Japanland. Год в поисках "Ва"

ГЛАВА 12

Стоя на станции Цуруока, я смотрю, как один за другим проносятся мимо поезда до Токио. Мысль о том, чтобы сесть в один из них, мне просто невыносима. Только подумаю о том, чтобы вернуться в Фудзисаву, и хочется убежать обратно в горы, а там залечь в спячку до весны.

Дело не в том, что страдает мое личное пространство. Мне и раньше приходилось жить в условиях, когда в мою жизнь постоянно вмешивались. И я вполне могу вынести полное отсутствие человеческого контакта – никаких тебе объятий, рукопожатий, словно у меня кожная болезнь. Нет, главная проблема в том, что мне никто не рад. Я точно сотрудник телемаркетинговой фирмы, звонящий с опросом в самый неподходящий момент, или кишечный паразит. Меня никто не хочет видеть.

Надо бы, конечно, вернуться и попробовать все исправить. Будь я чуточку сильнее, без раздумий села бы в поезд и сделала бы все нужное, чтобы воздать за неудачи последних месяцев. Но вместо этого я делаю то, что и всегда, когда у меня портятся отношения с людьми: убегаю от проблемы.

Через 10 минут я уже шагаю по дороге в обратную сторону, в руках табличка с надписью «Еду на юго-восток Поделюсь шоколадным печеньем». Я решила отправиться в Огуни, фермерскую деревушку в японской глуши – почти что на краю света. Подруга одного знакомого 2 месяца назад приглашала меня приехать на сбор урожая. Ее зовут Юка. Не знаю, в силе ли до сих пор ее приглашение и помнит ли она меня вообще.

Вокруг, покуда хватает глаз, рисовые поля окрашиваются в цвет поджаристой золотистой корочки, а сухие желтые стебли сгибаются под тяжестью созревшего зерна. Вскоре и горные вершины окрасятся золотом. Ветерок становится мягче и пахнет свежескошенной травой.

Подъезжает грузовик. Я с улыбкой поднимаю свою табличку. Грузовик останавливается и берет меня на борт. Оказывается, водителю не нужны даже мои печенья. Он в совершенстве говорит по-английски и очень любезен. На вид лет 30, но рано поседел. Выпускник университета, графический дизайнер.

Он ведет себя дружелюбно и вежливо, но рассуждает с глубоким цинизмом, хотя его злобные замечания относятся и не ко мне. Я убираю печенье подальше и осторожно принимаюсь за расспросы.

«Значит, вы хотите понять Японию? – переспрашивает он. – Тогда вам нужно знать только одно: торчащие гвозди здесь заколачивают».

Вцепившись в руль, он смотрит прямо перед собой, а потом, покосившись в мою сторону, продолжает: «Биллов Гейтсов в Японии не бывает. Его бы здесь возненавидели. К понятию „сам всего добился" японцы относятся с глубочайшим презрением. Если человек приобретает богатство вне системы, общественное мнение против него. Взгляните на влиятельных людей в японском обществе – все они учились в престижных университетах и работали в престижных компаниях. Иначе и быть не может. В японском обществе не место индивидуалистам и выскочкам».

Он на минуту замолкает, а потом продолжает, будто разговаривая с самим собой: «Для японцев нет ничего более ненавистного, чем нарикин. Вы называете их нуворишами, новыми богачами, но в нашем языке нарикин означает пешку, ставшую королевой. Для японцев пешка всегда останется пешкой, даже если попадет в совет директоров и станет вести себя как важная персона. Пешка не имеет права так себя вести».

Он замечает мои камеры. «Интернетом пользоваться умеете?»

«Конечно».

Он кивает. «В Японии почти у каждого человека моложе тридцати есть по меньшей мере один сотовый телефон. Можно скачать гороскоп, самое удобное расписание электричек, послать фото новой подружки соседу по комнате. И при этом большинство старших менеджеров в японских компаниях не умеют пользоваться электронной почтой. Секретари распечатывают письма за них и записывают ответы. В Японии, если нужно прийти к единогласному мнению, по офису проходит бумага. Все должны одобрить ее с помощью банко – персональной печати. Система та же, что и двести лет назад! Руководство компании в глаза не видело Интернета и не понимает, какая от него польза. Еще бы, ведь им всем за пятьдесят. А если кто-то и осознает важность технологий, толку от этого ноль – большинству веб-дизайнеров еще нет и двадцати пяти. В таком возрасте в деловом мире никто их всерьез не воспримет».

Его лицо ничего не выражает. Урчание мотора в кабине похоже на рев приближающегося поезда.

«А с вами что случилось?» – тихо спрашиваю я.

Оказывается, он хотел открыть собственную фирму, занимающуюся веб-дизайном. Ему было 22 года. Ничего не вышло, он потерял все. Теперь работает водителем грузовика.

Он делает 40-минутный крюк, чтобы подбросить меня до станции в окрестностях Огуни, и вручает мне коробочку бэнто – собственный обед Мне хочется сказать ему что-то, что не прозвучит банально.

Торчащие гвозди заколачивают. «Я вас понимаю», – говорю я.

Звоню Юка со станции. Ее нет дома, но приветливый голос предлагает заехать за мной на станцию и вешает трубку. Я не успеваю ответить. Через час является старенький пикап. Водитель выходит и называет свое имя. Его зовут Осава-сан, он плотник, работает на строительстве офисного здания в соседнем городке Ямагата.

«Я уехал из Огуни шестнадцать лет назад», – говорит Осава-сан. Теперь он ездит в деревню только по выходным, чтобы помочь друзьям с урожаем риса.

«Что это за место?» – спрашиваю я.

Он качает головой. «Народ там держится за старые устои, – он сжимает кулак, – мертвой хваткой. Все следят друг за другом: хорошо ли вычищен снег во дворе зимой? Сколько бегоний соседи посадили по весне? Традиционные события вроде свадеб и похорон имеют огромную важность. Попробуй-ка справить свадьбу в Таиланде – домой можешь не возвращаться».

Сам Осава 7 лет прожил на Хоккайдо (японской Аляске) и мечтает о том, чтобы вернуться. Ему понравился тамошний холод а главное – ощущение свободы.

Останавливаемся у крутого лесистого холма. Товарищи Осавы тоже плотники, рубят деревья, из которых потом изготовят решетку для сушки риса. Это настоящие горцы, уверенно орудующие кошками с бензопилой наперевес. Они спускаются с горы, взвалив на плечи 20-футовые деревья, и с легкостью нагружают ими кузов.

Мне кивают в знак приветствия – никаких тебе сложных церемоний, обмена визитными карточками и многочасовой беседы ни о чем.

Все ребята выросли в окрестных деревнях, но, что удивительно, подружила их американка. Ее звали Кристобер (по крайней мере, так они произносят ее имя). Кристобер почти без запинок говорила по-японски и была помешана на органических продуктах. Она убедила местных жителей, что 45% американцев – вегетарианцы, а в Нью-Йорке живут инопланетяне. После ее отъезда остались 10 мешков органической сои с надписями на английском, не поддающимися расшифровке, панамка и резиновые сапоги до колен. Похоже, Кристобер стала для них неким идеалом, с которым они теперь сравнивают всех иностранцев.

«Нет, я не вегетарианка, – отвечаю я на их расспросы. – А насчет Нью-Йорка Кристобер, возможно, была права».

Слава богу, у нас с ней один размер обуви. Я надеваю ее сапоги, хватаю косу и шагаю на рисовое поле.

Стебли обрезаются на дюйм выше земли и складываются аккуратными горочками, все в одном направлении. Нос уткнулся в колени, подколенные сухожилия получают отличную растяжку, спина болит – работенка не из легких. Теперь я понимаю, почему у пожилых японок такие кривые спины. На Западе ни один фермер не стал бы кланяться каждому кустику. С другой стороны, таких полей, как в Америке, сплошь заросших янтарной пшеницей, в Японии никогда не было. Среднестатистическая японская ферма очень мала – не больше 3 акров*. Но при этом, чтобы покрыть арендную плату, почти 90% фермеров вынуждены устраиваться на вторую работу.

____________________

* 1 акр равен 0,4 га (4000 м2).

____________________

Наше поле размером с баскетбольную площадку. Здесь родится около 200 фунтов экологически чистого риса – достаточно, чтобы кормить двоих в течение года. Хозяин поля Ясунори-сан мог бы купить столько в супермаркете за несколько сотен долларов.

«Неужели это стоит таких усилий?» – спрашиваю я, упершись руками в бока и со скрипом распрямляясь, как ржавый складной стул.

«Это рис», – с откровенным недоумением отвечает он.

Рис. Священное зерно. В японской истории ему отведена ключевая роль с тех самых пор, как почти 2 тысячи лет назад рис завезли из Китая. До недавнего времени рис играл роль японской национальной валюты. Закон обязывал крестьян культивировать рисовые поля, хотя им нередко приходилось отдавать весь урожай в уплату налогов. Сами питались просом и жареным ячменем, рис ели только по праздникам.

Связанные стебельки укладывают аккуратными снопами и водружают на решетку для просушивания. Мы снимаем сапоги и идем в дом ужинать. Жена Ясунори уже готовит сукияки** – традиционное японское праздничное блюдо. Я делаю вид, что нарезаю овощи, поддерживаю беседу, а сама одним глазком поглядываю на дверь. Юка, знакомая моего друга, должна прийти с минуты на минуту, а я все еще не уверена, что она помнит, кто я такая. Она мне даже не подруга, да и приглашение было сделано 2 месяца назад… Теперь урожай собран, и я сомневаюсь, будут ли хозяева рады, если я попрошусь переночевать.

____________________

** Это блюдо готовят из тонко нарезанной говядины, тофу, лапши, лука, капусты и грибов. Все ингредиенты смешивают в одной сковороде и тушат в соевом соусе с рисовым вином мирин.

____________________

Через 10 минут в дверь вваливается Юка. У нее каштановые волосы, внушительный бюст и широченная улыбка. Английские слова она точно берет из воздуха и нанизывает одно на другое, как экзотические бусины. Меня тут же заключают в медвежьи объятия, и я таю, как сосулька в августовский день.

«Все хорошо?» – спрашивает Юка.

Не просто хорошо. Все замечательно!

Наш ужин – настоящий деревенский пир. Мясо, капуста и грибы готовятся прямо на столе, в большом котле. Маринованные овощи, (ферментированный кальмар, засахаренные каштаны – все домашнее, приготовлено на чьей-то кухне). И мои любимые липкие вареные сверчки: их тушат в соевом соусе с сахаром и саке и подают холодными, с пивом. Чем использовать пестициды, японцы попросту едят вредителей.

За ужином знакомлюсь с семьей Юка. У Ясунори своя фирма по доставке пропана. Его жена Ясуэ на восьмом месяце беременности. Вовремя свадебного путешествия они поднялись на Килиманджаро, потом несколько лет жили в Токио, но решили вернуться в родную деревню и обзавестись семьей. В доме Ясунори и Ясуэ соседствуют на первый взгляд несовместимые вещи: полы, устеленные татами, старая черепичная крыша и кухня, напичканная современной техникой, дисковый телефон и телевизор с экраном 46 дюймов, домашний кинотеатр и туалет – яма, вырытая в земле.

Гаку-профессиональный плотник, увлекается скалолазанием. Ито-сан – учитель в средней школе. Юка работает в офисе, а вечером подрабатывает игрой на барабане тайко*. Все пальцы у нее в грубых мозолях, как подошвы борца сумо.

Родные Юка просят рассказать о моей жизни в Фудзисаве и приемной семье. Я довольно подробно описываю Гэндзи, его хорошие манеры, мастерство дзюдоиста и удивительные познания в области японской культуры и истории.

«А твоя „сестричка"?» – Юка так и сияет.

«На тебя она не похожа».

В ее глазах появляются озорные огоньки. «А хозяйка?»

Я долго молчу. «Очень мило с ее стороны разрешить мне жить в ее доме».

Юка смеется. «А ведь я звонила Юкико-сан, пока ты была с ямабуси. – Она картинно вздрагивает. – Брррр. Да она просто цербер».

____________________

* Традиционный японский большой барабан, обтянутый коровьей шкурой.

____________________

Я нехотя признаюсь, что моя «приемная мама», пожалуй, не в восторге от некоторых черт моего характера.

«Например?»

Я пожимаю плечами, но Юка так легко не отстает. Игнорируя мои попытки сменить тему, она как клещами вытягивает из меня всю правду. И вот я уже глотаю слезы и пытаюсь объяснить этим совершенно незнакомым людям, как испортились мои отношения с приемной семьей. Наконец договорив, поднимаю глаза и вижу, что моя веселая подруга беспокойно хмурится.

«Карин, ты должна переехать к нам и жить здесь. Мы найдем тебе место».

Все согласно кивают. Я же просто поражена. Уехать из Фудзисавы? Покинуть прекрасный дом, где всегда стоит идеальный порядок, но где я вечно попадаю впросак? Через 30 секунд я уже готова собирать вещи. Хотя если подумать… Скоро зима, а Огуни на 5 месяцев в году заносит снегом. Это будет конец моего фильма.

«Оставайся здесь сколько захочешь», – решительно заявляет Юка и наливает всем еще саке.

Я лихорадочно размышляю. Танака на 3 недели уехали в Европу. У меня еще полно времени на раздумья.

Засыпаю под хриплый смех своих хозяев: они пьют за первый урожай этого сезона и спорят о бейсбольных командах. Горит яркий свет, в комнате шумно, а подушка жесткая, как кирпич. Но сегодня ночью впервые со дня приезда в Японию я сплю спокойно.

Дни проносятся калейдоскопом, и я успеваю перезнакомиться со всеми друзьями и приятелями Юка.

Ватанабе-сан занимается сельским хозяйством. Он выращивает помидоры, грибы и другие овощи в маленьких и длинных пластиковых теплицах, которые, как толстые гусеницы, расползлись по всему полю. Ватанабе использует современные удобрения и пестициды, чтобы собрать по максимуму с каждого дюйма бережно обработанной земли.

«Пятьдесят лет назад, – рассказывает он за чашкой зеленого чая с сахарными пирожками, – более половины японцев были заняты в сельском хозяйстве. Сегодня фермеров осталось всего три процента».

После войны Япония направила все ресурсы на модернизацию производства и экспорт. О сельском хозяйстве попросту забыли. Наконец правительство вспомнило о фермерах и выделило им субсидии, чтобы уберечь от разорения. Были установлены фиксированные тарифы, чтобы ограничить конкуренцию со стороны других стран. Фермерские хозяйства стали процветать, но со временем их конкурентоспособность упала: сейчас цена на рис в Японии на 600% превышает цену в США.

«Если тарифы отменят, чем же вы займетесь, чтобы получать прибыль?»

Несколько минут Ватанабе сидит молча. «Надгробными плитами», – наконец отвечает он.

Приготовление гречишной лапши начинается ровно в 8 утра. В большой миске смешивают муку и воду. Повар разминает комковатую смесь толстыми пальцами, пока та не превращается в сухое упругое тесто. Оторвав комок размером с пончик, он раскатывает его простой деревянной скалкой. Пончик принимает форму блюдца и становится похож на лепешку для пиццы. Повар швыряет тесто о стол, скручивает его и раскатывает по поверхности. Через 10 минут образуется 3-футовый блинчик идеальной формы толщиной с кредитную карту. Повар продолжает бить тесто о стол, потом достает нож и нарезает круг на полоски толщиной 2 мм – ни больше ни меньше. Взвесив каждую порцию на ладони, он сворачивает ее красивой восьмеркой и откладывает в сторону для варки. Спустя 3 часа 35 порций лапши готовы.

В лесистых горах вокруг Огуни водятся антилопы, олени, кабаны и овцы. Охота на медведя – прибыльный бизнес и местное развлечение. Шкуры (иногда и несколько) украшают стены почти каждого дома, владельцы магазинов и ресторанов вывешивают лучшие трофеи прямо у входа. Медвежья шкура стоит 1000 долларов, мясо – 500, а желчь, применяемая в народной медицине, – 7000 долларов.

На местном рынке продаются свежие овощи из местных фермерских хозяйств или дикорастущие, собранные в лесу. Весна – сезон такэноко, побегов бамбука со специфическим резким вкусом. Осень – время гигантского гриба мацутакэ, который растет в сосновом лесу. Зимой можно купить несколько видов маринованных овощей в пластиковых пакетах, на каждом из которых от руки написано имя изготовителя и домашний адрес.

Ито-сан заезжает на стоянку местной школы. Таких высоких зданий мне не доводилось видеть с самого отъезда из Токио.

«Раньше мы учили только чтению, письму, математике, – рассказывает Ито-сан по дороге в класс – Теперь в программе бухгалтерское дело, компьютеры и английский».

Кажется, новая программа ему не слишком-то нравится. Ито-сан – серьезный молодой человек со спортивной фигурой и приплюснутым лицом, тренер школьной команды по пинг-понгу. По выходным ходит на охоту. Он рассказывает, как стал учителем: в пятом классе так стеснялся говорить с девочками, что все время сидел, уткнувшись в книжку, – вот постепенно и выучился.

А в Японии школьным учителям живется очень даже неплохо. Они подают публичный пример молодому поколению и сидят в самом центре паутины человеческих отношений. Но и вести себя нужно соответственно. В маленьком городишке учитель не должен переходить улицу на красный свет и ездить на машине иностранной марки. Ему нельзя жевать резинку на улице, нельзя даже купить пива без уважительной причины. Заросшая лужайка, волосы на дюйм длиннее положенного – все это для учителя табу. А обучение компьютерной грамоте, математике – это все второстепенные обязанности. Главная задача Ито-сан – воспитать учеников настоящими японцами.

Ито подвозит меня к дому матери Юка, где мне предстоит остановиться на ночлег. Маму Юка я сразу узнаю: розовые щеки, пышная фигура – Юка ее точная копия. Когда она улыбается, крупные зубы так и рвутся наружу, как живот из слишком тесной кофты на пуговицах. Меня угощают рисом, сладкой рыбой айю и литрами зеленого чая.

Наутро у калитки собирается 15 деревенских женщин в платьях, передниках и домашних тапках. Они тихо переговариваются между собой. Ни одна не накрашена, и всем далеко за 50. Наверное, у них здесь что-то вроде кулинарной школы или буддистской церемонии, думаю я. Тут мама Юка выходит на улицу, отпирает дверь в подвал, и мы оказываемся… в маленьком сборочном цехе. Вдоль стен от пола до потолка выстроились большие пластиковые коробки. Цементный пол устлан искусственным газоном. В каждой комнате стоит 20-футовая схема, которая привинчена к столикам с наклонными столешницами и торчащими металлическими втулками. Женщины занимают свои места, берут рулетки с проволокой и изолентой и принимаются за работу. Оказывается, здесь собирают проводку зажигания для фирмы «Nissan», которая потом идет на экспорт в США

С видом профессионалов женщины сверяются со сложной электронной диаграммой, отматывают провод и надевают его на нужную втулку. Они щелкают рулеткой, как заправские плотники, и оборачивают провода изолентой, наматывая ее ровной спиралькой. Их действия полны спокойной уверенности – точь-в-точь как у моей бабушки, когда она печет яблочный пирог ко Дню благодарения.

Когда я спрашиваю, зачем им работа, они смущенно хихикают. «Чтобы не сидеть дома», – отвечает одна за всех. Им нравится спокойная атмосфера, возможность побыть в компании подруг. Но дело не только в этом: все они принадлежат к послевоенному поколению, взращенному на идеалах самопожертвования и дисциплины. В голодные пятидесятые работа была не просто способом обеспечить пропитание – она стала моральным обязательством. Эти женщины приходят сюда не только ради общения с подругами и приятной беседы – их просто так воспитали.

Наконец-то мы с Юка садимся в ее крошечный автомобильчик и едем на репетицию ансамбля тайко. Путь предстоит неблизкий, но мы с Юка почти не виделись с того первого вечера. Обычно она заходит всего на минутку, озаряет меня своей широченной улыбкой и идет домой спать. В ходе постоянных сокращений уволили всех ее коллег, и теперь она вынуждена одна работать за целый отдел, получая при этом меньше, чем при поступлении на работу. Презентации 2 раза в день, подготовка до поздней ночи и бесконечные совещания почти каждые выходные. Стресс отражается на лице, лоб покрыт усталыми морщинами, вокруг глаз круги, как у енота. Но слишком напряженная работа и недостаток свободного времени – это еще не все. Есть проблемы и посерьезнее.

«Карин, помнишь, ты рассказывала о своей приемной семье? Вот и у меня здесь то же самое», – признается она, как только мы выруливаем на шоссе.

Юка ездит в студию 3 раза в неделю, затрачивая 2 часа на дорогу. Барабанщики репетируют весь вечер, и домой она добирается часа в 2 ночи. А на работу приходится вставать еще до рассвета. Юка мечтает уволиться из офиса и постоянно играть в ансамбле, но игрой на тайко не заработаешь даже на аренду маленькой квартиры. Рэндзан, директор барабанного ансамбля, слишком занят своими двумя сыновьями и больше ни на кого не обращает внимания.

Юка разрывается меж двух огней, но ситуация тупиковая. Через 10 дней ансамбль Рэндзана должен выступать в Аомори. Это очень далеко отсюда. Начальник Юка запретил ей ехать. Рэндзан же настаивает, чтобы она поехала. Юка так хмурится, что меж бровей залегают глубокие морщины.

«Рэндзан мне как отец, он моя семья. Но как я буду платить за квартиру?»

Учитель не понимает, что у нее финансовые трудности. Ей же хочется заниматься любимым делом, но это невозможно: надо оплачивать счета. А ведь Юка всего 23 года.

«Я говорила с Рэндзан, пробовала заставить его понять, но…» -Она смотрит в залитое дождем окно и качает головой.

«Что ты будешь делать?»

«Не знаю. – Она смотрит на меня. – А ты?»

«Без понятия».

Студия, где занимается ансамбль тайко, совсем маленькая, и здесь полно барабанов всех размеров и форм. Репетиция уже началась. Юка берет палочки и садится играть.

Ансамбль тайко – это большое многокамерное сердце: каждый отсек пульсирует в собственном ритме, но все находятся в совершенной гармонии. В груди резонирует гул гигантского барабана одайко. Меньший барабан выстукивает сложную мелодию. На фоне громовых раскатов раздается журчание флейты – она как ветерок, раскачивающий вековые сосны. Тихий звон цимбал – как прикосновение птичьих крыльев. Если бы сама природа сотворила симфонию стихий, эта музыка звучала бы именно так

А в эпицентре всего – Рэндзан. Высокий и мускулистый. От многолетней игры на барабанах мышцы на руках стали стальными. Рэндзан не просто красив, в нем есть какой-то животный магнетизм, который не под силу воспроизвести ни одному пластическому хирургу. Он бьет в барабан с восторгом ребенка и нечеловеческой точностью. Рэндзан – артист от природы, это видно по тому, как он жонглирует палочками и неотразимо улыбается. Когда приходит время выучить новый ритм, Рэндзан подходит к барабану, выстукивает невероятно сложную мелодию и говорит ученикам: «Вот так!» Вот и все объяснение.

Через 4 часа Рэндзан наконец устраивает перерыв. Он объявляет, что в следующие выходные проведет 2-дневный семинар в местной школе. Я смотрю на Юка – она вся сияет, от усталости не осталось и следа. И не раздумывая записываюсь.

Оба дня, вместо того чтобы играть на барабане, я любуюсь на Рэндзан. Наш учитель явный экстраверт, что для японца большая редкость. Он сидит к нам боком, скрестив руки на груди с видом великодушного монарха, и лишь изредка выступает вперед, чтобы исправить ошибку или продемонстрировать технику игры. Но даже когда он ничего не делает, энергия так и плещет во все стороны, как от огненного шара.

Ученики бинтуют нарывы и наклеивают поверх бинтов пластырь. В конце концов забинтованные пальцы становятся такими толстыми, что палочки еле держатся в руках. Но ученики продолжают барабанить. Даже те, кто ждет своей очереди, не теряют время зря, хлопают в ладоши и притопывают ногами. И время от времени украдкой поглядывают на Рэндзан в надежде, что тот обратит на них внимание.

Вечером Рэндзан садится во главе стола, а полдесятка учеников наперебой берутся наполнять его стакан саке, да так, что напиток льется через края. Учитель – идеальный хозяин вечеринки: сумел уговорить студентов из Фукуока станцевать знаменитый танец Цветов, а самую робкую девочку – спеть караоке. Заметив, что кое-кто не пьет, он приказывает наполнить стаканы. Слово хозяина – приходится пить.

Но стоит Рэндзан выйти из комнаты, как по ней пробегает поток. Ученики постарше, в деловых костюмах, переговариваются на приглушенных тонах: этот Рэндзан… какой высокомерный… он индивидуалист, принимает решения, не спросив у группы… Те самые подхалимы, что только что соревновались за право сидеть с ним за одним столом, смеялись над его шутками, купались в лучах его обаяния, после ухода учителя тут же заговорили так, как того требуют их одинаковые серые костюмы, одинаковые прилизанные прически. Шепот не затихает. Рэндзан смеется и пьет саке. Ему все равно.

По окончании семинара ансамбль укладывает барабаны, и мы едем к северу, в Аомори, 12 часов на автобусе. Рэндзан устраивает одному из барабанщиков энергичный массаж, кладет ноги на плечо Юка и засыпает. Я вспоминаю ее слова: «Он мне как отец. Он моя семья». Уверена, если бы Юка забеременела, не будучи замужем, Рэндзан бы без колебаний взял ее с ребенком к себе. Если бы кто-то из барабанщиков попал в аварию и стал инвалидом, он заботился бы о нем до конца жизни. Подопечные учителя могут рассчитывать на заботу и неразрывную дружбу – взамен требуется лишь абсолютное повиновение.

Барабанное шоу похоже на сказку: 200 цветных прожекторов, барабаны стоимостью 400000 долларов, вырезанный из дерева дракон со сверкающими глазами и паром изо рта и даже шоу фокусников в перерыве. Зрители в основном старшего возраста. Поднимается занавес, все вежливо хлопают. Барабанная дробь прокатывается по залу подобно гигантской пенной волне. Зрители машинально притопывают ногами и кивают головами. Их привлекает не красивый ритм, не удивительное мастерство, а сами барабанщики, которые, кажется, получают от игры огромное удовольствие. Вспышки прожекторов освещают перекатывающиеся мускулы Рэндзан. На его лице широкая и абсолютно искренняя улыбка. Даже зубы сияют люминесцентно-белым, точно подсвеченные изнутри. Когда затихает эхо последних ударов, раздаются громовые аплодисменты. Рэндзан раскидывает руки, принимает букеты и бутылочки с саке как заслуженную награду. Наконец занавес опускается, но я все же успеваю взглянуть на маленького мальчика лет семи в первом ряду. Его глаза полны восхищения и прикованы к высокой фигуре в центре сцены.

Зрители покидают зал помолодевшими на 20 лет. Их шаг легок и пружинист, спина прямая. Они идут чуть ли не вприпрыжку.

Рэндзан-сан не свойственна скромность, чисто японское стремление к самоуничижению, – он во многих отношениях вообще не похож на японца. Но именно в этом секрет его обаяния. Он – воплощение всего, что не может позволить себе среднестатистический японец. И пусть завтра эти среднестатистические японцы проснутся, наденут свои серые костюмы, сядут в электричку и поедут на работу. Сегодня у них еще есть время помечтать.

Вскоре после представления я прощаюсь с Юка. Пусть мы знакомы совсем недавно, но за это время я успела узнать о ней не так уж мало: она ужасно водит, может выпить больше, чем трое мужчин, вместе взятые, и если понадобится, отдаст последнюю иену незнакомому человеку на улице. Это она залечила трещины, из-за которых вся моя жизнь грозила расколоться. Уже через 5 минут после знакомства с Юка я готова была бросить все и переехать в ее маленькую деревню в горах. За эти 3 недели я словно снова побывала дома. Теперь пора уезжать, и у меня разрывается сердце.