Каждому свое

Часть I

– Скажем правду, сэр! Дрались мы с русскими и проиграли им. Им наше уважение и ненависть. А вы… все вы… сначала ставили им подножки, а когда они через них перешагнули, подставили наконец плечо. Вот и вся ваша роль в этой… истории.

– Если судить по вашему тону, роль не героическая! Но мы… я говорю только за Швецию, в герои и не стремимся. Мы слишком ценим жизнь – простую, обыденную, без лихорадки революций и войн – человеческую жизнь. Поэтому я и лечу в Берлин, еще надеясь спасти узников Бухенвальда, Дахау, Маутхаузена…

– Вы летите на переговоры с Гиммлером, которого интересуют только переговоры о капитуляции Эйзенхауэру. А ехать вам нужно со мной, к Кальтенбруннеру, который отдал приказ уничтожать в Маутхаузене по тысяче человек в день. Но не на переговоры! Вам следовало бы застрелить Кальтенбруннера, пока он здесь, в Альпах. Тогда начнет остывать хотя бы печь Дахау.

– Как вице-президент Красного Креста, я не ношу оружия.

– Возьмите мой браунинг.

– А сами-то вы не сделаете так, чтобы… остывала печь?

– А сам я скоро развеюсь таким же пеплом над этими горами.

– Вы циник и парадокционалист, доктор Лей. Прощайте.

– А вы декоративный гуманист, граф Бернадотт. Прощайте.

Они пожали друг другу руки. Это дружелюбное расставание произошло у швейцарской границы, под Обераммергау, где размещались сейчас ракетчики генерала Дорнбергера – фон Браун и К° – в районе «Альпийской крепости».

Миротворец Бернадотт еще 2 апреля получил от Гиммлера согласие на капитуляцию на Западном фронте, с тем чтобы англо-американцы попытались обогнать русских и первыми добежали до Берлина. Сегодня восемнадцатое, и пора бы уж было переходить от слов к делу и начинать эту самую капитуляцию.

А Лей ехал к ракетчикам. По иронии судьбы тогда же, 2 апреля 1945 года, накануне взятия американцами городка Нордхаузен, где инженер фон Браун со своими сотрудниками два последних месяца занимался ракетой А-9/А-10. Последняя надежда гибнущего рейха – первая межконтинентальная пилотируемая «Америка-ракета» – колосс 29 метров длиною, с дальностью полета 5000 километров и грузом взрывчатки в 1000 кг! Этой ракетой Гитлер страстно желал «прихлопнуть» Рузвельта в Белом доме, а теперь, после его смерти (12 апреля), терроризировать ею непуганых американцев.

Так они и разъехались: председатель шведского Красного Креста и племянник короля граф Фольке Бернадотт отправился влиять на Гиммлера, а заодно, при случае, и на Геринга, который тоже был где-то здесь, на юге, чтобы «включить» американцам зеленый свет на Берлин, а глава организационного отдела НСДАП и вождь Трудового фронта Роберт Лей – лично выяснять, где эта чертова ракета, которой можно было бы от души шарахнуть по Капитолийскому холму.

«Америка-ракета» А-9/А-10 была единственным подарком, который Гитлер хотел бы получить на свое пятидесятишестилетие – 20 апреля.

Только к ночи Лей добрался до высокогорного курорта Хинделанг, где укрывались пятьсот специалистов-ракетчиков. Генерал Дорнбергер и доктор Браун провели его в брезентовый ангар, где лежала эта «Америка-ракета», черная, со свастиками в белом круге.

– Проблема последней ступени технически полностью решена, – заверил Лея Вернер фон Браун.

Отлично! Осталось только упаковать ее красиво, как конфетку, и преподнести в подарок фюреру!

– Мне здесь больше нечего делать, – сказал напряженный Дорнбергер. – Сами видите.

Да. Запустить «подарок от фюрера» было уже неоткуда.

– Возьмите меня с собой, в Берлин, – попросил генерал.

– А что с этими делать? – Лей кивнул на изящное здание отеля «Оберйох», где загоревшие на весеннем солнышке ракетчики – последняя надежда рейха – проводили время со шнапсом и девочками.

– У меня не было приказа…

«Подарить американцам или отправить на тот свет всех скопом?» – размышлял Лей.

– Зачем же вы тащили сюда эту дуру, если нет стартовой площадки? – спросил он Дорнбергера.

– У меня был приказ.

«А ну вас всех к чертовой матери!» – решил Лей.

На аэродроме «Альпийской крепости» у него был Физелер «Шторх», которым он пользовался с января, когда в полетах между Берлином и Бергхофом приходилось постоянно ускользать от американских и английских истребителей.

– Вы сами поведете? – спросил генерал Дорнбергер Лея, постоянно глотавшего коньяк.

– Если боитесь, можете лететь с ним, – кивнул тот в сторону ФВ «Кондор», на котором собирался вылететь в Берлин глава СД рейха и командующий «Альпийской крепостью» Эрнст Кальтенбруннер.

Дорнбергер отказался.

– Тогда садитесь, и поскорей. У меня тоже нет желания встречаться с этим господином.

По полосе бежал к ним адъютант Кальтенбруннера. Он доложил – только что пришло сообщение: сегодня ночью русские танки вышли к Шпрее и движутся на Берлин с юга. Лей поблагодарил.

– Наши доблестные военные летают под прикрытием из двух-трех десятков истребителей и половину теряют по дороге, и это когда каждый летчик на счету, – пояснил он уже в воздухе Дорнбергеру. – А на маленький связной самолетик никто не обращает внимания.

– Но только пока не разнюхали, что в нем доктор Лей, – хмыкнул генерал.

– Ну это-то конечно, – согласился Роберт. – Садиться будем прямо на Восточное шоссе. Так что на всякий случай держитесь крепче.

Берлин горел. Копоть лепилась к стеклам машины. Слышалась канонада, и она как будто все усиливалась. Вся территория вокруг «Кайзергофа» была оцеплена: здание могло в любой момент рассыпаться, как карточный домик. Министерство иностранных дел тоже грозило развалиться, зато у Министерства пропаганды стерло только фасад. Объехав его, Лей, через Вильгельмплац, добрался наконец до рейхсканцелярии.

Во многих помещениях работало радио. Накануне дня рождения фюрера Геббельс произносил свою традиционную речь. Лей поймал себя на том, что остановился и слушает вместе со стенографистками:

«…В тот момент войны, когда вся мощь сил ненависти и разрушения, наверное, в последний раз обрушилась на наши фронты с востока, запада, юга и юго-востока, чтобы прорвать их и нанести рейху смертельный удар, я обращаюсь к народу в канун 20 апреля от имени фюрера, как делал всегда начиная с 1933 года. Так было и в счастливые, и в несчастные для нас времена; но никогда еще ситуация не была такой острой, и никогда еще немецкий народ не сталкивался с такими опасностями, когда ему приходится напрягаться в последних сверхчеловеческих усилиях, чтобы защитить и спасти свое имущество и саму жизнь… Сегодня нет нужды произносить ко дню рождения фюрера обычные слова поздравлений и пожеланий счастья. Сегодня нужно сказать более важные вещи от лица тех, кто имеет особые заслуги перед фюрером и перед народом. Я нахожусь рядом с фюрером более двадцати лет, со времени зарождения его движения и принятия власти, и я отдал ему свои лучшие силы. Я делил с ним радости и горести всех незабываемых военных лет начиная с 1939 года и до сегодняшнего дня, когда судьба подвергает последним, самым суровым испытаниям его самого и его народ, чтобы потом – я в этом уверен! – увенчать его лаврами победителя! Могу сказать, что наше трудное и великое время нашло в фюрере своего единственного и достойного представителя. Только ему мы должны быть благодарны за то, что Германия еще жива, а с ней жива и вся западная цивилизация и культура, подвергающаяся сейчас страшной опасности… Наши враги утверждают, что солдаты фюрера прошли по всем странам Европы как завоеватели; на это мы можем сказать: везде, где бы они ни появлялись, они несли с собой счастье и благополучие, порядок, спокойствие, общественную гармонию, изобилие, работу и достойную жизнь… Враги говорят, что их войска приходят в эти страны как освободители; но везде, где они оказываются, воцаряются бедность и страдания, разорение, хаос и разруха, безработица, голод и болезни, и провозглашенная свобода оборачивается жалким прозябанием, подобным жизни отсталых племен в глубинах Африки, где не знают, что такое жизнь, достойная человека. Мы должны рассеять этот туман лжи, которым евреи, большевики и плутократы прикрывают разрушение мира, и противопоставить ему ясную программу строительства счастливой жизни для народов Европы. Только один человек со своей крепкой и несгибаемой волей способен противостоять этой противоестественной коалиции врагов, являющихся лакеями мировых заговорщиков. Теперь Европа стоит перед выбором; она может оказаться на стороне сил анархии и разрушения и навлечь на себя бесчисленные бедствия. Времени больше нет; европейцы должны решить свою судьбу. Дело идет о жизни и смерти!..»

Еще разгоряченный поездками по полуразрушенному, задыхающемуся от гари и дыма городу, Лей невольно поставил себя на место гонимого в центр страны немецкого беженца, ступающего по «тактически» выжженной немецкой земле, и поморщился при вдохновенном перечислении благ, что «несли с собой солдаты фюрера»… Пусть немецкий беженец не видел беженца ни французского, ни русского, но этого ему и не нужно – довольно того «спокойствия, порядка и изобилия», что он видит сейчас рядом с собой. Нет, Геббельс явно заболтался..

Лей очнулся от прямого взгляда секретарши Гитлера Гертруды Юнге. «Фюрер вас ждет… Фюрер ждет вас», – настойчиво повторяла она.

Ни в приемной, ни в конференц-зале Гитлера не оказалось, и Лей прошел в спальню. Но там только Блонди (внучка Берты) кормила своих пятерых щенков, которые родились у нее в марте. Гитлер распорядился переселить их всех к себе, поскольку собачки хорошо на него действовали.

Сам фюрер был в спальне Евы; сидел в кресле и смотрел перед собой. Ева ходила вдоль бетонной стены, завешенной оконными шторами, и что-то говорила. На Лея она бросила такой умоляющий взгляд, как будто ждала, что он прямо сейчас, с порога, что-то подтвердит или опровергнет. Гитлер молча поднял на него глаза. Лицо было серым. Сильной судорогой сводило щеку, и он резко прижал к ней ладонь, точно дал себе пощечину.

– Ева, выйди. Нам нужно поговорить, – произнес он.

Ева вышла, почти выбежала.

– Ракета есть, я ее видел, – сказал вместо приветствия Лей.

Гитлер весь напрягся:

– И мы можем… о ней объявить?

– Можем, но…

– Какое «но»?! Какое «но»! – Гитлер вскочил и прошелся. – Довольно одного запуска! Для подтверждения! У американцев будет повод. Меня месяц убеждали! Почти убедили! Какое «но»?!

– Ракета лежит под брезентом, рядом с лыжным складом…

– Постойте… постойте, – фюрер отмахнулся. – Я понимаю – там она бесполезна. Но она есть! Я отдал приказ: собрать все резервы и контратаковать на юге. Мы остановим танки и отбросим от Берлина русских. Я приказал Штайнеру собрать все резервы здесь. У нас есть еще армия на Эльбе! Если не хватит сил, к нам пробьется Венк. Что вы… молчите?

Лей мог бы ответить, что гиммлеровский выдвиженец Штайнер трус и бездарность, что у смелого и талантливого танкового генерала Венка нет ни одного танка и что вообще вся логика здесь порочна: если ценою неимоверных потерь и удастся произвести один запуск на Вашингтон, то это, скорее всего, только обозлит американцев…

– Я молчу, потому что мне нечего возразить, – ответил он.

Гитлер отвел глаза.

– Ничего… ничего, мы еще поборемся. Еще не все потеряно, – пробормотал он. – Вы ведь не станете паниковать, как Геринг или Риббентроп. Самое противное сейчас – это трусливые мужские лица. Наши женщины намного мужественней. Ничего.

Он снова прямо посмотрел в усталое, перепачканное копотью лицо Лея, все же ожидая от него каких-то слов. Но тот только кивнул.

Ева ждала за дверью. Она уже взяла себя в руки и спокойно, по-хозяйски, спросила Лея, не хочет ли он принять ванну. Роберт наклонился и поцеловал ей руку.

– Спасибо, Эви. (Он назвал ее «Эви», как называл только Рудольф Гесс.) Я бы умылся и прилег где-нибудь на пару часов, а то уже ноги не держат.

– Тогда я вас провожу вниз, – улыбнулась она. – Там по-настоящему тихо.

Сам бункер, где они сейчас находились, располагался под рейхсканцелярией. Из вестибюля в него вели тридцать семь ступеней. В нем было два «этажа». Первый – на уровне двадцать пятой ступени; толщина железобетонного покрытия была здесь в три метра, но уже кое-где от бомбежек поползли глубокие трещины. Зато на втором, нижнем «этаже» было тихо и надежно, как в могиле. Здесь Лей и проспал мертвым сном остаток дня и всю ночь на 20 апреля, а утром его разбудил Геринг, прибывший в Берлин на день рождения фюрера.

Позиция Геринга заключалась сейчас в следующем; он уже изложил ее на последнем, секретном совещании сотрудникам своего аппарата: «У Германии остался лишь один шанс. Следует заключить перемирие с Западом, повернуть весь Западный фронт и выкинуть русских с территории рейха. Для этого мы еще достаточно сильны. Когда между Востоком и Западом вызреет конфликт, мы поможем Западу. Я не преувеличиваю, если говорю, что являюсь единственным, с кем союзники будут вести переговоры. С фюрером за стол переговоров не сядет ни один человек. Риббентроп с его военной политикой и Гиммлер с его концлагерями вообще неприемлемы. Я остался один».

Лей все эти соображения «верного Германа» узнал, когда они еще только зрели, то есть в феврале. Тогда же Геринг поделился с ним и такой мыслью:

– На меня, конечно, большой зуб у англичан, за бомбежки, – сказал он, – и это самое слабое звено в расчетах. А что они могут вменить тебе? Да ничего, в сущности! Французы и американцы – тоже. Русские? Если бы состоялся какой-то там суд, так нашлись бы сотни русских свидетелей, которые заявили бы, что им у нас жилось сытнее, чем дома. А… прочие дела – это Заукель и Шпеер. Понимаешь? Хоть это и забавно, но ты у нас выходишь самым чистеньким.

– Но преемником и верховным вождем, конечно, будет Геринг? – уточнил Лей. – То есть я от имени немецкого народа обращаюсь с просьбой к англо-американцам спасти Германию от нашествия большевистских орд, договариваюсь о сепаратном мире, после чего в силу вступает декрет фюрера от 29 июня 1941 года о преемнике, в твоем лице?

– Я думаю только о благе Германии, – ответил Геринг. – И потом… структура власти, скорее всего, поменяется: речь, возможно, пойдет о триумвирате.

– А третий – кто? – искренне заинтересовался Роберт. – Уж не Гесс ли?

– Гесс для англичан самая удобная фигура…

– Такой бред можно нести только или по пьянке, или от крайней степени трусости, – перебил его Лей. – Подобное могло обсуждаться в сорок четвертом году. А сейчас – мы проиграли. Ты же летчик! Ты солдат. Гражданские, уходя, станут хлопать дверями, как советует Геббельс, но мы же солдаты, Герман! Мы должны уйти в бою.

– Я всегда знал, что ты позер и психопат! – закричал Геринг. – Но дураком я тебя никогда не считал! Всё! Иди к дьяволу! Мне больше не о чем с тобой говорить!

Сегодня утром, 20 апреля, когда русские армии грозили взять Берлин в кольцо, Геринг как ни в чем не бывало завел ту же пластинку:

– Есть такой военный термин – «тактическая капитуляция», – внушал он отдохнувшему Лею. – Монтгомери не пойдет на сепаратный мир, а «тактическая капитуляция» – другое дело. Я это точно знаю. Но его и Эйзенхауэра тоже нужно понять. Плебсу иногда приходится объяснять. Сейчас для американцев и англичан русские – герои. Нужно это перевернуть. Русские снова должны сделаться большевиками! Нужно прямое обращение немецкого народа к братским народам с просьбой спасти его от большевиков. От тебя большего не требуется! А после можешь красиво погибнуть в бою. Я лично тебе мешать не стану. Я сам, может быть, поступлю так же. Но мы должны спасти немецкий народ.

– Ты уже говорил об этом с фюрером? – равнодушно поинтересовался Лей.

Геринг усмехнулся, что значило: ну-ну, давай порезвись!

– В деле спасения немецкого народа мы с тобой отыгранные пешки, Герман, – продолжал Лей. – Все, что мы можем – это предать фюрера и какое-то время посуетиться или погибнуть вместе с ним, чтобы хоть перед детьми не так стыдно было. Я для себя выбрал второе.

Геринг возмущенно указал на потолок:

– Здесь все чисто! Чего ты стараешься?! – Он махнул рукой. – Ладно. Позже поговорим.

Этим утром Гитлер отдал приказ генералу Венку развернуть 12-ю армию на восток и ударить по русским; но тут же передумал и хотел отдать другой приказ: и Венку, и командующему 9-й армией Буссе (которого Венк должен был выручать после некомпетентного командования Гиммлера) срочно начать движение на Берлин.

Присутствующий при этом Риббентроп ничего не понял в тактических расчетах, зато хорошо осознал: фюрер сам начал паниковать. Кейтель, похоже, тоже утратил способность здраво мыслить и со всем соглашался.

– Нужно уговорить фюрера немедленно, со всем штабом, вылететь в Бергхоф, – говорил Риббентроп угрюмому Геббельсу, своему извечному врагу. – Фрейлейн Браун и ваша жена могли бы на него повлиять…

– Вот с ними и говорите, – прервал его Геббельс. – А я, как уполномоченный по обороне Берлина, сегодня приказал строить на улицах баррикады, завтра отдам приказ – взорвать целую улицу, если на ней появится хотя бы один белый флаг… – Он обернулся, потому что Риббентроп округлил глаза на что-то за его спиной.

В зал рейхсканцелярии, где они собрались, чтобы поздравить фюрера с днем рождения, вошел Лей… с автоматом в руке. Вид у него был решительный. Гитлер, говоривший в это время со Шпеером и Гиммлером, сделал ему приветственный знак правой рукой, которая у него после покушения сорок четвертого года временами сильно тряслась, а затем протянул ее: не то для рукопожатия, не то – чтобы принять подарок. Несколько секунд оба стояли, одновременно держась за автомат.

– Спасибо, – кивнул Гитлер, наконец крепко ухватившись за ствол. – Теперь, надеюсь, ни у кого не останется сомнений относительно того, что я хотел получить в подарок сегодня.

«С ума все посходили», – было написано на бледном лице Риббентропа.

«Меня сейчас стошнит», – читалось на лице Геринга.

«А ведь этот “подарок” должен был сделать я», – досадовал Геббельс.

Сегодня поздравить фюрера с пятидесятишестилетием собралось почти все руководство, и все ясно сознавали, что это – в последний раз.

…Сознавал ли это сам Гитлер? У него настроение менялось теперь каждые полчаса. После покушения двадцатого июля прошлого года что-то в нем ослабло, расшаталось… Точно взрывная волна вышибла какую-то внутреннюю опору, и фюрера временами качало и швыряло в прямом и переносном смысле.

Нацию уверили, что фюрер отделался легко. Это была ложь. Операция по физическому устранению Гитлера под названием «Валькирия» была задумана так, чтобы убить Адольфа, и тот факт, что главный исполнитель полковник Штауффенберг не сумел положить в портфель второй пакет со взрывчаткой, мог означать лишь одно: Гитлер будет убит наполовину.

Когда Борман из своего кабинета прибежал к дымящемуся домику для совещаний в ставке «Вольфшансе», ему навстречу вывели нечто бесформенное и окровавленное: у Гитлера не пострадало, пожалуй, только лицо. Ноги были сильно обожжены, перебитая в локте рука висела; грудь и живот представляли собой сплошной ушиб. Он оглох, почти ослеп на один глаз. И все же это было почти чудо, потому что, если бы не дубовая опора от стола и не открытые окна совещательной комнаты, взрывная волна пошла бы точней.

Ожоги зажили; после операции частично восстановился слух, однако внутреннее разрушение продолжалось. Особенно изводили его головные боли и сильно ослабевшее зрение, что мешало сосредоточиться. В конце 44-го года Гитлер почти месяц не мог выбраться из глубокой депрессии и, казалось, ко всему потерял интерес. Чувствовал он себя настолько плохо, что не только секретаршам, но также Шпееру и Лею спокойно признавался, что иногда думает о смерти как об избавлении от физических мук.

Принимая сегодня поздравления от соратников, он то и дело терял душевное равновесие: то уверял, что положение выправляется, то вдруг совершенно сникал, и непонятно было, слышит ли он, что ему говорят. Поздравляющие не задерживались – их сменяли всё новые лица. Русская канонада на окраинах напоминала о том, что выбраться из Берлина скоро станет невозможно.

Из ближайших первым откланялся Генрих Гиммлер, похоже – окончательно. Это поняли все, кто около шести вечера спустился с фюрером в бункер. Гитлер в эти минуты был бодр и энергично на прощанье потряс рейхсфюреру руку: о настоящем прощании он сейчас не думал. В свое министерство отбыл унылый Риббентроп. Геринг спокойно и холодно простился с присутствующими: он не скрывал того, что покидает Берлин. Никто не видел его прощального рукопожатия с фюрером; вышел Геринг с остановившимся взглядом и твердой походкой, ни на кого не глядя, поднялся наверх. Перед отлетом Геринг еще раз разыскал Лея, который на Принцальбрехтштрассе, 8 вместе с шефом гестапо Мюллером занимался эвакуацией каких-то архивов, и сказал ему, что ждет его «на юге», в своей штаб-квартире, вместе с Ламмерсом, Боулером и «остальными».

– Прощай, Герман, – ответил на это Лей.

– Подумай, – бросил Геринг и отвернулся.

Они даже не пожали друг другу руки, хотя оба не были уверены, что еще встретятся.

Геббельс же, напротив, не только не собирался никуда выезжать, а, напротив, планировал как можно скорей перевезти в бункер свою семью. Все попытки Магды уговорить его увезти хотя бы детей оставались пока безрезультатны.

…Вечером Гитлер по просьбе рейхсюгендфюрера Аксмана вышел во двор рейхсканцелярии к отряду четырнадцати-пятнадцатилетних фольксштурмистов, которые хотели его поздравить. Он похлопал их по щекам, некоторым повесил ордена. Кинокамера бесстрастно запечатлела взволнованные лица детей, еще рвавшихся умереть за фюрера.