К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №3 от 19.01.2010

ПРОВЕРКА НА ЛЖИВОСТЬ

(Окончание. Начало в №1-2)

В конце предисловия к сборнику Белов заметил: «Дорогие читатели, не судите о нашем выборе слишком сурово, как судит Ирина Ракша: «Шукшин ушёл вовремя, взяв предельную планку собственной высоты».

От таких доброжелательных критиков, которые пишут больше всего о себе, Шукшин, может быть, действительно ушёл вовремя... Но то, что он ушёл в полном расцвете творческих возможностей и что высота его была ещё далеко не исчерпана, у меня нет никаких сомнений». Прав Василий, хотя здесь стыдливо опустил сентенцию, стоящую у набожной писательницы в цитате после первых трёх слов:«У Бога нет безвременной смерти». Почему опустил? Да потому, что и сам он, былой комсомольский вожак, вдруг уверовал, что без воли Божьей ни единый волос не упадёт с головы человека. Что уж говорить о смерти...

Так вот оно что, православные! Выходит, нет причин горевать нам о смерти ни Пушкина в 37 лет, ни Лермонтова в 26, ни Есенина в 30, ни Маяковского в 37, ни Кедрина в те же 37... Они, по мысли Ракши, своё дело сделали, и Бог вернул их из дальней командировки. Да горевала ли она и о своем муже, замечательном художнике, Юрии Ракше, умершем от лейкоза в 42 года? Не должна бы... И вот её книга «Белый свет» (М. 2004), где много страниц посвящено и мужу и Шукшину, с которым она была знакома. Там и пишет: «У Бога безвременной смерти нет». Это о них обоих и обо всех усопших, разумеется.

Читаю я эту книги и диву даюсь: ведь давно знаю я Ирину Ракшу, вроде по одной земле ходили, вроде в тех же домах бывали, вроде иногда в одних журналах печатались, а, оказывается, жизнь прожили в разных странах да чуть ли не на разных планетах.

Начать хотя бы с некоторых, так сказать, частностей о писателях. Ты пишешь, Ирина, что в твоей стране Достоевский сказал: «Русский человек без веры – дрянь!» (с.420). А в моей стране это сказал Никита Михалков, Достоевский же – ничего подобного. Как можно! Ведь большого ума человек был! В твоей стране Александр Блок был запрещён (с.386) и, естественно, не издавался, а кто имел его дореволюционные книги, тех, надо полагать, колесовали. В моей же стране Блока даже изучали в школе, а уж издавали-то без конца – и многотомные собрания сочинений, и дневники, и письма, и воспоминания о нём, а критическая литература о его творчестве – это же книжное море!.. Но интересно, это кто ж у вас запретил Блока – не Георгий ли Марков, который, оказывается, был в вашей стране членом Президиума ЦК и, конечно, имел большую власть? У нас ему это не удалось бы, ибо тут он был всего лишь членом ЦК. А это земля и небо!

Если обратиться к вопросам более важным, чем афоризмы и должности некоторых писателей, то различие наших стран оказывается еще глубже. Ты пишешь, что до революции твоя родина была «полоумной страной» (с.379), а революция и вовсе её убила (с.375), и настало «чёрное время», потянулись одно за другим «черные десятилетия» (с.328, 392), и в стране всё вершили, естественно, черные люди. В подтверждение этого цитируешь милейшую мадам Гиппиус, которая задолго до революции и до всех нынешних абрамовичей приобрела квартиру в Париже, куда в 1918 году и укатила с обоими сожителями: «Тем зверьём, что зовутся «товарищи» обескровлена наша земля». Впрочем, это помягче твоего: обескровлена, но не убита всё же.

Рассказывая о своём послевоенном иссиня-чёрном детстве, вспоминаешь с негодованием: «После войны в голодовку 46-47 годов, чтоб как-то прокормиться, моя интеллигентная красивая мама стала «на выезд» преподавать музыку» (с.356). Это, конечно, возмутительно: интеллигентка, а вместе с народом ей голодно. Это ни на что не похоже: красивая, а вынуждена работать да ещё «на выезд». Но, между прочим, в той стране, где я теперь живу, и сейчас есть интеллигентные красивые дамы, работающие именно так. Однако, горькая судьба твоей мамы имеет объяснение: как я понял из рассказа, красивая мама родила тебе братца не от твоего некрасивого папы, а от какого-то красивого женатого дяди, папа шибко осерчал и ушел. Я не осуждаю ни её, ни его, но что красивой маме оставалось делать, как не идти работать?

Ещё уверяешь, что в твоей стране «учили, что всё хорошее, настоящее началось с 1917 года» (с.360). С ума сойти! Да неужто уверяли, что, например, железная дорога Москва-Петербург, или таблица Менделеева, или поэма «Медный всадник», как и сам всадник, или Первый концерт Чайковского – всё это появилось после Семнадцатого года? Зверюги! Просто зверюги. А у нас – ничего подобного. Наоборот. Никто не скрывал, что крещение Руси произошло задолго до Октябрьской революции безо всякого решения ЦК, что Наполеона изгнали не Жуков и Рокоссовский, а Кутузов и Барклай, что тот же Пушкин не был членом ордена Ленина Союза писателей и т.д. Нет, не таили!

Естественно, тебя возмущает и то, что в твоей стране «было опасно иметь в доме икону, крестить детей, украшать к Рождеству елку, и уж тем более молиться и ходить в церковь. Это было тогда чревато гибелью карьеры и даже вообще гибелью, тюрьмой, смертью. Мы, с трудом выжившее поколение, никогда этого не забудем» (с.328). Как забыть такое чёрное время! Но церкви-то, значит, всё-таки работали? Выходит, хотя бы ценой головы можно было сходить и помолиться, и поставить свечечку за упокой собственной души, и младенчика окрестить. К тому же в одном вопросе однажды вышло послабление: «Запрет на ёлки был снят. В конце сороковых Сталин вдруг разрешил ёлки...»

Я прочитал это с изумлением и глубоким сочувствием к тебе, Ирина, как представителю чудом выжившего поколения той чёрной страны. В моей ничего подобного и близко не было. Начать хотя бы с ёлки. Ведь затея-то эта не русская и не православная, а католическая, пришла к нам из Германии вместе с бесчисленными немецкими принцессами, ставшими жёнами наших царей и великих князей. Произошло это только во второй половине ХIХ века. Нет же никаких ёлок ни у Пушкина, ни даже у Толстого при всём обилии у них разных балов и праздников.

Явившись из Германии, ёлка хорошо прижилась в стране, богатой еловыми лесами. А запретили её... Ну, надо думать, не запретили царским рескриптом, а стали осуждать и отринули в 1914 году, когда началась германская война. И было это при активнейшем содействии церкви, Синода. Ничего удивительного, если тогда в антинемецком порыве даже столицу переименовали на русский манер.

После революции эта тенденция царского времени сохранилась. Но опять же – никакого официального запрета, а просто - «не приветствовалось», а порой и высмеивалось. Так, Маяковский язвил:

И граждане, и гражданки,

в том не видя озорства,

Превращают елки в палки

в честь Христова Рождества.

Но ведь точка зрения поэта была ни для кого не обязательна, тем более, что сам Ленин, глава правительства, заявил публично: «Я не принадлежу к числу поклонников таланта Маяковского». Более того, словно в пику поэту атеист Ленин, как известно, устроил в Сокольниках для детей ёлку, да не на Новый год, а именно на Рождество.

У вас, говоришь, Сталин додумался разрешить ёлку только в конце сороковых годов, а у нас ещё с середины 30-х годов справляли её всюду, начиная с Колонного зала, а потом и Дворца съездов, и кончая самыми бедненькими клубами и детскими садами. А уж после войны-то!.. В твоей же чёрной стране, оказывается, и после войны за ёлку могли к стенке поставить. Какой кошмар! Кто из твоих друзей пал жертвой такого зверства - не Стаднюк ли? Не Носов ли? Не...

И за крещение детей, оказывается, - высшая мера. А у меня так было. Родители, видимо, не думали крестить, время шло, но приехал дед из деревни и окрестил. И представь, живым уехал обратно. И мать не расстреляли, и карьера отца-коммуниста никак не пострадала. И тётя Тоня, моя крёстная, дожила до старости.

И пасху в вашей чёрной стране справляли тайно: «Мама поплотнее задергивала шторы, на дверь накидывала крючок, мы полушепотом читали «Отче наш»... На клеёнке, чтобы не запачкать, расстилались газеты (конечно, с портретами вождя в каждой)... Но если кто-то нежданно стучал в дверь, мама тотчас прикрывала всё это полотенцем» (с.329). Какой ужас!

А я и до войны, и много лет после жил в Измайлове, в доме, мимо которого шла дорога к старинной церкви, и школа моя была рядом с ней. Так до сих пор помню в предпасхальные дни вереницы аккуратно одетых старушек, с куличами на тарелках, в белых платках направлявшихся святить куличи. И никого не хватали, ни одну бабульку не волокли на Лубянку.

А портреты вождя у нас в газетах тоже бывали, но уж не в каждом номере, а по праздникам, по каким-то важным юбилеям. Не сравнить с тем, что ныне. Теперешние-то вожди не только в газетах, а ещё и с экранов телевидения именно каждый день, включая воскресенье, глаза мозолят. Что Путин с Медведевым, что Грызлов с Мироновым...

Да, черное детство было у тебя. Да ведь и зрелые года не светлей: «Удушающий страх окутывал нас, как болотный туман. Мы молчали, не могли высказаться. Страх сковывал, как взгляд змеи лягушку» (с.419). Однако, как ни сковывал, а лягушка «бесконечно много работала. Летала и ездила по стране без оглядки. Писала в газеты и журналы (лягушачьи)рассказы, повести, очерки и статьи, работала для радиостанции «Юность», издавала книги (для лягушек). А платили нам гроши... Правда, по рекомендации Михаила Светлова была совсем юной принята в Союз писателей» (с.411, 419).

Тут позволю себе только два-три дружеских замечания, ангел небесный. Во-первых, в чёрный Союз писателей тебя, светлую душу, приняли не совсем юной, не в шестнадцать лет: ты до этого прожила в чёрной стране уже 32 чёрных года и давно была мамашей.

Во-вторых, если не давали высказаться, обрекали на молчание, то что же было в твоих двадцати книгах и в фильмах по твоим сценариям? Хорошо бы пояснить.

В-третьих, кто же держал тебя в жутком болотном страхе? И как можно тебя запугать, такую отчаянную, что «часто вызывала огонь на себя»? (с.419). Я, правда, этого огня никогда не видел и не слышал.

Наконец, должен признаться, что даже сейчас я не могу сдержать возмущения: почему тебе и твоему замечательно талантливому мужу (ведь ты пишешь «нам») везде платили гроши?! Позволю привести один примерчик из собственной жизни. В 1986 году в издательстве «Молодая гвардия» у меня вышла книга «Эоловы арфы». Я получил за неё восемь с чем-то тысяч. Что это за деньги? За свою приличную двухкомнатную квартиру с трехметровым потолком я заплатил шесть с чем-то. Значит, гонорара за одну книгу (правда, она довольна большая и тираж 200 тысяч) хватало на хорошую квартиру да ещё и на мебель для неё. Как же ты ухитрилась лет на десять раньше меня на гроши отгрохать роскошную квартиру и обставить её наподобие филиала Лувра в одной комнате и Елисеевского - в другой? Значит, были какие-то светлые лазеечки в вашей чёрной стране?

Нет! - раздается в ответ, - «жизнь наше была бедна и трудна. Всегда не хватало денег... вечное безденежье...» И вообще все в стране было кошмарно: Трагедия советских десятилетий в том, что полстраны – не профессионалы. Правители – неучи. Крестьян разучили пахать, врачей – лечить, рабочих – работать... Таланту никогда не помогали, наоборот – унижали и давили (с.421, 424)...

Подумать только! Изуверы!.. Но тут два вопроса. Во-первых, как же тебе (уж не говорю о муже) при твоей вопиющей и ненавистной властям талантливости удалось окончить обычную школу да ещё и музыкальную, а потом – Институт кино да ещё Литературный, печататься в диссидентской «Юности» да еще и в русофильской «Молодой гвардии», стать членом Союза журналистов да ещё и Союза писателей, получать премии в профсоюзной газете «Труд» да ещё и правительственных «Известиях», прославлять певца Первой конной армии Буденного и ходит в гости к патриарху (тут и фоточка) - вот как? Да что там! Ведь даже планету, что телепается где-то между Юпитером и Марсом, учёные России и США нарекли твоим небесным именем. Уж куда дальше! И в Америке прославлена! И в космосе утверждена! Учёные обоих полушарий ночи напролёт мозговали, как её порадовать. Ну вот каким образом такое изобилие даров благоденствия? Ответ твердый: «Всё это не благодаря, а вопреки!» Прекрасно!

Вопрос второй: насквозь видя всю мерзость чёрной жизни, всё понимая и негодуя, почему же ты вступила в чёрную-пречёрную КПСС? И ведь не в двадцать лет по легкомыслию, как некрасовская Катя, или за компанию, как, допустим, я на фронте, а когда уже хорошо шагнула в пятое десятилетие. Может, дубьём загнали или на аркане приволокли? Но кто мог – ты же, перебиваясь на гонорарные гроши с хлеба на воду, нигде не работала в штате? Никакого над тобой начальства.

Может быть, хотя бы теперь чёрный партийный билет защищал тебя от чёрного коммунистического зверства? Ха! «Меня вычёркивали из всех издательских планов, из списков на премии или награды, на поездки и льготы. И фамилия моя им не нравилась» (с.418). А что фамилия? Пушкин с гордостью писал:

Мой предок Рача мышцей бранной

Святому Невскому служил.

Разве Рача лучше, чем Ракша? Думается, что всё-таки не за это вас, Ирина Евгеньевна с Александром Сергеевичем кое-кто не любил. Скорей всего, именно за великой талант.

«И была я москвичка, а не деревенская... И не пущали...». А что, деревенским предпочтение было, их пущали, куда угодно и давали, что угодно? Сама же пишешь о деревенском Шукшине, да ещё с каким презрительным негодованием: «Литературный генерал Марков, председатель Комитета по Ленинским премиям (он им никогда не был – В.Б.), наконец удостоил Шукшина премии. Проголосовали-таки. Конечно, посмертно. Когда «Калина красная» потрясла весь мир. Не дать просто было уже невозможно» (с.406).

Негодуешь так, словно то была единственная и горько запоздавшая премия. А ведь это притворное негодование. Ещё в 1967 году Шукшин получил премию имени братьев Васильевых, через год – звание заслуженного деятеля искусств, ещё через год – Государственная премия СССР, дожил бы до пятидесяти – уж наверняка получил бы орден Ленина, если не Золотую Звезду Героя. О чём шуметь-то?

И тут мы подходим к главному. Ракша пишет, что в её черной стране «чтобы снять фильм, опубликоваться, мы, как и все, должны были «бороться», хитрить. И потому, как могли, мы осваивали Эзопов язык». Ну, «бороться» – это естественное дело. За каждую вещь в той или иной форме и степени приходится бороться всем. Вот парочка собственных свежайших примеров. Недавно послал я в «Правду» большую обстоятельную статью о глупостях, что обильно пишут патриоты о Сталине, а они, не сказав мне ни слова, взяли и напечатали безобидный хвостик. Послал я им письмецо: «Хамство!» Вот и вся борьба. Не удалась мне и борьба с «Алгоритмом» за издание сборника стихов. Слава Богу, нашлись доброхоты в Пензе. А ты, что же хотела, чтобы приходили домой за твоими рукописями, а потом приносили авторские экземпляры и гонорар? Нет, голубушка, так только у Ахмадуллиной.

Так что борьба – это нормально. Но Эзопов язык? Но хитрости? У Шукшина есть одна эзопова вещь, но ты-то приведи хоть единый примерчик из своих обильных писаний или из работ своего мужа. Одни заголовки твоих книг чего стоят. «Катилось колечко» - это что, эзопов намёк на будущее «Красного колеса»? «Ужин тракториста» - тут ты ловко обличаешь пышные пиры советской бюрократии? «Далеко ли до Чукотки?» - напоминание о ГУЛАГе? «Солнышко, здравствуй!» - замаскированное приветствие Ельцина? «Голубочек мой ясный» - имеется в виду Чубайс? И дальше такая же чепуха на постном масле.

А вот это сущая правда: «Мы зачитывались книгами Анатолия Рыбакова, Даниила Гранина, Юрия Трифонова. Прощали авторам и посредственность языка, и художественную ординарность. Выискивали в подтексте отчаянные, как подвиг, близкие нам честные мысли, крупицы правды. Найдя, радовались взахлёб, цитировали. Подтекст становился текстом. Вообще наше поколение осуществлялось не благодаря, а вопреки. И собирались по кухням не только единомыслием, но ещё и от тайного страха...» (с.396).

Да, кроме «вопреки», тут всё достоверно. Именно так копошились вы на кухнях, выискивали близкие вам антисоветские фиги в кармане, считали их подвигом и взахлёб радовались. Верно и то, что никакой настоящей литературы вам не надо было, вам её заменяли фиги, особенно если они были со сливочным маслом и хорошо поперчены. А сами вы на антисоветские фиги были неспособны – страшно!

Но я уверен, что Юрий Ракша о фигах и не думал. Невозможно представить, чтобы и Василий Шукшин вместе с тобой копошился, выискивал и ликовал. Ты права: «Шукшин, уж если говорить честно (уж если хоть разочек! - В.Б.), никогда не был вместе со столичной литературной и киношной элитой (той самой – фиговой, позже предавшей народ. – В.Б.). Он ей не доверял, был к ней насторожен, как-то её опасался, остерегался. Он словно был другой «группы крови» (с. 398).

Да, он – другой, но ты – одной. Это же с ними ты тогда выискивала антисоветские фиги, а теперь объявила и дореволюционную Россию полоумной страной и Советское время – черной дырой, из которой «с кровью выдираемся» ныне благодаря демократии (с. 428).

«Сегодняшние элитарные «шестидесятники» - поэты, режиссёры, постоянно мелькающие на ТВ (порой эмигранты), вспоминают, как откровения, минуты встреч с Шукшиным. А ведь он с ними вместе никогда не был. Рядом был, да. А чтобы вместе, чтобы «внутри» - никогда» (Там же). Увы, свет очей моих, ты тут сказала и о себе: рядом – был, но вместе, «внутри» - никогда. По другому случаю ты это и сама признаешь: «Нам с Юрой довелось знать его долгие годы, но... неблизко» (с.429).

Никогда ни к чему не следует преувеличивать свою близость. В том числе, и к Божьей благодати. Ракша много говорит в нынешних книгах о своей религиозности. Как говорится, без Бога не до порога. Она, оказывается, председатель приходского совета одной из Московских церквей, а вот и фотка, на которой она рядышком с покойным патриархом Алексием, а на стене - лик Спасителя. Замечательно!

Но есть некоторые обстоятельства, заставляющие призадуматься. Так, на вопрос журналиста, кого или что она больше всего не любит, Ракша решительно заявила: «Безбожников!» Как же так, Ирина? Ведь неверущие должны быть в твоих глазах несчастными заблудшими людьми, гибнущими, обречёнными, потому заслуживающими твоего особого внимания, заботы и сострадания. Разве не так? Разве патриарх говорил тебе другое?

Ещё более смущает такое признание: «У нас в семье для новых знакомых всегда был тест. Как говорили в шутку - «проверка на вшивость». «Как относишься к Богу? Как – к животным?..» Господи, да это же не просто поразительная для писательницы бестактность – лезть каждому знакомому в душу, это сущее богохульство: игра в религиозность, тест на веру, Бог и животные в одном ряду да ещё шуточка насчёт вшивости... И как же поступали с неверующими? Судя по ответу журналисту, вы их просто не впускали в свой дом или выгоняли. Спаси, сохрани и помилуй!..

Сейчас весьма нередки случаи, когда дети умерших родителей, вдовы и другие родственники усопших подмалёвывают их образы под нынешнюю демократическую моду, особенно религиозную. Уверяют, например, что во время войны Сталин советовался не только с маршалами Жуковым, Василевским и другими военачальниками, но ещё и с неким старцем Илией, обитавшем в Ливанских горах, в пещере; что тот же маршал Жуков всю войну возил с собой икону, хотя никто её не видел... Сдаётся мне, на такой манер подмалевала Ирина Ракша образы своего мужа, в частности, представив его участником «проверки на вшивость», и Василия Шукшина, в частности, наделив его отвращением к Павлику Морозову. Он будто бы сказал однажды: «У нас с любовью к родителям, с почитанием – туго. Мы Морозовых Павликов дети» (с.399).

Орда демократов изображает Павлика мерзавцем, предавшим своего невиновного беспорочного папочку. Именно в таком смысле его имя и упомянуто в приведенной цитате. Но у Шукшина не было никаких оснований для уподобления себя этому образу. Он был очень заботлив к матери, как только было можно – навещал, часто писал ей теплые письма, построил для неё на первый большой гонорар новый дом... С какой же стати он будет сравнивать себя с человеком, изображаемым предателем? Да и образ-то такой слеплен и пущен в оборот Алминским, Альперовичем, Феофановым уже после смерти Шукшина.

И тут опять встает вопрос о «проверке на вшивость». Если даже допустить, что Павлик Морозов не встал на защиту матери, которую заодно с детьми отец избивал и бросил, уйдя на глазах всей деревни к другой, если даже допустить, что подросток грешен перед отцом, то ведь плату-то с него взыскали наивысшую – жизнь! Да ещё прихватили жизнь младшего брата. И это притом, что отца-то, секретаря сельсовета, осудили на несколько лет за спекуляцию фальшивыми справками. С точки зрения верующего человека не искупил ли подросток свой грех с немалым перебором? Можно ли такого мальчишку презирать, ненавидеть, делать чудовищем?

На подаренной книжке Василий Белов написал мне: «Володя, живи дольше!» Живу, дорогой Вася, живу. В День Победы ещё до Театральной добираюсь. А расхрабрюсь – и до Лубянской - трюх-трюх, трюх-трюх... Дай Бог и тебе то же. Ибо без нас некому уже устроить настоящую проверку ни на вшивость, ни на лживость.

В.С. БУШИН

ГОГОЛЬ. БУЛЬБА. БОРТКО

Мы уже стали забывать, что 2009-й - год Гоголя. Уже двести лет - вместе… «Тарас Бульба» на экране - долгожданное наше упование. Рождение этого фильма особенно актуально в наше время - в эпоху торжества русофобии на всех направлениях нашей жизни.

Фильм вышел на экраны кинотеатров весной, а 4 ноября его показали по главному телевизионному каналу. На всю Россию, а вероятнее, и на весь мир зазвучали пронзительные, вдохновенные слова Гоголя о патриотизме, о силе русского единства и товарищества, о гнусности предательства. Повесть исполнена героики русского богатырства, боли за поруганную врагами православную веру и землю и несокрушимой убежденности в Богоизбранности Руси, в мировой ее всезначимости. Окрыляющей верой пронизаны авторские слова, которые вложены в уста погибающего на костре Тараса: «Думаете, есть на свете что-нибудь, чего бы побоялся казак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы, подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

Однако в фильме режиссера В. Бортко русское исповедничество, истовость героики, исконные начала национальной души и характера меркнут. Кинокартина не рождает живого, искреннего и глубоко прожитого впечатления от того, что происходит на экране. Господствует иллюстративность, риторика. Механически перенесенный на экран гоголевский текст звучит высокопарно, отвлеченно от смысла, который за текстом стоит. Перед нами технически профессионально изготовленные киноштампы, в которых запечатлены произвольно отобранные эпизоды повести. Попытки раскрыть эпический характер произведения умножением и размахом помпезно воссозданных батальных сцен не достигают результата. Сражения в фильме существуют вполне самостоятельными фрагментами. Постановочные ухищрения не восполняют главного - кинематографически осмысленной драматургии. Литературный жанр - повествование - не переплавлен в кинокомпозицию с противоборством сил, с напряженным контрдействием, с эмоциональной развернутостью характеров.

Близок Гоголю Тарас в исполнении Б. Ступки - актер раскрыл духовную силу героя, его патриотизм, непреклонную волю, бойцовское мужество и драму отцовских чувств. Остальные персонажи выглядят блекло, в очень однолинейном истолковании, раскрывающем по преимуществу один мотив, видимо, заданный режиссером. Исключением являются, пожалуй, индивидуально очерченные образы жены Тараса (Ада Роговцева) и польского воеводы Мазовецкого (Любомирас Лауцявичус). Из-за крайней невзрачности и слабых актерских данных польской актрисы Магды Мельцаж рушится сюжет отношений полячки Эльжбеты Мазовецкой и Андрия (арт. И. Петренко). Остается непостижимым, каким образом столь необаятельная девица могла приворожить казака. Одна из причин художественной и идейной слабости фильма - в мировоззренческой невнятности режиссера. Отсюда натужная претенциозность кинематографических эффектов, попытки компенсировать провалы содержания помпезностью формы.

Постановщик всюду стремится быть впереди Гоголя - впереди его повести, отчасти и смысла произведения тоже. На экране торжествует «самопоказ» режиссерских возможностей. Кино-штукмейстерство агрессивно таранит зрительское восприятие - особенно в изображении сражений, пыток и казней. Классики русского искусства когда-то внушали нам, что достоинство режиссера в том, что он «умирает в актере». Куда там! От первого и до последнего кадра торжествует тирания постановщика, утверждающего свою волю.

Приблизиться к Гоголю не удается. В фильме, как и в повести, много говорят о православной вере, о призвании христианина защищать ее любой ценой. Однако у В. Бортко - создателя и истолкователя кинопроизведения - православного взгляда на мир не просматривается. Даже предсмертные молитвы и клятвы гибнущих казаков, хотя и добросовестно перенесены из повести в фильм, остаются вмонтированными, искусственными «нашлепками». В них нет психологической достоверности, а лишь актерская заученность.

Чувствуя неуверенность и, видимо, пытаясь заранее защититься от возможных обвинений в неадекватности, Бортко со всех сторон забаррикадировался знаменитыми цитатами из гоголевского текста. Они звучат в прологе: «Нет уз святее товарищества» и в финале фильма: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!». Слава Богу, что слышен изумительный текст Гоголя, но прискорбно, что нет органически рожденной экранной речи, достоверной и художественно убедительной. Можно ли полагать оправданием то, что это первая экранизация бессмертного произведения? Одного из важнейших в творчестве классика.

Еще одна непреодоленная сложность первоисточника - истолкование кровоточащей темы «жидовства» и, в частности, образа жида Янкеля. В фильме об этом - мимоходом, скороговоркой. Между тем, здесь Гоголем названа сила, глубоко враждебная не только православным запорожцам, но и католикам-полякам. В повести описано посещение Тарасом Янкеля: «Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, а осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы еще десять лет пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все воеводство».

Как же представлена эта вполне демоническая, коварная и могучая своей беспощадной, «высасывающей» силой личность в фильме? На экране Янкель (С. Дрейден) — трусоватый, не знающий границ в своем самоуничижении и пресмыкательстве перед Тарасом человек-червяк. Его лицемерная угодливость даже не маска, за нею не прочитывается ничего от «арендатора-корчмаря», который способен «выветрить и все воеводство». Актер играет в манере пародийного наигрыша, и образ обретает фальшивые и едва ли не карикатурные очертания.

Вся «еврейская тема» сведена к погрому винной лавки под крики казаков «топить жидову и всех шинкарей». Быть может, экранная скованность здесь вынуждена страхом перед гильотиной 282-й статьи нынешнего Уголовного кодекса (о пресловутом «разжигании»)?

Вмонтированы в фильм и вездесущие штампы голливудских блокбастеров, примелькавшиеся «экшн», без которых не обходится ни один нынешний боевик. Нам предъявлены и постельная сцена Андрия и панночки, и даже ее роды, от которых она скончалась. Придуманы В. Бортко и пришпилены к картине также и кадры с новорожденным (сыном Андрия!), над беззащитным тельцем которого мстительный дед (воевода, отец Эльжбеты) заносит саблю. И в этих сценах режиссеру изменяет элементарный художественный вкус.

Не раскрыто во всей глубине страшное предательство Андрия. Буднично, прозаически звучат с экрана его изменнические признания: «А что мне отец, товарищи, отчизна… нет у меня никого… ты моя отчизна» (обращаясь к панночке). А ведь перед нами уже не человек, а мерзкая нелюдь, для которой не существуют честь, совесть, родина. И только ли страстью к полячке объясняется его падение? Здесь - забвение веры, перерождение души, которые не враз же случились. Увы, исполняющий роль Андрия актер И. Петренко внутренне пуст, бездуховен и эмоционально бесцветен. На экране - статист, лицедей, меняющий костюмы, бесстрастный докладчик текста. Духовная драма персонажа им не раскрыта, не почувствована, а, может быть, и вовсе чужда его сознанию как «второстепенная». Иное дело - эффектным жестом вспороть бретельки на платье панночки. Но это уже из пошлых голливудских сериалов.

В. Бортко подробнейшим образом воспроизводит пытки и казни осужденных запорожцев. Хрустят кости, кромсается плоть, льются потоки крови, крупные планы искаженных муками лиц. Что за этими бесчеловечностью и жестокостью? Природная ненависть ублюдочной польской шляхты к москалям?

Львиная доля экранного времени отведена осаде и штурму польской крепости Дубно, в которой укрылись поляки. Внимание зрителей создатели картины приковывают к батальным эффектам, натуралистически детально показаны груды трупов, изуродованных в кровавых схватках. В таком, зрелищно выпуклом нагнетании гильотинного воздействия тушуются идейно-политические и религиозные смыслы борьбы двух непримиримых сил. Мотивы национально-освободительной войны казаков смазаны и теряются в череде броско поставленных военных эпизодов.

Все же «Тарас» оказался не по плечу В. Бортко. Способен ли ремесленник создать фильм как художественное откровение? На экране перед зрителями предстали цветасто раскрашенные картинки на заданную тему, иногда они срисованы с именитых творений наших живописцев-классиков. Не является ли Бортко в искусстве своеобразным «инвалидом», способным передвигаться лишь на «костылях», в качестве каковых оказываются известнейшие произведения отечественной литературы: «Идиот», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита», теперь вот «Тарас Бульба»? По диапазону творческих возможностей он режиссер-иждивенец, сальеризм его искусства бросается в глаза. Он - вечный «второй». Что ж, такие тоже нужны.

Бортко слывет русским человеком и даже патриотом. Соглашусь, русский, но с явственно обозначенной «точкой обрезания» в менталитете. После «Тараса» меня уже не поразило то, с какой исступленностью Бортко - в телевизионных дискуссиях и в печати - защищал проект 400-метрового архитектурного фаллоса, который предполагается возвести едва ли не в центре Петербурга, вблизи Смольного. Он не почувствовал душу и стиль Гоголя, не ощутил души и стиля северной столицы, для которой, как считает Бортко, якобы «нужны новые доминанты».

Однако и поблагодарим Бортко-кинорежиссера: сегодня мало, кто решится (да и мало, кому разрешат) озвучить с экрана бессмертные, прославляющие Русь строки главного произведения Гоголя.

Марк ЛЮБОМУДРОВ