К восходу солнца. Повесть и рассказы

ГДЕ ТЫ, ЛЕНОЧКА?!

Чем больше живешь, чем дальше уходит твоя молодость, тем чаще вспоминается прошлое, все с большим наслаждением отдаешься этим воспоминаниям. Иной раз что-нибудь маленькое, совсем незначительное, вдруг возьмет и наведет тебя на воспоминания. И уже не оторвешься от них, никуда не денешься. Хорошая, веселая у тебя была юность или мучительная и мрачная - все равно будешь думать о ней и видеть перед собой даже такие незаметные штришки, на которые когда-то не обращал внимания.

Однажды иду я улицей своего села, а солнечный луч как сверкнет мне в глаза!.. Смотрю, со школьного окна этот луч. Яркий он, будто даже горячий, хотя летний день только начинается. У нас теперь большая школа, двухэтажная, а мне почему-то совсем не верится, что передо мной новая школа. Мне все кажется, что это та самая, довоенная, в которой я когда-то учился. Все проносится, мелькает в памяти, а выпускной вечер задерживается перед глазами. Иду тише, чувствую, что и конец улицы уже недалеко, а наш выпускной школьный вечер не выходит из головы. Леночка Савицкая даже немного выпила на этом вечере. Видно, одну только капельку и первый раз в жизни. Имела же она на это право, получив аттестат! И танцевала тогда Леночка, как никогда прежде не танцевала, и пела лучше всех. Нам и так было весело, а глядя на Лену, каждый готов был звезду с неба достать, чтобы только быть с нею в паре.

Через три дня фашистская бомба угодила как раз в школьное здание. И ничего не осталось от того дома, где прошло наше детство, где впервые были изведаны радость и очарование юности…

Я глядел на страшные руины и думал, что, может, вся моя жизнь похоронена здесь. Мне представлялось, что вон под той грудой щебня лежит моя парта с заветными инициалами на нижней стороне крышки. Лежит, должно быть, разбитая, опаленная. Возможно, и крышку разорвало: мои инициалы полетели в одну сторону, а Леночкины в другую…

Спустя несколько дней пришел ко мне домой наш выпускник Саша Гуринович и достал из-за пазухи замок от ручного пулемета. С этого дня мы начали собирать оружие, патроны, хотя сами хорошо не знали, для чего все это нам понадобится. Присоединились еще хлопцы, и Лена тоже стала помогать. Оружие у нас было, а к деревне подходили оккупанты. Если бы кто-нибудь сказал стрелять, мы, наверное, стреляли бы. Но никто нам ничего не сказал. Видно, те, от кого это зависело, еще считали нас подростками и не очень нам доверяли.

На нашей станции долго шла стрельба. Позже мы узнали, что там стоял наш бронепоезд. Его экипаж несколько суток держал оборону.

…Потом, когда фашисты хлынули дальше, мы хоронили бойцов этого экипажа. Погибли герои все до одного, но не сдались и не отступили.

Шли мы со станции, опустив головы. Каждый в душе поклялся отомстить врагу. Но как отомстить?..

Всюду на шоссе уже стояли столбы с немецкими указателями. Один указатель, казалось, почти упирался своим клювом в нашу деревню. Саша Гуринович поднял с земли камень да так трахнул по этому клюву, что он полетел в канаву.

…Ночью мы всей группой вышли на шоссе, повыворачивали столбы с указателями и растащили их по полю. Рады были, что хоть это сделали.

…Лена Савицкая часто ходила на то место, где стояла когда-то школа. Слонялась по руинам, будто искала что-то. Это она от тоски, конечно. Все же ей удалось найти металлическую коробку, которая раньше стояла в шкафу химического кабинета. В этой коробке было немного бертолетовой соли, красного фосфора и других химикатов. Лена очень любила химию. Коробку она забрала домой, а потом сказала нам, что из всего этого материала можно сделать мину.

Работали мы старательно, затем вынесли свою мину на шоссе, замаскировали ее и, спрятавшись неподалеку в кустарнике, начали ждать, не покажутся ли немецкие машины, тягачи, а еще лучше танки. Всю ночь просидели, но ни одной машины не было. Мы еще тогда не знали, что ночью немцы редко ездят. Помню, померзли мы хорошо, как нарочно, ночь выдалась ветреная и дождливая. Под утро затарахтела по дороге техника. Сначала броневики, потом просто машины, за ними самоходки. Лена даже дрожит от волнения, а взрыва все нет и нет. Значит, не попадает колесо или гусеница на мину, шофер, должно быть, замечает маленький бугорок и объезжает его.

Не было на шоссе взрыва и весь день. На другую ночь Саша Гуринович посмотрел, что там такое, и выяснил: наша мина раздавлена колесами.

Лена очень жалела, что пропало столько химикатов…

Так, совсем неожиданно, овладели мной далекие воспоминания. Уже и возвращаться пора, но где там вернешься! Хочется идти как можно дальше и чтобы на дороге никто не встречался, не мешал думать. Невольно вспомнилась, что была когда-то нужда сходить в соседнюю деревню. Все как-то откладывалось это посещение, все не выпадало для него времени, а теперь прямо-таки потянуло туда, и только пешком.

Вот скоро лесок. Там был первый наш привал, когда мы под осень сорок первого года пошли в партизанский отряд. Нам казалось, что все полицаи видели, как мы выходили из деревни, что они следят за нами, может быть, идут по следам.

Ночь была тихая, я даже слышал, как настороженно дышала Лена…

Спустя некоторое время командир отряда позвал меня к себе и начал расспрашивать, как лучше подойти к небольшому железнодорожному мосту, который находится недалеко от нашей деревни. Когда я все рассказал, он спросил:

- А может, ты и провел бы группу к этому мосту?

Это было первое поручение. Лена тоже была в группе. Шла она неподалеку от меня, и я, признаться, не очень был рад, что она идет. Дорогу и все подходы я без нее знал, а для задания вряд ли ей нужно было идти. Маленькая, совсем не воинственная, хотя и с кирзовой кобурой на боку, она вызывала у меня только беспокойство: как себя чувствует в походе, что будет делать на операции? Хотя, если говорить чистую правду, в те дни, когда она ходила на диверсии без меня, я еще больше беспокоился.

Возле моста, как мне казалось, никто ничего особенного не делал. Тихо подползли, тихо полежали, Лена была где-то с краю, а затем старший по группе подал знак быстро ползти назад.

- Это и вся операция?-зашептал я ему на ухо, когда все, тяжело дыша, остановились в том молодом сосняке, где я когда-то очень любил драть коренья.

- Еще не вся, - ответил старший и с тревогой стал смотреть в сторону моста. Фамилия у него - Белопухов, а сам он был весь черный, как цыган. Меня всегда немного смешил этот контраст.

С каждым мгновением тревога его увеличивалась, это видно было по нетерпеливым движениям, чувствовалось по дыханию. Видно, что-то неладно было с мостом. Потом прогремел такой страшный взрыв, что я не устоял на ногах и плюхнулся на землю. Белопухов засмеялся и сказал:

- Вот теперь вся операция!

На станции и в ближайшем гарнизоне застрекотали пулеметы. Хотя пули до нас не долетали, Белопухов приказал уходить дальше. Как мы там шли, мне мало запомнилось, а вот один случай около Черной Стежки не забудется никогда. Это деревня у нас такая есть - Черная Стежка. Подходим к ней, собираемся пройти мимо кладбища, а оттуда как сыпанут из автоматов. Все наши залегли, а я так втиснулся в борозду, что, казалось, земля готова была расползтись подо мной.

- Огонь! - подает Белопухов команду, а я даже хорошо не знаю, где моя винтовка: под животом у меня или на спине. А полицаи, видать, действовали вместе с немцами, так как наседали умело и старались взять нас в клещи. Белопухов стрелял, стреляли еще некоторые, но все же отползали понемногу назад. Двинулся ногами вперед и я, хотя совсем не знал, куда ведет моя борозда, дальше от засады или прямо в лапы врагу.

Вскоре ранило одного нашего пулеметчика, тот закричал, и группа еще быстрее начала отползать назад, некоторые даже побежали. Я хоть и не переставал углублять животом борозду, но тоже начинал уже понимать, что положение у нас очень тяжелое, что нас могут не только перестрелять, но и забрать в плен. И в это мгновение услышал звонкий призывный голос:

- Стойте! Партизаны своих раненых не бросают! За мной!

Я поднял голову и увидел, как неподалеку от меня стремительно пробежала Лена. Ее маленькая фигурка не сгибалась под пулями, руки были вытянуты вперед, будто хотели схватить врага за горло. В правой руке наган.

Здесь я уже не помню, как подхватился с борозды, как побежал за нею. Только и теперь звучит в ушах голос Белопухова, голоса многих наших партизан. Мы бросились в смертельную атаку, стреляя на ходу, и враги этого не выдержали. Рассыпавшись по загуменьям, они еще некоторое время постреливали, но нам это уже почти не угрожало. Лена перевязала раненого пулеметчика, мы положили его на импровизированные носилки и понесли.

Вскоре начало светать, а я не радовался этому рассвету, хотя он был тихий. Мне тяжело было показать свои глаза Лене…

Белопухов брал меня на операции, должно быть, потому, что я хорошо знал местность, умел даже нанести нужные пункты на топографическую карту. Но это в первые месяцы диверсионной работы. А потом я так привязался к этим «лягушкам», которые он подкладывал под рельсы, мосты, до того меня стали интересовать разные бикфордовы шнуры да капсюли-детонаторы, что я прямо-таки не отходил от командира группы. Казалось, что он стал мне дороже отца родного. И Белопухов, конечно, заметил это. Постепенно он начал приближать меня к себе, к своему делу, и спустя несколько месяцев меня уже все считали самым лучшим помощником Белопухова. Бывало, все отдыхают после операции, а мы с ним отправляемся потихоньку искать тол, чтобы можно было сделать мину для следующего «выхода». А где найдешь тол? Ведь в лесу он не валяется.

И вот сидим мы с Белопуховым однажды в старом пулеметном гнезде и следим, как немецкие учебные самолеты бомбят маленькую деревенскую церковку. Мишень мелкая, на самолетах - курсанты, - редко какая бомба попадает в церковь. Но нас больше интересует не это. Мы следим за полетом каждой бомбы и стараемся приметить, где она упала, взорвалась или нет. Если хоть одна не взорвалась, мы не спускаем с нее глаз и, как только самолеты отлетают на заправку, бежим к ней. Хорошо, если бомба большая и толу в ней мины на две. А если маленькая - то очень уж обидно становится: работа и риск те же самые, а пользы мало.

Сделал я как-то мощную мину, сам, без чьей бы то ни было помощи, даже тол добыл сам, и тогда Белопухов сказал, проверив мою работу:

- Раз ты сам все это сделал, то сам и подложишь, и взорвешь.

Это было утром, и весь тот день я не мог найти себе места от радости и тревоги, ночью до самого подъема не спал.

Пошли мы на операцию следующей ночью. Белопухов, конечно, был с нами, но почти все обязанности старшего лежали на мне. Поравнявшись с одной лесной деревенькой, я предложил взять проводника, - ведь шли мы на самый опасный и плохо разведанный участок дороги.

Белопухов молча кивнул головой…

Дед Ларион сразу проснулся, когда я постучал ему в окно. Он уже не раз провожал группу на задания, к тому же знал меня давно, даже приходился мне каким-то дальним родственником по матери.

- Ну, что у вас слышно? - спросил я, когда мы уже шагали загуменьями к нашей группе.

Ларион молчал, будто не слышал вопроса.

- Может, о моих что слышали?-не отступал я,

Ларион снова ничего не ответил.

Я знал, что у старика еще острый слух. Случалось, что мы сами что-нибудь не расслышим, а он сразу наведет ухо, куда нужно.

- Может, вам нельзя сегодня с нами идти? - спросил я, останавливаясь и глядя деду прямо в глаза.

- Почему же это нельзя?-удивился Ларион. - Когда нужно, тогда и можно. А сегодня я, наверное, сам пошел бы к вам, если бы вы не пришли. Сколько у вас мин есть?

- Одна.

- Только одна?-старик недовольно опустил голову.- Сегодня если бы мин десять было… Все тут ихнее надо взорвать, изничтожить! Все! И штабы, и казармы, и их самих, выродков. Я сам бы разгребал землю под заряды… Вот этими своими граблями, - старик поднял к моим глазам свои руки с растопыренными, искривленными от тяжкой работы и старости пальцами. - Зубами помогал бы, если нужно.

- Что такое, деду? - встревожился я. - Что-то случилось?

- Разве теперь можно ждать чего-нибудь доброго? - глухо, с тяжелым удушьем заговорил старик. - Но того, что они натворили вчера, даже от них, антихристов, никто не ждал. Свет такого не слыхал, чтобы закапывать людей живыми…

- Что-что?-Кровь застучала у меня в висках, похолодело в груди, а Ларион будто снова оглох, стал и стоял на одном месте как вкопанный.

- О чем вы говорите? Деду! Что там случилось?

Старик молчал, только дышал тяжело и хрипло.

Я стоял возле него, хотя нам нужно было идти, быстрей идти, нас ждали хлопцы. Я не знал, что делать, я просто растерялся и в душе жестоко упрекал себя за это: человеку поручили операцию, а он опустил руки при первом сложном случае.

- Боитесь сказать?-начал я решительно наседать на Лариона. - Не хватает смелости? Старый как малый. А может, ваши сегодняшние сведения нужны нам для операции! Может, от них зависит все боевое задание!

Ларион с трудом ступил несколько шагов и тяжело опустился на низкий плетень. Я хотел взять его за руки, чтобы помочь ему встать, и заметил, что, прикрыв ладонями лицо, мой проводник будто плачет.

- Приехали вчера в ваше село, - услыхал я вскоре глухой, сдавленный голос, - вывели несколько семей, мучили-мучили, а потом загнали в сырую яму и засыпали… живыми.

Я упал на дедовы колени:

- И моя мать была там? Правда?

Старик опустил свой подбородок на мою голову.

- И сестра твоя была там, - еле слышно проговорил он.

Мне показалось, что под моими коленями расступилась земля и я куда-то падаю, падаю.., И Ларион падает вместе со мной. Может, там где-то моя мать и сестра? В ушах их плач, предсмертные стоны…

«Хлопцы ждут!» - первое что дошло до сознания.

Теперь я уже не могу ясно вспомнить, как встал тогда с земли, как дошел с дедом до своей группы. Помню только, что когда добрались мы до места и я подкладывал под рельс мину, то едва владел своими руками. Все тело мое дрожало, хотя страха я не чувствовал никакого. Земля казалась всюду горячей: и под руками, и под ногами. Даже рельс будто был нагрет…

И думалось мне тогда, что моя первая мина может не дождаться вражеского поезда и взорваться сразу, потому что все вокруг горячее..»

Кончив все с закладкой, мне нужно было еще и привязать шнур к взрывателю, так как взрывные механизмы теперь уже не были надежными. Немцы раскусили нашу механику и начали пускать впереди эшелона платформы с песком. Нелегко трогать взрыватель дрожащими руками…

Наконец сполз я с полотна; отползли дальше и те, кто охраняли меня. Подались в заросли, я держу шнурок в руке. Тоненьким кажется шнурок, бывают такие моменты, когда я совсем его не чувствую, будто потерял в траве. Вздрогнул от испуга и не могу дальше ползти. Проверяю губами, - вот он, на месте шнурок, между пальцами.

Когда остановились, я взял шнурок в зубы и изо всех сил старался успокоить тяжелый стук в голове. Мне казалось, что, если все время так будет стучать, я не услышу приближения поезда, не буду знать, когда нужно дернуть за шнурок. А тут еще приказ Белопухова. В этот решающий момент он, конечно, не мог полностью довериться мне и приказал взрывать только по команде, - ведь я сгоряча мог рвануть не тогда, когда нужно.

Лежу, жду. Минуты кажутся долгими и бесконечно мучительными, даже не знаю, с чем их сравнить. Незадолго до этого наш один партизан, ветеринарный фельдшер, делал мне операцию - вынимал осколок из ноги, так вот тогда я так же считал минуты.

Мне хотелось, чтобы скорей появился вражеский эшелон. И не один, а целый десяток… Чтобы весь участок дороги был завален потом обломками вагонов, кусками железа от паровозов и военной техники. Тогда, может, перестало бы гудеть и стучать у меня в голове, не так сильно болело бы сердце.

…Не выпускаю шнурок из зубов, а руки держу наготове, стараюсь вглядываться в окружающее. Ночь выдалась темная и прохладная - лето уже кончалось, - но, к счастью, совсем тихая. Если спокойно, без волнения слушать, можно услышать поезд за несколько километров-Я даже ухо приложил к земле.

Стараюсь успокоиться, заставить себя не дрожать, не колотиться, как в холодной воде, и вдруг чувствую: кто-то ласково прикоснулся к моей руке. Дотронулся, а потом легонько пожал. Я не поднял головы, не пошевелил рукой, чтоб не спугнуть это нежное прикосновение, но мне сразу стало спокойней. Я знал, что это Лена прикоснулась ко мне. Душа ее почувствовала, что мне тяжело. Может, она и про домашних моих уже знала, а может, такое же горе было и у нее самой: мама в деревне осталась да младшие брат с сестрой…

Первым уловил шум поезда Ларион, не зря весь свой век прожил он возле дороги.

- Подготовься, - шепнул мне Белопухов.

Я даже дышать перестал, прислушиваюсь, шнурок намотал на руку. И просто готов крикнуть от отчаяния: не слышу никакого поезда. Ветерок только стал лениво пошевеливаться в кустарнике, а больше нигде ничего.

Наконец с тихим шелестом ветерка стало доноситься вначале пыхтение паровоза, а затем и железное громыхание колес. Все сильней и сильней. Вот уже совсем близко эшелон - я глянул в ту сторону, где лежит Белопухов. Вот уже грохот совсем рядом. Я жду команды, а Белопухов молчит. Мне кажется, что поезд уже минул нас, отдаляется, а Белопухов молчит. Руки у меня онемели, я готов был уже рвануть шнурок без команды и в это мгновение услышал резкий приказ:

- Давай!

Я дернул шнурок изо всей силы. Вскочил на колени и еще раз дернул. Взрыва не было.

- Ах ты раззява чертова!-выругался Белопухов и вырвал у меня из рук шнурок. Потянул на себя и начал ругаться еще пуще: шнурок поплыл ему в руки, потому что где-то оборвался..

Эшелон прогрохотал, поехали на фронт танки и пушки, а я стою возле куста можжевельника на коленях и слушаю как Белопухов пробирает и безжалостно попрекает меня, и без того готов хоть сам взорваться с этой миной, что лежит себе спокойно под рельсом, а тут еще такие упреки.

- Снять мину! - вдруг отдает приказ Белопухов. - Ты, должно быть, за рельс шнурок привязал, а может быть, и все там испортил к черту!

Мне было так обидно и больно, что я не мог вымолвить ни одного слова в свое оправдание. В ушах стоял грохот вагонных колес. Он становился все глуше, а мне казалось - звучал все сильней и сильней, Я ничего не слыхал, кроме этого стука, память не могла удержать ни одной мысли, кроме того, что вражеский эшелон прошел. Даже личное горе на какой-то момент отхлынуло, отступило…

Вдруг начало чудиться мне, что это уже не тот эшелон громыхает на стыках рельсов, а приближается другой. Хотелось броситься на полотно, проверить мину и уже не отходить от нее, пока не взлетит все в воздух от страшного взрыва.

- Сейчас же снять мину! - повторяет свой приказ Белопухов.

Я не трогаюсь е места, но молчу, не возражаю. Замечаю только, что Лена подползла к Белопухову. Слышу затем, что она говорит ему как раз то, о чем я сам думаю. Не шепчет, а потихоньку говорит, чтобы все слышали:

- Не нужно снимать мину, нужно поправить, если что там испортилось, и дождаться еще одного эшелона.

- Это верно! «-поддерживает ее Ларион. - Здесь если бы десять мин было..,

Лены Белопухов, должно быть, не послушался бы, а на слова Лариона обратил внимание.

- Одной взорвать не умеем, - как бы запротестовал он, но уже все понимали, что старший группы начинает смягчаться,

- Иди проверь и доложишь! - ворчливо говорит он мне. - Смотри только, осторожней!

Проверка была совсем легкая. Вернувшись, я сообщил, что мина в полном порядке, а не взорвалась потому, что шнур каким-то образом зацепился петлей за пень.

К счастью, другого эшелона не пришлось долго ждать. Мина моя взорвалась хорошо, потом выяснилось, что тридцать шесть платформ с военной техникой были разбиты.

Когда мы были уже далеко в лесу, ко мне подошел Белопухов и виновато проговорил:

- Ты прости меня. Слышишь? Я не знал, что у тебя такое горе с домашними. Старик сказал только перед самым уходом. Если бы знал, не кричал бы на тебя так,

Я не обижался на Белопухова, да и не за что было. Если бы я сам очутился на его месте, то, наверное, кричал бы еще пуще. Когда наступила ночь, мы снова пошли подрывать, а там снова и снова. Лена иной раз ходила с нами, а иногда с Сашей Гуриновичем, который теперь уже сам был старшим подрывной группы.

О Саше мне вспомнилось не только по ходу сегодняшних моих мыслей, а и потому, что вот уже почти вплотную подошел я к тому березняку, где этот человек похоронен. Всякий раз, когда случается мне проходить здесь, всегда вспоминаю Сашу. Искренним другом был он мне и всегда изумлял своей отвагой.

Позвали как-то всех нас в штаб, и командир отряда начал выкладывать одну обиду. Почти под самым носом партизанского отряда оккупанты вывозят торф на станцию, и ничего нельзя сделать. Ночью паровозик этот не ходит, а утром немцы проверяют рельсы, прежде чем его пустить.

- Можно взорвать его днем, при немцах, - вдруг предложил Саша.

- Можно, говоришь? - заинтересовался командир.- Кого берешь с собою?

Я уставился на Сашу, но сразу заметил, что Лена смотрит на него еще более настойчиво.

- Мне нужен один человек, - сказал Гуринович и кивнул на Лену. - Но и другой… Второй также может понадобиться,- немного подумав, добавил он и посмотрел на меня.

- Хорошо, - сказал командир. - Через час доложи план.

Назавтра мы с Сашей переоделись в крестьянскую одежду, взяли на плечи косы, баклажки с водой и на рассвете пошли на луг, через который была проложена вот эта самая узкоколейная дорога. Полдня косили и высматривали, как ходит торфяной паровозик, по какому графику, кто его водит и сопровождает. На следующий день снова с самого утра пришли косить, а позже, когда уже хорошо пригрело солнце, явилась Лена с граблями, чтобы поворошить сено вчерашнего укоса. Сели на рельсы будто бы полдничать. Мы с Леной хлеб режем, огурцы из торбы достаем и прикрываем собою Сашу, который подкладывает под рельс мину.

Не успели и сотни шагов отойти, как показался паровозик. Грохнуло на всю округу, люди бросились бежать с полей, с сенокоса. Побежали и мы с ними.

Саша хохотал всю дорогу. Мне тогда вспомнилось, что и подкладывая под рельс мину он все посмеивался» Он готов был песни петь в решающий момент, а у меня сердце щемило. Не от страха, правда, я давно уже перестал бояться, а от того, что не покидала тревога за успех. Все мне казалось, что нам кто-то помешает, что не справимся мы с такой рискованной диверсией.

Жаль, что ни мне, ни Лене не довелось помогать Саше во время последней его операции. Пошел он тогда подрывать вражеский эшелон, уже двадцатый по счету, а нас послали на другое задание, с Белопуховым. Вернулись мы только на другой день и попали на похороны своего односельчанина и друга. Рассказывали хлопцы, что на этот раз Саша подложил мину под рельс почти возле самой железнодорожной будки. Когда немецкий часовой зашел в эту будку, Саша подскочил и запер его там. Потом от взрыва полетели платформы, полетела под откос и будка вместе с немцем. Но встревожился большой станционный гарнизон, отойти было очень трудно. Фашисты ринулись лавиной, осветили местность и начали обходить группу с двух сторон. Саша взялся прикрывать отход товарищей. Тому, кто не хотел отходить, угрожал расстрелом. Сражался до последней пули в пистолете. Последнюю пустил себе в сердце, чтоб не достаться врагу живым.

…Похоронили мы его, поставили большую выплавленную бомбу на могиле. Она и теперь стоит. Кто идет по дороге, остановится, снимет шапку. Все знают, что здесь похоронен наш дорогой Саша…

После этого всех подрывников нашего отряда поручили Белопухову и приказали идти на дальнюю магистраль, еще более важную, чем наша. Охрана там была очень сильная, из одних эсэсовцев, доты и бункера по всей дороге чуть не один на одном. Местные партизаны из сил выбивались, чтобы держаться возле дороги, однако подрывали мало, нужно было им помочь. Дня три мы там разведывали, изучали обстановку, а потом темными осенними ночами стали выходить на подрыв сразу двумя группами. Первой командовал Белопухов, а второй - я. Вначале все у нас шло хорошо: белопуховцы подорвали три эшелона и мы два. Немецкая охрана гонялась за нами, выслеживала, разные ловушки, засады организовывала, но на их хитрости мы отвечали своей. Потом нагнали туда еще эсэсовцев. Начали они рыскать за нами даже по лесу, устраивать засады.

Однажды возвращались мы своей группой с самого дальнего участка магистрали, где в ту ночь подорвали эшелон с немецкими танками. Пробирались кустарником, болотами. Пока дотащились до знакомых мест, стало светать. Только собрались немного посидеть, отдышаться на сухом месте, как напротив показались эсэсовцы. Мы назад в заросли, но нас уже заметили. Поднялась стрельба. Слышу, сперва сзади начали стрелять, а потом и с боков. Подаю команду занять круговую оборону, чтобы отпугнуть их немного, заставить залечь. Сам с ручным пулеметом выбираю позицию и бью по передней группе, которая почти бегом движется на нас. Несколько эсэсовцев свалились в кусты сразу, но не разберешь, от ран это они или с перепугу, В тот же миг что-то острое и до шипения горячее хлестнуло меня ниже правого плеча. Боли не чувствую. Пальцы еще нажимают на спусковой крючок, но мой пулемет почему-то не стреляет. Я ухватился за крючок обеими руками, выпустил еще полдиска и попробовал отползти немного назад. Ноги еще служили, а руки будто перебил кто.

- Возьми пулемет, - приказал я Лене, когда она приблизилась ко мне, - и пробивайтесь в тыл. Не сможете пробиться - выбирайтесь каждый в отдельности. Сбор - на базе отряда.

- Я не пойду, - тихо сказала Лена. - Ты ранен.

- Это мой приказ!-повторил я сурово и строго, как только мог. - Ползти не могу, вынести меня отсюда нельзя. Остаюсь здесь, а вы ступайте. Передай всем!

Лена быстро и ловко перевязала меня и молчала.

- Передай приказ! - крикнул я и, напрягая последние силы, начал отстегивать от своего пояса гранаты. Чувствую, что швырнуть уже не смогу, а взорвать вблизи - взорву.

- Возьми какую-нибудь, - сказал я Лене, но девушки возле меня уже не было.

Мне стало радостно, что она послушалась меня…

С трудом отполз еще на несколько шагов от основной группы эсэсовцев, спустился в болотце. Над ним - полусгнивший ствол ольхи, будто перекинутый когда-то вместо мостика. Схоронился я в этом болотце, прикрыл осокой голову и приготовился встретить эсэсовцев» Подо мною - две гранаты. Одна - для эсэсовцев, если они сгрудятся здесь близко, а другая-на крайний случай - для себя.

В густых зарослях почему-то все стихло. Я думал о своих. Только бы им удалось хоть немного оторваться от этих пристрелянных мест, а там уж будет легче. Там заросли еще непролазнее, неподалеку речка. Ее можно переплыть, можно кое-где и перейти вброд. За речкой - большой лес.

Прислушиваюсь, как только позволяют условия. Не очень много услышишь, если уши залеплены болотной тиной, если даже рта нельзя открыть. Слышу, однако, что неподалеку от моей головы зашелестели ольховые заросли. Полоснула короткая автоматная очередь, пули пролетели над ольховой перекладиной. Потом снова тихо, шаги совсем близко… Глубже ухожу в болотную топь, стараюсь не дышать. Чувствую по всему, что эсэсовец хочет пройти через болотце, обход ему - не по маршруту. Вот он ступает на ольховое бревно. Слышно, как прогибается и потрескивает дерево под его ногами. Эсэсовец ступает осторожно, видно, балансирует. Если он пройдет эту перекладину, там дальше снова сухое местечко. Не хочется фрицу мочить ноги. Мне кажется, он идет очень маленькими шагами, почти стоит на месте. И смотрит, вероятно, вниз. Что, если заметит мою голову?

Мокрыми, онемелыми руками нащупываю свои «лимонки». Примериваюсь мысленно, с которой руки легче пустить. Сколько их здесь, чертей? Один он или по сторонам идут еще? Наверное, идут…

Дерево прогибается еще больше и потрескивает сильней. Чувствую, что эсэсовец уже на середине бревнышка, что он минул мою спину и подбирается к ногам. Вдруг дерево слабо хрустнуло и сломалось. Эсэсовец свалился на мои ноги. Ойкнул с испугу, а потом сумасшедшим голосом начал кричать!

- Хальт, хальт!

В тот же миг с левой стороны от меня послышались два пистолетных выстрела. Эсэсовец застонал и всей своей тяжестью навалился на меня. Возле болотца поднялся крик, затрещали пулеметы. Еще несколько пистолетных выстрелов с левой стороны и вслед за ними - два мощных взрыва. Болотце заходило, заколыхалось подо мною, а на мне, казалось, заворочался эсэсовец. Неужто он живой? Я подождал с полминуты, чтобы выяснить сначала это, а тогда уже глянуть, что делается вокруг.

Эсэсовец больше не шевелился, он только немного съехал с меня от близких взрывов. Возле болотца пока что нигде никого не было, стреляли уже значительно дальше. Оттуда же доносились резкие выкрики, временами стоны.

Я лежал под убитым немцем и думал, что мне делать дальше. Оставаться здесь, - эсэсовцы могут вернуться за трупом своего вояки и увидеть меня. Выбраться, - но хватит ли духу отползти хоть немного дальше?

И все же решил выбираться. От болотной воды рана чуть меньше донимать стала, а неудержимое желание узнать, что теперь с нашими, прибавило силы. Может, никто из них не смог выполнить моего приказа?

Эсэсовец, лежавший на мне, был здоровенный, может, пудов на семь весом, еле я выкарабкался из-под него. Около болотца валялось еще несколько убитых охранников. Упираясь в землю ногами и немного локтями, я пополз дальше от убитых немцев, чтобы не встретиться с живы-ми. К счастью, эсэсовцы не торопились забирать покойников, а может, и боялись сунуться сюда.

Полз я долго, но очень медленно, так как руками почти совсем не владел, а ноги часто млели. Каковы шансы на спасение, трудно было сказать, но хотелось бороться до последнего. После того что было и прошло, все теперь казалось нестрашным.

В минуту очередного вынужденного отдыха мне вдруг показалось, что кто-то тихонько зовет меня по имени. Я прислушался: действительно зовет. Поворачиваюсь на оклик и вижу, что ко мне ползет один из наших подрывников.

- А где все наши?-с радостью и тревогой спрашиваю у него. - Удалось им отойти?

- Кажется, удалось, - неуверенно отвечает подрывник.- Вот только я здесь был прижат: ни туда и ни сюда. А они были дальше.

- Это ты и стрелял из пистолета, и гранаты твои?

- Нет, нет, - угрюмо покачал головой подрывник. - Мои гранаты - вот они, при мне. Это Савицкая стреляла, и гранаты бросала она.

- Лена?

- Да, она. Видел я все это, только помочь ей не мог.

- Где она теперь, где?

- Побежала туда, к речке, в сторону от своих. И все время отстреливалась, так как чуть ли не целый взвод эсэсовцев погнался за нею…

Мы долго искали Лену. Не жалея сил, я обшарил, казалось, все заросли, мой напарник - он был здоровее меня - осмотрел болото почти до самой реки. Нашли нескольких наших хлопцев, а Лены все не было.

Острая боль охватила мою душу, казалось, самому нельзя жить на свете, если ее нет. А главное - где она? Или ее захватили враги? Разве только неживую, ведь иначе не сдастся. Или утонула в речке после тяжелых ран?

А может, лежит где-нибудь в густой траве при смерти, и найти ее мы не можем.

В страшном отчаянии, рискуя выдать всех нас врагу, я с трудом поднялся на ноги и закричал:

- Лена-а! Где ты, Леночка?!

Глуховатое эхо несмело прошлось сначала по зарослям, а затем перелетело речку и широко разлилось по сосновому лесу.

Никто не отозвался, никто не ответил…

Прошло много лет с того времени. Все теперь изменилось повсюду, и у меня уже дети в школу пошли. А сердце и теперь болит, когда вспомню о Лене. Утешаю себя только тем, что ни сыну моему, ни дочке, наверное, не доведется переживать такого расставания с близким человеком, не придется горевать о нем всю жизнь.