Качели в Пушкинских Горах

КТО ХОДИТ ПО БРЕВНУ

Собачий лай я недолюбливал всю жизнь, а теперь слушаю его три раза в неделю с четырех до семи. Итого получается каждый день в среднем по часу и пятнадцать минут, а каждую неделю… Впрочем, стоп. Неделя — ладно, а вот месяца на площадке я еще не проработал. Не хватает четырех дней. Я это знаю, потому что через четыре дня у меня будет первая в жизни зарплата. Получу — смешно даже сказать — сорок девять рублей. Прошлым летом на практике я написал портрет одного завмага и заработал вдвое больше. «Грабь, последнюю шкуру дери!» — хохотал завмаг, отсчитывая червонцы. Насчет «последней шкуры» он, конечно, шутил. Мои друзья-одноклассники Петька Быланский и Валька Ермаков встретили меня скучными улыбками. «Ну как халтура?» — спросили они. Я хотел сказать, что писал портрет по-настоящему, но почему-то не сказал. «Халтура как халтура», — ответил я. С деньгами мы расправились в три дня: каждый день обедали и ужинали в ресторане. А портрет завмага, мне кажется, получился хорошим, хотя сама личность завмага симпатий у меня не вызвала. Впрочем, ладно. Все это было давно. Сейчас-то чего вспоминать? СХШ, то есть средняя художественная школа, позади, в Академию художеств я не поступил, впереди две дороги — работать на площадке помощником инструктора или устроиться куда-нибудь оформлять витрины. Я выбрал первое.

В нашей собачьей школе первой ступени дисциплина отсутствует. Вместо четкого выполнения команд — лай и визг, словно здесь живодерня. Восьмимесячные псы грызут поводки и тянут хозяев к выходу. Над площадкой висит облако пыли, как будто выколачивают гигантский ковер.

Когда начинаются занятия, солнце находится над краем площадки, а когда они заканчиваются, солнце сползает в сторону леса. Лес метрах в ста от площадки, а за ним торчат бетонные трубы химического завода. Иногда трубы победно ревут и деревья испуганно дрожат — чувствуют, что стали лишними. Мне хочется сходить в лес, вылить из ушей накопившийся за три часа лай и полежать на траве. Но каждый раз когда кончаются занятия, я спешу домой, потому что хочу есть. Деревья машут мне вслед ветками: предатель!

Осень в этом году солнечная и сухая — продолжение лета, только с желтыми листьями на деревьях. А лето получилось у меня короче, чем хвост у эрдельтерьера. Экзамены по искусству, экзамены по предметам, полупроходной балл, ожидание: поступил или нет? А когда все выяснилось, оказалось, что уже осень и пора грустить и писать этюды.

И вот я пишу этюды и работаю на собачьей площадке помощником инструктора.

Хоть бы дождь внезапный спрыснул проклятую пыль! Два эрдэльтерьера — Бонни и Тюшка, четыре овчарки — Эльда, Юнона, Чанга и Максим, дог — Карат, доберман-пинчер — Дэзи и ньюфаундленд — Гирей, поджав хвосты, уселись около хозяев, и Иван Дмитриевич — инструктор — пытается объяснить хозяевам и собакам, что такое команда «Охраняй!».

Жарко. У ньюфаундленда Гирея язык торчит изо рта, и с него капает слюна. А у хозяина Гирея прилипла к спине рубашка. Сквозь нее рельефно проступает зеленая майка с прачечной меткой. Если приглядеться, можно номер рассмотреть. Майка почему-то надета наизнанку. Эта пара больше всех страдает от жары. У ньюфаундленда самая длинная шерсть, чтобы не замерзал в канадских льдах, а хозяин — самый полный из всех, кто приводит собак на площадку. На него больно смотреть, когда он бежит с Гиреем по кругу. Наверное, после каждого занятия теряет килограмма два веса. Может, за этим сюда и ходит? Овчаркам тоже не сладко, но у них шерсть все-таки покороче, чем у ньюфаундленда. Зато эрдельтерьеры молодцы! Не зря пишут, что с ними охотятся в Африке на львов! Эрдельтерьеры к жаре привычные. В выполнении команд они особенно не усердствуют, но и до уровня главного тупицы — дога Карата — не опускаются. Этот дог спит прямо на ходу и ничему не хочет учиться. Морда всегда опущена, и взгляд, как у наркомана. А доберман-пинчер Дэзи стоит около калитки и скулит. Дэзи — собака гриновская, артистичная.

Мне хочется нарисовать нашего инструктора Ивана Дмитриевича. Лицо у него запоминающееся: глубокие морщины, спутанная седая челка на лбу, а глаза светлые и прозрачные. Они чужие на этом лице. Будь глаза мутные или покрасневшие — перед нами классический портрет старого пьяницы. Но глаза — мысль, которую надо высказать в портрете. В них грусть, боль и обида. Каждый вечер после работы Иван Дмитриевич выпивает «с устатку» бутылку портвейна. Иногда он предлагает и мне, но я отказываюсь. Не хватает еще пить начать! Иван Дмитриевич — пунктуальный пьяница, послеработная бутылка портвейна стала для него тем же, чем мытье рук для врача или снятие клеммы для шофера. Но он, наверное, в отличие от этих предполагаемых трезвенников, пьет еще и утром, и вечером, и по выходным…

На вид Ивану Дмитриевичу далеко за пятьдесят. Со мной он почти не разговаривает, считает, видно, что я человек бесполезный. Собственно, мне это безразлично. Круг моих обязанностей невелик, и на площадке я почти что зритель. Зритель, которому выплачивают скромную зарплату. Только когда без меня совсем нельзя обойтись, Иван Дмитриевич подзывает к себе. Я — живой объект для травли. Надеваю толстенную рубчатую телогрейку и начинаю длинными рукавами хлестать собак по мордам. Я обливаюсь потом, собаки рычат и злятся, а хозяева им в уши орут: «Фас!». Но собаки почему-то эту команду медленнее всего усваивают.

Я смотрю на собак, еле превозмогающих трусость, и не понимаю, зачем им нужно знать команду «Фас!». Ничего плохого от людей они не видели. Домашние собаки не защищают хозяев, а сами ищут у них защиты. И наша школа первой ступени не научит собак самостоятельности. Она научит их выполнять некоторые команды, и все. А в школу второй ступени собак не поведут. Да и какой смысл? Ведь для того чтобы получать на выставках медали за экстерьер, достаточно и первой ступени.

Когда я на будущий год опять стану поступать в Академию художеств, то сделаю композицию об этой собачьей площадке. Она будет называться «Инструктор». Молодой парень стоит в центре площадки, а вокруг собаки ходят по бревну, прыгают через барьер, рвут на ком-нибудь телогрейку. Я не могу серьезно относиться к тому, что здесь происходит, поэтому собаки и хозяева будут нелепыми и смешными. Но главное в композиции — лицо парня. Я хочу, чтобы сразу стало ясно, что никакой он не инструктор, пусть где-нибудь в углу валяется старый, обшарпанный этюдник. Над этюдником будет стоять, подняв ногу, ньюфаундленд Гирей. Вот какую композицию я задумал написать на следующий год. Уже наметил кое-что в альбоме.

А в этом году мне поставили за композицию тройку с минусом. Что-то не получились у меня аквалангисты, хотя весной, на юге, я впервые в своей жизни плавал с аквалангом и запомнил, как выглядит дно, водоросли, как светятся камни и вверх поднимаются серебристые пузырьки воздуха, как солнечные лучи пробиваются сквозь воду и образуют светлые дорожки, косо спускающиеся на дно. Я изобразил двух аквалангистов, плывущих вдоль солнечной дорожки. Парня и девушку. У девушки были длинные волосы, и сквозь маску было видно ее смеющееся лицо. Солнечный луч падал на маску, и лицо девушки и ее светлые волосы были самой яркой частью моей композиции.

Но мне поставили тройку с минусом. Сказали, что слишком много экспрессии и мало логики. Восприятие подводного мира у членов приемной комиссии оказалось иным, нежели у меня. Пока я поступал в Академию, у меня даже появилась кличка Человек-амфибия. Кто-то пустил слух, что я изобразил Ихтиандра.

Из нашей троицы не поступил я один. Петька Быланский прошел вторым номером, а Валька Ермаков — предпоследним. Петька рисовал лесозаготовки, а Валька — рыболовецкие сейнеры, возвращающиеся с богатым уловом в родной порт.

Надо было и мне писать что-нибудь подобное, но проклятое плавание с аквалангом так въелось в голову, что я просто не мог писать другое. А жаль!..

Когда мне становится совсем не по себе, я читаю биографии великих художников. Они были всегда уверены в себе и в своем таланте. И к неудачам относились с философским спокойствием. А вот мне страшно. Не оттого, что я не поступил, а оттого, что поступили те, кто рисует хуже меня. Я чувствую себя, как матрос, которого незаслуженно списали на берег. Хожу себе по песку, смотрю на море…

Когда я учился в СХШ, рисовал мало. Теперь работаю каждый день и за два месяца сделал больше, чем раньше делал за год. Теперь у меня много свободного времени, и с друзьями я стал видеться реже. Наверное, потому, что я им все-таки завидую. Какое это отвратительное чувство! Оно состоит из жалости к собственной персоне и из недовольства успехами других. У кого больше недовольства — те злобные завистники. А у меня больше жалости к себе. И поэтому я все время работаю. Начал даже осваивать гравюру. Царапаю потихоньку иголкой. Когда работаешь — легче.

Моя неудача — свершившийся факт, никуда от этого не денешься, и мне вдвойне тяжело, потому что раньше у меня всегда все получалось. Как в пословице: из грязи в князи, только наоборот.

— Сергей! Приготовься! — крикнул Иван Дмитриевич, и я пошел надевать ватник с длинными рукавами. Сейчас начну хлестать собак по мордам. В ватнике жарко, как в бане. Уже одним своим видом я вызываю у собак злобное недовольство. И зря. Будут потом бросаться на всех, кто носит ватники.

Первая Дэзи. Я приближаюсь к ней и пустым рукавом ударяю по морде. Дэзи испуганно отпрыгивает в сторону и прижимается к хозяйке. В коричневых глазах доберман-пинчера непонимание и страх. Дэзи не знает, за что ее бьют, ведь она ни в чем не провинилась.

— Фас! Дэзи, фас! — надрывается Иван Дмитриевич, но Дэзи не трогается с места. Она тоскливо смотрит на хозяйку и прижимается к ее ногам — просит защитить от агрессивного субъекта в нелепой одежде.

— Ну что ты стоишь, как истукан? Дай ей, чтобы разозлилась! — набрасывается на меня Иван Дмитриевич. Дела на площадке идут из рук вон плохо, и он злится. Я размахиваюсь и бью еще раз. Дэзи визжит и убегает.

— Вы что? С ума сошли? Собаку хотите убить? — кричит хозяйка.

Иван Дмитриевич вытирает с лица пот.

— Приведите собаку, — устало говорит он хозяйке.

На площадке неожиданная тишина. Все смотрят на нас.

Проклятый ватник пропах псиной, точно за пазухой у меня сидят десять щенков. В этой нервной обстановке трудно сохранить спокойствие. Как дурак я стою посреди площадки и чего-то жду. Страсти вокруг того, как надо стукнуть собаку по морде, меня совсем не забавляют.

Я снова ударяю Дэзи по носу. На этот раз, кажется, она действительно разозлилась. Фыркнула и показала зубы.

— Отлично! — сказал Иван Дмитриевич. — Теперь сделай вид, что ты ее испугался! Отходи! Да говорят же тебе, отходи!

Я неуклюже пячусь назад. Осмелевшая Дэзи делает шаг в мою сторону, но хозяйка крепко держит ее за поводок.

— Фас, Дэзи! Фас! — кричит Иван Дмитриевич. — Отпустите ее, слышите, отпустите!

Он вырывает из рук хозяйки поводок, но Дэзи, чувствуя, что никто ее не держит, снова начинает трусить.

— Почему вы ее не отпустили сразу? — тяжело дыша, спрашивает Иван Дмитриевич.

Хозяйке, наверное, лет восемнадцать или около того. Она смотрит на инструктора широко открытыми глазами и молчит.

— Но ведь Дэзи могла его укусить… — жалобно произносит она.

— Кого укусить? — шепотом спрашивает Иван Дмитриевич.

— Его… — девчонка показывает на меня.

— А зачем он напялил этот балахон? — орет Иван Дмитриевич.

Девчонка вздыхает и молчит. Присмиревшая Дэзи взглядом утешает хозяйку. Иван Дмитриевич достает папиросы, закуривает и машет рукой: «Следующий!».

Все начинается сначала…

Быстрее всех понял, что надо делать, эрдельтерьер Бонни. Он сразу вцепился в рукав телогрейки, и хозяину с трудом удалось оттащить его в сторону. Бонни так хорошо усвоил этот урок, что, когда Иван Дмитриевич решил погладить его за сообразительность, Бонни лязгнул зубами, и только профессиональная сноровка помогла Ивану Дмитриевичу избежать собачьих зубов.

— Бестолочь! — в сердцах сказал наш инструктор и отошел. Зато хозяин был в восторге от свирепости своего пса.

Собаки смотрели на меня и рычали. Я же забыл снять ненавистную им телогрейку! Когда я снова появился на площадке, они встретили меня довольно миролюбиво. Бонни даже позволил себя безнаказанно погладить.

Настоящим камнем преткновения оказалось бревно. Собаки или вообще не хотели на него забираться, или же, стоило мне только отвернуться, моментально спрыгивали и куда-то убегали. Только Бонни храбро пробежал по бревну, стуча когтями. Хозяин потрясал поводком и воинственно смотрел по сторонам. Я отправил эту энергичную пару осваивать барьер, а сам принялся за Дэзи.

— Будем искоренять трусость! — заявил я, решительно хватаясь за ошейник.

— Вы с ней поосторожнее, ладно? — попросила хозяйка.

Дэзи смотрела на меня с мольбой и ужасом. Я втащил ее на бревно, и Дэзи, повизгивая, обреченно обхватила бревно лапами, всем своим видом показывая, что скорее умрет, но с места не сдвинется. Хозяйка смотрела на меня, как на палача. Я стоял, пахнущий псиной, потный, со слипшимися волосами, и мне было стыдно. Мне хотелось крикнуть: «Я не помощник инструктора! Я здесь просто так! Хочешь, я тебя нарисую?» Но я молчал.

Хозяйка Дэзи была симпатичной девушкой, но красавицей я бы ее не назвал. Лица красавиц мне кажутся скучными. Все пропорционально, все аккуратно, и характера не видно. Лица красавиц для иллюстрированных журналов, но не для живописи. А хозяйку Дэзи я бы с удовольствием написал. У нее большие серые глаза и пухлые губы. По лицу видно, о чем она думает. Сейчас она переживает за свою любимую Дэзи.

Жаль, что приходится знакомиться при таких обстоятельствах…

— Вы первый раз сегодня? — поинтересовался я.

— Да, раньше мама приводила Дэзи, — ответила она.

— А имя Дэзи вы придумали?

— А что, плохо придумала?

— Замечательно, — ответил я. — Грин — каталог собачьих имен.

— Наверное, надо было Пальмой назвать?

— Жучкой…

— Грин — ваш любимый писатель, да?

— Мой любимый писатель Боборыкин, — ответил я.

— Боборыкин? — растерялась она.

— Он описывал старый быт. Писал про щи, которые хранили в бутылках из-под шампанского… Представляете, выходит к столу глава семьи, стреляет пробкой в потолок и разливает щи по тарелкам…

— Вы на меня обиделись? — вдруг спросила она.

— Не обиделся, — ответил я. — Мне действительно все равно, как вы назвали свою собаку…

— Бедная Дэзи, — сказала она. — Зачем ей ходить по бревну?

— А! Так вот почему вы ко мне подлизываетесь?

— Я? Подлизываюсь! Ну знаете… — Неожиданно она рассмеялась. — Дело в том, что Дэзи совсем не хочет ходить по этому бревну…

— Ничего, захочет! — Я снова схватил Дэзи за ошейник. — Это ей не по волнам бегать…

— По волнам бегала, если я не ошибаюсь, Фрези Грант, — сказала девчонка. — А Дэзи была дочкой старого Проктора…

— Все равно, — ответил я.

— Дэзи не бегающая, а падающая с бревна, — сказала она.

Я погладил Дэзи. Та лизнула мою руку. Породистая собака, а ведет себя, как дворняжка. Пятнадцать минут назад я ее этой рукой бил, а она ее лижет. Не знаю, почему, но мне вдруг до слез стало жалко Дэзи.

С одной стороны шел я, с другой — хозяйка, а по бревну ползла на брюхе Дэзи. Занятная картинка, если взглянуть со стороны…

Полтора месяца назад я гулял по городу и случайно забрел на эту площадку. Выл конец августа, я никуда не поступил, и беспрерывная ходьба отвлекала меня от тяжелых мыслей. Я никогда не думал, что улица, начинающаяся сразу за моим домом, окажется такой длинной. Я шел, шел и наконец увидел двенадцатиэтажный дом, который стоял, как восклицательный знак в конце предложения. Улица кончилась. Сразу за домом тянулись поля и холмы, а еще дальше виднелся лес. Но я не дошел до леса. Я увидел обнесенную железной сеткой собачью площадку, услышал голоса, выкрикивающие команды, увидел людей и собак. Это сейчас трава на площадке высохла и пожухла, а тогда она была зеленая. Рыжая колли бегала по траве и лаяла, и хозяин никак не мог поймать ее. Мне расхотелось идти в лес. Мне вдруг захотелось рисовать. Я не знаю, почему это случилось. Я подумал: «Вот трава, вот площадка, а за площадкой лес. И солнце садится… И рыжая колли бегает по площадке… Ничего не может быть прекраснее!»

Я забыл, что куда-то там не поступил, единственное, о чем я тогда жалел, что не взял с собой этюдник.

Так все просто. Утром я пришел на площадку и написал этюд.

Я снова почувствовал себя художником.

А когда прочитал объявление, что на площадку требуются помощники инструкторов, то немедленно отправился в районный клуб ДОСААФ и записался на двухнедельные курсы собаководства. Теперь, можно сказать, имею профессию…

Над площадкой плывут облака, но этого никто не замечает. Все заняты собаками, а собаки на небо не смотрят. К площадке подошел мальчик. На вид ему лет двенадцать. Он положил руки на сетку и замер. Я успел выкурить сигарету, а он все смотрел на площадку. Словно пришел в театр на интереснейший спектакль. У мальчика голубые глаза и светлые волосы.

— Ты чего здесь делаешь? — строго спросил я. Небольшая серая дворняга около него радостно завиляла хвостом. Заметив ее, я подумал, что, пожалуй, зря подошел к мальчику.

— Мы хотим заниматься… То есть я хочу записать Джима в вашу секцию… — запинаясь, проговорил мальчик.

— Ты опоздал. Прием окончен, — официально ответил я.

— Я живу на Обводном канале, — сказал мальчик. — Мы приехали на трамвае, потому что в метро с собаками не пускают…

— Ты меня не понял. Прием окончен месяц назад, — объяснил я.

— Видите ли… — Мальчик опустил глаза. — Мама говорит, что от Джима в доме нет никакой пользы. Она говорит, что он только ест и еще грызет стулья… Она хочет его отослать к бабушке в деревню, говорит, что он там будет дом охранять…

— Ну и пусть охраняет, — ответил я.

— У бабушки раньше была собака, — с тоской посмотрел на меня мальчик. — Но сосед застрелил ее… Он сказал, что она укусила его дочь, а на самом деле он был пьяный.

— Та собака тоже была… — начал я, но потом замолчал.

— Если Джим закончит вашу школу, его можно будет устроить охранять магазин или склад. Он будет получать зарплату и…

Джим вилял хвостом, норовя лизнуть мне руку.

— Ясно, — сказал я.

— Джим все умеет делать, — заверил мальчик. — А по бревну он бегал еще щенком. Хотите, мы вам покажем?

Я улыбнулся, представив себе, что Джим будет охранять магазин или склад. В первую же ночь все вынесут. Джим встретит грабителей, как лучших друзей. Почему мальчик этого не понимает?

— Я здесь ничего не решаю, — сказал я. — Но если это действительно так важно, я спрошу у инструктора…

— Я подожду здесь! — крикнул мальчик. Он был, в отличие от меня, уверен, что все кончится хорошо.

— Иван Дмитриевич! Там парень с уроков сбежал, хочет, чтобы вы его собаку посмотрели, говорит, она все умеет… — сказал я.

— Где? Какой парень? — не понял Иван Дмитриевич.

— Вон, видите, стоит… — показал я в угол площадки.

— Он сошел с ума, — сказал Иван Дмитриевич. — Это дворняга!

— Это Джим.

— Скажи ему, чтобы не мешал работать.

— Нельзя, Иван Дмитриевич!

— Не морочь мне голову! Гони его вместе с этим Джимом! Тоже мне Дон-Кихот нашелся!

— Он специально с другого конца города приехал, понимаете?

— Ну и что?

— Все равно сейчас перерыв! — сказал я и махнул мальчику рукой. Тот быстро побежал вдоль сетки, открыл калитку и оказался на площадке.

— Я тебя выгоню! — сказал мне Иван Дмитриевич.

— Надо устроить Джима охранять какой-нибудь склад… Иначе его отправят в деревню, а там сволочь-сосед его пристрелит. Вы случайно не знаете, где…

— Завтра выгоню! — вздохнул Иван Дмитриевич.

— Эй! Что это такое? — воскликнул хозяин Бонни, первый заметивший Джима.

— А вдруг у него чумка? — испугалась хозяйка овчарки Эльды.

Занятия приостановились. Собак взяли на поводки, но им словно передалось настроение хозяев. Злобный лай повис над площадкой. У Джима как-то смялись уши и опустился хвост.

— Джим знает все команды и умеет ходить по бревну и через барьер прыгать тоже! Я с ним три месяца занимался по книге, — сказал мальчик Ивану Дмитриевичу. — Я сейчас покажу вам, как он работает. Я не вру, честное слово… Он все умеет… Джим, вперед! — Они побежали к барьеру. Джим бежал неохотно, как будто за ним волочились гири. Внезапно он уперся лапами в землю, присел, закрутил головой. Голова проскочила сквозь ошейник, а мальчик споткнулся и упал. Раздался смех.

— В цирк не надо ходить! — похлопывал себя по животу хозяин Бонни.

Мальчик растерянно смотрел на Джима.

— Вы не думайте, это он просто испугался… Здесь столько людей и собак… Он умеет прыгать через барьер! Джим, маленький, ты же умеешь? Ты прыгал в парке, помнишь?

Они снова подбежали к барьеру, и Джим снова остановился. Хохотала вся площадка. Собаки рычали и скалили зубы, и казалось, они тоже хохочут. Мальчик стоял, опустив голову. Медленно, словно на казнь, он повел Джима к бревну.

— Вперед! — закричал он и замахнулся. Джим вздрогнул и поджал хвост. Осторожно, еле передвигая лапы, он дополз на брюхе до середины бревна, а потом с визгом свалился вниз. Мальчик плакал. — Джим! Что с тобой случилось, Джим? — все время спрашивал он.

— Уведи его отсюда! Ты мешаешь нам работать! — загремел Иван Дмитриевич.

Мальчик втянул голову в плечи и пошел к калитке. Он не смотрел на Джима, который бежал рядом и заглядывал ему в глаза.

В это время Бонни сорвался с поводка и налетел на Джима. Джим завизжал и бросился бежать. К погоне присоединилась огромная черная овчарка Юнона — «собака Баскервилей», как я ее про себя называл. Как-то, когда я работал в ватнике, Юнона чуть не прокусила мне руку. Она серьезная собака. Скоро вся площадка преследовала несчастную дворняжку. Мальчик сидел на траве и плакал.

— Открой калитку! — крикнул я, но он не расслышал.

Собаки загоняли Джима в угол.

— Они же разорвут его! — крикнул я, но никто почему-то не обратил на это внимания. Все с интересом следили за происходящим. Мохнатый, рычащий шар катался по площадке. В центре находился Джим. Схватив плетку, я принялся лупить озверевших собак по спинам.

— На место! Все на место! — орал я.

Внезапно кто-то вырвал плетку.

— Размахался… — недовольно сказал хозяин Бонни и открыл калитку. Взъерошенный, скулящий Джим вылетел, как из катапульты. Убедившись, что его никто не преследует, он трусливо и обиженно залаял. Собаки бросались на сетку и рычали.

Следом за Джимом вышел мальчик.

— Видишь, как все получилось… — сказал я, облизывая пересохшие губы.

— Спасибо… Вы защищали Джима… — тихо ответил мальчик и пошел в сторону леса. Джим побежал следом за ним.

— Эй! Поводок-то забыл! — крикнул кто-то и швырнул через сетку поводок Джима. Мальчик подобрал его и пошел дальше. Потом сел на траву и стал смотреть на небо. Ветер шевелил его светлые волосы. Мальчик уже не плакал. А верный Джим, словно ничего не произошло, бегал вокруг и лаял. Он не понимал, как можно грустить, когда все так хорошо кончилось.

Площадка не успокаивалась. Собравшись в кружок, хозяева обсуждали происшедшее.

— Дворняжка не собака! — презрительно говорил хозяин Бонни. — Во дворе мой Бонни дрался с двухлетним боксером и прокусил ему шею. Бонни отлично дерется, он сразу хватает врага за шею…

— Ваш Бонни просто гангстер! — сказала хозяйка Дэзи.

— Ха-ха, гангстер… Вот вы не знаете… Однажды слышу на лестнице шум, выхожу, а там…

— Эрдельтерьеры — самые приспособленные к городской жизни собаки, — заявила хозяйка эрдельтерьера Тюшки, высокая молодая женщина с недобрым лицом.

— Точно! Она сказала, что кошка останется теперь инвалидом, стала говорить, что сиамская кошка стоит…

— У эрделей наиболее здоровая психика. Вот, например, ваш доберман, — она повернулась к хозяйке Дэзи, — стоял и чего-то скулил, а Тюшка погналась за этой дворнягой.

— А при чем, извините, здесь психика? — удивился хозяин дога Карата.

— Травля есть травля, и если собака к ней равнодушна, значит…

— Значит, шагом марш к психиатру! — сказала хозяйка Дэзи.

— А вы не смейтесь! Знаете, как городские ритмы влияют на собак? На Западе существуют специальные психиатрические клиники…

— Как интересно! — воскликнул хозяин Карата. Во время свары он держал своего дога на поводке. — Как же там лечат? Психоанализом? Может, методом аутогенной тренировки?

— Чего вы ко мне пристали? Я про это в газете читала! — разозлилась хозяйка Тюшки.

— Чего бы там ни болтали, а собака прежде всего должна уметь постоять за себя! — поставил точку хозяин Бонни.

Собак развели по площадке.

— А мне жалко мальчишку… — сказала хозяйка Дэзи. — Дэзи не побежала за дворнягой. Наверное, у нее больная психика.

— Если уж быть точным, Дэзи сначала побежала, но потом ее укусили, и она вернулась, — сказал я. — Так что в Дэзи заложено здоровое начало. Только оно задавлено трусостью…

— Профессиональная наблюдательность! — съехидничала девчонка.

— Просто рядом стоял, — ответил я и стал отряхивать штаны. Они были в пыли и в собачьей слюне. Еще заболею чумой какой-нибудь.

— Иван Дмитриевич, что мне делать? — спросил я, подойдя к инструктору.

— Иди к черту! — буркнул он, уставившись куда-то в сторону.

— Слушаюсь! — почтительно сказал я и по-военному развернулся.

— Меня зовут Лена… — сказала хозяйка Дэзи. Мы стояли в углу на зеленом клочке травы. Занятия продолжались.

— Очень приятно. Сергей, — представился я и поклонился. Так состоялось наше знакомство.

— Вы не похожи на инструктора, — сказала Лена и положила руку на бревно.

— Почему не похож? — спросил я, глядя на ее руку.

— Каждый день приносите папку и что-то рисуете.

— А что, нельзя?

— Рисуйте себе на здоровье. Только не так… трагично… Вся площадка смеется.

— Вот как? — удивился я.

— А ты думал — самый умный здесь? — неожиданно назвала она меня на «ты» и убрала руку с бревна.

— Ничего я не думал, — ответил я. — Все правильно. Я не инструктор… Я шпион! А рисую я химический завод! Знаешь, что он производит?

Она вздохнула.

— В институт, наверное, не поступил, вот и придуриваешься…

— Ну знаешь! — разозлился я.

— Куда хоть поступал?

— В Академию, на факультет живописи. — Мне вдруг расхотелось ей грубить.

— Провалился?

— Не прошел по конкурсу.

— Жаль, что мы не были раньше знакомы… — улыбнулась она.

— Почему жаль?

— У меня отец тоже художник. Ты должен его знать! — Она назвала фамилию.

Это была фамилия одного из членов приемной комиссии.

… Я пришел к нему после экзаменов. Пять человек набрали столько же баллов, как и я. На эти пять человек было три места. Меня не взяли, и тогда я просто пришел посмотреть на композиции тех троих, которых приняли.

Я случайно встретил его в коридоре и уговорил открыть мастерскую.

— В левом углу, крайние от окна, — сказал он. Я прошел в мастерскую. А он смотрел в окно и курил сигарету. Усталый немолодой человек с равнодушным лицом.

Первая композиция называлась «Расстрел героя». Белогвардейцы расстреливали кого-то в белой рубашке на фоне скал. Вторая композиция изображала сталелитейный процесс.

— Разве можно стоять так близко к формам? — удивился я.

— Чего? — удивился он.

— Нельзя, говорю, так близко стоять… — повторил я.

— Работал в горячем цехе? — усмехнулся он. — Старый металлург?

— Все равно нельзя так близко находиться, — настаивал я, потому что помнил, как нас водили на завод, и какой жар стоял, когда выпускали расплавленный металл, и как к формам можно было приблизиться только в специальном костюме.

— Поэтому ты и писал аквалангистов? — спросил он.

— Я ведь не старый металлург, — ответил я. — И на самом деле не работал в горячем цехе…

Он пожал плечами. Дым от сигареты плавал в воздухе. Форточки были закрыты.

Я кивнул и вышел в коридор.

— Подожди! — сказал он.

Я остановился.

— Тебя не приняли не потому, что ты писал аквалангистов, а потому, что ты их плохо написал… Ты словно забыл, чему тебя учили в школе. Моне… Аквалангисты в солнечный день на дне морском… — Он усмехнулся и выбросил окурок в урну. — И не думай, что жизнь кончилась…

— До свидания, — сказал я.

— Да, — ответил я Лене, — жаль, что мы не были знакомы раньше.

Она с удивлением посмотрела на меня, удивилась, должно быть, что я так долго думал, а сказал такую глупость. Я криво улыбнулся, еле удержался от глупого: «Передавай папе привет…» Но тут, к счастью, меня позвал Иван Дмитриевич, и я поспешил к нему.

— Ты сюда пришел работать или с девчонками лясы точить? — строго спросил он.

— Я думал, уже уволен…

— Надевай ватник! — махнул рукой Иван Дмитриевич.

… Когда хозяева уводят собак с площадки и наступает тишина, я сажусь на скамейку около калитки и закуриваю. Сижу и ни о чем не думаю.

В семь часов еще светит солнце. Неяркое и красное, оно висит над лесом. Люди уходят с площадки и идут по полю, постепенно они становятся все меньше и меньше, а скоро исчезают совсем, потому что поле холмистое и если спуститься с холма, то с площадки тебя уже не видно. Иван Дмитриевич ушел, не попрощавшись со мной. Наверное, обиделся из-за этой истории с Джимом. И Лена с Дэзи ушли. Они тоже обиделись. Все на меня обиделись…

Около магазина «Эстафета», где продаются восточные сладости, я встретил своего друга Петьку Быланского. Его послали купить чего-нибудь к чаю. На улице Типанова с грохотом заворачивали трамваи, и искры сыпались в разные стороны. Петька поставил меня в очередь, а сам отправился выбивать чек. Оказывается, ему надо было купить торт. Сегодня у них гости.

Потом мы шли к дому, я узнал массу новостей, половина из которых наверняка вранье. Я заметил, что Петька разговаривает со мной как-то осторожно.

— Еще какие новости? — спросил я.

Петька пожал плечами.

— Все, вроде… — неуверенно сказал он.

— Не хочешь говорить, не надо, — я пошел к своему подъезду. Я живу в первом подъезде, а Петька в пятом.

— Тебя должны вольным слушателем зачислить! — крикнул Петька. — Просись в нашу мастерскую!

Я обернулся и махнул рукой. Как же, разбежался… Петька стоял на том же месте и почему-то смотрел на меня. Что же это за новость, про которую он ничего не сказал?

— Тебе Светка звонила, — сообщила мать, как только я вошел.

— Ну и что сказала? — спросил я, надевая тапочки.

— Просила, чтобы ты позвонил, — мать ушла на кухню.

Оказывается, новость, как шило в мешке, не утаишь. Сама тебя найдет и уколет!

— Мам! — крикнул я. — А больше она ничего не говорила?

Из кухни плыл запах борща. Ненавижу борщ! Потом уныло звякнула тарелка.

— Сережа, — сказала мать, — помойся в ванне, ладно?

— Я спрашиваю, Светка больше ничего не говорила?

— Ничего.

— А ванна при чем?

— От тебя… собаками пахнет…

— Ах, собаками… — пробормотал я и забрал телефон в свою комнату.

— Борщ остынет! — крикнула мать.

— Оставь кости поглодать! Сейчас от меня только пахнет собаками, а к вечеру я сам в собаку превращусь…

— Юмор у тебя, конечно…

Телефон уставился на меня десятью пронумерованными глазками. Я никак не мог заставить себя набрать Светкин номер. Я боялся, хотя бояться было совершенно нечего. Светка училась на архитектурном факультете, я работал на собачьей площадке, и не виделись мы черт знает сколько. Только почему я тогда схватил телефон и собрался ей звонить? К чему такая спешность?

Я вдруг вспомнил, как мы со Светкой лежали на пляже около ее дачи и я вроде бы в шутку предложил ей выйти за меня замуж. Я сыпал ей на плечи песок и ждал, что она ответит. Светка сняла темные очки и зажмурилась.

— Очень мило с твоей стороны, — сказала она. — Надо запомнить день и час. Это первое предложение в моей жизни.

— Но по-видимому, не последнее… Так ты думаешь?

Светка лежала на песке, и вся спина у нее была красная. Еще минуту назад я хотел посоветовать ей перевернуться, но теперь не стад этого делать. Сейчас меня почему-то мало трогало, что завтра спина у нее будет болеть.

— Сколько времени ты даешь мне на размышления? — засмеялась Светка.

— Ни секунды, — ответил я.

— Это не предложение, — потянулась она, — это какой-то ультиматум…

— Я жду.

— Смотри, какое красивое облако, — сказала Светка, — солнце надело его на голову, как шапку…

О чем мы говорили дальше, я не помню. Помню только, что в тот день я уехал со Светкиной дачи. В электричке я думал над этим разговором, но так и не сделал правильных выводов. Я, наверное, тогда читал «Ромео и Джульетту», и мне хотелось любви до гроба. Но прошло некоторое время, и оказалось, что нас со Светкой ничего не связывает. Она старательно мне это объяснила, а я из непонятного какого-то упрямства сделал вид, что да, конечно, так, мол, и есть. А потом… После того случая на даче мы виделись еще несколько раз, и Светка дала понять, что отныне мы просто друзья-одноклассники. Теперь уже мне с ней было поздно спорить. Такой безобидный был разговор, и такой вот результат…

И еще я вспомнил день, когда увидел рыжую колли. В тот день я понял, что единственное, от чего получаю настоящую радость, — это от того, что рисую. В тот день я забыл про все на свете. Этюд висит у меня в комнате, и даже Петька Быланский, который никогда ничего не хвалит, изрек: «Хм…» Это высшая похвала в его устах.

Из нашего окна виден аэропорт. Днем я не обращаю внимания на самолеты, а ночью они похожи на глубоководных фосфоресцирующих рыб, переселившихся на небо.

Я набрал Светкин номер.

— Это я, — сказал я. Светка молчала. В трубке что-то мирно шуршало и потрескивало. — Я звоню, потому что ты просила.

Светка засмеялась.

— Отгадай, зачем я просила?

— Соскучилась по старому другу?

— И… это тоже.

— Наверное, замуж выходишь. Шила в мешке не утаишь…

— Я и не таю, — сказала Светка.

Теперь тупо замолчал я.

— Я думала, ты знаешь…

— Хочешь пригласить меня на свадьбу? — Я постепенно приходил в себя.

— Ты не придешь, — сказала Светка.

— А вдруг я захочу быть этим… Почетным… С полотенцем через плечо?

— Шафером? — снова засмеялась Светка.

— Я пошутил. Конечно, я не приду…

— Ты даже не спросил, за кого я выхожу?

— Действительно. Как же это я оплошал?

— Но ты его все равно не знаешь.

— А он меня знает?

— Знает, что мы друзья…

— Конечно, друзья. А кто мы еще?

— Я рада, что мы одинаково думаем. Свадьба через две недели, в субботу, в шесть часов у меня дома. Если хочешь, приходи…

— Я подумаю.

— Счастливо! — Светка повесила трубку.

Я решил позвонить Петьке. Подошла его мать.

— Это ты, Сережа? — спросила она.

— Это Коля, — ответил я грубым голосом.

— Коля? — удивилась Петькина мать, и я представил себе, как она стоит в прихожей напротив зеркала и пожимает плечами. — Петя! Тебя какой-то Коля спрашивает! — услышал я ее голос. — Что это за Коля? Откуда он?

— Але! — заорал в трубку Петька.

— Не ори, — попросил я.

— Это ты? — удивился он.

— Ты, конечно, в числе приглашенных? — спросил я.

— Я не пойду.

— Ценю твою жертву. Но она ни к чему…

— Слушай, ты!

— Не продолжай. Кто он такой?

— Какой-то, говорят, третьекурсник…

— А когда они… Ну… все началось… давно?

— Не знаю.

Я вздохнул.

— Ну а что слышно? Сплетни-то какие?

— Сплетни, что давно…

Мы замолчали. «А борщ давно остыл, и мать убрала его в холодильник…» — ни к селу ни к городу подумал я.

— Я тебя, может, навещу вечерком, — сказал я и повесил трубку.

Потом пошел на кухню, где долго не мог вытащить из холодильника огромную кастрюлю с борщом. Она все время задевала банку с огурцами.

Всю эту ночь я просидел в кресле. Я не плакал, потому что разучился плакать. Слезы сами выкатывались из глаз, текли по щекам, потом высыхали, и щеки становились какими-то резиновыми…

Снова площадка, и снова мои друзья Бонни, Тюшка, Эльда, Юнона, Чанга, Гирей, Максим, Дэзи рвут несчастный ватник, а я, весь потный и пахнущий псиной, как самоедский шаман, танцую перед ними, доводя их ненависть до самого высшего накала.

Даже суровый Иван Дмитриевич не удержался и сделал комплимент.

— У тебя природный дар злить собак, — сказал он. — У меня еще не было таких помощников…

— Человек не знает, где ему суждено найти себя…

— А в детстве тебя случаем собака не кусала?

— Нет. Собаки — это для меня сейчас воплощение жизни. Жизнь бросается на меня, а я не даюсь, увертываюсь. Наношу удары!

— Ну, давай-давай, наноси… Только хлестать старайся не по голове, а по морде, и не тыкай, как дубиной, а с налета, с налета, чтобы не больно было, а обидно… По зубам, по зубам!

— Ясно, — ответил я и ушел переодеваться. Пьяница несчастный! Учит! Если собрать все бутылки портвейна, им выпитые, можно опоясать площадку тройным кольцом.

Что-то давненько Лена не показывалась. Дэзи опять приводит какая-то женщина.

После сражений с собаками мысли в голове путаются. Мой отдых кончился. Теперь я работаю за семерых. И Иван Дмитриевич заметно повеселел. Если раньше площадка была похожа черт знает на что, то теперь она работает как налаженный механизм. Бывают, конечно, перебои. То вдруг закапризничает Дэзи, или наотрез откажется прыгать через барьер дог Карат. Отличник номер один — это Бонни. Боевой эрдельтерьер, хозяин на него не нарадуется. Правда, вышел как-то у них небольшой конфликт с Тюшкой, Бонни явно симпатизировал Тюшке, и хозяин сказал, что неплохо бы… потом, когда подойдет время… Одним словом, сказал он, Бонни и Тюшка могут стать неплохой парой…

— Тюша — дочь Ай-Эрли и Принц-Джой-Рика, — ответила хозяйка Тюшки, красивая тонкая женщина с накрашенными глазами и узкими бровями. — А дедушка с материнской стороны у нее Ампир-Фейри Второй, тот самый, который получил в Западной Германии на чемпионате Европы большую серебряную медаль и диплом…

— Ну и что? — возразил уязвленный хозяин Бонни. — Бонни тоже из благородных. Сын Юнит-Бьюти и Арса-Гогена, а в роду с отцовской стороны у него был Али-Паша фон Лангенгрюнд из питомника госпожи фон Хейлингенхаллен. Он был абсолютный чемпион мира!

— Ничего подобного! — отрезала хозяйка Тюшки.

— Как ничего подобного? Вру я, что ли?

— Врете!

— Ну знаете… — потрясенный хозяин Бонни развел руками.

— Я знаю всех чемпионов мира с пятьдесят третьего года.

— А может, он был в пятьдесят втором?

— Сомневаюсь. Но если вам так хочется, пожалуйста, считайте его чемпионом…

— Да был он чемпионом, был! — не сдавался хозяин Бонни. — Какие, кстати, у вас планы на будущее?

— Думаю случить Тюшку с Драконом-Нико, — просто сказала хозяйка Тюшки.

— С рекордсменом? — присвистнул хозяин Бонни.

— Да, это лучший эрдель в Союзе, — скромно ответила хозяйка Тюшки. Она внимательно разглядывала Бонни. Сначала ее лицо было нахмурилось, а потом прояснилось. — Я бы посоветовала отвести Бонни к Пери-Регине, — сказала она. — Вы как раз подходите ей по масти. Хотите, дам телефон хозяев?

— Вообще-то я уже договорился… Сами понимаете, Бонни идет нарасхват…

— С кем?

— Да есть у нас во дворе одна сучка… Нелька…

— Нелька? — засмеялась хозяйка Тюшки. — Вы уверены, что она эрдель?

— Ее не выводят на выставки. Ее хозяин — больной человек, ну и…

— Вы хотите получить щенков от суки, которую не выводят на выставки? Их же никто не купит!

— Что вы! — испугался хозяин Бонни и вытащил из кармана записную книжку. — Дайте мне, пожалуйста, телефон Пери-Регины.

— Пери-Регина вряд ли сама сможет с вами поговорить, — усмехнулась хозяйка Тюшки. — Спросите Риту Францевну, скажете ей, что звоните от Магды. Магда — это я. Скажете, что я считаю вашего Бонни идеальной парой для Пери…

А Бонни и не подозревал, что он идеальная пара для Пери-Регины. Бонни лез к Тюшке, загребая лапами землю, как экскаватор, и Тюшка поглядывала на него с симпатией. Их мягкие черные носы, как пылесосы, втягивали в себя воздух и сопели, уши были вскинуты, а лапы дрожали, но хозяева крепко держали в руках поводки.

— У вашего Бонни мягкая шерсть. Ему не поставят на выставке отлично, — заявила вдруг Магда.

— Как… не поставят? — изумился хозяин Бонни.

— Очень просто. С такой шерстью нечего думать о медали. Но я могу вам дать телефон одного парикмахера, — сказала Магда. — За десятку он превратит вашего Бонни в картинку… Если только возьмется за него… — прибавила она задумчиво.

Мне показалось, что хозяин Бонни сейчас упадет на траву.

— Понимаете, вы прозевали момент, когда Бонни нужно было щипать… — продолжала Магда. — Я боюсь, что сейчас поздно… А впрочем… — Она подошла к Бонни и профессионально его погладила. — В общем, вот вам телефон, спросите Эрика. Скажете: от Магды. Только не тяните. Кстати, у него прелестная сучка Глори-Флёр…

— А как же Пери-Регина? — растерялся хозяин Бонни.

— Но Бонни — кобель, — засмеялась Магда. Хозяин Бонни тоже улыбнулся собственной дурости. Теперь он не смел вступать в споры с Магдой. Особенно после того, как она обмолвилась, что все судьи на выставке ее друзья…

… Собачьи габсбурги и гогенцоллерны одобрительно взирали с небес на своих потомков…

Сегодня я захватил на площадку этюдник. Решил пораньше отпроситься у Ивана Дмитриевича и уйти в лес. Деревья там уже окончательно пожелтели и покраснели, и мне хочется оказаться в лесу, пока светит солнце и пока светло.

Собаки с удовольствием прыгают через барьер, охраняют и ищут, рвут мой ватник, но упорно не желают ходить по бревну, словно оно заколдованное. Я все время думаю: неужели это так необходимо, чтобы собаки ходили по бревну? С нашей, человеческой точки зрения, это необходимо, потому что мы сами это бревно придумали, а собакам оно совсем не нужно. Собаки боятся высоты и за километр обходят все высокие бревна. Собаки выполняют команды только из любви к хозяину. Чтобы он не сердился и чтобы все было хорошо. Если я когда-нибудь заведу собаку, то на площадку с ней не пойду. Я сам научу ее делать все, что нужно. Раньше мне больше всех нравился Бонни, а теперь нравится Дэзи. Сейчас Бонни выщипан по последней моде и вовсю готовится к выставке. Парикмахер Эрик не подвел! А хозяин Бонни (он, оказывается, работает диспетчером в аэропорту) подарил Магде букет роз. Она все время твердит, что розы и эрдели — ее слабости. В конце концов Бонни, может быть, и будет позволено поиграть в любовь с Тюшкой, то есть с Торикой-Рен-Рильди, вот как, оказывается, ее полное имя. Разумеется, только в том случае, если не получится с рекордсменом.

Скоро занятия на площадке заканчиваются, и я уйду отсюда. Иван Дмитриевич будет работать с другими собаками, а у меня вся любовь, отпущенная на собак, израсходована.

Сегодня на площадку придут Петька Быланский и Валька Ермаков. Мы пойдем в лес писать этюды. Один раз они уже приходили. Им понравились холмы, поля и даже куриные лапы высоковольтных передач, которые, на мой взгляд, только все здесь портят. «Индустриально-лирический пейзаж», — сказали мои друзья.

Этюдник валяется на траве около калитки. Бонни подошел и обнюхал его. Потом с презрением поднял ногу. Все как в моей будущей композиции. Только сейчас я отличаюсь от героя. Я стал настоящим инструктором, даже Иван Дмитриевич со мной советуется.

Он подошел после занятий, которые закончились на полчаса раньше.

— Получил зарплату, художник? — спросил он.

— Хотите портрет заказать?

— Куда мне… Физиономия у меня того… не подходящая…

— Иван Дмитриевич, как можно!

— Я и забыл, когда последний раз в зеркало-то смотрелся.

Я промолчал. Не решился убеждать Ивана Дмитриевича, что он красавец.

— Уходишь скоро? — помедлив, спросил он.

— Ухожу.

— А то смотри… Можно попробовать на полную ставку перевести.

— Надоело с собаками возиться. Псиной, говорят, пропах…

— Аргумент… — Иван Дмитриевич ковырнул желтым прокуренным ногтем скамейку. — Девчонка, что ли, это говорит?

— Какая?

— Какая с Дэзи ходит…

— Вот еще! — возмутился я. — Я ее собаку учу!

Мы помолчали.

— Хорошая она девчонка, — сказал Иван Дмитриевич и неожиданно смутился. — Хочу сказать, понимает все, а ты с ней как-то…

— Понимает все… Вы, как о собаке, о ней, Иван Дмитриевич!

Он вздохнул. Мне стало его жалко.

— Иван Дмитриевич, — вдруг спросил я. — Скажите, добьюсь я чего-нибудь в жизни или нет?

Он с удивлением посмотрел на меня. Папироса чуть изо рта не выпала.

— Да откуда я-то знаю?

— Ну… старый, опытный человек. Глаз — алмаз…

— Алмаз… — усмехнулся Иван Дмитриевич. — Был бы алмаз, поверь, не собак бы здесь учил…

— Я буду приходить сюда рисовать, не возражаете? — спросил я.

— Рисуй… — сказал Иван Дмитриевич. Он смотрел в сторону леса. Первый раз я видел его таким. Я встал со скамейки, а он даже не обратил внимания.

— Все будет хорошо, — сказал я и посмотрел на него. Он не ответил. — До свидания, — сказал я. Он не ответил. Он сидел на скамейке, и дым от папиросы ветер относил обратно на площадку. Там дым рассеивался.

Что-то не видать моих друзей. Я пошел в лес один. Трава еще не пожухла, и кое-где она выглядывала из-под опавших листьев яркими зелеными пятнами. Я разложил этюдник и увидел Дэзи, а потом Лену.

— Ты пришел писать этюд? — спросила Лена.

— Вроде бы…

— Я не помешаю?

— Конечно, нет… Можешь даже помочь.

— Каким образом?

— Если встанешь вон под то дерево…

— А если я буду стоять у тебя за спиной и смотреть, что ты пишешь?

— Тогда ты будешь безусловно мешать…

— Ты знаешь, мне кажется, что Дэзи больше нечего делать на этой площадке, — сказала Лена.

— Почему?

— Я не буду водить Дэзи на выставки, она не научилась ходить по бревну…

— Ты когда-нибудь улыбаешься? — спросил я.

Этюд выходил излишне ярким, правда, осень не боится красок. Лена стояла под деревом в длинном черном пальто. На голову ей упал жёлтый лист, но она не заметила.

— Ну и что? — спросил я. Когда я пишу, то не улавливаю смысла слов, которые мне говорят. Доходят какие-то словесные оболочки, на которые удобно отвечать вопросами. Но иногда все равно невпопад получается.

— Я тоже, — сказала Лена, — не умею ходить по бревну…

— Проклятое бревно, — пробормотал я, выдавливая из тюбика желтую краску.

Лена стояла около дерева и плакала. Дэзи лизала ей руку.

— Что-то случилось? — опешил я.

Лена отвернулась, вытерла слезы.

— Мне кажется, — сказала она, — чем позже человек свалится с бревна, тем больнее…

Только сейчас я обратил внимание, какие у нее длинные ресницы! А еще художник!

— У тебя что-нибудь случилось? — запоздало спросил я.

— Сейчас это уже не имеет значения, — ответила Лена.

— Действительно, — сказал я. — С какой стати ты должна мне об этом рассказывать?

— Не должна… — повторила она.

— Где ты живешь? — спросил я. — Хочешь пойдем домой вместе?

— Наконец-то догадался, зачем я торчу в этом дурацком лесу!

— Только не плачь больше, — сказал я. — Потому что если я начну вспоминать свои несчастья…

— О закаленный в бурях житейских! — она молитвенно сложила руки. — О научившийся падать с бревна!

— Это просто, — ответил я. — Надо делать свое дело…

— А если нет своего дела?

— Тогда не знаю… Надо, наверное, его найти…

— Я больше не буду водить Дэзи на площадку, — Лена наконец сняла с головы желтый лист и теперь с недоумением его рассматривала.

— Мы уйдем вместе, — сказал я. — Ты, я и Дэзи… — Я смотрел на Лену, на Дэзи, которая подбежала к нам и залаяла, на лес и думал, что моя работа на площадке действительно закончилась.