Кадеты и юнкера. Кантонисты

ВОЕННО-УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ В РОССИИ Исторический очерк

Начало военно-учебным заведениям в России положил император Петр Великий, который основал в Москве Школу математических и навигацких наук для элементарной подготовки молодых людей к службе в артиллерии, инженерах и флоте.

В 1712 году им же открыта Инженерная школа на 150 воспитанников, а в 1719 году добавочно в С.-Петербурге были учреждены две школы: артиллерийская и инженерная. В 1732 году по предложению фельдмаршала графа Миниха открыто в С.-Петербурге Офицерское училище, которое затем при учреждении в 1743 году Морского кадетского корпуса переименовано в Сухопутный шляхетский кадетский корпус; в 1766 году он был увеличен до 900 воспитанников, и ему придано наименование Императорского, а с 1800 года он назывался Первым кадетским корпусом.

Артиллерийская и инженерная школы, соединенные в 1758 году и преобразованные в 1762 году, в свою очередь были переименованы в Артиллерийский и инженерный корпус, а в 1800 году во 2-й кадетский корпус.

Император Павел I еще до своего вступления на престол основал в Гатчине в 1795 году военное училище, преобразованное через три года в Императорский военно-сиротский дом, а в 1829 году в Павловский кадетский корпус в С.-Петербурге.

В 1802 году был сформирован Пажеский корпус как военно-учебное заведение. В 1807 году создан корпус волонтеров, сначала из одного батальона, а затем из двух, названный Дворянским полком.

В 1812 году учрежден в местности Напаниеми, Куопиоской губернии, Финляндский кадетский корпус топографов, который затем в 1819 году был переведен в г. Фридрихсгам и преобразован в Финляндский кадетский корпус.

В 1819 году основано Главное инженерное училище, в 1820 году Артиллерийское, а в 1823 году при гвардейском корпусе учреждена Школа гвардейских подпрапорщиков в составе одной роты; в 1826 году при ней сформирован эскадрон из юнкеров гвардейской кавалерии. В 1849 году высочайшим приказом повелено Артиллерийскому училищу именоваться Михайловским.

Кроме того, в разных губернских городах, начиная с царствования императора Александра I, на счет казны и местного дворянства, а также на пожертвования отдельных лиц, как, например, графа Аракчеева в Новгороде, Бахтина в Орле, Неплюева в Оренбурге, Черткова в Воронеже, постепенно стали возникать новые кадетские корпуса, так что в 1855 году кроме вышеупомянутых военно-учебных заведений существовало уже 11 кадетских корпусов первого класса и 5 корпусов второго. Первые делились на три курса: приготовительный, общий и специальный; вторые же имели только младшие классы, и воспитанники их по окончании курса переводились в корпуса первого класса, выпускавшие кадет офицерами.

В 1855 году во всех военно-учебных заведениях насчитывалось 6700 воспитанников, в то время как ежегодный выпуск офицеров составлял около 520 человек. После русско-турецкой войны 1856 года было признано необходимым переустроить военно-учебные заведения с целью повысить общеобразовательные требования и поставить воспитанников старших классов в условия, возможно близкие к военному быту, чтобы при выпуске в офицеры они были подготовлены вполне ко всем требованиям службы. Для этого специальные классы кадетских корпусов в 1863 году отделили от общих с образованием из первых военных училищ с чисто военной организацией, а из вторых — военных гимназий с курсом общеобразовательным; в 1863 году основаны три военных училища: 1-е Павловское и 2-е Константиновское в С.-Петербурге и 3-е Александровское в Москве.

В 1864 году на тех же основаниях учреждено из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Николаевское кавалерийское училище в С.-Петербурге.

Затем, ввиду того что военно-учебные заведения были не в состоянии давать армии необходимое ей число офицеров, пришлось учредить юнкерские училища, а для подготовки к поступлению в них — военные прогимназии.

К исходу 1881 года был выработан план новых преобразований:

1) Восстановить наименование военных гимназий «кадетскими корпусами», так как это название точнее определяет их прямое назначение.

2) Сохранив установившийся в сих заведениях общеобразовательный учебный курс и общие основы воспитания, уравнять их в средствах содержания и придать всему строю внутренней жизни в них такой характер, который вполне отвечал бы цели учреждения подготовительных военно-воспитательных заведений.

3) Замещать впредь должности воспитателей исключительно офицерами.

4) Оставить по-прежнему разделение воспитанников на группы по возрастам и классам, присвоив этим группам наименование «рот», с установлением вновь должностей ротных командиров.

Военные прогимназии положено одновременно с тем упразднить, сохранив из них только Вольскую и Ярославскую с переименованием их в военные школы, собственно, для воспитания и элементарного образования малолетних, удаляемых из кадетских корпусов по малоспособности или нравственной испорченности.

До царствования императора Александра I военно-учебные заведения в России не имели общего управления, подчиняясь каждое своему собственному начальнику. 29 марта 1805 года для управления ими всеми был учрежден «Совет военно-учебных заведений» под председательством цесаревича Константина Павловича. По кончине цесаревича в 1831 году главным начальником военно-учебных заведений был назначен великий князь Михаил Павлович с подчинением ему прежнего Совета. При этом в основу Устава о военно-учебных заведениях было положено указание императора Николая I, гласившее: «Воспитанник кадетского корпуса должен стать христианином, верноподданным, добрым сыном, надежным товарищем, скромным и образованным юношей, исполнительным, терпеливым и расторопным офицером». При этом в 1843 году было издано Положение, согласно которому Михаилу Павловичу присваивалось звание Главного начальника военно-учебных заведений с властью и правами министра. Этот великий князь, как известно, имевший суровый внешний вид, обладал добрым сердцем и горячо любил военную молодежь; он всецело отдался делу ее воспитания. После смерти Михаила Павловича 28 августа 1849 года в его бумагах было найдено собственноручно им написанное «Прощание с моими детьми — военно-учебными заведениями». Это завещание по приказу императора Николая I с 1850 года в копиях выдавалось каждому кадету, выпускаемому в офицеры, а текст был выгравирован на бронзовой доске под памятником великому князю в столовой Дворянского полка и в Императорском зале Михайловского артиллерийского училища.

Михаила Павловича на его посту заменил наследник-цесаревич Александр Николаевич, будущий царь-освободитель. С восшествия последнего на престол в 1855 году главным начальником ВУЗ был назначен великий князь Михаил Николаевич, возглавлявший военно-учебное дело до 1891 года, после чего никто из императорской фамилии не занимал этот пост вплоть до марта 1900 года, когда во главе военно-учебных заведений волей императора Николая II был поставлен его двоюродный дядя — великий князь Константин Константинович со званием главного начальника ВУЗ. Он был на этом посту до 1910 года, когда получил звание главного инспектора ВУЗ, в каковом и пробыл вплоть до своей кончины (последовавшей 2 июня 1915 года), оставаясь, таким образом, во главе военного образования беспрерывно в течение пятнадцати лет.

Вскоре после своего назначения великий князь исходатайствовал перед государем возвращение кадетским корпусам прежних знамен, сданных в архив при переименовании корпусов в военные гимназии, и отдал распоряжение выносить их в строй на парадах «как наивысшую воинскую святыню и лучшее украшение кадетского строя».

Проведший всю свою молодость в строю и занявший пост главного начальника ВУЗ, после того как откомандовал ротой и батальоном в лейб-гвардии Измайловском полку и лейб-гвардии Преображенском, великий князь хорошо понимал, что представляет собой знамя для военного воспитания.

12 ноября 1913 года знамена благодаря великому князю пожалованы и тем корпусам, которые их еще не имели, причем августейший начальник считал необходимым лично вручать их каждому кадетскому корпусу в торжественной обстановке, «испытывая при этом гордость и восторг вместе с кадетами, видя знамя в строю корпуса», как он позднее писал в своих воспоминаниях.

Перед недоброй памяти революцией 1917 года кадетские корпуса, как пишет кадет-писатель С. Двигубский, «отличаясь друг от друга цветом погон, имели совершенно одинаковую учебную программу, воспитание, образ жизни и строевое учение. Из всех учебных заведений России они были, без всякого сомнения, наиболее характерными как по своей исключительной особенности, так и по той крепкой любви, которую кадеты питали к своему родному корпусу. Встретить в жизни бывшего кадета, не поминающего добром свой корпус, почти невозможно. Кадетские корпуса со своим начальствующим, учительским, воспитательским и обслуживающим персоналом высокой квалификации, с прекрасными помещениями классов, лабораторий, лазаретов, кухонь и бань, красивым обмундированием и благоустроенными спальнями, гимнастическими залами стоили императорской России очень дорого, и, несмотря на все эти затраты, при наличии 30 корпусов выпуск каждого года давал не более 1600 новых юнкеров, что, конечно, не могло удовлетворить нужду в офицерском составе армии».

«Но тут мы подходим к замечательному факту: этого числа было совершенно достаточно, чтобы дать закваску всей юнкерской массе и пропитать ее духом, который каждый кадет выносил с собой из корпусных стен и которым, незаметно для себя самих, насквозь проникались те, кто в военные школы приходил из гражданских учебных заведений. На этих кадетских дрожжах и поднималось пышное тесто корпуса офицеров Российской императорской армии. Кадетские корпуса прививали любовь к родине, армии и флоту, создавали военную касту, проникнутую насквозь лучшими историческими традициями, вырабатывали тот слой русского офицерства, на крови которого создавалась российская военная слава. Кадетская среда и обстановка воспитывали жертвенность, и потому не пустыми словами в жизни кадет являлась формула: «Сам погибай, а товарища выручай».

«Наружный лоск и подтянутость кадет были общеизвестны, погоны являлись гордостью каждого кадета, и он с детства привыкал их уважать. Образовательный и культурный уровень корпусов был выше среднеучебных заведений гражданского ведомства, что имело своим результатом тот факт, что на протяжении двух столетий Россия знала кроме военных героев и славных полководцев целый сонм ученых, писателей, художников, поэтов, композиторов, мореплавателей, путешественников и даже духовных подвижников и великих пастырей, вышедших из кадетской среды, то есть людей, которые являлись творцами и участниками великой и бессмертной русской культуры».

«Пройдет какой-нибудь десяток лет, — пишет другой кадет-писатель Г. Месняев, — и не останется на свете русских людей, которые помнят о тех мальчиках в военной форме, которые внешне, а еще более внутренне так отличались от своих сверстников, учившихся в гражданских учебных заведениях. Особняком, не сливаясь с ними, держали себя эти дети и юноши, носившие имя «кадет», как бы сознавая себя членами особого ордена, к которому русская дореволюционная интеллигенция относилась если не враждебно, то, во всяком случае, с некоторым осуждением. Кадетские корпуса не пользовались в штатских кругах, да и не могли пользоваться, популярностью, так как жили совсем другими идеалами, поклонялись иным богам и дышали иным воздухом. Их мировоззрение было ясным и простым, и это мировоззрение культивировалось только в старых стенах кадетских корпусов независимо от цвета их погон, — душа у всех кадет была одна, находился ли корпус в Петербурге, Москве, Полоцке или Симбирске. И в столице, и в глухой провинции — везде кадеты были едины. Они не только учились по одним и тем же учебникам, читали одни и те же книги, но и с первых же шагов входа под гулкие корпусные своды их окружала одна и та же атмосфера, которую они незаметно для себя впитывали на всю жизнь».

«В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась к тому миру, где смерть за Отечество есть святое и само собой разумеющееся дело. И когда впервые десятилетний ребенок видел, что под величавые звуки «Встречи» над строем поднималось ветхое полотнище знамени, его сердце впервые вздрагивало от чувства патриотизма и уже навсегда отдавало себя чувству любви и гордости к тому, что символизировало мощь и величие России… Так, незаметно, день за днем, без всякого внешнего принуждения душа и сердце ребенка, а затем и юноши копили в себе впечатления, которые формировали кадетскую душу. Вот этими-то путями незаметно внедрялось то, что потом формировалось в целое и крепкое мировоззрение, основанное на вере в Бога, на преданности царю и Родине и готовности в любой момент сложить за них свою голову. Эти понятия заключали в себе большую нравственную силу, которая помогала старым кадетам пронести Через всю их многострадальную жизнь тот возвышенный строй мыслей и чувств, который предостерегал и спасал их от ложных шагов. И вот за это мы, старые кадеты, до гробовой доски носим в себе чувство живой и теплой благодарности и привязанности к своим старым кадетским гнездам, в которых мы отрастили свои крылья Для того, чтобы лететь к славе и чести, к тяжелому подвигу, к жертвам, страданию и смерти».

«Это живое и ощутимое нами единство и заставляет сейчас нас, старых кадет, искать друг в друге поддержку и помощь. Кадетская спайка всегда основывалась на чувстве абсолютного равенства между кадетами; сын армейского капитана и сын начальника дивизии, кадет, носящий громкую историческую фамилию и носящий самую ординарную, богатый и бедный, русский, грузин, черкес, армянин или болгарин — все в стенах корпуса чувствовали себя совершенно равными. Только по своим личным качествам, по тому, были ли они хорошими или плохими товарищами, различались кадеты в корпусе среди других. И всегда, как в стенах родного корпуса, так и потом в жизни, кадет кадету был и оставался друг и брат. Кроме того, мы, старые кадеты, твердо верим в то, что наш голос последних носителей кадетских преданий и традиций найдет отзвук в душах всех будущих кадет, которым будет суждено создать новую и свободную Россию…»

Особенную солидарность и веру в себя самих внес в кадетский быт великий князь Константин Константинович, сыгравший в жизни и воспитании кадет последнего перед революцией периода времени совершенно исключительную роль. Всю свою светлую и любящую душу он посвятил кадетам и окончательно уничтожил в кадетских корпусах остатки старого казарменно-казенного духа. Подняв на большую высоту учебное дело, он одновременно с тем сумел подобрать для кадетских корпусов воспитательский состав, которому внушил, что дело офицера-воспитателя не только выполнять карательные функции, как это было в старину, но и любить кадет, заботиться о них и их воспитывать. Казарменная атмосфера корпусов прежнего времени благодаря великому князю была его стараниями превращена в место заботливого, любовного и чисто отеческого воспитания. В ответ на эти заботы чуткая кадетская семья не только поняла, но и вполне оценила заботы о ней, совершенно изменив свой характер под его управлением. Враждебные отношения между офицерами-воспитателями и кадетами, существовавшие как наследие прошлого, исчезли совершенно, и кадеты стали не только уважать, но и горячо любить своих воспитателей. Состав последних стараниями великого князя также совершенно изменился. Вместо офицера — бурбона и карателя кадетские корпуса узнали новый тип воспитателя по призванию, заботливого опекуна, любящего своих кадет. За все эти заботы о них кадеты дружно ответили своему августейшему начальнику горячей благодарностью и преданной любовью.

В своих письмах к сестре — королеве греческой, опубликованных недавно его сыном в журнале «Военная быль», великий князь писал:

«Все мне говорят, что я добр и снисходителен к кадетам, и никто не знает, какое счастье доставляет мне возможность проявлять в отношении их доброту и ласку. Дело в том, что я гораздо больше получаю от них, нежели даю. Не проходит и двух дней в любом корпусе во время моих объездов, как мое сближение с кадетами становится настолько тесным и задушевным, что прощание в ними причиняет мне огромное огорчение. В день отъезда, с утра, я начинаю томиться предстоящей разлукой с ними, и, поверишь ли, при отходе поезда почти всегда кадеты, даже самые большие, плачут при расставании со мной навзрыд, и я сам не могу удержаться от слез…»

В другом письме к сестре великий князь пишет:

«Ты не можешь себе представить, до какой степени кадеты, облагороженные военным мундиром и духом военной доблести, мне милы…»

В итоге двух веков своего существования и опыта и в результате неустанных забот великого князя и тщательно подобранного им воспитательского и учебного персонала кадетские корпуса в России ко времени первой мировой войны стали полноправными среднеучебными интернатами с программой реальных училищ, готовившими молодых людей к вступлению в военные училища и высшие школы, являясь вместе с тем лучшими в России школами государственного и национального воспитания. Кроме того, кадетские корпуса по самой своей идее воспитания в них и по преемственности от отцов и воспитателей, участников балканских походов, были пропитаны духом общеславянской идеи. Русские мальчики и юноши в них росли вместе с братьями-сербами, черногорцами и болгарами и пели в них гимны и национальные песни славянских народов. При Орловском кадетском корпусе для подготовки мальчиков-славян в младшие классы корпуса перед войной 1914 года существовал даже особый пансион, где они учились русскому языку и готовились к вступительному экзамену.

Кадетские корпуса за двести лет своего существования дали России бесчисленное множество выдающихся на всех поприщах государственных деятелей, полководцев, писателей, поэтов, историков, ученых, композиторов и даже отцов церкви.

Каков был дух дисциплины и патриотизма в корпусах, можно судить по тому, как вели себя кадеты во время так называемой революции 1905 года, когда тлетворный дух анархии коснулся всех без исключения гражданских учебных заведений, и только одни кадетские корпуса остались стоять спокойными островами среди взбаламученного революционного моря. Каковы были настроения в это время в кадетских корпусах, можно судить по тому, что когда в одном из них нашлось два кадета, которые в разговоре с товарищами позволили себе высказать некоторое сочувствие революции и были отданы директором корпуса на суд товарищей, то даже его, опытного педагога, хорошо знающего кадетскую среду, поразил приговор. Он гласил единогласно: смертная казнь! Виновные были настолько потрясены товарищеским приговором, что публично раскаялись и дали торжественное обещание навсегда отказаться от своих заблуждений. Они впоследствии свято выполнили свое обещание и, окончив корпус и военные училища, стали лояльными и достойными офицерами.

В 1905 году при директоре генерал-майоре Шильдере кадеты одного из столичных корпусов по их единодушной просьбе приняли участие в вооруженном разгоне революционеров-манифестантов, причем в этой стычке был тяжело ранен в голову кадет Недведовский. 19 марта 1909 года два кадета 2-го Московского корпуса Старооскольский и Ауэрбах увидели на улице, что революционер-экспроприатор, угрожая револьвером, отобрал сумку с деньгами у артельщика банка. С опасностью для собственной жизни схватив и обезоружив грабителя, они отвели его в полицию. Государь император наградил их за это медалями.

В русско-китайскую кампанию 1900 года кадет Пажеского корпуса Александр Баранов, сын героя русско-турецкой войны 1877–1878 гг., принял участие в походе на Пекин, не снимая формы пажа, в рядах одного из пластунских батальонов, за что был награжден Георгиевским крестом. В русско-японскую войну 1904–1905 гг. несколько кадет различных корпусов, отцы которых находились в рядах действующей армии, стали в ряды добровольцев во время летних каникул. Из них паж Верховский, кадет Первого кадетского корпуса Сергей Селезнев и кадет Хабаровского корпуса Роман Троянович-Пиотровский были награждены Георгиевскими крестами, а остальные — Георгиевскими медалями. Прямо с фронта Троянович и Селезнев прибыли в училище к началу занятий на младшем курсе.

В 1910 году кадеты Ташкентского корпуса Виктор Красовский и Борис Авдеев получили Георгиевские медали за спасение офицеров саперного батальона во время бунта этого последнего в лагерях около Ташкента, с опасностью для собственной жизни сообщив начальству о начавшемся бунте.

В первую мировую войну на германском, австрийском и турецком фронтах в рядах действующих армий участвовало несколько десятков кадет, получивших Георгиевские кресты и медали. Кадет Николаевского корпуса Сергей Марков с разрещения родителей и военного министра из шестого класса вступил добровольцем в Крымский конный полк, в строю которого заслужил два Георгиевских креста, после чего был отправлен в военное училище. Что касается медалей за спасение погибавших, полученных с опасностью для жизни, то почти не было корпуса, где один или более кадет не носили бы на груди эту почетную награду.

Таковы были российские кадеты в императорской России. Таковы плоды воспитания, данного им в корпусе.

ПОСТУПЛЕНИЕ В КАДЕТСКИЙ КОРПУС

Весной 1909 года отец привез меня из деревни в Воронеж держать экзамен в четвертый класс кадетского корпуса. В этом городе мне пришлось быть не в первый раз. Мальчиком восьми лет, с матерью и братом, я приезжал сюда, когда мой старший брат поступал кадетом во второй класс. Мать, нежно любившая своего первенца, с большим горем отдавала его в корпус и не в силах сразу расстаться с сыном прожила вместе со мной около месяца в Воронеже, в «Центральной» гостинице, близко отстоявшей от корпуса. В качестве младшего братишки я увлекался кадетским бытом и почти каждый день бывал в помещении младшей роты, куда нас с матерью допускали по знакомству.

В настоящий мой приезд с отцом в Воронеж я, таким образом, был уже несколько знаком с внутренним бытом кадет, что до известной степени облегчало мое положение новичка, да еще поступавшего прямо из дому в четвертый класс. У отца в корпусе также нашелся старый товарищ, командир 1-й роты полковник Черников, в этот год выходивший в отставку генералом. Его заместитель, полковник Трубчанинов, так же, как его предшественник, оказался однокашником отца по Орловскому корпусу.

Экзамены, начавшиеся на другой день после нашего приезда, оказались труднее, чем мы предполагали. На экзамене Закона Божия батюшка, видный и важный протоиерей, спросил меня, не являюсь ли я родственником писателя Евгения Маркова, умершего в Воронеже директором Дворянского банка и председателем археологического общества. Узнав, что я его внук, батюшка сообщил, что он также член археологического общества, хорошо знал покойного деда, любил его и уважал.

Первые три дня экзаменов прошли для меня благополучно, но в четвертый я неожиданно наскочил на подводный камень. Случилось это на испытании по естественной истории, предмете везде и всегда считающемся легким и второстепенным. Так об этом предмете полагали и мы с моим репетитором, почему и не обратили на естественную историю большого внимания. Конца учебника по этому предмету я даже и не прочитал, как раз в том месте, где дело шло о навозном жуке. Этот проклятый жук чуть не испортил всего дела, так как, спрошенный о строении его крыльев, я стал в тупик и ничего по этому интересному вопросу ответить не мог. Преподаватель естественной истории, заслуженный тайный советник, однако, вошел в мое положение и не захотел резать мальчишку, благополучно прошедшего уже по всем предметам экзаменационные сциллы и харибды. Он дал мне переэкзаменовку на… после обеда. Нечего и говорить, конечно, что я сумел воспользоваться этой передышкой, а после обеда сдал экзамен без запинки.

Выдержав экзамен по учебным предметам, я был затем подвергнут медицинскому осмотру. Для этой цели отвели один из пустовавших в то время классов, двери которого выходили в коридор, переполненный родителями и родственниками, привозившими детей на экзамены.

Так как вступительные экзамены в корпус держали исключительно ребята, поступавшие в первые два класса, то я среди них представлял собой единственное исключение, и притом такое, о котором никто из находившихся в коридоре мамаш и не подозревал.

Зная, что доктора осматривают десятилетних карапузов, родительницы эти, нимало не стесняясь, заходили в комнату осмотра и вступали в разговор с врачами. При их неожиданном появлении в дверях я, голый, как червяк, принужден был дважды спасаться за ширмы к обоюдному смущению обеих сторон.

Как только результаты экзаменов были объявлены, отец, поздравив меня, немедленно повел в магазин военных вещей, где купил мне кадетскую фуражку с черным верхом и красным околышем, которую я проносил все лето при штатском костюме, являя из себя довольно странную фигуру. Этот полуштатский-полувоенный вид приводил в полное недоумение встречных, не знавших, как понимать мою нелепую личность. В качестве старого кадета брат Коля, бывший в это время кадетом в Ярославле, сильно возмущался таким видом, находя, что в кадетской фуражке и при штатском костюме я имею «сволочной вид земского начальника».

Всю дорогу от Воронежа в наше Покровское отец, обычно суровый и неразговорчивый с нами, был необыкновенно ласков, видимо довольный тем, что и второй его сын стал на привычную и понятную для него дорогу военной службы.

На балконе усадьбы, с которого была видна вперед дорога со станции, вся семья наша, ожидавшая моего возвращения, издали завидев красный околыш, сразу поняла, что мои экзамены сошли благополучно. Ради такого торжественного случая отец в этот день также надел свою дворянскую фуражку с красным околышем, чем как бы сблизил меня со своей особой…

Свободное от опостылевших наук лето промелькнуло незаметно, как и много других счастливых лет юности, как незаметно и быстро проходит в жизни все счастливое. Незаметно подошел месяц август, к 16-му числу которого мне предстояло явиться в корпус, чтобы стать настоящим кадетом, а не возбуждающей недоумение штатской личностью в военной фуражке.

Отвозил меня в военную школу опять отец. Я ехал в Воронеж с наружной бодростью, но и тайной жутью.

Принадлежа к исконно военной семье и зная по рассказам отца и брата кадетский быт, который я и сам уже раз наблюдал, я все же сознавал, что, поступая сразу в четвертый класс, должен был явиться для моих одноклассников, сжившихся друг с другом за три года совместной жизни, человеком чужим и во всех смыслах новичком, положение которых во всех учебных заведениях незавидно. Недаром брат Николай, верный духу нашего сурового деревенского обихода, предупредил меня многообещающе и злорадно:

— Бить тебя там будут, брат, как в бубен.

— То есть как бить, за что?

— А так… чтобы кадета из тебя сделать. Там, голубчик, штрю-ков не любят…

Немудрено поэтому, что утром 15 августа 1910 года я вошел в просторный вестибюль кадетского корпуса в Воронеже с видом независимым, но с большим внутренним трепетом.

Усевшись на скамейку, пока отец ушел выполнять соответствующие формальности, я стал прислушиваться к странному глухому шуму, доносившемуся сверху, который, отдаваясь эхом по мраморным лестницам и пролетам, напоминал шум потревоженного улья. Поначалу все, кто впервые слышал этот характерный шум, принимали его за гомон кадет, стоящий весь день в коридорах. Однако впоследствии я убедился, что шум этот никакого отношения к голосовым способностям кадет не имел, а был просто эффектом корпусной акустики.

От нечего делать, в ожидании отца, я стал оглядывать вестибюль и все, что мне можно было видеть со скамейки. Небольшой бюст черной бронзы какого-то николаевского генерала привлек первым мое внимание к нише позади скамейки. Это оказался памятник, поставленный основателю корпуса. На белой мраморной доске цоколя золотыми буквами стояла надпись:

«Генерал-лейтенант Николай Димитриевич Чертков в 1852 году пожертвовал 2 миллиона ассигнациями и 400 душ крестьян для учреждения в г. Воронеже кадетского корпуса».

Кроме генеральского бюста, я ничего другого интересного в вестибюле не нашел; кругом никого не было, и корпус словно вымер. Мимо меня по коридору проходили куда-то, звеня шпорами, офицеры, не обращая никакого внимания на мою деревенскую фигуру. Где-то близко, видимо в столовой, негромко позванивала посуда. Так прошло около десяти минут, как вдруг страшный грохот барабана, грохнувшего, как обвал, заставил меня подскочить на скамейке от неожиданности. Прогремев где-то наверху, барабан смолк, а затем снова загрохотал этажом выше.

Через пять минут лестничные пролеты у меня над головой наполнились сдержанным гулом голосов и шарканьем сотен ног, спускавшихся по лестнице. С гулом лавины кадеты сошли сверху, и их передние ряды остановились на последней ступеньке, с любопытством оглядывая мою странную для них фигуру. Сошедший затем откуда-то сверху офицер вышел в вестибюль и, обернувшись к кадетам, скомандовал. Ряды их в ногу, потрясая гулом весь вестибюль, стройно двинулись мимо меня в столовую. Рядами прошли все четыре роты корпуса, начиная с длиннейших, как колодезный журавель, кадет-гренадеров строевой роты и кончая малютками, еще не умевшими «держать ноги». Пройдя в невидимую для меня столовую, роты затихли, а затем огромный хор голосов запел молитву, после которой столовая наполнилась шумом сдержанных голосов и звоном посуды: корпус, видимо, приступил к завтраку.

В этот момент ко мне подошел офицер и, спросив фамилию, приказал следовать за ним. На площадке второго этажа он остановился перед высокой деревянной перегородкой, отделявшей коридор от площадки лестницы, и постучал. Большая дверь с надписью: «Вторая рота» немедленно открылась, и мы вошли. По длиннейшему коридору, в который с обеих сторон выходили двери классов и огромные спальни, мы пришли в самый его конец, повернули налево в другой коридор и остановились перед дверью с надписью: «Цейхгауз». Как в коридоре, так и во всех остальных помещениях роты стояла звенящая в ушах тишина и не было ни Души.

Бородатый солдат с медалями, одетый в кадетскую рубашку и с погонами, носивший звание «каптенармус», по приказу пришедшего со мной офицера, который, как я потом узнал, был мой новый ротный командир — полковник Анохин, одел меня с ног до головы в казенную одежду: неуклюжие сапоги с короткими рыжими голенищами, черные потрепанные брюки и парусиновую рубашку с погонами и черным лакированным поясом с тяжелой медной бляхой и гербом.

Пригонка обмундирования была самая поверхностная, поэтому ни одна его часть не соответствовала размерам тела. Брюки были невероятно широки и длинны, рубашка напоминала халат, погоны уныло свисали, причем упорно держались не на плечах, а почему-то на груди.

Но всего хуже произошло с сапогами: из огромной кучи этой обуви мне самому предложили выбрать пару по ноге. Это было бы нетрудно, если бы правые и левые сапоги не были перемешаны в самом живописном беспорядке, так что двух одинаковых сыскать оказалось совершенно невозможно; мне пришлось удовольствоваться двумя разными и поэтому разноцветными. На робкое замечание, которое я позволил себе сделать, что одежда мне «пришлась не совсем», каптенармус ответил бодрым тоном, что «это пока», так как обмундирование, которое он на меня напялил, «повседневное и последнего срока». Здесь же, в цейхгаузе, меня посадили на табуретку и откуда-то вынырнувший парикмахер-солдат, пахнувший луком, наголо оболванил мне голову машинкой «под три нуля».

Когда я по окончании всех этих пертурбаций сошел опять вниз к отцу проститься, он только засмеялся и покачал головой. С жутким чувством жертвы, покинутой на съедение, я расстался с отцом и поднялся в роту, куда из столовой уже вернулись кадеты. Ротный командир сдал меня дежурному офицеру, усатому, выступающему, как гусь, подполковнику, который сообщил мне, что я назначен в первое отделение четвертого класса…

Так началась моя кадетская жизнь.

ТОВАРИЩИ

Кадетский корпус!.. Сколько чувств и воспоминаний теснится при этих словах в душе каждого, кто его окончил…

Грязная лапа большевизма, опошляющая все прекрасное, до чего бы она ни касалась, осквернила и хорошее русское слово «товарищ», столь дорогое для нас, старых кадет, привыкших связывать с ним все наиболее светлое и хорошее из учебных лет, проведенных в родном корпусе.

Нигде в России чувство товарищеской спайки так не культивировалось и не ценилось, как в старых кадетских корпусах, где оно достигало примеров воистину героических. Суворовский завет «Сам погибай, а товарища выручай» впитывался в кадетскую плоть и кровь крепко и навсегда. Поэтому для меня слово «товарищ» сохраняет свой прежний смысл — тот, который давали ему наши кадетские традиции, а не мерзкую окраску, приобретенную им в глазах всех порядочных людей благодаря «светлому октябрю».

Воронежский кадетский корпус в николаевские времена был известен на всю Россию суровостью своего первого директора — генерала Винтулова, который в пятидесятых годах запарывал кадет до потери сознания. Таким же был и его первый заместитель, однорукий генерал Бреневский, но уже при третьем директоре корпуса, а именно при генерале А. И. Ватаци, когда в России начались гуманные веяния, порка была навсегда отменена. Однако тяжелые воспоминания старого времени еще жили при мне в корпусе, в котором учился внук Винтулова — кадет Андреев. Жив был и сын генерала Винтулова, занимавший перед войной пост начальника ремонта кавалерии и иногда приезжавший в корпус.

Я поступил прямо в четвертый класс, что было явлением не совсем обычным, а потому на первых порах встретил со стороны кадетского коллектива к себе отношение критическое и выжидательное. Для кадет моего отделения, привыкших уже друг к другу за три года совместной жизни, я был, конечно, элементом чуждым или «шпаком», как именовались на кадетском языке все лица, не принадлежавшие к военной среде.

В младших классах новичков обыкновенно поколачивали «майоры» — второгодники, делая из них такими мерами «настоящих» кадет. В четвертом же классе, находившемся не в младшей, а во второй роте, подобный способ был уже не принят — товарищи ограничивались в отношении меня лишь насмешками, если я, с кадетской точки зрения, совершал тот или иной промах.

Надо правду сказать: для подростка в 14 лет, каким я был тогда, да еще после усадебного приволья, сделаться кадетом было не так-то легко. Недостаточно лишь надеть кадетскую форму, надо, кроме того, узнать кадетскую среду и привыкнуть к ее быту, изучить ее язык и обычаи — словом, морально и физически переродиться. А сделать это было необходимо и возможно скорее в моих собственных интересах, так как печальный результат сопротивления корпоративным началам и традициям был у меня перед глазами.

В один год со мною, но в другое отделение того же класса приехал князь Д. — горячий и смелый кавказец, с первых же дней начавший себя вести вызывающе в отношении его одноклассников, которые над ним, как и над всяким новичком, вздумали потешаться. Обладая значительной физической силой, Д. за это поколотил нескольких своих обидчиков из старых кадет. Этого кадетский коллектив терпеть от чужака не захотел. В один печальный для князя вечер ему устроили в спальне «темную», то есть, накрыв неожиданно одеялом, жестоко избили. Привыкший у себя дома к почету и уважению, бедный князек оказался сильно помятым, но благоразумно смирился. Впоследствии он сам сделался одним из наиболее рьяных защитников кадетских обычаев.

Самым трудным кадетским ремеслом для меня поначалу, естественно, были всякого рода строевые занятия. Мои товарищи по классу, уже изучившие за три года пребывания в корпусе военный строй, конечно знали его твердо, тогда как для меня это была совершенно новая наука, которую приходилось не только воспринимать вновь, но и догонять других в отчетливости ее выполнения.

Первые недели я, как истинный новобранец, путал все строевые движения своего отделения, что сердило офицера-воспитателя и возбуждало веселье кадет. Однако с течением времени все вошло в нормальную колею. Через год в качестве правофлангового я уже давал равнение моему отделению. Помогло здесь и то, что благодаря жизни в деревне я был крепким и здоровым мальчиком, привыкшим ко всяким физическим упражнениям, вырабатывающим у человека чувство темпа.

Еще одна сторона кадетской жизни, которую надо было изучить, — это искусство иметь «воинский вид». Чтобы носить военную форму, нужна не только привычка, но и умение, без чего человек, будь он мальчиком-кадетом или взрослым, выглядит в форме только переодетым штатским, как это резко бросается в глаза у артистов, Играющих на сценах театров роли офицеров. Мундир, шинель, фуражку и даже башлык надо уметь носить, без чего из мальчика никогда не получится «отчетливого кадета» и вообще военного.

Для придания «воинского вида» надо мной в поте лица трудились несколько месяцев подряд не только офицер-воспитатель полковник Сад луцкий, но и все кадеты отделения, для которых это было вопросом самолюбия. Мне пришлось заново учиться говорить, сидеть, ходить, стоять, здороваться, кланяться — словом, перестроить все мое существо на новый лад.

Надо отдать справедливость моим одноклассникам — никто из них ни при каких обстоятельствах не отказывал мне ни в совете, Ни в помощи. Скоро я начал чувствовать, что холодок, с которым меня встретило отделение, постепенно исчез. Я также все более Чувствовал симпатию к своим новым товарищам. Из них несколько человек стали для меня истинными друзьями. Ощущение солидарности и спайки овладело мной окончательно после того, как Однажды я подрался с кадетом другого отделения и вдруг, к моему изумлению и несказанному удовлетворению, мне на помощь бросились чуть ли не все мои одноклассники, хотя в этом не было для меня никакой надобности.

К Рождеству полковник Садлуцкий решил, что я принял наконец кадетский вид, научился ходить и отдавать честь, а потому могу быть им отпущен в город без особенного риска «осрамить роту». А осрамить было нетрудно, ибо в то доброе старое время существовало великое разнообразие форм, чинов, погон и знаков отличия, для распознания которых требовалась немалая практика и на каковой предмет в ротах висели карты с прекрасно исполненными в соответствующих цветах образцами погон чинов русской армии и флота, начиная с генерал-фельдмаршала и кончая рядовым роты дворцовых гренадер.

Из общих правил для обозначения чинов было, однако, множество исключений и отклонений, хотя и имевших под собой основания и резоны, но зачастую совершенно сбивавших с толку неопытных кадет и юнкеров, поступивших в училище из штатских учебных заведений. Неудивительно поэтому, что с кадетами младших классов, еще нетвердыми во всех этих тонкостях, постоянно происходили забавные недоразумения, которые для меня, как кадета второй роты, были совершенно недопустимы. Так, помню, что один маленький кадетик, идя по улице со своей мамашей, стал лихо во фронт какому-то военному фельдшеру из подпрапорщиков, сложность погон которого поразила его воображение. Другой с презрением отвернулся и не отдал чести фельдмаршалу Милютину, шедшему в накидке времен Александра II и в нахлобученной фуражке с громадным козырьком.

Я сам в первый год моей кадетской жизни отдал честь бравому солдату-кавалергарду в полной парадной форме — огромному и сияющему медной кирасой и каской с орлом, в белом блестящем колете, неожиданно вышедшему на меня из-за угла улицы, как живой памятник воинской славы.

Выпустить меня на улицу в первый раз хотя и выпустили, но не одного, а под наблюдением старшего в отделении Бори Костылева, шедшего в город по одному делу со мной, а именно к фотографу.

Этот снимок, первый в военной форме, был для моей семьи вопросом чести. Начиная с самых отдаленных предков и в течение пятнадцати поколений, от отца к сыну и внуку, без единого перерыва, моя семья несла свои «дворянские службы» на ратных полях «конно, людно и оружно». Не было на протяжении последних пятисот лет в истории России ни одной мало-мальски крупной кампании, в которой не участвовали бы члены нашей семьи. Жаловались они при Иване Третьем и Грозном царе вотчинами «за государевы ратные службы», при первом Романове «за московское осадное сидение». Награждались жалованными царскими «золотыми» за «многие труды и раны» при славном царе Алексее Михайловиче. Участвовали «порутчиками» и «цейхвеймейстерами» в походах Петра Великого, ходили майорами и бригадирами с Суворовым через Альпы. В Отечественную войну трое из моих прадедов стали молодыми генералами. От полученных в венгерской кампании ран и лихорадки погибли два моих деда. Третий — мой тезка по имени, отчеству и фамилии — погиб в лихой конной атаке под Силистрией в турецкую кампанию на Дунае. Его брат прямо со школьной скамьи, юным прапорщиком, пошел на усмирение польского восстания.

В нашем старом помещичьем кругу с военной службой не связывали каких-либо выгод или приобретений материальных благ; она, скорее, была моральным долгом каждого мужского представителя семьи по отношению к Родине, давшей дворянству «вольности и привилегии».

По этим причинам в кругу, к которому принадлежала моя семья, на военной службе оставались недолго, выходя в запас и отставку в чинах не выше ротмистра, прослужив лет с десяток в молодости. «Свиты Его Величества подпоручик корпуса колоновожатых» — важно расписывался на бумагах мой прадед и ни за что не хотел менять этого почетного звания на довольно значительный штатский чин, на который имел право за долгую службу по выборам. Отец мой, вышедший в отставку капитаном-инженером, как только отбыл обязательный за Академию и училище срок, не допускал и мысли о возможности для меня другой службы, кроме военной, в чем я с ним был вполне согласен.

Поэтому-то теперь, впервые надев погоны, я и шел сниматься в военной форме, чего от меня категорически потребовал отец. Костылев и два других кадета нашего отделения, тоже отправлявшиеся к фотографу, еще не выходя из помещения роты, проявили ко мне самое братское попечение. Одев и осмотрев меня, как мать невесту, они чуть не подрались, оправляя на мне складки шинели, раза три-четыре снимали и снова надевали фуражку на мою стриженую голову и после долгих препирательств забраковали казенный башлык, заменив его собственным одного из них, который, толкаясь и сопя, приладили по всем правилам хорошего кадетского тона. Тут же, не выходя на улицу, было условлено, что при встрече с каким-либо начальством, которому полагалось становиться во фронт, я немедленно должен буду занять левый фланг, где будет не так заметно, ежели учиню служебный гаф.

Путешествие к фотографу обошлось, впрочем, вполне благополучно: моя первая фотография в военной форме была отослана домой, чтобы украсить семейный альбом. Мне она казалась тогда прекрасной, но впоследствии, перейдя в старшие классы и постигнув все тонкости военного щегольства, при взгляде на эту карточку я мучительно краснел от изображенной на ней маленькой фигурки в стоящей колом шинели. Кончилось тем, что я тайно от отца вытащил ее из альбома и истребил, о чем, разумеется, потом очень жалел.

ОДНОКАШНИК

Весной 1911 года я остался на второй год в пятом классе корпуса. В наказание отец не взял меня на лето домой, и я был принужден провести каникулы в лагере, находившемся в пяти верстах от г. Воронежа, в лесу, на берегу небольшой речки. Каждое лето в нем жило около двух десятков кадет, не имевших возможности почему-либо провести лето дома или бывших круглыми сиротами.

Лагерь состоял из деревянных бараков, стоявших в лесу, в которых жили кадеты и офицеры. Перед бараками был небольшой плац, увенчанный мачтой с флагом корпуса и его вензелем. В бараке, где помещались кадетские кровати, мы проводили все время, когда были не на воздухе или в дождливую погоду.

День наш начинался в 8 часов по «первой повестке», которую подавал на трубе солдат или барабанщик. По ней мы вставали и шли в умывалку — длинный, стоявший в лесу дощатый сарай, в котором находились умывальники с проточной водой и уборная.

По «второй повестке» кадеты выстраивались перед главным бараком, по команде дежурного офицера сигнальщик играл повестку и поднимал флаг на мачте, а мы пели молитву и гимн, после чего строем шли в барак-столовую пить чай. После чая каждый делал, что хотел, при условии не выходить из расположения лагеря до завтрака, после которого под командой дежурного офицера нас вели на прогулку в лес, а если погода была солнечная, то купаться в реке. Возвратясь в лагерь, мы пили чай, тянули время, как кто мог, до обеда, а затем ужинали и в 9 часов ложились спать. Раза два или три в неделю катались на лодках и собирали грибы в лесу.

От скуки и безделья старшие кадеты часто шли на всякого рода шалости, одна из которых однажды едва не обошлась всем ее участникам — и в их числе мне — очень дорого. Состояла она в следующем.

Был в лагере кадет третьего класса Григорович — мальчик, плохо учившийся и не совсем, по-видимому, нормальный. Сидя в каждом классе по два года, он достиг уже 15-летнего возраста, и все его интересы вращались вокруг сексуальных вопросов, благодаря чему он вечно рассказывал малышам-одноклассникам всякие гадости.

В кадетской среде, состоявшей из мальчиков поголовно здоровых физически и морально, это было не принято, и к Григоровичу товарищи относились с брезгливостью. Попав в лагерях в один барак с младшими кадетами, мы, старшие, об этом узнали и несколько раз приказывали Григоровичу прекратить грязные разговоры, чему он не подчинился. Это шло вразрез с правилами кадетского общежития, поэтому было решено его наказать и одновременно поднять на смех в глазах маленьких кадет, которым он благодаря своему возрасту невольно импонировал.

Зная, что Григорович был большой трус и явно боялся темноты и леса, мы, группа старших, в один дождливый вечер, когда все сидели в спальне, начали, заранее сговорившись, разговор о привидениях, покойниках и прочих ужасах, причем один из кадет «признался», что видел в лесу, около умывалки, привидение. Мы, старшие, подхватив эту тему, заявили, что давно заметили призрак, но не говорили о нем, чтобы не испугать маленьких. Григорович от этих разговоров весь сжался и неуверенным, дрожащим голосом, по-видимому, чтобы успокоить самого себя, заметил, что «может быть, это только кажется».

Во время горячего обсуждения этого вопроса я с другим старшим кадетом вышли незаметно из барака и спрятались в лесу рядом с умывалкой, предварительно предупредив кадет, чтобы никто из них не выходил из барака с Григоровичем.

Через полчаса ожидания мы увидели в сумерках его трусливую фигурку, которая двигалась по тропинке, робко вглядываясь в темнеющий с двух сторон лес. В этот момент, нарушая все наши планы, я из озорства заорал на весь лес диким и дурашливым голосом.

Григорович подпрыгнул на месте от неожиданности, издал какой-то заячий вопль и рухнул на землю без движения. Мы бросились к нему, уверенные в том, что он умер от страха, но, к счастью, он оказался в обмороке, и с ним случился детский грех. Тогда мы перенесли его в барак и привели в чувство, сами донельзя испугавшись своей глупой шутки, едва не обратившейся в трагедию.

Григорович после этого обратился в общее посмешище, но меня стала мучить совесть, что я так жестоко с ним поступил. Я всячески искал случая, чтобы искупить перед ним мою вину. Во время пребывания в лагере, а затем в корпусе этого случая, однако, не представилось, так как в тот же год, перед Рождеством, Григорович попал в «декабристы», то есть был исключен из корпуса в числе тех кадет, которых начальство ежегодно исключало в декабре месяце за неуспехи в науке и, как кадеты шутили, «за разнообразное поведение».

Судьба, однако, дала мне возможность искупить мою вину перед Григоровичем много лет спустя и при обстоятельствах не совсем обыкновенных. Окончив корпус и военное училище, я более или менее благополучно вышел из всех перипетий первой великой войны и революции и летом 1918 года служил в рядах Офицерского конного полка Добровольческой армии. В первых числах августа после занятия нами Новороссийска я приказом полковника Кутепова, тогда командовавшего нашей бригадой, был назначен старшим плац-адъютантом комендантского управления. Для создания сложного государственного аппарата, который бы заменил собой царскую администрацию области, у добровольческого командования не было ни людей, ни возможностей. Поэтому в Черноморье вся законодательная, судебная и исполнительная власть сосредоточилась в руках только двух учреждений: штаба военного губернатора и комендантского управления.

Моим начальником оказался полковник Васьков — сумрачный пожилой человек, который терпеть не мог разговоров, не относящихся к военной службе, почему и возложил на меня все сношения с гражданской частью населения. Между тем в Новороссийске и его окрестностях не было ни одного вопроса человеческого бытия, за разрешением которого жители не шли в «комендантское». Дело дошло наконец до того, что ко мне однажды явились две милые дамы за указанием, как им улучшить их материальное положение.

Помимо всевозможных отделов при комендантском управлении состоял и военный суд, заседавший два раза в неделю для осуждения большевистских комиссаров, арестованных на Черноморье, и преступлений, совершенных чинами армии. Ввиду отсутствия чинов военно-судебного ведомства членами суда являлись офицеры Кубанского стрелкового полка, стоявшего гарнизоном в Новороссийске, под председательством полковника Крыжановского.

По условиям тогдашнего сердитого времени суд этот действовал строго и скоро: большинство его приговоров кончалось расстрелом. Однажды утром из местной тюрьмы конвой привел очередную партию подсудимых, среди которых оказался рослый молодой человек, одетый в элегантную военную форму, хотя и без погон. Лицо мне показалось странно знакомым. Приглядевшись к нему, я узнал… Григоровича. После исключения из кадетского корпуса, как оказалось, он жил, «околачивая груши», у своего отца, занимавшего в Новороссийске должность воинского начальника.

С учреждением в этом городе Черноморско-Кубанской республики во главе с кочегарами Черноморского флота Григорович из любви к женщинам и вину примазался к компании пьянствовавших с утра до вечера комиссаров, с которыми его постоянно видели жители города. После бегства красных — разбитой нами Таманской армии Сорокина — он выехал куда-то, но вскоре вернулся и, вероятно, надеясь на заступничество отца перед добровольцами, поселился у него. Опознанный на улице жителями, он был арестован и предан суду.

Не знаю, занимал ли Григорович у большевиков какую-либо определенную должность; вернее, он просто вел с ними приятельство в качестве специалиста по местным злачным местам и любителя женщин и дарового угощения. Как бы то ни было, его поведение при красных никак не приличествовало сыну царского полковника, тем более что в этот период на одном из молов Новороссийска был целиком расстрелян весь офицерский состав Варнавинского пехотного полка, который имел несчастье в этот момент прибыть на транспортах с Кавказского фронта.

Узнав меня, Григорович взревел белугой и, обливаясь слезами, стал умолять дать ему револьвер, чтобы застрелиться, так как не сомневался, что суд приговорит его к расстрелу. При этом он то пытался меня обнять, как старого товарища, то становился на колени и молил спасти от смерти.

В память прошлого я его пожалел и подал председателю суда докладную записку, в которой изложил, что знаю Григоровича с детских лет, был свидетелем его исключения из корпуса как умственно отсталого и морально дефективного мальчика, а потому, считая его не вполне отвечающим за поступки, полагаю, что он не несет полностью за них ответственность. Суд принял во внимание это свидетельство и вместо казни приговорил Григоровича К 20 годам каторги, что в те времена являлось чистой фикцией, ибо отец его имел достаточно времени, чтобы за свою службу просить добровольческое командование о смягчении участи сына.

Вечером после заседания суда полковник Крыжановский зашел ко мне в канцелярию и недовольным тоном спросил:

— Откуда у вас, ротмистр, неожиданная нежность сердца? Чего ради вы сегодня хлопотали за этого с. с.?

— Господин полковник, он мой однокашник по корпусу… В старое время однажды по мальчишеской глупости я едва не отправил его на тот свет и этого не забыл.

— А вы какого корпуса?

— Воронежского…

— Да ну! — просиял полковник. — Ведь я тоже воронежец, выпуска 1910 года.

— Очень рад… значит, вы тоже, хотя и не подозревая этого, выручили из беды однокорытника, тем более, поверьте мне, он не большевик, а просто дурак.

— Что ж, спасибо, если это так… я очень рад…

Судьбы трех главных действующих лиц этой старой истории сложились затем по-разному, как разны вообще человеческие судьбы. Григорович после эвакуации нами Новороссийска был Освобожден из тюрьмы большевиками и, вероятно, как «пострадавший за идею», преуспел. Полковник Крыжановский накануне своего производства в генералы погиб под Армавиром, зарубленный красными. Что же касается автора настоящих строк, то он доживает на чужбине свой век, полный событий, которых в другую, более нормальную эпоху с избытком хватило бы на три человеческие жизни…

СКАНДАЛ В ЛАЗАРЕТЕ

Испытав на себе все блага товарищеского отношения и всосав в себя кадетские традиции, я с переходом в первую роту стал одним из самых горячих их защитников и сторонников, а перейдя в шестой класс, за это жестоко пострадал. Причиной этого памятного мне происшествия явилось то, что подъем с постели в шесть часов утра в ноябре и декабре являлся для меня поистине мукой. Холод в это время в спальне стоял адский, спать хотелось до обморока, а к этому прибавлялось еще и то, что за окнами чернела ночь и весь город спал. И во всем этом городе только длинный ряд освещенных окон корпуса светился над глубоко еще спавшим Воронежем. Бывали дни, когда, не выдержав пытки раннего вставания, кадеты забирались куда попало, лишь бы доспать хотя бы несколько минут.

Чаще всего для этого служила «шинельная комната», где складывались запасные одеяла и висели наши шинели. Проскользнувшему туда незаметно для офицера и дежурных дядек счастливцу представлялась возможность заснуть на груде одеял и ими же укрыться с головой, как для тепла, так и для укрытия собственной особы. В подобном положении слоеного пирога иные спали так долго, что пропускали чай, утреннюю прогулку и два-три первых урока.

Большим затруднением, однако, служило то обстоятельство, что ход в «шинельную» вел через дежурную комнату и надо было войти и выйти так, чтобы дежурный этого не заметил, что было нелегко. Кроме того, в случае поимки преступление это очень строго каралось. Поэтому более спокойным и безопасным местом для любителей поспать являлся корпусной лазарет, бывший вообще приятным местом.

В отличие от неуютных казарменных помещений роты, в которых проклятые служители распахивали настежь все окна по утрам, не считаясь ни с сезоном, ни с погодой, здесь, в уютных лазаретных комнатушках, стоял по утрам приятный полумрак и потрескивали дрова в печах, наполнявших палаты теплом и сонной дремотой. Кровати также здесь были особенные: широкие и мягкие, манившие к кейфу и отдыху. За пять лет корпусной жизни мне, однако, ни разу не удалось заболеть и попасть в лазарет, так сказать, на законном основании. Однако для незаконного отдыха в лазарете у нас в старшей роте имелись верные и испытанные способы.

Маленькие кадеты, обыкновенно с детской наивностью, пытались незаметно для врача и дежурного фельдшера «настукать» температуру до требуемой правилами цифры 37,6, однако это при наличии в лазарете опытного и испытанного в кадетских фокусах персонала удавалось редко. В строевой же роте умели попадать в лазарет, не прибегая к таким допотопным средствам. У нас просто имелись в роте несколько термометров одинакового образца с казенными, и взыскующий больничного отдыха являлся к врачу на осмотр, уже имея под мышкой один из этих градусников, заранее нагретый до нужной температуры. Казенный градусник, который ставился фельдшером, затем роняли под рубашку, а через пять минут извлекали из-под другой руки собственный, с необходимой по закону температурой.

Попав однажды таким способом в лазарет на положение болящего, я оказался в нем старшим из находившихся там кадет. Нужно сказать, что в корпусном лазарете суточные дежурства несли военные фельдшера, окончившие Военно-фельдшерскую школу и хотя носившие звание унтер-офицеров, но, как все недоучки, имевшие о себе очень высокое мнение. Все они были чрезвычайно франтоватые молодые люди, носившие форму с писарским шиком и считавшие себя гораздо выше той среды, в которую их поставила судьба. Подобно большинству полуинтеллигентов, отошедших от народа, но в господа не попавших, они были заносчивы и настроены весьма оппозиционно ко всякому начальству, боялись старших кадет, перед которыми заискивали, и были грубы с Маленькими, если это происходило без свидетелей.

На второй день пребывания в лазарете малыши мне доложили, что накануне за завтраком дежурный фельдшер в отсутствие заведующего госпиталем офицера полковника Даниэля грубо обругал одного из маленьких кадет, обратившегося к нему с какой-то Просьбой. В качестве старшего в лазарете я немедленно по уставу доложил о происшествии Даниэлю при первом своем с ним свидании. Однако он, привыкший к постоянным трениям между кадетами и фельдшерами, не обратил на мой доклад должного внимания и не заставил фельдшера извиниться, как этого требовал корпусной обычай.

Убедившись, что никакого извинения не последовало, как и взыскания фельдшеру со стороны офицера, я дал об этом знать в первую роту, которая, собравшись в курилке — обычном нашем клубе, в лице своих старшин вынесла постановление наказать фельдшера и одновременно выразить свое неудовольствие полковнику Даниэлю в виде «бенефиса», который должны были дать кадеты, находящиеся в лазарете, этому фельдшеру, когда он останется один на дежурстве после того, как Даниэль уйдет к себе на квартиру, находившуюся под помещением лазарета.

Провести постановление строевой роты должен был я как ее представитель и старший из больных кадет. В 10 часов вечера, когда все лежали в кроватях, а Даниэль ушел к себе, по моему сигналу во всех палатах начался кошачий концерт, а прибежавшего на шум фельдшера забросали подушками и плевательницами. Спешно им вызванный полковник немедленно арестовал меня, как старшего, и отослал под арест в роту. Это было совершенно резонно и вполне согласовалось с военными правилами, по которым старший всегда отвечает за происшествие.

На другой день спешно созванный педагогический совет присудил меня к аресту на неделю и к сбавке балла за поведение с 11 до 2. Это являлось своего рода рекордом и даром не прошло. В карцер ко мне явился с неожиданным визитом сам директор корпуса генерал-майор Михаил Илларионович Бородин. Это был добрый и справедливый человек, весьма уважаемый кадетами. До назначения директором корпуса он состоял воспитателем детей великого князя Константина Константиновича — Иоанна и Константина, что несомненно доказывало его исключительные педагогические способности, так как великий князь, главноначальствовавший над всеми военно-учебными заведениями России, имел для выбора гувернера своих сыновей более чем широкие возможности. В седьмом классе генерал Бородин преподавал русскую литературу. Преподавал прекрасно, отличаясь по тогдашнему времени большой широтой взглядов и даже либерализмом.

Большой и важный, с красивой бородкой на две стороны, по случаю какого-то праздника во всем блеске своего парадного генеральского мундира и орденов, он долго стоял передо мной, склонив голову набок и рассматривая меня с головы до ног, словно видя в первый раз, а затем медленно и многозначительно произнес: «Был конь, да изъездился, был кадет, да испортился», — и посоветовал мне немедленно написать письмо отцу, чтобы он взял меня из корпуса на время «по болезни», пока… все утрясется.

В мое время это была мера, применявшаяся в кадетских корпусах по отношению к кадетам, хорошо учившимся и добропорядочного поведения вообще, но которые в период формирования ни с того ни с сего начинали дурить и беситься. Обыкновенно этот период кадеты переживали во второй роте, то есть в четвертом или пятом классе, почему эта рота считалась среди воспитателей самой трудной, в ней кадеты были не большие и не маленькие. У меня, как совершенно правильно определил директор, этот период запоздал и совпал с шестым, а не пятым классом.

Отец мой, сам бывший кадет, прекрасно знавший корпусной быт, сразу разобрался в положении вещей, и через неделю я уже жил в родной усадьбе на положении ссыльнопоселенца.

Должен признаться: за все мои учебные годы это был самый счастливый период моей жизни. Увлекшись охотой с борзыми, я, правда, забросил науки и, вернувшись через три месяца в корпус, срезался на весенних экзаменах и засел на второй год в шестом классе, но, положа руку на сердце, никогда не жалел и не жалею до сих пор этого «погибшего» для меня года, давшего мне взамен перехода в седьмой класс столько охотничьих радостей, жгучих и полных.

НОВИЧКИ И «МАЙОРЫ»

Воронежский великого князя Михаила Павловича кадетский корпус, который я кончил перед первой мировой войной, делился на четыре роты, причем в младшую, четвертую, входили два первых класса и одно отделение третьего. Сам я в этой роте не был, поступив сразу в четвертый класс, как выше упоминал, и познакомился с жизнью «младенцев», ее составлявших, благодаря младшему брату моему Евгению, принятому в первый класс тогда, когда я уже состоял в строевой роте.

В качестве старшего брата, уже не ребенком, а сознательным и рассуждающим юношей, я присутствовал при вступлении братишки в корпус и наблюдал его первые кадетские шаги. Привез на экзамен Женю отец, я же являлся свидетелем того, как на медицинском осмотре была забракована после выдержанных экзаменов целая куча ребят под мрачное молчание отцов и стенания мамаш и детей. Зато после того, когда в коридоре наконец выстроили шеренгой всех прошедших экзамены и осмотр, на них было приятно смотреть. Это были крепкие, как орехи, румяные малыши, без всякого сомнения годные вынести годы кадетской муштры.

С этого дня я стал почти ежедневным посетителем четвертой роты и с интересом наблюдал ее жизнь и быт. Первые две недели все сто вновь поступивших в младший класс ребятишек ревели без перерыва в сто голосов, требуя, чтобы их освободили от заключения и отпустили к маме. На всех дверях и входах сутки подряд в это время дежурили дядьки, зорко наблюдая за тем, чтобы малютки не удрали из корпуса. В большинстве случаев семьи новичков жили в сотнях и тысячах верст от Воронежа, с каковым фактом малыши совершенно не считались и норовили при первом же недосмотре за ними удрать, хотя бы и в одной рубашке, домой. Особенной привязанностью к родным местам отличались маленькие кавказцы, от тоски по родным горам и семье первое время чахнувшие и хиревшие, а иногда и серьезно заболевавшие.

Немудрено поэтому, что дежурному по роте офицеру-воспитателю приходилось первое время все двадцать четыре часа его дежурства не столько начальствовать и приказывать, сколько вытирать десятки носов и реки слез и по мере своих сил и способностей успокаивать маленьких человечков, пришедших в отчаяние от первой разлуки с родной семьей.

Впрочем, не лучшим было положение дежурных офицеров и позднее, когда детишки привыкли к корпусу и им уже не требовалось вытирать носов и слез. Две сотни маленьких живых, как ртуть, сорванцов с утра до ночи звенели пронзительными дискантами в классах и коридорах, играли, дрались, бегали и давили друг из друга «масло», иногда по двадцати душ зараз устраивали малу кучу и просто бесились.

Разнимать драки и усмирять всю эту возню было совершенно немыслимо и бесполезно: едва прекратившись в одном месте, она немедленно начиналась в другом углу огромного помещения роты. Поэтому служба воспитателей в четвертой роте была своего рода чистилищем, через которое, однако, каждый из них должен был пройти, доведя свое отделение до выпуска и приняв новое. Офицеры после дежурства здесь выходили потными, красными и совершенно измученными.

Когда я пришел в младшую роту в первый раз, у меня буквально зазвенело в ушах от неистового крика и топота по паркету сотен маленьких ног. Явившись по уставу в дежурную комнату за разрешением повидать брата, я застал в ней на редкость колоритную картину: оглушенный и совершенно ошалевший бравый подполковник сидел посреди комнаты на стуле в обществе десятка ревущих во весь голос ребят, из которых двое лежали головами на его коленях. На мой рапорт подполковник только жалко улыбнулся и развел руками, показывая всю свою беспомощность. Приходилось поэтому действовать самому.

Выйдя в коридор, я поймал поперек живота мчавшегося куда-то мимо «младенца» с оттопыренными, как крылышки, крохотными погонами на плечах и приказал ему разыскать и привести ко мне Маркова 3-го. По старому военному правилу, заведенному еще в николаевские времена в корпусе, как и вообще повсюду в военной среде, если в корпусе, училище или полку было несколько лиц, носивших одну и ту же фамилию, то они различались не по имени, а по номерам, дававшимся в порядке старшинства. Я поэтому в корпусе был Марковым 1-м, мой однофамилец — казак из второй роты был 2-м, а братишка числился Марковым 3-м.

Найти этого последнего, однако, оказалось не так просто: во всех помещениях роты шла общая возня и, по полученным мною сведениям, он должен был находиться на самом дне огромной кучи кадетиков, визжавших, как грешники в аду, и барахтавшихся на полу коридора. Вытащив наугад за ногу двух или трех, я наконец обнаружил и Маркова 3-го), вымазанного чернилами и пылью, как Мурзилка, и ярко-красного, как пион, от увлекательной возни.

Гуляя затем с ним и тремя его друзьями по длинному коридору, я выслушал длинное повествование о горькой судьбе и злоключениях бедных новичков-первоклассников, которых «по традиции», на правах старших, жестоко обижали «майоры»-второгодники, не говоря уже о старших классах. Приемы этого младенческого «цу-ка» поражали своим разнообразием и оригинальностью и были, очевидно, выработаны целыми поколениями предшественников. Суровые «майоры» первого класса заставляли новичков в наказание и просто так «жрать мух», делали на коротко остриженных головенках «виргуля» и «смазку» и просто «заушали» по всякому случаю и даже без оного.

Пришлось тут же, не выходя из коридора, вызвать к себе нескольких наиболее свирепых угнетателей первого класса и пригрозить им «поотрывать головы», если они впредь посмеют тронуть хотя бы пальцем Маркова 3-го и его друзей. Перед лицом правофлангового строевой роты, бывшего втрое выше их ростом, свирепые «майоры» отчаянного вида, сплошь покрытые боевыми царапинами, струсили до того, что один даже икнул, и поклялись на месте не дотрагиваться больше до моих протеже.

В тот же день мне пришлось пройти и в третью роту, куда одновременно с братом поступил мой маленький кузен. Там также вызванным мною «майорам» я просто показал кулак и обещал их «измотать, как цуциков», если… впрочем, им, как более опытным, говорить много не пришлось — они меня поняли с полуслова…

В России брату кадетского корпуса окончить не довелось. Революция, а затем гражданская война на юге положили конец крепко налаженной кадетской жизни. Воспитанником шестого класса с двумя своими приятелями, когда-то доверчиво прижимавшимися к моему колену и излагавшими свои детские обиды, он поступил в Добровольческую армию. Брат, служивший вольноопределяющимся в лейб-гвардии Конном полку, был дважды ранен и выехал в Константинополь в конвое генерала Врангеля, оба же его друга погибли в Крыму, защищая от красных последнюю пядь русской земли.

Окончив в Югославии Донской кадетский корпус и университет в Загребе, Женя состоял агрономом на правительственной службе, когда началась война с немцами. При приближении красных он снова поступил в армию, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Он и его маленькие друзья, когда-то бывшие кадетики-малютки, как и их старшие товарищи, отцы и деды, честно выполнили свой долг перед Родиной до конца.

ЗАБАВНИКИ И ГЕРОИ

Однажды, вскоре после Рождества, в помещениях второй роты в совершенно необычайный час затрубила труба корпусного горниста. Не успели мы спросить офицера, дежурившего по роте, что это Значит, как из коридора донеслась его команда: «Строиться в ротной зале!»

Одна уже эта команда показывала, что случилось нечто необычайное и торжественное, так как обычно рота строилась в коридоре. Едва она замерла по команде «Смирно!», как из боковых дверей вышел в полном составе корпусной оркестр, ставший на правом фланге, а за ним группой из дежурной комнаты появились все отделенные офицеры, также ставшие в строй на свои места.

К замершей роте из коридора появился, важно ступая, как всегда, наш ротный командир — полковник Анохин. Казак-донец по происхождению, он представлял собой маленького пузатого человека с глазами навыкате и пушистыми серыми усами. Его три дочери в противоположность отцу огромные, могучие брюнетки ходили в корпусную церковь, и в них «по традиции» был влюблен весь корпус. Человек очень добрый, Анохин искренне любил кадет и был большим любителем всяких торжеств.

Поздоровавшись с ротой, Пуп, как мы его непочтительно называли между собой, обратился к нам с речью. Красноречием он не отличался, и потому его обращение к нам больше состояло из коротких отрывистых фраз, в которые Анохин вкладывал обыкновенно всем известные истины, что добродетель должна торжествовать, а порок должен быть наказан.

После речи он вызвал из строя какого-то малыша третьего класса, приговоренного педагогическим советом к суровому наказанию — снятию погон. Наказание это практиковалось в корпусе только в младших трех классах и полагалось лишь за проступки пакостные и предосудительные.

Сообщив о приговоре плакавшему преступнику, Пуп величественно указал на него пальцем, причем из-за строя немедленно вывернулся крохотный ротный портной по кличке Иртыш и огромными портняжными ножницами срезал у взвывшего от этой операции кадетика погоны. Затем обесчещенный таким манером «младенец» был отправлен на левый фланг роты, позади которой и должен был ходить до отбытия им срока наказания.

После этой неприятной экзекуции, всегда тяжело действовавшей на кадет, с детства привыкших считать погоны эмблемой чести, полковник Анохин сделал многозначительную паузу, отступил на два шага назад и, выпятив колесом грудь, повышенным голосом скомандовал:

— Кадет Греков! Два шага вперед, марш!

Из строя вышел и замер перед нами и начальством маленький белоголовый кадетик.

— А теперь, господа, — не спадая со своего торжественного тона и лишь подняв его на две октавы, продолжал ротный, — вместо вашего товарища, наказанного тяжким для всякого военного наказанием… д-да, именно тяжким!., вы видите перед собой… кадета, совершившего благородный и героический поступок с опасностью для собственной жизни. Сегодня я получил от черкасского окружного атамана Войска Донского письмо… в котором он извещает меня, что… кадет Греков на Рождестве, будучи в отпуску, спас в станице С-ой провалившегося под лед мальчика. В воздаяние его подвига… кадет Греков всемилостивейше награжден государем императором медалью за спасение погибающих!

Закончив свою речь, полковник вынул из кармана футляр с медалью и, приколов ее на грудь Грекова, обнял и поцеловал его.

— А теперь, — заговорил ротный снова, — «ура» в честь вашего товарища-героя!

Рота радостно и оглушительно заорала «ура», оркестр заиграл туш, а бедный маленький Греков, с медалью на груди, пунцовый от смущения, не знал, куда ему деваться.

Не успели нам скомандовать «Разойтись!», как сотни рук подняли Грекова, а кстати и полковника Анохина и по старому обычаю стали их качать до одурения под оглушительное, звенящее детскими голосами уже неофициальное «ура». Услышав эти радостные вопли, из других рот к нам прибежали делегаты и, узнав, в чем дело, помчались «домой» с новостью. За ужином в столовой, куда пришли все четыре роты корпуса, при нашем входе из-за столов загремело в честь Грекова новое, оглушительное под низкими сводами обеденного зала «ура» уже всем корпусом. Этому стихийному и благородному порыву радости за своего товарища, несмотря на то что ее выражение выходило за рамки корпусного порядка, не мешали ни улыбавшийся дежуривший в столовой ротный командир, ни один из четырех дежурных офицеров рот.

Награждение Грекова медалью имело тем же летом неожиданное и забавное продолжение. Лагеря корпуса находились верстах в пяти от Воронежа, в лесу, на берегу небольшой речки. Там, в деревянных бараках, жило ежегодно от июня до 15 августа около двух десятков кадет, не имевших почему-либо возможности провести летние каникулы дома.

В этом году вместе с другими остался в лагере кадет князь Шакро. А., веселый и милый грузин, на редкость компанейский парень и прекрасный, как и все кавказцы, товарищ. Хотя он был всего только в четвертом классе, но, неоднократно «зимуя» в одном и том же классе, имел на лице уже густую черную, как вороново крыло, растительность, выраставшую, по уверению кадет, через полчаса после бритья. Вместе с тем это был лихой кадетик, небольшого роста, но ловкий и прекрасно сложенный, обладавший веселым и беззаботным характером. С ним дружил его земляк, отчаянный храбрец абхазец Костя Лакорбай — на два года старше по классу и большой забавник.

И вот, скучая в лагере, за неимением других развлечений оба друга решили разыграть сцену «спасения погибающих». Для этого Костя должен был изобразить во время купания тонущего на глубоком месте, а Шакро «случайно» оказаться поблизости и вытащить погибающего. Все было заранее условлено и уговорено. Согласно выработанному плану Косте надлежало удрать из лагеря перед купанием кадет и влезть в реку, а затем, как будто увлеченному течением, тонуть и взывать о спасении. Шакро же предстояло, также негласно выбравшись из лагеря, спрятаться в прибрежных кустах, а затем на призыв утопающего броситься в реку и вытащить Костю, когда его крики привлекут других кадет.

Блестяще задуманный план этот, однако, сорвался из-за Костиного ехидного поведения и вместо того, чтобы принести Шакро славу героя, сделал его объектом кадетской потехи.

Не входя в воду, Костя с шумом бросил в воду большой камень и отчаянно закричал о помощи. Шакро, которому из-за кустов обрыва ничего не было видно, услыша крик и, как говорится, движимый лишь собственным мужеством и жаждой подвига, как лев, ринулся со своего обрыва вниз головой одетым, но, зацепившись за сук, перевернулся в воздухе и вместо спортивного «броса» позорно шлепнулся в воду на глазах подходивших к месту происшествия кадет под командой дежурного офицера.

Когда несчастный Шакро, мокрый и грязный, выбрался на берег, его встретил гомерический хохот товарищей, так как предатель Костя успел им уже рассказать всю историю. Под шумное веселье кадет бедный Шакро был прямо из реки отправлен офицером в лагерь под арест за самовольную отлучку. Заключение это он разделил, впрочем, братски со своим другом-предателем. Все лето потом кадетский лагерь шутил над этим приключением, а больше всех смеялся сам добродушный Шакро.

Прошло шесть лет, и все участники этой детской истории: Греков, Шакро А. и Костя — доказали на деле, что их детские стремления к подвигам, заложенные разумным воспитанием в родном корпусе, создали из них, мальчишек-забавников, истинных героев на поле чести.

Греков в рядах лейб-гвардии Атаманского полка, Шакро — драгун, а Лакорбай в Черкесском полку Туземной дивизии показали себя на войне доблестными офицерами. Корнетом абхазской сотни Костя отличался исключительной храбростью даже среди своего бесстрашного народа. Во время конной атаки полка в Галиции, когда его сотня отходила на прежние позиции под ураганным огнем австрийцев, он заметил, что под одним из его товарищей убита лошадь. Лакорбай немедленно повернул своего коня обратно и помчался на спасение товарища. Видя несущегося на них одинокого всадника, австрийцы сначала открыли ураганный огонь, а затем, прекратив стрельбу и поднявшись из окопов, с изумлением наблюдали непонятный им Костин маневр. Подскакав к раненому, Лакорбай поднял его на всем скаку к себе на седло и помчался обратно. Это было до такой степени смело и эффектно, что австрийцы вместо выстрелов проводили Костю громом рукоплесканий, а русские встретили его громовым «ура!»…

Судьба не простила Косте его постоянную игру со смертью на войне. Покрытый славой Георгиевский кавалер, он был убит в 1916 году. Абхазцы свято чтили его память как одного из своих национальных героев; милый Костя, без всякого сомнения, вполне заслужил эту честь своей беззаветной храбростью.

Да будет земля ему пухом!

ОФИЦЕРЫ-ВОСПИТАТЕЛИ

Ближайшим к кадетам начальством в кадетских корпусах являлись отделенные офицеры-воспитатели, которые принимали одно из отделений первого класса при поступлении кадет в корпус и вели это отделение семь лет курса кадетского корпуса через все сциллы и харибды, невзгоды и радости до выпуска, переходя вместе со своими питомцами из роты в роту.

Естественно, что в течение этих семи лет, протекавших в стенах корпуса, взаимоотношения между офицером-воспитателем и кадетами его отделения в числе 25–30 человек имели большое значение для обеих сторон. Офицер составлял на каждого из своих кадет аттестацию, где в заранее напечатанных графах помещались все данные о его успехах, способностях, нравственных и физических качествах, поведении, прилежании и характере. Эти характеристики имели большое значение как для аттестации кадет на педагогических советах, периодически рассматривавших их, так и для поступления в военные училища. С другой стороны, начальство офицера-воспитателя в лице ротных командиров и директора корпуса весьма считалось с тем, как живет тот или иной воспитатель со своими кадетами, имеет ли между ними достаточный авторитет, привил ли дисциплину и имеет ли на них влияние. От всего этого зависела карьера офицера и его дальнейшая судьба.

В огромном большинстве случаев офицеры-воспитатели моего времени находились вполне на высоте порученной им задачи, так как попадали в корпус не иначе, как после 5—10 лет службы в полку, где успевали приобрести воспитательский стаж с молодыми солдатами, и при поступлении в корпус были аттестованы полковым начальством как выдающиеся в строевом и нравственном отношении. Благодаря такому подбору, а также тому, что большинство офицеров-воспитателей прошло специальные педагогические курсы, в корпусах не могло быть плохих педагогов. Если же таковые и появлялись, то начальство их скоро удаляло назад в строй, так как прежде, чем быть переведенными в корпус, они три года считались к нему только прикомандированными и проходили испытательный стаж.

В бытность мою в корпусе я прошел последовательно через руки трех офицеров, из которых первым при моем поступлении был подполковник Николай Иосифович Садлуцкий, кубанский казак по происхождению, плотный, атлетически сложенный брюнет с лихо закрученными, молодецкими черными усами. Жизнерадостный холостяк, человек добродушный и веселого характера, он чрезвычайно щепетильно относился к нуждам и интересам своих кадет, весьма о них заботился и даже советовал наиболее слабым по учению остаться на год-другой в классе вместо того, чтобы надрываться наукой сверх сил. Он был одним из самых старших офицеров-воспитателей и являлся первым кандидатом на получение роты. Многолетнее пребывание в корпусе приучило его никогда не выходить из себя, и он редко терял свое неизменное благодушие. Был он старым холостяком и все свое свободное время отдавал кадетам, которые его очень любили. Николай Иосифович питал слабость к хорошим фронтовикам и гимнастам и любил военную службу, о которой никогда не уставал рассказывать. Надо ему отдать полную справедливость в том, что он сумел внушить своим воспитанникам любовь и уважение к армии и службе в ней, хотя сам от нее получил немного. При нашем переходе в шестой класс он был произведен в полковники и получил роту, на чем его военная карьера и закончилась. Попав после революции в Сербию, Садлуцкий занялся хиромантией как ремеслом, о чем многие годы подряд печатал статьи в белградском «Новом времени».

После него наше отделение принял подполковник Завьялов, которого кадеты за гордо закинутую назад голову и разлапистую походку прозвали Гусем. Жили мы с ним в мире и согласии, хотя большими воспитательными талантами он и не обладал. Завьялов болел какой-то сердечной болезнью, из-за которой часто пропускал служебные занятия, почему был у директора корпуса, строгого к службе генерала Бородина, на замечании. Летом 1912 года подполковник женился на барышне из воронежской помещичьей семьи, по какому случаю кадетские пииты немедленно написали новый куплет в корпусной «Звериаде», начинавшийся, как помню, строфой:

Семейное счастье бедного полковника, однако, продолжалось недолго. Однажды, как это часто случалось в последнее время, Завьялов не явился на строевые занятия, полагавшиеся для его отделения по расписанию. Как на грех, в этот час роту обходил генерал Бородин. Узнав от старшего по отделению, что офицер-воспитатель отсутствует, он вспыхнул и приказал горнисту, его сопровождавшему, немедленно вызвать подполковника из квартиры. Бедный Гусь, с лицом, покрытым от волнения красными пятнами, явился через несколько минут и получил от генерала в «дежурной комнате» такую головомойку, что в тот же вечер скончался от сердечного припадка.

Наутро, когда весть об этом пришла в роту, буря негодования поднялась среди кадет отделения покойного. Все его недостатки и смешные стороны были забыты, кадеты не на шутку загоревали по своему воспитателю. По единогласной просьбе отделения нас повели проститься с покойником к нему на квартиру. Там старший отделения от имени всех нас выразил сочувствие вдове покойного, причем горько заплакал, что ее очень тронуло, тем более что плакали и мы все, стоя вокруг гроба.

Вслед за этим кадеты отделения присутствовали на всех панихидах на квартире покойного и отпевании в корпусной церкви. Во время погребения бедного Гуся они шли не в общем строю корпуса, а несли перед гробом многочисленные венки, самый большой из которых был от нас. Сочувствие и симпатии кадет к усопшему были так искренни, что вдова подарила нам портрет его, который мы затем торжественно, в траурной рамке, повесили в классе, хотя это и противоречило правилам. Начальство, прекрасно разбиравшееся в кадетских настроениях, этому не препятствовало, так как понимало, что кадеты руководимы в данном случае лучшими чувствами.

На несколько недель наше осиротевшее отделение осталось без офицера, но вело себя совершенно безупречно: в память Завьялова мы условились круговой порукой вести себя хорошо, чтобы показать директору корпуса, которого считали виновником смерти нашего воспитателя, что покойный был примерным офицером. За порядком при этом следили сами кадеты, и дисциплина среди нас была поэтому безукоризненная. Считаясь с такими настроениями, начальство не спешило назначать нам нового воспитателя, хорошо понимая то трудное положение, в которое он должен попасть в качестве «мачехи» со всеми из этого вытекающими последствиями для обеих сторон. Кончилось это «междуцарствие» тем, что, зная хорошо кадетскую психологию, к нам начальство назначило не кого другого, как гордость корпуса моего времени — подполковника Михаила Клавдиевича Паренаго.

Крепкий и бравый, с лихо закрученными русыми усами и бородкой под Генриха IV, Паренаго как воспитатель и педагог стоял на большой высоте этого трудного дела и умел внушить кадетам своего отделения горячую к себе любовь и глубокое уважение, не прибегая для этого ни к строгостям, ни к панибратству. Говорил он всегда медленно, с расстановкой, и мы его слушали всегда с напряженным вниманием, не пропуская ни одного слова. Он был холост, как и Садлуцкий; не имея семьи, кроме старушки матери, все свое время посвящал кадетам, живя в казенной квартире при корпусе. По своему происхождению Паренаго принадлежал к хорошей дворянской семье Воронежской губернии, окончил наш же корпус и в прошлом был блестящим офицером Фанагорийского гренадерского полка, имея несколько императорских призов за стрельбу из револьвера и винтовки и за фехтование.

С первых же дней его назначения нашим воспитателем мы привязались к нему до такой степени, что буквально стали ревновать к кадетам чужих отделений, часто обращавшимся к нему с просьбами устроить для них ту или иную прогулку, вечер или развлечение, на которые наш подполковник был большой мастер, обладая талантами организатора, устроителя, художника и талантливого рассказчика.

Паренаго, однако, нашу ревность понимал и потому всегда отвечал «чужестранцам», что все его свободное время принадлежит исключительно кадетам нашего отделения. Своих кадет он никому в обиду не давал, являясь их постоянным ходатаем и защитником перед начальством и преподавателями. В свободные от занятий часы или в так называемые пустые уроки Паренаго читал нам хорошие книги и беседовал о жизни и военной службе, рассказывая все, что могло интересовать любопытную молодежь. Каждый год, во время летних каникул, Михаил Клавдиевич путешествовал по России, посещая ее самые глухие углы, причем внушал нам, что наша родина такая огромная и интересная страна, что человеку, чтобы ее узнать, недостаточно всей жизни, а потому он осуждает и не понимает чудаков, тратящих деньги и время на поездки за границу, не потрудившись толком узнать, что представляет собой их собственная родина.

В своих взглядах он был очень независим и никогда не говорил нам ничего трафаретного. Отличался остроумием и, зная о своей популярности среди кадет, немного ею кокетничал, за что они, замечавшие малейшие слабости начальников, при его появлении в корпусе дали ему кличку Обезьяна и сочинили о нем специальный куплет к традиционной «Звериаде»:

К нам, шестиклассникам, подросткам по 15–17 лет, Паренаго относился как к взрослым, что, как известно, мальчишками чрезвычайно ценится. В знак того, что мы уже не дети, он читал нам книги вроде «Шагреневой кожи» Бальзака, чего, конечно, по курсу литературы того времени не полагалось, да, вероятно, в то время и книга эта почиталась неприличной. Словом, положа руку на сердце, вспоминая корпус и воспитателей, я должен сказать, что Паренаго был лучшим и наиболее любимым офицером корпуса.

Будучи талантливым художником, он каждый год возглавлял устройство традиционного корпусного бала 8 ноября, причем умел с необыкновенным вкусом убирать для этого ряд огромных зал, где имели место эти балы. Для их украшения помимо кадетских работ и рисунков наш воспитатель доставлял каждый раз массу снаряжения и старого оружия не только из собственной богатой коллекции, но и из местных музеев, в которые как археолог-любитель и знаток старины был вхож. Благодаря этому декорации и украшения зал корпуса в день праздника не оставляли желать ничего лучшего, и о наших балах долго говорили в городе.

При выпуске из корпуса мы прощались с Михаилом Клавдиевичем со слезами на глазах, как с родным, благодарили его от всей души за все, что он для нас делал, поднесли ему ценный подарок, обменялись фотографиями и снялись в общей группе. Приезжая впоследствии офицерами в родной корпус, мы прежде всего шли с визитом к Паренаго, который в свою очередь встречал нас, как членов своей семьи.

В начале проклятой памяти революции 1917 года Михаил Клавдиевич был убит в Воронеже На улице пьяными солдатами, отказавшись снять по их требованию погоны.

ОТПУСКА И КАНИКУЛЫ

Перейдя в шестой класс корпуса и попав в строевую роту, я впервые стал ходить в городской отпуск. В трех младших ротах корпуса кадеты имели право проводить его только у родственников, если таковые имелись у них в Воронеже, в старшей же роте разрешалось и посещение знакомых, которые выразили желание видеть у себя по праздникам того или иного кадета, разумеется, с разрешения его родителей. Эти последние препятствия для сына в этом отношении не ставили; что же касается «знакомых», то их добывали так.

Кто-либо из живущих в городе приходящих кадет доставал от своих родственников заявление на имя директора корпуса с просьбой отпускать к ним на праздники кадета имярек. К таким фиктивным знакомым кадеты обычно являлись лишь единственный раз, чтобы поблагодарить за письмо, а больше уже не беспокоили их своим присутствием без особого на то приглашения.

Таким же способом устроились и мы с моим приятелем и одноклассником Сережей Пушечниковым, проводя отпуска в городе и его окрестностях. Поначалу, при изобретении этой системы, кадеты встретили затруднение в вопросе с питанием, так как без сопровождения старших нам было запрещено посещать рестораны. Но вскоре общими усилиями мы в городе отыскали некую кухмистерскую, носившую пышное название «Московская гостиница», которая предоставляла нам заднюю комнату для завтрака и обеда; кроме кадет, в нее никого не впускали. В этой сомнительной харчевне кадеты-воронежцы питались много выпусков подряд, и, положа руку на сердце, впоследствии ни на одном званом обеде мне не случалось проводить время так хорошо и весело, как в этом тайном убежище моей юности.

Как деревенских жителей нас с Сережей город мало интересовали, мы больше стремились на лоно природы, к привольным лугам и заводям, которые тянулись на многие версты по левой стороне реки Воронеж вплоть до ее впадения в Дон. Здесь мы купались, ловили рыбу, катались на лодках и проводили весь день, радуясь тому, что хоть на несколько часов избавились от тяготившей нас казенной атмосферы.

Однажды, когда мы, как обычно, катались на лодке, с нами поравнялась другая, в которой сидели две барышни наших лет. Мы заговорили друг с другом, познакомились и с этого дня стали проводить наши отпуска не вдвоем, а вчетвером. Препровождение времени при этом было более чем невинное; мы с Сережей относились к нашим подругам с подчеркнутым уважением, избегая всякого намека на ухаживание, что, как мы считали, должно было их оскорбить. Так прошел месяц, но вдруг знакомый нам офицер, знавший всех и вся в городе, однажды увидев нас вчетвером, счел нужным предупредить меня с приятелем, что Надя и Оля, как звали барышень, имели в городе репутацию начинающих, но уже многообещающих кокоток. Это почему-то меня и Сережу страшно оскорбило, и мы немедленно прекратили знакомство с нашими кратковременными подругами.

С 1910 года, то есть с периода перемены дислокации войск в России, в Воронеже поместился штаб армейского корпуса, а, кроме того, в город был определен Новоархангельский уланский полк, ставший немедленно предметом поклонения кадет и всех местных девиц. При парадной форме, которую в те времена офицерство надевало каждый двунадесятый праздник, офицеры-уланы зимою носили николаевские шубы, а летом плащи-накидки, в соединении с уланской каской с султаном и волочащейся по земле саблей создававшие полную иллюзию кавалеристов наполеоновского времени.

Через старших братьев кадет-воронежцев, служивших в этом полку, между ним и корпусом быстро установилась связь, благодаря чему кадеты, а в их числе Сережа и я, часто ходили в полк в гости и даже обедали несколько раз в офицерском собрании. Кавалерийская служба, с которой мы познакомились в этом полку, еще более укрепила наше желание по окончании корпуса выйти в кавалерию, а именно в новоархангельцы, стоявшие в трех — пяти часах езды от наших родных мест.

Начальник Запасной кавалерийской бригады генерал Еремкин, суровый, огромного роста старик, являлся весьма заметной и очень красочной фигурой в городе. Когда он, прямой как стрела, с щетинистыми рыжими усами и выразительным лицом, словно вырубленным топором, проходил по улице, неся свою блестящую саблю под мышкой, мы замирали перед ним во фронт в немом восторге. Суровый генерал, которого очень боялись его подчиненные, видимо, кое-что знал о своей популярности среди кадет, так как козырял нам в ответ всегда с ласковым блеском в глазах и улыбкой под подстриженными усами.

Нечего, конечно, и говорить, что городские отпуска для нас с Сережей являлись лишь паллиативами, рассеивающими на несколько часов скучную корпусную обстановку, и лишь слегка напоминали приволье усадебной жизни, в которую мы были влюблены и к которой всей душой стремились. На родину мы, впрочем, попадали с Пушечниковым чаще других кадет, так как наши семьи жили от Воронежа: его в двух часах езды по железной дороге, а моя — в пяти. Первый настоящий отпуск Домой поэтому наступал для нас только на Рождестве, когда нас отпускали на целые две недели, в начале двадцатых чисел декабря. С утра в этот день уроков не было, и дядьки выкладывали каждому из нас на кровать отпускное обмундирование, состоявшее из новой черной шинели, пары таких же брюк, мундира с галунами, фуражки и белья. Дежурный офицер выдавал отпускные билеты и деньги на проезд. На вокзале в этот день нас уже ожидал особый, «кадетский» вагон третьего класса, отведенный заботливым начальством только для кадет, — других в него никого не пускали. В нем под командой старшего из нас мы разъезжались по домам. Такие вагоны одновременно уходили из Воронежа на Курск, Тамбов и Ростов.

Через два перегона от города, на станции Землянск, сходил мой друг, а сейчас же за этой станцией уже начинались и мои родные места — Щигровский уезд Курской губернии. На этом перегоне я почти всегда встречал кого-либо из родных и знакомых. Бывали при этом довольно забавные случаи, весьма красочные и характерные для того, теперь уже далекого времени. Так, помню раз, когда однажды наш «кадетский» вагон совершенно опустел, я, соскучившись в одиночестве и надеясь встретить кого-нибудь из знакомых в поезде, купил билет второго класса и обошел все вагоны. Знакомых не оказалось, и я сел в углу вагона второго класса. В этот момент проходил контролер, видевший меня только что в третьем классе, и, вообразив, что я сел по билету третьего класса во второй, высказал вслух свое подозрение. Я обиделся и ответил, что он, привыкнув иметь дело с безбилетными «зайцами», не умеет обращаться с порядочными людьми. Контролер, задетый моими словами, вломился в амбицию, и между нами началась перепалка, на шум которой из соседнего купе появился какой-то толстяк с погонами полицейского чиновника. Он немедленно стал на сторону контролера и потребовал от меня мой отпускной билет. Под угрозой вызова станционного жандарма я принужден был выполнить это требование и протянул мои бумаги, которые они оба стали разглядывать. Прочитав мою фамилию, полицейский чин спросил, куда я еду. Я ответил, что в отпуск, к отцу в имение. Это заставило их обоих переглянуться, а затем контролер упавшим голосом спросил, кем именно приходится мне председатель Управления юго-восточных железных дорог. Узнав, что председатель — мой дед, железнодорожник осведомился о здоровье дедушки и — исчез из вагона.

Полицейский, молча слушавший наш разговор, спрятал обратно в карман свою записную книжку, в которую начал было писать мои приметы, возвратил мой билет и, крякнув, как человек, сделавший глупость и сознающий это, после небольшой паузы спросил:

— А… Лев Евгеньевич — дворянский предводитель, значит, ваш дядюшка?

— Нет, это мой отец…

На лице полицейского при таком ответе появилась приятнейшая улыбка, и он сделал движение, похожее на попытку обнять меня.

— Боже мой!.. Какое кипрокво, какой приятный случай! Так вы, значит, сынок его превосходительства… Ну, как я рад!.. Позвольте со своей стороны отрекомендоваться: вновь назначенный щигровский исправник!

При этом он привстал и щелкнул каблуками…

Всю дальнейшую дорогу исправник, явно стараясь загладить свое прежнее отношение ко мне, одолевал меня своей любезностью и, наконец, дошел до того, что предложил на одной из остановок выпить с ним «на приятельских началах» рюмку водки в буфете. По прибытии поезда на нашу станцию Красная Поляна он, обнаружив совершенно неуместную энергию, вызвал грозным голосом станционного стражника, которому отдал строжайший приказ: «Проводить г. кадета до имения его превосходительства ввиду ночного времени». Эта излишняя забота привела меня в ужас, так как неминуемо вызвала бы расспросы моего строгого отца, которому я никак не собирался сообщать о конфликте, вызванном мною в поезде. К счастью, стражник оказался парнем смышленым и с удовольствием согласился на мою убедительную просьбу к нему «отставить проводы», благодаря чему я избавился от угрожавшей мне родительской головомойки.

ВОЕННЫЕ ПРОГУЛКИ И ПАРАДЫ

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки — предмет кадетских мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы, и ход в него был из помещения второй роты. Здесь в длинных деревянных стойках рядами стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми к ним штыками, на которых висели желтые подсумки для патронов. Под каждой винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

С этого времени на плацу, а во время дождливой погоды в ротной зале офицеры-воспитатели шестого класса, каждый со своим отделением, стали заниматься раз в неделю винтовочными приемами по правилам строевого устава. Кроме того, раз в неделю мы ходили в тир для стрельбы в цель из мелкокалиберных винтовок. Усиленные строевые занятия осенью с шестым классом были необходимы потому, что ко дню корпусного праздника шестой класс должен был постигнуть в совершенстве все ружейные приемы, так как в этот день строевая рота корпуса принимала участие в параде на площади Митрофаньевского монастыря во главе войск гарнизона. В октябре месяце мы ружейные приемы уже достаточно освоили; начались строевые занятия, на которые выходила вся первая рота, то есть совместно с седьмым классом. Поначалу строевые занятия проводились на большом корпусном плацу, к восторгу всех окрестных мальчишек, а затем начались так называемые военные прогулки по окрестностям города. Это были небольшие походы по десятку и больше верст, с непривычки весьма утомительные, так как кроме учебного строевого шага в течение всего дня проселочными дорогами каждый из нас в продолжение нескольких часов нес на плече винтовку со штыком весом в 10 с лишним фунтов, вся тяжесть которой ложилась на левую согнутую руку, совершенно немевшую от этого. Чтобы облегчить тяжесть, кадеты незаметно цепляли за пуговицу под левым погоном, на черной дратве, медное колечко, которое надевали на спусковую собачку винтовки. Это приводило к тому, что винтовка, в сущности, висела на шинели и ее только приходилось поддерживать за приклад, давая штыку надлежащий угол.

В эти кадетские походы вместе с ротой шел духовой оркестр, Игравший по дороге и на стоянках разные марши. Когда на походе он замолкал, то такт для ноги начинали отбивать два солдата-барабанщика. По дороге кадеты пели военные песни, приуроченные к солдатскому шагу, для чего впереди роты выходили двое запевал: баритон и подголосок. Они начинали песню, подхватываемую затем в нужных местах всей ротой.

Любимым маршем корпуса, неизменно сопровождавшим наше возвращение в корпус, был «Фанфарный», который начинали на высоких нотах три фанфары. Мотив же марша являлся не чем иным, как «Звериадой», положенной на ноты одним из кадет Полтавского кадетского корпуса, традиционной песней военно-учебных заведений, получившей этим путем легальное существование.

Песни, которые кадеты пели в этих прогулках, были традиционные в русской армии: «Бородино», «Полтава», «Вдоль по речке, вдоль да по Казанке», «Чубарики-чубчики» и казачьи: «Засвистали казаченьки», «Там, где волны Аракса шумят», «Пыль клубится по дороге» и другие. Все они были сложены в память бывших походов, и по ним, в особенности по казачьим, в сущности, можно было бы написать историю русской армии за последние два с половиной века.

Надо сказать, что в корпусах моего времени умели и знали, как закалять кадетское здоровье. Благодаря этому в своем подавляющем большинстве кадеты никогда не болели и не простужались. Начиная со второго класса корпуса, нас выпускали гулять до снега в одном мундирчике на холстяной подкладке, а затем в шинелях, «подбитых ветром»; другой теплой одежды мы в корпусе не знали. Для парадов и военных прогулок рота надевала вместо обычных коротких сапог с рыжими голенищами и брюк навыпуск смазные сапоги с высокими голенищами, в которых зимою мерзли ноги, а летом было жарко.

Сейчас же за кадетским плацем находилась в Воронеже обширная «Сенная площадь», на которой шесть месяцев подряд лежала черноземная пыль не менее чем в аршин глубиной; здесь по праздникам торговали сеном. И вот эту пыль мы, кадеты, возвращаясь с военных прогулок, неизменно и нарочно поднимали густым облаком, благодаря чему в корпус приходили настоящими неграми. Нас эта пыль не пугала, так как в роте мы немедленно и тщательно ее обмывали. Что же касается обмундирования, то оно было казенное; офицерам же приходилось туго, так как светло-серые их шинели и цветные фуражки меняли от пыли цвета и чистить их было нелегко.

Конечным своим пунктом военные прогулки имели какую-нибудь пригородную деревню, где мы останавливались на привал, составляли ружья в козлы, варили кашу или кулеш и завтракали принесенными с собой булками и котлетами. Как на привале, так и по дороге начальство заставляло нас производить всевозможные перестроения, наступления цепями, перебежки, разведки и т. д. Иногда эти маневры имели место в лесу, и тогда шалунам иногда удавалось из цепи умышленно оторваться и погулять на свободе час-другой под предлогом того, что они заблудились. Являлись такие «заблудшие» в корпус через час или два после роты голодными, замерзшими и занесенными снегом, но крайне довольными тем, что им удалось погулять на воле.

Разыгрывать «заблудших младенцев», однако, пришлось недолго. После двух таких попыток однажды шестеро кадет явились в качестве заблудившихся в лесу, после пяти часов опоздания, умышленно засыпанные снегом с головы до ног. И вышел конфуз. Старший из них, кадет Баранов, войдя в дежурную комнату, чтобы доложить о прибытии «заблудших», нашел в ней командира роты — Трубанька. Молча выслушав рапорт, командир спросил:

— Вы что же, за старшего оторвавшегося от цепи звена?

— Так точно, господин полковник…

— Так отправьтесь на трое суток под арест, чтобы на будущее время не отрываться.

Баранов, отсидев этот срок, до окончания корпуса получил среди товарищей кличку Оторвавшееся Звено.

ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ

В десятых годах текущего века великий князь Константин Константинович был переименован из начальника Главного управления военно-учебных заведений в генерал-инспектора того же управления. Как пишет в книге своих воспоминаний бывший военный министр генерал В. Сухомлинов на стр. 255, Константину Константиновичу ставили в вину то, что «он слишком баловал воспитанников, слишком ласково к ним обращался. Сам отец многочисленной семьи, он переносил свою отеческую ласку и любовь на обширнейшую семью всех военно-учебных заведений, вверенных ему государем. Поэтому он не мог относиться к воспитанию с одной лишь точки зрения муштры и дисциплины, предоставляя это ближайшему начальству кадет, а сам предпочитал уделять воспитанникам часть своей отеческой ласки».

Далее Сухомлинов на стр. 257 тех же воспоминаний пишет:

«Когда мне удалось осуществить план объединения всех управлений военного ведомства в одних моих руках, ко мне явился великий князь Константин Константинович и просил откровенно объяснить причину и цель предстоящего его переименования из начальника Главного управления в генерал-инспектора. Когда затем начальником Главного управления военно-учебных заведений был назначен генерал Забелин, по своему характеру довольно тяжелый человек, то великий князь выказал в отношении его столько такта и выдержки, что, несмотря на все, никаких недоразумений и конфликтов между ними не возникло».

Надо сказать, что после назначения генерала Забелина направление любовно-воспитательное в отношении кадет изменилось на весьма строгое, при котором всякая вина была виноватой и провинившийся не мог больше рассчитывать на какие бы то ни было снисхождения, как это практиковалось раньше, благодаря чему в первые годы управления генерала Забелина многим кадетам пришлось покинуть корпуса, не окончив курса. Были введены новые правила, согласно которым в течение учебного курса кадет не мог оставаться в классе более двух лет, и из корпусов периодически к весне и Рождеству стали исключаться кадеты, мало успевающие в науках. Последние на кадетском жаргоне получили наименование «декабристы».

Положительной стороной управления Забелина было расширение курса кадетских корпусов с сильным уклоном в математику, приравненную к программе реальных училищ, благодаря чему кадетам, малоспособным к этому предмету, а в числе их и автору настоящих воспоминаний, приходилось туго. В старших классах были, кроме того, введены аналитическая геометрия, начала дифференциального исчисления и космография.

Помимо этого Забелин обратил внимание и на физическую сторону кадетского воспитания, введя сокольскую гимнастику, стрельбу в цель из мелкокалиберных винтовок и военные прогулки, являвшиеся небольшими маневрами для подготовки кадет к строевому обучению в военных училищах, тогда как ранее строевое учение ограничивалось лишь ружейными приемами. Стали корпуса при нем принимать также участие и в военных парадах гарнизона как строевая часть в лице первой, или «строевой», роты корпуса. Ежегодно, кроме того, были введены состязания всех кадетских корпусов по гимнастике на снарядах с наградой победителям, для чего имели место съезды сокольских команд всех корпусов в Москве. Помню, что кадеты Псковского кадетского корпуса три года подряд оказались победителями в состязаниях по гимнастике и получили в собственность почетный кубок, ежегодно до того переходивший из рук в руки.

Дисциплина в корпусе с назначением Забелина стала много строже; он был неумолим при нарушении кадетами установленных им раз и навсегда правил. Так, при нем всякая попытка кадета к самоубийству, какими бы причинами она ни была вызвана, каралась немедленным исключением из корпуса. Помню два таких случая в бытность мою в старшей роте корпуса, причем оба они имели место на любовной почве. Первый заключался в том, что кадет седьмого класса Ш-кий, по происхождению из хорошей семьи Тверской губернии, из-за какой-то девчонки прострелил себе грудь из револьвера. По приказу Забелина он немедленно был исключен из корпуса, и все хлопоты в Петербурге влиятельного и имевшего большие связи тверского дворянства не привели ни к чему.

Второй случай произошел с кадетом-казаком П-м, который из-за неудачного романа также выстрелил в себя ночью в спальне, накрывшись с головой одеялом; звук выстрела был настолько глух, что его не все даже слышали, в том числе и я сам, изумленно спросивший моего соседа Шакро Амираджиби, чего он как сумасшедший вскочил с кровати. Шакро, ничего не ответив, бросился куда-то бежать, шлепая по полу голыми пятками. Вслед за этим в спальне началась какая-то суматоха, послышался звон шпор дежурного офицера. Когда все затихло, Шакро, вернувшись к себе на кровать, сообщил мне, что П-в пытался покончить с собой выстрелом в сердце. Происшествие это не обошлось без комической нотки, так как утром выяснилось, что сосед по кровати П-ва, осетин Тох Тургиев, спавший невероятно крепко, не слышал ни выстрела, ни суматохи, им вызванной. Проснувшись утром, он очень изумился: куда девался его сосед? Как только рана закрылась, П-в был исключен из корпуса и отправлен к родителям, несмотря на все просьбы и петиции.

Строго карались при Забелине и другие серьезные проступки, как, например, самовольная отлучка из корпуса, что на моей памяти произошло всего лишь однажды. В зимнюю холодную ночь, не то в январе, не то в феврале 1913 года, я проснулся от какой-то возни возле моей кровати. Сквозь сон мне показалось, что служители что-то делают с кроватью моего соседа, кадета К-ва. Обложив их за беспокойство крепким словом, я повернулся на другой бок и заснул снова. Утром оказалось, что мой сосед, кадет К-в, исчез. Все, что мы могли узнать утром от дежурного воспитателя по поводу ночного исчезновения К-ва, это то, что он учинил какой-то серьезный проступок, за который в наказание и в предвидении его исключения из корпуса был отправлен под арест ночью, дабы изолировать провинившегося от других кадет роты.

Когда затем, после первых трех уроков, мы строились в коридоре, чтобы идти на завтрак в столовую, в роту явился командир ее — полковник Трубчанинов. После команды «Смирно!», поздоровавшись с нами, он, обычно не терпевший разговоров, которые, по его мнению, «не соответствовали военному званию», произнес перед изумленной ротой целую речь, правда с мучительными паузами.

— Господа!.. Ваш товарищ, кадет К-в, — начал ротный глухим голосом, — совместно с кадетом Б. совершил совершенно неслыханный в анналах корпуса проступок… Он, по его собственному признанию, — при этих словах полковник замялся и мучительно покраснел, — он… скажу прямо, так как вы уже не дети… ушел к женщинам, бежав из корпуса. Педагогический совет, собравшийся сегодня утром, единогласно исключил этих двух паршивых овец из корпуса, и сегодня же они будут отправлены домой…

При последних словах Трубчанинова глухой гул пробежал вдоль строя роты, так как оба провинившихся кадета были отличными по учению и наказание это нам показалось слишком строгим ввиду того, что через год они, по закону став юнкерами, получили бы право посещения каких угодно им женщин. К этому надо добавить, что оба кадета дальше корпусного расположения не ушли и были выданы жившими при корпусе военными фельдшерами, к которым обратились с вопросом: не знают ли они адреса какой-нибудь кокотки?

После завтрака в курилке состоялось заседание семиклассников-«дополнистов», как почему-то в корпусе у нас они себя именовали, на котором было признано, что наказание слишком строгое и не соответствует вине. Однако дисциплина в корпусе была так высоко поставлена, что ни о каких протестах и речи быть не могло. Ограничились тем, что решили проститься с исключенными особенно сердечно, чтобы начальство почувствовало, что в этом деле оно переборщило.

Когда наступил момент вывода из карцера исключенных, для чего в роту прибыли офицер в походной форме и два служителя, густая толпа кадет собралась возле карцерных дверей. Когда оттуда вывели двух заплаканных «преступников», их моментально окружили кадеты. Оба исключенных, переходя из объятий в объятия, дошли таким образом до дверей роты, где вся она громко пожелала им счастливого пути. Опытное корпусное начальство, хорошо разбирающееся в настроениях кадет, в этот вечер, чувствуя взволнованность роты, приняло заранее нужные меры. Вопреки правилам после обеда в роту явились все четверо офицеров-воспитателей и сам Трубчанинов, но вмешаться им не пришлось, — чувства товарищества они не только понимали, но и ценили сами.

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

На второй или третий день моего поступления в корпус, выходя погулять по плацу со своим одноклассником-второгодником, я обратил внимание на три закрытых ставнями окна и дверь, выходящую в вестибюль.

— Что это за помещение? — спросил я своего спутника, знавшего все ходы и выходы корпуса.

— Это комнаты великого князя.

— Какого великого князя? Ведь их много.

— Князей-то много, да наш, кадетский, только один — Константин Константинович.

Через несколько дней после этого я, как вновь поступивший кадет, получил от своего офицера-воспитателя портативное, изящно изданное и особой формы Евангелие в черном коленкоровом переплете. На первой его странице было напечатано факсимиле стихов с подписью К. Р. следующего содержания:

По традиции корпуса именной экземпляр этого Евангелия выдавался каждому вновь поступающему кадету — как бы благословение великого князя начинающему жить мальчику — и берегся нами как святыня. Многие из старых кадет, покидая родину, взяли ее с собой в изгнание среди немногих вещей, напоминающих им дорогое прошлое. У нас в семье было три экземпляра этой книги, полученных каждым из трех братьев разновременно.

От товарищей по роте я вскоре узнал, что с именем и личностью великого князя у кадет связаны самые лучшие и дорогие воспоминания; в кадетской среде из уст в уста передавался ряд рассказов о том, как великий князь выручал многих кадет в трудные минуты жизни. У нас в корпусе за год до моего поступления он спас от исключения кадета, заподозренного в шалости, которой тот не совершал, и приговоренного к позорному наказанию — снятию погон. Этому кадет категорически воспротивился, так как считал, что ничем не заслужил подобного наказания.

При мне был случай, получивший самую широкую известность в кадетской среде. Дело заключалось в том, что маленький кадетик второго класса, родной внук известного генерала и композитора Цезаря Кюи, имел какие-то неприятности со своим офицером-воспитателем и, ища справедливости и защиты, написал наивное и детски трогательное письмо тому, кого все кадеты России считали своим покровителем и защитником. Великий князь, тронутый таким доверием ребенка, в первый же свой приезд в наш корпус, встретившись наедине с офицером-воспитателем, просил его особенно позаботиться о кадете Кюи, не упомянув, конечно, о полученном им письме. Офицер, само собой разумеется, полагая, что семья Кюи лично известна великому князю, стал исключительно внимательным и доброжелательным по отношению к мальчику.

В бытность свою начальником военно-учебных заведений великий князь почти никогда не утверждал приговоров об исключении кадет из корпусов, не желая губить их будущее, считая, что, раз родители отдали сына на воспитание государству, они вправе рассчитывать, что он кончит корпус. Если же кадет разбаловался и плохо учится, то это была вина его воспитателя, за которую нельзя наказывать ребенка, а тем более его родителей.

Великий князь при мне посетил наш корпус дважды, причем каждый раз пробыл в нем по нескольку дней. Без всякой свиты, с утра и до вечера, он ходил по классам, залам и спальням всех рот, наблюдая жизнь кадет и с ними беседуя. В младших классах он позволял малышам окружать его густой толпой и гулял с ними вдоль коридоров, слушая с улыбкой, как они с чисто детским доверием несли ему свои радости и горе, твердо веря в то, что он поможет исправить все, что можно. В первый приезд великого князя мне не пришлось с ним говорить; во второй же — он приехал к нам в Воронеж уже генерал-инспектором военно-учебных заведений, когда, занимая этот пост, уже не осуществлял непосредственного управления кадетскими корпусами. Это случилось весной 1913 года, в самый разгар экзаменов, когда я был уже в седьмом классе. Помню, будто вчера, как открылась большая дверь в коридор первой роты и в ней в сопровождении директора корпуса генерала Бородина появилась высокая, необычайно стройная фигура Константина Константиновича, с тонкими, породистыми чертами лица, седыми усами и небольшой бородкой. Проходя мимо меня, вытянувшегося во фронт, он остановился и, слегка картавя, спросил:

— Как твоя фамилия, гренадер?

— Марков 1-й, ваше императорское высочество!

— А кем же ты, Марков 1-й, приходишься Маркову 2-му, члену Государственной думы?

— Племянником, ваше высочество.

— А, вот как. Ну, брат, твой дядюшка, как две капли воды, на Петра Великого похож и ростом и наружностью. Без грима Саардамского плотника играть может. Постой… так ты, значит, внук писателя Евгения Маркова.

— Так точно!

— Ну, так я, брат, знал твоего деда… знал и уважал как человека и как писателя… «Черноземные поля» его и теперь часто перечитываю — мысли в них чистые, да и язык прекрасный… А отец твой где служит?

— Теперь предводителем дворянства, по выборам, а в молодости был военным инженером.

— Так ты, значит, тоже математик?

— Никак нет, ваше высочество. Математику едва на семерку вытягиваю и… терпеть ее не могу.

— А как с русским языком и словесными предметами?

— По всем двухзначные баллы имею…

— Он, ваше высочество, — вмешался в разговор директор, — лучшим по сочинению в выпускном классе, я у них русский язык преподаю. Одиннадцать баллов в годовом имеет; на выпускном экзамене, думаю, на все двенадцать вытянет.

— Вот видите, Матвей Илларионович, — живо обернулся к нему великий князь, — ведь это же опять подтверждение моей теории. Вы ее помните?

— Как же, ваше высочество, и думаю, что она безошибочна…

— Видишь ли, Марков, — снова обратился ко мне Константин Константинович, — дело в том, что я на вас, кадетах, убедился, что сыновья очень редко наследуют способности своих отцов, а внуки почти всегда идут по стопам дедов. Вот и ты — сын математика, а по математике плаваешь и ее не любишь, зато унаследовал от деда его литературные способности. Мне это очень приятно слышать, что на тебе моя теория опять оправдалась…

За обедом великий князь имел по традиции, строго соблюдавшейся в корпусе, свой прибор за первым столом первой роты, где сидели самые высокие по росту кадеты, а за старшего стола — вице-фельдфебель. И среди них… я. Это считалось у нас большой честью, так как после каждого посещения корпуса великим князем в стол, за которым он обедал, врезалась серебряная дощечка с именами тех кадет, которые сидели вместе с ним. Через два года, уже будучи офицером, приехав в корпус, я первым долгом отправился в столовую, чтобы убедиться в том, что традиция соблюдена; остался очень доволен, увидя рядом с великокняжеским именем свое.

С нами, кадетами первого стола, князь в это свое посещение вел разговор о наших дальнейших планах по окончании корпуса, расспрашивал о родителях и семьях каждого.

— Ты, Ардальон, по-грузински говоришь? — спросил он моего соседа, красавца грузина князя Микеладзе.

— Говорю, ваше высочество.

— А ну, скажи, как по-грузински сукин сын?

— Мама-дзаглэ, — засмеялся Микеладзе, сияя белозубой улыбкой.

— Ну, молодец! Вижу, что говоришь. А вот мой зять ни одного слова по-грузински не понимает, и я его за это очень стыжу. Ты знаешь, кто мой зять?

— Так точно: князь Константин Александрович Багратион-Мухранский.

— Вот то-то и оно. А я, брат, о тебе тоже знаю, что ты из Кулашей.

— Откуда же это вам известно, ваше высочество? — изумился Микеладзе.

— А вот знаю, — добродушно засмеялся князь. — Если хочешь знать, то от старого князя Давида. Он тебе кем приходится?

— Дедом двоюродным…

— Ну, так вот он мне и сказал, что где бы я ни встретил Микеладзе, то могу быть уверенным, что он из Кулашей. Кроме Кулашей, нигде нет и не было Микеладзе, а кроме Микеладзе, никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус…

На другой день утром, когда я стоял у географической карты, сдавая экзамен по географии, в класс вошел великий князь в сопровождении нашего строгого ротного командира полковника Трубчанинова, тянувшего свою строевую роту вовсю и не дававшего ей никаких поблажек. Сев за стол экзаменаторов, великий князь задал мне ряд вопросов о Туркестане, который стоял у меня в билете. В то время, как я ему отвечал, Трубанек, как мы называли ротного, почему-то не переставал сверлить меня глазами, явно выражая свое неудовольствие.

Когда наконец великий князь вышел из класса, поставив мне полный балл при среднем сочувствии нашего географа капитана Писарева, никому такого балла не ставившего, Трубчанинов набросился на меня со свирепым выговором. Оказалось, что во время моего ответа великому князю я, показывая ему что-то на карте, повернулся к нему вполоборота, что в глазах полковника было явным нарушением дисциплины. Строгий строевой служака, он считал, что выправка для военного человека важнее всех географий, и потому немедленно, прямо из класса, как говорится без пересадки, отправил меня под арест.

В тот же вечер, сидя в заключении, я смотрел в окно на голубые дали задонских степей и на густой ковер белой акации, покрывавший корпусной сад. У меня впервые тоскливо и сладко сжалось сердце. В голову пришла мысль, что с окончанием корпуса наступает для меня пора взрослой жизни, которая и радовала и пугала одновременно…

Осенью того же года мне пришлось увидеть великого князя в третий раз, уже в Петербурге, где я был на младшем курсе Николаевского кавалерийского училища. Он вошел в нашу столовую во время завтрака стал обходить столы, беседуя с юнкерами и безошибочно определяя, кто из них какой корпус окончил. Подойдя ко мне, он положил руку мне на плечо и, улыбнувшись, сказал:

— Этого я тоже знаю. Он у меня в Воронеже экзамен по географии держал. Ведь твоя фамилия Марков? Вот видишь, я тебя не только помню, но и знаю, что двенадцать двенадцатью, а под арест ты с экзамена все же влетел… Так-то, братец, дружба дружбой, а служба службой, — Трубанек твой мужчина был серьезный.

Это был последний раз, когда я видел великого князя. Через два года он скончался, оставив после себя в сердцах всех бывших кадет самую теплую память и горячую благодарность. Да будет пухом родная земля нашему светлому князю!

МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

По неизменной примете наших мест снег выпадает никак не позднее 8 ноября. Пусть даже накануне еще ездили на колесах, в ночь «под Михайлу» обязательно ляжет зима. Проснувшись утром, повеселевший люд в светлом окне увидит густую, пушистую порошу.

В этот день наш кадетский корпус праздновал свой престольный праздник, по традиции являвшийся выпускным для кадетов седьмого класса, которые на нем считались хозяевами бала, имевшего место вечером. Занятия по этому случаю прекращались на три дня, а именно 7, 8 и 9 ноября, а к самому празднику корпус готовился задолго. Главным распорядителем бала и одновременно заведующим художественной и декоративной частью являлся в мое время, много лет подряд, подполковник Паренаго — художник, артист и археолог, собиравший к этому дню для украшения отведенного под бал помещения массу всевозможного декоративного материала как из музея и арсенала корпуса, так и из частных коллекций — в виде старого оружия, лат, кольчуг и прочего снаряжения, приличествующего украшать бальную залу военно-учебного заведения. Центральным помещением для танцев служила большая зала — огромная, двухсветная, в которой весь состав корпуса, собираясь для парадов, занимал едва ли ее третью часть.

Внизу, вдоль стен залы, шла галерея белых колонн, наверху же имелись с двух сторон хоры для музыки. На стенах сборной висели под потолком огромные портреты государей, начиная с основателя корпуса императора Николая I. По стенам на белых мраморных досках золотыми буквами сияли имена бывших кадет, награжденных орденом Св. Георгия, и описания их подвигов. Помимо этого, в больших шкафах, стоявших вдоль стен, находилась так называемая фундаментальная библиотека корпуса, насчитывавшая около десяти тысяч томов.

Бал кадетского корпуса был самым большим светским событием в Воронеже, и на него съезжались к этому дню все военное начальство во главе с командующим армейским корпусом, дворянство, бывшие кадеты и родственники учащихся кадет. В городе существовало шесть женских гимназий, и в дамах поэтому на балу недостатка не было, уже не считая сестер и кузин местных кадет-воронежцев. В качестве хозяев и распорядителей праздника выступали выпускные кадеты. Кадеты первой роты при этом для приглашения располагали двумя билетами на каждого, второй роты — по одному, а две младшие роты не имели права приглашать кого бы то ни было и сами на балу веселились только до 9 часов вечера.

В день праздника полагался ранний традиционный обед, на котором кроме состава корпуса присутствовали почетными гостями все прибывшие в этот день в Воронеж бывшие кадеты, сидевшие по этому случаю в кадетской столовой за специальными столами, под председательством старейшего в чине, обыкновенно заслуженного генерала, так как в мое время корпус уже пережил пятидесятилетие своего основания, — я сам принадлежал к 62-му его выпуску. Меню обеда по строго соблюдавшейся традиции было всегда одно и то же и, по выражению кадет, состояло из «серьезного харча», а именно: на первое — бульон с великолепной мясной кулебякой, на второе — жареный гусь с яблоками и на сладкое — сливочный торт. Для тостов, полагавшихся за обедом, каждому кадету полагалась бутылка меду.

Первая здравица была, конечно, за государя императора, и ее провозглашал директор корпуса, после чего оркестр уланских трубачей, игравший в течение всего обеда, исполнял национальный гимн, сопровождаемый хоровым пением всех присутствовавших и громким «ура». Второй и последующие тосты следовали за великого князя, корпус, бывших и настоящих кадет, директора и т. д. Каждый тост сопровождался тушем и криками «ура». Настроение за этими обедами было всегда приподнятым и очень искренним; общая хлеб-соль кадет, по-товарищески разделенная с заслуженными генералами и офицерами, молодевшими в стенах родного корпуса, где прошло их детство, создавала теплую атмосферу братства и спайки между старыми и малыми, которой была крепка и сильна Российская императорская армия. Много раз я переживал это хорошее и теплое чувство корпоративной связи и единства за кадетским обедом Михайлова дня, как будучи кадетом, так и позднее, приезжая офицером в этот день в корпус. Хорошее, давно прошедшее и невозвратное время!

Бал 1912 — юбилейного — года Отечественной войны был особенно блестящ и роскошен как по убранству, так и по обилию почетных гостей, во главе которых стоял кадет первого выпуска корпуса, сын бывшего первого директора, престарелый генерал от кавалерии Винтулов, занимавший в этот год пост генерал-инспектора ремонта кавалерии. Воронежское дворянство во главе со своим губернским предводителем Алехиным также не ударило лицом в грязь и было представлено на празднике своими заслуженными членами и целым цветником очаровательных дам и барышень.

Залы украшали огромные копии с картин Верещагина, посвященных событиям 1812 года, причем во всю стену тянулся плакат со словами, выбитыми на памятной медали Отечественной войны: «Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги». На сцене корпуса были поставлены живые картины на тему исторических событий Отечественной войны, такие, как «Военный совет в Филях», «Бегство французов» и другие, в которых я играл наполеоновского гренадера.

Бал открылся национальным гимном, который играл соединенный оркестр отдельной уланской бригады; ему вторил двухтысячный хор кадет и гостей, буквально потрясший стены огромной залы. Патриотический подъем при этом был необычаен — внуки и правнуки праздновали великие дела своих предков. Корпусной настоятель о. Стефан, знаток и любитель старины, с большим подъемом сказал речь в память героев Отечественной войны, отметив, что среди кадет корпуса присутствуют потомки славных деятелей 1812 года, назвав их имена, что вызвало шумную овацию.

Для нашей первой роты корпусной праздник был двойным торжеством, так как являлся одновременно и ротным праздником. Утром 8 ноября в роте имело место торжество по случаю производства кадет в вице-фельдфебели и вице-унтер-офицеры. Директор корпуса, вызвав из строя произведенных, поздравил их и лично вручил каждому соответствующие погоны. В столовую к завтраку строевая рота вошла, уже имея на соответствующих местах свое кадетское начальство, блиставшее новыми нашивками.

К пятичасовому чаю фельдфебель первой роты отправился на квартиру к директору корпуса, как шутили кадеты, «поздравляться», то есть от имени корпуса поздравить генерала и его жену с корпусным праздником, после чего в свою очередь получил поздравление с производством и был приглашен на чашку чаю.

С Михайлова дня в седьмом классе начиналось усиленное уничтожение пирожных, доставляемых из кондитерских города почти ежедневно. Это объяснялось тем, что по кадетским традициям каждый нашивочный, а их в роте насчитывалось в году около пятнадцати, должен был поднести товарищам своего отделения сотню пирожных. Такое же подношение делали многие семиклассники в день своих именин и все кадеты, получившие приз на каком бы то ни было корпусном состязании, а именно: за гимнастику, стрельбу, фехтование, музыку, легкую и тяжелую атлетику, футбол и т. д. Все это выражалось, в конце концов, в том, что седьмой класс целый год ел пирожные каждое воскресенье.

ГВАРДЕЙСКАЯ ЮНКЕРСКАЯ ШКОЛА И ЕЕ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ ПАНСИОН

В этом году исполнилось 135 лет со дня учреждения 12 июля 1826 года одного из наиболее славных военно-учебных заведений России, давшего русской кавалерии столько выдающихся начальников, почему я беру на себя смелость дать краткий очерк этого старого гнезда, из которого вылетело столько славных птенцов, носившего в русском кавалерийском мире имя «славной школы».

9 мая 1823 года, по мысли великого князя Николая Павловича, была основана для образования тех молодых дворян, которые, поступая в гвардейскую пехоту из университетов и частных пансионов, не имели подготовки в военных науках, Школа гвардейских подпрапорщиков. Военно-учебное заведение это в отзыве Главного штаба получило наименование Гвардейской юнкерской школы, которая была подчинена главному надзору великого князя Николая Павловича. Первым командиром ее стал лейб-гвардии Измайловского полка полковник П. П. Годеин. Воспитанниками школы являлись подпрапорщики, командированные из всех полков гвардейской пехоты для прохождения курса; они носили в стенах школы свою полковую форму. Им разрешалось иметь личную прислугу из собственных крепостных или наемных людей в таком количестве, чтобы один служитель приходился на пять подпрапорщиков. Торжественное открытие школы произошло 18 августа 1823 года в помещении Измайловских казарм великим князем Николаем Павловичем. Первый состав ее воспитанников насчитывал 39 человек; старшего из них по службе, подпрапорщика лейб-гвардии Московского полка Теличева, назначили фельдфебелем.

12 июля 1826 года при школе учреждается кавалерийское отделение, или эскадрон, и она переименовывается в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Воспитанниками этого нового отделения являлись юнкера, присылаемые из полков гвардейской кавалерии. Число юнкеров в эскадроне было определено 98, из расчета 14 человек на каждый гвардейский кавалерийский полк. Первым командиром эскадрона школы назначили ротмистра Кавалергардского полка Гудим-Левковича, а вахмистром — юнкера того же полка Михаила Храповицкого.

В 1832 году в школу поступил из Московского университета М. Ю. Лермонтов. Первые дни пребывания его в школе сопровождались случаем, имевшим для него неприятные последствия на всю жизнь. Чтобы показать свою удаль перед товарищами, он в манеже сел на молодую и необъезженную лошадь, которая сбросила его на землю и при этом ударила копытом в ногу настолько сильно, что молодого человека отнесли замертво в лазарет. Лермонтов получил после этого искривление ноги, плохо сросшейся. По этому поводу товарищи прозвали его Маешкой, словом, являвшимся русифицированной переделкой французского слова тоуеих — горбун. В это время как раз вышел в свет французский роман под таким же названием, героем его был хромой горбун; так как Лермонтов отличался сутуловатостью, то школьные товарищи находили, что подобное прозвище «весьма ему приличествует». Надо, впрочем, сказать, что сам Лермонтов на эту кличку не только не сердился, но и увековечил ее в поэме «Монго» из школьной жизни.

Будучи в юнкерской школе, Лермонтов создал несколько произведений, в которых описывал различные эпизоды юнкерской и лагерной жизни. Все они помещались в рукописном юнкерском журнале, издаваемом втайне от начальства в 1834 году (вышло всего шесть номеров). Журнал этот выходил раз в неделю по средам и прочитывался громко в юнкерском клубе-курилке при неумолкаемом смехе и шутках молодежи. Здесь были помещены стихи Лермонтова: «Юнкерская молитва», «Петергофский праздник» и «Уланша». Последнее произведение имеет отношение к тому, что эскадрон того времени делился на четыре взвода, из которых два были кирасирские, один гусарский и один уланский, самый шумный и веселый. Будучи юнкером, Лермонтов* написал в стенах школы также поэму «Хаджи-Абрек» и работал над своим «Демоном».

Память о великом русском поэте осталась крепко в стенах юнкерской школы. Впоследствии в ней был учрежден Лермонтовский музей и поставлен памятник юнкеру-поэту.

15 октября 1838 года школу переформировали в своекоштное военное училище «для приготовления офицеров, преимущественно для службы в гвардии», в составе 120 подпрапорщиков пехоты и 108 юнкеров кавалерии. Два добавочных низших класса, учрежденных при этом, соответствовали двум последним классам кадетских корпусов, а два старших продолжали быть специальными. 24 марта 1859 года школа по случаю упразднения в русской армии звания подпрапорщик была переименована в Николаевское училище гвардейских юнкеров в память своего основателя императора Николая I, получив на погоны вензель государя. 1 сентября 1864 года ее переформировали снова (уже в последний раз), назвав Николаевским кавалерийским училищем, причем пехотное отделение в ней упразднили, а эскадрон увеличили до состава 200 юнкеров. Во вновь преобразованное училище было положено принимать лиц из дворян не моложе 16 лет, а также юнкеров, состоявших в кавалерийских полках. Для воспитанников Пажеского корпуса, окончивших кадетские классы и желавших служить в гвардейской кавалерии, в эскадроне ежегодно имелось 10 вакансий.

Командиром эскадрона был назначен полковник гвардии барон Штакельберг, а из числа юнкеров в вахмистры произведен Константин Траубенберг. Два старших класса школы при этом приравняли к уставу и курсу военных училищ, младшие же два преобразовали в приготовительный пансион — по образцу тогдашних военных гимназий — в составе 100 воспитанников, разделенный на четыре класса, соответствовавших четырем старшим классам военной гимназии. С переходом в старший класс пансионеры обучались верховой езде в манеже под руководством командира эскадрона училища. Пансион имел своего собственного начальника, но находился под наблюдением начальства Николаевского кавалерийского училища. Пансион, открытый 4 сентября 1864 года, оставался при училище и в его здании в течение 14 лет, до 1878 года, когда был преобразован в самостоятельное заведение с правами военной гимназии и переведен в собственное помещение на Офицерской улице. Первым начальником пансиона назначили статского советника А. В. Шакаева, известного петербургского преподавателя истории, который занимал этот пост до самой своей смерти в 1870 году. По имени его пансион очень долго назывался Шакаевским. В 1882 году подготовительный пансион Николаевского кавалерийского училища был переименован в Николаевский кадетский корпус.

Интересно отметить, что Николаевское кавалерийское училище, как и Николаевский корпус, сохранило связь со своим прошлым. Юнкера до самой революции продолжали по старинке называть училище «школой» и продолжали соблюдать ее старые традиции и обычаи времен Лермонтова и корпоративный дух, названный в Высочайшем манифесте 19 мая 1864 года «весьма хорошего направления». В отличие от всех других военных училищ в России в «славной школе» наименее чувствовалась казарма; в ней для юнкеров сохранялся старый обиход иметь наемных слуг-лакеев (одного на пять воспитанников). Николаевский кадетский корпус продолжал сохранять связь с училищем и также в своем обиходе отличался от других корпусов тем, что имел тот же вензель императора Николая I, какой носило училище; вместо черных брюк носили синие кавалерийские, цветной пояс и шашку вместо штыка. Старший его класс, как когда-то пансионеры Шакаевского пансиона, сохранил право обучаться езде в манеже училища. Большинство кадет, окончивших корпус, шло в кавалерию.

ЮНКЕРА СЛАВНОЙ ШКОЛЫ

В наше время гибели всего светлого особенно дороги воспоминания о прежних счастливых днях, когда время изгладило все тяжелое из памяти, оставив в ней лишь одно хорошее. В этих воспоминаниях, написанных тогда, когда былая жизнь русской кавалерии с ее красочным бытием, рыцарским духом и красивыми традициями отошла в безвозвратное прошлое, я хочу помянуть теплым словом беззаботные юнкерские дни, оставившие в душе навсегда теплое и хорошее чувство.

Всем старым кавалеристам дороги и памятны дни их училищной жизни, и нет ни одного из них, который не вспомнил бы с грустью и благодарностью свое пребывание в «славной гвардейской школе», как называлось в кавалерийском мирке Николаевское кавалерийское училище в царской России, где судьба дала мне завидный удел провести самые счастливые дни моей юности.

Училище носило в кавалерии имя «школы» потому, что в дни его основания при императоре Николае I называлось Школой гвардейских юнкеров; оно сохранило в общежитии не только это старое свое название, но также обычаи и традиции старого времени, благодаря которым быт николаевских юнкеров представлял собой особый и очень своеобразный мирок. Где брали свое начало эти неписаные традиции юнкерского общежития, в каких тайниках и глубинах прошлого затерялись часы их зачатия, Господь их ведает, но блюлись они ревностно и неукоснительно и были живучи и крепки, как запах нафталина в казенном цейхгаузе. Много в них было нелегкого, еще более забавного, но цель их была несомненна, и многие для постороннего глаза, казалось бы, странные вещи имели под собой большой здравый смысл. Больше же всего в жизни юнкеров школы было такого, что вспоминается до сих пор с теплым и хорошим чувством. Без своего собственного жаргона, обычаев и традиций я не могу и не хочу даже представить себе школу.

Неприятное и враждебное чувство поэтому пробуждается в душе каждого старого кавалериста, когда посторонние кавалерийской жизни люди в обществе и печати обсуждают традиции училища, о быте которого и службе не имеют никакого представления. Трудно объяснить постороннему человеку, не имеющему понятия о кавалерийской службе, что обычаи школы вызывались особыми требованиями жизни кавалерии и потому являлись обязательными для всех юнкеров, не допуская никаких исключений: хочешь быть кавалеристом — исполняй их, как все, не хочешь — считай себя выбывшим. Строго, но справедливо!

Свои собственные обычаи и традиции существовали и существуют и по нынешний день во всех старых школах мира. Так, обычаи, зачастую весьма грубые, процветают в военных школах США, в знаменитом французском Сен-Сире, уже не говоря о демократической Англии, где, например, в колледже Итона существует до сего дня обычай помыкания старшими учениками младших, именуемый «фаггинг», согласно которому младший обязан чистить сапоги старшему, носить за ним вещи и отдавать ему свои лакомства, за что в награду получает одни колотушки. Это признается английской аристократией необходимой принадлежностью «мужественного воспитания», как и драки между учениками, которых никто и никогда не разнимает.

В нашей старой школе в противоположность этому грубость на словах, уже не говоря о поступках, была вещью недопустимой и преследовалась по традиции совершенно беспощадно. Случай, чтобы юнкер старшего курса позволил себе дотронуться пальцем до юнкера младшего курса с целью его оскорбить, был совершенно немыслим в стенах школы, а вежливость в отношении друг к другу и в особенности старших к младшим обязательна. Да иначе и быть не могло там, где юнкера в своем огромном большинстве принадлежали к воспитанному и состоятельному обществу. Кроме того, в школе некадеты представляли собой редкое исключение, благодаря чему николаевские юнкера, принадлежа к одной социальной среде и получив одинаковое воспитание, были по своим взглядам, понятиям и вкусам гораздо ближе друг к другу, нежели юнкера какого бы то ни было другого военного училища с более пестрым социальным составом. Такие условия создавали в школе между юнкерами огромную спайку, прочную и надежную, которая затем переходила и в кавалерийские полки.

На вокзале Николаевской железной дороги в Петербурге пассажиры нашего «кадетского» вагона, шедшего из Воронежа через Козлов и Москву, в последний раз перецеловались, пожали друг другу руки и разъехались в разные стороны. Большинство моих товарищей по выпуску из корпуса я уже больше никогда не встречал в жизни.

Извозчик, взятый мною у памятника Александру III, не спеша тарахтел по мостовой. Впервые попав в Питер, я с интересом разглядывал улицы столицы. Только через добрый час пути, проехав мимо Балтийского вокзала и через Обводной канал, пахнувший на меня совсем не столичным запахом, мы попали на Лермонтовский проспект, справа от которого показалось трехэтажное здание. Над его фронтоном под орлом, широко раскинувшим крылья, я увидел надпись, заставившую крепко забиться мое кадетское сердце: «Николаевское кавалерийское училище».

Мою долговязую одинокую фигуру в помятой в вагоне кадетской черной шинели у стеклянной входной двери охватила невольная жуть перед будущим. Выдержу ли я высокую марку «славной школы» в шкуре бесправного «сугубца», о многострадальной жизни которых было столько фантастических рассказов среди нашей кадетской братии?..

Стукнула входная дверь, звякнул где-то над головой колокольчик, и, не чувствуя под собой ног, я уже стоял в том гнезде русской конницы, откуда вылетело столько славных птенцов. Широкий и темноватый вестибюль был меньше нашего корпусного. Мраморная, в два марша, лестница вела наверх; под нею виднелась стеклянная дверь в белую залу с колоннами. Держа в руке чемодан, я нерешительно остановился на месте, никого не видя и не зная, куда идти дальше.

— Здравия желаю, господин корнет, — вдруг раздался позади меня негромкий солидный голос.

Я обернулся на это странное приветствие, так не соответствующее моему положению, и оказался лицом к лицу с высоким представительным швейцаром, появившимся откуда-то сбоку в полумраке петербургского утра.

— Здравствуй…

— Дозвольте, господин корнет, мне ваш штычок, а то с ним наверх у нас идти не полагается — господа корнеты старшего Курса обижаться будут, и… вас неприятности ожидают-с, — многозначительным тоном вполголоса продолжал швейцар. — А чемоданчик возьмите с собой наверх, это полагается, — у нас традиция-с…

Прислуга школы, как я потом узнал, вся поголовно знала и строго соблюдала все неписаные законы училища, и теперь, на пороге моей новой жизни, швейцар первым посвятил меня в обычаи моей новой среды. В тот же день я убедился, что совет швейцара на первых шагах моего юнкерского бытия был как нельзя более полезен и избавил меня от больших неприятностей. Штык, которым мы, кадеты строевой роты, так гордились, оказался в глазах «корнетов» школы символом пехотного звания; появление с ним среди таких отъявленных кавалеристов, какими они были, являлось в их глазах непростительной дерзостью со стороны «молодого» и явным нарушением традиций.

Передав швейцару шинель и штык, я с чемоданом в руке направился к лестнице, но едва поставил ногу на первую ее ступеньку, как был остановлен командным и зычным окликом сверху:

— Куда?.. «Молодой», назад!..

Беспомощно оглянувшись, я остановился. Швейцар, многозначительно показывая мне пальцем на другую лестницу, прошептал:

— Это «корнетская»… для господ юнкеров старшего курса.

Перейдя на другую сторону, я поднялся на первый этаж с жутким ощущением, что кто-то следит за каждым моим движением и возьмет меня немедленно «в работу». Действительно, наверху лестницы, выходящей в небольшую залу, именовавшуюся «средней площадкой», меня ожидала грозная и великолепная фигура. Красивый и стройный, как дорогая игрушка, только что вышедшая из магазина, передо мной стоял, загораживая дорогу, юнкер старшего курса, одетый с иголочки, в отлично сшитом защитном кителе, синих бриджах и великолепных сапогах, на которых каким-то чудным серебряным звоном звучали шпоры, хотя их владелец как будто стоял совершенно неподвижно. Когда я подошел к нему вплотную, он, не мигая, строго посмотрел мне в лицо и проговорил небрежным тоном:

— Мое имя и отчество?

— Не могу знать, господин корнет. Я только что приехал…

— Как? — возмутился он и даже покачнулся от изумления. — Вы уже две минуты в школе и не знаете моего имени и отчества? Вы что же, «молодой», не интересуетесь службой? Или, быть может, ошиблись адресом и шли в университет? — закончил он уничтожающим тоном.

— Никак нет, господин корнет. Я прибыл на службу в школу «сугубцем», но только еще слаб в дислокации…

— А-а-а, — величественно протянул корнет, — это другое дело.

Сразу смягчив тон, он продолжал:

— Вы, я вижу, «молодой», подаете надежды… это хорошо… это приятно… пожалуйте за мной.

Он круто повернулся и зашагал через залу впереди меня. Я почтительно последовал за начальством, не выпуская из рук чемодана.

К слитному гулу голосов, несшемуся нам навстречу из помещения эскадрона, так знакомому мне по корпусу, здесь, однако, примешивался нежный металлический звук, заставивший сладко сжаться мое мальчишеское сердце. «Шпоры!» — мелькнула у меня в голове радостная догадка, и на душе сразу стало тепло и весело. Это был действительно звон многочисленных шпор, неизменный признак кавалерии, но здесь, в школе, он отличался особенной мелодичностью и густотой благодаря знаменитому мастеру старого Петербурга — Савельеву, поставлявшему своим клиентам шпоры с «малиновым» звоном. Под этот мелодичный звон началась для меня и на многие годы потекла моя дальнейшая кавалерийская жизнь.

Юнкер, встретивший меня на лестнице, оказался «майором» Саклинским. Он довел меня под ироническими взглядами других корнетов, таких же щеголеватых и ловких, до дежурной комнаты, где за высокой старинной конторкой сидел плотный ротмистр с усами цвета спелой ржи. Я взял под козырек и, вытянувшись, как утопленник, произнес уставную формулу явки:

— Господин ротмистр! Окончивший курс Воронежского великого князя Михаила Павловича кадетского корпуса Анатолий Марков честь имеет явиться по случаю прибытия в училище.

При первых словах моего рапорта ротмистр быстро надел фуражку и взял под козырек, а группа стоявших в дверях юнкеров, враз щелкнув шпорами, стала «смирно». Выслушав меня, офицер сел снова, принял от меня бумаги и крикнул в пространство:

— Взводный вахмистр Персидский!

Через три секунды, словно по волшебству, в дверях вырос юнкер еще шикарнее виденных мною до этого. Мелодично звякнув шпорами, он вытянулся в ожидании приказаний.

— Вот, вахмистр, возьмите к себе этого «молодого» и… «в работу», — приказал ротмистр, оскалив в улыбке свои на редкость белые зубы.

— Слушаю, господин ротмистр, — весело ответил вахмистр и, повернувшись кругом, вышел из дежурки. Этот лихой юнкер, стройный и подтянутый, преисполнил мое сердце старого кадета изумлением и восторгом. Все его движения, жесты и повороты не были похожи на грубоватые кадетские приемы, а представляли собой поистине строевую поэзию. Изящество, легкость и отчетливость движений в сопровождении мелодичного звона савельевских шпор мог понять и оценить только военный глаз, который вырабатывался у нашего брата-кадета после 7–8 лет пребывания в корпусе.

Ошеломленный и очарованный этими блестящими примерами высшей военной марки, я вышел вслед за вахмистром. Снова перейдя «среднюю площадку», мы вышли в коридор и остановились перед первой дверью налево, оказавшейся вахмистерской. Здесь помещался эскадронный вахмистр — на училищном языке «земной бог», — высокий, стройный, державшийся с большим достоинством юнкер, на погонах которого было три желтые нашивки. По правилам училища в начале года юнкеров, предназначенных занять на старшем курсе должности портупей-юнкеров, производят: взводных — в младшие, а вахмистра — в старшие портупей-юнкера. Свои настоящие чины они получают лишь некоторое время спустя.

Выслушав рапорт о явке, вахмистр оглядел меня с ног до головы и приказал моему провожатому:

— Ты, Персидский, возьмешь его к себе во взвод!

После этого мы отправились в спальню. В небольшой зале с двумя десятками кроватей, отделенных одна от другой высокими тумбочками, над которыми висели электрические лампочки с абажурами, мы застали группу кадет разных корпусов, вскочивших при входе взводного вахмистра.

— Вот, «молодой», — сказал он мне, садясь на койку, — знакомьтесь с вашими «сугубыми товарищами».

«Сугубые товарищи» один за другим подали мне руку и назвали свои фамилии, после чего взводный приказал нам отставить все церемонии и, усадив всех вокруг себя, просто и по-товарищески объяснил то, что мы должны были знать на первых порах нашей школьной жизни.

— Пека вы попросите какого-либо из господ корнетов стать вашими «дядьками», которые вас научат уму-разуму, я сообщу вам самое необходимое, касающееся распорядка школы, — объявил нам Персидский.

Оказалось, что мы, юнкера младшего курса, с момента появления в училище называемся «сугубыми зверями» и поступаем по строевой части в полное распоряжение старшего курса, представители которого для нас являются ближайшим начальством. Приказы «корнетов» — они же «благородные офицеры» — мы должны исполнять немедленно и беспрекословно. С первой минуты встречи со своими однокурсниками, или «сугубыми товарищами», мы обязаны перейти с ними на «ты» и быть в самых лучших отношениях. Традиция школы даже рекомендовала, что при встрече после разлуки «молодые» должны поцеловаться друг с другом и навсегда оставаться на «ты», что соблюдалось и по выходе из школы между старыми николаевцами даже разных выпусков.

Когда к нам в помещение входил любой юнкер старшего курса, мы, «молодые», обязаны были вскакивать и становиться «смирно» до получения разрешения сесть. Это было очень утомительно, но подобная традиция имела в себе тот смысл, что заставляла видеть начальство в каждом старшем по службе, что затем продолжалось и во время службы в полках, где старший по производству корнет делал замечания своему младшему товарищу, и это не вызывало никаких трений, так как мы были приучены с юнкерских лет к дисциплине и «корнет» оставался таковым для своего «зверя» на всю жизнь, что не мешало им быть в отличнейших отношениях друг с другом. Это давало правильное понятие о дисциплине, так как невнимание к старшему в военной школе легко приучало к недостаточному вниманию к старшим вообще. У нас же в школе чинопочитание, дисциплина и отдание чести возводились в настоящий культ, равно как и блестящее строевое воспитание или «отчетливость», которыми мы гордились и щеголяли. Это была облагороженная и доведенная до истинного совершенства военная школа, марка которой оставалась на людях всю их жизнь.

Взводный объяснил нам, что каждый из нас теперь же должен просить кого-либо из «корнетов» взять нас к себе в «племянники» для обучения традициям, причем принято, чтобы младший приглашал в «дяди» юнкера старшего курса, окончившего один и тот же корпус с «племянником» и поэтому знавшего его раньше.

— Будете «отчетливыми сугубцами», как я надеюсь, — закончил свое наставление вахмистр Персидский, — и вам будет хорошо в школе, нет — лучше теперь же, до присяги, отчисляйтесь от училища; калекам здесь делать нечего…

Пока мы получали эти наставления, время подошло к полудню. На «средней площадке» трубач затрубил «сбор», после чего немедленно по всем помещениям эскадрона соловьями запели корнетские голоса:

— Молодежь!.. Опаздывает! Ходу!., ходу!.. Последнему пачку нарядов!..

Миг дикого галопа среди таких же «сугубых товарищей», и мы, младший курс, уже стояли в строю, встречая глазами медленно выходивших из помещений эскадрона господ «корнетов». Медленность эта, однако, была чисто показной, так как, когда через несколько минут из своей комнаты вышел дежурный офицер, эскадрон в полном составе стоял в безукоризненном строю.

— Здравствуйте, господа! — поздоровался ротмистр.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — ответил дружно эскадрон, и мы, вчерашние кадеты, почувствовали сразу, что перестали быть детьми, а стали настоящими военными солдатского звания.

— Ведите, вахмистр! — небрежно бросил офицер, двинувшись по коридору впереди эскадрона и не оглядываясь на него.

— Эскадрон, правое плечо вперед… марш! — звонко и необыкновенно четко пропел вахмистр.

Я опять почувствовал, что в этой, привычной мне с кадетских лет команде есть новое и приятное. Слово «марш» было произнесено раскатисто, как в кавалерии, а не коротко и резко, как в пехоте и кадетских корпусах. Эскадрон, отчетливо позванивая шпорами, прошел коридор и небольшую проходную комнату, увешанную фотографиями прежних выпусков, после чего спустился по лестнице в полуподвальный этаж, где находилась юнкерская столовая. Под лестницей, на площадке, стояла трехдюймовая пушка, на которой юнкера практически обучались обращению с орудием.

Столовая школы, расположенная в длинной полуподвальной зале, была разделена арками и колоннами на две равные части, в одной из которых сидели юнкера эскадрона, а в другой — сотни. Казачья сотня школы показалась мне народом солидным, хотя из-за казенного обмундирования и не имевшим столь щеголеватого вида, как наши «корнеты». Эти последние в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, «работу» над нами, строго следя за тем, чтобы «молодые» во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер, во время завтрака прогуливавшийся между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на «цук», имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по школе дежурили офицеры эскадрона; казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали.

Привыкнув наблюдать в корпусе кадетский аппетит, я был удивлен тем, что наши «корнеты» почти ничего не ели, занятые преподаванием нам хорошего тона. Причиной этому, как мне потом стало известно, оказалась юнкерская лавочка, которой заведовал старший курс и где продавались всевозможные вкусные вещи. Она-то с избытком и заменяла старшему курсу казенное довольствие. Лавочка эта помещалась в нижнем этаже рядом с «гербовым залом», где по стенам висели щиты, раскрашенные каждый в свой полковой цвет, по числу кавалерийских полков с указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей, что входило в состав так называемой на юнкерском языке словесности, обязательной для изучения юнкерами младшего курса. «Словесность», или иначе «дислокация» на юнкерском языке, обязывала каждого «молодого» в возможно краткий срок, в его собственных интересах, изучить подробно не только все относящееся к семидесяти двум полкам регулярной кавалерии., но также имена всего начальства, и в том числе всех юнкеров старшего курса, с добавлением того, в какой полк каждый из них намерен выйти. Это было довольно сложно, но внедрялось в наши головы с такой неуклонной настойчивостью, что я помню все это до сегодняшнего дня, то есть почти через полвека.

Для быстрейшего усвоения молодежью всей этой премудрости старший курс постоянно экзаменовал нас в любой час дня и ночи и в любом месте: в спальне, коридоре, столовой, курилке, уборной и в манеже; везде «сугубец» должен был быть готов перечислить гусарские или уланские полки, объяснить подробности той или иной формы. Словом, пока по всей такой науке «молодые» не сдавали экзамена у своего «дядьки», им не было ни отдыха, ни покоя. Существовала, кроме того, еще и неофициальная «словесность», менее обязательная, но все же приличествующая хорошо выправленному и «отчетливому сугубцу». Она была отчасти характера анекдотического, отчасти философски-практического, в большинстве случаев малоприличного содержания вроде «верха рассеяния». «Корнеты» считались «родившимися из пены Дудергофского озера» и являлись «офицерами» уже в школе; что касается «молодых», то они в лучшем случае по службе могли рассчитывать стать «штаб-трубачами через 75 лет службы при удачном производстве». В смысле предела своей власти над младшим курсом старший курс вопреки всем фантазиям и рассказам был строго ограничен определенными рамками, переходить которые не имел права под страхом лишения «корнетского» звания. За этим строго следил «корнетский комитет» (возглавляемый выборным председателем), куда входили все юнкера старшего курса. Председатель «корнетского комитета» являлся верховным блюстителем и знатоком традиций школы; компетенция его была неоспорима.

Согласно обычаю «корнеты» не имели права задевать личного самолюбия «молодого». Последний был обязан выполнить беспрекословно все то, что выполняли до него юнкера младшего курса из поколения в поколение, но имел право обжаловать в «корнетский комитет» то, в чем можно усмотреть «издевательство над его личностью, а не «сугубым званием зверя». «Корнеты», например, не имели права с неуважением дотронуться хотя бы пальцем до юнкера младшего курса, уж не говоря об оскорблении. Это правило никогда не нарушалось ни при каких обстоятельствах. Немыслимы были и столкновения юнкеров младшего курса между собой с применением кулачной расправы и взаимных оскорблений; в подобных случаях обе стороны подлежали немедленному отчислению из училища независимо от обстоятельств, вызвавших столкновение. В своей среде старший курс строго придерживался старшинства, свято соблюдавшегося в военной среде старого времени. Старшинство это в школе, однако, базировалось не на уставе, а на обычном праве. Вахмистр, взводные и отделенные портупей-юнкера для старшего курса были начальниками лишь в строю, в обычном же общежитии со своими однокурсниками никакими привилегиями не пользовались; зато засевшие на младшем курсе «майоры» почитались выше «корнетов», а еще выше были «полковники», находившиеся в школе по четыре года, и редкие «генералы», просидевшие по пяти. Последним младший курс должен был при встрече становиться во фронт. Все эти «чины», однако, Приобретались в большинстве своем не за малоуспешность в науках или строю, каковые юнкера считались «калеками», а, так сказать, по линии традиций.

С назначением начальником училища генерала Марченко, в кавалерийском училище никогда не воспитывавшегося и потому охотно взявшегося за искоренение в нем старых обычаев, началась борьба с традициями. Как человек чуждый кавалерийской школе, в прошлом не то лицеист, не то правовед, произведенный в офицеры из вольноопределяющихся и всю службу пробывший в Генеральном штабе, он не понимал значения «цука». Любимым наказанием генерала Марченко в его совершенно безуспешной борьбе с традициями было отчисление замеченных им в поддержке традиций юнкеров вольноопределяющимися в полки на более или менее продолжительный срок. Такой изгнанник обыкновенно возвращался в школу для продолжения курса, потеряв полгода, а то и год. Пострадавшие за традиции, вернувшись из полков, которыми они «командовали», как выражались юнкера, и носили вышеуказанные мною «высокие чины».

Помимо них были, хотя и редко, на старшем курсе так называемые «пассажиры», временные или постоянные. Это юнкера, не удостоенные старшим курсом при переходе в свою очередь на старший курс «производства в корнеты школы» из-за своей «корявости» или временно переведенные в это звание за провинности перед товарищами. Отношение к «пассажирам» со стороны старшего курса было товарищеское, в отношении же младшего курса они не пользовались никакими правами. В этой промежуточной роли я помню одного или двух юнкеров-иностранцев, плохо говоривших по-русски.

Была еще одна категория юнкеров, к счастью, чрезвычайно редкая и в школе не задерживавшаяся, а именно «красные», или на живописном языке школы — «навоз». Это господа, пытавшиеся «в чужой монастырь прийти со своим уставом», не желавшие подчиняться обычаям и традициям школы. Они быстро исчезали из училища, не дождавшись перехода на старший курс. Иначе и быть не могло в сравнительно небольшом кавалерийском мире. Тысячи нитей связывали школу с жизнью кавалерийских полков. Поэтому человек, исключенный из товарищеской среды, не мог рассчитывать ни на что хорошее и в полку, если ему даже удавалось окончить училище, ведь в полках была та же среда, что и в школе, и те же самые взгляды на вещи.

Именно исключенные из товарищеской среды господа помещали в печати статьи и очерки о жизни школы, пачкая ее незаслуженно и несправедливо в общественном мнении, чтобы оправдать самих себя. Большинство таких господ, черными красками описывавших жизнь в Николаевском кавалерийском училище, в действительности было непригодно физически и морально к службе в кавалерии и покидало школу в два-три первых месяца пребывания в ней, так и не поняв, почему им там пришлось так туго. Весь же секрет заключался в том, что в первые недели училищной жизни как начальство, так и старший курс «грели молодежь в хвост и в гриву» с целью отбора способных выдерживать нелегкую кавалерийскую службу из той сотни молодых людей, которые поступали на младший курс.

Служба кавалериста, а тем более юнкера, обязанного стать через два года начальником и учителем молодых солдат, требовала большой физической выносливости, характера и упорного труда, на что далеко не все поступавшие в училище были способны. По этим-то причинам от 20, а иногда и до 40 процентов молодых людей, поступавших на младший курс из кадетских корпусов, не выдерживало, уже не говоря о молодых людях «с вокзала», как именовались в школе окончившие штатские учебные заведения.

Покинуть школу и вернуться, как говорится, в первобытное состояние было можно в течение первых двух месяцев пребывания в ней, до принесения присяги младшим курсом. После этого юнкера уже считались на действительной военной службе и уйти из училища могли лишь вольноопределяющимися в полк. Поэтому-то в первые два месяца пребывания на младшем курсе так тяжело и приходилось молодежи, которую «гнули и в хвост и в гриву», дабы заставить слабых физически и морально уйти из училища. Средство это было жестокое, но верное и испытанное; благодаря такой системе из ста человек, поступавших на младший курс, до принятия присяги переводились в училища другого рода оружия от 15 до 25 процентов; оставалось не более 75–80 человек, которые и представляли собой нормальный состав младшего курса Николаевского кавалерийского училища в мирное время.

Дрессировка, которой мы подвергались в помещении школы днем и ночью, была жестокая и отличалась большим разнообразием. В нее входили и классические приседания, выполнявшиеся во всех углах и при всех случаях для развития «шлюза» и «шенкелей», и бесчисленные повороты направо, налево и кругом, чтобы довести нашу «отчетливость» до совершенства, и многое другое. Курительная комната, спальни, коридоры и все прочие помещения были постоянной ареной этих занятий. Дежурные офицеры, посуточно находившиеся в помещении эскадрона, делали вид, что ничего не замечают, так как понимали и ценили эту систему, сочувствовали ей и сами ею в свое время были воспитаны. Надо при этом отдать полную справедливость старшему курсу в том, что он для дрессировки молодежи не жалел ни своего времени, ни сил, ни отдыха. С утра и до вечера можно было наблюдать повсюду картину того, как «корнеты», расставив каблуки и запустив руки в карманы рейтуз, трудились над молодежью во славу школы. Такой труженик обыкновенно начинал с того, что, разведя каблуки, коротко звякал шпорами и командовал:

— Молодежь!.. В такт моим шпорам до приказания.

Немедленно комната наполнялась вокруг него четко вращающимися автоматами. В спальнях некоторые переутомившиеся «корнеты» давали себе отдых, «молодых», впрочем, не касавшийся. Отдыхающий «офицер» лежал на койке, а рядом с ним два или три «сугубца» в интересах развития «шенкелей» методично приседали, держа руки фертом в бока. Только после девяти часов вечера, перед тем как ложиться спать, в эскадроне прекращался всякий «цук», и юнкера младшего курса могли отдыхать, лежа на кроватях, читать и делать все, что им угодно, никем и ничем не тревожимые. Перед сном, в 10 часов вечера, юнкера младшего курса были обязаны складывать на низкой тумбочке, стоящей у ног каждой кровати, свою одежду и белье в правильные квадраты, причем нижним и самым большим был китель, затем, все уменьшаясь в размерах, рейтузы, кальсоны и носки. Поначалу, пока юнкера младшего курса не набивали себе руку в этом деле, квадраты были недостаточно правильными, и тогда случалось, что дежурный по эскадрону портупей-юнкер будил виновника и заставлял его при себе заново складывать квадраты, в наказание давая ему один или два наряда.

На языке школы, то есть особом кавалерийском жаргоне, на котором юнкера говорили между собой, почти всякое понятие и всякая вещь в училищном общежитии носили свои особые наименования. Так, начальник школы назывался «сто пятьдесят большое», командир эскадрона — «сто пятьдесят малое», инспектор классов полковник Генерального штаба С. — «сто пятьдесят капонирное», старший врач — «сто пятьдесят клистирное», а сменные офицеры — «двадцать шесть». К химии, артиллерии, фортификации и прочим «некавалерийским» наукам можно было относиться с небрежностью, зато науки, имевшие прямое отношение к службе в кавалерии, такие, как езда, вольтижировка, военно-саперное дело, иппология и другие, должны были изучаться не за страх, а за совесть, и манкировать ими или — на юнкерском языке — «мотать» считалось непозволительным, и молодежь за попытки к этому строго наказывалась старшим курсом. Кадеты, переведенные в школу по окончании курса, считались прибывшими из такого-то «болота», окончившие среднюю школу в штатском учебном заведении числились «прибывшими с вокзала». Шпоры и кителя могли быть только у «корнетов», те же предметы на юнкерах младшего курса именовались «курточками» и «подковками». Зад юнкера младшего курса назывался «крупом», и так как полагалось считать, что «молодой» ездить не умел и потому натирал себе эту часть тела, то при каждой покупке чего бы то ни было в юнкерской лавочке ему вручалась обязательным приложением крохотная баночка вазелина для смазки воображаемых повреждений.

«Молодого», обнаружившего неприличный аппетит за казенным столом, господа «корнеты», чтобы научить приличию, после обеда вели в лавочку и там закатывали ему «скрипку»; она заключалась в том, что его кормили разными вкусными вещами, но в таком порядке, что он рано или поздно кончал «поездкой в Ригу», ему любезно предлагали после арбуза кильки, затем кефир, виноград, ростбиф и т. д.

Из четырех дверей, ведущих в спальни эскадрона, где юнкера располагались повзводно, две были «корнетскими», равно как и половина зеркал-трюмо, там стоявших. Пользоваться ими младший курс не имел права. То же самое относилось и к курилке, где на полу имелась борозда, по преданию проведенная шпорой Лермонтова и потому именовавшаяся «Лермонтовской», за которую «зверям» доступ был запрещен.

В Николаевском кавалерийском училище, которое М. Ю. Лермонтов окончил в 1834 году, культ его поддерживался традициями; самому поэту приписывалось авторство многих традиций, существовавших в школе моего времени. На юнкерском языке его иначе не называли как «корнет Лермонтов». Даже наш сменный офицер, также в свое время окончивший школу, на строевых занятиях командовал нам:

— От памятника корнету Лермонтову по линии в цепь… бегом марш!

В школе существовал музей имени поэта, где были собраны реликвии его пребывания в училище и первые произведения, написанные в нем. Памятник Лермонтову был открыт в 1913 году, но в мое время на пьедестале стоял только макет его бюста.

Форма школы была чрезвычайно нарядной и красивой и не имела ничего общего с двумя другими кавалерийскими училищами — Елисаветградским и Тверским, носившими уланскую форму. Эскадрон носил мундир и кивер драгун наполеоновского времени с Андреевской гвардейской звездой, черный мундир с красным лацканом, красно-черный пояс и длинные брюки-шоссеры с красными генеральскими лампасами при ботинках с прибивными шпорами. Белая гвардейская портупея шашки и белые замшевые перчатки, носимые при всех формах одежды, даже в манеже, дополняли эту стильную картину. Обыденной формой была алая бескозырка с черными кантами, защитный китель, синие рейтузы с красным кантом при высоких хромовых сапогах и шпорах. Шашка, портупея и пояс надевались поверх кителя и серой, светлого тонкого сукна, шинели.

В школе было принято носить собственное обмундирование, строго придерживаясь формы, что являлось довольно сложной «наукой». Казенного обмундирования старший курс не носил никогда, а младший — только в стенах школы. Собственное обмундирование подчинялось следующим правилам: шинель должна быть такой длины, чтобы доходить до шпор. Покрой каждой части обмундирования был строго определен, и все портные столицы, работавшие на школу, знали эти правила, как «Отче наш». Этишкет, портупея и пояс должны были быть обязательно казенными, выбеленными меловой краской, так как относились к высочайше установленной форме гвардейской кавалерии, и потому никакие фантазии в этой области не допускались и строго карались. Шпоры были, как выше говорилось, марки знаменитого Савельева и независимо от их разновидности издавали мелодичный «малиновый» звон, хотя и различных тонов, начиная от солидного баритона и до нежного дисканта.

Довоенный Петербург хорошо знал и любил красочных николаевских юнкеров, которых дамы называли «наши красные шапочки». Даже такой противник всякой военщины, как писатель граф Лев Николаевич Толстой, согласно запискам его дочери однажды, приехав из Петербурга, в восторге сказал встретившим его домашним:

«— Каких я сейчас двух кавалерийских юнкеров видал на Невском! Что за молодцы, что за фигуры… в шинелях до пят, какая свежесть, рост, сила… и вдруг, как нарочно, навстречу нам генерал!.. Если бы вы только видали, как они окаменели мгновенно, звякнули шпорами, как поднесли руки к околышу. Ах, какое великолепие, какая прелесть!..»

Каждый шаг юнкера, как в стенах школы, так и вне ее, каждая мелочь его быта строго определялись и регламентировались обычаями и традициями. Школа в целом, начиная с командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководилась этими неписаными правилами, слагавшимися сами собой, среди людей разнохарактерных и разномыслящих, принужденных годами жить бок о бок.

Через несколько дней после приезда в училище меня и нескольких приехавших одновременно в школу кадет разных корпусов вызвали в цейхгауз для получения юнкерского обмундирования и сдачи кадетского. Там, в длинной полуподвальной комнате, густо пропахшей нафталином, нас встретил старый каптенармус, весь в шевронах и с баками александровского времени. Он вежливо и не спеша при помощи ассистента-портного подобрал нам защитные кителя, синие рейтузы и высокие сапоги, увы, без шпор. Эти последние — предмет наших кадетских мечтаний — младшему курсу выдавались в индивидуальном порядке не раньше двух-трех месяцев, по мере успехов каждого юнкера в езде. Первый из «молодых», получивший их, получал обыкновенно в подарок от своего «дядьки» серебряные шпоры, и его поздравлял весь курс. Кстати сказать, получал от своей смены в подарок брелок — золотую репу и тот, кто первым падал в манеже с коня.

Как само обмундирование, сшитое из прекрасного материала и сидевшее на нас весьма прилично в отличие от «пригонки» в кадетских корпусах, так и обувь, хотя и казенные, были хороши. Вслед за обмундированием нам выдали шашки и карабины кавалерийского образца, причем в шашках, с внутренней их стороны, имелись пазы для штыка, на кавалерийской винтовке в строю не носившегося. Шашки должны были висеть в изголовье кроватей в спальне; что же касается винтовок и подсумков к ним, то они стояли в особых стойках, находившихся в коридоре каждого взвода.

В школе от старых времен сохранился обычай давать на каждые 5—б юнкеров одного лакея. Последние чистили нам сапоги и убирали кровати, одновременно ведая и нашим собственным обмундированием, для которого существовал специальный цейхгауз. Как лакеям, так и вестовым, ходившим за юнкерскими конями, каждый из юнкеров платил жалованье. Вообще надо сказать, что жизнь юнкеров в Николаевском кавалерийском училище требовала некоторых средств, как в самой школе, так и еще больше в отпуску; по традиции нам, например, не разрешалось ходить пешком по улицам столицы, а полагалось ездить на извозчике или в автомобиле, но ни в коем случае не в трамвае; последнее строго каралось традициями. Немало стоило посещение мест развлечений и прочие удовольствия в отпуску (менее скромного характера), так что расходы составляли никак не меньше 65–70 рублей в месяц.

В первую же среду моего пребывания в школе мой «дядька» — «корнет» Борис Костылев, с которым мы были не только однокашниками по корпусу, но и сидели до седьмого класса на одной скамейке, повел меня и Прибыткова, вышедшего одновременно со мной из нашего корпуса в школу, в белый зал нижнего этажа, куда в этот день из года в год являлись поставщики, чтобы мы могли заказать собственный юнкерский гардероб. В белом зале с колоннами мы застали целый ряд представителей столичных портных, сапожников, фуражечников и т. п. специалистов. Все это были знаменитости Петербурга — великие артисты своего ремесла, причем почти каждый из них специализировался на какой-нибудь одной части обмундирования. Так оказалось, что сапоги нужно заказывать у Мещанинова, шинель у Паца и т. д. Здесь же с огромным открытым ящиком всевозможных шпор стоял и представитель Савельева, на товар которого мы, «молодые», пока что бросали лишь восхищенные взоры, не имея еще права на это лучшее украшение кавалериста.

Через неделю съехались все юнкера обоих корпусов, и жизнь училища вошла в нормальную колею. Для нас, молодежи, начались усиленные строевые и учебные занятия, причем первым посвящалось не менее трех часов в сутки, от чего при наличии той «работы», которой нас подвергали господа «корнеты» добавочно, к вечеру ныли мускулы и ломило кости. Трудновато было и в манеже, где наш сменный офицер гвардии ротмистр Шипергсон, белобрысый швед с бесцветными холодными глазами, буквально не знал ни жалости, ни снисхождения. Это был лихой кавалерист, сломавший в свое время на парфорсной охоте в Офицерской кавалерийской школе обе ноги и потому в пешем строю хромавший сразу на обе стороны. Упорно преследуя цель отобрать из нас способных к службе в кавалерии и заставить отказаться от этого непригодных или, как он выражался, «калек», ротмистр применял весьма жестокие приемы.

По уставу обучения кавалериста мы должны были сначала изучить правила посадки на деревянной в натуральную величину кобыле, затем на живой лошади и научиться управлению ею сперва на корде, потом на уздечке, без стремян на седле, со стременами, на мундштуке, без оружия, с оружием и, наконец, в полном походном снаряжении и при пике. Мы должны были также прыгать через препятствия верхом на коне, поседланном одной попонкой, затем в седле. Делалось все это для того, чтобы приучить молодого юнкера держаться на лошади не с помощью стремян и повода, а одними шенкелями и шлюзом, то есть собственными природными средствами, не так, как это делают городские любители верховой езды. На младшем курсе юнкеру не полагалось иметь для езды определенную лошадь. Он был обязан менять коня каждую езду, чтобы приучиться управлять лошадьми вообще.

В первый день нашей верховой езды мы вошли в манеж с душевным трепетом, явственно видным на лице каждого. В предманежнике нас уже ждала команда «вестачей», державших смену крупных и красивых гнедых коней. Когда Шипергсон подал команду «По коням», я, с детства ездивший верхом и проводивший дни напролет в седле на псовых охотах, сразу прикинув все «за» и «против», прямо направился к небольшой изящной кобылке в расчете, что на ней мне будет легче вольтижировать. Однако ротмистр Шипергсон был старой и опытной «птицей» в манеже. Не успели мы выравняться перед ним в конном строю, как он, ехидно усмехаясь в ус, мигнул унтеру коноводов, который немедленно вывел из предманежника огромного коня, и приказал мне на него пересесть как правофланговому. При взгляде на этого верблюда у меня упало сердце — Наиб, как его звали, безусловно был самой высокой лошадью в школе, и садиться на него, уже не говоря обо всем остальном, было целым предприятием: я не мог с земли донести ногу до его стремени и каждый раз был принужден спускать ремень путлища, чтобы вдеть ногу в стремя. В довершение несчастья этот Наиб был слишком велик и тяжел, чтобы брать препятствия, он заваливал их на землю, а из так называемого конверта, состоявшего из реек, ставившихся крест-накрест и прикрытых третьей, каждый раз делал груду дров, что приводило Шипергсона в неистовство.

Коней наших в первый день этой манежной езды поседлали попонами, туго обливавшими их сытые спины, и я едва охватывал шенкелями моего гиганта. Пока смена шла шагом, все было благополучно, но едва ротмистр подал команду «Рысью», как мы все сразу почувствовали неудобство положения. Шенкелей, разумеется, ни у кого из нас не было и быть не могло. Поэтому двое из смены сразу «зарыли репу», а в дальнейшем, когда мы перешли на галоп, началось уже настоящее «избиение младенцев».

Злорадно усмехаясь в ус, Шипергсон приказал нам завязать узлом поводья на шее у коней и, расставив руки в стороны на уровне плеч, прыгать через барьер, который внесли в манеж «вестачи». Опытные и тренированные кони шли по кругу как заведенные, совершенно не обращая внимания на своих беспомощных всадников и только кося умными глазами в сторону ездоков, 74 падавших один за другим. На этой первой езде в опилки манежа, смешанные с конским навозом, легла половина смены. Ротмистр, на все это только приятно улыбавшийся, заметно оживился, в руках у него откуда-то появился длинный бич, которым он нарочно стал горячить лошадей. С этого момента то в одном, то в другом углу манежа почти беспрерывно стали раздаваться звуки грузно падавших тел, каждое из которых поднимало тучу опилок.

К концу первого двухчасового урока Шипергсон разошелся окончательно. Его длинный бич засвистел по воздуху и с веселым воплем «Заранее извиняюсь!» он стал ловко попадать концом бича не только по коням, но и по юнкерским ляжкам в туго натянутых рейтузах. С одной из бойких кобыл, давшей при этом неожиданную «свечку», легкой птахой сорвался через ее голову и грузно шлепнулся носом в навоз какой-то молодой человек из штатских, явившийся в училище одетым в неуклюжую черкеску явно московского шитья. Поднялся он весь в пыли и, выплюнув изо рта опилки, с достоинством заявил Шипергсону, что после подобного над ним издевательства в школе оставаться не желает. Ротмистр, насмешливо оскалив зубы, крикнул в ответ на весь манеж:

— Скатертью дорога!

«Московский черкес» прямо из манежа заковылял подавать рапорт об отчислении.

Когда мы, потные и ошалелые, с дрожащими от напряжения руками и ногами, наконец вернулись в помещение взвода после этой первой нашей практики «езды», то еще пятеро отказались от дальнейшей чести Нести кавалерийскую службу и подали рапорта о переводе их в артиллерию. Особенно трудно пришлось на первых порах трем молодым людям, попавшим в школу «с вокзала», а именно студенту-юристу и двум лицеистам, не имевшим никакого понятия о военной службе. Только один из них выдержал целый месяц, прочие же ограничили свое пребывание в кавалерии одной неделей.

Помимо езды четыре раза в неделю мы занимались вольтижировкой, во время которой солдат-«вестач» гонял на корде по предманежнику толстую и спокойную лошадь — на юнкерском языке «шкапу», — шедшую коротким ровным галопом, поседланную плоским седлом с двумя парами ручек на нем спереди и сзади. Юнкера должны были, держась за эти ручки, вскакивать на ходу в седло и проделывать на нем гимнастические упражнения, непривычному человеку казавшиеся цирковыми номерами, но в действительности не представлявшие собой ничего трудного. Надо было только проделывать их, не теряя темпа галопа и учитывая центробежное движение, то есть не терять наклона внутрь круга. Поначалу молодежь, пока не усвоила этих «аксиом», много падала, а один при мне даже сломал ногу. Я сам однажды, желая показать номер вне устава, потерял равновесие и упал, порвав связки на колене, что дает чувствовать себя до сего дня. Та же вольтижировка затем производилась юнкерами в конном строю в манеже, иногда при полной походной седловке, обмундировании и оружии, что было, конечно, гораздо труднее и требовало большой практики.

Кроме езды и вольтижировки, Шипергсон ежедневно гонял нас на гимнастику и строевое учение «пешими по-конному». Обучал стрельбе из пулемета и винтовки и ковке лошадей. В строевом отношении нам, кадетам, также пришлось переучиваться заново, так как строй кавалерии отличается от пехотного тем, что в пехоте все перестроения основаны на расчете по два и четыре, тогда как в кавалерии — по три и шесть, не говоря уже о приемах с шашкой и винтовкой. Пеший строй «по-конному» заключается в том, что, дабы даром не утомлять коней и не собирать вместе больших конных соединений, для чего нужно время и место, юнкера посредством двух человек, держащих за оба конца пику, изображают собой взводы и эскадроны. Шашечные приемы и владение пикой мы проводили сначала на деревянной кобыле, чтобы не порубить по неопытности живую; только привыкнув к шашечным приемам в седле, пересаживались на настоящую лошадь. Но даже и при наличии таких предосторожностей многие кони младшего курса были не застрахованы от увечий и носили на себе следы неудачных шашечных ударов в виде отрубленных и надрубленных концов ушей.

Строевые занятия начинались сразу после завтрака и шли до четырех часов пополудни. После обеда, бывшего в пять часов, мы готовились к репетициям, сдавали их профессорам и выполняли прочие «капонирные обязанности». «Капонирами» в училище на юнкерском языке именовались не только классные помещения, но и… уборные, каковое обстоятельство из года в год приводило в недоумение и раздражение профессора фортификации инженера-полковника К. Как только в своих лекциях в начале года на младшем курсе он доходил до вопроса о крепостных капонирах, класс охватывал неудержимый смех. Когда он затихал, побледневший от негодования полковник клал мел и, обернувшись от доски, на которой чертил план крепости, говорил:

— В чем дело, господа? Какова причина вашего коллективного веселья? Ведь подобный балаган происходит из года в год, едва я произношу слово «капонир». Ради Бога объясните мне, что вы находите смешного в этом слове?..

Никто из юнкеров, однако, не брался объяснить полковнику, что на жаргоне школы его класс приравнивался к пребыванию в… уборной.

С 1890 года и до моего времени Николаевское кавалерийское училище разделялось на две части: кавалерийскую, или эскадрон, и казачью, или сотню, объединенные общим начальником училища, но имевшие каждая свою форму и свой офицерский состав во главе с командирами эскадрона и сотни. Общими были церковь, столовая и классы. Все же остальные помещения у сотни и эскадрона были отдельные. Сотня имела красивую форму гвардейских казаков как парадную, обыкновенная же отличалась от нашей лишь серебряным прибором, шашкой казачьего (донского) образца и синими шароварами с красными лампасами. Отношения между сотней и эскадроном были самые дружеские, но сотня и эскадрон имели свои собственные традиции и свое начальство, как юнкерское, так и в лице сменных офицеров. Принимали в сотню, за редким исключением, только казаков.

Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та «работа», которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодежи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое все чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за «отчетливость» и службу.

Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса наконец наступил торжественный день присяги. Подняв два пальца правой руки, стоял я в храме школы среди товарищей в полной парадной форме, слушая слова старинной петровской присяги на верность государю и Родине, которую читал торжественным «медным» голосом адъютант школы ротмистр Зякин. Почти все статьи ее кончались словами «смертная казнь» и производили внушительное впечатление. Глухими голосами мы повторяли после каждого абзаца: «Клянусь, клянусь», — а затем целовали крест, Евангелие и старый шелк штандарта с двуглавым орлом на древке, который держал штандартный вахмистр Кучин.

Получив поздравление «корнетов», вечером того же дня мы впервые были отпущены в город, куда нас до присяги не отпускали ввиду нашего «корявого вида» и во избежание поругания школы. По традиции этот вечер юнкера проводили в цирке Чинезелли, где каждый год происходила по этому случаю неофициальная церемония.

Воспользовавшись моим первым днем отпуска, я поспешил свидеться с товарищами по выпуску из корпуса, бывшими в Михайловском артиллерийском и Павловском училищах.

Михайловцы и обстановка их училища произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели, скорее, вид ученых, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живет серьезной трудовой жизнью и в нем нет места показной стороне.

Павловское военное училище также имело свое собственное, ему одному присущее лицо и свой особый дух. Здесь словно царил дух сурового императора, давшего ему свое имя. Чувствовалось во всем, что это действительно та военная школа, откуда выходили лучшие строевики нашей славной армии. Юнкера здесь, каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и «отчетливый» вид, точно все время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг. Легкий запах юфти, такой характерный и приятный всякому военному человеку, здесь вполне гармонировал с общей строго военной обстановкой. Немудрено поэтому, что в описываемое, теперь уже далекое время с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты, безукоризненный строй которого и все перестроения возбуждали всеобщий восторг и восхищение.

Вечером вдвоем с грузином Гайдаровым мы подъехали к ярко освещенному подъезду цирка, у которого в этот день стоял усиленный наряд пешей и конной полиции. Ведь первый ряд цирка и ложи цвели морем фуражек гвардейской кавалерии и элегантными туалетами офицерских дам. Все они с улыбками одобрения вглядывались в третий ряд скамей, вдоль которого алыми маками горели бескозырки юнкеров школы.

Все знали, что перед началом циркового представления будет выполнена старая юнкерская традиция, и с любопытством ее ожидали. Едва мы с Гайдаровым уселись на свои места рядом с «сугубыми товарищами», как откуда-то сзади донеслась негромкая, но отчетливая команда:

— Юнкера! Встать… смирно!

Весь длинный ряд алых бескозырок и десятки офицеров и дам в ложах поднялись как один человек. Оркестр заиграл «Марш школы», дивные звуки которого я не забуду до гроба. В дверях входа показалась стройная фигура вахмистра школы, замершая с рукой под козырек. Это была освященная годами и обычаем встреча «земного бога», в которой неизменно каждый год принимали участие не только юнкера училища, но и офицеры гвардии, бывшие в свое время также «корнетами» школы, специально приезжавшие со своими дамами в этот день в цирк Чинезелли…

С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами со всеми из этого вытекающими последствиями. Нужно было или кончать училище и быть произведенным в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Однако, как ротмистр Шипергсон, так и господа «корнеты», с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу школы, выгравированному на ее кольце, представляющем собой подковный гвоздь с Андреевской звездой, «и были вечными друзьями солдат, корнет и генерал». «Цук» хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом.

ЦАРСКАЯ СОТНЯ

В 1883 году на Дону, в г. Новочеркасске, был «для поднятия уровня образования в среде казачьих офицеров» открыт Кадетский императора Александра III корпус. Ко времени первого выпуска из этого корпуса надлежало решить, где выпускаемые из него кадеты должны получить специальное военное образование. Вопрос этот был изучен в особой комиссии, и 4 июня 1890 года состоялось высочайшее повеление, приказом по военному ведомству за № 156 от 1890 года, об «учреждении в Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни на 120 юнкеров для приготовления их к службе в офицерском звании в конных казачьих частях». В сотню было постановлено переводить кадет, принадлежавших к казачьему сословию, окончивших курс в Донском корпусе или других кадетских корпусах, а не занятые ими вакансии предоставлять молодым людям казачьего сословия, удовлетворяющим общим условиям приема в военные училища.

В сотню Николаевского кавалерийского училища в 1890 году были приняты только кадеты, окончившие Донской кадетский корпус, в числе 30 человек. В 1891 году вновь было принято 60, а затем с 1892 года введен полный штат. В отношении учебных и строевых занятий, испытания в науках, поощрений, дисциплинарных взысканий, внутреннего порядка, отчисления и выпуска из училища применялся общий порядок училища с тем, что при выпуске юнкера-казаки должны были производиться в строевые части своих казачьих войск. Для юнкеров сотни сделали отдельные спальни, манеж и конюшни; что же касается столовой и лазарета, то они были общими для всего училища. Обучение юнкеров сотни возложили на казачьих офицеров, переведенных для этого в училище из строевых казачьих частей.

Первым командиром сотни был назначен есаул Дьяков, а сменным офицером — подъесаул Логинов. В начале второго года существования сотни ей были приданы еще два офицера — подъесаул Лобачев и сотник Галушкин, а в 1892 году пятый офицер — подъесаул Скосырский. Сотня в строевом и хозяйственном отношениях подчинялась начальнику Николаевского кавалерийского училища. В начале текущего века командиром сотни был затем назначен по личному выбору государя Николая II известный есаул Плешков, прославившийся тем, что приехал на своей строевой лошади из Сибири в Петербург верхом.

При учреждении сотни офицеры и юнкера носили форму своих войск и полков, но с 1907 года получили парадную форму гвардейских казаков; обыкновенной же формой сотни был китель с серебряным прибором и синие казачьи шаровары с красными лампасами и белым гвардейским снаряжением, то есть поясом и портупеей. Вооружение состояло из казачьего карабина без штыка, пики и шашки донского казачьего образца.

Лагерное помещение под Красным Селом с учреждением при Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни пришлось расширить, для чего были построены три новых барака. В Петербурге же сотня была помещена во вновь выстроенном третьем этаже здания училища, в котором, кроме того, построили манеж и казачьи конюшни.

Проходя в сотне училища великолепное строевое обучение, юнкера «Царской сотни», как вскоре стало называться казачье отделение училища, были известны в Петербурге как исключительная строевая часть по своей лихости и удали.

В мое время кадеты-казаки по сравнению с кадетами, не принадлежавшими к казачьему званию, были до известной степени в привилегированном положении, так как, чтобы попасть в Николаевское кавалерийское училище не казаку из любого из 28 кадетских корпусов России, надо было кончить корпус, если не вице-унтер-офицером, то, во всяком случае, иметь в среднем не менее 8 с половиной баллов, так как эскадрон училища посылал на каждый из корпусов одну-две вакансии, в то время как в сотню, имевшую такое же число вакансий на младшем курсе, как и кавалерийское отделение, без особых усилий мог попасть любой кадет-казак, окончивший кадетский корпус.

Это объяснялось тем, что с 1907 года в Новочеркасске было открыто Казачье военное училище с равными правами с другими, куда донские кадеты и предпочитали поступать, если не имели намерений выйти в гвардию и обладали для этого достаточными средствами. Для других кадет-казаков, не принадлежавших к Войску Донскому, кроме того, было и третье казачье училище — Оренбургское.

Судьба привела меня окончить кадетский корпус в Воронеже — городе, расположенном на границах Донской области и потому имевшем в своем как воспитательском, так и воспитываемом составе большое число казаков, преимущественно донцов, так как Новочеркасский корпус не мог вместить всех желающих в него поступить. По этой причине у нас был очень силен казачий дух, и я хорошо помню, как одно время среди корпусного высшего начальства казаками были как сам директор корпуса — генерал М. И. Бородин, так и два ротных командира — полковники Анохин и Садлуцкий.

Что же касается кадет, то в каждом отделении каждого класса было не менее 5—10 казаков различных войск. Они, физически хорошо развитые и энергичные, что среди мальчиков имеет большое значение, сильно влияли на кадетскую массу, прививая ей вкус к физическим упражнениям, смелость и любовь ко всему военному. Помимо этого большинство казаков обладало хорошими голосами и способностями к пению; казаки бывали постоянными запевалами и певчими, как в церкви, так и во время военных прогулок.

Во время моего пребывания в строевой роте казак Фролов из известной донской семьи и его одноклассник и друг Мельников, тоже донец и тоже из старшинской семьи, при всяком случае, когда рота выходила в строю из корпуса, неизменно высылались впереди нее запевалами. Высокий красивый брюнет Мельников запевал баритоном, а ему вторил Фролов, небольшого роста, но на редкость сложенный и подбористый кадет, временами подхватывая мотив казачьим «подголоском» с лихим присвистом в соответствующих местах. Эта славная пара была гордостью строевой роты. Несмотря на минувшие полвека, она и сейчас стоит у меня перед глазами…

Начиная с пятого класса, Фролов стал выделяться среди кадет своей спортивностью и необычайной смелостью, на которую не могли не обратить внимания и начальство, и товарищи. Помню многочисленные случаи того, как он из одного удальства, по пустякам, рисковал жизнью только потому, что всосанная с молоком матери казачья закваска не давала ему жить спокойно. Одним из его излюбленных приемов, за который он часто подвергался наказаниям, было стояние на вытянутых руках, вниз головой, на перилах лестницы третьего этажа или на подоконнике открытого окна, что при малейшей оплошности грозило ему неминуемой смертью на мостовой или на каменном полу нижнего этажа.

Зимой, когда на кадетском плацу строилась ледяная гора, с которой из-за ее крутизны съезжали на салазках только старшие кадеты, Фролов одним прыжком прыгал с ее вершины на отвесную ледяную дорожку и скатывался, стоя на расставленных ногах, вниз. Зацепись он при этом гвоздем подошвы или носком сапога, безусловно поломал бы себе руки и ноги, если бы не убился насмерть. Два раза, я помню, относили его в лазарет то со сломанной рукой, то с ногой после какого-нибудь головоломного номера, причем отчаянный казак не только не стонал и не морщился от боли, как всякий другой в его положении, а весело улыбался, как будто с ним случилось забавное недоразумение. Его казачья лихость била в глаза, благодаря чему он был любимцем одного из командиров рот, уже упомянутого выше полковника Анохина, казака-патриота, который в Фролове умел ценить это качество и брал его к себе в отпуск, где Фролов был постоянным кавалером полковничьих дочерей, видных и красивых брюнеток, типичных донских казачек.

Выйдя по окончании корпуса в «Царскую сотню», Фролов уже на младшем курсе ее стал знаменитостью столицы. Громкую и прочную славу ему принесла известная конная игра степных казаков — «лисичка», в которой он показал совершенно исключительные способности казака-джигита. Игра эта заключается в том, что один из ее участников-всадников, держа в руке лисий хвост, уходит карьером от преследующих его партнеров, изображающих охотников на лисицу и стремящихся вырвать хвост у него из рук. При этой игре искусный наездник, изображающий «лисичку», имеет широкую возможность показать свое умение и навык управлять конем, находчивость, быстроту смекалки, а главное — искусство джигитовки, так как, увертываясь от преследователей, он буквально вертится вокруг собственного коня, зачастую оказываясь у него под животом. В этой трудной и, конечно, очень опасной игре лихой юнкер сотни Фролов показал такие номера, каких обычно весьма сдержанный спортивный и светский Петербург, всегда посещавший конные праздники, до этого не видывал и даже не подозревал, что подобные вещи могут быть на белом свете. Огромный Михайловский манеж, где происходили эти праздники, переполненный нарядной светской публикой и офицерами гвардии в блестящих формах, буквально ревел от восторга, забыв обычную сдержанность, при виде отваги и ловкости лихого юнкера.

Из «Царской сотни» Фролов вместе со своим неразлучным товарищем и другом Мельниковым вышли в один и тот же выпуск в лейб-гвардии Атаманский полк, где оба показали себя блестящими офицерами. В самом начале белой эпопеи Фролов погиб на Дону в рядах родного полка в чине есаула в одном из отчаянных приключений, на которые только он один был способен. Что касается Мельникова, то мне пришлось встретить его в Екатеринодаре, тоже в чине есаула и в качестве адъютанта донского атамана генерала Богаевского. Как я узнал потом, он стал в эмиграции певцом-профессионалом и умер в США лет десять тому назад.

В Николаевском кавалерийском училище, куда я вышел из корпуса, у меня продолжались дружеские отношения с моими старыми товарищами-казаками. Из нашего выпуска в «Царскую сотню» вышли 12 кадет, в том числе мой многолетний сосед по парте и приятель Афоня Бондарев. Немудрено, что меня тянуло к ним и я часто ходил из эскадрона в гости к казакам поболтать с однокашниками.

В первый же день, когда я вошел в помещение сотни, на ее «средней площадке» мое внимание привлекла стоявшая на особой подставке деревянная пика с железным наконечником; это мне показалось странным, так как в те дни казаки и регулярная кавалерия были уже вооружены стальными. Подойдя поближе, я увидел на стене над пикой печатную надпись, гласившую, что пика является точной копией той, которою донской казак имярек в дни кавказских войн отбился от окруживших его 12 черкесов. Действительно, на дереве пики оказалось до двух десятков порезов, а в трех местах дерево было срезано, видимо, шашкой.

Познакомившись ближе с приемами и владением этим страшным оружием и видя, с какой легкостью им работают казаки, я не удивился тому, что через два года после этого донец-казак Кузьма Крючков отбился пикой от 12 немцев, перебив и переранив их всех.

Мои однокорытники по корпусу, юнкера сотни Бондарев, Егоров, Греков и Шитковский, много и интересно рассказывали мне о быте и жизни сотни и о тех старинных казачьих обычаях, которые в ней культивировались из поколения в поколение. Традиции эти были совсем другие, нежели у нас в эскадроне, но зато казаки, как народ солидный, не вносили в них юмористического элемента подобно юнкерам эскадрона. «Хорунжие» старшего курса имели в виду главным образом воспитать и поддержать в своих «молодых» казачью лихость и любовь к боевому прошлому и славе казачьих войск.

Бондарев рассказал мне и главную традицию сотни, по которой в каждом старшем курсе избирается группа наиболее влиятельных юнкеров, на обязанности которых лежит охрана казачьих традиций, — в составе одного «полковника», двух «войсковых старшин», двух «есаулов» и одного «хорунжего». Их намечает заранее старший курс и назначает в ночь так называемого офицерского обхода. Обход этот состоял в том, что ночью, незадолго до выпуска, юнкера старшего курса выстраивались вдоль сотенной спальни с шашками наголо и со свечами, зажженными на их остриях, и пели традиционную песню сотни, начинающуюся словами: «Серый день мерцает», в которой вспоминаются заслуги дедов и отцов казачества, Азовские походы, покорение Сибири, Запорожские походы в Турцию, войны казачества с турками, поляками, Сагайдачный и Разин. После этого читался приказ с назначением из юнкеров младшего курса новых «полковника», «войсковых старшин», «есаулов» и «хорунжего», которым передавалась власть блюсти и выполнять казачьи традиции «Царской сотни» и воспитывать молодежь. Приказ составлялся в старинных казачьих весьма витиеватых выражениях. Церемониал заканчивался общим пением:

Строевое обучение юнкеров сотни было поставлено блестяще. Рубка шашкой и обращение с пикой граничили с чудом. Помню, как на одном из конных праздников в школе всех присутствующих поразил юнкер, чисто срубивший все лозы и под конец рубанувший глиняную пирамиду с таким усердием, что не только разнес ее надвое, но и отрубил от толстой дубовой стойки, на которой она стояла, целый угол, для чего требовалась поистине медвежья сила. Тогда же есаул Тургиев, сменный офицер сотни, уже в пешем строю, четырьмя ударами шашки разрубил глиняную пирамиду с такой чистотой, что она не сдвинулась ни на миллиметр, а затем слева направо разрубил ее опять на четыре части, после чего она продолжала по-прежнему стоять; девятым ударом он заставил взвиться в воздух все разрубленные части.

Громкая слава «Царской сотни» часто привлекала в казачьи ряды и людей, не родившихся казаками. Так, например, окончив эскадрон Николаевского училища, вышел в Сибирский казачий полк старший друг моей юности Борис Владимирович Анненков, ставший в гражданскую войну в Сибири и Семиречье известным «атаманом Анненковым». При мне вышел также из эскадрона в лейб-гвардии Казачий полк взводный вахмистр Персидский; в том же выпуске сотню окончил один из герцогов Лейхтенбергских, а в следующем — князь Трубецкой.

Учреждение «Царской сотни» при Николаевском кавалерийском училище дало возможность юнкерам-казакам, желавшим выйти в гвардейские казачьи полки, представляться их обществу офицеров, дабы быть принятым в эти полки, чего не было раньше, и зачастую юнкера-казаки принуждены были для того, чтобы иметь возможность представиться в гвардейские полки, поступать по окончании корпуса в петербургские пехотные училища, как это случилось с покойным донским атаманом генералом Красновым, окончившим для того, чтобы выйти в лейб-гвардии Атаманский полк, Павловское пехотное училище.

Заканчивая этот очерк, я позволю себе пожелать в новой, свободной России возрождения славной «Царской сотни» и дальнейшего ее существования на многие и многие счастливые лета!

ПРОИЗВОДСТВО

В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой перед производством старшего курса в офицеры в лагере Дудергофе, в бараке старшего курса, вывешивалось на стене так называемое дежурство. Это выражалось в том, что на одной из деревянных колонок, подпиравших крышу барака, вывешивался плакат с надписью: «Сегодня дежурит 20-й драгунский Финляндский полк». Это значило, что до дня производства, известного заранее, оставалось ровно двадцать дней. На следующий день на плакате стояло: «Сегодня дежурит 19-й Архангелогород-ский драгунский полк» и т. д., кончая 1-м драгунским Московским, что значило, что на другой день наступал день производства в офицеры.

В это знаменательное утро юнкера школы вставали раньше трубы и почти не прикасались к утреннему завтраку. Надевалось полное походное снаряжение; эскадрон и сотня строились перед передней линейкой и после долгих эволюций и заездов наконец наступал желанный момент церемониального марша, принимаемого в старые годы лично государем императором в Красном Селе каждый год перед производством в офицеры юнкеров, окончивших военные училища в Петербурге.

По сигналу «Труби отбой», подававшемуся царским штаб-трубачом конвоя, эскадрон и сотня школы останавливались и выравнивались развернутым фронтом. Подавалась команда: «Господа юнкера старшего курса… слезать… отдать коней младшему курсу!»

Перед Царским валиком постепенно подходили и выстраивались в пешем строю запыленные и усталые пажи, юнкера школы, павлоны, владимирцы, военные топографы, Михайловское и Константиновское артиллерийские и Николаевское инженерное училища. После команды «Смирно» фронт обходили флигель-адъютанты, раздавая каждому из юнкеров царский приказ о производстве, напечатанный в виде брошюрки в несколько страниц, где каждый паж и юнкер могли найти свое имя и полк, в который вышли.

В сопровождении свитского дежурства к фронту юнкеров от Царского валика спускался улыбающийся император. Не спеша, он начинал обходить ряды, пристально вглядываясь в лица своих будущих офицеров и поминутно останавливаясь то около одного, то около другого юнкера, расспрашивая об их семьях и полках, в которые они выходят. Дойдя до левого фланга, он отходил к середине фронта и, хорошо видимый всеми, обращался к юнкерам.

— Благодарю вас, господа, за прекрасный смотр!

— Рады стараться, Ваше Императорское Величество! — громко и радостно звучал ответ нескольких сотен молодых голосов.

Это был последний ответ юнкеров; вслед за этим они становились офицерами, так как государь делал два шага вперед и громким голосом произносил магическую фразу чудесного превращения:

— Поздравляю вас, господа, с производством в офицеры!

Оглушительное «ура» начинало греметь перекатами по всему полю; строй ломался, как только император поднимался на валик.

— Господа офицеры — к вашим коням! ^;— впервые слышали бывшие юнкера, а теперь — по одному царскому слову — молодые офицеры необычайную команду эскадронного командира. В бараки школы произведенные офицеры неслись сумасшедшим карьером, вне всякого строя, что являлось также старым обычаем. На кроватях барака их уже ожидала приготовленная лакеями новая парадная форма, в которую все спешно переодевались, и один за другим выходили к уже ожидавшей у передней линейки туче извозчиков, чтобы ехать в Питер.

Перед отъездом навсегда из Красного Села на стенах и потолке барака, изнутри, каждый вновь произведенный по традиции красками полковых цветов записывал свое имя и полк, что делало внутренность барака старшего курса весьма живописной. Надписи эти начальство не» стирало, и они оставались на многие годы.

Традиционный обед вновь произведенных корнетов по традиции назначался на другой или третий день после производства в одном из лучших ресторанов столицы; необыкновенная пестрота, блеск и красота форм обмундирования кавалерийских полков гвардии и армии в этот вечер поражали своей красочностью и разнообразием. Поистине красива и внушительна была форма русской кавалерии, отличаясь не только своей оригинальностью, но и большим вкусом. На прощальном обеде вновь произведенных корнетов присутствовали в качестве почетных приглашенных также командир эскадрона и сменные офицеры, с которыми в этот день бывшие юнкера по традиции переходили на «ты».

После производства молодые корнеты в последний раз приезжали в школу, где присутствовали на молебне в училищном храме, а затем снимались всем выпуском у фотографа, являвшегося в школу. Снимки всех выпусков, на которых молодые корнеты фигурировали в парадной форме, затем вешались в проходном помещении школы, ведущем в капониры и столовую.

КАДЕТЫ И ЮНКЕРА В БЕЛОМ ДВИЖЕНИИ

Воспитанные в твердых принципах службы за веру, царя и Отечество, кадеты и юнкера, для которых эта формула являлась смыслом и целью всей их будущей жизни, приняли революцию 1917 года как огромное несчастье и гибель всего, чему они готовились служить и во что верили. Красный флаг, заменивший русский национальный, они сочли с первых же дней его появления тем, чем он в действительности и был, а именно грязной тряпкой, символизирующей насилие, бунт и надругательство над всем для них дорогим и священным.

Хорошо зная об этих настроениях, которые кадеты и юнкера не считали нужным скрывать от новой власти, она поспешила в корне изменить быт и порядки военно-учебных заведений. В первые же месяцы революции Советы поспешили переименовать кадетские корпуса в «гимназии военного ведомства», а роты в них — в «возрасты», строевые занятия и погоны отменить, а во главе корпусной администрации поставить «педагогические комитеты», Куда наряду с офицерами-воспитателями, директорами и ротными командирами вошли и стали играть в них доминирующую роль солдаты-барабанщики, дядьки и военные фельдшера. Помимо этого революционное правительство в каждый корпус назначило «комиссара», являвшегося «оком революции». Главной обязанностью таких «комиссаров» было прекращать на корню все «контрреволюционные выступления». Офицеры-воспитатели стали заменяться штатскими учителями под именем классных наставников, как в гражданских учебных заведениях.

Все эти реформы кадетская среда встретила единогласным возмущением. При первых же известиях о начавшейся в разных местах России гражданской войне кадеты стали массами покидать корпуса, чтобы вступить в ряды белых армий, сражавшихся против большевиков. Однако, как молодежь, воспитанная в твердых принципах воинской чести, кадеты в лице их строевых рот, прежде чем покинуть навсегда родные корпуса, приняли все от них зависящие меры, дабы спасти свои знамена — символ их воинского долга и не допустить, чтобы они попали в руки красных. Кадетские корпуса, которым удалось в первые месяцы революции эвакуироваться в районы белых армий, взяли знамена с собой. Кадеты же корпусов, оказавшихся на территории советской власти, сделали все от них зависящее и возможное, чтобы скрыть свои знамена в надежных местах.

Знамя Орловского Бахтина корпуса тайно было унесено из храма офицером-воспитателем подполковником В. Д. Трофимовым совместно с двумя кадетами и спрятано в надежном месте при очень трудных обстоятельствах. Кадеты Полоцкого кадетского корпуса с опасностью для собственной жизни спасли знамя из рук красных и вывезли его в Югославию, где оно затем было передано Русскому кадетскому корпусу. В Воронежском корпусе кадеты строевой роты тайно вынесли из храма знамя, а на его место в чехол положили простыню. Исчезновение знамени красные заметили лишь тогда, когда оно находилось уже в надежном месте, откуда было затем вывезено на Дон.

Среди известных случаев спасения знамен, принадлежавших кадетским корпусам, самое значительное дело было совершено кадетами-симбирцами, которые вместе со знаменем своего корпуса спасли и хранившиеся с ним два знамени Полоцкого кадетского корпуса.

Это славное дело выделяется не только числом спасенных знамен, но и количеством лиц, принимавших в этом то или иное участие.

К началу марта 1918 года Симбирский кадетский корпус уже находился под контролем местных большевиков. У входа в корпусное здание стояли часовые. В вестибюле располагался главный караул с пулеметами. Знамена находились в корпусной церкви, дверь которой была закрыта на ключ и охранялась часовым. А рядом, в столовой, был караул из пяти красногвардейцев.

О намерении большевиков отобрать знамена сообщил пришедший во второе отделение седьмого класса полковник Царьков, один из корпусных преподавателей, особенно любимый кадетами. Поцеловав близстоявшего кадета, полковник этим намекнул кадетам на их обязанности в отношении корпусной святыни.

Отделение поняло намек и, не оповещая других кадет, составило план похищения знамен, в исполнении которого приняли участие все без исключения кадеты славного второго отделения, выполняя полагающиеся, сообща продуманные и распределенные задачи.

Кадетам А. Пирскому и Н. Ипатову посчастливилось незаметно снять слепок ключа от церковной двери. А вечером, когда хитростью удалось отвлечь внимание часового и караула, заготовленным по слепку ключом открыли церковь, сорвали полотнища и, охраняемые всюду расставленными «махальными», доставили знамена в свой класс.

Снимали знамена А. Пирский, Н. Ипатов, К. России и Качалов, прикомандированный кадет 2-го Петербургского кадетского корпуса.

Большевики, утром заметившие исчезновение знамен, производили обыски во всех помещениях корпуса, но безрезультатно. Знамена очень находчиво были скрыты в классе же на дне бочонков с пальмами. Но возникла новая задача — вынести знамена из корпуса. Через два дня, когда по сговору предстояло передать знамена находившемуся в городе прапорщику Петрову, который лишь в 1917 году окончил Симбирский же корпус, решили действовать на ура. Самые сильные кадеты отделения спрятали знамена за пазуху, их окружили толпой, и все разом кинулись через швейцарскую мимо растерявшихся часовых на улицу. Потом, когда передача знамен уже была произведена, вернулись в корпус и объяснили свою выходку желанием подышать свежим воздухом, прогуляться.

В дальнейшем, уже после роспуска корпуса, большевики арестовали целый ряд корпусных офицеров, обвиняя их в сокрытии знамен. Находившиеся еще в городе кадеты славного второго отделения собрались для обсуждения вопроса: как бы выручить из тюрьмы офицеров, даже не знавших, где находятся знамена. Кадеты А. Пирский, К. России и Качалов предложили, что они сознаются большевикам в похищении знамен, а при допросах будут заявлять, что знамена увез Н. Ипатов, который больше месяца тому назад уехал в Маньчжурию.

Так и поступили. Воспитатели вышли из тюрьмы, а их места заняли кадеты. Но Бог вознаградил их дух: так получилось, что суд признал их невиновными… А от мести большевиков им удалось сбежать.

Знамена переданы были на хранение сестре милосердия Евгении Викторовне Овтрахт. Она спрятала их и передала в руки генерала барона Врангеля после занятия добровольцами г. Царицына. Приказом за № 66 от 29 июня 1919 года за этот подвиг она была награждена Георгиевской медалью. В январе 1955 года знамя, спасенное г. Овтрахт, ставшей игуменьей Эмилией, прибыло в США и ныне находится в митрополичьем храме Синода зарубежной церкви.

Кадеты Омского корпуса в 1918 году, получив от красного командования приказ снять погоны, вечером того же дня собрались всем корпусом в сборной зале, сложили все погоны в гроб, который затем старшими кадетами был зарыт в землю. Знамя Сумского кадетского корпуса, ныне также находящееся в США, спасено с опасностью для жизни кадетом Димитрием Потемкиным.

В белой борьбе за Россию против красных первыми выступили в октябре 1917 года Александровское военное училище и кадеты трех московских корпусов. Юнкера несколько дней подряд защищали Москву от захвата ее большевиками, причем третья рота училища, даже и после поражения не пожелавшая сдать оружия, была красными уничтожена поголовно. Узнав о выступлении юнкеров-александровцев против красных, строевая рота 3-го Московского императора Александра II корпуса немедленно присоединилась к юнкерам и заняла позицию вдоль реки Яузы, в то время как строевая рота 1-го Московского корпуса прикрывала юнкерский фронт с тыла. Под огнем превосходившего их числом противника юнкера и кадеты, расстреливаемые со всех сторон, стали отходить к реке Яузе, где и задержались. В это время строевая рота 2-го Московского корпуса, построившись в сборной зале под командой своего вице-фельдфебеля Слонимского, обратилась с просьбой к директору корпуса разрешить выйти на помощь юнкерам и кадетам двух других корпусов. На это последовал категорический отказ, после чего Слонимский приказал разобрать винтовки и со знаменем во главе повел роту к выходу, который загородил собой директор корпуса, заявивший, что «рота пройдет только через его труп». Правофланговыми кадетами генерал был вежливо отстранен с пути, и рота явилась в распоряжение командующего сборным юнкерско-кадетским отрядом на реке Яузе. Кадеты трех московских корпусов и юнкера-александровцы покрыли себя в эти дни бессмертной славой в борьбе с красными. Они бились в течение двух недель, доказав на деле, что значат для русского кадета и юнкера товарищеская спайка и взаимная выручка.

В дни большевистского переворота в октябре 1917 года с оружием в руках сражались против большевиков в Петрограде почти все военные училища во главе с особенно пострадавшим в этой борьбе Николаевским инженерным.

Морской кадетский корпус в Петрограде в первые дни революции подвергся нападению бунтующей черни и солдат во главе с вышедшими из повиновения нижними чинами лейб-гвардии Финляндского полка и запасных частей. Директор Морского корпуса адмирал Карцев приказал раздать оружие гардемаринам и старшим кадетам, и корпус оказал бунтовщикам вооруженное сопротивление.

Желая спасти гардемарин и кадет, директор Морского корпуса вышел в вестибюль и вступил в переговоры с нападающими, заявив им, что в здание корпуса он толпу не пустит, так как отвечает за казенное имущество, но готов выдать некоторое число винтовок и разрешит делегатам осмотреть все помещения, дабы убедиться в отсутствии пулеметов, в стрельбе из которых агитаторы обвиняли Морской корпус. Однако в то время, как по приказу адмирала Карцева его помощник инспектор классов генерал-лейтенант Бригер отправился с делегатами для осмотра корпуса, на адмирала было произведено нападение, он получил удар прикладом по голове и был увезен в здание Государственной думы, где тяжело себя ранил, покушаясь на самоубийство. Заместивший адмирала Карцева на посту директора корпуса генерал-лейтенант Бригер распустил кадет и гардемарин по домам, и в этот день, в сущности, закончилось 216-летнее служение корпуса Российской Империи.

В Воронежском кадетском корпусе, когда пришел манифест об отречении государя императора, который директор прочел в церкви, настоятель храма законоучитель корпуса о. протоиерей Стефан (Зверев), а за ним и все кадеты зарыдали. В тот же день кадеты строевой роты сорвали с флагштока красную тряпку, вывешенную писарями, и при открытых окнах сыграли национальный гимн, подхваченный голосами всего корпуса. Это вызвало прибытие к зданию корпуса красной гвардии, которая намеревалась перебить кадет. Последнее с большим трудом было предотвращено директором генерал-майором Белогорским.

В первые дни большевизма, осенью и зимой 1917 года, все кадетские корпуса на Волге были разгромлены, а именно: Ярославский, Симбирский и Нижегородский. Красногвардейцы ловили кадет в городах и на станциях железных дорог, в вагонах, на пароходах, избивали их, калечили, выбрасывали на ходу поездов из окон и бросали в воду. Уцелевшие кадеты этих корпусов одиночным порядком прибывали в Оренбург и присоединялись к двум местным корпусам, в дальнейшем разделив их судьбу.

Псковский кадетский корпус, переведенный в 1917 году из Пскова в Казань и разместившийся в здании Духовной семинарии 90 на Арском поле, во время октябрьского выступления большевиков в этом городе, как и московские кадеты, присоединился к местным юнкерам, сражавшимся с красными. В 1918 году кадеты-псковичи выступили походным порядком на Иркутск, где снова с оружием в руках, уже в 1920 году, сражались против красной власти. Часть из них погибла в боях, а уцелевшие, перебравшись в Оренбург, продолжали борьбу с красными. Одному кадету удалось в Сибири даже организовать свой собственный партизанский отряд. Знамя Псковского корпуса было спасено из рук красных корпусным священником, настоятелем о. Василием.

Командир второй роты Симбирского кадетского корпуса полковник Горизонтов, преодолевая тысячи затруднений и опасностей, вывел остатки корпуса в Иркутск, где в декабре 1917 года юнкера тамошнего военного училища не позволили местным большевикам захватить власть в городе, сражаясь с красной гвардией в течение восьми суток. В эти дни юнкера потеряли убитыми и ранеными более 50 человек и несколько офицеров, но сами перебили свыше 400 красных.

17 декабря 1917 года строевая рота Оренбургского Неплюевского корпуса под командованием своего вице-фельдфебеля Юзбашева ушла из корпуса и присоединилась к отряду оренбургских казаков атамана Дутова. В их рядах кадеты приняли участие в боях с красными под Карагандой и Каргалой, понеся потери ранеными и убитыми, а затем остатки роты совместно с юнкерами Оренбургского казачьего училища оставили Оренбург и степями двинулись на юг. Этот поход описан талантливым пером кадета-писателя Евгения Яконовского. Кадеты Оренбургского Неплюевского корпуса (выпускного класса) впоследствии почти целиком составили команду броневого поезда «Витязь», как другие кадеты составляли команды бронепоездов «Слава офицера» и «Россия».

В январе 1918 года юнкера Одесского пехотного училища вместе со своими офицерами были окружены в здании училища со всех сторон красногвардейскими бандами. Оказав им энергичное сопротивление, юнкера только на третий день боя, и то по приказанию начальника училища полковника Кислова, оставили здание одиночным порядком и группами, чтобы пробраться на Дон и вступить в ряды Добровольческой армии.

В октябре 1917 года Киевское пехотное имени великого князя Константина Константиновича военное училище вступило в бой с красными впервые на улицах Киева и понесло в этом бою первые потери. Захватив силой оружия поездной состав на вокзале, оно перешло на Кубань, где в рядах кубанских частей участвовало в Ледяном походе и при взятии Екатеринодара.

Начиная с осени 1917 года и до зимы 1923 года огромные пространства России были охвачены гражданской войной. В этой грандиозной борьбе русские кадеты и юнкера заняли самое почетное место, подтверждая принцип того, что «погоны у кадет разные, но душа одна». Кадеты и их старшие товарищи и братья юнкера понесли страшные потери убитыми, ранеными и замученными, не говоря уже о навеки искалеченных физически и морально на всю остальную жизнь. Эти дети и юноши-добровольцы были самым прекрасным и вместе с тем самым тягостным из всего в белом движении. Об их участии в этой страшнейшей из войн должны быть впоследствии написаны целые книги, о том, как пробивались в белые армии эти дети и юноши, как бросали свои семьи, как находили после долгих трудов и поисков обетованную армию.

Первые отряды добровольцев, начавшие бороться с красными у Ростова и Таганрога, были в огромном своем большинстве составлены из кадет и юнкеров, как и отряды Чернецова, Семилетова и других основоположников борьбы с красными. Первые гробы, неизменно провожаемые в Новочеркасске печальным атаманом Калединым, заключали в себе тела убитых кадет и юнкеров. На их похоронах генерал Алексеев, стоя у открытой могилы, сказал:

— Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям, и этот памятник должен изображать орлиное гнездо и убитых в нем орлят…

В ноябре 1917 года в г. Новочеркасске сформировали Юнкерский батальон, состоявший из двух рот: первой, юнкерской, под командой ротмистра Скосырского и второй, кадетской, под командой штабс-капитана Мизерницкого. 27 ноября он получил приказание погрузиться в поезд и с полусотней Донского казачьего военного училища был направлен в Нахичевань. Выгрузившись под огнем противника, батальон быстро построился, как на учении, и, идя во весь рост, бросился в атаку на красных. Выбив их из Балабинской рощи, он в ней закрепился и продолжал стрелковый бой при поддержке двух наших орудий. В этом бою почти целиком погиб взвод капитана Донскова, состоявший из кадет Орловского и Одесского корпусов. Найденные после боя трупы оказались обезображенными и исколотыми штыками. Так, кровью русских детей-кадет обагрилась русская земля в первом бою, положившем основание Добровольческой армии и белой борьбе при взятии Ростова-на-Дону. В январе 1918 года в Екатеринодаре был создан отряд добровольцев имени «Спасения Кубани» под командой полковника Лесевицкого, состоявший из кадет различных корпусов и юнкеров Николаевского кавалерийского училища. В его рядах геройски пали на поле чести кадеты: Георгий Переверзев — 3-го Московского корпуса, Сергей фон Озаровский — Воронежского, Данилов — Владикавказского и многие другие, имена которых записаны у Господа Бога…

После взятия Воронежа отрядом генерала Шкуро многие кадеты местного корпуса, скрывавшиеся от красных в городе, записались добровольцами в отряд. Из них в последующих боях были убиты кадеты-воронежцы: Гусев, Глонти, Золоторубов, Селиванов и Гроткевич.

Поэтесса Снасарева-Казакова посвятила свои рвущие душу стихи кадетам-добровольцам, погибшим под Иркутском:

Славой и честью покрыли себя кадеты всех российских корпусов, сражавшиеся рядом со своими старшими братьями-юнкерами на Оренбургском фронте, у генерала Миллера на севере, у генерала Юденича под Лугой и Петроградом, у адмирала Колчака в Сибири, у генерала Дидерихса на Дальнем Востоке, у казачьих атаманов на Урале, Дону, Кубани, в Оренбурге, Забайкалье, Монголии, Крыму и на Кавказе. У всех этих кадет и юнкеров был один порыв, одна мечта — пожертвовать собой для Родины. Этот высокий подъем духа и вел к победе. Только им и объяснялся весь успех добровольцев против многочисленного врага. Это отразилось и на песнях добровольцев, наиболее характерной из которых является песня о Ледяном походе на Кубани:

«Порыв по своей возвышенности, своему бескорыстию, по самопожертвованию столь исключительный, — писал один из наших славных кадет-писателей, — что подобный ему трудно отыскать в истории. Этот подвиг тем значительнее, что был совершенно бескорыстен, мало оценен людьми и лишен лаврового венка победы…»

Один вдумчивый англичанин, бывший на юге России во время гражданской войны, сказал, что «в истории мира он не знает ничего более замечательного, чем дети-добровольцы белого движения. Всем же отцам и матерям, отдавшим своих детей за Родину, он должен сказать, что их дети принесли на поле брани святыню духа и в чистоте юности легли за Россию. И если люди не оценили их жертв и не воздвигли им еще достойного памятника, то их жертву видел Бог и принял их души в свою райскую обитель…».

Великий князь Константин Константинович, предчувствуя ту светлую роль, которая в будущем достанется на долю так любимых им кадет, задолго до революции посвятил им пророческие строки:

В дни белого движения на Украине при гетмане Скоропадском кадетские корпуса были восстановлены под именем «войсковых бурс» в Киеве, Сумах, Полтаве и Одессе. Равным образом открылись снова кадетские корпуса: Хабаровский, Иркутский, Новочеркасский и Владикавказский, таким образом, революция и большевизм привели к тому, что за период 1917–1918 гг. погибли все военные училища и 23 кадетских корпуса из 31, существовавшего до марта 1917 года в России. Гибель большинства из них была ужасна, и беспристрастная история когда-либо отметит те кровавые события, которые сопутствовали этой гибели, как, например, поголовное избиение персонала и кадет Ташкентского корпуса, которое можно приравнять разве что к избиению младенцев на заре Нового Завета… Это была недостойная месть большевиков за то, что строевая рота ташкентских кадет принимала участие в обороне Ташкентской крепости вместе с юнкерами и школами прапорщиков.

После разгрома белого движения судьба кадетских корпусов, бывших на территории белых армий, сложилась весьма трудно и печально. Так, в день эвакуации Одессы, 25 января 1920 года, только часть Одесского и Киевского корпусов успела под огнем красных погрузиться на пароходы. Другая же часть, не смогшая пробиться в порт, была вынуждена, повернув обратно, присоединиться к отступающим из города белым войскам; командовал этой частью капитан Реммэрт. 31 января 1920 года в отряде полковника Стесселя при отступлении к румынской границе она геройски защищала левый фланг отряда в боях под Канделем и Зельцем, после чего кадетам удалось переправиться в Румынию. Прилагаемый к настоящей книге приказ Военного представителя в Румынии от 2/15 апреля 1920 года говорит достаточно красноречиво об этом подвиге кадет. Страшные дни, пережитые ими, талантливо описаны кадетом-писателем Евгением Яконовским в лучшем его произведении «Кандель».

Хабаровскому корпусу после гибели белой армии в Сибири пришлось эвакуироваться во Владивосток на Русский остров, а затем в Шанхай. Сибирский императора Александра I корпус через Владивосток и Китай попал в Югославию.

19 декабря 1919 года наступление красных на Новочеркасск заставило Донской корпус во главе с его директором генералом Чеботаревым двинуться походным порядком на юг. Через Новороссийск корпус был эвакуирован в Египет, а затем в Югославию. Сюда же после эвакуации армии генерала Врангеля попали и кадетские корпуса, нашедшие себе приют в Крыму и сведенные в Крымский кадетский корпус. В Югославии благодаря этому после ликвидации белого движения в России оказались три кадетских корпуса из остатков прежних корпусов царского времени, а именно: Крымский — из кадет Петровского Полтавского и Владикавказского корпусов в г. Белая Церковь; Первый русский — из остатков Владимирского Киевского, Полоцкого и Одесского корпусов в г. Сараево; Донской — из кадет Новочеркасского, 1-го Сибирского и Хабаровского корпусов в г. Гаражде. Впоследствии эти три корпуса были сведены в один, названный Первым русским великого князя Константина Константиновича кадетским корпусом, кадеты которого называют себя «княже-константиновцы»; шефство было дано приказом короля Югославии Александра I. Корпус этот просуществовал в Югославии вплоть до занятия ее войсками Красной Армии в последнюю мировую войну.

Что касается военных училищ, то во время белой борьбы на Кубань и Дон из Киева, как говорилось выше, прибыло первым Киевское пехотное училище. После сражений на улицах родного города оно, отправившись на Кубань, приняло участие в ее освобождении, после чего возобновило военно-учебную работу в Екатеринодаре, а затем в Феодосии. Работа эта прерывалась участием училища в боях, как, например, в Крыму у Перекопа, когда оно оставило на нем две офицерские и 36 юнкерских могил, а затем в августе 1920 года приняло участие в десанте на Кубань генерала Улагая.

Осенью 1920 года жители г. Феодосии намеревались поставить на набережной памятник, представляющий собой занесенную снегом фигуру юнкера, защищающего Крым. Этот памятник должен был увековечить подвиг училища, которое в январскую стужу 1920 года спасло Крым от красных.

Помимо Киевского училища в Добровольческой армии на юге России возродилось также Александровское пехотное училище под начальством генерала А. А. Курбатова. Оно было награждено генералом Врангелем серебряными трубами с Николаевскими лентами за десантную операцию на Тамани под начальством генерала Хамина.

Николаевское кавалерийское училище было образовано в Галлиполи, а затем после переезда армии в Югославию обосновалось в Белой Церкви, где дало три выпуска, а именно: в ноябре 1922 года, в июле и сентябре 1923 года. Кроме того; перед своим закрытием в 1923 году оно выпустило эстандарт-юнкеров. Всего окончили его и были произведены в корнеты 352 человека.

В Болгарии некоторое время существовали прибывшие из Галлиполи Сергиевское артиллерийское, Алексеевское пехотное, Инженерное и Николаевское артиллерийское училища.

Морской кадетский корпус после эвакуации армии генерала Врангеля из Крыма обосновался в Бизерте, где несколько лет продолжал свое существование для того, чтобы дать возможность гардемаринам и кадетам окончить курс.

Необходимо упомянуть также о Русском военном училище в Китае, открытом правителем Маньчжурии — маршалом Чжан-Цзолином для пополнения офицерами его армии, сражавшейся с красными в Маньчжурии. Училище сформировали по программе русских военных училищ мирного времени С двухгодичным курсом, причем преподавателями и офицерами в нем были русские. Первый выпуск его имел место в 1927 году, второй — в 1928 году. Все юнкера, произведенные из него в офицеры, русские по национальности, приказом по Общевоинскому союзу были признаны подпоручиками русской армии.

Наконец, ныне во Франции, в окрестностях Парижа, существует Русский корпус-лицей имени императора Николая II благодаря пожертвованию и ежегодной материальной помощи этому учебному заведению леди Лидии Павловны Детерлинг. Первым директором его был генерал Римский-Корсаков, по мысли которого лицей основан. Покровителем корпуса до самой своей смерти в 1955 году являлся августейший кадет и юнкер — великий князь Гавриил Константинович. В 1936 году глава дома Романовых пожаловал леди Детерлинг в благодарность за большое русское дело, ею поддерживаемое, титул княгини Донской при Высочайшем указе.

Ко всему вышеизложенному нелишним будет добавить, что со времени революции круто изменился взгляд русского образованного общества за границей на русские военно-учебные заведения, выказавшие столько геройства и самоотвержения при защите Родины во время гражданской войны в России. Этому лучшим свидетельством служит признание одного из руководителей общественного мнения до революции писателя и публициста Александра Амфитеатрова, который в одной из своих статей в зарубежной прессе воскликнул, изумляясь самопожертвованию и геройству кадет: «Не знал я Вас, господа кадеты, честно признаюсь, и только теперь осознал глубину Вашего подвижничества…»

Заканчивая эту книгу, я должен с большим удовлетворением признать, что кадеты русских зарубежных корпусов целиком впитали лучшие традиции кадет царского времени, в лице княже-константиновцев ныне являясь ядром и главной опорой Общекадетского объединения за границей. Да пошлет Господь Бог им счастья дожить до того светлого дня, когда они смогут передать факел нашей преемственности кадетам будущей свободной национальной России!

РОССИЙСКИЕ КАДЕТСКИЕ КОРПУСА В ЗАРУБЕЖЬЕ

Российская эмиграция во многих отношениях — неповторимое в истории человечества явление. В частности, как объяснить, что рожденные вне России, окруженные инородной средой юноши и молодые люди остались русскими? Одной из причин такой национальной стойкости, несомненно, было воспитание, даваемое российскими кадетскими корпусами в зарубежье. Напомним историю их возникновения.

В январе 1920 года, при эвакуации г. Одессы, половина кадет Одесского, Киевского и роты Полоцкого кадетских корпусов были вывезены морем в Солоники, откуда переехали в г. Панчево (Югославия), а позднее в г. Сараево (Югославия), где обосновались на долгое время как Русский кадетский корпус. Другая половина, отрезанная от порта занявшими город красными, ушла в составе частей генерала Бредова в Румынию, откуда некоторым из кадет удалось пробраться в Югославию и влиться в Русский корпус.

Затем оказался в зарубежье Донской императора Александра III кадетский корпус, вышедший походным порядком из Новочеркасска и эвакуированный англичанами из Новороссийска весною 1920 года в Египет (в окрестности г. Исмаилии), где он просуществовал до 1922 года, когда кадеты младших классов были переведены в Бююкдере (Константинополь), а старшие перевезены в Болгарию.

Не все кадеты и чины Донского корпуса могли быть вывезены в Египет: больные сыпным тифом были оставлены в Новороссийске и по выздоровлении перевезены в Крым, где стали основой Второго Донского кадетского корпуса (считая Донской императора Александра III за Первый Донской).

Вскоре после принятия поста главнокомандующего Русской армией генерал П. Н. Врангель, желая сберечь «золотой фонд» России — ее учащуюся молодежь, отдал приказ об отчислении из состава армии всех добровольцев с незаконченным средним образованием. Подобные же приказы были отданы и войсковыми атаманами Дона, Кубани и Терека. Откомандированные из армии направлялись в созданный на основе Полтавского и Владикавказского кадетских корпусов Крымский кадетский корпус (Ореанда, Крым), в сформированный из кадет-сумцов интернат в г. Феодосии, а казачья молодежь направлялась во Второй Донской (в г. Евпатории). Кадеты-моряки включались в Морской кадетский корпус в г. Севастополе.

В ноябре 1920 года вместе с ушедшей армией и беженцами за границу выехали: из Ялты — Крымский корпус (с вошедшим в его состав Феодосийским интернатом), из Евпатории — Второй Донской и из Севастополя — Морской кадетский корпус и гардемаринские классы.

Крымский и Донской корпуса были направлены в Югославию, сперва в Стрниште при Птуи — бывший лагерь для военнопленных, потом Донской в Билечу — на границе Герцеговины и Черногории, а Крымский в Белую Церковь — вблизи румынской границы. Морской же корпус ушел вместе с военным флотом в Бизерту (Тунис), откуда был переведен в Джебель-Кебир (Тунис), где просуществовал ряд лет.

В 1922 году после захвата красными Дальневосточного Приморья с Русского острова (Владивосток) ушли в зарубежье кадеты Омского и Хабаровского кадетских корпусов, пробывшие до 1924 года в Шанхае, а затем перевезенные в Югославию, где они были включены в Донской кадетский корпус (получивший по расформировании в 1922 году Донского корпуса в Исмаилии вензеля императора Александра III) и в Русский кадетский корпус в г. Сараево.

Таким образом, в 1922 году за рубежом находились: Донской императора Александра III (Исмаилия, Египет), Русский (Сараево, Югославия), Крымский (Белая Церковь, Югославия), Второй Донской (Билеча, Югославия), Морской (Джебель-Кебир, Тунис), Омский (Шанхай, Китай) и Хабаровский (там же) кадетские корпуса с общим числом в две тысячи кадет.

С годами по мере окончания курса учения кадетами корпуса сводились вместе, и к началу второй мировой войны оставался только один — Первый русский великого князя Константина Константиновича (Белая Церковь, Югославия), просуществовавший до 1944 года.

Были ли зарубежные кадетские корпуса «бессмысленной игрой в солдатики» или «запоздалым увлечением военщиной»? Конечно нет! Программа учения кадетских корпусов давала всестороннее среднее образование, позволявшее бывшим кадетам с успехом проходить курсы высших учебных заведений, а полученное в корпусе воспитание закладывало в душах кадет крепкие моральные основы долга, чести и верности покинутой, но горячо любимой Родине.

Люди с подобными моральными устоями не могли стать «человеческой пылью», стремящейся только к личному благополучию. Это были кадры борцов за будущее своей страны и своего народа. Это обязывало ко многому, ибо, по словам поэта, «родиться русским слишком мало: им надо стать, им надо быть!»

Кадетские корпуса делали мальчиков и юношей глубоко русскими, и это оставалось на всю жизнь.

Если для старых корпусов было характерно массовое участие их воспитанников в борьбе за Россию в рядах белых армий, то для кадет зарубежных корпусов показательны боевая служба в Русском охранном корпусе, казачьих частях, включение в ряды Российской освободительной армии и несение охраны ее главнокомандующего генерала А. А. Власова, чей личный конвой был укомплектован из юношей-кадет.

Общность героического служения России, доблесть и самоотверженная непреклонность в достижении намеченной цели говорят об общности душевных качеств у дореволюционных и зарубежных кадет. Рожденные на чужбине, никогда не видавшие России, кадеты-зарубежники в огненном смерче второй мировой войны дали примеры воинской доблести и верности Родине. Подобное проявление действенной любви к невиданной стране граничит с чудом. Это чудо сделали зарубежные кадетские корпуса.

В нынешнем году исполняется 40-летняя годовщина Первого русского великого князя Константина Константиновича кадетского корпуса, ведущего свое старшинство от Русского кадетского корпуса (год основания — 1920).

Горячо приветствуя княже-константиновцев с их юбилеем, пожелаем им на их празднике вспомнить тех, благодаря кому было возможно чудо существования зарубежных корпусов.

«Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим!»

ИЗ СТАТЬИ «АРМИЯ»

В прошлом году я был на празднике Русского кадетского корпуса в Сараево. То, что я пережил во время парада кадет, не поддается описанию. Передо мною воскресла картина великой России, которая была и, конечно, будет.

Когда кадет-знаменщик, сын Быховца и первопоходника, после отчетливого и внушительного маневра всего строевого состава корпуса благоговейно подошел в начале молебна к аналою, я ощутил спазму, сжавшую мое горло, от нахлынувших на меня патриотических чувств; стоявший рядом со мною, видимо не подозревавший, что под моим штатским одеянием бьется военное сердце, шепнул мне, ища моего сочувствия:

— К чему вся эта муштровка и военщина?

Какое удовлетворение испытал я через 20 минут, когда представитель Его Величества короля Александра, начальник Босан-ской дивизии генерал Иованович обратился к замершим в строю, как один человек, тремстам кадетам с речью такого содержания:

— Его Величество король шлет вам, кадеты, свой милостивый привет и поздравляет вас с праздником. Страшный вихрь пронесся над матушкой Россией, но уцелела часть ее верных сынов, и вы очутились на нашей земле, искренно любящей великую Россию. Своим прилежанием, примерным поведением и успехами вы доказали, что вы достойные сыны вашей Родины, ныне захваченной ее врагами и тяжко страдающей. Недалек час ее воскресения. От имени короля провозглашаю «живио» в честь России!

Загремело «живио», «ура», раздались звуки гимна. У многих присутствовавших показались на глазах слезы.

Я взял сконфуженного соседа за рукав и сказал ему:

— Вот для чего нужна вся эта солдатчина и муштра!

Сергей Палеолог

В. ЧЕРЕПОВ ПОСЛЕДНИЕ КОРНЕТЫ

Никола Вешний — 9/22 мая — праздник Николаевского кавалерийского училища, «славной гвардейской школы». Вам, дорогие читатели, представляется трехэтажное здание, украшенное по фронтону длиннокрылым золотым «николаевским» орлом, в далеком сказочном городе Великого Петра. Вдоль улицы вытягивается «колонна по три» на холеных, вычищенных до лоска лошадях. Хор трубачей, за ним — эскадрон, за эскадроном — сотня. «Тронулся, двинулся, заколыхался алою лентою наш эскадрон…» Да, все это было. Красивое далекое прошлое. Лермонтов, братья Панаевы и целая плеяда заметных и незаметных героев, воспитанников «славной гвардейской школы».

Они со школьной скамьи попадали в училище, проходили суровую кавалерийскую и военно-образовательную школу, традиционным «цуком» выковывались, сливались душою и телом с дружной тесной семьей Российской императорской конницы.

Об этом красивом прошлом написано много воспоминаний, и они вам известны. Я хочу рассказать о том, что никогда не было описано и поэтому мало кому известно — о последних годах «славной гвардейской школы» и ее последних воспоминаниях.

Гражданская война, основанная главным образом на маневре, дала широкое применение конницы. Для пополнения командного состава молодежью в 1920 году в г. Симферополе был сформирован Учебный дивизион, состоявший из двух эскадронов — офицерского, игравшего роль Офицерской кавалерийской школы, и юнкерского, в который строевые части командировали находившихся в их рядах юнкеров, вольноопределяющихся и кадет, достойных производства в офицеры. Эвакуация Крыма прекратила занятия в Учебном дивизионе. В Галлиполи приказом генерала Врангеля от 19.7.1921 года юнкерский эскадрон в память Николаевского кавалерийского училища, существовавшего с 1823 года, был переименован в НКУ с присвоением соответствующей формы и снова пополнен молодежью из полков. Из Галлиполи в 1921 году училище переехало в Югославию, в г. Белую Церковь. Младший курс был пополнен кадетами, окончившими Крымский, Сараевский и Донской кадетские корпуса, и небольшим количеством молодежи из частей, так же, как и последовавший за ним через год третий выпуск.

Старший и младший классы были разбиты на два эскадрона по четыре взвода каждый. Офицерский состав был из разных полков и училищ. Начальник училища, чугуевский улан генерал Говоров; инспектор классов Генерального штаба генерал Линиц-кий, новороссийский драгун; командир дивизиона, одесский улан полковник Синегуб; командир 1-го эскадрона, казанский драгун полковник князь Шаховской; командир 1-го взвода 2-го эскадрона, нежинский гусар полковник Левандовский и 3–4 преподавателя были воспитанниками Николаевского кавалерийского училища; командир 2-го эскадрона и остальные сменные офицеры и преподаватели — Елисаветградского и Тверского кавалерийских училищ. За время своего существования за рубежом НКУ успело сделать три выпуска корнетов и четвертый — эстандарт-юнкеров, всего 357 офицеров. В четвертый выпуск попали юнкера, не имевшие законченного среднего образования. Они были выделены в особый класс, где помимо обычного военно-училищного курса проходились общеобразовательные предметы. По сдаче специальных экзаменов эти юнкера получали аттестат зрелости и выпускались эстандарт-юнкерами в полковые ячейки, находившиеся на пограничной службе Югославии (где наши офицеры занимали унтер-офицерские должности) или на постройках шоссейных дорог. Через несколько месяцев эстандарт-юнкера были произведены в корнеты.

Первый и второй выпуски почти поголовно, как и большая часть третьего, состояли из юношей, принимавших участие в гражданской войне. Среди них были 3–4 первопоходника, а подавляющее число были галлиполийцами. Немало было кавалеров Георгиевских креста и медали, до 1-й степени включительно. Было 4–5 юнкеров, не успевших окончить последние выпуски Николаевского и Елисаветградского училищ. Возраст юнкеров колебался от 18 до 26 лет, за исключением двух 16-летних и одного 34-летнего с пышными рыжими усами Павла Мартыновича Риса (из русских немцев), которого за почтенный возраст и усы даже многие офицеры называли по имени-отчеству. Все это была молодежь, вынесшая с полей гражданской войны на чужбину непримиримую ненависть к коммунизму и горячую любовь к покинутой Родине и славной российской коннице. Эти юноши знали, что по окончании школы их ожидает не служба в полку, красивая форма и жизнь кавалерийского офицера, а тяжелая служба пограничника или тачка и лопата на постройках дорог. Но, веря в глубине души в грядущее освобождение и возрождение России, они хотели вернуться туда настоящими, законченными офицерами, чтобы послужить ей в рядах родной конницы.

Получив наименование юнкеров «славной гвардейской школы» и ее форму, эти юноши хотели быть николаевцами и по духу. От своих товарищей, юнкеров, бывших в школе в Петрограде, и от офицеров, окончивших училище, они узнавали мельчайшие подробности традиций и быта старой школы и немедленно их усваивали.

Еще в Галлиполи было восстановлено деление на «корнетов» и «зверей», «без должного английского пробора на кончике своего длинного пушистого хвоста» являвшихся пред очи «благородного корнета». Помимо изучения названий полков славной российской конницы, подробнейших деталей их формы, отличий, стоянок, девизов изучалась со рвением история школы. Особым почетом пользовались имена героев — воспитанников школы: ахтырцев братьев Панаевых, полковника Левенца — командира эскадрона училища, доблестно погибшего на своем посту в Петрограде во время революции, и других. Зато весьма недружелюбно произносились имена «действительного статского советника» генерала Марченко и генерала Плеве, которые разновременно занимали должность начальника училища в Петербурге и преследовали «цук» и традиции, стремясь их искоренить. Традиционный «цук», школьный марш, старые юнкерские песни, «приказ по курилке», «корнетские обходы», «похороны капонира» — все это крепко вошло в жизнь юнкеров, а также «лермонтовский» и «малиновый» взводы, «генерал выпуска», «полковники» и «майоры», «земные боги» — вахмистры эскадронов, «пассажирское» и «красное» положение для отказавшихся жить по традициям или исключенных из среды постановлением «корнетского комитета», который строго разбирал вопросы чести. Два раза столкновения между «благородными корнетами» по постановлению «корнетского комитета» закончились дуэлью на шашках. «Корнетский комитет» следил также за корректностью «цука», преследуя корнетов, позволивших себе во время «цука» оскорбить «молодого». За этим следили и «дядюшки», так как каждый «молодой» имел «дядьку» — «благородного корнета», ответственного за его воспитание и поведение. «Родственные отношения» между «дядькой» и «племянником» проявлялись также в том, что «племянник» заботился, чтобы «дядька» не остался голодным, если тот волею юнкерских судеб попадал в карцер строгим арестом, то есть получал горячую пищу через двое суток на третьи. Если же «племянника» постигала такая судьба, «дядюшка» заботился, чтобы кто-либо из «молодых» передал «племяннику» пищу, а в исключительных случаях действовал самолично, не давая посторонним вмешиваться в их «семейные дела». Юнкера каждого выпуска были между собой на «ты». После выпуска, надев корнетские погоны, старший выпуск переходил на «ты» с младшим, сменившим его на положении «корнетов школы».

Лошадей училище не имело; получали только несколько коней для вольтижировки от стоявшего в Белой Церкви дивизиона югославского 4-го Кавалерийского полка, впоследствии получившего шефство великого князя Константина Константиновича. Зато строевые занятия в поле «пешим по-конному» велись ежедневно, невзирая на погоду. С течением времени взводы, эскадроны и, наконец, весь дивизион постепенно сколачивались в одно стройное целое. Чистота шашечных и ружейных приемов, как и отчетливость и стройность построений и перестроений, доходила до виртуозности, приводившей в восторг многих старых генералов и полковников, со стороны наблюдавших за строевыми занятиями или присутствовавших на парадах.

На том же поле и прилегающих к нему стрельбищных валах и окопах, давно заброшенных и покрытых кустами и зарослями бурьяна и крапивы, велись тактические занятия и топографические «съемки примерные, съемки глазомерные», проходившие, правда, без участия знаменитых «шакалов», но и не без интересных приключений.

Для полноты картины нужно описать и внешний вид юнкеров. Ни высоких киверов, ни мундиров с алым лацканом, ни шассер с генеральским лампасом конечно не было. Был лишь один комплект парадной формы малого размера, поднесенный юнкерам майором Симичем, югославским кавалерийским офицером, воспитанником школы. В эту форму облачался один из маленьких юнкеров в дни училищного праздника, балов и тому подобных торжеств. Наша парадная форма состояла из алой бескозырки с двумя черными («вороными» на юнкерском языке) кантами, алых погон с «вороным» кантом и золотым юнкерским басоном, гимнастерки, зимою защитного, а летом белого цвета, синих бриджей с алым кантом, сапог со шпорами, «владимирского» черно-алого кушака и желтого тишкет-ного шнура через правое плечо. В строю в особо парадных случаях поверх «владимирского» кушака надевался белый пояс. Портупеи на шашках и погонные ремни на винтовках были тоже белые. В обычной, непарадной выходной, форме бескозырка заменялась защитной мягкой английской фуражкой, а «владимирский» кушак — белым поясом. Домашний наряд юнкеров для повседневных занятий в поле и классах состоял из английского защитного френча с юнкерскими погонами, таких же бриджей и солдатских ботинок — «танков» с брезентовыми крагами. Из казенных принадлежностей парадной формы имелись только алые бескозырки, «владимирские» кушаки и тишкетные шнуры, как и белые — гвардейские — пояса, портупеи и погонные ремни. Бескозырки и тишкетные шнуры были неважного качества, почему все юнкера, кто имел хоть малейшую возможность, шили их на собственный счет, так же, как и гимнастерки, синие бриджи и сапоги.

Жалованья юнкера получали 30 динаров в месяц, которых не хватало даже на табак. Очень немногие имели родственников, которые могли бы снабдить их деньгами, так как в эти первые годы почти вся русская эмиграция все еще не имела службы и жила на крохи, получаемые от югославского правительства. Поэтому приходилось поражаться, как юнкера умудрялись шить себе форму, довольно дорого стоившую. Тем не менее, когда дивизион выстраивался для парада, вся первая шеренга и три четверти второй были в синих бриджах и сапогах и лишь одиночные юнкера — в казенном обмундировании. Этому, правда, сильно помогала система «займов», широко у нас применявшаяся. Юнкера, по тем или иным причинам остававшиеся в казарме — больные, сидевшие в карцере или без отпуска или же находившиеся в наряде, охотно давали свою парадную форму уходившим в отпуск в город, в церковь или на парад.

Средства на содержание училища, как и на все русские учебные заведения, отпускались Державной комиссией — государственным учреждением, составленным из сербов и русских. Так как это были, в некоторой части, господа довольно левого уклона, то, естественно, что они не могли питать симпатий к такому гнезду монархизма, как Николаевское кавалерийское училище, где все стены были украшены портретами особ императорской фамилии, а также фотографиями и рисунками из жизни и быта Российской императорской конницы, что явно отражало настроения и дух юнкеров и их воспитателей. Поэтому Державная комиссия старалась урезать и без того скудные средства, отпускаемые на училище, елико возможно.

Довольствие оставляло желать много лучшего, а в особенности в 1922 и начале 1923 года. Хозяйственная часть, стараясь свести концы с концами, решила летом кормить нас сезонным блюдом — зеленым борщом из крапивы, заросли которой были в изобилии разбросаны в поле недалеко от училища. Для рубки крапивы назначался наряд юнкеров с шашками. Так как рубить старую толстую крапиву было легче, чем молодую, то в наш борщ попадали почти древесные стволы. Уж на что был всеядным и вечно голодным мой «дядюшка» «благородный корнет» Зенченко, но и тот, обнаружив в своем котелке особенно толстый ствол крапивы, в порыве гнева швырнул котелок со всем содержимым в окно со второго этажа.

Не лучше дело обстояло и с учебной частью. Учебников не было, и преподавателям пришлось самим составлять конспекты, которые размножались на шапирографе и переплетались в твердые переплеты. Так как бумаги отпускалось тоже недостаточно, то перед сдачей зачетов, «репетициями», выдавался один конспект на 3–4 человека.

Весной 1923 года училище переселилось на противоположный край города в большее помещение какого-то учебного заведения. Здание и все помещения были много лучше и уютнее казарменных. От улицы отделяла усадьбу высокая кирпичная стена с решетчатой калиткой. К дому вела широкая, выложенная кирпичом дорожка, проходившая метров 75 по тенистому, густо заросшему кустами и большими деревьями саду. С задней стороны дома был средней величины двор с несколькими большими деревьями и разными хозяйственными постройками, а отсюда калитка в стене вела в соседний большой двор, отделенный от улицы длинной кирпичной конюшней, переделанной для нас в четыре большие комнаты для столовой и классных занятий. В этом дворе были установлены турник, параллельные брусья и прочие гимнастические принадлежности. Здесь юнкера занимались гимнастикой, фехтованием, рубкой лозы и строевым обучением в пределах взвода. Для эскадронных и дивизионных занятий в нашем распоряжении была довольно большая площадь перед входом в сад и прежний наш пустырь перед казармами.

9/22 мая школа праздновала свой 100-летний со дня основания юбилей, к которому готовились, конечно, особенно старательно. Командир дивизиона ежедневно гонял нас в поле до седьмого пота развернутым строем эскадрона и во взводных колоннах с бесконечными захождениями то правым, то левым плечом, ответами на приветствия с места и на ходу и шашечными приемами. После занятий вместо заслуженного отдыха наши художники бросались к своим кистям и краскам рисовать над главным входом значок и девиз школы, транспаранты с вензелями императоров Николая I и Николая II и т. д.

Во втором дворе, где дивизион должен был демонстрировать гимнастику на снарядах, остальные юнкера делали возвышения из земли, вроде подиума, для главнокомандующего и гостей, строили там же арку из деревянных реек и укрепляли на ней зелень, делали гирлянды и т. п. По бокам подиума лепили из глины и покрывали позолотой училищный значок и даты: 1823–1923. Даже училищный карцер, на юнкерском языке называвшийся «Замком Бугенис» (фамилия командира дивизиона, читаемая наоборот), был украшен художественным рисунком средневекового замка, сделанным углем на белой стене. Кроме того, стены были покрыты еще раньше изображениями женских головок и ножек, роскошно сервированных столов, конских голов, бутылок шампанского и прочих недоступных предметов вожделения узников «Замка Бугенис», а также философскими изречениями вроде: «Оставь всякую надежду входящий сюда» и тому подобными.

Наконец приблизился долгожданный день праздника. Уже накануне начали прибывать гости — старые питомцы школы, которых собралось более 50 человек. Около 12 часов ночи сводный эскадрон, в качестве почетного караула, встретил на вокзале генерала Врангеля, который немедленно отправился в училище. Помещения и сад были декорированы и освещены разноцветными фонариками. У входа стояли два юнкера в исторических формах, а у входа в помещение главнокомандующего — тщательно подобранные парные часовые. 9/22 мая, в 9 часов утра, в училищной церкви была отслужена Божественная литургия, на которой присутствовали генерал Врангель в сопровождении адъютанта, лейб-казака есаула Ляхова и личного секретаря г. Котляревского, а также большое количество генералов и штаб-офицеров, из которых могу вспомнить Донского атамана генерала Богаевского; генерала Баратова; начальника кавалерийской дивизии, в которую была еще в Галлиполи сведена вся конница, генерала Барбовича и начальника штаба дивизии Генерального штаба генерала Крейтера; бывшего в числе наших преподавателей «бога войны» генерала Карцева; военного агента Генерального штаба полковника База-ревича; Генерального штаба полковника Подчерткова и многих других. Кроме того, присутствовали в большом количестве прибывшие старые николаевцы (был даже один, приехавший на юбилей из США) во главе с генерал-лейтенантом Здановичем, выпуска 1868 года, и югославские офицеры, воспитанники школы, возглавляемые полковником Христичем, выпуска 1876 года, а также делегации югославской военной авиации, прилетевшей на четырех аэропланах, и местного югославского гарнизона. Затем выделялись старшие классы Донского Мариинского и Харьковского институтов, Крымского кадетского корпуса, представители воинских и общественных организаций, местной русской колонии и т. д.

В 11 часов дивизион юнкеров был выстроен на учебном плацу против наших бывших казарм. Левее стали два взвода старых николаевцев под командой генерала Здановича и полковника Христича. Гости — русские и югославские офицеры, представители местного гарнизона, городской администрации, двух институтов, воинских и общественных организаций и толпа местных жителей стояли на границах площади, намеченной для парада. Цепь кадет Крымского корпуса замыкала четырехугольник. Генерал Врангель поздоровался с господами офицерами и юнкерами и поздравил с праздником. Затем обошел строй кадет и институток, поздоровался с ними и поцеловал ручки начальниц институтов Н. В. Духониной и М. А. Неклюдовой. После этого был отслужен торжественный молебен с нашим прекрасным хором певчих, по окончании которого раздалась команда:

— К церемониальному маршу! Повзводно. На двухвзводную дистанцию. Первый эскадрон…

Под музыку хора трубачей вытянулась взводная колонна. За маститым генералом Здановичем в штатском костюме и полковником Христичем шли два взвода старых николаевцев. Разноцветные формы славных полков российской конницы вперемешку с тонными черкесками и скромными штатскими костюмами составляли одно тело, один дух — выравненные, как по линейке, четыре шеренги бывших питомцев «славной школы». За ними, с начальником дивизии и начальником училища на правом фланге первого взвода первого эскадрона, промаршировали, блестя клинками шашек, взятых «в плечо», щеголяя выправкой и равнением, звеня шпорами на сверкающих от глянца сапогах, все восемь взводов юнкеров. Благодарность обожаемого юнкерами главнокомандующего каждому взводу в отдельности, дружные, радостные ответы юнкеров, улыбающиеся лица генералитета, старых николаевцев и публики создавали впечатление, да так оно было и в действительности, что это праздник не только наш, николаевцев всех возрастов, а общий, всех присутствующих.

После церемониального марша генерал Врангель еще раз поздравил училище со столетним юбилеем, указав на заслуги училища перед царем и Родиной, и благословил юнкеров иконой, которой в 1920 году население Северной Таврии в г. Мелитополе благословило его на борьбу с большевиками, и провозгласил «ура» славному Николаевскому кавалерийскому училищу.

Начальник училища прочитал перед строем:

«Распоряжение генерала Врангеля от 9/22 сего мая за № 50. Сремски Карловцы. Сегодня Николаевское кавалерийское училище празднует свой столетний юбилей. Сто лет подряд питомцы «славной школы» пополняли ряды бессмертной русской конницы. Сколько славных дел, сколько ярких страниц русской истории связано с их именами… Великая Россия наша разорена и обесчещена. Русская армия в изгнании. Но жив русский дух в ее рядах. Свято донесем его до родной земли. Восстанет Русь, воскреснет великая армия, непобедимая русская конница. Ее ряды, как и встарь, пополнятся питомцами «славной школы», потомками тех, кто кровью вписал имя свое в историю русской земли.

Славному Николаевскому кавалерийскому училищу «ура»!

Генерал Врангель.

Генерал-лейтенант Кусонский».

В приказе по училищу № 144, от 23 мая, начальник училища, объявляя это распоряжение генерала Врангеля, добавил:

«Счастлив объявить настоящее распоряжение нашего вождя и уверен, что все чины училища безусловно оправдают доверие и надежды нашего главнокомандующего и так же высоко и непоколебимо будут стоять за честь и доброе имя своей школы, как это делали наши предки и предшественники на протяжении целого столетия».

Прочитав приказ, начальник училища провозгласил «ура» в честь главнокомандующего. Пропустив еще раз мимо себя юнкеров и поблагодарив «за блестящий парад», генерал Врангель отправился в училище, где снялся в группе со старыми николаевцами, гостями и всем составом школы. В час дня дивизион был построен во втором дворе училища. Генерал Врангель провозгласил «ура» во славу и возрождение России, после чего началось поднесение подарков и адресов депутациями, прибывшими на юбилей. Генерал-лейтенант Барбович и генерал-майор Крейтер поднесли училищу от кавалерийской дивизии серебряную братину художественной работы; генерал-лейтенант Зданович, полковник князь Андронников и майор Симич от имени Объединения бывших юнкеров НКУ благословили школу иконой Св. Георгия Победоносца; директор Крымского кадетского корпуса генерал-лейтенант Римский-Корсаков прочел адрес. Затем прочли приветствия: от Белоцерковского подотдела Союза русских офицеров генерал-майор Пожарский, от русской колонии в Белой Церкви полковник Скучевский, от Донского Мариинского института инспектор классов г. Сторошенко, от Общества бывших воспитанников императорского Александровского лицея В. Д. Евреинов и от сербских офицеров, бывших воспитанников школы, с исключительным подъемом отставной майор Р. Симич.

После этого состоялся общий обед с гостями в столовой училища. Генерал Врангель произнес первые тосты за здравие Его Величества короля Александра и за славу и процветание училища. Затем следовал целый ряд тостов, полных редкой сердечности и теплоты по адресу «славной гвардейской школы». Особенно сильное впечатление произвел тост майора Симича, в ярких выражениях отметившего не только свою связь с родной школой, но и вечную братскую любовь между русскими и сербами и значение России и государя императора Николая Александровича в деле спасения Сербии в мировой войне. Во время обеда было прочитано множество телеграмм и приветствий, полученных училищем со всех концов света ко дню юбилея.

По окончании официальной части обеда, когда господа генералы удалились на заслуженный покой, а также во время последовавшего вечером бала в укромных уголках, недоступных постороннему взгляду, шло объединение старых николаевцев с молодыми. Раздавался звон бокалов, неслась лихая кавалерийская песня, слышались вопросы: «Молодой», какие вальтрапы в пятом эскадроне синих кирасир?», «Что такое мартингал?», «Стоянка 18-го гусарского?» и тому подобные.

Бал с концертным отделением состоялся в «Бурге», лучшем помещении города. Инспектор классов генерал-майор Линицкий сделал короткий доклад о столетней истории училища, после чего начался концерт. Хор трубачей и певчих, декламация, пение и живая картина составили прекрасную программу, заслужившую полное одобрение публики, не скупившейся на аплодисменты. Затем танцы, гремит хор трубачей… Мазурка, вальс, падекатр, падеспань, институтские пелеринки, декольтированные бальные платья, звон шпор, томные взгляды…

На следующее утро в 9 часов во втором дворе училища генералу Врангелю и гостям были продемонстрированы всем дивизионом гимнастические упражнения — вольные движения и на снарядах, затем выступления гимнастической группы на снарядах и фехтовальщиков. Во время гимнастики на снарядах генерал Врангель обратил внимание на юнкера Стацевича Александра, особенно легко и изящно работавшего на снарядах.

Главнокомандующему было доложено, что юнкер Стацевич был представлен к производству в портупей-юнкера, но полагающееся по штату количество представляемых уже заполнено.

— Произвести сверх штата, — был ответ генерала Врангеля.

Официальное описание столетнего юбилея НКУ, выпущенное штабом главнокомандующего, заканчивается описанием гимнастического праздника следующими словами:

«Под умелым руководством опытного инструктора (одесский улан ротмистр Педь) юнкера показали прямо чудеса ловкости и смелости. Сокольская гимнастика под музыку хора трубачей и упражнения на снарядах были проделаны лихо и отчетливо. Во всем видна солидная подготовка и тренировка. Блестящий праздник векового юбилея «славной школы» останется надолго в памяти всех на нем присутствовавших. Тяжелые испытания на чужбине не сломили славного духа школы, и молодое поколение николаевцев показало на празднике, что оно достойно своих старых однокашников. Училище высоко держит свое знамя и свято хранит свои вековые традиции».

В час дня генерал Врангель под звуки хора трубачей и кадетского оркестра отбыл из Белой Церкви. Нужно отметить, что он, сдавший в свое время офицерский экзамен экстерном при НКУ, очень любил нашу школу — свое детище, а юнкера его просто обожали. В каждый приезд его вносили на руках в стены школы, причем неизменно исчезали шпоры с его сапог, и генерал Врангель потом просил дать их ему «взаймы» до отъезда, обещая вернуть захватчикам, и всегда честно держал свое слово. Уезжая, генерал Врангель приказал дать юнкерам три дня отдыха и отпуск в город до поздних часов, что и было, конечно, широко использовано.

После праздника начались будни, а для второго выпуска беготня с планшетами для топографических съемок по нашим «Кавелах-тским высотам», так как к зданию училища действительно прилегали высоты с полями, виноградниками и садами, на которых юнкера производили заданные им съемки. Кроме того, началась пора последних перед выпуском экзаменов, предварительной «полюбовной» разборки вакансий для выхода в тот или иной полк, шитья полковой офицерской формы и т. д.

Затем официальная, окончательная разборка вакансий, традиционный «корнетский обход», «похороны капонира» с восковой фигурой инспектора классов в гробу и ее сожжение, производство «сугубства» в «корнеты школы». Наконец, день выпуска, парад, чтение приказа о производстве в настоящие корнеты, возвращение с парада в юнкерском строю, но с приказом о производстве под левым погоном и последняя команда:

— Господа офицеры. Разойтись!

После этого — спешное переодевание в полковую офицерскую форму. Торжественный обед в стенах школы. А вечером выпускной бал там же, для чего все помещения взводов были превращены в сады, подводные гроты, полутемные гостиные и прочие уютные уголки. Для этого была произведена среди знакомых местных жителей юнкерами «реквизиция» декоративной зелени. Здесь особенно отличился Пуля Авчинников, притащивший несколько подвод таких растений в кадках. Снова хор трубачей, традиционная «корнетская мазурка», которую обязаны танцевать все новоиспеченные корнеты без исключения, танцует или нет он мазурку, вальс, институтские пелеринки, звон шпор, таинственный шепот в укромных уголках, томные взгляды, звон бокалов и школьная или полковая лихая песня…

А на следующий день торжественный молебен во дворе училища. Последний строй «в стенах родимой нашей школы», которая вошла в нашу плоть и кровь на всю жизнь, но уже не в юнкерской, а в офицерской форме драгунских, уланских, гусарских и казачьих полков славной русской конницы. А потом прощание со школой, со вчерашними еще начальниками и преподавателями, с друзьями-однокашниками и разъезд.

Не такой разъезд, как в доброе старое время, когда юноше открывалась дорога в жизнь — 28-дневный отпуск к родным, а потом в новую семью, полковую, где все было ясно, понятно и определено вековым укладом. Мы же разъезжались не в полки, а в то, что осталось от полков, — то ли на пограничной страже, то ли на постройке шоссейных дорог. Светлое, ясное и определенное оставалось в стенах школы, а ожидало весьма неопределенное будущее.

Первый выпуск из школы состоялся 5 ноября 1922 года, второй — 12 июля 1923 года, третий — 2 сентября 1923 года, а эстандарт-юнкера были произведены в корнеты 7 марта 1924 года. 357 человек из юнкеров, вольноопределяющихся и кадет превратились в офицеров славной русской конницы, но не на Родине, а, к сожалению, в изгнании.

Много лет прошло с тех пор. Эмигрантская доля раскидала последних питомцев «славной гвардейской школы» по всему земному шару, но духовная связь, зародившаяся в стенах школы, сохранилась до наших дней. Конечно, был и отсев — несколько человек, не больше 5–6, «ушли в быт» и потеряли связь с однокашниками. Но на их место стали бывшие воспитанники школы, ушедшие из нее по тем или иным причинам до производства, а брат одного из наших однокашников, также уехавшего в Польшу, не дождавшись производства, всегда находился среди нас, никогда не быв николаевцем. Не помню точно, но мне кажется, на 110-летие школы, в 1933 году, состоялся в Белграде съезд бывших юнкеров НКУ, «белоцерковцев». Собралось больше 50 человек. Уже тогда нам было известно, что кроме тех, кто проживал вне досягаемости Белграда, не смогут приехать корнеты Платонов, М. Трофимов, Ю. Поляков и Занфиров, погибшие в СССР в борьбе с советской властью, а братья С. еще до сих пор работают там. Во время второй мировой войны корнеты Тимченко, Карпинский и Алексеев погибли в рядах Русского корпуса, Н. Иванов и Слободчуков в русско-немецких частях, мой «племяш» Станиславский — одним из последних защитников линии Мажино; Липина убили маки; Шпиллер погиб на Восточном фронте; Брешко-Брешковского и Шугаевского расстреляли немцы; Чепурнов при подходе советских войск, будучи в немецкой форме, несколько дней скрывался от них в болоте, сидя по горло в воде, простудился и умер; корнеты П. и Ф. (фамилии не называю по понятным причинам) увезены в СССР; 5 или 6 человек пропали без вести. Смело можно сказать, что 95 процентов последних питомцев «славной гвардейской школы» во время последней войны честно исполнили свой долг русского офицера, как им подсказывали совесть и обстановка.

Много наших однокашников отошло в лучший мир в более мирной обстановке, как до, так и по окончании последней войны. В прошедшем апреле три панихиды по нашим однокашникам служились в течение одной недели. Все они были верными солдатами своей Родины и служили ей верой и правдой до последнего издыхания.

Длинен список ушедших друзей, но немало еще осталось и живых, которые после каждого ушедшего теснее смыкают свои ряды в день Николы Вешнего, помянув «тех, кто не с нами», поют старую школьную песню:

КРЫМСКИЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС

В субботу 3 июня Объединение зарубежных кадет торжественно отпраздновало корпусной праздник Крымского кадетского корпуса, свв. царей Константина и Елены. Сначала в Синодальном храме был отслужен молебен с поминовением умерших кадет и офицеров и с торжественным выносом знамени Сумского кадетского корпуса, прежде всегда хранившегося в Крымском корпусе и являвшегося в годы его существования и его знаменем. Вынос был совершен старым сумцом П. Гениным.

После молебна в русском клубе был устроен парадный завтрак, на котором в качестве особо почетного гостя присутствовала княжна Вера Константиновна. За завтраком были прочитаны многочисленные приветствия от членов Объединения и его друзей, не могших лично присутствовать на торжестве. В нью-йоркском отделе Объединения зарубежных кадет числится 110 членов, а на празднике присутствовали 52 человека.

Крымский кадетский корпус заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько подробнее, особенно для тех, кто не знает его истории.

Основанный в 1920 году приказом генерала Врангеля в Крыму, Крымский корпус принял в себя ту массу молодежи, которая самоотверженно боролась за Россию в рядах Добровольческой армии. Это были кадеты, гимназисты, реалисты, но главным образом кадеты Петровского Полтавского и Владикавказского корпусов.

Среди кадет Крымского корпуса было 46 Георгиевских кавалеров — явление, до того времени неслыханное в кадетских корпусах! Из этих Георгиевских кавалеров один был кавалером трех степеней и трое — двух степеней!

В торжественные дни, когда на поминовение погибших в церковь шли бывшие участники белой борьбы, почти 75 процентов кадет оказывалось в строю.

Более тысячи юношей прошли через Крымский кадетский корпус, и каждый из них унес в своем сердце вложенный в него корпусом кусочек России.

Полный курс окончили всего 604 кадета. Из этого числа более 85 человек окончили Белградский, Загребский, Люблянский и другие университеты. Три кадета окончили Королевскую академию художеств в Белграде. 64 окончили Югославское военное училище и стали кадровыми офицерами. 56 окончили курсы при артиллерийском заводе в Крагуевце и стали квалифицированными оружейными мастерами. 43 окончили геодезические курсы, став землемерами, и т. д.

Во время последней войны кадеты заполнили собой ряды Русского корпуса, основанного в Белграде генералом Скородумовым. Там они показали чудеса храбрости и самоотверженности, так что некоторые из них, как, например, бывший крымский кадет Редькин за свой геройский подвиг, оплаченный смертью, упоминались в сводке Верховного командования (ОКВ).

Многие кадеты-крымцы боролись и на Восточном фронте и на Западном валу и своей кровью полили чужую землю. Вечная им память!

Однокашники — привет!

ЮБИЛЕЙ (1851–1920—1926)

23 ноября (6 декабря), в день Св. Благоверного и Великого Князя Александра Невского, Русский кадетский корпус справил свой храмовой праздник и 75-летие по старшинству, воспринятому от Владимирского Киевского кадетского корпуса, вошедшего в Русский кадетский корпус вместе с Одесским в марте 1920 года после эвакуации.

Празднование началось накануне утром радостным прибытием в родной корпус 18 его бывших кадет, ныне питомцев Белградской военной академии, и 7 студентов Белградского университета.

В два часа дня состоялся юбилейный акт, на котором было прочитано три доклада: инспектором классов полковником В. А. Розановым — «Кадетские корпуса в России», председателем Общества старых киевлян генерал-майором А. А. Толмачевым — «Владимирский Киевский кадетский корпус» и директором корпуса генерал-лейтенантом Б. В. Адамовичем — «Русский кадетский корпус». Перед началом акта и в перерывах между докладами были исполнены духовым оркестром кадет — «Встреча» Виленского военного училища (на слова стихотворения К.Р. «Полк») и «Встреча» Русского кадетского корпуса подполковника Н. И. Кадьяна — автором, на рояле. По окончании доклада директором корпуса были оглашены полученные корпусом загородные поздравления, а затем читались и подносились адреса: от Сараевской русской колонии, Сараевских отделов — Общества русских офицеров, Общества инвалидов, галлиполийцев, Красного Креста, Попечительного общества старых киевлян, бывших кадет Первого корпуса, — и приветствия от питомцев Военной академии и Объединения бывших кадет Русского корпуса. Русской колонией был поднесен портрет основателя Киевского корпуса императора Николая I, Первым корпусом — вид «Меншиковского» фасада его здания 1710 года, Объединением кадет — барельеф императора Николая II и проч. Всего корпусом получено было около 150 поздравлений; среди них — от великих князей Николая Николаевича и Андрея Владимировича, великой княгини Елизаветы Маврикиевны, главнокомандующего генерала барона Врангеля, митрополита Антония, первого адъютанта Его Величества короля генерала С. Хаджича, Военной и Морской академий, высших представителей зарубежной России и местного общества, обществ, заведений, учреждений и корпораций русской эмиграции, заведений и представителей военно-учебного мира, родителей и бывших кадет.

В 7 часов вечера в церкви корпуса была отслужена всенощная и по окончании ее панихида с длительным полным поминанием по синодикам пяти кадетских корпусов: Русского, Киевского, Одесского, Сибирского и Хабаровского и Киевского военного училища. Канунный день закончился «зарей с церемонией», во время которой состоялось производство в вице-фельдфебели кадета Олега Новосильцова и четырех кадет в вице-унтер-офицеры; на «заре» были исполнены оркестровая заря, гимн «Коль славен», «Песня Дворянского полка» («Братья, все в одно моленье души русские сольем») и пропеты обычные молитвы.

Самый день праздника начался в 8 часов утра служением литургии в церкви корпуса. В 11 же часов утра в большом манеже, находящемся при здании корпуса, состоялся церковный парад с выносом знамени Полоцкого кадетского корпуса; сверх того, на груди у знаменщика вице-фельдфебеля Олега Новосильцова находился медальон с двумя сохраненными кадетами частицами полотнища знамени Киевского корпуса. Правее строя кадет и оркестра выстроился под углом, лицом ко входу, взвод питомцев Военной академии. Гости, среди которых были все представители местного общества во главе с командующим армией, великим жупаном и комиссаром города, председатели Русской колонии и отдела Общества офицеров и прибывшие из Белграда — правительственный уполномоченный С. Н. Палеолог, генерал Н. Н. Баратов и полковник В. И. Базаревич, — заняли места напротив строя кадет у аналоя, где собралось духовенство для соборного служения молебна. Парад принимал прибывший на праздник по высочайшему повелению «Кралевский изасланик», начальник Босанской дивизии генерал И. Иованович, встреченный гимном королевства и восторженным «ура». По окончании молебна после окропления и относа знамени генерал И. Иованович передал корпусу поздравление короля Александра и произнес прекрасную речь, в которой помянул прежние заслуги перед Россией Киевского кадетского корпуса, определил значение нынешней работы Русского корпуса и выразил надежды и пожелания наличному составу как носителю залога будущей связи России и королевства. Директор корпуса отвечал здравицами Его Величеству и королевской семье, правительству и троименному народу и возгласил отдельные здравицы России, старым киевлянам, «Кралевскому изасланику» и всем гостям. Парад закончился прохождением корпуса церемониальным маршем под звуки фанфарного марша. После парада все гости были приглашены в корпус на чай и пирог в большом зале, едва вместившем собравшихся на праздник. В 4 часа дня был «фамильный» обед исключительно для состава корпуса и бывших кадет, прибывших из Белграда и проживающих в Сараево. Праздник закончился семейным танцевальным вечером с двумя концертными отделениями, составленными из лучших литературных и музыкальных произведений русских поэтов и композиторов, исполненных кадетскими духовым и великорусским оркестрами и хором при участии русских артистов местного театра — Л. В. Мансветовой, А. И. Сибирякова, В. В. Радомского и русской певицы Н. Д. Местергази.

Весь праздник, имевший скромный, но красивый характер, был сплошным отголоском дорогого прошлого, приветом Родине и прославлением старой, полной заслуг перед Россией школы кадетских корпусов, создавшей славный преданиями Владимирский Киевский корпус и вдохнувшей дух и силы в зарубежную деятельность Русского кадетского корпуса.

О НАС, О КАДЕТАХ…

КАДЕТУ

КАДЕТ

«ЧЕМ ЖИЛО И ДЫШАЛО КАДЕТСТВО»

1 сентября 1911 года, № 211

ПРИКАЗ

По Владимирскому кадетскому корпусу

31 августа Владимирский Киевский кадетский корпус удостоился счастья отметить на страницах своей истории великое и радостное событие — посещение его государем императором Николаем Александровичем.

В 3 часа 30 минут дня прибыли в корпус их императорские высочества великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович, а в 3 часа 45 минут дня изволил прибыть Его Императорское Величество государь император с болгарским княжичем Борисом. У парадного подъезда государь император был встречен мною, а в вестибюле Его Величество принял рапорт от очередного ротного командира полковника Зенченко.

Его Величество по пути следования в церковь изволил обратить внимание на развешенные по стенам изречения, сжато и образно определяющие отношения русского человека к Богу, царю, Родине, к своим обязанностям и товариществу; выслушав мой доклад по этому поводу, государь император изволил сказать: «Это очень хорошо».

В корпусной церкви государь император был встречен протоиереем Шепченко с крестом и святою водою. Прослушав краткое молитвословие, Его Величество осмотрел историческую святыню корпуса — икону, полученную корпусом в 1852 году в благословение от императора Александра II, бывшего в то время еще наследником цесаревичем и Главным начальником военно-учебных заведений. В церкви корпуса государь император обратил внимание на находящиеся на стенах храма мраморные доски, на которых золотыми буквами написаны имена бывших питомцев корпуса, убитых на войне и павших от руки убийц в мирное время при исполнении служебного долга.

Из церкви Его Императорское Величество проследовал в сборный зал, где были выстроены все кадеты, рота с ружьями и со знаменем при собственном оркестре. На левом фланге были выстроены преподаватели и административные чины корпуса. При входе государя императора в зал раздалась соответствующая команда, музыка заиграла «Встречу». Парадом командовал полковник Троицкий. Его Величество, приняв рапорт, поздоровался с кадетами. В ответ на приветствие обожаемого монарха грянуло 120 громогласное восторженное «ура», сменившееся могучими звуками «Боже, царя храни»; вместе с оркестром гимн пел весь корпус.

Государь император приказал перестроить кадет к церемониальному маршу. Кадеты проходили повзводно. Когда они стали в первоначальный строй, государь император, выйдя перед серединой строя, изволил сказать: «Спасибо, кадеты! Прошли молодцами. Сегодня вы мне представились в блестящем виде. Надеюсь, что и в будущем вы поддержите честь и славу родного заведения».

Затем я имел счастье представить государю императору программу литературно-музыкального отделения, нарисованную кадетом шестого класса Образковым. Его Величество, избрав несколько пьес, прослушал стихотворение «Державному вождю — кадеты Владимирского Киевского кадетского корпуса», составленное и прочитанное кадетом седьмого класса Прудкевичем:

Государь изволил благодарить автора и удостоил его милостивой беседы. Прослушав в исполнении хора кадет «Боже, люби царя» (музыка Глинки), государь император удостоил учителя пения г. Папаафанасопуло милостивой беседы, сказавши, что кадеты поют великолепно, и соизволил приказать пропеть еще «Киевскую былину», по исполнении которой Его Величество изволил похвалить кадет словами: «Отлично поете, кадеты». Государь император в милостивой беседе со мной изволил интересоваться составом хора и несколько раз выражал свое удовольствие по поводу отличного исполнения хором музыкальных пьес. Прослушав «Фанфарный марш», исполненный духовым оркестром кадет, государь император изволил сказать мне, что кадеты играют отлично, соблюдая тонкие оттенки.

По приказанию Его Величества из строя были вызваны и представлены его высочеству княжичу болгарскому воспитывавшиеся в корпусе болгары, в числе 12 человек; наследник болгарского престола удостоил их милостивого разговора.

В это время Его Величество, узнав от меня, что в числе кадет находится сын героя последней войны генерала Кондратенко, приказал вызвать кадета Кондратенко и, удостоив его милостивой беседы, пожелал ему быть утешением своей матери и достойным сыном своего отца. Потом, обратившись к кадетам, Его Величество изволил сказать: «Прощайте, кадеты! Еще раз спасибо за молодцеватую выправку».

Затем государь император изволил проследовать в лазарет, при входе в который были выстроены служители корпуса, прослужившие в нем не менее 25 лет. Его Величество изволил обратить свое высокое внимание на ламповщика Масальского, прослужившего в корпусе 47 лет.

В лазарете государя императора встретил с рапортом старший врач корпуса. Его Величество обходил больных кадет, милостиво с ними беседуя. В лазарете государю императору благоугодно было удостоить продолжительной беседой прослужившую 40 лет сестру милосердия г-жу Тышкевич. По возвращении из лазарета в зал Его Величество по моей всеподданнейшей просьбе увековечил память о своем высоком посещении, расписавшись в исторической книге корпуса; в ней же расписался болгарский княжич Борис. Здесь же Его Величеству от кадет был поднесен для наследника цесаревича классный стол усовершенствованной системы Иванова с учебными книгами, классными принадлежностями и Евангелием, выдаваемым каждому вновь поступающему кадету как благословение от корпуса; часть деревянных работ стола и вся полировка выполнены кадетами под руководством офицера-воспитателя подполковника Болотовского.

После этого Его Величество проследовал на главный подъезд, где соизволил сняться вместе с начальствующими лицами и старшими кадетами, причем изволил выразить желание иметь у себя несколько снимков.

Отъезжая, государь император соизволил сказать мне, подавая руку: «Очень вам благодарен за отличное состояние корпуса». При отъезде державного гостя кадеты были выстроены вдоль шоссе и провожали своего обожаемого монарха восторженными криками «ура» под звуки народного гимна.

В знак своей царской милости Его Величество приказал распустить кадет на три дня.

Государь император пробыл в корпусе около часу.

Объявляя об этом радостном историческом событии, я вместе со всеми безмерно счастлив, что наша общая работа удостоилась чрезвычайно лестной похвалы Его Императорского Величества. От души благодарю своих сотрудников и кадет, приложивших все силы и усердие, чтобы порадовать державного вождя. Милостивые слова государя императора, являясь лучшей наградой, усугубят нашу ревность и дадут новые силы для службы на пользу и славу царя и Отечества.

БОЙ ПОД КАНДЕЛЕМ 25 ЯНВАРЯ 1920 ГОДА

ПРИКАЗ ВОЕННОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЯ В РУМЫНИИ

ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ

НА ЮГЕ РОССИИ

2/15 апреля 1920 года. Бухарест

25 января произошла эвакуация Одессы. Часть войск Добровольческой армии, масса беженцев с женщинами и детьми отходила под натиском большевистских частей и банд к границам Румынии. В составе отступавших находилось около 400 кадет Киевского и Одесского корпусов, многие младших классов в возрасте 12–14 лет.

Отход от Одессы под угрозой нападения со всех сторон при ничтожных для противодействия большевикам силах, отсутствии боевых и жизненных припасов, перегруженности отряда обозом, в коем следовали женщины и дети, и недружелюбном отношении запуганных большевиками жителей требовал сверхъестественных усилий для преодоления лишений и сохранения бодрости.

31 января части под общим командованием полковника Стес-селя вступили в бой с большевиками, превосходными силами около дивизии наступавшими со стороны с. Выгоды, и бригадой Котовского — со стороны с. Зельц. Отряд полковника Стесселя, не превышавший 600 человек бойцов, вынужден был принять бой для спасения беженцев, женщин и детей. Левый фланг был поручен кадетскому корпусу под начальством капитана Ремерта.

Сплоченные узами товарищества, крепкие духом, кадеты явились лучшей организованной частью, о которую разбились все атаки противника. На левый фланг большевиками были направлены наибольшие силы и проявлено наибольшее упорство для овладения селением Кандель. Жестокий артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь не мог поколебать мужественных кадет. После соответственной подготовки большевики бросили на левый фланг бывшие у них кавалерийские части. Неудача грозила гибелью всему нашему отряду. В эту решительную минуту юноши и дети кадеты, понимая всю важность обороняемой позиции, не смутились натиском противника. Дружные залпы встретили несущуюся кавалерию. Твердой стеной стояли кадетские штыки. Не ожидавшие такой выдержки и мужества большевики обратились в бегство. Успех на левом фланге отразился на действиях всего отряда, перешедшего после этого в контрнаступление и продвинувшегося на пять верст к с. Выгода, после чего он возвратился в исходное положение.

В тот же день отряду пришлось выдержать второй бой с полным для нас успехом. Бой длился с 9 часов утра до 6 часов вечера с перерывами.

В последующие дни части кадет удалось переправиться в Румынию. Мужество и доблесть кадет в этих боях, понесших в бою и впоследствии огромные потери, ставит их в ряды испытанных воинов.

От имени главнокомандующего вооруженными силами на юге России благодарю доблестных героев-кадет за полное самоотвержение и мужество, проявленные в боях под Канделем и Зельцем. От имени главнокомандующего благодарю воспитателей корпуса, положивших зерна безграничной любви к Родине в сердца их воспитанников. Верю, что, проявив столько доблести в юношеском возрасте за дело страдающей Родины, кадеты впишут свои имена золотыми буквами в историю возрождения России.

КАДЕТСКАЯ ЛАМПАДА

Основание Неугасимой лампады в память всех умерших и в боях погибших кадет российских тесно связано с именем ее устроителя — Митрофана Митрофановича Колтовского, как, впрочем, с его именем связан и сам Свято-Троицкий храм в г. Касабланке, главнейшим строителем которого был покойный. Напомним вкратце жизнь этого необыкновенного человека, блестящего офицера и смиреннейшего христианина, принявшего одинаково покорно и гонения во имя Христа в России, и телесные муки последних лет своей жизни в эмиграции.

Митрофан Митрофанович Колтовский происходил из старинной боярской семьи, большинство членов которой служило в Российском флоте. Сам Митрофан Митрофанович, проучившись последовательно в Киевском, Одесском и Первом корпусах, по окончании Николаевского кавалерийского училища в 1908 году вышел в Крымский конный полк. Дальнейшая его служба протекала в авиации и автоброневых частях. После революции он ипподиакон св. патриарха Тихона и одновременно начальник отряда добровольцев охраны патриарха.

Пришлось Колтовскому изведать тюрьмы и советские ссылки. Вторая война дала ему возможность вырваться за границу. Годы беженской жизни в лагерях Центральной Европы и, наконец, Бурназель, под Касабланкой, где ему было суждено окончить свое земное странствие. Здесь все помыслы, все труды его — создание храма. В нем почти все создано его собственными руками и руками его верной подруги жизни — Марии Петровны.

Наконец, приходит в Париж его письмо: «…зажигаем на панихидном столике в нашей церкви Неугасимую лампаду в память всех усопших братьев-кадет наших… Пусть каждый пришлет мне имена умерших кадет его корпуса, а я их внесу в Задушную книгу…»

В тяжелых муках, без ноги, с почти непрерывными припадками астмы, Колтовский ведет деятельную переписку с кадетами и пополняет свой печальный синодик. В 2 часа дня 18 января 1954 года его мучения и верная служба кончаются. Припадок грудной жабы уносит его из этой жизни. Кадетская лампада переходит в ведение Марии Петровны Колтовской, его вдовы и нашего друга, прошедшей с ним все ссылки и лагеря и закрывшей ему глаза. Теперь она уезжает в Америку и передает хранение лампады Общекадетскому объединению.

Кадеты всех корпусов ставятся в известность, что Неугасимая лампада в память всех убитых и скончавшихся кадет российских корпусов с благословения настоятеля храма устанавливается на поминальном столике в церкви Знамения Божией Матери (87, бульвар Эксельманс, Париж, 16). У настоятеля храма хранится синодик умерших кадет. В положенные дни имена наших братьев будут поминаться за литургией, а по всем вновь скончавшимся кадетам будут у лампады служиться панихиды.

Пожертвования и взносы на сооружение и поддержание лампады направлять казначею Общекадетского объединения.

КАДЕТСКИЕ КОРПУСА

Морской Е. И. В. наследника цесаревича (С.-Петербург) — 1701

2-й кадетский императора Петра Великого (С.-Петербург)- 1712

Первый кадетский (С.-Петербург) — 1722

1-й Московский императрицы Екатерины II (Москва) — 1778

Пажеский Его Императорского Величества (С.-Петербург) — 1802

1-й Сибирский императора Александра I (Омск)- 1813

Оренбургский Неплюевский (Оренбург) — 1825

Нижегородский графа Аракчеева (Нижний Новгород) — 1834

Полоцкий (Полоцк) — 1835

Петровский Полтавский (Полтава) — 1840

Орловский Бахтина (Орел) — 1843

Воронежский великого князя Михаила Павловича (Воронеж) — 1845

2-й Московский императора Николая I (Москва) — 1849

Владимирский Киевский (Киев) — 1851

3-й Московский императора Александра II (Москва) — 1858　

Вольский (Вольск) — 1858

Ярославский (Ярославль) — 1858

2-й Оренбургский (Оренбург) — 1858

Псковский (Псков) — 1858

Тифлисский великого князя Михаила Николаевича (Тифлис) — 1862

Николаевский (С.-Петербург) — 1869

Александровский (С.-Петербург) — 1873

Симбирский (Симбирск) — 1873

Донской императора Александра III (Новочеркасск) — 1883

Суворовский (Варшава) — 1899

Одесский великого князя Константина Константиновича (Одесса) — 1899

Сумский (Сумы) — 1900

Хабаровский графа Муравьева-Амурского (Хабаровск) — 1900

Владикавказский (Владикавказ) — 1900

Ташкентский наследника цесаревича Алексея Николаевича — 1904

Иркутский (Иркутск) — 1913

Первый русский великого князя Константина Константиновича, ведущий свое старшинство преемственно от Владимирского Киевского — 1851　

Крымский — 1920

Русский корпус-лицей имени императора Николая II (Франция) — 1922

Приготовительная школа императора Александра III — 1860

ВОЕННЫЕ УЧИЛИЩА

Пехотные:

Павловское военное училище. Шеф: Его Величество (С.-Петербург) — 1863

Александровское военное училище. Шеф: Его Величество (Москва) — 1863

Алексеевское военное училище. Шеф: наследник цесаревич (Москва) — 1864

Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище (Киев) — 1865

Владимирское военное училище (С.-Петербург) — 1869

Виленское военное училище (Вильно) — 1864

Одесское военное училище (Одесса) — 1865

Тифлисское великого князя Михаила Николаевича военное училище (Тифлис) — 1866

Казанское военное училище (Казань) — 1866

Чугуевское военное училище (Чугуев) — 1865

Иркутское военное училище (Иркутск) — 1872

Ташкентское военное училище (Ташкент) — 1914

Николаевское (2-е Киевское) военное училище (Киев) — 1914

Кавалерийские:

Николаевское кавалерийское училище (эскадрон и сотня) (С.-Петербург) — 1823

Елисаветградское кавалерийское училище (Елисаветград) — 1865

Тверское кавалерийское училище (Тверь) — 1865

Оренбургское казачье училище (Оренбург) — 1867

Новочеркасское казачье училище (Новочеркасск) — 1869

Артиллерийские:

Михайловское артиллерийское училище (С.-Петербург) — 1820

Константиновское артиллерийское училище (С.-Петербург) — 1807

Сергиевское артиллерийское училище (Одесса) — 1912

Николаевское артиллерийское училище (Киев) — 1914

Инженерные:

Николаевское инженерное училище (С.-Петербург) — 1802

Алексеевское инженерное училище (Киев) — 1915

Морское инженерное училище императора Николая I