливайся!

— Ты должна знать, что «один из претендентов, имеющий окончание „ян“ в своей фамилии, выливает ведра компромата на честнейшего человека, обвиняя его в иудаизме и семитизме, к чему честнейший человек не имеет ни малейшего отношения. А кто же на самом деле тот, кто выливает ведра компромата на честнейшего человека? Торгаш! Спекулянт, связанный с криминалом, австралийскими воротилами и чеченской мафией!..»

— Ну еще! Еще чуть-чуть!..

— «И весь мухославский электорат должен это знать!» Ты слышишь меня, Анхелита?..

— О-о-о!.. Слышу, Хулио! Слышу! Но я не Анхелита… О-о-о!.. Ну давай же!..

— Но я тоже не Хулио! — изумленно кричит Гайский и все понимает: из открытого окна соседней квартиры слышен идущий по телевизору сериал…

— Ну где же ты, родной?.. Почему ты остановился?.. Не мучь меня!.. Читай!

— «Так пусть же мэром нашего города станет не Тифлисян, не Ереванидзе, не Бакулиев, а Ктоследует!..» Тебе понравилось, Анечка?

— Да! Да!.. Но мне мало!.. Еще читай! Еще!

— Но моя статья кончилась…

— Читай! Читай, что хочешь!.. О-о-о!.. Я убью тебя!.. Читай же!

Гайский берет лежащий на столе томик Гоголя и читает то, что попало ему на глаза:

— «С досадою закусив губы, вышел он из кондитерской и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться. Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос!..»

— Вот!.. Во-о-от! Все!.. Я рухнула!.. О-о-о!.. Ты гений!.. Гений!.. О-о-о!..

Ассистентка вешает трубку, а Гайский вслух спрашивает сам себя:

— Так я не понял, кто гений — я или Гоголь?

И в этот момент он чувствует где-то в малом тазу едва заметное, давно забытое шевеление и урчание. Он бежит в туалет и заряжается еще одним «фауст-патроном»… И это становится его ошибкой, которая вскоре приведет Гайского к непредвиденным трагическим последствиям…

На исходе дня Гайский ощутил в области своего мужского достоинства определенное напряжение и набухание. Его это сначала обрадовало, но вскоре смутило, потому что напряжение и набухание совершенно не зависели от соблазнительных женских образов, которые по воле сатирика возникали у него в сознании. Напряжение и набухание были как бы сами по себе, а обнаженные женские натуры мелькали, как обложки мухославского журнала «Пелагея», не вызывая ни малейшего желания. Где-то около двадцати трех часов Гайский вынужден был расстегнуть молнию на джинсах, так как мужское достоинство уже не помещалось в отведенном для него пространстве.

«Эх, вот так бы лет двадцать назад», — с грустью подумал Гайский…

Он задремал, сидя на стуле, а когда почувствовал необходимость справить малую нужду и встал, то непроизвольно задел мужским достоинством ножку письменного стола. Ножка треснула посередине, и стол, покосившись, рухнул со всем, что на нем стояло… Сатирику стало немного не по себе, и он позвонил заднепроходцу Передковскому.

— Я предупреждал вас не переусердствовать в использовании «фауст-патронов», — сказал Передковский. — Приходите завтра… В крайнем случае, верну вам двадцать пять долларов.

— Я боюсь, что завтра я уже не смогу показаться на улице, — испуганно сказал Гайский.

— Попробуйте прижать его к животу ремнем, — посоветовал целитель и повесил трубку.

Армейский ремень от портупеи, сохранившийся от деда, служившего еще с Буденным в Гражданскую войну, лопнул на второй минуте, как передутый воздушный шарик…

К середине ночи метавшийся по квартире Гайский переломал половину мебели, и соседи стали стучать в стену, грозя вызвать милицию.

К рассвету в мужском достоинстве сатирика возникла жуткая пульсация, ритмически совпадавшая с ударами сердца. Центр тяжести резко переместился, и Гайский бревном рухнул на пол, ударившись головой о батарею…

…Прибывший вместе с милицейским нарядом судмедэксперт констатировал смерть известного мухославского сатирика в результате кровоизлияния в область мужского достоинства…

Этот случай спустя восемь лет будет представлен Передковским на Международном конгрессе проктологов в Найроби и получит официальное наименование «симптом Гайского»…

Хоронили его в специальном гробу с отверстием в крышке. Гроб срочно был смонтирован по спецпроекту Мухославским ритуальным ОАО «Счастливого пути».

Через сутки после похорон на свежей могиле Гайского выросло странное, фаллической формы дерево, которое быстро достигло двенадцатиметровой высоты.

На вершине его свили гнездо три невероятные разноцветные птицы с хищными клювами. Каждый день в восемь часов вечера они куда-то улетали, а в шесть часов утра возвращались в гнездо и игриво перестукивались клювами, словно делясь впечатлениями об удачно проведенной ночи…

X

За две недели до выборов Рапсод Мургабович назначил Н. Р. Ктоследует стрелку. В записке, которую получил Н.Р., значилось:

«Дорогой Н.Р.! Чтобы не делать взаимных глупостей и лишней крови, назначаю тебе стрелку в неформалном месте тэтнатэт, в натуре. Разберемся полюбовно, чтобы не оскорблять наших мам взаимно, без лишней крови, короче. Чтобы договорится, кто из двух нас будет мэром без базара и без лишней крови. Кроме нас двух в нашем тэтнатэте будет Бестиев. Он, конечно, болван, в натуре, но придумал одну крыантивную популярную идею, чтобы кто из нас обеих будет мэром сразу будет популярным у народа. Жду тебя в пятницу в семь часов вечера в закрытом клубе „Найди меня“. Мои люди обеспечат неформалность и амнанимность без лишней крови. Целую тебя мой дорогой. Твой в натуре Рапсод».

Получив записку, Н.Р. подумал: «Пожалуй, на этот раз он прав. Чтобы не устраивать лишнее кровопускание, лучше договориться в „неформалном тэтнатэте“…»

Закрытый клуб «Найди меня» находился на окраине Мухославска. Клуб имел женский и мужской «Стартовые залы», мужской и женский «Банкетные залы», «Танцзал», пять «Интимных уголков» и «Успокоительный бассейн». Этот культурно-развлекательный центр обеспечивал полную анонимность и был доступен только для очень состоятельных клиентов. По четным дням мужчины заказывали себе женщин, по нечетным дням женщины заказывали себе мужчин, по субботам клуб обслуживал гомосексуалистов, по воскресеньям — лесбиянок.

Посетители сперва фуршетили, затем проходили в соответствующий «Стартовый зал». Здесь они раздевались догола, и каждый выбирал себе по половой принадлежности маску по душе. Обязательным условием для всех масок было наличие прорези для глаз. Маски отличались большим разнообразием — от «Бабы-Яги» до «Пугачевой», от «Кощея Бессмертного» до «Президента». После этого каждый обмазывался фосфоресцирующим раствором и только после этого проходил в «Танцзал».

«Танцзал» был лишен даже минимального освещения, поэтому ориентироваться можно было лишь по фосфоресцирующим фигурам. Женщины светились оранжевым, мужчины — синим светом.

Когда «Танцзал» заполнялся до необходимого и достаточного кворума, начинала звучать диско-музыка с возбуждающими низкими частотами.

Ориентируясь исключительно по свечению, каждый находил своего партнера или партнершу. Музыкальные поиски продолжались сорок пять минут, и после заключительного аккорда отдыхающие застывали с найденными половинами. После этого пары разбредались по «Интимным уголкам».

Интимный уголок освещался тускло, но так, чтобы над ложем можно было прочитать инструкцию:

По истечении семи минут пары успокаивались в «Успокоительном бассейне» и расходились по раздевалкам. Время одного сеанса составляло два с половиной часа. Культурно-оздоровительный комплекс «Найди меня» работал круглые сутки…

В пятницу в семь часов вечера Н.Р. подъехал на своем «мерине» к культурно-оздоровительному центру. Судя по прогуливавшимся с безразличным видом четырем амбалам, Рапсод был уже внутри. Приказав водителю забрать себя через два с половиной часа, Н.Р. прошел в здание.

В «Стартовом зале» он обнажился, намазался раствором, выбрал себе маску «Уинстон Черчилль», которого уважал безмерно даже в те годы, когда обязан был ненавидеть, и открыл дверь в банкетный зал.

За маленьким столиком, уставленным пивом и закусочной снедью, уже сидели Рапсод в маске «Сталин» и Бестиев в маске «Рузвельт». То, что Рапсод сидел в маске «Сталин», показалось Н.Р. абсолютно логичным. «Но почему этот засранчик нарядился Рузвельтом? — подумал он. — Из него такой же Рузвельт, как из меня — Черчилль…»

— Привет участникам Ялтинской конференции! — бодро крикнул Н.Р.

— Садись, дорогой! Гостем будешь, — сказал Рапсод.

— Здорово, Бестиев! — сказал Н.Р.

Вертикальные извилинки Бестиева мгновенно застучали в голове, выстраивая правильный ответ: «Раньше он со мной не здоровался совсем. Теперь поздоровался как с равным. То ли его опустили, то ли он считает, я поднялся. А может быть, его опустили, и он поздоровался со мной как с равноопущенным?.. Или его не опускали и он поздоровался со мной пренебрежительно, как с вечно опущенным?.. Если я скажу ему: „Здорово, Н.Р.!“ — а его не опускали, он обидится и затаится».

Не в силах найти правильный ответ, извилинки зазвенели и застыли, и Бестиев сказал:

— Да. Хорошо здесь.

— Сейчас досмотрим сэриал и приступим, — говорит Рапсод.

Камера панорамирует с маски Сталина на маску Рузвельта, затем — на маску Черчилля и далее — на телевизионный экран, в котором группа вооруженных молодых парней в банданах садится в вертолет.

— Они их выследили, — комментирует Рапсод.

— Кого? — интересуется Н.Р.

— Анхелиту и Кошмарио… Сучонок Крузейро настучал, что они отдыхают на озере Титикака. Теперь им конец…

Вертолет поднимается вверх. Звучит «Муча» в тревожном варианте. Анхелита и Кошмарио плещутся в Титикаке… Звучит «Муча» в нежном лирическом варианте…

Вертолет летит… Звучит «Муча» в тревожном варианте…

Кошмарио увлекает Анхелиту под воду и целует ее в губы… Звучит «Муча» в нежном лирическом варианте…

Вертолет летит… Звучит «Муча» в тревожном варианте…

Реклама…

— Ладно. Все ясно, — говорит Рапсод и выключает телевизор. — Вот, Бестиев, — продолжает он говорить, — сколько у нас с Н.Р. по жизни связано… Правда, Н.Р.?

— Да уж, — говорит Н.Р., — связано много.

— Только смерть нас развяжет… Правда, Н.Р.?

— Да уж, — добродушно соглашается Н.Р., — смерть всех развяжет… Даже тех, кто не связан.

— Но мы не позволим смерти доводить нас до лишней крови, — продолжает Рапсод. — Мы договоримся. Кто из нас двух будет мэр, тот и будет мэр. А кто из двух нас нэ будет мэр, то тот у того, кто будет мэр, станет левой рукой…

— Зачем же левой? Правой рукой, — улыбается Н.Р.

— А я левша! — хохочет Рапсод. — Верно, Бестиев?

— Да-а… Хорошо здесь, — кивает Бестиев.

— Хорошо, Рапсод. Ты будешь моей левой рукой, — соглашается Н.Р.

— А ты — моей правой, — многозначительно говорит Рапсод. — Значит договорились… Вот тут Бестиев придумал одну крыантивную популярную идею. Это позволит одному из двух нас, кто будет мэром, и другому из двух нас, кто будет его рукой, завоевать народное доверие… Сам скажешь, Бестиев или мне доверишь?

— Да-а… Хорошо здесь, — кивает Бестиев.

— Я знал, что ты мне доверяешь, — улыбается Рапсод. — Так вот. Народ наш любит жаловаться… То с приватизацией надули, то с пирамидами кинули… Теперь вот зарплату вовремя нэ платят… Хотя деньги у народа есть… Так вот. Создаем общественный фонд заработной платы… Пиарим, рекламируем, разъясняем, комплектуем очереди добровольцев, желающих положить деньги в фонд заработной платы, и из собранных средств выплачиваем в срок заработную плату. Каждый месяц. И народные нэрвы успокаиваются, а то то Чечня, то цунами… Я правильно изложил, Бестиев?

— Да-а… Здесь очень хорошо, — кивает Бестиев.

— Я правильно изложил, — продолжает Рапсод. — Это даст нам возможность мэрить в Мухославске два-три срока, а там поглядим… Если ты, Н.Р., согласен, вот тебе моя рука…

И Рапсод протягивает Н.Р. правую руку.

— Ты же, Рапсод, левша, — поддевает Н.Р.

— Извини, дорогой, — совсем забыл, — говорит Рапсод и протягивает Н.Р. левую руку.

Они обнимаются и целуются.

— А я со своей стороны, мамой клянусь, до самых выборов нэ буду обгрязнять твое имя на взаимной парытетной основе, — говорит Рапсод.

— Тем более что Гайского, хлябь его твердь, больше нет… — добавляет Н.Р.

— Да, — крестится Рапсод, — чтоб ему там… земля была с пухом!.. А теперь — вперед! Я угощаю! Расслабимся… Девочки… Туда-сюда… Амнонимность полная. — Он звонит по мобильнику: — Женский батальон на месте? Отлично!.. Смело, товарищи, куда? В ногу! Конечно, в ногу!..

Сталин, Черчилль и Рузвельт проходят в «Танцзал»…

Бдум-бдум-бдум-бдум…

Бьют низы, отражаясь где-то за грудиной.

Бдум-бдум-бдум-бдум…

Дергаются три оранжевых и три синих силуэта.

Бдум-бдум-бдум-бдум…

Спариваются, расходятся, меняются…

Бдум-бдум-бдум-бдум…

Соединяются в хороводе…

Бдум-бдум-бдум-бдум…

Наступила тишина, и приоткрылись двери трех «Интимных уголков»…

Рапсод втащил свою пару в «уголок» и прикрыл дверь. В тусклом освещении он увидел на ней маску «Мерилин Монро». Это возбудило его, он привлек ее к себе и стал нежно поглаживать, пытаясь нащупать хотя бы одно эрогенное место. На левой ягодичке рука Рапсода ощутила небольшое шершавое уплотнение. Он слегка сдвинул маску и прошептал еле слышно в левое ушко своей партнерши:

— У моей младшей доченьки такая же родинка… Она провела рукой по его правой лопатке и пролепетала:

— У моего отца такой же шрам на этом месте… Рапсод отшатнулся и сорвал с нее «Мерилин Монро». Перед ним стояла его младшая дочь Мельпомена.

Она сняла с него «Сталина»:

— Какой позор!.. Бедная мама!..

— Протрепешься маме, — прошипел Рапсод, — скажу ей, что ты платная шлюха!..

Они надели маски, выскочили из «уголка» через другую дверь и плюхнулись в бассейн. Им необходимо было успокоиться…

Через пять минут в бассейне приступили к успокоению и две остальные пары.

…Со стены бассейна подмигивает большой телевизионный экран, искаженно отражая происходящее действие на поверхность бассейна. И кажется порой, что среди успокаивающихся пар безмятежно плещутся Анхелита и Кошмарио.

Камера панорамирует со Сталина на Анхелиту, с Анхелиты — на Черчилля, с Черчилля — на Мерилин Монро, с Мерилин Монро — на Кошмарио, с Кошмарио — на Софи Лорен…

— Я люблю тебя, Анхелита…

— Я люблю тебя, Кошмарио…

— У нас будет много детей…

Кошмарио машет рукой в сторону прибрежных зарослей, из которых смотрит на них и смеется, сидя в детской коляске, трехлетний Микола.

— Я буду любить его как своего, — говорит Кошмарио. — Кстати, почему ты назвала его Миколой?

— Не надо об этом, прошу тебя, люба моя… Анхелита увлекает Кошмарио под воду и там, целует его.

Из двух слившихся в экстазе ртов выбулъкивают и поднимаются на поверхность пузыри счастья…

Рапсод крепко держит Мельпомену за руку.

— О! Да у вас роман! — кричит проплывающий мимо успокоившийся Н.Р. — Как ты думаешь, Бестиев? У них роман?

— Да-а… Хорошо здесь, — отвечает Бестиев, не сводя глаз с экрана.

Камера панорамирует с целующихся Анхелиты и Кошмарио на противоположную сторону залива, где с приземлившегося вертолета выскакивают парни в черных масках и в банданах.

Слышны крики: «Здесь они!.. Я их вижу!»

И парни в масках и банданах открывают огонь из автоматов от живота веером.

Влюбленные вскрывают и вздрагивают от попадающих в них пуль…

Еще мгновение — и голубая вода приобретает буро-багровый оттенок…

Звучит «Муча» в траурном варианте…

— Здесь где-то рядом ублюдок!.. Поймать его!..

«Ублюдок» вылезает из коляски и, неуклюже переваливаясь, скрывается в прибрежных джунглях…

На финальных титрах триста восемьдесят четвертой серии продолжают звучать автоматные очереди и успокоительная вода бассейна, приобретает буро-багровый оттенок…

…Когда в помещение бассейна ворвалась вызванная по тревоге группа мухославского РУБОПа, бойцам предстала весьма неприятная картина. На поверхности плавали шесть трупов… Сталин, держащий за руку Мерилин Монро, Софи Лорен, Рузвельт, Мать Тереза и прибившийся к стенке Черчилль…

У входа начальника РУБОПа уже атаковали неизвестно каким образом пронюхавшие о трагедии журналисты.

— Каковы мотивы преступления?

— Мотивов три, — без эмоций отвечал начальник РУБОПа. — Основной мотив в интересах следствия оглашен быть не может. Два других мотива не подлежат обсуждению тоже в интересах следствия.

— Кто, по-вашему, главные заказчики и исполнители?

— Имена заказчиков и исполнителей в интересах следствия — пока не известны.

— Бывали ли вы раньше в культурно-оздоровительном центре «Найди меня»?

— Бывал… Два раза… И оба раза в интересах следствия…

Начальник РУБОПа покраснел и сел в машину…

В центре мухославского кладбища на постаменте стояли два гроба. Издали это напоминало катамаран. В одном гробу лежал Рапсод Мургабович Тбилисян, в другом — Н. Р. Ктоследует. Остальные четыре тела были похоронены в общегражданской муниципальной зоне накануне.

На похороны собралась вся общественность города. Приехал и Руслан Людмилов, отменивший дневной концерт.

— Мельпомену жалко, — тихо сказала какая-то старушка. — Красивая была девочка.

— А кому не жалко Мельпомену? — откликнулся Дынин. — Всем жалко Мельпомену…

Держа в руках траурную ленту с надписью «От благодарных мухославцев», на пьедестал медленно и торжественно взошел Кабан. Несколько секунд он молча стоял у изголовья, переводя взгляд с одного гроба на другой, словно удостовериваясь, тех ли людей хоронят. Потом он вытащил из кармана платок и, промокнув оба глаза, склонился над Рапсодом.

— Рад тебя видеть, — тихо произнес Кабан и, посмотрев на Н.Р., добавил: — И тебя заодно…

Он спустился и встал рядом со своим тестем.

— Твоих рук дело? — глядя вдаль, спросил начальник РУБОПа.

— А если не моих, то что, папа? — также глядя вдаль, спросил Кабан.

— Тогда придется заводить дело, а иначе опять висяк, — сказал тесть.

— И так висяк, и сяк висяк, — отреагировал зять.

— Боюсь, не подвел бы ты меня, — вздохнул тесть.

— Главное, ты меня не подведи, — успокоил зять.

На пьедестал вскарабкался Колбаско и сказал:

— Траурный экспромт…

— На каких это зверей намекает этот Пушкин хренов? — жестко спросил Кабан. — А то я прямо сейчас из него Байрона сделаю.

— Не горячись, — попытался охладить Кабана начальник РУБОПа. — Настоящая жизнь только начинается…

К ним подошел заднепроходец Передковский и сказал таинственно:

— Алеко Никитич… Индей Гордеевич…

— Что, он тоже? — спросил Кабан.

— Чем так жить, лучше умереть, — констатировал Передковский. — Вовец, Гайский… Теперь вот они… Какая-то эпидемия, косящая определенных людей… Вы-то как?

— Мы — нормально! — сказал Кабан. — Мы люди неопределенные!

— Берегите анус, — попрощался Передковский и направился к группе молодых мужчин из ночного клуба «эГЕЙское море»…

XI

Тот странный день до сих пор вспоминают в Мухославске, но о том, что странному дню предшествовала не менее странная ночь, знают немногие…

Накануне, подсчитав игровые убытки последних двух лет, Колбаско покрылся холодным потом и сам себе дал клятву завязать с казино навсегда. Воспользовавшись внезапным носовым кровотечением, он даже нацарапал кровью в своей тетрадке:

Засунув в правую ноздрю кусочки ватки, он поцеловал в лоб спящую Людмилку и улегся рядом. Но уснул не сразу. Ему не давали покоя пятьсот рублей, которые он остался должен покойному Вовцу.

Колбаско лежал и думал: «Если откладывать каждый день по десятке, то вернуть деньги вдове Вовца я смогу через пятьдесят дней… Но это круто… Если — по пятерке — то через сто дней. Тоже крутовато. Если — по рублю — то где-то через полтора года… Идеально было бы по пятьдесят копеек, но есть опасность, что либо вдова, либо я не доживу до часа возврата… Можно, конечно, попытаться одолжить пятьсот рублей у Дамменлибена и отдать их вдове, но какая разница, кому быть должным?.. Самое простое, конечно, взять у Дынина — ему вообще можно не отдавать — не отравится… Но он, засранец, удавится, а и рубля взаймы не даст…»

На этих математических выкладках сознание оставило поэта, и он заснул. Под утро его посетил удивительно сладостный сон… Международная ассоциация поэтов объявляет его лауреатом премии «Золотая рифма», и — почему-то на собрании бывших воинов-афганцев — ему вручают установленную на платиновой подставке самую настоящую золотую рифму в натуральную величину и чек на сумму один миллион в какой-то валюте. И в этот момент он ощущает знакомые спазмы в нижней части живота и, чтобы не обделаться от счастья, бежит по зеленому полю в сторону одинокого солдатского сортира, прижимая к груди драгоценную награду… Но едва он успевает принять позу «орла», как раздается страшный треск и он проваливается в яму со зловонными фекалиями… Он с огромным трудом гребет правой рукой, сжимая в левой золотую рифму, но тело не слушается, и он погружается в коричневое болото, захлебываясь и задыхаясь…

Колбаско вскакивает с постели и подбегает к окну. Он распахивает его, и от порыва свежего воздуха и от удара по глазам утреннего солнечного луча он приходит в себя. Но увиденное во сне рождает в мозгу невероятные ассоциации!.. Сон в руку! Сон в руку! Левая ладонь, только что сжимавшая золотую рифму, начинает нещадно зудеть… Сон в руку!.. С одной стороны, деньги и золото во сне — это к говну, но огромное количество говна, в котором он чуть не утонул вместе с золотом, — это определенно к деньгам!.. Это знак свыше!..

Колбаско рвет на мелкие кусочки листок с написанными кровью стихами и этим полностью себя обесклятвивает. Он судорожно роется в ящичке письменного стола, достает завернутый в тряпочку старинный серебряный портсигар — подарок тещи… В крышку портсигара вделан какой-то красновато-мутного оттенка камень… За неделю до смерти теща, вручая зятю эту драгоценную вещицу, поведала ему о том, что когда в середине тридцатых годов, будучи молодой девушкой, она жила с мамой в родном селе Малые Семки на Орловщине, за ней ухаживал красивый красноармейский лейтенант, отец которого был полковником еще в царской армии, и он незадолго до того, как его расстреляли красные, передал сыну на хранение старинный портсигар. И в знак горячей любви лейтенант подарил этот портсигар теще… «Береги его, сынок, — сказала тогда теща зятю. — Дорогая штука… От какого-то знаменитого ювелира… Не то Неглиже, не то Беранже…»

Сон в руку! Сон в руку!.. Колбаско одевается и, сжимая зудящей левой рукой портсигар, бежит в самый престижный в Мухославске ювелирный магазин…

…Магазин только что открылся, и Колбаско — первый посетитель.

— Шо вас привело в столь ранний час в мою скромную лавочку? — спрашивает с одесским акцентом лысый очкастый ювелир.

— Хочу для интереса оценить одну реликвию, — вроде бы безразлично отвечает Колбаско.

Но ювелир опытен. Он видит, что посетитель нервничает, и он понимает, что имеет дело с фраером. И он говорит как бы между прочим:

— Ну-ну… Показывайте вашу раритетину.

— Предупреждаю — вещь дорогая, — говорит Колбаско. — Заинтересовались из Фонда Сореса, но не хочу, чтоб меня кинули.

И он кладет портсигар на прилавок. Бросив оценочный взгляд на портсигар, ювелир совсем обыденно произносит:

— Все клиенты одинаковы — каждый уверен, шо вещь стоит миллион, а на самом деле это чистой воды фуфло… Сейчас разберемся… А вы пока посмотрите телек. «Анхелита»… тоже фуфло.

Ювелир берет портсигар и уходит в подсобку…

…Камера панорамирует с Колбаско, уставившегося в экран телевизора, на склонившегося над маленьким столиком ювелира, через лупу рассматривающего принесенное изделие с красновато-мутным камнем… Не веря своим глазам, ювелир тихо бормочет: «Шоб я так жил — это чистой воды Фаберже. Шоб я так жил! Не меньше ста тысяч баксов. Шоб я так жил!..»

Камера панорамирует с бормочущего ювелира на экран телевизора. Толпа несет Анхелиту на руках. Танцуют сексуальную румбу смуглокожие девушки… Счастливый Кошмарио кричит: «Анхелиту в президенты!» Толпа начинает скандировать этот клич. «Стойте! — кричит Анхелита. — Стойте! В подземелье, где меня мучили бандиты, я обнаружила сокровища древних инков!.. Мы больше не будем зависеть от иностранного капитала!..»

— Одно к одному! — шепчет Колбаско. — Это тоже знак!

Ювелир выходит из подсобки.

— Ну, шо я могу сказать, — говорит он, кладя портсигар на прилавок. — Это не совсем фуфло, но и не ах, как вы думаете. Посеребренная вещица с искусственным рубинчиком… Не знаю, шо вам там обещал ваш Сорес, но из симпатии к вам, себе в убыток, могу предложить четыре… максимум пять тысяч рублей…

Колбаско не верит своим ушам. Пять тысяч!.. Вот он, сон в руку!

— А шесть? — на всякий случай спрашивает он.

Но ювелир — матерый волк-психолог. Ягненку уже не вырваться.

— Шесть пусть вам платит Сорес! — жестко говорит он и пододвигает портсигар ближе к Колбаско.

— Ладно. По рукам. Грабьте, — скрывая волнение, произносит Колбаско.

— Еще одна такая сделка, — говорит ювелир со вздохом, — и я разорен… Правильно мне покойная мама говорила: настоящий ювелир не должен иметь мягкое сердце…

И он медленно, вслух, отсчитывает пять тысяч рублей…

Сердце поэта бьется так, словно хочет пробить изнутри грудную клетку и вылететь наружу. Это напоминает ему стук колес в поезде, когда ритм рождает стишки и песенки… Ту-дук, ту-дук, ту-дук, ту-дук. Какой приятный четкий звук. И он туда меня зовет, где мой джекпот, где мой джекпот…

Предощущение растет, предчувствие ширится… «Чуйка», как говорит старичок из Книги Гиннесса, не обманывает.

Подгоняя время к открытию «Жар-птицы», Колбаско пьет кофе, перебегая из одного кафе в другое, и одним из первых проходит через рамку.

— Чего-то вы сегодня рано, — говорит охранник.

— Чуйка! — бросает Колбаско и бежит к ненавистно-любимому автомату с птицами. Он ласково гладит его, приговаривая «хороший, хороший», потом, убедившись, что никто не смотрит, целует автомат в щель купюроприемника… «Хватит мелочиться, — думает Колбаско. — Сыграем по пятерочке на десяти линиях!.. Пятьдесят рублей — удар. Пять тысяч — это сто ударов… Нормально…»

Он вставляет в щель первую тысячу — и та, жужжа, исчезает. В квадратике, обозначающем число кредитов, возникает «1000»…

Он бьет по клавише… Бур-люм, бур-люм, бур-люм… На одной линии выстраиваются два домика. Крайний барабан продолжает вращаться… Бздынь!.. Рядом с двумя домиками возникает краснокрылая птица… Та-ра-ра-блюм… И в кредитном окошечке вместо «1000» высвечивается «2000»… «Иес! Йес! — радостно кричит Колбаско. — Сон в руку! Чуйка не подвела!..» С первого удара у него уже шесть тысяч! Это начало! Он попал в период отъема!.. Даже если он сию же минуту расплатится с вдовой Вовца, у него останется пять с половиной тысяч!.. Не зря он во сне провалился в сортир!.. Куплю Людмилке букет роз!..

Он заказывает сто грамм водки, выпивает залпом и закуривает… В кармане шуршат четыре тысячи, в окошечке — две… Новый удар по клавише… Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Бздынь!.. В перекрестье застывает летучая мышь! Бонус! Десять бесплатных игр!.. Вертятся барабаны… Первая игра… Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Вторая игра… Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Третья… Пятая… Восьмая… Десятая… Бздынь! Три домика! Побежали циферки, побежали… Та-ра-ра-блюм!.. «3600»!.. Мама родная! Уже семь шестьсот!.. Еще сто грамм!..

— Ваш день сегодня, — подавая стопку с водкой, говорит официантка в бикини.

— И ночь будет моя! — кричит поэт. — Ты чего после смены делаешь?

— А что? — игриво спрашивает официантка.

— А то! — с намеком на «то» говорит он. — Жди меня, и я вернусь!

— Не профукайте, — улыбается девушка и убегает…

Нет. На этот раз он не профукает. «Хороший! Хороший!» — гладит автомат Колбаско и опять целует щель купюроприемника.

Над автоматами на световом табло проплывают манящие красные цифры джекпота… «1 000 000»… Тридцать тысяч баксов!.. Можно будет вдове отдать тысячу рублей… В память о Вовце… Людмилке — корзину роз! Штуку — на девчонку!.. Хорошенькая!.. Можно купить десять акций «Акбара»!.. И — на Канары с Людмилкой… Или с девчонкой… Хорошенькая!.. А Людмилке — две корзины роз. Хрен с ней! Пусть радуется!.. Может, еще и на «рено» останется… Не обязательно с автоматическим управлением…

Манящие красные цифры джекпота прерывают поток мечтаний… Лимон! Лимон! Лимон!.. Я сорву его! Сорву!..

Опять удар по клавише… Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Бздынь!.. Шиш… Еще удар… Шиш!.. Циферки в кредитном окошечке начали обратный отсчет… Три тысячи… Удар… Две тысячи девятьсот пятьдесят… «Давайте, птицы вонючие!.. Порхатые стоеросовые!..». Удар… Удар… Удар… Две тысячи… Ведь только что было три тысячи шестьсот!.. Но все равно шесть остается… А было-то пять… Отдам завтра пятьсот, Людмилке — букет гвоздик… А девчонка перебьется… Размечталась, дура!.. Акции, если честно, ни к чему… И Канары — чистое пижонство… За триста рублей можно в однодневном доме отдыха комнату снять с пансионом… Или просто так с Людмилкой по парку прогуляться…

Удар!.. «Ну давайте, птичечки!.. Давайте, ласковые!.. Пташки мои долгожданные… — Бздынь! — Чтоб вы сдохли, падлы стоеросовые!.. Порхуны шизокрылые!.. — Удар!.. — Давайте, птичечки! Летите, миленькие!..» Бздынь!.. На горизонтальной линии застыли две птицы!.. Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Вращается крайний барабан… Ну!.. Бздынь!.. К двум птичкам пристраивается домик!.. Иес! Иес!.. Побежали циферки слева направо… «3000»… «4000»… «8000»!.. «9000»!!. А если бы вместо домика да третья бы птица!.. Бегут на табло красные цифры дразнящего джекпота… Был бы лимон!.. Еще сто грамм!..

— Ну что, договорились после смены?

— Снимите, пока не поздно, — говорит девушка в бикини, — а то профукаете…

«Еще чего! Профукаете!.. Не профукаем! Не для того я ночью в сортир упал!.. Работает Чуйка!.. Работает!.. Куплю десять акций… Пять — девчонке подарю… Хорошенькая!.. А Людмилке утром скажу, что в газете дежурил… Куплю ей две корзины!.. И, на Мальдивы с девчонкой!.. Хорошенькая!.. А на Канары пусть фраера едут… Может, и на „рено“ останется!.. Ну что стоило третьей птичке прилететь?.. Ладно, и так хорошо…»

…А время летело стремительно. Оно бурлюкало, тарарамило, бздынило, нащелкивало циферки слева направо, отщелкивало их справа налево, уносило Колбаско на Мальдивы, сбрасывало его в комнату однодневного дома отдыха, покупало цветы для Людмилки и акции, отдавало деньги вдове Вовца, снимало бикини с хорошенькой девчонки, пересаживало с «рено» на яхту и с яхты на автобус № 8, стограммило и прокуривало, пока наконец в кредитном окошечке не застыло «500», а пальцы не устали нащупывать подкладку пустого кармана, в котором еще недавно шуршали тысячерублевые бумажки, полученные от утренней продажи драгоценной тещиной реликвии…

Колбаско сидел, тупо уставившись на дисплей… «Было же двенадцать, и девять было, — думал он, — и шесть было… И пять было, когда я пришел… Почему осталось только пятьсот?..»

Он собрал последние остатки слюны и плюнул на стекло дисплея. Потом что было силы ударил автомат кулаком…

— Ведь говорила — профукаете, — сказала девушка в бикини, вытирая тряпочкой заплеванный дисплей.

— Пошла вон, уродина! — заорал Колбаско.

— А сломаете аппарат — платить придется, — добавила девушка, ставя на поднос пустую стопку.

— Еще сто грамм, тварюга! — зарычал поэт.

— Сейчас охрану позову, — сказала девушка и ушла. Колбаско, бормоча что-то невнятное, покачался взад-вперед, словно примериваясь, и ударил по максимальной ставке…

Бур-люм, бур-люм, бур-люм… Тара-ра-ра-блюм… Бздынь!.. И на центральной линии застыли, будто случайно, три наглые птицы…

— Джекпот!! — истошно заорал Колбаско. — Джек-по-от!..

И в этот момент средняя краснокрылая птица привстала на когтистых лапах, отвела назад хищную голову и со всего маху ударила ею в стекло дисплея и долбанула поэта горбатым клювом в самый центр лба…

Прибежавшие охранники увидели распластавшегося на полу Колбаско с красным, как у индийской женщины, пятнышком во лбу…

На прозрачном нетронутом дисплее вне всяких комбинаций разбросаны были домики, вишенки, цветочки…

В седьмом часу утра, когда в казино «Жар-птица» появились милиционеры и судмедэксперт, в свое гнездо на дереве над могилой Гайского прилетели три разноцветные птицы с хищными горбатыми клювами и расположились на дневной ночлег…

XII

…Внучатый племянник покойного Алеко Никитича был директором специализированного лицея для детей особо одаренных родителей. Специализированность лицея обязывала его быть платным. Это позволяло держать в классах компьютеры, иметь кинозал, танцплощадку, аквариум двенадцать на восемь, в котором жили два осьминога, выловленные непосредственно в Марианской впадине, и крытый теннисный корт.

После смерти двоюродного дедушки директор лицея устроил туда Глорию преподавать литературу в классе седьмой ступени.

Перед тем как представить Глорию классу, директор пригласил ее в свой кабинет для предметного введения в курс дела.

…Директор, откинувшись, сидит в кресле за своим столом и неотрывно наблюдает за сумасшедшей автогонкой, происходящей на огромном экране, вмонтированном в противоположную стену.

Заметив вошедшую Глорию, он жестом указывает ей на стул, стоящий по другую сторону стола, и продолжает наблюдать за телевизионным действием…

В автомобиле рядом с водителем, лицо которого скрыто черной маской, сидит Анхелита. В ее глазах мольба и испуг. Рот ее заклеен красного цвета липкой лентой. Руки связаны за спиной… Автомобиль пробивает витрину магазина и мчится через весь зал, разбрасывая по сторонам перепуганных насмерть покупателей… Удар! Звон разбитого стекла… Машина выскакивает через противоположную витрину на проезжую часть улицы, где ее уже ждут четыре полицейских джипа. «Фак ю!» — рычит водитель и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, летит к мосту, который в этот момент начинает разводиться.

С диким ревем машина взлетает в воздух и, подпрыгнув, исчезает на другой части моста…

— Сволочь! — кричит директор и убирает звук. — Сердце обливается кровью за страдания несчастной Анхелиты…

— Да-а, — вздыхает Глория. — Доля ей выпала — не позавидуешь…

— Дорогая моя, — говорит директор, не упуская развития действия на экране. — Хотим мы того или не хотим, но наступила новая социально-экономическая эпоха, которая требует принципиально нового, кардинально отличного от прошлого подхода к системе образования и воспитания нашего подрастающего поколения. Необходима свежая креативная методика… (бедная девочка!..) в системе оценки знаний не простого, учитывая специфику специализированности, контингента нашего лицея…

…Злодей в черной маске волочет тело Анхелиты по узкому темному проходу…

— Он не просто сволочь! — восклицает Глория. — Он подонок!

— И не говорите! — соглашается директор. — Я переживаю за нее, как будто она моя дочь… Так вот. Специфика специализированности контингента состоит в том, что родителям содержание лицея стоит, поверьте мне, немалых денег, но они идут на эти затраты, справедливо полагая, что уровень подготовки детей позволит им в ближайшем будущем отправить своих чад в Оксфорд, Сорбонну, в Гарвард… Злодей в черной маске сдирает с Анхелиты одежду и расстегивает молнию на своих джинсах.

— Подонок! Неужели он ее изнасилует?..

— Нет, это зрелище не для меня, — вздыхает Глория и закрывает глаза руками.

— Да, — продолжает директор, — но, с другой стороны, трудность процесса обучения усугубляется тем, что высокий уровень содержания детей, который обеспечивают родители, как бы освобождает детей от необходимости иметь так называемую жажду знаний, свойственную неспециализированным, то есть бесплатным учебным заведениям. Я надеюсь на ваш опыт, дорогая Глория, на врожденную образованность, на умение подобрать ключик к каждой детской душе… Вот, ознакомьтесь с классным журналом седьмой ступени, чтобы на первый ваш урок прийти максимально подготовленной… Вам не помешает, если я включу звук, пока вы будете изучать список?

— Нет, нет, пожалуйста, — отвечает Глория и раскрывает журнал. Она листает журнал, возвращается к началу, снова листает. Ее внимание привлекают какие-то звездочки, стоящие перед каждой фамилией: — Что это за звездочки?

— Не успел! — радостно бьет ладонью по столу директор. — Не успел!.. Полиция подоспела вовремя!.. Молодцы!.. Что вы сказали?

— Я хочу знать, что это за звездочки перед каждой фамилией? — повторяет Глория.

— Хорошо, что вы обратили на это внимание, — говорит директор. — Это звездочки категорийности, как у гостиниц… Они обозначают условное количество финансовых средств, внесенных родителями за своего ребенка… Разумеется, количество звездочек определяет и степень деликатности в общении с учащимся…

— Но здесь есть фамилия без всякой звездочки, — недоумевает Глория.

— Совершенно верно, — улыбается директор. — Мы не можем себе позволить, чтобы экстремистски настроенные средства массовой информации обвинили нас в недемократичности и излишней коррумпированности… Поэтому одного мальчика мы обучаем бесплатно. Мальчик получил место благодаря методу слепого отбора с помощью детского отдела мухославской милиции. Его отловили среди беспризорных детей на мухославском вокзале… Ребенок оказался не простым, с искалеченной трудным детством душой… Документами его снабдила милиция в соответствии с протоколом, согласно которому, мальчик сказал, что его зовут Никак, отчество — Беспапович, а фамилия — Ничей… Нам ничего не остается, как принять это за данность. Если вопросов нет, то вперед и, как говорится, перо вам в ваши педагогические крылья!..

…По последнему звонку Глория вошла в класс. От смеси духов и еще каких-то незнакомых запахов у нее закружилась голова, и она села за учительский стол.

Лицеисты не обратили на нее никакого внимания.

В одном углу ярко-рыжая девочка, задрав юбочку, демонстрировала однокашникам татуировку на правой ягодичке.

В другом углу группа мальчиков и девочек облепила компьютер и оживленно комментировала происходившее на экране.

Глории показалось, что она видит два шевелящихся обнаженных тела. По отрывочным возгласам она никак не могла понять, что за сюжет привлек детское внимание…

«Во дает!.. Но она воще!.. Прикол!.. Я засек! Девятая минута пошла! А мой батя — стайер!.. Он маманю по полтора часа из-под себя не выпускает!.. А ты что, подглядывал?.. Ха-ха-ха!.. Ой! Чем это он ее?.. А ты че, не понял? Это удав дрессированный… А на голове презерватив, чтобы он ее не ужалил!.. Вот это фишка!.. Слушай, перекатай мне это — я сестренке покажу. А то она какая-то отмороженная…»

По-прежнему ничего не понимая, Глория говорит как можно строже, но вежливо:

— Добрый день, господа лицеисты. Перемена закончилась. Я ваша новая преподавательница литературы.

Какой-то мальчик оторвался от экрана, посмотрел на Глорию и сказал:

— Совсем чуток осталось… Такой клевый порнель! Зашибись!..

Наконец что-то щелкнуло, экран погас, и лицеисты нехотя стали рассаживаться.

— Я ваша новая преподавательница литературы, — повторила Глория. — Зовут меня Глория Мундиевна…

Дети захихикали.

— Ничего смешного, — продолжила Глория. — Моего отца звали Мундий. И дед был Мундий. И прадед Мундий… Все мужчины в нашем роду были Мундий…

— Вы не из латинян будете? — спросил русоголовый парнишка.

Мальчик чем-то отличался от остальных лицеистов. У него были голубые глаза. Волосы, собранные со лба в пучок и схваченные на затылке резиночкой, образовывали небольшой изящный хвостик.

— Наверное, из латышей, — уточнила девочка из первого ряда.

— Не из латышей, а из латвийцев, — поправил кто-то.

— Почему ты так решил? — спросила Глория.

— А фамилия ваша не Транзит? — не без лукавства поинтересовался русоголовый.

— В девичестве — Транзит… Откуда ты это знаешь?

— Догадался. В одной из прошлых жизней я был древним римлянином и меня звали Гомо Люпусович Эст… Вот я и подумал — Глория Мундиевна… Сик транзит глория мунди… Так проходит земная слава…

— Ну, Ничей прикалывает! — восхищенно произнесла девочка с колечком на нижней губе. — Я от него тащусь!

— Кто тебя учил латыни? — спросила Глория.

— А в Древнем Риме все на латыни трокали, — сказал русоголовый.

«Странный мальчик, но не ординарный», — подумала Глория и сказала:

— Ладно, господа лицеисты. Ответьте мне на один вопрос: у кого какие любимые литературные герои?

— Анхелита! — крикнул кто-то.

— Руслан Людмилов!.. Майкл Джексон!

— Майкл Джексон отдыхает!

— Битлы!

— Я подчеркиваю — литературные герои, — жестко произнесла Глория. — Помнит кто-нибудь, например, Базарова? Павку Корчагина?

— Это того, кто своего отца ментам сдал?

— Не путайте с Павликом Морозовым. Его поступок можно расценивать двояко — с одной стороны, родной отец, а с другой стороны — враг народа… Можно сказать, террорист…

— У него что, папаша бен Ладен был? — спросил русоголовый.

— А у меня любимый литературный герой — мой папка, мой Димон! — гордо сказала девочка с колечком на нижней губе. — Он мне на день рождения «бентли» подарил!

Наступила полная тишина. Потом кто-то мечтательно произнес:

— Бентли!.. Зашибись!..

Не имея представления о том, что такое «бентли», Глория поинтересовалась:

— Просветите меня, что такое «бентли»? Их едят?.. Или носят?..

— Да вы че? Без прикола? — чуть не поперхнулась девочка. — «Бентли»!.. Пятьсот тысяч баксов! Триста двадцать лошадей!

— Триста двадцать лошадей?! — изумилась Глория. — Где ж вы их держите?

— В гараже, — сказала девочка. — У нас там два маминых «мерина» стоят, «хаммер» и «бумер»…

Окончательно не понимая, на каком языке говорит девочка, Глория решила переменить тему и обратилась к русоголовому:

— Подойдите к доске, пожалуйста.

Мальчик неспешно подошел к столу и, хитровато улыбаясь, уставился на Глорию.

— Давайте знакомиться по-серьезному, — сказала Глория. — Как вас звали в вашей древнеримской жизни, я уже знаю. А как вас зовут в настоящей?

— Никак, — ответил паренек. — Никак Беспапович Ничей.

— Это у него фенька такая! — крикнул кто-то.

— У вас есть сестра по имени Феня? — спросила Глория.

— Да нет у меня никого, — сказал русоголовый.

— Когда вы родились?

— В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря по старому стилю, с седьмого на восьмое января — по новому.

— Год?

— Откуда я знаю?

— Вы что же, как Христос?

— Если вы имеете в виду нападающего сборной Греции по футболу, то он Хри′стос, а не Христо′с, — улыбнулся русоголовый.

— Не ерничайте. Сколько вам лет?

— В районе четырнадцати.

— Почему вы так думаете, если не помните год своего рождения?

— Знакомый ветеринар по зубам определил. — И мальчик ощерился, показав свои зубы.

— В недалеком прошлом, — сказала Глория, обращаясь ко всем, но имея в виду русоголового, — такое поведение расценилось бы как издевательство над учителем и повлекло бы за собой вызов в школу родителей. Но вам повезло… Ладно. Попробуем взглянуть на вас с другой стороны…

Паренек развернулся на сто восемьдесят градусов и стал спиной к Глории.

— Опять вы ерничаете, — вздохнула Глория. — Я имею в виду сторону вашего духовного развития… У вас есть хотя бы одно любимое стихотворение?

— Есть! — радостно улыбнулся мальчик. — Есть!

И он начал декламировать, завывая в конце каждой строки:

Лицеисты зааплодировали. Раздались возгласы «Клево!.. Прикольно!».

— Откуда эта шизофрения? — изумленно спросила Глория.

— Из Интернета скачал, — ответил Никак.

— И вам действительно нравится?

— Главное, что электорату нравится.

— Ну а что-нибудь попроще?

— Можно, — сказал Никак, — но попроще для всех будет сложно… «Дальше, в поле, стало совсем почти темно и от тумана уже непроглядно. Навстречу тянуло холодным ветром и мокрой мглой. Но ветер не разогнал тумана, напротив, нагонял все гуще его холодный, темно-сизый дым, душил им, его пахучей сыростью, и казалось, что за его непроглядностью нет ничего — конец мира и всего живого».

Он остановился и задумчиво уставился в окно, словно вспоминая что-то только ему одному ведомое…

Глории показалось, что мальчик отлетел куда-то, в какое-то параллельное пространство…

— Весьма пессимистично для вашего возраста, — сказала она. — Кстати, что это?

Продолжая смотреть в окно, Никак ответил с грустной улыбкой:

— Двадцать второго октября тысяча девятьсот сорокового года в Париже на Елисейских полях мне это прочитал Иван Алексеевич… Бунин…

— Че-то я не догоняю, — зевнув, сказала девочка, которой папа подарил «бентли».

— Видите? — вздохнул Никак. — Электорат не догоняет…

Внезапно у Глории закружилась голова, дыхание перехватило, и она судорожно стала глотать слюну, пытаясь подавить поднимающуюся изнутри тошноту…

— Урок окончен, — еле слышно произнесла Глория и, опираясь на стену, с трудом вышла из класса.

Добравшись домой, она приняла три таблетки снотворного и отключилась… В ее полусознании возник красного цвета безграничный луг. Назойливые феньки, жужжа, забивали рот, уши и нос. Черные фишки тяжелыми гирями повисли на руках и ногах… Внезапно, путаясь в извивающихся бентлях, побежали лошади… Она досчитала до ста восьмидесяти двух и сбилась… Мощная клевизна втянула ее в длинный темный тоннель, вращая и колбася о стенки… В дальнем конце засветилось что-то бесформенное и глючное. Это была шняга…

— Анхелита… — прошептала Глория. — Бедная девочка…

XIII

Пару дней мухославичи пообсуждали загадочное маскарадное убийство Рапсода Мургабовича с дочкой, Н. Р. Ктоследует, какого-то Бестиева и двух путан легкого поведения. Через пару дней поостыли и успокоились. Наиболее активные еще обсасывали вопрос, кто же выдвинет свою кандидатуру на пост мэра после гибели двух соискателей. Наименее активные на этот вопрос ответили однозначно — кто-нибудь.

На следующий день после того происшествия акции «Акбара» упали в цене, но еще через день, после того как генеральным директором компании был единогласно избран Виктор Филиппович Кабанов — зять начальника мухославского РУБОПа, акции опять подскочили. Как заявил сам Кабанов, «никакие скотоклизмы не уроют стойкую экономическую стабильность родного города».

За две недели до выборов к мухославскому электорату по телевидению обратился сам президент. Его выступление шесть раз повторили в паузах во время шоу Руслана Людмилова вечером и трижды — утром, когда шел повтор двести восемьдесят второй серии «Анхелиты».

Вот что сказал президент буквально:

— Родные мои! Я не собираюсь ни превозносить выдающиеся заслуги двух ушедших от нас, потрясающе талантливых деятелей вашего города, ни принижать и без того низкий уровень двух аморальных типов, нажившихся на незаконно проведенной приватизации. Мы живем в свободном обществе, где каждый обязан иметь собственное мнение. Как говорится, выборы не за горами. Они на носу. И я не сомневаюсь, что жители Мухославска выберут себе достойного мэра из числа честных людей, каких в Мухославске девяносто восемь и семь десятых процента, согласно опросу пятисот наиболее компетентных респондентов. Каждый проголосует по совести. Но если бы я был жителем вашего города, моя совесть подсказала бы мне достойнейшего из достойных, человека талантливого и бескорыстного, фанатично любимого не только в Мухославске, но и далеко за его пределами. Я не сомневаюсь в том, что девяносто девять и пять десятых процента из девяноста восьми и семи десятых процента патриотически настроенных горожан свободно опустят в урны бюллетени с именем Руслана Ангеловича Людмилова. Я уверен, что выборы пройдут демократично, без какого бы то ни было давления со стороны. В противном случае мне придется собственноручно назначить мэром Руслана Ангеловича Людмилова, что кое-кем за рубежом с радостью будет воспринято как нарушение основ демократии. Не сдадим же козырной прикуп нашим недоброжелателям. Как говорится, вперед и с песней!

А уже на очередной следующий день избирком Мухославска обнародовал по телевидению образец избирательного бюллетеня, в котором были две графы. В первой графе — имя, фамилия, отчество кандидата: Людмилов Руслан Ангелович. Во второй графе — Против всех, кто против.

К бюллетеню с правой стороны прилагался отрывной, закатанный в пластик корешок. Бюллетень опускался в урну, корешок оставался у проголосовавшего. Корешок давал право на пятидесятипроцентную скидку при покупке компакт-диска Руслана Людмилова. В подарок покупатель получал бутылку пива «Руслан». Кроме того, избирком обнародовал важное дополнение: каждый взрослый избиратель мог получить дополнительные бюллетени, позволявшие ему выразить свободное волеизъявление несовершеннолетних или умалишенных, если таковые имеются в семье. В заключение был показан новый клип будущего мэра Мухославска, в финале которого танцующие полуобнаженные девушки опускали в трусики избирательные бюллетени, а за кадром звучал голос счастливого избранника:

…Накануне выборов избирком призвал всех жителей не затягивать процесс и явиться на избирательные участки к открытию, то есть к шести часам утра, чтобы не опоздать на народные гуляния, которые начинались в двенадцать часов дня.

Уже за полчаса до официального начала голосования сознательные мухославцы образовали у дверей избирательных участков огромные очереди, и к моменту окончательного появления солнца над городом уже не осталось ни одного горожанина, не выполнившего свой гражданский долг.

А в одиннадцать часов радио и телевидение огласили результаты, которые Международная наблюдательная комиссия предложила внести в книгу рекордов Гиннесса: «За кандидатуру Руслана Ангеловича Людмилова проголосовали сто двадцать шесть процентов от общего числа избирателей. Воздержался один гражданин, имя которого не называется в интересах следствия».

В заключительной речи председатель Международной наблюдательной комиссии заявил прямо: «Такого размаха демократии во время выборов не было и не будет ни в одной стране цивилизованного мира. Если бы не любовь к моей исторической родине, я попросил бы в вашем городе политического убежища».

В двенадцать часов улицы города заполнились счастливыми жителями. Народ стекался к площади перед «Мухославбанком», где была сооружена трибуна для почетных граждан и гостей города. С трибуны ликующее население приветствовали начальник РУБОПа с супругой, генеральный директор компании «Акбар» Кабанов с супругой, проктолог Передковский, председатель Международной наблюдательной комиссии, специально прилетевший на торжества из Австралии, господин Бедейкер и какой-то молодой человек, про которого в толпе говорили, что это двоюродный брат пресс-секретаря самого президента…

Улыбаясь ликующей площади, Кабан вполголоса произнес, обращаясь к тестю:

— Неплохо все получилось, как ты думаешь, папа?

— Президент — молодец. Вовремя поддержал, — сказал тесть.

— Жаль, что он не приехал, — вздохнул Кабан.

— Он еще слаб. Только из голодовки вышел, — пояснил тесть. — Пацана прислал… Я с ним сегодня перекинулся — он все правильно понимает…

Все подходы к площади и весь ее периметр были заставлены пивными ларьками на колесах. Мухославичи «нарусланивались» и вливались в ликующую толпу, стараясь оказаться как можно ближе к трибуне.

Ровно в час дня из всех репродукторов грянули вступительные аккорды «Беби темноокой». Толпа завопила, и этот крик был подобен десяткам тысяч криков младенцев, одновременно появившихся на свет из материнских утроб.

В небо взмыли сотни голубых шаров.

Мухославичи, ритмично покачиваясь вправо-влево, запели «Беби темноокую», размахивая бархатными голубыми шарфиками…

— Просто еще одна бархатная революция! — восхищенно произнес председатель наблюдательной комиссии.

— Бархатная-то она бархатная, — обращаясь к тестю, сказал Кабан, — только с цветом перебор вышел.

— А кто сказал, что шарфики голубого цвета? — успокоил тесть. — Они васильковые… Главное, что без крови.

— Без лишней крови, — уточнил Кабан.

Площадь как по команде запестрела лозунгами:

«Людмилов — голос народа!»

«Руслан Ангелович — наш хранитель!»

«Руслан! Ни шагу на зад!»

— Почему «на зад» раздельно? — прошипел Передковский. — Это компрометирует мое учение.

На фоне всеобщего веселья и подъема выделялся один пожилой, буднично одетый мужчина. Это был почвенник Дынин. Он испуганно прижимался к стене дома, держа правой рукой транспарант, на красной поверхности которого белели буквы: «ДА ЗДРАВСТВОВАЛ ТОВАРИЩ СТАЛИН!»

— Убрать урода? — спросил Кабан.

— Пусть стоит, — сказал начальник РУБОПа. — Надо уважать старшее поколение…

На трибуну пролезла главная редакторша популярного в городе женского журнала «Войди в меня».

— Свежий номер, господа! Свежий номер! — бормотала она, суя каждому гостю новенький, только что из типографии, журнал, с обложки которого белозубо улыбалась ослепительно-темная Банана Хлопстоз. Под фотографией закавычивались слова: «Я НИКОГДА НЕ БЫЛА ДЕВСТВЕННИЦЕЙ!»

— Какой позор! — возмутился Кабан. — Она ж теперь не только публичная баба! Она теперь пресс-секретарь мэра!

…А праздник набирал обороты.

В середине дня на площади появились омоновцы и стали теснить толпу, освобождая пространство от главной арки до центральной трибуны.

Без пятнадцати четыре из арки на площадь медленно вполз семиметровый голубой лимузин василькового цвета. За спиной водителя во весь рост стоял новый мэр и приветствовал электорат.

— Не вижу ваши руки! — выкрикивал он. — У вас хорошее настроение?

— Да-а-а! — откликнулась площадь.

— Не слышу-у? — крикнул Руслан и приложил правую ладонь к правому уху.

— Да-а-а! — заорала площадь и затопала ногами. Гостевая трибуна задрожала. Раздался треск, но омоновцы бросились к ней и подперли ее своими спинами, как атланты.

— Не е…ся? — испугался Кабан.

— Не бэ! — сказал начальник РУБОПа. — Мои ребята выдюжат!

Лимузин медленно приближался к трибуне. Рядом с Русланом Людмиловым стояла грациозная темная газель Банана Хлопстоз и забрасывала народ конфетами.

За лимузином, еле поспевая, семенил художник Дамменлибен. Одна его рука держала небольшой мольберт, а другая живописала дорогие черты нового любимого градоначальника. При этом Дамменлибен умудрялся подпрыгивать и целовать руку Руслана Людмилова, повторяя: «Ге-ге-гений!.. В-вы ге-гений! А Б-ба-ба-нана кра-савица!.. А в-вы ге-ге-гений!..»

Лимузин остановился возле трибуны. Руслан и Банана поднялись к гостям. Банана встала рядом с Кабаном и легонько чмокнула его в щеку, сказав тихо, но со смыслом: «Спасибо, брат…»

Кабан отшатнулся и процедил сквозь зубы, но тоже со смыслом: «Не афишируй, сука! Жена рядом! Люди смотрят!»

Затем он подошел к микрофону:

— Дорогие земляки! Разрешите этот счастливый стихийный митинг позволить открыть новому пресс-секретарю нового мэра — Банане Луиджиевне Хлопстоз!

Народ взорвался.

Банана дождалась тишины и произнесла:

— Дорогие мои! Позвольте представить мне вам вновь избранного мэра нашего мухославного города — неописуемого Руслана Ангеловича Людмилова!

Площадь впала в оргазм.

Преодолевая имитируемое волнение, новый мэр обратился к электорату:

— Родные мои! Спасибо вам, спасибо моим и вашим родителям! Без них ничего бы не было!.. У меня нет слов!.. Мое слово — мои песни!.. Позвольте разрешить передать слово моему пресс-секретарю Банане Хлопстоз.

Оргазм крепчал.

— Дорогие мои! — закричала пресс-секретарь. — Руслан Ангелович правильно сказал: его слово — это его песни! И он с большой любовью и охотой решил подарить вам в этот незабываемый день свое шоу! Здесь и сейчас! Встречайте! Несравненный певец и неподражаемый мэр — Руслан Людмилов!

Перекрывая экстатический рев, грянула, сотрясая площадь и окружающие здания, музыка.

Началась новая, еще более счастливая жизнь…

Электорат пил, пел и смеялся, как дети.

Пиво «Руслан» было правильным пивом, и оно оказывало на здоровые организмы свое правильное и естественное действие.

Поскольку светлая мечта проктолога Передковского о целевой застройке города сверкающими и благоухающими писсуарами и унитазами была еще в глубоком проекте, люди шли и бежали к песчаным пляжам реки Мухи и опорожняли свои переполненные счастьем пузыри прямо в неспешные ее воды.

В наступающих сумерках никто и не заметил, как уровень реки, определенный муниципальным стандартом, стал подниматься…

А на левом берегу уже началось пиротехническое пиршество. Сухие беспорядочные хлопки рождали разноцветные букеты, еще более поднимая и без того приподнятое настроение.

И вдруг случилось так, что одна из выпущенных ракет, не достигнув положенного апогея раскрытия, свалилась вниз и угодила в недавно открытую нефтяную скважину… Здесь она и сработала. Столб пламени поглотил близлежащие строения, которые загорелись, заражая бактериями пожара все окружающее…

Но ничто в этот вечер не могло омрачить карнавального настроения мухославцев. Переполнившаяся от счастья река Муха в этот момент вышла из берегов и поглотила результат недоброкачественности пиратски изготовленного пиротехнического средства, а явившийся откуда-то ветер разогнал специфически ароматизированный дымный туман…

Камера панорамирует с одного радостно-испуганного лица на другое, с девушки, насладительно глотающей прямо из бутылки пиво «Руслан», на юношу, целующего другого юношу. Тощий человек с бритой головой и с глазами навыкате держит камеру и смотрит в монитор, на котором плывут титры: «Вы смотрели новый сериал „Российские страсти“». Тощий человек выключает камеру и говорит сам себе, взглянув на небо: «Всё. Смонтируем там». Тощий человек становится совсем маленьким, влезает в камеру и захлопывает крышку. Еще мгновение — и камера взлетает, словно звезда, падающая вверх. Она на секунду застывает светящейся точкой на темном небосводе и начинает ритмично дергаться вправо и влево в такт звучащей на мухославской площади «Беби темноокой»…

И тут, не выдержав тяжелых низкочастотных колебаний, рушится гостевая трибуна. Несколько нераздавленных омоновцев спешно извлекают из-под обломков высоких гостей, стряхивают с них пыль и делают вид, что ничего не произошло.

— Без паники! — кричит начальник РУБОПа. — Посуда бьется к счастью! Праздник продолжается!

Перемазанного и перепуганного мэра омоновцы уволакивают с площади, но голос его, поющий «Беби темноокую», продолжает звучать…

И в этот момент из арки выезжает детский педальный автомобиль. В автомобиле давит на все педали подросток с арабской куфьей на голове. На капоте, разбрасывая во все стороны холодные искры, шипит бенгальский огонь.

Люди в ужасе разбегаются кто куда, создавая давку. Слышны крики «Террорист!», «Ваххабит!», «Исламист!».

Автомобиль останавливается, бенгальский огонь гаснет, «террорист» выходит из автомобиля и картинно раскланивается.

— Взять его! — кричит начальник РУБОПа. — Взять негодяя!

Наиболее смелые устремляются к негодяю, но, поняв, что шутка не удалась, он бежит к арке. Кто-то срывает с его головы арабскую куфью, и все видят на его затылке иудейскую кипу.

— Сионист! Жиденок! — кричит толпа.

Ветер сдувает с головы «сиониста» кипу, обнажая светло-русые волосы, собранные на затылке хвостиком.

За ним уже гонится осмелевшая толпа. Но проворный Никак, оглянувшись, показывает язык и припускает что есть мочи…

Толпа постепенно отстает, и Никак исчезает из виду в окончательно сгустившихся сумерках…

…Он все бежал, бежал и бежал, не сворачивая ни вправо, ни влево, потому что знал еще по урокам географии, что земля круглая и если все время бежать из одной точки в одном направлении, то рано или поздно вернешься в ту же точку… Когда? Кем? В какой жизни?.. Но обязательно вернешься…

И он все бежал, бежал, бежал…

«Дальше, в поле, стало совсем почти темно и от тумана уже непроглядно. Навстречу тянуло холодным ветром и мокрой мглой. Но ветер не разогнал тумана, напротив, нагонял все гуще его холодный, темно-сизый дым, душил им, его пахучей сыростью, и казалось, что за его непроглядностью нет ничего — конец мира и всего живого».

Этой цитатой из Бунина я ставлю очередную точку в бесконечном многоточии нашей действительности.

14 апреля 2005