Кабаре

Часть первая Кабаре

И тут я в неё поверила.

Поверила, несмотря на пафосный антураж и передранное у Вертинского название кабаре. Поверила и… испугалась, хотя слыла нынче девушкой решительной, охочей до любых яркостей, а, «если что», бьющей в морду не задумываясь. Было бы, куда бить – била бы. А так

Ну, зачем я сюда пошла? Очередные попытки взглянуть на происходящее здраво и со стороны не принесли ни капли ясности:

Чернокожие красавцы в ярких набедренных повязках насмешливо поигрывают разрисованными мускулами. Они разносят на высокоподнятых подносах причудливую всячину, и беспардонно строят глазки клиенткам. Отборные официантки неземной степени обнажённости порхают между столиками. А я смотрю в воспалённые глаза сидящей передо мной цыганки, верю во всю ее мистику, и не могу совладать с внутренней дрожью.

– Неземная степень обнажённости? Это как? – Ринка сидит спиной к стойке, потому гадалку ещё не видит. Продолжает беседу, перекрикивая музыку и ёрничая по поводу последних моих высказываний, – Кожу с них, что ли, содрали? Или скальпы посковыривали? Ты, Марина, всё романтизируешь. Обычные бабы, красивые, блестками измазанные. Ходят, сиськами трясут, деньгу сшибают. А мы тут сидим, как дуры, комплексы у себя вырабатываем… Ну, где же ваша Мадам? – Ринка капризно передёргивает плечом и требовательно разворачивается к стойке, – Ой, – осекается она, тоже встретившись взглядом с цыганкой.

Расписанный под гжельский сосуд бледноликий бармен с аккуратно выщипанными бровями отходит в сторону, окончательно уступая место хозяйке заведения.

– Мадам? Мадам – это вы? – Ринка явно в смятении.

Цыганка высокомерно кивает, обтирает свободную руку о широченную юбку, ещё цепче впивается взглядом. И вдруг сложенные клювом губы расплываются в гротескной, поблёскивающей золотом, улыбке.

– От Димы? – Мадам широким жестом прикладывает руку к груди и скрипит умилённо, – Пришли всё-таки? Он знал, что придёте. Сказывал. Я и сама знала, подарок его в руках сегодня так и вертится… Ладно, к делу. Он просил – я погадаю…

Господи, как? Как это Господи? Узнала, хотя видит впервые, знала, что захотим погадать, подарок какой-то… Но ведь Димка не мог с ней сегодня разговаривать, не мог!!! Как?!

– Он мог ещё в прошлый приезд предупредить её, что отправит нас сюда и описать, как мы выглядим, – одними губами шепчет Ринка. Её задача – не дать мне сойти с ума. – Не ведись! – приказывает она.

Я «ведусь», причем даже не на сам факт узнавания. «Повелась» еще, когда за стеклянной дверью подсобки увидела стремительно несущийся по коридору силуэт гадалки. Гремя всеми встречающимися на пути препятствиями – /двери вдруг заляскали,/будто у гостиницы не попадает зуб на зуб/, – Мадам приближалась, прижимая к груди то, о значении чего знать никак не могла и не должна была …

– Да, для вас, Марина, есть от него кое-что… Весточка из мира мертвых, так сказать… – цыганка склоняется в шутовском поклоне, – Он просил, я передаю… – тараторит из-под иссиня-чёрной чёлки.

Не прекращая ритмично, словно напёрсточник, переставлять фужеры, бармен бросает выразительный взгляд официантке, и через секунду передо мной вырастает миниатюрная вазочка с водой.

Мадам отрывает руку от груди и ставит в вазу огромную чёрную розу. Лепестки, сплотившиеся в бутон, почтительно склоняются в мою сторону.

Неконтролируемый поток воспоминаний, в дальнейшем НПВ.

– Димка, в который раз? Не выдумывай, так легко тебе от нас не отделаться… –пытаюсь улыбаться, хриплю стандартным набором обадривающих фраз, фальшивлю.

Застеклённый моими слезами мир похож на кадры из психоделических ужастиков. Больничный коридор. Вокруг стерильно и размазано, в фокусе – Димка. Мимолётная встреча, минутная передышка между операциями. Перехват по пути из одних врачующих лап в другие. Удивительно, что эта встреча вообще состоялась.

Родное лицо – миллион раз ощупанное, в шутку облизанное, щекой обтёртое – покрыто снежно-белыми бинтами. Там, где был раньше глаз, повязка прилеплена куском лейкопластыря. Жёлтым, как пятки старухи с соседних носилок. Второй глаз – голубой-голубой, блеклый-блеклый – испещрен красными прожилками. Веко дрожит, но Димка держится. Смотрит тепло, с узнаванием.

– Я умираю, Марина, – его попытки говорить чётко заканчиваются плохо, что-то рвётся, лицо передёргивает судорога, марля бинта на шее мгновенно краснеет. Собираюсь броситься за врачами, Димка мотает головой, машет оставшейся рукой, сигнализирует, мол «не стоит никого звать». Остаюсь стоять вкопанной. – Ты зайди в клуб, о котором я говорил…– Димка заходится в кашле. Потом бессильно откидывается назад, восстанавливает дыхание. – Я умираю…

– Димка, в который раз? – повторяю ободрительное, а сама уже знаю, что он прав, и огромная чёрная дыра уже выжигается там, где обычно я чувствовала душу. – Не выдумывай, всё будет хорошо… – шепчу нелепое причитание, а потом срываюсь и отпускаю слезы на волю. – Не умирай, не надо, не сейчас…

– А ведь я обещал дарить тебе чёрные розы… – Димка тяжело хрипит, но пытается придать остаткам лица задумчивое выражение. Красное на бинтах пульсирует и прибывает. Медсестра уже рядом, Димкины носилки снова в оккупации. Вдруг он набирает в лёгкие воздуха и кричит, что есть мочи:

– Будут, Марина! Будут ещё чёрные розы! Будут тебе… – силы заканчиваются, Димка сникает на полуслове. В последний раз поднимает на меня глаз и произносит очень серьёзно, уже без всякого актерства: – Вот теперь точно кранты. В клуб к моей Мадам иди. Обязательно. Обещай, что …– и снова кашель не даёт ему договорить.

Димку увозят. Перед глазами – плотно перевязанный обрубок его гениальной руки, в голове – чёрные розы.

И вот теперь, когда, совладав со всеми истериками первых дней после трагедии, я таки нашла в себе силы пойти в этот клуб, мир решил окончательно свести меня с ума. Первой ударила по мозгам вывеска: «Приват клуб «Чёрная роза», второй удар нанесла Мадам настоящей черной розой и упоминанием о Димкином подарке. Как?! Как он мог просить передать мне эту свежую, настоящую розу, если самого его уже неделю как нет в живых?! Бред, бред, бредятина…

– Немедленно приди в себя, – наставительно шепчет Ринка, – Он мог заранее заказать ей розу. Мог созваниваться ещё из тура. Никаких свидетельств ясновидения или там сеансов спиритизма. – говорит, а сама так ногтями мне в ладонь впивается, что понимаю сразу – Ринка тоже в шоке, боится происходящего еще больше, чем я. – Ты слышишь?! – надрывается она.

Я слышу, я готова уже сосредоточиться и предстать в покаянии перед здравым смыслом, но тут… ЗнАком, на нас льётся давно уже приевшаяся, миллион раз именно Димкой сыгранная песня Регины Спектор. Мадам, не оборачиваясь, запрещающе щёлкает пальцами. Гжельский бармен мгновенно выключает музыку.

– Им такое не включай! – трещащим приказом бросает хозяйка в сторону стойки, – Им такое поперёк души стоит…

– Хороший диск, – не слишком старательно оправдывается бармен. – Недавно у меня.

– Тебе он «недавно»! – кряхтит Мадам, – А им все уши прожёг. Стыд, он до дыр жжёт. Другое включи. Скорее. Видишь, люди нервничают? – это она уже про остальных посетителей, – Ай, тишина перепонки рвёт… – демонстративно хватается за голову.

– Теперь и я верю, – ошарашено бухает Ринка. – Откуда ей знать, что Димка вечно доставал нас этой песнею?

– Верю – не верю, – тараторит хозяйка, не сводя с меня глаз. При этом она отчего-то мелко трясётся и производит какие-то странные движения пальцами. Гипнозом меня берёт, что ли? Защищаться не пытаюсь. Димка просил – я пришла. Димке доверяю, так что делайте со мной тут, что хотите… – Мы не в игры играем, мы определяемся. – продолжает, не глядя, отчитывать Ринку гадалка, – Мне верить не надо – картам верь. Которая твоя – сразу почувствуешь. Нет? Сиди, отдыхай, расслабляйся, что зря меня звать было…

– Не зря. Я действительно хочу, чтоб вы мне погадали. – перебиваю..

– И я, – влазит Ринка. – Сколько это стоит?

– Тьфу! – цыганка азартно плюёт нам под ноги, разворачивается и идёт к стойке, вздымая по дороге руки к зеркальному потолку. Потом оборачивается на полпути. – Деньги не береги, себя береги… Больше, чем надо, Мадам не возьмёт. Ночью хвост ращу, в трубу вылетаю, под небом кручусь, карты заряжаю… – Оканчивается вся эта трескотня совершенно неожиданным образом. – Ничего с вас не возьму, и не предлагайте. У меня перед Димой должок был. Он просил погадать, я погадаю… Через час ко мне заходите. Я пока ритуалы проведу, карты ошепчу… Он проводит, – Мадам тычет пальцем в одного из чернокожих официантов и удаляется, карикатурно потряхивая плечами.

– Ты отличишь его от других через час? – Ринка не сводит взгляд с указанного цыганкой парня, – Запомни, наш тот, у которого пресс оранжевыми змеями разрисован.

Я киваю. Предстоящий час ожиданий не радует. Мы обе с Ринкой сейчас в таком состоянии, что остановка и размышления попросту опасны. Наворотим глупостей, разругаемся, постыдно сбежим… или, что еще хуже, ничего не предпримем, а потом выяснится, что этот час как раз и был тем последним шансом, когда что-то можно было еще предпринять.

Ладно, постараюсь контролировать ситуацию. Себя займу глядением по сторонам – тут есть над чем потерзаться и временно забыть о последних событиях. А Ринку охумрю каким-нибудь праздным трепом. Я умею, я сильная. Димка, ведь, не зря говорил…

– Ой, вон ещё один с оранжевыми змеями! – восклицает Ринка, и сама себя прекрасно отвлекая от непозволительных раздумий.

Свет меркнет, делая недоступным разглядывание чужих телес. Что-то громко щёлкает, и в центре зала, очерченная резким светом прожектора, вырисовывается мини-сцена. Поначалу на ней лишь чёрный ящик. В точности такой, как от усилителей у наших звуковиков. Спустя миг рядом с ящиком вырастает облачённая во фрак длинная фигура фокусника.

– К нам бы в поезд его, – улыбается Ринка у меня над ухом. Похоже, ей отлично удалось забыть о гадалке и переключиться. Радуется она, конечно, не профессиональным достоинствам фокусника, а его смазливой физиономии. Эх, Казанова в юбке…

– Всех бы к нам в поезд, – отзываюсь, поддерживая ее отвлечение. – И это заведение, и его хозяйку. Тогда, по крайней мере, не пришлось бы тащиться черти куда. Правда, тур бы мы этим испоганили…

– Ха-ха, – отрепетировано вульгарно крякает Ринка, профессионально топя тревогу в сплетничаньи. – Только этой Мадамы нам и не хватало…Да уж! Не каждого можно научить пользоваться деньгами. Мадам как была цыганкой вокзального типа, так и осталась, несмотря на всю эту роскошь…

– А она работала на вокзале? Тебе Димка рассказывал?

– Нет, сама вижу. – Ринка нашла своему напряжению подходящий выход и теперь оттягивается в возмущении. – Такой роскошный клуб и такая, блин, никакая хозяйка… Неужто нельзя было хоть усы выщипать? Денег на поход к косметологу, я так понимаю, у нее нет? Какая неряшливость! Просто уму непостижимо!

На сцене случается некий накал страстей, и музыка становится настолько громкой, что Ринкины причитания не слышны. Не совладав с собой, с головой ухожу в разбор полетов.

Не такого, совсем не такого ждала я от приват-клуба «Чёрная роза». Во-первых, Димка , вкусу которого доверяла, прожужжал все уши, уверяя, что клуб «супер найс». Во-вторых, вывеска «Черная роза» по нервам шарахнула, сразу подбросив в голову ряд достойных ассоциаций.

А Димка все-таки – гад. В своем репертуаре: по имени клуб не величал до последнего момента, окружал загадочностью. И не только для меня. Ринке, вон, даже подробную карту проезда сюда нарисовал, а название клуба не сказал. Мечтал, должно быть, подкупить сюрпризностью. Как сорОк, падких на все блестящее. И чего он нас всегда так низко ставил?

В общем, ошибался Димка, не нравится мне здесь. При других обстоятельствах, происходящее не вызвало бы у меня ничего, кроме циничной ухмылки. И у Ринки, кстати, тоже, потому что человек без комплексов и человек без вкуса – далеко ни одно и то же. Обе мы с ней прекрасно знаем, что аляповатые пестрые обёртки чаще всего там, где нужно заглаживать вину за содержимое. А уж лобовые решения, вроде того, что гадалка обязательно оказывается цыганкой, и подавно навевают скуку.

Впрочем, роза меня действительно впечатлила. Вряд ли Димка мог предвидеть такое стечение обстоятельств, но вышло все опять именно так, как ему хотелось: я поверила Мадам, поразилась, сжалась в комок. Димка был бы в восторге. Я покорилась и уже не сопротивляюсь. Собираюсь выполнить его просьбу о гадании, несмотря на свою не раз продемонстрированную нелюбовь к подглядыванию в карты судьбы.

Нехорошее предчувствие клокочет где-то под сердцем. Чужая мистика – это всегда рискованно и неприятно. Я ведь, собственно, ничего не знаю о человеке, хищным ногтям которого собираюсь позволить копаться в моём прошлом и ворошить будущее. Знаю, что Мадам была давним близким другом Димы. Знаю, что она является владелицей киевской «Чёрной розы» и, по совместительству, первоклассной гадалкой. Теперь ещё знаю, что она оказалась неопрятно выряженной крупногабаритной старухой с чёрной родинкой на носу, припудренными усами и пронзительным взглядом. Вот и все мои сведения о Мадам. Мало. Слишком мало, чтоб доверяться…

Я уже почти готова заявить Ринке, что отсюда надо уходить. Кажется, она понимает это, и, словно погремушку перед младенцем, крутит передо мной меню.

– Ты посмотри только!

Ни я, ни Рина – обе далеко не девочки и совсем не провинциалки – никогда раньше не встречали таких узконаправленных названий коктейлей. «Между ног», «Виагра», «Возбудись!» – меню кишит подобными сентенциями. Эх, Димка, старый ты ловелас! Был бы здесь, пропесочила б я тебя по первое число за такое самонадеянное приглашение. До последнего момента, похоже, ты оставался уверен в своей неотразимости и в том, что «купил» нас с Ринкой с потрохами, несмотря на все свои безобразия…

Решаем сделать заказ, но нам отказывают. Перед сеансом Мадам алкоголь употреблять не рекомендуется.

– Тьфу ты, господи! – злиться Ринка, – Уходя, на зло перепробую у них тут все коктейли и начну буянить!

Из чёрного ящика, пустого секунду назад, выходят две новые официантки.

– Господа, делайте заказы! – поставленным голосом объявляет фокусник. – Девочки не любят простаивать!

Посетители начинают активничать. То там, то тут, над столом загорается светильник. Бледностаные официантки и черноликие официанты спешат на вызов. И те, и другие рьяно виляют бёдрами, и те и другие подобострастным кивком благодарят за преждевременные чаевые. Сминая денежные купюры, посетители вставляют их нарочито пикантно: кто за браслеты на щиколотках, кто под узенькую бечевку, обтягивающую бёдра, а кто и в щель между крепкими грудями.

Я разочарованно смотрю на фокусника. Выпустив всех официанток, он начинает возиться с превращениями платка. Номер средненький, подача материала бледновата… И это клуб под названием «Чёрная роза»?! Те, чьим последователем он стал, вряд ли одобрили бы подобный подбор артистов. Негодую, отбросив все личное. Возмущение сиюсекундным – лучший способ забыть глобальное. Народ, ну нельзя же так!!! В мыслях мгновенно вскипают прообразы:

Безупречная элегантность, шокирующее манерничанье, непревзойдённое эстетство, обворожительное офранцуженное «р-р»… Ах, Александр Николаевич…

Те же, о ком Вертинский писал эти строки, выжили его из страны. Вместе со всей белой эмиграцией, гонимый гражданской войной, Александр Николаевич покинул родину и поначалу обрёл пристанище в Константинополе. Как и все русские, попавшие тогда в Турцию, он свято верил, что селится на чужбине временно. «Красный террор скоро сожрёт сам себя», – шептали в каждой эмигрантской компании. – «Обездоленные дети смогут вернуться и залечить раны своей окровавленной Родине. Надо только дождаться момента…» «Россия, мы вернемся!» – дрожащей от чрезмерного употребления алкоголя рукой писали в дневниковых тетрадях…

Результат этого ожидания всем известен: скитания по миру затянулись для Александра Николаевича на четверть века, а большинство участников той волны эмиграции так никогда и не ступали больше на родные земли. Вертинсикй же, измученный поисками русскоязычного слушателя, исколесив весь мир и оказавшись в Китае, был вынужден в 1943 пойти на поклон к большевикам и просить разрешения вернуться домой. Война с фашистами на время ослабила кровавые запросы всесильных. До Вертинского снизошли, ему позволили вернуться, оставаясь невредимым…

Возможно (возможно ли, если судьбой все уже было соткано?), если б Сергей и Ариадна Эфрон – муж и дочь Цветаевой – вернулись на вожделенную родину, не в ужасном конце тридцатых, а тоже в 40-х, и их бы не тронули… Всего пять лет, а такая разница в приеме…

Впрочем, Ветринский, в отличие от Сергея Эфрона, кроме правильного времени возврата, отличался еще и безупречной репутацией. Он не сотрудничал со спецслужбами, чурался политики, и никогда не проявлял активности в каких либо других стихиях, кроме своей родной – артистической. В Москве Ветринского даже не арестовали, ни разу, кажется, не таскали на допросы, не клеймили в газетах.

Ахматова до конца жизни презирала Александра Николаевича за «прогиб» перед советской властью. Говорят, встретив Вертинского на каком-то литературном вечере, где он царил звездою, а она считалась опасной, инакомыслящей, устаревшей, бесталанной, но слишком знаменитой в массах, чтоб лишиться приглашения, Ахматова демонстративно не ответила на его приветствие и, холодно блеснув глазами, прошла, будто мимо ничтожества. Сама Ахматова никогда об этом не вспоминала, а вот приставленные к ней стукачики отметили, прилежно записали в блокнотики, побежали жаловаться… Сам Вертинский не подал виду, будто задет. Он понимал – Ахматовой слишком крепко досталось от советской власти, чтоб она могла не делить людей на служащих палачам и отказывающихся присягать им. Он даже попытался наладить контакт, примчавшись на дачу Пастернака с восторженным «Мы дышали вашими стихами!». Но отношения так и не сложились. Анна Ахматова никогда не покупалась на лесть, а искренности и боли в Вертинском она не разглядела. Хотя работы его уважала. Ранние…

Нам, потомкам, не дано право судить своих гениев. Постыдно, как осуждать, так и оправдывать. Ценить бы по содеянному, любить бы за творчество… Я, говорящая себе это по сто раз на день, все понимаю, стыжусь, но продолжаю копаться. Кричу: «Что Вы, Анна Андреевна, Вертинский не присягал советской власти! Да, ездил с концертами по ее разнарядкам, да, не пел ничего антисоветского. Но ведь он артист, а не политик… Он просто делал свое дело. И пытался делать его по возможности хорошо. Хотя и не было в этой стране тогда такой возможности… Ну, поймите же!»

Вертинского заточили в ошейник советского артиста и позволили выступать лишь с тщательно выверенным репертуаром. Загоняли гастролями по глухим провинциям, измотали плохими гостиницами и панибратским отношением бездарностей.

Но ни о том речь. Чёрные розы… Черные розы, передранные у Вертинского, не дают мне покоя.

Итак, Константинополь девятнадцатого года. На первых порах скитаний Вертинскому, как и всем «нашим» там, пришлось всерьёз заняться обустройством нового быта. И он смог. Ведь «Русскому Пьеро» повезло оказаться в эмиграции уже достаточно знаменитым. Константинополь наводнен беженцами, ни за что не соглашающимися признать за собой этот статус. Кругом русская речь, дамы щеголяют припасенными к возвращению мирной жизни платьями и новыми кавалерами. Облачённые в чадру мусульманские женщины оскорблено молчат и недоумевают. Мужчины собираются вечерами для долгих томных бесед о судьбах Родины. На фоне всей этой кутерьмы Вертинского привлекают к созданию кабаре в бухте Золотого Рога. Кабаре "Черная роза". В считанные дни это заведение становится одним из самых успешных развлекательных предприятий Константинополя. По сей день, о нём помнят во всем мире. По сей день название «Черная роза» символизирует элитное заведение.

Оглядываюсь и задаюсь одним единственным вопросом: можно ли было заимствовать имя, не позаботившись о заимствовании духа?

Не утверждаю, будто в кабаре Вертинского не было повсеместных голых грудей, и не почиталось за честь сунуть денежную купюру между ягодиц официанту. «Пир во время чумы», изобилующий алкоголем и другими расслабляющими, редко обходится без подобных явлений… Важно не это, а то, что отбор выступающих в подобных заведениях всегда проводился очень тщательно. Вместе с Вертинским в «Чёрной розе» выступали только настоящие артисты. Александр Николаевич – человек тончайшего вкуса и очень строгих критериев творчества – никогда не допустил бы к зрителю подобное видимому мною сейчас низкопробное шоу.

Стриптизёрша, сменившая фокусника, смотрится крайне нелепо на фоне обнажённых без всякой интриги тел официантов. Кто режиссёр этого бреда?

– Это выглядит даже хуже, чем ежевечерние представления нашей агитбригады, – поддерживает меня Ринка.– Нужно было отморозиться и не ходить! – констатирует она, обнаруживая опасное отхождение от задуманной программы. – У меня какое-то галимое предчувствие… – жалуется, – И зачем я тебя сюда притащила?

Тащила меня сюда Ринка почти волоком. Примерно так:

Место действия – Киев. Город, даровавший миру Вертинского и Булгакова, Мандельштаму – жену, а мне – незаконное вдовство. Город, много кого породивший, но… забравший Димку. Совсем. Насмерть.

Омерзительная погода. Дальний пригород.

Мы буксуем в невесть откуда взявшейся грязи и я, конечно, думаю, что это очень символично. Из грязи, наконец, выкарабкиваемся. Измученные и ненавидящие сами себя, плетемся теперь по пятнистому от луж асфальтированному шоссе вглубь незнакомого района.

– Ты, уверена, что это тут? Уверена, что мы правы?

Несмотря на все долги передо мной, Ринка все еще пытается диктовать условия игры, и категорически отказавшись от такси, тащит меня пешком.

– Да. Здесь. Он мне всё подробно нарисовал.

Вздрагиваю от слова «он», не испытываю привычных резей ревности от многозначительного «он мне», стараюсь успокоиться. Ринке почти не доверяю – напутает же все! Но заставить себя заглянуть в листок все же не могу. Слишком знакомый почерк, слишком больная тема, слишком… /Я узнаю тебя по любой запятой или точке,/ Только ты от меня никогда ничего не услышишь…/ Кажется, я немного свихнулась, иначе ни за что не кидалась бы такими романтичными ассоциациями. Не мудрено – я слишком виновата, чтобы оставаться в здравом уме.

– А поближе гадалок у него не нашлось? Не последнее желание – издевательство сплошное. – якобы беспечно бросаю я, из последних сил борясь с обостряющимся безумием. – Может, всё же, возьмём машину?

Вдруг ощущаю резкую вспышку ненависти. Беспричинной (потому что даже все содеянное Ринкой никак не может быть поводом для такого острого желания ударить), неправомочной (потому что нельзя ненавидеть человека, но при этом мило с ним беседовать и делиться всеми душевными нагноениями), унизительной (потому что ревность всегда унижает ревнующего)…

Так Мейерхольд, дрожа, бросал обожаемой своей Зинаиде Райх, вернувшейся после свидания с Есениным, сдержанное: «Зиночка, только примите ванну, пожалуйста…». Так Андрей Белый, безумно влюблённый и в Блока и в жену его, нарочно измывался над собой, став другом семьи и окунаясь в безумие ежедневного общения.

Нет, нет… Что за бред я несу. Это же Ринка – подруга и соучастница, поверенная всех перипетий и страдающая от них ничуть не меньше моего. Конечно, если бы ее не было, все в жизни сложилось бы по-другому. Но ведь и если б не было меня, в ее судьбе тоже все было бы более благополучно. Ненависть уходит. Хватит… Никаких болезненных аналогий.

Скорее, так Эдит Пиаф, после смерти обожаемого Марселя приехала к его жене объясниться. И обняла её, и вместе бывшие соперницы плакали над случившимся. И были искренни и близки друг другу… Потому что общее горе сплачивает, общее счастье в данном контексте – неприемлемо.

Да. Именно так. Именно так я общаюсь с Мариной. А точнее, с Риной, потому что, как утверждали некоторые, если звать нас обеих полными именами, можно запутаться. Так я открываюсь ей – трижды предавшей, трижды прощённой, причём последнее – не заслуженно. Намеренно становлюсь сентиментальной и заставляю себя чувствовать в ней близкую душу. Нельзя потерять теперь еще и ее. Столько ведь пережито совместного: общую роль путешественниц выбрали, общее негодование по поводу глупостей администрации в поезде испытывали, общую сперму на вкус пробовали.

– На такси ехать нельзя! – в сотый раз объясняет Ринка, вырывая меня из самоанализа – Могут выследить…

– Кто?! – ворчу я. – Кому мы нужны для выслеживания? Мы ж не в советские времена живем, а в стране великого пофигизма. А даже если б жили в советские, то что? Мы ж не Ахматова с Надеждой Мандельштам, за которыми по пятам КГБисты ходили. Мы ж фигурами общенациональной известности не являемся! Идем себе, дурью маемся… Имеем полное право. Ну, кто выследит?

– Не знаю, – честно теряется Ринка. – Просто у меня такое предчувствие…

После случившегося Рина тоже слегка поехала крышей. Наверное, думает, что нас теперь всех должны перебить. Боится маньяков. А чего нас бояться то?

– Ты не надейся, что дойдем и все сразу хорошо будет, – заговаривает зубы Рина, чтоб я отстала с просьбами о такси. – Там, между прочим, жопа не только в дальности расположения. Там и персонал должен быть с придурью. Посуди сама, клуб для своих, работающий только в полнолуние. Ещё б на кладбище его соорудили для полного счастья.

Вздрагиваю от слова «кладбище». Что-то я совсем дёрганная сделалась…

Наконец, добираемся до нужного подъезда, дёргаем дверь. Щуримся от яркого света фойе. Кто б мог подумать, что в таком маленьком ДК – такой просторный холл? Мы, за время гастролей по глубинкам уже сделавшиеся знатоками всевозможных домов культуры, несколько удивлены. Перед ступеньками вниз скромная табличка: «Приват клуб «Чёрная роза»». Холодком по внутренней стороне кожи пробегает осознание названия, пихаю Ринку в бок, чтоб смотрела. На миг кажется, что разгадка близка. Вот сейчас напрягусь и пойму, почему последним желанием Димки было, чтоб я пошла к этой самой гадалке. Нужно только напрячься, нужно только сопоставить всё это обилие чёрных роз между собой… Ничего не выходит, снова пускаю события на самотёк.

Оберегающий вход охранник не подаёт ни малейших признаков жизни. Смотрит прямо перед собой, вытянувшись и широко распахнув глаза. Ну и работёнка у парня! Не позавидуешь…

– Ты уверена, что нас пустят в таком виде? – присвистываю, оглядывая обувь и выуживая из сумочки беспомощный в данном случае носовой платок.

Марина нагибается и, кряхтя, трёт одну об другую штанины своих клешей. Жёсткая чёлка острым краем падает в кукольные ярко-синие линзы. Из-за обилия лака на Ринкиных волосах я опасаюсь, как бы челка не выколола ей глаза.

– Пустят, пустят! – бормочет Рина, не замечая моих разглядываний. – Мы им сейчас пригласительными бумажками и московским акцентом под нос тыкать начнём, они нас сразу зауважают!

Охранник всё ещё старательно изображает предмет мебели. Лицо не выражает никаких эмоций, а поза демонстрирует беззаветную любовь к отечеству.

– Таких бы – Мавзолей охранять! – даже не стараясь понизить голос, комментирует Ринка и продолжает, – Впрочем, чем хуже? Помнишь Фрэкен Бок? Ну, ту, которая из Карлсона. Ее Рина Зеленая озвучивала и собственногубно придумала ей реплику: «По телевизору показывают всяких жуликов! Чем я хуже!» Так и тут – чем мы хуже Ленина? Пусть такие молодцы нас охраняют, а не его!

Смешная… Я даже не поправляю. Не говорю, что озвучивала Раневская. Понимаю, что Рине приятно, чтоб Рина… Иногда я искренне рада, что она со мной. От стрессов Ринка всегда отходит быстрее, и ее, хоть и наносное, но вполне фишечное веселье помогает мне возвращаться в норму.

– Не собственногубно, а собственноголовно. Это только ты у нас все губами придумываешь, – замечаю с ехидцей. – А Рина Зеленая думала головой!

Ринка предъявляет давно надаренные ей Димкой флаера, и нас пропускают вниз. Состояние крайнего офигения сменяется раздражением.

– Нет! Это слишком даже для покойника! Не предупредить нас, чтоб одели вечерние платья!!!

Идём /как по передовой/под прицелом тысячи глаз/ только не /босиком по воде/, а обутые и к стойке бара. Спрашиваем хозяйку. Ожидаем. Тут стоит заметить, что в моём воображении Мадам всегда была роскошной амазонкой, ясновидящей, чуть ли не по воздуху выплывающей к клиенту… А увидели мы…

– Ты не слушаешь? – Рина сердится, нервно закуривая. Программу мы обе игнорируем.

– Не слушаю, – врать не хочется. – Точнее не желаю слушать. Рин, нам всего полчаса еще надо продержаться. Не накручивай себя, забудь обо всех предчувствиях. – ослабление ее воли придает мне силы, и я давлю, настойчиво и уверенно. – Раз пришли, раз попросили, нужно теперь выдержать. Ну, вспомни, как мы долго решали, пойти или нет? Вспомни, все наши доводы… Слушай, а расскажи-ка лучше что-нибудь из газет… Надо же нам о чем-то разговаривать.

Ринкина потребность в желтой прессе всегда забавляла. Что бы она ни вычитала, какой бы бред ни нашла – все время рвалась пересказать. Мы с Димкой хохотали и отмахивались. Ринка обижалась и отправлялась в соседние купе за слушателями. Сейчас, вспомнив какую-то очередную историю, она, конечно, не удержится от пересказа и забудет о предчувствиях.

– Кстати, да! – победоносно заявляет Рина. – Я вот тут совсем недавно вычитала в одной газете… Поразительное совпадение. В общем, московские студенточки одни решили как-то подработать в подобном этому приват-клубе…

– Ринка, не надо! – хмурюсь я. – Никаких аналогий. Расскажи о чем-нибудь отвлеченном…

– Ну что я могу поделать, если именно это вспоминается? – обижается Рина. – Ну, не совсем в такой клуб. В Москве там пожестче было. Например, юные девы изображали из себя предметы мебели: кто-то работал вешалкой, кто-то столиком, кто-то подставкой под пепельницу… Короче, на их голые задницы и выгнутые спины выкладывали рахат и прочий лукум… Эротично, конечно, но как-то уж совсем унизительно.

Ринка вошла в привычную стезю пересказывания статей, а я напряженно следила за часами. До визита к Мадам оставалось двадцать пять минут. Долго….

– Представляешь, – продолжает Ринка, – Один тип как-то затушил сигарету о ягодицу своего «стола», и его даже не исключили из членов клуба! Одна мадам-домохозяйка – о ней тоже говорилось в статье – за ночной жизнью Москвы совсем не следила, а следила исключительно за тем, чтоб дети вовремя высаживались на горшки. Но как-то муж ее зачастил в этот полусадистский клубец, и «доброжелатели» ей донесли. – Ринка озирается вокруг, и понижает голос. Нет, ну явно у нее паранойя! Похоже, опасается подслушиваний… – Так вот… – продолжат моя параноичка, – Вместо битья посуды и истерик, дамочка решила побывать в этом клубе сама. И подругу сдуру подбила на такое приключение. Запудрив мозги всем знакомым, барышни умудрились разыскать концы и вычислить клуб. Любопытство, оно ж хуже татарина… В клубе барышни умудрились познакомиться с хозяйкой и отказаться от дорожки кокаина, ею предложенной. Казалось бы, невинный поступок. Но… За это их сочли ненадёжными и потенциальными стукачками, кроме того, хозяйке показалось, что барышни грубо разговаривают… А потом вообще выяснилось, что муж одной из них именно к хозяйке и приходил… В общем, трупы обеих разыскали только спустя месяц. Я, конечно, понимаю, жёлтая пресса и все такое…Но почему-то эта статья и эти барышни вспоминаются здесь очень явно… Что-то не слишком защищённой я себя тут чувствую. Те женщины…

– Хватит! – стукаю ладонью по столу я. – Не накручивай ты себя! Те женщины, те женщины! – передразниваю и скептически кривляюсь, пытаясь отвратить Ринкину панику. – Будут знать, как отделятся от коллектива! Или это ты к тому, что, если нам будут предлагать какую-нибудь дрянь, надо принимать не задумываясь? Ну, чтоб с хозяйкой не поругаться… – смеюсь, что есть мочи.– Не переживай, примем. А можем и не принять… Чем мы хуже Вертинского? Тот умудрялся отказываться от кокаиновых угощений, никого при этом не обижая…

Ринка доставала весь поезд пересказами статей желтой прессы, я – биографиями людей серебряного века. Длительное пребывание в замкнутом коллективе, помноженное на наличие свободного времени, вытащило из каждого из нас любимые темы и успело сделать эти темы ненавистными остальным.

– Впрочем, тебе это не интересно. – обрываю сама себя.

– Это почему это?! – ощетинивается Ринка, – Сейчас что угодно интересно. Ты рассказывай, рассказывай. Нам еще двадцать минут о чем-то проболтать нужно.

Оказывается, она тоже все понимает, и также напряженно следит за часами. Покорно принимаюсь за Александра Николаевича… На этот раз вслух.

Легендарный генерал Слащов, уже поверженный, разжалованный, но не перегоревший, оказавшись в двадцатом году в Константинополе, частенько захаживал в «Чёрную розу». Вечно со своим лихим ординарцем-подругой и с кокаином про запас.

Подруга – женщина отчаянная, дважды тяжелораненая, но в тыловые чистюли не записавшаяся, несколько раз в боях своему генералу жизнь спасавшая – в мирной жизни чувствовала себя неуверенно. Одевалась блекло, смотрела робко, невыразительно. Оживала, лишь, когда пел Вертинский. Тянулась, тонкостаная, к очередной сигарете, нервно затягивалась, полыхала прославленными своими глазищами, а однажды даже бокал раздавила вдребезги, резко сжав пальцы от накатившего напряжения. Пробирали песни Вертинского, до самых сокровенных мечтаний добирались и обнажали безжалостно всю их нынешнюю несбыточность и бесполезность. Где уж тут остаться, как хотелось, «девочкой с привычками, девочкой с капризами», когда за спиной – три года походной жизни и горы трупов. Как суметь после всего этого ужаса отмыться, где силы взять, чтобы жить дальше? России, за которую бились, больше нет, а чужая земля жжет ступни бессмысленностью твоего на ней пребывания…

Слащов слушал по-другому. То тягостно мрачно, принимая на свое сердце вину за всеобщую российскую обездоленность. То шумно – радовался, как цыганам, черпал в песнях мощь и уверенность, что будет еще, будет просвет… Безумно аплодировал и щедро одаривал «Русского Пьеро» – всем, в том числе и кокаином… Дары Вертинский принимал, а все «угощения» отдавал своим небезгрешным помощникам. Говорят, в «Чёрной розе» даже работал специальный человек, обязанный в любой момент «поддержать компанию» именитых гостей вместо звёзд. Причём Вертинский умудрялся проделать эту подмену весьма элегантно: «Друг мой, подойдите! – подзывал он помощника, – У генерала сегодня есть для нас нечто неописуемое, не могу не разделить с вами удовольствие…» Перекинувшись парой фраз за столом, Александр Николаевич всякий раз внезапно испарялся, не прикоснувшись к угощениям, а Слащов был уверен, что Вертинский участвует в его кокаиниаде. «Вы – великий артист!» – говорил генерал, – «А это», – он подразумевал очередную понюшку, – «Сделало вас ещё пронзительнее. До самой смерти не забуду, как вы исполняли сегодня»…

– Так что, – подмигиваю, оканчивая рассказ. – Если мы найдем себе соратников-заменителей, которые вместо нас будут всевозможные подарочки употреблять, имеем все шансы ни с кем не поругаться и уйти отсюда невредимыми.

Байка подействовала. Ринкина паранойя временно устранилась, уступив место любопытству.

– Вертинский отказывался от кокаина? – моя слушательница недоверчиво кривится, – Во дурак! А я, кстати, читала, что он был страшным наркоманом…

– Меньше доверяй газетам, пишущим про обожженные ягодицы, – одёргиваю, глумясь. Потом решаю, что просвещенность в массах стоит все-таки поддерживать, и рассказываю. – Впрочем, да, действительно был… Всерьёз увлекался кокаином в юности. Все в то время увлекались…

А потом родная и любимая сестра Вертинского погибла из-за употребления этой дряни. Шок от её смерти, плюс явная собственная деградация сделали своё дело. Вертинский решил отказаться от наркотиков. Окончательно он «порвал» с кокаином после того, как несколько минут разговаривал с самым настоящим бронзовым Пушкиным. Александр Сергеевич ехал в трамвае и отказывался платить за билет. Этот глюк был настолько реален, что Вертинский перепугался за свою психику и побежал к психиатру. Тот выгнал: «Не отнимайте у меня время, юноша. Вы совершенно здоровый, среднестатистический наркоман. Оставайтесь с кокаином и не жалуйтесь мне, или расстаньтесь с ним и… опять же, не жалуйтесь. У меня достаточно пациентов, которым действительно нужна помощь, чтоб тратить силы на тех, чьё спасение в самолечении. Впрочем, если хотите, положу вас в клинику. С кокаином покончите, но вряд ли выйдете оттуда нормальным. Лечение новейшими препаратами, знаете ли, всегда оказывает побочные действия». Вертинсикй обиделся. С тех пор – не употреблял и к психиатрам больше не обращался.

– Так что нет ничего удивительного в его махинациях со Слащовым… – внезапно замолкаю, потому что к нашему столику подходит новый персонаж.

– Хотите покидать дротики? – очень толстая девочка, лет шестнадцати, стоит перед нами, пошатываясь. Говорит она очень невнятно, будто сквозь сон. Двигается вяло и медленно. Один из осветительных приборов неотступно следует за ней. – Хотите покидать дротики? – тупо повторяет она.

– Куда? – не сразу «врубаюсь» я.

– Сюда! В спину, ниже… Куда захотите, – девочка поворачивается, и я вижу, что её густо замазанное краской тело изрисовано кружками с мишенями.

– Я хочу! – подаёт голос мужчина с соседнего столика, – Сколько это стоит?

Всё внимание переключается на него.

– Простите, вам нужно идти, – отвислые, как груди моей недавней собеседницы, губы официанта почти касаются моего уха.

Наконец-то! Мы с Ринкой подымаемся и следуем за провожатым. Уверена, что обе мы сейчас думаем об одном и том же – сожалеем, что, вместо того, что бы успеть сбежать, мы потратили предоставленный нам судьбой час на совершенно идиотские пустые разговоры.

Я на миг задерживаюсь у двери подсобки, не в силах оторвать взгляд от небольшого, размером с мизинец, лёгкого дротика – не ножика даже, а чего-то стилизованного, больше похожего на шприц – тонкой иглой врезающегося в ягодицу добровольной жертвы. М-да… А Ринка, помнится, говорила, что тот московский клуб был «жёстче» этого…

– Я кидаю, а не толкую, запомните сразу… Просто кидаю карты…Если очень попросите, расшифрую будущее. Это максимум. – скрипучий пафос цыганки пробирает до костей. Голос её отчего-то набрал силу и звучит теперь мощными вибрациями, разлетаясь эхом по пустому кабинету.. Ароматические палочки тлеют на углах стола. В камине трещат поленья. Стол очень низкий. Опускаемся прямо на ворсистый ковёр, следуя примеру хозяйки. – Претензий не принимаю, что вижу, то и говорю. Влиять на предсказанное не умею, а просьбы о колдовстве почитаю за оскорбление…

Речь эта сопровождается причудливыми фокусами с картами на столе. Прям не гадалка, а шулер какой-то.

– Разве гадание не считается колдовством? – спрашиваю осторожно, невесть зачем стараясь отсрочить начало гадания.

– Мне не считается, тебе зачтётся. Сама гадать вздумаешь – пропадёшь. В огне гореть будешь, кровью кашлять, плоть драконам отдавать для соития…

– Чего? – морщусь от напора речитатива. Потом понимаю смысл прозвучавших угроз. – Да вы не переживайте, я сама гадать не собираюсь. Не умею, и учиться не хочу. Потому к вам и пришла, что б не сама…

– А ты? – Мадам переводит сверлящий взгляд на Ринку.

– И я туда же. В смысле, тоже сама гадать не буду, а вас мне погадать прошу. – Ринка, бедняжка, совсем побледнела.

– Клянитесь! – требует вдруг Мадам.

Мне весь этот цирк совершенно не нравится. Что-то слишком напряжённое висит в воздухе.

– На отдачу плоти драконам обещаю не польститься…Хотя звучит заманчиво… – пытаюсь разрядить ситуацию.

Ринка шикает на меня, Мадам не реагирует. Внезапно включается тихая музыка… «Наш» парень со змейкой на животе приносит пиалы с какой-то жидкостью. Похоже на зелёный чай.

– Повторяйте за мной, – гремит цыганка, – Я, такая-то такая-то, прошу свою капсулу и силы, стоящие за мной, не противиться раскрытию истины. Прошу пролить свет на моё прошлое и растолковать будущее. Обещаю не сопротивляться…

Мы с Ринкой переглядываемся, после чего я послушно повторяю. Автоматически косясь на Ринку, чуть не захлёбываюсь чаем – замечаю, как она незаметно заводит руку за спину и сводит пальцы в крестик, произнося положенные слова клятвы. Тоже мне нагрешившая монашенка, решившая утаить от бога сладостность греха… Ринкины детские попытки защититься приводят меня в должный иронический настрой и позволяют встряхнуться.

– А про Регину Спектор я всегда знала, вы не пугайтесь… Димка давно ее всем поет. Страсть у него такая. – внезапно говорит Мадам совершенно нормальным голосом. Эхо куда-то исчезло, – Никакой мистики, просто у меня хорошо развито умение эпатировать. Что ж, приступим! – командует Мадам, снова перевоплощаясь. – Теперь она смотрит прямо перед собой, и зрачки её неестественно пульсируют. – Расклад первый!

– Сдвигать нужно? – спрашиваю, чтоб не дать ситуации стать окончательно жуткой.

– Что нужно, сама вам скажу. Сидите обе тихо, ждите истины. Думаешь, карта дура? – Мадам переключает пульсацию зрачков на меня. Чувствую, как наливаются тяжестью плечи. Ну, натуральное колдовство, ей богу. И зачем я в это вляпалась? – Думаешь, карта не знает, кому гадает? – хитро кривится Мадам, – А если не знает с голоса, и с моих приказов, отчего прикосновениями вразумится? Не задумывалась?

– Поняла-поняла, – примирительно улыбаюсь, – Сдвигать карты – попса. Теперь знаю.

– Ну, колода, – внезапно развеселившись, Мадам сверкает улыбкой и быстро-быстро мешает карты, – Покажи-ка нам Марину во всей красе!

То ли в чай было что-то подмешано, то ли общая обстановка подействовала, но моё никогда не верящее в гадание сердце вдруг дёрнулось, забилось учащённо. С любопытством и недобрым предчувствием гляжу на стол.

Перебрав почти всю колоду, Мадам находит червовую даму и выкладывает её на стол вместе с соседними картами. Потом аккуратно откладывает колоду.

– Поначалу хорошо выпадаешь, – удовлетворённо замечает, предварительно склонившись над картами, поводив по ним рукой и чуть ли не попробовав их на вкус. – Поначалу путём всё шло. С дальней дорогой вместе выпадаешь, и с дружбою. – несколько резких бросков карт из колоды на стол заставляют нас с Ринкой вздрогнуть от неожиданности. – Дорога поначалу встречу несла. Важную встречу, долгожданную. А дружба – мелкие неприятности.

Я только и смогла, что громко клацнуть челюстью от удивления. Слова гадалки в точности описали начало нашей поездки в этот проклятый агит-тур.

Дорога, принесшая встречу…

Помню так, будто происходило полчаса назад и не со мной вовсе, а с персонажем до дыр зачитанного романа. Прокручивала в голове многократно, додумывая взаимные впечатления. Краснею от собственного всезнания – понимала ведь, сразу понимала, кто кого куда затащит, и в чьем купе все эти разборки окончатся. И Ринку специально сплавила тогда, хотя неоднократно позже выражала возмущение таким однозначным стечением обстоятельств. Но это чуть позже. А поначалу встречи еще не было, просто дорога и все.

НПВ

Итак, мне предложили работу. Странную, ничего общего с предыдущей моей деятельностью не имеющую, но хорошо оплачиваемую и интересную. Подруга-актриса внезапно обзавелась личной жизнью и ни за что не хотела ехать в двухмесячный агитационный тур с бригадой своих коллег-артистов. Просьба заменить ее в туре, обращенная ко мне, звучала катастрофически нелепо. Кем я только не была в своей жизни! И журналисткой, и писателем, и даже певицей (самый позорный этап моей биографии), но вот гастролирующей актрисой быть не доводилось…Разумеется, я согласилась. Москва – исхоженная до дыр в подошвах, изъезженная до несмотрения в окно такси, взрастившая и много раз уже обломавшая – была слишком родной, чтобы дать хоть какой-то виток новой жизни. А жить старой я больше не могла. И даже не потому, что все предыдущие любви кончились, а новые не впечатляли. Не потому, что никакая деятельность не приносила удовлетворения. Не потому, что стихи не писались, а от любой свой прозы я с некоторых пор шарахалась, как ненормальная. Нет. Просто в груди клокотало яростное – уехать, уехать! – и я подчинялась ему, как животное, инстинктивно выбирающее из всех трав именно лечебную.

И вот, на пару со смешным и невмеру гордым стариком Бонифацием – будущим моим напарником по выступлению, – мы прибыли в столицу Украины, чтобы вместе с бригадой других артистов (сплошь заслуженных, сплошь никому не известных), отправиться в агитационный политический тур. Для меня, которой, собственно, все равно было, куда ехать, все эти термины звучали пустым набором слов. Кто за кого и кого будет агитировать – волновало мало. Лишь бы с ролью ассистента Бонифация справиться, да не слишком подругу, меня в этот тур порекомендовавшую, опозорить. В дороге мы с Бонифацием обсудили все, что можно и нельзя, поэтому на перрон выходили в благородном молчании.

Киев. Обрушился грандиозностью недавно сдизайнированного вокзала, едва вышла из поезда. Придавил тоской по былой своей милой нестоличности.

– Ну, той, старой. Когда оглядываешься – и дух захватывает. Бежишь взглядом по мощеной древности… Ныряешь в небо с трамплинов заросших холмов и исторических ценностей … И такую от того в себе мощь ощущаешь… А над городом купола, не умаленные еще конкуренцией неоновых реклам и многоэтажек… – за неимением других собеседников, я довела свою мысль до Бонифация, от которого за время совместных трапез в поезде успела уже подустать. Все в будущем партнере хорошо, да только спорить любит шибко. Причем не в меру и не по делу…

Мы обшагивали необходимые для каждого киевского гостя достопримечательности и праздно убивали время. На решающий предгастрольный сбор нас ожидали только к вечеру.

– Это в вас, Мариночка, московский снобизм говорит, – рассмеялся в ответ Бонифаций, оказавшийся вдруг коренным киевлянином. – Вы так хотите видеть Москву единственной столицей мира, что в других городах любите исключительно все нестоличное, никакого прогресса им не прощая. Жив Киев! И прежний дух жив, и новый прибавляется…

Говорить-то он так говорил, а кофе пить всё равно не в навороченный подземный город потащил, а в преуютное кафе, расположившее свои летние столики на стыке времен. С одной стороны – проспект и презентабельные витрины с заграничными названиями, с другой – узенький переулок, тихий и озелененный. Из тех, какие рисуют штрихами и обрывают внезапно, превращая в мираж .

Сумки запрятали с глаз долой, ноги вытянули, плащи поснимали. Благодать!

– Вот о чем я хочу вас попросить, Мариночка… – Бонифаций откашливается и возвращается к своему хорошо поставленному баску. – Вы барышня взрослая, поймете правильно, да? В семнадцать лет, люди ведь уже хорошо понимают ближних, так ведь?

Лет мне было почти в два раза больше и слащавость Бонифация раздражала, но понять я все равно была готова. И понять, и простить. Тех, до кого нет дела, прощать так легко!

– Придется мне вас на пару часов покинуть, – продолжал собеседник. – Ждет меня на чай одна ревнивая особа. Мы с ней много… гмм… музицировали в юности.

– Та самая? – подмигиваю, вспоминая пьяные Бонифациевские россказни о похождениях юности. Подмигиваю вовсе не от пошлости своей, а от природной вежливости. Он вчера, травя байки об этой даме, весь подмигиваниями и многозначительными гримасами изошелся. Так не могла ж я не поддержать заданный стариком тон!

«Ах, – говорил, глазки потупив для начала, – Представляете. Самый ответственный момент, и тут… Ключ в замке ворошится, дверь скрипит. Мама ее решила пораньше из консерватории вернуться. Ну мы, ясное дело, – одеваться, хотя нехорошо это, между прочим, и для здоровья, знаете ли, не полезно. Входит мама. Я – за фоно. Играю, стало быть. Подруга моя на вид застегнутая, а в нутре нараспашку вся, проникновенно так слушает. Дальше, как водится. Мама, познакомься, – это Лев. Лев – это мама… Чинно поворачиваюсь вместе с крутящимся стулом, с достоинством киваю. И тут… Мама расширенными глазами смотрит туда, куда женщинам ее лет с таким интересом смотреть не рекомендуется. И тут понимаю – трусы наспех в портфель пиханул, а брюки не застегнул. Забыл, стало быть. Ох, история была – чуть жениться не пришлось. Но я выстоял. Мне, знаете ли, кольцо на пальце, как ошейник на шее…Жизнь прожил – ни разу не дал себя околечить»

Ах, Бонифаций! Вчера так небрежно посмеивался, все это рассказывая, а сегодня:

– Что, значит «та самая»! Она у меня одна, между прочим. Ну, в Киеве… И незачем так явно иронизировать… Вы, может, оскорбляете мои сокровенные чувства.

– Больше не буду, – говорю примирительно, – Сокровенные чувства – святая вещь. До следующей пьянки о них – ни слова. Итак, вы намереваетесь меня временно покинуть? Тогда расскажите, хоть, куда, когда и как мне добираться. В какой офис надо подъезжать?

– Не в офис, душа моя – в штаб! Мы же, как-никак, политической агитацией заниматься собираемся…

Бонифаций все объяснил довольно смутно, распрощался и ушел, не заплатив – гад – за кофе. Ох, душа-человек!

Спустя десять минут я тряслась в переполненном автобусе – (позже выяснилось, что легко можно было оседлать маршрутку, но Бонифаций этот факт от меня коварно скрыл) – чертыхалась сквозь зубы и пыталась выяснить у остальных пассажиров, на какой остановке выходить. Решила приехать в штаб-офис прямо сейчас – вдруг кто-нибудь там уже есть и можно будет сумку оставить. А то и поселят сразу, если нас вообще где-то тут собираются селить.

– Тебе на Хмельницкого надо выходить, – советует интеллигентного вида дедуля, улыбаясь и очаровательно смягчая все возможные согласные.

– А скоро эта остановка? Когда выходить?

– Во чудная! Как памятник Хмельницкому увидишь, так и выходь…

Фиг я увижу что-нибудь, отделенная от окон таким столпотворением. И потом, с какой стороны этот памятник? Он что, прямо на остановке стоит? Вон вроде, только что какой-то памятник мелькнул между плечом дедули и коленкой соседней пассажирки…

– А как я пойму, что это тот памятник? – перекрикиваю орущий на весь автобус магнитофон.

– Как? Ну, даешь! Он же – на коне!

После этого диалога у автобуса случилась остановка и очередная толпа вновь садящихся безнадежно оттеснила меня от дедули. В результате я оказалась прилепленной спиной к стеклу водительской кабины. Жаль, что глаз на заду не вырастила, а то б спокойно созерцала киевские достопримечательности…

Так всё и было. Поэпизодно так. А потом дорога, как угадала Мадам, принесла встречу. Ту самую, заглавную, взбалмошную, все сразу предначертавшую.

Как часто я от этой встречи в последние дни открещивалась. Требовала мысленно, что б ничего такого не было. Ведь могла же я в другом автобусе поехать? Ведь могла же ни на кого не обратить внимания? Могла не приблизить Его к себе. А значит, могла и не погубить в последствии. Но все, увы, было уже решено. И автобус попался тот самый, и настроение оказалось в должной мере романтическим.

НПВ

Толпа в автобусе зашевелилась для очередной рокировки и Его вдавило в меня до неприличия плотно. Ощутив все перспективы и прелести, он тут же сделал глубокий вдох и втянул живот. Не для того, чтоб отстраниться, а чтобы выглядеть моложе и привлекательней. Сделал он это довольно явно, и потому мое самодовольное хмыканье свидетельством мании величия не выглядело. Мгновенье я позволила себе помлеть – ну, что поделаешь, приятный был тип, и внешне (глаза светлые, лучистые очень, морда хитрая, хулигански-задорная) и на ощупь. Потом вспомнила о собственной нелюбви к знакомствам в транспорте и резко отвернула голову. Шею вытянула так, будто она резиновая. Потом не удержалась, осторожно так, исподтишка глянула все же Его сторону. И смех и грех – взрослые вроде люди! Телами слиплись, а головы оба демонстративно поотворачивали – так, что аж пульс на шеях просматриается. И глазами при этом навстречу крадёмся, осторожно так…. Столкнулись взглядами и… покраснели как первоклассники. Не от чувств каких вспыхнувших, а оттого, что стыдно в нашем-то зрелом возрасте так глупо на автобусные обжимания реагировать. Ну ладно я – одинокая женщина, всех своих мужиков давно из-за неидиалистичности их разогнавшая. Но он-то что? Стою, ощущаю, как в паху этого первого встречного жарко сделалось и, ей богу, льстит мне это до невозможности… Корю себя за озабоченность, а внешне активно изображая высматривание памятника.

– А можно я вас за косички дёрну? – спрашиывает первый встречный, игриво. Пахнет при этом табаком и дорогим дезодорантом. Возвращаю затёкшую шею в нормальное состояние, стакливаюсь нос к носу. “А росточку-то ты маленького совсем”, – думаю, подсознательно уже, конечно, примеряясь.

– Нельзя, – говорю строго, – Косы как в юности отстригла, так и не ношу. Разминулись вы с ними во времени…

Опять едем молча. В том, что он снова попытается заговорить – не сомневаюсь. А вот форму предположить не могла…

– Знаете, есть такой обычай у одного племени: жителям соседних деревень нельзя общаться друг с другом. Так вот, если обычаи мешали мужчине и женщине выразить друг другу свои чувства, они поступали так, – говорит серьёзно, тоном университетского лектора, – Выбирали какой-нибудь неодушевленный предмет посредником, и обращались к нему. Говорили: “Камень, передай этой женщине, чтоб приходила ко мне, едва солнце сядет”…

– Люди! – говорю достаточно тихо, чтоб и впрямь не привлечь внимания, – Передайте этому типу, что встреча с Казановой в мои планы сегодня не входила…Не люблю ловеласов, – улыбаюсь, чтоб лишить его возможности обидеться.

Тип всё равно обижается, но совсем на другое.

– Ну что ж вы так, окружающих неодушевленными предметами представляете. Киевляне – душевные люди, между прочим. Не судите всех по московским толпам.

И после этого Бонифаций будет что-то говорить о моём снобизме?! Пусть на своих глянет: каждый встречный куснуть другие столицы норовит…

Всю тягу резко сводит на нет. Недостаточно воздуха тут для моей тяги. Недостаточно поводов… Разговор не прерываю из любопытства.

– А как вы догадались…? – начинаю вопросительно.

– Так и догадался! – в точности копируя мой акцент, улыбается тип. – А Казанову вы зря в великие распутники записали. Он, между прочим, за всю свою 73-летнюю жизнь соблазнил всего лишь 130 женщин. Не слишком много, особенно в сравнении с другими ловеласами того времени.

– А вы будто считали? – горблю спину, выгляжу не слишком выгодно, зато презрительно лишаю типа удовольствия ощущать мою грудь.

– Он сам считал! – немного обиженно сообщает тип и почти садится на колени к толстомордой контролёрше, стараясь избежать со мной малейших соприкосновений. – Неужто не знаете о знаменитых мемуарах Казановы?

Ну, все эти «неужто не знаете» давно уже меня не задевают. Не стыдно не знать, стыдно скрывать свое незнание или, еще хуже, считать, что знаешь все на свете.

– Вот, говорю же, пропащий он был человек, – спорю просто для того, чтоб вытянуть из типа побольше иноформации. Тема, вообще, интересная. – Порядочный джентльмен о своих победах никому, а уж, тем более, полчищам озабоченных потомков, ничего не рассказывает. И женщин любит, а не считает, как очки в игре.

Тип смотрит на меня, как на полную деревенщину и снисходительно посмеивается, смакуя свое информационное превосходство. Может, поинтересоваться в отместку, хорошо ли он осведомлен, скажем, о судьбах поэтов серебрянного века, или о современной московской периодике?

– Казанова, между прочим, в сорок лет женился и никогда не изменял жене, как бы его ни домогались наслышанные о его постельных подвигах дамы. – добавляет тип. – Так что слухи о безумном количестве похождений, беспутстве и циничном отношении к женщинам, мягко говоря, преувеличены. Просто человек был умелым любовником. Что в этом плохого? – декларирует тип, а потом, резко убрав из интонации пафос, добавляет, – Мне, между прочим, тоже уже сорок. Вчера исполнилось.

Последняя фраза произнесена комично и застенчиво, отчего все прощаю и спрашиваю, сквозь смех:

– Так вы, значит, с серьезными намерениями?

– Да, – отвечает, не убирая карикатурных интонаций скромного сельского мальчика. – Только мне сейчас выходить…

И действительно уходит. Сто раз перед всеми растолканными извинившись, пробирается к выходу. «Забавный тип», – думаю с улыбкой, и сожалею даже немного, что встреча была столь мимолетной. Вместе с ним выходит половина автобуса. Провожаю собеседника взглядом и вдруг… Вижу в его руках свою сумку.

Перво-наперво, как водится, подумала плохое. Накинулась на себя мысленно, мол, «дура, чужой город, следить надо за вещами-то, а не уши развешивать и млеть от каждого встречного!» Потом опустила глаза вниз, удостоверилась в наличии своих вещей и опять-таки усмехнулась: «Ещё и сумки у нас одинаковые…»

Такая вот была встреча. Времени прошло – две недели, событий – на сто лет хватило бы, подробности последних дней кашей в мозгу свалены, а та наша автобусная болтовня – надо же – вся помнится, в мельчайших подробностях.

В общем, были Дорога и Встреча. Были, как не пытаюсь я себе сейчас доказать, что не верю в гадания.

И про вторую выпавшую карту, тоже все хорошо помню. Про дружбу, стало быть. Не так, конечно, прочувствованно, совсем с другими акцентами. Но помню. А уж про мелкие неприятности, с дружбой этой связанные, вообще никогда не забуду. Забудешь тут, как же, когда виновница рядом сидит, от лампы щурится. Сколько уже этих неприятностей принесла, и сколько ещё принесёт – никому не известно. Взять бы её, через колено перекинуть, да отшлепать хорошенько, чтоб не повадно было лезть, куда не просят. Да всё равно не поймет. А если правду говорят про Ринины садо-мазо наклонности, так такое наказание уж точно отменяется. Понравится ей еще, отшивай потом…

НПВ

Не спеша, направляюсь в этот самый офис-штаб. Ругаю себя за романтические бредни, ступать стараюсь чётко и уверенно, от любого прошлого – и далекого московского и недавнего автобусного – этой своей независимой поступью отгораживаясь. И ругаю себя нещадно. За то, что, смешно признаться, по дороге, покоряясь накатившему вдруг предчувствию, всерьёз полезла исследовать сумку на предмет чужеродности. Не верилось мне, понимаете ли, что сумка моя окажется! Это как с ружьем, которое, если присутствует на сцене театра, то в конце пьесы обязательно должно выстрелить. Так и тут: всякая романтичная встреча людей с одинаковыми сумками должна окончиться тем, что хозяева вынуждены будут искать друг друга, дабы обменяться перепутанными сумками. Звучит попсово, но вполне лирически. Конечно же, сумка оказалась моей. Конечно же, я расстроилась из-за этого и злилась на себя за такие розовосопельные настроения.

Уже подхожу к нужному зданию. Рассеянно оглядываю окрестности. Дом, как дом, обычное себе учреждение. А вот подподъездники у него весьма забавные. Готова поспорить, что это будущие мои коллеги. Колоритная группка пёстро одетых людей восседает на чемоданах под зданием. Прямо беженцы из экзотических стран, судя по одеяниям. А по разговором – наши, родимые. Переговариваются громко, демонстративно язвят, снаряжают кого-то за пивом.. Все, выходит, пораньше пришли? Вот Бонифаций расстроится, что посплетничать с народом до общего сбора не успел.

Вдруг от толпы отделилась черноволосая короткостриженная девушка в спортивном костюме. Гигантскими прыжками она преодолевает разделяющее нас расстояние и с криком:

– Неужели это вы?! Откуда здесь?! – виснет у меня на шее.

Марина-массажистка собственной персоной! Нет, ну надо же! Как от Москвы не беги, настигнет и даже не подавится.

На моей прошлой работе Марина присутствовала ежедневно. Массажировала классно, но и болтала много. Причем, не столько со мной, сколько обо мне – начальству. А потом все сложилось так, что девчонка без проблем смога занять мое место. Нет-нет, никто никого не подсиживал, да и отказаться Марина, я думаю, не могла. Но все-таки… Не слишком у меня хорошие впечатления от общения с массажисткой остались, в общем.

А она, кажется, и не знает ничего. Обнимает меня сейчас, как к лучшую подругу.

Не без удовольствия отметив, что девица крупновата для своих двадцатипяти, я отдираю ее от себя и бесцеремонно разглядываю.

– Ну, ты, Мариночка, даешь. Кардинально сменила имидж? Если б не голос, я бы вообще тебя не узнала. И что, спрашивается, ты тут делаешь?

История Марины оказалась ничем не лучше маразма, происшедшего со мной. Только я уволилась сама, а ее – уволили. Вернее, сначала заставили выйти работать вместо меня, а потом уволили. За ненадобностью. Вкладывать деньги в раскручивание бездарных певиц нашим бывшим работодателем, наконец, показалось нерентабельным.

В общем, ровно на следующий день после того, как стало понятно, что работать я больше не желаю, мои дивные продюсеры уже были у Марины, настоятельно рекомендуя ей через неделю выйти на сцену вместо меня. Дескать, систему она знает, что-то петь сможет – баловалась ведь когда-то, репетируя… Отказы ее всерьез не рассматривались. Ребята не просили, а попросту приказывали.

– А у меня двое детей на руках! Представляете? – заново переживает все Марина, пересказывая мне случившееся. Мы давно уже сидим на сумках, напротив друг друга и производим впечатление мирно беседующих подружек. – А он мне: «ты же не желаешь зла своим детям, ты же не станешь делать глупости?И не расскажешь никому о нашем разговоре, да?» Я говорю: «Никогда страстью к трепологии не отличалась, и дети здесь ни при чем». А он: «Дети всегда причем. На деле они всегда расплачивались за грехи родителей…» Я в ужасе: «О чём вы?!» Он с омерзительной такой насмешечкой: «Не обращай внимания, так просто, скаканул мыслями в историю, вспомнил советские времена и несчастных детей врагов народа…Окуджаву того же. Знаешь, что ему всего семь лет было, когда без родителей остался? Твоему сыну семи еще нет?» Нет, ну представляете!!! Подкованный какой, блин!

Марина тараторит, испытывая явное облегчение от того, что вот, наконец, нашелся человек, которому можно все рассказать. Понимаю… Держать в себе столько чужого говна страшно тяжело и омерзительно.

– Это я начальству про Окуджаву рассказала, – признаюсь в причастности, чтоб не поддерживать легенды о чужой «подкованности». – Они наслушался и тут же решили для красоты сюжета в ход пустить… Вот ублюдки! – в голосе моем, вопреки всем здравым смыслам, звучит даже нечто вроде уважения.

Надо же, запомнили, отметили и правильно употребил. Марина-массажистка – она на такие вещи падкая… Я ведь ей, кажется, даже о своей теории повторения судеб успела сообщить. И она, помнится, приняла её сразу. Заголосила, что давно сама это замечала: куда ни ткнись, все повторяют чужие биографии. То есть, вот был у нее приятель, внешне – один в один Майк Науменко, да и в душе такой же прекрасный раздолбай из породы тех, кто много пьёт, мало репетирует, но прекрасно выступает… Пока он жив был, она этой схожести значения не придавала, а как умер от кровоизлияния в мозг, не дожив двух месяцев до юбилея театра, как Науменко до десятилетия своего «Зоопарка» – так сразу поняла: он не просто похож, он основные перегибы судьбы повторил. Или вот соседка у нее была…Но про соседку я уже не очень помнила.

Главное – Марина открылась человеком впечатлительным, в повторение сюжетов верящим. А гады, наши, это отметили и вспомнили, сволови, что Маринкиного пятилетнего сына Булатом зовут…

– Не важно, кто ему рассказал, важно, как он этой Окуджавовской историей мне угрожать пытался. – продолжает выговариваться Марина. – Формально – просто излагает исторические факты, но так смотрит при этом, так намекает… «Мать Окуджавы», – говорит, – «Пошла к старому другу семьи, хлопотать за мужа, безвинно арестованного и своими же партийцами оклевётанного. Грех не пойти и не похлопотать, когда сам Лаврентий этим другом семьи был. Понимаешь? В общем, женщина все уладила, практически. А, уже уйдя, на миг вернулась и нечаянно стала свидетелем обрывка телефонного разговора Лаврентия. Из обрывка этого она ничего не поняла, да и невозможно там было что-то понять, но Лаврентий решил перестраховаться. И перестраховался, несмотря на статус друга семьи и личные горячие симпатии к матери Окуджавы» – это он мне все, якобы, просто как историю рассказывает. – «Пришла просилица домой счастливая. Говорит: «Лаврентий обещал все уладить», легла спать… А ночью за ней пришли. Забрали очередного врага народа и Окуджаву без родителей оставили…Так что, чтобы дети с родителями росли, лучше ничего вообще не узнавать, даже нечаянно. И не отказываться от предложенного сотрудничества…». От таких разговоров я вообще прокляла тот день, когда с вами познакомилась. Жила в страхе все три дня репетиций. Один раз за вас на сцену выходила даже. Только не получилось у них ничего. Я по стилю не подошла. Не от сценического неумения. В плане телесами трухануть, я всегда ого-го была! Просто в образ вашя не попадаю. В общем, сказали – для этих целей не подходишь. Если что другое – позовем. И не заплатили, кстати, за три дня репетиций… Ну, в общем, фиг они меня теперь найдут. Меня это их «если что другое», совершенно не впечатляет. Знакомые в тур этот помогли вписаться. Вот, поеду, подзаработаю, заодно следы замету… Дети с бабушкой, я – свободна и при деле. Хорошо, что все хорошо кончается…

– Выходит, мы с тобой тут по одному и тому же поводу…– хмыкаю, больше для самой себя. – Ладно, Марин, – проявляю вершины гуманизма, – Давай не будем ворошить. Я смотрю, у тебя еще не отболело…Да и мне все это вспоминать не приятно.

– Нет-нет, – упрямство всегда было отличительной чертой этой девочки. – Мне важно, что б вы всю правду знали. Что б, не думали, будто я совсем уж какая пакостная…То есть я такая, конечно, – Марина фыркает и криво усмехается. – Но все ж легче, когда честно обо всем расскажешь. Да, согласилась работать вместо вас, но не по своей воли – запугали меня, замучали интригами… А как смогла, сразу от них сбежала. Горючими слезами облила напоследок, и сразу сюда поехала. А тут – вы. Забавно, да? Главное, чтоб остальные нас тут не нашли, правда? А то я уже совсем крышей еду – всюду вргаи мерещатся… Но это и не плохо. /Слава богу, мой дружище, есть у нас враги,/значит, есть, наверно, и друзья/…– цитирует Маринка и заискивающе так заглядывает мне в лицо. – Вы, Марина, знайте, что всегда мне были глубоко симпатичны, и что никаких гадостей я вам делать не хотела. В общем, можно на «ты», а?

Марина тянет мне свою крепкую руку и настороженно щурится.

Ну что тут говорить? Забудем все глупости. Мне с ней детей не крестить. А обиду таить – дело гиблое…

И потом, рада я этой девчонке. Несмотря ни на что – рада. Слишком свежи в памяти наши увлекательные московские беседы. В этом мире настолько редко встречаешь своих – тех, кто мыслит так же, интересуется тем же, горит от того же, – что в конечном итоге, плюешь уже на путаницу, ими образованную, а радуешься попросту их наличию в твоей жизни. Я решила не привередничать, простить великодушно и в дальнейшем общении не отказывать.

Пожимаю протянутую руку, подмигиваю.

– Не боись! – говорю, – Если к нам еще наши милые прошлы работодатели сунутся, мы их вмиг к стенке прижмем. Нас ведь теперь целых двое…

Неожиданно крепкой непечатной тирадой Марина поддерживает меня, рассказывая, что и в каких именно позах мы проделаем с Артуром – нашим бывшим менеджером, если он посмеет сунуться к нам, или к её, Марининым, малышам. Х-м-м…

Не ожидала от этой барышни такой матерной прыти… Впрочем, какая разница, как выражаться, если мыслим одинаково?

– И кем ты в агит-туре быть собираешься? – спрашиваю, чтобы сменить тему.

– Да уж кем возьмут. – кривится Марина,

– И я также…

Внезапно пропала всякая охота говорить. Так и сидели мы с бывшей моей массажисткой на сумках, тихо-тихо, ноги поджав, колени обняв, глядя вдаль и о своем думая. Вечно, наверное, сидели бы так, потому что спешить нам на самом деле было некуда. Бросая Москву, мы, по сути, бросали себя. Были теперь, в общем, обе погибшие, а значит, считай, бессмертные. Как эльфы Толкиена, временем пренебрегавшие и не скупившиеся тратить столетия на обмен взглядами.

И тут Марину позвали на собеседование.

Вышла она оттуда загадочная, улыбающаяся, светлая.

– Меня во вторую агитбригаду назначили. Там, оказывается, все перетасовалось. Основная группа зимой поедет, перед выборами. А мы – сейчас, для создания нужной атмосферы в массах. Они – тур политический, а мы – просто так. Едем под лозунгом: «искусство – массам!» Или как там это будет звучать по-украински? – Маринка тараторит очень весело, потом лукаво прибавляет: – Я побегу, а то сама потом место, где нужный поезд стоит, ни в жисть не найду. А так – поеду с ребятами… Я там кое с кем уже знакома, – Маринка хитро щурится. – Понимаешь, когда с малыми детьми все время живешь, а потом вдруг на свободу вырываешься, то… Ну, в общем, симпотный там мальчик один с нами едет. Вызвался к поезду провести… А хочешь, мы тебя подождём?

Глядит она так, как смотрит на мать отпрашивающаяся в ночной клуб несовершеннолетняя пигалица.

– Иди, – говорю, – Со своими симпотными ребятами. Чего меня ждать? Я ж с Бонифацием еще встретиться должна… Рада была встрече. Пока. Может, еще увидимся…

Сейчас понимаю, что Маринка прощалась как-то не слишком тщательно. При желании, сразу подвох заподозрить можно было. Но это я теперь знаю, а тогда и в голову прийти не могло очередного сюрприза от нее ждать. После драки кулаками не машут, и за содеянное я на Ринку уже накричала, поэтому сейчас снова злиться по этому поводу глупо. В общем, вот они, мелкие неприятности, гадалкой обнаруженные.

НПВ

Бонифаций приехал сразу же после моего звонка. Конечно, позвонила. Нечего ему свою старческую немощь демонстрировать, когда тут с оргвопросами такие непонятки. Тур, в который мы должны были ехать, оказывается, на февраль планировался. Какого ж черта он меня с места сдернул? Бонифаций примчался разъяренный и от моих стенаний отфыркивающийся. «Сейчас разберёмся», – говорил, – «Сейчас всех на чистую воду выведем!» Вернулся с разговора такой, будто в эту самую воду его и опустили.

– Они больные люди! – восклицал на пол-улицы. – Я артист со стажем и связями! Какой смотр?Какое собеседование? Мы же не в самодеятельности!

Я, конечно, подумала, что нормальные артисты в агиттуры для заработков не ездят, и что, если ему в родном театре нормальных ролей не дают, значит не слишком-то в их профессии ценятся стажи и связи. Но вслух выразила подходящие случаю соболезнования, матернулась, удачно свою массажистку скопировав, и даже кулаком в сторону подъезда погрозила.

Выяснилось, что сегодня всех артистов собирали исключительно с целью знакомства с режиссером и для просмотра номеров. Тех, что в феврале катать станем. А еще, чтобы предложить отправиться в предварительный тур, разогревочный, так сказать. И вот на этот-то разогревочный пробы всем пройти и предлагали.

– Так что? Пойдем им номер демонстрировать. Чтоб они вас в планы внесли?

– Уже внесли, уже продемонстрировал, – сухо отвечает Бонифаций, – Попросил девочку какую-то твою роль сыграть, чтоб лишний раз не бегать никуда. Ну и нормально получилось для предварительного просмотра-то…

Хороша же моя роль в этюде, если ее любой случайной девочке можно поручить! Впрочем, я и сама тут – случайная девочка, и с сутью своей будущей роли только вчера была ознакомлена.

Все это больше смешило, чем расстраивало. То есть, жаль, конечно, что те два месяца, которые я уже считала из жизни выкинутыми, загадочной работе посвященными, снова ей возвращаются, а значит, нуждаются в осмысливании и достойном наполнении… Жаль, что теперь придется срочно изобретать, чем бы себя занять, как бы прокормиться, как бы найти пути к чему-то новому… Но, с другой стороны, может, оно и к лучшему. Предстоящие два месяца тура я заранее оклеймила своей «добровольной армией» и собиралась даровать себя им в качестве жертвоприношения, в знак протеста в отношении мировой несправедливости. Теперь же мне виделось даже нечто глупое в добровольных жертвоприношениях…

– Да, кстати, – Бонифаций косится на меня неодобрительно, – Тебя просили зайти. На тебя у кого-то там свои планы. Кого ты там уже охмурить успела? Похоже, забирают тебя с моего номера. А жаль. Ты хоть вздорная, да уже привычная… Мало ли кого еще судьба подкинет. Все, иди… Назовешь фамилию, вахтер скажет, куда подойти…

Таращусь ошарашено, думая, что это шутка или ошибка какая.

В мыслях мгновенно рождается две версии происходящего. Одна бредовее другой, но, все же, по голове пробежались. Первая – трагическая, про Артура. Ну, про то, как бывшие работодатели и сюда вмешались. И сидит рядом с режиссером тура теперь ненавистный мне уже до чертиков менеджер Артур, самодовольно улыбается. И как я ему за очередное вмешательство в мою жизнь спасибо скажу, в виде пощечины или еще какого акта агрессии. Вторая – лирическая. Да, да, тип из автобуса и не думал покидать мои мысли. Вот захожу я в подъезд, а он меня на полпути к кабинету перехватывает, ну и говорит что-нибудь такое глубоко романтичное. Ни одна из версий, конечно же, не подтвердилась.

Прокуренный кабинет совсем не презентабельного вида. Ни на офис, ни на штаб какой-нибудь все это не похоже, а похоже на редакционные посиделки в мелкой шарашке, только кроссворды и печатающей. И даже стол в углу газетками с жирными пятнами застлан, как подобает. Возле окна висит большая карта, всевозможными загогулинами исчерченная. Под картой – менеджерского вида троица, играющая в преферанс.

– Вы Бесфамильная?– вопрошает бойкая рыжая девица со стремянки. – Сейчас я к вам спущусь! – Еще несколько минут она сосредоточенно роется в стеллажах, потом кричит остальным, что книгу не нашла, и потому пусть вспоминают, как считать, сами. Наконец, она снисходит до общения со мной. – Значится так! – говорит резко и с напором, как пародия на комсомолку-активистку. – К нам поступила информация, что вы в Москве работали певицей. Хорошо, что ваша подруга нас просветила, а то у нас резкий недобор кадров. Скажите честно, вы хорошо поете?

– Нет, – отвечаю. – И опыта работы у меня никакого нет. – тут до меня доходит, что это, наверняка, Маринка за меня слово молвить пыталась. Я сатанею, но вслух добавляю для спасения чужой дурацкой репутации, – Разве что, совсем небольшой опыт.

– Просто замечательно! – мурлычет она себе под нос и пишет что-то на тетрадном листке. – Замечательно, когда встречаются люди с такой суровой самокритикой и чувством юмора. Послезавтра намечен выезд предварительного тура. Подъедьте-ка к режиссеру, вдруг подойдете…Киев хорошо знаете? Впрочем, я подвезу вас. А то, подумайте только! Завтра выезд, а одна мадам отказалась петь…

И вот уже я, заинтригованная и злая, еду в рыжей Жульке рыжей барышни, пошагово объясняя ей, как подсчитывать пулю. Барышня слушает очень серьезно, так, будто речь идет о важной, ответственной работе. Она поминутно перезванивает «в штаб» и дает оставшимся там горе-преферансистам ценные указания.

– Посчитай в столбик! – орёт она в трубку, – Ой, ладно, включи компьютер, там есть калькулятор… Пароль – три семерки. – потом она вдруг спохватывается и начинает закидывать меня визитками. – Да, я не представилась. Я – секретарь нашей организации. Не пугайтесь, мы – не политические…

– Уголовные, что ль? – отчего-то приходят в голову аналогии с заключенными советских тюрем, те тоже говорили: «мне хорошо, официально, я – не политический».

– Возьмите мою визитку. – барышня аналогий не поняла, и решила не реагировать. – Шефа сегодня не было, но он – мужик мировой. Если что – звоните ему. Вообще, у нас так не принято, но вам, как хорошо зарекомендовавшему себя человеку, я дам и его визитку. Чёрт, после сегодняшнего дурдома только одна осталась. А, держите, шеф потом допечатает. Он, правда, уже два подряд картриджа на нашем струйнике высадил своими визитками, но кого это волнует, когда такой напряженный период грядет? А это визитка Глеба. Того, что со мной сейчас по телефону говорит. А это…

Я слушаю, хорошо зарекомендовываю себя новыми советами по префирансу, и забавляюсь вволю. Большие дети большого города занимались большими делами…И я теперь вместе с ними. Зачем? Да просто так, из жажды приключений. Не зря ж я сюда приехала, надо ж себя в какую-нибудь очередную аферу окунуть…

В общем, в наш тур я попала целиком по вине своей бывшей массажистки. Не то, чтоб это какая-то страшная вина была, но… С учетом полного отсутствия у меня желания петь, и даже делать вид, что пою, Ринка была не права. Если бы она знала, сколько нервов заняли у меня последующие репетиции, то, вероятно, никогда бы так не поступила. Но она, видите ли, не знала. Точнее, не подумала. Точнее, подумала, что так будет лучше. Вот, паразитка…

Отчитала я ее тогда крепко. И еще сильнее бы наехала, если бы вдруг судьба не ошарашила меня очередным своим шахом. Как там говорят великие? «За мной, читатель! Я покажу тебе настоящую любовь!» Писала бы книгу, по праву заявила бы: «За мной, читатель!» Так вот, я покажу вам ненастоящую любовь! Редкое такое сочетание, когда действительно любовь, и при этом действительно не настоящая… Хотя в то утро – обо всех грядущих хитросплетениях я еще не догадывалась, а просто ехала к какому-то там режиссеру, мысленно ругая Ринку, вслух – неумение Глеба из штаба расписывать пулю и считать без калькулятора.

НПВ

Девица, оказавшаяся Клавдией Петровной, что для двадцатилетней барышни было именем довольно экзотическим, решила сама представить меня режиссеру и начальнику передвижного штаба. Для этого мы заехали в какое-то нерабочего вида депо, бросили машину под охрану одноглазого старичка, а сами отправились в путь /по шпалам и рельсам/. Проходя мимо очередного поезда, которых тут стояло какое-то несметное количество, Клавдия Петровна вдруг принялась со всей мочи тарабанить в дверь.

– Штабной где? Где штабной вагон?! – проорала она сонному проводнику.

Ответили ей вежливо, из чего я сделала вывод, что поездом она не ошиблась. Странно, я представляла себе яркие, разрисованные вагоны со смеющимися лицами в окнах, украшенных подаренными поклонниками букетами. На первый взгляд, поезд выглядел довольно мрачно. То есть, так же, как любой обычный поезд, только безлюдно. Никто не топтался на перроне, все двери были закрыты, а занавески купе плотно зашторены.

Мы долго стучали в окна штабного вагона. Сонный поезд не реагировал. Наконец, в тамбуре появился высокий, непомерно худой человек в кожаном плаще.

Надо было видеть, как задергалось его лицо при взгляде на Клавдию. Надо было видеть, как расплылись в нежной, почти материнской улыбке ярко наведенные губы моей спутницы. Сомнений не оставалось, между этими двоими давно полыхали страсти, и я была всего лишь поводом для Клавдии, чтобы лишний раз увидеться с тем, кто открывал сейчас дверь вагона и приглашал нас внутрь. Ни слова не сказав, он последовал в вагон. Клавдия пихнула меня в спину, шепнув: «Идем за ним».

В вагоне я насчитала всего три спальных купе, дальше – просторный конференц-зал с длинным столом посередине и большим зеркальным шкафом в конце вагона. Красный ворсистый ковер и бордовые бархатные шторы придавали какой-то тяжелый уют. Цепочка ассоциаций выстрелила мгновенно, и, не успев остановить себя, я уже четко знала, что напоминают мне этот штабной вагон, его хозяин и отчаянно пародирующая комсомольское усердие девочка Клава.

Генерал Слащов – прототип Булгаковского Хлудова в «Беге» – вот кто стоял передо мной. С воспаленными глазами, с запавшими щеками, с нервно подрагивающей жилкой возле глаза. В кожаном плаще и со светлой челкой, гладко зачесанной на бок. Это был человек времен гражданской войны. И вагон этот был оттуда же. А Клавдия сверкала сейчас глазищами, как юнкер Нечволодов – верная походная подруга генерала – и глядела на хозяина вагона с такой преданностью, что мне, право, было как-то неловко нарушать их уединение.

Мгновенно вспомнив странный свой дар – навлекать на людей чужие смерти, проводя любые исторические аналогии – я решила, что подобные ассоциации могут вредно сказаться на судьбе присутствующих, и попыталась занять себя любыми другими мыслями.

– Здравствуйте, я Марина, – говорю, лишь бы отвлечь себя от аналогий. Помню ведь, помню, что все предыдущие не приводили ни к чему хорошему, по-дурацки сбывались, издевались над ныне живущими, лепя на них сюжеты из жизней давно умерших…

– Это Николай Иванович, – шепотом представляет Клавдия, – Начальник нашего передвижного штаба. – потом выпрямляется и громко представляет меня. – Это – доукоплектация труппы, – говорит она, вытянувшись и мгновенно растратив все свое панибратство. – Ценный человек! – добавляет с гордостью и идет к изголовью стола, чтобы о чем-то шушукаться с хозяином. Начальник передвижного штаба слушает довольно внимательно. Потом глядит на меня очень пристально.

– Можете сесть, – говорит. Да, да, не «присаживайтесь», не «располагайтесь», а «можете сесть». Из вредности я отказываюсь. – Наш режиссер Григорий сейчас подойдет и попросит вас спеть. Хотите, расскажите пока что-то о себе…

– Не хочу. – говорю я и сажусь. – Или это обязательно?

– Не обязательно, – безразлично отвечает он. – Все, что нужно, я и сам узнаю…

Мысли предательски выходят из повиновения: «Ну, конечно, ну что еще могло приключиться с человеком, попавшим в вагон к Слащову. Естественно, его попросят там спеть!» – сообщают они мне, намекая на то, что Вертинский, будучи в Крыму, куда в восемнадцатом году, в поисках спасения от красных, собрались все, кто еще уцелел, был как-то вытащен среди ночи из дому и доставлен к легендарному, но совершенно незнакомому ему тогда человеку – к генералу Слащову. Слащов попросил артиста спеть…Я не Вертинский, и спеть меня должен был попросить вовсе не передвижной начальник, а какой-то режиссер, но мысли все равно проводят параллели. И, конечно же, тут же роются в памяти, выцарапывая сведения о том, как погиб генерал Слащов. Зачем? Да что б попробовать применить этот сюжет на стоящего передо мной передвижного начальника. «Ничего не выйдет!» – заявляю им. – «Слащова застрелили именно из-за того, что он был белым генералом. А этот передвижной начальник никого не вешал, я надеюсь…»

Слащов погиб в СССР. Не сумев справиться с тоской по Родине, он возвратился в Москву. Признал в большевиках наследников России и перешёл на их сторону, ошеломив весь мир таким странным поступком. В СССР он преподавал в академии военное дело. Подолгу дискутировал с учениками, разбирая события недавних боев. Гражданскую войну преподаватель и студенты прошли по разные стороны баррикад, поэтому было о чем спорить.

Конечно, несмотря на внешнее благополучие, вплоть до рокового своего сорокатрехлетия, Слащов жил в постоянном напряжении. Не из-за себя – из-за тех, кто пошел за ним. Ведь он прекрасно понимал, в какую жесткую действительность окунул возвращенцев. Особенно переживал за так отчаянно рвавшуюся на родину любимою свою подругу – юнкера Нечволодова, в быту – обворожительную Нину. Между тем, бояться надо было все-таки за самого себя. Слащов был застрелен в 29-м. Официально считается, что убийцей был большевик – брат повещенного по слащовскому приказу участника гражданской войны.

«Ничего у вас не выйдет!» – повторяю я проискам своих аналогий. – «Другое время, совсем другие люди, совсем другие обстоятельства…»

– Вы караоке петь умеете? – отвлекают от внутренней борьбы меня. Оказывается, в вагон уже явился режиссер Григорий. Маленький, кругленький, суетливый… Он обсматривает меня со всех сторон, словно врач на комиссии. Потом удовлетворенно кивает и снова задает свой дурацкий вопрос.

Кошмар, да и только! Ну, какое караоке?

– Мне просто нужно понять, как вы владеете визуализацией образа! – говорит Григорий сначала по-украински, потом по-русски. – Наш концерт состоит из двух отделений. В первом – кабаре двойников, во втором – оригинальные номера. Понимаете? Если первое отделение зацепит зрителя – второе он обязательно станет смотреть. Уж поверьте! Людям всегда интересно как выглядит в жизни тот, кто только что изображал перед ними какую-нибудь Наталью Могилевскую. Главное, хорошо изобразить. И похоже, и смешно и… Попробуйте!

Мне тут же суют под нос ноутбук, а в руки – микрофон. Я едва сдерживаюсь, чтоб не расхохотаться. Ну хорошо, сейчас позориться буду, сейчас спою… Ну, Марина-массажистка, только попадись мне под руку, я такой тебе массаж сооружу!!!

Попросили спеть из репертуара Валерии, как сейчас помню. Песню я не знала, петь за последние полчаса так и не научилась, поэтому отказалась. Григорий, слюнявя пальцы и морщась, заламывал руки и причитал что-то о подходящести моего типажа. Мне предложили спеть другой материал. Четвертую из предложенных к исполнению песен я написала сама для своей недавней и несостоявшейся карьеры певицы, поэтому исполнять согласилась. Надо же, моя песня уже прописана в караоке! С жутким искажением мотива, надо заметить. Впрочем, и без этого искажения я спела бы отвратительно. Никогда и не претендовала на умение исполнять в прямом эфире…

– То, что надо! – возрадовался Григорий. – Образ чувствует, двигается правильно. И похоже, и смешно – все, как я просил.

Признаться, в похожести я не сомневалась, а вот от того, что «смешно», малость обалдела. Выходит, на сцене, сама того не подозревая, я выглядела комично?

– В общем, будет работать. Фонограмма есть, номер есть, только артиста и осталось ввести…

– Можете идти! Выезд завтра, на прод-обеспечение вы принимаетесь с завтрашнего дня, а заселяться можете уже сейчас. Артисты едут во втором вагоне. – монотонно сообщает передвижной начальник. Я пытаюсь выяснить что-то еще: график работ, порядок оплаты, репертуар, наконец… Меня мягко выпроваживают, сказав, что Григорий лично найдет меня после пяти вечера и всё объяснит.

Волоча сумку по коридору штабного вагона, я последними словами поливаю Маринку, вздумавшую назвать меня певицей. Конечно, можно было развернуться и уехать сейчас домой, но потом я бы никогда не простила себе такого малодушия. Жизнь зовет – надо идти. И зовет, вроде, в интересное место… Только вот в качестве кого? Сегодня же я решила поговорить с Григорием о переводе меня из певиц во что-нибудь другое.

– Зато полный комплект артистов. – слышу вслед.

– Это, конечно, не совсем то в творческом смысле – говорит передвижной начальник. – Но какая, блин, разница? Сказали – сделаем…

Думаю, как хорошо, что хоть кто-то тут не болен и понимает, что я – «не совсем то» для концертной певицы. Выхожу на воздух, обалдеваю:

Прямо под вагоном меня ждёт Марина-массажистка. Курит, стерва, невинно-спокойно.

– Я видела, как ты в вагон зашла, и решила подождать. Будем в одном купе жить?– спрашивает, как ни в чем не бывало.

Ну, я, конечно, оторвалась по полной программе. Все, что думаю про ее страсть к россказням обо мне, высказала, и гневно направилась искать второй вагон. Когда злюсь, я всегда несусь, как угорелая. Не хуже поезда лечу, никого на пути своем не видя. И вышло так…В тот момент, как я подскочила к двери, какому-то придурку вздумывается из неё выйти. Наскакиваю, сшибаю с ног, падаю… Собираюсь извиниться, подымаюсь сама, поднимаю глаза, и обалдеваю…

Передо мною стоит тот самый знаток Казановы, мой автобусный тип. Только вместо плаща – спортивный костюм. Тру глаза, теряюсь, подозреваю себя в галлюцинировании.

– Вы? – вопрошает тип, тараща глаза и вдруг растекается совсем молодецкими междометиями. – Ёхо-хо! Ес!ЕС! Тоже едете? Ну, знаете ли, это судьба! – выплясывая какой-то странный ритуальный танец, сообщает он. – Не думал, что так бывает! – потом моментально успокаивается, делает серьёзное лицо, склоняется корпусом чуть вперед, приглаживает бакенбарды, поправляет не существующий галстук… Обретает неожиданно презентабельный вид и произносит неизвестно откуда взявшимся низким голосом. – Я – Дмитрий. Будем знакомы…

За время его беснований, я уже немного пришла в себя. Изо всех сил стараюсь не показать овладевшего мною смущения…

– Выходит, деваться от вас некуда. – улыбаюсь по возможности холодно. – Можете с полным правом подёргать меня за косички. Я – Марина, а это моя эта… подруга, скажем так, – оборачиваюсь и только теперь понимаю, что гнев мой имел вполне конкретные последствия: Маринка рядом со мной идти не решилась и все еще стоит возле штабного начальского вагона, обиженная. Зову ее. Не от компанейских чувств, а просто из желания чем-то себя занять. Иначе моя ошарашенность слишком бы бросалась в глаза.

Снова поворачиваюсь к новому знакомому, насмешливо склоняю голову, собираюсь отвесить что-нибудь колкое, как вдруг… раздается отчаянный визг Марины.

Огромный черный котяра с низким мявчанием убегает от неё, и самым наглым образом запрыгивает Дмитрию на плечо.

– Это Шумахер, мой друг и кот, – представляет Димка безобразника.

– Он мне колготки порвал! – жалуется Маринка, – Я только погладить хотела, а он лапой цап… Вот скотина, до крови! Отшлепай его, чтоб знал…

– А как зовут нашу пострадавшую? – спрашивает Дмитрий. Маринка замолкает на полуслове, явно возмущенная таким обращением.

– Это Марина, моя коллега и большая негодница, – буквально за рукав притаскиваю упирающуюся Маринку поближе. Кажется, она всерьез боится кота.

Довольно долго таращимся все друг на друга, пытаясь собраться с мыслями. Потом кот издаёт протяжный квакающий звук и перепрыгивает на плечо Маринки. Она верещит, сбрасывает его, ругает, даже шлепает, а мы с Димкой весело смеемся, убивая все зачатки повисшей вдруг неловкости.

Стоп! Не хватало ещё пропустить весь сеанс гадания из-за атаки воспоминаний! Ну, согласна, да, да, господа Картинки Прошлого, первые брошенные карты довольно точно вас обрисовали. Да, Димка, ты был моей самой желанной встречей за последние пару лет… Доволен?

Яростными воззваниями к здравому смыслу возвращаю себя к реальности. Вовремя! Быстрым движением Мадам вытаскивает карту из середины колоды и мгновенно засовывает её под червовую даму. Поразительно, что делает она это, по-прежнему не сводя глаз со стены за нашими спинами. Вслепую, но точно, попадает картой под карту.

– Там, – скрюченный палец (и откуда у богатой женщины такие мозолистые руки?) упирается в стол, – Заглавное! То, что прояснит суть, та, что раскроет глаза и даст главный совет. Самая важная карта нашего расклада…

– Так, может, с неё и начнем? – каким-то далеким и чужим голосом вставляет Ринка. Я чувствую, что и меня тоже как-то странно развезло. То ли от пережитых воспоминаний, то ли от чая… И Ринка чувствует себя неважно. Теперь можно быть стопроцентно уверенными: в чае – наркотик. Не рискуя обижать хозяйку, тут же забываю об этом и делаю торопливый глоток. В конце концов, я ведь решила доверять ей. Может, в пиалах какое-то снадобье, необходимое для гадания…

– Нет, – Мадам отвлекается от созерцания стены, чтобы одарить Ринку гневным взглядом, потом снова принимает вид одержимой, – Заглавную карту мы посмотрим потом, когда она наберёт силу. Всему свое время… – Мадам сосредотачивается и громко, будто заголовок, выкрикивает, – Было в мыслях! – снизу от червовой дамы моментально возникают ещё две карты, – Ой,ой, ой, – цокает языком Мадам, – Страсти какие! Стыдно вслух произносить. В мыслях была работа, и такое… Недосказанность с явным сексуальным уклоном. Однако…

Не в силах сдержаться, я густо краснею. Было. И тут угадали карты. Не слишком удобно, что кто-то слышит это гадание, надо было просить личной аудиенции. Сколько б ни врала я Ринке, что ни о каком интиме с Димкой не помышляла, себя не обманешь. В памяти тут же всплывают все компрометирующие недоразумения.

Началось все с мыслей о работе и воспоминаний о праздновании премьеры. Вот честное слово, ничего другого изначально в помыслах не имелось. Работа…

НПВ

Второй день поездки. Утро. Поезд мчит нас прочь от приветливых Лубнов. После вчерашнего празднования премьеры монотонное покачивание вагона воспринимается истерически. Свешиваю ноги на пол, тестируя свое состояние. Вчера больше делала вид, чем пьянела, потому плохо мне просто от того, что спать хочется. Поспишь тут! На соседней полке терзая во сне одеяло громко храпит Ринка. Будить жалко, а самой при такой озвучке спать невозможно. Интересно, чем для нее вчерашний вечер окончился? Я-то, дама опытная, свою норму знаю. Как ее чувствую – так сразу ухожу спать. А Ринка – с торчащей ежиком прической, с размазанной тушью, с горящими, но красными глазами, продолжала застолье. Неужто все-таки пошла с „саундами” пиво пить?

Вообще нас от рабочего персонала просили держаться подальше. Не ради поощрения „звездности”, а для поддержания моральной дисциплины в команде. Шутка ли – пятнадцать вполне половозрелых мужиков, которым каждый день в течение двух месяцев предстоит пахать, как проклятым, таская аппаратуру, монтируя, отстраивая, перенастраивая и перемонтируя, причем каждый раз все по новому, потому что под другой зал… Вообще два месяца в замкнутом коллективе – ситуация взрывоопасная, а если еще поощрять к сближению… Тут я с Григорием была полностью согласна. Так что Ринка – если действительно приняла полушуточное приглашение от наших звуковиков, и пошла после общих поседелок к ним в вагон – поступила глупо и безответственно. Впрочем, она девочка не маленькая, а даже очень наоборот, так что сама разберется.

Копошусь в умывальных принадлежностях, достаю косметичку, перебираю в памяти подробности вчерашней премьеры. Это надо же! Премьера прошла на ура… Зал, коненчо, маленький. Но и этот маленький такое вытворял. Подвпевали, кричали, буянили… Я песню, которую пою, не знаю, а они все слова выкрикивают…

Я и подумать не могла, что наше «кабаре двойников» может иметь такой успех. По сути ведь в нем ничего не было. Да, смешно прыгали, копируя все повадки звезд. Да, кривлялись похоже, карикатурно выделяя недостатки исполнителя… Ну и что? Вот когда под конец со своими номерами выступали, никому не подражая – это уже лучше. Хотя опять же – подбор песен меня лично не впечатляет. Сплошь фанера – это раз, нарочито бодренькие мелодии и слащавые тексты – два, и отыграно все бездушно, поверхностно. А артисты ведь, как вчерашнее празднование показало, действительно потрясающие. Ах, как глубоко трогал цыганский романс в исполнении нашей примы, ах, как «цепляла» украинская народная запевка, разложенная нашими джентльменами на многоголосье.

– Отчего вы не исполняете этот романс на концерте? – сдуру поинтересовалась я у примы, и тут же пожалела о проявленной инициативе.

– Деточка! – слишком нарочитый акцент придавал не шарм, как она, видимо, рассчитывала, а комичность. – Вы первый раз гастролируете? Оно заметно. В туре нельзя петь душевное – души не хватит. И потом, у нас есть режиссёр, ему виднее, что должны петь в кабаре. Он хочет шуточных шансонеток – я не возражаю! Неужели вам не нравится моя шансонеточка?

– Ваша – нравится, – немного приврала я для восстановления миролюбивой атмосферы, – А вот моя – нет. Впрочем, может, я ее не до конца понимаю. Слова ведь я до сих пор не все выучила…Шансонетка на украинском! Это ж надо до такого додуматься!

– Отставить промоскальские козни! Бороздим бескрайние просторы Украины, и петь будем, как в этой стране принято! – провозгласил Дмитрий и поднял бокал.

– Петь, как в этой, а пить, как в той, – хохотнула прима, и утянула Дмитрия в сети своих разговоров. Жестом фокусника она выудила из запазухи очки и нашу афишу, принялась указывать на какие-то особо неустраивающие ее места текста и требовать от Дмитрия полного единомыслия. Я отвлекаюсь от них демонстративно, всем своим видом выражая полное к Дмитрию равнодушие. Хотела было отвернуться к Ринке, но споткнулась на полпути. Тяжелым печальным взглядом, слегка прищурившись, на меня смотрел Передвижной Начальник.

– Слушаю! – нелепого такого разглядывания не люблю, поэтому никогда не делаю вид, будто его не заметила – смело беру разглядывателя за грудки, призывая к ответу. На этот раз я проделала это довольно приветливо. – Вы что-то хотели сказать? – улыбаюсь.

– Вы б кофтейку, что ль, запахнули, Бесфамильная. Вы ж не на сцене, чтоб так распахиваться. – неожиданно хмуро ответил Передвижной. Я как-то даже оторопела от такого наезда. Передвижной, между тем, выудил взгляд из ложбинки между моих грудей, вытер тонкие губы салфеткой и направился к выходу. Больше он так и не зашел в этот вечер в вагон-ресторан, несмотря на всеобщее тамошнее празднество. Как-то даже неловко получилось. Вышло, будто начальника так расстроило мое декольте, что от обиды он не смог присоединиться к гуляльщикам… Впрочем, у меня поводов обижаться было больше.

«Кофтейка» – это рубашка моя летняя. Белая-белая, тонкая-тонкая, английская, между прочим. Не додумалась взять халат, посему в парусиновом костюмчике по поезду вышагиваю. А брала его, вообще-то, для сцены. Опять же, предположить не могла, что меня режиссёр, на поклон, как на панель, выряжать вздумает. «Мы», – говорит, в ответ на мои возражения, – «Артисты кабаре, а значит то, что вы зовете вульгарностью, у нас сексуальностью именуется». Так и выхожу к поклону в шортиках на ползадницы. Длину ног и ажурные колготки залу демонстрирую, и ярко красными губами наглые улыбочки публике шлю. Публике-то ничего, нравится, а мне – стыдно. Эмоции силой подачи материала вызывать надо, а не взыванием к животным инстинктам зала. Особенно стыдно – после таких замечаний Передвижного. Язвит так, будто это я сама себя вырядила…

«Не думать, не вспоминать, отбросить!» – приказываю себе, как обычно, когда неприятные мелочи острыми краями цепляются за память и пытаются себя гипертрофировать. На собственном опыте не раз убеждалась, что если беспокойные эти синдромы еще в зародышах из мыслей не изгнать, то они там разрастутся, станут навязчивой идеей, попьют немало крови и пообедают нервами. Если изменить ничего нельзя – а аннулировать мнение Передвижного Начальника я, вероятно, не могу, – то лучше просто забыть об инциденте и не обращать внимания.

Нахожу, наконец, все нужные для умывания причиндалы. Выхожу в пустынный коридор. Занавеска отчаянно трепещет над опущенным окном. Поезд мчит на восток, едем поднимать настроение рабочих масс Донбасса. По дороге, намереваемся выступить в Краснограде, Павлограде и каких-то еще градах, о наличии которых я раньеш не подозревала. В избалованных крупных центрах нас, похоже, боятся демонстрировать. Впрочем, я и без того очень довольна. Когда б еще выпала честь отсмотреть столько всего. Подумать только, 41 концерт за два месяца! 41 город, не считая тех, что транзитом мелькают за окнами.

Сейчас дорога огибает какую-то природную помеху, и из нашего центрального вагона отлично видно и пышущий жаром тепловоз и крадущийся сзади последний дискотечный вагон – тот самый, в который мы все вчера поленились пойти, устроив «дики танцы» прямо в ресторане.

Такое название нашим самозабвенным гацаниям дали детки из шоу-балета. Мы с Ринкой и Галой изображали дискотеку, а восемнадцатилетние танцоры снисходительно аплодировали, благосклонно подбадривая… Сами они из-за столов при этом не выходили – то ли опасаясь оказаться неконкурентоспособными, то ли благородно не желая нас затмевать. А может, просто из обломизма – кто ж работой во время отдыха занимается? В положенное время, все вшестером, балетные детки встали и чинно проследовали в тренажерный зал. Несмотря на некоторое алкогольное опьянение, они все равно не отменили положенную перед сном тренировку. Специально для таких тренировок, вагон с подсобками был переоборудован, и теперь в нем было лишь четыре купе, а остальное пространство занималось тренажерами. Всего же в нашем поезде было восемь вагонов. Три жилых – для артистов, для сценовиков и для работников поезда. И пять специализированных – вагон-ресторан, штабной вагон для совещаний, грузовой – для аппаратуры, вагон-дискотека с зеркалами для репетиций, и хоз.блок, наполовину занятый тренажёрным залом. Пока, несмотря на причитание особо сварливых коллег, я считала наше жилище вполне даже комфортабельным.

– С высоты полета вертолета наш поезд похож на гигантскую змею. – осторожно приоткрыв дверь своего купе, ко мне подходит Дмитрий. Облокачивается на перила, тоже смотрит в окно. Шепчет, чтоб не будить остальных, – Мне снилось сейчас дурное. Будто лечу над поездом, рассматриваю, и тут понимаю, что он – большая гадина. Едва успеваю осознать это, и тут гадина поднимает голову. Хвост на земле, движение не прекращается, а огнепышащий тепловоз на меня охотится. Хреновый сон…От ожогов до сих пор болят щеки. Я был такой разбитый, что думал – не встану…

Спросонья он нелеп и беззащитен. Светлые кудри торчат в разные стороны, глаза близоруко щурятся.

– Но я вышел, как обещал… Я молодец! Да, Марина?

С этого момента все мои мысли о концерте и поезде попросту испарились. Нет, разумеется не сразу уступив место сексуальным фантазиям, которые так некстати угадали карты Мадам. Поначалу я попросту злилась. На что? Да на саму себя и свое глупое выползание из купе в такую рань. Да и на Дмитрия тоже злилась, за идиотскую эту пошлиночку в разговорах. И на Ринку, которая, сама того не понимая, вечно масло в огонь подливала….

НПВ

– Я молодец, что проснулся! Верил, что ты будешь ждать, – сияет Дмитрий, подмигивая самым что ни на есть пошлым образом.

– Я, ждать??? – смеюсь, конечно, но понимаю, что все равно уже навеки скомпрометирована.

Вспоминаю немедленно наш вчерашний разговор перед сном. Даже как-то неловко делается, что забыла… Помнила бы – сидела б в купе, даже если вместо Ринки там храпело бы сто тридцать три богатыря. Не высовывалась бы, лишь бы в таком потешном свете себя не выставлять. Разговор у нас вчера произошел совершенно дурацкий:

Едва за окнами начало светать, я почувствовала, как слипаются глаза и, распрощавшись с наиболее стойкими коллегами, отправилась в свой вагон. По пути столкнулась нос к носу с Дмитрием.

– Как?! – наигранно трагично прошептал он, – Вы уходите, не уделив мне и доли внимания? Вы растратили все на этого паскудного баяниста, и он, конечно, обманул все надежды, и теперь, под утро, уставшая и злая, вы плететесь домой, чтоб отдаться одинокому сну…

– Блаженному одинокому сну, – улыбнулась я, – Вы, вероятно, и представить себе не можете, как прекрасно порой отдаться благотворному сну.

На этих словах я сладко зевнула, потягиваясь и демонстрируя гибкость стана. Так вязко и томно, что Дмитрий не удержался и немного поплыл.

– М-да, – встряхнулся он тут же, сделав вид, что попросту тоже засыпает, – Вообще в твоих словах есть доля правды. Нам по пути. Раз ты уходишь, то мне на этом безобразии делать нечего…

– Глубокоуважаемый, вагонопровожатый, – поддразнила, посмеиваясь. Уж я-то прекрасно понимала, что именно вдруг резко изменило его намерения. – Одну даму уложили, теперь другую провожать взялись. Потом, я так понимаю, вернетесь за третьей…

– Не говори глупостей! – внезапно всерьез обозлился Дмитрий. – Ты так уверенно записала меня в ловеласы, что теперь как-то даже неловко разочаровывать. Я не…

– Неважно, – отмахнулась я, зачем-то прокручивая в помутненном алкоголем воображении, что могло бы выйти из этой нашей встречи в безлюдном тамбуре, забудь я на миг, как хочу спать и где нахожусь, – Не важно, какой ты на самом деле, важно, в чей образ мы будем тебя одевать. Это же намного интересней…

– Ну что ж, – Дмитрий тут же передумал изображать из себя ворчливого праведника, – Тогда, мадам, позвольте проводить вас.

И я позволила. Шли молча, старательно делая вид, что в соприкосновении наших рук нет ничего личного. Обычный ритуал провожания, ничего более.

– Мадам, не желаете ли осмотреть жилище одинокого рок-н-рольщика? – Дмитрий картинно склонился в пригласительном поклоне возле двери своего купе.

– Народ, ну что за балаган, старому человеку уснуть не дают! – грузно заворчал из открытого купе сосед Димы – Валик, – Больные люди, которым и лоботомия не страшна! Так орать в четыре часа утра! Сначала по мне ползал кот, теперь…

– Валик, Валик, успокойтесь, – зашикал Дмитрий, – Разбудите весь вагон! Я не думал, что вы уже пришли, и Шумахер не думал. Он отчего-то страшно любит сидеть на вашей постели. Шумахер, иди сюда, где ты там…

– Я пойду, – прошептала я, легонько тронув Дмитрия за плечо. Ждать, пока он выловит кота, усыпит старика, и выудит свою голову из купе, сил не было.

Дмитрий мгновенно переключился на меня. Порывисто пригладил бакенбарды, заученно сверкнул глазами и горячо зашептал:

– До завтра, звезда моя, до завтра! В семь утра буду ждать вас на этом же месте.

– Это покруче, чем в полночь на кладбище, – устало улыбнулась я. – Ваш бы юмор, да в благое русло…

– Что вы, я не шутил, – продолжал разыгрывать страсть Дмитрий, – Утро – самое правильное время в этом сумасшедшем поезде. Единственные часы, когда порядочным влюбленным можно остаться наедине…

Все это я слушала уже из своего купе, Дмитрий балагурил за дверью, я смывала кремом косметику и сонно улыбалась отражению в зеркале, за спиной которого еще доносились обрывки убеждающих фраз Дмитрия.

И вот теперь выходило, будто его вчерашние юродствования я приняла за чистую монету. Подорвалась ни свет, ни заря, стою теперь, трепещу при мысли, что Дмитрий действительно пришел на «свидание» и вообще веду себя довольно-таки глупо. Оправдываться, объясняя, что проснулась я случайно, а о вчерашнем разговоре вообще не помнила, было бы еще хуже.

– Знал, что ты заподозришь в моей вчерашней шутке серьезные намерения,– продолжает злить меня Дмитрий. – Не стал бы вставать, но услышал, что дверь соседнего купе открывается…

– Можешь идти спать, – говорю, – Я попросту собралась принять душ, пока все в него не ринулись…

Сама не понимаю, зачем вру. Сказала бы про храпящую Ринку, объяснила б, что и забыла уже о нашей вчерашней беседе…

– А душем, между прочим, на ходу пользоваться нельзя – запасы воды не позволяют. Считаешь, что на ходу можно к водопроводу станции подключиться? – Дмитрий элегантным «па» перекатывается через откинутую боковую седушку, приближается ко мне вплотную, заглядывает в лицо, многозначительно шевеля бровями. – Нельзя. И ты это прекрасно знаешь!

– Безусловно! – смело отвечаю на его выпад. – Но ровно в семь часов мы должны подъехать на станцию. Красноград уже близко. И это я тоже прекрасно знаю.

– Х-м, – Дмитрий откатывается обратно. – Один-один, – констатирует. – Эх, воспринимали б вы, девушка, мои шутки всерьез, мы бы такие с вами мокасины, маракасы учудили… – он игриво поцокивает языком, будто это может пояснить потаенный смысл его высказывания.

В этот момент поезд дёргается и остаётся вкопанным.

– Ох, Дима, – качаю головой, – Ты болтаешь больше Ерёмы, хотя он вчера утверждал, что всегда являлся чемпионом словопролития…

– Он? Чемпионом? – тут же заводится Дмитрий. – Старый пердун зря хорохорится. Отличная, кстати, идея. Надо будет вызвать его на словесную дуэль. Драться будем за прекрасную даму… Или нет, лучше вызову на дуэль своего соседа Валентина и отвоюю право ночи с Шумахером. Представляешь, мой кот возлюбил этого барана Валентина и спит теперь исключительно на булькающем пузе нашего тенора. Мой верный друг Шумахер и вдруг такая измена… Кстати, «тенор» изначально означало «кастрат». Ты знала? Что ты смеешься? Это правда!

Смеюсь не столько от смысла сказанного, сколько от того, как именно Димка это говорит. Все-таки, у нас в труппе попадаются отличные артисты. Димку б с Еремой , да на большие залы… Ведь действительно талантливые люди.

А играет как! Взял вчера после ужина гитару… Нет, не пел, просто мелодии наигрывал. И все притихли, все заслушались… А я еще и засмотрелась. Так быстро пальцы бегают…

«Гениальная рука!» – отчего-то язвительно бросила тогда бывшая массажистка. Димка самодовольно хмыкнул, пошло отшутился, мол, рука его действительно гениальна, но как орудие ласк, а не… И даже глупость такой шутки меня тогда не напрягла, настолько понравились мелодии…

– А Ерему я действительно вызову на сраженье, – якобы всерьез говорит Дмитрий, не заметив, что я задумалась. – Вижу ведь, как ты на него смотришь. Думаешь, он артистичней меня?! Дулю! У него просто репертуар интересней. А все почему? Потому что мой – отцензуренный. Я вызову Ерёму, даже не на словесную… На сакайскую дуэль. Знаешь, как дерутся дуэлянты этого племени? Щекочут друг друга павлиньими перьями. Кто первый засмеётся, тот и проиграл. Он победит, потому что я смеяться больше вообще не буду. Такая скука тут… Хотя, чего, собственно, можно было ожидать от такого глупого мероприятия? – последнюю фразу он говорит вполне нормальным тоном, без тени клоунады, – Слушай, столько слов одновременно я, наверное, никогда еще не говорил… Может, ты все же охмуришься?

Отрицательно мотаю головой, улыбаясь.

Утро. Даже глубоко любимым людям почти никогда не удавалось вызвать мое расположение в эту пору. А тут – едва знакомый тип. К тому же, артист. Это подразделение мужиков всегда интересовало меня исключительно с эстетической точки зрения. Ведь, как известно, мужики-атритсы всегда отличаются самовлюбленностью и поверхностностью. От недавних мыслей о бурном шквале страстей с Дмитрием, в моей голове не осталось и следа. Вчера была пьяна. В автобусе – слишком одинока. Сейчас я в норме и мыслю достаточно здраво.

Дождавшись, пока к вагону подключат все необходимые капельницы, я тихонько заскакиваю за шампунем и действительно отправляюсь в душ. Конечно, кнопка нагрева на коричневом ящичке категорически отказывалась нажиматься. Тьфу! В прошлый раз воду нам включал проводник…

Душевая распложена в одном из вагонных туалетов. Как в некоторых гостиницах – душ висит напротив зеркала возле умывальника, и ты, подстелив коврик, с наслаждением вертишься на одном квадратном метре пространства, подставляя тело под колючие горячие струи воды. Увы, чтобы вода была, нужно подтащить к поезду необходимые шланги, а чтобы вода была горячей, нужно включить нагреватель.

– Эй! – высовываюсь в вагон, – Дим, ты не мог бы помочь… Тут нагреватель не включается.

Говорю без тени игривости. Дмитрий воспринимает правильно, спокойно заходит, по-деловому всматривается в прибор.

– Бабы, что с вас взять, – сокрушается. – Тут же ясно нарисовано, сначала включить воду.

С этими словами Дмитрий поворачивает кран, и оставленный кем-то в неправильной позе душ, резко обдаёт меня ледяной водой. Прикрываю рот обеими руками, чтоб не завизжать, мечусь, ища спасения, и в результате, вся мокрая, заскакиваю с ногами на крышку унитаза. Все нижние поверхности вокруг нас покрыты слоем ледяной воды. Дмитрий быстро давит вожделенную кнопку.

– Сейчас нагреется, не боись, – шепчет мне и отрывает взгляд от прибора, – Ой! – говорит, сглатывая.

На миг смотрю в зеркало. Мокрая, со слипшимися волосами, в абсолютно прозрачном, прилипшем к коже белом костюме… Холодный душ разгоняет утреннее бессилие, собственный вид направляет мысли в не совсем цивильное русло. Ну и что, что артист? Я ж не детей с ним растить собираюсь… И вообще, не знак ли это – такие картинки в зеркале.

Стираю с лица бегущие от волос струйки. Ловлю серьезный взгляд Дмитрия и не могу уже от него оторваться.

– Ты правда сразу понял, что я проснулась из-за нашего вчерашнего разговора? – выдавливаю из себя кокетство, потому как думаю, что ему это сейчас нужно. Это глупо, но полезно. Мужики любят, когда ими поражаются. Мне все равно – а ему приятно…

– Нет. Я тебя просто на понт взял. Это очень плохо?

– Хуже не придумаешь, – отвечаю серьезно. – Вину придется искупать…

Дмитрий понимает мои слова по-своему (может даже правильнее, чем я сама себя понимаю ), захлопывает дверь и закрывает защёлку.

– Для начала искупаю Марину. С виной позже разберемся… Иди ко мне.

Ну, я и иду…

Шквал… Впиваемся губами, вспомнив вдруг оба, как давно этого желали. Пальцы шарят в поисках застежек, языки ощупывают непривычные, незнакомые еще губы… Подныриваю под его футболку, в поисках спасения от воды и укрепляя объятия.. Скорее! Высвободиться от налипшего между нами материала, соприкоснуться телами, делиться сердцебиением… Как всегда в первый раз все скомкано, смазано, подчинено одному лишь острому желанию, и больше ничему. Я даже не запомнила его плечи на ощупь…

– Эй, сколько можно! Дайте сначала всем совершить утренние процедуры, а потом уже мойтесь! Кто вы там внутри? – в дверь колотит Валентин.

– Минуточку! – отвечаю громко.

– Что значит, минуточку? Эй? Я уже много больше тут жду… Да с кем я разговариваю, в конце-то концов?!

Дима прикрывает мои губы ладонью, отмахивается, мол, «не обращай внимания». Крепко сжимая, возвращает мою соскользнувшую, было, ногу себе за спину.

– Твою мать! Ну что они все, сговорились, что ли…

Раздаётся звонок и я, сама не понимая, что творю, лезу в стоящую на полкочке у зеркала косметичку за телефоном. Ругаясь себе под нос, недовольно хмурюсь, но трубку беру, а, видя имя звонящего, радуюсь совершенно искренне.

– Да, Свинтус, говори! – бывший возлюбленный, а ныне близкий друг всегда умел звонить в самые неподходящие моменты.

Жестом умоляю Дмитрия простить, выползаю из-под футболки, выхожу из-под душа. Телефон водонепроницаемый, но все равно под прямые струи воды подставлять его не следует.

– Чем занимаешься? – спрашивает Свинтус.

В ответ безудержно смеюсь, только сейчас поняв, как глупо все вышло. И Дмитрия обидела, и костюм намочила, и главное, никакого успокоения и гармонии с собой не обрела. Физически просто истекаю желанием, да голова мешает. Настолько смешно все вышло, что закончить начатое без смеха не смогу. А тут еще Валентин под дверью…

– Я пойду сейчас за режиссером! Нет, за начальником поезда! Освободите немедленно. Эй, проводник! – судя по стихающим крикам, Валентин умчался за проводником.

Дмитрий в упор глядит на мой телефон, потом отжимает волосы и футболку. Воспользовавшись отсутствием стража под дверью, он выскальзывает в коридор, даже полслова мне не сказав.

– Что там у тебя происходит? – интересуется Свинтус.

– Пока сама не знаю, но вряд ли что-то слишком плохое, – отвечаю. – Так, глупости всякие. А у тебя что?

Судя по высветившемуся номеру, Свинтус сейчас восседает в своем офисе.

– В Москве я. – говорит. – Game over, командировка окончилась трагичным успешным возвращением…Я, знаешь, даже остаться там жить собирался. Ну, вроде как в эмигранты заделаться… Но передумал. Не то там совсем… Вернулся. Приезжаю, а тут – ни одной живой души. Все разъехались, как в школьные годы на каникулы. Ты когда вернешься?

– Через два месяца.

– Ладно. Ты, звони, не пропадай…

– Сам звони! – говорю. – Всегда тебе рада, особенно в такие моменты. Только, знаешь что? Ты такими звонками скоро всех моих поклонников распугаешь и обязан будешь на мне жениться…

– Только не говори, что я позвонил как раз в момент первого романтического поцелуя, – издевательски засмеялся Свинтус. – Зная тебя, ни за что не поверю, что ты сняла бы трубку.

Да что ж это такое делается! Кругом виновата, кругом скомпрометирована, кругом пристыжена. Кутаюсь в полотенце, выхожу в тамбур, прежде чем несносный Валентин успевает просечь, кто мешал ему умыть скукоженный от старости и сна фейс.

– Неудачный день, – вздыхаю, как бы сама себе, но и вынимаю из Диминой пачки сигарету. – Все бы ничего, когда б я так не тормозила… Столько дел, прямо не знаю, за какое хвататься! – всплескиваю руками, демонстрируя свою беспомощность. – Тебе не холодно? – спрашиваю по возможности заботливо.

– Нет, – Дмитрий стоит с намотанной на голову футболкой и глядит куда-то сквозь меня. – Не холодно, но уже и не жарко. Знаешь, ведь телефонный разговор и мытье головы – действительно куда более толковые занятия, чем то, которым я пытался тебя увлечь… Нелепые телодвижения, бессмысленный расход калорий!

По всему видно, что Дмитрий обижен. Тяжело вздыхаю, осознавая собственное бессилие. Что поделаешь, если у человека нет чувства юмора? Ну, так вышло, ну что ж теперь…

Молча докуриваю. Дмитрий хмурится и тоже молчит. Выхожу из тамбура, решив насовсем забыть обо всем этом инциденте. В конце концов, я всегда была суеверной, а происшедшее стечение обстоятельств иначе, как знак истолковать невозможно. Кто-то предупреждал меня не заводить отношений с Дмитрием…Кто-то не хотел, чтобы я его потом погубила…

Вот с того самого момента ощущение недосказанности, а если уж смотреть правде в глаза – недоделанности, стало попросту преследовать нас с Дмитрием. Внешне все выглядело очень благопристойно. Глупые шуточки, невинные переглядывания. Но на деле, я вспыхивала вся при всяком появлении Дмитрия, и не знала, куда деваться от навязчивых мыслей о необходимости завершить начатое. Как назло, мы оказались людьми схожих взглядов, и Дмитрий мгновенно вписался в нашу с Ринкой компанию. Он практически поселился в нашем купе, всякий раз необходимый, и всякий раз сбивающий с толку. Мы с ним вздрагивали от любого случайного соприкосновения, усердно делали вид, что ничего не происходит, и оба – это потом подтвердилось откровенными разговорами – засыпали с воспоминаниями о той прерванной сцене и мечтами о том, чем, собственно, она могла закончиться.

– Что на деле было? – гремит голос Мадам, взрывая образовавшуюся было тишину. – Карты метут, карты не врут, карты картины картона кладут…

– Что-что? – вяло переспрашиваю я. Торжественность обстановки разбивается вдребезги об очередную причиталку цыганки.– Почему картины картона? – спрашиваю, будто воспитательница младшей группы у ребенка, который нарисовал оранжевое небо и малиновое море. – Кого карты метут?

– Ты не слова слушай, ты звуки слушай. Слова в мозги стучаться, звуки – в сердце. Молчи, не говори, что кидаю, смотри…

Послушно замолкая, стараясь воспринимать тарахтение гадалки, словно мантру.

Резким движением Мадам срывает две карты сверху колоды и швыряет на стол. Оба темных валета выглядят перепуганными. Мадам хватает их за головы и выкладывает к общей картине разложенного.

– Разговоры были – споры и баталии. Пустые споры, но с намеками. А вот и первые обиды подоспели. Насыщенная жизнь, гляжу, у тебя была. Плотная.

Споры? Да споров за время нашей поездки было столько, что память нужно докупать, чтобы все их в голове удержать.

Малой – самый юный артист кабаре двойников, и вдобавок отличный баянист, – как-то поспорил с Андреем из балета, что сможет съесть целую пачку маргарина. И съел, чем чуть не сорвал очередной концерт, за что потом и его и Андрея думали даже выгнать с поезда. С тех пор в столовой висит совершенно идиотская табличка: «Развивайте инстинкты самосохранения. Помните: на время тура не только ваша жизнь, но и ваше здоровье не принадлежит вам, а, значит, нанесение ему вреда – дело преступное».

Зинаида – на глазах стареющая прима нашей труппы, – заявила как-то, что сможет на первом же своем выходе заставить зал аплодировать стоя. Валентин утверждал, что на первых пяти номерах концерта это невозможно. Зинаида заключила дорогостоящее пари, а я была свидетелем. Выйдя с первыми аккордами проигрыша, прима подала знак звуковикам, чтоб включили её микрофон и прямым текстом, никому не подражая, а со своей родной жеманной интонацией заявила: «Краматорск, привет! Вижу, – вы отличный зал. А сейчас мне нужна ваша помощь. Встаньте, пожалуйста. Да, да, и вы, и вы, все… Отлично! А теперь повторяйте за мной!» – Зинаида принялась хлопать под музыку проигрыша, потом, обернувшись вокруг собственной оси, мгновенно сменила образ и принялась изображать Пугачеву, как и было положено по сценарию. Валентин кричал, что спор она не выиграла, потому что зал аплодировал стоя по принуждению. Мы с Зинаидой – ратовали за справедливость и давили на то, что в споре не были оговорены технологии, которыми может воспользоваться артистка. Режиссер Григорий негодовал, и из последних сил сдерживался, что б не выругать приму на глазах у всех. Почти насильно утащив Зинаиду в какой-то закуток закулисья, Григорий громогласно высказал все, что думает.

– Вы – двойник, вы – пародия! – доносилось из закутка, – Как можно было показать себя настоящую до начала второго отделения? Вы сломали мне весь замысел! Поймите, поймите же! Первая часть – кабаре двойников, а вторая – оригинальные исполнители. Зритель должен обалдеть, застыть с зажатым в горле восторгом, увидев, как та самая женщина, которая отделение назад казалась ему двойником Пугачёвой, оказывается совсем не похожей на неё, и поет совсем другие песни… Ваш природный голос должен быть сюрпризом! За что вы так? Мой замысел .. и вдруг ушатом по голове…

Было еще масса каких-то споров и дискуссий. Разумеется, мне больше всего запомнились наши с Дмитрием никому не заметные спарринги. Споры, разговоры, пустые, но с намеками…

НПВ

Третий день пути. К завтраку выползли лишь особо голодные. Постоянная тряска лишает аппетита и вгоняет в сон. Чтобы проснуться утром, нужно буквально приказывать своим конечностям двигаться. Меня на ранний подъем подтолкнуло любопытство. Интересно было, станет ли Дмитрий пытаться продолжить отношения. В коридоре его не оказалось, зато мимо проходила возглавляемая примой Зинаидой делегация жаждущих позавтракать. Еще с позавчерашней пьянки за остроязыкость и желание всех поддеть, Зинаида получила от нас с Ринкой тайное прозвище «дама-собачка» – так мы романтично смягчали подразумевающееся простое русское «сука». Итак, дама-собачка кивком головы поздоровалась и благосклонно предложила мне присоединяться к ее свите. Дмитрия в этой делегации не наблюдалось, но я согласилась, чтоб как-то оправдать свое просыпание. Теперь вот сижу, бессмысленно пялюсь в телевизор и выслушиваю дама-собачкины недовольства. Ох, лучше б спала!

– Неужто, нельзя было постоять денёк в этой вашей Кацапетовке?– уничтожающе шепчет раздраженная прима. Во взгляде – ледяное бешенство, под глазами – мешки из отвратительной зеленой маски. На сцене Зинаида изображает Пугачёву, а в жизни – солидно располневшую, но претензионности и шарма не растратившую Людмилу Гурченко. – Девушка, как вас там, – это она официантке, – Скажите, я похожа на слона? – вымуштрованная официантка Валя глупо улыбается и отрицательно мотает головой, влюблено глядя на капризную звезду.

– Нисколько, Зинаида Марковна, – лепечет Валя восторженно, уже явно перегибая палку.

– Нет? – продолжает экзекуцию дама-собачка. – Так что ж вы мне такую порцию наложили? – Взгляд Вали оказал, наконец, благотворное действие. Зинаида щедро дарит отрепетированную звёздную лыбу и, отыскав в закутках халата пригласительный на концерт, чиркает на нем автограф. – Вот, возьмите, внукам показывать будете! Хо-хо, вспоминать еще будете, кому столько сырников налаживали. Наложница вы наша.

Морщусь, делая вид, что от головной боли. На самом деле, конечно же, из стыда за омерзительное поведение Зинаиды.

Вообще, она мировая дама. С юморком, с элегантным прищуром, умением подбодрить и книгой Ницше под подушкой.

Это именно она порхала за кулисами перед первым концертом, подбадривая то одного, то другого артиста. Мне, находящейся в полуобморочном состоянии после утренней репетиции, она внушала с материнской улыбкой:

– Все отлично. Ты посмотри на себя. Да за одно то, что такая красавица на сцену вышла, зал уже должен быть администрации благодарен. А то, что языка не знаешь – ерунда. Фонограмма для того и существует, чтоб на чужих языках петь. Да глянь на эти рыла в зале! Они сами свой язык в подворотнях учили, и никакого акцента в твоих «Дьякую» не обнаружат. Да забудь ты про них! Представь, что дома перед любовником крутишься. – Зинаида была единственной из нашей труппы, кто подметил мою панику перед выходом на сцену. Как бы там ни было, но я привыкла работать с залом честно. Выкладываясь на все сто, отдавая наработанный на кровопролитных репетициях задор. А тут – ни задора, ни репетиций. Стыдно…

Кстати, это именно Зинаида по-настоящему поддержала меня после смерти Димки. Все тогда, быстро оправившись от первого шока, гроздьями висли на нас с Ринкой, выражая маразматические соболезнования. Что-то вроде «настоящая любовь, пусть даже «Амур де труа», должна быть трагичной… крепитесь» При этом все они тряслись от приятного волнения, вызванного приобщением к настоящему приключению, предлагали, кто водочки, кто валидолу и сплетничали за спиной. А Зинаида стукнула на очередном завтраке кулаком по столу и заорала на весь вагон-ресторан:

– Сучье племя! А ну рты закрыть! Устыдились бы в души девкам лезть. Тут отвлекать время, а вы все не наговоритесь. Никаких больше трауров. Со следующей части тура, с Мариной буду дуэтом выступать. Пугачеву с Ротару пародировать. Что? Не сумеешь? Кто тебя спрашивать будет. Запишите на нее номер!

И записали. И Зинаида за последние три дня раз сто репетировать меня заставляла. Чтоб я, значится, форму набирала. И чтоб уставала при этом так, что сил хватало только до своего купе доползти, да вырубиться. И чтоб мыслям всем моим черным попросту некогда было думаться. В общем, заботилась Зинаида, как могла.

А еще она взвалила на себя все похоронные хлопоты. А еще… Да просто, хорошая тетка оказалась. Озлобленная немного, но к своим душевная.

Вся жизнь Зинаиды разлетелась по кабакам, вся молодость – по чужим постелям. Не за деньгами гналась – за любовью публики. Все биографии великих кабацких певцов в пример приводила. И что? Великие великими остались. А она? Пахала, как лошадь, всю жизнь. Потом состарилась внезапно, так ничего и не добившись. В доме – ни детей, ни мужа. За душой – ни гроша. Впереди – унизительная старость. В общем, несчастный человек.

Я как-то упрекнуть ее вздумала за уничижительное отношение к официантам, рабочим сцены и вообще, к обслуживающему персоналу. Она осунулась вдруг вся и совсем по-старушечьи зашептала:

– Я, детка, человек бездонной души. Только из души у меня все выкачали, а взамен, до самого бездонья, тоски навалили. Ты меня не кори. Как чувствую, так держусь. Все эти шмофицианточки, как и менеджеры всякие, и торговки, для того в обслугу и шли, чтоб на наших капризах будущее себе заколачивать. А я – никогда не перед кем не склонялась, всю себя растратила, и имею теперь права на любые заскоки. Они каждый вечер кровь мою пьют, на концерте балдея. А я, значит, даже и слова резкого сказать не могу?!

Глянула я на нее и поняла – больной человек. Больной опухолью нереализованных амбиций. Меня любит – и на том спасибо. А остальное – не мне судить…

Но все это было много позднее. А сейчас я сидела с ней за одним столиком, мысленно величала «дамой-собачкой», жалела официантку, вяло жевала свои сырники и совершенно не могла понять, зачем встала в такую рань. Есть хотелось, но совсем не моглось, поэтому поход в ресторан можно было считать бессмысленным.

За соседним столиком, нервно отбрасывая назад черную копну кудрей, потягивает кофе притихший Валентин. В кабаре двойников он довольно правдоподобно и смешно изображает Леонтьева, во втором отделении концерта великолепным тенором исполняет вживую две пронзительные арии, в жизни играет роль брюзжащего и вечно всем недовольного стареющего красавца. Того, кто занимал вчера утром душ, он так и не рассекретил, поэтому претензий мне пока не предъявляет.

Рядом с ним ковыряет вилкой зуб Ерёма – наш конферансье. На позавчерашней пьянке он проявил себя большим озорником и гулякой, и умудрился «раскрутить» на опустошение прихваченных в дорогу спиртных запасов даже меня, хотя я ничего такого с собой не «прихватывала», и бальзам Чаклун в путь взяла исключительно с целью попробовать чудодейственные лечебные свойства. О том, что Чаклун пьют рюмками, я до позавчерашнего дня не догадывалась.

Под телевизором щёлкает пультом уже закончивший завтрак Малой. У двойников он работает в подтанцовке, а вообще представляет из себя потрясного баяниста и вот уже два вечера подряд заменяет нам весь дискотечный музон. Нас с Ринкой он недвано сразил отменной классикой, вперемешку с «теми самыми» партиями из «ВВ». Парнишке всего двадцать, поэтому, вволю наслушавшись, я всякий раз ретируюсь, предоставляя Ринке повод обрести навыки в области развращения малолетних. Судя по утреннему бодрствованию Малого, испытания отчего-то не складываются. И слава богу, потому что Ринка его только испортит. Парень сидит сейчас довольный, и улыбчивый, с интересом пялится в телевизор и выразительно «гыгыкает», когда в ящике творится что-то впечатляющее. Возле Малого красуются три пустые тарелки… Эх, молодо-зелено… Хорошо, когда организм и не думает возмущаться по поводу постоянной тряски, позволяя насыщать себя безгранично.

В общем, из положенных восьми исполнителей и шести танцоров к завтраку на третий день пути соизволили явиться только пятеро.

– А дети Эфиопии голодают! – шумно вздыхаю я по этому поводу. На меня косятся недоуменно, потом решают, что это неуместное высказывание померещилось им с утренней заторможенности и отворачиваются. Один передвижной начальник, вкушающий пищу вместе с артистами, продолжает смотреть.

– Что? – как можно приветливее интересуюсь я, автоматически пробежавшись пальцами по пуговицам рубашки. Все, вроде, застегнуты.

– Вы б вместо того, чтоб буянить вечерами, спать бы всех отправляли. Сбиваете дисциплину в поезде и сами же бардак осуждаете, – как обычно веско, прямо и несправедливо обвиняет он.

Да что он со мной так обращается! Я ему что, девочка для битья? Всем он во мне недоволен, все его не устраивает. Поругаться, что ли?

Пока я рассуждаю, Передвижной залпом высасывает из чашечки весь кофе и направляется к выходу.

– Не жалуют что-то артисты вас вниманием, – кидает он официантке походя, кажется, просто, чтоб позаигрывать.

– Как же? – суетится Валя, – Это сегодня лишь. А вот сценовики на завтраке все были. Всё поели и добавки просили. Вы не расстраивайтесь… – спешит за начальником Валя, то ли докладывая, то ли просто жалуясь на жизнь.

– А я? – вдруг отвлекается от телевизора Малой. – Валюша, я ведь тоже добавки попросил. Отчего ж ты меня не замечаешь?

И тут понимаем все, что Малой давится этими вкусными, но огромными порциями исключительно с целью лишний раз обратить на себя внимание официантки.

– Так вы ж не для питания, а из интереса! Сами ж говорили, – невинно хлопает ресницами Валя.

Малой краснеет до корней рыжей щетки на голове, а Валя откидывает косу за спину и с независимым видом возвращается за стойку.

Бедная девочка! Потом я узнала график работы кухни и искренне посочувствовала. В шесть утра Валя принималась помогать поварам готовить, чтобы в семь приступить к сервировке столов для сценовиков и танцоров, которые все как один приходили к восьми и требовали пищи. Убирая после них, Валя тут же сервировала столы капризным артистам, каждый из которых норовил или ущипнуть за ляжку, или выразить недовольство скоростью обслуживания. В лучшие дни, когда в поезде не устраивались никакие гуляния, Валя ложилась спать в час ночи, убрав столы за сценовиками, которые ужинали последними. В купе у Вали стопками валялись афиши и программки с автографами пассажиров, каждый из которых считал, что скромная официантка должна почитать за честь знакомство с такой звездой, как он. Мышцы ее лица болели от старательно разыгрываемой доброжелательной улыбки, а глаза горели от постоянного выражения восхищенного блеска, которое сам передвижной начальник посоветовал Вале с лица не снимать. В голове Вали постоянно производилась калькуляция. Девушка из села, она имела на родине шибко любимого жениха и зарабатывала сейчас себе на свадьбу, потому что абы какое пиршество устраивать было нельзя – соседи засмеют. Из музыки Валя любила «что-нибудь молодежное», а на наш концерт один раз в неделю ходила просто для того, чтобы как-нибудь использовать три часа выходного.

Все это Валя рассказала мне, когда, я, однажды, слегка подустав от Ринкиных цитирований газет, переместилась из своего купе в вагон-ресторан. Димка там не появился (Шумахер плохо себя чувствовал и Дмитрий гонялся вместе с ним за нашей поездной медсестрой, которую правильнее было бы назвать медбабушкой), зато я разговорилась с официанткой.

– И что они нас так трясут?! – не унимается дама-собачка, призывая меня в соратники. Она меня изначально «последовательницей» почувствовала, автоматически в единомышленники зачислила, и любым возмущением своим делилась, не боясь осуждения.

Сейчас понимаю, что я для неё – просто наглядный пример того, что не одна она такая безвести прожившая. Смотрит на меня, видит, что и среди молодежи есть личности, ее пагубный путь повторить стремящиеся, и успокаивается. Беды индивидуумом переносятся тем легче, чем большее количество людей от них страдает. От этого и все Зинаидино ко мне внимание. Но в данном случае причины поступков – не важны. Осознание истоков помощи всегда имело пагубную привычку умалять степень моей благодарности, но в отношении с Зинаидой я давно уже пообещала себе бороться с этим.

– Кого они раньше возили? А, вспомнила, кажется американцев с гуманитарной помощью. Тех, может, беречь особо и не надо было. Чужое взяли – чужое отдали. Одни укачаются, другие приедут. А вот с артистами так нельзя! Мы, во-первых, свое раздаем, ту энергию, что сами вырабатываем. А, во-вторых, мы – народ штучный. Один из труппы выдохнется, и конец программе.

Ах, не права ты была, Зинаида. Умная баба, а льстила своему племени. Выбыл уже один. И что? Тур не отменили, показания поснимали с нелепой быстротой и поверхностностью, о родственниках покойного так ничего и не выяснили… даже проститься не дали по-человечески. А мы и не сильно стремились. Наскоро пару новых номеров склепали и снова в путь гонят. Ошибалась ты, дама-собачка, несмотря на то, что в жизни этой давно уже насобачилась…

– Они возят нас, как дрова! – не ощутив моей поддержки, Зинаида завершила тираду собственным выводом.

– А мы и есть дрова! – вкрадчивый голос неожиданной бодростью нарушает всеобщее уныние. – Вернее, позавчера ими были. Да вы, наверно, не помните…

На спинку моего кресла картинно облокачивается безукоризненный Дмитрий. И когда успевает так себя вылизывать? Выбрит гладко, укладка с гелем, глаза лучатся жизнерадостностью… Зинаида немедленно сияет в ответ. Еще бы! Всю постпремьерную пьянку Дмитрий провел возле нее, как приклеенный, чем она, безусловно, была тронута и горда. Частично наша с Ринкой «любовь» к даме-собачке была вызвана и этим фактом тоже.

– Молодой человек! Я уже в том возрасте, когда упоминание при мне о склерозе можно счесть за невоспитанность! – благосклонно подмигивает Зинаида, и широким жестом приглашает Диму присесть.

Валя тут же вылетает на кухню за новой порцией.

– Что вы! – притворно возмущается Дмитрий. – При чем тут склероз? Просто мне казалось, мы в тот раз настолько увлеклись разговором, что на все остальное попросту не обращали внимания…Я вернулся в свое купе, и только там глянул на телефон и заметил три неотвеченных вызова. В процессе разговора с вами, я все думал, что потом перезвоню. Да так увлекся, что забыл про телефон…

«Так вот куда он клонит!» – старательно жую, делая вид, что эта беседа меня не касается. Не обращаю никакого внимания на намеки, всячески прогоняя воспоминания о сцене в душе. Прогонишь их, как же… Сосредотачиваюсь на сырниках.

– Неужели? – картинно хватается за голову прима. – Мне, право, неловко! Впрочем, подумаешь – звонки! Кто там мог вам звонить?!

Они похожи сейчас, словно мать и сын. Уже никому не известная дама и еще недопризнанный джентльмен. Дмитрий ненавидит своего Андрея Губина, которого играет в кабаре двойников, но очень гордится юморесками, которые читает во втором отделении. В жизни, кроме внешнего сходства, с Губиным его действительно ничего не связывает. Хотя, если б он с ним пообщался… У Дмитрия странный талант становиться похожим на любого своего собеседника. Сейчас Димка – вылитая Зинаида. Яркие жесты, мгновенные всплески эмоций, растягивание слов и… скептицизм – надежная маскировка собственной глупости – сквозь который никто никогда не прорвется.

– Вот и я подумал – ничего срочного. – продолжает воинственную тираду о звонках Дмитрий. Нашел-таки способ укорить меня! – Жить нужно сиюсекундно, не убивая нынешние мгновения во имя прошлых, которые вряд ли удастся повторить, или будущих – которые, может, и не воплотятся… И вообще, я не одобряю телефонные разговоры. Обратите внимание, телефон несправедливо отобрал себе право приоритетного разговора. С какой стати? Почему я, говоря с живым собеседником, должен прерываться, предпочитая ему телефонного? И, между тем, я ни разу не видел, чтоб человек не оторвался от разговора, заслышав телефонный звонок. У всех у нас рефлекторное неверное распределение приоритетов.

Мне уже смешно. Такой пафос! Такая острая философия! И все из-за чего? Из-за глупого недоразумения. Ну, подумаешь, вовремя не сориентировалась. Ну, подумаешь…

Да я, если хотите знать, на телефонные звонки Свинтуса даже, когда в полной отключке была, реагировала… На его номер, еще в период нашей большой свинской любви, мой телефон особой мелодией отзывался. И когда я по утрам совсем отказывалась вставать, Свинтус нарочно мне из кресла на кровать звонил. Заслышав мелодию, я вздрагивала, разлепляла веки и хваталась за телефон. Потому что влюбленная тогда была до невозможности. А Свинтус ржал: «И так тебя бужу, и так… И одеяло забираю, и прижимаюсь с пылом. Ты – ноль эмоций. Но стоит телефону зазвенеть. Слушай, Марина, да ведь ты, похоже, любишь во мне всего-навсего собеседника…» «Не выдумывай!» – огрызалась я, но тут же, забыв о своей утренней недееспособности, бросалась мириться и доказывать, что именно люблю в Свинтусе … Правда, это только в начале отношений было, когда самый разгар чувств наблюдался. Позже я уже ни на звонки, ни на речи, ни вообще на что бы то ни было по утрам не реагировала, объявив свой сон – священным ритуалом, прерывать который смертельно опасно для прерывающих.

– Долой повальную телефонизацию! – веселится, тем пременем, Дмитрий, торжественно вздымая к потолку вилку с сырником.

– О, это напоминает мне старый советский рассказ, – подключается Зинаида. – Один мужчина собирался решить какой-то вопрос с важным начальником. Три часа он прождал в приемной, две недели до этого, дрожа, искал связи, чтоб добиться аудиенции. И вот, долгожданная встреча. Едва мужчина успевает открыть рот, как у начальник5а на столе звенит телефон. Начальник извиняется, хватает трубку, разговаривает. После, когда наш герой снова пытается что-то сказать, телефон опять звонит и все повторяется сначала. На шестом телефонном звонке наш герой не выдерживает и уходит прочь. А дальше поступает просто гениальным образом. Он идет к ближайшему телефону-автомату, дозванивается до этого важного начальника, и успешно решает с ним все дела по телефону. Начальнику уже некуда отвлекаться.

– Браво! – аплодирует Дмитрий. – Поняли, буквально с полуслова, поддержали в самую точку. Ах, Зинаидла, ах, я буквально покорен…

Ну, что можно было поделать? Сказать, что они несут полный бред? Объяснить, что и в живых, и в телефонных разговорах всегда отдается предпочтение более срочным? Подсказать, что телефонный звонок в данном случае стоит приравнивать к подошедшему вдруг человеку, говорящему: «Прости, можно тебя на секундочку?» Напомнить, что если «нельзя» или «можно действительно всего на секундочку», то очень часто и телефонный и живой собеседник слышит в ответ: «Извини, если ничего слишком срочного, свяжемся позже?». Да глупо было все это говорить. Дмитрию нужно было отчитать меня – он это сдела. А затеял этот разговор таким забавным опосредованным образом, исключительно чтоб не дать мне возможности оправдаться.

– И, замечу еще раз, никакой не склероз я имел в виду, говоря, что вы вряд ли помните, до каких кондиций дошли тут позавчера празднующие: назначали свидания, раздавали обещания, сумасбродничали… – решает снова незаметно поддеть меня разговором Дмитрий. Не дождавшись никакой реакции, полностью переключается на беседу с дамой-собачкой. – Не о склерозе я говорил, а о вашем редком таланте отделять суть от шелухи и интересоваться именно сутью. В общем, как показал тот вечер, мы с вами оба еще не в том возрасте, когда количество выпитого может отвлечь от сути беседы. /И упившись в дрова,/ я на сцене стою,/не жива, не мертва,/Но пою!/… Эдит Пиаф, если я не ошибаюсь?

– Ох, Дмитрий, вы сразу подкупили меня своей образованностью. – раскрасневшись, Зинаида извлекает из подхалатного пространства веер и принимается за обмахивание. – Обожаю Пиаф, помню каждую строчку, понимаю, сочувствую…

– Хорошо владеете французским? – не выдержав такого неприкрытого самоутверждения на чужой славе, влезаю в разговор.

– Вовсе нет, – растерянно отвечает Зинаида. – Не слишком хорошо. Да и вообще, чтобы понять артиста, не обязательно знать язык, на котором он поет.

– Да. – продолжаю упрямо, – Но чтобы помнить каждую строчку – надо. Знаете, один мой приятель страстно любил экспериментировать на людях. Нехорошая, довольно таки, привычка, – последние слова кидаю в Дмитрия, и снова переключаюсь на Зинаиду. –Какое-то время он работал преподавателем. И вот однажды на зачете столкнулся с очень интересным случаем. Девочка фонтанировала псевдоинтеллектуальностью. Отвечала горячо, с пафосом, но говорила цитатами, явно заученными, но не понимаемыми. На дополнительные вопросы отвечала горячо, с пафосом, но слишком общо. Вот на ней мой приятель и решил отработать один приемчик. Скорчил романтическую гримасу и спросил: «Скажите, а вот такой великий автор, как Реймонт ОбьювИ, вам нравится?» Студентка, не задумываясь, запустила пулеметную очередь фраз: и о «выдающемся вкладе в литературу» сказала, и про «лично я очень многое почерпнула из его произведений» не забыла. Тогда преподаватель предложил ей взглянуть в окно, ткнул пальцем в надпись «Ремонт обуви» на киоске возле остановки, и объяснил, откуда он взял фамилию автора.

– Реймонт ОбьювИ – это просто произнесенный на французский манер «Ремонт обуви»? – хохочет Зинаида.

– Да. – отвечаю я. – Так же, как «упившись в дрова, я на сцене пою» – просто стилизованная под общепринятый образ Эдит Пиаф фраза. Я ведь права?

Жестом Зинаида останавливает собравшегося оправдываться Дмитрия.

– Знаете, деточка, – сощурившись, сообщает она мне, – Вежливый человек не тот, кто не прольёт кофе на скатерть, а тот, кто не заметит, что сосед это сделал. Понимаете? Знаете, я и сама была когда-то такой правдолюбкой, потому вы мне и симпатичны. Но поймите же, если запретить людям выдумывать цитаты для подтверждения своих мыслей, они перестанут цитировать, и попросту забудут имена великих. Тех, о ком не стоит забывать.

– Возможно, я и перепутал что-то с текстом, но мысль отразил верно, – Дмитрий все же решает встать на защиту своей чести самостоятельно. Он улыбается дружелюбно, показывая, что не задет бестактностью моего замечания.

А потом снова, как и сообщали сейчас карты, разгорается долгий спор. Спор, в котором каждый сначала блещет познаниями, а потом навыками в опровержении познаний другого. Ух, сколько вообще всего было переспорено за месяц совместных скитаний! Сколько фактов искажено и переврано во имя красоты спора! Любой честный человек схватился бы за голову и сбежал бы от нас прочь. Впрочем, разговор про Эдит Пиаф прошёл на удивление цивильно. Может, оттого, что был одним из первых серьезных наших спаррингов? Дмитрий взял тогда оправдательное слово и старался вести себя корректно.

НПВ

– Всем известно, что Пиаф была алкоголичкой. Нетрезвой походкой пробиралась к микрофону, путала слова… и это совсем не мешало ей доводить до сумасшествия толпы поклонников, великолепно играя с ними – а значит, сохранять трезвость ума. – Дмитрий на миг задумывается, а потом радостно выдаёт. – А что касается псевдоинтеллектуальности… Бывают же и красивые стилизации. Великолепные подражания. Вот, например, я где-то слышал отменную пародию на Евтушенко. Пошлую, правда. Хотите? – мы хотим, разумеется. Дмитрий встаёт, подтягивается, придает лицу невыносимо одухотворенное выражение и буквально стонет, всячески подчеркивая, что стихотворенье посвящено Ахмадулиной: – /Постель была расстелена,/И ты была растеряна,/Шептала громким шепотом,/Куда ты, милый, жопа там!/

Громко ржет Малой, отвлекшийся от телевизора, когда Дмитрий начал декламировать. Густо краснеет Валя, больше из-за недостойного поведения Малого, чем от Диминой пошлости. Хо-хо-хокает дама-собачка, кокетливо отмахиваясь. Дмитрий вопросительно глядит на меня.

– Хорошая пародия, – признаюсь честно. – Фишечная. Эта – фишечая, а то, что с Пиаф, – нет. Ты же сам юморист, ты же понимать должен…

– А я вот, кстати, вспомнил, настоящую цитату из Пиаф. – перебивает уже вошедший в раж рассказчика Дима. – Просили подлинников? Берите. Тем паче, что как раз про то, что нам предстоит. Пиаф говорила: «Момент, когда пьешь не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы не было плохо, наступает очень быстро»…

– Не хочу тебя огорчать, но она говорила не «пьешь», а «колешься», – смеюсь я, и сама уже недовольная своим всезнанием. – А в остальном, ты воспроизвел фразу верно. Порадовал… Колоться Эдит начала, между прочим, далеко не по своей воле. Такое может случиться с каждым. Она попала в автокатастрофу и чудом осталась жива. Врачи, сделав операцию, прописали ей на реабилитационный период морфий в качестве обезболивающего. Чтобы отказаться потом от наркотика, певице пришлось лечиться в клинике…

– Где ей, наверное, в качестве обезболивающего прописали кетамин, а чтобы избавиться от него, она лечилась уже в другой клинике и там подсела на ЛСД…– Зинаида решает завершить мой рассказ достойной шуткой. Вообще, я несколько перегибаю палку с биографиями интересных мне людей. Уже раза три ловила себя на том, что мои рассказы слушают просто из вежливости. Нужно будет постараться впредь следить за собой. «Впредь, если не поинтересуются – и не буду рассказывать», – думаю я, а Зинаида, тем временем, заканчивает мысль: – Так всю жизнь, бедняжка, от наркотика к наркотику переходила и из клиник не вылазила…

– Откуда такая осведомленность о разновидностях наркотиков? – наигранно поражаюсь.

Зинаида юмора не принимает, осекается, мрачнеет на миг, а потом несколько раз резко взмахивает веером, и смотрит на меня с насмешкою.

– Все мы – люди кабаре! – отвечает. И резко возвращается к прежней теме, – Глупости это все! «Пиаф, наркотики, алкоголизм…» – кривляясь, воспроизводит слышанное, – «В младенческом возрасте ослепла, потому что бабка – алкоголичка считала, что микробы боятся грязи, и потому ни разу Эдит не купала… А другая бабка – владелица публичного дома – якобы, забрала слепую девочку к себе на воспитание, и все ее работницы полюбили Эдит. И однажды отправились в церковь, устроили коллективное моление за здоровье малышки, и случилось чудо – к будущей покорительнице кабаре вернулось зрение». Ой, чего только про Пиаф не рассказывают! Откуда мы знаем, как было на самом деле? Или эта история с боксёром в двух часах…

Я вдруг понимаю, что Зинаида довольно много знает о судьбе Эдит Пиаф. А значит, наверняка, прекрасно разбирается в ее творчестве. Выходит, будто дама-собачка человек вежливый, а я – нет. Похоже, она действительно «раскусила» Дмитрия, но не акцентировала внимание на поддельности цитаты. Мне делается немного обидно. Зачем зря отстаиваю справедливость? Ведь все участники спора и так прекрасно знают правду, но желают временно поразвлечься ложью. Зачем, как дура, лезу ругаться?

– С чего мы взяли, что так и было? – продолжает, между тем, Зинаида, – Что газеты нарассказывали, в то и верим. А газеты пишут любой интригующий бред. Вот, кстати, явный пример. Я вчера купила местную газетенку… – Зинаида лезет в подхалатье, и я тут же думаю, что не удивлюсь, если изъяв оттуда все предметы, она окажется дамой стройной и миниатюрной. – Ну, точнее, не местную уже, а тамошнюю. Мы ж уже в другую Кацапетовку едем… Так вот, полюбуйтесь, какой бред пишут про нас!

Держась обеими руками за края газеты, Зинаида разворачивает ее в нашу сторону. Глядим на страницу с рекламой.

– Парикмахерская «Голгофа»! – хохочет Дмитрий, прочитав первое попашееся объявление. – Это ж надо так назваться! И слоган, смотрите, слоган: «Работа с головой!» Неплохо, между прочим. Не всякий киевлянин до такого додумается… Слушайте, я остаюсь жить в Краснограде – мне нравится это город. Ой! – Дмитрий, наконец, прочел нужный рекламный блок, – Вы заметили, вчера нас припарковали к платформе с надписью «место выгрузки радиоактивных грузов»… Я думал, к чему бы это, а теперь понимаю…

На полполосы в газете красуется реклама нашего концерта. В рамках несения искусства в массы проводится благотворительный концерт. «Алла Пугачёва, Алсу, Андрей Губин, Валерий Леонтьев, Гостья из Будущего и другие звезды!» – красовалось на рекламе. Ниже маленьким шрифтом, который нужно разглядывать с микроскопом, было приписано «и кабаре двойников».

– Вы понимаете? – спрятав газету и веер обратно, торжествующе интересуется Зинаида, – То есть люди, пришедшие на концерт, были уверены, что им покажут настоящих звезд. Не кабаре двойников звезд, а звезд и кабаре двойников. Удивительно, как нас помидорами не обкидали… Впрочем, для такого городишки и концерт двойников тоже за счастье, видимо, поэтому они и остались довольны. Но вообще, газетчики, конечно, сволочи! Отныне наотрез отказываюсь им верить. Как и любым журналистам в принципе!

– Вот это афера! – обалдело бурчит себе под нос Дмитрий, ценитель всевозможных инсинуаций и красивых подлогов. – Я бы до такого никогда не додумался…

Зинаидино неверие журналистам меня отчего-то совсем не взволновало, хотя раньше моя профессиональная честь не оставила бы этот эпизод без внимания. Задело другое: даже после такой рекламы, уже придя на концерт, уже поняв, что на сцене – двойиник, а не настоящие артисты – зал все равно искренне радовался нам .

Марина-массажистка в роли «Гостьи из будущего» открывала концерт. С учетом вранья в рекламе, зал вполне мог еще думать, что перед ними настоящая артистка, так что реакции зрителей тех моментов можно не рассматривать. Потом уже выходил конферансье, потом уже объявлял, что выступает кабаре двойников, потом уже народ начинал свое шоу. После первого отедления объявлялся небольшой антракт, в течение которого Григорий и Передвижной начальник толкали какие-то возвышенные речи о несении культуры людям, раз пять повторяли странные лозунги вроде «Будемо разом!» и «Пидтримуемо тих, кому потрибны!». Пока они говорили, аккуратного вида светящиеся девушки, похожие на монашенок (и как они только находили их, таких похожих друг на друга и на такую же группку, набранную в следующем городе), раздают зрителям плакаты и листовки с этими самыми лозунгами и текстами о том, как приятно, что получилось провести благотворительные концерты для маленьких городков. Что удивительно – никаких подписей под текстом не стоит. То есть, это не реклама организации, а действительно благотворительность? Как-то не верится, но разбираться было некогда. После речей и раздачи листовок, выступление артистов возобновлялось. «А сейчас артисты-двойники и их коллеги выйдут к вам со своими оригинальные номерами. Кабаре, кабаре, кабаре!» – объявлял нас Ерёмка, и я похихикивала над смешным звучанием украинского языка под недовольные взгляды националиста-Дмитрия. «Это номера для особо привередливых», – многообещающе подмигивал Ерёма. – «Сейчас даже скептики будут тронуты, обнаружив, что наше кабаре способно не только пародировать, но и петь свои песни. Живой звук, между прочим!» После этих слов включалась фонограмма общей песни, и все мы – ряженные, кто в огромные юбищи, кто в мини-бикини, кто во фрак, – толпой вываливали на сцену и, перебрасываясь микрофоном, «пели» приветственную песню. Потом шли сольные номера. Я выходила «петь» украинскую шуточную песенку, вертя тросточкой и попой, как заказывал Григорий. И людям нравилось! Все это наводило на грустные мысли о том, даже немого можно сделать суперзнаменитой поющей звездой, обеспечив ему должную раскрутку… Выходило, ненавистный Артур был прав.

Настроение ухудшилось настолько, что я даже не обратила внимания на то, как Дмитрий обеспокоился моим внезапным помрачнением.

– Марина, мы тут споры спорим, разговоры разговариваем, тебя развлечь пытаемся, а ты все дуешься… Может, тебе нужно принять холодный душ? – стреляет глазами он.

Но я не реагирую ни на какие намеки: я расстроена. Не столько сделанным выводом об исткусстве, сколько своим повышенным к нему вниманием. Я ведь обещала сама себе больше никогда не помышлять о сцене?

– Все в порядке, – вру я в ответ на призывы Дмитрия, – Я тоже с вами спорю, развлекаюсь и разговариваю…

От всей этой каши в голове отвлекает вдруг ворвавшийся в кабинет Мадам шум из зала. Музыка, крики, аплодисменты… Наш чернокожий провожатый со змейкой на животе вплывает в приоткрытую дверь с очередным подносом. На нем чайный набор. Уже не пиалы, а глубокие чашки, и заварка какого-то красного цвета. Обслужив наш столик, официант уходит. Едва за ним затворяется дверь, как в кабинете снова становится тихо.

– Не бойтесь, это просто чай. – цыганка первой делает пару маленьких глотков. – Волшебно! Обожаю этот сорт. Попробуйте.

Мы тоже делаем по глотку. Действительно вкусно, но ни мне, ни Ринке нет сейчас до этого дела.

– Давайте продолжим, – напряженно прошу я.

– Не спешите, дай сил набраться, сострадание имей, я – живой человек, все-таки… – трещоткой провозглашает Мадам.

Склоняю голову в извинениях. Жду. Спустя бесконечное количество времени, Мадам снова тянется к картам и одевает на глаза остекленевшее выражение.

– Что с близкими! – объявляет она, потом отвлекается от торжественного имиджа прорицательницы и тоном нормальной вокзальной цыганки поясняет. – Это только называется оно так. А вообще, показывает, что вокруг тебя творится. Карты тут от ритма жизни отстают. До сих пор считают, что человек себя обязательно близкими окружает. Наивничают! Так, сейчас глянем… – она медленно вытаскивает из колоды три карты, подносит их к столу и переворачивает лишь в последний момент. – Воспоминания, подозрения… и неверные гадания, плохие… – она смотрит в упор на Ринку. – Гадала всем, да? Не стыдно? Все, что сказано этими гаданиями – чушь. Что совпало – просто угадано. – Мадам вдруг хватается за голову, причитает. – Ох, нельзя гадать непосвященным! Ох, нельзя игральными картами…

НПВ

Четвертый день пути. Отработали концерты в Павлограде и Красноармейске. Движемся в Алчевск. После ужина развеселой четверкой – мы с Ринкой, Шумахер и Дима – заваливаемся к нам в купе. Делать абсолютно нечего. Залажу на верхнюю полку, достаю дневник. Давненько уже ничего не писала, а совсем прерывать записи не хочется.

– Не смей! – ругается Ринка. – Ты будешь свои каракули царапать, а мы что?

– Поиграем? – с готовностью достаю карты. Не то, чтобы хотелось играть, просто дневника своего побаиваюсь. Что я туда напишу? Что крышей еду от скуки, мужские половые органы невесть с чего во сне вижу, и по дому скучаю так, будто никогда из него раньше не уезжала? Или что я работаю певицей, "исполняя" песню, слова которой не до конца понимаю… Всё слишком мелко для записей в дневник, а писать надо. Так и мучалась бы вечно, хоронила б незапятнанные странички, оставляя их в старых девах, а себя в полной неразберихе. Но мучаться не дают. Хорошо, что на свете есть друзья, которые всегда не дадут сосредоточиться и отвлекут от любых терзаний.

На колени мне запрыгивает Шумахер. Включает урчалку, нежится. Кот, кстати, красивый до безобразия… Вернее, красивый в своем безобразии. Двенадцатилетний котяра, побывавший в массе уличных драк, и автограф каждой из них на теле таскающий. Дима обожает рассказывать о похождениях Шумахера, и я теперь знаю этого кота, как родного. Вот длинная плешь на правой скуле – память о драке с огромной помоечной крысой. Ту мусорку давно ликвидировали, крыса, наверное, сто лет как подохла, а шерсть на месте травмы так и не растет. Вот проседь на кончике хвоста – промерз еще в молодости, и на месте обморожения отчего-то появилась седая шерсть. Вот немного искривленная лапа – наследие от драки с немецкой овчаркой. В общем, куда ни глянь – всюду шрамы. Не потому, что наш кот плохо дрался, а оттого, что ничего не боялся и всегда лез в безвыходные ситуации. Еще у Шумахера потрясающе порваны уши. Ажурные, словно крючком вязанные. Сквозь них интересно смотреть на свет, а тень от них всегда завораживает причудливостью узора.

Чухаю Шумахеру грудку, оглядываю скучающие лица присутствующих.

– Ну что, преферанс? – спрашиваю.

Освоившись в туре, мы вдруг обнаружили у себя громадное количество свободного времени. Ежедневно до пяти вечера и после десяти все артисты с деловым видом слонялись по поезду, изображая крайнюю занятость. На самом же деле, каждый искал, куда бы себя деть. Обычным спасением для нашей четверки были карты. (Шумахер не играл, но наблюдал за нами всегда с большим интересом). В остальных пассажирах артистического вагона жили догмы о вреде азартных игр, потому им приходилось совсем плохо. Зинаида лечилась сном и книгами, Валентин – попытками мешать Зинаиде. Ерёма скитался от компании к компании, вяло пытаясь балагурить, и все чаще обрывая себя на полуслове грустным: «Ах, кажется, это я вам уже рассказывал…» Девчонки из балета, оказывая особое расположение молоденьким рабочим сцены, приставали к ним с глупыми вопросами, ездили вместе с ними на разгрузки, осматривали залы, даже пытались что-то репетировать. Парни из балета поначалу ходили хвостами за своими партнершами, а потом, прихватив к себе в компанию Малого, оккупировали столик в вагоне-ресторане и круглосуточно клеились к девочкам с кухни и проводницам, рано или поздно заскакивающим в ресторан передохнуть. Странная девушка Гала, работающая в нашем кабаре певицей Алсу, большую часть времени спала, а общаться предпочитала со своим сотовым телефоном. Так все и жили…

– Надоело! – отстранила карты Ринка, – Может, погадаем?

– Сколько можно? – улыбаюсь снисходительно.

Дурацкая Ринкина страсть к гаданиям поначалу увлекла и меня. Но нельзя же по сто раз на день раскладывать пасьянсы, проверяя одни и те же заранее несбыточные желания? Димка над нами всегда посмеивался. Не из-за презрения к гаданиям, как большинство мужиков, а от нелюбви к дилетантству. Из этих его посмеиваний, собственно, я впервые узнала о волшебной гадалке Мадам.

– Эх, вы! – по-кошачьи фыркал Димка, а Шумахер по-человечьи воротил от наших пасьянсов голову. – Кто ж гадает игральными картами? Вот моя Мадам, она по-настоящему гадает, правильной колшодой, в правильном антураже… Только не вздумайте ее теперь невзлюбить! У меня с ней, ясное дело, никаких интимных связей.

– Невзлюблять не станем, – смеюсь я, – А про интимности… Ох, Димка, ты, да со своим характером, и вдруг какую-то юбку пропустил? Не верю…

– И я не верю, и я! – радостно повизгивает Ринка за компанию.

– Что вы, барышни? – оправдывается наш ловелас, – Прямо в краску меня вгоняете. Да я порядочнейший из всех порядочных… Кому, как не вам, моим верным друзьям, знать о безобидности моих нескончаемых добросердечных отношений?

Намекает. Явно намекает на неоконченное наше свидание. Ладно, раз изначально не сговариваясь решили делать вид, будто ничего не было, значит, так дальше себя вести и будем…

– Я с Мадам? – продолжает посмеиваться Димка. – Это ж надо такое придумать? У нас с ней связь куда более прочного характера. Я с Мадам? Это был бы инцест, девочки!

Сейчас, глядя на энергичные жесты и мужские черты лица цыганки, начинаю даже верить в возможность простых дружеских отношений между ней и Димкой. Он мужик избалованный и на такое вряд ли б позарился. С другой стороны, слишком часто, для обычных приятельских отношений, он о ней вспоминал. Все уши прожужжал: «Будем в Киеве, обязательно познакомлю тебя с Мадам. Узнаешь, зачем. Да вот хоть для того, чтоб она тебе по-настоящему погадала. А то карты кидать любишь, а в судьбоносное их значение не веришь. Моя Мадам вмиг тебя переубедит. Она у меня такая! Ух!» Слишком часто вспоминал, слишком странное последнее желание изъявил… Впрочем, неважно. Уже неважно. Главное, что я здесь, волю Димкину выполнила, чудодействие карт на своей шкуре испытала, поразилась, поверила… Только Димку это все равно не воскресит. Артистом был, артистом умер. Не о быте говорил в последний момент – о черных розах. Не счет в банке проверить завещал, а поверить в чудо. Эх, Димка, Димка. Сорокалетний шалопай, безвинно мною в омут втащенный.

В глубине души загорается вдруг дикая надежда. А вдруг все можно изменить? Вдруг будущее, до которого Мадам еще не добралась, таит в себе добрые вести? Да нет. Скептическим приговором в памяти всплывает чья-то насмешливая фраза: «Плагиатировать Иисуса у нас еще не рискуют, воскрешений не предвидится». Не успеваю вспомнить, кто говорил мне это, как Мадам снова переключает внимание на себя, стуча пальцем по беззащитному червовому валету.

– Не потому самой гадать нельзя, что тварей за собой в этот мир перетащишь, а потому, что тем, о ком гадаете, вред причините!

– Знаете, – Ринка вдруг встает и пятится к двери. – Я, пожалуй, пойду… Все это здорово, интересно, заманчиво… Но как-то я себя неважно чувствую.

Я прекрасно понимаю, отчего она так говорит. Ей не хочется знать подробности о моих с Димкой шашнях. А единственный способ этого избежать – просто уйти. Иначе карты выложат ей сейчас всю мою подноготную.

Нет, с Ринкиными безобидными гаданиями это никак не связано. Просто до того, как Мадам сказала о гадании игральными картами, и у меня, и у Ринки, были шансы не верить всему до конца. Думать, что это не Мадам такая умелая, а просто судьбы у всех похожие. "Да, гадалка что-то похожее на правду говорит. Так может, кому угодно она это скажи – все правдой окажется. Сексуальные фантазии, дружба, споры и мелкие неприятности у всех бывают. А остальные совпадения легко логически объяснить: раз мы иногородние – значит, дорога в прошлом была, а какая ж дорога без встреч обходится?" – где-то в глубине души думала Ринка. Но теперь она убедилась окончательно, что все сказанное картами – правда. Потому что здесь было названо конкретное действие. Предельно конкретное, и вряд ли возможно, что оно было просто нечаянно угадано.

– Я хочу уйти! – Ринка растерянно дергает запертую дверь.

– Сиди! – приказывает гадалка криком и сверлит вздрагивающую Ринку глазами. – Ты клятву давала не противиться! Гибель вижу, страшную… Не ходи. Кто ушел без ритуала, и до полпути не дойдет. Кровью рыдать будешь, волосы рвать, плоть драконам отдавать для соития…

Ринка послушно, словно загипнотизированная, возвращается. Беру ее за руку, чтоб успокоить. Резко вырывается, бросает злое: "В карты смотри", отворачивается. Психует. Как тут не психовать, когда столько "милых" подробностей узнаешь…

– А еще с близкими делили воспоминания. Любовные воспоминания… Свои, чужие, разные…

– Ничего себе! – только и можем хором простонать мы с Ринкой. Меткость и в событиях, и в самой их последовательности впечатляет.

НПВ

– Сколько можно гадать, Ринка?– насмехаюсь я, сразу после Ринкиного предложения погадать. – Ты б сначала со своим прошлым разобралась, а потом уже будущее атаковала, – намекаю на некорректность Ринки в прошлых наших делах. – Гадать о том, что будет, можно, когда уже разобралась, чего из того, что было, лучше бы не было, и как впредь досадных повторов не допустить. А ты? Куда ни ткнешься, все прошлое ворошишь…

Ринка вдруг уставилась на меня так, будто я должна ей триста долларов. Потом резко помотала головой, будто пытаясь разгонять наваждение. Ага! Поняла, видимо, к чему я клоню. Ладно, буду добренькой, переведу тему. Выполнить задуманное не успеваю, опережает сама спасаемая.

– Слушай, а помнишь ты про эту свою придурь рассказывала? – говорит, как ни в чем не бывало. – Ну, про игру «в правду». Попробуем?

Когда-то в юности, для пущей остроты ощущений, мы с моей подмосковной компанией любили поиграть в эдакую экстремальную болтологию. Ну, когда задается какая-то скользкая тема, и каждый обязан рассказать о себе в ее аспекте. Обязательное условие – все обязуются говорить правду и быть полностью откровенными. Темы, естественно, были как на подбор: «первый сексуальный опыт», «самое яркое эротическое впечатление жизни», «самая глубокая обида на лицо противоположного пола»… Глупые подростковые забавы… Но тогда это захватывало, раскурочивало подростковые раны – те самые, зарастания которых в тайне опасаешься: вдруг забудется, заплывет жиром текущих проблем, и тогда ты станешь тусклее, перестанешь привлекать нестандартностью судьбы и трагичностью пережитых чувствований. Странно, что Ринка захотела заняться такой чепухой. Ясно же – лишнего все равно не расскажем, не тот возраст уже, а про все остальное и без всяких игр с удовольствием потреплемся.

– Хозяин-барин, – говорю, после короткого раздумья. – Только про работу спрашивать не будем. Договорились? Какая тема?

Тему Ринка выбирает самую что ни на есть мягкую. Для разминки, должно быть. Мой ход первый. Посмеиваясь, отчитываюсь.

– Первая любовь? – стараюсь накопать в памяти побольше забавных фактов, чтоб игра не казалась совсем уж скучной. – Ой, да это так давно было, что я уже и не помню. Все звали его Сережей, я звала Ёженькой. Не от избытка нежности, а потому что «р» тогда плохо выговаривала. Мне было лет пять, и он – взрослый уже мальчик, семилетний, – совсем не обращал на меня внимания. Помню, его мама – наша соседка– поила меня вкуснющими компотами. Вероятно, за них я Ёженьку и полюбила. Помню, как однажды Сережина мама зашла с ним за мной в садик и я потом еще неделю, наверное, называлась в группе «невеста». Ходила гордая, а моя лучшая подружка, имени которой, увы, уже не помню, громко рыдала, обижаясь, что меня обзывают. А потом Ёженька переехал. Мы с подругой сбежали из садика, чтоб разыскать его. К счастью, далеко убежать не успели, наткнулись на мою маму возле магазина. Влетело мне тогда страшно, отчего влюбленность вовсе не прошла, а даже еще усилилась, и класса, эдак, до второго, я была уверена, что страдаю от ужасной трагичной любви. Вот такая история.

– Димка, твой ход! – командует зачинщица-Ринка, явно разочарованная безобидностью моего рассказа.

– Рад бы сыграть, да нечем ходить, – отмазывается Димка. – Не был, не сидел, не привлекался… Слова такого даже не знаю «любовь»… Какая ж любовь у прожженного скептика? Страсть – знаю, ухлестывания – проходил, увлечения – на каждом щагу переживаю. А любви пока не было. Впрочем, если б и была, я бы, как истинный рокенрольщик, ее не заметил. /Говорят, музыканты – самый циничный народ/.

Несколько уязвленная, я собираюсь сообщить,

– Ах, так! – не дает договорить Ринка. – Ну что ж, тогда мой ход, я так понимаю? Буду в подражание вам всякие незначительные байки рассказывать…

Ринка делает театральную паузу, ожидая возражений. Понимаю вдруг, что Ринка всю эту катавасию затеяла исключительно из желания выговориться. Вполне в ее стиле – как же ж рассказать, не поломавшись, мол «поуговаривайте меня». Ладно, мне все равно, а ей приятно.

– Ринка, не мухлюй! – говорю строго. – В этой игре главное честность. Между прочим, не так легко признаться, что первая любовь посетила тебя еще в младенческом возрасте, или, еще хуже, вообще никогда не посещала. Так что цени нашу откровенность и плати тем же.

Запас красноречия у меня иссяк, Димка дополнять мою тираду не собирался, так что Ринке срочно пришлось сдаваться. А то б вообще тема забылась, и выплакаться в наши жилетки ей бы так и не пришлось.

– Ладно, ладно, – торопится она. – Раз так уговариваете, расскажу. Лет мне было семнадцать. Энергия через край, образ жизни – соответствующий. То там, то сям, то с тем, то с этим. Почему? Да от скуки все и от одиночества. С подругами как-то не сложилось. С парнями – тем более. На самом деле, была я замкнутым и романтичным подростком. А внешне – девочкой вамп. В основном за счет стиля, а не от природной стервозности. Всем в том возрасте мерещился некий класс в умении держаться развязно и вызывающе. Это потом уже понимание пришло, и я в естественность ударилась. И то, н енадолго, как видитеююю А тогда… Мужики постарше зенки ломали, в сауны меня звали, пузы свои волосатые там демонстрировали, да на болезненных жен жаловались. А ровесники себя недооценивали и меня, диковинную, сторонились. В душу, естественно, ни те, ни другие не западали, поэтому речь сейчас не о них, а о Нем.

– Во наворотила! – восхищаюсь, вполне искренне. – Заявка прямо на целый роман.

– Ага. Мне тоже тогда так казалось, – добродушно соглашается Ринка. – Он появился в моей жизни совсем неожиданно. Подошел к столику – глаза горят, волосы дыбом, ни на кого, кроме меня, не смотрит, говорит: «Девушка, а давайте жениться. Немедленно!»

– Хорошая заявочка, – вежливо комментирую я, показывая, что слушаю внимательно.

– Он, наверное, был очень пьян? – явно тоже из вежливости, и потому не слишком хорошо скрывая насмешку, спрашивает Дмитрий.

– Нет! – злобно щурится от нашего непонимания Ринка. – Он был лишь слегка подвыпимши. Я спрашивала… От его дерзости я даже растерялась. Не в том суть, что предложение сделал – так снимать в то время модно было. А в том, что не побоялся. Я ведь не одна сидела – с очередным «папиком». Не помню уж почему, но так я всех своих кавалеров тогда называла. А они у меня все, как на подбор, были – представители силовых структур. Сидим, о Родене беседуем, красоту моих коленок параллельно обсуждаем и тут…Встречаюсь глазами с этим наглым незнакомцем, и совсем теряю голову. И передать не могу, что я тогда почувствовала. Что-то промелькнуло такое в воздухе, поняла – на край света за этим человеком пойду, кем бы он ни оказался.

– Интересно, интересно, – внезапно вставляет Дмитрий.

– Рада, что тебе интересно, – кокетничает Ринка. – Я, конечно, решила отшить. Всю волю в кулак собрала, чтобы на такое решиться. Отшивать, не потому, что не понравился, а просто из благих побуждений. Папик мой тогдашний на пузе пистолет носил, пристрелить бы не пристрелил, но нервов бы попортил. А как его отошьешь? И так объясняю, и так, а он все танцевать приглашать лезет. В общем, во имя спасения человечества, говорю папику: так мол, и так, это мой бывший парень мириться пришел. Прогонять – не буду.

– Ах вот как… – тянет Дима. Похоже, он вообще не слушает, или затевает какую-то очередную каверзную шутку – уж больно странные междометия вставляет в Ринкин рассказ.

– Ясное дело, что с папиком на этом все отношения закончились. – продолжает Ринка. – Хотя человек он был хороший, неженатый, и кончал всегда аккуратно, в простыночку, потому что заботился о моем здоровье.

– И такой подарок судьбы ты променяла на какого-то дикого алкоголика? – хохочет Димка, на этот раз вполне в тему.

– Променяла. Проснулась утром, и понять не могу, где нахожусь. Потому что мы с подарком судьбы, как папик ушел, крепко вдарили, чтоб помолвку нашу и предварительную договоренность обмыть. А потом поняла, куда попала, и поплыла. В поезде… Потому что мы с Подарком, отметивши, решили в предсвадебное путешествие съездить. В общем, выхожу из поезда в Симферополе, и понимаю, что Подарка-то и след уже простыл.

– Предполагаю, что он очухался несколькими минутами раньше, чем ты, вспомнил, что наобещал, заглянул в лицо, понял, сколько тебе лет и поспешил смыться. Мужчины, они, знаешь ли, боятся ответственности…– оправдывает всех своих сородичей Димка.

– Тогда отчего ж он потом снова объявился? – парирует Ринка. – На перроне. Как раз, когда я в карман плаща залезла и единственные свои сорок копеек оттуда вытянула.

– Отчего? – тут уж и я не выдерживаю. – Ясно отчего. Рин, ты представь. Напилась ты с вечера, и, ну предположим, Малого в постель затащила…

– Бывает, – потягивается Ринка, загадочно улыбаясь, и щурясь по-кошачьи. Понимаю, что выбрала не совсем удачный пример, и подталкиваю им Ринку на не вполне правомочные деяния.

«Эх, Малой, Малой! Ну, теперь она от тебя не отстанет. Интересно, что выберешь? То ли осядешь с журавлем в руке, то ли летать будешь учиться, чтоб к синице в небе подход найти…», – это я воспроизвожу, естественно, в мыслях, подстрекая Малого к сопротивлению. Не хватало еще, чтоб общеизвестные зародыши чувств Малого к официантке Валентине оказались слабее Ринкиного желания с кем-нибудь перепихнуться. Плохо, если так выйдет. Не за участников истории обидно – за идею. Взялся ухаживать за одной бырышней – будь стоек к другим соблазнам. Красота сюжета не терпит половинчатых влюбленностей. Валентина, между прочим, если ее покорить, верной и ласковой будет – вот прям как сейчас с этим своим женихом, который на родине. А Ринка что? Назавтра забудем о Малом и пойдет новые приключения искать…

– Не, Ринка, лучше не Малой… – исправляю сама себя, – А то мне его жалко… Пусть кто-нибудь мне незнакомый…Так вот, – продолжаю начатые нравоучения. – Представь, Ринка. Просыпаешься утром. Рядом – этот самый мне не знакомый, вокруг – поезд.

– Бывает! – снова заявляет Ринка, посмеиваясь, дескать, в нашем положении уточнять, что вокруг поезд, все равно, что обычным людям каждый раз, описывая ситуацию, говорить: «А вокруг был воздух».

– Неважно! – перебиваю я, – Просыпаешься, вспоминаешь, как накануне веселилась… и с ужасом понимаешь, во что вляпалась. Тебе теперь этого юношу, которого я не знаю, домой придётся везти, с родителями объясняться, просить, чтоб в милицию не заявляли. Что ты сделаешь? Правильно, сбежишь. Но не совсем, потому что любопытство все-таки сильнее инстинктов самосохранения. Притаишься где-нибудь на соседней платформе, за чью-то мощную попу спрячешься и будешь наблюдать, что ж вышедший из поезда брошенный незнакомец вытворять будет. И вот ты видишь, как выходит он – юный, растерянный, беззащитный, из вагона. Дрожащими губами сигарету из пачки у добрых совагонников вытаскивает, дрожащими руками в карман лезет, дрожащую на ветру последнюю гривну оттуда выуживает. А у тебя при этом пакован денег в кармане – не зря же ты накануне наклюкалась, небось заработок какой отмечала. Что станешь делать? Правильно, угрызаться совестью. Вернешься к брошенному юноше и сделаешь вид, будто за билетами на автобус бегала.

– Я не поняла?! – делает «кргулые глаза» Ринка. – Это история моя, или общепринятая? Или, может, кто-то её тебе уже рассказывал? – Ринка не шутит, видно по настороженному прищуру. Похоже, я действительно угадала.

– Все, все, – примиряя всех, машет руками Дима, – Мы тебе больше не мешаем. Рассказывай.

– Да рассказывать больше нечего. Вы ж шибко умные, вы ж и так все знаете… Была у нас любовь. Настоящая, и в моей жизни самая сильная. Весь южный берег Крыма объездили, в самые причудливые закутки заглядывали, самые забавные приключения переживали… Общались потрясающе…Он многому меня научил, если честно. Я до этого, хоть и меняла папиков еженедельно, все же дикая была, неотёсанная. Много выпивки, потом быстрый, скомканный секс, оргазмы по большей части от собственных фантазий, чем от контактов с любовниками… А тут все иначе было. Постепенно, с расстановкой, с вниманием к каждой складочке. Он был без ума от меня, правда. Входил медленно, рассматривал, разглаживал. Впрочем, вас такие подробности, вероятно, не интересуют. Интересно другое. Еще когда на платформе в Симферополе стояли, он сообщил о своих дурацких намерениях. «Так, мол и так», – говорит. – «Я вчера перебрал малость, потому дебоширил попусту… Но раз уж так вышло, и мы оба тут оказались, то я подумал… Тебе есть к кому спешить?» А мне было, ох как было. И с папиком тем своим могла бы еще помириться, и родителям не мешало бы позвонить…Но, естественно, поднимаю глаза и говорю решительно: «Нет. Спешить мне не к кому. Только маме позвоню» Ну и, иду звонить мамочке. Они с братцем вообще люди привычные – я большее количество ночей «у подруг» проводила, чем дома. А с «подругами» – двумя иногородними студенточками вдвоем квартиру снимающими – у меня давно уже такса была обговорена. Если кто звонит по мою душу, они всегда отвечают, будто я у них, только сейчас к телефону подойти не могу, а я за такие их ответы им потом когда шмотьё, когда еду, когда деньги подгоняю. Папики мои, слава богу, вполне такие затраты осилить могли. В общем, звоню я маме и вру что-то про летний лагерь, в который нечаянно уже уехала, и вернусь через две недели, а звонить буду каждый день. Бедная мама! Что она могла возразить? На дворе – каникулы, что хочу, то и делаю… Спросила, конечно, за чей счет я поехала. А я возьми, да ответь: «Я тебя с ним по приезду познакомлю. Он замуж зовет. Может, даже соглашусь…» Мама, конечно, в слезы, а я – трубку на рычаг. Сейчас думаю, если кто из моих детей, когда-нибудь такое вытворит – я не выдержу. Или разорву собственными руками в порыве ярости, или повешусь от беспокойства.

– А зачем ты маме соврала? – интересуюсь я. – Обнадежила человека. Она ж, наверное, теперь тебя с женихом ждала…

– Соврала?! – Ринка презрительно вскидывает брови. – Отчего же? Наше знакомство началось с его предложения о замужестве. Я подумала ночку и согласилась, и, конечно, тут же маме об этом сообщила. Разве не идиллия?! Ладно, не буду нести чушь… В общем, похититель мой сделал очередное предложение: «Или, если хочешь, давай я тебе сейчас обратный билет куплю. Или, если действительно спешить не к кому, поехали со мной. Я дней десять отдохнуть планировал. Мне все равно понадобится спутница. Только одно условие – по прошествию этих десяти дней, друг друга мгновенно отпускаем. Никаких поисков, никаких истерик – каждый возвращается в свою жизнь». Тут я даже немного обиделась и полезла хамить: «Вы себя в зеркало видели?», – говорю, – «Вам в обед сто лет и морщины вокруг глаз. Как думаете, я – молодая красивая – могу из-за вас в истерики впадать? А отдохнуть… Что ж, отдохнуть – не возражаю. Только деньги на обратную дорогу сразу мне дайте, чтоб, если что, я как свободный человек, развернуться и уйти могла». На том и порешили. До сих пор помню все в подробностях. И как с Ай-Петри на парапланах спускались. И как с аквалангом погружались. И как на прибрежных камнях персональные нудистские пляжи устраивали – он большим поклонником нудизма оказался, и все негодовал в сторону плавок и купальников: «Ну как люди умудряются носить на теле эти мокрые тряпочки! Противно же!». А еще помню, как по утрам на все экскурсии опаздывали, потому что из постели вылезти не могли – тянуло нас друг к другу по-страшному. А потом десять дней прошли. И он уехал. А я вернулась домой и полгода еще вела наипримернейший образ жизни. Почему? Потому что долго еще ждала, что он вернется за мной обязательно. Ведь не было притворства в тех десяти днях!!! Ведь была любовь!

– Какая любовь? – фыркает Дима, вспоминая о мужской солидарности. – Парень просто снял себе девочку на время отдыха. Он же сразу все честно оговорил. С чего б ему возвращаться, искать? Тем более, ты же в самом начале ясно дала ему понять, что ты – молодая, красивая, что из-за таких уродов, как он, в истерики не впадаешь, и рассчитывать на твое общество он может только, пока у него есть деньги…

– Я дала понять?! – заводится Ринка, – Я дала понять? Да он болван просто, если не понял то, что я действительно давала ему понять. Мало ли, кто что говорил… Главное ведь – чувства.

– Похоже, у него к тебе чувства были не те, раз уехал бесследно. – констатирую я. – Оно и к лучшему. Так у тебя в воспоминаниях красивая сказочка осталась, а по-другому – не известно, что бы вышло. Короткое романтическое путешествие вряд ли показывает тебе человека настоящим…

– Только не надо говорить, мол, десять дней в Крыму любое чувство незабываемым сделают! – неожиданно зло, Ринка сжала кулаки и уставилась за окно. – Говорю же вам, я точно знаю, это была моя первая непроходящая, настоящая любовь… И ведь обидно, блин! Человек мне всю жизнь перевернул, а я для него – мимолетное блядоватое воспоминание… Все слова важные, все признания я на последний момент припасла. А он уехал не простившись. Вот и выходит, будто он по сей день думает, что Марина поехала с ним тогда только из-за денег.

– Уже не думает, – не слишком удачно пытается успокоить рассказчицу Дима. – Вряд ли он столько лет будет о тебе думать. Скорее всего, ушел с головой в свою жизнь и совсем про тебя не вспоминает.

– Ну и подонок! – Ринка уж совсем разгорячилась. – Нельзя с семнадцатилетними девчонками такие договоры заключать. Последующим своим исчезновением человеку жизнь испортить можно. Я вот, между прочим, травилась. Подождала-подождала, что он появится, потом, поняла, что не дождусь никогда, и решила умереть. Вовремя в больницу отвезли, чуть в психушку не заперли. А подружки мои, студенточки, не удержались и пустили по городу слух, будто я травилась из-за того брошенного папика. Он к тому времени уже в Москве жил, но как от общих знакомых про меня услышал, так примчался. Я подумала-подумала и решила порядочной семьянихой стать. Родила ему двоих детей, во всем потакала, слушалась, покуда он другую себе не нашел. Вот на папика я как раз не в претензии. Не любила я его, и он это чувствовал. А та, другая, любит, наверное… Так и осталась одна, с двумя малыми на руках, да с мечтами о серьезных чувствах.

– Знаем мы твои мечты, – я стараюсь перебить Ринин пафос, потому язвлю беспардонно. – Покорить, соблазнить, присвоить для коллекции, переключиться на следующего.

– А ведь, если б не та моя первая любовь, все бы по-другому обернулось. – не обращая на меня внимания, продолжала изливать свою тоску Ринка. – Ни за что бы я за папика не пошла, а нашла бы себе кого-то по любви…

– Рин, ты достала своим нытьем! – не выдерживаю. – Какое-то у тебя сегодня трагичное настроение. Игру объявляю оконченной! Хватит хандрить, давайте лучше уже укладываться. Сон – лучшее лекарство от тоскливых воспоминаний.

– Ага, – почти нормальным уже тоном заявляет Ринка, – Жаль, что склероз не заразен, а то б подцепила б его, и ничего не вспоминала бы больше… Кстати, я тут недавно статью прочла о духовных сеамских близнецах. Внешне с ними было все в порядке, но на духовном уровне они срослись памятью… У них была общая память на двоих…

– Ринка! – синхронно хватаемся за головы мы с Димой. – Что ты там про свою первую любовь говорила? Уж лучше эти сопли, чем очередная статья из газеты «Тайна»!

– Вы черствые бессердечные придурки! – неожиданно оживленно сообщает Ринка и запускает в меня подушкой.

– В меня за что? – возмущаюсь. – В него кидай, он же представитель ненавистного тебе пола. Будем с ним воевать! – кидаю свою подушку в Дмитрия.

Еще какое-то время весело швыряемся всем, что попадается под руку, и переругиваемся громким шепотом. Яростно колотящий в стенку Валентин, в конце концов, прерывает нашу игру.

– На подозрения тоже стоит внимание обратить! – продолжает цыганка. – Подозрение, провокации, неприятие, отчуждение… Где-то так эта карта трактуется… Ох, его у вас сколько было, через край лилось, не споймать…

Смотрю на Ринку, стараясь придать взгляду извиняющуюся интонацию. Было, Рин, чего скрывать, было у меня к тебе такое. Доводила ты меня иногда своими странностями до полного отчуждения. Сколько в мире с тобой в одном купе жила, столько же и обиду в душе таила.

– Эй, – шепчу просительно, игнорируя наличие цыганки. Если немедленно Ринку не остановить, она себя сейчас до полной ненависти ко мне накрутит. С ней такие самонакрутки иногда случаются. – Ты обижалась, да?

– Да иди ты, – отмахивается подруга. – Слюнявые соболезнования можешь себе знаешь куда засунуть? Оставь меня…

Усиленно держу мышцы лица, стараясь сохранить непроницаемое выражение. Не то чтоб подобные высказывания сильно шокировали – к Ринке я давно привыкла, и из-за ее манеры смешивать небеса с фекалиями уже не раздражалась. Для нее сейчас всё смешалось. Где друг, а где враг, где прошлое, а где настоящее – она временно не различает… Неприятно, конечно, особенно если вспомнить, что все мое неприятие не само по себе возникло, а именно из-за Риночкиных провокаций…

Вспоминается одна неприятная… Противная, я бы даже сказала.

НПВ

Дело было ещё в Алчевске. День на пятый пути, если не ошибаюсь. Мы с Димкой тогда еще консенсуса не достигли, потому ходили злобные и глубоко озабоченные, и Ринка еще масла в огонь подливала. То ли скучала по кому, то ли просто от странности характера – но говорила исключительно о том, с кем, кто, когда и в каких позах.

«Ах, какая песня!» – это она в автобусе, который нас на в ДК везёт, где концерт давать будем, радио услышала. – «Ух, мы под неё с мужем до развода еще факались…» – это она уже мне на ухо шепчет, чтоб старичков наших подробностями не травмировать.

– Рин, – говорю, – Вокруг глянь! Ты такое видела когда-нибудь?

Вокруг жуть. Дымящие черные трубы, все кругом серое от копоти. Под одним из заводов идет тоннель, соединяющий два конца города, в него и въезжаем…

– Дышать не трудно? – интересуется водила. – А то к нам кто приезжает, все жалуются.

– Трудно. – радостно включается в разговор Валентин. – Я еще, как остановились, говорю: что это за условия, куда вы нас привезли? А они…

– Зато интересно, – смеется водила. – Вы еще в моем родном районе не были. Там, ух…Разницы между днем и ночью не видно – вся округа в красном зареве от местной горы шлака. Хотите, прокачу, посмотрите?

– Слушай, а интересный парнишка, – толкает меня локтем Ринка. – Может, примем, того-этого, предложеньице…

– А еще у нас красный снег с неба иногда падает, – продолжает экскурс водитель. – Вот мартен продувку устроит…

– Скажите лучше, а почему там, где наш поезд стоит, все перекопано? Ремонтные работы, что ли? – вдруг интересуется Зинаида. Похоже, ей усики водилы тоже показались забавными, иначе она б ни за что не вступила в разговор с обслугой.

– Какие работы? – смеется водила, – Да у нас такие отродясь не проводятся! Нашим директорам заводов о таком думать некогда – они едва на должность становятся, как их стреляют тут же. А другие люди тут ничего не решают…А копают – горожане с металлоискателями. Повсюду. У нас же весь город на металле.

– Слушай, – Ринка снова за свое принимается. – Тебе вон та труба ничего не напоминает? А по-моему фаллический символ в чистом виде…

Ну, и все прочие разговоры тоже в таком духе. Я ее бескомплексности особенно не смущалась – мне-то какое дело. Просто расстраивалась, что другие темы временно не признаются, а больше общаться постоянно вроде не с кем.

А потом случай был совсем уж ни в какие ворота не вписывающийся. Может, я, конечно, старомодная, может, чего-то в жизни не понимаю, но…

Вернувшись с концерта, Ринка решила сделать эпиляцию.

– Сегодня руку поднимаю на сольном номере, демонстрирую залу подмышку-втородневку, а сама комплексую…То есть, ничего, конечно. Пусть знают, что перед ними живые люди, а не куклы пластилиновые, но все равно… Где ж крем мой подевался?

Намазалась Ринка, и на ногах, и на лобке… везде. Ноги расставила, все, что можно, наружу вывалила, сидит, ждет, пока крем подействует, газетки читает. Я носом в книжку уткнулась, на происходящее никак не реагирую. И тут в дверь стучат. О том, чтоб задвинуть защелку, Ринка, естественно, и не подумала. Более того, мило интересуется:

– Что надо?

Понятное дело, Дима такой ответ расценивает, как приглашение, и заходит в купе. Застывает на пороге. Ринка и не шевелится.

– Что естественно, – говорит, брови вверх вздымая, – То не безобразно. Это я, как убежденная нудистка, тебе говорю. Заходи…

– Марина, – Димка приходит в себя, оборачивается ко мне и сообщает, зачем пришел. – Помоги Шумахера подержать, пока я ему укол сделаю. Валентин опять бздит…

Дмитрий выходит, а Рина начинает истерически ржать.

– Ты видела?! Ты видела его глаза?! Я думала, он меня убьет за такое издевательство… И хочется, и колется – вот он, бедняга, страдает. Вот увидишь, ему мои красоты еще во сне явятся…

Провокация? Что вы, нет. Риночка, конечно, как из последующих разборок выяснилось, совсем не умышлено весь этот цирк устроила. Просто у нее такой имидж.

– Я – развратная женщина! – говорила она впоследствии, – И всем нам придется с этим смириться. Поверьте, сама я от этого страдаю не меньше вашего.

Не знаю, кто как, а я лично совсем не страдала. Просто разочаровывалась немного в наличии нормальных людей рядом. Подозревала Ринку в крайней стадии агрессивного феминизма и с подобными ее выбрыками предпочитала иметь как можно меньше общего. Правда, в тот раз ситуация действительно меня задела. Причем взбесило вовсе не Ринкина бесстыдство – к этому добру давно привыкла и отношусь с иронией, задела сама картина увиденного. Конечно же, меня тут же обвинили в неполноценности…

НПВ

Молча выхожу из купе. «Омерзительно, омерзительно, омерзительно!» – пульсирует в голове. Прикрываюсь мыслью, что это из-за Ринкиной вульгарности, допускаю даже, что от некой ревности – к чему демонстрировать свою беспринципность на мужике, которого я в жертвы выбрала. На самом деле, ощущение гадостности возникло от нечаянно брошенного в Ринкину промежность взгляда. Я не большой ценитель женских гениталий, и вряд ли могу служить в этой области авторитетом, но, по-моему, в этом смысле Ринку вряд ли можно назвать красавицей. Прилизанные кремом рыжие волоски, увесистые половые губы, ленивыми жирными гусеницами возлегающие по бокам от мясисто-розовых, морщинистых и сочащихся внутренностей… Фу-у-у! Все это вызвало у меня острый приступ отвращения. «Будь я мужиком, обязательно подалась бы в педики», – констатировала я тогда.

Эмоции от врезавшейся в сознание картинки сильнее самоконтроля.

– Ты чего это, Маринка, такую кислую мину скорчила? – чутко реагирует Рина, прикрывшись халатом и за мной в коридор выскочив.

– Демонстрирую агрессивные антигомосексуальные наклонности, – сообщаю. – Отныне высказывания о красоте женских гениталий навевают меня на рассуждения о всеобщей безвкусице.

– Да?! – оживляется Рина. – Это у тебя какой-то комплекс. На самом деле, себя надо любить. И меня надо любить… И вообще, все естественное – всегда красиво…

– Ой, девки, – хохочет Димка, все это время стоявший в дверях своего купе, – Ну что вы можете понимать в этой теме? И не пытайтесь даже спорить, все равно обе чушь нести будете. Восприятие красоты, оно же напрямую с функциональностью связано. Красивым нашим мозгам кажется то, чему они видят приятное применение…

– Враньё! – протестую я, собираясь напомнить о насыщенном звездами небе или ажурном ухе Шумахера. Но Димке уже не до меня. Он ударился в рассуждения. Он рассказывает очередную байку и ничего не слышит.

Как меняется все от времени. Раньше я кинулась бы спорить, останавливать, ругать, сейчас – переключаюсь на слушанье. С возрастом смиряешься с неизбежностью плохого и начинаешь видеть в нем хорошее. То, что люди рассуждают не ради истины, а из желания красиво поговорить, не бесит меня больше, а забавляет. Мудрость это или позорное угасание внутреннего жара?

– Так вот, – продолжает Дмитрий, – Небо кажется нам красивым из-за того, что оно наглядно иллюстрирует безграничие. Цветы – потому что они явно сложны в исполнении: природа проявила себя великой искусницей, и нам приятно быть добренькими и отдавать должное чужой работе. Что касается всяческих сексуальных прибамбасов, так тут все просто очевидно. Видя их, мы вспоминаем то удовольствие, которое они могут принести и… Кстати, – Димка мгновенно перевоплощается, отбрасывая серьезное выражение лица. Из философа он снова превращается в юмориста. «Вот артистичная морда, ну как тут не поплыть?» – иронизирую я над собственной влюбленностью. – Мы с Еремой недавно чуть с ума не сошли. В Краснограде еще, по-моему. Заходим в ДК, где концерт был, в туалет и – обалдеваем. Ладно, писсуары странной формы, с этим еще можно смириться, но вот то, что они с зеркалами! Вы такое видели когда-нибудь? Что ж это за народ такой, эти красноградцы, если им для того, чтоб помочиться, собственные яйца надо разглядывать? Шок шоком, а отлить охота. Переглядываемся, пожимаем плечами, беремся за ширинки. И тут Ерема начинает истерически хохотать: «Я понял, я понял!» – орет на полдворца. – «Это умывальники! Это детский туалет, Димка! Просто сантехника тут прогрессивная. Я потому вспомнил, что мне внук рассказывал. У них в детсаду тоже умывальники не с краном, а с кнопкой. Нажимаешь и вода фонтанчиком льется…» Так, а к чему я это? – Димка снова делается серьезным. – А, к тому, что мне лично мои яйца красивыми не показались. Болтаются, как у коня, фу… Так что, Марина, у нас с тобой общие комплексы. Я тоже половые органы своего пола не нахожу интересными… Хотя должно быть не так. Ведь мозг же знает, как их можно применить…

– Да ну вас! – не выдерживаю всего этого бреда. – Красота – вещь субъективная, но не узконаправленная. То есть, бывают вещи, красивые для какого-то конкретного применения, а бывают – просто красивые вещи. Без умысла.

– Ничего без умысла не бывает! – возражает Дмитрий, и тут же ищет пути примирения, переводя тему. – Пойдём, все же, уколем Шумахера-то…

Шумахера кололи под чутким Ринкиным надзором. Тоже, кстати, повод для моей настороженности – ни на секунду не давала нам с Дмитрием наедине остаться. Я злилась немного, но на Ринкину навязчивость, а не на вредность – злого умысла, конечно, не подозревала. Хотя могла бы. Поводов ведь было предостаточно. Взять, хотя бы, её изначальную к Дмитрию излишнюю открытость… В конце концов, мужик старше ее на пятнадцать лет, а она чуть ли не на колени к нему всю дорогу лезла: «Ах, Димка! Ох, Димка! Какой ты нынче бука, отчего не застегнешь мне пуговичку?» И все это с непрекращающимся хлопаньем ресницами и с одной лишь целью, чтобы препошлым образом подмигнуть мне за его спиной и шепнуть: «Как мы их всех, гадов, в бараний рог скрутить можем, а?» Димка, как мне кажется, никогда не был для нее личностью – всегда просто представителем тех, кого мы (бабы то есть) должны приручить, победить, обыграть и втоптать в грязь. «Димка, как ты находишь теперь мои ноги?» – самым невинным тоном поинтересовалась она после той истории с эпиляцией, и тут же с выражением полного всезнания, добавила, – «Впрочем, что тебе теперь ноги, да, Димка?»

Свое панибратское «Димка», она навесила на Дмитрия с самого их знакомства. Мысленно, благодаря Ринкиному тарахтению, я тоже так его именовала, но в глаза все еще звала Дмитрием, сохраняя дистанцию. Вотместку – не мне, а подружке моей неугомонной – Дмитрий изобрел странное имя Рина, и добился того, что Риной Маринку стали звать все. Несмотря на ее длительные обиды и возмущения.

НПВ

– Не надо меня так называть! Дурацкое прозвище… – просит Рина, вполне всерьез. – Димка, я Марина! Ты забыл? Я – Ма-ри-на!

– Это она Марина, – вредничает Дмитрий, указывая на меня. – Надо же вас как-то различать… По-моему, отличное имя – Рина.

– Ты ещё будешь благодарна ему за красивый псевдоним, – миротворствую я, пытаясь всех успокоить. – Как Ахматова. Ты же знаешь эту историю? – не удерживаясь, снова пропагандирую серебряный век: – Анна Горенко взяла псевдоним Ахматова, потом стала Гумилевой, потом развелась, снова вышла замуж и совсем запуталась относительно своей фамилии. Все давно называли её Ахматовой, не представляя эту женщину под другой фамилией, а Анна была недовольна: «Меня не зовут, а кличут, как собаку!» В результате, псевдоним так и прирос к ней, заменив настоящую фамилию. К девичьей она не хотела возвращаться из гордости: отец был категорически против поэтического дара дочери («порядочная девушка не должна писать стихи, не должна трубить на весь мир о своих низменных чувствах!»). Брать фамилию последнего мужа тоже не хотелось – под этой фамилией давно уже жила другая женщина, его первая жена. Пришлось сделать документы на имя Анны Ахматовой. А поначалу псевдоним ей тоже не нравился…

– Значит, у меня сейчас то самое начало. Димка, отмени свою обзывашку! А я тебя за это в макушку поцелую…

– С близкими разобрались, теперь к дальним перебираться будем. – отсутствующим тоном произносит гадалка. Кажется, на нее тоже напиток подействовал. Пальцы едва шевелятся, глаза затянулись дымкою, слова текут медленно. А может, просто я так все воспринимаю? Хочу спросить у Ринки, но она не в себе. Злая и обиженная. Кулаки сжаты, глаза в пол опущены.

– Слушай, а что ты ожидала от этого гадания? – дергаю ее, уже и сама раздражаясь. Слышу собственный голос, как сквозь вату… – Ты же зачем-то сюда пошла, так почему же на правду так плохо реагируешь?

– Правду я и так знаю, – тяжело дыша, отвечает Ринка. Пыхтит, как паровоз, крылья ноздрей, словно матерчатые ходуном ходят. Почти физически ощущаю, каких трудов ей стоит сдержать себя и заговорить со мной вежливо. Ну, психованная она у меня, ну что поделаешь… – Правду я и так знаю. Все укоры эти и раньше чувствовала. Сюда я за будущим шла. За тем самым, которое в своих гаданиях игральными картами искала, и которое так неправильно предсказывала.

Ринка отвечает мне, но гадалка и не думает делать вид, будто наше перешептывание ее не касается.

– Погоди! – говорит. – Будет тебе еще будущее. А пока по порядку слушай. Итак, что в доме! – на стол падает пиковая дама, окруженная двумя секьюрити-десятками. – Оба! – вдруг оживает цыганка. – Любовь вижу, страсть вижу… Разлучницу вижу и месть. Все сильны, все как на подбор. А вы говорите – будущее, да тут одного прошлого на три гадалкиных поля наберется…

НПВ

Точно помню, что все началось с того, что сотовый высветил мне имя Свинтуса. Я извинилась перед Передвижным Начальником, который как раз закончил читать нам с Зинаидой лекцию о необходимости повторять между песнями лозунги нашего концерта, и вышла в тамбур.

– Говори! – клацнула на «спик» и прижалась лбом к холодному стеклу. Проповеди передвижного начальника всегда доводили до головных болей. Отчего-то он выбрал меня в главные хулиганки, и все время придумывал поводы, чтоб отчитать. Возможно, он злился, что рыжая Клавдия отправила в тур меня, а не себя… Возможно, просто лицо мое ему не нравилось. Не знаю…

– Ты там как, освободилась уже? – насмехается Свинтус. – От очередных любовных связей я тебя не отвлекаю? Слушай, тут у нас про тебя в новостях передают. Ну, про тебя, как про певицу. Ушла, мол, с горизонта, покинула эстраду сиротинушкой. С чего это вдруг? Что, новый сбор группы планируете?

Сердце дернулось. Заколотило, громче поезда. Нехорошее предчувствие заставило все внутри похолодеть.

– Только не говори, что это журналисты сами про тебя вспомнили! Ясно же – проплаченный пиар. А зачем? Кто и зачем проплачивал?

– Не знаю я! Мне все равно! – кричу так, будто Свинтус может повлиять на развитие событий. – И знать не хочу! Не рассказывай мне больше, а?

– А у вас там что, телевизора вообще нет? – спрашивает Свинтус, – Что ж это за люкс-условия?

– Есть в ресторане. Только антенн, которые на полном ходу поезда программы принимают, пока не придумали. Мы видик смотрим… Мультики.

Дверь ресторана медленно приоткрывается. Дмитрий пытается пройти в штабной вагон, но встречает меня. Останавливается, презрительно косится на телефон, осуждающе качает головой, закуривает. Длинные плоские пальцы долго мнут сигарету. Очень долгое время мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Тела сами вспоминают сцену прошлого соприкосновения… По коже бегут мурашки.

– Ну ладно, пока, – говорю Свинтусу, осознав вдруг, что дальнейшее противление самой себе абсолютно бесполезно. – Мне тут надо закончить одно бессмысленное дело.

Дмитрий слышит прекрасно мой текст. Должен бы возрадоваться победе, возгордиться… Но нет. Не ирония пробегает по его лицу – радость. Настоящая, полудетская, открытая. Я ругаю себя за прямолинейную доступность, хмурюсь даже, злюсь…

– Тебя не учили, что подслушивать чужие разговоры нехорошо? – достаю сигарету.

– Учили, что, если не хочешь быть услышанным, говори тише, и не при посторонних. И тебя учили тому же… – щелкает зажигалкой. – Слушай, давно хотел спросить, ты что, действительно знаешь весь репертуар Эдит Пиаф?

Ага! Значит, задела-таки я его тогда, подловив…

– Нет. Просто на понт тебя взяла, – возвращаю должок.

Теперь уже оба смеемся. С облегчением, потому что обоим понятно – ни одной из сторон та наша встреча не забыта… Прошло четверо суток, из Краснограда мы добрались почти до Лисичанска, произошла масса событий и знакомств, в том числе и наших дружеских… Казалось бы, те чувства были мимолетны и неважны, но нет – оба помним, значит, обоим важно.

Свободной рукой – той самой, что навсегда теперь забинтованным обрубком в памяти, – Дмитрий осторожно касается моей щеки. Не гладит. Просто касается двумя пальцами , как бы проверяя, настоящая ли я, реальная ли, не исчезну ли от прикосновения. Прагматичная я уже пугаюсь: сейчас начнем целоваться, и пропалим мой костюм. Не уследим ведь за сигаретами! Дмитрий убирает волосы с моего лица. Прикрываю глаза… И вдруг отлетаю в дальний угол тамбура. Тьфу! Нашла где встать!

– Димка, больно? Ой, Марина, ты не ушиблась? – Ринка выглядит по-настоящему перепуганной.

– Нашла где стоять! – ругается Ринка, в точности повторяя мои мысли. Потом со всей силой и умениями массажистки растирает мне ушибленную поясницу. – Так и насмерть пришибиться можно…

– Ничего, – ощупываю ушибленное место. – Я что-то не сообразила, что здесь дверь. А ты, к Передвижному? – и сама чувствую, как фальшиво звучат мои интонации, но поделать ничего не могу. Как стандартная злодейка из дешевого мексиканского сериала, которая что-то задумала и коварно обманывает теперь главную героиню, я с приветливыми ужимочками строю Ринке глазки. – Рин, хочу тебя попросить, ты Передвижного спроси о том, что в буклетах. Ты же знаешь, он меня не терпит – а тебе ответит. Интересно же…

На самом деле о буклетах, как я только что поняла, Передвижной мог рассказывать бесконечно и кому угодно. Все, кто побывали с ним на этой просветительной беседе, уже знали об этом и предупреждали: «Если не хотите на час у него застрять, про буклеты с лозунгами и текстом о пользе искусства для масс молчите, он их, кажется, сам сочинял, и потому на них слегка подвинулся…» Накануне передвижной распорядился, чтоб каждый выделил полчаса и зашел в штабной вагон для получения инструкции. Все, конечно, удивились, но пошли. Судя по взгляду, Дмитрий успел уже переговорить с вернувшимися и прекрасно знал, к чему приведет вопрос о буклетах. Ринка, судя по заспанной физиономии, только умыться и успела, прежде чем нас искать кинуться. Значит, ни с кем еще не говорила и о запретной теме ничего не знает. Знаю, что потом буду отмазываться и утверждать, что сама не знала, к чему приведет вопрос. Знаю, что буду врать, мол искренне интересовалась содержанием буклетов….

Мне делается немного стыдно, но весело.

– Хорошо, сейчас закину в рот какой-нибудь хавчик, и пойду к Передвижному. Обязательно спрошу про буклеты, не волнуйся. Ох, нехорошо получается. Передвижной утром просил появиться, а уже день вроде…

Как ни смешно, в смысле соблюдения официальных правил Ринка оказалась девочкой весьма скрупулезной, страшно боящейся что-то нарушить.

«Я так боюсь всего этого официоза, всех этих бумажек и расписаний…"»-– рассказывала она, заполняя анкету участника тура, – «Так боюсь, что заполняю их до ужаса тщательно. Теперь уже почти никогда не ошибаюсь»

Меня бумажки и правила не пугали, а раздражали, поэтому я заполняла их не глядя и ошибалась всегда. Ринка страшно удивлялась такому моему отношению.

– Только дайте мне сначала кто-нибудь сигарету, я со вчера не курила!

Ринка склоняется над моей пачкой Честэра, а мы с Димкой синхронно закатываем глаза к потолку, демонстрируя друг другу, насколько несвоевременным считаем вдруг проснувшееся в Ринке желание с нами поболтать. К счастью, после первых двух затяжек Ринка морщится:

– Тьфу! На шару и уксус сладкий, а с бодуна и сигарета гадкой кажется… Никакого счастья в жизни! – Ринка выбрасывает сигарету и уходит. – Димка, – кидает она, уходя, – А ты, что ли, уже поел? Хороший мальчик, после гулянки, да в такую рань встать…

Дверь плавно закрывается.

– Димка! – передразниваю Рину я, делая ударение на последнем слоге, – Да ты пользуешься серьезным спросом! – замечаю.

– Не выдумывай! – неожиданно резко, он хватает меня за руку. – Хоть Димка, хоть Вася, хоть спросом, хоть без проса… Лишь бы дали спокойно пожить. Идем!

Кажется, у него не осталось больше сил на словесное фехтование и он начал говорить прямо. Как ненормальные, держась за руки, мы несемся через вагон. Бегущий внутри по хожу поезда – несется быстрее самого поезда. Мельком гляжу в окно и горжусь нашей скоростью. Последнее купе – мое.

– Не закрывай на защелку, мы потом не откроем…

– Потом? Не все ли равно, что будет потом? – защелка клацает, отрубая нам все пути к спокойной жизни.

Всегда и во всем человек стремится к комфорту. Исключение – секс. Все, что в остальной жизни принято считать неудобствами, в сексе называется романтикой. Отвлекаюсь на миг от ощущений, оцениваю происходящее со стороны. Обнаруживаю себя в весьма затруднительной для движений позиции. Лежу, согнувшись, как каучук, на жесткой холодной поверхности откидного столика. Впивающуюся в поясницу окантовку столешницы не замечаю, и больно царапаю ступни о дурацкие железяки на боковой обивке верхних полок. В треугольнике моих устремлённых ввысь ног ритмично раскачивается Дмитрий. В зеркале на двери отражаются размеренные скачки его веснущатой спины, вокруг – отражения из окна: проносящиеся мимо поезда пустые глазницы недостроенных зданий, заброшенные строительные фургончики, незарытые котлованы. Урбанистический пейзаж за окном, урбанистическое музыкальное сопровождение в виде тревожного стука колес, усилившееся вдруг качание поезда, урбанистический секс: Дмитрий огромным сваезабойником, что монотонно стучит на каждой стройке, вгоняет себя в меня. Мощными толчками, хорошо, сильно, еще…

– Дима, Димочка, – издаю бессвязные стоны, кусаю свой палец, чтоб не кричать. – Дима, Димочка, Ди-и-им-к-а! – первый раз в жизни тяну так чьё-то имя. Смакую вкус слова.

Не дождалась его, опередила. Но не огорчаюсь. Врут, мол, бывают любовники, которые с первой же встречи так друг другом проникаются, что живут долго и счастливо, умирают в один день и кончают в один миг. Первая встреча – всегда стресс. Принюхаться, изучить, осмотреться. Никаких излишеств пока, никаких фантазий и ухищрений. Подчиняемся охотно, подчиняем аккуратно, чтоб не спугнуть, а познать собеседника. Синхронность чувств и полное слияние приходит с опытом. И с каждым новым партнером этот опыт нужно нарабатывать заново. Пока мы – просто партнеры, позже, возможно, научимся сливаться в одно целое…

Встречаюсь взглядом с Дмитрием. Он заметил мое выбывание из игры и тоже вернулся к реальности, остановившись.

– Как ты? – спрашивает, будто мы не виделись триста лет.

– Хорошо, – отвечаю с улыбкой и тянусь укушенным пальцем к его лбу, чтоб промокнуть капельки пота. – Нам бы в цирке выступать, – показываю взглядом на свои ноги.

– Прости, я машинально… Распял тебя, как маньяк… – не выходя из меня, он обхватывает обоими руками талию. – Я весь в тебе, – шепчет, – Весь, по самую макушку. Не представляешь, как это приятно…

Как ребёнка, он прижимает меня к себе, выпрямляется, кружит. Оказывается, он невероятно силен. Несмотря на стройную довольно фигуру, пушинкой я никогда не считалась. Вспоминаю вдруг, что у нас непростительно мало времени. Выбираю момент, цепляюсь руками за верхнюю точку, торможу вращение, усаживаю Димку на полку.

– Поехали?

Закрываю глаза, отпускаю неистовость, отдаюсь ощущениям, радуясь свободе движений. Я ведьма – иствикская ведьма на шабаше… Спина перегибается через Димины крепкие ладони. Стоп! Чувствую вдруг, как меня подхватили, перевернули, швырнули на покрывало…

– Не сейчас, – шепчет он. – Не люблю амазонок.

И тут поезд гудит раненным зверем и въезжает в туннель. Мгновенно темнеет. По купе с сумасшедшей скоростью проносятся невесть откуда взявшиеся тени и блики. Все смешалось. Отбойным молотком дрожит надо мной Дима.

– Марина, Маринка…

С грудным стоном отрывается от меня.

– Мари-и-и-ночка! – Перекатывается на бок, утыкается головой в подушку, рычит, порывисто гладит руками мои плечи, трепещет. Кажется, всё…

В окно снова заглядывает дневной свет. Поезд резко сбавляет скорость. Раскачивается лениво и весело, будто ни в чем не виноват, и не нагнетал мгновение назад обстановку своим безумием. Уже не бежит, а ползет. И, наконец, вовсе останавливается…

Лежим тихо-тихо, восстанавливаем дыхание. Его пальцы находят мою ладонь, теребят с нежностью.

– Забыла сказать тебе волшебное слово «спираль», – спохватываюсь.

– Главное вовремя! – на одном выдохе сокрушается Дмитрий. – Впрочем, что я мелю. Конечно, вовремя. Буду знать. На будущее буду знать.

Хмыкаю, посмеиваясь. Думаю, что все такое могло произойти только со мной. Меньше недели в туре, и уже завела себе любовника. Причем, сначала обидела, потом отпугнула, и уж потом завела. И тут умудрилась все напутать и не предупредить о правилах пользования… Как-то совсем непохоже на себя проявляюсь, на самом-то деле. Хотя, наверное, это естественно. Новая жизнь должна приносить новые связи и новые манеры. Причем, чем быстрее их принесет, тем лучше. Потому что больше времени останется на развитие отношений и собственное перевоспитание. И потом, когда эта новая жизнь закончится, то следующая придёт бок о бок с приятными воспоминаниями и уверенностью в завтрашнем дне: в окончившейся жизни, ведь, вот как здорово получилось, значит, и в грядущей так будет. А еще, я думала, что Дмитрий – то, что надо. Подкорректировать чуть-чуть, привить «любовь к амазонкам» и… Обхватываю руками-ногами, прижимаюсь по-детски. Типа, доверчиво… Дмитрий кивает вопросительно.

– О чем так улыбаешься?

– Ненавижу мужиков, сдерживающих эмоции оргазма, – говорю напрямик. – Хорошо, что ты не такой. И балет в соседнем купе, вероятно, порадовался…

Поднимаю глаза на Диму, чувствую себя глубоко озадаченной. Прильнув ухом к стене, он сосредоточенно вслушивается в тишину из соседнего купе. Взрослый, вроде, мальчик, а всерьез боится быть услышанным и разоблаченным.

– Вроде не слышно… Они или на завтраке, или спят. Эх, ну что ж мы не разведали обстановку…

– Слушай, – раздражаюсь немного. – Мы оба вроде совершеннолетние, свободные люди. В чем дело? Пусть слышат, раз им слышится. Слышат и радуются за ближнего.

– Да я, вроде, слово давал. Ну, перед поездкой в этот тур. С нас, мужиков, Передвижной обещание взял, что мы за все время тура, ни с кем из коллег ни-ни-ни… Я, конечно, мужик: мое слово, хочу даю, хочу беру. Но с другой стороны, неловко как-то. Причем обещал-то я, блин, еще когда не знал, что ты со мной в тур поедешь. Как сейчас помню, на Зинаиду глянул, потом возраст девчонок из балета прикинул, потом внимательно на бицепсы Антона Галкиного посмотрел, и думаю про себя: «За кого они меня принимают? Тут обещай, не обещай, все одно – и скучно и грустно и негде писюн полоскать»…

– Дмитрий, фи! – возмущаюсь формулировочной. – Следите за текстами!

– Ну, как тут уследишь? – виновато ухмыляется, хитрец, а в глазах ни капли раскаяния, – Ой, брось ты. Ну, какой я Дмитрий? Димка-шалопай. Димка-хулиган. Это да. А Дмитрием я только последние пару лет стал. Сорок лет, ни дать, ни взять, – время срочно вырастать, мало пить и много спать, прекращать хм-хм пинать… Это я сам придумал. Только что. На словах легко, в жизни – не получается.

– Точно, – соглашаюсь я, подумав, – И впрямь Димка-шалопай… Кто б еще до таких почтенных лет дожил, а авантюр избегать так и не научился…

Ровно на этих словах Марина-массажистка начала ломиться в дверь. Стучала, дергала, звала… Я сидела с ногами на постели, давилась от хохота, наблюдая, как Димка, растеряв навек всю свою застольную презентабельность, прыгает по купе, целясь ногой в штанину, и, следуя отчаянной жестикуляционной мольбе этого шального типа, громко возилась с замком и бросалась в Ринку короткими междометиями, вроде:

– Рин, все ок. Через пять минут открою. Да подожди ты!

Ринка при этом страшно хотела взять из купе что-то важное, поэтому заметно нервничала и ругалась. Пронаблюдав, как совсем не солидный, но все же сорокалетний мужик вылазит из моего купе через окно, предварительно трижды оглядев платформу, я спокойно задвинула раму и, не таясь, расхохоталась.

– Да что там у тебя?! – бурчала Ринка.

– Не поверишь! Помнишь, проводник при вселении просил нас не трогать защелку, а закрывать на верхний замок? Так вот, я об этом забыла, и как теперь отсюда выйти, не знаю. Все уже перепробовала.

– Блин! Нельзя было раньше сказать! Сейчас позову кого-нибудь… Марина, ты просто ходячий разгром! Мне нужно срочно показать Передвижному медицинскую книжку, а то он потом куда-то уйдет и фиг я его потом поймаю…Слава богу!

Последнее восклицание было вызвано не мной, и вскоре кто-то принялся ковыряться отверткой в нашем замке. Спустя минуту, добрый спаситель – гладковыбрит, бакенбарды прилизаны, спина чуть вперед зад на отлете – чудесным образом размыкает челюсти замка.

– Спасибо Дмитрий, – говорю холодно. – Рада видеть вас снова.

– Гх-м… Я проходил мимо, и не мог не помочь, это мой долг! – гнусавит он.

Так у меня завелся свой персональный Димка, о чем, несмотря на все последующие события, я до сих пор не жалею ни на миг.

С тех пор началась наша тайная связь. Недолговечная, как все страсти, и острая, как всё тайное.

/Кончики пальцев,/ помнят каждую складку твоего тела./Вот бы остаться,/но быть рядом без оглядки не мое дело./ Моя работа -/ приходить на миг и в рупор материть беды./А вот заботы – / Залатать ступу, иль хоть купить кеды./

Нам было сладко вдвоем. И в те минуты, что удавалось удрать от общественности, и при всех, когда праздно болтали и поддразнивали друг друга невинными для посторонних глаз фразочками. Мы чувствовали друг друга родными. И в период идиллии – когда казалось даже, что наши отношения могут перерасти в нечто большее, чем обычный командировочный роман, и позже – когда все уже стало ясно, и я ограничила возможности общения. Эх, Димка, Димка… Чем мне заполнить теперь эту дыру в душе?

Умом понимаю, что если б финал не оказался столь трагичен, чувства, возможно, увяли бы сами, и сейчас я вспоминала б о проведенных с Димкой минутах в менее восхитительных красках. Но сердце не внемлет разуму, сердце истекает трагичностью, бредит невосполнимостью потери и, что самое тяжкое, терзается собственной виной в случившемся. Вероятно, Димка мучался своей виной за разрушение нашей начальной идиллии ничуть не меньше моих нынешних переживаний. По крайней мере, рассказывал о своих мучениях в шокирующее мрачном свете. Артист, что с него взять! Могла ли простить, и до конца оставаться преданной самкой? Увы, нет. Наличие соперницы всегда, вместо азарта, пробуждало во мне безразличие и внезапную любовь к благотворительности. «Если он ей, бедняжке, так нужен, – пусть забирает. И да будет им счастье, и детей куча! А я, слава богу, еще не в том возрасте, когда поиски нового партнера составляют проблему» – думала я, и добровольно жертвовала любыми мужиками ради больше нуждающихся в них конкуренток. Чаще всего, конкуренток это обижало и благосклонно отдаренные мною территории они бросали в ближайшее же время и отправлялись искать следующие, да те, которые нужно завоевать, а не выклянчить… Так было всегда, и в нашей с Димкой ситуации вышло точно так же. Изменить ход событий в этом смысле я никогда не смогла бы. Появление разлучницы всегда равносильно для меня утверждению, что никаких чувств и не было. Ведь если были, кто б смог разлучить?

НПВ

Девятый день пути. Из Славянска едем в Купянск. В поезде наблюдается массовое улучшение настроений.

Даже Валентин, несносно ворчащий и ратующий за освобождение сортира всякий раз, как я или Ринка собираемся принять душ, сегодня в духе. «Вы, девчонки, как будет остановка, сразу бегите в душевую, а то мадам Зинаида грозится там от меня запрятаться», – сверкает улыбочкой он, потирая ладони и забрасывая длинную челку за спину. Кажется, Зинаида прекратила тиранить его чувства и несколько смягчилась, принимая ухаживания. По крайней мере, за ужином она пригласила его за наш стол: «Валентин, без вас я оказываюсь самой старой в компании. Немедленно смените дислокацию! Пересаживайтесь к нам…»

Остальные же довольны по двум причинам. Во-первых – послезавтра в туре объявляется трехдневный перерыв. Кто хочет – смотается домой. Хотят все, кроме нас с Димкой. Они радуются возможности увидеться с домашними, мы – предстоящему романтическому викенду. С таким столпотворением в поезде встретиться наедине удавалось совсем не часто. На ходу, скомкано, непрочувствованно. Второй повод для общего веселья – небольшое изменение в расписании. Концерт в Славянске мы давали днем, сразу свернулись и тронулись в путь, и вечером должны быть уже в Купянске. А значит, ночь проведем без шатаний буквальных, с шатаниями перенОсными. Ночка ожидается наиприятнейшая.

С Ринкой, Димкой и Шумахером мы уже сговорились завалиться в любой ближайший к стоянке кабак и торжественно отметить первую за весь тур ночь, проведенную на твердой почве.

Пока же, в ожидании станции, мы валяемся в нашем купе, пялимся в окно и перекидываемся репликами. Димка с Шумахером – на верхней полке, я – на своей нижней. Ринка крутится перед зеркалом, то лепя, то снимая накладные ресницы.

– Это уж слишком! – фыркаю я на нее, – Ну совсем Лайза Минели из Кабаре. Брось, там же не предфашистская Германия, там нормальный современный городишка будет. Убери из-под глаз блестки!

– Нормальный, современный и городишко?! – Ринка нарочно мажется еще сильнее, – Нонсенс! Если современный – то город. Если городишко – то отсталый…

Ясное дело, тут же принимаемся спорить, забрасывая друг друга фактами из прошлых городов.

– Горловка – городишко? – спрашиваю. – Понятно, что да. Ну и где ты там отсталость видела? Прекрати свой столичный снобизм демонстрировать!

– Или вот Лисичанск, – присоединяется к моей тираде Димка. – Маленький, старинный – это факт. Но весьма-весьма просветленный. Именно из-за некой своей отсталости и просветленный. Вспомните хотя бы ДК, где мы концерт давали. Вы это помните? Уникальный зал. 30-го года постройки, если не ошибаюсь. На стенах лепнина, потолки высоченные, а весь конструктив сцены деревянный. Вы ж – бабы, вас же такое не заводит, а я – протащился. Прикиньте, даже барабаны подъемников штанкет деревянные.

– Не ругайся! – отмахиваемся мы хором.

Димка с котом возмущаются в ответ. Димка текстом, вроде: «Имею полное право выражать свое мнение!» А Шумахер – оскорбительным мяуканьем, требующим, чтоб я вернула ему катушку с нитками. Дальше снова солирует Ринка:

– Ох, ну при чем здесь, что у кого деревянное… Нет, чтоб что-нибудь ультрамодное заметить, а то – лепнина на потолках. Тьфу!

Бедняжка страшно скучает по цивилизации. Божится, что по приезду в Москву обойдет все супермаркеты и дневные дискотеки. Почему дневные? «Да потому что на ночные с детьми не сходишь, а без малых, как вернусь из этого долбанного тура, больше ни шагу не сделаю. Месяца два точно буду кругом за собой в охапке таскать. Соскучилась!»

– Ультрамодное тебя уже ждало в Славянске, – подкалываю я.

Славянск реально удивил нас обилием валяющихся на дорогах использованных шприцов. А под погрузку аппаратуры нашим сценовикам выделили не грузовик или автобус – как в других городах, а… экипажи «Скорой помощи». Видать, самая распространенная машина в городе. Ринка, опасающаяся реакции наркоманов, едва не отказалась выходить на сцену. Зря, потому что принимали, как и везде. То есть радушно и бурно. Складывается ощущение, будто публику кто-то специально тренирует к нашему приезду. Такие все живые, такие приторно добродушные, такие цветочноупакованные. Не может быть зал таким сам по себе! Слащавость эта наверняка как-то искусственно стимулировалась предконцертной рекламой.

– Ну, вас! – распахивает дверь Ринка, избавляясь от духоты и своего изображения. – Димка, выйди, дай порядочным дамам приодеться. Не от стеснения прошу – такого от меня и не ждите. Все нормальные женщины не переодеваются при мужчинах вовсе не из стыдливости, а для того, чтоб было кого потом сражать неожиданно новым обликом. Сечете? Димка, выходи. Я жду…

Она опрокидывается на свою полку и мечтательно прижимает к груди плюшевого мишку.

– Вот как напялю сейчас свое декольте, вы обзавидуетесь…

Смешно, но почти все женщины тура спят, обложившись мягкими игрушками. На ощупь штуки потрясающие, но лично я все равно никогда не стала бы спать с такой штукой в обнимку. Спать надо или самой, или с мужиком или… в последние дни я спала с Шумахером. Ажурному коту надоели уже и Дмитрий и Валентин, и по ночам он начинал шкребстись под нашей дверью, чтоб я впустила его в купе. После этого Шумахер важно запрыгивал ко мне на подушку, вытягивался на полпостели и принимался урчать. К Ринке он с того случая с колготками больше не подходил. Обиделся. На шее у него частенько красовался Димкин бандан с пришпиленной к нему запиской, цивильно желающей спокойного сна, вроде: «Амазонкам – сказочных снов». Такая вот тайнопись. Особенно забавно было, что Ринка всякий раз просила озвучить ей послание соседнего купе, считая, что пожелания приходят нам обеим.

Дверь за Дмитрием прикрывается и наши отражения зависают в двух половинках зеркала. Ринка уже – стервозная брюнетка с яркими губами, я – все еще не накрашенная улыбающаяся физиономия с взъерошенной стрижкой и заспанными глазами.

– Нельзя смотреть в одно зеркало, – наставительно замечает Ринка. – Примета дурная, в одного влюбимся.

– Знаешь, – говорю, – Если действительно влюбимся, то хоть в одного, хоть в десяток – без разницы. Триста лет всерьез не влюблялась… А хочется… Впрочем, сейчас как раз тот период, когда есть все шансы отрастить связь до привязанности.

Не то, чтоб мне захотелось поделиться с ней происходящим. Просто так сказала. Скорее самой себе планку ставила, чем Ринке душу открывала. Закалываю челку, принимаюсь рисовать глаза поромантичнее.

– Серьезно? – Ринка удивленно вскидывает брови, тут же замечает несколько лишних волосков и хватается за щипчики. – А я уж думала, ты у нас ацтек. Десять дней уже в одном купе живем, а о мужике не слова от тебя не слышала. Все больше о всех этих твоих биографиях. Прям некрофилка какая-то из тебя получалась. Мы с Димкой на эту тему даже пересмеивались. Ну, мол, с нами-то все понятно, а вот Марина что себе думает? Так и собирается, что ли, весь тур в одиночестве провести?

Как интересно! Они, значит, с Димкой про меня сплетничали… Она, ладно, а вот он, красавец, нафига такие провокации создавал. Любитель красоты сюжета, блин!

И тут понимаю. То ли по Ринкиным интонациям, то ли потому, что сюжет фильма «Кабаре» в голове резко замаячил. Понимаю, и ничего не могу с собой поделать. Поворачиваюсь, смотрю на нее расширенными глазами. Спросить – не спросить, не знаю… Впрочем, Ринка такой человек, и спрашивать не надо, рано или поздно приспичит и сама все расскажет. Жаль только, что поздно так приспичило…

– Ну что ты так смотришь? – не выдерживает она, разрываясь уже от желания выговориться. – Хочешь спросить, сплю ли я с ним? Да. Сплю. Ну и что тут такого?

Далее, все по сценарию «Кабаре». Черт бы побрал эти постоянные совпадения. Падаю на полку, хохочу, не в силах успокоиться.

– Ты спишь с Димкой? – повторяю неистово.

– Да. – Ринка, кажется, тоже уже все поняла. – Что ты смеешься? Да!

– Я тоже!

Смех. До слез, до абсурдных междометий, до потока кажущихся теперь комичными воспоминаний… И о записке на шее Шумахера, и о моем недовольстве Ринкиным панибратством, и о кратковременных наших с Ринкой попеременных исчезновениях, и о Димкиной скрытности, понятно теперь зачем им придуманной…

– Эй, с вами там все в порядке? – Димка стучится в дверь, вызывая тем новый приступ нашего хохота.

– Нет, – отвечаем хором, синхронно вытираем тушь под глазами, и снова хохочем, от этой нашей синхронности. – Мы сошли с ума. Отстань от нас! – кричу засранцу-Димочке, – Потом увидимся…

Ринка всхлипывает в поддержку. Непонятно, не то от смеха, не то впадая вдруг в меланхолию…

Вот такая, блин, вечная молодость. Помню, что смеялась я тогда вполне искренне, а обиды совсем не было. Может, появилась бы, по спокойным размышлениям, да на спокойные времени не хватило. Сначала я Ринку успокаивала, потом цирка, нами с ней устроенного, стыдилась, потом Димку утешала, а потом… Потом не на кого уже стало обижаться, и уже Ринка меня успокаивала, уговаривая не брать на себя лишнего.

Обиды не было, а месть действительно имела место. Это только звучит страшно – «месть». Схожее со словом «смерть» звучание заставляет внутренне содрогнуться. На деле же, все происходило истерично, но довольно безобидно. Вот если б сценарист, пишущий наши жизни, тем и ограничился…

НПВ

– Быстрее, быстрее, поторапливайтесь! – поезд остановился и внезапно наполнился суматохой. Мы попросту не успели сообразить, что творится, и тут же оказались втянутыми во всеобщее оживление. Дверь нашего купе наглым образом распахнули и на пороге вырисовалась улыбающаяся Зинаида со связкой проводницких ключей в руках. – Освобождаем помещение! Никто не останется непричастным… – Зинаида уверенно шагала по коридору и властно вламывалась в каждое купе. – Все на волю! Все за мной! – командовала она. – Девочки?! – она с негодованием уставилась на наши зареванные физиономии. – В чем дело? Вы разве не знаете, что сегодня мой юбилей? Сходим на твердую почву и празднуем!

– Юбилей? – растерянно квохчем мы, синхронно хватаясь за косметички, и пытаясь сообразить, как же мы умудрились пропустить извещение о празднестве, и что теперь можно соорудить в качестве подарка. – Поздравляем. Но нас никто не предупреждал. Мы не знали…

Зинаида победно улыбается и шепчет интимно:

– Никто не знал. По правде говоря, я и сама не знала. Придумала этот юбилей только что. Просто, как повод для отмечания. Странно не отпраздновать что-нибудь в такой замечательный вечер, так отчего б не закатить торжество в мою честь?

Оказывается, не одни мы сочли необходимым провести предстоящий вечер в кабаке. Зинаида прикрывает дверь, подмигивает и смеется.

– Я странная, да? Старые артистки, знаете ли, имеют право на причуды. Какая ж я порядочная прима без капризов? – она оборачивается к зеркалу, и мы с Ринкой, словно от змеи, отскакиваем от нее, чтоб не дай бог не отразиться с ней в одном зеркале. Только дамы-собачки нам в фан-клубе засранца-Димки еще не хватало. Обнаружив, что реагируем странно, Зинаида негодует: – Что вас останавливает? Юбилей липовый, поэтому подарков не надо. Обязательно только присутствие. Понимаете, завтра последний концерт первой части тура. Необходимо сплотить дух коллектива! Жду вас на платформе. Быстрее, быстрее, поторапливайтесь! – снова кричит она, чудесным образом переместившись к дверям следующих купе.

– Кажется, она собирается пройти весь поезд. Как думаешь, она тоже сошла с ума? – интересуюсь у Ринки шепотом. – Зинаида, приглашающая на липовый юбилей наших технарей. Звучит совсем неправдоподобно…

Рина не реагирует. Сидит, подтянув колени к груди, и молча смотрит за окно. Там на четвереньках ползает Димка, собственным примером призывая Шумахера поесть травы. Медбабушка отчего-то решила, что коту это должно быть очень полезно.

– Рин, – тормошу ее за плечо. – Похоже, надо поговорить начистоту, да? У тебя что, серьезные планы на этого волокиту? – киваю за окно.

– Нет! – Ринка натянуто улыбается. – Вовсе нет. Просто не ожидала такого поворота событий. Знаешь, сейчас я тебя немножечко ненавижу… – она смотрит на меня, сощурившись. Как бы оценивая глубину своей ревности. – Мне странно, что ты могла влезть в эту историю. Ты ведь не злой человек, да? Вообще, в моих правилах сейчас было бы уехать, и никогда больше с вами обоими не общаться. Но я не могу бросить этот проклятый тур, а, значит, не могу послать тебя ко всем чертям, потому что с кем-то общаться-то надо… Я поеду крышей, если останусь сама с собой.

– Ну, чисто Лайза Минелли! – восторгаюсь, подкупающе, совершенно не желая разыгрывать сейчас мелодраму. Перевожу тему. – Та тоже в юности патологически не переносила одиночество и общалась с любыми отбросами, лишь бы не оставаться наедине с собой. Говорят, у нее это психическое и ей даже пришлось лечиться…

– Перестань! – кричит Ринка. – Только твоих познаний в биографиях сейчас не хватало. Я вовсе не боюсь одиночества, я как раз кошка, гуляющая сама по себе… Все в норме. Ничего психического. Подумаешь… Я вот только одного не могу понять… Как ты могла?

Вообще, полагаю, это я должна задать ей подобный вопрос. Вряд ли Ринка, находясь все время рядом, могла не догадаться о том, что творится между нами с Дмитрием. Зачем было влазить? Но нет, до унизительных разборок я доходить не собираюсь. Вычеркнуто. Сведено в штуку, отдано на поругание легендам о нашей с Ринкой распущенности…

– Как я могла?! – вскидываю брови по-Зинаидовски. – Тебе сейчас продемонстрировать? – ожидаю ответных смешков. – Знаешь, это будет жесткое порно…

– Нет, нет… – Ринка останавливает меня невыносимо серьезно. – Не надо этих насмешек. Только один вопрос. Кто был инициатором? Ты? Мне важно знать!

– Девочка моя, – вспоминаю вдруг о разделяющей нас пропасти лет. – В таких вещах не бывает инициаторов. Что бы там ни говорили, но для сближения всегда нужна взаимность.

– Отчего ты мне ничего не говорила? – пытает Ринка, и мне вдруг всерьез становится ее жалко. Девочка, кажется, впервые столкнулась с атакой на собственную неотразимость.

– Мы договорились хранить отношения в тайне, – отвечаю честно, а потом, набравшись духу и мысленно послав Димку ко всем чертям, безудержно вру. – Слушай, забудь все это. У нас с ним никогда ничего не было всерьез. Нечаянно, скомкано, на скорую руку. Он заводился, я не отказывала. Обоим потом казалось, что глупо портить крепкую дружбу вялым сексом.

– Значит, заводился все-таки он? – нехорошо щурится Ринка. – Я так и думала. Вот подонок! Знала бы ты, какие дифирамбы он мне пел! Марина, я просто не понимаю, как могла быть настолько слепа, всячески поощряла его уважение к тебе, рассказывала, какая ты у меня классная… Не могла даже допустить, что… Я ничего не хочу сказать, но посмотри… кто он, а кто – ты. Вы же совершенно разные люди. Как он мог?

Можно подумать, она не знает, как он это делает. Униженная Ринка, кажется, даже не понимает, что оскорбили не только ее. Вообще-то, это к лучшему. Не поведи Рина себя тогда столь «мыльным» образом, мне было бы не с чем сравнивать, и я, возможно, сама избрала бы такой способ поведения. Но перед глазами у меня сидел сейчас живой пример бабской глупости, и потому я нашла в себе силы не уподобиться.

– Виноваты всегда оба, если тебя это интересует. – говорю с легкостью. – Слушай, с «кто виноват» разобрались, теперь, пожалуй, стоит переключиться на «что делать». Так? Устроим ответный удар?

– Ох, Марина, и почему ты всегда так меня интригуешь… – в глазах Маринки появляется блеск заинтересованности.

Что ж, дурное дело не хитрое. В считанные минуты пробуждаю в Ринке азарт игрока, и вот мы обе уже – не обманутые в лучших чувствах соблазненные дуры, а очаровательные авантюристки, особо не заморачивающиеся тем, что наши чары действуют на одних и тех же мужчин. Шутки ради, всегда приятно поднять слабака на смех и поставить в дурацкое положение…

– Мужики, слабаки, – весело констатирует Ринка, спустя пять минут. – И немножко подонки. Но мы – не хуже! И сейчас устроим ему… О, я придумала!

Несколько озадаченная такой трактовкой моих проповедей, я все же соглашаюсь и командую: «Вперед!»

И вот, обворожительные, сексуальные, яркие, мы вываливаемся из вагона, цепляем под локти несколько озадаченного нашей откровенной напористостью Дмитрия и с готовностью отправляемся в кабак чествовать нашу липовую юбиляршу и демонстрировать нашу липовую обиду на совместного любовника.

Пока мы с Ринкой беседовали, засланные в тыл разведчики (Малой и ребята из балета) доложили, где будем праздновать. Пешком – двадцать минут пути, а транспорта тут не предвидится. Разбившись на группки, движемся всей толпой в указанном направлении. Местные глянут, коблы собирать начнут – уж слишком мы шумны и похожи на готовящихся к атаке оккупантов. Совсем не к месту приходит мысль о железнодорожном пиратстве.

– Слушайте, а не поднять ли нам над штабным вагоном черный флаг? Будем нападать на попадающиеся по пути станции, и брать на абордаж другие поезда…

– Тогда нам придется портить женщин из плененных поездов, а у наших мужиков и на нас сил не хватает! – сообщает Ринка.

Не реагирую, решая, что лучше пока этой темы не касаться. Ловлю обрывок фразы от соседней компании, довожу до сведения своих.

– А, между прочим, вы подумали, как обратно добираться? Расходиться-то, наверно, поодиночке будем. Вон, Гале кто-то знающий страшные вещи о Купянске сообщил. Слыхала, тетка! – киваю Ринке, – У них тут амнистия была и на волю выпустили сексуального маньяка.

– Очень сексуальный? – еще больше оживляется Ринка. – Ох, давно никого сексуального не пробовала… Все ветошь сплошная…

Понятно, с Ринкой сейчас лучше вообще не разговаривать.

Наконец, доходим до положенного места. Сдвигаем столы, занимаем места. Все артисты и сценовики в сборе. Из работников поезда приглашены только избранные. Эх, Зинаида, ну чем ты думала? Теперь ведь нашу Валю коллеги затретируют. Если уж звать – так всех…

В кафе, кроме нас, еще два посетителя. Склонились над столиком, шепчутся. Видны только коротко стриженные затылки. И те отчаянно демонстрируют полное к нам безразличие. Зря. Я бы на их месте развернулась и, не скрываясь, разглядывала всю нашу шумную братию.

– Дамы и господа, праздник объявляю открытым! – сообщает Зинаида и сразу с трех частей стола слышатся одновременные хлопки открываемого шампанского.

И понеслось. Тут Зинаидины поздравления, там – перемывание косточек режиссера, где-то еще – обсуждение разных залов. От нормального застолья, празднества артистов отличаются движением градуса оживления. В нормальных компаниях народ, когда выпьет, раскрепощается и начинает буянить. У нас же было наоборот. Шумные в трезвом состоянии люди стихали и впадали в мрачняк по мере опьянения. Поэтому, нельзя было упустить момент для реализации Ринкиной идеи. Мы и не упустили.

– А сейчас, минуточку внимания! – заголосила Ринка, когда юбилярше пожелали уже все положенное, – Господа, вы нужны нам, как мужчины. А вы, дамы – как женщины. Удивлены? Мы тоже были удивлены, когда узнали, какая страшная проблема свалилась на наши головы.

Слушая, как Ринка складно излагает, я даже немного расстроилась. Мы с Димкой успели уже перекинуться парочкой весьма достойных шуток, и теперь мне было откровенно жалко отдавать его на растерзание. Наворотила делов, чужими руками гадость творю, и сама же происходящее осуждаю. Нехорошо выходит, но правильно. Будет Димочка знать, как мозги нам пудрить…

– Что это она задумала? – Димка в мгновение перемещается и, якобы охотясь на бутерброды, склоняется к моему уху. – Ты знаешь?

– Знаю, – отвечаю невозмутимо. – И ты тоже знаешь. А остальные – сейчас узнают. Вот обрадуются возможности в шоу, не хуже чем у Нагиева, поучаствовать…

– Итак, наш первый герой – Дмитрий, – объявляет Ринка, и вытаскивает Диму на всеобщее обозрение. Еще не понимая, что сейчас произойдет, Димка галантно раскланивается, срывает аплодисменты коллег и вопросительно смотрит на Рину. – Первая героиня – я! – объявляет Ринка. – Или Маринка, мы не успели еще точно восстановить хронологию.

В нескольких каверзных фразах, почти не ограничивая себя в выражениях, Ринка описывает свое якобы бедственное положение. Спала, она, значится, с мужиком, свято верила в серьезность его намерений, а тут такое… Лучшая подруга, оказывается, тоже в них верила, причем, от него же…

– И что же, спрашивается, делать, двум обманутым девушкам в таком положении? – не прекращая обворожительно улыбаться, вопрошает Ринка. Ее не перебивают. Сидят, затаив дыхание, слушают. От шока или из любопытства? Из такта или от желания узнать побольше подробностей? Рина обводит всех совершенно сумасшедшими глазами, залпом допивает оставшийся в рюмке коньяк, продолжает действие. Два поцаватого вида мужчины из-за соседнего столика следят за ней неотрывно. Шоу приобретает всезабегаловочный масштаб. – И тут мы вспомнили, что не поодиночке живем, а в коллективе. «Проголосуем» – решили мы. Итак, устраиваем закрытое голосование! Листики вот, каждый пишет имя, сворачивает листок и кидает в Димочкину шляпу. Напоминаю, что Рина – я, а Марина – госпожа Бесфамильная.

Нарочито виляя бедрами, Ринка подплывает к Диме, срывает с него шляпу, кладет на стол. Не знаю, куда девать глаза. Димка не реагирует на Рину, смотрит на меня в упор. Без обиды, без гнева, просто с недоумением. На миг проскакивает шальная мысль, что Ринка могла все придумать про их связь. Я соглашалась на этот цирк с одной мыслью – чтоб все стало проще, то есть, чтоб Димка понял, что не для одного него все происходящее было забавной игрой, не более. О том, что вечно бодрому, неисправимо оптимистичному балагуру-Димке можно принести настоящую боль, я как-то не думала. Теперь же, глядя в его поначалу недоуменные, а потом все темнеющие и темнеющие глаза, я явственно ощущала, что мы с Ринкой перегнули палку. Полезли – не разобравшись. Судя по Димкиному лицу, он был задет всерьез, а значит, вряд ли воспринимал все прошедшее, как праздное развлечение…

– Кого вы сейчас, дамы и господа, выберете, та из нас остаток своего тура этому любокруту и посвятит. Так сказать, на должность походной жены назначится… Тут же справим эдакую неофициальную свадьбу. Потому что надо ведь отметить событие? А другая – та, которой участи жены удастся избежать – оборвет с ним все связи, как и не было. – рассказывая, Ринка раздавала присутствующим небольшие огрызки тетрадных листочков. Даже это она решила проделать сама, хотя изначально планировалось поделить обязанности. Похоже, Ринке страшно нравилось происходящее, и она хотела проделать все глубоко самостоятельно.

– Вы уж не поймите превратно, – продолжала глумиться Рина. – Нам с госпожой Бесфамильной глубоко пофиг, единственные мы у мужика, или нет. Дело не в неуместном консерватизме. Дело в чувствах! Нужно оставить ему лишь одну женщину. Все к выборам жены присоединяйсь! Понимаете, за двумя звездами погонишься, ни в одну не залезешь… Был бы парень молодой да крепкий, мы бы к вам и не обращались даже. А так – не тянет он двоих. Вечно какие-то сложности… «Мда?» – тут же думаю я. – «А у меня с ним особых сложностей не возникало. Может, это с тобой, Ринка, что-то не так?» Но вслух, конечно, совсем другое говорю:

– Рин, харэ народ интимными выдумками засыпать. Давай уже голосование начинать…

– То есть, ты действительно участвуешь в этом цирке? – очень тихо спрашивает Димка, побелевшими губами.

– Да. – отвечаю с достоинством. – Для меня многие твои поступки тоже были полной неожиданностью. Сегодня день познаний, скажи?

Дмитрий молчит, переключившись на тех, кому Ринка раздала листики. Мне тоже очень интересно, как же отреагирует публика. Публика? О, она в восторге…Оправившись от неожиданности, народ уже с готовностью включился в нашу игру. Обсуждают, смеются… С готовностью вписывают имя в бюллетень и бросают его в Димкину шляпу.

Вот так и вычисляется дух коллектива. Правы были продюсеры всех бездарных шоу – возможность понаблюдать за чужой постелью повышает рейтинг мероприятия вне зависимости от уровня сюжетов. Даже самый гадкий ширпотреб все равно будет популярным, если он представляет обширное поле для сплетен. Так вышло и в нашем случае. Противновато. Наше с Ринкой гадство оправдано: мы больны, а иронизировать над наболевшим – лучший способ выздороветь. А вот заблествешие живым интересом глазки коллег – это уже похабщина.

– Твоё слово, Димочка. – Ринка кладет перед Димой шляпу. Он отодвигает и шляпу и Ринку в сторону. Поднимается на ноги. – Не может быть! – притворно ахает Ринка, старательно обмахивая линзы веером накладных ресниц. – Тут твоя судьба решается, а ты не голосуешь! – Я готова провалиться сквозь землю, потому что, напрочь игнорируя Рину, Димка смотрит прямо на меня. Так, будто я этот весь бред говорю… – Как?! Ты воздержался? – продолжает юродствовать Ринка. Глаза её вдруг становятся влажными. То ли просто от перевозбуждения, то ли из-за Димкиного невнимания. – Не может быть! Ты же у нас, обычно, такой невоздержанный!

По столу пробегает волна сдавленных смешков. Народ оценил высказывание. И вдруг…

– Суки вы, девки! – мне в глаза сообщает Димка, потом хватается за край скатерти, резко отбрасывает его от себя, опрокидывая пару бутылок вина и блюдо с бутербродами, выхватывает у Рины свою шляпу, нервно вытрушивает на стол записки, разворачивается, не глядя на содеянное, и выходит из кабака. По хлопку двери, словно по мановению волшебной палочки, воцаряется тишина.

– А некоторым не смешно, – ясно слышится шепот Малого. А потом все заглушается отчаянным Ринкиным криком:

– Димка! Дим, вернись! – она бросается к двери, сшибает по дороге официантку, спешащую убрать на нашем столе, кричит, едва сдерживая слёзы. – Димка! Ты чё, обиделся, да? Мы ж пошутили…

Ну что ты будешь делать! Самое глупое, что можно было натворить на Ринкином месте, это объявить войну, а потом пойти на попятную. Зря она не слушала моих россказней о Слащове. Тогда б знала главный закон общей тактики боя. Колебания приводят к поражению – считал легендарный генерал. А вот умение твердо держаться единожды принятого решения – пусть оно даже хуже другого – приведет к победе. «Димка, конечно, психанул знатно – спасибо, что не убил. Но бежать за ним с носовым платочком и извинениями? Бред!» – мысли проносятся в голове с дикой скоростью. – «Сам бы пришел в себя и вернулся. И вообще, чего нервничать, спрашивается? Он развлекся нами, мы – им. Все честно, и достойно даже уважительных рукопожатий – как после игры, когда матч окончился вничью. А тут такая истерика, будто что-то серьезное произошло…»

Подсознательно, но целенаправленно накручиваю себя до уверенности – Димка не игрался. Происходящее между нами действительно что-то значило для него. Вместо угрызений совести за причиненную Дмитрию обиду, ощущаю почему-то дикий прилив радости. Тут же ловлю себя на этом, ругаю и заставляю переключить внимание на окружающих.

Еще несколько мгновений все с удивлением смотрят на дверь. Официантка порхает над столом, устраняя последствия Димкиной обиды.

– Кохання, це таке почуття! – присвистывает вслед Ринке кто-то из сценовиков. Зинаида пресекает свист грозным взглядом.

– Забудем об этом инциденте! – приказывает она. – С кем не бывает…– и тут же меняет тон на обворожительный, – Господа, праздник продолжается!

Все синхронно склоняются над своими тарелками и принимаются что-то пилить в них. Ну, конечно! Как только все интригующее закончилось, все сочли нужным продемонстрировать свою правильность и непричастность… Обалдеть, как вовремя! Ох, какие все вежливые… Сейчас о погоде заговорят, честное слово!

Повинуясь порыву вредности, начинаю разворачивать вываленные из шляпы записки и раскладывать их на две кучки. Далеко не все успели проголосовать, поэтому много времени это не занимает. Сама немало поражаюсь результату.

– Я выиграла! – сообщаю хладнокровно, но громко. – Не сказала бы, что я этому рада… – добавляю потише.

Вдруг проснувшаяся за нашим столом корректность не знает границ: коллеги делают вид, что не расслышали мой текст. Кто-то заводит отвлеченную беседу, кто-то даже идет на танц-пол…

– Грустишь? – спрашивает Малой, завидев во мне соратника по плохому настроению. Его Валентину утащил танцевать Антон из балета. – Налить тебе водки?

– Лучше сока, – отвечаю со вздохом, а потом добавляю уже с улыбкою, – Я не настолько грущу.

«Хватит! Хватит!» – командую сама себе, понимая, что давно уже нахожусь в мире воспоминаний. Интересно, сколько прошло времени? Мадам все также сверлит взглядом стену. Ринка сидит, свесив голову на руку и прикрывшись челкой. Наверняка, тоже вспоминает эпизоды, наверняка стыдится, что так глупо сдалась и струсила…

– Почему молчишь, почему не спрашиваешь? Не интересуешься, аль сама догадалась? – вдруг «включается» в реальный мир Мадам и склоняется над раскладом.

Смотрю на стол. Рядом с крестиком предыдущих толкований на столе сейчас лежит квадрат из девяти карт. Значит, пока я думала, Мадам успела добавить всего три карты. – – – Догадалась – мрачно хмыкает Ринка, отвечая вместо меня. – Пиковый туз во всех раскладах предвестник страшного удара…

– Верно! – гремит Мадам. Чем слабее звучат наши голоса, тем сильнее ее напор. – Верно, милые, верно… Итак… В казенном доме плохо. Ай-ай-ай…

– Где? – переспрашиваю. – Это как понимать?

– Казенный дом для нас – это поезд. – поясняет Ринка-специалистка. – То, где мы проживаем из-за работы…

– Худо, милые, худо… – гадалка водит ладонью над картами. – Как ни крути – худо. Откровение, смерть, помешательство!

«Откровение, смерть, помешательство… Откровение, смерть, помеша…» – пульсирует у меня в мозгу.

НПВ

Десятый день пути. Утром будем в Киеве. Время – далеко за полночь, но никто не спит. Все купе распахнуты, мы собираем вещи, носимся по коридору и переговариваемся с соседями. С разбиениями на группки покончено, отныне весь вагон – одна большая компания.

– О, представляю, как она вам обрадуется… – язвила Зинаида на тему предстоящей встречи Валентина с сестрой. – Такое счастье – валенька приехал всего на один день!

Несмотря на явное недовольство примы, наш тенор не сдавался. Во что бы то ни стало, он вознамерился съездить на все три дня выходных в Полтаву, погостить у сестры и зятя. Зинаида рвала и метала, потому что давно уже нацелилась провести выходные в Киеве у подруги, и, конечно, совершенно не хотела лишаться на это время привычной свиты. Увы, и молчаливая девочка Гала, и Валентин, и даже Ерёма, прибившийся в последнее время к компании примы – все собирались уезжать.

– Ну что вы мне голову морочите! – негодовала Зинаида. – Я уже обо всем договорилась, а вы… Ну хоть вы, Маринки, послушайте меня! Гульнем по Киеву, а?

– Сорри, я пас, – отзывается Рина, застегивая сумку на молнию. – Хоть один день с детьми побуду. Соскучилась!

– И я прошу меня извинить, – выбираюсь для разговора в коридор. – К походам по городу совсем сейчас не расположена, вы уж не обессудьте… Знаете, странный такой припадок – очень хочется побыть одной…

– Ничего странного, – неожиданно подает голос Гала. – Целых десять дней принудительной коллективизации! Любой организм затребует пространства для уединения. Я чуть с ума не сошла!

Гала заходит в свое купе и забивается в угол. Стараюсь не смотреть в ее сторону, чтобы не раздражать своим присутствием.

– Ну, что ты намерена делать? – продолжает уговаривать меня Зинаида.

– Остаюсь в поезде, буду читать и валяться.

Я не совсем честна, а точнее – не совсем вру. Шляться с Зинаидой по Киеву действительно не хочется. Но и одиночеством я совсем не брежу. Просто когда-то, еще до всей этой скандальной ситуации, мы с Димкой договаривались остаться на выходные в поезде. Опровергающей информации не поступило, и я действую согласно установленному ранее плану. Конечно, не ради романтического уикенда – а просто ради возможности разобраться. Разговор наедине нам с Дмитрием совсем не помешал бы – ситуация сейчас накалилась до невозможности…

После неожиданной Ринкиной капитуляции в кафе, наши отношения стали намного сдержаннее. Ринка явно боялась оставаться со мной наедине – опасалась, должно быть, необходимости объясниться. Обе мы делали вид, будто все по-прежнему, но вели себя совершенно по-иному. Конечно, я – что естественно – ничего не спрашивала о том вечере. Ринка – что не естественно – не сочла нужным ни о чем мне рассказать. Впрочем, и так было понятно, что она догнала тогда Дмитрия, и их разговор закончился полным примирением. Все отлично, для Ринки это победа. Вот только, какой ценой? Судя по тому, как нынче днем разговаривал со мной Димка – очень наигранно, предельно официально и вежливо – я в его глазах была теперь главной виновницей нанесенной ему обиды. Похоже, Ринка решила, что добиваться прощения сложнее, чем попросту перевести стрелки… По-хорошему, надо было бы поскандалить, поговорить начистоту с обоими, восстановить дружеские отношения, но, во-первых – на то совершенно не было времени, во-вторых – с затаенным интересом и каплями пота на ладошках за нашей четверкой следил теперь весь поезд – и мы никак не могли позволить себе громкой выходки. Поэтому я ждала. Так как Димка тоже собирался оставаться в поезде, мы, наверняка, смогли бы пообщаться.

Громко хлопнув дверью тамбура, в вагон заскакивает взволнованный Дмитрий. На шее у него, словно банное полотенце, висит Шумахер. Как обычно при такой позе Шумахера, Дмитрий держит кота за лапы и шепчет ему что-то на ухо. Завидев их, я нарочно повторяю последнюю фразу.

– Остаешься в поезде? – переспрашивает Дмитрий таким тоном, будто слышит об этом впервые. – Везет… А мы с Шумахером поедем в деревню. Я таки принял решение…

– Нет! – возмущаюсь я, позабыв все интриги и обиды. – Ты не сделаешь этого! Ты не можешь сдаться ей!

– Если я не сделаю этого, он совсем зачахнет. Уж вы-то с Ринкой знаете, какой он последнее время вялый…

Все в вагоне забрасывают дела и с живым интересом пялятся на нас.

– Это вы о чём? – не снимая с лица крайне вежливой улыбки, настороженно интересуется Зинаида.

Прокручиваю в голове состоявшийся диалог и довольно хмыкаю.

– О коте. Кроме того, о чем вы подумали, у Дмитрия имеется еще один «он», о котором мы с Ринкой очень много знаем. Речь о Шумахере. Дмитрий подчинился требованиям нашей медбабульки и согласился отдать его своей тетке в деревню.

– Шумахеру, в его возрасте, вредны поездки. Нужно ограждать его от стрессовых ситуаций. Домик в деревне, теплая печка, треск дровишек в огне… Что еще нужно для счастливой старости? А потом, окончательно разделавшись с нашим туром, я его, конечно, заберу…

– Итак, на эти выходные ты едешь в деревню к родственникам? – хмурится Зинаида. – И ты?! Вашу мать, так что я к подруге одна, что ли, завалюсь? Впрочем, и ладно. Отдохну хоть от вашей неблагодарности. Я тут звоню, договариваюсь, суечусь, а они, видите ли, все разъезжаются!

Первый выходной. Все разъехались, наконец. На страже поезда и меня остались только несколько проводников. Дурацкая новость – оказывается, в Киеве наш поезд не подключают к электросети, а значит, электричества эти три дня не будет. Весь день провозилась с записями. Пытаюсь отсортировать, дополнить, причесать. Не легко. Предыдущие десять дней я была настолько одержима перипетиями чувств, что непосредственно о нашем «Кабаре» почти ничего не записывала. Да и о чувствах – записи дурацкие. Сплошные «О! Как здорово мы поговорили» и «Ах! Мы чудесно провели время». В момент записи мне казалось, что такие предложения не нуждаются в расшифровке… О том, чем закончились все мои «Ахи», дневник еще не знает. Зажигаю любезно предоставленную проводником свечку, благодарю за чай и собираюсь писать. Открываю дневник на последней страничке – там случайно затесавшийся клок шерсти. Что ж, будет жить в межстраничьи на память о Шумахере. Невольно вспоминаю сегодняшнее прощание.

Утром Дмитрий занес нам Шумахера попрощаться. Я смотрела на ставшего уже совсем родным котяру, автоматически чухала ему грудку и пыталась понять, отчего мне до такой степени тоскливо. Ринка сформулировала раньше.

– Что бы там ни было, мы были клевой четверкой, – вздохнула она. – Классной компашкой из сорвиголов. А теперь, стало быть, один из нас сходит на берег. Грустно…

– Минус один! – очень серьезно подвел итог Дмитрий, потом пересадил кота себе на плечо и заворчал. – Тьфу, с вашей склонностью к пафосу, уже и я нытьем заразился. У меня из-за вас тоже такое чувство, будто я вижу Шумахера в последний раз. Немедленно прекратите разводить влажные настроения… Все, пока, я поехал.

Димка взялся за ручку сумки, а я, со всей абсурдностью вдруг проснувшегося такта, выскользнула из купе, чтобы дать людям по-человечески попрощаться. Отправилась, естественно, к Валюшке в ресторан. Там, конечно, ошивался Малой. Щелкал пультом на телевизоре, прокручивая кассету, и бросал косые взгляды на убирающую со столов Валентину. Оба они – И Малой и официантка – разъезжались на выходные по домам.

– А хотите вина? – предложил Малой, – Валя не пьет, а я так хотел за скорую встречу выпить… Всегда жаль расставаться…Хотите вина?

– Снижаешь градус? – спрашиваю, памятуя о прошлом нашем разговоре. – Не, Малой, лучше сока. Мне не настолько жаль!

М-да уж. Электрификация всей страны была полезной вещью, ничего не попишешь. Причем, не попишешь в буквальном смысле. Свеча чутко реагирует на все мои вздохи и отказывает в ровном свете… Спать завалиться, что ли?

Музыкальный стук в окно – именно такой, какой обычно издает Димкин перстень при соприкосновении с окном нашего купе – заствляет вздрогнуть. Мгновенный переполох. Запихиваю дневник под подушку, бросаюсь к зеркалу, потом понимаю, что там меня почти не видно, зато отлично видно с перрона, подскакиваю к окну, опускаю раму.

– Ты?! – ошарашено слежу, как Димка впихивает в щель окна кулёк с продуктами и букетом ромашек, а сам карабкается следом.

– Нет, так я выгляжу слишком неуклюжим. – сдается, наконец, весь уже перемазавшись. – Придется тебе открыть мне дверь. Вагон заперт.

Какое-то время – то самое, за которое я успеваю прийти в себя, – уходит на то, чтоб нам обоим оказаться в вагоне.

– Я пришел извиняться! – сообщает Димка. – Ты рада? Добилась своего, да? Давай мириться…

Ответно протягиваю руку. И вот, в свете дрожащего пламени свечи наши мизинцы совокупляются в ритуальном примирении. Стекло вагона запечатлевает сей торжественный момент и оставляет нас на произвол судьбы, потому что Димка задергивает занавески. Не отпуская мою руку, он смотрит недоуменно. Он явно ожидал другого – бросания на шею, слез, обещаний… Всего того, что, наверняка, продемонстрировала ему уже Ринка. Ведь с ней он тоже мирился… Эх, Димка шалопай, Димка изменник… Знал бы ты, до чего я сейчас тебе рада!

– Ну, – говорю сурово, – Рассказывай. Что тебе про меня наболтали?

– А, фигню всякую, – отмахивается Дима. – Что ты мне никогда не простишь, что по гроб жизни ненавидеть станешь…Я, признаться, даже растерялся и не знал, куда себя девать… Но это же чушь, правда? Она все несколько преувеличила, да? Что я, Ринку, что ли, не знаю…

– Знаешь, – усмехаюсь. – Слишком близко знаешь, как выяснилось.

– За это и хотел извиниться. Некрасиво получилось. Я прямо негодяй какой-то… Вообще, оно само так вышло, понимаешь?

– Понимаю. Со мной тоже частенько случается это «само». – постепенно мне делается невыносимо скучно. – Слушай, может, хватит диалогов из мыльных опер? Никаких обид – мир, дружба, жвачка. Проехали, да?

Димка хватает мою руку, с жаром прилипает губами, поднимает глаза:

– Как приятно встретить на пути нормального человека! Тем более, я слышал, это ваше придурочное голосование окончилось тем, что тебя мне в жены выбрали… – шепчет. Губы возвращаются к моей коже, скользят по запястью, выше… А вот это – стоп! Это ты, дружок, все неправильно понял.

– Не терплю полигамии! – отстраняюсь резко. – Пока оставим эту сторону общения. Расскажи лучше что-нибудь. Почему именно ромашки?

– Специально. – Димка щурится, явно фантазируя. – Для гадания! – оживляется вдруг. – Серьезно. У всех этих ромашек нечетное количество лепестков. Я нарочно считал. Зачем? Ну, если в «любит – не любит» играть начнёшь, всегда «любит» выпадет. Почем я знаю, вдруг начнёшь, да? А вообще, я искал черные розы. Это не для гадания – это просто для красоты. Но таких во всем Киеве не было…А они вообще бывают? О, давай завтра вечером сходим в клуб к моей Мадам? Я тебя познакомлю. Сегодня бы сходили, да полнолуние, оказывается, только завтра…Скажи, ты же удивилась, что я пришел?

Димка снова был собой. Живой, разговорчивый, интересный. Триста раз плевать на то, с кем он спит, и с кем будет спать дальше… Главное, что сейчас он здесь. Не бросил меня одну в безжизненном поезде. Вина, вон, приволок. Веселит, ухаживает по-смешному, всякий раз с вопросом в глаза заглядывает, чтоб проверить, не изменила ли я свое решение. Нет, не изменила. И где-то с день еще точно не изменю. Для профилактики. А потом разберемся…

– Все мы такие. Кстати, вот, например, Абдулов – ценитель роскошных розыгрышей. – говорит Димка, удовлетворенный моим шоком от его появления (конечно же, я рассказала, как была шокирована: мне все равно, а ему – приятно). – Его жена гастролировала с балетом. Так он чуть с ума ее не свел, тем, что в каждом городе после концерта выходил к сцене, вручал ей букет и скрывался с глаз. Ладно, в Питере, так он и в Новосибирск, и в Хабаровск так ездил. Всюду неизменный букет, и исчезнуть, чтоб обратно в Москву попасть. Гонялся на самолете за их труппой.

Историю про Абдулова я слышала уже от Ринки, потому профилактический период мысленно увеличиваю, эдак, до недели. Пусть мои ценители желтой прессы между собой разберутся, а там посмотрим.

– Потряс, да? – продолжает Димка. – Красавец! Вот начну так за тобой ухаживать, не отвертишься…

– Не выйдет, – хмыкаю невозмутимо, нарезая лимон. – В тех городах, где мы выступаем, нет аэропортов. – и тут меня внезапно тянет на сантименты. – Знаешь, в детстве я думала, что самолеты – это большие перелетные птицы. – говорю невыносимо романтичным тоном и сама себе делаюсь смешной…

– А я вообще не думал – не врубается в лиричность Димка. – Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелости… Вот только сегодня начал думать – когда осознал, что потерял в своем бездумии. – ан, нет… врубается! – Трясусь в электричке, а перед глазами – твоё лицо. Сонное. А вокруг глаз – морщинки солнечными лучиками…

– Может, это просто кто-то сильно похожий был? Эх, Димка, многоопытный ты охмуритель! Кто ж женщине о морщинах-то говорит?

Так и болтаем. Вино уже прикончено, я все еще непреклонна. Димка успел рассказать уже целых три блистательных аферы чикагских гангстеров, я – пару эпизодов из жизни серебряного века. Я, понятное дело, считаю своим долгом наверстать…

– Слушай! – пьяно тянет Димка, спустя время. – Одну биографию назад, ты обещала пойти со мной покурить!

Выходим в тамбур.

– А помнишь? – щурится Димка. Одно из наших сумасшедших ночных свиданий проходило именно тут.

– Нет. – говорю серьезно. – Девичья память, это когда на утро не помнишь ни одной ночной неприличности… И вообще, проехали! /Хватит, проехали – канул накал!/Забавное место – «анналы»./Тот сумасшедший, что нас рисовал,/Остался доволен финалом/…

Читаю напористо, мощно… Не из выпендрежа, а по глубокому созвучию нынешних чувств тем, которые писали это стихотворенье.

– Слушай, прости мне Ринку, а… Она ведь…

– Т-с-с! – прикладываю палец к его губам.

Эту тему поднимать не хочу – пусть хоть один вечер все будет чинно, красиво и, якобы, честно…

Позже, когда Димка уходит раздобыть кипятка для кофе, вдруг проявляю себя полной дурой. Зарываюсь лицом в ромашки, вдыхаю полной грудью, улыбаюсь простодушно, как деревенская клуша и… в каком-то глупом порыве хватаю ромашку за волосы.

– Любит, не любит, любит, не любит… – бормочу быстро-быстро, обдирая лепестки. – Не любит! – уже хохочу, представляя, как смотрюсь со стороны. Вот, негодяй, опять все наврал. Я, говорит, у каждого цветка лепестки пересчитывал!

Димка возвращается с чашками в руках. Пользуюсь его беззащитностью, засовываю ему за шиворот лепестки. Потом, когда чашки уже на столе, Димка стягивает рубашку, вытрушивается, кидается ко мне…Отпихиваю, и самой тошно делается от такой жуткой своей принципиальности. М-да, сегодня я подозрительно порядочна…

Засыпаем под утро, на полуслове. Я – у себя, гость – на Маринкиной полке. Окончательно вырубаясь, вдруг понимаю, что совершенно не помню, о чем мы говорили последние три часа. Сонно отворачиваюсь к стене. В мыслях обрывки бессвязных слов, перед глазами – Димкино лицо.

– Марин, открой, это я! – Ринка тарабанит в дверь.

Не разлепляя глаз, привычно поворачиваю заклёпку на двери. Сквозь сон слышу взволнованное…

– Знаешь, я всю ночь не спала, все тобой мучалась… Надо объясниться, наверное. Нельзя нам с тобой отчуждаться. Я вот подумала… Ну что я к малым на один день всего поеду? Лучше с тобой побуду. Поговорим, обсудим. Ты поймешь меня, я знаю…Да?

– Да? – переспрашиваю удивленно. В такую рань душещипательные беседы доходят до меня особенно плохо.

В этот момент Димка высовывает голову из-под одеяла. Он спит на соседней полке…

– А это что? – спрашивает-всхлипывает Ринка. – А… – говорит через мгновенье, закусывая губу. – Все ясно. Это так ты уехал в деревню? – и тут же укутывает себя напускной веселостью. – Впрочем, это, судя по всему, не мое дело. Знаешь, Марин, что я тебе расскажу?– с деловым видом Ринка начинает затаскивать в купе сумки, словно Шумахера, сгоняет Димку на верхнюю полку, грузится, приговаривая, – У меня такая встреча была, неожиданная… Накупила, значит, подарков, ловлю машину, чтоб до вокзала дотарабаниться. Останавливается старая такая, раздолбанная Нива. Едем, трясемся, чушью переговариваемся. «У вас», – говорю, – «в машине, или с ума сойти можно, или оргазм испытать. Так трясет, что аж задница к горлу прилипает». Он после этих слов смотрит на меня пристально, и вдруг как заорет: «Маринка! Точно, Маринка! Когда б не твоя манера изъяснятся, ни в жисть бы тебя не узнал!» Оказалось, одноклассничек мой, Васятка. Вот мир тесен, да? Уже полгода в Киеве. Работа, правда, тут не ахти, зато большой город. А в Москве он тоже осесть пытался, но ничего для себя не нашел. Конечно, если он, кроме как выпить да трахнуться, ничего не умеет, где ж ему работу-то в нормальном городе найти?

Смотрю с осуждением, имея в виду очередные Ринкины выпады против чужих городов. Она понимает по своему:

– Не морщи лоб. Да, было, было… Вот как дыхну, так ты от перегара и задохнешься. Все умения Васятки проверила на собственном опыте. В целом довольна. Хотя такую гадость с момента замужества не пью, а пьяных мужиков вообще не слишком полюбляю. Короче, решили мы с Васяткой встречу отметить. Поехали к нему на базу. Там, слава богу, дежурство посменное, поэтому ближе к ночи никого не осталось. Я поначалу все на вокзал порывалась. Думала, часик посижу, да поеду… А потом – Марина, не поверишь! – разговорились с ним и чувствую – тоска! Я так избаловалась с тобой тут. Привыкла, что поговорить можно по-человечески и завсегда безобразия какие учинить… С обычными людьми так отвыкла общаться. В общем, поговорили мы с Васяткой и такая меня ностальгия по нам, – тут Ринка бросает взгляд на Димку и сообщает, – Точнее, по нашей четверке, взяла. «Не», – думаю, – «Что бы там ни происходило, нужно держаться своих». В общем, наутро решила спешно ехать к тебе на перемирие. А тут такой вот сюрприз… – Ринка кивает в сторону Димы и бессильно опускается на полку. – Фух, выговорилась, – говорит серьёзно. – Ладно, разговора в такой компании все равно не предвидится. Не буду вам мешать! – от этой фразы Ринку слегка передергивает, но она улыбается через силу и продолжает. – Вещи забросила, сейчас поеду к Васятке догуливать. Зря у меня, что ли, выходные?

И вот теперь Риночка – образец корректности и тактичности – оставляет нас с Димкой наедине, благородно самоустраняясь.

– Теперь твоя очередь! – говорю Димке, сквозь щель в занавеске наблюдая, как Ринка, нарочито независимо покачивая бедрами, переходит через череду рельсов а потом, завидев спешащий мимо трактор, выбрасывает вытянутую руку далеко вперёд и истошно орёт: Такси! Такси! Эй!

Трактор галантно останавливается.

– В каком смысле? – спрашивает Димка, гадая о моей последней фразе.

– Ну, я из вежливости вас с Ринкой уже наедине оставляла, она нас – тоже. Следующим будешь ты. Должен будешь побороть себя, и оставить нас наедине, подозревая в страстных, отнюдь не платонических, нуждах…

– Ну, вот еще! – отмахивается Димка. – Блин! С Ринкой нехорошо получилось… Я как раз хотел сказать ей, что… А какого черта, собственно, я должен отчитываться? У нее ж мужиков, как Васят нерезаных…

Похоже, настроение у Димочки резко испортилось. Эх, Димка, не хотел ты, видать, Рину посвящать в свои планы восстановления наших отношений. Снова, мудришь, дружище… Нехорошо. Неблагородно.

Мой профилактический период моментально растягивается на ближайший месяц, мило выставляю Димку за дверь, уверяя, что хочу поработать, пока есть освещение, и снова хватаюсь за свой дневник.

Вот оно, откровение. Видит бог, я старалась его оттянуть до последнего. Не спрашивала, не отвечала, не касалась запретных тем. Ведь потом, когда всё окончательно делается ясно, уже нет никаких возможностей сохранить прежнюю беззаботность. Димка-шалопай, Димка-изменник… Таскается за нами с Ринкой, и от обеих хочет скрыть наличие соперницы. И ничего это не случайно получилось, раз даже после разоблачения, он продолжал пудрить нам мозги.

Нельзя сказать, что я обрадовалась подобному откровению, но и особого расстройства, кажется, не испытала. А может, и испытала, но сейчас не помню, потому что дальнейшее стерло все предыдущие эмоции того дня. Дальнейшее…

«Смерть. Дальше была смерть. Смерть и помешательство, помешательство и смерть…» Бьюсь этой мыслью-заикой о расставленные сознанием блоки и чувствую вдруг, что задыхаюсь.

Странная штука – память. Самые острые воспоминания хранит под замком. Не от кого-то – от меня же оберегает. Жду памятных картинок, только что цыганкой озвученных. Хочу подобраться к тому самому страшному, хочу прокрутить вновь ощущения. Нет. На этот раз видео отстает от звука. Прикрываю глаза – пустой экран.

Нет, не сдамся! Вытяну из мыслей подробности!

Мозг тянет резину, выдает околосутевые события, отвлекает безделушками. Боится бедный, что не выдержу, разревусь, на стенку полезу… Такие вот неконтролируемые инстинкты самосохранения.

Сижу, опустив веки, и выжимаю память, как тряпку. Жду, жду, когда перейдет к главному. Сердце щемит уже потихоньку. Значит, скоро. И реветь я больше не буду. Я должна с этим справиться. Чувствую, что если сейчас не заставлю себя отсмотреть хладнокровно, то потом никогда с горечью потери уже не справлюсь. И с ума сойду, и на людей бросаться начну, и сама себя этой болью загоню в нечеловеческое обличие. Навек останусь оборотнем – днем механической человекообразной куклой, а ночью, при малейшей вспышке воспоминаний, куском нервов, воющим по-звериному.

Есть. Поехало. Блок снят. Я должна вспоминать. Я должна расплачиваться…

Неконтролируемый, нежелательный, но желанный поток воспоминаний (НЖП)

Вечер докладывает о своем визите сумерками. Дмитрий – тихим стуком в дверь. Злюсь, потому что не хочу сейчас никаких визитёров. Драгоценное освещенное время уходит, а я еще не дошла и до середины тура.

– Марин, мне б поговорить. – непривычно мягко скребется Димка. Чувствует, зараза, что ему не рады, потому атакует робостью. Впускаю, конечно, куда ж девать-то.

– Слушай, тут мне письмо пришло. От поклонницы. Как думаешь, мне идти на свидание?

Господи, что только не выдумывают люди, лишь бы не дать другим работать и привлечь к себе внимание!

– Конечно, иди, – говорю невозмутимо и снова возвращаюсь к записям. – Что зря в девках просиживать…

– Ну что ты грубишь мне! – возмущается Димка, трясёт перед моим носом письмом, и по-хозяйски усаживается на Ринкину полку. – Я честно тебе говорю. Я посоветоваться пришел. Где такое видано, чтоб поклонницы письма в купе подбрасывали? Вот слушай: «Вы – мой идеал. И на сцене, и вообще. Сердце трепещет при мысли о встрече. Как подумаю, эти мужественные губы – и вдруг на моей шее. Эти…» – ну, это тебе не интересно, всякие подробности интимного характера… Хм, скажем так, очень многообещающие подробности. Дальше вот: «Приходите сегодня в девять на волейбольную площадку за ДЕПО. Поклонница».

Похоже, Димка не выдумывает. Почерк женский, взволнованный. Бумага пахнет чем-то цитрусовым. Стоп… Именно такой запах у нашего поездного постельного белья, когда оно свежее. Нет, до такого подлога Димка бы не додумался.

– Димка, поздравляю! – констатирую очевидное. – У тебя очередной роман.

– Стоп! – обрывает он нервно. – Роман – это когда обоюдно. А так – это навязывание… Приятно, конечно, но…

– Что тут думать! – заливаюсь нервным смехом от мысли, что в нашу с Ринкой дурную компанию записываются новенькие. Своим шоу мы наверняка пробудили в массах интерес к Дмитрию. Вот что делает артиста звездой! Ни талант, ни зрители, ни продюсеры никогда не сделают такой промоушн, как парочка крепких постельных скандалов, связанных с наличием нескольких любовниц или еще каких лестных для сорокалетнего мужика фактов. – Что тут думать, Димка? Письмо наверняка подбросил кто-то из работниц поезда. Они – бабы работящие и щедрые. Молоденькие, к тому же. Чего тушуешься? Пойди встреться, от тебя ж не убудет.

– Малой меня прибьет! – вдруг хватается за сердце Дмитрий. – Знаешь, я давно заметил, что Валентина как-то не так на меня смотрит. Все добавки подсунуть норовит, а вчера улыбалась весь день. Эх, ну что ты будешь делать, а?

Валюшка считается самой симпатичной из работниц поезда, поэтому о том, что написать мог кто-то другой, Дмитрий даже не задумывается. Его эгоизм и себялюбие столь чудовищны, что даже не вызывают раздражения – смех сплошной.

– Улыбки – не показатель. – восстанавливаю справедливость. – С позавчерашнего вечера любое внимание к тебе не показатель. Все-таки, мы с Ринкой не просто так себя на всеобщее обозрение выставляли. Добились своего – вслед тебе теперь шепчутся и пересмеиваются.

– И ты с таким спокойствием об этом говоришь?! – вскакивает Димка, и его неприлизанные сегодня бакенбарды вздымаются и падают, словно уши спаниеля. – Нет, чтоб раскаяться, попросить прощения… Ладно, – это уже сухим деловым тоном и внимательно глядя в глаза. – В качестве искупления вины, пойдешь на это свидание со мной. Если это кто-то прикалывается – не будет повода меня на смех поднимать, мол, «понадеялся, старый дурень, прибежал, запыхавшись…» А если девочка всерьез – покажу, что я человек занятой и на глупости не падкий. С «без пяти минут женой» не на секунду не расстаюсь, несвободу свою всем наглядно демонстрирую, чтоб не липли. И вообще, я человек порядочных и строгих правил. Думаю, у нее сразу отпадет охота меня обхаживать, если я с тобой на ее зов явлюсь.

– А разве это хорошо? – настораживаюсь. – Дим, ведь ты же любишь, когда тебя обхаживают…

– Чушь! – Дмитрий хватается за голову. – Прекрати при мне нести эту чушь. Я сам знаю, что я люблю, кого мне надо, и что мне делать. Как друга тебя прошу – иди со мной, не переча… В конце концов, одному к этой площадке через весь отстойник переться скучно. Пошли прогуляешься! А я тебе одну фотку Шумахера подарю…

Ну, я и соглашаюсь. А что делать, когда так просят и так платят? К тому же, свет катастрофически убывает, и о работе уже не может быть речи… Привожу себя в порядок прямо при Димке, демонстрируя тем полное свое равнодушие. Раньше бы, конечно, выгнала – не стала бы при нём волосы крутить из желания поразить естественностью. А переодеваться при нем, если б и стала, то исключительно с целью соблазнения. А сейчас – все не так. Развернулась спиной скромненько, порекомендовала не смотреть и с пути истинного не сбиваться, напялила болоньевые брюки с тучей карманов и гольф, облачилась в короткую куртейку… Превратилась в нагловатую тинейджерицу и приказала вести меня не по колдобинам, а в обход, потому как шпильки на сапогах очередного путешествия по насыпи не выдержат.

Идем молча. Оба подгружены маразматичностью происходящего. Чувствую себя маманей, сопровождающей нюню-сыночка на первое свидание. Димка переживает из-за самого факта письма. «Это ж додуматься! Из меня – честного человека – и вдруг героя-любовника соорудить!» – плевался наш ловелас еще в поезде и уверял меня, что развязным волокитой он был только в молодости, ну и еще со мной немного… А вообще – про него и подумать такого нельзя…

Идем молча, вслушиваясь в привычный уже звуковой пейзаж запасных станций. Там гудит, тут скворчит, там – далеко на горизонте – ездят машины, а над всем этим – огромная вязкая тишина нерабочей обстановки. Слушаем её, намереваясь вычислить по звуку, в каком из вагонов нашего уже отдалившегося поезда стукнет дверь. Всегда приятно заранее знать, с кем будешь иметь дело.

Идем молча, не зная, о том, что теряем драгоценные последние минуты общения…

– Закурить не найдется? – их было трое, и лица их совсем не излучали радушие. Отхожу на два шага, смотрю оценивающе, достаю из кармана спички.

– У меня есть зажигалка, – Дмитрий отстраняет мою руку, показывая, что берет переговоры на себя.

– Вы тут что? – спрашивает один из троих, подкуривая.

– Мы-то? – хитро щурится Димка. – Да так…

Диалог не клеится, точнее, состоит из сплошных ничего не значащих междометий. Я бы непременно засмеялась, но мужчины, кажется, прекрасно друг друга понимают и разговаривают серьёзно. Загадочные существа. Своими хитрыми прищурами и улыбочками Дмитрий каким-то образом снял агрессию и вызвал даже что-то вроде расположения.

– Ну, вы смотрите это! – наставительно сообщает один из трех напоследок. – А то, что ж тогда…

– Да уж как-нибудь! – отвечает Дмитрий нагловато. – Не впервой.

Троица шагает дальше, и я вздыхаю с облегчением.

– У тебя был такой решительный вид, что я испугался. – посмеивается Димка. – Думал, ты драться полезешь. То есть я, конечно, слышал, что ты у нас девушка решительная, охочая до любых приключений, а «если что», бьющая в морду не задумываясь… Но не до такой же степени, чтоб на сторожей бросаться.

– Кто я? – переспрашиваю, ошалев. – Какая девушка?! Это от кого это ты такое слышал? Впрочем, неважно. Особо это имидж не портит. Лучше скажи, как ты догадался, что это сторожа? Вы ж ни одного внятного слова друг другу не сказали… У вас что, телепатический контакт был?

– Э, – отмахивается Димка кокетливо. – То вы, бабы, просто слушать не умеете. Любому мужику для конструктивного диалога пары междометий хватит.

Снова замолкаем. Мы уже вышли на трассу, и дошли до перекрестка. Дальше, за поворотом, уединение будет нарушено и мы составим отличную мишень для наблюдающих со спортивной площадки.

– Пойдем, купим сигарет! – капризно тащу Димку прямо, к светящемуся на другой стороне перекрестка киоску, невесть зачем стараясь отсрочить момент встречи.

– Глупости! – сопротивляется Дмитрий. – И так идем с опозданием. Эта вальяжность тут не уместна. Я ж отчитывать иду, а не кокетничать… – он напускает на себя суровый вид, локтем вжимает мою ладонь себе в ребра и идет дальше.

– Ну, и где? – останавливаемся за поворотом. Освещенная часть площадки абсолютно пустынна. – Похоже, не одни мы запаздываем. Я все-таки куплю сигарет.

Одергиваю руку так нервно, будто ее сжимали в тисках. Пробираюсь сквозь дорожную пыль и уже спустя миг стучу каблуками по очищенному асфальту. Димка остался почетным караулом у поворота к площадке. Где-то там внезапно раздается рык мотора. Беседую с киоскером нарочито медленно.

– Беги!!! – вдруг истошно орет Дмитрий, выскакивая из-за поворота. – Беги, Маринка!!!

Ничего не успеваю сообразить. Из-за поворота, с глухим рычанием, выскакивают лучи фар. Потом пятятся, стихая. Димка на миг поднимает голову. Вижу отчаянное недоумение в его расширенных глазах. Он хромает, кажется… Рычание вдруг обретает неистовость, фары – пронзительность. Приближаются с немыслимой скоростью. Димка снова бежит… Настигли!!! Бах! Словно картонная кукла, Димкин силуэт вздымается в воздух и отлетает в сторону. В нём ничего человеческого, просто хрупкая, легкая игрушка… С силой врезается в бетонный забор, падает на землю, несколько раз подпрыгивая, словно сдувшийся надувной мяч. Нет!!!

Грузовик, не сбавляя скорости, пролетает мимо.

– Дима!!! Димочка! Ди-и –имка!!! – хриплю внезапно пропавшим голосом. Во второй раз в жизни тяну его имя бессмысленно. Бегу, хотя знаю уже, что вряд ли найду там хоть что-то живое… Падаю на колени, склоняюсь над окровавленным месивом лица. Оно громко дышит. Не знаю, за что схватиться. Боюсь навредить. Отойти тоже боюсь. Кричу бессмысленное:

– Помогите, кто-нибудь! – в киоске напротив мгновенно гаснет свет, и захлопываются ставни. – Вызовите скорую! Эй! – кричу в гулкую равнодушную ночь. Сотовый! Стоп, у меня же есть сотовый! Дрожащими руками лезу в сумочку, топчу кнопки бессмысленно.

– Свинтус! Вызови скорую! – говорю телефону. – Я в Киеве. Да. Правильно, сейчас наберу…

Отключаюсь, набираю названный номер. Требую помощи. Сейчас, немедленно, скорее!

– Потерпи, Димка, – шепчу ему бессознательному. – Они все поняли. Они обещали справиться. Они быстро. Они ж, не наши московские, которые по сорок минут на вызов едут. Они твои – киевские… Помнишь, ты их нахваливал?

– Здесь, сюда! – кричит парнишка из киоска. – Вот они!

Значит, не смылся, а за помощью побежал. Молодец мальчик. Слоновьи ноги сторожей заслонили свет.

– Отойдите, мне так не видно, дышит он или нет! – кричу им.

– Живой, – говорит один из трех. – Тот самый. А рука-то, а? Каково? Номер запомнила?

Это они мне. Какой номер? Бессмысленно сую им в лица свою мобилку.

– Не в себе, – кивают на меня. – Номер грузовика, спрашиваю, запомнила?

Закрываю глаза и молча тону в слезах. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль, одним мимолетным касаньем, обратили в свистящее кровавое месиво того, кто мгновенье назад еще крепко сжимал мою руку, дурачился и собирался отчитывать. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль…

Дальнейший текст гадалки проходит сквозь меня. Тяжело. Ох, нелегко переживать все заново. Наказал ты меня Димка этим визитом к гадалке. Наказал. Если всплеска боли моей добивался – получилось. Если нет – то так я тебя и не поняла до сих пор…

– Покроем прошлое. Итоги подведем. – говорит Мадам и украшает крестик тремя кинутыми картами. Червовые туз и семерка лежат наискок, будто гвоздички на могиле. Трефовая дама со скорбным выражением лица покоится рядом. – Счастье было, друзья были, переписка любовная…Покрылось все, – мадам кидает поперек троицы трефовую восьмерку. – раскаянием и муками совести.

Согласно киваю, хотя почти не понимаю сказанного. Сижу, как в тумане, невольно раскачиваюсь вперёд-назад, будто на полном ходу поезда. Сознание анализирует последние слова гадалки. Были? Были муки совести? А сейчас тогда что? Что рвет изнутри отчаянием, что физической болью давит к земле, заставляя горбиться. Нет, они не „были”, они „есть” , и нет от них никакого спасения…

– Успех был, поклонник был, лунная дорожка была, – продолжает Мадам, раскладывая карты ввером. – Покрылось все – ненавистью.

Удивленно смотрю на Ринку. Она все еще прячется за челкой. Плечи мелко подрагивают, будто она озябла или смеется.

– Не верь! – шепчу, привычно не стенсяясь присутствия гадалки. – Не верь! Не было ненависти. Муки совсети – были. Угрызения – да. Ненависти – никогда не было. Не верь…

– Была! – властно перебивает Мадам. – Карты знают, картам виднее. Ты покопайся в памяти, может, найдешь.

Цыганка посылает мне взглядом какой-то сигнал, и я тут же понимаю, что не права. Была, была ненависть. Позже. Когда ночь в больнице продежурив, и узнав, что Димки больше нет, я упала на мягкое сидение чьей-то машины и полностью отдала себя в руки толстощекого опера. Тот вел себя совсем запростецки. Представился Никифоровичем и без лишних мозгокрутств выложил все начистоту. И вот тут во мне проснулась ненависть. Руки в обивку кресла вцепились, желваки задергались. Поймать, найти этого маньяка. Нет, не ради мести… Просто, чтоб в глаза заглянуть. Чтоб понять, что за этими оптическими приборами у ненормального кроется…

А еще приступ ненависти был, когда я уже с Ринкой разговаривала. Никифорович довез меня до поезда, отпустил пока, а сам за расспрос остальных принялся. Народ тогда уже потихоньку съезжаться стал. Все ж думали – ночью выезд… Ринка примчалась одной из первых. Почувствовала что-то, забросила своего хахаля, к нам прилетела. Я с ней не разговаривала – едва мелькнув на кромке моего сознания, она тут же была вызвана к Никифоровичу. Успела только спросить у меня с убийственной надеждою:

– Это ведь неправда, да?

Я промолчала.

– Я, как чувствовала, – запричитала Рина. – Не хотела вчера уходить. Все мне подсказывало, чтоб не шла. В тракторе – лоб разбила о железяку, пока потом до такси шла – каблук сломала… Не нужно мне было идти… Расскажи, что было-то?

К счастью, после этих слов Ринку увели. И у меня было время подготовиться к отчету перед ней. Вот тогда и зародилась та новая ненависть – ненависть к самой себе.

НПВ

Входит молча. Плюхается на свою полку. Едва не ору: „Не садись! Там вчера Димка сидел…” Сдерживаюсь.

– Минус два! – говорит, сощурившись, глядя прямо мне в глаза. Перелазит ко мне, обнимаемся. Сидим прижавшись, за неимением слез, не ревем. Раскачиваемся, словно поезда на ходу. Медитируем.

– Легко, как картонная кукла летел, – рассказываю все абсолютно безжалостно.

– Знаю. – отвечает. – Никифорович просветил. Считают, что целенаправленное убийство. Водила гнался за Димкой. Как за дичью, как за кроликом… Зачем вообще вы пошли на эту идиотскую встречу? – Ринка тут же берет себя в руки, поворачивает заклепку двери, опускает окно, закуривает. – Плевать! – отрезает коротко по поводу всех запретов на курение в купе. Я присоединяюсь. И решаюсь признаться.

– Знаешь, – говорю, – Это я виновата. Не знаю, откуда водила тот взялся, и все прочее… Помнишь, я тебе про сбываемость моих аналогий твердила? Так вот. Я, дура, когда ты вчера ушла, возьми да ляпни: что ж, теперь Димка твой черед нас с Риной наедине оставить. Он и оставил… Это не считая всех предыдущих моих карканий… Я вообще теперь боюсь разговаривать.

Ринка смотрит на меня озабоченно. Ощущение, что сейчас за врачами кинется. Тут по ее лицу мелькает тень озарения. Кажется, она придумала, как меня разубедить.

– Странная ты, Марин, – говорит, деловито. – Сама ж меня учила, „кто виноват?” – отстой, „что делать?” – рулез. На фиг тебе эти самокопания?

– Это, Риночка, в случае, когда что-то можно поделать. А в нашей ситуации…

– Слушай, ну и что?! – психует Ринка. – Не хватало еще тебя потерять… Не смей впадать в сумасшествие. Ну и что? Ну, подумаешь, ну, сказала, будто он похож на Михоэлса, мало ли кто что говорит…

– На Михоэлса? – спрашиваю, а внутри все так и холодеет.

Михоэлс – знаменитый на весь мир режиссер единственного в совке еврейского театра. Артист до мозга костей. Заигрышный, яркий, обожаемый и зрителями, и соратниками. О, конечно, Дмитрий походил на него. Успешностью, уверенностью, беззаветной преданностью сцене. Да страстью к красоте сюжета, в конце-то концов… Человека такого влияния, как Михоэлс, объвить врагом народа было нельзя. Но и терпеть его инакомыслие на своей территории КГБ не могло. В Таллине, во время гастролей, его убили. Выйдя из театра, Михоэлс увидел, что за рулем сидит не его, а чужой водитель. Михоэлс насторожился и изъвяил желание пройтись пешком. Исполнителям срочно пришлось менять планы. Ранним вечером, на давольно оживленной улице, Михоэлса и его товарища сбил грузовик. Сбил? Впечатал в стенку, превратив в два мокрых пятна. Очевидцы умалчивали о том, что до этого грузовик буквально преследовал свои жертвы. Гнал, как дичь, как глупых беззащитных зайцев…

– Ну, да, на Михоэлса. А что ты под всеми предыдущими карканиями имела в виду? – настороженно спрщивает Ринка, интуитивно понимая, что где-то прокололась. – Разве другое что-то?

– Нет. Это. Конечно, это. – вру я, едва сдерживаясь, чтоб немедленно не побежать к передвижному начальнику.

Теперь все становится ясно. Дар угадывания сюжетов настиг меня именно тогда, когда я в него почти уже не верила. На этот раз настиг по-серьезному. Убил человека. Хуже – убил Димку. И даже еще хуже – не дар убил, а я. Не следила за языком, позволяла бесконтрольные аналогии.

– Я убийца, Рина… – шепчу проникновенно, в глаза ей заглядывая. Так противно делается от накатившей жалости к себе, что отдаю себя тут же на поругательство. На общественное презрение. – Я убийца, Рина. Пожалей меня!

– Слушай, приди, пожалуйста, в себя. – Ринка с досадой потирает царапину на лбу. – Прямо неловко рядом с тобой находиться…

– И не находись, – говорю. – Опасно. Слушай, поклянись, что никогда не прикоснешься к наркотикам.

– Это ты к чему? – Ринка пятится. – Марина, о чем ты?

– Ты дожна не позволить моим аналогиям сбыться. – шепчу горячо, с силой хватая Ринку за плечо. – Лайза Минелли, которую я все время на тебя вешаю, чуть не погибла от наркотиков, попросту поехала от них крышей, и еле вылечилась. А еще мне надо поговорить с Передвижным. Нет, мне он не поверит… Ты поговори! Пойди, спроси, не вешали ли кого-нибудь по его приказу. А если вешали, – сама уже понимаю, какую несусветную чушь несу, плюхаюсь на постель, сжимаю пальцами виски, чтоб прояснить мысли, договариваю устало. – Если вешали, скажи: пусть опасается родни повешенного… Я совсем дура, да, Рин? Риночка, просто понимаешь, у меня ведь всю жизнь последнее время так. Ну, то есть, я знаю – или всю жизнь, или последнее время, я знаю. Но это не важно. Важно, что они – сбываюстя. Только человека с какой-нибудь исторической личностью сравню – а зачем сравниваю, столько раз ведь обещала себе не сравнивать?! – как он пытается погибнуть именно так, как тот, с кем сравнивали,погиб. Пытается? О! Что я говорю! Уже не пытается! Уже – погибает. Димка ведь умер. На самом деле и на самом деле, как Михаэлос. Риночка!

– Не выдумывай, – Ринка, наконец, решает, что настал благоприятный момент и сообщает, зачем со мной нянчится. – Слушай, я понимаю, что сейчас не время… Но ты же вроде пришла уже в себя… В общем, расскажи мне о вашей последней встрече. Что он говорил? Вспоминал про меня?

Ах вот что тебя, девочка, интересует. Нам не важно, кто побиг, и как погиб, нам важно в чью честь он это сделал…

– Нет. – и не думаю проявлять снисходительность. – Не вспоминал. И про меня не вспоминал. Про Мадам твердил. Говорил, чтоб я сходила в ее клуб.

– Как-то это подозрительно… И меня тоже все к этой Мадам заманивал. Даже план проезда к ней нарисовал. И флаер дал на две персоны, чтоб, если в Киеве когда-нибудь скучать буду, туда зашла… Я еще подкалывала тогда, мол „что, на полставки к Мадам рекламным агентом устроился?” Но то давно было и в мирные времена. А тут перед смертью, всерьёз. – Ринка говорила, похоже, сама с собой. Когда хочешь в чем-то разобраться – проговаривать мысли вслух очень полезно для систематизации.

– Слушай! – меня вдруг осеняет. – А ведь это, похоже, было его последнее желание. Ну, чтоб я к Мадам погадать сходила. Вот такие вот ответные оккультные выпады… Я его – сбываемостью аналогий, он меня – гадалкою. Выходит, я должна пойти? Вдруг гадание откроет что-то важное… А может, Мадам – медиум? Может, Димка знал, что у Мадам имеется котакт с духами. Может, он знал, что сможет продолжить общение с миром живых через неё…

– Бред какой! – вскакивает Ринка, внезапно раскрасневшись. – Какое идиотское последнее желание! Все в его стиле! Не ходи. Знаешь, я сколько ни гадала, у каких суперведьм на приемах ни бывала – все сплошной бред. Ни разу никакой конкретики не сказали, а общих слов в виде лапши на уши понавешали. Черти что!

– Ты же веришь в гадания? – напоминаю осторожно.

– Верю. В сам процесс гадания – не в результат. Нервы успокаивает, время помогает это, ну.. скоротать.

– Пусть это бред, – соглашаюсь. – Но я туда пойду. Димка просил сходить – значит, пойду. На сколько задерживают выезд? Так у меня еще целая неделя впереди. Давай свой план и флаера…

Мне моментально легчает. Жизнь снова на какое-то время обретает смысл. Нет, никаких надежд на гадание не возлагаю. Боюсь его даже, нервничаю… Но подозреваю, что этим своим походом хоть как-то, хоть частично искуплю вину. Своей мистикой я сломала Димкину жизнь, а значит, безропотно приму любые его мистифицирования.

К ужину собрался уже весь коллектив. Выражали соболезнования, отправлялись на беседу с Никифоровичем, возвращалсиь мрачные и подозрительные, снова выражали соболезнования, потом шептались между собой и выражали соболезнования уже повеселее. В ресторане, правда, пока держались сдержанно и скромно. С расспросами не лезли, дурацкими своими подбадриваниями пока не занимались…

– Похороны послезавтра,– сообщает Зинаида. – Администрация тура взяла все на себя. Вернее, я на них все взяла. Ну, на администрацию…

Я благодарно киваю, понимая, что вообще-то сама должна была бы заниматься всеми хлопотами… Сил нет. Совсем.

– Вот после похорон и пойдём к Мадам, – неожиданно заявляет Рина. – Что ты так смотришь? Думаешь, я тебя одну отпущу? Чтоб тебе там мозги запудрии и ты крышей поехала? Нет. Пойду с тобой. Тоже, может, хочу, чтобы мне знаменитая Мадам погадала. И потом, интересно ведь, что Димка имел в виду… Он мне ведь тоже самое говорил, понимаешь?

– О чем речь? – строго спрашивает Зинаида.

– Мы с Мариной пойдем выполнять последнюю волю Димочки. – будто всю жизнь ожидала этого вопроса, тараторит Рина. – Он просил, чтоб мы зашли в клуб к гадалке. Вроде как, она нам что-то суперинтересное сообщить должна.

Ну кто ее тянет за язык? Понимаю, ей важно создать иллюзию своей причастности, дескать и о ней Дмитрий, умирая, не забыл, и ей наставления передал… Но неужто нельзя укротить свою хочучку хоть временно?

– Ну ладно, сходите. – отвечает Зинаида так, будто у нее кто-то спрашивал разрешения. – Возражать не буду, хотя стоило бы.

Вообще-то в характере Зинаиды было бы обеспокоиться и помещать нам идти в такое сомнительное заведение. В былые времена она б не остановилась не перед чем и попросту бы нас не пустила. Ринке просто повезло, что подавленное состояние сделало нашу приму менее властной.

Вспоминаю, что сравнивала Зинаиду с Гурченко. Копаюсь в памяти, отыскивая угрозу. Не нахожу.

Конечно, что искать, когда все уже позади. Михоэлс уже сделал свое дело, и теперь, даже тысяча безобидных Гурченок ничего не исправят…Эх, Димка, Димка. Сорокалетний шалопай, как картонная кукла, бам-с, и все… забинтован, расчленен, скоро похороны…

– Все покроет – дорога казенная. Ехать будешь, думать, будешь. На развилке стоишь, выбор сделать должна. Посмотрим сейчас, что будет-то…

Силы мои иссякли, а гадание все продолжается. Не замечая, или делая вид, что не замечает, моей полной потерянности, Мадам продолжает провозглашать истину. Теперь, убедившись на собственном прошлом в правидости карт, я верю любому предложенному ими будущему.

– Помните, я говорила „худо”? – спрашивает Мадам. – Так вот, в сравнению с этим – гадалка тычет пальцем в очередной веер карт. – Там все хорошо было. Черное будущее, жуткое, страшное… – мадам поводила ладонью над картами, уставилась в свое любимое место на стене и вдруг… выпятила глаза, закатила зрачки, затряслась мелкой дрожью… В камине вдруг скамо по себе что-то полыхнуло и разгорелось пламя в два раза больше прежнего. – Сумасшествие вижу. – низким, грудным, совсем не своим голосом заговорила Мадам. – Переживать будешь, страдать будешь, содеянным мучаться. Не выдержишь воспоминаний. Каждую ночь убиенный сниться станет, сначала живой, потом не совсем, потом вовсе мертвый… Больницу вижу. Лекарства успокоительные. Рассудок прикинется ожившим, но едва одна останешься – снова муки призраков. Мертвые так просто не отпускают. Кошмары не отступят, пока не добьются своего.

– Что за чушь?! – кричит Ринка, наблюдая, видимо, мое состояние. Я же не в силах произнести ни слова. Со лба сочится струйка пота, а я даже не могу протянуть руку за салфеткой. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Впрочем, зачем? Я знала, что этим кочнится. Знала, что я близка к помешательству, и процесс разрушения рассудка ускоряется с каждой новой моей мыслью о Димке. О том, как беззвучно, легко, словно кукла картонная…

– Что за чушь?! – разрывается Ринка, отчаянно пытаясь вывести меня из полузабытья. – Какие кошмары? Что вы такое говорите? Чего своего?

– Чем покроется… – вопрошает сама себя Мадам, и сама же себе отвечает. – Самоубийство. Смерть через повешенье. Вот твое будущее.

Зрачки Мадам внезапно возвращаются на место. Одергивается, отряхивается, оглядывает нас подозрительно…

– Ну что, все поняли? – трещит, глядя на притихших нас. – Цыганка все знает, цыганка все скажет… Я ведь еще немного медиум. Так что иногда даже больше, чем карты видят, сказать могу… Перепугались, да?

– Нет, – шепчет Рина. – Не перепугались. Просто не верим. В такое невозможно поверить! Зачем вы делаете это? Зачем?! – Ринка вдруг протяжно всхлипывает и воспаленными красными глазами цепляется за меня. – Марина, пойдем отсюда. Уходим, слышишь?

Я слышу, но не могу отреагировать. Рассудок узнал о своей неминуемой гибели, впал в аппатию и отказывается руководить организмом. Ринка хватает меня за руку. Грубо, нервно:

– Пойдем! Нам ни к чему слушать это шарлатанство.

– Куда же вы пойдете? – криво усмехается цыганка. – Гадание не окончено. Вы ведь прослушали только один вариант будущего. Другой исход, я так понимаю, вас не интересует?

Ринка молча бросает мою руку и опускается на свое прежнее место. Смотрит на Мадам исподлобья, скрежещет зубами.

– Ну? – говорит настойчиво.

– Что ну, что ну?! – квохчет Мадам. – Ты на цыганку не кричи, ты на себя кричи. Карты вижу, карты знаю, карты говорю…

– Ладно, ладно, – перекрикивает Ринка. – Какой другой вариант?

– Покрылось все казенной дорожкой. На развилке стоишь, одно из двух будущих выбираешь…

– Мы это уже слышали! – шипит Рина, в приливе мощного бешенства. Несмотря на все пережитое, ни разу не видела ее такой. Не удивляюсь. Просто аппатично отмечаю этот факт на краю сознания.

– Второй вариант – раскаяние. Покаяние, признание, наказание. Убийца должен быть осужден. Смерть – не лучшее наказание. Духи отступятся, если в мире живых воцарится справедливость… Иди навстречу справедливости, и спасешься…

И тут меня мгновенно отпускает. Хохочу во все горло, захлебываясь чаем, который пытаюсь выпить для успокоения. Ай, да карты! Ай, да бред!!!

– Рада бы! – говорю, – Рада бы покаятся и восстановить справедливость. Да только, покаявшись, прямиком в описанную первым вариантом психушку и попаду. Неужели непонятно? Советовали бы уже что-нибудь реальное…

Ринка смотрит на меня в совершенном обалдении. Цыганка тоже опешила. Ну, конечно, мне саван себе шить впору, а я смеюсь, как пришибленная. Ну, как им объяснить? Как втолковать, что жизнь – не главное, что у меня есть, и жизнью этой я с некоторых пор не дорожу совсем… Впрочем, зачем объяснять? Главное, сама это понимаю и никакого будущего уже не страшусь. Вот теперь – можно и уходить.

– Сокровенная карта! – удерживает гадалка очередным объявлением. – Главная… Смотрим… Это страх. – сообщает она уверенно, вытаскивая из-под червовой дамы припрятанного пикового короля. – Он гложет тебя, не дает спать, ни на миг не оставляет в покое. И уйдёт он лишь в одном варианте будущего. В первом – никогда не сгинет, окаянный.

– Страх? – переспрашиваю. – Неправда. – говорю изумленно. Неужто эти карты все-таки врут? Нет у меня никакого страха…

Надолго воцаряется чрезвычайно напряженная пауза. Мы с гадалкой смотрим друг на друга с недоумением…

– А с чего ты взяла, что я сейчас тебе гадаю? Изначально ж ей гадать собиралсиь, а тебе – следующей… – говорит цыганка, наконец, поняв,к чему я задавала стоько вопросов.

Разрешается всё весьма неожиданно.

– Это не твой расклад, это её, – скрюченный палец упирается в пуговицу Ринкиного пиджака, – Пух! – говорит вдруг цыганка, нажимая пальцем на воображаемый спусковой крючок, – Наповал? – интересуется насмешливо.

Что?! Что говорит Мадам? Ринкин расклад? Перевожу взгляд.

Мёртвенно бледная, с чёрными подтёками туши под глазами, закусив до посинения ткани губу, Ринка сидит, прямая как струнка, и смотрит перед собой. Руки её мелко трясутся. Глаза запеленаты ужасом. Погодите… А почему, собственно, гадание произвело на неё ещё большее впечатление, чем на меня.

Что?! Что говорит Мадам? Ринкин расклад?

Брезгливо беру указательным пальцем за подбородок, поворачиваю лицо Рины к себе. Взглядом упираюсь так, что рискую выдавить её линзы. И вдруг вспоминаю… Вспоминаю недобрый Ринкин прищур, в момент столкновения с Дмитрием в нашем купе. Вспоминаю Ринкины навыки в вождении больших машин, вспоминаю гляделки в одно зеркало… Нет!!!

– Рина, я могу надеяться, что эта женщина говорит неправду? – спрашиваю холодно и из последних сил. Ринка отрицательно качает головой и отворачивается.

Пячусь к окну, хватаюсь за виски, чтоб удержать мозги от завихрения. Этот человек… Эта женщина… Собственноручно… А я… А я ведь ей об общем горе твердила… Соратника в ней видела…Отчего она играла в мой бред? Отчего не послала меня куда подальше? Боже, а у неё ведь двое детей под Тулой…

Ненависть к одному человеку оказалась сильнее любви к детям? Смертельная капля ненависти испортила целую бочку настоящей отборной любви: к миру, к музыке, к хрумтящим осенним листьям, к собственному отражению в зеркале… Несправедливо. Почему нет такой капли мёда, что изменила бы вкус бочки дёгтя? Почему плохое всегда ярче хорошего, в каких бы количественных пропорциях они ни встретились? Ринка!!!

– Почему его? – не удерживаюсь от банальных разборок, – Я ведь причина.

– Ты? – теперь Ринка вжалась в угол и загнанным зверем переводит дикий взгляд с меня на цыганку, – Нет… Он! Ты первой моей любовью не была. Ты потом не делала вид, будто и незнакомы вовсе. Ты не клялась мне все изменить, и не лезла тут же под одеяло к моей подруге. Ты не откровенничала со мной никогда, рассказывая, как, в сущности, приятно между двух офигительных промежностей болтаться. Да и не болталась, надо полагать. Не столько из-за пола, сколько по причине отсутствия у тебя в организме должной концентрации подлости. И потом, – Ринка, говорила всё громче и делалась всё одержимее, – Ты своим комплексом вины за Михоэлса куда больше была бы наказана. Так ведь? Ты хоть помнишь, что на самом деле ничего не говорила про Михоэлса? Я так и знала, что поверишь мне…Если б не чёртово гадание… Знала бы… Не хотела идти, но и тебя одну отпускать боялась. Вдруг тебе скажут что лишнее. Димка-то и впрямь настоящую гадалку нашел. Обожал мистифицировать, сволочь. Домистифицировался. В каждом сне теперь грозит… Думала, последнюю его просьбу выполню, тебя к гадалке отведу, и отстанет. А тут такое…

– Погоди, так вы с Димкой были знакомы и до тура? – реагирую замедленно, соображаю туго. Всё ещё не верю в очевидное, – Ты, ты его…

Ринка отмахивается, ей не до моих догадок. Она вдруг со всей дури бьёт кулаком по столу. Карты подпрыгивают и разлетаются. Вот спланировало на пол будущее, которое я ошибочно считала своим, и с которым сроднилась уже по уши. Трефовая десятка из соседних с червовой дамой карт подпрыгнула и переместилась ко мне в пиалу.

– Надеюсь, яд твоей дружбы через карты не передаётся, – страшно хочется пить, и я делаю глоток, выуживая из пиалы нашу «дружбу».

– Я не убийца, Марина! – вдруг кричит Рина, – Я не убийца! Я простая, обычная… Мне страшно! Убийц по ночам обрубки рук не преследуют. Да я и не хотела его сбивать…Просто поговорить хотела. Должен же он был явиться в ответ на письмо, правда? А я бы приоткрыла дверцу, свесилась из кабины, улыбочкой бы сверкнула, шляпу б свою ковбойскую в качестве приветствия приподняла. «Каков!» – пропела бы. И впрямь ведь красиво вышло бы. Подтвердилось бы, что ради «таинственных незнакомок» он с тебя готов слезть и на встречу новым промежностям отправиться… Он бы у меня в грязи свалочной на коленях стоял бы. Он бы голенища сапог мне лизал, лишь бы я тебе ничего не рассказывала. Вовсе не из-за боязни тебя потерять – не фантазируй. Просто ради сохранности имиджа.

– Как? – до меня, наконец, в полной мере начинал доходить смысл узнанного, – Как ты догадалась о моих проблемах с воображением? Откуда ты знала, что винить я стану себя?

Ринка резко растягивает губы в улыбке и тут же возвращает их на место.

– Привыкай, – подмигивает она мне, – Предательства на каждом вздохе… Ох, про смерть Михоэлса я красиво придумала. Тут я собой горжусь! Ух ты, бедная, испереживалась, да?

– Да. – встаю, чтоб уйти. Мне нечего больше делать рядом с этой дрянью. Бог ей судья… Не удерживаюсь напоследок от фразы-реванша, – Всегда знала о твоём отменном чувстве юмора. А вот о том, что ты…

– Тихо-тихо, – Ринка перебивает, выставляя ладони вперёд, – Сейчас оскорблениями поливать начнёшь. Не стоит, потом самой противно станет. Лежачего не бьют, а я, судя по этим вашим предсказаниям, не то, что лежачая – уже в землю почти закопанная. Думай что хочешь, но знай одно. Я не хотела. Просто хреново всё вышло. Я уже видела его слезливые глаза, умоляющие молчать, а тут… В общем, я как увидела, что он тебя с собой потащил, так всякий контроль потеряла. И над собой, и над машиной. А тут ты ещё, как специально, ушла куда-то. Ну, я и… не сдержалась. Сначала легонько саданула, для острастки… Ты бы видела, как он бежал. Как заяц… И отлетел. Бац, и всё… Я даже не сразу поняла, что нагнала… Врубилась, только когда уже на трассу выехала…

– Замолчи! – вдруг ору я. Сорвалась таки… В больнице – держалась, на Димкиных похоронах – держалась, во время допросов всех этих унизительных – тоже. А тут не смогла. Удар исподтишка всегда больнее, на него всегда не оставляешь сил. – Замолчи!!! Этого не может быть! Ты врёшь! Скажи, что врёшь!!!

– Не вру! – Ринка злобно щурится, загоняя слёзы в глазницы, – Я сделала это. То, на что у тебя кишка тонка. И что теперь? Заложишь меня, да? Хватит совести заложить? Будущее уже знаю, – Ринка кивает на Мадам, как на предмет мебели, – Раскаяние и тюрьма, или сумасшедший дом и самоубийство…

– Можете брать сейчас, – вдруг говорит Мадам вазе с икебаной.

– Что? – Ринка зеленеет.

В комнату мгновенно вваливается люди в форме. Ринка подскакивает, потом бессильно опускается в кресло. Для неё всё уже ясно.

– Я ж говорила, это плохо кончится. – она вдруг успокаивается, – Хозяйки таких заведений – народ опасный. Правда, лучше б мой труп за городом нашли, чем это… – Ринка поднимает запястья, на которых тут же защёлкиваются браслеты наручников, прижимает ладони к мокрому лицу, дрожит. Потом отводит руки и смотрит на меня. Так, как никогда не смотрела… Жалостливо. – Я не хочу в тюрьму, я не хочу вешаться, я не стану…

Её уводят.

«Минус три!» – констатирую я, и силой всей навалившейся вдруг усталости хватаюсь за сигареты.

Мадам выпрямляется, расслабляет мышцы лица, отчего оно делается вполне интеллигентным, срывает с носа родинку и наливает себе чаю.

– Старший оперуполномоченный, Зоя Зиброва. – Никифорович тоже тут. Огромные пудовые ладони лежат на плечах Мадам. Та не шевелится, в силу комплекции легко перенося подобную тяжесть. – Зоя Мингачиновна у нас мастер. – тут до меня доходит, что всей этой речью Никифорович представляет мне Мадам. – Не в милицию ей надо было идти, а в актрисы!

– Что за чушь? – замечаю, что голос мой звучит слишком тихо, – К чему этот карнавал? Вы знали, что Рина виновна, и раньше?

– Баба, что с неё взять, – вздыхает Никифорович в мою сторону. Он недоволен. Он думал, я расцелую его от радости, что убийца найден. Отблагодарю, отрублю воспоминания, отдамся… – Впрочем, не все бабы дуры. Зоя Мингачиновна – вот явный пример повышенной умственной активности. Когда она только придумала эту мысль с переодеванием в Мадам, я был не согласен… Мы ж серьёзные люди, а тут – маскарад, дешёвка… Но как здорово всё получилось, а? Мы хотели что? Мы хотели по выходу из заведения ее брать. Накрутим гаданиями, потом возьмем и на допрос. Она ж уверена будет, что варианта у не едва – и ли повеситься и ли признаться. Ну и признается, да? Но вообще рискованно очень. Кто его знает, сознается она все же или не сознается… Вдруг толстокожая, и все эти гадания совсем на нее не подействуют… А тут такая удача! Все так хорошо вышло! Признаётся сразу, под диктофон, ещё даже к нам в руки не попав! Ну, Зоя Мингачиновна, вам памятник поставить нужно. – дальше Никофорович снова обращается ко мне, – А то представляете, дилемма-то какая. Если сейчас её не закрыть, то она завтра же в тур с вашей агиткой рванёт. Вас ведь выпускают, нам больше тур задерживать не дают. А если закрывать – геммороя не оберешься. Гражданка России, как-никак. Приглашённая артистка! А лаборатория нас подкачивает… Там очередь, никаких стопроцентных улик пока на руках нет…

– Прекратите трепаться, – старший оперуполномоченный Зиброва механически поводит плечами, стряхивая руки Никифоровича, – Гражданке Бесфамильной наши трудности не интересны. – потом она обращается ко мне, – На вопросы сейчас ответишь, или завтра в отделение вызывать?

Некое взаимопонимание, установившееся между нами за сеанс гадания, всё ещё в силе. Её «ты» не коробит, пренебрежительный тон не отталкивает. Я ещё не ощетинилась, ещё доверяю тётке и надеюсь разобраться…

– Сейчас попробую, – отвечаю, – Только сначала ответьте вы… – ищу нужные слова, спотыкаясь о всплывающее в памяти лицо.

НПВ

Это Ринка за миг до того, как её увели. Розовыми ворсинками языка она слизывает со щёк собственную тушь и слёзы. Она смотрит как-то совсем по-щенячьи, ёжится, и я понимаю, что Ринке по-настоящему страшно… Знаю, что творилось во время гадания со мной – с той, которая ещё сомневалась в собственной причастности к убийству. Представляю, что творилось с Ринкой – с той, которая точно знала, что виновата. Господи, что же все мы наделали, куда же нас занесло?

– Или спрашивай, или отвечай, – торопит Зиброва, – Дел по горло.

– Как вы узнали? Про Ринку, про розу, про клуб? – мысли разлетаются и голова выдавливает из себя вполне банальные, пустые вопросы.

– Про розу и клуб вы сами всему поезду рассказали, – Зиброва говорит осторожно, как с душевнобольной, – Я как о твоей затее к гадалке податься прослышала, так сразу поняла – вот он, шанс. Подозреваемая суеверна, это установлено из показаний коллег. Карточным угрозам поверит точно. Запугать её как следует, потом сразу забрать, чтоб очередное предсказание досконально сбылось. Тут любой расколется. Твоя гхм… подруга, если можно её так назвать, с самого начала была под подозрением. У неё и мотив имелся, и алиби было сомнительным.

– Мадам вы решили из себя разыграть, когда услышали, что мы собираемся идти в клуб? – я тупо повторяю узнанное и выгляжу в глазах присутствующих полным дауном. Достраиваю в голове картину, и всё никак не могу найти какой-то важный элемент. – Гадание было разыграно, чтобы испугать Ринку, а сработало ещё лучше? Спровоцировало Ринкину истерику с признанием? Я верно говорю?

– Сама всё знаешь, а меня мучаешь. – Зибровой надоели мои разглагольствования, – Одно тут непонятно. Я ведь не ошиблась. Ты действительно приняла расклад за свой. Почему? Почему ты считала себя виновной?

– Из-за Михоэлса. – Это как раз самое понятное из всего непонятного, – Боже, какая я дура… – говорю это вслух, хотя и знаю, что мои эмоции всем здесь уже стоят поперёк горла.

– Как давно ты знаешь подозреваемую? – переходит в атаку Зиброва довольно жёстко, – Когда между ней и убитым возникли напряжённые отношения? Спрашиваю напрямую, без ловушек. Цени и отвечай взаимностью…

НПВ

Злюсь. Злюсь на дуру-Ринку и на себя, за то, что не нашла пока способ избавиться от неё. Я только что пела под караоке в вагоне пережвижного и теперь являюсь полноправным членом тура.

– Нафига?! Кто тянул тебя за язык? – ору я, – Неужели сложно было сказать, что ты со мной не знакома?– мы курим под командирским вагоном. Я в бешенстве, Ринка невинно-спокойна. Стерва!

– Я… – Ринка не в силах скрыть радость, поэтому оправдания её выглядят не слишком смиренно, – Я не подумала. Ну, спросили, кого из приехавших я знаю. Я сказала. Тогда спросили, кем ты раньше работала, я и ответила, что певицей. Мне не пришло в голову скрывать.

– Я же просила ни слова про меня не говорить!

– Но я ведь несущественное сказала. Марина, не злись! – просит, по-детски склоняя голову и заглядывая в глаза, – Это ведь значит, что ты остаёшься в нашем поезде. Тебя не перераспределят. Это значит, вместе…

– Никогда! – шиплю сквозь зубы, – Никогда никому ничего про меня не рассказывай!

– Но куда мне было деваться? Меня ведь напрямую спросили! – Ринка, как ни в чём не бывало, опускает жалюзи густонакрашенных ресниц, и косится из-под них свежекупленными линзами. Кажется, она и впрямь не понимает, что виновата. Я резко разворачиваюсь и иду к вагону артистов.

Спешу к вагону. Спотыкаюсь. Падаю Димке в объятия. Объясняемся, краснеем, шутим, кокетничаем… Нечаянно заглядываю за его плечо. Возле командирского вагона, нехорошо сощурившись, напряжённо сверлит взглядом обиженная Ринка. Развеселившись Димкиными остротами, прощаю всё и ору на пол-перона:

– Маринка-картинка, не дуйся, иди сюда! Что уж с тобой делать? Вместе, так вместе…Иди скорей, смотри, какого колоритного соседа я нам раздобыла!

– Меня ведь напрямую спросили! – успевает пропеть свою оправдаловку она, прежде чем мы замечаем неловкого Шумахера и все втроём разражаемся беззаботным хохотом.

– Я не могу, – смотрю в упор на Зиброву. – Если можно обойтись без моих ответов, обойдитесь. Я неважно себя чувствую…

– Эта женщина убила твоего друга… – Зиброва встаёт, тяжело нависнув над столом.

– Она сама мне друг… Была… Я не хочу навредить ей ответами. В сущности, я ничего о ней не знаю.

– Поговорим в другой раз, – Зиброва порывисто встаёт, с отвращением расстегивая свои цыганские юбищи. Под ними узкие джинсы и высокие сапоги. Никифорович галантно протягивает ей пиджак. – Странный ты человек, Марина. – бросает мне матёрая оперативница, совсем уже не похожая на Мадам.

– Постойте, – понимаю, наконец, что хочу знать, – Это гадание… Вы ведь действительно угадали многое…

Бесенятами взгляда Зиброва цепляется за меня, подмигивает многозначительно. Потом вдруг «гасит» глаза и говорит:

– Нет. Это гадание – выдумка от первого до последнего слова. Плодовитые слова, падающие в благодатную почву воображения – вот тебе и вся мистика. Я не хотела задевать тебя. Целилась только в подозреваемую. Больно?

«Ты ушла, а жизнь продолжается. Странно и страшно. Тебя мне не жаль: если заслужила право жить – выстоишь. Мне жаль наши истоптанные иллюзии. Мы так верили в счастье, что теперь, когда выяснилось, что его не бывает, вряд ли найдём в себе силы почувствовать охоту жить дальше…» – дневник безропотно глотает обращение к уже не существующей в моей жизни Ринке.

/Вычеркнуть человека из круга общения значительно проще, чем выкинуть его со страниц дневника/, – говорила Цветаева. Она знала толк в общении с людьми из прошлого. Вся её проза – сеанс спиритизма. Призраки перебираются из её воспоминаний на бумагу и обретают плоть. Живые, наполненные, настоящие, они очаровывают, и мы, благодаря цветаевскому умению заражать влюблённостью, преклоняемся перед ними, прощаем будущие предательства или слабохарактерность, оставляем их светлой точкой в своём сознании. Мы не сердимся на Сонечку Голлидэй за то, что в промежутке между гастролями попав в Москву, она даже на секунду не заскочила к находящейся на грани нервного срыва Цветаевой. Не зашла, вопреки всем клятвам и уверениям в вечной дружбе. Не зашла именно тогда, когда была нужна. Мы не осуждаем Максимилиана Волошина за то, что в порыве мимолётной обиды, он чуть не сгубил Мандельштама. Почему? Да потому что цветаевская проза учит нас понимать этих людей, любить и прощать любые их странности. Да, рассердился на юного Осипа за то, что тот слишком рано решил уехать из Коктебеля. Да, накрутил себя до того, что обвинил уезжающего поэта в краже книги из своей библиотеки. Да, обратился с жалобой к властям, чем, вообще говоря, мог надолго упрятать невиновного Мандельштама за решётку. Да, раздул историю из ничего, навсегда испортил отношения с другом и дал повод языкатым сплетникам, вроде меня, обсуждать этот дурацкий инцидент. Ну и что? Ему можно. Ведь это не кто-нибудь, а сам Волошин. Тот самый! Поэт, философ, художник, сумасшедший, мудрец… Огромный, но ранимый. Неуклюжий, но гармоничный. Вечный ребёнок, дитя природы, мастер розыгрышей и философских исканий. Открывший Цветаеву современникам, для того, чтоб в своих воспоминаниях она открыла его потомкам.

Редкий дар – умение излагать всё, но закладывать в память слушателей лишь светлое. Редкий, и такой необходимый мне, дар…

«Если когда-нибудь я опишу происшедшее, то сделаю всё, чтоб читатель запомнил Ринку Человеком. Та Ринка, которую я знала, имеет право на добрую память. Та, которую знаю сейчас, – не существует. Димка, ты ведь тоже так думаешь?», – приношу очередную присягу дневниковым листкам и перехожу к бытовухе, – . – «С нашей агитки уже сняли требования о невыезде. Пусть с опозданием, но через день отправляемся пудрить мозги новым потенцуиальным будущим избирателям. Позор! Вместо Рины в концерт поставят номер Малого с юмореской… Со дня смерти Димы прошло десять дней». Захлопываю тетрадь, оглядываюсь. Тяжело!

Пустая Ринкина койка раскурочена, как в былые времена. Час назад примчавшийся из Москвы Ринкин брат заходил за вещами и перевернул вверх дном пол-купэ. Он будет заниматься хлопотами. Завидев его в окно, я предусмотрительно смылась в ресторан.

– Слухай сюды, – дверь без стука разъезжается, на пороге Малой. – Как ты говоришь, клуб той гадалки назывался? Смотри, про неё уже в газетах пишут.

На стол падает «Комсомолец». Интервью с владелицей скандально известной «Чёрной розы». В четверть полосы – фото. Зеленоглазая девушка с роскошными рыжими кудрями. Под фото подпись. Впрочем, сходство черт проясняет всё и без подписи. «Вероника Гуртская, или просто Мадам» – всё же читаю я, чтоб удостовериться.

Димка! Что ж ты никогда не говорил, что прославленная Мадам и дочурка Вероника – одно лицо? Что ж не сказал чётко и ясно, что просишь поведать Веронике о случившемся с тобой? Впрочем, откуда тебе было знать, что россказни о супергадалке произведут на наши дурьи мозги такое впечатление… Вряд ли ты мог предположить, что просьбу зайти в клуб к Мадам я восприму, как твоё желание обязательно отдать меня в руки к гадалке… Воистину безгранична глупость человеческая.

– Эй, с тобой всё в порядке? – Малой с любопытством созерцает, как я наотмашь леплю себе резкую пощёчину. – Может, сока принести?

– Лучше водки, – я откидываюсь на подушку и требовательно оглядываю своего нового близкого сотоварища: чтобы там ни было, а компанию водить с кем-то надо.