Кадеточка

Глава 1. Где начало того конца, конец которого является началом?

Итак, представь себе лето, солнечный июльский день, час дня по полудню, жарко.

Весь первый факультет военно–морского училища выстроился и ждет команды, чтобы весело зашагать на обед, отбивая шаг перед факультетским начальством.

Итак, слушай, что было дальше!

— Факуль…те…е…е…т! Равняйсь! Смирно!

— Курсант такой–то! Выйти из строя на десять шагов!

Не ждал и вздрагиваю от услышанной своей фамилии. По привычке, как учили, правую руку на плечо, впереди стоящего товарища, который так же заученно делает левой ногой шаг вперед и отступает вправо. Я следом за ним. Выхожу из строя, печатая шаг, как на параде. Мысленно про себя, считаю и, печатая ноги на асфальте, шагаю.

Раз, два и так до десяти. Теперь разворот на месте, кругом. Раз, и замер.

— Слуша..а..й приказ!

Пока читают, стою у всех на виду, вглядываюсь в лица с кем уже не один год подряд день и ночь, день и ночь. Сколько волнений, радостей и переживаний. Одни смотрят сочувственно, другие стыдливо отводят глаза, а большинство смотрит или осуждающе, или равнодушно. И дальше,…. та, та, та и в конце.

— За низкие морально–политические качества курсанта такого–то из училища отчислить и направить для дальнейшего прохождения службы на такой–то флот!

— Матрос такой–то! Встать в строй! — Вот и все!

Пока так же печатая шаг, возвращаюсь в строй и все еще не ощущаю всего, что произошло так неожиданно и вот так, перед всеми, в ушах звучат все те же слова…

— За низкие морально–политические качества…. отчислить! И все время вертятся эти слова… Отчислить! Отчислить! Отчислить!

Меня, одного из лучших, но вдруг взбеленившегося на всех и вся, наконец–то выкинули, нет, выплюнули, так и не пережевав, выплюнули из системы!

А я ведь и представить раньше не мог, что такое система. А вот потом все испытал на своей шкуре, это когда пошел ей поперек. Вот, оказывается, что такое система!

Больше года прошло от того самого дня, когда я подал рапорт. И все это время меня прессовала система. Кстати, училище, почти все время между собой мы так и называли системой, именно так и не иначе. Это я уже понял потом, что систему создали те, кто прикрывал себе одно место, насильно заставляя учиться и окончить училище, затягивая их обратно, назад всех тех, кто не хотел, кто не желал и протестовал, кого они вопреки, поперек, помимо их воли обламывали по системе. А иначе им было нельзя. Ведь деньги на их обучение потрачены и их надо было отрабатывать, выпускать молодых, иначе для чего же они, офицеры тогда, переведены с флотов и поставлены в училище воспитателями и преподавателями? Система включилась и полоскала мозги, в души щипательных разговорах. Каждый день меня вызывали, то в один, то в другой кабинет, где все время одно, и, то же. Бу. бу. бу! Как нехорошо! Бу. бу. бу! Как же так? Бу. бу. бу! Ну, ты еще пожалеешь! А потом, в зависимости от интеллекта того, кто эти самые бу. бу. бу… Либо задушевные воспоминания, либо угрозы.

— Поставлю дежурным по роте на выпуск, и ты будешь у меня стоять дневальным, а все товарищи твои, уже офицеры. А ты, матрос! Понял?

Или еще хуже того. Матом! Но, справедливости ради, то, редко. Даже всего несколько раз. И от кого? От самого вице–адмирала, начальника училища. Вот от кого!

А так все время жали на психику, давили, ломали. Ломала система!

Я до этого и не знал, что каждые полгода начальнику училища подавали, пять или шесть рапортов с просьбой об отчислении. И каждый раз всех таких через систему. Пошел! И нередко, потом, все опять. С каждым разом. Не желают, но их так прижмут, что только пищат! Иначе нельзя! Особенно со старших курсов, как это делал я.

А я и не ломался. Стоял на своем! Уперся и все! Поэтому со мной так долго возились. А еще потому, что все время был на виду. С самого первого курса. Так и шел. На втором, старшина второй статьи, на третьем, первой и старшина класса, а на четвертом, глав старшина и командир взвода. Считай, класса.

И учился хорошо и служил без замечаний. Но все время смотрел и видел то, что меня коробило и отталкивало. Видел всю систему так, какой она была. Лживой и не справедливой. Много само бахвальства и зазнайства. Выдвигались почти везде только те, кто все, что нужное говорил и умел, как следует и около начальства. А я, нет. Просто все четко и по справедливости. Сам не давал повода и во всем был пример. Видно такой им тоже был нужен для сохранения этого антуража. Для этой самой системы.

Вот такой она и была, но на мне она споткнулась! Со мной и так и эдак, а я никак. Можно уверенно сказать, что зубы той системы об меня обломились. Так и не поддался я. В сердцах на меня господин адмирал наорал и обессилил. Обессилил и плюнул на упрямца и вот я вылетел! Только, зачем же эти формулировки такие? По низким моральным качествам!

И как вылетел, так следом, полетели подружки. Сначала присох Ручеек. Это девушка грудастая, с красивыми, голубыми глазами. Следом еще и еще. Все отворачивались и не признавали.

А до этого Ручеек растекалась в желании. Я ее не любил так, как делал бы на моем месте настоящий мужчина. Я ее боготворил! И она мне во всем подпевала. Вот и вспомнил сейчас. Так, что сейчас расскажу о предательстве первом.

Глава 2. Предательство первое

— Ой! Ой! Не надо! — А потом, через секунду. — Еще, еще! Ой! Ой!

Ее грудь так хороша и свежа, что я все никак не могу успокоиться. Да она и сама, такова, что только бы ее иметь, но я! Я ведь тогда был не таков. Зря так обо мне? Приписали мне какие–то низкие моральные качества? Какие? Ведь тогда все это было не ко мне. Наоборот! Только за год до того, наоборот, награждали медалями, одна, две. И все мне и при этом… за высокие морально–политические качества!

Но я не о том, а о ней, которая вся была так изумительно хороша и привлекательна, как никогда! И фигуриста и просто изумительна, хороша на лицо и прекрасна с такой ее волнительной грудью. Я впервые столкнулся с такой, и тогда, немея от радости, все ее мял осторожно своей рукой, а потом целовал и целовал. А она с благодарностью мне.

— Ой, еще и еще!

И я старался. Нет скорее не для себя, для нее. Она никак не хотела того, чтобы и мне было так. Поначалу, поцелуи. Целовать ее тоже было сказочное удовольствие. Есть среди женщин такие, особенные целовальщицы. И видимо, это связано у них с большой грудью женщины. Видимо, как–то губы и большая грудь у таких, особым образом объединяются в голове во время поцелуя. Особенно, когда ее целуешь и трогаешь у нее ее большую и нежную грудь. Так вот, она была из таких. Она призналась потом, что и сама не знала о себе и даже не представляла. А так, как процесс целования он ведь на двоих, то я очень скоро почувствовал, что мне и тут повезло. Она целовалась, сначала робко, неумело, по–детски и застенчиво. Но потом все настойчивее и вот уже я почувствовал сквозь ее поцелуй, желание. Желание женщины! Первое, сексуальное! Это не передаваемо, но оно различимо всегда, когда любишь. А вот, когда поцелуем пользуются для подступа к дальнейшему действию, по назначению женщины, тогда этого не почувствовать и не понять. Нет его, этого поцелуя с несостоявшимся желанием женщины. Просто есть, либо сам поцелуй, либо желание. А вот так, что бы только в поцелуи почувствовать выражение ее любопытного ожидания, страстного желания женщины? Это, знаете надо почувствовать, этого не передать словами. Это оттого, что она не собиралась себя отдавать мне, как женщина. И что самое интересное, так это то, что и она это все прочувствовала! В ней это желание, помимо ее воли, оно на меня передавалось в поцелуи. Не собираясь становиться со мной женщиной, она передавала мне это свое желание быть, ощущать, иметь, в своем поцелуе.

— Только разрешаю целовать! — И все. — А остальное потом.

— Когда?

— А потом! Потом!

И опять целоваться. Я уводил ее в парк и куда–то тянул в кусты. Она покорно шла и в тех кустах, обвивала руками, прижималась, а потом отодвигалась так, чтобы ее оголенная грудь обвисала, и я мог ее мять, целовать, чередую с поцелуями губ. А потом она отваливалась от меня, и я тянулся за ее губами и опять натыкался на ее грудь и так снова. Целовал и целовал.

Уже спустя какое–то время, когда установилась доверительная духовная связь между нами, она по секрету призналась мне, что от тех поцелуев она вся текла, и каждый раз приходя к себе, она свои трусики тут же меняла. И так каждый раз. Меняла, целовалась, меняла, стирала, а потом опять. А я ей признался, что у меня от этого всего не только все возбуждалось, а и в мешочке все то, потом долго тянуло и болело. Ощущали они, что их обманули и на этот раз! И так долгих две недели. А потом мы ушли на практику, в морской поход, а она улетела к маме. Потом письма. В них столько тепла, доброты, нежности. Но это уже не то! И я прислушивался к своим ощущениям, и пока что не мог понять? У нас это как? Серьезно?

И когда я ей, вспоминая нашу духовную близость, написал, что решил уйти, то она тут же всколыхнулась. Прислала такое письмо! Не уясняя у меня, почему и что? В письме только одно! Не бросай и не уходи! А я, наивный, ей все вот так и так. А она настаивала, умоляла, просила. А потом я понял! И писать перестал. Написал, что я уже принял решение. Еще одно письмо от нее, а потом еще, очень коротенькое. Читал его и тогда еще, не понял. Не понял того, что она предала. Нет! Не меня, а себя и свои поцелуи!

Вот так и пересох, тот красивенький и нежный, мой Ручеек. Это первый урок! Потом был второй!

Глава 3. Урок второй

— Рота смирно! Равнение направо! — Мы, печатая шаг, бухаем, бах- бах, бах–бах.

Адмирал стоит и смотрит, потом видит меня на шкентеле.

— Курсант такой–то! Ко мне! — Выпадаю из строя, делать нечего. Подхожу и только с рапортом, а он мне.

— Слушай, такой–то. Ты вот, что. Не подходи не к кому и не жалуйся. Понял?

Я стою и молчу. А он мне опять.

— Я с тобой говорю? Что ты молчишь?

Я все так же. Он смотрит на меня в упор не добрыми и злыми глазами, а потом отвернулся и думает. А я про себя. Вот постой и подумай! Тебе это полезно. А ведь ему было о чем подумать. Я ведь не собирался молчать на его самоуправство. Рапорт мой уже у него восемь месяцев пролежал, да я и не учился. Налицо превышение полномочий. Так, что если бы я хоть кому заикнулся, то у него, в любом случаи, по моему вопросу были бы неприятности. И он это знал! Знал, догадался я, иначе бы, даже не говорил. А сейчас он думал, как со мной поступить. Все в училище знали обо мне, знали, что не сломили, но так это здесь, а вот сейчас, когда такие события? Тогда как?

Объединенный штаб самых крупных в стране военно–морских учений расположили в училище и для обслуживания оставили только одну роту курсантов и меня. А ведь куда ему было меня девать? Он меня и зимой так при училище, вместе с двоечниками оставил. И однажды зашел к ним, а там я.

Он вплотную подошел ко мне, между койками больше не было места, и смотрел. Стоял и смотрел на меня в упор. Я стоял перед ним, метр восемьдесят, а он всего лишь метр шестьдесят, шестьдесят пять. А потом прошипел мне злобно.

— Слышишь, ты! Не смотри, что я маленький, а ты большой, я тебя все равно вые(ду)!

Вот так! И пошел, разнося вокруг всех в пух и прах.

И вот опять мы лицом к лицу. И не получилось у него того, что он обещал мне зимой! Теперь мой черед наступал и вот тут–то я, мог подсунуть ему ту же еду. Потому, что меня приставили к заместителю командующего, маршала артиллерией Воронову. И он это знал. А Воронов, он же маршал и уже несколько раз отзывал меня и расспрашивал, отчего это я, глав старшина и в училище оставлен. Поэтому я ждал от своего начальника училища первого шага. И он это понял. Ведь ему обязательно обо мне и тех расспросов Воронова уже доложили.

— Ты у Воронова?

— Да!

— А ты ему?

— Нет, хотя спрашивал.

И это так не понравилось ему, что я вижу, как он, весь даже съежился. Отвернулся, покачался с носка на носок, а потом вдруг улыбаясь мне.

— Вообще так! Ты не подходи ни к кому, а я тебя сразу же после учений отпущу. Ты понял? Куда ты там собирался, в какое училище просил перевод.

Я ему, но он. — Да знаю я, знаю!

— Понял?

А я стою и молчу. Ведь он уже меня и других, столько раз обманывал!

— Ну, что ты молчишь? Отвечать! Слышишь! Я приказываю!

Я все так же. Вижу, как у него по лицу пробежала недобрая волна злости. Но я понял, что он осознал мою тишину.

— Ну, хорошо! Даю тебе честное слово, слово адмирала, что я, как сказал, так и поступлю. Но только при одном условии! Ты никому и ни о чем не говоришь и не пишешь. Понял! Ну!

— Понял, то я понял, да вот…

— Даю тебе слово коммуниста.

— Есть! Понял!

Учения прошли и снова все вернулись в училище. Опять построение и опять я иду, но теперь уже вместе со своими парнями, среди своих четверокурсников. И вижу, как он идет наискосок, а за ним свита его. Эх, думаю, если не подойду, так он меня и про филонит. Выскочил и к нему. Он даже не успел отреагировать. А меня такая злость взяла и я ему сходу.

— А как же слово? Слово адмирала? Коммуниста! Ведь обещал и клялся!!! Соврал! Опять соврал!

Он остановился, а потом как запыхтит, и хотел видно, да ведь я и он стоим перед всем училищем! А они все мимо идут и все.

— Смирно! Равнение направо!

Вот такой был у меня в жизни урок! И он мне за то заплатил так, что я, если бы не заступились за меня добрые люди потом, так бы и должен был прослужить еще целый год на флоте. А ведь должен был только полгода. Он меня удерживал в стенах училища и приказ тот, что мне прочитали тогда, он мне его от двенадцатого июля подписал. Это, так сделал специально. Вот, если бы до июля, тогда бы я в декабре демобилизовался, по истечению полугода, а так, он мне подарок. От всего своего честного адмиральского слова и слова коммуниста!

Ведь он так рассчитывал, что меня через полгода нельзя отпускать, эти самые двенадцать чисел мешали. Лишние они были. Не вписывался я в норму полугодовую. Но это он так хотел. И у него опять обломилось! Через товарища своего вышел на кадры флота. И те меня уволили в запас, на основании вышедших сроков, так как записали в деле, что приказ о моем отчислении был подписан от июля. И не указали, с какого числа. Вот и все! И это тоже урок! Таким красивым и пушистым! Но урок тот уже от меня! Как говорят, поделом им, нечего врать! Хоть адмиралам и хоть коммунистам!

Глава 4. Первое свидание

Его неожиданный визит смутил меня. Мама зовет меня и быстро успевает шепнуть.

— К тебе курсант пожаловал.

— Здравствуйте, Таня!

— Здравствуйте, но я вас что–то не припоминаю. Откуда вы меня знаете, и звать вас? Ну, да, Сергей.

И пока он мне поясняет, я все же успеваю его рассмотреть мельком, девичьим оценивающим взглядом.

Так, парень видный. И к тому же хорошо сложен, по всему видно, что и аккуратный. Это я вижу, по его форме, безукоризненно чистой и отутюженной. С продольным рубчиком по рукавам и, конечно же, такими стрелками на брюках, будто бы разрезающими пополам, и в сверкающих до зеркального блеска ботинках. И еще, очень красиво разглаженной, освобожденной от каких ни будь, даже мелких складочек суконки спереди. Это уже ему плюс, так, что же еще? Ага! Лицо можно сказать обычное, даже чем–то привлекательное, но не смазливое и черты лица правильные. Говорит спокойно, не нервничает и голос у него приятный, мужской, не писклявый, немного низкий и грубоватый. Держится просто, не рисуется и не нахальничает. Ну, что? Годится!

— Так, где вы говорите, мы с вами встречались? Ах да! Вспомнила. На дне рождения Машеньки.

А это и впрямь такое было событие, и мы гуляли веселой компанией на день рождение подружки по классу. Немного вина и всего такого, съестного, но без изысков. Ну и мальчики, конечно, из нашего училища. Почему из нашего? Да дело в том, что это военно–морское училище в нашем районе и в нем много мальчишек учится после нашей школы. У некоторых девчонок это братья, потому мы и знаем многих. Эти их родные приходят вместе со своими товарищами. Переодеваются у них дома в гражданское и гуляют. Конечно, нам это не нравится, но что, же поделать? Им не нравиться в форме находиться вне училища, а нам, их подругам, так бы пусть и ходили с нами в своей красивой форме военной, да с ленточками и якорями. Глупые они, наши любимые мальчики, не понимают, что именно это нам и нравится!

А что? Где еще такое может быть? Идешь с ним под ручку и вся будто светишься, от того, наверное, что почти невесомо паришь рядом с ним, а он в такой красивой форме! Ну, разве сравнится это с одеждой гражданской? Что вы? Ни в коем случаи! Я ведь это сразу же чувствую.

Одно дело с мальчиком по гражданке, а другое в военно–морской форме. Но не матроской, конечно, а форме курсантской, будущей офицерской.

Первый раз, как берешь его под левую ручку, именно под левую, правой рукой, они честь отдают, так и млеешь, шагая с ним в ногу. Так себя чувствуешь, от значимости самого того факта, что ты кадеточка и твой мальчик, что тобой выбран, он же только курсантик сегодня, а завтра он обязательно офицером станет! И не просто офицером каким–то, а морским! А это же понимать надо! И ты, что счастливо прижалась, почти повисла на его руке от свершившегося факта и свершения надежд своих и мамочки, ты ведь тоже, через годик, два уже можешь стать, женой офицерскою. А это, уже другой жизненный статус! И не надо тебе бегать и искать мальчика, а потом на шее у родителей вместе с ним сидеть и где–то на стороне углы чужие снимать. С ними не так, у них все по–настоящему. И мальчики аккуратные и денежки водятся и не малые и угол на первое время, а там и своя квартира не за горами. Потому так и стреляют девчонки, завистливыми взглядами, видя нас вместе.

Они тоже хотят так, но мы, кадеточки, им такого не позволим.

Они все, они уже наши мальчики! А ну, расступись! Что, не видишь, с кем я шагаю? Со своим мальчиком! Не с каким–то там студентом или работягой, а с ним, моим красивым и ладным. У которого даже на лбу написано, что он из того самого будущего, где заложен мой будущий статус и пожизненный приз. Только читать надо уметь, что написано. На ленточках их бескозырок, название училища, где они сейчас учатся, а на мичманках их, за этими крабами, что прицепились на месте пехотной кокарды, то прописано уже очень скорое наше счастливое и безбедное будущее.

И потом, почему это я должна его, какой–то там дурочке, пусть и смазливой даже, уступать его? Э, нет! Не бывать этому, потому, что этот приз я уже выиграла. Боролась за него и выиграла, а теперь он мой. Вот так, девчонки!

А теперь этот приз сам ко мне пожаловал. Ну и как? Как же я должна поступать? Конечно же, я согласна, пожалуйста! Потому я ему говорю.

— Может, вы пройдете в комнату, посидите? Нет? Ну, хорошо. Дайте мне пятнадцать, нет, десять минут. И я выйду. Хорошо? Вас так устроит?

А сама думаю. Надо быстрее собираться, пока он не передумал или того хуже, пока его какая–то проворная девочка из–под моего носа не утащила. Ух, как же я них теперь всех рассержена! А теперь бегом, бегом!

— Мама! Ну, что ты стоишь? Что тебе не понятно? Все потом, потом!

— Быстро, платье, обувь. Да, да! Эти, нет, вот эти. Ну, ты даешь? Сама в них выходи. Да не в таких! Что? Ну, мама!

— Мне некогда, быстро, ты слышишь? Мне через семь минут выходить и что? В

таком виде и без прически? А ну, живо. Где расческа железная? Ну, мама! О чем ты? Какой еще вред? Мама, все потом, сейчас главное, ОН меня ждет! Тебе это понятно?

— Ничего, ничего я терплю. Главное, ты этот хохолок уложи. Так! Нет не так, а вот так! Никого не слушай! Делай, как я тебе говорю! Сюда, сюда, так, заколкой, да не так. Так сильно видно, а вот так! Ну, что мне тебя все время надо учить?

— Ну, все, мама. Ах, духи?

— Только попробуй! Ты знаешь, иди ты со своей Красной Москвой, знаешь куда? А ты не знаешь? Да, именно туда!

— И потом, что ты мне все время об этом? Ну, кто, мама, так думает? Только ты, наверное? Придумала, тоже мне, как скажешь! Это у тебя одно на уме, а у него… Что? Ну, знаешь! Это уж слишком, говорить такое мне! Мама, я же ведь твоя родная дочь!

— Ну, что ты такое несешь? Ах, прости! Мамочка, милая! Я ведь не хотела обидеть. Это у меня вырвалось. Само. Прости, прости, мамочка моя!

— Господи! Я же опаздываю! Скорее, прошу, умоляю! Все, я бегу, бегу.

— Что? Какие зубы? Ты спятила, прямо! Что, я? И на первом свидании? Что? Ну, так у тебя, а у нас, так никогда! Запомни, никогда так не бывает! Ну, ладно! Жвачку беру, но только мятную.

— Все, мама. Все! Мне пора! Все потом, потом!

— Ну, я пойду! С твоим Богом! Ну, что ты стоишь, смотришь?

— Целуй! Нет, не туда! Что? Да не для него! Для кого, кого? Все, мама, забудь! Все теперь только для него! Тебе это понятно?

— Ну, все я пошла! Ну, хорошо, хорошо, окрести, если тебе легче станет. Все?

— Ну, пока! — И выскочила.

— А вот и я! Сергей…

— Нет, можно так, просто Сергей и все.

— Ну, хорошо! Сережа, а куда мы пойдем?

— Что? Подождем? Кого? Ну, хорошо, давайте подождем.

Пока стоим у подъезда, я все никак не могу отойти от своих сборов и этих ее вопросов матери.

А собственно, что? Ну, что я такого сделала? Почему я должна только все с ним и для него, это я о своем друге по школе, Пете, Пете Астахове.

Ну, да, я у него вроде бы, как подружкой была. Чуть что, он ко мне, но то, же школьные дела, а тут другое дело. Тут уже не мальчик девочка, а парень и девушка, вот уже как!

Ну, а Петя, что Петя? Время идет. Как не спрошу подруг, у той или другой, все как–то иначе, серьезней и уже пошли поцелуи. А что у меня с ним? Ну, так разве же то поцелуй? И потом, он почему–то уже больше не делает даже такой попытки и не целует. И я не знаю, почему так? Я еще на той недели решила, что поговорю с ним об этом, да, все как–то никак. У него тренировки по баскетболу, он же этот, он форвард. Как только заканчиваются занятия, ищу глазами его, ну для того, что бы поговорить с ним об этом, а его уже, все, нет. Нет его! Только и услышу.

— Пока Танюха, мне на тренировку, уже через тридцать минут.

Вот так каждый раз после школы, и я все никак не могу улучшить минутку, а может, мне уже больше самой так не надо? И так уже вторую неделю.

Он меня спрашивал, вроде бы как приглашал на свидание, к себе на соревнования, но я не пошла, меня это даже обидело как–то. Я ведь ждала просто его приглашения на свидание, а ему надо, что бы я обязательно к нему пришла на его соревнования. И потом, я же видела, что я не одна такая у него. За ним еще этот хвостик бегает, Олька с параллельного класса. А той, о да, ту ведь и приглашать никуда не надо. Та за ним хоть куда. Только позови, побежит. Он это знает и ее пока не зовет. Но я‑то думаю, что она уже точно придет, к нему на соревнования и опять будет истошно орать.

— Петя! Петя! Давай еще!

Мне, например, неприятно.

Так орет, как будто бы хочет чего–то от него еще. Я как услышала это в сплетнях от девчонок, так мне совсем стало как–то рядом с ним даже нехорошо, а тем более на его соревнованиях. «Петя, давай еще»! Это, что же, если я с ним, так это и ко мне так. Петя, давай еще?

Так, что зря это мама, я ведь ничего такого не делала и не нарушала. Просто у меня с ним нет ничего. Были только какие–то смутные намеки, да криво толки подруг.

А мне, я думаю, надо уже другое. Как он этого не поймет!

На днях спросила маму, она мне говорит, что так можно и десять лет проходить, а потом, раз и ничего. Говорит, он с другой, раз и уйдет, а потом, чик–прыг и женится. Что тогда?

Так что, вот я, и стою с ним, с другим, с Сережкой, а не с Петей. И хоть с какой–то надеждой в душе. Ну, вот, нам пора!

Пока! Я в другой раз расскажу, как у меня было с ним, моим между прочим первым мальчиком, Петей.

А теперь я уже с другим, этим Сергеем. И мне это очень приятно! И я, отряхнув копну волос, словно освобождаюсь от своих девичьих надежд и грез и уже всерьез, взялась за его левую руку. Все! Теперь я уже к этому не возвращаюсь! Ну, все, пока.

Ведь я уже не та, что была минутой назад, я теперь, можно сказать и не я. Иду рядом с ним, Сережкой и с каким–то там его товарищем по училищу, сама как бы вижу себя со стороны. А что? Я уже, девочка взрослая, видная. Между прочим, уже скоро стукнет шестнадцать лет. Вот, дела! Только ведь, как в школу пошла, а тут уже все. Скоро выпуск, а там?

Ну, а пока я иду рядом с ним и, как говорят, земли под собой не чувствую. Мне это так приятно, с ним шагать и своими туфельками громко цокать. Цок, цок, цок, да цок!

А ведь как это приятно! Цок, да цок! У меня даже настроение изменилось, и я как будто бы прямо сама собой возгордилась. Особенно от того, как рядом проходят девицы и смеряют меня своими взглядами ненавидящими или сдержано ревнивыми. А я!

Ну, да смотрите, смотрите, вы, девицы!

А Что? Вы все еще стоите? А я вот, уже иду, иду с ним! Так, что, как говорится, вот вам пламенный привет.

И я, упиваясь моментом, проходя мимо них, с удовольствием рассмеялась громко и для того, что бы они еще раз в мою сторону посмотрели с завистью и ни, ни. Никаких там упреков!

Я же сразу повышена в своем статусе. Вы, что? Разве не видите? Я ведь уже становлюсь, рядом с ним и иду, а что! Что это значит? А то, что я сейчас становлюсь, как немногие из нас, классной, избранной девочкой. Вот что это значит!

Потому, что мы сейчас, как только взяли их под ручку, так и стали ими — кадеточками! Ну, что, вы, наконец–то все поняли? Вы не устали?

Ну, так лучше пока узнайте, как там все происходило с ними, курсантами и моей сестрой, Ингой. Кстати, вы и познакомитесь с ней.

Так что, узнавайте, а я с ним, со своим Сережкой ушла. Ушла впервые, можно сказать в своей жизни на самое настоящее, свое первое в жизни свидание!

Глава 5. Инга

— Володька, привет! — Радостно встречает сестра своего жениха.

— Познакомьтесь, — говорит он, — это Жорка, мой товарищ. Прошу любить и жаловать.

Я хоть и сижу в комнате, за стеклянными дверьми, но все хорошо слышу и даже вижу силуэты их, которые неясными и волнующими тенями мелькают на матовом стекле. Ну, наконец–то он согласился и привел к нам, а вернее ко мне, своего товарища, из училища. Накануне он мне пообещал и даже слово дал. Так, что Володька умничка! Молодец! Сдержал свое слово. Вот бы и мне так. Но сейчас это только мелькает в моей растревоженной голове, потому, что я уже там в своих мыслях и ожиданиях, за этой дверью.

Интересно? Какой он окажется? Я вся в нетерпении вскакиваю, что бы увидеть его своими глазами. На ходу поправляю оборку на красивом клетчатом платье, что мне наконец–то одолжила сестра по этому поводу и мельком, удовлетворенно отмечаю, что платье хоть и длинновато, немного, и довольно тесно в груди, даже без лифчика, но оно мне очень идет, и я это вижу, в отражении зеркала. Вот теперь–то я вылетаю в прихожую, что бы знакомиться со своим будущим.

— Жора! — Представляется он.

И я вся так отвлекаюсь, рассматривая его, что меня в бок толкает сестра.

— Ну, что ты? Знакомься. Простите, это моя непутевая сестра, Таня.

— Привет Малыш! — Это он, что же мне? Ну, вот еще! Эх! А я его так ждала?

— Привет Карлсон! — Это я ему, так отвечаю, чтобы не очень то важничал и не обижал меня впрок.

— А почему, Карлсон? Вроде бы не похож?

— А почему я, Малыш? — Он замирает с дурацкой улыбкой.

Вот теперь я его впервые рассматриваю. А он от моего ответа краснеет. Это хорошо! Я люблю скромных мальчиков и симпатичных. А он и, правда, симпатичный. Ух! Это же надо, как мне повезло!

— Танька! Да, ты что? Кто так знакомиться? — В воздухе возникает неловкая напряженка, и она говорит для разрядки.

— Ах, не обращайте на нее внимания, вечно у нее с выкрутасами. Раздевайтесь мальчики и проходите в комнату.

И пока они наклоняются и возятся с форменными ботинками, я вижу, как над их спинами широко раскрываются в укоризне, глаза Инги и пальцы, которыми она не однозначно показывает мне жестом у виска, что, мол, у меня не все дома. А следом, сжав пальцы, грозится мне кулачком. Вот я тебе! Я ей высовываю язык, но тут, же отворачиваюсь, так как мальчики, как она говорит, уже выпрямляются, а затем шлепают в носках в комнату, обдавая домашнюю атмосферу характерными запахами мужчин и казармы.

Я иду следом, но меня успевает ущипнуть больно за руку сестра.

— Еще одна выходка… — Не успевает закончить она, так как Володька перехватывает ее руку и тянет к себе, обнимая за талью.

Это уже в который раз так, отмечаю я. Мне обидно, завидно и я так тоже хочу.

А что? Я действительно так же буду с ним? Внимательно разглядываю его, моего будущего парня. А, что? Очень даже может быть! Как ты считаешь Макитра?

Так я все время расспрашиваю у себя, в себе. Она у меня с некоторых пор стала Макитрой. Но пока, он что–то не очень–то он похож на него, моего обнимальщика. Ну, да ладно! По крайней мере, лучше, чем ничего, а вернее, чем ни кого!

Тем более что я после своего первого свидания с Сережей уже целый месяц сижу одна дома. А все потому, что он, мой Сережа, так небрежно отнесся ко мне.

А ведь все так хорошо складывалось и чего, спрашивается ему, захотелось в тот кафетерий? Я еще, как туда шла, все раздумывала и не хотела, словно чувствовала, что там так все и сложится не благополучно для меня и для него. А во всем, оказалась виновата, бывшая его подруга! Мы, как зашли, я присела, а он встал в очередь, для заказа мороженного. И пока он стоял там, ко мне за столик две противные такие девки присели. Мороженное лопали, и все время говорили, говорили. Поначалу я их даже не слушала, все рассматривала вокруг да на него посматривала. А потом, вдруг, я даже вздрогнула от того, как та, с рыжими, крашеными волосами, вдруг этой, подружке своей с волосами, травленными перекисью говорит.

— Смотри, смотри, а вот и Сережка!

— Ну, да?

— И смотрит в нашу сторону, видишь, видишь?

А я как взглянула туда же, куда и они, так и замерла. Смотрю на него и вижу, как лицо, еще секунду назад спокойное, вдруг приняло такой глупый и жалкий вид, и глаза его забегали, и тут же он принял виноватый вид. А эти две, что рядом сидели, продолжают о нем.

— Надо же? Будто бы даже не замечает! Как ему надо, так давай! — Это та, с рыжими волосами. — А теперь, как свое получил, даже не здоровается, вот же скотина!

Я сразу же вспыхнула, после этих их слов и как только он отвернул голову в смущении, так я сразу же вскочила и быстро, быстро на выход. Выскочила, а сердце стучит, колотится, будто бы хочет выпрыгнуть, выскочить.

— Дура! Дура! — Это я себе. — Ты о чем же думала? Ну, ты и дура, Макитра!

И пока шагаю, нет почти бегу вон оттуда, все себе говорю.

— Ну, как же так? Как же ты, с первым же встречным парнем! Вот же ты дура!

Поскорее, почти бегом пошла, так как представила, что вдруг он и за мной увяжется. И от того, сразу же свернула, сбила его со следа и бегом на троллейбус.

Так что потом я все дома и дома. Поначалу даже к окну не подходила, дома сидела и боялась оказаться одна перед ним. А вдруг, думаю, он мне встретиться? Что я скажу ему, о чем расспрошу? И что же, что? Я ему должна тот разговор передать, слово в слово? Так, что ли? И как представила себе, что он будет мне врать, говорить в свое оправдание, так сразу же всякое желание пропало его даже видеть. Поначалу вздрагивала от звонков и стука в дверь, а потом ничего, поплакала, поревела. Поговорила с мамой и сестрой. Все им рассказала и объяснила, что слышала о нем и про него. И хоть сестра и говорила мне, что я весь тот разговор, может, и не поняла даже, что они говорили, может и не о нем и не то, что я подумала, но мама! Она у меня молодчина!

Инге, моей старшей сестре говорит, чтобы она меня познакомила, через ее Володьку, с кем–то порядочным и скромным мальчиком и тем же курсантом.

— Но только, что бы с порядочным, слышишь, Дракоша! — Это я ей.

— И, потом, чтобы не очень–то был смазливым и чтобы не бабником! Поняла? — Это уже мама добавила от себя.

Она же умница и все уже знала. Знала и видела, чего я хочу, а я и не отказывалась и даже сестру все просила. А потом вот я с ним, другим, уже вторым курсантом, Жоркой знакомлюсь.

Но теперь я уже не буду такой тихоней, а стану вести себя с ними смелее. А, что? Им можно с нами так и как тот же Сережа, а нам? Что, так и сидеть, и ждать? Ну, нет, так не для меня, хватит мне того позора, и потом, я же своими слезами отмылась, от незаслуженного унижения, так, что я теперь, ученая.

Постой, постой, Макитра? Нет, не ученая, а им проученная! Да, именно так! Не за что, ни про что, проученная. Ну, спасибо тебе Сережа, Сережик! Ведь меня еще до него, никогда так и никто не унижал и не оскорблял во мне мое достоинство. Между прочим, уже не девочки, а достоинство женщины! А оно, вот оно, мое женское достоинство это мое налитое тело, мой рост, и потом моя гордая стать и такая, вот, вот такая шикарная грудь. А, что? Вот так — то! А чего вы хотели!

Поначалу он мне ничего, даже нравится, этот новенький курсантик. Но больно уж тихий какой–то и скромный, все больше молчит. Замечаю, как он ненароком все засматривается на мою грудь и разглядывает меня, чуть ли не в упор.

А я, что? Скульптура? Или картинка в журнале? Можно подумать, что я голая перед ним стою. И потом, так же нельзя все время. А вот насчет того, что я голая, это интересная мысль.

Посмотрим, посмотрим, вернее, покажем ему кое–что, а уж тогда я сама посмотрю на него. Сейчас Инга с Володькой выйдут на кухню, и опять будут сопеть, целуясь, а он уже будет только со мной. Ну, что мальчик, ты готов к испытаниям на джентльмена?

Вот, они уже выходят, а я встаю, склонив в сторону голову, искоса смотрю на него из–под ресниц. Ага, смотрит! Наконец–то оторвался от моей груди и смотрит. А куда? Смотрит на мои ноги! Вот же нахал, какой! А если я так? Приседаю перед ним и слегка наклоняюсь, обнажая грудь, как будто бы носочки свои поправляю. Ну, как? А теперь быстро взгляд, раз и на него! И перехватываю взгляд его. Так и есть! Ах, ты, Жоржик! Попался! Это уже радуется Макитра. Нет, испытание мое ты не выдержал! Нет! Рано тебе еще получать звание джентльмена. И хоть заливайся, не заливайся краской, не поможет! Ни один ты такой оказывается, а такой же, как и все. Им бы только мою грудь разглядывать, да увидеть там что–то. А вот если вдуматься, то и не понятно, что они там все высматривают? Ну, скажите, что в них, такое есть? Грудь, как грудь, все на месте, ну может и больше, чем у некоторых. Ну, это же хорошо. А вот, что они там у меня все высматривают?

И этот такой же!

Я это придумала потому, что мальчишки не стали давать мне проходу со своими раздевающими взглядами и приставаниями. Чуть, что, так лапать. Я и тресну, другой раз кого–то на переменке, а чаще всего обижаюсь, от унижения такого обижаюсь. Ну, что за манеры? Где же настоящие рыцари?

Неужели, думаю, и раньше так было? А ведь тогда, это ведь не сейчас, тогда каждая женщина чуть ли не с открытой грудью ходила. Так, что, их тогда, как и меня, сейчас тоже взглядами раздевали или тискали?

Ох, и надоело же мне это все! Ну, просто мучение. Куда не приду, то все пялятся на меня, а вернее на мою грудь. Ну, скажите на милость, ну что в ней такого необычного!

И тогда я стала вести себя так, как веду сейчас. Чтобы подловить их на похотливом взгляде и заставить, не подсматривать. А потом им прямо в глаза глянуть. Раз! Ну, что? Попался? Может теперь хватит на мою грудь пялиться?

После того, некоторые поостыли, а других и этим не проймешь. Их можно только за эти самые схватить и… Но это я так только мечтаю. Хотя некоторым нахалам, так и надо было бы сделать. Но, как подумаю, то понимаю, что тогда я сама от них мало, чем отличаться стану.

Еще совсем недавно, я для них как бы ни существовала вовсе. Я и вертелась около и даже пыталась глазки строить. Но все никак не могла привлечь их внимание. А вот, когда у меня стала, грудь расти, тут я уже по–другому отметила. Оказывается у меня и еще одной девочки, с параллельного класса, только у нас с ней обозначились эти признаки настоящих женщин. Мне даже сестра старшая, Инга, завидовать стала. Я уже лифчик сменила и мамин размер носила. Я в скором времени стала замечать, как и она ревниво мою грудь разглядывает.

— Ну, что ты все меня разглядываешь? Встань перед зеркалом и смотри на свои сиськи! Нечего на мои пялиться!

Это обычно я ей всегда так по утрам говорю. Пока мы со сна переодеваемся. Она хоть и старше меня на целые пять лет, но у нее нет такого, что у меня. Вот она и завидует.

Сказала маме. А она меня успокоила и сказала, что все не так, что это я так о себе возомнила и что у меня действительно грудь красивая. Она вздохнула и сказала, что она у меня, как у нашей бабушки, ее мамы. Я даже потом ее фотографии смотрела и все пыталась рассмотреть, какая у нее грудь была. Но это потом. А вот сейчас по–другому.

Поначалу я все стеснялась. Мама заметила во мне изменения и сказала, что это хорошо, что грудь так растет, будет, чем малыша кормить. Малышам это хорошо, но пока, что не они, и вовсе не малыши стали меня цеплять. То в транспорте, и вроде бы как случайно. И вроде бы и не пацаны, и не мальчики, а взрослые парни, а иногда и мужчины.

Я поначалу не понимала и только потом, когда как–то раз бежала следом, а потом запрыгнула в автобус, то услыхала о себе такое и все про нее!

Боже праведный, неужели они так думают? А она мне мешала бежать, растряслась и я чуть на автобус не опоздала. А когда поехала, то заплакала от того, как они обо мне грязно говорили. Ну, я обижалась поначалу. Неприятно и обидно мне было, когда так говорили, или хуже того, когда лапали. Домой приду и реву. Мама меня успокаивала. Говорила, что я радоваться тому должна, а не реветь. Ничто так не украшает женщину, как большая грудь. Так, что перестань себя мучить и неси ее, как украшение. Неси всем на зависть! И не стесняйся ее показать! Ты хоть и девочка, а должна понимать, что этим ты только завоевываешь себе в жизни более достойное место.

Инга, дома хмыкала недовольно, когда я ей об этом говорила и спорила со мной. Доказывала, что только дуры могут так думать, а вот настоящие женщины… И дальше все о том же. У нее вечно все не так, как у меня.

Она и высокая и худощавая, груди нет почти, а я среднего роста и полноватая, ну и грудь такая. Но мы обе очень похожие. Обычно размолвки все заканчивалось нашим примирением. Уже лежа в постели, она меня гладила, и потом мы с ней шептались, делились нашими открытиями и секретами. Ну, а если не соглашались и спорили, так за это я была только ей благодарна. Потом она разрешала себя гладить, и сама касалась моей груди осторожно и очень бережно, и я замирала в блаженстве от какого–то непонятного волнения. Но никогда она меня не тискала и их не сжимала. Нет! Наоборот, делала все так по привычке, как в детстве.

К нам папа частенько приходил, садился на кровать и гладил нам спинки, животики, грудочки и что–то рассказывал. И мы тут же засыпали. А потом, когда папа заболел, то иногда садилась и гладила спинку и грудочку мама. И мы с Ингой жалели ее и притворялись, что засыпали так скоро. Она уходила, а мы потом сами, уже тихо шептались и поглаживали друг, дружку своими маленькими ручками, словно котята лапочками, а уж потом крепко засыпали.

Правда, был у нас один случай с сестрой, когда все не так и вот, что получилось.

Сестра тогда уже училась в мед училище, а я только, только, как стала округляться. Грудь росла, как на дрожжах. Болела не только она, но и все тело. Частенько болезненны были даже прикосновения одежды к соскам. Они ведь сначала набухли и какими–то волдырниками обозначились. Я понимала, что и почему и трогала их, кривилась от ощущений болезненных и как–то Ингу об этом спросила.

Она мне как всегда, целую лекцию. А мне этого было не надо. Мне вообще хотелось, что бы меня она все время гладила и хоть разик к соскам моим прикасалась. Я ей как–то вечером об этом сказала.

Она не отвечала долго, а потом сказала, что мы скоро спать станем врозь.

И что, то о чем я прошу, так нам делать нельзя и впервые назвала этими словами о женской любви. Я помню, ей не поверила тогда, и все ее обнимала, уговаривала. Никак не могла понять, почему так нельзя? Ведь вчера, раньше, было можно, а теперь, почему же сейчас так нельзя? Что такого произошло, почему меня, родную сестру даже нельзя погладить? Я же ее люблю! И потом, с какого это времени было можно, а потом вдруг стало так нельзя? Кто скажет? И, главное, почему?

В душе я не соглашалась. Ночью проснулась и стала гладить ее сама. Глажу, но чувствую, что все уже как–то не так. Нет уже такой легкости в отношениях и ощущений от ее тела. Впервые тогда мне захотелось доказать, что о чем сестра говорила, то все пустые и дурные слова. Поэтому, ночью, я к ней осторожно прильнула.

Она спала на боку, я к ней притиснулась со спины и свою руку сверху веду по телу. А у самой в голове все ее слова об этой любви. Я ведь и не понимала тогда, что можно, что нельзя. Все мне казалось, чтобы я не делала, то все нормально и обычно. Всегда, но не в ту ночь. Тогда я уже почувствовала, что–то другое и необычное в ней.

Инга, со мной всегда всем делилась, впрочем, как и я. Так я узнала, что у нее начались месячные. И я очень за нее переживала. Мама успокаивала ее и меня и радовалась, говорила, что Инга уже взрослеет и скоро сможет стать женщиной. Что она будет рожать и деток воспитывать. А я ей буду помогать. А я не хотела даже слышать об этом. Видела, как сестра нервничает, и как болезненно все переносила, и сама так не хотела.

У меня тогда как–то все странным образом переплелось в голове. И чувства привязанности к сестре и то, о чем мама говорила и о той любви. Винегрет в голове.

Инга тогда уже во всю разболелась. Я видела, что ей плохо и нехорошо. Видела,

как ей все это было болезненно. Вот и решила ей ночью помочь.

Стала ручкой, ладошкой своей по ее телу водить. Водила, водила, а потом прижалась и целую ее, в затылок. Волосы у нее пахнут хорошо, приятно, само тело ее теплое, податливое. И я вдруг замечаю, что рука моя уже на груди у нее, и я сама уже не могу от нее оторваться. Пальцы коснулись соска и замерли потому, что я почувствовала, как он твердеет. От ощущений того, что тому причина моя рука у меня самой внутри что–то тяжелеет и каменеет. Замерла рука, а пальцы легонечко теребят, потягивают этот плотный и сжатый, заостренный комочек. Я увлеклась. У самой внутри поднимается какое–то необычное и тревожное волнение.

Вдруг слышу, как Инга стала глубоко дышать. И все глубже и с придыханием. А потом, я почувствовала, как она тянет руку к себе между ног и прикладывает. Своим ногами почувствовала, что она ноги свои стискивает, и бедрами стала водить. Рука не просто лежит у нее между ног, а все время двигается вперед–назад. От нее и мне передается ее волнение, и вот, я уже ее копирую, и сама следом за ней тянусь и кладу к себе между ног свою руку. Мне неудобно. Одной рукой ее обняла, на другой руке сама, лежу. Изловчилась и, как это делала она, тоже стала бедрами и своей рукой вместе с ней двигать. Меня вдруг охватывает волнение необычное. Это я достаю пальцами до чего–то такого у себя между ног, от чего у меня там все в волнении закипает. Сжимаю крепко свои ноги, стискиваю колени до боли. Мне становится горячо, не хватает воздуха, и я, в последнее мгновение откидываюсь на спину, прочь от нее.

Уже о ней даже не думаю. Все внимание и все ощущения сосредоточены на мне самой, на том, что я впервые ощутила у себя между ног. Но, в таком положении я что–то теряю, не так все как было. Начинаю двигать ногами, развожу в стороны. Навалилась ногой на сестру. Чувствую, что ноги сестры напряженно двигаются в ожидании чего–то. Это ожидание передается на меня. Я и так ногами, и эдак, и руку все вожу сверху по трусикам. Цепляю что–то, от чего меня мгновенно подхватывает в необычном волнении. Пока я лезу пальчиками к себя и еще и еще, вдруг слышу рядом ее стон. Да такой!

Все! Ничего не понимаю, слышу в ушах только ее стон. А стон этот не простой. То стон с желанием! Потом прерывистое дыхание и следом небольшие рывки ногами. Раз, два, три и еще и еще и при этом такой волнительный и такой исходящий из глубины ее тела приглушенный, волнительный стон!

Я его слышу, и замерла. Отчего–то и у меня с каждым ее звуком внутри все напрягается и становится необычно тяжело, тянет где–то там внутри робко, но так приятно. Я ловлю в себе эти ощущения, но, боясь себя выдать, сдерживаю свое тело. Не шевелюсь, даже.

Несколько мгновений пребываю в таком состоянии. Мне даже кажется, что я не дышу все это время. А потом я чувствую, что сестра обмякает. Замирает ее тело, разливается в удовлетворении. Я лежу, ни смея пошевелиться, и только сейчас ощущаю, как и по моему телу, некоторое время гуляет какая–то мелкая и тревожная дрожь, постепенно замирая и превращаясь в спокойную и теплую волну, заливающую тело.

Наутро Инга встает раньше меня, а я, делая вид, что все еще борюсь со сном и отворачиваюсь, так как не знаю, как буду смотреть на нее, что она обо мне подумает. А потом я понимаю, что она ведь может и не знать ничего. Иначе бы она меня уже обязательно растолкала и читала бы очередную лекцию. К счастью, у нее занятия рано, а я могу еще поваляться. От осознания того, что у нее ко мне нет претензий за эту ночь, я сразу же снова, засыпаю крепко.

Наутро мама все теребит меня, а я вся не своя. И потом в школе. Мне не до уроков, все думаю. Как вспомню, что Инга так от меня вся зашлась, так у самой опять все волнительно внутри. Ели до конца уроков дотерпела. Ума хватило. Я после школы прямиком и к маме. К кому же еще? Она ведь у нас с сестрой самая настоящая, умная и мы ее очень любим.

Кое–как, запинаясь, но все самое важное и главное рассказала ей, как на духу. Мама выслушала внимательно и не перебивала. А потом и не ругала даже, а просто мне все объяснила и рассказала.

Так я впервые узнала, что многие девочки, да и не только, а и женщины на себя оказывается, ручки накладывали. И как она мне неожиданно призналась, что и сама так. После того, как папа заболел. Вот такое я для себя вынесла мнение. Что и я, возможно, стану, как и мама и сестра взрослой, а потом, потом посмотрим.

Но пока я все экспериментировала с Жоркой.

Да, чуть не забыла! Так вот! В то же день, как пришла с тренировки, мама меня и сестру обрадовала. Она купила небольшой диван у соседей, и теперь я, должна была спать, но уже только сама. Вот так!

Она улучшила минутку и, притянув к себе, сказала, что это к лучшему и еще, что о нашем разговоре с ней должны знать только мы двое, я и она. На том и закончилась моя близость.

А была ли она? И такая ли близость у тех, о ком я от сестры накануне узнала? Как эта любовь между ними? Так и не поняла я тогда. Да мне оно, вроде и не надо!

А вот Жорка попался!

— Вот так–то, Карлсон! Попался? Что, нет? Хочешь, что бы я сестре? Ах,

согласен! Ну, так–то! А теперь собирайся, если признался, и веди меня в кино! Что? Обрадовался?

И пока он возился в прихожей со своими ботинками, я переодевалась, и все

не нарадовалась тому, как здорово у меня все получилось. Только познакомились, а я уже над ним верх взяла и уже мальчиком своим стала командовать. А про себя говорю.

Ну, что Макитрушка, радуешься? Пока ты его, а ведь в душе, так хочешь, чтобы он так поступал с тобой, чтобы и обнимал и чтобы целовал тебя, как это делал парень сестры, Вовка.

А с нами собираются в кино сестра с Володькой. И пока мальчики облачаются в форму, мы с сестрой прихорашиваемся в комнате, перед зеркалом. Инга и говорит мне.

— Рано радуешься! Смотри, не пережимай и не потеряй его! Парень то видимо ничего. И вот что, пока ничего не требуй от него и своего не добивайся пока. — А я ее перебиваю.

— Пока. А там посмотрим! Жалко, что уж больно скромный, а то..

— Что, то? Неужели ты и этого уже от него ждешь и хочешь? Ну, Лялька, ты и даешь! Давай, давай, иди уже. Ждет, ведь.

Лялькой, она так называет меня, потому что с детства ей все говорили, что она должна нянчиться с лялькой, то есть со мной. Потому, когда ей очень хочется, она так и называет меня Лялькой. Но, то наш с ней вдвоем секрет. Я же ее иногда зову Дракошей. Это потому, что меня она с детства тиранит, как дракончик, потому и Дракоша.

А одно это уже, так приятно! Приятно, что ждут и вдвойне приятно, что он ждет меня. И пока выхожу из комнаты, то снова в зеркало. А там вижу, что вроде бы я, и не я, что–то внешнее уже изменилось. Ах, да! Глаза! Смотри, Макитра, как они засветились! А потом, обжигаюсь приятно от мысли. А ведь я теперь, вроде бы как кадеточка! Вроде, это потому, что считали так девочки, что ей я стану только тогда, когда он меня первый раз поцелует, как ту лягушечку, в сказке.

Я в сказки не очень–то верю, потому перед самым домом, после нескольких часов смеха, веселого общения мы с ним стоим, и я все не отпускаю его от себя. Стоим рядом в темном парадном, ему уже пора, скоро ноль на часах и уже перед расставанием тяну его к себе и шепчу.

— Ну, что же ты, Жорочка? Почему ты меня не целуешь? Неужели не нравлюсь?

Глаз не вижу его в темноте, только чувствую его учащенное дыхание и руки, которыми он обнимает мои. Но минута проходит, а он все никак не решится. Тогда я сама беру, его руку и приложила, ее к себе на груди, прижимаю и шепчу.

— Ну, что же, ты, милый? Ведь это все для тебя, бери все твое! Я же твоя, и я еще девочка…

А потом я задыхаюсь от первого в своей жизни настоящего поцелуя. Его, моего мальчика! Эти губы так обжигают и так волнуют меня, что я сама не знаю, как вдруг к нему так прижимаюсь, что тут же чувствую впервые, что я для него как приз, что я для него как его женщина. И от ощущения этого, его желания, эрекции, которая словно выстреливает в меня, бьет безжалостно по моим ногам, телу и нервам, я прямо вспыхиваю. Впервые в своей жизни ощущая, что это я и что это он так реагирует на меня, и что я могу так его возбуждать и притягивать и тут же я сама стою, утопаю в его губах, руках, ощущениях желании его обладания женщиной. Обладания, овладения мной!

Ой! Ой! Как же кружится голова, как предательски дрожат мои ноги! А грудь? Отчего мне впервые так приятны его прикасания там, я их ощущаю с радостью и с наслаждением и утопаю в его вожделении. Он целует, молча, но его тело выдает его с головой, и я чувствую, что он просыпается со мной, как мужчина и этого он не стесняется, не отталкивает и не чурается всего того, что происходит с ним и в нем. Ведь он же, все чувствует и ощущает.

— А теперь, теперь все! Пора! Я буду ждать тебя мой любимый!

И пока он шагает, прочь от меня в темноту я шепчу ему следом.

— Спасибо! Спасибо тебе, мой славный и застенчивый мальчик! Спасибо тебе, Жорочка, Жора, мой Карлсон!

Ты даже не представляешь, что ты для меня сейчас сделал и даже не представляешь, что для меня значишь?

Вошла и тут же устало привалилась к стене. Отчего–то силы меня покидают. А ко мне выходит сестра.

— Ну, вот! Я так и знала! Знала, что ты обязательно все испортишь с первого раза. Полюбуйся мама на свое дитя, она с ним в первый раз и уже целовалась!

Обе, мама и Инга, они смотрят на меня, а я ликую, я просто в небесах и все еще плыву в его поцелуях.

— Ах, девочки! Как же это приятно и как хорошо! Почему я раньше такого не знала?

А потом мы заговорщицки сидим за столом и пьем уже изрядно простывший чай и все о нем, я о Жоре, сестра о Володьке, рядом сидит счастливая мама. Легли, но какой там сон! Я юркнула в постель к Инге, и мы шепчемся, прыскаем в темноте от всех тех интимных подробностей, что мы с ней заговорщицки обсуждаем.

Я ей тихо шепчу о его проступившем желании, что я ногами и животом почувствовала, а Инга слушает с волнением, а потом о том же желании, которое и она в своем мальчике давно уже ощущает и подмечает. А иначе, наверное, нельзя? Если мы их возбуждаем, притягиваем, так это, что? Это же хорошо! Это они от нас, и это мы их так разжигаем в желании.

И это опять с ней все обсуждаем, шепчемся и тихонечко, укрывшись вдвоем под ее одеялом, счастливо отмечаем и хихикаем: по поводу того, а какой он у них на самом–то деле. Потом лежу в постели, а перед глазами все проплывает. Как мы идем вчетвером, по улицам освещенного города и мне кажется, что все кругом так же счастливы, как и я, как мы вчетвером. А потом наплывает его лицо и губы, которых я касаюсь, не закрывая глаз и затем поцелуй его, наш и те ощущения в ногах от его желания! Все, я, наконец, уплываю и засыпаю. И только уже в самый последний момент перед отключением сознания мои губы шепчут сами ему.

— Спи, я тебя жду, я тебя люблю! Это я тебе, твоя кадеточка говорю, мой милый и нежный мальчик!

Глава 6. Бирка

— Слушай, курсантик! Может, уже хватит!

Слышу это, когда мы с Володькой подходим к стойке бара в доме офицеров флота, который чаще всего называли кратко ДОФ. Кому это говорит барменша, я не вижу, так как он наклонил низко коротко остриженную голову и прикрыл руками, вытянутыми вперед, которые разложил на стойке бара. При этом я различаю короткие, почти квадратные погончики с белым кантом и маленькие, обвитые плоско–выпуклыми канатами якоря. Курсант, сразу же определяю я. Только вот с кого курса? Не вижу, из–за образовавшейся складки на рукаве форменной суконки, сколько у него золотистых галочек–птичек.

— Я тебе сказал! — Слышу я довольно грубый голос из–под его рук. — Наливай!

— Нет, может и правда, хватит. — Продолжает робко упрашивать и упорствовать барменша.

Я отворачиваюсь и легко соскальзываю с банкетки у стойки бара, больше всего, заботясь о том, чтобы моя и без того, коротенькая юбочка не задралась и не засветила бесстыдно мои ляжки. Я уже делаю шаг навстречу Володьке, который несет в обеих руках железные вазочки с шариками мороженого, но затем все происходит так быстро, что я только успеваю отметить происходящее и почти не успеваю осмыслить.

— Сука старая! Дай сюда бутылку! — Слышу за спиной пьяный окрик курсанта и тут же вижу краем глаза, как капитан–лейтенант, что сидел рядом со мной заступается за барменшу.

— Товарищ курсант! Немедленно извинитесь и вернитесь в училище! Я приказываю!

Я поворачиваю голову в их сторону, но тут я только успеваю уклониться в сторону, как мимо меня пролетает, сбитое крепким ударом, тело капитан–лейтенанта.

— На, сука! — Слышу у себя за спиной глухой удар и надрывный выкрик дебошира.

Капитан–лейтенант, теряя опору, пятится, задом приседает, налетает на подходящего ко мне Володьку, и они, уже вместе, валятся прямо от меня на соседний столик. Столик срывается с места и опрокидывается под тяжестью обоих падающих теле. Тут же раздается визгливый крик девицы, что сидела за этим столом, слышу звон стекла, визг, ругань и крики вокруг.

— Стой! Держите его! Хватайте!

Мимо меня неуклюже и грубо отталкивая, проскакивает фигура дебошира, и я только успеваю запечатлеть его пьяные глаза навыкате и перекошенный в злобной усмешке рот. Меня тут же обдает крепким запахом алкоголя.

— Гад! Вот сволочь! — Слышу совсем не благодарные, слова сбитого с ног офицера.

— Володя! — Бросаюсь к своему спутнику, сбитому на пол и неловко опирающемуся на руки.

— Он тебя ударил? Тебе не больно? — Сразу же в нервном волнении спрашиваю.

— Нет! Ничего страшного! — Возбужденно отвечает, вскакивая первым и подтягивая за руку опрокинутого сильным ударом на пол капитан–лейтенанта, помогая ему встать.

— Нет! Товарищ курсант! Бить по лицу офицера это подло, это страшно! Я этого так не оставлю! Я отправлю его под трибунал!

А на этажах ДОФ уже переполох, так как следом за пьяным хулиганом бросились из бара вдогонку сразу же несколько военных. Он юркнул в самую гущу танцующих пар, в вестибюле и за ним ринулись преследователи. Сквозь громкие звуки оркестра отчетливо доносятся резкие выкрики.

— Держи его! Он там, там!

Володька, виновато отряхивая китель и брюки капитан–лейтенанта, говорит.

— А может, ну его на фиг, этого пьяного курсанта! Что с него возьмешь? Ведь он же завтра будет себе руки кусать и вас искать.

— Это еще зачем?

— Ну, чтобы извиниться и прощение попросить. Ведь видели сами, какой он был пьяный. А пьяный, он же ведь форменный дурак!

— Вот, вот! Потому я это так не оставлю без последствий. Что пьяный, так это полбеды, а вот, что он в форме курсантской? Таким не место на флоте! Все, баста! Кстати помогите мне с рапортом. Выступите, как свидетель.

— А вот и комендатура! Вовремя и кстати. — Добавляет он.

— Помощник начальника комендатуры, мичман Анисимов! — Представляется он. И тут же добавляет.

— Сейчас сюда полковник Голубь прибудет. Объясните мне кратко, что здесь происходит.

И пока капитан–лейтенант объясняет, этот Анисимов вдруг начинает косо смотреть на Вовку, перемазанного мороженым. Будто это он все вытворяет. Я не могу стерпеть и вмешиваюсь, перебивая запутанный и сбивчивый рассказ пострадавшего офицера.

— Между прочим, этот товарищ здесь не причем! — Показываю на Володьку. — И не надо на него так смотреть, будто это он во всем виноват. Товарищ, мичман!

— Комендатура! — Оборачивается и зовет мичман. — Уберите гражданских! Сами военные разберемся!

Меня сразу же обступают двое матросов из комендатуры и подхватывают под локти, тянут. Вовка пробует осторожно заступиться за меня, но его этот чернявый выскочка мичман срезает на полу слове. Я не успеваю, опомнится, как меня уже довольно бесцеремонно выпихивают из бара в холл.

Громко гремит музыка, танцы продолжаются, и я все никак не нахожу себе место в этой веселой компании развлекающейся молодежи. Мне совсем не до развлечений. Ведь этот служака мичман бог знает что, может сотворить с Вовкой, и я пробую снова приблизиться. Но теперь меня уже самым решительным образом просто выталкивают от входа в бар, но я остаюсь рядом и продолжаю стоять перед самыми входными дверьми ДОФ.

Стою и смотрю, как Вовка в чем–то оправдывается перед этим мичманом, а у самой так на душе скверно и так унизительно от самого факта этой драки, и не драки даже, а просто мордобоя пьяного и всего того, что сейчас происходит. Смотрю издалека и вижу, как Вовка, красивый и независимый, гордый парень и тот пострадавший капитан–лейтенант, все говорят и говорят этому, ехидно ухмыляющемуся мичману.

Это надо же, думаю. Офицер и почти офицер, Вовка уже в следующем году будет заканчивать, а все равно, как маленькие дети оправдываются перед каким–то помощником коменданта. Тьфу, ты! Даже смотреть противно! И потом, это так унизительно! Пострадали и оправдываются, а этот только ухмыляется.

Ой, не хотела я соглашаться, да только Инга, сестра все упрашивала и уговаривала меня, что бы я, пока она будет в командировке с госпитальным начальством, присматривала за Вовкой, ее женихом и всюду была и ходила с ним, водила его, как маленького мальчика.

— А вдруг он на кого–то засмотрится? — Поясняет сестра.

— И что? — Задаю ей резонный вопрос.

— Ты, что, не понимаешь? Что ты мне дурацкие вопросы задаешь?

— Это ты мне даешь свои дурацкие наказы! По–моему, если так, то пусть он лучше сейчас, а не потом, когда уже будет поздно, выбирает. Пусть он сам решает, а ты ему не мешай!

— Что? Мама, ну скажи ты ей, этой дуре. Скажи, что надо каждой держать своего парня и не давать ему воли.

Вмешалась мама и она того же мнения, а я не соглашалась. Так и поругались тогда. Что взять с дуры?

Ну, Вовка ее сразу же, как волю почувствовал и свободу потащил меня по злачным местам нашего города. Туда, где танцевала, и развлекалась не самая лучшая часть городской молодежи.

Билетов в городском доме культуры, ДК не достали, и он потащил меня в этот дурацкий ДОФ. Знал, что мне обязательно захочется пощеголять в своем сексуальном наряде перед мальчиками.

А наряд мой и в самом деле был таким. Как только сестра уехала, я сразу же к девчонкам знакомым и вместе с ними такое сексуальное одеяние устроила, что мама решительно даже запротестовала, когда я оделась и собралась выйти из дома.

— Сейчас же переоденься! В таком бл…ком наряде я тебя никуда не отпущу!

Положение спас Володька. Он зашел и, не разобравшись в маминых опасениях, прямо с порога.

— Вот это да! Прямо Бриджи Бордо! А ну, повернись, еще раз! Очень даже того! Пойдет, за первый класс!

Мама сделал вид, что не знает, кто такая Бриджи, но по реакции Володьки поняла, что я ему такой нравлюсь и скрепя сердцем, согласилась. Как она сказала, под его личную ответственность. Интересно, будто есть еще ответственность кого–то другого? Жоркина, что ли?

Кстати с Жоркой у меня полный облом получился. Он затеял ерунду какую–то в училище и бросил учиться. Поругался со мной по этому поводу и все. Его после того рапорта уже не только не увольняли, но и в отпуск зимний не отпускали. А ведь я так ждала и надеялась, что мы вместе с ним, вдвоем, почти как муж и жена, поедем и побываем в столице! Жаль, конечно, ведь я серьезно рассчитывала на свою первую в жизни любовь.

Так, что после этого я решила завихриться, как следует. У меня после этого и настроение другое, отчаянное какое–то, я словно взбесилась! И то мне хочется и это, но больше всего, почему–то хочется по взрослому, с мальчиком каким–то. Желательно пятикурсником, ведь я же все–таки кадеточка!

Я как бы после спячки очнулась. Мне всего захотелось, много и сразу. Волосы коротко остригла под мальчика. Обесцветила. И наряд такой подобрала, броский, вызывающий. Еще бы! Юбочка коротенькая, так что я в ней даже не приседаю без надобности, ножки все время, как сяду, очень плотно сдвигаю, иначе подсвечиваю своими аппетитными ляжками, а может и трусиками. У меня такой бл…кий наряд получился, что даже Володька засмущался от моего вида. А мне наоборот, словно ветром каким–то, закрутило. А, что? Имею право! Туфли лодочкой на каблуках, юбка мини и верх, конечно. Мой верх, это отпад! Я же ведь не просто девушка, а девушка с грудью! Это ведь понимать надо!

Пока с Жоркой была, то не чувствовала к себе особенное внимание, зато сейчас все не так. Сейчас, я как бомба, замедленного действия. Куда ни приду, мне надо все внимание на себя. Иначе, как? Я же особенная и уникальная! Ведь у меня же она, моя великолепная грудь! Другой раз специально так делаю. Зайду в кафе или бар и скромно так сяду, оглядываюсь и верх не открываю в одежде. Ага, вижу парочку или какого–то красивого мальчика. Все! Теперь мне его внимание на себе надо почувствовать. Смотрите девочки, мальчики и я раз! Верх открываю, грудь свою выставлю напоказ, ножки закидываю нога за ногу, да в коротенькой юбочке! Ну, как? Чьи теперь мальчики? Правильно, мои! Вот так–то! И конечно, теперь у меня другие ощущения окружающих.

Раньше я чувствовала себя мышкой серенькой, девочкой обиженной, а теперь, брр! Я кошка, дикая рысь ненасытная! Но при всем том, на мелочи и пустоту не размениваюсь. Нет! Хватит! Хоть и полно знакомых и ухажеров и подъезд уже ими исписан. То стихами, то похвалами в мой адрес. Мама сердится. А мне, что? Почему я должна стыдиться, внимания к своей персоне? Когда и кому оно еще выпадет, как не сейчас. Я это дело люблю! А то, как же! Дома все время цветы, коробки конфет и звонки. Мама и сестра осуждают, и все время пробывают воспитывать.

Инга, тоже взялась за мое воспитание. Особенно ей не нравится, когда я у телефона развлекаюсь с ними.

— Танька! А ну прекрати сейчас же! Хватит голову парням морочить, пора о матери подумать. Все! Надоело, хватит! Положи телефон! Ты ведь, не одна в доме живешь! Нам тоже могут звонить, и самим надо. Все! Трубку положи! Слышишь?

Вот так и живу. А вы говорите, свобода, уважение в семье. Где это все? Никакого тебе уважение, а о какой свободе, вообще можно говорить? Туда не ходи, то не делай. Так не говори, так не сиди! Будто у меня не ноги, а костыли.

— Сиди всегда со сдвинутыми ногами! — Это мама так всегда. — Что ты раздвинула их? Ты, что, потаскушка на бульваре?

Интересно, почему это так ее осеняет, будто она знает, как там потаскушки на бульваре сидят? Она так всегда, чуть что, потаскушки и на бульваре! И то, что я так и останусь в девках, в том тоже потаскушки виноваты, и так, что мне потом всю жизнь по бульварам ходить и сидеть вместе с ними. Это так, по ее заключениям получается. Ну, как же? С Жоркой я уже не хожу. Куда теперь мне? Правильно, теперь все ту да же! Я уже сколько раз говорила ей и сестре, что не хочу я и не буду, пока, с кем попало встречаться! Ну и что, что я привлекательна? Ну и что! А вот насчет груди, так тут она не права. Это я так с Жоркой ходила и одевалась. Даже сама не пойму, почему именно так было. Просто один раз он меня упрекнул, что я своей грудью мол, готова перед кем угодно красоваться и сверкать, вот я и стала скрывать ее.

А сейчас, если хотите, это мой выброс адреналина, лечение от застоя и глупости. Как хочу, говорю, так и буду одеваться и ходить. А будете меня доставать, так я вообще все сниму и так пойду на танцы, в училище. Посмотрим, что обо мне скажут, и кто тогда останется без женихов и без мальчиков, я или сестра?

Они знают, что я такая. Я ведь и в самом деле, на такое способна. И поэтому мать пошумела, пошумела, и пока прекратила на меня давить. А то. Познакомься, с тем, познакомься с этим. Этот хороший мальчик, и этот сын таких родителей. Будто я с его родителями собираюсь встречаться, а потом с ними жить. Я пригрозила и отрезала. Все, говорю. После Жорки, теперь все будет, по–моему.

С кем хочу, с тем и буду, встречаться и как мне одеваться и ходить, сама знаю. И не надо мне больше говорить, как я должна сидеть! Это понятно? Как сяду, так и буду сидеть, хоть с раздвинутыми ногами, но, то мое дело. Кому захочу, тому и буду трусиками или ей светить, и это не ваше дело!

Поняли, или же догадались они, что мне очень больно и одиноко без Жорки. Я же с ним не просто так! Он же для меня был самый лучший! Любимый!

Но пока ничего серьезного. Так, может когда поцелуи, да обнимания, но большего я сама не допускаю. Теперь мне надо выбрать, найти моего мальчика и пора уже замуж. Как ни как, уже скоро восемнадцать лет! Пора выбирать! А чего ждать, то? Ведь и мне всего хочется!

Ну, так вот. Сестра в командировке, а меня к Володьке приставили стеречь. Только я не пойму кто, кого? По–моему, он уже на меня стал западать? Вот дела, значит, какие!

Сначала шуточки, смешки, подколки. Ну, раз, один, второй раз. А потом, эге! Знала бы Ингочка, что у него на уме? Володька, конечно красивый и видный парень. Но, то парень не моего типа. И потом, он же ведь парень, моей сестры! Но я все равно вижу, как он уже хвост передо мной стал распускать, вроде бы, как он со мной. Вот и теперь, в ДОФ он и вел себя так, словно он мой парень. И мороженное и кофе и в туалет проводить. Вообще, всем, наверное, показалось, что я и он, это уже мы. И я ему подыграла слегка. Позволила себя обнимать в танце, прижимать. Приятно, конечно, но! Вовремя отстранилась и попросила его меня мороженым угостить. Отчего–то побоялась, что так же, прижавшись в танце, я опять смогу ощутить то же мужское желание. И мне, оттого, что могло это желание прийти не от моего парня, а, наоборот, от парня моей сестры, вдруг так грустно и неприятно стало.

Так, что вот такое у нас получилось угощение! Стою и от всего, что произошло на моих глазах, отхожу в сторонке. Думала, что на этом все. Как бы ни так!

Теперь я становлюсь невольной участницей второго действия.

Так как на помощь приходит помощник коменданта со своими довольно грубыми и ретивыми помощниками, то очень скоро они настигают дебошира среди танцующих пар.

Внезапно, прямо на меня, из плотной массы танцующих пар, выскакивает весь взмыленный и растрепанный тот же полоумный и пьяный курсант. Он мчится прямо на меня, с безумными глазами и открытым ртом. Он пытается проскочить к выходу, а за ним словно сорвавшись с цепи, расталкиваю танцующие пары, следом вылетают помощники коменданта. Но выход перекрыт патрулем. Вся эта свора несется буквально на меня, и я опять ели успеваю отскочить в сторону. Следом раздается глухой удар по стеклу. А затем, большое стекло фойе, с секундной задержкой вылетает на улицу, а следом за ним тут же и тот безумец вылетает на улицу, кувыркается, вскакивает и скрывается.

— Ба, бах! Дзинь, ля, ля! — Это разлетается на мелкие куски, огромное стекло, что отделяет улицу от вестибюля.

Теперь все, как один оборачиваются и смотрят в мою сторону. Мимо меня в пустой проем пролетает помощник коменданта, но тут, же падает на ступеньках, оскользнувшись на скользких осколках.

— Ах! Что случилось? — Доносятся до меня громкие возгласы и крики. — Где? Что? Кто там упал? — А потом истошный женский выкрик. — Убили!!!

Я невольно перевожу взгляд в ту же сторону, оборачиваюсь и вижу, что

поскользнувшись, на битых стеклах, этот парень сильно поранил себе руку и ногу, и у него тут же просачивается кровь. Оркестр, теряя звуки отдельных инструментов, прекращает играть и модная, исковерканная не стройными звуками мелодия замирает при общей наступившей тишине.

По моим ногам, из пустого проема, забираясь под коротенькую юбочку, которая едва прикрывает мои дамские сокровища, ударяет холодная волна, мокрого и прохладного, ноябрьского воздуха. Я тут же отхожу от разбитого окна. Потом прямо перед входом в ДОФ громко рыча мотором, выезжает и останавливается большая военная машина под тентом, из которой высыпается целый военный отряд, а из кабины машины ловко и проворно выскакивает довольно плотный и уверенный в себе военный, средних лет. Среди неясных звуков разговоров до меня доносится тревожный ропот.

— Голубь! Сам Голубь приехал! Комендант города.

К нему тут же подскакивает помощник коменданта, и пока он поднимается по ступенькам, то он видимо успевает ему сообщить обстановку. Этот самый Голубь только секунду выглядел растерянно, озираясь на происходящее безобразие, а потом он резким и сильным голосом во все горло командует.

— Военнослужащие срочной службы! В вестибюле ДОФ, по ранжиру, в две шеренги, стройся!

Сразу же все приходит в движение. Суета, топот ног, выкрики, обращенные к своим подругам, и вот все замирает. Перед ним уже военный строй. Красивых и взволнованных мальчиков в морской форме. Голубь проходит рядом с ними и тут же.

— Вы пьяны! Пять суток ареста! Помощник коменданта забрать этих! — И тыкает пальцем то в одного, то в другого мальчика.

Всех их выдают раскрасневшиеся лица и неуверенные взгляды. А один из них пробует возражать. Но его тут, же подхватывают под руки и волокут патрульные к выходу, а он.

— Да, погодите вы! Я не пьян! Дайте хоть одеться или шинель забрать с собой, ведь пропадет, имущество ведь казенное!

Это магическое слово о казенном имуществе действует, как заклинание и его тут же отпускают, он в строй, а остальных тех, что отобраны, толкают к вешалке, где они превращаются тут же в оловянных солдатиков, только пьяненьких. Их выводят на улицу.

Комендант тучей вышагивает перед строем.

— Доложите, кто был свидетелем инцидента! Ну, же! — Строй угрюмо молчит.

Через пять секунд.

— Так, не хотим говорить, выдавать своих? Последний раз спрашиваю! Кто знает фамилию курсанта, из кого он училища?

— Так! Укрывательство? Пособничество?

— Равняйсь, смирно! Слушай приказ начальника гарнизона! Увольнительный отпуск прекратить, всем вернуться в свои части и пункты дислокации. Немедленно! Об исполнении доложить по инстанции! Разойдись!

Вся масса военных мальчиков и девочек сгрудилась в гардеробе, где, спешно одевается. Парни ухаживают, помогают нам одеться, а комендант стоит напротив и ухмыляется. И к нему строевым шагом лихо подходит высокий курсант. Отдавая честь, что–то ему говорит. А рядом со мной пара курсантов, что спешно оделись и ждут своих девочек и один из них говорит.

— Вот же, гад, этот Романюк! Вот же сапог! Опять выслуживается!

А я смотрю не на него, а на других, кто недобро и хмуро, смотрят на выскочку осуждающе. Вот он согнулся угодливо перед комендантом и что–то ему, объясняя, показывает на нас и на вешалку. Комендант кивает головой, а Романюк, срывающимся от волнения и доверия голосом уже заорал во всю мощь.

— Военнослужащие срочной службы и курсанты! В фойе, в две шеренги стройся! Форма одежды, шинель, бескозырка! По левую руку, становись!

И сам замирает в строю, в котором, толкаясь тут же перекатываясь телами, выстраивается под его левой рукой.

— Товарищ, полковник! — Пробует он доложить коменданту, выскочив перед строем.

— Отставить! А вот и пропажа нашлась! Живо, шинель ко мне!

Мы все поворачиваемся туда, куда показывает комендант.

На опустевших крючках гардеробных стоек висит одинокая, беспризорная шинель и над ней свесилась ленточками бескозырка. Эта его! Сразу же догадалась я. Все ведь одеты, а он выскочил раздетый. Так вот, что, оказывается, придумал Романюк! Ловко он, ловко, но причем здесь шинель?

Шинель уже сдернули с крючка и смахнули бескозырку, поднесли к коменданту, и, вывернув, наизнанку что–то показывают, пальцем на внутреннем кармане шинели.

Наступает полная тишина и вдруг радостный возглас коменданта.

— Курсант Рабзевич! Рабзевич, ко мне! — Тишина.

Его слова остаются без ответа. Строй теперь уже недобро молчит.

— Кто знает курсанта Рабзевич, выйти из строя на три шага.

Первым выскакивает перед строем Романюк. Секундой спустя, неуверенно выступает еще парочка курсантов, третьего курса. Они в бескозырках, с ленточками, на которых начертаны название нашего училища.

— Так, так! Значит, врать, укрывать, это, по–вашему, долг курсантов, будущих офицеров?

А потом к Романюку.

— Встать в строй!

И мило так улыбаясь.

— Пять суток ареста! Вам и вам! За укрывательство и пособничество пьянству! Встать в строй! Разойдись!

Мы, негромко переговариваясь, тянемся к выходу, опустив стыдливо глаза от услышанного и увиденного. Рядом со мной пихаясь к выходу, нагло протискиваются два комендантских матроса. И не стесняясь никого, один из них говорит так, чтобы это слышали многие.

— Курсант без бирки, что п….. без дырки! — И тут же нагло заржали оба.

Сразу же унизив всех нас и в первую очередь, тех, кто не решился и не заступился за нас, своих близких и любимых, не заступился за нас, своих кадеточек!

А меня от этих матюгов словно помоями кто облил. Фу! Так сразу стало гадко и противно! А еще и оттого, что их никто не одернул и не осадил из курсантов. Струсили! Поняла я. И от этого мне стало еще неприятней. Только девочки возмутились этой выходке наглой, а парни смолчали. Все промолчали! Тоже мне, кадеты!

Выйдя на улицу, я слышу, как одна из кадеточек спрашивает своего мальчика, курсанта.

— А как, как он фамилию этого курсанта узнал.

— Да, так! У нас же все подписано. Хлоркой или бирками. Голубь, комендант тот, на внутренний карман глянул, а там его, Рабзевича фамилия, на внутреннем кармане шинели написана. Понятно?

— Понятно!

И мне понятно.

А еще мне понятно, что они все совсем не орлы, а просто павлины с перьями. Как дело дошло до драки и оскорблений, то все в кусты! Тоже мне, вояки!

Мне еще полчаса пришлось ждать и мерзнуть на улице перед входом ДОФ, пока не вышел Володька. Мне и жаль было его, но и одновременно я была рассержена и не только на него, но и на всех их, кто струсил и так унизился. Так, что, как только он повел меня к троллейбусной остановке, я остановилась и ему говорю в сердцах.

— Знаешь, Володя, ты на выходные не приходи.

— Почему? Что–то случилось?

— Да, так. Может, что случилось.

— Что? Что такое еще произошло без меня? От чего у тебя ко мне отношение изменилось?

Я ему пересказала, как меня вытолкали бесцеремонно и как те, два козла комендантских, не постеснялись среди нас и как они выражались. Я ему так и сказала.

— Курсант без бирки… — А дальше, ты ведь сам знаешь. — Ну, скажи мне, наконец, как вы можете, такое унижение терпеть и молчать? Ведь все, что сегодня произошло, эта так унизительно!

— А, что ты прикажешь делать! Комендант, это власть. Как ты против него пойдешь?

— Не знаю. Просто я раньше думала, что вы, курсанты, гордые, орлы, а вы на деле оказались просто павлинами красивыми. Якоря, бескозырки, мичманки! Все красиво, да вот, вас раз и унизили, только ваши павлиньи перья торчат. А ведь мы рядом, с вами, между прочим, ваши девочки, кадеточки! Выходит, что раз вы не заступились за нас, то и нас этим самым тоже унизили. А я не хочу, не желаю таких унижений!

— Так, что, пока! — И сама побежала к троллейбусу.

Глава 7. Котя

Инга с Володькой, а я уже с Котькой. Парнем, из нашей школы, кто поступил в училище и только недавно стал первокурсником. Хотела написать, что Инга по–прежнему с Володькой, но! С некоторого времени все у них не так. О чем сейчас расскажу.

Котька или как все ребята его зовут Котяра, отчаянный и рисковый парень. А познакомились мы с ним на танцах в училище.

Я, как не брыкалась, а Инга все же потащила меня с собой. Володька ее попал на дежурство и был начальником патруля в клубе, поэтому Инга туда же, к нему. Ну и меня заодно затащила. Она боялась, что Володька ее пошлет куда подальше. Чувствовала за собой вину. Так бы я не пошла, ни за что. А тут такое дело, можно сказать по братской любви и дружбе согласилась. Но об этом чуть позже. А пока, вот что происходило.

Я после того посещения ДОФ две недели никуда не выходила. Только все по делам, учеба и все такое. Еще маме помогала.

Инга после командировки очень сильно изменилась, даже мама ее не узнала. Приехала, глаза горят, вся из себя такая важная и какая–то даже нахальная. Со мной, как с чужим человеком.

Как приехала, сразу на телефон и что–то, кому–то мурлыкать стала. МУР–МУР–МУР. Я ей, когда закончила свои мурки говорю.

— А как же Володя? Что, все! Наверняка спуталась уже с каким–то женатиком? Так?

А она мне.

— Тише, тише! А то мама узнает.

А мама уже и так догадалась, как и я. Тем же вечером она от Володькиного звонка открутилась и ускакала. Наверняка на свидание с этим женатиком. Володька звонил еще пару раз, но мама сказала, что Ингу вызвали срочно на работу, на какую–то важную операцию.

— Знаем мы эти операции на одном месте, мама. — Ехидничаю я.

— Да, будет тебе! Инга уже взрослая и сама разберется во всем. Ну, если она Володьку потеряет, то дурой будет самой последней. Можно сказать, что у нее сейчас самый важный в ее жизни период. — А я, ее поправляю и говорю.

— Не период, а момент. Самый важный сексуальный момент, мама.

— Ладно тебе, доченька! Женщина ведь природу свою не обманет. Пусть сама решает. Я мешать ей не буду. И тебе не советую.

Но мама решила с ней все же поговоритье, об этом. Я маму ели отговорила, сказала, что с сестрой сама разберусь.

— Ты, как она придет, дверь закрой, я с ней сама поговорю. Ты все услышишь.

Я не спала, когда сестра притащилась домой. Решила поиграть с нами в пай девочку. Поздно вечером пришла, как ни в чем не бывало. Как со свидания от мальчика. Тихонечко в дверь проскочила и в туалет, а потом на цыпочках прошла в комнату и думала, что мы такие тупые и глупые, и уже спать легли. Ан, нет!

Я свет включила, а она даже шарахнулась от испуга. И я ей.

— Ну, сестричка, рассказывай, что у тебя там за шуры–муры? Скоро ли мне, теткой становиться и кого нянчить? Только ты уж мою просьбу выполни, ладно? Мальчика ты Володей назови, так, в честь чьей–то памяти, а если будет девочка, то в мою честь. Поняла!

Инга стоит полу раздетая, смотрит и хлопает виновато глазами. Глянула на дверь, которую мама впервые в свою комнату закрыла и спрашивает.

— Как, папа?

— Ты, умнее ничего не смогла придумать? Ты! Змея подколодная! Кого ты уже там опутала и кого кольцами своими сжимаешь в объятиях? — Инга встрепенулась на мои слова о змее, губу закусила, молчит. На меня уже смотрит не виновато, а вызывающе!

А я уже не могу остановиться, и меня понесло.

— Что? Зачесалось в одном месте? Да, ты лучше ложись, Володя или я тебе это место почешем. Чего же ты это место под кого–то мужика женатого, подсовываешь? Что молчишь? Нечего носом крутить! Не маленькая уже! Если пиду свою, уже научилась пристраивать, сумей ответ перед нами держать! — Смотрю, а у нее по щекам уже слеза покатилась.

— Нечего тут спектакли устраивать! Потом руки будешь ломать. Без Володьки останешься, с пузом своим. Поняла? А то мне! Танечка, сестричка, пожалуйста, за Володей моим присмотри! Эх, ты! Я‑то присмотрела! За ним, за Володькой твоим! А ты? Мне надо было за тобой, как следует присматривать, да воспитывать! А то, все, Инга, Иннес! Ну, что молчишь? Сказать уже нечего?

— Почему, нечего? Есть! Мы с…

— Ах! Вы уже с ним во множественном числе, ну, ну! Давай, продолжай, сестричка.

Инга села в кресло, ноги под себя подобрала. Отвернулась, молчит. Обиделась. Не хочет мне ничего говорить.

И такая она красивая, такая родная. Мне ее жаль, обидно за нее.

Неужели она сама не видит? Неужели не понимаем, что о ней только Володька будет жалеть, и что только он о ней так позаботится? Кому она еще, кроме него будет нужна, кому, как не ему будет так мила и так дорога?

Я все понимаю. И возраст у нее подошел, и сама она уже настолько выросла, стала женственной, нежной, красивой. Но, зачем же, почему она не с Володькой все это делает? Почему на стороне? Почему решила так? А как же он? Вспомнила, как Володька меня смешил, но все время при этом, вот Инга сказала, вот Инночка! И все о ней и о ней.

Ну, а если по честному? Вот, положа руку на сердце. А как он ко мне? Что, разве не потянулся он, разве не пытался заигрывать?

Нет? Или? Да, было дело. Вспомнила, как танцевали, и как он меня прижимал к себе, чувствовала, что он хочет от меня большего. Или это только мне показалось?

Да? Так, да, или, нет? Вспомнила еще, как он меня разглядывал в моем одеянии экстравагантном. А я, ведь, тоже дура! Взяла и вырядилась!

Значит, я тоже виновата? Я, что? Я его провоцировала, получается. Так, что ли?

— Знаешь, сестричка. — Это она мне. — Ведь ты же всего не знаешь о нас и наших с Володей отношениях.

— Подожди, подожди! Что–то не так! Это что же, чего я не знаю?

— Да, того, что мне Володька рассказал о вас с ним, когда я звонила. Сказал, что ты ему очень понравилась, что он в тебя просто влюбился! Вот что!

— Да, глупости все это! Это он так, что бы тебя подколоть и что бы ты к нему…

— Нет! Я бы почувствовала. Я бы поняла! Что я не отличу, когда так, а когда по серьезному?

Я пробую возразить, но она мне не дает говорить.

— Я же вижу, что тебе с ним было хорошо. Что вы очень хорошо поладили или, хоть ты мне и сказала, что с ним больше не ходила никуда потом, но, сначала то? Ты же с ним, с ним везде и всегда! Мне же о тебе и о нем, все уши уже прожужжали. Я же не придумала это, это люди, сказали!

— Какие такие люди? Бабы, что ли?

— А, что? Бабы, как ты говоришь о девочках, по твоему они, что, не люди?

— Ну, знаешь! Эти твои, как ты говоришь, люди, такое наговорят, ты их только послушай. И как это они тебе не сказали, что я с Володькой твоим чуть ли не сплю?

— Вот, вот! Это именно они мне и сказали! Что? Не правда? Что ты замолчала?

— Я думаю, как тебе так ответить, что бы ты наконец–то поняла! Поняла, что твой Володька мне до одного места! Поняла! Я вообще решила больше ни с кем из курсантов, больше никаких кадеточек. Все! Погуляла и страшно разочаровалась я в них. Думала, что они соколы, орлы, а они просто павлины, пугала огородные и еще, не мужики они. Поняла!

Смотрю на Ингу и вижу, что она в недоумении. Смотрит на меня и не может ничего понять. Соображает. Ну, я подожду, подожду. У нас ведь еще ночь впереди, может и дойдет до нее со временем.

— Так! — Тянет она значительно. — Это почему же они и не мужики? Что, ты уже пробовала? С Вовкой?

— Что ты заладила? С Вовкой, с Вовкой! С морковкой, вот с кем! Я скорее с ней буду, чем с ними, с твоими Вовками, да кадетами. Ты, что? Не слышишь, что я тебе говорю? Я с кадетами, ни до, ни после и впредь не буду и не желаю! Что тут не понятного? Я их просто презираю! Я около них даже находится, рядом не хочу. Они для меня вроде бы, как не настоящие, вроде как солдатики оловянные. Куда им сказали и куда их послали, туда они и пойдут! И потом. Они все безропотно, все унижения и все оскорбления, все терпят. И за меня, не заступились! Поняла? Их унижают, оскорбляют, а они тупо молчат, как бараны! А если я рядом, то и меня унизят вместе с ними. А я не желаю, я не хочу так, не позволю! Это тебе, понятно!

— Ничего не понятно. Что–то произошло? Что–то, чего я не знаю. А ну, рассказывай. По порядку и сначала.

Но сначала я попросила ее, чтобы мы с ней легли, как это было у нас раньше. И договорились, что уляжемся и будем потихонечку говорить, потому, как мама все может услышать. А я маме ничего о том, что со мной приключилось, не рассказывала. Не надо ее волновать лишний раз и пусть она всего не знает.

Я Инге все о том, что со мной и с Володькой произошло в ДОФ, рассказала. Мы с ней еще посмеялись над этой притчей о бирке. После того, у нас с ней в отношениях потеплело. Ну а сейчас я лежала и продолжала болтать с Ингой.

Я ее обняла и нежно, как в нашем далеком детстве, глажу ей волосики, плечики. Все так, как делал нам папа, а затем пыталась делать мама.

— Ты, знаешь? — Неожиданно начинает она. — Я ведь даже в него влюбилась. Я никогда еще не встречала такого в своей жизни мужчину. А голос его, а глаза? А умница, какой? Что там говорить! Все, как напрямую от Бога.

Я же перешла и училась на операционную сестру. Сдала экзамены и стажировалась. Я впервые его, как увидела, так у меня все движения и речь, словно затормозились.

Мне надо работать, а я стою и его голосом наслаждаюсь, глаза его ловлю и улыбаюсь. Меня вытолкали вон из операционной, а я как дура, сижу и радуюсь, мне смешно. Прямо, как помешалась! Села и улыбаюсь. А вокруг меня. Что? Что с тобой? Суют нашатырь, даже вкололи, что–то. И я поплыла себе. Лежу, вроде бы, как сплю.

А тут надо мной его лицо и голос его. Он спрашивает, а я ничего не понимаю. Смотрю в глаза его и только улыбаюсь! И он надо мной наклонился, взял мою руку, в глаза как взглянул. Я все! Улетаю и все, куда–то. И шепчу ему. А он ко мне нагнулся, пахнет от него так остро медицинскими препаратами, но все равно я его запах различаю. Шепчу ему.

— Я люблю вас. Не уходите.

Она замолкает. От волнения я чувствую, как плечи ее тихонечко вздрагивают. Плачет тихо. А потом замолкает надолго. Мы лежим, я ее глажу, глажу. За окном уже глубокая ночь. Тишина кругом. Но мы с ней не спим, или мне это только кажется.

Потом неожиданно, отчего я даже вздрагиваю.

— Он начальник отделения полевой хирургии, подполковник, жена, взрослая дочь. Он любил меня так, что я вся словно взлетела и парила над всем миром.

Первый раз раздел меня, я легла, а он целовал и целовал. Да так! И везде, и там! А мне совсем было не стыдно, совсем, совсем. Как будто это не мужчина со мной, а ангел какой–то. Поцелуи такие легкие, нежные, словно ножки легкой птички касались. Топ, топ, топ, топ. Он меня так любил, а я к нему даже не прикасалась. А потом он вышел. Я его ждала. Лежала и ждала, а он все не шел. Потом поняла я, что все, он ушел от меня. А почему, отчего? А как же я, он, мы? Что же дальше у нас? Как я буду с ним?

На второй день все повторилось опять, точь в точь. Только когда он уже повернулся уйти, я его за руку удержала. Прижалась к нему, голая вся, горю, голова кругом. Сама не понимаю, как мне любить его. Он же ведь одет с головы до ног.

Потом я поняла все, что мне следует делать, я подумала, что он так хотел. Я его не спрашивала, а я сама. Присела перед ним и стала раздевать, обнажать, ласкать, а потом уже чувствую, что мне нужен его сок и я так с ним, пока он из него не истек. Я его всего в себя всего, до самой капельки.

А потом, на следующий день, я уже сама, как только он пришел. И опять все сама и потом опять и опять. И каждый раз, я так хотела того, что бы он возбуждался от меня, и ему, от моих ласк было так приятно, что бы он мог, почувствовал, что может для него любимая женщина.

И так я завелась от всего, у меня даже в голове словно поплыло. Я легла и ему говорю. Бери меня. Как хочешь, бери.

В первый раз я прошу мужчину, что бы он в меня вошел и любил меня, как женщину свою.

Потом она опять замолкает надолго. Я лежу потрясенная, почти не дышу. Наконец я не выдерживаю и срывающимся от волнения, шепотом, спрашиваю.

— И он вошел? Ты была с ним? Ты, стала женщиной? С ним? Не молчи, скажи!

— И да, и нет! Больше меня не спрашивай! Никогда больше не говори!

Повернулась ко мне, смотрит, ищет мои глаза в темноте и тихо, почти неслышно мне.

— Женщине надо столько, что словами не предашь всего.

И вот счастье, когда это может дать ей хотя бы раз в жизни, настоящий любимый и терпеливый мужчина. Тот, кого ты любишь и готова за него умереть. Вот тогда ты все, пропала! И пропала в тебе девочка навек, осталась в тебе только женщина.

А вот, как ты потом будешь с этим жить? А если потом не так, нет его рядом такого человека, такого любимого мужчины. То, как тогда? Как жить? Чем заменить? Детьми, бытом? А как же то, что в тебе им разбужено и рвется из тебя в надежде на взаимное утешение в ласках, в безумстве.

А этот, другой? Он сможет так, он поймет, оценит, не спутает и не перепутает женщину с тряпками, бытом, семьей. Сможет отдать ей мужчину в себе так, по настоящему, так, что бы всего себя до самой последней капельки?

Что, если не так? Тогда как? Что же делать в себе с той женщиной, разбуженной настоящим мужчиной? Вот и думаешь потом.

А вот с этим, с тем, с кем ты сейчас, это как?

Получится, есть ли в нем это, настоящее, мужское? Как узнать, как не обмануться? Ведь может так получится, что потом уже никогда, за всю свою оставшуюся жизнь!

Когда все не так и нет той отдачи в любви! Вот и мучаешься. Не знаешь?

Стоит, не стоит с ним? Может с тем, другим? А может, вообще не с этим и ни с тем? Может, нужен вообще другой. Свой, не женатый, свободный.

Или, уже какой есть? Главное с ним быть, а там уже все пошло оно прахом?

Кто ответит? Как сделать правильный и единственный выбор? Ведь только женщина выбирает! Так природа устроила. Все за эти тридцать секунд и все! Выбор сделан! А дальше уже все будет, что будет.

А этот другой, сколько бы он не старался, не вылезал из кожи, уже все! Тридцати секунд достаточно. Или выбрала, или ищи, ищи еще. Или как? Вот в том–то и вопрос!

Потом она замолкает и очень тихо лежит чуть слышно дышит рядом. А потом.

— Я думаю, что ответила тебе, почему тебе не надо с этим, Котей? Ты его лучше пристрой к кому–то. Ведь есть среди женщин и таких ценительницы. Может, какая другая испытает к нему нечто, и он это оценит. Оценит сполна и она будет с ним счастлива? А вот, если ты, и не оттого, что ты выбрала, а потому что так решила головой, а не сердцем, по животному, из–за похоти, тогда что? Конечно можно и так, и некоторые так поступают в поисках сексуальных отношений с мужчинами но, что же будет потом с ними? Хорошо, если остановятся. А если нет, что тогда?

Она опять замолкает, молчит долго, а потом.

— Ты, что думаешь? Если женщина падшая, то она не мечтает о настоящем и не ждет его, своего мужчину? Как бы ни так!

Все, слышишь, и никому не верь, все мы ждем его нашего господина.

Только у одних он приходит все время ночью и хозяйничает в храме, все, разрушая и растаптывая, а у других он все время находится рядом, бережет, несет ее на руках, укрывает от напастей по жизни. И если приходит к ней в храм, то тогда в этом храме знаешь, какие фуги Баха звучат, оттого, что им так приятно вместе, да в гармонии! От того и детки у них получаются и здоровые и красивые, а самое главное, счастливые!

— Вот я слушаю и удивляюсь нам, женщинам. И какие же мы бываем. Чистые и обворожительные, беспредельно честны в поисках их внимания, а потом, коварные и изворотливые, когда речь заходит об этих самых отношениях глубоких с мужчинами. Вот когда ты мне о нем говорила, я просто сгорала от ощущений блаженства и того, что это ты с ним смогла и испытала. Тебя слушала и таяла. Вот, думаю, какая глубокая, целостная натура женщина. А потом, когда речь зашла о Котяре, то я просто удивилась. Как же так можно! От такого великого, можно сказать глубокого женского счастья, что у тебя было и до такого смешного, как лечь с Котярой? Вот скажи мне, где же наше истинное лицо? Где мы сами? Или же мы многолики? Выходит, что когда нам надо этого от мужчины, то мы можем и так. Мы становимся изворотливыми, лживыми и многоликими. Как же все это в нас помещается и уживается? Как же при этом мы все хотим от них, чистого, светлого, идеального? Так поступаем, мягко говоря, не честно, а ждем от них, этой заоблачной и бескорыстной любви, словно любви божественной, любви с нами, ангелами? Ну, что ты молчишь?

— А ты, что? Ах, да ты уже спишь?

Вот и рассуждаю. Выходит, я для самой себя все говорила. Но это хорошо. Мозги мои промыло и сердце очистилось. А вот то, что мы такие, так это точно! По крайней мере, я такая! А вот какие вы, не берусь судить. Сами решайте.

Глава 8. Что же ты хочешь, Принцесса?

Вода проложила небольшое и каменистое ложе в отроге горной вершины, к которой мы уже целый час поднимаемся по камням и бредем по ели приметной тропе. Вода, чистая и звенящая перекатываясь по белым от известковых отложений камням, шумит и весело сбегает вниз по этой небольшой и безымянной горной долине.

Мальчики наши в отпуске, я на каникулах, Инна отпросилась, как–то подменилась на своих дежурствах по госпиталю. Потом, мы собрались и ушли в поход, в горы.

Наконец–то я слышу от Володьки, привал.

Мне с непривычки тяжело дается этот переход по маршруту. А, может оттого, что накануне мы с Жоркой все никак не могли уснуть и целовались в палатке нежно, долго почти всю ночь напролет. С нами в одной палатке была Амадо. Так ее звали почему–то. Эту болезненную на вид и худенькую девочку, почти мальчика по своему строению и физическому развитию. Ее и сестру Ольку навязала нам сменщица Инги, иначе сказала я не смогу подменить, потому они с нами. Амадо младше и в нашей палатке, а Олька постарше и вместе с Ингой и Володькой. Вот так и разместились и уже вторую ночь проводили в одной палатке. Мы так увлеклись, что совсем забыли о нашей соседке Амадо, а потом вдруг я слышу ее сонный и недовольный немного писклявый, детский голосок.

— Ну, сколько же можно? Дайте же мне поспать, наконец!

Ночь. Палатка. Что–то шепчет, переливает горный ручей. Тишина и только Володька в соседней палатке негромко и нежно читает стихи ей, моей сестре. Я слушаю, сердце мое замирает и что–то так волнует меня, что я не могу спать и жду от моего Жоры того же, о чем эти стихи. Жора рядом, обнял и лежит, не спит. Нам так хорошо! Потом и Володя, и все умолкает.

Мы опять с Жорой целуемся, и все повторяется снова.

— Господи! Да сколько же можно? — Опять недовольно ворчит и ворочается Амадо. — Вы или заканчивайте или вылезайте и не мешайте. Тоже мне, полуночники

влюбленные!

Я прижимаюсь к Жоркиной груди и тихо хихикаю. Чувствую, по колебанию груди, что и он смеется неслышно. А потом тянет меня за собой и лезет к выходу из палатки. Я за ним. А то, как же? Ведь мне без него уже никак нельзя и нас словно неведомой силой тянет вместе выйти в ночь и под звезды. Вылезли тихо, он ждет, а потом мы тихонечко и на цыпочках. Отходим.

— Жора! Жорочка! Как хорошо! Боже, а звезд сколько!

Небо усыпано тысячами звезд и я замираю, мне кажется, что от этого звездного света все, как будто словно днем, озаряется ими в причудливом свете. Рядом, в темноте, за темным обводом палатки тихонечко журчит ручей, а еще ближе, родное и такое любимое плечо Жорки. От него чуть пахнет дымком костра и тем необъяснимым и волнительным, но его запахом, от которого у меня словно замирает сердце, когда я его вдыхаю, уткнувшись в его грудь.

Мне на душе так хорошо, что хочется прыгать, скакать, орать во все горло. Но все уже наши ребята утихомирились и спят, или делают вид, что спят. Хотя, спят, наверное, уже, так как натопались с рюкзаками за спинами. Я тоже страшенно устала, но меня охватило такое состояние, словно я в полудреме какой–то, словно во сне, но это с одной стороны, а с другой я все жду и жду чего–то от наших поцелуев и все никак не могу остановиться.

Кто бы подумал, что я, такая правильная и строгая во всем, что касалось всегда отношений с мальчиками, так сама буду во всем, нарушать свои же принципы. А еще, я совсем не раскаиваюсь в том, что делаю сейчас с ним, наоборот, мне все время хочется этого с ним и я, как дурнушка лезу и лезу к нему с поцелуями, со своими распухшими и покусанными губами. Каждый раз, когда я касаюсь его губ во мне что–то звериное, шевелится и просыпается, словно я тигрица какая–то. И пока я прижимаюсь к его горячим и плотным губам у меня внутри, что–то волнующее поднимается, обдавая тело тревожной и теплой волной, увлекая сознание куда–то вглубь в тьму–тьмущую, ощущений неожиданных и тянущих за самое живое, что есть во мне от женщины. Я и пугаюсь этого, и хочу опять ощущать все, а сознание то подключается и пробует донести до меня, чтобы я не увлекалась, остерегалась чего–то, и как только я с ним соглашаюсь, новая волна от поцелуя сметает, отбрасывает все сомнения, и я опять жду, хочу все сначала. Эти желания, как наркотики, правда, которых я никогда не употребляла, но так их действие представляла и сравнивала себя. Я становлюсь наркоманкой поцелуев, ощущений его рук, крепкого, сильного тела. Я становлюсь кошкой, которая ждет угощений его губ, изгибаясь, растворяясь в его объятиях, ощущениях его прикосновений.

— Идем! Идем дальше. Ребята услышат. — И мы, взявшись за руки, осторожно идем вдоль горной реки, по ели различимой тропе, спотыкаясь о ветки и камни. Но в ушах только шум воды на перекатах.

Мое сердце колотится, и я жду от него чего–то такого, необычного, что так непонятно и так волнует, что я чувствую, что голос мой выдает меня.

— Жора! Жорочка! — Обнимаю его.

Руки и ноги трясутся. Тянусь к его лицу, что более светлым пятном и обжигаюсь его дыханием. Поцелуй. Еще и еще. Нервная дрожь. Его рука скользит, замирает секунду, и вот я уже ощущаю ее, прохладную, крепкую под своим толстым и колючим свитером. Его ладонь мягко и медленно поднимается, рука следом задирает край свитера. Я жду. Напряглась так, что слышу, как звенит тишина. Потом прикосновение к груди. Легкое, но у меня все сразу, же кружится, и я хочу еще, но ноги не держат. Сажусь, ускользая из–под руки, он рядом садится. Обнимает, ищет губы, целует. Что–то шепчет, чего я не слышу, так как жду, жду его рук, прикосновений, объятий. В голове проносятся мысли.

Что ты хочешь? Ты хочешь его? Обжигаюсь от мыслей и желания. А как? Что он будет делать? Как я? Что? Все снимать, или как? А потом, вдруг стыдливая мысль. Я же не вымылась там! Я же думала. Нет! Я хотела, но не для этого, просто для чистоты, гигиены. Я что–то все время крутилась и все воду хотела налить из чайника, но что–то все время мешало. То Володька, то Жора. Я хотела все сделать не заметно, но все никак не получалось. Мне все время что–то мешало. Наконец я смогла и уже повернулась с кружкой в руке, как тут сестра. Ты зачем, ты куда? Ребята обернулись. Я отшутилась, и пришлось эту воду пить, как будто бы это чай. Так и легла. А теперь не смогу перед ним. Стыдно и страшно стесняюсь этого.

С трудом, пересиливая себя, отклоняюсь от его горячих, настойчивых губ. Он уже лег рядом, тянет, плавно опрокидывает, удерживая меня. Камни. Холодные, колючие, больно врезаются в спину и впиваются в ноги. Потом он наваливается и уже больно так, что я легонечко вскрикиваю. Жора не понял. И давит, прижимает. Его рука снова под свитером. Я вся трепещу в ожидании прикосновений к груди. Жду. Ладонь медленно лезет по телу и опять задирала свитер. От волнения перестаю дышать. Пальцы его коснулись чашечки бюстика и тут же прижали, осторожно сжали грудь.

— Ах! — Невольно вырывается у меня.

Он прижимается всем телом и давит, придавливает так, что я еще секунду и я, я уже стону от не терпимой боли в спине. Он опять не понял, тогда я ему.

— Больно! Жорочка! Больно очень.

— Я! Я не хотел! Прости! — И рука его сразу же исчезает. Тело мое освобождает его тяжесть.

— Уф! — Невольно вздыхаю.

— Что? Что я так плохо сделал? Прости!

— Да, просто не то, что ты думаешь! Камни! Эти холодные и колючие! Я как легла, потом ты и на меня, Жорочка. А мне же ведь больно! Я же нежная девочка.

— Ой, прости! Я и не подумал. Моя принцесса на горошине!

— Ничего себе! На горошине! Я же не в цирке и не жена йога! И потом, как это ты назвал меня?

— Принцесса на горошине. — Повторяет он.

— Нет! Не так! Повтори! Снова скажи.

Он повторяет, и только на третий раз слышу я.

— То–то же! Ты понял? Снежный ты человек. Так, кто я?

— Моя принцесса!

— Вот, так–то!

Жорка садится и тянет меня к себе на колени.

— Так не будет тебе колко?

— Не знаю, но….

Только повернулась спиной и стала присаживаться, как тут же почувствовала. Э нет! Так к нему мне садиться никак нельзя. У него такая там твердость, что мне с ним теперь надо осторожнее. Он видимо это понял и зашевелился, различаю его смутно, но руки свои отпустил и не держит меня. Я захожу сзади него и присаживаюсь, спиной уперлась в его спину и говорю ему.

— Вот так мне с тобой можно, а так как ты рассчитывал мне еще рано. Тебе понятно?

— Понятно. А когда будет можно?

— А вот когда ты перейдешь на пятый курс и поумнеешь, и тебе за это мичманку дадут поносить на твоей непутевой голове, вот тогда, как ты говоришь, меня будет можно или так, как это у всех нормальных и женатых людей. Понятно?

— Теперь понятно, но это, же долго, еще целый год!

— Вот и хорошо. Ты помучайся и подумай хорошенечко, а то мне твои настроения в последнее время не нравятся. А это тебе приз. Как только на пятый, так. Ну, что поняли, вы, что вас ждет, курсант Жорж!

Его спина просто огромная и я на нее опираюсь, чувствую, что и он слегка опирается на мою.

— Ну, что ты замолчал, говори мне, Карлсон, как ты меня любишь или ты только так будешь мне говорить, пока мы лежим.

— Не лежим, а сидим. Ну, чего ты испугалась? Почему я должен к тебе спиной повернуться, я так тебя плохо чувствую.

— Конечно! Так как ты хотел, я тебя прекрасно почувствовала. Тоже мне придумал? Знаешь, что Карлсон, мне надо отойти в сторонку, а я боюсь. Посиди и не оборачивайся, пока я тебе не скажу. Понял?

— Понял, понял. — Немного недовольно бурчит мой Карлсон, но сидит и ждет, пока я тихонечко пытаюсь сделать нужное мне срочное дело.

Срочно получается, а вот тихонечко нет! Поэтому я ему.

— Жорка, пой, пой что нибудь. Громко! Еще громче! Ну же, не подслушивать!

Жорка что–то гудит и я ему, подпевая, наконец–то ловлю руками и заправляю на себе трусики. При этом так тороплюсь все делать, что почувствовала, что замочила их, свои трусики. Секунду размышляю, как поступить. Теперь мне так не удастся спать, трусики мокрые и мне обязательно их надо снимать. Иначе застужусь. От земли ведь холодно.

— Жорка, хватит гудеть. Сидишь и гудишь как трансформатор, ребят разбудишь. Теперь вот, что. Сиди и не дергайся. Понял! Сиди, как сидишь. Мне срочно надо себя привезти в порядок. Все, все. Будь добр, посиди смирненько, а я рядом переоденусь.

Жорка замер, но смирно сидит. Я сажусь на холодные камни и чувствую, что мне так нельзя даже секунды сидеть, застужусь. Господи, что же мне делать? Так и стою, согнувшись, со спущенными трусиками, попка мерзнет, а я не знаю, что же мне делать.

— Жора! Жорочка, помоги мне. — От неудобства всего того, что происходит, и того, что мне надо как–то присесть и без него мне не обойтись, и я, сгорая со стыда и нелепости своего положения и того, что мне приходится, просить его я почти шепчу.

— Жорочка, мне надо снять с себя… — А дальше и говорить боюсь, стыдно.

Откуда и как он догадывается, что мне надо. Он стягивает с себя свитер и передает его мне.

— Садись и не мучайся. А я все же спою. — И опять начинает гудеть.

Я присела на его свитер и теперь уже ничего не боюсь, быстро переодеваюсь. Жорка все это время гудит и гудит. И пока я мучаюсь от неудобства всего и своего нелепого поведения, Жорка мой на высоте! Наконец — то я заканчиваю и ему.

— Пятерка тебе за поведение и за помощь спасибо.

— И все!

— И все! А ты что хотел? — И не даю ему договорить, а сама вместо него.

— Вот, думаешь, жаль! Такой момент упущен! Ничего, ничего, я так из–за тебя, между прочим, страдаю. Вот если бы ты мне не предлагал глупости и не сажал бы меня на…

Он живо все понял и подключается.

— На острые камни.

— Точно! На острый камушек. — Поправляю я. — Вот и не было бы со мной таких неприятностей. И не говори мне больше ничего, помолчи! Все, мне холодно, идем спать.

— Жорка, Жорка! Ну, что ты меня сейчас свалишь с ног! Вот же медведь, хорошо, что такой теплый! — Он сгреб меня и целует, а я ему.

— Жорка, ну ты и медведь! Но, хороший, хороший и горячий! Очень, очень!

Теперь я уже не даюсь. И сколько он не старается, я все время уклоняюсь, верчусь и не даюсь ему. Он же ведь так и не знает почему! Я же ему не скажу, что я там не умывалась, особенно после того, как замочила свои трусики. А он так и не догадывается! Тоже мне, поручик Ржевский!

И только сегодня, спустя много лет, на все те его вопросы, почему тогда уклонялась и не поддавалась, я могла бы ему, улыбаясь ответить.

— Сейчас я в походы с курсантами не хожу и вечером, перед сном, под душиком теплым себя умываю. А тогда я стеснялась. Ведь тогда, для меня там, не было моего теплого душика на ночь, потому я и уклонялась. А вот, если бы он меня спросил

— А сейчас?

И сейчас и потом, ах, если бы ты, мой Медвежонок, мой Карлсон, тогда бы не уходил из училища и остался бы, я бы и не уклонялась! Никогда бы не уклонялась!

Эх, каким же ты был глупышкой, мой Жорка и своим уходом лишился такого приза! А зря! Ведь я тебе готовила себя, и я так старалась, берегла свою невинность для тебя и не вина моя, что я тогда не смогла и не отдалась. Тогда я все еще оставалась наивной и бесхитростной девчонкой и всерьез считала, что только после нашей свадьбы буду тебе отдавать себя словно лакомство, приз и долгожданное блюдо.

Но, что поделать, когда так распорядилась судьба? Так жизнь тогда рассудила и разбросала нас, кого куда и с кем, отчего у меня потом еще много лет все никак не получалось расстаться со своей детской наивностью и мечтами. И может от того, я все никак не могла обустроить свою личную жизнь с ними, такими не похожими на моего мальчика, чистого и такого благородного Жорку.

И я, нет да нет, а все ждала и надеялась, что тот мой мальчик, мой Жорка, объявится и найдет меня, вернется ко мне, и уже тогда я не упущу, не отдам его никому и никогда!

Но время шло, жизнь неумолимо текла, и нас ее мощной рекой завертело и закружило и окончательно разъединило.

Глава 9. Пришибленная

Не было рядом Жорки и словно защиты мне в жизни не стало.

Теперь к нам приходил этот длинный и вечно голодный Котя. Поначалу мне все казалось, что он приходит только затем, чтобы набить себе желудок. И я так себя и вела. Он приходил, а я уже сама уходила к подругам или же с ними гуляла, ходила на танцы в кино. Изредка, я замечала его, нашего Котю то одного, то с ней, а то еще с кем–то. Но постепенно я стала замечать его все чаще, и его присутствие рядом мне стало привычным, и я уже, если сама приходила куда–то, то его искала. Он появлялся всегда только в форме и обязательно подходил ко мне и довольно глупо мне представлялся, как будто мы не виделись дома. Моим подругам это нравилось и он тоже. А он как нарочно, всегда опрятен и по–мужски элегантен. Меня, его манеры смешили, эти его обращения на вы и все его сверх всякой культуры манеры. Я смотрела на него, а иначе на кого, так как всегда его голова торчала над головами танцующих пар и меня смешила и где–то в душе раздражала его манера так важно и так спокойно танцевать, ходить, говорить. Он как бы всем своим видом показывал нам, что он небожитель и не от мира всего. Всегда спокойный и рассудительный. Девчонки наперебой просили меня с ним познакомить, и я их знакомила с ним, просто и легко. При этом мне было смешно, когда я его всегда называла его не иначе, как наш Котя, а часто просто наш Котяра, а он, нисколько не обижаясь, всегда так серьезно представлялся им, я Константин, Константин Ивановович. И меня это смешило.

Пару раз, он пытался за мной приударить, один раз я уже вышла из дома и шла, а он своими великанскими шагами догнал меня и вдруг обхватил за плечо. Это еще что? Сказал, что проводит меня, и предложил с ним пойти в кино. А я ему грубо так, что бы отлип.

— Слышишь, Котяра, отвали! Тебе, что, девок мало?

Он что–то насчет того, что он хотел, и он вот подумал. А я его срезаю опять и говорю.

— Ах, да! Извини, я ведь не так сказала, мне надо было спросить тебя про тех самых, ну таких, каких ты любишь, но так вот, это не по адресу. Так что давай, Котяра! Брысь!!!

И пошла уже, как услышала сзади.

— Зря ты, так Наталья, не злись. Я ведь не хотел тебя обидеть!

А потом на танцах он за меня заступился, и мне пришлось под его охраной домой идти. При этом мне приятно было осознавать, что за меня хоть кто–то заступился. Но на этом мои неприятности не заканчивались.

А начались они с того, что на танцах появился местный хулиган, Черный. Обычно его и окружение не пропускали, а тут. Они так и вошли все вместе, и я это сразу почувствовала, потому, что все словно перед ними расступились. А я нет. Так и продолжала, с парнем одним танцевать и так получилось, что будто бы мы им дорогу перегородили с этим парнем.

— Ну, вы, шибздики, посторонись, чего вы людям мешаете. — А я, не особенно–то присматривалась кто это и ему, парню такому корявому тут же.

— Да сами вы шибздики, вот чего!

И не успела даже метра пройти, как он меня за руку одернул. Я повернулась к нему, мальчика своего оттолкнула от себя и говорю.

— Тебе чего? Ты что, пришибленный? Что надо!

И тут же получила оплеуху от него, и не стала оглядываться и сама ему в ответ. Он не ожидал даже. Полез на меня, схватил за руку, я крутнулась и ногой ему раз, по ноге. Он взвыл, туфли–то у меня остроносые были. Они на меня, я к стене, а вперед выскочила девка из их компании и на меня бросилась с матюгами. Я и ей успела по ноге попасть, и она захромала. Тут вижу, что Черный, на меня надвигается и мне бы несдобровать. У меня уже все поджилки начали трястись, а тут он, Котя. Сразу же ситуация изменилась. За Котькой сразу же человек пять курсантов, а потом они быстренько их смяли и вытолкали из зала. Так, что домой я, шла под эскортом, из пяти парней, а рядом, молча, и важно шагал, Котя. Шагал и все на меня поглядывал свысока. Я шла и молчала. Думала, ну и что, я бы и сама с ними справилась. Вот я, какая храбрая! Подумаешь, заступился! Тоже мне, подвиг Геракла? Но все же, уже перед самым подъездом я им всем говорю спасибо, а Котю, притянула за шею и на глазах у парней быстро поцеловала! И домой. Уже стоя перед дверью квартиры в парадном, ищу ключ, и слышу их одобрительные возгласы.

— Ну, Котяра, дождался! Наконец–то она тебя поцеловала, а ты все нет, да нет! Теперь давай не теряйся! Надо действовать смелей! Понял! — А он им.

— Да, понял, понял, только вот она все никак меня не замечает или же не хочет замечать.

Я уже в квартиру заходила, но на секундочку задержалась, уж больно мне хотелось услышать, что они по этому поводу думают.

— Ну, да, ты же у нас мальчик с пальчик, как тебя такого малого заметить!

И уже закрывая дверь, слышу, от кого–то из ребят.

— А я бы на твоем месте не растерялся! Когда еще такие сиськи у девки!

И уже другой кто–то, чуть ли не матом по этому поводу. Что мол, я станок, что надо и что меня в самый раз надо… А Котька ему не позволил закончить и как рявкнул на него.

— Ну, все! Хватит! Еще одно слово, о ней, и вы у меня схватите, я вам надаю звиздюлей! Понятно!

— Понятно, понятно, Котя, мы ведь так, пошутили.

Говорили они, и еще что–то бубнили в оправдание, уходя от меня, а я даже не знала, это так хорошо или плохо они обо мне и потом, этот рык Коти на них? Что все это значит? И что это они про какой–то станок? О чем это? Смутно понимала смысл, и от того у меня вдруг сдали нервы, и мне стало так обидно, и я заплакала. Так со слезами на глазах и домой заявляюсь.

Мама увидела, стала расспрашивать, а там уже и Инга подключилась. Теперь мне пришлось им обеим рассказывать, и они наперебой, все мне Котю нахваливали. Вот он какой, ай да Котя! А Котя он им, да Котя такой! Я уже не могла всего этого слышать и, сославшись на усталость и плохое настроение, молча, все сделала, и улеглась. И пока я лежала, у меня все перед глазами, эти морды противные и эти слова товарищей Коти. И уже засыпая, я решила, что завтра я обязательно с этим Котярой поговорю про этот самый станок, и спрошу его в открытую, что все это значит? Но это я так хотела, а жизнь повернула круче.

Ночью отцу стало плохо и мы уже все на ногах, его забрала скорая, и пока мы очухались, уже утро. Я сонная и ели, ели до школы дошла, но только хотела с задачами справиться, как меня вызвали срочно в учительскую.

Ну, а потом эти страшные три, а потом девять дней! Потом сорок! Все! Не хочу и не буду об этом, прошлого ведь не вернешь.

За эти дни с нами все это время и Вовка и Котя. Их обоих отпустили и они во всем помогли. И я благодарна была за все то, что они делали, молча и сосредоточенно, он, высокий, суровый, но какой–то уже другой, ставший для меня намного ближе и такой, что и мне захотелось ему так и сказать, спасибо тебе, Константин Иванович. Ну и казалось бы, все! Теперь уже можно заканчивать эту историю. Да как бы, не так!

Они меня, все–таки, потом вычислили, этот Черный и его компания. Но об этом я расскажу вам потом, как ни будь в следующий раз. Потому, что когда все, что потом произошло со мной, и я это все осмыслила, то поняла, какая же я была глупая дрянь и вредная, и что я такая паршивая, видно мне поделом потом, по жизни доставалось за все. Но сначала я все изложу вам по порядку про Жорку. Уж вы простите меня за то, что так, как я прочувствовала и сумела вам рассказать о нем. Расскажу все то, что по крупицам собирала, что узнавала и что пропустила через себя. Так вот, слушайте теперь уже мой пересказ о Жорке.

Глава 10. Первая Женщина

— Привет! — Слышу у себя за спиной. Это ко мне обращается она, сверхсрочница.

А я ее, даже не разглядел. Прошел со своим карабином СКС мимо подземного входа в запасной командный пункт, и как для краткости говорят, ЗКП, тыла флота и дальше иду. Я же на посту и мне не положено. Отошел и повернулся кругом, и опять иду. Странно, но я почему–то на нее смотрю. Почему? Неужели только оттого, что на себя ее внимание обратил? Вот же умора? Я и какая–то там сверхсрочница! А еще про них говорили, что они сверх здрочницы, но я так никогда. И что?

Вот иду и смотрю.

Она привлекательна? Это издалека, и потом она же сидит. Не поймешь ведь. А то, как бывало, пока девушка не встанет, ты даже не поймешь, хороша, ли?

Они ведь так устроены, что у них центр тяжести там, внизу. Другой раз смотришь, и даже не верится, так она хороша, но вот поднялась, выпрямилась и сразу, же нет, лучше бы ты так и сидела.

Так вот, я шагаю к ней навстречу, и она, словно отгадав мои мысли, встала. А она ведь, просто ладная баба! Крепкая, сбитая. Недаром про таких говорят, мол, надави на такую бабу и сок из нее брызнет. Она стоит и смеется, смотрит, как я подхожу.

— Ну, что же вы не отвечаете мне? Старший матросик! Я же по званию старше вас. Вам надо ответить!

Меряю ее спокойным взглядом, но прохожу молча. И опять за спиной слышу.

— Сменишься, приходи. Я тебя здесь ждать буду!

Потом я все никак не могу дождаться смены. А смены той все не было. Уже на полчаса задерживался мой сменщик, и я не вытерпел, опять потащился к этому входу ЗКП.

Конечно, в этом было нарушение, так как мне можно было обходить территорию штольни, но основное мое назначение, это въездные ворота. Там место пропуска на объект, вышка с будкой и там мы должны были все время находиться.

Кстати будка та представляла собой маленькую и, хорошо, обустроенную комнатку, застекленную, над головой потолок, а за досками потолка склад всякой литературы, что бы было, что почитать. И потом к будке нашей примыкала довольно пологая и длинная лесенка с аккуратными ступенями. А кто это мы такие? Мы, это взвод охраны ЗКП тыла флота, вот там мы и должны были служить. Вот мы сидели там, в сторожевой будке, как собачки и мечтали.

Место и служба была тихая, и нас никто не тревожил. Только два раза в сутки надо было пропустить смену радистов и операторов связи и потом опять, можно было болтаться по территории или сидеть и читать, на вышке. Изредка, надо было пропускать наши машины. Но это очень редко, ведь зачем, все было рядом.

Потому нам все время завидовали пацаны, что несли службу на этом узле связи. Часть из них все время была на радиовахте и сидела под землей, а другие возились с кунгами. Это такими будками на колесах, в них размещалась подвижная радио и телеграфная связь тыла флота.

А завидовали нам еще потому, что только мы могли видеть и свободно переговорить с радио телеграфистками. Одни из них служили сверхсрочную службу, а остальные все из гражданских. И были просто чьими–то женами, дочерьми или вообще со стороны, после курсов телеграфисток при ДОСАФ они так и служили у нас по найму.

Мы высматривали рейсовый автобус, который проходил меньше чем в полкилометра от штолен, останавливался и выпускал женщин, а потом мы смотрели, как от него не спеша, они шли, цокая своими легкими туфельками, смеялись и болтали эти красавицы. Вот тогда мы спускались, открывали ворота и наслаждались мгновениями женского общества. Спустя полчаса, та же процедура в обратном порядке и уже с теми, кто закончил дежурство и уезжал в город тем же рейсовым автобусом.

Но в этот раз я не стал дожидаться, не вытерпел, вылез из будки и подходил к подземному входу.

На скамеечке сидели и курили несколько человек. Среди них мои сослуживцы, матросы из нашей части, что располагалась в километре от штолен. Хоть и положено нам было при смене, обходить эти безлюдные степи, но мы лазили напрямую, через дырку в заборе из проволоки колючей. Так, что мой приход никого не удивил. Довольно часто мы тут и менялись, что бы потом напрямую, через этот нелегальный проход уходить в свою часть.

Подошел, но ее не было. Были еще несколько знакомых на лицо женщин. Теперь я уже расслабился и прислушался к разговору, хотя карабин СКС так и висел у меня на плече.

Надо сказать, что порядка в этой части, особенно после училища я не замечал, считай, что его тут и не было никакого. Сказывался тыл и его запасной пункт. Однако отсюда поддерживалась связь с кораблями, что обеспечивали флот на море и даже за пределами границы, и связь та велась круглосуточно и именно отсюда.

И как всегда в армии, присутствие женщин всегда расслабляло военных, не было исключением и у нас.

Офицеров в нашей части служило мало, в основном все ложилось на военнослужащих парней и хрупкие плечи телеграфисток и засовцев. Вот их–то, мы и охраняли на всякий случай. Пост был вооруженным и каждый из нас охранял и носил на плече карабин СКС. Этот наш карабин мы его не уносили отсюда, а тут же передавали следующему караульному. Такой порядок придумал наш мичман, после того, как зимой после смены, напали, на караульного в степи и чуть было, не вырвали у него оружие. Он отбился и примчался в часть, но потом так и не выяснили, кто и зачем это сделал. Так, что я ждал момента смениться и передать этот тяжелый СКС моему сменщику.

Наконец он объявился. Получил от меня нагоняй, и пока я его распекал за опоздание, и он оправдывался, в это время вышла она.

На ней форменная, легкая, кремовая рубашечка и юбка черная, а на ногах довольно примитивные, но такие туфли, которые им выдавали по аттестату. Ничего лишнего. Только она сама. Стройная, слегка коренастая, и не модельными ножками, а полноватыми, крепкими, с простым и не очень–то красивым, скуластым лицом русской бабы. Она в этой форме мне тогда показалась лишней. Я еще подумал тогда, а зачем? Зачем это ей. Что, же она не могла без всего этого? Зачем же сюда и в армию?

Глянул на нее и то чего–то засмущался, так она на меня смотрела. Я потом такой взгляд видел только тогда, когда женщина мужчину хотела. И я даже не знаю, что же меня разозлило тогда? То ли этот ее зовущий взгляд или то, что она так нелепо выглядела? Простая баба и в форме, зачем–то и еще оттого, что я почувствовал себя не уверенно. Ведь она на меня смотрела, как на мужчину, а я на нее, просто, как кролик на удава. Откуда же было ей знать, что я все еще девственник и что у меня никакого опыта с женщинами нет. Но видимо мое время пришло. Я, хоть и думал об этом, и мечтал, что буду первым с любимой моей Танюшей, а тут все складывалось не так. Женщина незнакомая совсем и с таким открытым призывным взглядом. А я перед ней, никакой, но уж точно не Казанова.

И поэтому все, что я смог, это зачем–то подавил ее своими знаниями и интеллектом. А все оттого, что она стала передо мной, как мне тогда показалось, выпендриваться. Знаете, как девки умеют болтать и подначивать? Я ведь не понял тогда, что она уже начала со мной, как всегда она так делала. А вот я, не имея ни малейшего опыта, тогда не понял, я же не знал тогда, что она просто со мною заигрывала!

Меня это разозлило и я ей, как выдал. Не помню, даже что! Только вспомнил, что я ее тогда спросил, элементарное, от чего, по ее мнению, молния и гром. Видно тогда была такая погода. А когда она недоуменно глянула и замялась с ответом, на таком простеньком вопросе, то я ее просто придавил, своими познаниями и своей эрудицией.

Девки, что сидели и парни, что стояли, разбежались, и я остался с ней наедине.

Сказал, что мне пора в часть, а она говорит, что проводит меня. Так и отошли вместе с ней. А пройти надо было к забору, что сразу же начинался за рвом.

И как только скрылись во рву, что окружал все сооружение, то сразу с ней остановились, и я с ней стал целоваться. Причем так страстно!

Она все просовывала ко мне между ног свою ногу, и я ее крепко сжимал коленями. А губы ее такие горячие и язык.

Она так прямо и сразу ко мне в рот им полезла. Мне такое не привычно и я так еще никогда не целовался.

Да я тогда, вообще еще ничего не знал, как надо вести себя c женщиной. Сам не помню, как мы уже легли на траве и очутились в объятиях. Она меня просто ошеломила натиском своим и повергла умением. Теперь пришел ее черед брать верх надо мной. И она так легко это делала, что я тут же почувствовал ее желание и так с ней возбудился, что меня вдруг начало трясти. Целуюсь, а меня всего колотит. Она мне.

— Ты не заболел?

— Не знаю? Но мне, что–то холодно. — А самого колотит, трясет, зуб на зуб не попадает. Хорошо, что стало темно. И она мне.

— Идем ко мне.

Я поднялся как пьяный, и за ней в эту самую штольню.

Она меня осторожно, но быстро провела незаметно по коридорам и, свернув за угол, остановилась перед дверью. Вокруг полутьма, сыро.

— Вот, здесь я, пока и живу. Заходи. — Отворила дверь и зашла и меня потянула за руку. А потом.

— Раздевайся, я сейчас.

Она вытягивает тазик, как в бане и присаживается над ним. Пока я лихорадочно стягиваю с себя фланельку и расстегиваю клапан на брюках, слышу, как она писает в этот пустой тазик. И я слышу, как она беззастенчиво шумит подо мной, так эротично и так откровенно, она этим меня просто покупает, своей открытостью и доверием.

— Ты, не будешь? Туалета здесь нет. Писай, давай, не стесняйся.

В этой комнате полутьма, свет на столике у стены, где стоит армейская кровать. Пока я оголяюсь, слышу и краешком глаза вижу, что она обнажилась уже вся и присела, подмывается. Ну, теперь я окончательно понял, что сейчас, с ней я лишусь своей запоздалой девственности, и она сделает из меня мужчину.

Извините меня, вашу пересказчицу, но я ведь не смогу молчать, как эротическая писательница, как та пересказчица, и признаюсь, что это я так хочу и могу, потому что знала его и любила. И потому я, не могу сейчас так просто все о нем пересказывать вам, и коль так не случилось со мной в жизни реальной, то я пользуюсь правом своим и фантазирую.

И поэтому дальше буду рассказывать вам так, как будто это он мне все рассказывает, а я с ним рядом.

И первое, что бы я спросила у него.

— И, что? Сделала?

А, он бы мне ответил.

— Ну, а как ты думаешь? Что я должен был с ней делать дальше? Я уже стоял без всего вообще, голый, от ожидания меня трясло всего. Я ждал ее.

— Наверное, штучка твоя торчала? — Вожделенно бы я прокомментировала, а потом бы ему добавила.

— Я, знаешь, люблю так! Что бы у голого мужчины штучка не просто торчала, а еще и выгибалась кверху. Я представляю, как она у тебя выглядела тогда. Но, прости меня, я уже не утерпела, все за тебя говорю. Ты давай, милый мой к телу, поближе, к телу! Я слушаю, продолжай!

И вот слушайте теперь, как, я продолжаю.

— И она пришла. Она подошла и нежно, сзади прижалась ко мне все своим голым, горячим и мягким телом. Обдала меня своим незабываемым ароматом женским, чистым и в то же время острым, зовущим.

— Ты должна это знать, милая. Что иной раз сзади прижаться к мужчине, со стороны его спине, не защищенной им, именно это нас так сильно возбуждает. Даже сильнее, чем спереди.

— Да? А я и не знала? Я все время думала, что спереди, там, где все прикасается, там и чувствительнее все.

— А вот я тебе еще добавлю. Что мне потом всегда, очень нравились ласки женщины, когда она, прогибаясь спиной, слегка касаясь, гладит спинку мне своими отвисшими грудями и сосками. А если получается, то когда я лежу на животе, то ими она пусть так гладит и прижимается.

— Да! Это хорошо, когда есть чем погладить и прижаться, если у девочки так, как у меня! Тебе, наверное, с ней было приятно? Какая у нее грудь? Большая?

— Ты не поверишь! Я вообще, не различал ее по частям тела. Она вся для меня была гармоничная и вся как единое целое. Мне все в ней так и воспринималось тогда. Все, как единое, законченное и совершенное! Все, как и должно быть в женщине!

— Ты, знаешь? Мне даже завидно стало. Я ей позавидовала, что ты с ней, и она у тебя первая, и что ты ее так воспринял. Я думаю, что она это почувствовала. Как она повела себя? Мне это интересно! Расскажи, что испытывал ты в первый раз с женщиной?

— Я почувствовал себя зверем! Вот как!

— Что, так, как зверь налетел и растерзал ее?

— Ой, не могу! Ха. ха. ха!

— Что ты ржешь? Что я такое смешное сказала?

— Нет! Ты сказала, как женщина, а я тебе о том, что я почувствовал и что ощутил впервые, как мужчина. Это тебе понятно?

— Пока, что–то не очень поняла. Одно я поняла, что ты с ней, когда стал впервые с женщиной это делать, ты стал просто беспомощный котенок! Так?

— Точно! Ты все верно угадала. Мне остается только добавить, что я ощутил в самом действии этом, в проникновении в нее какое–то животное, звериное что ли, я вошел в нее и меня, своей обнаженной откровенностью поразили сами эти ощущения. Я ощутил тогда, что я будто бы делаю все это с живым и теплым куском мяса.

— Что? Так хотелось? Захотелось так, по–звериному? И ты в нее, раз и…

— Нет! Опять ты, как женщина рассуждаешь. Примитивно все, упрощенно! Я же не говорил тебе, как я в нее вошел, а я говорил о том, что я при этом ощутил. Что почувствовал.

— А… — Тяну разочарованно. — А я‑то думала…

— Даже больше тебе скажу. Я в нее с первого раза просто не попал.

— Что? Это как? Ну, ты же у нее между ног был. Так!

— Так!

— И в таком положении не попал? Тогда куда ты попал?

— Не знаю. Это она там, сама рукой подправила куда надо. Вот как. Естество ушло куда–то в горячее и мокрое тело ее и оно, это тело так настойчиво и осторожно сжало со всех сторон мой орган, что я чуть сразу же и не кончил.

— Вообще я права! Ты по всем статьям с ней облажался!

— Сначала так и было.

— И это все? А потом? Потом ты хоть с ней что–то сделал? Ты хоть кончил в нее?

— Потом было все.

— Не знаю? Вот ты мне говоришь, о том, что было у тебя с первой женщиной, а мне за тебя даже стыдно и я переживаю за тебя.

— Что ты переживаешь, в самом–то деле? Это же первый, понимаешь, раз! Первый раз в жизни!

— И она это поняла? Почувствовала?

— Видимо так. Но это только впервые секунды, а потом я оправился и уже все делал, как настоящий мужчина. И потом она, как ты говоришь, даже до моей косточки добралась.

— Ну, слава Богу! А то я за тебя даже стала переживать. Как будто это я на твоем месте.

— Я успокою тебя и скажу, что с того момента, я каждый раз и с ней и потом еще и с другими женщинами мог по нескольку раз сразу. Бывало, сразу кончу и тут же опять готов продолжать. Без всякого перерыва. Эта штучка кончает, но или так продолжает оставаться напряженной, либо через одну, две минуты она уже наготове. Вот ведь как было!

— Да. а! — С некоторым сожалением тяну я. — Везет же людям!

— Я ответил на твой вопрос? Ты поняла, почувствовала, как ей тогда со мной было?

— Ну, если правда, что ты об этой чудесной и волшебной палочки рассказываешь, то я представляю, как она на все это отреагировала. А ты, случайно не того? Мне не врешь? Я ведь такого еще не видывала, что бы мужчина так. Кончил, а у него все опять наготове.

— Нет! Все, правда. Я потом еще так мог несколько лет подряд.

— А потом? Что с ней потом случилось?

— Ты о чем? Я о той, первой своей женщине, а ты все о том же?

— Ну, знаешь? Если бы ты с этим сталкивался, как сталкивается женщина, ты бы тоже слушал внимательно. Ведь это так унизительно, так роняет в наших глазах мужчин! Посуди сам. Он добивается, добивается, ну думаешь, все, так и быть пора! Настроишься и с нетерпеливым желанием к нему идешь, ждешь от него, и тебе уже так хочется!

А ты знаешь, как это, когда женщине хочется? Это совсем не так, как мужчинам. Женщина даже если на себя ручки наложит, то у нее все равно не так, как у вас. Вы можете и сами разрядиться и с душой, а женщина так не может, ей без любимого человека не разрядиться с душой. Просто так не получается, только так можно с любимым? Ей все равно нужен мужчина! И запомни! Любимый мужчина! Только такой и никакой другой. Ни с таким, что до колен или с какими другими выкрутасами, а только обязательно это должен быть любимый мужчина. Вот тогда это да! То самое и пронимает. Тогда какой и что не важно, главное он твой, любимый в тебе! Понял, ты?

Он, наверное, попробует опротестовать мой грубый тон и начнет говорить мне, что, мол, что это за грубость такая и тыканье. А я прижмусь, вытянусь вдоль его тела и ласково ему.

— Успокойся же, наконец. Ты мой любимый мужчина. Понял? Ты, мой, любимый, мужчина!!! — А потом он со мною поцелуется и приластится. Обнимет, прижимается так, что у меня снова загорится и навалится желание. Да, думаю я, это точно. Вот, что значит, любимый мужчина. Потом мы будем лежать, и я продолжу рассказывать.

— Кстати говоря, некоторые женщины в климакс, когда остаются без мужчины, то, просто, сходят с ума. Вот как! Я не придумываю, правду говорю. Где–то, не помню, где, читала, что одну такую климактеричку даже суд оправдал, что она какого–то мужчину изнасиловала и убила. Вот, как! А во Франции, даже есть такая смягчающая статья для преступниц, она учитывает это состояние женщин и смягчает наказание, а в некоторых случаях, вообще отменяет.

— Ну, то во Франции! У нас так нельзя. Наши бабы всех бы мужиков изнасиловали и поубивали бы потом.

— Если бы так! Желающих много, да вот беда не на чем. У наших мужиков, как что, так облом. Обидный, такой и нас так унижающий! Ведь до чего дошло, появились асексуалы!

— Кто это такие?

— Хуже голубых! Ни себе, ни людям! Вообще решили без секса. Говорят, что мы живем без секса! Ты представляешь? А я считаю, что без секса человеку, тем более мужчине так нельзя, он ведь не живет! Я бы таким все хозяйство раз и долой. А зачем оно им. Пусть так и называются потом, бесхозяйственными.

— А ты знаешь, Варвара любопытная. Я ведь этого никому не говорил. Только тебе. Так что оцени. Ты теперь понимаешь, какой я сделал прорыв в этом направлении. От того, как ты говоришь, облажался и до сегодняшних, наших с тобой отношений. И еще добавлю. Я ведь ни малейшего представления тогда не имел, как там все у вас устроено. Это потом, когда уже насмотрелся порнографии, то стал что–то понимать и то не до конца. А тогда, в то время, мы были телки, телками. Куда–то и как–то прикладывались, во что–то втыкались и кончали. Вот так было дело.

— Что? И так и не знал до меня ничего? Так, что ли?

— Да, нет! Нашлись просветительницы. Я их мамочками называю. Они такие заботливые и все, что ни попросишь.

— Ну, прямо так! Я думаю, что они просто трахались с тобой и мало о каких–то там утонченных чувствах думали. Просто в бабах это звериное сидит всегда. Взять хотя бы при месячных или при родах. Ты ведь знаешь, что роды, это такое же потрясение для женщины, почти как пережить свою смерть, если не сказать, что большее. Когда рожаешь, то все, как ты говоришь. Животное какое–то и не обузданное и это так пугает, что просто душу разрывает от страха. Не знаешь, когда и как все это пройдет и кончится ли все это. Одним словом, ужас! Дикий и животный ужас! Спасает только то, что все ради него, ребеночка своего! Так, что потом женщине уже все нипочем. Это как говорили, для тех, кто прошел крещение, чем–либо, или огнем, или тонул, или был при смерти, тем уже все ни почем, им ничего не страшно. Потому, что они уже знают, что это такое и с ними такое уже было. Так и с нами. Как родишь, так, словно крещение этим проходишь. Рожаешь по животному, а потом с этим живешь. И уже тебе никакие действия с тобой и в тебе не страшны. Вот таким, как ты и показываешь ее. Потом уже, вроде, как все равно. Потому, что животное то, уже в тебе прочно сидит. А просто так, да еще, чтобы показала вам девочка? Нет! Такого не было. Ей еще надо в себе самой разобраться. Я ведь тоже сначала все думала, что писаю прямо оттуда. А потом только рассмотрела в зеркальце и поняла, что я ошибалась. Но это я, владелица, а что уж о вас говорить! Я думаю, что ты прав, насчет своих представлений. Тем более, тогда!

Кто тогда, что–либо знал? Кто что–то понимал? Тем более все было под запретом. Ведь тогда и секса–то не было, в нашем понимании. Так! Даже не трахалки, а делание детей! И уж кому, как повезет. Я знала баб, которые когда их трахали, современные мальчики они просто плакали, навзрыд. Плакали оттого, что все жизнь они не испытывали такого. Хотя и замужем были и детей родили. Так, что сейчас все по–другому.

— Ой, батюшки мои! Да ты никак уже спишь. Ну, поспи, поспи. Набирайся сил. Они тебе еще понадобятся.

Я, наверное, встану и осторожно, стараясь его не тревожить, уйду в другую комнату. А он пусть спит, а потом со мной и с новыми силами. Ему это надо, ведь уже не мальчик! А потом я стану, опять наш с ним разговор вспоминать да все прокручивать сначала. И я бы пришла к выводу, нет, почувствовала бы, что я без его рассказов и откровений я, как бы наполовину пустая чаша. А может, не так. А может, на половину полная? Как вы считаете?

И вот ведь, как удивительно жизнь устроена. Спустя столько лет я все еще не встретила его своего прежнего мальчика из того самого далекого и счастливого времени, когда я ходила с ним, курсантом под ручку, и он был все время рядом. Это тогда я была кадеточкой, а он мой кадет! Красивый, стройный и сильный. Уверенный, в себе и нас, в нашем общем будущем. И мне так было с ним приятно и хорошо. И я шагала рядом, держась за его руку, а он в форме красивой, с этими горящими на плечах якорями и галочками третьего курса на левом рукаве такой наглаженной форменке, что казалось можно обрезаться об эти ее складочки. И все на нем горело, сверкало чистотой, и было таким ладненьким, как я сама, горела и сверкала еще юная и наивная деточка, его кадеточка!

Как жаль, что это только моя мечта и фантазия о том, что я с ним была так близка потом. Нет! К сожалению такого не было. Жизнь растащила нас в разные стороны и только то, что я собрала потом, по крупицам о нем и смогла прочитать между строк его писем, все это и легло на перо, а потом у меня получились рассказы. Эти рассказы я так и назвала, так как всю жизнь, так и чувствовала себя, словно кадеточка. Вот и прочтите их, эти рассказы мои, рассказы кадеточки.

Глава 11. Что происходит из–за неправильного окончания слова

— Бз–бз–бз! — Гудит зуммер.

— Караульный, старший матрос, такой–то! — Бодро докладываю по телефону.

А в ответ тихий и легкий женский смех. — Ха–ха- ха! — И все, а потом тишина.

— Что за подколки? Кому это неймется?

Пока соображаю и понимаю, что это звонят мне по внутреннему телефону и этот телефон находится где–то в нашей части, то опять.

— Бз–бз–бз-бз! — Опять, все настойчивей гудит телефонный вызов.

Делать нечего, надо отвечать, ведь я же на посту, сижу на вышке и нахожусь в карауле.

— Караульный, старший матрос…

— Очень приятно, старший матрос, такой–то. — Называют мою фамилию.

— Догадайся, кто тебе звонит? — Опять этот довольно приятный женский голос.

Я пытаюсь что–то ответить, но опять, меня прерывает этот мягкий и призывный женский смех. — Ха–ха–ха! — И опять тишина.

Начинаю злиться. Ну, что ей надо? Смутно ощущаю какое- то манящее волнение. Согласитесь, ведь не часто же вам звонят женщины. И главное, какие? Кто же это? Пытаюсь ответить себе на вопрос, и потом, откуда знают мою фамилию?

Третий звонок. Вызов длится бесконечно долго, так как я решаю, что не буду брать трубку и отвечать, но потом, спохватываюсь. А ведь могут звонить из штаба части. Поэтому снимаю трубку, но долго молчу.

— Ну и что? Долго будем молчать, красавчик? — Ага! Трубку уже не кладут, значит, все–таки надо со мной поговорить. Но кто, же это?

Даже не пытаюсь узнать, потому что просто некому мне звонить, нет у меня никаких знакомых женщин в части, если не считать сверхсрочницу Наташку. А она звонить мне не будет, потому, что накануне я на нее наорал и прогнал. И сам не понял, зачем я так с ней.

Ведь она же ко мне пришла, сама, одна, и не побоялась приехать поздно, потом одной идти по пустынной дороге среди темной степи. Если бы, не ее голос, то я бы ее так и не узнал. Она меня позвала тихо, но я услышал.

— Жора, Жорочка! Это я!

— Наташка? Что ты здесь делаешь? Ты зачем пришла? — Все это говорю на ходу, пока открываю засов на воротах и, оттянув на себя тяжелую створку, пропускаю ее. Пока вожусь с воротами, у меня в голове просто какая–то каша от мыслей. Она стоит и молчит, оборачиваюсь.

— Ты зачем пришла? Тебе, что, делать нечего? — Говорю ей, пока отвожу ее в сторону из–под светлого пятна прожектора, что освещает площадку перед воротами.

Хоть и говорю намеренно грубо, но я ей рад. Нет, ей богу, рад! Но почему–то ей не говорю об этом. Посмотрел на нее и вижу в полутьме только ее счастливые и немного стеснительные глаза.

— Ну, зачем ты приехала? Я же в карауле, разве ты не знала? Вот видишь. — И для убедительности, даже снимаю карабин с плеча.

— Ну и хорошо! Пусть. Он нам не помешает. Ведь ты же можешь целоваться и с ним.

— Наташка, что ты, в самом деле? Ну, что ты делаешь, нас же могут увидеть.

Говорю ей, но уже куда–то в ее волосы, так хорошо пахнущие шампунем, потому, что она уже прижалась, обхватила двумя руками, притиснулась ко мне так, что я уже почувствовал возбуждение. Это так приятно и потом, так неожиданно.

Приятно быть с ней, чувствовать тепло и мягкое, молодое женское тело, приятно обнимать незабываемую женственную фигуру, которая так возбуждает, так приятно волнует меня. Она по–прежнему хороша, это девочка, мила. Ну и что, что не очень красивая, но она рядом и моя, моя женщина.

Я ушел от нее, после нашей первой встречи, только под самое утро. Уже стало светать, и я с наслаждением шагал, по такой спокойной степи, в это раннее утро следующего дня, после моего ночного бдения вместе и в ней, с той, которая сделала меня этой ночью, мужчиной. Ох, как же мне было хорошо! Как же необыкновенно легко и какое во всем теле наслаждение, от этой первой в моей жизни мужской усталости. Усталости, от работы мужчины в любви с женщиной.

Утро, и в кубрике уже пробуждались, я так удачно вписался с ними вместе, что мне даже подумалось, что они и не заметили, что я все это время отсутствовал.

Но это я так думал, а они, оказывается, знали, что я не вернулся, что не пришел спать и где–то в неведомом месте всю ночь проболтался. Они это знали, молчали и меня прикрыли. Буквально и в переносном смысле.

Буквально, это когда на ночь, вместо меня, они положили под одеяло несколько скрученных вместе шинелей и натянули поверх одеяло. Кто разберется, тем более в темноте, ночью, среди всех остальных спящих тел на кроватях. А в переносном смысле, ну вам это понятно. На вечерней поверке, мол, он в карауле, пойди, проверь! А ночью, да вот же он, под одеялом. Только не надо будить, он же с караула. Это понимать надо!

Уже после зарядки, писая, я вдруг обнаружил на самом своем кончике, отпечатки от ее страсти. На самом причинном месте четко отпечатались ее зубки. Это надо же? И когда же это? Я даже не заметил, вот как! Увидел и тут же отвернулся, не дай Бог, кто увидит! Пацаны ведь, засмеют меня!

Потом целый день ходил, что–то делал, но все время нет, нет, да вспоминал все то, что там у нее произошло со мной.

Это потом, спустя много лет я понял, как же мне тогда повезло.

Повезло оттого, что я впервые был с такой женщиной. В ней, удивительным образом, сразу же уживались такие черты, что от нее, я так думаю, потом еще ни один мужчина не уходил с чувством неудовлетворения, а с такими, как и у меня. Неприхотлива, очень заботлива, чуть, чуть суетлива, она все предлагала себя. Она так это делал, необъяснимо приятно мужчине, когда все, что она вытворяла, не унижало, а возвышало мужчину и, конечно же, и меня.

Это потом я понял, что это заложено в ней от породы, той самой породы простых русских баб, которые умели, хотели, желали мужчину, но так, чтобы ему, прежде всего, всю себя и отдать. Отдать это невообразимо прекрасное тело, с его изумительной мягкостью и теплотой, нежностью кожи, чудесными запахами, тихими стонами, чуть слышными вскриками и все для него, для него, для него.

Я даже не думаю, знаю наверняка, что так, как она умеет и любит, так могут только делать не очень красивые женщины. В них природа, как бы в извинение за свой недосмотр вставляет такое тело! Именно так, сначала создала их внутренний мир, а потом, как в награждение за характер, за женственность они получают такое прекрасное женское тело. Наделяет такой привлекательной женственностью и внутренней теплотой, что мне и вообще, всем тем, кому повезло, и они попали под их обаяние и очарование, не броской и очень сердечной и задушевной теплоты, им всем потом надолго остаются в их душе все эти чудесные ощущения. От поцелуя, проникновения, до расплескавшейся в ней страсти.

Видимо, так и случилось с нами. Сначала мы несколько раз сближались, а потом нас стала накрывать эта страсть. И такая, что уже понимаешь и сразу улавливаешь желание в движении, жесте, положения тела, во вздохе, выдохе, придыхании.

Я даже не вспомню, как я оказался лежащим сзади, под ней и как она очень низко присела, над моим лицом, широко раздвинув колени, предлагая, себя моему рту и как я почувствовал, что и она, повернувшись, согнулась и уже нашла то же удовлетворение во мне. Я зарывался лицом куда–то в нее, в такое очень теплое, влажное место, остро пахнущее и страстно возбуждающее мое естество, что у меня все восставало, и прямо взмывало, а я все никак не мог насладиться и насытится ею.

Видимо потом, в том самом, разряжающем удовлетворении, когда ты испил уже все в ее лоно и уже паришь в полудреме где–то высоко, она, добирая во мне драгоценные капли и все, никак не мирилась, не отпускала и ласкала меня там. И видимо так продолжалось долго, потому что я, уже то проваливался, забываясь, а то просыпался, а она все ласкала и ласкала меня. Вот откуда эти ее любовные отпечатки, догадался я.

И вот она теперь рядом, обняла, доверчиво прижалась. В полутьме я расплывчато различаю на ее светлом пятне лица, два темных провала, откуда меня, словно чем–то обдувает теплом и нежностью от ее глаз.

— Жорочка, Жора! Милый мой, любимый. Я пришла.

И потом, спустя полчаса, я опять оправляюсь, шагаю, словно не происходило совсем ничего. Словно не было ее тела, что раскинулось, на земле подо мной и в которое я погрузился, словно бы с головой. И теперь я шагаю, изображая себя на посту, а она там, за отвалом, лежит и ждет на траве моего следующего прихода. Я пройду по территории, постою в круге света, а потом исчезаю уже в темноте и к ней. И тут же, даже не раздеваясь, и только то обнажаю, что нужно мне и ей, и уже все делаю и стараюсь, и все не успокаиваюсь в ней. Потом опять выползаю и так шагаю. И так уже несколько раз. Наконец я понимаю, что я‑то шагаю, а каково ей! Ведь ей там, одной на земле, пока я вышагиваю, ей–то ведь холодно. Опять скрываюсь за тенью и, притянув ее к себе, говорю.

— Иди на вышку, в будку, я прикрою. — Будто так можно и в самом деле.

— Жора, Жорочка, а если увидят?

— Ну, что ты, глупая! Ну, иди же, иди! Грейся, скорей!

Опять шагаю и потом вижу, оборачиваясь, как она карабкается по этим бесконечным ступеням. Хоть бы ее никто не заметил!

— Жора, Жорочка, как хорошо. — Это почему–то шепчет она, сидя теперь на моих коленях. А я утопаю в ее теле и глажу его, наслаждаясь.

— Жорочка, милый, смотри, как я для тебя. — Она высоко задирает платье, и я вижу, что она надела чулки и пояс.

— Классно! Ты, Наташка, хорошо выглядишь!

— И что? Это и все!

— А что ты хотела? Лучше сядь ко мне лицом. — Она встает, высоко задирая юбку, переступая ногами, через мои колени садится, широко раздвигая ноги.

— Ну, как, котик? Тебе так приятно? Тебе хорошо?

— Наташка, Наташка, какая же ты сексуальная. — Запускаю руки, подхватываю ее довольно прохладную, мягкую попку, пытаясь стянуть с нее трусики, но мне мешает ее пояс и я вообще, не пойму ничего. Где же эти застежки, где и откуда расстегивается и застегивается все это? Вожусь. Она, сидя на мне ждет. Наконец я, что–то расстегиваю, куда–то стягиваю и уже чувствую всю ее.

— Руки холодные! Дай, положи мне туда, я погрею.

— Ну, что ты, не надо, тебе будет так неприятно. Они очень холодные и тебе так нельзя.

— Нет, мне уже можно.

— Не понял?

— Что ты не понял?

— Ну, как это можно?

— Ну, вот так. Сейчас можно.

— А почему только сейчас? Почему? Ты что–то скрываешь от меня и не договариваешь. А ну–ка, рассказывай все мне и до конца.

Потом она, то, прижимаясь ко мне всем телом, то, отклоняясь, все говорит мне о нем и о том, что у нее с ним было и что он вот такой. Что она забеременела, а потом на аборт из–за него. И он после этого, не стал больше встречаться и даже до самого дембеля все избегал ее.

— А когда, когда все это случилось? — Почему–то с замиранием внутри, расспрашиваю ее.

— Да в прошлом месяце.

— Что в прошлом месяце?

— Что, что? Да, аборт!

— Да, ты, что?!

— А что?

— Да, так же нельзя! — Пытаясь вспомнить, сколько же недель жить нельзя после этого, но пока я не вспоминаю, то она.

— Ну, подумаешь! В прошлый раз, так у меня почти через две недели пошли месячные и я…

— И, что, что ты?

— Ну, я… я, еб….ся

— Что, что ты? — Она, видимо не поняла. И, поправляясь, оттого, что я все время ее поправлял, когда она, безграмотно коверкала окончания слов или сами слова, и поэтому, думая, что я делаю ей замечание из–за неправильного окончания слова, она опять мне.

— Ну, я не знаю, как правильно это сказать, ну, наверное, так, я еб…сь.

Потом я взрываюсь. Сам не помню, как уже тащу ее к воротам. Она мне в слезах, почти кричит.

— Жора, Жорочка, милый! Ну, все не так! С ними все было не так, ну, не так, как с тобой! — А я ей.

— Да, иди ты! Иди же ты! Какая же ты глупая дура!

— Жора, Жорочка, ну прости, ну извини меня!

А я, как безжалостный любовник, тащу ее и уже за воротами, а она не встает, а все время садится на дорогу и ревет.

— Жора! Жора! Ну, прости меня, прости, я ведь хотела, хотела тебе все рассказать!

А во мне, словно бес вселился, и я ни слова, ни говоря ей, только тащу ее и тащу по асфальту подальше от себя. Метров десять, наверное, протащил, а потом, все. Бросил, отцепил ее руки.

— Все! Слышишь, все! Больше не приходи! Никогда! Ты поняла!

Развернулся и за ворота. Все! Больше с ней никогда! Ой! Как же мне худо и неприятно! Да, что это в самом–то деле? А как же она?

Но, пересиливая себя, беру, вдруг ставший, таким тяжелым, свой карабин СКС на плечо и шагаю, шагаю, шагаю…. Ухожу в темноту и прочь, прочь от всего, от всего этого. И самое главное, что я ухожу, ухожу от нее…

Потом проходят недели и вот, на общем построении всей части, в связи с каким–то смотром, я вижу ее фигурку в форме, рядом с какой–то гражданской. А потом, я вижу, как они идут, разговаривая к туалету. Еще раз я вижу издалека, как на правом фланге, всей замирающей по команде смирно, среди выступающих девичьих грудей, ее. Вижу и понимаю, что им, этим девочкам, женщинам, что среди нас, им так нелегко.

Нелегко этим женщинам, что надели военную форму.

Им нелегко не оттого, что непривычно и женщине вообще, не место в этой среде, мужской изначально. А среда эта жесткая, здесь в почете, скабрезная шутка, матюг, а еще безобразные по самой сути откровения, в кавычках, ловеласов, которые просто безбожно все врут. Врут о своих похождениях, врут все от начала и до конца, но при этом он им, то засадит, то засандалит и туда и сюда и еще что–то в подобном роде. И все треплется, унижая их, в каждой фразе и тут же возвышая себя и свои достоинства мужика. Да, сколько же я услышал таких баек и глупостей тупых, унижающих их, этих девчонок в армии. И то, что вот, эта б…, а эта, что с сиськами, эта просто проб…дь или еще в том же роде.

Я понимал, что одернуть, приструнить этих болтунов невозможно, и не потому, что у самого могут быть неприятности, а оттого, что их, этих пустых болтунов, слушали, знали, что эти трепло, но не только слушали, а еще и перебивали, уточняя пошлые моменты и случаи. А что с этим поделать? Я ведь и не мог ничего.

Хорошо, когда главный начальник и командир вовсе не бабник, а настоящий мужчина, мужик! Тогда везде и в этом порядок. И за таким им, как за каменной стеной. И службу служат и замуж, семья, дети и муж свой, из той же части и все они счастливы.

А вот когда он сам так, не прочь с бабой, как он привык, то тогда все, им беда.

Я знал и таких и этих, у которых все время какие–то случаи и скандалы, разбирательства то об изнасилованиях, то из–за беременностей, а то еще из–за чего–то и все из–за этих баб!

Но чаще, их как будто бы не замечали и привыкали и вот тогда уж точно беда. Тогда с ними совсем не считались и не стеснялись, тогда и матюги, грубые шутки, и тогда, приставания, грубые, нахальные тисканья, распускание рук за пазуху, под юбку и безобразные подсматривания. И тогда для них нет просто спокойного, надежного места, всюду их наглые выходки и дикие, нелепые созерцания в комнатах, в душе, туалете, везде.

И это все плохо заканчивалось, потому что обязательно находился такой, кто этим пользовался и ломился, насиловал, издевался, не давал ни какого проходу, пока своего не добивался.

И добивался и почти везде!

И вот уже девушка стала женщиной и вот она сама уже так привыкла, что бы к ней только так, грубо, чтобы ее лапали, тискали, а потом она уже начинает сама. А потом, вот, совсем не заметила, как поехало и понесло. И поползли уже скользкие слухи и тогда уже трудно служить. И так, трудно, а еще с такой репутацией и это слово, как бы прилипло и прицепилось намертво, не отодрать! Тогда как?

Как от всего этого оттереться, отмыться, когда вдруг, тот самый, казалось, что такой хороший парень, а вдруг все грязно испошлил, вывалил в грязи и сунул им на обсуждение, смакуя подробности, и растрепал.

Тогда как?

Понимаешь, что надо сопротивляться, не унижаться, бороться за себя. Но не у всех так получается, и чаще они ломаются и тогда.

Тогда так и жили, служа в надежде на чудо. А вдруг найдется, такой парень и не обязательно мичман, сверхсрочник, а просто, ведь можно притвориться, что любишь его, что тебе с ним хорошо. А потом уже как получилось. Либо с ним, либо уже без него.

А потом, опять она ищет, флиртует, стремясь получить. Сначала мужа, в надежде все же на чудо, а потом, потом просто для того.

Все того же, что ей так нужно и видимо им, и что теперь так уже можно и не серьезно, а так, по случаю или по желанию ее.

И тот красавчик, и этот мальчик, а тот мужчина, а вот, тебе Галя, или Надя, смотри какой и мужик! И ищет это и уже не может, потому, что они для нее все доступны и потому, что ей кажется, что она только захочет, как они уже перед ней.

Теперь ей надо, всего лишь пальчиком, а ну–ка, мальчик, иди скорей!

Может и с Наташкой так же? А, что, очень может быть.

А может она, уже насмотрелась, натерпелась и сама уже стала похожей на то, от чего так еще недавно казалось, несправедливым, от чего отбивалась, боялась, что прилипнет, и от чего нервно и отчаянно отмывалась.

А может, хуже того. Сама стала, как те девочки, что решили, что ими все это пройдено и теперь, все позволено, что захотим, то и будет мое. И уже им понятно, что с мечтой придется расстаться, так хоть насладиться, и то ничего! И они наслаждались!

Теперь они сами выбирали и, как там, правильно говориться, с каким окончанием это слово? А?

По крайней мере, что она о себе рассказала, я понял, что я для нее все, тот же, из тех же, с кем ей, уже самой захотелось, после чистилища своего. Того, что пройдено, с теми от кого уже и на аборты бегала, но все еще ждала в надежде на него.

После всего этого я запил. Запил вопреки всему и вся. И где только находилось? Как оно всплывало, откуда доставалось? И это ведь в армии! А ведь и там это беда.

Ума хватило, и что–то остановило меня. Хотя не сразу и уже было, что, выпив прямо из горла, закусывать, не приходилось, а только занюхивать суконкой матроской, прямо с рукава!

И так случилось, что вот, ко мне опять какая–то дама подкатилась и уже флиртует наверняка! Поэтому, пока она что–то стрекочет по телефону, я думаю, что у меня последняя возможность, а потом я буду, как последняя скотина, и обязательно ведь, так и переступлю через себя. И опять соглашаюсь, соглашаюсь ее видеть.

И пока я, все еще в угрызениях совести и сомневаюсь, я отчаянно пытаюсь зацепиться за ту, спасительную соломинку, которая все еще может выручить меня.

Где же та, соломинка моя?

Но, моя кадеточка, моя не забытая девушку, она не пишет, не слышит меня. Она обиделась, она отказалась понять меня, и мы с ней расстались.

Поэтому, и не приходит на помощь, не слышит моего призыва, и я, все сильнее запутывая себя, путая желания со страстью, опять запутываюсь в авантюре с очередной женщиной.

А эта женщина, она уже начала действовать, она уже хочет меня. И я, с отчаянием и ругаясь, ах, будь все неладно и все заодно, беру карабин и спускаюсь, иду к ней на встречу, запутывая, в очередной раз, свою судьбу с ее желанием и страстью, этой новой для себя женщиной и как оказалось, что и чьей–то женой. Именно такой, чужой женщиной и женой.

Глава 12. Иероглифы

— Давайте знакомиться! Вы Жора, а я Антонина. — Это она так называет, знакомство, а сама уже все знает и сразу же наступает на меня.

Ну, что, попалась рыбка? А рыбка, это я! Она скуластая и глаза с прищуром, словно бурятка, но не похоже, скорее, в крови у нее мордва. Так я, почему–то определяюсь. А что бы, не стать игрушкой я ее спрашиваю.

— А почему, вы решили встречаться со мной?

— Ну, во–первых, я ведь еще не решила и потом, что, разве у нас еще есть такой Жорж? Такой аккуратный и симпатичный мальчик, всегда такой чистенький, стриженный и побритый.

— Ну, вы меня и расписали и что я действительно, такой?

— Ну, наверное, лучше, раз ты мне, все на Вы.

Ну, а потом, первое напряжение спало, и мы уже перешли на ты и болтаем. Но немного, потому что ей на вахту. Оказывается Тоня, как она просит себя называть, несет вахту и только завтра я смогу увидеть ее опять.

— Или. — Говорит она. — Я раньше увижу тебя. — Но, хочу предупредить сразу, что мне будет неприятно, если поползут разговоры, я не хочу, что бы нас вместе видели, поэтому завтра, ты иди в увольнение и я скажу, где и когда.

Она объясняет, а я смотрю, ощущаю, как она при этом смотрит и оценивает меня. Ну, что же, завтра, так завтра, и где вы говорите, ах там. Ну, не знаю. Приеду, увижу. Думаю, что найду. Ну, все, мне тоже пора, пока.

Уволился и переодеваюсь в гражданское платье, так как в городе ну просто нельзя. Меня матроса, так заклюют патрули, это точно, вечно у них матрос виноват. У меня, не только модная, но и красивая, мягкая куртка с подкладкой из искусственного меха и если одеть еще шапочку, то меня не узнать, решаю я. Поэтому я объявляюсь к назначенному времени у будки диспетчера такси, которая стоит в том самом месте, где мне назначено. На улице темно, но я, подходя ближе, вижу за стеклами будки, ее. Она сидит и с кем–то разговаривает и смеется. Красиво и очень женственно, лицо такое подвижное и вовсе не бурятка или мордвинка, а просто немного скуластая, красивая русская баба. И приоделась красиво и прическа и все, что надо у нее на месте.

Меня ждали и я, стесняясь своего роста, заталкиваюсь вовнутрь. Ну, кто бы подумал, что в таком маленьком, тесном павильоне я потом проведу с ней несколько месяцев? Но каких!

Она знакомит со своей подругой, которая кажется мне просто взрослой теткой и та, рассматривая меня, задирает голову, потому, что я стою, нависая буквально над ее столиком, что прикручен намертво к стенке будки диспетчера такси. Но вот она сообщает, что ее время вышло, работа закончена и она сейчас закроит ставни, но нам все равно надо сидеть без света, иначе увидят. Тоня все время смотрит на меня и такими глазами, что я невольно ее переспрашиваю.

— Что–то не так, Антонина?

— Все так! Просто я не подумала, что ты можешь быть такой.

— Какой такой, плохой, какой?

— Нет, нет! Такой красивый и без формы.

Ну, красивый, так красивый, хотя я таким себя никогда и не считал. В моем понимании, красивых мужиков быть не может. Мужественными, это да, а вот красивыми? Но все потом происходит так быстро и вот мы уже с ней вдвоем, сидим, соприкасаясь коленями, и я наконец–то, ее хорошенечко, хоть и в полутьме, но разглядываю. Она откинулась на спинку стула и демонстрирует себя. На ней обтягивающее ее выразительную фигуру, трикотажное платье с откидным воротничком, платье с длинным рукавом. На улице уже довольно прохладно и рядом, за ее спиной висит то самое, ее темно–красное пальто, с большими, белыми пуговицами. Вся она очень эффектна и еще потому, что закинула ногу на ногу, обнажая передо мной за подтянутым краем трикотажной платья, свои круглые и полные колени.

— Ты думал обо мне?

— Да.

— И что, ты думал?

— Думал, что вот, найду тебя. Только не думал, что в такой тесноте. Я вообще, как–то не подумал о том, где я встречусь.

— Где мы будем встречаться. — Поправляет она.

Видимо я так оглядываюсь вокруг, что она, беспокоясь, оттого что мне может не понравиться, и я уйду, поэтому она тут же мне раскрывает секреты этой будки.

— Маша здесь, почти полгода со своим Васильком любовью занималась, пока они не поженились. А Василек, он вроде тебя, крупный такой мужик и тоже красивый.

Что ей эта красивость далась. Какой еще красивый Василек и как они с ней здесь умещались.

— Что, не веришь?

— Не знаю, мне кажется, что здесь…

Она приподнимается и, развернувшись тяжело прижимая своим телом ноги, садится ко мне на колени.

— А так, так больше места остается, мой мальчик.

И пока я обескураженный этим ее положением тела соображаю, а собственно, что же мне делать дальше, она, уже повернувшись, прижимает мою голову к своей груди. И я ощущаю, как ее грудь напряглась, даже за тканью платья и бюстиком, который придавил, выпятил ее грудь и как бы округлил, увеличил и так не маленькую ее грудь.

Потом, не давая мне возможности опомниться, она приподнимает мое лицо и касается губ. Мы целуемся. Этот первый поцелуй сразу же снимает с меня напряжение. У нее очень чувствительный рот и губы, от нее очень хорошо пахнет и, в сочетании с ее горячим дыханием, тесным прилеганием груди все это начинает захватывать и пока еще не ясно, но уже возбуждает. И пока мы перецеловываем губы, лицо друг дружки я все еще никак не могу сообразить, а где же собственно нам быть потом, как все это совмещать, наши стиснутые тела и это малюсенькое пространство.

Она уже несколько раз вставала, поворачивалась и присаживалась то с одного бока, то с другого. И каждый раз мы с ней опять как бы заново начинали проделывать эти бесконечно приятные упражнения с нашими губами. Потом я уже почувствовал, что она, обгоняя, меня все сильнее и сильнее возбуждается. И это я понял по тому, как она, продолжая целоваться, нашла мою руку и приложила, придавила к своей груди и, надавливая, стала ее смещать, сжимать, давая мне понятие о том, что я должен с ней делать дальше. Мягкое трикотажное платье почти не мешало мне ощущать ее груди, которые мне все сильнее и жестче хотелось сжимать и тискать. Спустя сколько–то секунд она уже стала, задыхаться и я почувствовал, что она ждет от меня. Тем более, последнее ее перемещение на моих ногах освободило и напрягло мое естество. Она это почувствовала, потому, как только я ощутил, что она прижалась к нему, двинула ногами, бедрами то и рот ее стал широко открываться и вот уже ее язык страстно и настойчиво стал влезать мне в рот, касаться небо, зубов, десен, приминать, отодвигать язык. При этом она вся пришла в движение и вместо спокойного, тяжелого прижима моих ног она заерзала бедрами, слегка перебирая, ногами вся прямо извелась. Все, мне пора изменять ситуацию и я, оттянув ее от себя, говорю ей с некоторой тревогой и ожиданием в голосе.

— Ты, ты хочешь… — Не давая мне сказать, она тут же, словно все это время только того и ждала, вскакивает и громко шепчет, срывающимся от волнения и переживания голосом.

— На пол, нам надо ложиться на пол! Смотри! — Она тянет какое–то одеяло из–за спинки и, толкаясь со мной, цепляясь руками, обхватывая, весело и возбужденно хихикая, с грехом пополам накрывает это маленькое пространство от стенки и до стенки будки, солдатским шерстяным одеялом. Сама тут же садится, поджав под себя ноги, и тянет, смеется, зовет меня, срывающимся от волнения и напряжения голосом.

— Иди, иди ко мне! Ну, же! Смелее, так тут надо. Я подвинусь, ложись рядом.

Я же в ее глазах джентльмен, Жорж, поэтому, стелю свою курточку под ее спину, а она уже не ждет меня, ложится сразу же на нее, откидывается на спину и, подтягивая под себя трикотажное платье, руками ищет, потом стягивает по ногам и снимает с себя трусы.

— Иди! Иди ко мне! Ну! Я так хочу, прошу, умоляю, скорее. Ну, же!!!

Я не знаю, что сыграло такую роль, то ли некоторый уже полученный опыт, то ли это такое возбуждение от всего, что я вижу и слышу, что ощущаю. Но я, сходу и сразу же в нее вхожу и от того и сам, вспыхиваю и просто улетаю от этих, незабываемых, ощущений, первого проникновения в женщину.

— А…а…а! — Сразу же, она выдает себя с головой и я только сейчас, овладевая ей, начинаю чувствовать, что этого она так ждала, так ей этого хотелось!

Уже потом, когда мы, спустя долгих и стремительных, нескольких часов непрерывного секса, одевались, теснясь, собирались и мило обнимались, она мне призналась.

— Любимый, мой дорогой! Ты даже не представляешь, что ты для меня сделал? Я бы еще немножечко и я бы умерла прямо под тобой, так мне хотелось этого.

Я же без этого жила уже несколько лет и все ждала, когда, когда же он, мужчина войдет и кончит, нет, отдерет меня. И я дождалась! Ой, какая же я счастливая! Спасибо тебе, спасибо мой мужчина, мой любимый!

Она берет мои руки и, прижимаясь лицом, шепчет страстно, горячо.

— Знай, я уже не могу без тебя. И если ты уйдешь, не придешь в следующий раз, я на себя наложу руки. Ей Богу! Ты меня слышишь, любимый? Скажи мне, не молчи! Ты придешь? Помни, я все время хочу, хочу тебя еще!!! Я хочу и сейчас, но нам пора. Ты опоздаешь, тебе нельзя опаздывать, иначе следующего раза не будет.

— Идем, идем, я тебя посажу на такси, и ты успеешь, ты доедешь, ты все сделаешь вовремя.

После увольнения я лежу, не сплю, и мне слышится, в ушах ее страстное признание и этот встревоженный, счастливый и отчаянный голос.

— Хочу, хочу еще! Тебя хочу! — И это ее с придыханием. — Жду, жду тебя, любимый!

Потом мы в течение месяца встречались и у нас точно разделились временные плоскости. Когда мы общались и когда занимались этим. Общались мы каждый раз, когда она заступала на вахту, но, помня о ее наказе, мы никогда вместе не светились. Она, как только заступала на вахту, тут же мне звонила и мы болтали обо всем по телефону. Один раз ко мне в будку даже прибыл телефонист из части проверить связь, так как до меня не могли никак дозвонится, телефон все время был занят. После этого мы все равно болтали, но болтали с перерывами. Поговорим, расскажем что–то друг другу и замолкаем на час или полтора. И так потом все время пока не случилось это.

Это и должно было произойти. А началось это с того, что она, вопреки своим привычкам занимать все время со мной в близости только сексом однажды пришла и расплакалась.

Так я узнал о ней почти все. И что она замужем и муж у нее мичман, служит на атомоходе, командиром группы носовых рулей атомной подводной лодки.

И что поначалу у нее с ним все было хорошо. И что она все время, пока была, без него блюла, ему верность, пока он плавал и ходил в автономку, она ждала, он возвращался, и у нее семейная жизнь кипела и била ключом, но..

Потом ему все тяжелей, и трудней стали даваться встречи с ней, стала накапливаться радиация, а вместе с этим и проблемы в семье. Ему все реже удавалось удовлетворять ее и после каждой следующей автономки у него все реже и реже, а потом уже никак не получалось с ней. Все, ее муж, как мужчина был не в состоянии исполнять свои супружеские обязанности. Она пыталась справиться с этим, нанялась к нам в часть, на службу вольнонаемной, друзья мужа помогли, а потом ее понесло, как она сказала и она сорвалась, стала отрываться на мне. Со мной она получала все то, чего ей так, не доставало, как женщине, а от него все то, что ей надо было в материальном плане, как жене.

О ее плане я узнал уже тогда, когда она мне сказала, через несколько недель, что забеременела. Обычно мы, после бурных встреч расходились каждый отдельно, а тут, когда она мне это сказала, я пошел ее проводить и как мог ее успокаивал. Говорил ей что–то, а сам даже не знал, что и как будет дальше. Она говорила, упрекала меня во всем, а я пытался не слушать, успокаивал, но как–то уже жалко все и не убедительно говорил ей. Потом, когда был прижат, такими обстоятельствами я стал советоваться с одним знакомым мне офицером. Он меня сильно не расспрашивал, как и что, но все, взвесив, за и против, посоветовал добиваться того, что бы она сделал аборт. И вот я опять, вместо секса, жалко и трусливо, что–то ей мямлю и тем самым подталкиваю ее к этому. Мне противно и жалко ее, я злюсь на себя и на все вообще, что было у меня с ней. Она все время упрекала, что я не предохранялся, а я в ответ говорил ей, что я и раньше так, с теми, кто у меня был, а была только одна Наташка, те, говорил, сами обо всем беспокоились и меня не тревожили этим. Наконец она произнесла то, чего я так подло и долго от нее добивался. Она решилась и готовилась к операции.

Примерно в это же время, ее муж, каким–то образом, узнал, что она с кем–то встречается. Знал он или не знал, о ее состоянии, она мне в разговоре со мной о нем мало, что говорила. Он стал, за ней следить, пару раз я слышал в телефонную трубку, как она оправдывалась и врала ему, что говорит с подругой, а один раз он ей не поверил и я впервые услышал его голос. Он спрашивал, а я с замиранием сердца молчал, а потом трусливо повесил трубку.

Потом, когда мы с ней все же занялись сексом, он позвонил, и так получилось, что я ему ответил. Но я сказал, что это стол заказов, а он мне, а где же Маша и Тоня. Я ему соврал и сказал, что Маша вышла куда–то, а никакой Тони я не знаю. Тогда он меня спрашивает, а ты, мол, кто? Я говорю, Коля, водитель такси, а он, скажи мне номер. Я сначала не понял, а потом, догадался и сквозь щель в окне подиктовал ему номер какой–то машины, что стояла рядом перед будкой. Тоня страшно нервничала все время, пока я с ним говорил, а потом засобиралась. Нервы у нее сдали и не выдержали. Она потом долго сидела и плакала мне прямо на груди и все время искала от меня поддержку хоть в чем–то. А что я ей мог дать, простой ухарь, матрос, даже не мичман с подлодки.

На этом мы с ней и расстались. Она ушла в свою, а я в свою автономку.

Моя, очень скоро обернулась опять, пьянством. Я пропивал свой вещевой аттестат и только, спасибо мичману, он меня жалел и не закладывал. А то бы мне не засчитали срок, пребывания в училище и мне пришлось бы, служить еще долгих два года. И вот, как–то, после сильной попойки я сидел и клевал носом на своем посту и вдруг опять.

— Бз–бз–бз! — Гудит зуммер.

— Караульный, старший матрос, такой–то! — Бодро докладываю по телефону.

А в ответ тихий и легкий женский смех. — Ха–ха- ха! — И все, а потом тишина.

Ну, все! С меня достаточно! И я, срываюсь и чуть ли не кубарем, слетаю с вышки и как кайзеровский солдат, начинаю маршировать под вышкой, раз, два, раз, два! Совершаю до безобразия аккуратные оружейные приемы. Со стороны ведь, наверное, можно было подумать, что я спятил. Как же, не спятить? А наверху все разрывается и разрывается телефон.

Наконец я, выдохся окончательно и, запыхавшись, беру телефон.

— Караульный, старший матрос, такой–то! — Совсем устало и безразлично докладываю по телефону.

А в ответ тихий и легкий женский смех. — Ха–ха- ха! Догадайся, кто я?

Я узнал бы ее голос из тысячи женских голосов, потому, что голос Тони, он ведь ни на кого не похож. Опять мы вместе и нас переполняет все. И переживания и страдания и еще черт знает что!

Теперь она бережно и с выдумкой.

— Вот возьми свою кисть. Что, что, кисточку свою обмокни аккуратно и тихонечко ей поводи. Теперь выводи иероглиф. Какой, какой? Ну, этот! Так осторожно и не глубоко кисточку погрузи и тихонечко пошевели. Так, хорошо и приятно отметить, что ты стараешься, и у тебя неплохо все получается.

А теперь, обмакни, обмакни, как следует и размашисто и глубоко, теперь напиши мне иероглиф о том, как ты меня любишь. Что, что? Нет, так уже было, ты вот, придумай, а вот так, уже ничего и такого никогда еще не было, что ты придумал, китайский Конфуций? Ну, ты придумал и как мне хорошо!

Вот так и писал ей иероглифы нежно, но никогда небрежно, а то, грубо и сразу по много страничек, а она их читала лежа и восторгалась моей каллиграфией. Я так и написал ей за эти месяцы такие оды о нашей любви, и только она, как томик китайского мудреца, уносила с собой эти строки, написанные в ней, изощренной кистью моей.

И потом она сама написала мне, когда я уже, как год, демобилизовался.

Что у китайского мудреца родился сын, очень похожий на своего отца!

В день, когда я демобелизовывался я все ждал от нее звонка. Она обещала мне.

И в тот день, сразу же по оглашению приказа, меня зовут к телефону, теперь я уже подлетаю.

— Я слушаю вас, говорите!

Но это не она, это совсем другой голос, но тоже мне хорошо знакомый.

— Жора! Жорочка! Это я, Наташка! Не обижайся на меня, я желаю тебе любимый, всего хорошего на гражданке, помни и не забывай меня!