Кабаре

Часть вторая Финиш

Скажи, тебе тоже не по себе? Полыхающий пестролюдьем центральный вход рынка наводит на меня священный ужас. Это хаотичное движение разнокалиберных судеб может казаться осмысленным лишь тому, кто внутри толпы. Оказавшись вне ее, изумленно клацаешь веками и преклоняешься пред мощью всеобщей одержимости. Надо же! Каждый озабоченно спешит куда-то, прокручивает в мозгах килограмм забот, свято верит в их важность и всерьез считает себя значимым звеном этого мира…

Вспоминается, как Шумахер однажды точно с таким же целеустремленным видом направлялся в конец вагона, а Ринка, шутки ради, схватила его и развернула на сто восемьдесят градусов. Ох, и хохотали мы, наблюдая, как кот, ничуть не сменив настроения, деловито продолжил свой важный путь, но… уже в другом направлении.

Готова поклясться, что, разверни мы сейчас всю эту толпу, люди тоже не заметили бы смены направления. Главное здесь – суета и озабоченность, остальное – внимания не удостаивается… А ты как думаешь?

– Что? – Малой участливо склоняется ко мне. Обдает лучезарной улыбкой и запахом дорогого дезодоранта. Обартистился уже… Жаль: мальчишеское дикарство шло ему куда больше. – Что ты говоришь? – переспрашивает, предельно доброжелательно.

– Говорю, страшно быть муравьем, разуверившимся в благостности муравейника: бесполезную работу делать не можется, полезную – не видишь, а без дела сидеть сама муравьиная природа не позволяет…

– А ты думай меньше, – советует подоспевшая на последнюю фразу Зинаида. – Муравей-философ – хуже, чем оловянный солдатик Окуджавы. – отчитала, подмигнула многозначительно, обернулась к машине, ненароком чуть не убив нас своим пудовым бюстом, поманила пальчиком Валентина, напевая манерным басом: – И все просил: «Огня, огня, забыв, что он бумажный!»

Обожаю такую Зинаиду! Вспышка, карнавал, бестия… «Стара, придурошна, но великолепна», – охарактеризовала она сама себя в анкете, которую недавно подсовывала всем молчаливая девушка Гала: «Заполните анкетки в моей тетради-друзей. Мы разъедимся все, а память – останется…»

Обожаю Зинаиду, но терпеть не могу ее недавно появившуюся манеру меня воспитывать … Впрочем, не только меня:

– Подождите здесь! – это таксисту.

– Погуляйте пока, порассматривайте, – это нам. с Малым.

– Валик, поможешь мне донести вещи… – это ясно кому.

Зинаида Марковна заботится об организации нашего досуга, потому считает необходимым ежеминутно уточнять общую координацию действий.

Отследив, что мы вняли указанием, Зинаида решительно нырняет в кишку одного из торговых рядов, и уволокивает Валентина за собой.

– Зайдем? – Малой без особого энтузиазма указывает на крытый псевдосоломенной крышей ганделык. Пожимаю плечами, но двигаюсь в указанном направлении. Все ж лучше, чем стоять на месте …

Вообще, эта предъотездная вылазка в город выжала меня совершенно. Нет, не физической нагрузкой – общей нелепостью происходящего. И как тебе удается шагать так бодро и оптимистично? Что? Что меня не устраивает? Да все! Музей мы проскочили, как базар – щупая, охая, блюдя постсоветское правило следовать всем скопом… разве что не приценялись. По базару же теперь бродим, словно в музее – присматриваясь вкрадчиво и удивленно к экспонатам, коими служит нам отнюдь не товар, а совершенные в своей характерности участники товарообмена. Покупать, естественно, ничего не собираемся. Малой – потому что был тут вчера и все уже приобрел, мы с тобой – оттого что совершенно ни в чем не испытываем потребности. Дим, ну зачем ты убедил меня поехать с Зинаидой?

Ганделык, разумеется, закрыт. Вишу на добросовестном локте Малого, стараюсь переносить все стоически и молча, ищу глазами, за что б зацепиться…

Есть! Нашла! Впрочем, что я тебе рассказываю, ты и сам за этой барышней уже наблюдаешь. Занятный экземпляр:

Если бы не чрезмерная подвижность, я бы приняла её за звезду столичного подиума. Высокая и тонкая – вот-вот хрустнет и переломится – она крутилась без остановки и кокетливо поигрывала мышцами накачанного загорелого животика. Кожаный плащ за миг до этого был небрежно сброшен на локоть некрасивой, как и положено в таких случаях, подружки.

– Какой лучше? Ты же модельер, посоветуй, а! – громким писком обращается она к подруге. Подруга тычет пальцем в ценник самого дорогого бюстгальтера.

– Ах, да брось ты! – хихикает моделька, пряча миловидное личико в длинные и прямые пряди волос. – Папочка все оплатит, папочке все по карману… Для него ведь выбираю…

Интерес окружающих резко поубавился. Толкаю Малого в бок, чтоб не пропустил фишку.

– Можно примерить? – моделька застенчиво улыбается продавцу. Тот благодушно кивает и по-деловому окидывает взглядом площадку: прикидывает, как бы соорудить примерочную. Ух ты! Его беспокойство оказывается напрасным. Девушка снимает короткий свитерок и небрежно берется за края полутопа. Похоже, она собирается мерить белье прямо здесь…Продавец тяжело сглатывает и замирает. Окружающие моментально забывают о мифическом папочке и глядят в предвкушении. Молниеносное снятие топика сопровождается дружным восхищенным вздохом толпы. Присоединяюсь к общему настроению – не из-за увиденной картинки, разумеется (грудь, как грудь, такой бы детей выкармливать…), а от нестандартности ситуации.

– Докатились, стриптиз на базаре! – ворчит Малой у меня над ухом. – Марина, что ты стоишь, пойдем…

– Я бы с удовольствием, – оправдываюсь, косясь на Димку. – Да он не идет. Эй! – кричу, и дергаю за руку. – Пойдем, что ли, нас ведь люди ждут! – бесполезно. Встал, как вкопанный, уставился вместе со всем базаром на бесстыжую модельку и хитро так улыбается.

Малой как-то странно глядит на меня, и озабоченно качает головой. Честно говоря, из нас троих ему подобный стриптиз должен быть наиболее интересен. Вероятно, поэтому особых возражений против «постоять пять минут» мой провожатый не высказывает. Девушка выступает блестяще. Берет сразу несколько моделей, хихикает в ответ на возгласы толпы и стыдливо прикрывает волосами крепкие грудки в перерывах между примерками.

– Отлично! – бросает моделька, наконец. – Отложите, я схожу за деньгами… – это продавцу. – Ты зайдешь со мной к папочке? – это подруге.

Девочки деловито удаляются.

– Марина! – Малой монотонно сыпет нудными аргументами.

– Знаю, знаю, – отмахиваюсь. Да, сегодня день отъезда, да, нас ждет в такси только что позвонившая Зинаида, – Сейчас, ему еще минута нужна. Ты же знаешь, Димка обожает уматные ситуации.

Малой молча берет меня за руку и практически насильно утаскивает с базара. Не сопротивляюсь, потому что ожидаемое уже услышала. Димка довольно потирает руки. Я сомневалась, он – знал заранее:

– Вашу мать! Касса-то где? – это с одного контейнера.

– Марк Иосифович, у нас, кажется, дубленки украли… – это со стороны кожаных рядов.

– Кидалово! Где девки? Держи их!

Типично столичный сюжет типично окраинного рынка.

– Ничего себе! – Малой присвистывает, поскорее запихивая меня в машину и принимаясь пересказывать Зинаиде с Валентином происшедшее. Зинаида царственно и молча восседает на переднем сидении, Валентин, погребенный под обилием умопомрачительных покупок примы, внимательно слушает и похихикивает.

– А она стоит, как вкопанная, – это Малой уже про меня, – Димке, говорит, такой сюжет нравится, он никуда меня не пускает.

Тьфу! Ну, что ты будешь делать! Заложил-таки, соглядатай-затейник!

– Марина, ты опять? – Зинаида хмурится, резко оборачиваясь. – Ведь договорились же! За свою психику спокойна, так нашей обеспокойся ! Мы ведь все переживаем…

Ну что, Дим, что я могу им сказать? Объясняю, сцепив зубы. Последнее – не из-за раздражения, а чтоб не рассмеяться.

– Зинаида Марковна, да бросьте вы! Все со мной нормально. Ну, хочется мне с ним разговаривать… Ну, что тут плохого?

В сотый раз объясняю, что придумала тебя специально, и что на самом деле вовсе в тебя не верю. Втолковываю терпеливо, мол прекрасно помню о твоей гибели. Еще бы такое забыть, ты у меня уже, как заставка на мониторе: едва глаза закрою, сразу твое окровавленное месиво лица вижу. Заверяю, что сходить с ума не собираюсь и просто играю в постоянный контакт с вестником с того света. Говорю, что при желании, в любой момент могу прервать эту игру. Но в том-то и оно – нет у меня такого желания… В общем, лишаю приму повода для беспокойства.

Эх, Димка, не доверяет мне Зинаида. Кивает, будто с больной разговаривает, губы в улыбке растягивает, а в глазах – паника. Вообще-то я действительно не права. Обещала же, что при других не буду с тобой разговаривать, и вообще ни слова про твое во мне присутствие не скажу. Но тут не сдержалась – сам понимаешь, больно забавная ситуация происходила. Не могла я лишить тебя (пусть даже выдуманного) удовольствия досмотреть цирк до конца…

Объективный взгляд:

Дрожащие пальцы слегка поглаживают сигарету. Марина смеётся, рассыпаясь объяснениями. Манерно закатывает стойко-влажные в последнее время глаза, подёргивает плечами, намеренно недоуменно, неестественно быстро перебирает губами…

«Энигматическая Аля. Ее накладное веселье…» – записала когда-то в дневник Цветаева. К описанию нынешней Марины Бесфамильной эта фраза подходит до нельзя. Цветаева писала о дочери, из последних сил пытающейся доказать себе и близким, что возврат в СССР был правильным решением. Через пару месяцев эта дочь была уже на Лубянке. «27 августа 1939 года ранним-ранним утром увозила меня эмгебешная машина, в это утро в последний раз видела я маму, папу, брата. Многое, почти все в жизни, оказалось в то утро "в последний раз…"» – напишет Ариадна– Аля много позже.

А что напишет Марина? Вероятно, ничего: ее «последние разы» уже пройдены, осознаны и… не приняты. Основной закон мирозданья – необратимость событий. Те, кто спорит с ним, редко могут записать свои аргументы связно. Ведь зачастую все они попросту безумны…

– Зинаида Марковна, ну что вы так меня дисквалифицируете? – всячески стараюсь успокоить общественность. – Нас сейчас из такси высадят.

Простоватый таксист – из тех, правильных и скрупулезных, что отращивают волосы с одной стороны головы и старательно зачесывают их на едва намечающуюся лысину – бросает настороженные взгляды в мою сторону. Пытается, похоже, определить степень моей буйности.

– Мы сегодня поедем куда-нибудь? – Зинаида бросает испепеляющий взгляд. Не на таксиста даже – на его место. Будто обращается ни к нему, а к машине. Водила мгновенно переключается на исполнение своих обязанностей. Иногда Зинаидино высокомерие бывает очень полезным.

Ощущаю приступ всепоглощающего веселья. Наконец-то! Прогулка окончена, и все ближе становится минута, когда наш агитпоезд вырвется, наконец, из столичного стойла и всех нас овеет полюбившийся уже ветер свободы и путешествий. Димка, ты ведь тоже рад, да?

«Ту-ту – ту-ту!» – поезд тронулся и в мозгу включился новый хронометр жизни. Взобравшись коленями на коридорную откидную сидушку, облокачиваюсь на перила окна.

– У нормальных людей – Домовой, у нас – Коридорный! – по-доброму обшучивает меня Ерёмка. Он, похоже, не слишком участвует в заговоре всеобщей опеки надо мной, поэтому говорит спокойно и все, что вздумается…

– Ой, извини, я чушь, наверное, сказал, да? Конечно, на людях быть легче…

Тьфу! Только подумаешь о человеке хорошо, как он тут же в грязь лицом упасть норовит!

Не отвечаю. Провожаю мелькающих за окном киевлян прощальной улыбкой. Радуюсь. Осени, Димке, новой поездке. В голову лезет милая всячина… Кажется, я снова оживаю.

В конце первой части тура, я неуверенно чувствовала себя на твердой почве. Все пошатывалась, в такт воображаемому покачиванию поезда… Сейчас – наоборот. Стараюсь держаться ровно и никак не могу приноровиться к тряске.

Весьма символично, потому что в конце первой части тура я вообще чувствовала себя неуверенно, а сейчас – живчик в чистом виде. Цели поставлены, методы разработаны! Буду собирать себя по крупицам и снова превращаться в личность…

Это же просто здорово, Димочка, что мне пришло в голову тебя выдумать. Я оттого и расклеилась, что вдруг осталась совсем одна – негде брать адекватную реакцию, не перед кем выпендриваться. Перед кем? Перед коллегами? Ой, Дим, ну ты ведь знаешь… Они повелись просто на своем сострадании (куда больше, надо заметить, чем на моем мнимом страдании). Они за ним меня не замечают… И потом, от них пахнет жалостью и валерьянкой. Они хорошие, но с ними – нудно… Перед новыми знакомыми? Ой, да брось… Где их взять-то? Познакомиться – запросто. Но это без толку. Возраст у всех потенциальных новых знакомых совсем не тот, чтоб удовлетворяться собеседованиями. С ними миром делиться нельзя. Стоит рот открыть – х..ми лезут.

Поэтому ты мне – просто необходим. Даже больше, чем был при жизни.

Смеешься или обижаешься?

– Коростень – столица древлян! – Малой присоединяется ко мне, и зачаровано следит за красно-зеленым забором сросшихся воедино от нашей скорости деревьев. Мы уже за городом. – Древние племена знали, блин, где селиться… – Малой продолжает разговор. – Никаких признаков цивилизации – полная гармония с природой!

Интересно, он сам поговорить решил, или Зинаида накрутила? Насторожилась, небось, что это я битых три часа в коридоре стою, решила дипломата послать для проверки моей адекватности. Вот же ж, ну что они все ко мне прицепились?

– Так оттого, что они поселились, цивилизация сюда и пришла. – недовольно скрипит Валентин. Потом вдруг добавляет, видимо, для пущего самоутверждения в глазах Зинаиды, – Дубина!

Малой пропускает «дубину» мимо ушей, но Зинаида покровительственно вмешивается.

– Не ссорьтесь, господа! – прима выбрасывает царственные пальчики из купе, отвешивает Валентину лёгкий подзатыльник, и исчезает. Продолжает уже из постели. – Мальчик прав. Когда про женщину говорят, что она «с прошлым» – ей это вредит, а городишко такая характеристика безусловно красит. Подумать только, один из древнейших городов Киевской Руси!

– Всех славян! – откликается Малой.

– Столица древлян! – одновременно с ним блещет только что приобретённой эрудицией Валентин, надеясь выдать ее за давние познания.

Известие о поездке в Коростень, похоже, всем пришлось по вкусу. Во-первых, потому, что, наконец, разрешили выехать из Киева и продолжить тур. Во-вторых – от самого места назначения. Наш вагон просто ломится от исторических познаний артистов.

– М-да, едем в историческое место, – неожиданно для себя, я подаю голос. – В злачное историческое место, я бы сказала… – Мужики, как по команде, почтительно замолкают и улыбаются, словно услышали нечто прекрасное…

Скоты! Ненавижу! Дим, ненавижу эту свою образовавшуюся после твоей смерти избранность. Самое противное – это мечтать о всеобщем равнодушии, а вызывать стойкую жалость. Вон загадочная Галина тоже ведёт себя замкнуто, так никто ж вокруг каждого ее слова не носится! А я, если разобраться, вполне даже активно себя проявляю. Из последних сил выделяю флюиды коммуникабельности, объясняю им подробно, что тебя просто выдумала… Сижу тут в коридоре, у всех на виду, народ слушаю… А то, что давно уже никакие байки никому не рассказывала – так это еще не повод негласно считать меня поехавшей крышей, и так явно радоваться, когда решаю вступить в разговор. Чего они, Дим?

– И чем же это место злачнее всех прочих? – строго интересуется Зинаида. Она пытается быть человеком-чуйщиком. Думает, мол, знает, когда нужно проявить такт и не трогать, а когда равноправие изобразить: любого бы поддразнила, и меня поддразнивает. Сейчас она выбирает второе: – Отвечай, раз заинтриговала! Не морочь коллективное терпение… Чай не принцесса Канди!

Ужасно хочется повести себя по-человечески, заговорить, отсмеяться про Принцессу Канди (Зинаида недавно обнаружила чай с таким названием, решив днем заглянуть в киоски, и теперь лепила его во все свои словесные изыски).

Я так хочу показаться нормальной… Но ничего не могу с собой поделать.

Предшествующий приступ бешенства вдавил меня в кресло и кляпом сковал рот. Ох, Дим… Раньше бы от такого «наплыва чувств» я, напротив, вспылила, вскочила, наскандалила… А сейчас, видать, стрелка внутреннего напряжения уже совсем зашкалила. Все предохранители перегорели, и малейшее раздражение ударом тока встряхивает на миг, а потом погружает в полную апатию и даже недвижимость. Я читала где-то, что именно так люди сходят с ума. Вот эти вспышки ярости – действительно отклонения. Именно они, а вовсе не мои попытки их с тобой успокоить… Что? Да, Дим, понимаю, надо прийти в себя. Но обидно ведь! Надо кого-то в шизики записать, и они все на мне тренируются. Что? Сама виновата? Ну, может быть… Да. Понимаю. Буду стараться не привлекать. А знаешь, если честно, я сижу тут в коридоре просто от трусости. Нет, Дим, тебя не боюсь. Избегаю своего купе, опасаясь подколок от наших с Ринкой общих воспоминаний. Про нее, Димочка, думать совсем больно. С тобой-то все ясно – умер и был таков. А она там, наверное, мучается… А ведь неплохая, в сущности, баба была. Довели мы с тобой ее просто… Что? Успокоиться? Вычеркнуть из памяти? Знаю, знаю… Да, вроде, вычеркнула уже. Потому в купе и не хочу сидеть, чтоб не восстанавливать.

– Ну?! – Зинаида вопросительно высовывает голову из купе и требовательно шевелит тщательно наведенными бровями. – Марин, ты вслух говори. Опять шепчешь что-то себе под нос. Как нам тебя понимать-то?

Отрицательно мотаю головой, показывая, что им меня понимать не обязательно. Готовлюсь к очередной порции нотаций, и тут… Малой спасает положение. Он явно устал со мной возиться, и попросту хочет интересного трепа. Наконец-то!

– Ты б, Маринка, конечно, красивее рассказала, ну да ладно, возьмусь. – Малой машет на меня рукой и принимается развлекать приму. – Потому, Зинаида Марковна, это место злачное, что был уже один такой товарищ, который из Киева в Коростень приехал за данью, – и в интонациях, и в построении фраз Малого явно слышалось подражание твоим, Дим, манерам. – Только мы едем – за данью уважения творчеству, а он – из корыстных соображений. Звали его Князь Игорь. Слыхали? Раз приехал за данью с дружиною, затем дружину отправил в Киев, чтоб делиться не пришлось, а с малым отрядом вернулся. За новой данью, стало быть. Тут-то терпению древлян конец и настал. Казнили они гостя киевского – между двух коней привязали, да пустили вороных бежать в разны стороны. И полетели княжеские клочки по закоулочкам…

Хорошо излагает, надо заметить. Будем, Димка, гордиться таким подражателем. Видишь, сколько всего после тебя осталось толкового! Не главное? А что главное? Дочка? Ох, Дим, ну не сердись. Знаешь же, я с твоими похоронами, да Ринкиным арестом совсем больная была. Ну куда мне с твоей дочкой знакомиться? К ней Зинаида ездила. Обсуждали что-то… Меня, наверное, сволочи! Ладно, не буду отвлекаться от происходящего…

Малой, торжественно заканчивает сказ:

– За то княгиня Ольга жестоко древлянам отмстила. А Коростень так вообще, спалила в прах… Ну мы в школе проходили, вспомните же!

– Мальчик! – Зинаида жеманно обмахивается веером , – Когда я училась в школе, княгини Ольги еще не существовало… В программе обучения, так точно.

Малой принимает ее незнание за чистую монету и снова рассказывает.

Парнишке явно нравится быть центром внимания. Интересно, Дим, а когда рассказчиками были мы с тобой, Зинаида тоже слушала просто от снисходительности? Ведь в сто пятый раз, наверное, уже историю княгини выслушивает, а так жадно внимает. Похоже, она не рассказы коллекционирует, а рассказчиков. Мне вот тоже интересно, кто как говорит… Эх, «своя» все-таки наша прима, очень «своя». Если б не ее навязчивая идея меня опекать и сочувствовать, подружилась бы я с ней крепко-крепко, как с родной – несмотря на все ее бзички и бзичища…

– Долго осаждала Ольга Коростень, – продолжает Малой, – Но стояли горожане не жизнь, а на смерть. Потому как знали, их княгиня щадить не станет – они ведь смерти Игоревой прямые виновники. Тогда княгиня сделала вид, что сжалилась, потребовала символический выкуп и пообещала уйти. Выкуп был и впрямь смешон – с каждого двора по воробью, да голубю. Обманула древлян княгиня. Собрала птиц, велела привязать к каждой из них обернутую в тряпочку серу, поджечь и выпустить на волю. Птицы страшно перепугались, скорее по домам полетели. В общем, спустя миг не было в Коростене двора, где бы не загорелось… Спалила, блин, историческую святыню! Нероничка нашлась! А потом, между прочим, стала доброй христианкой, и до сих пор считается героиней. Дикие времена, дикие нравы! Хотя, наверное, и сейчас, месть за мужа – дело святое…

Не замечая, что я вижу отражение его рожи в коридорном зеркале, Валентин вдруг отчетливо гримасничает, стреляет глазами в мою сторону и громко «шикает».

А! У них, похоже, про мужей и месть при мне говорить не принято. Скоты натуральные! Обсуждали, небось, круг разрешенных тем. Дим, ну что, что я им такого сделала? Зачем они так глупо все исказили? За что меня человеком считать перестали? Прямо справочник уже выпускать можно: «Темы, о которых нельзя говорить при Марине. Составитель -–Зинаида Марковна». Тьфу!

Новый приступ не успел подкосить меня. За него это сделал наш Слащов. Да, да! Передвижной начальник собственной персоной пробежал по вагону, бешено вращая зрачками и, конечно, ожидая, что все подскочат при его важном визите.

Впрочем, я даже попыталась успеть приподнять себя с кресла. Оно откидное, поэтому тут же игриво хлопнуло меня по заднице. Пришлось рассмеяться.

– Ай! – восклицаю с облегчением, ощущая, что бешенство отпустило. – У вас тут даже кресла побесились, не то, что начальники…

В любой другой ситуации споткнувшийся о меня передвижной возвопил бы благим матом, или съязвил бы что-нибудь про неповоротливость. Но нет, и он туда же! Обволок сочувствующим взглядом, ни к чему не придрался, вспомнил, что с сумасшедшими лучше не связываться, обошел аккуратно. Дим, неужто и до него слух о необходимости меня щадить дополз? Только этого не хватало…

Строевым ширококалиберным шагом Передвижной переступает порог купе примы и уверенно закрывает за собой дверь. Шептаться будут, стало быть. Надеюсь, не обо мне…

Чуть не падаю на пол, потому что поезд остановился, как вкопанный. Что еще за новости? Все мы прилипаем к окнам в поисках причин столбняка электровоза.

– Полный финиш! – провозглашает Зинаида, когда Слащов уносится в следующие вагоны. – Раз уж его адмиральство сам с предупреждениями ходит – дело плохо.

– Что случилось? Что? Что опять? – звучит отовсюду, и даже загадочная девушка Галина задает пару общих вопросов, внося свой дефицитный голос в лепту общего гама.

– К нам едет ревизор! – громогласно объявляет прима. – Проверка. С передвижным по рации связались, приказали поезд остановить. Нам ЦУ –прикидываться идиотами в ответ на все вопросы.

– Как это? – уточняет Валик довольно испуганно. В нашем туре он заинтересован из материальных соображений и страшно боится потерять место.

– Ну, тебе, друг, страшиться нечего, тебе и прикидываться не придется, – хохочет прима.

Кстати, ты, Дим, заметил, после того, как Валик отказался провести выходные в Киеве, Зинаида стала не в меру остра на язык в его сторону? Совсем не в меру… А он раскис и не сопротивляется уже. Видать, скучал без нее, видать признает полную примину победу… Слушай, как всех нас изменило это междутурье! Как издергало!

В очередной раз заколов Валентина, прима переходит на деловой тон.

– А остальным указания такие: рассказывать как можно меньше, на глаза никому не попадаться. Мы – кабаре-двойников, свою работу делаем, а больше знать ничего не знаем. Такие вот странные требования. Можно подумать, мы что-то другое могли бы сказать… – прима переключается на заоконные дали и свою любимую тему: – Они что, решили сгноить нас в этой деревне? – фырчит она неодобрительно, засовывается обратно в купе, и ныряет в дебри своей пушистой постели.

Знаешь, Дим, что накупила себе Зинаида на базаре? Не поверишь! Ворох постельного белья с умопомрачительными рюшечками и сумасшедшими меховыми вставками.

– Имею право на нелепые причуды! Вещь странная, но такая прибабацанная, что я не могла отказаться! – объясняла она недоуменным наблюдателям, чем приводила меня в неописуемый восторг, несмотря на общую трагичность обстановки. Ты же знаешь, я симпатизирую некоторым Зинаидиным завихрениям…

На грядущий приезд ревизоров, понятное дело, я никак не реагирую. Разговаривать и с ними, и не с ними особо не собираюсь, скрывать мне нечего, так что никакого волнения от их приезда не испытываю.

Отрешенно рассматриваю окрестности, фантазирую, как выйду, как надышусь в Коростене воздухом предков и снова человеком стану… Обстановка, надо заметить, располагает к благим мечтаниям: маленькое, залитое солнцем, какое-то игрушечное совсем село с по-андерсоновски черепичными крышами и кирпичными домиками притаилось вдали на пригорке. На деревню, в которой можно сгноить, оно совсем не походило. Зинаида, как обычно, зря наговаривала.

Нас от пригорка отделяет широкая насыпная дорога. Обгоняет поезд, уносится за горизонт.

А это что? Черная точка, появившаяся вдали, черной меткой застряет у меня в горле.

Не поверишь, Дим! Сначала действительно появилось предчувствие. Перебором пощипало нервы, заставило содрогнуться и… сбылось:

К штабному вагону подъехал военного вида УАЗик. Из него выгрузились трое: Генналий по кличке Рыбка, Лиличка, и Артур собственной персоной… Не знаешь, кто это? Поясню. Рыбка – он же, мой бывший продюссер. Он же – натуральный такой себе «папик» с пузком и лысинкой. Нравом крут, волей слаб… А виной тому – она – Лиличка. Да, да, вот эта жеманная дамочка с томными предыханиями. Рыбка влюблен в нее до смерти, а она успешно этим пользуется. И она, и ее муж, и все, кого мдам берет под свою опеку. Официально она нечто среднее между секретарем и компаньоном. Ну и Артур… В прошлом – мой непосредственный начальник. Скотина редкая, хотя талантлив, как тысяча чертей.

Господи, Димочка, именно от этих людей, именно от этих забот я бежала из Москвы. И тут – они. Да еще, судя по всему, в лице властьимущих… Сейчас такое тут начнется… Ну, что я рассказываю, сам все увидишь, миленький…

Ни мысли «за», ни слова «против».

Сижу, с должной степенью идиотизма пялюсь в пространство, и издевательски молчу. Артур неровными спазмами-сжатиями теребит мою ладонь – скорее из желания занять чем-то руки, чем от нежности. Похоже, он даже не отдает себе отчета, что этот странный намек на интимность может быть мне неприятен.

Да, неприятен! Я всегда терпеть не могла эти неопределенные дискретные касания. Если уж держишь, так прижимай, не отрываясь – бери, люби, страствуй… А так – ни рыба, ни мясо. Да, я тебе об этом не говорила – думала, со временем сам догадаешься. Дим, ну ты не смей обижаться-то… До того ли нам было, а? Не хватало еще последние дни твоей жизни на разбор моих физиологических потребностей тратить. Слушай, у меня тут, можно сказать, серьезный разговор, а ты отвлекаешь своим недовольством. Прекрати колыхать занавеску так яростно! Оборвется же… Кто чинить будет? Тебе теперь нечем, а мне – лень… Малой починит? Может и так, но ты все равно прекращай буйствовать.

В коридоре, независимо насвистывая, прогуливается взад-вперёд бдительный Малой, разгневанный Дмитрий мечется в моем воображении, Зинаида за стеной пыхтит от непосильного напряжения ушных раковин… М-да, бедняжка Артур попросту окружен моими охранниками.

Конечно, караул выставили самовольно, без ведома охраняемой. Заметив мой ступор при вторжения посторонних, переполошились и решили опекать. Кроме патрулирующего посвистывания не слышно ни звука. Артисты в напряжении забились по норам и ждут развязки.

– Расставанье – маленькая смерть! Расставанье долгий путь к причалу… – надрывно и вполне актуально поёт радио, предусмотрительное вывернутое Артуром на всю мощь. Стараюсь не слушать, стараюсь не реагировать ни на какие подначки вечности…

– Ну что, что, что ты молчишь?! – Артуру не до моих разборок с радио. Он вскакивает, театрально хватается за голову, демонстрирует крайнюю степень встревоженности, хотя продолжает говорить вполголоса. Растопыренными пятернями зачесывает чернючие кудри волос назад. Сейчас, как никогда, он похож на вампира. Лицо обглодано одержимостью: подбородок стал ещё уже, бледные щёки совсем запали и покрылись невесть откуда взявшимися мелкими рытвинами, глаза горят чёрным, будто и не бывали никогда мирно-карими.

– ??? – ответ мой весьма расплывчат.

– Я же говорю тебе, говорю тебе, говорю – едем! Немедленно! Хочешь – со мной, а нет – так домой шуруй! – горячо шепчет Артур, до страшного обветренными губами. – Решайся!

Несмотря ни на что, я все же рада видеть своего бывшего мучителя. Он – весточка из надгробного мира. Он не знал тебя, Димка, совсем ничего не понимал в Ринке, и, похоже, вообще, понятия не имеет, что случилось. А значит сейчас для меня он – счастье. Ты ж понимаешь, Дим… Я так устала ходить в трауре, насильно напяленном на меня окружающими! Когда в сердце мрак, венец из соболезнований – как колючая проволока: режет и не даёт переключиться на другое. Да, хотела бы отвлечься… А ты что думал, всю жизнь теперь буду только воспоминаниями о тебе жить? Нет, прошлое – в сердце, будущее – в мыслях.

– Мари-ина, не тяни! И так достаточно времени уже потеряли… Переливаем из пустого в порожнее. То там, с Рыбкой, теперь вот с тобой…

Что, Дим? Запутался? Так это оттого, что я тебе описание их приезда и наш с Артуром первый разговор еще не описывала. Мог бы, впрочем, и сам полюбопытствовать. Ладно, понимаю, для тебя теперь такие мелочи меньше пикселя, и ты их не отслеживаешь. А я вот и рада бы не обращать на них внимание, да не выходит – сами за меня цепляются. Ладно, давай расскажу по порядку. Как я и предполагала, роковая моя троица оказалась той самой нежданной ревизией. Приехали они где-то минут пятьдесят назад… Подумать только, всего час назад вокруг было относительно тихо и даже мило!

– Что ты имеешь в виду? – Артур, похоже, не на шутку напуган моими бормотаниями.

Еще бы – слов разобрать нельзя, а губами шевелю. Эх, Дим, нужно научиться общаться с тобой совсем мысленно. Меньше будем шокировать окружающих. Итак, я собиралась рассказать непосредственно об их приезде…

Совершенно обалдев, я наблюдала за высадкой ревизоров. Не в меру дёрганный, поеживающийся Артур – вышел, нервно огляделся, снова влез в машину, выскочил с толстой папкой под мышкой, тут же принялся отряхивать туфли и брюки от пыли; Рыбка – надутый и суровый, словно вышедший на тропу войны индюк – спустил с переднего сидения сразу две ноги, встал на них решительно и твердо, не глядя распахнул соседнюю дверцу, целеустремленно уставился на дверь нужного вагона; Лиличка – куда ж без нее – вынесла себя из машины, словно самый ценный приз, небрежно скользнула взглядом, увидела передвижного, спешащего от дальних вагонов к ним, улыбнулась коварной своей улыбкой неотразимого хищника, изогнулась поизящней, замерла, и тут, конечно же, заметила меня, наполовину высунувшуюся из окна, офигевшую, словно на приведений глядящую на гостей.. Лиличка призывно замахала в мою сторону, обязывая подойти поздороваться.

– Ах, ну и машина! Трясет, будто на коленях у эпилептика. Я водителю говорю: «Да у вас тут или оргазм можно испытать, или родить раньше беременности!» Он шаловливыми глазками бегает, в усы посмеивается. «Надо же», – говорит, – «А раньше все только жаловались…» Можно подумать я ему комплименты расточала! – это, конечно, Лиличка со мной решила так поздороваться…

– Я зайду. Поговорим, – Артур для приветствия намеренно выбрал момент, когда его никто не слышит. Зрачки бегают, голос дребезжит. Ну прям юнец во время первого свидания… Я тогда еще поняла – не то с ним что-то, совсем не то.

Рыбка коротко кивнул и отвернулся, воинственно выпячивая подбородок в сторону все еще запертых дверей штабного вагона. Миг назад Передвижной начальник приниженно извинившись, кинулся искать проводницу с ключами от всех дверей вагона. Рыбка явно не планировал задержаться на пыльном перроне больше трёх секунд, потому теперь злился…

Наконец, троицу пригласили войти… Дородная проводница из новеньких сонно позвенела ключами и прогорланила куда-то в недра рации. „Да открыла я уже! Чего буянить?”

– Х-м-м… Теперь понимаю, отчего ты жизнь столичную бросила без сожаления… – выдала Лиличка на прощанье, заметив вываливших всей толпой на перрон рабочих сцены.

– Не уходи никуда, я скоро тебя найду! – надышал мне в ухо конспиратор-Артур и ринулся принимать самое активное участие в общей круговерти. На перроне уже стало слишком людно, чтобы я могла что-то выяснить.

Рыбка полез в вагон. Обхохоталась так, что даже картинки твоей гибели на миг из гловы вылетели, пока наблюдала, как Рыбка галантно сгибается поплам, отставляет в сторону пышный зад и нелепо тянет руку вниз, чтобы помочь Лиличке взойти по ступеням. Ну правда смешно, Дим! Жаль, ты не видел…

И тут подъехала еще машина. Рыбкина. Тонированные стекла еще мгновение держат меня в неистовом удивлении. Кому это Рыбка свою любимицу доверил? Он же отродясь никого за руль этой тачки не пускал… Двери распахнулись и на пыльную дорогу вывалилась новая партия приезжих. За рулем – не знакомый мне тип с лицом заправского убийцы. Рядом – хрупкого вида дедуганчик с портфельчиком. С дебрей задних сидений выскочила рыжекудрая Клавдия. Бледная, растрепанная… Какое там фасон держать? Она ж не Лиличка. Без лишних демонстраций собственной значимости со всех ног к Передвижному кинулась. Я думала – на шею бросится. Но нет. Добежала, застыла, как в невидемую стену врезавшаяся, отступила на шаг и понуро побрела к остальным. Передвижной на ее появление совершенно никак не отреагировал. С показательно-радушной, совершенно не свойственной ему ранее противной улыбочкой, он спешил к гостям.

– Я ж говорил, с такой подвеской тут лучше не ехать… Зря не слушались! – разбитной водитель УАЗика поприветствовал вновьприбывших. – Мы уж испужались, что вы заплутали там…

Джентельмены из рыбкиного авто, ни слова не говоря, зашли в поезд. Передвижной лично закрыл за дорогими гостями дверь.

– Что за люди?! – развёл руками водитель. – К ним и так, и эдак, а они с тобой, как с прислугою… Тьфу! Я вон на прошлой неделе два раза председателя нашего кооператива возил. И ниче, разговаривал со мной мужик по душам, не брезговал. Тьфу!

Наши кинулись утешать стенающего и распрашивать, что это за места, и где тут можно найти магазин.

– Марин, ты знаешь их, да? – верной тенью за спиной вырос посланник Зинаиды – Малой. Вот ей Богу, ходил бы он так за мной по пятам по собственному усмотрению, а не от примовских науськиваний, влюбилась бы. Просто ради разбиения образа вдовствующей страдалицы отдалась бы, шутя. А так что-то не хочется. Слишком уж Малой стал подкаблучным – Зинаида приручила. Даже Валюшу свою забросил, чтоб опекой меня окружить. – Ты их знаешь?

– Знаю, – ответила с честной досадою, чем еще жестче утвердила имидж страдающей вдовы. – И они меня, увы, тоже. Ох, чует мое сердце, снова все не к добру…

Сложно, Дим, сформулировать, что чувствовала я в тот момент на самом деле.

Несовместимое совместилось. Миры смешались, чистокровные локации поддались вырождению. Помню, что моментально вспомнила о бесчинствах княгини Ольги, и усмехнулась, мол, теперь понимаю ее прекрасно: и сама бы сейчас с удовольствием пару-тройку послов живьем в землю закопала. В мой мир! В мой – собственноручно выбранный, в качестве укрытия от этой шоубизнесовской братии сооруженный – и вдруг так нагло врываются призраки прошлого.

С другой стороны, мне вдруг резко стало легче. Во-первых, враг теперь был не внутри меня, а снаружи – резал не угрызениями совести и мыслями типа «а вот если бы я тогда поступила не так, все были бы живы», а вполне конкретным неправомощным вторжением в мою жизнь – а, значит, существовали вполне земные, реальные способы от врага этого отделаться. Во-вторых, не права была Зинаида, утверждая, что «женщина с прошлым» это плохо. Если за мной приехали, если меня ищут и помнят… Значит, я существую. Значит, стою чего-то. А мне сейчас так важно было ощутить это.

Но ревизоры, как выяснилось, приехали вовсе не за мной. Ожидаемого прихода гонцов, объявляющих: «Марина, вас вызывают», не последовало. Передвижной что-то устраивал в штабном вагоне, гонял проводниц и официантку… Горланил что-то в рацию. И вот, по поезду поползли первые слухи…

– Слышала? – Малой смотался на разведку и теперь полон новостей, – Концерт в Коростене отменили. Передвижной и Георгий оба в истерике… Срывают зло на ни в чем не повинной Валюше. По крайней мере, она мне так рассказала. Лютует наше начальство, потому что и на него самого начальство нашлось.

«Только бы не приказал повесить всех сгоряча», – мелькнула шальная мысль у меня. Я, как ты знаешь, все на свои мерки перевожу. – «Только б в настоящего Слащова не обратился. Все что угодно, только не очередное сбывание моих аналогий!»

Это, Димочка, был тот редкий случай, когда некто свыше меня послушался. Дальше все пошло так, как я и примерно не могла себе представить:

Спустя час, крадучись, в наш вагон просочился Артур, встретился со мной безумными глазами, потребовал уединения и… принялся забрасывать совершенно неправдоподобной информацией, напирая на то, что я немедленно должна покинуть кабаре.

– Марина, ты в себе? – Артур уже несколько раз терял всякое терпение. Хватался за дверь, изображая намерение немедленно уйти, возвращался в купе, теребил меня за плечи. Теперь он снова вошел в стадию терпеливого ожидания. Сидит напротив, смотрит на меня страдальчески, ждет хоть какой-то реакции.

Конечно, не реагировала: была занята другим важным разговором. Не знаешь, случайно, с кем? До чего ты, Димка, не чуткий все-таки. Черствый, я бы сказала. «Он не умел любить – не привык смолоду», – в сердцах писала о муже Софья Андреевна Толстая – жена великого старца. Как это тонко сказано, и как это про тебя…

– Я вынужден истолковать твое полумолчание, как издевательство, – Артур обижается окончательно. Решаю исправляться: в конце концов, он виноват настолько во многом, что мстить было бы слишком мелко…

– Давай разберемся, – говорю устало. – Что ты хочешь?

Артур моментально снова оживляется:

– Говорю же, говорю же, говорю же – поехали. Не хочешь со мной – сама уезжай.

– Почему? Объясни толком.

– Это слишком конфеденциальная информация…

Ну вот, опять все сначала. Машинально снова переключаюсь на свои мысли…

– Стой! – похоже, Артур замечает мою отлучку по выражению лица. – Хорошо, – вздыхает обреченно. – Я расскажу тебе. Объясню все с самого начала. Только пообещай… Пообещай, что после этого уедешь со мной.

Почему? Почему каждый новый виток моей жизни оказывается вынужденным? От безысходности ли, от скуки, от равнодушия…все равно без моих к тому усилий и мечтаний об этом. Может, это и называется судьбой? Ну, когда о чем-то даже не задумываешься, а оно само находит тебя и забирает… Нет. Надоело. Ни за что не соглашусь на подобную авантюру…

– Хорошо. Обещаю. – рефлекс срабатывает быстрее, чем результаты размышлений доходят до мозга. В который раз предаю сама себя, мучаюсь этим предательством, но изменить уже ничего не могу. Пообещала уже… – Уеду. Рассказывай!

– Сейчас же! Едем немедленно! – Артур продолжает свой получасовый настойчивый бред.

Я устала. От него, от себя, от нас… Я ничего толком не понимаю, в рассказанном, и нужно время, много времени, чтоб как-то отреагировать. Мне бы с тобой, Димка, все это оговорить… А Артур, гад, склонился надсмотрщиком над душой и пилит, пилит, настаивает… Тошно!

– Ну что ты кривишься, как капризный ребенок. Собирай вещи! Пойми, здесь все равно уже ничто не заживет.

Знакомые интонации вырывают из оцепенения и жалости к себе. Ах, так! И этот тоже со своими моральными врачеваниями! Уже, похоже, доложили ему о мнимом моем помешательстве… Надо же: «Здесь не заживет!»

– Оно нигде не заживёт. – говорю спокойно: так, будто речь вовсе не обо мне. – Есть раны, которые не затягиваются, но и не мешают жить. И потом, сменой локации ничего не залечишь…

– «Не заживет» в смысле «не будет жить»! – поправляет Артур неожиданно насмешливо. Он с удовольствием отслеживает мою реакцию. Наблюдает, как до меня доходит, что завелась по глупости. Ухмыляется, когда краснею от собственной подозрительности… Вдоволь налюбовавшись, Артур возвращается к запугиванию: – Здесь все окончено! Авантюра с агитационными турами подошла к концу. Причем к опасному концу! Неужели не понимаешь?

Представляю воочию этот «опасный конец», смущаюсь сексуальной озабоченности собственного воображения, отмахиваюсь от желания поязвить…

Что, Дим? Снова не объяснила, о чем идет речь? Так это от того, что сама не слишком поняла. Сидела в душных тисках проклятого купе, тщательно вслушивалась в Артуровские речи, пыталась «включиться», но не могла. Потому что все эти запугивания отчего-то превратились уже для меня в пустой звук. Они ведь были совсем в другой жизни… /И я разделяю все случаи жизни /На что были до и после тебя…/ Каюсь, неправа. Понимаю, надо осознавать на каком свете нахожусь. Тебе легко – ты однозначно «на том». А я – ни тут, ни там. Хотя физически – «на этом», на том, в котором столько этих светов включено, что с ума сойти можно… Сейчас восстановлю свой диалог с Артуром в памяти. Что же он мне объяснял? Тепло руки – помню. Взгляд неистовый – перед глазами, как и сейчас, стоит. А вот смысл речей только крайне общий. Впрочем, и этого достаточно, да?

Ну хорошо, хорошо, слушай…

– Я, я! – начал он, разумеется с демонстрирации безграничия своего эгоизма. – Я затеял весь этот тур. Я подбил Рыбку на финансирование… – заметив, что ему не слишком верят, Артур решил изложить все по порядку. – Ну подумай, как здорово! В афишах пишем имена настощяих артистов, а о том, что приезжают двойники где-нибудь в углу, маленьким шрифтом. Народ вайлм-валит. Заказчик – партяи в данном случае – видя такое столпотворение с удовольствием отдает деньги. Класс? Я молодец. Неплохо сработано, а? – тогда он все еще принимал меня за живого человека, и надеялся на оценивание красоты его махинаций.

Не удивляйся, Дим. Когда-то давно у нас было так принято: наделаем друг другу красивых гадостей, а потом перед друг другом же ими хвастаемся. Потому что главное – не результаты, а красоты сюжета в действиях. Каждый одержим своим мастерством, и другой, не может одержимость эту не уважать. Это как с Хлебниковым. Знаешь?

Он умирал и знал это. Говорил: "Люди моей задачи часто умирают в 37 лет". Поэт до последней мысли, поэт от Бога, но… только поэт. Ни боец, ни приспособленец, ни пропагандист идей… Такие Москве двадцать второго года были не нужны. Даже для ссылки или расстрела не годился – слишком тихий… Власти решили не трогать – сам помрет. Вполне возможно, что с голоду. От нищеты и полного неприятия окружающей реальности Хлебников сделался почти безумным. А может, напротив, слишком мудрым «божьим человеком», коего многие очевидцы неизменно в нем замечали. Сначала его подкармливал Мандельштам, хлопотал, пытался выбить другу комнату в Москве… Потом опеку над Велимиром взял художник Петр Митурич. Увез в деревню, к своей жене. Там и возможность прокормиться была, и главный врачеватель – природа. Понятность быта, простодушное радушие окружающих, бескрайность окружающих просторов – все это лечило. Но не излечивало. Воспрявший духом Хлебников все равно оставался безнадежно больным человеком. Его лихорадило, ноги отказывали и опухали, вскоре он уже не передвигался. Угасал на глазах, уходил в мучениях, неизменно говорил «неприятно» вместо «больно», хотя глаза просто вылазили из орбит от мучений при каждом движении. Писал: «Я знал, что у меня выдержит дольше всего голова и сердце…»

Свезли в больницу, дежурили попеременно, поддерживали, чем могли. /К белым халатам снова, /Верили в силу слова, /Были на все готовы: / Вот вам и кнут, и лесть. / Долго скербли остатки, / Корчились, мол «все гладко», /Богу носили взятки. / Зря – у него все есть./ Доживал последние дни один из величайших поэтом серебренного века, а мир (кроме отдельных людей)оставался скептически равнодушен.

А художник? Хлопотал, изводился, слал СОС в телеграммах и… рисовал. Набросок за наброском, по шесть часов в палате умирающего. Потому что – каждому свое. Поэту – уходить, смерти – убивать, а художнику – успеть запечатлеть. В предсмертных мучениях человек становится настоящим, природным… И пройти мимо этой потрясающей искренности художник не мог. Как страшно читать его записи: «На зов мой не отвечал и на касание не реагировал никак. Напряжение в дыхании заметно ослабевало. Правая рука трепетала. Я делал портрет» … «Велимир ушел с земли в 9 часов 28 июня 1922 года… Дописывал портрет уже с мертвого».

Впрочем, я отвлекалась. Не хмурься, Дим, опять своими поэтами третирую, но ведь в тему же… Каждый занимается своим. Умирающий – умирает, художник – рисует.. Проигрывающий – проигрывает, специалист использует это… Наверно, и из смерти моей Артур сделал бы показательное шоу, а потом, призывал бы мою душу, как я твою сейчас. Только я – просто чтоб потрепаться, а он – чтоб непременно получить оценку красоты содеянного.

В общем, помню, что Артур страшно кичился тем, как лихо прокрутил всю эту аферу с нашим туром.

– Неплохо, – я даже похвалила. Хоть без особого вожделения, но с улыбкой. Просто из вежливости. На самом деле никакого особого подвига в тех его поступках не наблюдаю… Подумаешь – нашел способ всех обмануть и добыть для конторы новые прибыли. Фууу. И потом, никто ж от этого особо не пострадал, это ж все жалкие мелкие игры, в сравнении с Ринкиными изощрениями…

Эх, Дим, Дим… Только сейчас поняла – ты всю жизнь обожал всевозможные аферы и красивые махинации, и в результате пал жертвой одной из них. С письмом и свиданием – это Ринкин вклад, с машиной, внезапным Ринкиным срывом и всем остальным – это уже кто-то свыше постарался. Забавно. Каждому – по потребностям, да?

– Так вот, – продолжал Артур. – Выходит, я виноват в том, что все это происходит. Ну, тур этот… А раз я в сборище виноват, то я и должен тебя из него вытащить. – настаивал Артур.

Возражать я ему тогда не стала. Потому что сил на разговоры не имела, а уж на разговоры с одержимыми – так и подавно. Я же самолично в штабе у организаторов была, меня ж Ринка рыжей Клавдии Петровне порекомендовала… Не хочет же Артур сказать, что сам все это подстроил, и Ринку в нужный момент за язык потянул? В чем он виноват-то? Очередное, выходит, совпадение…

– Да не совпадение! Следил я за тобой. Ты же знаешь, от нас просто так не уйти. Это ты мне идею с туром преподнесла. Я как узнал, что ты в него собираешься, так и призадумался. Идея мне понравилась. На предвыборных агитациях все знаменитые аферисты современности громадные деньги делали!

– Например? – внезапно мне захотелось вернуть Артура с небес на землю. Пусть мозги напряжет, отвечая, пусть задумается. Авось наступит момент просветления, и откажется он от всего своего бреда…

– Т-с-с! – Артур и так говорил достаточно тихо, но тут уж вовсе перешел на одно шевеление губами. – О монстрах современности вслух предпочитаю не говорить – вдруг мне с ними работать еще придется. А чтоб с такими людьми работать, надо всегда иметь возможность прикинуться ветошью и сделать вид, будто ты о них ничего не знаешь. И потом, о современниках тебе ведь не нужно, ты же только ликами прошлого интересуешься. Ныне действующие фигуры тебе не любопытны.

– Ты путаешь, – я, конечно же, поняла намек на тебя, Дим, и расстроилась страшно из-за Артуровой осведомленности. – Фигуры сначала были действующими, потом я ими заинтересовалась и они перешли в ряды «тех, кто не с нами». И, знаешь, с твоей стороны крайне бестактно напоминать мне о них. Я, как зрелая одинокая дама, таким намекам далеко не рада…

– Тьфу! – разгорячился Артур, прикидываясь несведущим. – Да не о кавалерах твоих сбежавших речь – а про любовь к поэтикам из прошлого. А вообще я про заработки на выборах рассказать хотел. Ты б зацикленность свою полечила, что ль… Какая ты прямо стала, озабоченная. С чего?

Как ни странно, я поверила. В то, что не знает он ничего еще про тебя, Дим. Поверила, что под теми, «кто не с нами», действительно моих поэтом серебрянного века подразумевает. Поверила и расслабилась немного… Правда, всего на пару минут, ведь потом Артуровские познания о моей жизни себя обнаружили. Но это было чуть позже, и об этом я тебе уже писала.

– Так вот, – Артур решил исповедоваться до конца, – Пришел это я к Рыбке и предложил организовать дополнительный тур. Только не с прямой агитацией – ведь период разрешения предвыборных агитаций еще не наступил – а с косвенной. Кто мешает проповедовать стандартные общечеловеческие принципы? Да, да, вроде вашего: «Будэмо разом!» или «Пидтрымуемо тых, кому потрибно!». Кто запрещает читать лекции о пользе взаимовыручки между людьми? Никто. И никакой политической рекламы в этом нет. А то, что наша партия потом возьмет эти слоганы в качестве своей платформы, никого волновать не должно. Таким образом, избиратель уже обработан, а политическая агитация еще не начиналась – солидная фора для партии. И все законно. Партия деньжищ отвалит – не поскупиться. Ловко придумано?

Не заметив с моей стороны никакого оживления, Артур встревожился не на шутку:

– Да что с тобой? Смотри, как здорово все вышло!

И Артур принялся выставлять на столе пирамиду их всех подручных предметов, наглядно демонстрируя.

– Смотри, вот партия! – говорил он, водружая Ринкин кактус в центр стола. – Она, как видишь, столько колючек вокруг себя пораспускала, что и сама теперь страдает – ни к чему притронуться из-за своей колючести не может. Понимаешь? Если по-русски, то суть в том, что раз уж настояли на лимитированном периоде предвыборной агитации, то сами теперь его соблюдать должны. Вот мы – спасители. – Артур достал из сетки мою косметичку и нагло вытащил оттуда бинт. И когда он успел так хорошо меня изучить! Всего-то ничего вместе поездили, а он, зараза, помнит, где у меня что лежит в дорожных условиях. Не то, что некоторые…

– Мы открываем расчудесный благотворительный фонд под названием «Искусство – в массы». Да, да, под самым туполобым и прямолинейным названием, которое только можно придумать. Потому что настоящие массы ничего другого воспринимать не станут. Давно проверено – чем тупее, тем больше в мозгах застряет. Так вот. Этот фонд устраивает тур, общечеловеческие слоганы которого потом будут избраны нашей партией…

Пришлось наигранно оживиться и поощряющее закивать. Иначе Артур снова решил бы, что я не поняла, и принялся бы объяснять сначала.

– Пришел я с этой идеей к Рыбке, – мои заверения во внимании подействовали и Артур продолжил рассказ. – Он у нас, как ты знаешь, на все руки компаньон: в таких кругах вращается, где любую мысль воплотить можно. Выход на каждую партию какой угодно страны – дело одного/двух телефонных звонков. В общем, организовали мы вашей партии этот предпредвыборный тур. Естественно, подзаработали хорошо. Но тут, начались проблемы…

– Две задницы отрастив, ни на один стул не сядешь, – втянул он меня все-таки в разговор, и я начала высказывать мнение. – Одним проектом бы занимался, в одной стране, все б хорошо было.. А так…

– Да ты что! – Артур искренне возмутился. – Считаешь, что-то невнимательно проработано было? Да я давно бы уже миллионером стал, если б не этот досадный инцидент… Прозорливость заказчика – страшная вещь. Я бы лично всем людям, состояние которых за определенный рубеж перевалило, делал бы лоботомию. Им уже все равно, а нам – тем, кто с ними работает – зарабатывать проще. Понимаешь, изначально я искренне собирался настоящих звезд в тур кидать. Да только в смету не вписался. Зажрались нынче звезды, не хотят разъезжать по глубинкам Украины. Так и пришла идея, что кабаре двойников – лучший выход. И работать хотят, и платить им значительно меньше выданной суммы надо. А для народа – любой концерт в кайф, любая агитация действенна, любая – на пользу. Прошла первая часть тура… И тут, ядрен-батон, очухались наши партийцы! Чей-то дальний родственник, в каком-то захолустье проживая, решил сходить на наш концерт и доложил, что никаких настоящих звезд, указанных в смете, на сцене не фигурирует. Партийцы бегом к нашему координатору. Клавку ты ж видела? Возлюбленная моего лучшего друга, между прочим. Проверенный человек, а тут так облажалась. Они к ней, а она – нет, чтоб пыли в глаза напустить – взяла все договора попоказывала. Не знала она, видите ли, что мы в этой игре мухлюем.

– А чего ж не предупредили её?

– Да забыл я, если честно… Запарился… В общем, теперь разборка началась нешуточная.

Как видишь, мы с комиссией приехали. Рыбка – поц, ведет себя так, будто провал – целиком моя вина. Орет, как на холопа. И того он не знал, и этого не подозревал… Врет. Да ладно, не мне его судить.

– Так вот чего ты такой хороший? С Рыбкой разругался, теперь сторонников ищешь? – не удержавшись, я съязвила. Знаешь, в глубине души мне даже жаль Артура сделалось. Всю жизнь наивным ребенком прожил. Ходил по лезвию ножа, и уверен был, что никогда ноги не поранит… Так верил в свою удачливость, что попросту не допускал вариантов поражения.

– Я такой хороший, потому что считаю себя перед тобой в моральном долгу. – Артур упрямо гнул свою линию. – Слишком много мы с тобой красивых идей вместе породили, чтобы я мог чужим человеком тебя считать.

Не пугайся, Дим. Артур – странный. Для него создание общих идей, как для нормального человека – рождение общих детей. Ну, как для тебя – на брудершафт с кем-то выпить. Понимаешь? То есть, вряд ли, конечно, он просто так, из альтруистических побуждений, все это мне рассказал. Но и то, что он попросту не мог не предупредить, тоже может оказаться правдой.

В общем, сказал он так:

– Здесь сейчас будет весьма горячо. Если б официально все шло, то просто лавочку бы прикрыли, раздули бы громкое дело, посадили бы кого-нибудь.

– Кого?

– Ну, меня, например. Мы с Рыбкой-геннадием этот вариант обсуждали. За определенную плату я согласен поработать козлом отпущения. Знаешь, у меня приятель есть, так он профессионально такими громкими, но краткосрочными отсидками занимался. Сейчас живет в Калифорнии, открыл русский ресторанчик. На выходные в Париж к любовнице летает, а на рыбалку – исключительно к нам сюда наведывается… Забавный тип. Интеллигентный до тошноты, никогда не подумаешь, что стартовый капитал на отсидках сколотил.

– Ты решил пойти по его стопам?

– Хотелось бы, – Артур неопределенно почесал затылок. – Но пока не выходит. Так просто мы гнев заказчика не угомоним. Дело-то неофициальное. В суд подавать никто не станет. Решат не простить – пристрелят просто к чертям. Или неустойку снимут такую, что Рыбка сам меня пристрелит…

– Кто стрелять будет? Эти двое, что с вами прибыли?

– Издеваешься? Ты бы вместо того, чтоб насмехаться, прониклась бы сложностью момента. Короче, отсюда надо валить. Причем, чем быстрее, тем лучше. Если до криминала дойдет, вас потом, как свидетелей, запугивать начнут, или еще что похуже. Я не знаю, как у них такие механизмы отрабатываются. – Артур набрал в грудь воздух и заговорил вдруг совсем по-другому. – Марин, мы давно друг друга знаем… Как ни крути, связь некоторая между нами имеется… Хорошо, что поедешь со мной. Ты нужна мне сейчас. Я одиночество вообще-то паршиво переношу.

И вот тут-то на меня тот ступор и напал. Сердце вдруг заколотилось сильно-сильно. Не от тона Артуровского или там взгляда просительного. От самой сути предложения и абсурдности моего согласия. Муторно все это. Скоропостижно, как твоя, Димка, гибель. Была себе артисткой кабаре, а потом, опа – беглянка, в походные жены к аферисту записавшаяся. И потом, я уеду, а народ как? И как-то сразу про наш поезд мне столько всего хорошего вспомнилось…

Сидела, пялилась за окно, и капризно жаждала возможности остаться с тобой наедине. Но об этом я тебе уже рассказывала.

– Собирай вещи… – Артур, между тем, уже разводит активную деятельность. Я тебя в это дело втравил, мне и забирать…

– Не одну меня! – желчь, настоянная на горечи, вдруг выплескивается прямо на безукоризненную роль Артура-спасителя. Больше не сдерживаюсь, брызжа обидою: – Тех, кого глубже втравил – тех и вытаскивай! Из тюрьмы, из припадков ревности, из ненормальности… Я никуда не втравлена, никого не убивала, и сама цела осталась. Тех, кому сложнее, спасай! Ненави…

Спотыкаюсь на полуслове. Отворачиваюсь к окну, дышу-пыхчу, стараюсь взять себя в руки. Отвратительно… Пребывать постоянно на грани нормы и истерик – отвратительно… Представляю, как мерзко смотрюсь со стороны: крикливая, склочная баба, никого, кроме себя, не замечающая… Человек от новых бед меня ограждать приехал, а я его все старыми попрекаю. Впрочем, ограждений-то я не заказывала, точнее, заказывала, но не себе, а Димке на могилу…

– Да ты, мать, совсем тут извелась, – в голосе Артура скорее брезгливость, чем сочувствие. Вроде как подкалывает он: «Что ж ты, подруга? Такая стойкая баба, а на таких мелочах свихнулась…» Отчего-то меня это приводит в чувства. – А ты все разговоры переводишь на тему своей массажистки-Риночки? – портит все Артур запоздало проснувшимися догадками. Значит, знает… – Понимаю, что тебя подкосило, но пора бы уже и остыть. Всяко в жизни бывает…

В голову лезут «Сплины»: /Я умираю со скуки, когда меня кто-то лечит!/ – поют они там, и я мысленно подпеваю. Вслух же выдаю только мотивчик. Мычу его, отсутствием слов не давая повода обвинять себя в хамстве. Артур усмехается, явно разгадав мелодию, крутит пальцем у виска.

– Смешная ты, – говорит многозначительно. Нежность, непредвиденной вспышкой на миг мигнувшая в глазах, делает лицо Артура человеческим. – Смешная, упрямая и злая! – добавляет, запихав чувства в дальний угол и снова обратившись хладнокровным вампиром. – А еще – глупая!

Артур кидает взгляд в зеркало и зачем-то вспоминает Вертинского:

– /Из-за маленькой, злой, ограниченной женщины,/ погибаю в семи зеркалах/, – цитирует манерно грассируя, потом садится напротив, и снова возвращается к штурму: – Я ведь отчего сюда приехал? Я ведь из-за тебя сюда приехал. Если б не ты – ушел бы уже в подполье какое заграничное, и больше никто бы с меня шкуру стащить не пытался…

Смотрю на него пристально, сверлю взглядом и, хоть убей, не могу понять, что там за этой вампирской черепушкой делается. Врёт? Наверняка, да. Но как? С умыслом, или просто, чтоб, повыделываться? Может, прибыл в качестве рыбкиного прихвостня, нечаянно узнал о грядущих неприятностях, и тут же нашел себе забаву – в благородство поиграть… А может, и впрямь ради меня сюда приехал. Тогда все хуже. Тогда, значит, я ему в качестве очередной марионетки для авантюр понадобилась. В откровенное желание предупредить – не верю. Слишком открыто осаждает. Слишком напрямую. Слишком подчеркнуто бескорыстно… Ничего-то ему от меня не надо, ничем-то он мне не угрожает, и требования его – чисто символические – уезжай со мной, и всё. Знаю я, чем такие символические прошения заканчиваются. Эх, кажется, накрылся мой Коростень… Прям не Артур, а княгиня Ольга во плоти!

– Артур, скажи честно, что ты задумал? Для какой твоей очередной игры я оказалась необходимой? Со мной уже можешь не врать. Я уже согласилась ехать. И потом, я сейчас – подранок. Слишком слаба, чтобы биться. Говори честно, что нужно. Даже если убить захочешь – сопротивляться не стану… Только не ври уже. Устала я от вранья.

Ответом – прищур, полный обиды и искреннего негодования. Сама честность, блин, сама оскорбленная невинность!

Объективный взгляд:

Ох, не слушайте ее, ох не верьте. Сама запуталась, и вас теперь дезинформирует.

После предательства Ринки, мир стал враждебен Марине. Она не доверяет ему совсем. Во всем подразумевает подвохи, ищет каверзы.

В сущности, она – больна. На этот раз совсем по-настоящему.

И не читайте её писанину. А если прочли – разберитесь по-своему. Ведь и унизительная жалость коллег, и чрезмерная открытость Артура, и даже верная тактика Зинаиды – все это плоды разыгравшейся подозрительности Марины. Она думает о намерениях окружающих куда больше, чем они сами. Она то намерено груба, похабна и цинична, то слишком доверчива и неотмиросевошна… То всех любит, то в каждой фразе мерещится ей заранее спланированная провокация, в каждом жесте – террористический акт. Ох, тяжело мне с ней, ох тяжело.

Если бы не я – ее умение иногда атрофироваться от реальности и смотреть на себя со стороны, – Марина вряд ли миновала бы сейчас сумасшедший дом. Но я есть. И потому, осознавая собственные отклонения, она сдерживается, старается снова стать миролюбивой и поддерживать с окружающими близкие отношения. Вот как сейчас:

Глядит исподлобья, выделившимися в последнее время скулами подрагивает, губу кусает – в раздражении вся. Но руку Артура не прогоняет. А рука меж тем крадётся к шее, накручивает на указательный палец нелепо торчащий светлый локон (заросла Марина, уже есть что накручивать). Никаких больше спазмических одергиваний. Все решительно и однозначно. Большим пальцем Артур, чуть касаясь, проводит по Марининой щеке. А потом вдруг замирает и трёт кожу у виска (то ли изображая ласку, то ли стараясь разгладить штришки морщинок в уголках глаз).

Это ещё к чему?!

– Это ещё к чему?! – спрашиваю, негодуя – но сижу, не шевелясь. Впитываю, впитываю прикосновения, греюсь… Так изможденный зимовкой зверь подставляется под первые солнечные лучи.

Да, Димочка, практически предаю. Да не тебя, собственно, а общественное мнение. Это ж оно, сорочье отродье, породило образ нашей с тобой трагичной любви. Трагичной дружбой оно не удовлетворилось. Что? Психуешь, что именно с Артуром? А с кем, скажи на милость… Мало, слишком мало в моей жизни за последнее время было ласки и любви. И ты, Дим, тоже в этом виноват. Так что нечего теперь грозовыми тучами в окно грозить. Страшнее твоей гибели в моей жизни все равно ничего не случится, а она – уже была. Так что зря пугаешь…

– Ты меня слышишь? – Артур, оказывается, давно уже твердит что-то новое… Заметив мой уход в мысли, он чуть напрягает руку, и я мгновенно оказываюсь в плену.

Глупость какая-то! Держит за подбородок, заглядывает в глаза… Бесстыдно демонстрирует безудержность собственной властности. Вместо должной обиды, ощущаю совсем другое… Это так хорошо. Та кприятно, когда рядом кто-то сильный. Пусть негодяй, но ситльный. Способный и приструнить, и построить, и защитить, если понадобится… /И здравый смысл уже, прощаюсь, машет ручкой./ И стан твердеет, и влажнеют все уста…/

Нечаянно натыкаюсь взглядом на железную окантовку верхней полки. Вспоминаю, как не замечала боли в стесанных о них ступнях. Да, Димочка, здесь были мы с тобой. Я тут. Я в себе. Я помню, тебя. Я не…

– Давай дружить?! – внезапно выдает Артур.

Я понимаю, Дим. Я не стану…

– Давай дружить?

– Не здесь! – резко дёргаюсь, мгновенно подскакивая и оказываясь возле двери. – Поди теперь разберись, приставал ты, или впрямь за безобидное взаимное доверие агитировал. Загадочный ты тип, Артур. – говорю, поправляя прическу. – Загадочный и опасный!

Гляжу на себя в зеркало. Нет! Это место, эта женщина и эти её мысли пока еще не свободны. А уж тем более, не свободны для тешащего об нее свое самолюбие Артура.

Распахиваю дверь, демонстративно отправляюсь курить. Малой свистит вопросительно, но ничего не говорит, остальные – молча провожают взглядами. Делаю вид, что не замечаю общественного внимания. Прохожу в тамбур.

– Что-то вы нашу Мариночку разнервировали! – Первой не выдерживает Зинаида и срочно выглядывает «на покурить». Да как! Расписанный китайский халат, очки в новой, украшенной камушками, оправе, шиньон в виде высокой, густой башни…

Артур слушает с рассеянной улыбкой и, кажется, немного боится эдакую бабищу. С шармом выдыхая колечки табачного дыма, она, словно мячик ракеткой, смахивает их веером прямо на собседеника. Вряд ли специально, но очень эффектно. – Вы учтите! – смеется она, сверкая очками. – Девочка крепко опекается. Лично мною, например. Она – наш талант и находка сезона. Кто обидит – лично глотку перегрызу. Вы видели ее на сцене? Это ж талант!

Срез памяти мгновенно выбивает из колеи. Когда-то давно так же говорил Свинтус, представляя меня какой-то очередной сомнительной компании неформалов.

– Кто обидит – лично глотку перегрызу, – с очень вежливой улыбкой говорил он. – Вы читали ее стихи? – и уж после этого обязательное: – Знакомьтесь, это моя Марина.

Когда-то льстили о стихах, теперь о выходах на сцену… Интересно, куда еще забросит жизнь?

Кстати, Димка, чтением стихов я тогда заработала две бутылки водки. Прочла парочку вещиц, повинуясь особо настойчивым просьбам, а некий тип вдруг отделился от толпы, и вручил мне букет бутылок. Точнее всего две, но он держал их за горлышки и вверх дном, а вручал, порывисто опустившись на колено. Вот и получился букет… Фишка?

Кстати, это был первый и единственный в моей жизни гонорар, заработанный поэзией (поздравительные стишки в редакции – не в счет, их поэзией называть не хочется). М-да, две бутылки водки это не индульгенция, заработанная Тэффи, но, все же, кое что.

Типа поблагодарила, всем понравилась, поделилась водкой и байкой. Ну, той… Я тебе, Димка ее рассказывала. Как Бальмонт, прочитав стихотворение «Черная роза» сказал вдруг Тэффи:

– За это стихотворение вы имеете право убить двух человек!

– Неужели двух? – обрадовалась Тэффи. – Благодарю. Я непременно воспользуюсь.

Компашка хохотала хорошо – с пониманием. Даже вы бы с Ринкой так не отреагировали… Но вы-то ясно, вам я уже своими байками совсем надоела…

Все это время прима что-то говорит о моей защищенности. «Кокэтливо и томно», с бесконечными ужимочками и гримасками, эпатирует она Артура. Зачем так вычурно? Да чтоб и свои пять копеек вставить, и не дать никому повода упрекнуть в негостеприимстве. Ежели цепляться начнут – все на шутку спишет.

– Так что, ведите себя прилично! – наконец, оканчивает проповедь Зинаида. – Надеюсь, вы не хотите иметь со мной дел?

– Не хочет, – отвечаю за Артура, и добавляю в искреннем расстройстве. – А со мной вот хочет…

– И какие у него к тебе дела? – упирается бровями в потолок Зинаида, никогда не считавшая излишнее любопытство пороком.

– Да так… – пожимаю плечами, и мысленно соглашаюсь с Димкиным предложением быть честной. – Артур говорит, что нашего передвижного подловили на какой-то афере, а, значит, всем нам грозят неприятности. – сообщаю Зинаиде. – Причем, крупные, вплоть до попыток убрать, как свидетелей, . Раз Артур говорит – так и будет. Он всю эту кухню знает. Он – главный повар. Может, и впрямь он прав. Может, действительно уезжать отсюда надо поскорее…Такие вот непотребные дела.

Видя, как Артур зеленеет, я пугаюсь, что переборщила. Правду-то сказать стоило. Но, может, не на его глазах…

– Ты совсем чокнулась! – шипит Артур сквозь зубы, и левое веко его начинает дергаться так, будто, в глазу сидит крошечный зверёныш, отчаянно пытающийся вырваться на свободу. – Я же просил никому не говорить! – Ни следа от былой нежности, ни намека на дружеские чувства. – Вот с-с-сука! – это громко и с вызовом.

Не реагирую совсем никак. К обращению такому не привыкла, и на свой счет его воспринимать отказываюсь. Переключаюсь полностью на Зинаиду, собираясь продолжить свое улыбчивое щебетание… Артур резко хватает за плечо, разворачивает, окидывает всю бешеным взглядом. Я тоже закипаю. Вот заорать бы на него сейчас. Или вцепиться бы ногтями в шею. Или губами в губы, не важно.. Главное, как-то адекватно на бешенство это его отреагировать…

– Не здесь! – говорю, больше себе, чем Артуру и вырываю плечо.

Да, Дим, я помню, я не стану… И поцелуй наш тот помню, и руки твои всю меня поглощающие, и мягкие кудри пушистых волос, щекочущие мне шею, и саму себя помню, всем телом льнущую, неистово, аж до боли в мышцах, прижимающуюся, и прислушивания к вагону постоянные – вдруг выйдет кто… Я помню, Дим, я не буду…

Не знаю, что Артур читает на моем лице, но как-то вдруг успокаивается.

– Ты не представляешь даже, как сейчас меня подставила… – шепчет отрешенно, – Ну, дела! – теперь он, похоже, больше удивлен, чем зол. – Сука ты Маринка редкая…

Не ожидал. Не ожидал он, что я так поступлю. Конечно, в его кругах открыто ничего не делают. Если уж предают, так за спиной, исподтишка и шепотом. В его кругах…

Артур отступает, бросает на меня странный взгляд, полный не бывавшей в нем ранее грусти и горечи. Качает головой, уходит в другой вагон.

Чувствую вдруг, что никогда больше не увижу Артура… Молнией по сердцу проходит предвиденье. Чувствую, знаю и…страшно боюсь этого.

Кинуться за Артуром? Извиниться? Вернуть? Нет. В конце концов, все идет верно. Я еще не настолько сошла с ума, чтобы, будучи предупрежденной об опасности, не поставить о ней в известность близких коллег. И обещания молчать я Артуру не давала. Уехать с ним – обещала. А молчать – нет. И с-с-сукой я была бы, только в том случае, если б ничего Зинаиде не сказала. Так что сам пусть Артур кидается, извиняется, возвращается… А я делаю то, что считаю честным, и раскаиваться в этом не намерена.

Вот!

– Уехали! – на лице передвижного начальника пятнами проступает ярость. – Нет, вы представляете? Уехали! –его перебивают вопросами. – Не знаю… Может и все. – отвечает понуро.

Рыжевласая Клавдия растеряла всю свою искрометность. Робко наливает из графина воды, протягивает Передвижному вместе с таблетками. Тот опрокидывает стакан залпом, словно водку, а таблетку закидывает в рот потом. Вероятно, в качестве закуси.

Я приглашена на это дикое застолье вовсе не от гостеприимности хозяев. Похоже, они боятся, что я тоже сбегу, потому предпочитают держать при себе. Нет. Я бежать не буду. Бегут, когда чего-то опасаются, а мне, собственно, терять нечего, и потому не страшно ничего. Тебя, Димка, у меня не отнимут, а остальные давно уже сами из числа «моих» людей выпали.

– Убрались, как крысы с корабля! – Передвижной корчит презрительную физиономию, сплевывает на пол. Ощущение, будто он сильно пьян. Хотя мы-то знаем, алкоголь наш передвижной принципиально не употребляет. – Предали!

– Отказались от оплаты? – Лиличка недоверчиво щурится. Бедняжка, она, как Маугли, не встречала в своей жизни людей. А если и встречала, то не разглядела. Оценивала всех под одну гребенку. Все вокруг нее – людишки. То есть те, кто, по ее представлению, от денег отказаться не может.

– От оплаты? – передвижной усмехается, то ли нервно передергиваясь, то ли просто пожимая плечами. – За первый тур мы уже расплатились, второй – еще не начинался… – бывший Слащов моего воображения беспомощно разводит руками, потом нечаянно задевает меня взглядом и оживляется. – Да где же Артур?! – вопрошает в сердцах.

– Артур скрылся. – на этот раз отвечает Рыбка, достает из кармана тетрадный листок в клеточку. – Оставил это дурацкое письмо и… не знаю что. Не пешком же он ушел?

– Может, вместе с крысами? – это Лиличка про моих друзей.

– Нет, нет, – Передвижной отмахивается с неподдельным испугом. – Артур не мог уехать… И потом, артистов я лично отправлял. Уехали четверо. Зинаида, Малой, Гала и Еремка – подлец. Думал, не отпускать… Да как не отпустишь? Официально договор на новый тур еще не подписывали. Официально – все чисто.

– А вообще вы договора с артистами заключали? Давайте-ка их сюда, любезный, мы их сейчас проштудируем… – внезапно оживляется дедуганчик. Мумифицированным чучелом персонажа с портфелем сидел он до этого во главе стола и сурово молчал. А тут вдруг очнулся, копошится в бумажках, радуется…

– Повторяю, Артура мы здесь больше не увидим. – это Рыбка говорит. – Привыкайте решать проблемы самостоятельно. Итак, что будем делать?

Рыбка звучит спокойно, но тон дребезжит, как испортившийся электросчетчик. Скрывшийся в самый горячий момент Артур – серьезный удар для Рыбкиного мировоззрения. Геннадий и представить не мог, что тоже может оказаться жертвой азарта подчиненного. Теперь будет знать. Держишь дома хищника – будь готов к укусам!

Дим, подтверди! Помнишь, как ты Шумахера раздразнил, и потом с расцарапанным запястьем ходил, а все шептались, уверяя, мол, ты из-за нас с Ринкой, наверно, пытался вскрыть вены…

– Этого просто не может быть! – твердо говорит Передвижной и отходит к окну. Стоит там – твердокаменною громадою, сопротивляется очевидному.

– Ваш лепший друг изволили кинуть нас всех! – обворожительно улыбается Лиличка, явно отвечая передвижному начальнику

Ах, вот как?! Так значит, Артур – действительно близкий друг Передвижного? Вот и последнее звено встало на свое место. Теперь, кажется, выстроен весь сюжет…

Помнишь? Всю дорогу Передвижной косился на меня, будто что-то знает. Ясное дело, знает – Артур, наверняка, нарассказывал. И про то, как шоу бизнес наш делали, и про остальное. Причем, рассказывал, судя по отношению Передвижного, далеко не в лестных для меня тонах. Вот отсюда-то и наши с бывшим Слащовым стычки-столкновения… Что бы я ни делала, что бы ни говорила – всегда оставалась для него капризной особой, попившей крови его гениальному другу. Нет, Димка, я не выдумываю! Артур сам когда-то подобную характеристику давал. “Вампир моего гения…”, – говорил. И, знаешь, так обидно сделалось, что, будь под рукой грузовик, – переехала бы. Потому что, не только артур ля тогдашниз наших проектов что-то придумывал. Я тоже много чего делала! В общем, по-хорошему, Артур должен был бы не ргуать меня Передвижному, а воспевать /ты гений,/я тоже гений/… Впрочем, когда Артур что-то делал по-хорошему?

Вспомнился отчего-то дурацкий эпизод из жизни Передвижного. Бывшую проводницу вагона-ресторана помнишь? Ну да, Лизку. Забавная девка, смешливая, – сочетанье доброго нрава, крутых форм и маленького роста. Да, да, та, об чей зад ты все время спотыкался, в ресторан заходя. А что такого? Она так пол мыла. Да постоянно. Не из трудолюбия, разумеется, а от желания понравится. Умеет человек красиво прогибаться – грех не продемонстрировать. Не льсти себе! Она, как только хлопок двери в тамбуре слышала, сразу исходное положение занимала. И крутилась себе, согнувшись, пока, глянув между ног – своих, разумеется, расставленных, – не идентифицировала вошедшего. Если это был мужчина, Лизка продолжала усердно мыть пол, а коли женщина – моментально бросала уборку. А разговоры какие у нее были потрясающие! Нет, Дим, я не подслушивала, просто, когда к Валюше-официантке заходила, парой фраз и с Лизкой перекинуться довелось. Смеется вся, краской заливается, хихикает безостановочно.

– Что? – спрашиваю с участием. Потому что странно было бы не спросить, видя, как человек прямо трусится весь от смеха, без всякой видимой на то причины…

– Ой, – отмахивается Лизка и снова хохочет.

– Не обращайте внимания, – советует Валюша, тоже улыбаясь. – С Лизаветой у нас вечно что-то пикантное случается . То одному отказать не сможет, то другому…

– Зашла на пять минут в купе к Ваське-повару, – решила-таки поделиться Лиза, – Теперь все колени стесаны… Ну что ты будешь делать!

Помню, я тогда еще подумала, что Ринке Лиза, наверняка, была бы страшно интересна. Даже как-нибудь затащить Лизу в наши с Ринкой поверхностные разговоры подумывала. Но потом, Зинаидиными заботами, Лизку убрали с глаз долой. Помнишь, Дим?

Неужели не знаешь этой истории? Весь поезд знает, а ты нет! Зинаида бедную Лизу изначально невзлюбила. За все – начиная от наглого пожирания глазами всех мужиков без разбора, заканчивая плохо вытертой пылью на подоконниках. В принципе, Зинаиду можно понять. Прима давно бы уже что-нибудь сделала, но разница в статусах не позволяла связываться. Но однажды…

Уж не помню, на какой станции это было, но стоять мы там должны были долго – вечер и полночи, если не ошибаюсь. Лизка позже, смеясь и краснея, рассказывала:

– Выглядываю с вагона, гляжу – коханэць!

Ну и понеслось-поехало, отмечали знакомство весело, с большой компанией в привокзальном кабаке. Коханэць уверял, что тоже, только с Лизкой глазами встретился, понял – все планы на вечер срочно нужно отменять. В общем, такая себе у них оказалась страсть с первого взгляда. А потом пьяная Лизка, собрав все силы, бежала по предрассветной платформе за последним вагоном нашего поезда и кричала, что есть мочи. Увы, никто ее не услышал. Хорошо, коханэць оказался человеком деятельным и обеспеченным. Меньше, чем через час, рыдающая Лизка была доставлена на место службы быстроходным такси. К счастью, наш поезд должен был сделать кратковременную остановку неподалёку от предыдущей станции.

Не удивительно, что после таких ночных переживаний, в положенные шесть утра Лизка не проснулась. Как и всякий проводник, спала она в своем вагоне. Только у остальных было свое купе, а Лизка жила непонятно как: вещи все по шкафам, а самой спать прямо на полукруглых диванах-сиденьях вагона ресторана полагается. И спала себе прекрасно, и не жаловалась. А в то утро не жаловалась особенно, потому что уж больно спать хотелось. Посапывала себе блаженно, бесстыдно обхватив обеими ногами ватное одеяло. Сладостно причмокивала губами, источая перегар на весь ресторан. Добрая Валюша-официантка, памятуя о ночных приключениях Лизки, прогонять ее в шесть утра не решилась. В конце концов, накрывать на столы развалившаяся на сидении тушка совсем не мешала. И вот надо же… Именно в этот день и мне, и Зинаиде взбрело в голову проснуться пораньше. И не просто проснуться, а отправиться в вагон-ресторан для поглощения раннего кофе. Было еще без пятнадцати восемь, Валюша как раз собиралась растолкать Лизавету, как вдруг…

– Что это?! – прима поначалу даже не поверила своим глазам, потом присмотрелась повнимательнее, узнала в опухшем после перепоя лице спящей – физиономию ненавистной проводницы, и понеслась… – Что это, я вас спрашиваю?! – набросилась она на Валюшу.

– Это Лиза, проводница…

– Почему ЭТО спит там, где мы кушаем?! – с выражением беспросветного ужаса спросила она… Ощущение, будто речь шла не о спящем, а о, скажем, испражняющемся человеке…

– Потому что каждый проводник должен спать в своем вагоне, а Лиза – проводник вагона-ресторана, а тут больше негде лечь… – еще не понимая, что приму попросту переклинило, Валюша пыталась как-то объясниться…

Перепалка, разумеется, заняла ровно то время, которое Валюша собиралась посвятить расталкиванию Лизки. Конечно же, оголодавшая шайка тех.персонала ворвалась в ресторан, пока Лизка еще спала. Валюша торопливо похлестала подружку по щекам. Та пьяно потянулась и открыла один глаз. Корректные рабочие сцены сделали вид, что ничего не происходит и с невозмутимыми лицами расселись по своим местам. Лизка подскочила, сердито огляделась, сгребла в охапку постель и засеменила к тамбуру, потряхивая распущенными волосами и едва прикрытыми футболкой ляжками.

– У, наглючая! – Зинаида не собиралась оставлять инцидент без внимания. – Мужчины в зале, а она … И не смутилась даже… Что за разложение моральной обстановки в поезде?!

Валюша стояла, опустив глаза, и совершенно не знала, что предпринять.

– Передайте своей подруге, – зыркнула на неё Зинаида, – Что она здесь больше не работает. Уж я позабочусь, поверьте…

Дожидаться, пока она начнет заботиться, не стали, а попросту перевели Лизку работать в задние вагоны – с глаз чрезмерно моральных артистов долой. Потеряв из виду раздражитель, Зинаида успокоилась, и совершенно забыла о том инциденте. А Лизка вот не забыла. Потому что, всякий раз, собираясь зачем-то пройти в другой конец поезда, она вынуждена была просить подруг разузнать, где Зинаида. И ждать, ждать, бесконечно долго ждать, пока прима скроется в недрах своего купе, закроет дверь и предоставит Лизке возможность спокойно пробежать по вагону.

– Попадешься Зинаиде Марковне на глаза – уволю! – ясно сказал Лизке Передвижной, и бедняжка вынуждена была теперь прятаться. И где?! В собственном поезде, который ей давно уже стал родным домом… В этом составе Лизка работала уже три года, и больше девяти месяцев в году жила в поезде…

И вот, после всей этой истории, отправилась я как-то в штабной вагон – не помню уже, зачем… Кажется, что-то с бумагами надо было согласовать. Покровительствующая мне Зинаида увязалась следом, чтобы вставить свое веское «фи» Передвижному, в случае его со мной несогласия.

Едва открыв дверь тамбура, я оторопела от увиденного.

Не произнося ни звука, упрямо, словно мышь, пытающаяся запихнуть в норку не входящий туда кусок пищи, Передвижной толкал сопротивляющуюся Лизку в свое купе. Та тоже молчала, лишь расширенными глазами вращала бешено, и растопыривала руки-ноги, чтобы не сдаться в плен.

– Что за заминка? – уже громыхала нагоняющая меня Зинаида. Мы с Передвижным обменялись красноречивыми взглядами. Совсем не по-джентельменски Передвижной растопырил ладонь и, резко надавив на лицо жертвы, втолкнул обалдевшую от такого обращения Лизку в купе. После чего, как ни в чем не бывало, задвинул дверь и повернул в замке проводницкий ключ, больше похожий на инструмент какого-нибудь сантехника.

– Что тут у вас происходит? – подоспевшая Зинаида высунулась из-за моего плеча.

– Ничего, – без смущения соврала я, и пропустила приму в штабной вагон.

Разговор был недолгим, окончился вполне положительно и вмешательства примы не потребовал.

– Можете идти, – сообщил Передвижной, изогнув тонкие губы в блеклом подобии улыбки.

Сейчас, столкнувшись с его истинной сущностью, смешно вспоминать, что эта его манера держать себя командиром, казалась мне тогда привлекательной. «Ничего от него не зависит, и на разговор, собственно, не он нас, а мы его вызвали – а все равно командиром держится… Нет, ну точно, в гражданскую войну его надо, он бы тогда себя о-го-го как проявил!» – думала раньше. Увы, нынче, когда подобие войны пришло в наш поезд и потребовало от Передвижного решительных действий, стало ясно, как я заблуждалась. Ведь трусится весь и отчаянно ищет, на кого б спихнуть обязанности разбираться в заваренном! Вся его надуманная мной слащовщина моментально развеялась… А значит, давнишняя манера общаться со всеми, будто с подчиненными, была вовсе не последствием природной манеры брать на себя ответственность за все происходящее, а попросту самоутверждением на людях. А эта черта мною глубоко не уважаема…

Впрочем, не о трусости нынешнего Передвижного сейчас речь.

– Бесфамильная, вас можно попросить остаться на секундочку? – тоном учителя, требующего, чтобы двоечник остался после уроков, произнес Передвижной, когда мы с Зинаидой уже повставали со своих мест.

– Разумеется.

Я осталась, пребывая в некотором замешательстве. Передвижной начал как-то уж слишком издалека.

– Зная вашу склонность переводить все в привычные вам области, считаю своим долгом заявить…

Пока я переваривала эту витиеватую словесную конструкцию, Передвижной достал из бара два стакана и предложил мне сока. Согласилась, удивившись совсем не свойственной ему ранее галантности (обычно он вполне мог выпить сок сам на глазах у диву дающегося от такого поведения гостя).

– Так вот, – Передвижной старательно подбирал слова. – То, что вы видели, – он кивнул в сторону двери своего купе, – это вовсе не то, что вы думаете…

Разговор становился похож на фарс.

– А что я думаю? – поинтересовалась я как можно невинней и стараясь не рассмеяться.

– Вы думаете, что я, пользуясь служебным положением и польстившись на сомнительные… то есть вы, вероятно, думаете, что несомненные… прелести своей подчиненной, заставил ее явиться ко мне в купе, чтобы… – тут Передвижной остановился, подбирая слова.

– Чтобы стесать ей колени, – невольно подсказала я, но потом решила не мучить Передвижного недосказанностями. Ведь он же, по моему мнению, хотел как лучше. Помнил о моем знакомстве с Клавдией, переживал. Опасался, что я превратно пойму увиденное и… Вот только непонятно, зачем объясняться в такой странной форме. Будто намеренно желая меня обидеть. – Успокойтесь, ничего я такого не думаю. – заверила я. – И, знаете, мне, конечно, все равно, но все же было бы приятно, если б и вы про меня не думали всяких гадостей. Все эти ваши «переводить в привычные вам области» и прочие намеки, во-первых, лишены всякой почвы, а во-вторых, попросту невежливы.

С этими словами я встала и, не дожидаясь никакого разрешения, направилась к двери. Передвижной, казалось, вообще не расслышал моих последних слов. Торопливо сыпя словами, он начал оправдываться:

– Просто я не хочу, чтобы проводницу уволили в середине моего тура. Поэтому не позволяю ей показываться на глаза вашей приме. А она – упрямая, как и все работники этого чертового поезда. Ей, видите ли, надоело прятаться… Поэтому и пришлось вот так, как вы видели… А у меня в вагоне она оказалась вовсе не потому, что вы думаете, а оттого, что надо же было ее куда-то селить. Вот я и поселил в дальнее купе – оно пустовало и было отдано под склад белья… А… Можете идти, – поспешно бросил Передвижной так необходимые ему слова, когда я, ничего не слушая, уже вышла в тамбур.

Честно говоря, я негодовала. Нет, вовсе не из-за Лизки. Та и сопротивлялась-то не всерьез… Иначе закричала бы давно. Похоже, Лизка и сама совсем не хочет встречаться с Зинаидой, а сопротивлялась просто из вредности, или, может, думала, что до своего купе успеет добежать, пока прима не войдет.

Негодовала я из-за несправедливого ко мне отношения. Нет, ну с чего вдруг?! Если ему в принципе любая женщина чем-то блудным кажется (знаю такой тип мужиков, встречала), так чего же он только на меня с этими своими подколками бросается?! Причем ладно б и впрямь бросался – значило бы, что просто не нравлюсь я ему, или там, наоборот, очень нравлюсь, – а то ведь не столько придирается, сколько спокойно говорит тоном обычной констатации фактов. Почему?!?!

Теперь знаю, почему: это Артур постарался. Он всегда какое-то странное мнение имел относительно моей личной жизни. Если не монашенка – то развратница, середину он не признавал… Представляю, что он обо мне Передвижному наболтал. Знаю я примерно, что он обо мне в этом смысле думаеь. Но одно дело, Дим, знать, что у человека вава в голове и он как-то очень тебя в сексуальном смысле переоценивает, а совсем другое – что он об этих своих оценках другим рассказывает. Вот сволочь! А еще взял с меня слово с ним уехать… Кстати!

Дим, нет, ну представляешь? И как я теперь, спрашивается, слово сдержу, если Артур скрылся… Это нормально? Сначала вынудить меня согласиться на совместную поездку, а потом уехать одному… Это у вас, мужиков, юмор такой, да? Что ты смеешься?! Почему раньше не возмущалась? Так я забыла, что обещала с ним уехать. Только что вспомнила. Нет, это не у нас, женщин, юмор такой, это просто так получилось. Ну и что? Да, сначала дала обещание, а потом оно вылетело из головы… Но ведь, если бы он напомнил, я б поехала…

– Ты о чем? – Лиличка настороженно прислушивается к моим словам. Тьфу, опять бормочу вслух, а не мысленно…. И когда уже научусь быть обычным человеком ?

– Не обращайте внимания, – вступается за меня Передвижной неожиданно заботливо. Видимо, данные Зинаидой установки оберегать меня, все еще по инерции действуют на обитателей поезда. Надо же, Зинаида уехала, а ее правила остались…

– В каком смысле, не обращать внимания? – Лиличка, с готовностью матерого стервятника, набросилась на возможность узнать обо мне что-то новое…

– Х-м-м-м… – Передвижной явно смущен. Он не умеет говорить при мне обо мне так, будто меня здесь нет. Зинаида уехала, так и не обучив его.

– А пойдемте, вы покажете мне состояние складов? – чутко реагирует Лиличка.

Конечно же, они уходят.

Что, Дим, будем делать ставки? Сколько минут Лиличка выдержит разговор о складах? Когда переключится на вопросы о нас с тобой? Сразу у тамбура, или аж в следующем вагоне? Знаешь, иногда чувствую вину перед тобой. Из-за меня про тебя постоянно кто-то вспоминает. Все время что-то о нас рассказывают, додумывая новые подробности и наделяя тебя совсем не свойственными чертами. Не удивлюсь, если через пару месяцев мы с тобой и с Ринкой станем настоящей легендой. Отелло, Дездемона и Яго на современный манер. Скажи, это не сильно вредит твоему упокою?

– Еще что-нибудь принести? – в дверях появляется сияющая Лизка. С момента отбытия Зинаиды проводница чувствует себя победительницей. Намеренно гордо расхаживает по поезду, демонстрирует себя, словно свидетельство торжества справедливости, кидается помогать сразу всем работникам поезда одновременно.

– Нет, спасибо, – по-хозяйски отпускает ее старичок с портфельчиком.

Смотрю на Лизу, улыбаюсь ей панибратски, и тут:

– Откуда у тебя это? – слова вырываются раньше, чем мозг понимает, в чем дело. На Лизкиной шее, выбившись из плена обтягивающей блузки, красуется медальон Артура. Сто раз эту штуку на Артуре видела – миниатюрная золотая голова льва. Сейчас, на привязи обычной женской цепочки, лев смотрится жалким и заброшенным.

– Откуда? – немедленно вторит мне Рыбка, который тоже теперь узнал медальон.

– Мне подарили, – лепечет внезапно раскрасневшаяся Лизка, и побыстрее запихивает медальон обратно под блузку. – Я сама б не взяла, мне чужого не надо…

Кажется, она не понимает в чем дело и попросту боится, что у нее заберут побрякушку.

– За что подарили? – напирает Рыбка, а Лиза краснеет еще больше, и молчит. Рыбка переводит взгляд на амбала, сопровождающего старичка. – Ну? – спрашивает сурово. – Я ж просил весь поезд осмотреть…

– Я осмотрел, – кривится в насмешке Амбал. – Вашего Артура нигде не было… Изначально тупая затея – осматривать поезд. Я ж не таможня, я ж – один человек…

– А у нее, – Рыбка тычет пальцем в Лизу так, что та вынуждена отскочить на два шага назад, чтоб не упасть. – У нее смотрел?

– А я знаю? – пожимает плечами амбал. – В вагоне персонала все купе досмотрел тщательно…

– Ты где живешь?

– Раньше в ресторане спала, – чуть не плачет Лизка, – Потом вон в том купе, что возле последнего тамбура… А сейчас, когда Зинаида Марковна уехала, меня, как человека, в проводницкое купе пятого вагона переселили. Теперь-то ни от кого прятаться не надо… – потом Лизка неожиданно набирается смелости и говорит. – А у нас с Катькой в купе он не искал. У нас временно склад грязного белья со всего поезда. У нас навалено было…

– Навалено, или вы специально купе завалили, чтобы там спрятаться можно было? – рычит Рыбка.

– Может и так, – Лиза пожимает плечами, смущенно опуская глаза. – Да только в правилах нигде не сказано, что хорошего человека к себе на пару часов пустить нельзя…

В данном случае это ее смущение безмерно меня раздражает. Артур с этой девкой? Ни за что не поверю!

– Туда! – кричит Рыбка, и они с амбалом метутся в пятый вагон.

Бегу за ними, краем глаза успевая заметить, как старичок мерзко посмеивается нам в след. Ему, похоже, все равно, найдется ли Артур. Должник его хозяев – Рыбка, с Рыбки и спрос, а все эти игры в скрывшегося и обманувшего компаньона старичка не интересуют.

Бегу, со всех ног, проклиная по дороге собственный язык и наблюдательность. Представляю, как Артур сейчас преспокойно пьет чай в купе с заваленным грязным бельем входом, и не подозревает даже, что глупая проводница выставила на всеобщее обозрение его кулон…

В купе никого нет. Рабочие и работники с любопытством взирают на взбешенных гостей.

– Где он?! – Рыбка не в силах говорить спокойно.

– Откуда я знала, что нельзя? – оправдывается Лизавета. – Попросил вам на глаза его не показывать, попросил чаю… Я ж не зверь какой – на улице человека держать… Не знаю где… У меня дел, знаете сколько! Я пока то, пока се, смотрю – его и нет уже…

– И машины нет, – вдруг сообщает амбал, выглянув за окно. – Ясно теперь, чего он не сразу ушел – случая ждал, не хотел пешком до села тащиться… Моя вина. Я пиджак с ключами в коридоре оставлял, пока по вагону с аппаратурой ходил… Не хотел пылиться. Вот глупо вышло, да?

– Это моя машина, это мой компаньон, это… – бухтит Рыбка и вдруг… Вдруг натыкается на меня взглядом. – Марина, ты ведь не можешь не знать, где он… Марина, он говорил тебе, куда собирается ехать? Я ведь знаю, не мог не сказать… – говорит Рыбка ласково, почти заискивающе, но маленькие глазки при этом горят угрожающим блеском. – Марина, ты тут одна, все твои уехали, бросили… Марина, где Артур, а?

Ну что ты будешь делать, когда вокруг все невменяемо одержимые? Дим, может, зря я с Зинаидой не поехала?

Пытка – не пытка, допрос – не допрос? Сидим, беседуем. Спать хочется так, что аж в ушах звенит. Уйти не дают. Не то, чтоб силой держат, но и на мое вежливо-улыбчивое:

– Может, на завтра разговор перенесем? Вот приедем в Коростень, выйдем на свежий воздух, там и поговорим…

Отвечают не менее вежливо:

– И сами бы рады, да нельзя.

Все свое красноречие Рыбка уже исчерпал, толчет из пустого в порожнее, говорит одно и то же и тем доводит меня до полного умопомрачения. Нет, нет, он вовсе не давит. Что ты! Рассказывает все, как есть, нервно курит, передергивает плечами в ответ на каждый мой отрицательный ответ, а потом, словно и не говорила я ничего, начинает сначала.

– Вот ты, Марина, говоришь, на завтра перенести… А есть ли оно у нас, это завтра? Обидятся, постреляют, к чертям, словно и не было нас никогда. И вас тоже перестреляют, за компанию. А почему, ты думаешь, запретили поезд покидать? Что? Многие уже уехали? И куда они денутся? Досье-то на каждого имеется. Семьи, интересы, близкие… Никак нельзя на завтра. Как спать, когда столько проблем? То есть ты, может, и уснешь… А я? Пойми, Артур подставил нас всех, и найти его – дело чести коллектива. Неужели не понимаешь?

– Вот и ищите, – отвечаю в сто первый раз. – Я про него ничего не знаю… Что пристали?

– Я б поискал, да не могу. Долги гирями пудовыми ноги к полу пригвоздили. Кандалы на мне, наблюдение и…

– Хватит, – злюсь уже не на шутку. – Артур навесил, Артур подставил… Можно подумать, вы не в курсе этих подлогов были.

– А ты, детка, не хами! – подскакивает Лиличка. – Ясно?!

Она уже полчаса, как в ярости. Сидит, кусает губы, опрокидывает коньяк в себя целыми рюмками, морщится, заламывает руки страдальчески… А сейчас, вот, не выдержала. Набросилась.

Рыбка царственным жестом приказывает ей успокоиться. Да разве ей прикажешь? Кричит, аж трясется вся… – Ты не меньше Артура тут натворила. Кто артистов разогнал? Без тебя, все еще, может, гладко бы прошло. Мы бы спонсорам концерт кабаре показали, он бы им, может, понравился, и все проблемы б с плеч долой. А теперь что? За тур уплачено, теми, за кого платили, тут и не пахнет, а те, кто их заменять должен был, свалили к чертям…

– Значит так… – Рыбка салфеткой промокает лоб и встает. – Я устал… Нужно отдохнуть…

Неужто, отпустят? Неужто, дадут выспаться? Дим, да мы их, кажется, вымотали… Ай да мы! Нет, не годятся они в настоящие следователи. Школы нет, вседозволенности недостаточно… Кишка тонка!

Вот сталинские следователи допрос сутками вести могли. Рукоприкладства не гнушались, ложными показаниями и очными ставками головы морочили. И то, оставались те, кто не ломался. Вот как Сергей Эфрон. Помнишь, я тебе рассказывала? Да, именно муж Цветаевой. Первый и единственный. У нее любвей было много, судьба – одна. Несмотря на долговременные разлуки и разницу во взглядах на жизнь. Да что ты вопросы такие дурацкие задаешь?!

Да, дети – все трое – от него. Почему трое? Давай считать. Ирина – умершая от голода в три годика. В двадцатом году Марина Ивановна оставила обеих дочерей в приюте – это был единственный шанс развязать себе руки и отправиться на поиски хоть какого-то устройства. В ближайшее же время Цветаева собиралась забрать девочек обратно – вот только чуть-чуть наладить быт и… Потом Аля заболела и Марина Ивановна, забросив все, взялась ее выхаживать. И вот тогда смертельно перепуганную за здоровье старшей дочери, Цветаеву настигает известие: Ирина умерла от истощения. No coment.

Третьим был сын Георгий, для домашних – Мур. Желанный, обожаемый, у природы выпрошенный… Пять лет прошло с момента смерти Ирины, тринадцать – с рождения Ариадны. Семья Эфрон три года уже жила во Франции. Ах, как хотела Цветаева сына, как много думала о нем, какую прочила судьбу! И бог дал. «Маленький Марин Цветаев», – говорил о Муре Сергей Яковлевич. Георгию было четырнадцать, когда мать привезла его в СССР.

У Марины Ивановны попросту не было другого выхода, она не могла не поехать… Муж и дочь, страстно мечтавшие о возвращении на Родину, уже уехали, и Марина стала изгоем в эмигрантской среде. Все газеты только и писали, что о Сергее Эфроне, который оказался агентом советской разведки, и теперь, провалив задание, отозван к хозяевам. Несколько раз Цветаеву вызывали на допросы во французскую полицию. «Доверие моего мужа могло быть обмануто, мое к нему – остается неизменным», – говорит она, отказываясь отрекаться от Сергея. Что ж, выхода не остается. «Значит, отправляйтесь следом за ним» – говорят ей.

Всем известно, чем, в конце концов, окончилась эта ее поездка. Марина Ивановна повесилась, когда Муру было всего шестнадцать лет. Почти без поддержки, в сложное военное время, Георгий Эфрон сумел и выжить, и окончить школу, и даже поступить в московский литературный институт, где этот не по годам серьезный парень был признан весьма талантливым и перспективным. Хвалили, уважали, советовали, но… не уберегли. В 1944 году Мура призвали воевать. Там он и получил роковое ранение. Погиб, предположительно, по пути в госпиталь.

Ах, как хотела Цветаева сына, как много думала о нем, какую прочила судьбу!

Вот и выходит – трое детей, все Эфроны, все с переломанными судьбами. Ты, кстати, Димка, отвлекаешь все время, и я теряю нить разговора. К чему я все это говорила?

Да к тому, что уж слишком быстро Рыбка сдался, совсем не профессионально работает. Все эти крики, беспочвенные обвинения, взбалмошные требования… Все эти четыре часа – ничто, в сравнении с самым безобидным приемом любого из советских НКВДшников, даже тех, что работали в самое, как сказала Ахматова, «вегетарианское время». А уж о тружениках 39-го и говорить не приходится. И какого согласия хочет добиться от меня Рыбка, если даже там – в Лефортовских застенках времен сталинских чисток – оставались люди, которые и после всех пыток, не подчинялись требованиям следствия. Если даже они не сдавались, то отчего же должна вдруг сломаться я? Смешные надежды, скажи, Дим?

Про Сергея Эфрона? С каких это пор ты стал судьбами семей поэтов интересоваться? Что? С тех пор, как стал плодом моего воображения? Да, наверное… Подсознательно я, конечно же, пытаюсь сделать тебя лучше, чем ты был при жизни.

Сергей Яковлевич Эфрон был как раз из тех, кто не сломался на следствии. Отказался подписывать обвинения сотоварищам. Ему и так, и так объясняли, что следствие хочет услышать, а Эфрон – ну как из вредности, ей богу, несчастные следователи извелись с ним, бедняжки… – все правду твердил. Повторял до бесконечности: да, все мы были шпионами, но советскими же!

Измученный, раздваленный, поставленный на грань… Все равно не пошел против совести и никого не оговорил. Не подписывал обвинение, даже когда самые близкие люди – те, с кем огонь и воду проходил в борьбе за советский строй, – затравленно твердили на очных ставках:

– Сережа, дальше запираться бесполезно. Есть определенные вещи, против которых бороться невозможно. Рано или поздно ты все равно признаешься и будешь говорить… Как и все мы. Все мы уже сознались, что работали против родины…

В ответ, доведенный до отчаяния Сергей Яковлевич, бессильно откидывал голову, прикрывал «ясно-лазурные» глаза – нет, не такие уже, это описание соответствовало его глазам много раньше, до того, как дымка горечи навсегда лишила его «ясноокости» – шептал потрескавшимися губами:

– Я ничего не понимаю. Это все ложь. Раз так, пусть меня изобличают мои друзья. Им виднее. Сам я ничего сказать не могу…

И не говорил. Не стал наговаривать на себя и других, даже когда увидел показания дочери. Ариадна находилась здесь же, в руках тех же палачей. Показания ее оканчивались вымученной фразой: «Не желая ничего скрывать от следствия, я должна сообщить, что мой отец является агентом французской разведки».

«Остановите допрос, я очень плохо себя чувствую», – такая фраза Эфрона не раз встречается в отчете скрупулезных машинисток. Сергею Яковлевичу действительно было очень, очень, бесконечно плохо… Он пытался покончить с собой, лежал в психиатрическом отделении тюремной больницы, чудом оставался живым после страшных допросов, на которые следователи вытаскивали его в моменты краткосрочных отступов болезни. Громадная внутренняя трагедия надорвала его разум. Буквально на его глазах строй, в который так верили, безжалостно перемалывал самых преданных своих сторонников. Люди, которых лично Эфрон убедил вернуться на родину, гибли теперь в тюремных застенках. И это было выше всякого понимания… Безумный, больной, разуверившийся, Эфрон все же оставался стоек. Ничего не подписал, никого не предал, никого не оговорил… Держался до последнего. До самого расстрела…

/Ушел – не ем:/Пуст – хлеба вкус./Всё – мел./За чем ни потянусь./…Мне хлебом был,/И снегом был. / И снег не бел,/ И хлеб не мил./ Это Цветаева, это уже в январе сорокового. Злые языки говорят, что не мужу. Но – все ему, да ведь, Димочка? Ты пойди, разыщи, спроси… Тебе оттуда сподручнее, а мне так интересно. Ему или не ему? А? Что? Продолжать? Хорошо-хорошо. Слушай.

Сергея Яковлевича забрали в октябре тридцать девятого, спустя полтора месяца после ареста дочери…

– Ты слышишь меня?! – Рыбка, оказывается, еще не ушел. Застыл на полпути, начал что-то говорить, теперь вот добивается моей реакции. Что так кричать? Спокойной ночи я ему, что ли, должна пожелать? – Не время для простраций! – кричит он. Словно большая, угрожающе посеревшая грозовая туча, Рыбка раскачивается возле двери и накаляет обстановку резкими рубленными фразами. – Думать надо! Один, блин в просрации – все казенное добро про… – Рыбка спотыкается об Лиличкин взгляд, – профукал… Другая – в прострации. А мне что теперь?! Повторяю тебе, Марина, делай, что хочешь, но, чтоб через двадцать минут я услышал связный план поисков Артура. Часть долгов – его! И он вернет мне их живой или не очень! А не то сейчас официально всю эту лабуду обкрутим, Артура обвиним и розыск подадим. Так что ты, Марина, лучше по-хорошему скажи, где его искать. Ему же лучше будет. Мне доподлинно известно, что он говорил с тобой о совместном бегстве… Значит, ты должна знать, где его искать. Ты ведь заметила медальон? Значит, можешь, значит умеешь! И… Короче, если по моему возвращению ты не расскажешь все, что знаешь, я буду действовать другими методами. Не забывай, всякой информации у меня о тебе предостаточно. Это еще Артурка постарался. У него же, ты знаешь, пунктик на сборе сведений, которые потом можно использовать, как поводок…. Ты бы хоть в качестве мести взялась Артура найти, а?

– Не за что мстить, – усмехаюсь, параллельно чувствуя приступ абсолютнейшей апатии.

Опять двадцать пять! Похоже, я нашего Рыбку недооценивала. Слабое подобие грамотных традиций ведения допроса наблюдается…. Сделал вид, будто отпускает, полоснул надеждой и снова потуже поясок безнадеги затянул. Чтоб было, с чем сравнивать… Чтоб было, чего хотеть… Теперь, когда поверила уже, что сейчас спокойно отправлюсь спать, держать себя в руках довольно тяжело. Веки потяжелели на тонны, мысли готовы с чем угодно согласиться, лишь бы их оставили покое, нервы ежесекундно собираются сорваться и закатить истерику… Сижу, повесив голову на руку, кручу на указательный прядь волос из челки, шатаюсь вместе с поездом, пытаюсь придумать, что мне Рыбке отвечать.

Что ты, Дим, говоришь? Не унывать? Ясное дело. Согласна, совершенно не с чего капризничать! Коньячок, лимончик, девочки в лице Лилички и периодически заглядывающей в штабной вагон, чтобы поменять пепельницу, официантки Валюши. Грех жаловаться! А то, что не отпускают спать, так это издержки производства. А то, что с грязью смешать грозятся… Так это естественно. Мы живем в постсоветской стране: доставшаяся ей в наследство вседозволенность властьимущих слегка исказилась, превратившись в безнаказанность беззакония всех, кто имеет деньги. /теперь не станут бить/будут только за душу лапать/этим делам они как и прежде верны../ Это не плохо, это – стандартный закон развития общества. Причем в нашем случае он принял самую безобидную форму. Нам указывают, как жить – и это здорово! Значит, к мысли, что жить нам вообще не надо, пока еще не пришли…

– Не за что мстить. Собранное Артуром досье – бред параноика. События верны – трактовка притянута за уши. – говорю внезапно. В последнее время я, как радио – стоит настроиться на нужную волну, и трансляция ведется уже сама. Сейчас, по крайней мере, слова льются из меня без какого либо участия в процессе мозга или души… – Я вне досягаемости ваших компроматов, потому что абсолютно пуста. Ничем не дорожу, и потому – неуязвима. И потому на Артура за слежку не злюсь. Злиться – не в моем стиле.

– Не желаю больше слышать отмазки. Тебе ясно сказано, что нужно сделать. Будешь сидеть тут, пока не… Лиль, присмотришь пока? Пойду вздремну часик.

Лиличка молча кивает, хотя по глазам видно, что она поражена не меньше моего… Рыбка оставляет Лиличку мучаться, а сам идет спать?! И Лиличка до сих пор не оторвала ему за это голову?! Нечто странное в мире деется…

– Ну все, счастливо оставаться! – после этих слов Рыбка так сладко зевает, что я попросту психую.

– Тьфу! – говорю многозначительно и в сердцах, после чего отворачиваюсь. Нет, так дело не пойдет. Не стоит демонстрировать эмоции. Буду исправляться. – Хорошо сидим, так ведь? – обращаюсь к Лиличке, улыбаясь…

– Смотри, как бы хорошо лежать не пришлось! – Лиличка на сокрытие эмоций энергии не выделяет. – В белых тапочках и со скорбным лицом… – Рыбка выходит, и Лиличка тут же меняет тон на доверительный. – Я тебе так скажу, – шепчет. – Я – за тебя. То что кричала – это театр просто, это, для него, – Лиличка кивает на пустой стул Рыбки, – Чтоб не догадался о нашей коалиции. Знаешь, я и сама бы за такое гиблое дело никогда не взялась. Ты права полностью – не важно, сколько там Генка за это тебе заплатить собирается… Я бы не взялась, но… Пойми, выбора у тебя нет. Если Геннадий вбил что-то себе в голову – от него не отделаешься. Я вот шесть лет уже отделаться пытаюсь – глухо. Про меня он вбил, – что замуж за него пойти должна. Про тебя – что знаешь, где искать Артура. Мужики, они все такие упертые…

Шесть лет?! Шесть лет Лиличка истязается над Рыбкой – не отпускает, но и не отдается полностью – а он все еще не избавился от ее ига?! Впрочем, не удивительно. Лиличка Брик царила в Маяковском все шестнадцать…

– Марина, повторяю, – сладким медом растекается Лиличка, – я за тебя. Я и раньше всегда отстаивала твои права в нашей компании. Ты же помнишь? Расскажи мне все. Все, что знаешь. Ты сейчас слаба и истерзана. События, подкосившие тебя, так ужасны… Мне все рассказали. Ох, я так сожалею… – глаза ее даже увлажняются немного. Скорее от выпитого алкоголя, чем от истинного прилива чувств, но мне все равно интересно. Лиличка, истекающая жалостью к ближнему! Наша стойкая, эгоистичная Лиличка, и вдруг… Мерзкая картина, но очень редкая…

– Доверься мне… Расскажи все. Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы сражаться в одиночку. Пойми, ведь можно подстроить ситуацию. Ну, Геннадию будет казаться, будто ты в поисках Артура помогаешь, а самому Артуру – будто нет. – Лиличка хитро щурится, склоняя голову на бок. – Вариант? – спрашивает.

Нет уж, ни чарами женской солидарности, ни перспективой для всех остаться хорошей, ты меня, милая, не возьмешь! И совсем не в том дело, что задача сложная, или что Артур потом презирать меня станет. Нет… В самой постановке вопроса уже подвох. Искать – значит, вмешиваться. А я в этой войне воротил предпочитаю держаться нейтралитета. Ни тем, ни другому – помогать не хочу. Чтоб не запачкаться. Я там знаю кто прав, кто виноват? Помогать наказывать невиновного – не могу. Изначально в настройках души на такие вещи запреты стоят. Золотое правило – не лезь, если не знаешь, где справедливость. И нет таких сил, которые заставили бы меня отказаться от собственного нутра.

– Все, что могла, я уже рассказала, – повторяю в сотый раз. – И никакого смысла в моем тут нахождении не вижу. Я спать хочу!

– Поспишь… – Лиличка чмокает вокруг очередной рюмки, принюхиваясь. – Что-то коньяк какой-то не такой, – хмурится. – Вот сейчас придумаем что-нибудь, и пойдешь спать. О, а я как отдохнуть хочу! Ведь и в душе даже не была после дороги. А этот ублюдок совсем меня не жалеет! Металлической считает, что ли?

– Может, сделаем вид, что я на тебя напала, и убежала? И ты отдохнешь, и я отсюда вырвусь… – предлагаю, не слишком решительно. В исходе просьбы уверена заранее. Лиличка никогда не сделает то, что может втравить ее в неприятности…

– Нет-нет, что за глупости! – поспешно говорит она, а сама давит под столом кнопку вызова официантки, на которую тот час же откликается дежурящий в купе проводников Амбал. Это чтоб не оставаться со мной наедине, и чтоб я и впрямь не попыталась наброситься… – Он сразу поймет, что все подстроено. Он ведь совсем не дурак!

Знаешь, Димка, о чем я сейчас думаю? Все люди – ничтожества. И я среди них. И ты тоже. И Артур. О нем, собственно, и рассуждаю. Ведь знал же, что меня Лиличка с Рыбкой затаскают… Знал, что из-за этого нашего с ним разговора, на меня все подозрения падут. Знал, но сбежал. Уже б сбежал, меня не впутывая – то ладно. Что? Да, помню я. Помню, что он меня с собой собирался забрать. Но, согласись, собирался б – забрал бы… Я его обидела? Ну и что. Одно дело – обиды, другое – подставы. Я его подставила?! Нет, ну ты, Дим, прям как не за меня вовсе… Впрочем, может ты и прав. Ничем Артур передо мной не виноват. Просто каждый действует согласно своим интересам. Грустно это очень. Артур и так сейчас бедненький – все против него, все его растоптать хотят. А тут еще я… Он теперь, небось, последней сволочью меня считает. Неловко вышло, да? Извиниться бы, да не перед кем. Знаешь, что я сказала бы, извиняясь?

– Артур! – начала бы торжественно. – Мне очень жаль, что между нами все так сложилось. Ты не серчай. Знаешь, если бы ситуация повторилась, я бы опять поступила так же. С одной лишь разницей – вцепилась бы тебе в рукав, и, когда ты стал бы вырываться и уходить, напомнила б, что обещал меня с собой взять. Я хотела с тобой поехать, Артур. Правда! Жаль только, что понимаю это только сейчас…

А ты, Дим, часом, не ревнуешь? Нет? Даже обидно как-то. А почему? Хорошо меня понимаешь? Это ты молодец. Это – правильно…

– Не спится? – надменно бросает Лиличка по направлению к выходу. Рыбка уже вернулся. Стоит в дверях, изучающе сверлит меня взглядом. – А мы уже соскучились! – в тоне Лилички слышен нескрываемый упрек.

– Ну, Лилек, ну не надо, – Рыбка примиряюще выставляет руки ладонями вперед. Кажется, настроение его существенно улучшилось.

– Тебе что, все долги простили? Что сияешь, как мои серьги? – Лиличка вскидывает брови вверх.

– Простят мне, как же… Стребуют все до копеечки… И отдам. И ну их всех! Марин, а ты чего коньяк не пьешь? – тон Рыбки звучит как-то излишне дружески.

– Я спать хочу, – отвечаю, – А пить не хочу. И я об этом уже говорила.

– Ох ты, какие мы гневные, какие насупленные, – смеется Рыбка. – Хочешь спать – иди. Надоело мне с тобой возиться. Толку все равно никакого. А хочешь, – завтра в Москву уезжай. Я поговорю – тебя отпустят. То у вас я обычно Рыбкой звался, а теперь Артур ею побудет. На такую приманку как ты, клюнет – можешь не сомневаться. Не хочешь его искать – не надо. Он сам тебя разыщет, вот увидишь. Кстати, встретишь его, передай: долги я верну, никуда не денусь, но и его, засранца, из-под земли достану, и за все ответить заставлю. Хотя ладно, не передавай. Как только ты его встретишь, я ему лично все передать смогу. Ребята, надеюсь не подведут…

Ах, вот в чем дело! Нас, Димка, приманкой сделать хотят! Знаю. Знаю, что нужно сопротивляться. Знаю, нужно кричать, что не желаю жить под наблюдением… Но… Не сейчас, ладно? Мы так устали с тобой оба. Мы так… Пойдем отсюда, а?

Получаю от Димки согласие, молча встаю, ухожу, не прощаясь. На этот раз меня никто не задерживает. Амбал спокойно попивает чай, Лиличка вполголоса, но весьма импульсивно, отчитывает Рыбку за невнимание к ее усталости… А я… Я ухожу.

Залетаю в родной вагон и резко останавливаюсь на кромке тамбура. Тишина… Ни Димкиного насмешливо-галантного приветственного взгляда, ни Шумахеровских путаний под ногами, ни Ринкиных вульгарноватых пересмешек… Но это ладно, это уже решилось, уже отболело. Тянет и кровоточит ныне другое: ни Зинаидиных строгих: «Где это вы шляетесь, девушка?!», ни панибратских подмигиваний Малого, ни резкого хлопка двери загадочной Галы, которая, всякий раз, когда кто-то заходил в вагон, приоткрывала на миг купе и любопытствовала сквозь узкую щель междудверья… И даже отсутствие надоевших уже всем, сто крат повторенных каламбуров Еремки кажется сейчас трагедией. Безжизненный вагон, раздвинутые двери, голые коричневые полки… Тусклая лампа ночного освещения и приведение Валентина. Вид соседа говорит, что он только что проснулся, сам же Валентин утверждает, что ни на секунду не сомкнул глаз, ожидая меня.

– Наконец-то! – кидается ко мне, как к спасительной соломинке. Еще бы! Целый день в вымершем вагоне одному просидеть – появление любого живого человека праздником считать будешь. Непонятно, правда, отчего нельзя было этот праздник до утра отложить. – Что там с тобой было? Я испереживался весь. Мне Зинаида Марковна тебя перепоручила, а тут, на тебе, увели прямо из под носа…

Он всерьез обеспокоен? Нет. Димка, ты что, Валентина, что ли, не знаешь? Ему попросту необходимо все время иметь озабоченный вид. Так он кажется себе значительнее. Причастность ко всем происходящим вокруг событиям одновременно кажется ему чертой супермена…

– Да ничего, – улыбаюсь. – Коньячок попивали, беседовали. Они ведь – мои давние друзья. Было что вспомнить, было о чем потрепаться…

– Я тут на ушах стою, нервничаю, не сплю! Один в этом заброшенном богом вагоне извожусь… А она – коньяками балуется! – обрадовался достойному поводу для обиды Валентин. Он страшно любил быть незаслуженно ущемленным. Зинаида жалела его в такие моменты, а сам себе он казался великомучеником.

– Не обижайтесь, – предпринимаю сквозь навалившееся снова засыпание робкие попытки успокоить соседа. – А что один сидели – плохо. Так можно и крышей поехать… Днем нужно было в соседний вагон зайти, с народом пообщаться. А ночью – спать себе спокойно, и, сколько б раз я в вагон ни заходила, не просыпаться…

– Ничего я не спал! – не совсем адекватно и очень возмущенно реагирует Валентин. – Говорю же – тебя ждал. А в соседний вагон идти мне статус не позволяет. Я, все же, артист! Последний ведущий артист, оставшийся в поезде! – на последней фразе Валентин разворачивается ко мне профилем, отбрасывает кучерявую шевелюру назад и поднимает подбородок вверх. Выглядит он сейчас очень карикатурно. Не могу сдержать смешок. – Что смеешься? Что ты смеешься? – кудахчет последний артист, поминутно всплескивая руками.– Не мог я с ними поехать! Понимаешь? Не мог! Работа есть работа. И потом, у меня сын! Причем сын такого неудобного возраста: содержать его еще надо, а обходится это содержание уже дорого. Сечешь? Я, может, и сам бы с ними уехать хотел. Мне, может, здесь без них еще как тошно, но…

Сил выслушивать все это больше нет.

– Вы, извините, – говорю. – Но уже два часа ночи. Я вас понимаю прекрасно. Мы с вами завтра поговорим. А сейчас – спокойной ночи. Ага?

Валентин мгновенно сникает. Он, небось, весь день проспал, и теперь совсем не хочет утихомириваться…

– Да знаю я тебя, сейчас ляжешь, в потолок уставишься, и давай свое бормотание твердить. Ты ведь еще час минимум с этими своими приведениями разговаривать будешь. Так поговори уж лучше со мной.

Во-первых – совсем не лучше. С приведениями – интересней. Во-вторых, час – не буду. Сил сейчас на целый час общения нет.

– Спокойной ночи, – повторяю для непонятливых. Потом мягко убираю Валентиновскую руку, которой он зачем-то перегородил коридор, и прохожу в свое купе.

Дальше – все как предсказал Валентин. И откуда уже весь поезд так хорошо знает мои привычки? Задвигаю дверь, раздеваюсь, откидываю покрывало, плюхаюсь, смотрю на низ верхней полки и «болтаю со своими приведениями».

Горько мне, Димочка. Окончательно горько. Никого живого вокруг из своих не осталось. А я – существо человекозависимое… Старые люди кончились, новых из-за моей напряженности – не предвидится. И дорога – врачеватель всех моих предыдущих ран – уже не лечит. Слишком много ее в последнее время – этой дороги. Одна я, Димочка. Совсем-совсем. /Одиноким – одиноко…/…И дорога – не подруга,/Однонога, однорука/…Страшно хочу людей! Так, чтоб поделиться, чтоб выговориться, чтоб придумать новые цели и, плечом к плечу, шагать дальше… Чтобы было перед кем выделываться, в конце то концов… Не осталось никого, совсем никого… Что делать? Как быть, Димка?

И тут это произошло – Димка написал ответ. Поначалу я не верила, моргала, присматривалась… Смешно вспомнить – щипала себя, чтоб проверить, не сплю ли… Щипала больно – значит не сплю. Отскочила, вцепившись зубами в собственный палец, чтоб не закричать. Снова подошла к полке, осторожно коснулась букв…

Сомнений больше нет. Это не сон. Это все действительно происходит, и происходит со мной. На гладкой нижней поверхности верхней полки, на моем локальном потолке, круглобоким Димкиным почерком, была сделана надпись. Когда я ложилась в постель, этой надписи не было. Буквы появлялись поочередно и постепенно. Так, будто кто-то невидимый, прямо в реальном времени писал этот текст. В каком смысле, «кто-то»? Ясно кто. Я его придумала, я в него поверила, я его этой верой материализовала. И вот теперь, он действительно со мной. И даже почерк – знакомый до влажнеющих глаз и бешеного сердцебиения – даже почерк ничуть не изменился…

Мама! Выскакиваю из купе, обезумевшими руками тарабаню к Валентину. Открывает незамедлительно.

– Знал, что ты появишься… Вместе, все ж, не так скучно… – бормочет самодовольно.

Ничего не слушаю, хватаю за грудки, затаскиваю в свое купе.

– Вы это видите?! – кричу, не в силах говорить по-человечески.

– Что? – не понимает Валентин.

Распахиваю глаза до предела – вот-вот выпадут – смотрю, смотрю, смотрю… Несколько раз провожу пальцем по поверхности. Отворачиваюсь, поворачиваюсь снова… Ничего. Мой локальный потолок абсолютно чист.

– Простите. Мне, видимо, стало плохо… – слабое подобие улыбки никак не сглаживает нелепость ситуации.

Нет, нет… И не думай даже, я не разуверилась. Просто главное сейчас – выпроводить Валентина. Зря я за ним побежала. Ты уж прости: не удержалась, поддалась порыву. Я, хоть и с тобой, но ведь живая еще, земная, всем инстинктам подверженная…

Валентин уходит без малейших проволочек. Мое состояние откровенно испугало его. Спешит удалиться, явно с облегчением воспринимая мои просьбы оставить меня… Связываться с буйнопомешанными он, как последний оставшийся артист, попросту не может себе позволить.

Осторожно сажусь на полку, закуриваю, сдвинув вниз тяжелую оконную раму. Равномерный стук колес, вперемешку со свистом заоконного ветра, отчего-то успокаивает. Снова гляжу на полку. Надпись на месте…

Ах, вот как. Значит, ты, Дим, не хочешь светиться при посторонних. Все поняла. Больше не буду. Губы расплываются вдруг в улыбке. Я так тщательно придумывала тебя, что ты появился на самом деле… Ведь это же здорово! Что? Ну, конечно, я поняла, что ты имел в виду. Синим, ведь, по белому сообщил. Читать я пока не разучилась.

Еще раз всматриваюсь в надпись. Ощупываю буквы, нюхаю воздух вокруг них. Все так, как и должно быть. Маркер пахнет одеколоном. Буквы смазываются от прикосновений… Это реальность. Это написал Димка. Зачем? Да чтоб отнять у меня всякий шанс на сомнение в его существовании. Совет его предельно логичен. Боишься одиночества – не разгоняй людей вокруг себя. А раз уж разогнала – возвращай обратно.

– Ты прав, Димка, ты полностью прав, – шепчу отчего-то вслух, хотя сама же придумала, а значит, и воплотила удобное правило о том, что Димка умеет читать мои мысленные послания.

Снова ложусь в постель. Закрываю глаза. Уже в полусне, перед закрытыми веками вижу ту же самую надпись. И вдруг… Смеюсь, а не пугаюсь. Потому что это – чудо. Настоящее, захватывающее, важное. Тот, кто оттуда, подтвердил свое существование. И теперь доподлинно известно – он есть. Что бы вы там себе ни думали, но я – не одна!

«Разыщи Артура!» – гласит Димкин ответ, на этот раз снясь мне. – «Разыщи Артура!» – гласил он, вторично появившись на полке.

Москва началась еще в поезде. Сейчас, после умопомрачительно долгой разлуки – не по времени, по количеству происшедших событий – на удивленнее ловко вылавливаю из диалогов попутчиков родные округлые «а» и знакомые названия. Брежу напавшими вдруг тревогами… Город мой, город! Ох, каким же новым, совершенно изменившимся человеком предстану я на твой суд! Узнаешь ли ты меня? Признаешь ли? Впустишь ли в лоно свое, или станешь противиться сухостью? Никогда еще мне не было так страшно возвращаться домой. Мгновенно вспоминается неудачный опыт многих предыдущих возвращенцев…

Цветаева обожала Москву.

/И не знаешь ты, что зарей в Кремле,/ Легче дышится – чем на всей земле!/ – это Блоку, это в 1916 году… Или же: /Москва! – Какой огромный/ Странноприимный дом!/ Всяк на Руси – бездомный./ Мы все к тебе придем./

Юная Марина самозабвенно восхваляла свой город…

Тем больнее, тем невозможнее была встреча в 1939, после семнадцатилетней жизни в эмиграции. Город не узнавал своего поэта. Не одаривал вдохновением, не радовался и не радовал, не чествовал… Впрочем, в чествовании Марина Ивановна и не нуждалась. Нуждалась в тепле, в душевности, в открытости. Но именно этого и не было в погребенной под оком НКВД столице.

«У меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле – Я дала Москве то, что я в ней родилась», – напишет Цветаева позднее, делясь в письме справедливым негодованием. В родном городе нет для нее «ни метра»! Обреченная на скитания, лишенная всех прав, не имеющая ни жилья, ни средств к существованию, разлученная с близкими, Марина будет отвергнута городом. «Москва меня не вмешает», – с горечью заметит она. Позже, когда Мур запишет в своем дневнике, что у матери состояние самоубийцы, Марина Ивановна решится на абсолютно не характерный для нее шаг. В Кремль Сталину полетит невероятная телеграмма: «Помогите, я в отчаянном положении. Писательница Цветаева». До чего нужно было довести Марину Ивановну, с ее-то гордостью, с ее-то чувством врожденного права на этот город, чтобы она послала мольбу палачам собственного мужа? Смирение? Поход «на поклон»? Нет. Не для себя просила – для сына. Ответственность за четырнадцатилетнего Мура оправдывала любые средства. Цветаева обязана была как-то устроиться.

Как ни удивительно, но телеграмма сделала свое дело. Марину Ивановну вызвали в Литфонд, признали писателем, помогли найти комнату, снять которую в то время без особых санкций было попросту невозможно.

Состояние самоубийцы забилось в дальний закуток Цветаевского сознания и ждало своего звездного часа.

Конечно, мое возвращение в златоглавую ничем не похоже на возврат Цветаевой. Мне есть, где жить, есть тысяча мест, куда я могу обратиться по поводу работы… Но… С нуля, опять все с нуля. Работа – с нуля, душа – с самого начала. Как устала я после очередных перепетий, находить себя всякий раз обнуленной… Когда уже научусь хоть что-то накапливать?

Рассуждаю о Москве, но кореной киевлянин во мне не дремлет. Ворчит, недовольный поездкой, морщится, в любой фразе окружающих ловит столичный снобизм.

Ну что ты скулишь, Димка, что ворочаешься? Сам же сказал, искать Артура. Не в Коростене же мне его поджидать. Ты давно не писал мне, Димочка, это настораживает. Нет, конечно, не считаю тот текст галлюцинацией… Не в этом дело. Просто, раз можешь писать, то пиши почаще. Весточки, они всегда приятны, даже если это весточки из загробного мира. Про то, что Артура нужно найти – ты прав. Это единственный разумный выход. Нельзя же сидеть сложа руки и дожидаться, пока амбалы Рыбкиных кредиторов его повяжут. Мы поступим хитро, да? Мы найдем Артура так, чтоб никто этого не заметил. Правильно я тебя поняла? Найдем и предупредим о навешенном на нас наблюдении. Чтоб не попался. Хотят воевать – пусть делают это сами. Ни наживкой быть, ни посредником – совершенно не собираюсь.

Девочка с верхней полки – лет двадцать, не больше, – стонет, держась за ухоженную голову:

– Ох, когда же приедем уже? Поезд – это невыносимо…

Смеемся с Димкой долго и от души, чем вызываем откровенное неодобрение окружающих.

– Анекдот смешной прочитали? – в надежде оправдать непонятные вещи, интересуется девочка, косясь на книжку Эко, купленную мною еще на Петровке.

Киваю, чтоб никого не расстраивать. Углубляюсь в чтение.

В купе заглядывает пожилая дама в длинном халате, смотрит требовательно. Подросток с изумрудными глазами и развязными манерами, проживающий на нижней полке, вдруг вытягивается по струночке и даже по-школьному кладет ладони на коленки. Это удивительно, потому что до последнего времени парень развлекался тем, что рассказывал кому-то по телефону сплошь не смешные и сплошь матерные анекдоты. Сейчас его словно подменили:

– Да, мам, хорошо, мам, – прилежным паинькой улыбается он.

Дама выходит. Девушка с верхней полки, видимо, желая завести беседу, задает самый идиотский в такой ситуации вопрос:

– Это твоя мама, да? – спрашивает, демонстрируя чудеса догадливости.

– Нет, – подросток уже напялил на лицо свою нагловатую ухмылку. – Это мой спонсор… Ну, и матушка по совместительству…

Так и едем. Прикрываю глаза, вспоминаю свой отъезд из Коростеня.

Ты помнишь, Димка, как они на нас смотрели? Ты помнишь? Привокзальную площадь затопило прощальное солнце. Светило так, чтоб надолго запомниться. Чтоб не забыли предстоящей зимой о его лучезарности, чтоб скучали и бредили. В солидарность с ним, я старалась выглядеть как можно беззаботнее.

– Всех благ! – закричала им, ступив на перрон и ощутив себя свободной. – Счастливо оставаться!

Впрочем, оставаться они надолго не собирались. Дедуган с амбалом собирались отправится в Киев уже сегодня, Лиличка с Рыбкой – в ближайшее же время, едва разберутся со сметами и прочими бумажками Передвижного. Клавдия Петровна, невероятно счастливая удачной развязкой драмы, висла на локте своего Слащова, жалась к нему без устали, и, наконец, без стеснения и конспирации. А чего уже конспирироваться? Тур распустили, партийных товарищей изображать больше не требуется.

Все это я узнала еще утром, когда по пути в штабной вагон для подтверждения права на отъезд, наткнулась на курящую в тамбуре Клавдию.

– А мы с Коленькой помирились, – сказала вдруг, наивно хлопнув ресничками и робко склонив голову на бок. Говорила так, будто несла в мир самое что ни на есть громадное счастье. Секунд сорок мне понадобилось, чтобы вспомнить, что Передвижного зовут смешным именем Коленька.

– Поздравляю, – мне как-то не удобно было оставить ее реплику без внимания. – А вы разве сорились?

– Страшно, – ответила. – Страшно поссорились. Он все не мог мне простить, что я про кабаре двойников спонсорам рассказала. Ты не думай, я не предательница. Меня просто эти остолопы не предупредили, что тут не все чисто. Не додумались… Но сейчас, когда все так благополучно завершилось…

– А когда завершилось?

– Да вот только что. Ты не знаешь еще, что ль? Геннадий признал за собой все долги, пообещал отдать. Сеня переживал, что упираться станет. Если б уперся, так нас, может быть, и не отпустили бы. От таких людей всего ожидать можно. Старик этот, ты заметила, как смотрит? Вроде бы как сквозь собеседника. Кивает в ответ, поддакивает иногда, а глаза – издеваются. Все мы, мол, про вас знаем, всю ложь вашу насквозь видим. Кстати, так и сказал сегодня на утреннем совещании: «С вами все изначально было ясно. Подстава, она и в Африке подстава. Мы платили за кого? А вы нам кого подсунули? И даже хорошо, что все артисты разбежались, я б их смотреть все равно не стал. Нужды нет. Финансирование приостанавливаю. Недостачу по счетам в счет долга включаю…» В общем, поезд распустили, тур остановили. А Сеня – молодец. Он всегда очень ответственный был. Нет у него недостачи по счетам. Все, что растрачено – зафиксировано. Потому, ни копеечки долга на нем нет. А Геннадия жалко. У него жена такая стервозная. Сгноит…

Не знаю уж, отчего я показалась Клаве достойной доверия собеседницей, но мне это пришлось как нельзя на руку. Когда, чуть позже, Рыбка попытался меня купить околесицей, мол, вот, все остаются тут под присмотром, а ты можешь ехать, цени мои хлопоты… Я только усмехнулась в ответ. Знаю я, мол, как все остаются…

Из отъезжающих я действительно была первая. Потому что ни в каких финансовых разборках участвовать не захотела, никаких компенсационных выплат, как Валентин, требовать не стала, а попросту собрала вещички и…

– Адьюс!

Лиличка нагнала меня спустя минуту. Раздробила каблуками незадачливо попавшиеся под ноги камушки, подбежала, эйкнула… И любопытство раздирает, и спросить не решается… Глаза горят, крылья носа подрагивают. Поди пойми, то ли ведьма, то ли просто кокаинистка неизлечимая…

– Скажи, – спросила, изогнувшись так, будто на другую сторону души моей взглянуть захотела. – А ты его правда слышишь? Ну, мужика своего покойного? – и тут же оговаривается. – Я не из праздного любопытства. Мне просто интересно, вот если мой супруг помрет, я что, тоже с ним в такой связи буду?

– А вы что, планируете с Геннадием его гибель и боитесь последствий? – от язвительной шуточки я не удержалась, разумеется.

Лиличка мгновенно посерьезнела, обожгла презрительным взглядом, и больше меня не беспокоила. И потопала я, как положено, навстречу своей новой жизни. И откуда силы только взялись? Шла, гордо голову откинув, плечи распрямив, песенку себе под нос бубнила и… радовалась.

А они, Димка, они так смотрели, так пялились. Ты помнишь, или не заметил? С такой завистью глядели, с таким изумлением. Поражались, как это я, после всего происшедшего, после всего, что они со мной сделали, и вдруг – победительницей вышагиваю. Я и сама бы удивилась, скажи мне кто вчера вечером, что на душе так легко станет. А все почему? Потому что получила от тебя подтверждение. Потому что знаю теперь – я не одна. Спасибо тебе, Димочка. Правда, спасибо…

Объективный взгляд:

И совсем не с завистью на нее смотрели – с состраданием. От нее ж за версту сумасшествием веяло. И в походке, намеренно надменной, и в резких движениях, и в посадке головы откинутой на спину так, будто не родная она этому телу – во всем неуклюжий вызов, во всем явственные зачатки одержимости. Одной рукой сумку, через плечо перекинутую, придерживает, другой – размахивает в такт шагам, что есть силы. А пальцы-то дрожат – мелькают, как крылья попавшей в западню бабочки… Прям не Марина – пародия на излишне манерную обиженную манекенщицу. То ли пьяная сильно, то ли больная совсем. Волосы, уже до необходимости укладки доросшие, назад откинуты, торчат белёсым капюшоном, шевелятся, губы, странной улыбкой растянутые, что-то свое шепчут, беспокоятся… И этот человек называл Лиличку ведьмою?

Не верно она поступала, не красиво, не по-человечески. Весь поезд ее провожать вышел. Не из стеба – от искренних добрых чувств. Пол-Украины ведь вместе объехали! Из окон своего вагона махали руками и всем, что под эти руки попадало, лихие технари. Хорошо махали, жизнерадостно, с шуточками, с улюлюканьями напутственными, с присвистываниями. Девочки-танцовщицы демонстрировали собственную безупречность возле вагона. Они, как обычно, были заняты секретными шушуканьями, но тоже на миг отвлеклись, и нашли время, чтоб свое «будь богата и любима!» визжащим, хихикающим хором прокричать. Марина их попросту не заметила. Даже плечом не повела в их сторону. Штабной, с Клавдией наперевес, специально вышли в тамбур, чтоб пожелать экс-артистке счастливо добраться до Москвы. Марина кивнула сдержанно, не одарив ни словом, будто каждый ее звук миллионы стоит. Ну а о том, как она, развернувшись, на пристально щурящегося Рыбку посмотрела, и говорить не хочется. Так, будто он всю жизнь ей сломал…

«В конце пути странная она стала. Замкнутая, всегда раздраженная, почти отталкивающая. Оживала, только когда свои байки про серебряный век рассказывала. Тогда сквозь заострившиеся ныне черты ее лица проступала прежняя Марина. Несла слова азартно, царила, даже блистала…» – запишет в тот день Передвижной в своем дневнике.

Нет-нет, я не придираюсь, я правду вспоминаю. Плохо она с людьми простилась. Не к добру это. Как известно – хочешь счастья в будущем, «закрой» все долги прошлого. А у нее перед этими людьми громадный долг был. Они столько слов, эмоций, времени ей посвятили…

Я ворчала внутри, критиковала, заставляла одуматься, а она все шла – наперерез всем рельсам, по самым пыльным местам, рассчитывая поскорее выбраться из этого отстойника и добраться до нормальной привокзальной площади. Шла и… улыбалась счастливо, совершенно меня не слушая.

Чему улыбаешься? Чему радуешься? Нет, реальное появление Димки, это, безусловно, хорошо. Оно дало Марине шанс вновь обрести внутренний стержень. Поверить в собственную исключительность, в то, что ее фантазии на самом деле многого стоят. Хорошо, но… Страшно-то как! Ведь все основы мира к чертям летят от таких внезапных явлений. Ведь теперь совершенно неизвестно что произойти может… Но Марина моя – бесстрашная. Еще в детстве, когда все появления страшного монстра из черноты подкроватья с ужасом ждут, она ждала – с жадной завороженностью. «Я с ним подружусь! «У Кати щенок, а у меня – домашний страшный монстр будет», – думала. Напророчила. Вот и явилось оно ей. Теперь не отвертишься.

Явилось, помогло утвердиться в своих чаяниях, наполнило… Смешно, конечно, но ведь и впрямь наполнило спокойствием. Гармонией одарило, долгожданной, всеми выискиваемой… Только странная у нее эта гармония. Гармония, граничащая с помешательством.

– Эй, долго сидеть будете? Гражданочка, приехали уже, освобождаем помещение! – дородная проводница распахнула дверь купе и с негодованием принялась мести пол.

– Погодите, не пылите, дайте выйду… – скулю, ощущая себя абсолютно потерянной.

Это когда ж все собраться и выйти успели? Это когда ж все приехали? Как же я не углядела-то? Как пропустила? А ты, Димка, хорош! Что ж не предупредил! Написал бы, что ли, мол, приехали… Или б хоть мысленно растолкал.

Ведь не спала же… Ох, как жить, что делать? Чутко сплю, но крепко думаю… Впору по каждому поводу на сотовом будильник заводить…

Чутко отреагировав на мое мысленное обращение, сотовый начинает надрывно пищать. И когда я такой противный звонок выставить успела?

– Ты что, не приехала? – спрашивает трубка голосом Свинтуса.

Вот это да! Вот это сюрприз! Выходит, не забыл меня, выходит, есть еще те, кому я нужна в этом мире!

– Приехала, родной мой, давно приехала! – кричу, что есть сил. – Только из вагона выйти забыла. Ох, не представляешь, как ты мне сейчас нужен. Дуй ко мне, если можешь, я скоро буду…

Мысленно прикидываю, что как раз за то время, что Свинтус с работы доедет до моей коммуналки, я успею приехать домой и привести себя в надлежащий вид вернувшейся из экзотического путешествия, всеми признанной актрисы.

Да, Димка, да. Не скули, как Маяковский на кухне, пока Лиля Брик с мужем любовью занимаются… В конце концов, я тебе ничего не обещала. Это ты мне обещал, а потом умер, предварительно нашу связь превратив в чисто дружескую… Интересно, отчего Артура ты не смущаешься, а от появления Свинтуса на истерики переходишь? Почему это? С Артуром я тоже чуть было во все тяжкие не ударилась когда-то. Ну, тогда, давно, окгда работали еще вместе. Если бы чуть-чуть в другом месте – так может и ударилась бы… А… Свинтус изначально тебе соперником казался. Еще тогда, при твоей жизни… Ну так, когда это было? Кто мы были тогда, и кто ныне? Я, знаешь, с наличием Ринки тогда тоже не стала бы мириться. А сейчас, пусть хоть сто их у тебя там загробных будет, ничуть не расстроюсь. Потому что связь у нас с тобой сейчас иная – крепче, важнее, искренне. Понимаешь, ты?

– Ты с кем там разговариваешь? – недоумевает Свинтус в телефоне. Ой! А я его, что ль не выключила?

– Да есть тут один, расскажу при встрече.

– Слушай, я с работы всего на час ушел. Если ты не на вокзале, на фига просила тебя встречать? Я тут, как идиот, перед вагоном торчу…

– Правда? – попросту не верю своим ушам. Выглядываю в окно, и не верю теперь уже глазам. В длинном, как обычно, измятом, светлом плаще – сколько лет прошу его выбросить или гладить научиться, а Свинтус все огрызается, – спрятав короткостриженную – это уже что-то новенькое! – голову куда-то за воротник, возвышается над опустевшим перроном мой родной, мой привычный и нужный Свинтус. – Сейчас буду, не уходи никуда!

– Гражданка, слышите?! – проводница, привыкшая к неповиновению пассажиров, заранее сердится. – Тут вам не переговорный пункт! Освобождайте полку-то! Знаю я вашего брата, сейчас собираться начнете, насорите мне тут.

Прерываю, наконец, связь, обрубаю надежды привести себя в порядок. Ничего, и такая сгожусь. Все нужные формы пока, слава тренировочному залу, при мне, а экстравагантность с неотразимостью можно и поведением воспроизвести.

– Конечно, конечно, – улыбаюсь примирительно. С недавних пор профессию проводника уважаю, как одну из самых тяжелых и неблагодарных. Потому в мгновение ока соскакиваю с полки, стаскиваю постель, хватаю сумку, – Уже исчезла! – заверяю. – Спасибо за первоклассное обслуживание.

– Ишь, хамит еще. Много вас таких, на всех первоклассного обслуживания не напасешься. За первоклассным, вон, в СВ садитесь… – бубнит проводница, постепенно становясь мне не слышимой и не интересной.

Стоп! – замираю в двери вагона, пронзенная острым непониманием.

Дим, но ведь я Свинтуса не просила меня встречать! Точно не просила. Я же не сумасшедшая, я ж себя помню… Пошутил? А откуда бы он тогда знал вагон и время прибытия? Откуда бы он тогда вообще знал, что я приезжаю? Что происходит, Дим?

Стою, требовательно уставившись на стену тамбура, жду от Димки немедленной надписи с ответом. Есть! Краска на стене немного темнеет, но…

– Ты что, спускаться сама не умеешь? – Свинтус улыбается внизу.

– Погоди, тут мне должны… – естественно, стена уже приобрела свой нормальный естественный цвет. Как показали опыты с Валентином, Димка не терпит наличия посторонних при чтении. Ну и ладно.

– Лови! – сгружаю Свинтусу сумку, сама готовлюсь прыгнуть следом. Не потому, что не умею пользоваться лестницей, просто, так – интересней…

Не ожидавший таких маневров Свинтус инстинктивно отбивает мою сумку и… ручка отцепляется и улетает под вагон.

– Я туда не полезу! – готовится защищаться Свинтус. Но я сегодня добрая и не требую никаких жертв, и на такое его малодушие реагирую совершенно спокойно.

– Так и знала. – смеюсь, – Будешь идти в обнимку с сумкой! А имел дивный шанс пройтись в обнимочку со мной!

– Знаю! – Свинтус, отстегивает ремень от своего портфеля и дарит моей сумке. – Портфель можно и за маленькую ручку нести… – поясняет благодушно.

– Ура! – сообщаю, радуясь всем эти нелепым бытовым подробностям.

Как мило, Димочка, когда случившееся со мной оказывается бытовой мелочью, а не грандиозной трагедией. Знаешь, Свинтус совсем прежний, совсем не почужевший. Смешно вспомнить: в последнюю встречу он казался мне абсолютно посторонним человеком. Смотрю на него сейчас и понимаю, как ошибалась. Впрочем, мне сейчас все родное, что с Гннадием, Лиличкой и поездом не связано.

Обрати, кстати, внимание. Свинтус сменил оправу очков и напялил галстук. Как думаешь, «special for me», или просто мальчик, побывав в загранкомандировке, решил начать следить за собой с удвоенными силами?

Дим, ну что ты дуешься? Ах так, ладно, я тоже с тобой разговаривать не буду! Переключусь на Свинтуса.

– Почему без цветов? – спрашиваю сурово.

– Фи, Марина, – Свинтус знакомо кривится, – Вообще трупы не люблю, а трупы растений, так тем более… – он деловито освобождает перрон, подталкивая меня к вокзальной лестнице.

– А оркестр где? – не отстаю, причитая на ходу. – Такое торжественное событие – ты сентиментально встречаешь меня с поезда – а мы его совсем без помпы отмечаем…

– Торжественным событием было бы, если б ты изволила не опоздать. Нет, ну надо же! И поезд вовремя пришел, и ты в этом поезде была – не имела ни одного шанса заставить себя ждать. Но, умумдрилась-таки… Узнаю тебя, Марина…

Ты не удивляйся, Димочка, когда-то в ранней юности я и впрямь была большим опоздальщиком. Потом исправилась. Но у Свинтуса свои странности: от однажды сделанных выводов никогда не отказывается. Думаю, если бы даже я сделала пересадку пола, Свинтус не стал бы менять единожды отведенных мне его мозгом характеристик. Да, точно! По-прежнему величал бы меня женщиной, и даже совокуплялся бы со мной время от времени, отнюдь не считая это извращением…

– И встречать я тебя, между прочим, всякий раз порывался, да ты все отнекивалась. – Свинтус все продолжает шутливо распекать упреками… Странная у нас с ним дружба – колючая.

– Ты не правильно порывался! – отвечаю. – Нужно говорить: «Я хотел бы тебя встретить. Можно?» А ты всегда ворчал: «Тебя ж еще, небось, и встречать нужно…» Конечно, я говорила: «Брось! Сама себя встречу…» Не могла ж я тебя напрягать… Я ж хорошая.

– А сейчас испортилась и смогла, да?

– Вот как раз насчет этого я и не уверенна. Только не шарахайся сразу. Скажи, я действительно тебе звонила?

Свинтус окидывает меня долгим и подозрительно встревоженным взглядом.

– Соблазняешь, выражаешь недовольство, или забыл, где машину поставил? – спрашиваю спустя время.

– Откуда знаешь, что я за рулем? – удивляется Свинтус.

– Дедукция! – хвастаюсь, – Мимо выхода, что к метро, мы уже прошли, а на такси ты ради меня в жизни не раскошелишься…

– Логично, – Свинтус, кстати, какой-то растерянный. Видно, что нечто ошеломляющее собирается показать, да не хочет так сразу рассекречиваться. Он всегда обожал устраивать сюрпризы, за что я его и любила… – Колымагу мою, ты, кстати, знать должна. – заявляет невзначай с каменной физиономией, – Я ее у твоего знакомого покупал. Так уж судьба распорядилась.

– Судьба? – замираю настороженно. – Давно это ты стал оперировать такими чуждыми и закрытыми для тебя понятиями? Судьба! – передразниваю. – Да ты ж отродясь при упоминании этого слова плевался…

– И сейчас плююсь, – для наглядности Свинтус несколько раз плюнул, нет, не под ноги себе, как во времена бойкой юности, а три раза и через левое плечо… Ой, Димочка, что творится с человеком!!! – Плююсь, но произношу. Я ж существо податливое, чужому влиянию подвластное…

Собираюсь выяснить, кто это так кардинально повлиял на моего Свинтуса, но тут вижу «колымагу» и все остальное мгновенно становится не важным.

– Только не говори, что… – запинаюсь… Вот и сюрпризы, так их, раз так…

– А че говорить? – Свинтус моментально принимает мой самый нелюбимый независимый вид. В стародавние времена, именно с таким видом, в ответ на мои, всякий раз прощальные, упреки, он заявлял свое коронное: «Не нравлюсь, не общайся со мной!» – Че говорить? Ты и так все сама видишь. Да, купил машину у твоего рокового «мистера Ха». А что было делать? Как только я надумал машиной обзаводиться и среди знакомых клич кинул, твой Артур сам мне позвонил. Поначалу в Джеймса Бонда играть пытался: «Я, – говорит, – Многое про вас знаю. И то, что автомобиль купить хотите, тоже. Я как раз одну из своих машин продаю. Посмотрите?» А мне что? Хоть как-то на тебе наживусь. Ты мне столько нервов за жизнь потрепала, что имею полное право. Ну, посмотрел. Классная машина, и цена весьма приемлемая…

Я напяливаю на губы улыбку, глазами сверкаю, на месте подпрыгиваю, разве что хвостом не виляю, хотя очень хочется. Уж слишком важно мне сейчас сделать вид, что ничего особенного не произошло. Уж слишком не хочу сорваться, и наброситься на Свинтуса, как на последнего предателя. Потому что, если наброшусь – растерзаю, и вообще никого у меня тогда не останется…

– Знаю! – шучу предельно безобидно, – Ты купил этот автомобиль, потому что только его и мог приобрести. А что еще за сто баксов купишь? Не на велике же тебе ездить…

– Какие сто?! – Свинтус, похоже, в любую минуту готов обидеться. – Ты о чем?

– О Карпушином проигрыше! – сияю, как до блеска натертые ботинки. Надеюсь отвести этим блеском внимание от мгновенно почерневшего своего лица…

– А! Хорошо, что напомнила, на днях должничку понамекаю… – Свинтус перестает ершиться, и простодушно верит моему шутливому настроению. – Не, Артур же не совсем дурак – задаром продавать…

Когда-то давно, глубоко поддатые и беззаботные, мы со Свинтусом ходили в парк, атаковать аттракционы. Карпуша – как и положено давнем удругу семьи, моему коллеге и все такое прочее – появился именно тогда, когда нас не пустили на картинг. Отчего-то им требовались только трезвые водители. Не беда! Мы тут же нашли другой аттракцион с машинками, которые ездили по крытой навесом площадке, и страшно напоминали мне стадо компьютерных мышей из-за торчащих сзади задранных хвостов, коими автомобили подсоединялись к потолку. Я тогда ездить отказалась, и повеселилась вдоволь, выяснив, что мужики мои категорически не приспособлены к вождению. Ну, не получалось у них ездить! Ни у одного, ни у другого! У всех получалось, даже у визжащих блондинок подросткового вида, которых Свинтус пару раз нечаянно таранил, а у Свинтуса с Карпиком – нет. Тогда-то и был заключен важный спор о том, кто из них двоих к водительству более неприспособленнее. Выиграть должен был тот, кто первый примкнет к рядам столичных автомобилистов…

– То есть Артур твой дешево, конечно, продал. Но не так что б подарил. Не скрою, было это очень скоро после твоего отъезда и Артур пытался через меня справки понаводить. Как мол ты там, звонишь ли… Куда двинула..Я его не послал. Можешь на меня обижаться. Я ему очень вежливо ответил, мол, знать о тебе ничего не знаю, а, если случайно узнаю, то тут же забуду, потому что у меня за нашу совместную жизнь так голова перегрузилась, что никаких новых сведений о тебе уже не воспринимает. На том и порешили. С вопросами он отстал, а машину продал… – мы закурили, и Свинтус долго искал кнопку, которая опускает стекло моего окна.

– Под ручкой моей дверцы, – подсказала я, но, вместо того, чтоб сама опустить стекло, просто немного отодвинулась. Во-первых, пусть Свинтус привыкает к машине, а во-вторых – что зря терять шансы на случайные соприкосновения… Краснеть от них /удушливой волной/, мы, конечно, не станем, зато на что-то более конкретное созреть вполне можем… И тут тревожным сигналом в мозгу начинает гудеть одна навязчивая мысль. – Слушай, – забываю мгновенно обо всех эротизмах. – Ты мне так и не рассказал, чего встречать меня помчался… Уж не по просьбе ли?

А что? Выяснить, когда я приезжаю, у Передвижного можно было – я через него билет заказывала. А раз Артур со Свинтусом лично знаком, и при этом знает – он такой, он все мог понять и выяснить, – что Генка без слежки меня не оставит, то мог, вполне мог попросить Свинтуса меня разыскать и обеспечить нам встречу…

– По просьбе, – отвечает Свинтус. – Причем, по твоей. По крайней мере, мне так сказали.

– Не томи!

– Подруга твоя звонила из поезда. Сказала, когда ты приезжаешь, и сообщила, что ты очень просила тебя встретить…

– Так… Какая подруга? Голос истерично-взбалмошный?

– Я ж говорю, не ты звонила, а подруга! – огрызается Свинтус и злится. Пока не на меня, а на Артуров автомобиль, который почему-то не заводится. – Лилия ее зовут. Она раз пять свое имя повторила, будто мне оно о чем-то сказать должно.

– Приплыли… – по привычке, мыслю вслух. Тебя, Димка, приплетать сейчас не хочу. На кой ляд ты, когда рядом живой и реальный Свинтус есть… – Ага! – кричу Свинтусу. – Все сходится. Геннадий с Лиличкой знали, что ты с Артуром знаком, понимали, что искать меня он через тебя станет, и нарочно сообщили тебе о моем прибытии. Поздравляю! За нами наверняка следят! Хорошо еще, если разговоры не прослушиваются…

– Можно надеяться, что я должен выбросить услышанное из головы и не придавать ему значения?

– Нет! – возмущаюсь. – У меня проблемы, и ты от них не отвертишься… Только я тут разговаривать боюсь. Тут сплошные хвосты…

– Опять твоя паранойя! – Свинтус корчится, как от зубной боли. Понимаю, что делает вид, понимаю, что у него попросту имидж такой – деловой и неувлеченный, понимаю, что на самом деле ему далеко не все равно, и что за меня он действительно беспокоится… Но все равно в глубине души обижаюсь немного… – Куда едем-то? – устало спрашивает Свинтус, демонстрируя бесчувственное нежелание заглядывать в глубины чьих бы то ни было душ. – К тебе?

И тут, решаю действовать. Стреляю метко, сражаю, наверняка, наповал.

– Нет, к тебе! У меня жучки могут быть… И в одежде тоже, – сообщаю, невинно улыбаясь.

– Какие жучки? – Свинтус косится с неподдельным. – Ты заболела, что ль?

– Тьфу! – нет, понятно, что обычно мы весело подкалываем друг друга, и тем счастливы до невозможности. Но не в такой же степени! – Не дал мне красивый романтический сюжет разыграть, остолоп! Не те жучки! А подслушивающие! Понимаешь ты? Короче, едем к тебе…

Один раз, всего один раз была я в Свинтусовской берлоге. От меня съехал, тут же разбогател – «раньше я, Марина, жизнь тебе посвящал, а теперь – себе и работе, что в данном случае вещи неразделимые, так что, сама видишь, от денег отвертеться не получается», – и снял махонький флигелек неподалеку от Арбата. Полный минимализм, камин, ворсистый ковер, на котором, диваном, валяются подушки и столом – столешница, ни одной перегородки во всей квартире, приглушенный торшерный свет – просто рай, а не жилище. Удобства, правда, не ахти, а кухня – по ресторанам. Но это Свинтуса ничуть не смущает…

Так вот, уже после нашего расставания, я зашла навестить простудившегося зачем-то Свинтуса. Ехала с вполне безобидными целями: проведать, принести чего надо, ну и вообще, полюбопытствовать, как устроился – все ж не чужой человек, хоть и Свинтус. Едва зашла, безобидные цели иссякли. Обстановка у него, честно скажу, однозначно располагающая…

– Это кому это ты такой сексодром снял? – спросила строго и с порога.

– Кхе, – ответил Свинтус, не краснея даже, – Вот уж под таким углом сюда никогда не заглядывал. Ты сегодня какая-то озабоченная.

– Я давно уже озабоченная, – я, сразу все решив, уже подлизывалась, – Ты ж не заходишь…

– И чего это мы такие ласковые? – Свинтус той поры мои настроения различал довольно чутко, и в голосе его послышалось не слишком скрываемое торжество.

Я, конечно, моментально опомнилась. Куда?! Это же Свинтус! Где это видано, что б со старыми своими мужиками новые отношения начинать, да еще и не в виде щедрого дара, выпрашиваемого, а как само собой разумеющееся, по обоюдно возникшей идее?!

– А что это на тебе? – спросила, чтоб тему перевести.

– Шорты! – ухмылялся Свинтус. Ведь знал же, знал же, как я любила эти джинсы, зачем их было так бесчеловечно обрезать?! То есть, судя по виду шорт, ходить в них, даже когда они еще были джинсами, представлялось невозможным, но неужели нельзя было поберечь мою любимую вещь?!

– А почему они такие неравномерно малиновые?

– Я постирал их вместе с малиновой футболкой. – вежливо пояснил этот садюка.

– А почему они такие равномерно драные?

– Я постирал их вместе с драными носками…

– А-а-а-а! – набросилась в шутку, но резво, изображая месть за любимую вещь…

Возюкались, кидаясь подушками, совсем по-детски, и очень весело. Свинтус хохотал во все свое простуженное горло, хватал меня за щиколотки и поднимал высоко над полом.

– А если я тебя отпущу? – спрашивал, щурясь, а сам уже очки снял, и стал похожим на новорожденного щенёнка, которого мы когда-то давно чуть на птичьем рынке не купили из-за этой их со Свинтусом схожести. – Не боишься? – вопрошал, а сам уже колючей щекой жался к моей ноге и поглаживал. И меня, как ни странно, совсем не пугала возможность получить зацепку на колготках….

– Не боюсь, потому что не бросишь. Иначе начну кусаться! – и я, изогнувшись, взялась демонстрировать, как именно буду это делать. И откликаясь на мои покусыванья, Свинтусовская плоть мгновенно зашевелилась, затвердела, явно намереваясь прорасти, как трава сквозь асфальт, через плотную ткань неравномерно малиновых шорт…

– Здоровый секс – лучшее лекарство от всех болезней! – отвлеклась на миг, непослушными пальцами царапая его змейку. Болтала, разумеется, не просто так, а в качестве отмазки и оправдания. – Я ведь приехала тебя лечить, значит, все логично…

Боже! Какими смешными мы были когда-то, нам неизбежно требовались оправдания, мы неустанно требовали объяснений…

Свинтус таки уронил меня в самый ответственный момент, попросту разжал руки, не выдержав… И я вскочила, перемазанная, и тут же кинулась вытирать юбку об его нагло-довольное лицо, а он лучился жизнерадостностью, мигом забыв обо всех простудах сразу, а потом стал серьезным, и стаскивал, стаскивал с меня одежду, с таким ожесточением, будто обрывал листы с кочана капусты, а потом осторожно раздвигал оставшиеся лепестки, удивленно рассматривал, словно видит впервые и…

Наутро решили, что жить будем раздельно, но спать преимущественно вместе. А потом… потом все началось сначала, и всякие отношения пришлось прекратить. И сколько бы он ни приглашал меня потом в гости – даже когда у меня уже завелся лучеглахый мальчик Пашенька, и Свинтус знал об этом, потому, от природной брезгливости, ни за что не поддался бы ни на какие соблазны, – я все равно отказывалась, честно объясняя, что так просто мой визит не окончится.

– Что-что? – Свинтус, похоже, попросту не верит услышанному.

– Едем к тебе, – провозглашаю торжественно. – Ты не ослышался…

А сама уже представляю, как он сейчас скажет почти испуганно, что все бы ничего, да ведь с работы он всего на пару часов отпросился… А я не возмущусь, не обижусь, а скажу благодушно: «Ну и ладно! Дуй на свою работу, я пока ужин в микроволновке разогрею…» Есть же, наверное, у него там микроволновка и какие-нибудь полуфабрикаты…

– Ко мне нельзя, у меня Любочка… – сквозь зубы говорит раскрасневшийся вдруг Свинтус и впивается пальцами в руль так, будто тот собирается от него убежать…

Молчу уже целую вечность. Обрывками в мыслях мечутся упреки: «А обещал, что навсегда мой!» «А клялся не оставить ни за что!»… Если говорить честно – никогда не предполагала, что у Свинтуса может кто-то появиться. Не думала, что такое может случиться. Рассчитывала на вечное свое в нем всеправие… И отчего-то, вместо положенной благодарности судьбе за урок, ощущаю острый приступ злобы:

Свинтус сдался. Наплевал на «журавля в небе», перед самым его приземлением, выбрав «синицу в руке». А почему, собственно, он должен был поступить иначе?

Он – маленький никчемный человек, давно осознавший свою мелкость, ни на что большее не претендующий, смиренно принимающий от судьбы любые варианты женщины, и давно уже не ищущий идеала… Да и не только о женщинах речь. Во всем, во всем у него так. «Я – как все, я – из рода немощных, потому никакой ответственности на меня не ставьте»…

А я сама? Окопаться, плыть по течению, радоваться мелким человеческим приятностям и не замечать горести… Не могу! Не с тем послали нас – людей – в этот мир, чтоб бездействовать. Рассуждать от «я» – верх подлости, нужно мыслить от «мы», и тогда все меняется. Тогда «мы» – человечество – огромное, мощное, властьимущее, отнюдь не маленькое. От нас зависит, что будет дальше! Нам вершить, нам решать… И тогда уже не забьешься в норку, не избежишь ответственности. Потому что «мы» – те, на кого мир сделал ставки, и мы – каждый из нас – должны оправдывать.

А Свинтус вместо этого сдался, и живет теперь с Любочкой…

Какая-то добрая мелодия из радио наполняет салон и стыдит меня. Что ж это я? Радоваться за Свинтуса надо, а я злюсь… Ладно б была одна – тогда понятно, чего бешусь, а то ведь совсем вниманием не обделена (такой у меня кавалер, ни у кого такого нету !) а нервничаю…

Дим, а Дим… Это я про тебя. Ну, мол, ты-то у меня есть, зачем еще Свинутс…Ну не обижайся, ну, Димочка… Слушай, ничего ведь не произошло. Да собиралась… Ой, да знаешь сколько раз я в своей жизни собиралась, а потом разбиралась и ничего так и не делала. Самый строгий подход – судить не по поступкам, а по намерениям… Если так судить, то половину населения земного шара давно уже расстрелять должны б были… Сделаем вид, что последних пятнадцати минут и не было вовсе. Идет?

Любочка, Дим, это свинтусовская секретарша. Мягкая, пушистая, плюшевая… Кроткая, блин, и давно Свинтуса окучивающая…

В моей прошлой жизни она звала Свинтуса душкой, а он передергивался от такого обращения и всеми силами от Любочки отмахивался. А я ему ее неоднократно рекомендовала, и планомерно на нее настраивала, потому что искренне считала, что Свинтус в глубине душе классический обыватель, и все эти «муси-пуси», пушистые завитушки пережженных осветлителем волосы и кружевные накидочки на монитор – тайные, но искренние его пристрастия.

В нынешней жизни, как видишь, Димочка, все глобально переменилось. И тоска моя сучья здесь абсолютно не уместна. И выть от одиночества не стоит, а, наоборот, от него нужно молчать, а вслух – радоваться за Свинтуса и его семейное, блин, счастье… Ведь то, что оно так не вовремя его настигло – только мои проблемы. Для злых людей чужое счастье всегда не вовремя, а своего они вообще увидеть не в состоянии. А я сейчас стала злая, Димочка… Испортилась, как прокисшее пиво из бутылки, что всю ночь открытой простояла. И причины те же самые – слишком долго была открытой. Нельзя: выкиснешь изнутри, и на всех волком глядеть станешь…

– Что молчишь? – Свинтус явно выждал, чтоб я переболела всеми возможными эмоциями, и теперь решил, что продолжать разговор безопасно.

– Любочка? Та самая? – ох, как стараюсь не язвить, ох, как усиленно гашу закипающее уже раздражение. – Что, перестала называть тебя «душкой»?

– Нет, не перестала, – Свинтус к злонамеренности с моей стороны не привык, яд моей реплики совсем не замечает, и реагирует шуткой, как обычные безобидности: – Только и слышно: «Душка» и «душка»… Потому и решил жениться. Как ты знаешь из нашего опыта, единственный способ отучить человека проявлять к тебе ласку – прожить с ним пару лет под одной крышей…

– Жениться? – переспрашиваю. И сердце падает, и голос предательски сипит. /Вот и еще одно меня покинет лето…/ «Женатый Свинтус», это, примерно, как «одинокая Марина Бесфамильная» – выражение осмысленное, но внутренне противоречивое. Да что же с миром делается? О, времена нонсенсов и парадоксов! С чем вас едят? Как проживают? – Ну, поздравляю…

– Т-с-с-с! Рано еще поздравлять, – не на шутку пугается. – Любочка, знаешь, ужасно суеверная, и всеми этими своими ахами меня слегка заразила. В общем, заранее не поздравляй, а то сглазишь.

– Останови машину! – чувствую, что сейчас не выдержу. Зареву, забьюсь в истерике, разгромлю здесь все к чертовой матери. – Останови машину немедленно!

Уходим отсюда, Димочка! Зачем? Да чтоб не вышло чего дурного. Все дурное – дурно

влияет на общую карму. А Свинтус теперь суеверный… Нам противопоказано с ним общаться, потому что обязательно испортим, все: от мнения обо мне, до жизни.

И потом, наши заботы слишком эксклюзивны, чтоб окунать их в общий чан, полный семейных проблем, кружевных трусиков и опасений сглаза…

– Мари-и-и-на! – Свинтус послушно паркуется, но выскочить из машины не дает. Сжимает ладонь, смотрит строго и поверх очков. – Что с тобой?

Постепенно успокаиваюсь. Это же свои, это Свинтус. Да будь он хоть триста раз женат, да свяжись я хоть со всеми призраками мира… «Мы» – остаемся «мы». И, если помочь друг другу не можем, то, по крайней мере, говорим об этом откровенно.

– Что с тобой? Чего ты злишься? О чем задумываешься так странно? Что вообще происходит?

– Злюсь на собственную испорченность, – говорю прямо. – Задумываться – не задумываюсь. Просто прерываюсь на мысленные диалоги.

– С кем?

– С… с одним человеком. У меня с ним телепатическая связь.

– А, бывает…

Свинтус несколько раз похлопывает верх моей ладони. Безобидно, но крепко, словно старого товарища. Нет, ну надо же, а когда-то с наслаждением эту самую руку облизывал! И… Ладно, не будем вспоминать. Вот как все меняется, вот оно – мировое непостоянство. Вчера еще – к себя зазывал почти до согласия, руку выцеловывал почти до дрожи, а сегодня – хлопает дружески. Будто я поперхнулась, честно слово! Или там, аплодисментов попросила…

– Скажи, а тот человек знает о вашей связи? Или она у тебя телепатическая и односторонняя? Ну… Я имею в виду… Ты у него спрашивала, может ли он тебя слышать?

– Спрашивала, – отвечаю. – Только спрашивала тоже телепатически. Вживую я с ним разговаривать не могу, потому что его вживую нет. Он умер недавно…

– А, – Свинтус видит, что я не шучу, но очень старается себя в этом разуверить. – Значит, все в порядке. Значит, ты не вляпалась в очередные неприятности, как я полагал, а попросту сошла с ума. Не переживай, сейчас все лечат…

– Вот спасибо! – обижаюсь, наконец, – Я к тебе со всей душой, без прикрас и таинственности все честно рассказываю, несмотря на жучки и мое паршивое настроение, а ты… Самое банальное – объявить меня сумасшедшей и забыть о волнующей теме. И пусть люди гибнут, и пусть Генка из-за меня схватит Артура! А нам-то что? Мы – сумасшедшие, потому ни за что не отвечаем. Это, милый, спихивание ответственности!

Судя по округлившемся глазам, Свинтус совсем ничего не понял из рассказанного.

– Да не болею я! – перехожу на крик, потому что спокойно в сотый раз доказывать, что ты не верблюд, невозможно. – Я, если хочешь знать, нарочно эту свою телепатическую связь придумала.

– Просто соврала? – недопонимает Свинтус.

– Где же здесь вранье? Все очень честно. Димку убили, мне без него паршиво, вот я и придумала себе его дух, и стала играть в беседы с этим духом. И всем в поезде честно сказала – придумала, играю, не бойтесь… А они все равно боялись. Нет, не соприкосновения с загробным миром, а меня и последствий событий для моей психики…

Добоялись до того, что Димкин дух стал реальностью и принялся мне послания на стенах вагона писать. Ну что ты так смотришь? Видела своими глазами!!!

– Так, – Свинтус бессильно отпускает мою руку. – Это, конечно, синдромы, но тебя они, на мой взгляд, абсолютно не портят. Скажу так: пока сама не захочешь, чтоб этот твой дух исчез, он тебе всюду мерещиться будет. Ты ж тащишься от такой занятной болезни, ты ж свою психику всеми силами на нее настраиваешь.

Дим, скажи, после смерти люди тоже такие странные остаются? Тоже мыслят штампами и ни фига собеседника не слушают? Что? Зачем я с ним вообще разговариваю? Как минимум, потому что он может помочь в поисках Артура. Чем? Ну, во-первых, Свинтус умный, во-вторых… Да нет, ты тоже не дурак. Что ты заводишься?

– Пока на самом деле не захочешь выздороветь, не выздоровеешь. И я тебе при всем желании ничем помочь не смогу… – заканчивает свою помпезную нотацию Свинтус.

Молча выхожу из машины, отправляюсь к дверям кафе, которое давненько уже заприметила… Оборачиваюсь у входа. Свинтус понимает правильно. Пусть вальяжно и нехотя, но все же идет следом.

– Подслушивающие штуковины в машине или в моей сумке наверняка есть. – объясняю. – А в одежде – вряд ли. Я ж переодевалась… Не могли же они во все мое шмотье жучков посадить?

– Не могли. Разорились бы. Все свои капиталы а одни только жучки пустили бы…

Это, Дим, он меня явно с кем-то путает. Никогда не ценила в вещах их количество. Предпочитала покупать шмотку одну, но стоящую, потому объемом гардероба никогда отличалась.

– Слушай, с кем ты там разговариваешь? Не знаю, интересует ли тебя это, но со стороны ты смотришься совершенно помешанной.

– Извини, не буду больше… Ты слушай… Или нет, я собьюсь на подробности. На вот, почитай мой дневник, тут все описано. Или нет, ты читать долго будешь…

И, как в старые добрые времена, мы забились в дальний угол, забаррикадировались вешалкой с плащами ото всех посетителей, огнездились в своем мирке и остановили время. Вооружившись карандашом, я зачитывала кусочки из дневника, правила их на ходу, олитературивая, а потом пролистывала сразу по много страниц, пересказывая содержимое парой предложений, или вовсе пропуская, как слишком личное… И Димка был тут же. И слушал про себя с удовольствием, потому что всегда радовался, натыкаясь на оставленные в этом мире следы себя. И спазмой горечи сжималось сердце, потому что столько еще мог бы оставить, да не успел, а знал бы – оставил бы обязательно, занялся бы этим оставлением вплотную, не разменивался бы на мелочи, вроде нас с Ринкой, а творил бы, творил бы, творил… Наверное, природа для того и не предупреждает людей об их смерти заблаговременно, чтоб человечеству на дольше хватило дел. Иначе довершили бы все, природой нам запланированное, за каких-то пару тройку поколений, и сделались бы совсем не нужными. Но мы, те кто видел смерть, это чувствуем, и жить теперь будем так, будто каждый день – последний, и много-много успеем сделать.

– Вот только Артура найду, – говорю в завершение истории, – Волю Димки выполню, совесть свою очищу, чтоб не вышло так, что из-за меня человека загребут и… И сразу работать начну. «Антологию смерти» закончу, издания сборников добьюсь…

– Стоп! – Свинтус обрывает безжалостно. – Это уже романтика. Меня сейчас только факты интересовали. – выпускает дым колечками, наблюдает за ними пристально, думает. – Значит так! – выдает сгенерированное, – Никого тебе искать не надо. Если Артур на тебя выйдет – предупредишь. Если нет – и так тег закроется. В смысле, тема без последствий останется. Артур не маленький. Найдет способ связаться так, что б не засветиться. Если нужно связываться. А сама его не ищи – только шуму наделаешь. А про надписи все эти… Марин, посмотри непредвзято. Этим своим, как ты его величаешь, объективным взглядом посмотри. – Свинтус улыбается как-то жалко, и хочет сказать и боится, потому для начала обшучивает ласково. – У нормальных ненормальных – третий глаз, у тебя – объективный взгляд. Все не как у людей! – потом снова серьезнеет. – Марин, ты переутомилась тогда. Напряглась. Бессонная ночь опять же, отъезд друзей… Я же знаю, как все это на тебя действует… Помнишь, ты когда-то ключами в щель турникетов метро попасть пыталась? Ну, когда мы в первый раз с тобой расходились? Давно. Тогда жетоны еще бросать надо было… Так вот. Перенервничала ты в своем поезде, вспомнила все свои фантазии, вот и привиделась тебе та надпись. Понимаешь?

А мне так уютно, так тепло, так надежно, что со всем готова согласиться. Киваю покорно, и даже верю в свое согласие.

– Да, – говорю, – Возможно, и так. Даже скорее всего…

– Артура искать не надо, в привидений верить тоже не стоит. Отучай себя от манеры с ним разговаривать, так любую психику расшатать можно. Занимайся лучше действительно сборником. Хоть поэтическим, хоть кулинарных рецептов, только делом каким займись… Понимаешь? – гипнотизирует Свинтус.

И я снова согласно киваю. И убиваю тем мертвого уже давно Дмитрия, и предаю саму себя, но… Так легко себя чувствую, так спокойно, что не вижу в этом никакого предательства. Краем сознания ловлю в Свинтусовской манере давления на меня что-то Артуровское, но совсем на это не реагирую. Мне так важно сейчас доверять кому-то, кому-то вполне живому и совсем не эфемерному. Мне так страшно одной среди своих призраков…

Из кафе выходим молча, на цыпочках. Крадемся, чтоб не спугнуть установившееся между нами согласие. И даже машина ведет себя необычно покладисто… Тихо-тихо пробираемся сквозь пробку. Смотрю в окно, здороваюсь со знакомыми улицами.

– Это еще за что?! Ведь не нарушил же! – Свинтус психует, яростно сверля глазами самодовольного ГАИшника. Из всей составляющей пробку массы, отчего-то выбрали именно нас. Вольготно постучав палочкой по окну, ГАИшник уводит Свинтуса разбираться. Как обычно в таких случаях, лезу в сумочку за журналистской корочкой. Авось поможет, если что и впрямь критичное. И тут…

Отскакиваю, как ошпаренная.

– Свинтус, Свинтус, – ору истошно, – Сюда, скорее, срочно!

Когда он прибежал, надписи уже не было.

– Тут, – задыхаюсь, – Только что, – реву, – Было написано! Да, опять это же. «Разыщи Артура». Было, я тебе говорю, было написано!

Ох, Димочка, ой, Димочка… Все понимаю, все видела. Чего реву? Страшно мне, понимаешь? Одно дело, когда я тебя придумала, и могу включить/выключить по собственному усмотрению. Или там, когда раз в жизни ты сигнал подал, мол, на самом деле существуешь… Совсем другое – когда так. Это ж нарушение всех индивидуальных границ человека. Теперь что, ни в дом кого не приведи, ни напейся лишний раз, ни на полсекунды не сверни с пути намеченного. Ты что, теперь всегда меня будешь контролировать?

Фу-у-ух, ладно-ладно. Я не упрекаю. Привыкну, наверное… Но ты не делай так больше без предупреждения. Скажи сначала, мол, собираешься написать, собираешься проявить явные признаки своего существования, потом уж проявляй…

– Ты что, молитву шепчешь? – Свинтус выглядит всерьез озабоченным.

– Какое там, – отмахиваюсь, – Крою его последними ругательствами. Прошу, чтоб не пугал так больше… А ты не злись на него, он хороший. Он же не виноват, что умер. Вот ты, например, если б смог в любой момент появляться, неужто не воспользовался бы? Вот и он так… Да какая разница, где? Вот тут, на бардачке написал…

К машине снова подходит надоедливый ГАИшник.

– Погоди, Марина, – Свинтус почти просит, – Одну секунду посиди… Я сейчас документы заберу…

Да, Димка, можно. Сейчас уже не страшно, сейчас я готова уже. Ну что ты одно и то же заладил: «Разыщи Артура, разыщи Артура…» Это я и так уже поняла, что-нибудь о загробной жизни напиши. Что читаете? С кем общаетесь? Часто ли бога видите, и вживую, или только по телевизору? Ну и вообще, какие у вас там жилищные условия?

Что? Только самое важное пишешь? Вот же ж, кто б мог подумать, что Артур вдруг самым важным в моей жизни и твоей смерти станет. Ладно, ладно, разыщу, не беспокойся…

Дом, познакомься – Димка. Димка – это дом. Буду рада, если подружитесь. Извините, вчера не представила. Просто сил не было. Помните же, пришла, с соседями по коммуналке своей парой фраз перекинулась и вырубилась…

Кстати, Димка, с соседями что-то не то. Чувствуешь? Слышал, соседка Масковская мне только что сказала горестно «Доброе утро, Мариночка!» А ведь всегда терпеть меня не могла! Изводилась, что держусь королевою, мужчин у себя принимаю, и к телефону иногда в футболке «жопу видно» выскакиваю. Не могу понять, к какому месту ум прикладывать, дабы понять, что тут творится. Напиши мне, Димочка, подскажи, что ведаешь…

– Марина, Марина открой, разговор есть! – в дверь скребется соседка Волкова. Ногтями по деревяшке шерудит, и голосом зов сопровождает. Ну кошка-кошкой, даже смешно.

– Иду!

Спасибо, Димочка, прислал разъяснителей. Если ты всякий раз на мои просьбы так оперативно реагировать будешь, мы с тобой непобедимой командой станем! Знаешь, я очень рада Волковой – и чайник уже закпикел и отщелкнулся, и тортик Киевский на столе изрезанный (попсеем, куда ж без этого). Она – человек прямой. Разъяснит про Масковскую, да и вообще расскажет, что у нас тут творится.

– Слушаю! – улыбаюсь, пригласив к столу.

– Расселяют нас, Маринка. Борются с коммуналками.

– Глобально борются? – не верю своим ушам, – Личное жилье, что ль, каждому?

– Нет, не глобально. В масштабах отдельно взятой квартиры. Видала, первый этаж фирма выкупила? Им вот наша квартира и приглянулась под бухгалтерию. – Волкова торт не ест. Не от диеты – от безработицы. Что-то там с ее работой не заладилось, ошибка какая-то промелькнула, штраф выгорел. Потому последние три месяца – это я от Масковской еще до отъезда в тур узнала – вся зарплата нашей коммунальной главнокомандующей на погашение долга уходит.

– Я, если можно, дочке возьму, – говорит просительно, а потом добавляет, будто я не помню – Стасечке…

Мои заверения в вечной симпатии к девочке-Стасе вместе со мной и тортом быстро перемещаются в комнату Волковой. Здесь всегда было патологически прибрано. Дело не в том, что можно было ходить босиком, и грязная посуда не попадалась на глаза, – на таком у меня и у самой пунктик, дело в наличии у каждой вещи строго отведенного места, в полном отсутствии пыли, в книгах, несмотря на регулярное перелистывание, расставленных упорядоченно…

– Стася! Что же ты? – с дочерью Волкова строга и решительна. – Чьи кубики на полу? Поедание торта откладывается до времен лучшего поведения. Трёхлетняя Стася насуплено вздыхает и принимается расставлять игрушки по местам. Огромные голубые глаза чуть на выкате, поднимаются на меня. Смотрят виновато и задумчиво.

– Не мои, – на вопрос девочка отчего-то отвечает мне, а не задавшей его матери. – Не мои кубики, а другой Стаси, плохой, той, что с каплизами. А я – холошая… – и тут же, вдруг без малейшей паузы: – Мам, а мы в садике лычим… Смотли, я лычу: Р-р-р-р! Р-р-р-р! Не лычала та длугая Стася, с каплизами…

На ум тут же приходит маленькая дочка Цветаевой. Аля Эфрон. Ариадна Сергеевна о раннем детстве вспоминает так заразительно, что долго еще всех вокруг равняешь по ее историям. У трехлетней Али тоже иногда гостил каприз. Приходил внезапно, поселялся где-то за щекой, безобразничал. Сереженька – в раннем детстве Аля называла родителей так, как они сами обращались друг к другу: по именам и ласкательно – подходил тогда к Але, доставал из-за ее щеки каприз – /такой маленький, что его даже не видно/ – выбрасывал его за окошко, и … Аля сразу становилась послушной девочкой.

Дети – цветы жизни. Кто знает, Димочка, не ушел бы ты раньше времени, может, расцвели б они и на нашем подоконнике. Не по-любви, но как плод разумного обсуждения… Впрочем, ты свое уже отрожал, отвоспитывал… Что? И сейчас еще можешь? Вот уж, уволь. И думать забудь! Ерофеева ты, что ль, там обчитался?

А Аля Эфрон не зря мне в голову пришла. Похожа, вот точно тебе говорю, очень похожа наша Стася на загадочную, неземную Ариадну. И глазами, и мыслями, рассудительностью. Ох, главное, чтоб не будущим.

«Я прожила не свою жизнь!» – заметила как-то Ариадна Эфрон. К тому времени, ей исполнилось 42 года, и она только-только была реабилитирована. Вернулась из ссылки в любимую, обожаемую Москву. На дворе стоял 1955 год и дочь Цветаевой подолгу, никем не узнаваемая, бродила по воспетым матерью переулкам. Насколько многое связывало Ариадну с ними раньше, и какой быстротечной, разрывающей эту связь, оказалась жизнь.

Вот липа, растущая перед старым домом, где жила Цветаева, еще в светлые времена ее беззаботного (для нее, разумеется, – у старших забот хватало) детства. Мариночка повесилась, Сереженька расстрелян, а липа до сих пор стоит. «А мама ведь так за нее переживала!» – вероятно, думала Ариадна, из воспоминаний Ахматовой зная, как Марина во время первой встречи с Анной Андреевной вскочила вдруг и зашептала, сверкая безумными глазами о том, как ходила смотреть дом своего детства и увидела, что там растет ее любимая липа. Марина умоляла никому не раскрывать эту тайну: «Они узнают и срубят!» /Поглотила любимых пучина/ и разграблен родительский дом…/

Вот скверик, в котором Аля с Мулею – с тем, о ком говорила «муж, которого Бог дает только однажды», – сидели до рассвета, плечом к плечу, и говорили-говорили-планировали… И вопрос о совместной жизни был уже решен (хотя у него была семья и предстояло еще объясниться), и мир для той давней юной Али звенел от концентрации счастья. Муля не отступил ни на миг. После Алиного ареста слал письма, хлопотал, поддерживал материально… Слали друг другу полные сначала (долго! Правда очень долго!) любви, а потом уже просто дружеского тепла тексты вплоть до 50 года, пока Мулю не арестовали вдруг, и не расстреляли в 1952, как врага народа.

Вернувшаяся в Москву Ариадна Эфрон бродила по городу, как по кладбищу своей юности. Подумать только! С 26 по 34 года, и, вслед за этим, с 36 по 42 года Ариадна была политзаключенной и ссыльной… 16 лет она ждала реабилитации и освобождения!

«Первый раз меня забрали, чтобы было чем давить на отца», – догадается Ариадна уже в ссылке, а потом сопоставит все факты, и перерыв документы (дождалась все-таки, дожила до времени, когда это стало возможным), нашла своему предположению все подтверждения. Нашла и большее – шоком, вечным укором, тяжким камнем в груди это знание ни на секунду не оставит ее до самой смерти – оказалось, что показания Ариадны сыграли решающую роль в аресте и расстреле отца.

У КГБшников давно текли слюнки на Сергея Эфрона. Многих знал, многое видел, пользовался авторитетом. Тогда, в 1939 году, человек с такими данными не мог не оказаться за решеткой. Но Эфрон был слишком значимой фигурой, слишком известной в зарубежной агентурной сети, его арест мог породить «сплетни» о несправедливости советской власти. Нужны были бесспорные, неопровержимые доказательства вины арестованного. Вот тогда и решили использовать дочь. Не адаптировавшаяся еще толком к советской действительности, полная веры в жизнь и страну, наивная … она, как никто, подходила для нужной палачам роли.

Вообще Ариадна с 8 лет жила в эмиграции. Всю сознательную жизнь она идеализировала СССР, вступила, следом за отцом, в Союз Возвращения, и с его помощью, в 24 года добровольно переехала из Франции в Москву. Вопреки матери, которая внешне – подбадривая, провожала, в душе – содрогалась, оплакивая, в голове – недопонимала… Марина Ивановна всегда сторонилась любых партий («политика для меня – за редким исключением – все грязь»), никогда не понимала социального фанатизма и не разделяла увлечение дочери советским строем. Когда и Марине Ивановне пришлось вернуться в Москву, когда вся семья, после долгой разлуки, снова была в сборе, вот тогда-то Ариадну и забрали. Первый арест Лефортовские застенки, пытки, нелепые обвинения, абсурд… Ариадна держалась долго. Опровергала обвинения, взывала к здравому смыслу и совести… Целый месяц понадобился, чтобы Аля (вероятно, та, что с капризом, ту, что без каприза, из нее изгнали, выбили), не помня себя, согласилась: «Мой отец французский шпион». Вернулась в камеру умиротворенная, даже довольная, понимала только, что сейчас ее, хоть на чуть-чуть, оставят в покое. На следующий же день разум вернулся. Ариадна стала требовать встречи с прокурором, чтобы отказаться от показаний. Но следователем она уже была не интересна. Они добились от нее, что хотели – после такого однозначного свидетельства дочери, Эфрона можно было смело брать. А Ариадна? Следователи с удовольствием забыли эту упрямую девчонку, на «раскол» которой понадобился целый месяц. Но Ариадна их не забыла. «Из меня выбили показания против отца. Мне не давали спать, избивали «дамскими вопросниками»[1], инсценировали расстрел», – доказывала она всем и везде. Что ж, в результате ей все-таки удалось восстановить справедливость и добиться реабилитации отца. Правда, произошло это спустя 15 лет после его расстрела.

До конца жизни, Ариадна Эфрон не могла простить себе, что подписала тогда это абсурдное обвинение. Её минутная слабость – да и слабость ли? ведь выдержать Лефортовские пытки – почти за гранью человеческих возможностей – стоила Сергею Эфрону жизни…

Сама Ариадна Эфрон умерла в больнице в 1975 году, до последнего дня с ней рядом была верная подруга еще со времен ссылки – Ада Федерольф. Больше не было никого. В тот же день вечером Би-би-си в последних новостях передало: «Сегодня в 9 часов утра в провинциальном городе от невежества врачей скончалась дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон».

Умирала Ариадна со спокойной душой. То, что должна была – выполнила. Имя Сергея Эфрона обелено, архивы Марины Цветаевой восстановлены и снова почитаемы…

А собственная жизнь? О ее окончании Ариадна совсем не грустила, потому что это была жизнь той, другой Али. Жизнь настоящей Ариадны, – веселой, яркой, чувствующей, гармоничной, – закончилась еще в 39 году. «Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, видится мне положенной где-то на полочку, до лучшего случая, и все мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. … А сейчас существую, а не живу…Делаю

что-то только потому, что должна…. Это тот минимум, который я могу сделать для родителей»…

* так называли резиновые дубинки

– Так что, Марин, нужно вам решиться… Что думаете? – Волкова не торопит с ответом, но заглядывает в лицо опасливо, будто подозревает неладное…

Ей врать не хочется… Ей хочется жаловаться…

– Извините, я провалилась… – признаюсь, шокируя, – Что-то странное, неуместные мысли накрывают звуконепроницаемым облаком, тону в них, и…

– Марина, вы издеваетесь? – Волкова спрашивает почти с надеждой. – Ой, ну что я переспрашиваю, – убеждает она сама себя. – Конечно, издеваетесь. Только почему, надо мной? Не я эту ситуацию придумала. И, между прочим, я в таких же условиях, как все. Одно могу сказать – я ссориться ни с кем не собираюсь. Сказали переехать – перееду. – Видно, что все эти слова – плод мучительных компромиссов с совестью, поэтому и тон Волковой такой непривычно скандальный, и выражение лица неожиданно надменное… – Конечно, – продолжает она. – Каждому хочется закрыть уши, сказать, что он слышать ничего не слышал, и ни на что не реагировать. Но, увы, все мы взрослые люди и на всех нас лежит ответственность. И если нам не хочется переезжать, то мы не имеем права не думать о соседях. Зря вы, Мариночка, издеваетесь… Мне поручили вас в известность поставить, я поставила, а…

– Хорошо-хорошо, – легко соглашаюсь играть по чужим правилам, потому что пока не слышала размеры ставок и мне все равно, как играть. – Не буду издеваться. Буду слушать и слышать, только… повторите еще в двух словах, а то я недопоняла многое.

– Повторяю. Нашу квартиру выкупают. Нас переселяют, если у тебя нет другого варианта, в общежития. Но лучше найди другой вариант, потому что в те общежития я ходила и войти не смогла от брезгливости…

– А зачем же тогда нам отсюда съезжать?

– Да потому что сразу обеспечить личной однокомнатной каждого они не могут. А вот стереть нас с лица земли, в случае ссор, очень даже могут…

– Кто это «они»? – тот редкий случай, когда слышу я обращенный ко мне текст, не слышу его – глубина моего понимания не меняется. Дим, хоть ты объясни, о чем речь?

– Короче, по договору, в новое жилье нас вселят, максимум, через два года, пока же всем желающим снимут комнаты в указанном общежитии. – вместо Димки, мне отвечает Волкова. – Все уже дали свое согласие. Представь, как здорово! Своя квартира! Личная! Один минус – через два года. А до этого – или общежитие, или сама найди, где пожить… А потом – отдельная квартира! И район по договору не хуже этого… И люди надежные. Я через прежние связи проверяла – солидная фирма, правительственный уровень, они действительно квартиры дадут… Мы все уже нашли себе варианты, где жить эти два года. Мы со Стасей к сестре переберемся, ты – к маме можешь… Не подводи нас, пожалуйста. Я считаю, нужно поддержать расселение! – последнюю фразу Волкова произносит выдрессировано бодрым тоном, а потом востро косится на дверь – плотно ли прикрыта, и шепчет, – Они здесь всесильные люди, у них все районные власти на подкорме… Нам еще радоваться надо, что не слишком плохие условия предлагают. А договор они точно выполнят – говорю же, серьезные люди. Кидать не станут – не их уровень… Ну?

Дим, ты понимаешь что-нибудь? «Кидать», «уровень»… Перегруз от обилия абсурдности… При чем здесь деньги вообще! Да у меня с этой комнатой, можно сказать, ментальная связь! Она меня в таких ситуациях выхаживала, края таких пропастей в моей душе разверзшейся стягивала и прошивала бережно, пусть неровными стежками, пусть по живому, но откачивала же! На ноги ставила, и я потом, через день, буквально, тупого на ковре валяния, поднималась, оживала, будто и не было ничего, спешила жить, плюя на очередной отказ спонсоров выпускать сборник, или там потные руки предыдущего директора… И теперь я должна отдать эту комнату под какую-то бухгалтерию?

– Марин, на землю вернись! – Волкова мигом постарела-осунулась. Оказывается, предыдущую тираду я почти вслух выпалила. Обстреляла ни в чем не повинную Волкову своей ненормальностью. Огорошила. – Так и знала, что с тобой проблемы возникнут, – досадует. – Да я, если хочешь знать, видеть вас всех больше не могу! Тебе-то что? Для тебя тут ночлежка обычная. А я – тут ребенка воспитываю. А как тут воспитаешь, если у каждой Масковской язык не из того места растет и свое мнение о необходимом ребенку словарном запасе? А Андрей пьет, а Стася видит это. Живем тут, как в бомжатнике!!! – грозные тона отступают и сквозь них прорисовывается умоляющая Волкова, – Ну сама подумай, ну представь – будешь одна жить, со своею кухнею…

– В том-то и дело, что одна. И соли попросить не у кого. И торт Киевский, если привезу, самой придется жрать, словно нравится он мне…

– А ты тортом не попрекай!

Ой, Дим, поругались мы, кажется, с Волковой. Всю жизнь ладили, а тут – такое непонимание. Стыдно! Стыдно за такое падение нравов и нравоучителей, к коим Волкова всегда имела самое прямое отношение…

Впрочем, ситуация, похоже, безвыходная. Если все соседи согласны, то у меня два варианта: или присоединиться, или последней сволочью быть и лишить людей бытовой самореализации.

– Ладно, – говорю, – Раз я вам так не нравлюсь – разъезжаемся! Еще не хватало навязываться! Вот придумаю, куда смыться, и тут же уеду…

– К маме езжай, – давит Волкова, чтоб ускорить процесс расставания.

– Вы же знаете, этим людям я звоню только, когда у меня все хорошо. – невольно завожусь и снова становлюсь на дыбы…

– Тоже мне, отношения с близкими! – кривится соседка.

– Именно такие отношения, – отстаиваю свое, – И именно потому, что это самые любимые и близкие мне люди. Никогда не позволю взвалить себя на их нервы. И не вздумайте сами звонить! Это и нервы оборвет и меня не спасет. /Наши матери старятся раньше, чем мы взрослеем и становимся в состоянии заботиться о них…/ Поэтому единственное, что мы можем сделать, это снять с них заботу о нас.

– Но хоть просто пожить-то ты у них можешь? – Волкова совсем моей философией не воодушевляется и примитивно клонит свое

А я, для прикола, представила, как приеду к маме. Врать не смогу. Не умею ей врать! Кому угодно могу, а ей – нет. Вывалю всю свою душевную гадость… Засорю им чистоту своим Димкою. Разобью гармоничность и размеренность…

– «Просто пожить» можно у чужих людей. – говорю Волковой, – А родные, на то и родные, что живешь не «у них», а «с ними», то есть делишься жизнью полностью… А я сейчас не в том состоянии, и маму с сестрой собой только травмировать могу… И звонить вам им не советую. Позвоните – из вредности не стану размениваться. – Волкова, бедняжка, так вздрагивает, что мне ее сразу жаль делается. – Да вы не переживайте. – улыбаюсь, и её и сама себя подбадривая, – /У меня еще есть адреса, по которым найду голоса/. Вся Москва – родной дом. В каждом ресторане – по дружественной компании… Я от вас сто раз найду куда идти…

И тут же, в качестве подтверждения, набираю номер подружки-Сонечки. У нее как раз комната есть, которую она сдавала всю жизнь.

Сонечка была мне так рада, что затараторила сразу реактивным двигателем.

– Я волновалась, волновалась, волновалась… Марина! Ты и не представляешь даже, как я по тебе соскучилась.

И я плыву, от таких бесед отвыкшая. И ловлю себя на крайней стадии сентиментальности.

– Ты – единственный человек, с которым можно.

– Что можно? – удивляюсь немного.

– Ну, его обсудить. Павлушу. Мы, знаешь, в ЗАГС надумали… А я не знаю даже. Все-таки молодой он еще слишком. То есть, я люблю, конечно, молодых, но не для семьи же… Не то чтобы боюсь свою жизнь с ним связывать, но…

– Так ты ж связала уже, – перебиваю, не слишком вежливо, – Вы же вместе давно живете.

Пашенька – тот самый лучевзглядый мальчик. Когда-то давно – после свинтуса уже, но еще до отъезда в тур агитационные – у меня с ним роман был. А потом – меня своя жизнь окрутила, а его – Сонечка.

– Живем, – вздыхает Сонечка. – Так ты думаешь, мне соглашаться, да?

Вот уж не ожидала. Сонечка – и вдруг банально-мирские хлопоты.

– Сонечка, – говорю. – Я насовсем вернулась. Снова попробую на издание сборника нацелиться… Представь, как здорово будет. Я теперь – сновыми силами. Найду спонсоров, выйдте наш сборник молодых поэтов, вот увидишь. Смешно, конеечно. Мы-то все за это время давно уже не молодые, да? А сборник все еще – сборник молодых…

– Ах, Мари-и-на! Завидую твоей вечной беспечности. А я вот поняла – пора взрослеть. Поэзия пролетает. С ней покончено навсегда. Знаешь, ведь кроме нас самих, если честно, она никого не интересует. Помнишь, ты вывела когда-то дивный пессимистический лозунг? Ну, что нынче слушает чужие стихи только тот, кто надеется по их окончанию прочесть свои. Помнишь? Так вот, ты права была совершенно. И это великая глупость закрывать на это глаза и продолжать делать вид, что… – Сонечка запинается, и совсем другим тоном вдруг спрашивает: – Я тебя не обидела? – и тут же сама в ответ себе. – Да нет! Что я такое говорю! Это же ты! Разве можешь ты не понять и обидеться? Знаешь, у меня такая теперь дует жизнь, такая ответственность… Мы с Павлушей решили взять приемного ребенка. И страшно и здорово…

Ну что я могла сказать? Здорово. Хорошо, тепло, правильно, но… забито до предела, совсем без места для меня. Роль подруги семьи, с которой «можно обсудить Его», не по мне, а других вакансий в Сонечкином мире, похоже, пока не предвидится.

– Послушай, – решаю говорить строго по сути. – Сонечка, помнится, у тебя была комната где-то возле метро. Ты ее все еще сдаешь?

– Нет уже. Ну, при чем тут это, ты никак не отреагировала, не поняла, наверное…

– Вот и отлично. Я переживала, что там кто-то живет сейчас. Не можешь сдать мне комнату, а то тут… Ну, в общем, нужно очень…

Долгая напряженная пауза свидетельствует, что я затронула какую-то неприятную тему.

– Нет, – отчаянным совсем тоном говорит Сонечка. – Я ее не сдаю. Знаешь, другому бы кому соврала. Сказала бы, что там родственники живут, или что нет той комнаты уже, но… Тебе скажу правду. Я там встречаюсь с одним человеком. Он музыкант. Совсем юный и его жалко. Подошел и говорит: «Хотите быть моей музой?» Я согласилась и мне понравилось… Он талантливый очень и обязательно прорвется, и… – Сонечка переводит дыхание и добавляет страшным шепотом: – Теперь ты вправе меня загубить, рассказав Павлуше все! Но ты – это же ты – ты никогда не сделаешь этого… И потом, моя комната совсем не так близко от метро, как ты думаешь. Твоя – ближе… Про музыканта я тебе при встрече лучше расскажу, не доверяю телефону. А про Павлушу… Слушай, когда мы увидимся?

Она даже не спросила, что заставило меня искать жилье. Впрочем, это логично. Почему Сонечка должна задумываться о моих проблемах… Шабутная, веселая, одержимая то замужеством, то приемным ребенком, то начинающим музыкантом, которого жалко…

Наврала с три короба о прекрасном настроении и богатых планах. Пообещала созвониться-встретится, поахала над Павлушиной юностью, посмеялась над Сонечкиными волнениями… И испытала искреннее облегчение, положив-таки трубку…

А поэзии, значит, для нее больше не существует? Не жизнь меняет людей, люди – жизнь. И потому очень-очень грустно, когда тот, кто мог сделать мир лучше, сдался и спрятался за стеной эгоизма…

– Что-то не так? – Волкова, бестактно – не из невоспитанности, а от беспокойства – стояла все время разговора над моей душой. – Не вышло?

– Просто у подруги комнату уже снимают.. Не переживайте, у меня много подруг!

Говорю, а на душе паршиво так, словно с кем-то важным расстаюсь. Всю жизнь соседей элементами квартирной мебели почитала, а тут в сентиментальность ударилась.

– Давай уж по-мирному разъедемся. – в такт моим мыслям опомнилась Волкова.– А тортик? Так будем друг к другу в гости ходить… – она уже добилась своего, и теперь устраняет последствия. – Я что-то нервная последнее время, ты уж не серчай, – подлизывается.

И тут, чувствую – не нужны мне уже ее подлизывания. Всем хороша баба, да мало того, что своего никогда не упустит – это черта простительная, – так еще и предсказать нельзя, что из твоего ей в следующий раз своим покажется.

– Пойду я. Дел много!

Ой, Димка, Димка, Димочка. Мир рушится! Иду иудой в свою комнату, глажу стены, заглаживая вину вместе с рельефом на обоинах.

А может, я просто ленива стала? Хлопотно это – поиски нового гнезда, переезд, привыкание. Вот и придумываю себе затаенную любовь к конкретной недвижимости. Ладно. Позже разберусь. Тогда же поисками нового пристанища на ближайшие два года озабочусь. А пока – банный день, уборка и прочие давно забытые прелести стационарного проживания. Ты как думаешь?

«Разыщи Артура! Разыщи Артура!» – почерком Димки сообщает моя стенка в ответ. Сползаю по ней медленно.

Не от страха, не от удивления – привыкла уже. Просто как-то жалко себя вдруг сделалось. И работу надо искать, и Артура и жилье новое. И психоаналитика хорошего, чтоб от тебя, Димка, вылечиться. Прямо будто не человек я, а сыскное агентство. Зачем вылечиваться? Да это я шучу так, не заморачивайся.

Ты это, кстати, очень хорошо придумал. Спасибо! Ведь и правда, раз Артур в бегах, то жилье в Москве ему пока не потребуется. Разыщу, арендую, за квартирой поухаживаю…

Объективный взгляд

Сидит на ковре, разбитая, измученная… Оглядывается в панике, словно со всех сторон действительно с укором глядят преданные ею стены комнаты. Нашла зацепку для очередного трагизма, теперь себя накручивает.

Она как кошка привыкает к месту, как собака – к людям… Сплошь инстинкты и нет уже ничего осознанного, человеческого.

Волкову, Сонечку и Свинтуса обвиняла в эгоизме, а сама докатилась до такого, что и сказать, Дим, стыдно. Знаешь, где нахожусь сейчас? В чужом доме, как последняя воришка. Удивлен?

Вторжение в чужую жизнь всегда было противно мне. Что же сейчас делается? Обыск санкционирован и инсценирован Геннадием, а я послушным механическим роботом, выполняю чужие планы. А ведь поначалу совестилась, отказывалась. Ты же не осуждаешь? Понимаешь, разделяешь, правда же? Иногда на показ пасть «ниже некуда», значительно полезней для общего дела, чем открыто парить в мечтах о справедливости… Димка, ты же видел это?

Едва весть о необходимости предать свою комнату утряслась в голове, как захлестнуло новое разбирательство. Они пришли без договоренности и предупреждения, улыбались резиново, как благодетели в детдоме, через который деньги отмывают: брезгливо поеживаясь, но старательно демонстрируя радушие.

– Здравствуй, Мариночка! – это Геннадий, первым перешагнувший порог. Догадалась бы, дверь не открыла бы. А так бросилась, едва заслышав трель дверного звонка, как на встречу праздника. Подумала даже, доверчивая, что-то вроде: «Не все еще по своим жизням разбрелись, кому-то я еще нужна, кто-то помнит еще…» Тем глупее себя чувствовала, разочаровываясь.

– Это Миша, – Рыбка представил хрупкого молодого человека, удивительно похожего на Артура, довольно почтительно. – Он твой временный телохранитель.

– Кто? – пригласила, естественно, всех в комнату. – Мне душеприказчик требуется, а вы телохранителя подсовываете.

– Зачем душеприказчик, стряслось что-то? – Рыбка так самодовольно ухмыльнулся, что на какой-то момент я даже, грешным делом, подумала, будто историю эту с переселением он самолично подстроил. О чем ему тут же и заявила. Странное у нас с Рыбкой в последнее время общение: как какую гадость друг про друга думаем, так тут же в глаза и говорим. А хорошее – умалчиваем даже от самих себя. Как в лучших психологических описаниях. Явные враги, стало быть.

– Ну, ты, я смотрю, совсем рехнулась, – мило заявляет мой гость. – И зачем мне, скажи, тебя жилья лишать? Какая в этом выгода? Вот если б ты отказалась сотрудничать, тогда, может, и наказал бы тебя. В педагогических целях. А так…

Тоже мне, Макаренко!!!

– Ты партнеров себе по внешнему виду, что ли подбираешь? – не удерживаюсь от колкости, когда Миша робко поинтересовался, где можно помыть руки, и, прихватив по дороге мой стульчак, отправился по делам.

– Среди женщин – да, – ответил Рыбка, подмигивая, – Среди мужчин – по навыкам. Ты тоже заметила, что он на наш объект смахивает?

Вот так вот! Был всю жизнь Артуром, и водку с Рыбкой вместе пил литрами, и под обстрел пронырливых журналистов первым выскочить не боялся, а сейчас обезличен, преследуем, и даже по имени тебя здесь не зовут больше. Объектом стал. Поделом, конечно, но все-таки…

– А никак нельзя без Миши обойтись, – спросила, впрочем, без особой надежды. – Я себя под колпаком не уютно чувствую…

– А я, когда ты без наблюдателя шляешься, переживаю. Я старше, мои нервы надо больше беречь… Ты барышня не глупая. Понимать должна, что у меня в тебе прямой интерес. Там в поезде, ты могла и скандалить и открещиваться. Сейчас же, ни о чем тебя не прошу, ничего делать не заставляю. Живи себе, как живется, только мелькая почаще в местах, о которых Артур знает… Мишу я тебе представил, чтоб не пугалась. Он вообще мальчик незаметный, но ты ж глазастая. Заметишь слежку – панику не поднимай – свои следят…

Миша вернулся из коридора сияющий, и мне подумалось даже, что не прилично так открыто свое облегчение от пикантных нужд демонстрировать…

– Коридоры и общие площади обыскал! – доложился Миша, и оправдавшись, и наоборот одновременно. – Никаких чужих жучков в доме не обнаружено!

А свои, значит, уже есть! Вот бухгалтера обрадуются…

– Странно, объект мне все уши прожужжал своими шпионскими способностями. Все клялся, что Бесфамильная у него вся, как на ладони, и каждый шаг ее отслеживается. И тут врал, что ли?

Я умница, бешенство в себе подавила, протестовать не стала, сидела, играясь в покладистость.

– Вот тебе ключи от квартиры, – Рыбка продолжил командование. – Официально разрешить не могу, но, коли хочешь, можешь пожить там в свое удовольствие.

– В какой квартире? Ты о чем?

Вместо человеческого ответа, Рыбка назвал адрес. Оказалось, от квартиры Артура ключи. Оказалось, Рыбка считает, что если я начну активность в поисках изображать, Артур это заметит и предпримет ответные шаги.

– Не стану я! – вслух еще сопротивляюсь, а про себя думаю о выгоде мероприятия.

Нет, нет, Димка, жить там без разрешения хоязина, естественно, не стану. Просто ты же, Димочка, сам Артура найти хочешь. Значит, нам с тобой, сейчас любая информация о нем нужна. А дома у него ее столько найти можно. Вот, например, что он там о своем американском друге говорил? Сюжет помню, а факты – нет. Телефонную бы книжку с его номером разыскать или еще какое сведетельство. Ведь не зря Артур в последнюю встречу об этом друге вспоминал, ведь не зря я эту тему сокрыла от допрашивателей… Может, наш беглец в Америку к другу подался?

– Мои люди там уже были, все осматривали. Толку никакого. Вот тебе шанс выделиться. В вознаграждении не поскуплюсь. Ты ж меня знаешь… У тебя, я так слышал, проблемы с работою?

– Какие проблемы?

– Серьезные, – Рыбка наигранно посочувствовал. – Ты, вероятно, об этом еще не знаешь. Сбережения с тура быстро тают, да? Соблазнов много, для тебя-то, одичавшей в поезде… Деньги скоро окончательно закончатся и тебе понадобится искать работу. Если у тебя, кончено, каких-нибудь тайных доходов от бинеса нет, или там счета в банке. Ведь нет же?

– Нет, – мне совсем заморочили голову, поэтому даже не нашлась, что б такое ответить заковыристое.

– Вот и славно! – отчего-то обрадовался Рыбка, – А то я как-то заволновался даже. Вдруг недосмотрели… Пойдешь ты, милая, искать работу, а ее… ах, нету.

Да со времен моего сопливого отрочества, со старших классов школы, с первых удачно написанных за чужих однокласников сочинений не бывало такого, чтоб я себе на кусок хлеба не заработала!

– Сложно сейчас стало в Москве. Очень сложно. С твоей репутацией никуда не устроиться. Даже в зоопарк на оклад ученого…

Нет-нет, Димочка, не психуй. Это он не хамил. Не обидеть зоопарком пытался. Не стоит никаких увечий наносить, что ты. Просто у Рыбки есть давняя любовница – КсеньСанна. Она как раз в зоопарке работает, и вечно всем про неблагодраный труд свой жалится…

– А что у меня с репутацией?

– Нет, ну она как маленькая прямо! Не репутация – а Марина, разумеется. – забавлялся Рыбка и как-то очень по-барски призывал в свидетели Мишу, который, весело подхмыкивал, сразу убив тем всякое сходство себя с Артуром. Тот бы по заказу не смеялся. Правда, он вообще редко смеялся, предпочитая имидж серьезно-загадочного мистика.

Я решила на весь этот бред внимания не обращать, но напирать начали конкретно: то деньги предалагали, то нищетой запугивали, о каких-то загадочных обязательствах моих твердили и, главное, уходить не собирались, пока утвердительный ответ от меня не получат. Ох уж мне этот день утвердительных ответов! В общем, пришлось уступить в малом, чтоб отвоевать тайную свободу в главных позициях.

– Короче, – окончательно сформулировал Рыбка. – Пойди, глянь своим женским взглядом. Ты наш объект, как никто, знаешь. Наверняка отыщешь зацепку какую-нибудь. Он ведь, еще когда из Москвы выезжал, бегство свое позорное планировал. Вдруг оставил что, на след наводящее.

Взяла я ключи, Димочка. Думаю, если б не нужно было бы брать, ты бы предупредил меня как-то, правда же?

Что делать теперь, не знаю. Топчусь на пороге… И уйти нельзя, и переступить через себя не могу. Нет, Димочка, вовсе это не болезненная щепетильность. Это страх, если честно. Боюсь окончательно себя до внутреннего разлада довести. Ты ведь знаешь, самое тяжелое, это когда сам себе перестаешь нравиться, и противно с самим собой жить и разговаривать…

– Алло? Да, я уже тут. Пытаюсь пересилить боязнь незнакомых пространств, – Рыбке вздумалось позвонить, пожелать мне удачи. – Да, и такая бывает. Где?

Слушай, Дим, он говорит, там в баре хороший коньяк для гостей стоит. Как ни крути, мы – гости, значит никого не оскорбим посягательством. Да и, честно говоря, нужно выпить немного. Да, вот так примитивно! Да, для храбрости!

Приступаем к грязной работе. Высший акт смирения – засадить себя в шкуру тех, кто ненавистен. Помнишь, Довлатов описывал, как служил надзирателем? И ничего, и даже на том поприще не изменял себе и оставался человеком. Так и мы сейчас…

Каждому свое. Не тяни к телефону! С номерами Рыбка и сам давно разобрался. Мы в гостях, Димочка, веди себя прилично! Первым делом осмотрим книжные полки. Нет, к столу не подойду – там ведь личное…

Впрочем, у тех, кто интересен для подобных исследований, личное всюду.

Вот штука потрясная! Смотри, какая каринка – сердце целое, а тень от него нарисована с трещиной… Слушай, судя по подписи, это Артуровская работа. Так он и художник еще! А я, дура, не разглядела, не вытянула… Отвела ему место червствого надзирателя, в чужие души ничего не понимающими лапами лезущего, и в его собственную заглянуть не пыталась даже, сразу решив, что у такого человека там не может быть ничего интересного… Вот он – явный вред от штампов сознания.

Фото с сентиментальной подписью “мама”. А ведь и впрямь интересная женщина. Красивая…

Натыкаюсь на тетрадь с записями. Почерк резкий, не аккуратный, буквы острые и раскачивающие. Артур писал, явно нервничая. Среди ничего не говорящих мне обрывков мыслей, вроде “переделать неназванное” или “ничтожество! Высоцкий в его возрасте уже два года, как умер…” – ох, по себе знаю, сколько такие вот фразы-огрызочки значат для автора. Они – морщинки, коими лично ты испещрил лицо вечности, неуклюжие слепки с давних твоих состояний и помыслов… Моя мама такие штуки всегда выбрасывает, чтоб спустя много лет не бередить, не расстраиваться. Я же, напротив – коплю, перечитываю. Не от эгоизма, как Свинтус думал, – мол, посмотрите какой грандиозной была я, а от неумения убивать зародыши мыслей… Любых, пусть даже самых незначащих…

Отвлекаюсь, привлеченная собственным именем. “Попытка Мариномании” – это не диагноз, это название цикла четверостиший. Про меня, что ль? Краснею, как пэтэушница, захлопываю тетрадь.

Нет, про меня не может быть. Мало, что ль, людей с этим именем? Не те у нас были отношения… А значит, могу читать, не совестясь. Просто как литературу. Вот если б в журанале, или в газете, там, нашла, прочитала бы… Правда то, что автор сам на люди не вынес, там не печатают…

Любопытство пересиливает все доводы. Понимаю, что пользы в поисках такое прочтение не принесет, понимаю, но… “Попытка Мариномании”:

/ Лоснятся яйца, словно гири,/ Развергнись, междуножья мгла! / Тебя, единственную в мире,/ Я раздеваю догола./ Шальной любви открылась рана,/ Хочу вонзиться, затопить…/ Меня б сейчас портальным краном / С тебя бы не могли стащить!/

Ничего себе! Взгляд тут же переносится на следующее:

/Правы мы порыву не отдавшись! / Страсть угаснет, станешь попрекать./ Охладев. Из лени, не расставшись,/ Будем монотонно доживать:/ Уходить из дома на рассвете/ Возвращаться заполночь домой…/ И мечтать, чтоб жили наши дети/ По-другому. Не как мы с тобой…/

А потом, полупрозой, твердой рукой и трезвым выводом: /Этот сюжет избит и банален – он не для нас. Но других жизнь, увы, пока не придумала. Баста!/

Уходим, Димочка! Фу, нельзя, брось! В моих бы бумагах копался кто, ты бы как к этому отнесся? Что? Это не мои? Тысячу раз можно видеть человека, но не разглядеть в нем равного. Почему? Потому что давно забыт верный тезис: любой – равный, каждый… И потому, как бы ни переплетались судьбы, что бы тебе от человека ни было нужно – низко копаться в личном без разрешения. Если не обо мне – нельзя, если обо мне – тем более! Отходи от телефона, убирайся отсюда, Димочка! Никогда мы больше не шагнем за границу дозволенного, и Рыбке так и скажем: “Отвали!”

Вылетаю из квартиры, дрожащей рукой закрываю дверь. Трусит-то как, трусит! От стыда, от ненависти к себе… От того, что на путь истинный натолкнула не совесть вовсе, а вмешательство кого-то свыше, явственно показывающее: этот человек заслуживает уважения!

Любой человек заслуживает уважения, Димочка. Как заморочилась я, как измельчала, как забыла за всеми своими хлопотами о главном… Ну зачем ты это пишешь! Оставь меня! Сто раз же уже говорила, не пиши без предупреждения! А что, другим фразам тебя там не выучили, что ль? Не буду искать! И ты не будешь! Если сложится – сам найдется.

Колочу по стене, на которой возникло Димкино послание. Колочу с неистовостью и злобой. Выпускаю пар, успокаиваюсь…

Прости, что кричала. Что-то нашло такое гадостное… Ты не прав, Дим. Совсем не прав. Видишь же, что происходит, а все равно на своем настаиваешь. Зачем? А… Я поняла! Ты же не слышишь меня, Димочка! Послания твои – они на самом деле есть, а телепатическую связь я сама придумала. И поверила в свои придумки, возвеличив себя тем до недозволенного уровня. Конечно, ты не слышишь меня, и мысли читать не можешь, и, может даже, не видишь всей этой ситуации. Кто я такая, чтоб тебе оттуда разрешили тратить силы на такой нонсенс. Ведь если б это возможно было, все живые давно бы с вашим имром полный контакт наладили.

Но я знаю средство. Мысль в слова облеченная и записанная – она ведь уже отдельное существо. Она живет не в нашем мире и без контроля автора. Знаю, Димочка, знаю, как нужно действовать. Я писать тебе буду! Регулярно, как любимому в армию. Тогда ты поймешь все, тогда изменишь требования… Сегодня же напишу… Впрочем, что я тебе это рассказываю, все равно не слышишь ведь!

Поднимаюсь на пролет выше, закуриваю. Решение принято, и давит отсутствием реализации так, что немедленно бежать к ноутбуку хочется. Поднимаю руку к глазам, она, как не моя, сжимает бессмысленно ключи от Артуровской квартиры. Жгут ладонь! Тяготят, как тридцать серебрянников. Спускаю ключи в мусоропровод. Ну вот, хоть чем-то Артуру помогла. Надеюсь, дубликата у Рыбки нет…

– Ты что сделала, ненормальная?! – откуда-то сверху громко падает телохранитель Миша. Хватается за ручку, открывает ковш мусорки, глазами в помоях роется.

– Я их вниз сбросила, – говорю. – Не найдешь, не перемазавшись. Впрочем, с такой работой, тебе к грязи не привыкать, так ведь?

Он убил бы меня, веротяно, если б имел на то санкции. Смотрит ненавидяще, резко хватается за сотовый телефон, будто за оружие табельное.

– Алло, Геннадий?

– Дай-ка трубочку! – брезгливо беру трубку двумя пальцами. Миша, похоже, так оторопел, что не сопротивляется.

– Я слушаю, – Рыбка на том конце провода чем-то отчетливо чавкает.

– Приятного аппетита, – здороваюсь. – Звоню сказать тебе нет. – а потом набираю в легкие воздухе и кричу, чтоб все поняли. – Нет! Нет! И еще раз нет! И не приближайтесь ко мне больше! Я в ваших играх больше не участвую…

Возвращаю телефон владельцу, иду к лифту.

– А чё случилось-то? – слышен растерянный голос всеобщего работодателя. Он не успел разгневаться, попросту не понял еще, что произошло.

Так я прошла мимо денег и отказалась стать предателем.

“Привет, Дима! Как и обещала, пишу. Предупреждаю сразу, правилам вашего тамошнего этикета не обучена, потому писать буду в лоб, то есть все, как есть…” – сижу в обнимку с неоутбуком, в парке, на обдуваемой хлипкой скамеечке. Пишу. Пишу и радуюсь, что могу отречься от всего здешнего мира в пользу тамошнего…

Объективный взгляд.

И впрямь пишет, сумасшедшая. Поверх пальто укуталась большим цветастым платком, уселась прямо на лавчоке в сквере под фонарем и строчит свои послания…

Из комнаты сбежала, едва разговор с расселтелями квартры закончив. И правильно. Не слишком-то там высидишь, когда по коридорам ходят чужие люди, что-то замеряют, деловаито присвистывают, и ведут себя так, будто находятся отнюдь не в жилом помещении. Согласие на переезд Марина дала, к нотариусу вместе со всеми соседями съездила. Насмеялась там, кстати, от души: все вырядились, будто на бал идут, но веселье поддерживать октазывались и сидели с такими же серьезными лицами, как на похоронах Мамочкина. На Марину косились неодобрительно, но подпись приняли, и ни о каком психическом здоровьи на всякий случай не спрашивали. Боялись, вероятно, что она окажется невменяемой и сорвет важным людям сделку. Когда нужно освободить помещение не запомнила – то ли через неделю, то ли через три, – поэтому на всякий случай ушла сразу. Чтоб не мучаться, и не наблюдать надругательства над родным пристанищем.

Нет, в первый раз, наткнувшись на бесчинства вновьприбывших, она, конечно, возмутилась:

– Чем вам этот гвоздь помешал? На него покойный Мамочкин испокон веков свой плащ вешал. Все люди, как люди: вещи в комнатах хранят, а старик отличался странностями. У нас о нем в светлую память, можно скзать, только и остался, что гвоздь от плаща. Как в песне, знаете?

– Марина, не мешай людям! – чуткая Волкова тут же выскочила блюсти интересы всеобщей миграции. – Ты своими шутками всем уже поперек дороги стоишь.

Марина, вообще-то, ничуть не шутила, но Волкова так страдала от житья в коммунальной квартире, что продолжать разговор было бы не этично. Марина развернулась и пошла собираться на улицу.

– Ни здрасьте, ни до свидания! – зашептала Волкова, жалуясь посторонним посетителям. – Никакого такта в девчонке. Зазналась, как из загранпоездки вернулась. А раньше, бывало…

– Девушка, вы меня не боитесь? – от чернявого парня, изъеденного следами давней оспы, страшно разит алкоголем и озабоченностью. Нависает надо мной пошатывающейся тенью, улыбается…

– Не боюсь, – отвечаю с досадою. – Место людное, а любовник мой, что в милиции работает, как раз сейчас в аське висит. Интернет-общение в прямом эфире, знаете? Я ему вот прямо сейчас все ваши приметы описываю…

Угрожающе тарабаню по клавишам, записывая, естественно, что-то совсем не нужное… И где он взялся на мою голову! Только суть вопроса Димке изложила… Вот они – посланцы-искусители, с верной дороги меня сбить пытающиеся. И чем я так темные силы заинтересовала, что столько ко мне от них теперь внимания?

Парень несколько секунд думает, потом подмигивает кокетливо и с видом заядлого эксгибициониста распахивает полу плаща. Перевожу глаза на внутренний карман плаща, там торчит бутылка.

– Девушка, а водки хотите? – спрашивает.

– Нет, – говорю, – Я тут по делам. Вы мешаете!

Парень пожимает плечами и уходит без эксцессов, едва заслышав женский смех откуда-то из конца аллейки.

«Сейчас отвлекусь немного от событий прошлого, и, чтоб не упустить мысли, гляну в будущее. Не в плане пророческого дара, а в смысле планирования. Знаешь, когда есть необходимость перед кем-то отчет держать, действуешь организованнее. Это очень хорошо, что ты подал объективные признаки своего существования. Мне теперь на самом деле есть перед кем выделываться, а это – ты же знаешь – подстегнет меня на самые активные и плодотворные действия. Итак, обязуюсь:

Прежде всего, займусь вплотную хлопотами по изданию нашего поэтического сборника. Столько времени уже этим вопросом не задавалась, что стыдно перед авторами. Сонечка со своим нехотением – не показатель. Это у нее сезонное. Когда издадимся, первая воспарит от счастья. У меня ведь раньше отчего с изданием не получалось? Потому что не до конца верила в возможность успеха. Теперь же, на Артуровские аферы насмотревшись, твердо знаю – добиться в этом мире можно чего угодно. Ведь отправили же нас в кругосветное путешествие по Украине! Ведь нашли же спонсоров на это загадочное турне… Да на все, что гуодно, людей найти можно! Тех, кого рутиной не завалило еще, тех, кому не безразлично…

Потом, обязательно нужно найти источник финансов для себя лично. Рыбка кое в чем был прав – об этом позже расскажу – и скоро понадобится выходить в редакции на охоту за заказами. В штат идти не хочу – не переношу больше плотного сотрудничества с коллективами. И потом, для ежедневного хождения на работу, я все-таки совершенно не приспособлена.

Тьфу, тоскливая какая-то картинка получилась – все в деньги упирается. Довели страну!

Да, с жильем тоже надо определиться. Но это, не срочно, мне кажется. Буду решать проблемы планомерно. Пока еще не выселяют, месяц дают на перееды? Вот в конце месяца и подумаю, куда податься. Да? Кстати, если можешь – помоги. Не зря ж ты ко мне приставлен, не зря ж надписи мне свои пишешь.

Ладно, вернемся к надписям. Итак, берусь втолковать тебе, что Артура сейчас искать нельзя и твоя идея предупредить его – опасна, да бессмысленна. Не станет он меня искать, не дурак ведь!»

– А во что это мы тут играем?

Ну, это уже совсем издевательство. Мало того, что преследуют, так еще и юношей подсылают совсем уж елейного возраста.

– Ребята, – улыбаюсь по-матерински, – Водки хотите? – ответ очевиден, поэтому и не жду его. – Там мужик в сером плаще ходит. Предлагает. Идите, а то опоздаете…

Детки исчезают, как по мановению. То ли и впрямь на водку позарились, то ли разглядели морщины под моими глазами, то ли ППСника, в нашу сторону направляющегося, испугались. Такие маленькие, а уже не в ладах с органами.

«Ой, Дим, снова отвелкусь. В этот раз на современность. Тут такой сюжетик! Жаль, что ты не можешь видеть. Похлопочи, вдруг разрешать иногда смотреть наш мир. Обхохочешься.

Поднимаю глаза – в начале алеи реальное воплощение картинки с монументального плаката о гуманности нашей милиции. Такой себе ППСник – хмурый, громадный, грозный – и вдруг несет на руках мальчонку-беспризорника. Лет пять дитенку – грязный, оборванный. Из носа большая смачная сопля торчит. “Другой бы глаза отвел”, – думаю, не без патриотической гордости – “А этот – молодец! Подобрал несчастного, отнесет в детприемник или к родителям”. Тут ППСник с моей лавчокой равняется и дальше шагает. Гляжу – на руках у мальчонки наручники!!! И, видимо для полного моего обалдения, “спаситель” довольно громко шипит мальчонке, сквозь зубы:

– Посидишь в обезьяннике, сука, отучишься на нашей территории попрошайничать!

Мгновенное разбиение всех моих иллюзий. И снова патриотизм, на этот раз с привычной горечью – дома я, в родном городе, в центральном парке привычного района, – такие вот у нас тут противоречивые социальные кадры…»

– Марина, там к тебе приезжали. – не слишком желанным сюрпризом ко мне подсаживается Волкова. Уложив Стасю, она всегда выходит пройтись по нашему парку. То ли свежим воздухом дышит, то ли ищет приключения. Соседи осуждают, а я считаю, что правильно. Что ж ей, сидеть монашенкой, ждать, когда судьба очнется и распорядится мужика подать? Смешно только, что Волкова для этих прогулок у соседки снизу пекинеса каждый день одалживает. Весь парк знает, что собака чужая, и давно уже все необходимые разы выгулянная, а Волкова все равно делает вид, что выходит только ради песика.

– Слышишь? Приезжали к тебе. Те двое, что и в прошлый раз. Один лысый, другой робкий такой и черненький… Деньги привезли. Я брать отказалась, так они Масковскую в посредники определили. И представляешь, заплатили за посредничество. А нас со Стасей в свидетели взяли, ну, мол, такого-то числа, через гражданку такую-то для Марины Бесфамильной было оставлено столько-то… Странные люди. Кто они?

– Сволочи! – захлопываю ноутбук, стараясь не поддаться полному осатанению. На этот раз сама хватаюсь за телефон, как за оружие. – Ты мне, Геннадий, эти шуточки брось! Ты забери свои паршивые бумажки! Я на тебя работать отказалась. И ничем ты меня не заманишь…

– Тише, тише, Мариночка, – нотки торжества Рыбке скрыть не удается. Представляю отчетливо его улыбающуюся физиономию и светящуюся Лиличку, которая, наверняка, где-то рядом сидит, изогнувшись и подслушивает мое бешенство, возбуждаясь от напряженности ситуации. – Я тебе не аванс, а оплату принес. Ты для меня работу выполнила, я обещал заплатить…

– Ничего я для вас не выполняла! – кричу, – Не впутывайте! Козлы! – ору.

Ну и прочие там ругательства. Рыбка в конце концов не выдерживает, сам кладет трубку. Предварительно хамит, естественно.

– За козлов ответишь! – говорит.

Я пытаюсь возмутиться, что-то кинуть едкое, а потом понимаю вдруг, что говорить с ним бесполезно. И хорошо, если Рыбка просто ради того, чтоб меня унизить, этот цирк устроил, а не ради других каких-то целей, более опасных и запутанных.

Засовываю трубку в сумку, прикрываю глаза. Отключаю телефон, чтоб не названивали.

– Марина, тебе нехорошо? – Волкова сидит, бледная… Корректно делать вид, что ничего не слышала, больше не может, потому что всерьез обеспокоена моим состоянием. – Пойдем домой, а?

Киваю покладисто.

– Нехорошо, – говорю. – Только поход домой мне ничем не поможет…

«Деньги я, Дим, не взяла. Пусть что хотят, то с ними и делают. Масковская скандалить пыталась:

– Из-за каких-то копеек у меня теперь будут неприятности!

Я не ответила, ушла в свою комнату, дверь закрыла, на стук не открываю, сижу тут, забаррикадированная, пишу тебе письмо и, знаешь, переживаю очень. Сумма, переданная Рыбкой, до смешного мизерная. Услуг я ему никаких не оказывала… Не могу понять, зачем Рыбке понадобилось всю эту эпопею устраивать. Чего он добивается? На душе паршиво и никак не могу избавиться от мыслей о чьем-то постороннем присутствии. Даже, знаешь, помаду свою истоптала, для чего специально туфли с каблуками с верхней полки доставать пришлось. Да потому что какая-то странная она была. Во-первых, со своего обычного места трюмо переставленная, во вторых, немного разломанная. Может, Миша в нее подсадил гадость какую-то? Нет, я в ней ничего не нашла, но, может, у них какая-нибудь новейшая аппаратура. Невидимая… Как ты… Только в случае с тобой – это очень жаль».

«Взяла за привычку ежедневные письма. Ты доволен, Дим? Ответил бы хоть как, а то волнуюсь неведением. Вдруг и письма ты тоже не получаешь? Ответь поскорее, очень жду.

Теперь о делах. Как тебе и обещала, озаботилась работою. Пишу тебе подробный отчет, Димочка. Не потому, что такая скрупулезная, а от того, что тем саму себя систематизирую. И потом, ты гадости в ответ наговорить не можешь… А Свинтус вот, мастер на подобные проявления. Позволь, тебе пожалуюсь…

Позвонила ему только что, начала рассказывать:

– Помнишь, Цветаева уже в двадцатые годы с Маяковским как-то встретилась? Вспоминала потом об этом с улыбкою. Соседке по комнате рассказывала, мол, заходила она к нему в РОСТА. Сидел Маяковский у окна, а на каждой коленке – по девочке. Цветаеву увидел, расшвырял их, как щенков – тут Марина Ивановна показывала жестами – и подошел здороваться. Руку поцеловал. Уважительно очень отнесся, почтительно…

– Марин, ты в своем уме? Одиннадцать часов вечера! – ответил мне телефон, вместо Свинтуса. Вместо – потому что мой Свинтус такой чепухи сказать не мог! Возмутиться, что звоню в одиннадцать утра – еще куда ни шло. Но…

– Мы спим уже. Прости, нам не до Цветаевой. Если случилось что, то рассказывай…

Проглотила я его острое «мы», не поранилась. Все поняла, заулыбалась даже:

– А, ты в этом смысле! – говорю. – Извини, что помешала. Позвони, когда попустит романтика…

– Да какая романтика?! Спим мы просто. Ты напилась, что ль?

Понимаю, что Свинтус говорит шепотом. То есть реально боится кого-то разбудить.

– Нет, не напилась, – бросаю скомкано. – Хотя повод есть. Такое, в родной редакции…

– Какое? – Свинтус насторожился.

– Так я тебе с самого начала об этом рассказывала, а ты ругаться стал. Захожу в родные «Женские Факи». Ну, ты же помнишь, мы так «Женсике факты» именуем за вредаторскими спинами. Сидит в нашей редакторской какой-то тип в пиджачке и с накладной улыбкою. Перед ним молоденькие барышни дефилируют … Присмотрелась – Карпуша! Нет, не среди барышень, а тот, что в галстуке! Сидит, наш Карпик. Родной такой, только ухоженный. Ну, пошли на перекур, как водится. Я ему: «Ну ты морду разъел, дружище, ну, обуржуился…» А он так загадочно: «Положение, – говорит, – Обязывает». Оказывается, Вредактора на повышение перевели, а Нинельку на его место поставили. А Карпик теперь подбором нового штата занимается. А гурьба барышень – это не то, что я подумала, а журналистки, которые прошли собеседование. И теперь «в редакции у нас, как в раю, порхают пташки, щебечут и благоухают молодостью». Почему? Потому что в журнале теперь основной акцент на заказных статьях и журналисты нужны с хваткою. Те, которые клиентов легко найдут и вплотную займутся их сопровождением.

– А чему ты так удивляешься? Новое начальство, новая специфика. Нинель у вас всегда отличалась странностями.

– Да! Но она же всю жизнь была консерватором! Карпуша говорит, как новым Вредактором стала, так кардинально изменилась. И сама расцвела, и Карпушу зубы вставить заставила. Зубы Карпику не нравятся, а вот от новой Нинель он в восторге полнейшем. Впрочем, ему и старая была по душе. А Сонечка считает – я ей звонила уже, только она долго говорить не может, потому как занята – что Нинель нарочно молоденьких девочек на работу берет – чтоб самоутверждаться и утолять свою к ним ненависть.

Все это я говорила-тарахтела-выписывала, вовсе не из чрезмерной общительности или глупости… От паники все. И Свинтус обязан был, должен был понять, да проникнуться.

Немногим больше, чем на полгода, выпала я из нормальной, устоявшейся для завсегдатаев московских редакций, колеи. Всего на полгода окунулась с головой в аферистические нереальности, типа агитпоезда. И что же? Застаю себя, с ужасом пялящейся вслед уходящему поезду. И ведь билеты есть: вот они, профессионализм, связи, публикации… могу предъявить! И не больно-то хочу ехать – надоело уже. Но суровую реальность не изменить: пялюсь вслед последнему вагону, с тоской, от которой выть хочется, осознаю, что догонять придется, хотя заранее известно, что никогда не догоню. И от гонки этой, от необходимости ходить, шаркать ножкой, снова что-то доказывать, так тошно делается…

Свинтус не мог не уловить мое состояние! Ведь именно так – сам рассказывал – он чувствовал себя совсем недавно, пытаясь стать эмигрантом. Собственно, как и все приезжие, собравшиеся вписаться в прогрессивные течения новой страны.

«Здесь мы из настоящего строим будущее», – говорил он, вернувшись, – «А там – лепим из него же прошлое. Потому что только с первоклассным буржуйским прошлым ты можешь чего-то добиться там. И приходится себе его наживать, наверстывать то, что вообще-то ты никогда и не упускал… Не хочу!» – обалдевший от всего этого Свинтус стал патриотом, хотя имел все шансы остаться в Германии. А когда еще не вернулся, грустно звонил мне и подолгу жаловался, а я выслушивала и развлекала легкими несуразицами, а ты, Димка, злился, что Свинтус звонит не вовремя…

И вот теперь, когда, потерявшаяся, я несу чепуху какую-то, Свинтус, вместо того, чтоб разгадать за наигранной бойкостью мое смятение, и подбодрить… Вместо этого он навсегда испортил мне все зачатки попыток быть оптимисткой:

– Слушай, почему, когда Сонечка занята, ты разговор откладываешь, а когда я – продолжаешь? – спросил он с явной претензией.

Кошкой, опущенной в воду, скукоживаюсь, чувствую, как едкая лужа слёз подкатывает к глазам с внутренней части. И ты, Брут?! Попрощалась, причем окончательно. Положила трубку навсегда, и больше звонить ему не буду, даже когда пожар или землетрясение…

Но я излишне отвлеклась на Свинтуса, забыв, что писала тебе отчет о проделанной работе. В общем, в редакции побывала. Как видишь, впечатление странное.

– Нинель, сейчас очень занята, поэтому принять тебя, думаю, не сможет. – посерьезнел Карпик, когда я изъявила желание понервировать своим внезапным явлением мисс Вредакторшу.

– Не сможет? – переспросила, потому что подобное как-то в голове не умещалось. Наша Нинель, и вдруг не выделит и секунды, чтобы с милой улыбкой сообщить о каких-нибудь очередных моих катастрофических недостатках? – Занята? Чем, простите? – интересовалась напрямик, и не пытаясь скрыть насмешки – А… Рассмотрением анкеты потенциальных подчиненных. Достойное занятие, не позволяющее отвлечься ни на секунду!

И тут мне стало смешно. Нинель, которая набирает штат сотрудников и занимается отбором журналистов, всего полгода назад шипела в след нашему Редактору не до конца приличные слова, и подробно объясняла сама себе, как надоел ей уже этот журнал, и как в ближайшее же время она пошлет его – да-да, именно туда, куда ты подумал. И вот теперь она стала тут главной…

– Слушай, я вообще по поводу работы зашла, – пересилив себя, пришлось признаться в конце концов. Пересилив, потому что одно дело – к Вредактору проситься, и совсем другое Нинельке собственную пригодность доказывать.

– Даже так?! – Карпик подозрительно сощурился. – Темнишь что-то, подруга. Ты ж, говорят, охмурила такого типа, что работа тебе больше не нужна, как и мы все…

«Очень интересно, – подумалось, – Это кто ж такой слух пустил?»

Сейчас думаю, зря удивлялась. Что еще людям про меня было думать? От старых дел отказалась, о новых распространяться не стала. Исчезла из поля всеобщего общения, и даже в священных забегаловках ни разу за последние полгода появиться не соизволила. Забыть и не обсуждать – народ не умеет, а фантазии только в одном направлении работают. «Что еще может так изменить женщину, кроме любовника?» – спрашивали, небось, друг друга с усмешечками. Так и решили судьбу мою считать устроенной, а меня – стервой, позабывшей всех за ненадобностью… Несправедливо, но объяснимо, в общем-то…

Жаль только, что Карпуша уже настолько онинелился, что мозгами думать перестал. Ну, какая из меня содержанка? Не создала еще природа такого спонсора, чтоб запросы мои удовлетворить – это ж и сборник издавать бы ему пришлось, и арт-кафе открывать, и коммуналку мою спасать от покупателей, и соседям ежемесячно доплачивать, чтоб не переезжали, потому что жить хочу по-старому: именно в этой квартире и с этими же соседями. Не от того, что хорошо к ним отношусь, а потому что не терплю отныне перемен в моей жизни, возникших по чужой инициативе. До добра такие вынужденности не доводят. По проектам Артура знаю.

– Что скривилась, будто в точку попал? – живо заинтересовался Карпик, когда я прокомментировала его предположения должным выражением лица. – Вы у нас все, девки, побесились. Сонечка, вон, по большому секрету призналась, что хоть замуж и собирается, но шуры-муры с кем-то из прежних еще крутит… Или из новых, я забыл уже.

Вот она, смешная Сонечкина привычка – рассказать о себе всему миру, да так, чтоб каждому конфиденциально, в тайне от остальных. Очень забавно выходит…

– Ну, колись подруга, – настаивает Карпик, – Чем я тебя задел за болезненное?

Спросил, а у самого глазки таким нездоровым блеском засветились, что блевать хочется. Ждет, аж трусится, порцию свежих сплетен, и ладошки потные уже готовит, чтоб ими изумленно всплескивать.

– Фу, Карпик, как меняет нас время и круг общения! – никогда от друзей детства ничего не скрывала, и меняться не собиралась.

Но Карпуша намек мой не понял, и вообще последнюю фразу проигнорировал.

– Так и знал, что сбежишь от него… – заявил таким тоном, будто всю жизнь был экспертом по моим любовным похождениям. – Нинельке даже говорил, мол, явишься однажды в редакцию. Влетит, говорю, выпимши, но держась, будто трезвая, кинет презрительно: «Конченый тип, с ним все кончено!» и появятся у нас в штате нормальные журналисты… Ну так, рассказывай, жалуйся!

– Что ты, Карпуша, у нас все в порядке. Работу для души ищу, – улыбнулась обворожительно, уверенная, что никто и не заподозрит в искренности. – И не пила я сегодня ни грамма. Ты мне лучше расскажи, что у вас с новой концепцией…

– А раньше, помнится, мы друг другу доверяли, – Карпуша пафосно сощурился, и ушел, опечаленный, узнавать о наличии на меня Нинелевского времени. Пока дошел до кабинета, забыл о всех обидах, подмигнул одной из что-то пишущих в блокнотике девочек, остальным сказал, что скоро вернется. Расцвел от их ответного щебетания…

Нинель встретила разъяренной тигрицею. И даже мои искренние ахи по поводу ее отрегулированной в сторону «бизнес-леди» внешности, ничего не изменили. Впрочем, я ей очень благодарна. По крайней мере, за откровенность:

– Без вопросов, – намеренно хриплым голосом, и рублеными фразами говорила она, – Немедля тебя заберу, если не станешь выделываться. Решай сама – готова признать во мне лидера – милости просим, нет – заходи после десяти, кофейку попьем.

– Обпилась кофейку уже. Мне работа нужна. – я тоже честно ответила.

– Тогда так, – Нинель строчила словами, наподобие пулеметчицы: ритмично, монотонно, агрессивно и напористо. – Всех старых своих клиентов восстановишь. Особенно Басика – он после твоего ухода стал неконтактен. Потом, эту свою дерни, как бишь ее… Ну, муж у нее еще такой милый человек… Соседи твои по подъезду…

– Анечкины? – я, конечно, удивилась. – Зачем Анечкиным наши «женские факи»?

– Они сейчас самая модная группа. Нам интервью с ними нужно, кровь из носу. Заказчик есть, осталось согласие звезд получить… Они там с какой-то заумью: журналистам пинка под зад дают… Уломай их до конца недели.

– Посмотрим, – должного азарта относительно Анечкиных я в себе не обнаружила. – Если они не хотят светиться – напрягать не буду. Люди есть люди, имеют полное право. Были б посторонние – я бы не чистоплотничала. А так – свои совсем. Не имею права идти против их воли. Ты ж меня знаешь, я за свободу…

– Забудь, иначе не сработаемся. Что говорю – то и пиши. – Нинель сделалась вся официальная, как официантка в дорогом ресторане.

– Ладно, посмотрим…

– Можешь идти, я тебе позвоню, да, вот еще…

И пошли долгие проповеди относительно коммерческой базы и необходимости ее пополнения. О процентной оплате, о скидках для полезных заказчиков… О заявлении о приеме, которое я тут же под диктовку, как первоклассница, записала, а буквы прыгали и косились, подмигивая, потому что руками я писать разучилась уже, все больше клавиатурою… А Нинель ворчала, что неаккуратный вид официального бланка, и диктовала дальше.

И ни слова, ни слова, не говорила о творчестве. А раньше ведь все мы – горели идеями, изобретали концепции, экспериментировали… И стало ясно: это не Нинель изменилась – это время. Сам процесс работы таким стал. Даже в кулуарах теперь не до выдумок. Ремесленники, твердо стоящие на земле и работающие, как и положено, ради заработков – вот основа современной журналистики. А я тут чужая… Инородный элемент, всем мешающий.

Шла домой и раздумывала, как бы научиться шагать в ногу со временем.

/Когда оставленный судьбою,/ Я в двери к вам стучу, друзья,/ Мой взор темнеет сам собою,/ И в сердце стук унять нельзя…/ Это Хармс писал, посетив писательский дом в 35 году. Насколько чуждым он чувствовал себя среди тогдашних литераторов, настолько же родным ощущается он сейчас литераторами современными…

Всем нам давно пора родиться глубоко в будущем…

Вот такие мои дела, Димочка. Такие вот суматошные хлопоты. Но я найду еще силы, правда? Восстановлюсь, встану на ноги, соберу себя воедино, приноровлюсь и войду в колею. А ты поможешь. Так ведь?»

«Здравствуй, Димочка!

И грустно, и противно, и весело… Мимоходом, раздавили… Размазали по стенке и, не сочтя несправедливостью, двинулись дальше. Счастливого пути, не разобравшиеся! А то, что я осталась раздавленная, гадкой лужей стекающая под ноги новым будням и неприятностям, – так это мои личные трудности. И пусть не коснутся они вас, пусть никак не отразятся на дальнейших победоносных шествиях. Все слышали! Я не в претензии. Вот только, научусь дышать в этом смраде, научусь не захлебываться собственной обидой, соберу все свое хорошее, чтоб не хранить зла в памяти…

Про Рыбкины происки выяснилось, буквально на следующий день после моего тебе предыдущего послания. Скажи, а ты почту регулярно получаешь, ну, или как там она у вас называется? Не выйдет так, что ты сначала это письмо прочтешь, а потом предыдущие? Если так, ты не читай, следи за хронологией, а то не интересно дальше смотреть будет. Впрочем, хороший детектив, с какого места ни читай – все захватывает. А жизнь моя теперь превратилась в скомканные наброски какого-то полудетективного романа.

Весь вышеприведенный бред я пишу просто, чтоб потянуть время. Не представляю просто, как все это описывать, а молчать – не положено…

Едва включила телефон утром – завалили претензиями. Масковская из коридора звонит ругаться, что я на стук в дверь не реагирую – заверила, что и впредь открывать не стану, попросила не беспокоить. Лиличка от имени Рыбки выражала недовольство моим вчерашним поведением – я дала отбой и отказалась слушать ее жалобы. И тут… Звонок. Номер, вроде, не знакомый. Думала, снова Лиличка, но трубку взяла – совсем без связи из-за них оставаться не собиралась. Вдруг кто нужный позвонит? И позвонил…

– Здравствуй, – сказал Артур, и комната вмиг поплыла у меня перед глазами.

«Дать отбой? Закричать, что телефон прослушивается? Предупредить, сказать, чтоб убегал немедленно, и мне больше не звонил, потому что у меня Миша и прочие неприятности?» – именно так я думала, именно поэтому сразу не ответила.

– Что, уже и поговорить со мной почитаешь ниже своего достоинства?

– Это ты к чему? – я даже слегка обиделась. Никогда за собой заносчивости не замечала, и обвинения подобные сочла оскорбительными… Спустя секунду, почитала это уже за легкую шуточку, потому что дальше он выдал примерно следующее:

– Знаешь, поначалу я не поверил, что ты меня выслеживать решишь. Не замечал за тобой таких наклонностей. Что ненормальная – знал, что резкая и глупая – в последнюю нашу встречу убедился. Но гнили в тебе никогда не предполагал, потому только рассмеялся, когда сообщили. Хотел раньше с тобой связаться, увезти хотел, из дерьма вытащить… Все грузился ответственностью за тебя, все волновался. Потом, когда соседи тебя входящей в мою квартиру заметили, попросту перепугался. Это что ж с тобой сделать надо было, – думал, – за какое такое живое место взять, чтоб ты пошла на подобную низость… А вот теперь, когда про оплату труда узнал, все на свои места встало. Продала. И меня, и свою былую исключительность. Ты, Марина, очень сильно меня разочаровала. Об этом и звоню сообщить на прощание. Рыбке передай, что те телефоны, которые ты с моего автоответчика списала – ничем ему не помогут. Впрочем, не передавай. Ему те, кто телефон твой слушают, сообщат. Привет вам, ребята! Кстати, искать меня бессмысленно. Кто б не искал – не найдут. Я подстраховался на все сто, будьте уверены. Бедный Рыбка, бедненький… – последнее, я так понимаю, было адресовано подслушивающим. А потом снова мне: – Знаешь, в мире есть масса всего дивного. Другие страны, другие люди, экзотика… И ты лишилась всего этого, отказавшись остаться со мной. Счастья не желаю, потому что зол, и не хочу, чтоб оно у тебя было. Жаль, что ты так изменилась, Марина. Прощай…

Вот и весь разговор. Слово вставить было некуда. Да и боялась я, потому что, если телефон прослушивается, то говорить нужно как можно меньше по времени – тогда, это я откуда-то из шпионских рассказов знала, не засекут.

К Масковской я влетела разъяренной фурией. Вспомнила все прошлые ее прегрешения, сразу заподозрила.

– Что, что вы ему рассказывали? – спрашиваю.

А она невозмутимо так отвечает.

– Всю правду, разумеется. А с меня никто подписку о молчании не брал. Имею право на звонок давнего приятеля ответить… Я я Артуриком нашим хорошие поддерживаю отношения и ничего зазорного вэ том не вижу. Ясно?

Всю правду она рассказала, своему «давнему приятелю»! То ли по глупости, то ли понимая, что пакостит. С ней разбираться не стала – лень руки марать. Попыталась про обратную связь выяснить, оказалось, она раз в неделю на главпочтамт ходит, куда Артур ей и звонит. Точнее, звонил раньше – пока ее помощь требовалась, и ко мне у Артура было повышенное внимание. Ну и Москвская! И не постеснялась же признаться! Надо же!

Смешно все это, потому что Рыбка ничего не выиграл. Раз Артур позвонил, зная о прослушивании, значит, невозможно его будет вычислить по обратному номеру. То есть Артур, конечно, клюнул на Рыбкину удочку, запрезирал меня и, как человек не переносящий безответных чувств, позвонил высказаться, но наверняка так перестраховался, что никто его не найдет. Он мастер таких штук, наш Артур. А еще, глубокая личность и яркий поэт. Только мыслит, как и я раньше, штампами. Спешит ярлык навешивать, до конца не разобравшись, позволяет собой манипулировать… И так это грустно, так не вовремя. И так жаль, что я совсем одна теперь осталась, да еще – извини – обосранная…

Прости, не буду пока больше писать. Как-то не писательное совсем настроение…

Сообщу только, что Рыбке я тогда перезвонила и высказала, все, что думаю. Надеюсь, мой звонок он надолго запомнит. Нет, ничем не навредила, увы. Просто выпустила пар. Пусть хоть какое-то ощутит наказание.

Как видишь, твоя идея разыскать Артура оказалась не слишком правильной. Но ты не расстраивайся. Не бросай меня, Димочка… Без тебя я совсем пропаду. Ответь обязательно…»

«Здравствуй, Димочка!

Ты пропал и не отвечаешь совсем… Но я не обижаюсь – вероятно, есть объективные причины на твое молчание. Знай одно – я верю в тебя, и послания буду писать, как бы ни обернулось все. Нет, лучше знай два – первое, про то, что верю, и второе, про то, что не могу больше без обратной связи. Найди хоть какой-то способ сообщить свое мнение о происходящих событиях.

Денек у меня сегодня выдался плодотворный… Пишу репортажем, как было. Суди сам, что делать будем.

Нет, Димочка, Свинтусу я звонить не стану. У него своих дел по горло. А кому? Всех, кого могла, обзвонила уже. Те, кто на плаву, – зовут пьянствовать. А помочь ничем не могут – профиль не тот. Странное что-то у меня с этим профилем. Раньше всем подходил, а теперь шарахаются. Выходит, чем человек старше, тем он уже специализирован.

Впрочем, долой пессимизм! Многого я сегодня добилась… Многое сделала. Вот слушай.

Захожу к Нинельке. Строгая, аж пыхтит. Ну, думаю, совсем баба в образ вошла, так страху на всех напускать пытается, что и впрямь в ведьму превратилась.

– Выйдем, – предлагаю, – Прогуляемся. Ты хоть отойдешь немного. А то злющая сидишь, как стая помидоров.

– Отставить авангард! – это Карпуша командует. – У нас из-за тебя неприятности…

Нинель, ничего не объясняя, выставляет Карпика за дверь и кидается разъяренной фурией. Сует альбомный лист в руки, ручку свою на него бросает.

– Пиши! – говорит. – Заявление…

– Ты, Нинель, совсем заработалась. Я его уже в прошлый раз писала.

– Еще раз пиши: «Прошу уволить меня по собственному желанию…»

И ни слова объяснения. Докатились до приказного порядка, значится. Я написала, на этот раз старательно, чтоб остаться в архиве девочкой с каллиграфическим почерком. А Нинель злилась, бубнила, мол, я специально ей нервы треплю по минуте каждую букву вырисовывая. А потом вдруг расплакалась. Тыкалась в носовой платок долго, будто взасос с ним целуется.

– Не могу ничем помочь, – всхлипывает. – Хочу, но не могу. Знать надо, с кем ссоришься. Не знаю уж зачем ты этим людлям дорогу перебежала, но мне позвонили, сказали – вон из штата. Не терпят они теперь Бесфамильную.. Прости, Маринка. Ничего не могу я теперь!

Я ушла подальше, чтоб никого не расстраивать. И с Карпиком даже не попрощалась. Вдруг тоже жалиться начнет. Не люблю, когда из-за меня кто-то ревет. Тем более, так бесполезно и неискренне.

Тем и закончились для меня «Женские Факи» – журнал, который все вместе когда-то придумали, в муках рожали, да легко оставили, подбросили, как кукушки кукушат в чужое гнездо, где его точно испортят. Да мне уже все равно.

Но ты не думай, я не сдалась, стала своим названивать. Ведь, думаю, /есть еще адреса, по которым найду голоса…/

– Хэлло! – представляю, как давнйи мой знакомый, шалопай, маньерист и музыкант Лева эстетски двумя пальцами держит трубку, а остальными тарабанит по корпусу телефона. – Марина! Вот уж приятно, вот уж не ожидал. Давно в Москве? У нас концерт сегодня. Хочешь, охранникам оставлю флаер. Просто приглашение, с ним вход на десять процентов дешевле.

– Я не на концерт хочу, мне бы просто встретится…

– Давай через недельку, а? У нас сейчас такой геморрой с концертами…

– Я работу ищу. Не знаешь, куда обратиться?

– Ну и шуточки у тебя, девица! Я б сам обратился, кабы б знал куда… Тут один студийный альбом полжизни отбирает. Надоело все. Но бросать свое нельзя! Начала – продолжай, как бы тяжело ни было…Ты позвони через недельку, водочки хряпнем, старое помянем. Анна в восторге будет…

Да, Дима, знаю, знаю… Нужно было пойти потусоваться, с кем-нибудь там в клубе познакомиться. Но тошно мне сейчас от тусовок! Имею право на разговоры по сути, без всяких там модных наворотов… А они, соответственно, могут отвечать, как есть, не тратя сил на церемонии.

Двое из обзвоненных не узнали, двое испугались и сослались на партнерство с Нинель, трое расплылись в комплементах, и потребовали срочной встречи. Первым поехала к одному газетчику. Он еще в прошлой моей жизни помочь с изданием сборника обещал.

– Здравствуйте, – говорю и закуриваю для уверенности. – А вы с Геннадием никаких дел не имеете? А то он на меня травлю объявил, у вас могут выйти неприятности…

– Прошли те времена, когда у меня из-за чьих-то неприязней могли выйти неприятности, детка. – отвечает газетчик и подмигивает. – Я, родная моя, так крепко сейчас стою, что тебе и не снилось даже…

Вот это я понимаю! Вот это мужик! А то, что морда лоснится, и три подбородка на пузо свисают – так это даже хорошо. Мягче спать будет.

– Ну, это все интересно, но немного не по тому профилю, – хмурится, выслушав трактат о моей ситуации, – Нам репортеры нужны, а ты все же литературщик… Хотя… И про сборник идея хорошая, и… Кстати, а что ты сегодня вечером делаешь?

А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел ты эдакий… И ты так победоносно не улыбайся этому, потому что разозлюсь намекам и откажусь к чертовой матери. Я с тобой не от безысходности иду, чтоб ты знал, а для развлечения… У меня таких как ты, если захочу, толпы соберутся, просто лень искать…

В общем, на милом моем согласии отужинать мы деловой разговор закончили и попрощались как старые друзья: тепло и до вечера. И, казалось, работой я теперь до конца дней своих обеспечена. Нет, может, за работу еще сражаться пришлось бы, но уж то, что обеспечена до конца дней – это факт. Этот боров давно на меня глаз положил. Чего б он иначе делал вид, что поэзией интересуется? Чего б иначе сборник издавать собирался? Из любви к искусству? Дудки! Не поверю теперь такому ни за что. И то, что непосредственно перед первой проплатой по сборнику у борова вдруг какие-то неприятности начались и он попросил «отложить дельце» – явное свидетельство лживости его намерений! Просто я тогда глупая была, на намеки не реагировала, хотела без грязи. А сейчас? И сейчас так хочу. Нет, не из-за выгоды иду – от одиночества. Ведь живой человек, понимающий, и мною искренне интересующийся. Давай, Дим, правде в глаза смотреть: немного их осталось, живых, мною действительно увлеченных…

Нет, не думай, на том я не остановилась. Пошла к одному давнему приятелю-заказчику. С ним переговорить решила, чтоб полностью день наполнить полезными происками. Посмеялись. Он теперь мебелью торгует. А я – журналист без печатного органа. Написать рекламу могу, разместить – нет. Так какой же ему смысл? За те же деньги другие и разместят и напишут и в попу поцелуют… А то, как напишут – неважно. Сейчас все это примерно на одинаковом уровне делают. Очень запомнился термин «писать на одном уровне», а в остальном – здорово пообщались, как родные. Столько лет друг друга уже знаем, что можно просто болтать, без выпендрежа, на всякие наболевшие темы жаловаться. У него дочь четырех лет в музыкальную школу попасть не может. Потому что школа элитная, и туда, оказывается, еще пять лет назад в очередь надо было становиться, чтоб через год в первый класс пойти. А он и не женился еще, пять лет назад! Вот весело!

Не пошла я к борову, Дим. Не смогла… Нет, не от брезгливости. Просто отпало всякое желание. Знаешь, коли есть еще дружественные личности – ну, вроде того приятеля-заказчика – то лучше, пока сама про себя что-нибудь не узнаю, на их мнение обо мне опираться. А считают меня нормальным, порядочным человеком, который и без всяких покровителей способен в случае чего город вверх тормашками перевернуть, найти все, что там есть, и даже больше… И как ни сопротивляюсь, мол, я раньше такой была, а сейчас выдохлась совсем, они меня уверяют, будто это временный период, который вот-вот окончится. Так что, раз своего мнения на этот счет не имею и запуталась, лучше буду прогнозам непредвзятых приятелей доверять, чем с охмуренными боровами любовь крутить… Не пошла еще и потому, что сил вдруг не стало совсем. А Боров звонит так напористо:

– Фонарь, – говорит, – Выставляете?

– Ага, – отвечаю. – Не нарочно я! Была на собеседовании, выдохлась…

– На каком собеседовании, если я вас с руками, с ногами беру?

– В том-то и дело. А я контору нашла, где только с руками и с головой… Туда и устроюсь. Я, пока общалась с ними, всякую жизнерадостность растеряла, и никуда идти не хочу сегодня. Созвонимся где-то через недельку, а то у меня геморрой с концертами. В буквальном смысле…

В общем, обидела человека… А про собеседование, Дим, я не врала. Правда была. По объявлению. Сейчас опишу, если ты еще читать не устал…

Вырулила я, значит, из подворотни приятеля. Вывеску «Салон стильно мебели» за спиной оставила вместе с приятной байкой о том, как они участвовали как-то в одной выставке на Украине и их там окрестили по-местному: «Салон мебли», а буква «м» в самый разгар выставки возьми, да отвались, и такой аншлаг был, такой ажиотаж, на всех местных каналах только этот стенд и показывали…

Иду, похихикиваю собственным мыслям, с тобой, Димочка, из последних сил пытаюсь не общаться, а то ведь за сумасшедшую примут, а я с Боровом уже решила никуда не идти, значит, никто меня не вызволит. Иду, и тут вижу – на столбе одинокое объявление: «журналу с романтической тематикой требуются журналисты лирической направленности». Нет, Дим, ты такое себе можешь представить? Ясное дело, любопытство победило усталость, и я пошла. Тем паче, что адрес всего на цифру отличался от адреса моих мебельщиков. А дальше… И смех, и грех, и кукареку!

Помнишь, как Карпик девочек в «Женских Факах» гонял? То же самое здесь, только гоняет – громадных размеров тетка в строгом костюмчике, застегнутом на все пуговицы, и сковывающем, наподобие доспеха. Все проходящие собеседования – молоденькие, перепуганные девочки… Двоих я у Карпуши видела.

– Вы на собеседование? – сестра-близнец первой тетки восседает, как вахтерша, за столиком, боком стоящим к двери.

– Я узнать насчет работы, – говорю. – Для чего требуются журналисты? Что за издание?

– Вот! – тетка зачем-то принялась привлекать ко мне всеобщее внимание. – О чем я и говорила! – Обращалась она совсем не ко мне, а к сестре и даме степенного вида, выглянувшей на крик из кабинета, что располагался прямо внутри комнаты с собеседованием. Кабинет этот – одно из двух – мог быть или туалетом, или комнатой главного редактора – другие помещения обычно посреди комнаты перегородками не обносят. Дама перепуганной не выглядела, и выходить из кабинета не собиралась, поэтому я мысленно окрестила ее редактриссой.

– Что случилось, Эмма Вадимовна? – поинтересовалась редактрисса, несмотря на солидный возраст, обнаружив очень приятную улыбку и подвижные, живые глаза.

– Я предупреждала, что объявление давать нельзя! Тут же конкуренты набегут любопытные!!! Весь город теперь будет знать, что мы делаем журнал!

Оказалось, Эмма Вадимовна заходила когда-то к нашему Вредактору и запомнила мою фотографию на стенде работников. Почему? Да потому что Эмма Вадимовна всегда все запоминает, у нее такая работа… Естественно, кем именно она здесь работает, мне никто не сообщил. Минут пятнадцать ушло на то, чтоб убедить присутствующих в моей честности, и донести, что я и впрямь ищу работу, а вовсе не пытаюсь выведать секреты застегнутых на все пуговицы сестер Вадимовных.

– Давайте поговорим. – предложила Редактрисса, выслушав объяснения, и пригласила меня в кабинет. – Объявите пока девочкам перерыв…

За спиной послышалась тяжелая одышка обеих Вадимовнных и недовольный ропот испытуемых:

– Вечно она пролазит к начальству. Блатата какая-то!

Формулировка эта меня страшно рассмешила, и мы с Редактриссой, еще какое-то время тихонечко похихикивали на эту тему.

– Понятие «опыт» в их сознании пока заменено словом «блат», – посерьезнев, резюмировала Редактрисса. – Вообще-то мы планировали набрать коллектив начинающих. Ну, знаете, чтоб обучать с чистого листа…

Она выжидательно замолчала, ожидая опровержений. Улыбалась официально, но очень мило, и даже кофе собственноручно принялась накладывать: малюсенькую коричневую горку с кончика ложки ссыпала в чашку. Это не из жадности – от перестраховки. Узнаю породу стареющих московских красавиц. Пить кофе вредно, но принято, поэтому они находят вежливый компромисс между ритуалами и заботами о себе…

– Но с белым листом сходу кашу не сваришь. Чтоб сварить, как известно, нужен хороший наваристый топор… – Редактрисса была страшно скована в разговоре. – Оттого мы дали объявление… Девочки, – обратилась она вдруг к теткам, – Продолжите мысль…

– Не стоит, – я устала ходить вокруг да около, и бесцеремонно разбила весь антураж. – Я поняла, что вы хотели сказать. О чем будет журнал? Формат, концепция, направленность?

– Ну, уж нет! – возмутилась одна из Вадимовных. – Покуда трудовую к нам не положит, об идее распространяться не будем. Она ж ее потом сама и воплотит. По всему видать – волчица!

Причем говорила это Вадимовна совсем не в обиду, а даже как-то хваля, поддерживая. Еще какое-то время ушло на препирательства внутри начальствующей троицы. В конце концов, Редактриссе пришлось напомнить, кто здесь главный, и кто вообще нашел спонсора. Вадимовны притихли, одинаково насупившись и надув губки, как обиженные дети.

– Понимаете, каждый раз, выходя замуж, я мучаюсь одной и той же проблемой… – начала Редактрисса. – Не хочется повторяться. Каждая свадьба должна быть волнующей, будто первая… А тематической литературы на предсвадебную тему совсем нет. Мы с текущим мужем познакомились в брачном агентстве… Он был там хозяином. Я на нашем с ним опыте доказала, что его предприятие действительно работает.

Пока до меня доходило, куда и зачем течет ее муж, Вадимовны раскатисто хохотали. Видимо, формулировки Редактриссы тут считались юмором. Пришлось улыбнуться для приличия.

– Так мы решили делать журнал для женихов и невест. Не обязательно молодых, но неизменно влюбленных, пылких, и жаждущих необычного торжества…

Дальше все пошло, как по маслу. Я задавала правильные вопросы, мне радушно отвечали, искренне изумляясь, что нашелся хоть один человек, который до конца понял их грандиозную идею.

Вообще говоря, ежемесячный толстый журнал с такой редколлегией, посвященный свадьбам – это убийство любого творчества. Никакого негатива, все ажурно, пушисто и розово, с поцелуйчиками и пикантными намеками на предстоящую брачную ночь… Тьфу! Слова «любовь», «чувства» и «сердце» прозвучали в нашем разговоре такое количество раз, что потеряли всякий смысл. Но я сейчас не переборчивая, поэтому я держалась, и даже матом не ругнулась ни разу, даже когда вычитывала вступительную статью первого номера. Прочтя что-то вроде «если зайчик уже нашел свою кошечку, то он непременно должен позаботиться…», я пробормотала, едва слышно: «А как же межвидовой барьер?», чем чуть не лишила себя работы, еще на нее и не устроившись…

– Ну, зачем вы так? – глаза Редактриссы повлажнели, то ли от обиды на меня, то ли от умиления, вызванного статьей. – Мы учим людей ласке…

Прости, ухожу в ехидство. Озлобленность лезет из всех дыр, и нужно затыкать их… пышными подушечками и ажурными розовыми трусиками, инфантильными ласками… не могу, не мое, не умею, но… В общем, в целом собеседование отлично прошло. Им нужен реально действующий журналист, мне – работа. /Купите мои руки, мои мозги…/ Через полчаса разговора кофе делала себе уже сама, победно улыбалась в ответ на испуганные «ахи», смело отказывалась от обезжиренного шоколада из термоса, и вообще, слегка осмелела. За что и была наказана строгим хэппи-ендом.

Попросили время, чтоб посовещаться, но уйти не дали. Высадили в приемную, на обозрение набираемым журналисточкам. Сижу, листаю некоторые материалы, стараюсь елейно улыбаться и не кривиться.

Одна из Вадимовных вернулась к «поступающим». Литературный тренинг у них, оказывается. Эдакая стажировка, вроде «А сейчас напишите врезку под статью о свадьбе знаменитостей». Меня писать не заставляли, присоединиться не предлагали, и вообще не замечали совсем. Пригласили в кабинет, когда Редактрисса, засунув под локоны телефончик совсем невидимых размеров, умчалась куда-то в сторону выхода.

– Значит так, – Вадимовна – та, что изначально негативно была настроена– торжественно сообщила результат. – На испытательный срок вы нам подходите. Только вот что – держаться сдержаннее, и юбку сменить. Нужно, чтоб колени прикрывала, понимаете? А то из-за таких, как вы, количество сексуальных маньяков в городе увеличивается! А мы – журнал нравственный, нам имидж редакции блюсти положено. Я лично буду вас курировать. Побольше сердечности, поменьше экзотики. Старайтесь быть человеком. – это все приказным тоном и с нескрываемым удовольствием от возможности давления. А потом, смягченно, по-матерински, с налетом покровительственного тона: – Не волнуйтесь. Мы из вас такого журналиста сделаем, весь город обзавидуется. Равняйтесь на нас с сестрой. Мы знаем, как лучше и правильнее.

И я ушла. Сидеть дома, отращивать юбку, выбивать из себя экзотику и ждать звонка от своих внезапных покровительниц. Тоска-а-а!

«Прощай, Димочка!

Вот и тот урок, что не впрок. Хочется простить, но не можется. Рву переписку, потому что шансов на веру больше нет. Избавляясь от следов твоего пребывания, я неизбежно протираю себя до дыр. Пусть! Злые люди шансов на самообман не оставили. Горько ощущать себя заблуждавшейся дурой, еще горше понимать, что заблуждение кончилось.

Тебя нет, Димочка. И все явления твои – плод моего больного, доверчивого воображения и козни насмешников. Запомни крепко, Димочка – тебя больше нет. Совсем. Насмерть».

Объективный взгляд:

И ревет, ревет… То ли от тоски по не свершившемуся чуду, то ли от жалости к своему одиночеству, то ли от бессильной злобы … Попасться на такой примитивный трюк! Как глупо, как унизительно…

Свинтус позвонил пять минут назад:

– Секундочку! – Марина торопливо дописала предложение, закрыла файл, будто Свинтус мог подсмотреть через телефон, взбила волосы, уселась по-турецки на диван и приложила трубку к щеке. – Рада тебе безумно!

И ведь действительно была рада. И похвастаться есть чем, и с нелегкой задачей справилась – Димке уже все описала. Теперь можно было и развеяться. Сговориться о встрече, потащить всех гулять. Пусть с Любочкой, пусть без нее… Ворваться в их размеренную обыденность, поразить собственной успешностью, хохотать и дружески похлопывать ступнями намокший от дождя асфальт. Сегодня непременно хотелось одеть что-нибудь на плоской подошве, чтоб поближе к городу…

– Как здорово, что ты позвонил. А у меня хорошие новости. Почти устроилась на работу. В журнал. Направленность, правда, странноватая, но мы это быстро поправим.

– На какую работу? Зачем тебе в журнал? Сколько можно все с начала начинать?

Свинтус критиковал, конечно, просто по инерции, и она на него совсем не обиделась – настроение не то было.

– Промолчу, что я тебе уже сообщала пару раз о своем бедственном положении, – улыбнулась победоносно, подмигнув отражению в зеркале. Одаривать заслуженными упреками всегда приятно, хотя, по правде говоря, довольно скверное это занятие. Но она тогда к самодисциплине совсем была не готова, и требовать с нее тогда было нечего. Улыбается – и то хорошо.

– Не припомню, – смущенно пробормотал Свинтус, конечно же, вспомнив все последние Маринины звонки и шутливые жалобы.

– Это потому, что твое заштампованное сознание всегда будет видеть во мне сильную и успешную даму, парящую над всеми победительницей. С одной стороны – мне это льстит, с другой – очень мешает, делая тебя бесполезным в критические моменты.

– Во накрутила! Слушай, я тебе потому, кстати, и звоню, чтоб момент твой еще более критическим не сделать. В общем, открываю я сегодня почту, а там спама – целый ворох. Ну, в смысле, рекламы не нужной, всем по интернет-почте такая приходит…

– Ты меня ни с кем не путаешь? – полоснуло Свинтусовской отчужденностью. Как ни старалась, Марина не могла избавиться от чувства, что говорит с человеком, который напрочь ее забыл. Даже запаха, наверное, ее уже не помнит… – Я ж не Любочка, в разъяснениях относительно интернета не нуждаюсь… – все-таки нашла в себе силы отработать пути к контакту. – Свинтус, это я! Свои! Мы ж вместе с тобой сутками, в отсутствии Интернета, острые приступы клаустрофобии ощущали…

– Мало ли, вдруг ты забыла все, с тебя станется, – и неловкость этих равнодушных оправданий все больше портила ей настроение. – А рассказать тебе хочу следующее. Открываю нечаянно одну из реклам на прошлой неделе и читаю: «ручка для агента 007 – все, что вы ею напишете, бесследно исчезнет спустя время, а потом снова появится, и опять исчезнет».

Театральная пауза после этих слов ничего особенного Марине не сказала, никакой трагедии она пока не обнаружила и ждала, скептически сощурившись, продолжения. Ожидала, разумеется, какой-нибудь шутки, или еще чего отвлеченного…

– Не понимаешь? – Свинтус явно сердился. – Ладно, рассказываю дальше. Я сразу все понял, связался с производителями, повез свою машину на экспертизу. Ничего не бесследно исчезают эти чернила – хорошо, правда, что я салон еще не мыл, – остаются кусочки этой гадости. Так вот, надпись, тобою увиденная, ну все эти твои послания с того света – не что иное, как чья-то злая шутка. Понимаешь?

До Марины начало доходить. Лицом побелела, но виду пока не подала, переспросила несколько раз, убедилась на подробностях.

– Провели экспертизу, выявили. На бардачке моей машины остались следы появляющихся и исчезающих чернил. Именно тех, которые через пятнадцать минут после написания проявляются, потом минуту держатся, исчезают и через пять минут снова появляются. Потом исчезают уже навсегда. Вообще разработки секретные, но сейчас все попало в руки коммерсантов, поэтому в продаже найти можно… Ты слышишь меня? Не ведись! Кто-то, знаю твою легковерность и предрасположенность, намеренно пытается обмануть. Не знаю уж, чего добиваются. То ли с ума хотят свести, то ли заставить верить в то, что твои выдумки про контакт с Дмитрием – правда.

– Но ведь…– она вздохнула только, и понуро опустила голову. Только тогда почувствовала, на чем держалась в последнее время – на вере в Димку. На ощущении постоянного его присутствия и покровительства. И не хотела бы просыпаться по утрам, но должна была – знала, что есть существо, которому не безразлично, которое наблюдает и участвует. Она действительно верила в него! Она так верила…

Все становилось на свои места. И ГАИшник, который в строго назначенное время Свинтуса из машины вытащил, и все, что было в поезде, и лестничная клетка Артура…

– Мой тебе совет, – Свинтус продолжал говорить. – Немедленно пойди напиши заявление. Для перестраховки, чтоб шутники эти – если с серьезными намерениями – побоялись дальше соваться. Только сразу предупреждаю, – тут Свинтус сменил тон, и Марина ясно поняла, отчего он так долго молчал, и, хотя еще на прошлой неделе во всем разобрался, ей, Марине, ничего не говорил, – Предупреждаю, что с тобой никуда не пойду и участвовать в этом мероприятии не буду. Мне некогда. И так дома почти не бываю, еще не хватало в твои приключения занырнуть. Пора становиться взрослой, Марина. Я тебе информацию передал, а ты иди пиши заявление. Сама, без меня…

Он убеждал так напористо, защищался так яростно, будто Марина нападала и что-то от него требовала. И было очень горько, что он так относится. Да. Всю жизнь звонила ему по малейшему пустяку. Но ведь не из-за беспомощности, а от родства душ. От искреннего желания поделиться приключениями, а в обузы напрашивать никогда не собиралась…

– Успокойся, – сказала каменно. – И не думала даже просить тебя о помощи. Все и так ясно. За инфо спасибо. Писать никому не буду. Это все… – тут поняла, что уже с собой не справляется, и окончила разговор очень скомкано. – Это все просто шутка. Подумаешь… Извини, мне бежать надо.

Отшвырнула телефон и давай реветь. В голос, будто одна во всем мире. Потом сообразила – не время привлекать соседское внимания – подушкой рот затыкать принялась. Но рот громкий, сильный, фиг с ним справишься… И трясется вся, и на телефон дико так погладывает.

Ждет, глупая, ждет, что Свинтус перезвонит. Почует неладное, вытащит…

Когда стало ясно, что звонка не последует, Марина довольно быстро успокоилась. Села за ноутбук написать Димочке. Надо ж адресата оповестить о его собственном несущестовании.

Дописала, и вдруг такой прилив ярости ощутила.

– Никого! – шепчет, – Ни Димки, ни Артура, ни Свинтуса… Никого не осталось! Что ж, я и сама еще многое могу. Вы у меня все еще попляшете!

Оделась наскоро, в зеркало и не глянула. Все оставшиеся деньги из карманов повыковыривала, вооружилась длинным острым зонтом и двинулась вон из квартиры.

«С таким лицом идут убивать» – подумал старик у подъезда, и потому Марину не остановил и, как обычно, «за жизнь» расспрашивать не стал.

А зря. Ей нужен сейчас был останавливающий.

Опять объективный взгляд:

Объективность объективного взгляда заметно расшаталась. Сбилась, как прицел, и болтается теперь безнадежно свернутой гусиной шеей. Но я продолжаю повествование. Молчать – значит, совсем забросить анализ и самооценку. Я пытаюсь разобраться в мотивах, отличить ложь от выдумки, шутку от оскорбления… Философствую. Потому что, пока не поздно еще, нужно вынести вердикт – оправдывать Марине Рыбку с Лиличкой, или наказывать… И если в этом не разобраться немедленно, то Марина моя на эмоциях столько наворотит, что потом никогда не разгребешь. Как Ринка с Димочкой…

А Марина? Марина, одержимая целью, несётся к стоянке такси. Кусает губы, глядя в заплаканные глаза своего отражения в стекле окна. Закуривает, достаёт очки. Смешно: темным-темным вечером, на темной полузагородной трассе, в черной волге, сидит барышня в черных очках и пережевывает свои черные мысли…

Представляет, как проберется сейчас в здание к Рыбке. Охранники не заметят – ну, мало ли, отвлекутся на что-нибудь… А она размеренно и жестко простучит каблуками по гулкому коридору. И глаза прищурены, и плечи расправлены и… вытащенный потихоньку у охранников пистолет заряжен. Как вдруг! Из кабинета Рыбки выскочит заплаканная КсеньСанна, побежит прочь, прикрывая лицо руками. И грянет выстрел. И Марина сразу все поймет и ужаснется даже немного, хотя только что собиралась привести Рыбку к такому же финалу.

«Отношения Рыбки и Лилички всегда настолько похожи на союз Брик и Маяковского, что подобный финал напрашивается сам собой» – рассуждает Марина, пугая таксиста решительным выражением лица и сосредоточенностью.

Перед самоубийством Маяковский был в состоянии страшной депрессии. Предчувствовал беду, ощущал, как начинается травля. Несколько газетных статеек с намеками, вынужденное вступление в литературную группировку, с которой всю жизнь был не согласен, пьеса, премьеру которой не посетили важные чины… В то время это однозначно показывало на предстоящие гонения. Он сразился бы с кем угодно, он не сознался бы, не поддался, в открытом бою оставался б собой до конца… Но пока его ломали не этим – ожиданием травли. Самое страшное для решительного человека – это затаенное ожидание. Плюс личная жизнь. Лиличка с супругом ненадолго уехали за границу. Казалось бы – какая Маяовскому разница? После очередных, на этот раз довольно грязных (у Лили новое увлечение, не сказать конкретнее – новый любовник) разборок, отношения решено удерживать в рамках дружеских. И получается! Рамки не трещат уже под натиском страстей, и Маяковский увлечен другой – Лиличка любезно познакомила с ним восхитительно красивую молоденькую актрису МХАТа Веронику Полонскую. Маяковский послушно потерял голову и искал утешения в 21-летней актрисе. Но та – не Брик – и воодушевить перед лицом общегосударственной травли не может. Попросту не понимает многого, в отличие от давно поднаторевшей в интригах советского строя Лилички. Кроме того, Вероника замужем, а Маяковский давно уже хочет тылы и семью, а не пылкий незаконный амур, урывками и без серьезности. Он почти безумен, умоляет, требует, грозится. Настаивает, чтоб актриса немедленно – да, прямо сейчас, не заходя домой, не разговаривая с мужем, не идя на работу в театр – осталась с ним, и никуда больше не уходила. Это истерика. Это глупая проверка ее чувств. Результат – Полонская соглашается со всем, и просит лишь один вечер, чтоб объясниться с близкими. Маяковский против, в отсрочке ему чудится подвох, она выбегает вся в слезах, и уже на лестнице слышит выстрел. Застрелился… Ирония судьбы: тот, кто громогласно осуждал уход Есенина, укорял поэта в слабоволии, писал назидательно-пародийное: /В этой жизни помереть не трудно,/ сделать жизнь значительно трудней/ именно этот человек спустя пять лет сам становится известнейшим самоубийцей…

Лиличка – та, которая не Брик, а из современности – давно приручила Рыбку вполне Бриковскими методами. И, если верить теории повторяемости сюжетов, развязка должна быть близко. У Рыбки солидные неприятности на работе. КсеньСанна, которую чуть ли не намеренно подложила в постель Геннадия Лиличка, своей ролью во всей этой истории очень походит на Полонскую…

В общем, если бы, обойдя охранников, подкравшись к кабинету Рыбки, Марина увидела выбегающую КсеньСанну и услышала выстрел, немедленно подумала бы, что Геннадий застрелился.

«Опоздала. Убивать не придется, потому что сюжет сбылся и Рыбка исчез самостоятельно…» – шепчет Марина, представляя себе все вышеописанное. Делает вид, что нечаянно, хотя, на самом деле, понимает, прекрасно понимает, чем могут быть чреваты подобные ее рассуждения. Скажем откровенно, Марина думает так, помня – где-то в глубине души даже надеясь – что все придуманные ею аналогии обычно сбываются.

Конечно, она не собирается никого убивать. Едет посмотреть в глаза, высказать… А думает все это просто потому, что надо как-то заглаживать вину перед чувством собственного достоинства. Пикантные картины мести бальзамом льются на ущемленное самолюбие.

Ох, Марина, знаешь ведь, знаешь, какой опасной бывает порой сила твоей мысли. Ты совершаешь убийство, не разгоняя свои аналогии! Опомнись!

Все еще объективный взгляд:

Меня не слышит, потому что не прислушивается. Мчится, не разбирая дороги от такси к киоску. Увидела там Лиличкину машину и сочла это за перст судьбы. Лиличка ехала одна, и как обычно, по пути из одного офиса в другой, подскочила к киоску за сигаретами, машину при этом не закрывая.

Нет, вы посмотрите, что делает? Батюшки, ну совсем ненормальная! Залезла на заднее сидение, пригнулась, притаилась… Причем все на порыве. Клянусь, она и сама не знает, зачем это делает…

Едут. Марине страшно дышать, потому что быть замеченной при таких нелепых обстоятельствах совсем не хочется. Представляет, как Лиличка сейчас доедет до пункта своего назначения, бросит машину на офисной стоянке. Представляет, как тихо-тихо, крадучись, чтоб не дай бог не засекли корпоративные охранники, она – Марина Бесфамильная, обиженная, униженная, обманутая – выползет из своего укрытия и мелкими шажками побежит к остановке, чтоб ехать домой. И как потом никогда не простит себе, что так глупо себя вела. «Нет уж!» – накручивает сама себя. – «Раз втащила себя в такую ситуацию – надо что-то делать. Немедленно, решительно!»

– Паркуйся медленно и осторожно. У меня пистолет! – это не сон. Это действительно происходит. Резко выпрямившись и приставив к пояснице Лилички набалдашник зонта, Марина прикрыла его своей курткой. Лиличка, кажется, верит:

– Блин! – реагирует странно, вполне искренне закатывая глаза, – Сколько раз Генка умолял, чтоб ездила с охранником, или хотя бы не оставляла машину открытой! В прошлый раз магнитофон украли, теперь вот опять неприятности.

Лиличка пытается дружески улыбнуться и даже начинает поворачивать голову, но Марина пихает ее зонтом очень уверенно и зло.

– Все, поняла. Двигаться не буду. – Лиличка не напугана, а, скорее, восхищена ситуацией. Для нее все это отличное, интересное приключение. – Говори, что хотела?

Снаружи видно, как Лиличкина машина невинно подъехала к обочине и спокойно остановилась.

– Рассказывай, – Марина никак не может заставить голос звучать ровно. Хрипит, словно матерая уголовница, и тем, наверное, еще больше пугает Лиличку. – И про появляющиеся чернила рассказывай, и про то, как вы с Рыбкой мне в редакцию звонили, и про Артура, перед которым подставили…

– Я изначально была против, – Лиличка вздыхает и на миг Марина даже готова заподозрить ее в искренности. – Но Генку ж не переубедишь…

– Мне плевать, кто виноват, – Марина вовремя прогоняет гуманизм, – Мне нужно знать правду.

– Ха-ха! – не поворачивая головы, но и не спрашивая разрешения на свободные дивжения, Лиличка закуривает. – И что? Расскажу тебе все, ты еще больше обозлишься, и выстрелишь невзначай. У тебя ж нервы не к черту…

– Не расскажешь – точно выстрелю.

– Ох, ну и угрозы! – Лиличка глядит в зеркало и встречается в нем с горящими глазами Марины. Осекается, потому что вдруг чувствует настоящий страх. – Ты ведь, похоже, сама все знаешь. – говорит, уже без всякой иронии, – Да, появляющиеся и исчезающие чернила. Да, Геннадий обозлился и обзвонил свои связи… Тебе нужны подробности? Вот и говорю – я изначально была против тебя вмешивать. Не оттого, что боялась за твое здоровье, а потому что в принципе не хотела с тобой связываться. Непредсказуемость ценю лишь в личном, и не переношу в бизнес-планах. Но Геннадий вбил себе в голову, что Артур вернется за тобой, и что ты знаешь, где его искать и… В общем, ты сама все это знаешь. Потом мне выложили подробности твоего сумасшествия. Ну, что ты влюбилась в какого-то парня, а тот был женат, и жена из ревности переехала его грузовиком… А ты с тех пор слегка не в себе, ходишь, с ним разговариваешь, смириться с потерей никак не можешь…

– Это кто такое сказал? – Марина, конечно, не удерживается от эмоций.

– Это – я. А так – все по чуть-чуть говорили. Жалели тебя, значится. Описывали, как совсем больную, надеясь, что спрос тогда с тебя невелик будет. Но Генка из этого сделал совсем другой вывод. Друг нашего Артура, ну, начальник ваш.

– Передвижной что ли?

– А я знаю? Ну, пусть будет Передвижной. Так вот, он когда-то давно, еще при жизни твоего хм-м … друга… нашел в его купе лист с текстом: «Разыщи Артура». Ясное дело, Передвижной не мог пройти мимо такого, и лист тот забрал, чтоб предъявить Артуру, и тем самым оградить его от возможных неприятностей.

– Зачем Димка писал этот текст?

– Генка тоже заинтересовался. Мы с ним даже к массажистке вашей ездили.

– Как она? – вопрос выпрыгивает сам, Марина совсем не собиралась задавать его.

– Ждет суда. Там что-то тянут, не знаю, мы не вмешивались… Так вот «разыщи Артура» ваш общий возлюбленный написал себе, как подсказку. У него, говорят, целый кулек таких мини-плакатов был с лозунгами. Еще один чокнутый! Массажистка говорит, он мечтал стать великим артистом. Рассказы твои об Артуре очень заинтересовали его. Горе-артист решил сам разыскать этого гениального менеджера, пригласить себе этого волшебника-продюсера. Мало кто отдает себе отчет, как могут быть использованы потом любые наши записи… Когда плакат попал к Геннадию, он сразу придумал план. Чернила ему подарили еще до отъезда, и, шутки ради, он взял их с собой. Я так понимаю, в обязанности приставленного к тебе человека входило научиться подделывать эту фразу и, как Фриде платок, подсовывать ее тебе регулярно… Всех то дел, срисовать с листа на стену. А потом уже чернила работают сами. Чудное изобретение, не правда ли?

– Зачем? – Марина и сама не знает, что пытается выяснить. Все очевидно, но прекращать разговор страшно – вдруг потом начнет преследовать что-то недовыспрошенное.

– Что значит, зачем? – Лиличка уже освоилась с давлением в пояснице и теперь презрительно фыркает в своей любимой манере. – Генка что, по-твоему, человек-компьютер? Все на логике? Нет. Просто интересно было такую аферу провернуть. Вдруг выстрелит… И выстрелило же! Во-первых ты поверила. Впрочем, с твоей предрасположенностью это было не удивительно. Во-вторых – ты действительно согласилась искать Артура. А вдруг бы нашла, чем черт не шутит? Правда, скорее, узнав, что ты его ищешь, он сам бы вышел на связь. Где-то на это Геннадий и рассчитывал. Но Артур «не клюнул». Хотя известно – парень из тех, у кого обозревателей целый город, не мог он не знать, что ты активно его разыскиваешь… Тогда Геннадий решил разыграть твое предательство. И, знаешь, я до сих пор удивляюсь, подействовало. Странно устроены мужчины. Если к ним со всей душой – относятся наплевательски. А, едва появится повод заподозрить в предательстве – тут же звонят. Пусть просто, чтоб поругаться, но звонят ведь! Самое смешное, что Артура так и не засекли. То есть откуда звонок – известно, но туда у нас руки пока не достают…

Дальше слышится какой-то маразматический деловой треп. Лиличка предлагает поговорить с Геннадием. Утверждает, что он обиделся просто на оскорбления, и потому с работой так поступил. Предлагает себя в подруги и парламентеры… Жалуется, что Рыбка ее не слушает в последнее время, набивается в подруги…

Марина не слушает. Ей было интересно про Димку. Про Артура, Рыбку и саму Лиличку –скучно. А про Димку больше ничего не будет, потому что нечего говорить – не Димка это вовсе, а химический состав надписи… Вот как все просто.

Полное равнодушие к происходящему на миг выключает Марине слух. Она с удивлением переводит взгляд с шевелящихся в горячем монологе ярко накрашенных губ Лилички на набалдашник своего зонта. Сейчас Марине непонятно ни, что она тут делает, ни, что же придумать дальше. Мысли разлетелись, к тому же навалилась дикая головная боль.

– Знаешь, – с трудом контролируя, что говорит, Марина перебивает. – Сволочи вы все редкие. Но это уже, слава богу, не мои проблемы. Один тебе совет на будущее – помни, сюжеты имеют свойство повторяться. Я тут нафантазировала ерунды всякой. Не хочу – чтоб сбылась, глупо выйдет и не по-человечески. В общем, следи, чтоб Рыбка к оружию не прикасался. И если не хочешь его самоубийства – или уже семьей с ним живи, или в покое оставь. Это я тебе не из добрых чувств говорю, а потому что не хочу нести ответственность за свои придумки. Все, я пошла.

Спокойно выйдя из машины, Марина замирает на остановке. Голова так и не успокаивалась и, чтоб не упасть, она опирается на зонт, как на трость.

Лиличкино авто стоит, не трогаясь с места, как вдруг… Яростно гремит мотором, нарушая все правила, подлетает к Марине.

– Шутить, значит, вздумала? – сверкает полными бешенства глазами Лиличка, приоткрыв окно, – Зонтиком, значит, размахиваешь? Знаешь, я не хочу ходить до конца жизни и оглядываться, опасаясь, что какая-нибудь муха тебя укусит в очередной раз. На этот раз, не Генка, нет… Я! Я тебе обещаю – не будет тебе жизни в Москве! Доигралась ты со своими зонтиками!

Впору испугаться, а Марина, да, да, несмотря на дикую боль в висках и прочие обстоятельства, вдруг начинает хохотать. Потому что понимает – ничего придумывать не надо, они с Димкой уже отмщены. Лиличка в бешенстве не из-за «нападения», а как раз от того, что нападение было больше похожим на шутку. Так же, как Марину трясло от одной мысли, что над ее искренней верой в связь с Димкой надругались, так же уничтожал Лиличку факт издевательства над ее вполне настоящим страхом.

– Отмщены! – прошептала Марина и навсегда потеряла всякий интерес к Рыбке, Лиличке и им подобным.

Снова объективный взгляд:

В проеме окна она кажется маленькой. Волосы прилежно заколоты, руки скрещены на груди. Смотрела распахнутыми до резей глазищами в лицо затянутого дымкой неба, требовала показать звезды. Но звезды кончились, и небо капризно расплакалось от собственной несостоятельности. Сейчас оно умоляет оставить его в покое, не теребить пустыми просьбами и оставляет на лице Марины пресные капли. Те падают на щеки, но дальше не катятся, будто они – льдинки, а Марина уже мертвая…

Давным-давно заколотила двери с внутренней стороны. Распахнула окно настежь. /Не чтобы спрыгнуть, а просто спьяну/. Уселась на подоконнике, укутавшись в плед. От неба уже отвязалась. Взирает теперь сверху вниз на уже втиснутых в пальто прохожих, курит и глупо так улыбается. Притаившись, подслушивает осеннюю Москву, и радуется, что та ее уже никак не касается. Вот кто-то стервозным гудком сигналит на перекрестке, соседние машины отзываются обиженным ревом. Ругаются…

А Марине все равно! Покойно, свободно и не любопытно даже. Как пресытившейся уже царице Тамаре, в окне башни над Тереком.

– Я устала от тебя, город! – кричит в никуда, и тут же захлопывает раму, чтобы бдительные гуляки от нечего делать не вызвали милицию.

Милиция тут была уже пару дней назад. И Марине она не понравилась.

«Хоть тебя, Димочка, и нет, но пишу, потому что больше рассказать некому. Интересный сюжетик о том, как меня посетили правоохранительные органы… Интересно?

Пришли, стала быть, чужие права от меня охранять. Потому что я, оказывается, нарушительница.

Но сначала не они пришли, а начальник ремонтников. Вежливо так, робко даже, постучал в дверь, пробубнил что-то о производственной необходимости разговора. А я как раз только что, когда из ванны в свою комнату бежала, успела заметить, что творится неладное. К тому, что потолок белят по всему коридору, я привыкла уже. А вот, что краску со стен в комнате Масковской отколачивать станут – это при живых-то еще жильцах! – как-то не догадывалась. Так вот, начальник мне и говорит:

– Бу-бу-бу-бу-бу-бу-ов.

Это он так представляется. Давно заметила: они, когда не совсем в своей правоте уверены, очень скомканно представляются. Не знаю уж, отчего. Может, боятся что прокляну?

– Я поинтересоваться, когда вы съезжать намерены… – остальное, как водится, начальник говорит с вполне внятной дикцией. – Вы у нас одна остались. Соседи все уже освободили помещения. Срок же уже через два дня…

– Как освободили?! И попрощаться не зашли?!

– Так вы ж дверь не открывали… Они стучали, я свидетель. Ну так, когда очистите территорию?

И так спрашивает настойчиво, что, не щадя его, отвечаю честно:

– Не имею пока возможности. Никаких душевных сил нет на этот шаг.

– Пардоньте! Но вы ведь договор подписывали! И общежитие наша фирма вам представляет! И потом, я бы был спокоен, если б вы что-то делали – подыскивали бы вариант, звонили бы куда… А то ведь заперлись у себя и молчите там сутками!

– А вот это уже не ваше дело, где я сижу, и что там делаю! Я, может, больна была, когда договор подписывала! – это я, понятно, для острастки кричу, чтоб знал свое место клоп. – Еще и пересмотреть нужно, имели ли вы вообще права меня к нотариусу вести!

Короче, поскандалили. Такой противный мужик оказался! И не начальник ремонтников вовсе, а какой-то там ответственный за расширение… Возмущаясь, дошел до типичной истерики, и в бабском совершенно визге начал грозиться органами.

– Мне, – ответила я, – Ваши органы – что правоохранительные, что половые – абсолютно не интересны. И потрудитесь не визжать в моем доме!

Сказала – и ушла королевою. А этот придурок – подумать только – и впрямь вызвал милицию. Не знаю уж, что он им там наплел, но приехали целым нарядом. Здоровые парни, в форме, с автоматами. В грязных сапогах и с озабоченными лицами. Я им чай предложила – они отказываются.

– Кто, – спрашивают, – Вызывал? У кого тут бандитское нападение?

– В коридорах посспрашивайте! Я никому не звонила…

А в коридорах никто не признается. Начальник сбежал куда-то, а рабочие знать ничего не знают. Нет, ну до чего отвратительный мужик попался! Чем думал, интересно, когда наряд вызывал? Просто от истерии звонил, или расчетливо, мне на устрашение, показать, что на любые крайности способен?

Намекнула, что могу чаем угостить для приличия. Поухмылялись, отказались, будто предложила неприличное. Походили, углы поосматривали – совершенно, надо заметить, без моего на то разрешения. Пожали недоуменно плечами – одинаково, как один.

– И все-таки, кто звонил-то?

И тут на меня какое-то затмение нашло, и я к ним прониклась симпатией. И давай им рассказывать.

– Понимаете, моего Димку из ревности переехала машиной одна женщина. Ее судили, все как положено… А я с тех пор, шутки ради, с ним стала потихоньку разговаривать. Не всерьез, а просто так, чтоб одной совсем не оставаться. Каков же был мой шок, когда выдуманный мною дух Димочки стал отвечать?! Да, да, в письменной форме, своим почерком, на стенах и даже на бардачке машины один раз. Представляете мое состояние? И вот тогда эти покупатели со свеой навязчивой идеей нас расселять, и соседи все давят и требуют подписать, а я – три ночи не спавши, все на стены таращусь, и не знаю даже, боюсь Диминых надписей ли, радуюсь им. А они – подписывай, выселяйся, ищи работу, действуй… А мне знаете каково? Про Димку – это все моя доверчивость. Как недавно выяснилось, его нет… И все письма мои к нему – пустота. А Свинтус говорит „заявление пиши”. Кому? Вам! Да вы таращитесь на меня, как на ненормальную, и ни полслова из моей речи не понимаете! А они, вон, милицию вызывают.

– Кто вызывал? – еще раз спрашивают.

И мне вдруг как-то неловко стало мужика-ответственного за расширение подставлять. Тем более, что спрашивают совсем без понимания, раздраженно, будто я им голову морочу, а не душу открываю. В результате я ответила как-то просторанно, ничего подписывать не согласилась, проводила гостей до входной двери… А потом вдруг не выдержала, рванула дверь, на площадку выскочила, кричу им вслед:

– Эй, вы ж милиция! Вы ж меня охранять должны! Так что мне с этим выселением делать?

А они ничего не отвечают, ногами топочут, и поскорее покинуть наше злачное место спешат. На первом этаже слышу, притихли – пошли кого-то разыскивать, что-то там подписывать… А на меня наплевали, среди разбираемой на части квартиры бросили и ушли, будто так и положено.

Противно как. И от истерики мужика, и от полного равнодушия этих самых органов – нет, я не защиты от них хочу, на такое и надеяться глупо, но хоть бы выслушали с пониманием, все ж единственные живые души, оказавшиеся рядом в трудный момент.

А момент действительно напрягающий: не переношу, когда на меня орут, тем более, в таких выражениях. И после разговора с мужиком и органами меня трясло еще час, наверное… И слезы у глаз стояли, хотя и не выкатывались… И люди мне все противны, и я сама себе – зачем лезла с откровениями? Выпроводить нужно было сдеражано, а я дурой себя выставила.”

Объективный взгляд:

Только что перечитывала письмо к Димке про милицию. Теперь раскраснелась вся, насупилась от воспоминаний. Надула губы, как обе Вадимовны, глянула в зеркало и попыталась рассмеяться от своей на обеих этих теток похожести.

Не вышло посмеяться. Мир сильней. У Марины кончились силы сопротивляться. Всю жизнь, как атлант, держала атмосферу на плечах, бодрилась, придумывала отдушины, смешила себя и других… А теперь сдалась, опустила руки и небо набросится сейчас с силой всего своего давления, и расплющит, раздавит, размажет по полу.

Помогите!

Но звать некого. Все заняты своими заботами. У каждого дома по Любочке и концерты с геморроями… А сердце озлобляется, наполняется желчью, раздувается так, будто обиду в него автомобильным насосом закачивают. Больно!

Марина! Не позволяй этому происходить с тобой! Держись! Помни, мир прекрасен! Не позволяй превращать себя в язвительную, злопамятную свинью…

Села у зеркала, зажгла свечи, стала краситься. Если очень захотеть, он вернется. Она знала с детства и прилежно верила в чудо. А когда надломили, препарировали веру, подшучивая, она не сломалась, а собрала себя по кусочкам, вырастила панцирь и захлопнулась, словно ракушка.

Димка пришел вечером. Слезы счастья по щекам, касанья пальцев над свечами, серебряные лучики от глаз к глазам. Такой же, как был, только лучше, потому что уже без кокетства и шарма, они оба уже – всеведающие…

Говорили, говорили, говорили… Делились душами до полной близости. Их втянуло друг в друга полностью. И слились, как единое целое, полируя тела до блеску, различая по вкусу и запаху, что не сон – что действительно вместе, и они, а не тени прошлого. Вот оно! Ощутил всеми клетками, как нуждался он в этом укрытии, как искал свои личные ножны. И она теперь – не забытая, а нормальная, с внутренним стержнем, обретя от него силищу, на глазах становясь прекрасней, в диком танце качалась в такт пламени.

– Димка, что это мы? Мы ж одетые! – засмеялась, боясь романтики.

Тут одежда, – шелком, да шепотом – осыпалась, и исчезла в пропасти. И они, совершенно свободные, бросились на постель с новой жаждою…

/За окном снег и тишь,/Мы можем заняться любовью/ на одной из крыш/Но если встать в полный рост,/Мы можем это сделать на одной из звезд/…

– Эй, эй, вас к телефону! – скрипучий голос реальности штыком вонзается в голову. – Тю, та вы ж дома! Ну что прячетесь?

Вздрагиваю, ловя уходящее блаженство. Все исчезло. Ты, Димка, ушел, загасив свечи. Но какое счастье, что был! Вопреки всем им, вопреки мне самой! Все теперь понимаю, знаю суть, спасибо… Бреду к двери, долго плутая по комнате…

– Сейчас! Сейчас! – кричу слабым голосом. Можно было не отвечать, но я обязана…

Не волнуйся, Димочка. Я снова верю тебе. Ты со мной, я видела. У нас еще вся вечность впереди… Сейчас, разберусь лишь со звонящими.

Нащупываю у двери пальто, заворачиваюсь, долго борюсь с баррикадой, которую сама же туда поставила. Краем взгляда пробегаюсь по общему коридору. Квартира посекундно чужеет. Сейчас я торчу голая, в пальто лишь окутанная, посредине чьего-то офиса. Вдалеке – ремонт. Вблизи – визжащие представители работников. На них внимания не обращаю. Они – за пределами моей реальности. Их нет, Димочка. А ты – есть. Так правильнее.

– Мир звонящему! – трубка телефона пачкает штукатуркой. Даже аппарат газетами не потрудились накрыть, когда белили!

– Алло, Бесфамильная? – громыхает трубка знакомым вокалом с хрипотцой. И какую-то пробку с глаз сорвало, и слезы таки покатились… Зинаида! Боже, как давно это было…

– С вами будет говорить Зинаида Марковна! – официально рычит трубка и тут же, без паузы, не давая проявить узнавание, уже нормальным тоном, без официоза и помпезности: – Здравствуй, душечка!

– Приветствую вас, весть из прошлой жизни! – здороваюсь.

– Как поживаешь? Мы тут с Малым и Галой давеча месяц с окончания тура отмечали, тебя вспоминали, любопытствовали…

Надо же, ведь целый месяц прошел – не заметила. / Жизнь прошла, как не было, / Не договорили…/ Время меряю не сутками, а делами свершенными, потому и стоит оно у меня на месте. Уже месяц, значит, живу так, будто и нет меня…

– Что притаилась? – Зинаида напирает, бескомпромиссным танком. Хорошая она, но шумная… – Как Москва встретила, спрашиваю?

– Как сухое влагалище. Без боли не пролезть, – отвечаю, стараясь не выдать, что истекаю слезищами…

– Хо-хо! – присвистывает Зинаида, сраженная больше формулировкой, чем смыслом. – Ну, так… э-э-э … возбуди ее чем-нибудь!

– Надоело. Настоящих витаминов во мне уже не осталось, а делать вид, мол, привлекательна, не хочется… – Спохватываюсь, что наговорила лишнего: – Да вы о себе расскажите. Что слышно о поездянах?

– Так это просто великолепно! Ты тогда, может, в Киев рванешь? Мы тебя мигом в люди вытащим… – последние мои слова, естественно, игнорируются. – Ко мне тут давний приятель один нагрянул… Спонсор, если по-современному. Теперь свое кабаре открываем… Пойдешь?

Ах, вот в чем дело. А то «просто тебя вспомнили, просто интересуемся…»

Уехать? Нет… От себя не убегу. Сама с тоски пропаду под Зинаидиным крылышком, и других гнилью заражу.

– Не пойду, – говорю. – Какая из меня артистка?

И потом, не хочу уезжать. Уже наездилась. Из Москвы не хочу, в Москве не хочу… Выдохлась!

– Ладно. Мое дело предложить.– Зинаида то ли обиделась, и обиду свою скрыть не может, то ли предлагала просто из вежливости, и теперь, чтобы скрыть облегчение, нарочно немного горечи в тон подмешивает. – Настаивать не стану, хотя идея стоящая и это просто возмутительно, что тебя она не заинтересовала. Ладно… Что вообще поделывать собираешься?

– Я уже не хочу быть поэтом, я уже не хочу!… Это так просто, я хочу быть, всего лишь… – цитирую, потом исправляюсь в угоду овладевшей мной недавно вредоносной честности. – Да и это не слишком.

– А… – Зинаида, как обычно, все понимает, все проходила, все расценивает по-своему. – Жить не хочется, все перемены в тягость. Депрессия, значится. Завидую тебе деточка – это так здорово иметь время и силы на подобные пикантные недуги. Мне бы время да право – с головой бы ушла в депрессию. Мир стал бы острее, я похудела бы. На мужчин, опять же, все трагичное солидное впечатление производит… Но не могу! Кабаре, оно, знаешь ли, обязывает…

Люди не любят, когда кто-то не похож на них. Нет, не «не любят» – просто не понимают и под себя перелопачивают. «Не могу» слышат как «лень», «неприспособленность» трактуют как «тунеядство»…

«Мне бы время да право, я бы с удовольствием ушла в отпуск, ой, то есть в депрессию!» – иронизирует Зинаида. «Мне бы твою веру в жизнь, мне бы эту энергию заблуждения, я бы сотню кабаре и поэтических сборников выпустила!» – отвечаю ей мысленно.

А может, и впрямь просто выделываюсь? Сначала Димку придумала, теперь саму себя обновленную. А ну не привередничать! На завод, к станку, не капризничать!

Да не капризничаю я! Не перебираю, ни харчами ни действами: и самое грязное с удовольствием, и самое тяжелое с легкостью… Только знать бы, зачем. Ведь не надо никому ничего, ведь есть ты, нет тебя – ничего не изменится. Станок всегда найдет, кого б призвать в свои новые руководители. Муравейник силен не личностями, а количеством обитателей. А я не могу больше. Не хочу – просто для количества… Хочу – по сути и для вечности. А ей от меня больше ничего не надобно…

А другие что, сильно отличаются? Вот Зинаида. Молодец баба! Пробивается! И спонсора найти умудрилась, и коллектив идеей заразить. Осуществляет давнюю мечту…

Правильно, на себя работает. Себя продвигает, самореализуется… Чтобы жить в этом мире, надо быть или ужасным эгоистом, или глупцом, страшно значимость своих идей переоценивающим, или роботом, механически исполняющим и ни о чем не задумывающимся, или просветленным, глобальный смысл всех этих трепыханий отыскавшим. А если ни к одной из этих групп не относишься – то активничай, не активничай – только лоб расшибешь…

– А Гала, ты представляешь, Гала… с ее-то данными!… А я ей: «Страх – это всего лишь выплеск адреналина в кровь…» – Зинаида давно уже делится чем-то своим. Я стала черствая и нелюбопытная. Не трогает – не слушаю. – Ой, – Зинаида вдруг переходит на игривый шепот. – Все, пока. Спонсор мой явился. Сейчас будет о стоимости междугородних звонков грузить и ужин требовать. Ладно, созвонимся еще. Ты сама только не звони – он решит еще, что навязываешься. Я тебе через недельку перезвоню, тогда созреешь уже, наверное, к нам, да? Ой, ладно. Счастливо подепрессировать. Да, дорогой, – это куда-то в сторону и невыносимо слащавым тоном, – Уже иду-у, мой ко-о-отик. – потом снова мне, – Пойду чмокну спонсора в лысину. Ах, завидую твоей свободе невероятно!

Гениально! Просто великолепно! Зинаида пригрела под крылышком лысого котика, и он – нацепив противогаз, чтоб не слишком смущаться близостью обширной подмышки – устроил там кабаре. Интересно, уж не «Ути пуси-муси-куси» они там петь собираются?!

Вот возьму, охмурю завтра розового борова. Не корысти ради, а из вредности. Будем сидеть с ним долгими нудными вечерами перед телевизором, мирно похрюкивать, с вожделением пыхтеть по ночам, а в туалете у нас возле унитаза в синенький горошек будет возвышаться стопка поэтических сборников…

Объективный взгляд:

Похоже, Марина всерьез раздражается, глядя на устроенность чужой жизни. Страшный синдром, шокирующий.

Сгорбилась на коридорной табуретке, колени к подбородку притянула, под пальто засунула. Раскачивается, как загипнотизированная, в такт клокочущих желчью мыслей.

Беги от себя, Марина! Беги, потому что это уже не ты!

Кладу трубку, резко дергаю за провод, выдираю его вместе с розеткой и куском еще не обработанной стенки. Забираю аппарат с собой. В конце концов, его купила сюда моя бабушка!

Все складывается само собой. Там – Димка и касание пальцев при свечах. Тут – Рыбко-Лиличкины угрозы, тошнотворные Вадимовны, выселение из родного дома и друзья, разбредшиеся по Любочкам. Там – свобода, здесь – сплошь обязанности, и сплошь не по моему профилю. Там – нужна, здесь – все что могла, давно сделала…

Вот только бабушкин телефон в комнату отнесу, чтоб не доломали бестолочи… Зажгу свечи… Помнится, где-то полбутылки коньяка у меня еще оставалось. А Димка заходил, а я не предложила… Как могла забыть?

Не горюйте обо мне, родимые! Не принимайте фальшивых соболезнований, посылайте все традиции подальше, и пляшите на похоронах празднично. Смерть кажется несвоевременной только сочувствующим. Для умершего она – торжество. Камень с сердца, гора с плеч! Отныне и навсегда… Никуда не нужно бежать, никому не важно доказывать, все просто, прозрачно, легко и призрачно… Реализация права на свободу, отмена всех тревог, вожделенная гармония… Да пребудет!

хозяину и основателю всего сущего,

властителю душ и распределителю судеб

Богу Господу Всемогущему

послушной дочери

Бесфамильной Марины Сергеевны

Заявление

Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с досрочным выполнением всех возложенных задач.

С правилами, порицающими просьбы об отставке, ознакомлена, но не согласна. Считаю необходимым внести параграф об исключениях, к коим без сомнения отношусь.

2 декабря 2006 года

Бесфам – тут нужно нарисовать ее подпись!

P.S. Также прошу в ближайшее время рассмотреть мою кандидатуру на предмет прощения – ничего непозволительного не делаю, поступаю по совести, жить дальше – вот это был бы грех…

Радуйтесь за меня, оставшиеся! Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего – ты же любишь юных и не отесанных, – наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью… Не прогоняй жизнь! Пусть бьет ключом. Не упуская время, пока она тобой еще интересуется!

Не завидуй, Зинаида Марковна, придет и твой черед! Узнаешь, почувствуешь по завершенности всех хлопот и тягостному томлению. Не стесняйся тогда, не тяни чужую лямку, пиши прошение об уходе, и сигай к нам не задумываясь… Когда жизнь становится в тягость и перемен никаких не хочется – это не депрессия – это зов. Сигнал свыше, мол, все, что должна была, ты уже выполнила и свободна теперь, вольна делать, все, что заблагорассудится… Страшно? Значит, еще не все сделала. Страх – это не прилив адреналина в кровь – это предохранитель, который мешает тебе сбежать, не довыполнив программу.

Все вместе взденем бокалы к небу!

«Свинтус! Прости все хлопоты. Нагружаю тебя ими в последний раз. Не похорони живой, помни мою клаустрофобию. Люблю тебя навсегда, как однокровного. Не злись – прости, если не понимаешь…

Маме и Нютке, когда увидишь, объясни, что поступаю правильно. Скажи «пошла на повышение». Никогда их не брошу, по мере сил буду опекать и слать сигналики».

Не берите меня в голову, глупые!

Не верь, Лиличка, ни слову, из мною наговоренного. Судьбы, как кожа – умирают вместе с носителями… Никакой сюжет не обязан повториться, а если обязан, то, как ни юли, все равно повторится. Если получится, в ближайшее же время этот вопрос выясню, и тебе напишу где-нибудь на бардачке машины проявляющимися чернилами… Ха-ха! Страшно? Пока же считаю, что никакая осознанность тут ни при чем. И менять себя против своей природы нельзя… А если станешь менять – упаси тот, кого не имею права величать по имени до уведомления о прощении – то, поломаешь себя и превратишь в гору тусклостей, и первым, кто заметит твое затухание, будет Рыбка, и станет несчастнее всех несчастных от обладания такой тухлятиной, и все обернется еще хуже, чем я предсказывала…

Выпьем, за тех, кто не тухнет!

«Дорогие друзья-сотоварищи! Не отклоните последней просьбы. Предупредите Артура!

Не хочу, чтоб из-за меня он попал в неприятности. Почитайте его стихи – поймете, отчего так беспокоюсь, и сами обеспокойтесь тоже. Артур, как поэт – заслуживает.

Теперь глупое эгоистичное – обелите мое имя, объясните, что никогда не подличала. Это мелочь, но мне ох как важно и ох как хочется…»

Не опасайтесь, непричастные! Не от вас бежала, тетки из редколлегии! Не печальтесь. Найдутся еще молодые крепкие пигалицы, на которых вы свои педагогические таланты выместите. И потянутся они к вашим правильно скроенным, бездушным, но совершенным правилам, и замрут благочестиво у ваших ног, и заплывут жиром, и юбки станут носить ниже колена и без разрезиков, и ручку за зарплатой ладонью вверх тянуть, как за подаянием, и глядеть будут жалобно и умоляюще… А тех, что не потянутся, вы из Москвы прогоните. И не страшно вам тогда будет ходить по улицам, потому что, во-первых, не перед кем будет комплексы ощущать, а во-вторых, маньяки все переведутся, или помрут с тоски, или следом за пигалицами переедут.

Радуйтесь, юные журналисточки: такие как я, покидают этот мир рано и освобождают насесты для ваших лапок. Цепляйтесь, девочки!

«Дорогие государственные органы. Если придете – а вы придете, уверена – не топчитесь по ковру в обуви. В моем уходе – заявляю в здравом уме и трезвой памяти – прошу никого не винить. Ни на что не в претензии. Ничем не обижена. Спасибо, что дозволяли дышать и, даже когда кричала сильно – не трогали. А то, что не слышали призывов о помощи – так это не от вашей черствости, а от моей природной интеллигентности: понятным вам языком говорить не выучилась…»

Мама… Пред тобой одной виновата, тебя одну бездушно травмирую… Записку не оставлю, чтоб ты не хранила, и душу свою не раздирала, перечитывая. Все хорошо, мама. Все своим чередом. Много позже встретимся – тебе Алинку еще на ноги ставить! – много позже встретимся, сядем в палисадничке, вжавшись друг в друга плечиками… сядем в палисадничке, тогда объясню.

Слезы? Это от счастья, мама. От чуда легкости избавления… Да что они нам? Пусть себе льются, раз им так хочется…

Все, пойду. А то сейчас Масковская ванну займет, век трубы не допросишься… Стоп, какая Масковская? Все ж разъехались… А ремень Свинтусовский очень кстати пришелся. Вот она – резолюция на заявлении – все под рукой, все так ладно складывается…

Иду к тебе, Димочка… Не торопи, дурбецело. Никуда не денусь уже. А страшно как! Нет, не страх смерти… за кого ты меня принимаешь? Страх жизни, миленький, страх бытовых неурядиц…. Вдруг труба оборвется, не выдержит? Это ж скандал будет, затопим ведь, а соседи буйные. И крючок в двери хиленький… Ворвутся агрессивные-необузданные, а я стою тут, голая, на краю ванны, вместо клеенки этой нашей идиотской душ зашториваю… Или валяюсь в луже, к трубе ошейником пригвожденная… Ворвутся, затопленные – а я тут. Что они про меня подумают?

Прости, Димочка, мое малодушие. Отпустило уже. Прочь, хлопоты будничные, прочь, сиюсекундные! Не ваша я – уже одной ногой в вечности! Врубай, Димка, музыку. Громче врубай, пусть порадуются! Фокстрот хочу! Именно! О, как заводит, как пронизывает. Спасибо, мальчик мой. Бери меня, веди меня, действуй… Потанцуем?

Мама!

Объективный взгляд

Висит. Барахтается в зеркале, как пронзенный червяк на удочке. А руки-то слабые, не подтянуться, не удержаться, не вырваться. Подбородком к трубе тянется, шею вытянула, глаза залиты… Жалкое зрелище, омерзительное.

Фу-у-х, дотянулась ступней до опоры. Вот она, ванны кромочка.

Замерла в припадке трезвости. Осколки сердечного приступа с диким стуком из ушей выскакивают… Спокойно! Поигралась и хватит… Что творишь,, безумная? Осознание, острым приступом:

Цветаева повесилась на ремне, подаренном Пастернаком перед эвакуацией для удобства переноски чемодана. Цветаева писала за считанные дни до смерти заявление с просьбой принять ее работать посудомойкой в столовую. Цветаева оставила три предсмертных записки: Муру – самому близкому; «дорогим товарищам», что должны были довезти Мура до Чистополя; предполагаемым опекунам – Асееву и его жене – которых умоляла о Муре заботится… Конечно, каждый пишет о своем… Но ведь именно три записки! Все сходится!

Сюжеты не повторяются? Судьбы умирают вместе с носителями?

Как сходится, как до смешного все сходится! Паук, заблудившийся в собственной паутине… Нонсенс? С виду нонсенс, но ведь случилось же!

– Освобождайте ванну, здесь вам не купальня! – чужие люди с правом на мою собственность, тарабанят в дверь сбитыми кулачищами.

Я вас прощаю! Фокстрот снова включен… Ой, скользко тут! Хихикаю, как в детстве на катке в первый раз неумелой коровою… Ой, смешно нога катится, ой я незграбная!

Держи меня Димка, падаю… А!

Прими меня Боже, грешную…

Объективный взгляд:

Финиш.