Каин: Антигерой или герой нашего времени?

Глава 1 Песня

Плыли к Ярославлю. Любовались левобережными, низменными далями, охваченными дремучими лесами и гордыми крутоярами правого берега.

Сидел Иван на носу судна в алом кафтане, подпоясанным лазоревым кушаком, и душа его ликовала. Вот оно! Сбылись его давние грезы. Отныне он гулевой атаман поволжских повольников. У него, как и у Стеньки Разина, два есаула. Один — Петр Камчатка, другой — Роман Кувай, верные его сподвижники. А на веслах — остальная вольница, коя увеличилась за счет лихих бурлаков, напросившихся на расшиву[109].

Народ ушлый, не первый год по Волге ходят; порой и кистеньком могут перелобанить, — тем и пришлись по нраву Каину.

Каждого — лично отбирал, желающих — хоть отбавляй, ибо время стало и вовсе худое. Незадолго до смерти императрица Анна Иоанновна[110] провозгласила наследником престола своего внучатого племянника малолетнего Ивана Антоновича, а регентом при нем Бирона. Русь стонала от невыносимого гнета ненавистного герцога. Крестьяне с трудом находили работу на отхожих промыслах. Нанятым на судно — считалось хлебным местом.

Место и в самом деле для бурлаков было хлебное, ибо расшива везла, почитай, сорок тысяч пудов кашинского хлеба, как и сулили закупить у местных торговых людей жито «московские купцы».

Иван Каин не только держал слово, но и снимал всякие подозрения со своей ватаги, кои не только пили целебную воду, высматривали богачей, сидели с мерзавчиками по трактирам, но и занимались переговорами на торгу о скупке хлеба.

Расшиву арендовали до Ярославля на одном из причалов Сергиевской пристани, что в четырнадцати верстах от города Кашина. Туда же перевезли на крестьянских подводах закупленный хлеб, там же наняли крючников, грузчиков и бурлаков.

Хлеб решено было сбыть в Ярославле купцу Светешникову, а затем ватага должна перейти на более легкое и быстроходное судно — струг. Именно струг, как хотелось Каину, именно на таком судне и громил купцов Стенька Разин.

А пока Каин сидел на носу расшивы и вглядывался в очертания приближающего города. Из груди его внезапно выплеснулась песня:

Пел Иван, пел протяжно и задушевно, пел собственную песню, хотя были в ней отголоски народной песни и про удалого атамана Стеньку Разина, и про его красну девицу, а вот про недобрый сон сестрицы есаула похожих отголосков уже не было. Пел Каин про девичий сон, и на сердце его вдруг стало так тягостно, что, казалось, душа его зарыдала.

— Иван, очнись… Очнись! — затряс Каина за плечо Камчатка.

— Что? — словно пробуждаясь от жуткого сна, повернулся к есаулу атаман.

— К причалам подступаем. Где вставать будем?

— К причалам?..

Иван окончательно пришел в себя и крикнул кормчему:

— Огибай город, Митрич. Причалим на Которосли, против Спасского монастыря.

— Слушаю, батька!

Бурлаку бечеву не тянули, благо расшива шла по течению да еще под упругим ветром, напиравшим на верхний и нижний паруса мачты.

Место причала Каин определял с ярославским купцом Терентием Светешниковым, с коим повстречались в Кашине, и кой решил взять в Ярославле всю партию хлеба. Сделку заключили по векселям, затем ударили по рукам.

Однако Васька Зуб, никому ни во что не веривший, усомнился в ярославском купце.

— Да как это можно каким-то бумажками верить? Купец тебя на понт взял, а ты, Каин, и уши развесил.

Иван не удержался и дал Ваське «горячего» щелбана.

— Кто слово давал, блатные слова не употреблять? А во-вторых, Зуб, как тебе давно известно, я без тщания в серьезные дела не лезу. Уразумел?

— Чего сразу щелбана-то?

— Память твою напомнить…

После причаливания расшивы никто на берег не сошел: ждали Светешникова, ибо судно пришло в установленный день. Терентий появился к вечеру.

— Не ожидал. Добрый у тебя кормчий. Надо же: день в день.

— Митрич тридцать лет Волгу бороздит. Бывалый мужик, — похвалил кормчего Каин. — Куда хлеб повезешь Терентий Нифонтович?

— Вначале до Рыбинской слободы, а там водным путем в Петербург. В столице хлебушек в три дорога берут.

Как дотошный купец, Светешников проверил на расшиве хлеб в рогожных пятипудовых мешках, оставил на судне приказчика, а сам проехал на бричке с Каином в свой дом, что находился на улице Никольской подле храма Николы Надеина, красота которого вызвала у Ивана восхищение.

— На редкость дивный храм.

— Не поверишь, Василий Егорович, но сей храм возвел мой прадед Надей Светешников. А было то в 1622 году. Почитай, все свои капиталы на церковь издержал, зато добрую память о себе оставил.

— Вот такие купцы мне по нраву, коль деньги свои не в кубышки набивают. Честь и хвала твоему прадеду.

— Истинно, Василий Егорович. Прадед мой был весьма знаменит. Он ведь в Смутные годы, когда Минин и Пожарский, почитай, четыре месяца стояли в Ярославле, едва ли не всю казну отдал на нужды ополчения.

— Однако.

— Своенравный был прадед. Умел и деньги на благое дело вложить, но умел их с риском для жизни и раздобыть.

— И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?

— Прадед, как церковь возвел, снарядился с охочими людьми на Самарскую луку.

— Да там же, Терентий Нифонтович, как всем известно, разбойник на разбойнике. Да это же к черту в полымя! — поразился Каин.

— В самую точку, Василий Егорович. Надей Епифаныч человек был рисковый и отваги отменной. Прибыл на Луку с отрядом оружных людей и среди дремучих лесов, близ устья реки Усы, где в Волгу впадает небольшая речка Усолка, сотворил свой стан, ибо посреди сей речки бьют ключи, изобилующие солью. Надей Епифаныч завел здесь варницы для добычи соли, которую, с немалой выгодой сбывал в верховые города и в Москву. В 1660 году, после смерти прадеда, Надеинское Усолье было отдано Саввину монастырю, а совсем недавно вся эта местность, с большей частью Жигулевских гор, перешла во владение графа Орлова-Давыдова.

— Занятный был у тебя прадед, — задумчиво произнес Каин. — Как же он сумел Усолье от лихих людей сохранить?

— А с дурной головой в лихие наделы не полезешь. Прадед же, без похвальбы скажу, большую голову имел. Как-то напали на его стан полсотни разбойников, а он вышел к ним, вывернул карманы и сказал: «Денег у меня нет, можете весь стан обшарить, а все богатство мое — мешки с солью. Коль надобна, забирайте и пускайте в продажу». Лихие же на соль ноль внимания, а весь стан и в самом деле обшарили и нашли в комнате Надея Епифаныча тридцать рублевиков. Напустились на прадеда: почему скрыл? Прадед же ответил: «Так это же, веселые ребятушки, деньги кормовые, на пропитание работных людей. Пропадем без них. Сами знаете, что пожуешь, то и поживешь. Вы уж лучше соль заберите». Но лихие на прадеда посмеялись: «На кой черт нам твоя соль? Мы к торговле не приспособлены. Наше дело кистеньками поигрывать». Деньги, конечно же, забрали и один мешок с солью прихватили. Тем мой прадед и отбоярился.

Но Каин все же высказал свое сомнение:

— С трудом вериться, что Надей Епифаныч с тридцатью рублевиками на Луку приехал.

— Истинные слова, Василий Егорович. Казна — и немалая — на стане осталась.

— Плохо лихие осмотрели?

— С полным тщанием. Даже каждого работного человека обыскали. А казна-то, можно сказать, у них под носом была — возле избы, на дереве в сосновых лапах висела.

— Ну и Надей Епифаныч! — рассмеялся Каин.

— Да уж не головотяп. Три года на соляных варницах прожил, затем соль и большую часть капитала вновь на храмы и монастыри пожертвовал. Не зря, видно, его Бог любил. Почитай, сто лет прожил.

— А скажи, Терентий Нифонтович, нынешний владелец Самарской Луки такой же боголюбец?

— Граф Орлов-Давыдов? Капитал имеет огромный, но чтобы на храмы жертвовал, того не слыхал. Иного склада человек. Балы, кутежи, карты. Далек он от Бога, Василий Егорович.

Рассчитавшись с Каином и отобедав с ним в столовой комнате, Светешников осведомился:

— Новость слышал?

— ?

Воеводе Павлову и полицмейстеру Кашинцеву по шапке дали.

— Каким образом?

— Вначале приезжал какой-то человек от московского губернатора и все их злодеяния вскрыл. Воевода и полицмейстер устрашились, и прекратили в городе бесчинства, но через два месяца они вновь взялись за старые дела. Помышляли даже фабриканта Затрапезнова к ногтю прижать, но тот человек-кремень, съездил в Петербург и сумел пробиться к самой императрице, после чего обоих мздоимцев увезли в столицу и предали суду.

— Молодцом Затрапезнов. Таких паршивых людей свалил, — откровенно порадовался Иван. — Дай Бог новым властям бесчинств не творить.

— Пока в городе тихо, но надолго ли? Начальных чинов без мздоимсв не бывает. Может, новая императрица Елизавета Петровна наведет в городах порядок.

— Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Каин.

— Теперь, небось, в Москву матушку, Василий Егорович? В родные пенаты?

— В Москву, — приврал Каин.

— Доброго пути. Будешь в Ярославле, мой дом для тебя всегда открыт.

— Всенепременно воспользуюсь, Терентий Нифонтович, коль нужда приведет. Благодарствую за хлеб-соль…

Глава 2 Михаил заря

Струг, который удалось закупить Каину, пришелся ему по душе. Был он парусный, с отвесными бортами и заостренными оконечностями, а главное двухъярусный и с каютой на корме; хорошо просмоленный, крепкий и довольно вместительный. Может поднять двенадцать пудов клади. Длиной — восемнадцать сажен и шириной более десяти. Дно судна было составлено из пятидесяти толстых дубовых досок, которым не страшны были даже соленые воды, ибо, как рассказывал продавец судна, оно побывало в Хвалынском море[112].

Каин был очень рад приобретению. Струг (вместе с кормчим) разместил три десятка повольников.

Собрав в каюте ближайших сподвижников, Иван Каин сказал:

— Надумал, я, братцы, сходить к Самарской луке. Небось, все слышали об этом славном месте?

— Как не слышать, атаман? Луку даже сам Стенька Разин облюбовал.

Каин кинул на Кувая признательный взгляд.

— Золотые слова, есаул. Самое удачное место на Волге для нападения на купеческие суда. Можем хорошие деньги сорвать. Даете ли добро, братцы?

— Мы-то согласны, Иван, но полезут ли с баграми и крючьями бурлаки?

— Не зря же я каждого, как через рез сито просеивал. По пути проверим, кровью повяжем. Полезут!

Твердые слова Каина вселяли уверенность, и они были московским ворам остро необходимы, ибо впервые они должны были заняться грабежом на непривычных для них водных набегах, пиратским путем, о коих были только наслышаны из рассказов потомков морских разбойников, чьи предки были корсарами Ивана Грозного. Ныне же самим придется брать купеческие суда на абордаж.

— В Старом Макаре[113], - продолжал Каин пополним запасы продовольствия, закупим порох, свинец и ружья, кои завозят сибирские купцы, а уж потом и к Жигулям.

В Старом Макаре состоялась любопытная встреча.

Каин, зайдя со своими товарищами в кабак, увидел, что он полон разбойными людьми, вооруженными ружьями. Среди них выделялся крупный, плечистый человек в красном кафтане и с саблей в золоченых ножнах.

Мест в питейном заведении не оказалось, но не тот Каин человек, чтобы смиренно уйти. Подошел к одному столу и сказал:

— Вы, как я погляжу, попили, поели, дайте и другим стопку выпить.

Но бражники и с места не сдвинулись, напротив ощерились:

— Где это видано, чтобы орлы воробью место уступали? Гуляй, паря!

Каин, не терпевший оскорблений, приподнял бражника со скамьи за ворот ситцевой рубахи.

— Сам погуляй, да с посвистом. Быстро!

И что тут началось! Застолица вскочила, выхватила из-за голенищ сапог ножи, но тут же раздался резкий, повелительный голос человека в красном кафтане:

— Сидеть!

Бражники, повинуясь повелительному окрику, вновь опустились на скамьи, а их вожак, устремив на Ивана властные глаза, спросил:

— Ты кто такой?

— Кто я такой? Не перед тобой мне ответ держать.

Лихие загалдели, но вожак вновь их осадил коротким, но звучным окриком:

— Ша!

Вожак поднялся и вразвалочку ступил к Ивану:

— В последний раз спрашиваю: кто такой?

— А ты угадай, — насмешливо отозвался Каин. — На реке на Клязьме два борова увязли: пришел спас да ткнул в Николин глаз.

Вожак, положив на эфес сабли тяжелую руку, хмыкнул.

— А если не угадаю?

— Освободишь кабак.

В третий раз взорвалось питейное заведение. Сторонники главаря, только и ждали его сигнала, чтобы прикончить с вызывающим человеком.

Но не дремали и повольники: их ножи и кистени тотчас могли пойти в ход. Правда, их было вдвое меньше, но наметанный глаз вожака безошибочно определил: много крови прольется, чтобы выйти победителем, а это в его планы не входило, а посему он вновь утихомирил свою ватагу, на минуту призадумался и ответил:

— Пробой и замок.

— Другое дело, мерекаешь.… Иван Каин.

Замер кабак, а затем тишина прервалась словами вожака:

— Дерзкий же ты человек, Иван Каин… Наслышан. Но и я не из последних людишек. Михаил Заря.

Теперь уже пришел черед удивляться Ивану, ибо имя атамана Михаила Зари гремело по всему Поволжью.

— Весьма рад тебя видеть, атаман. Чаял, что ты в понизовье Волги, а судьба здесь свела.

— Белый свет не клином сошелся. Идем за мой стол, потолкуем.

Сидели, пили вино и продолжали пытливо присматриваться друг к другу.

— Лихо ты под Ярославлем купчишек тряхнул, — наконец произнес Иван. — И как тебе удалось так вольно на суда нападать?

— А сметка на что, Каин?

— Не только сметка, но и золотишко, которое ты всучил воеводе Павлову.

— И об этом знаешь? — хмыкнул Заря.

— Слухом земля полнится, Миша.

— Ну и ну, — протянул Заря, но вдаваться в подробности не стал. — Далеко собрался, Иван?

— Если Бог даст — до Хвалынского.

— Далече. Купчишек зорить?

Иван молча кивнул.

— А я вот помышляю винокуренный завод взять. Бочонками вина запастись, да и хозяина на деньгу тряхнуть. Правда, хозяин имеет немало караульных людей с ружьями. Начеку. Никак прослышал, что Заря к Старому Макару нагрянул… Может, собьемся в одну ватагу и захватим завод?

Иван ответил без колебаний, ибо ему очень хотелось «поработать» с самим Михаилом Зарей.

— Собьемся.

— Похвально, Каин… Но есть к тебе щекотливый вопрос. Человек ты не только дерзкий, но и гордый. В есаулы пойдешь?

Болезненный для Ивана подкинул Заря вопрос. Привыкнув к безоговорочному единоначалию, честолюбивый Каин уже вообразить себе не мог, что сможет ходить на второстепенных ролях, а посему не сразу ответил знаменитому волжскому атаману. Однако разум, его необычайная сообразительность нашли верный ответ:

— Двум саблям в одних ножнах не ужиться, а посему и двум атаманам в одном воинстве не бывать. Согласен быть твоим есаулом Заря.

Михаил протянул Ивану руку.

— Повоюем, друже…

Добрая сотня разбойников остановилась неподалеку от винокуренного завода.

— Федька! Разводи огонь, будем кашу варить! — крикнул Заря.

Каша, разумеется, предлог: надо было осмотреться, прикинуть, как без большой крови завладеть заводом.

— А что, есаул, не послать ли нам на завод огневщика?[114]

— Дело сказываешь, Михаил. Не худо бы запалить завод, дабы началась паника.

— Добро бы.

Но хозяин завода, Илья Коробейников, не зря держал вооруженных людей на чеку.

— Взять и привязать к столбу, — приказал он, когда огневщик вошел в ворота.

— Что за люди сделали привал подле моего завода? Лихие?

Огневщик — сама невинность:

— Да вы что, ваше степенство. Мы людишки малые, мирные, идем в понизовые города на отхожий промысел.

— А почему такая большая артель?

— Так ить, время залихватское, ваше степенство. Всюду недобрые люди шастают, вот и скучились в большую артель.

— Врешь, нечестивец. Ты, никак, из разбойной ватаги Мишки Зари. А ну стегай его плетьми, чтобы язык развязался!

Так и не дождавшись огневщика, атаман мотнул головой Каину.

— Пошли кого-нибудь из своих, да чтоб был половчей.

Иван послал Камчатку.

— Свист твой Соловья-разбойника разбудит. Коли что, дай знак.

Но Камчатку ждала та же участь: не успел ворота миновать, как на него навалился десяток караульных, кои привязали посланника к тому же столбу, но Петр успел оглушительно свистнуть.

Атаман, не мешкая, поднял ватагу на штурм завода.

— Пали по разбойникам! — закричал Коробейников.

С обеих сторон забухали выстрелы.

Каин, быстро оценив обстановку, подал свой воинственный клич:

— К амбару! Солодовому амбару, братцы!

Заря бешеными глазами глянул на Каина и признал его правоту. Захват амбара с солодом, без коего ни вина, ни пива не получишь, сулил успех всей баталии, ибо там трудилась основная часть работных людей.

Амбар захватили успешно, в нем действительно оказалось много народа.

— Всех запереть! — заорал Каин, и когда на амбаре повис полупудовый замок, Иван вновь прокричал, теперь уже караулу:

— Не стрелять, иначе амбар вместе с работными сожжем! Кидай ружья!

Караульные (из тех же подневольных людей) ружья побросали и подались врассыпную. Разбойная ватага ринулась к господскому дому.

Илья Коробейников принялся бесстрашно палить по лихим, но не только никого не убил, но даже ни одного не ранил.

«Дьяволы! Не зря говорят, что разбойники заговаривают ружья».

Прекратив пальбу, Коробейников закрылся в покоях, но лихие приволокли бревно и вышибли двери.

В покоях, кроме хозяина оказался и незнакомый темно-русый кавказец в красивой черкеске. Стройный, широкоплечий, темноглазый. При кавказце ружье за плечами, кинжал, пистолет и шашка в кожаных ножнах, отделанных серебряными узорами и драгоценными каменьями.

На черкеске по обеим сторонам — кожаные гнезда для ружейных патронов, на поясе — жирницы, отвертка и сумочка с принадлежностями для чистки оружия. На стене висели бурка и папаха, обшитая серебряным галуном. Красивое лицо черкеса гордое, волевое.

Отвязанный от столба огневщик, оказался впереди ворвавшихся в покои разбойников. Его глаза загорелись, когда он увидел на кавказце дорогую шашку.

— А ну дай сюда свой меч!

Огневщик не успел и шага ступить, как кавказец с молниеносной быстротой выхватил из ножен шашку и отсек огневшику голову.

— Ах ты сволочь! — разъярился Михаил Заря, намереваясь рубануть кавказца саблей. Но его остановил Каин.

— Погодь, Михаил. Оставь его мне.

— Но он убил моего огневшика.

— Оставь. Сей инородец нам еще пригодится.

— Леший с тобой, забирай!

Иван кивнул своим повольникам.

— Свяжите ему руки, заприте вместе с хозяином в чулане и выставите караул.

Затем началось разграбление завода. Тащили все, что могло пригодиться в походе, а главное продовольственные припасы, ружья, бочонки с вином…

Когда грабить было больше нечего, Иван приказал привести ему кавказца.

— Что ты здесь делаешь, инородец?

— Я Бакар, грузинский царевич[115].

— Ого! — осклабился Зуб. — Грабили купцов и графов, а ныне и царевич в руки угодил.

— И не только царевич, атаман, но и царевну обнаружили в покоях, — сказал Кувай.

— Царевну? — на лице Каина промелькнула веселая и в тоже время загадочная улыбка.

Лицо же царевича Бакара побледнело. Куда девался его гордый вид.

— Не трогайте мою сестру! Оставьте ее в покое!

— Как вы оказались в России?

— Я иногда посещаю завод господина Коробейникова, так как половину вина он изготовляет из моего винограда.

— Ясно, царевич. А зачем сестру с собой привез?

— Меня вместе с Лейлой пригласил в Петербург правитель Бирон. По пути я заехал на завод.

— По какой надобности вас вызвал в столицу Бирон?

— Вам не обязательно это знать, господин атаман. Межгосударственные дела.

— Как скажешь, царевич. Коль дела у тебя государственные, то отпущу с миром.

— Благодарю вас, господин атаман. Надеюсь, что и моя сестра обретет свободу.

— Сколько ей лет?

— Четырнадцать.

— Довольно юное создание, чтобы проделать тяжелый путь с Кавказа до Петербурга… Вы хорошо знаете Бирона, царевич?

— Я не обязан отвечать на такие вопросы, господин атаман.

— Воля ваша. Одно лишь могу сказать, что герцог Бирон не только жестокий правитель, но и последний мерзавец. Не лучше ли вам возвратиться в Тифлис?

— Это не возможно, господин атаман. Мы едем по высочайшему повелению моего государя отца.

— Мне жаль вас, царевич… Но где ваша свита?

— Два часа назад, по совету господина Коробейникова, я оправил ее в Макарьев, чтобы пополнить запасы пороха и закупить десяток пистолетов. Господин Коробейников рассказал о шайках воров, которые шалят на дорогах.

— Шалят, царевич, крепко шалят. Вот почему я не хочу гибели вашей сестры.

— Гибели?.. Не забывайте, господин атаман, что у меня два десятка прекрасно вооруженных джигитов. Ружья, шашки и пистолеты способны справиться с любой шайкой.

— Вы мужественный человек, царевич, но плохо знаете Россию. В стране голод, а при голоде народ звереет и берется за топоры и вилы. Вы можете натолкнуться на одну, две сотни отчаявшихся людей, и тогда ваше грозное оружие не спасет. Не приведи Господи встретиться вам с такими людьми, а посему я оправлю вашу сестру назад.

— Вы с ума сошли! Я не позволю вам этого сделать! Вы, Вы!..

Царевич даже задохнулся от гнева.

— Отведите царевну на мой струг, — приказал Каин.

— Я убью вас! Я вызываю вас на дуэль! — закричал царевич.

Каин рассмеялся царевичу в лицо.

— На дуэль? Ха!.. Я бы с удовольствием сразился с вами на любом оружии, но я — лапотный мужик, разбойник, а посему дворянские штучки со мной не пройдут. Не хватайтесь за кинжал, иначе я вас зарублю вашей же шашкой. Отныне она будет напоминать мне вас.

— Шакал! Грязный разбойник!

— Ребятушки! Отведите этого прынца снова в чулан. Пусть остынет.

— А далее что, атаман?

— На струг! А я пока с Зарей попрощаюсь.

Михаил был огорчен решением Каина.

— Честно признаюсь, друже. По нраву ты мне пришелся. Лихой атаман. С твоей ватагой мы бы таких дел наворочали! Жаль… Но что поделаешь? Двум саблям в одних ножнах не ужиться, это ты верно сказал. Значит, в Жигули норовишь податься? Доброе место для ватаги.

— Бывал там?

— Какой же поволжский атаман Самарскую Луку не посетил? Особенно после Степана Разина. Постоять на его утесе, с которого он Волгу матушку озирал — честь немалая. Богатырским духом набираешься. Вот был человек!

— Великий, Миша, — блескучие глаза Ивана заискрились. — Миновало семь десятков лет, а народ его никогда не забывает.

— И веки не забудет, — кивнул Заря, и вдруг он выкинул такую фразу, которая ошеломила Каина. — Мы же — букашки против Разина, плевая мелкота.

Самобичевание известного волжского атамана настолько омрачило Ивана, что на душе его стало пакостно.

— Ты что говоришь, Миша? Что говоришь?.. Неужели мы не достойные потомки Разина?

— Достойные? Шутишь, Каин. Навсегда забудь это слово. Мы и в подметки не годимся Степану Тимофеевичу. Кто мы? Банда головорезов-разбойников. Набьем карманы золотишком — и рады-радешеньки. Тьфу! А Степан Тимофеевич в первую очередь о закабаленном народе думал, дабы перестал горбатиться на бояр, разогнул спину и волю от ярма получил. Не зря ж он целые города от царских воевод освобождал, и царевы войска нещадно бил. Не для золотишка же, а для воли народной. А мы? Какие к черту потомки Разина?! Мазурики.

Сгорбился Каин, будто многопудовая кладь плечи придавила. Слова Михаила Зари выводили его из себя и рвали душу, но в тоже время их пронзительная правота была настолько очевидной, что Иван не стал вступать в ожесточенный спор, тем самым (с болью в сердце, невольно) признавая справедливость слов гулевого атамана.

Каин поднялся и протянул Заре руку.

— Прощай, атаман. Да пусть сопутствует тебе удача.

— Прощай, Иван. Будешь на Луке, постой все же на утесе Разина.

Каин молча кивнул и быстро зашагал к берегу Волги.

Глава 3 Каин и царевна

Течение реки было слабое, кумачовый парус почти обвис, но Каин ватагу за весла не посадил. Стругом управлял один кормчий.

— Сегодня гуляем, братцы. Пей, сколь в глотку влезет!.. Васька, поднеси кубок.

Кубок был из чистого золота, который братва прихватила еще в Москве у князя Ромодановского. Иван выпил кубок до дна и, хрустнув соленым огурцом, вновь бесшабашно воскликнул:

— Гуляй, братцы!

Пожалуй, впервые Каин разрешил бражничать без меры. Кувай что-то помышлял ему сказать, но его поразило лицо Ивана: оно было мученическим, словно грызла атамана какая-то смутная, тягостная тревога, несвойственная Каину после победного грабежа. Что это с ним? Аль с Зарей чем-то не поладил?

А Каин, тем временем зашел в каюту, где под присмотром Камчатки находилась грузинская царевна Лейла.

— Оставь нас Петр.

— Что с ней собираешься делать, атаман?

— Пока не знаю.

— Лакомая добыча.

— Выйди!

Хмель, казалось, вовсе не опьянил Каина, ибо глаза его оставались трезвыми.

Девушка была юной и необыкновенной красоты. Она была в шароварах и в длинной рубахе из бязи с широкими рукавами; поверх рубахи — шелковый бешмет; на ногах сафьяновые чувяки, обшитые галуном, а на голове круглая шапочка, повитая белой кисейной, чалмой.

Лицо слегка продолговатое, чистое, ясноглазое, с темными, бархатными ресницами, красиво оттеняющими большие черносливовые глаза.

Девушка забилась в угол, ее била дрожь. Громадный Камчатка, видимо, испугал ее до смерти, да и вошедший человек с сумрачным лицом еще больше умножил ее страх.

Каин сел на прибитую к полу лавку и молча уставился на пленницу, и та от его насупленного, жалящего взгляда еще больше съежилась.

— Чего скукожилась? Сядь на стул, — сухо произнес Каин, все еще оставаясь под впечатлением разговора с Зарей.

Девушка послушно выполнила приказание атамана.

— Ты понимаешь русский язык?

— Да, — немногословно отозвалась Лейла.

Когда царевна выходила из угла каюты, Иван обратил внимание, что она выглядит старше своих четырнадцати лет. Кстати, южанки всегда выглядят взрослее русских подростковых девиц.

— Зачем брат взял тебя к Бирону?

— Я не знаю, господин атаман. Нас послал отец, царь Вахтанг Шестой. Цель поездки знает лишь мой брат Бакар. Он сказал правду.

— Кажется, тебя зовут Лейлой?

— Да, господин атаман.

Иван помолчал несколько минут, а затем продолжил:

— Герцог Бирон — страшный человек. Твой брат, может, и в самом деле отправился выполнять какое-то поручение царя Вахтанга, но тебе, царевна, во дворце Бирона делать совершенно нечего. Извини за прямоту, но герцог сделает из тебя наложницу.

Лицо Лейлы вспыхнуло, теперь она не напоминала испуганного ребенка. Перед Каином предстала гордая царевна.

— Как вы смеете такое говорить? Я дочь грузинского царя Вахтанга.

— Ваша страна маленькая, поэтому я никогда не слышал о таком царе.

— Стыдно, господин атаман. Моя страна не такая уж и маленькая. Во всем виноват самаркандский эмир Тамерлан. Три века назад он вторгся в Грузию и предал мою прекрасную страну огню и мечу. Грузия распалась на три царства: Карталинское, Имеретинское и Кахетинское, но распад этот преходящий, Грузия вновь станет большой страной. Вы разве не знаете, что совсем недавно ваш император Петр Первый готовил вместе с моим отцом поход на нашего извечного врага Персию и хотел наше Кахетинское царство воссоединить с двумя остальными?

Каин усмехнулся.

— Я что, член государственного Сената? Где уж нам лапотным мужикам, лихим разбойничкам, о державных делах смекать.

— Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но только знайте, господин разбойничек, что Московия очень дружна с Грузией. Мой отец говорит, что настанет время, и Грузия неизбежно войдет в состав России[116]. Думаю, что регент Бирон не случайно пригласил царственную семью в Петербург. Возможно, он намеревается породниться с Вахтангом Шестым, а вы сорвали судьбоносный акт.

— Ха! Видел татарин во сне кисель да не было ложки. Вот что, милая девушка, Бог не по годам наградил тебя не детским умом, но еще раз скажу: твой отец скверно знает Бирона. Это не тот человек, с которым следует заводить родство. Он погубит тебя, как погубил уже многих княжеских дочерей.

— Я не верю вам. Вы далеки от межгосударственных дел, а поэтому настоятельно прошу вас отпустить меня и дать надежное сопровождение до столицы, иначе регент Бирон накажет вас.

Каин не просто рассмеялся, а звучно расхохотался.

— Развеселила-таки ты меня, царевна. Я дам тебе сопровождение, человек эдак пятнадцать, но через час тебе и ад покажется раем.

— Не говорите загадками, господин атаман.

— Как прикажешь, ваше высочество. Тебя скопом изнасилуют, а затем выбросят в Волгу на корм рыбам. Благодари Бога, что оказалась в моей каюте, а не в трюме вместе с крысами.

— Вы… вы грубый человек, и все ваши люди заслуживают виселицы.

— Твоя правда, царевна. Виселицы нам не избежать, а перед этим ноздри щипцами вырвут, на щеке каленым железом выжгут слово «вор», а на дыбе кости переломают.

— Вы говорите жуткие вещи. Зачем же вы разбоем занялись? Уж лучше бы занимались земледелием.

— Под ярмом бар? Кнут, голод, за малейшую провинность вся та же дыба? Шутить изволите, ваше высочество. Уж лучше недолгая воля, чем под барином с голоду пухнуть. И давай закончим никчемный разговор.

— Закончим… Но скажите, господин атаман. Что вы собираетесь со мной делать?

Каин поднялся с лавки, близко ступил к озабоченной царевне и, посмотрев ей прямо в глаза, спросил?

— О Стеньке Разине слышала?

— Слышала. В моей Кахетии знают о больших русских государственных преступниках.

— Ай да Разин! На весь мир прогремел. Молодец, Степан Тимофеевич.

— К чему вы вспомнили известного преступника?

— Ошибаешься, царевна. Разин — не преступник, а защитник обездоленного люда. Впрочем, тебе царевна, этого не понять… Что же касается тебя, то поступим как с персидской княжной.

Глаза Каина при последних словах были насмешливы.

— Что вы имеете в виду, господин атаман?

— Поступлю, как Степан Разин. Весной он приплыл на восточный берег Хвалынского моря, погромил трухменские улусы[117] и встал на Свином острове. Летом на струги Разина напал персидский флот, но потерпел полное поражение.

Начальник флота Менеды-хан едва спасся, а вот его сын и красавица дочь попались в плен; последняя стала наложницей атамана. Разин с огромной добычей вернулся на Волгу. На радостях Разин пировал, устраивал празднества и катался по Волге. Во время одного из таких катаний разгоряченный вином Степан Тимофеевич стал на край струга, схватил свою любовницу-персиянку и бросил ее в Волгу со словами: "Возьми Волга-матушка! Много ты мне дала злата и серебра, и всякого добра, наделила честью и славою, а я тебя еще ничем не поблагодарил!"[118]. Ситуация повторяется, милая пленница. Не хочешь быть обесчещенной ватагой, станешь моей полюбовницей.

Лейла отшатнулась от Каина.

— Не забывайтесь, господин атаман! Я дочь кахетинского царя Вахтанга Шестого. Вы и пальцем не посмеете ко мне прикоснуться.

— Это разбойник-то? — рассмеялся в лицо царевны Каин. — Будешь брыкаться, силой возьму.

— Дикарь! Порождение шакала!

— Ишь, как заговорила, горная козочка. Закрой свой прекрасный рот, иначе в него болт[119] вобью!

Иван сорвался. Эта узница корчит из себя великосветскую даму, он же — ничтожный человек, дикарь.

Распахнул дверь каюты, гаркнул:

— Кувай! Вина атаману!

Есаул принес жбан вина, две серебряных чарки и закуску.

— Полагаю, царевна голодна. Может, что-то принести по ее просьбе?

— Мне ничего не нужно, — сухо отозвалась Лейла.

По ее рассерженному лицу Кувай понял, что царевна чем-то недовольна, да и вид атамана продолжал оставаться весьма мрачным. Что произойдет дальше, нетрудно было догадаться. Всего скорее Каин надругается над своей пленницей: не зря же он взял царевну на струг. Так думают все повольники, Каин своего не упустит.

Атаман налил в чарки вина и протянул одну царевне.

— Дикарь угощает.

— И не подумаю!

— Вино слабое, из виноградников твоего отца. Выпей и окажи честь своему тятеньке.

— Вам ли понимать о чести? — ядовитая усмешка пробежала по алым губам царевны.

— Будешь хорохориться? Советую не лезть на рожон, иначе…

Каин не договорил, чувствуя, как им начинает овладевать бешенство. Он выхватил из ножен шашку, сорвал с головы царевны кисейную чалму и круглую шапочку, усеянную мельчайшим жемчугом.

По плечам пленницы рассыпались густые, шелковистые, темно-русые волосы, что сделало лицо царевны еще прекрасней.

Каин захватил волосы в горсть и прикоснулся к ним острым лезвием шашки. Царевна, что было сил рванулась от атамана, но она не сдвинулась и с места от железной руки.

— Решай, девка, иначе красу и честь твою вмиг порушу. И не дерзи! Еще одно твое злое слово — и лишишься головы.

— Лучше убей меня! Убей!

Каин скрипнул зубами, а затем вложил шашку в ножны, вышел из каюты, а затем прошел к кормчему.

— Слышь, Митрич, далече ближняя пристань?

— В двух верстах, атаман. Лысково.

— Что за город?

— Сам по себе городишко невелик, стоит на крутояре. Народишко незначительным промыслом занимается: отливкой почтовых колокольчиков, деланием крестьянских пуговиц, запонок, наперстков и прочей мелочью.

— Кто шишкой в городе?

— Городовой приказчик.

— Причаливай.

Митрич пожал крутыми плечами.

— Прости, атаман. Артель в крепком подпитии, да и брать в Лыскове особо нечего.

— Причаливай! — прикрикнул Каин.

Через полчаса струг стоял у пристани, на которой оказался судовой смотритель в синем мундире.

Каин, отстегнув шашку, сошел по сходням к чиновнику, представился:

— Купец первой гильдии Степан Тимофеев. Спешно покличь, господин смотритель, городового приказчика.

— Это невозможно. Господин Чурилин сверх меры занят. Если у вас, господин Тимофеев, есть какое-то безотлагательное дело, вы должны сами обратиться к Городовому приказчику.

— Дело государственной важности, господин смотритель. На моем суде находится царевна грузинского царя Вахтанга Шестого.

— Как, каким образом? — оторопел чиновник.

— Долго сказывать. Сообщу лишь одно, что нам удалось захватить царевну у лихих людей. Все подробности — приказчику. Поспешите!

— Но…

— Промедление может стоить вашей головы.

Смотритель торопливо начал подниматься по крутой лестнице, выходящей на берег, а Каин вернулся в каюту.

Царевна вновь была в головном уборе, почти полностью скрывавшие ее волосы. Лицо окаменелое, напряженное.

— Ждешь своей участи? Скоро все завершится.

— Было бы еще скорей, если бы окно не было заделано решеткой.

— Ты выпрыгнула бы в Волгу?

— Вы слишком догадливы для разбойника. А теперь запомните: я ни при каких обстоятельствах не стану вашей наложницей. Даже если вы меня возьмете силой, то я найду способ, как умереть. Не верите?

— Почему ж? Охотно верю. И все же хоть единственный раз овладеть царевной — мечта не только дикаря, но и любой мужской особи. Готовься, ваше высочество.

— Ненавижу! Будь вы прокляты!

— Благодарствую за добрые слова, царевна… А теперь послушай меня. Лапотный мужик и царевна — люди несовместимые, тем более, Ванька Каин, а посему сейчас я передам тебя местным властям, и катись на все четыре стороны, — хоть на свой Кавказ, хоть к мерзавцу Бирону. Городовой приказчик выделит тебе необходимое сопровождение.

В каюту вошел Кувай.

— Городовой приказчик прибыл, атаман, со всеми чинами и полицейским караулом.

— Отменно! Посиди чуток, царевна, приведи себя в порядок, а я несколькими словами с чинами перекинусь.

Каин вместе с подвыпившими есаулами вышел на пристань, где его уже поджидал городовой приказчик Чурилин. Он — и наместник, он и воевода — всё в одном лице.

Теперь уже Каин выглядел не купцом, а грозным атаманом: сабля, пистоль за рудо-желтым кушаком.

— Здорово жили, господин Чурилин.

Городовой приказчик пришел в замешательство: кто его приветствует? Смотритель доложил, что на судне прибыл купец первой гильдии. Но тогда почему на торговом человеке сабля с пистолем, кои имеют право носить лишь военные чины и кои должны быть в мундире и треуголке.

— И вам доброго здоровья, — после некоторого замешательства заговорит приказчик… Позвольте справится — с кем имею честь разговаривать?

— Иван Каин — атаман волжской повольницы.

Приказчик, городские чины и полицейские обомлели. Сам Ванька Каин, один из самых свирепых разбойников, чье имя наводит ужас на любого человека.

Чурилина озноб прошиб. Он глянул на полицейских, чтобы отдать приказание: взять разбойника под караул, но язык прилип к горлу, да и сами полицейские изрядно оробели. На судне-то человек тридцать-сорок лихих людей, да вон и ружья мелькают, на бортах же струга четыре пушки угрозливо ощетинились своими жерлами. Настоящее разбойное судно, с которого в любую минуту может выскочить воинственная ватага, сметая все на своем пути.

Каин, дав время городским чинам очухаться, приступил к деловому разговору:

— Мною, Иваном Каиным (специально подчеркнул) взяты в полон грузинский царевич Бакар и его сестра Лейла, направляющиеся в Петербург. Бакара я отпустил, а теперь передаю властям Лысково и царевну. Забирайте. Куда ей путь держать, сама скажет. Кувай, приведи пленницу!

Когда Лейла поднималась на крутояр по лестнице, заботливо поддерживаемая под локоток городовым приказчиком, то она почему-то оглянулся, чем Иван и воспользовался:

— Слышь, ваше высочество, вспомни иногда о дикарях, кои вскормили тебя и без коих не знала бы ты ни питий ни яств.

Царевна проводила Ивана тягучим, задумчивым взглядом и вновь стала подниматься на крутояр[120].

Глава 4 Казнь

В одной из деревенек, по названию Березовка, повольники Каина стали очевидцами сурового наказания мужиков. Трое из них были привязаны голыми животами к вековому дубу, разросшемуся возле одной из изб, подле которого стоял человек в суконном кафтане и усердно, с ожесточением стегал плетьми спины страдников[121]. Ударит по одному, переходит к другому. Вокруг дуба толпились десяток мужиков с сумрачными лицами.

При виде вооруженных людей, казнь остановилась. Иван подошел к одному из патлатых мужиков с иссеченной спиной

— Кто и за что полосует?

— Приказчик генерала Шубина за недоимки. Сам генерал ныне в Работках в своем имении живет, — хриплым, убитым голосом отвечал мужик.

— Приказчик его здесь?

— Да вот он, ваша милость. Дерет как сидорову козу. Ирод!

— Разберемся. Мужиков отвязать, — приказал Каин.

Двое из страдников упали на землю. Подбежали бабы с бадейками воды, начали отливать своих благоверных.

Иван подошел к приказчику.

— Как звать, сучий сын?

Приказчик потерянно огляделся по сторонам, а затем, дрожащей рукой засунул рукоять плетки за сапог. Лицо смиренное, угодливое.

— Кирьяк Подушкин

— Ишь, брюхо нажрал. Впрямь, Подушкин…Мужики! Подь сюда…Что с приказчиком повелите делать? Меня зовут Иваном Каином. Может, кто слышал?

Молчание покоробило Ивана. Далеко, ох, как далеко ему до Степана Разина! Крестьянская бедь и слыхом не слыхивала о каком-то московском грабителе. Худо!

Но мужики отмалчивались совсем по иному случаю: Лысково не так уж и далече от их деревеньки, тем паче вести стрелой летят. Изведали, что Каин пограбил винокуренный завод, но хозяина, царевича и царевну отпустил. А коль богатеев не тронул, значит, он кровопийцев-богатеев жалует, а коль так, то и шубинского приказчика лишь пожурит и с миром отпустит. Вот и пожалуйся на Подушкина. Потом и вовсе согнет в три погибели.

— Да вы что, мужики? — прервал молчание только что избитый патлатый страдник. — Чего на рты замки повесили? Слышали мы про Ивана Каина. Отважный атаман. Надеюсь, сирый люд в беде не оставит.

На душе Ивана посветлело: знает его крестьянский мир.

— Не оставлю, мужики, так что смело толкуйте о приказчике. Он что — и впрямь кровопивец?

Мужики потупились. Ивана сие поразило: их лупят почем зря, а они отмалчиваются, страшась своего приказчика. Оказывается, плохо он знает крестьянский мир, хотя в детстве видел, как в своей деревеньке, что на реке Саре, приказчик мордовал мужика, да так сильно, что мужик остался, почитай без зубов, но и этого показалось приказчику мало: принялся пинать лежачего мужика сапогами. Остальные же сосельники молча и понуро наблюдали за избиением страдника. Вот и здесь же такое зрелище.

И все же нашелся отважный человек. Им оказался все тот же патлатый мужик с дерзкими глазами:

— Буде молчать, православные! Буде ирода терпеть! Коль ныне отмолчимся, то Кирьяк нам и вовсе житья не даст.

— Воистину, Петруха! — прорвало другого мужика. — Кирьяк — хуже живодера.

И тут понесло:

— Ишь, пузо нажрал!

— К дереву — и плеткой!

— Бить изверга!..

Иван остановил злые выкрики мужиков поднятием руки.

— Добро, братцы! Давно пора с вашими мучителями поквитаться. Вяжи сучьего сына к дереву… А теперь по голой спине плеточками прогуляйтесь!

При первом же хлестком ударе Кирьяк, корчась от боли и, на какой-то миг забыв о своей участи, завершал:

— Генералу нажалуюсь!.. То — бунт. Шубин башки вам срубит! И тебе Каину!

— Мразь! — яро сверкнул глазами атаман и взмахнул саблей. Обезглавленный приказчик плавно осел на землю.

Мужики замерли. Иван, видя их испуганные лица, успокоил.

— Ничего не бойтесь, братцы. Непременно доберусь я и до генерала Шубина. Так с ним потолкую, что навек забудет, как мужиков обижать.

— Спасибо, атаман. Коль так будет, Богу за тебя будем молиться.

— Как говорится: на Бога надейтесь, да сами не плошайте. Когда последний раз был приказчик до нынешнего приезда?

— На Егория вешнего[122]

— Если кто будет спрашивать о приказчике, то вы его с Егория не видели. Крепко о том запомните.

Глава 5 Земеля

Старинное село Работки в шестидесяти верстах от Нижнего Новгорода, от деревеньки же всего верстах в двадцати. Струг шел на веслах, ибо ветер совершенно не пузырил паруса.

Иван, чтобы размяться, сам сел за весла. Подле него оказался бурлак Земеля, кряжистый мужичина, с глубокими зрачкастыми глазами. Ему уже под пятьдесят, но на удивление был весь заросший седой бородой, отчего выглядел стариком, поэтому Иван (при наборе повольницы) не хотел принимать Земелю на судно. Староват-де для нелегких походов.

— Староват, изрекаешь? А ну кто у тебя, атаман, самый сильный? Ставь руку на бочонок, поборю.

Иван улыбнулся: мужик явно прихвастнул, но тут и Васька Зуб подзадорил:

— Не чудил бы, браток.

— Отчего ж не почудить? Становись, есаул.

Ватага грянула от смеха: самого Камчатку вызвал.

И вот ладонь в ладонь, локоть к локтю. Вначале, казалось, руки застыли на одном месте, затем погнулись в сторону бурлака, все ближе и ближе поступая к днищу бочонка.

— Недолго продержался Земеля.

— Дожимай, Камчатка!

Но на удивление повольников бурлак выровнял руки в первоначальную стойку, а затем медленно, тужась изо всех сил, положил широченную ладонь Камчатки на днище бочонка.

Повольники ахнули:

— Вот те и старик!

— Это же какой силищей надо обладать! Илья Муромец.

— Ну и дед! Отныне звать его, братцы, Дедом.

(Кличка так и укоренилась).

— Откуда такой силищи набрался и почему весь седой? — спросил Иван.

— Двадцать лет в кузне молотом махал, атаман. Седой же — в породу. У отца моего в тридцать лет ни одного черного волоса не было.

— А почему тебя Земелей кличут?

— В деревне жил, и каждый с какой-то просьбой: помоги, Земеля, выручай, Земеля. Так и пошло. Привык, атаман. Ну, теперь возьмешь в свое войско?

— С удовольствием!

И вот теперь, сидя на гребневой скамье, Иван оказался в паре с Земелей. С кормы доносились крики кормчего:

— Ровней, ровней греби, ребятушки!.. В глубь не загребай! Напрасно силы тратить… И размах, размах пошире!

Иван никогда не был гребцом, а посему приноравливался к бывалому соседу.

— Как в бурлаках оказался, Земеля?

— Барин дочку мою к себе в имение забрал. А дочка пригожая, барин в первый же день ее невинности лишил. Дочка домой прибежала вся в слезах, а я барина в лесу подкараулил, когда тот вместе с приказчиком свое угодье объезжал, ну и вдарил ему по усатой морде, да так, что челюсть вышиб. Прибежал домой, котомку за плечо — и в бега. Помыкался в разных местах, опосля к бурлакам пристал. И вот уже десять годов на Волге.

— А что с семьей?

— Хоть и не ведаю, но по такой моей провинности дело известное. Дочку наверняка к барину вернули, сына в пожизненные рекруты отдали, ну а жену, как крепостную, плеткой попотчевали, а затем на двор к барину свели.

— Не думал на имение барина красного петуха пустить?

— Вестимо, думал, а потом рукой махнул, ибо проку никакого.

— Отчего?

— Барин все последние жилы из мужиков вытянет, чтобы новые хоромы себе поставить. Худая эта затея… Да и вообще, атаман: с сильным не борись, с богатым не дерись. Истина!

Последние слова Земели огорошили Ивана.

— Выходит, по — твоему смириться?

— Иного пути нет.

— Чушь! — загорелся Каин. — А как же Степан Разин?

— Разин? Удалой был атаман. Многих он бояр и дворян, купцов и неправедных судей порешил, но…

— Что «но», что «но?»

— Ты на меня не серчай, атаман, но Степану Тимофеевичу не удалось довести дело до конца. Не по зубам орешки.

Иван вскочил с лавки.

— Бросай весло, Земеля. Нас подменят, айда в каюте потолкуем.

— Как скажешь, атаман.

В каюте Иван налил в чарки вина, молча и быстро, будто его подгоняли, выпил и тотчас насел на бурлака.

— Почему не по зубам, Земеля? Почему?

— Сколь веков Руси миновало, но ни при одном царе не случалось, чтобы какому-нибудь отважному храбрецу удавалось царево войско одолеть. Так было и так впредь будет, ибо царь, что Бог, а Бог творение вечное.

— Чушь! — вновь закипел Каин. — Ты брось эту болтологию. Разину просто не повезло. Промахнулся он в сражении под Симбирском, вот и приключилась губительная закавыка.

— Не промахнулся бы под Симбирском, то обмишурился бы в другом месте. Не серчай, атаман, но любому Разину не по силам одолеть царские войска. И в том истина.

Слова бурлака раздражали, поэтому Ивану с трудом приходилось сдерживать себя. Этот бурлак с тяжеленными руками, словно сваи вколачивал в его душу. Спасался вином, но хмель не помогал.

— Нет истины! — после непродолжительного молчания громыхнул кулаком по столу Каин. — Есть возможность победить царя. Есть!

Иван даже лицом посветлел.

— Любопытно послушать, атаман.

— Если поднять весь народ да привлечь на свою сторону все царское войско, то государю-батюшке не устоять.

— Сказка, атаман. Такое, может быть, возможно в иных царствах-государствах, но на Руси этому не бывать.

— Да почему, почему?!

— А потому, атаман, что мы живем на Руси, а Русь — веки веков загадка, как загадка и сам народ.

— Премудрый пескарь, — зло проговорил Каин. — Не зря тебя Дедом назвали. Замшелый ты человек… Ступай за весла.

Земеля вышел, а Иван, подавленный и опустошенный, грянулся на лавку.

Глава 6 КРУГ

Каин — в глубоких раздумьях: струг в версте от Работок, а он так и не решил, как ему поступить с генералом Шубиным. Да и мнение есаулов разделилось.

Камчатка предлагал разгромить имение, поживиться генеральским добром, а самого Шубина прикончить, как жестокого крепостника.

Кувай советовал генерала не убивать, ибо месть его сродников, по отношению к деревеньке Березовке, будет сокрушительной.

Пожалуй, впервые Каин не мог принять единственно правильного вывода. Кажется, ближе к истине Роман Кувай, но как тогда заставить Шубина оставить в покое крестьян Березовки, кои замучены непосильными оброками? Да и убийство приказчика Дементия не останется без участия генерала. Хоть на ромашке гадай: убить — не убить, грабить — не грабить. Думай, атаман!

Иван прошелся по судну. Одни повольники были заняты греблей, другие от безделья играли на деньги в зернь[123], третьи наблюдали за игроками в качестве зевак. Лишь Земеля-Дед о чем-то мирно беседовал с кормчим. Занятно, что бы посоветовал Ивану этот «премудрый пескарь?» Но совета от Деда Каин почему-то не захотел. Он без «пескарей» примет самое верное решение, и, кажется, Иван его уже принял.

— Кормчий! Правь к левому берегу. Тут и заливчик удобный. На суше покормимся.

— Добро, атаман, — кивнул Митяй и закричал бурлакам:

— Весла к левому берегу! Готовь якоря и завозню[124]!

Решение, как это часто бывало, оказалось для ближайшего окружения атамана неожиданным.

Левый брег был низменным и утопал в безбрежных лесах. До сумерек еще было далеко, поэтому Иван отдал новую команду:

— Разводи костер, братцы. Будем кашу варить, а коль удача будет, с бредешком пройдемся. Авось и ухи похлебаем.

Заливчик, охваченный густой осокой, рыбой порадовал, тем более, красной.[125] А где уха, там и чарка.

— Васька! Чрево набил? Собирай всех на круг!

Зуб не уразумел последнего слова.

— На круг? Не понял, атаман.

— Так сходка у донских казаков называется.

— Вона…На сходку, братцы!

Каин, встав в круг, высказал:

— В Работки войдем поутру, но не повольниками, а донскими казаками — станичниками. Россия постоянно воюет с Турцией, а донские казаки оказывают царским войскам неизменную помощь. Кто слово хочет сказать?

— Дозволь, батька? — выдвинулся вперед Кувай и впервые назвавший Ивана «батькой», как зачастую называют своих атаманов казаки.

— Гутарь, есаул.

Каин тоже не лыком шит, ибо, когда жил на Москве слышал, как на торгах разговаривают донцы.

— Какой резон нам сказываться казаками?

— Будет смысл, есаул, но пока подробности разговора с генералом Шубиным удержу при себе.

— Это право атамана, — произнес кормчий. — Но вот что меня тревожит. Донцы обычно снизу по Волге на судах идут, мы же — сверху гребем. Нестыковка получается

— Нестыковки не будет, Митрич. Глубокой ночью мы минуем Работки, а рано утром вернемся к селу. Грабеж отменяется, ибо нам надо спасать крестьян Березовки. О том будет разговор с генералом Шубиным. Надеюсь без крови помочь мужикам. Любо ли так?

— Тебе видней, атаман.

— Толкуй с генералом.

Но тут вмешался в одобрительные возгласы бурлак Земеля.

— Все бы ладно, атаман, но только не примет вас генерал за донских казаков, а коль не примет, то даже за ворота не пустит. Ни лицом, ни одежкой не вышли.

— А ты казаков видел, Дед?

— Я на своем веку не только казаков, но и многих иноземцев перевидал.

— Похвально, Дед. Одежка и впрямь у нас не казачья. Нет ни зипунов, ни шаровар, ни трухменок, ни чубов, да и сабли у нас далеко не казачьи. Разумно ты подметил Дед, но не думай, что я о том не поразмыслил. Ответ для каждого должен быть таков. Едем в стольный град к государыне-матушке, дабы сообщить о турецких приготовлениях к войне. О каких конкретно — атаман ведает. А почему сряда не казачья, так на майдане решили. Ибо дорога дальняя, а некоторые села и города казаков за разбойников принимают, вот и порешили в русской одежде до столицы добираться. Любо ли так, донцы?

— Любо! — грянула повольница.

Однако на этом Иван не успокоился. Он вновь пригласил к себе Деда.

— Беседа с Шубиным может по-всякому повернуться. Если бы я знал ратную жизнь генерала, мне было бы легче с ним толковать. Ты, Земеля, мужик бывалый. Сходи-ка вечерком в Работки, да попросись к какому-нибудь сирому мужику на ночлег. С таким легче о житье-бытье толковать. Возьми с собой денежку, одари хозяина. Скажешься странником, посох прихвати. Может, что-нибудь и выведаешь о генерале. Встанешь рано, и ступай в сторону струга.

— Добро, атаман. Сейчас же и соберусь.

Встреча состоялась поутру. Толковали с Земелей в каюте атамана.

— Мужик Изоська в дворниках два десятка лет у генерала служил, а дворники, как обычно, немало знают о своих господах.

— И что удалось выведать?

— Зовут генерала Алексеем Яковлевичем. Некогда был ординарцем и любимцем цесаревны Елизаветы Петровны, служил в Семеновском полку, который называл Елизавету «матушкой». Государыне Анне Иоанновне это не понравилось, ибо боялась переворота. Шубин угодил в опалу и был сослан в Сибирь, где был насильно обвенчан с местной жительницей. После смерти Анны Кровавой Алексей Шубин был тотчас вызван новой государыней в столицу, пожалован в генерал-майоры и богатыми вотчинами, в том числе и Работками.

— А на счет Турецкой войны, мужик ничего не говорил?

— Говорил, когда полштофа осушили. Наш-де барин лихой человек. В тридцать шестом году османский Очаков брал, одним из первых на стены крепости поднялся. Шашкой какого-то Измаил-пашу ранил.

— Не путает твой мужик?

— Кажись, правду говорит. А еще хвастал, что Шубин изрядно отличился под какими-то Ставучанами, когда русские войска вместе с донскими казаками разбили громадное войско осман в девяносто тысяч.

— И все же боюсь, не наплел ли твой Изоська с три короба.

— По его словам сию великую победу генерал Шубин отмечает каждый раз семнадцатого августа. Собирает в саду столы, сам во главе и всех дворовых угощает.

— А казаки на самом деле в бою были?

— Были. Изоська какого-то атамана Нечипоренко называл. А почему дворник сие имя хорошо запомнил, потому что генерал не один раз про атамана семнадцатого августа рассказывал. Сей Нечипоренко его раненого с поля боя на своих плечах вынес. Жизнью-де ему генерал обязан.

— Вот! Вот где самое удачное место, — порадовался Каин. — Спасибо тебе, Дед. Ты здорово мне помог.

Глава 7 Атаман и генерал

Село Работки — одно из красивых сел Верхнего Поволжья. Раскинулось на крутояре правого берега Волги, с которого на многие версты проглядывается левое побережье, утопающее в дремучих зеленых лесах. Пристать к Работкам не так просто, ибо крутояр настолько обрывист и высок, что никакой лестницы к нему не поставишь, поэтому напротив села — ни пристани, ни причала.

Кормчему пришлось на полверсты гору обходить и причаливать струг в небольшом заливе, к которому гора значительно снижается, делается более наклонной, что позволяет возвести и пристань и деревянную, извилистую лестницу, поднявшись по которой, и увидишь все красоты села, утопающего в яблоневых и вишневых садах.

Каин, конечно же, не мог предположить, чем закончиться его очередная авантюра, поэтому, на всякий случай, взял с собой два десятка «станичников».

Дом генерала Шубина отыскать было немудрено, но это лишь небольшой шаг к намеченной цели.

Как и предполагал Иван, привратник генерала долго препирался с повольницей, прибывшей с Низу на струге. Люди неведомые, тем паче с саблями и ружьями. Ворвутся во двор и начнут все крушить.

— Да пойми ты, борода, что мы не разбойники, а донские казаки, — убеждал атаман.

— Казаки, как на Волге появились — почитай, разбойники.

Ни в пень, ни в колоду, пока Каин не сказал:

— Упрямый же ты, борода. Доложи генералу, что его приехал навестить брат донского атамана Нечипоренко.

— Какого еще Нечипоренко? Не ведаю.

Каин с досадой отыскал глазами Деда. Набрехал ему старик, теперь пиши пропало. Но у Деда глаза почему-то были спокойными, и тогда Иван схватил привратника за сивую бороду, да так, что у того вся голова вылезла из оконца калитки.

— Того самого атамана Нечипоренко, кой твоего барина раненого с поля битвы вынес. А ну зараз беги до генерала!

— Отчепись… Припомнил. Бегу!

Алексей Яковлевич Шубин оказал «брату» Нечипоренко великую честь: сам вышел на парадное крыльцо: высокий, статный, красивый, голубоглазый мужчина лет сорока в зеленом бархатном халате, опоясанным голубым кушаком.

— Прости за домашний вид, дорогой гость… Выходит, братом Григорию Богдановичу доводишься.

— Так точно, ваше превосходительство.

Шубин крепко обнял Каина и трижды по православному расцеловал.

На лице генерала не было ни усов, ни бороды, зато пышные курчавые белокурые волосы украшали его голову.

— Как прикажите вас величать?

— Станичный атаман Иван Богданович Нечипоренко. Младший брат Григория.

— Прекрасно. Как там Григорий в своем Новочеркасске?.. Впрочем, все разговоры потом. Ныне, коль брат Григория приехал, у меня знатный праздник. Большому застолью прикажу быть. Станичников твоих в саду рассажу, а мы с тобой, Иван Богданович, в моем кабинете уединимся. Нам есть о чем поговорить. Очень рад, очень рад!

В большом двухэтажном каменном доме с двумя флигелями стало шумно. Забегали дворовые, вытаскивая столы, вино и снедь в сад, в кабинете же был собран отдельный щедрый стол.

Генерал вышел уже к нему в своей парадной форме. Высокий, бравый, представительный.

Не зря, подумалось Ивану, Алексей Шубин был любимцем дочери Петра Великого, и не зря, очевидно, императрица Анна Иоанновна выдворила баловня Елизаветы из столицы. Но почему сейчас один из героев Турецкой войны не при дворе, когда державой правит Елизавета Петровна. Вопрос этот очень хотелось задать Каину, ибо от его ответа, зависел весь его дальнейший разговор с генерал-майором.

Первую чарку выпили за встречу, вторую — за Григория Нечипоренко.

— Шесть лет его не видел. Расскажи о брате, любезный Иван Богданович.

— По-прежнему живет в Новочеркасске, в большем почете у войскового атамана, каждый день выезжает в степь и скачет на коне, чтобы не потерять свою удаль, — гнул через дугу Каин.

— Этого у Григория не отнять. Он в боях в самое пекло рвался. В том бою под Ставучаном меня в ногу серьезно ранили. Думал, пришел конец, затопчут или зарубят, так как османы раненых не жалели. А тут твой брат подвернулся. Поднял меня на своего коня и кричит: «Держись за меня да покрепче!», а сам саблей от врагов отбивается. Только из смертельного ада вырвались, конь под шальную пулю попал. Но брат твой меня не бросил, на плечах потащил, но тут два турка налетели. Полагали о легкой добыче, но Григорий опять мне кричит: «За шею держись, а я с османами поиграю». Одного из пистоля уложил, а второго саблей рубанул. Каков удалец? Потом я лазарете две недели отлеживался. Григорий навещал, арбузы приносил. Жизнь мне спас. В лазарете клятву ему дал: «Кончится война, приезжай в столицу и все, что захочешь, тебе подарю». Тот отмахиваться стал, на то-де и война, чтобы от погибели своих людей спасать. А вскоре мы расстались. Его казачий полк перебросили под Хотин, кой был с честью от турок взят, а меня, старанием цесаревны, отозвали в Петербург. Но моя безоблачная жизнь вскоре завершилась. Государыня Анна Иоанновна, постоянно боявшаяся Преображенского, Семеновского и Измайловского полков, приверженцев цесаревны, удалила меня сперва в Ревель, а потом и в Сибирь, на Камчатку, где я был насильно обвенчан с местной жительницей.

В 1741 году императрица Елизавета Петровна приказала отыскать меня и "за невинное претерпение" я был произведен прямо в генерал-майоры и в майоры лейб-гвардии Семеновского полка и пожалован многими богатыми вотчинами во Владимирской губернии, в том числе и Работками. Но при Дворе государыни, увы, я оставался недолго.

При последних словах генерал почему-то замолчал, поэтому Иван посчитал уместным задать свой вопрос:

— Что-то произошло, ваше превосходительство?

— Другому бы не ответил, но брату Григория могу открыться.… Пока я был в опале у Елизаветы Петровны появился новый фаворит, Алексей Рожинский. В перевороте, возведшем на престол Елизавету, Рожинский играл очень видную роль и был пожалован в поручики лейб-кампании с генеральским чином. После коронации государыни Рожинский получил звание обер-егермейстера и целый ряд имений в Великороссии и Малороссии. Сам Алексей стоял вне политики, но на него опирались такие представители русской партии, как канцлер Бестужев-Рюмин. По-видимому, не без влияния канцлера состоялся и тайный брак государыни с Рожинским. Событие это произошло буквально два месяца назад. Значение Рожинского. после этого окончательно упрочилось; на него смотрели как на супруга императрицы, которая во время его болезни обедала в его комнатах, смежных с ее собственными апартаментами[126].Вы можете удивиться, почему я так долго рассказываю о своем сопернике, но на это есть две причины. Во-первых, я не питаю абсолютно никакой ревности к Разумовскому, так как фавориты не долговечны, и временную любовь императрицы надо воспринимать, как дар божий, как чудесный аромат прекрасных цветов, который к сожалению так же не бывает вечным. Все в этом мире преходящее. Но пока ты у власти, ты можешь оказать большую помощь твоим товарищам. Это, во-вторых. Я знаю, как неприхотлив и далеко не богат твой брат и мой спаситель Григорий Нечипоренко. Елизавета Петровна давно мечтает посетить Малороссию. Увидишь брата, непременно скажи ему от моего имени, чтобы он съездил в город Козелец, на родину Рожинского и привез из местного собора в столицу одну из замечательных икон итальянского мастера Растрелли. Граф будет чрезвычайно обрадован, так как он большой любитель высокого искусства. Нечипоренко будет щедро вознагражден, да и собору воздастся сторицей. От меня же отвезешь Григорию личный подарок.

— Премного благодарен, ваше превосходительство. Я все исполню в наилучшем виде.

— Разумеется, это всего лишь малая толика благодарности моему спасителю. Знать бы, что является лучшим презентом Григорию.

«Вот и настал самый подходящий момент», — подумал Иван

— А ведь мой брат, ваше превосходительство, года три назад, когда вы были в Сибири, находился совсем рядом с вашим имением.

— Да что вы говорите?!

— Брат рассказывал. Плыл он из на судне со своими станичниками из Москвы, а затем решил передохнуть на берегу. Здесь же оказалась ваша деревенька Березовка. Потолковал с мужиками и узнал, что Березовка принадлежит вашей милости. Но деревенька бедная, оброками задавлена. Тяжко в Березовке живется. Брат же крестьянам сказал: был бы на месте генерал Шубин, попросил бы его сделать для меня самый лучший подарок.

— Говорите, смелее говорите, любезный Иван Богданович!

— Как-то неловко, ваше превосходительство, но брат сказал: «Я был бы очень счастлив, если бы вы, мужики, получили вольную от вашего барина».

Шубин выскочил из кресла и вновь крепко обнял Ивана.

— Как вы меня порадовали, любезный Иван Богданович, как порадовали! Я сегодня дам крестьянам Березовки вольную. Сегодня же!

Генерал взял со стола колокольчик и настойчиво зазвенел, пока в кабинет не вошел управляющий имением.

— Что вам будет угодно, ваша светлость?

— Где приказчик?

— Еще вчера поехал по деревням мужиков подстегнуть, дабы оброки не забывали вовремя привозить.

— Не беда. Без него обойдемся. Возьми, Фомич, приказную книгу, в которой записаны крестьяне деревни Березовки и отпиши им вольную от моего имени. Сегодняшним числом!

— Позвольте спросить, что за спешность, ваше сиятельство?

— У тебя, Фомич, что-то не ладное со слухом?

— Бог миловал, ваша милость.

— Тогда незамедлительно выполняй мой приказ, а мы пока с Иваном Богдановичем по дому пройдемся.

Ходя по шикарно обставленным комнатам (Шубин был не только древнего дворянского рода, но и очень богат), Алексей Яковлевич остановился в одной из комнат, названной «оружейной».

— То — моя гордость. Здесь я порой отдыхаю и вспоминаю, пожалуй, самую счастливую мою пору — участие в сражениях с турками. Вы только посмотрите, любезный Иван Богданович, какое мне удалось собрать, а иногда и выкупить оружие — сабли и ятаганы, шашки и палаши, пистолеты и ружья.

Генерал осторожно и даже с каким-то трепетом снял с ковра одну из шашек, рукоять и ножны, которой были усеяны сверкающими бриллиантами и другими баснословно дорогими каменьями.

— Сию награду я получил из рук командующего армией, за лихачество при взятии Очакова. Деревенька Березовка против нее — сущая мелочь, а посему прими ее, Иван Богданович, и передай в дар твоему несравненному брату. Какой же казак без славного оружия?

— Вы слишком щедры, ваше превосходительство. Это же целое сокровище.

— Запомните, милейший Иван Богданович, никакая щедрость не может сравниться с героическим мужеством твоего брата. Не окажись он рядом, гнили бы мои косточки в османской земле. Смело забирай! А теперь выбери себе что-нибудь из моей коллекции.

— Увольте, дорогой Алексей Яковлевич, и ради Бога не обижайтесь, но я не хочу обеднять вашу бесценную коллекцию.

— Это вы меня не обижайте. Неужели брат Григория должен приехать к Нечипоренко без моего подарка? Да я со стыда сгорю. Выбирайте!

— Тогда с одним условием, ваше превосходительство. Я вам хочу вручить одну интересную шашку. Если она вам будет по душе, тогда подарите мне одну из казачьи сабель.

— Ну хорошо, милейший Иван Богданович… Кстати, давно хотел спросить, а почему вы не одели казачье платье и куда направляетесь?

— Обстоятельства вынудили. После бунта казака Стеньки Разина поволжские города и села весьма настороженно встречают любых станичников, в том числе и моих. Кое-где даже за разбойников принимают. Вот мы и решили выглядеть на купеческий повадок. Цель же нашей поездки следующая. Османы не успокоились, они начали выдвигать свои войска к Азову и Очакову. Вот и снарядил нас общевойсковой атаман в столицу — предупредить государыню матушку.

— Весьма важное дело. Видимо, войсковой атаман получил сведения от нашего резидента Вешнякова[127].

Вы правы, ваше превосходительство. Брат под большим секретом назвал имя Вешняков и строго наказывал не проговориться.

— Христофор Юрьевич очень надежный лазутчик. Вы непременно доложите о нем Разумовскому, который о нем наверняка знает, как сам ближний человек государыни.

— Я непременно воспользуюсь вашим предложением. А сейчас позвольте мне на пару минут отлучиться. Отдам команду есаулу, чтобы доставил мне шашку с судна.

Минут через пятнадцать-двадцать генерал держал в своих руках шашку царевича Бакара и не мог не выразить своего восторга:

— Я восхищен, дорогой Иван Богданович. Это — великолепная грузинская шашка из семейства царей Грузии. Она не только достойна находится в моем собрании, но она будет настоящим ее украшением. Право, не ожидал от вас такой драгоценной вещи. Не могу себе представить, как она попала в ваши руки. Изумительная вещь!

— Как вы отгадали, ваше превосходительство, что шашка из царской семьи? Удивлен вашим тонким знанием холодного оружия.

— Я занимаюсь этим свыше двадцати лет. Прочел много специальной литературы. Эту же шашку я определил не только по узорам, нанесенным на эфес, лезвие и ножны, но и по гравировке, то есть по пяти мельчайшим буквицам, нанесенным под эфесом, в самом начале клинка. Воспользуйтесь оптическим стеклом. Что-нибудь различили?

— Да. С трудом, но разглядел пять букв: «О», «Г», «Ц», «Н», «П»… Что сие означает?

— «Оружие грузинских царей не знает поражений». Эта шашка уникальна, добыть ее практически невозможно. Как же вам удалось, любезный Иван Богданович?

Изворотливый ум Каина в считанные секунды прокрутил несколько вариантов и остановился на наиболее «правдоподобном».

— Кахетинским разбойникам удалось пленить царевича Баккара, сына царя Вахтанга Шестого, во время его охоты. Разбойникам грозила смертная казнь, поэтому они не стали обращаться за выкупом к царю, а повезли пленника на Дон, в надеже получить от казаков крупный барыш. Однако царевичу, с помощью двух преступников, удалось бежать. Бакар убедил их не бояться казни и обещал царское вознаграждение. Однако шашка царевича осталась у предводителя разбойников. Его-то ватага и напоролась на нашу сторожевую станицу. Шашка Бакара у них была отобрана без всякого выкупа. Станичники собрали круг и выкликнули, что шашка должна перейти станичному атаману. Разбойники, видя, что никакого барыша им не будет, попросились в казаки. Пришлось их принять, но с условием, что воровать не будут, ибо за это у нас назначается смертная казнь, затем отослали их в верховые городки, куда стекается всякий сброд и чаще всего беглые люди из русских деревень и городов, ведая непреложный казачий закон, что с Дону выдачи нет. Вот такая история, ваше превосходительство.

— Любопытная история, весьма любопытная… О судьбе царевича Бакара ничего не известно?

— Не известно, ваше превосходительство. Трудно сказать, что с ним произошло. Возможно, его нет уже в живых. Зато живет его оружие, которое я постоянно вожу с собой.

— И правильно делаете, любезный Иван Богданович. Такая вещь должна находиться под неусыпным надзором. Кстати, почему вы ее не носите? При вас обыкновенная сабля.

— Чтобы не бросалась в глаза. Да по правде сказать, как-то неловко носить с собой оружие, такую дорогую вещь, не добытую в бою. Ей самое место в вашем исключительном собрании.

— Еще раз, низко кланяюсь вам за бесценный дар и ваше благородство, и вновь прошу вас, любезный Иван Богданович, самому выбрать любое оружие из моей коллекции.

Глаза Каина хищно нацелились на одну из богатейших сабель, чья отделка ножен составляла целое состояние. С грузинской саблей он явно промахнулся, так пусть хоть эта сабля как-то заменит царскую.

— Если вам не жаль, ваше превосходительств, я взял бы вот это оружие.

— Да ради Бога! Но я огорчен вашим выбором. Сталь не дамасская, закалена не должным образом, а значит, может сломаться в самый неподходящий момент.

— Зато увесистая и клинок длиннее на целый вершок. В бою это очень важно. А закалка и состав стали — не беда. На Дону есть такие мастера-самородки, что любого дамасского мастера за пояс заткнут.

— Не смею спорить. Ваш выбор, любезный Иван Богданович, для меня закон. А теперь прошу вас возвратится к нашему столу. Продолжим наш замечательный праздник.

Не успели вернуться в кабинет Шубина, как в него учтиво вошел управляющий имением с документом в руке.

— Ваше приказание исполнено, ваше сиятельство. Осталась ваша подпись.

— Тотчас подпишу, голубчик. Завтра же отправьте с приказчиком.

Каин решил внести изменение в приказ генерала:

— Был бы вам премного благодарен, ваше превосходительство, если бы мечта моего брата осуществилась через мои руки, то есть нельзя ли мне лично передать вольную грамоту крестьянам Березовки, ибо я так или иначе в самом скором времени буду проплывать мимо деревни.

— Какие могут быть возражения, любезный Иван Богданович? Вы доставите мне очередную радость.

— Премного благодарен, ваше превосходительство.

— Не стоит благодарности. Благодарить надо ваше брата. Вы сказали о скором отплытии. Мне очень жаль. Я рассчитывал, что вы погостите у меня денька два.

— С полным бы удовольствием. Но сами знаете, государственные дела — превыше всего.

— Да, да. В данном случае, как это не прискорбно, не могу вас задерживать… Смею предположить, что остановитесь в Ярославле.

— Разумеется, ваше превосходительство.

— Отменно, Иван Богданович. Если надумаете заночевать, то на Пробойной улице, подле суконной лавки, живет мой добрый друг, полковник Матвей Кондратьевич Решетников. Он вас примет, как самого дорогого гостя… Кстати, за последнее время ему не повезло: должен присматривать за герцогом Бироном.

— Как за Бироном? Вот так новость!

— Воцарившись на трон, матушка Елизавета Петровна многих приближенных регента хотела предать смертной казни, но заменила ее ссылкой. Бирон же вначале был сослан в Пелым, что под Тобольском, но месяц назад его перевели в Ярославль.

— Повезло Бирону. Ярославль — не Сибирь. Милостива же наша государыня к злодею.

— Открою тебе, любезный Иван Богданович, небольшой секрет. Бирон во время правления Анны Иоанновны был весьма неравнодушен к цесаревне, но ее фаворитом он так и не стал. Имея недобрый характер, он все же оставил цесаревну в покое. Видимо, по этой причине он и оказался в Ярославле.

Пока Алексей Яковлевич[128] говорил о Бироне, у Каина мелькнула в голове весьма интересная авантюрная мысль, перевернувшая все его дальнейшие планы.

Глава 8 Атаман и дед

Неожиданные решения атамана порой обескураживали даже есаулов.

— У тебя, Иван, семь пятниц на неделе, — нахмурившись, произнес Камчатка. — Ярославль мы уже проплывали. Там у тебя не было никаких планов, и вдруг поворачиваешь судно вновь на Ярославль. Что за ломка в твоей башке?

Не ожидал разворота струга и Кувай.

— Кажись, на сходке обо всем договорились: идти к Жигулям. Дело верное, сулит славною добычей. А что Ярославль? Это же крупный город. В нем новый воевода, полицмейстер и наверняка немало сыскных людей. Ловко с прежними начальниками получилось, но теперь все изменилось. Зачем добровольно в петлю лезть?

— А затем, мои добрые есаулы, чтобы исполнить волю всего народа русского. Я уже вам говорил, что герцог Бирон сослан императрицей в Ярославль. Его даже генерал Шубин называет отчаянным злодеем, что уж говорит про него нищий народ. Сколько бед он нанес крестьянам и городским тяглым людям? Им несть числа! Бирон правил Россией с неслыханной жестокостью и безнаказанно грабил казну для удовлетворения своих прихотей. Вы не раз уже слышали, что рассеянные по всему государству шпионы, непрестанно оговаривали невинных людей и передавали их в руки Тайной сыскной канцелярии, многих из которых казнили. А что Бирон творил в деревнях? Он разослал и туда военные команды, кои под ружьем и плеткой выколачивали недоимки, разоряли мужиков хуже татар. Казнокрадство и взяточничество дошло до чудовищных размеров. И что Россия получила в итоге? Народ надеялся, что Бирона четвертуют, но он избежал казни и теперь припеваючи жительствует в Ярославле, как бы бросив вызов всей державе: накось выкуси. Но не быть тому. Злодей должен быть жестоко казнен. И я приложу все силы, чтобы выкрасть Бирона из Ярославля и казнить его самой беспощадной казнью.

— Посадить на кол?

— Вот именно Камчатка. Пусть сдыхает самой мучительной смертью. Мы привезем изувера в какое-нибудь село и казним его принародно. Это будет самое нужное и самое важное наше дело. Убежден, народ навеки восславит наши имена. Мы превратимся из разбойников в мстителей народа.

— Затея славная. Если бы так получилось, о нас былины и песни станут слагать.

— Так и будет, Кувай!

— Твоя уверенность, Иван, всегда вселяло в меня убеждение, что все получится. Так доныне и было. Но сегодня меня сомнения гложут. Не думаю, что Бирон свободно разгуливает по улицам Ярославля. Он наверняка сидит в какой-нибудь темнице под усиленным караулом, поэтому добраться до него будет крайне сложно.

— Нет ничего невозможного, если есть разумные головы на плечах. На месте подумаем. Все! Хватит языками чесать. Повольникам же пока о наших истинных планах не толковать. Решили, мол, Ярославль обобрать. Город богатый, купеческий.

Думы одолевали Ивана. Крылатые, честолюбивые. Русь знает его, как грозного разбойника, а скоро изведает, как погубителя мучителя всей державы Бирона. У народа только и разговоров: Иван Каин отомстил за всех простолюдинов. Вот это герой! Вот это народный мститель!

И такая обрушится на Ивана слава, какой даже Степан Разин не имел, не сумевший перехитрить царские войска. Пожалуй, впервые Иван занесся, да так высоко, что у него голова закружилась.

Нет, Мишка Заря, Каин супротив Разина не букашка, не никчемный человечишка. Каин, совершив блистательный подвиг, на века обессмертит свое имя. Это тебе не купчишек потрошить.

Пребывая в возвышенных думах, Иван глянул на сабли, подаренные генералом Шубиным «братьям Нечипоренко» и его блескучие глаза словно слились со сверкающими самоцветами. Чего только на ножнах нет: бриллианты, сапфиры, изумруды, жемчуга, золотые камешки, искусно вкрапленные в сафьян…

Огромное богатство! Но такие сабли ни на ярмарках, ни на других торгах не продашь: чересчур опасно, да и найдется ли купец выложить за оружие неслыханные деньги. Один путь — сбыть камешки скупщикам краденого, которых немало на Москве и через которых уже многое сбыто награбленного. Разумеется, скупщики оплачивают не полную стоимость «товара» (на том изрядно и разбогатели) но воры согласны: во-первых, — люди перелетные, не будешь таскаться с богатыми домашними пожитками, включая золотую и серебряную посуду, по разным пристанища; каждый старается брать золотыми рублевиками и червонцами. Во-вторых, раз принес краденое, уступай пятую часть добра, но воры не ворчат, ибо деваться некуда, да и сам скупщик рискует.

Глянь сейчас на воров. Каждый ходит с широким кожаным поясом, набитым тщательно зашитыми рублевиками. У некоторых монеты даже не уходят, тогда в ход идут увесистые кошельки, носимые в карманах штанов или за пазухой, подвешенные на плечо крепкой крученой тесьмой.

Братва довольна: у них уже довольно внушительная сумма денег, можно и добрые хоромы купить, и добрых коней, и даже поставить каменную лавки в любом городе. Даже самый роскошный экипаж. О питиях и яствах и говорить не приходится. Но… дивное дело: ни один из воров не думает о мирной жизни, он и дальше будет воровать, пьянствовать, кидать деньги на марух, пока не впадет в какой-нибудь тяжкий недуг. У него нет семьи, посему перед смертью он передает деньги атаману, но с непременным условием, чтоб золото пошло на «вызволение» тех или иных воров из тюрьмы.

Необычна, рискованна, но и красива жизнь вора. И она бесконечна: ибо уйдет одно поколение, тотчас придет другое. И так будет всегда: без воров, как без попов миру не стоять.

Каин, полюбовавшись на сабли, без всякого сожаления стал колупать из ножен драгоценные каменья. Придя в Ярославль, на судне сабли не оставишь, а расхаживать с саблей по городу и вовсе не придется.

Усмехнулся: прости брат Нечипоренко. Ты отменно помог объегорить генерала Шубина.

На минуту шевельнулась чувство угрызения совести, но затем оно неотвратно угасло, как потухший уголек, ибо воровская страсть, наверное, никогда не покинет его существо. Сама же страсть наживы не была смыслом его жизни. Он, в отличие от других воров, мог с ней легко расстаться: побаловать роскошными подарками женщин, проиграть в карты или пустить деньги для решения какой-нибудь новой воровской идеи.

Он не раз сам себе повторял: воровство — не ради воровства, а ради самого д е й с т в и я воровства, полного риска и приключений. Вот для этого, наверное, и жил Каин, не задумываясь, что все в один миг может оборваться.

Через открытую дверь атаманской каюты донесся звучный голос кормчего:

— Навались, навались, ребятушки!

Струг шел против течения, а тут как назло ветер в парус ударил — сильный, напористый и без того затрудняя ход судна, и тогда Митрич приказал убрать паруса.

Бурлаки предложили спустить завозню, высадить их на берег, чтобы пойти бечевой, но кормчий не согласился:

— Судно без груза идет. На веслах справитесь. Навались!

Голос кормчего чем-то напомнил голос мужика Изоськи из деревни Березовки:

— Ну, Каин! Мекали сказку про белого бычка нам сказываешь, а ты и в самом деле вольную грамоту нам привез. Как же тебе удалось нашего барина уговорить?

— Долго рассказывать, мужики. Посулил — выполнил. Каин на ветер слов не бросает… Приказчика хорошо упрятали?

— Камень в мешок и в круговерть[129] Волги.

— Добро. Однако зарубите себе на носу, мужики, что вольную грамоту вам привез не Иван Каин, а Иван Нечипоренко, станичный донской атаман, чей брат спас Шубина в одном из боев с турками. Хорошо запомнили или повторить?

— Запомнили, Иван Нечипоренко. Мы, чай тоже не лаптем щи хлебаем. Однако, хитроват же ты, братец.

— Жизнь заставляет шубу наизнанку выворачивать. Каина вы не видели и не слышали, иначе прощай вольное хлебопашество.

— Ты не тревожься, милостивец, коль спросят — скажем, как надо. Волюшка-то всего дороже. Век за казака Ивана будем молиться…

Мужики готовы были повольников на руках носить.

— Может, в чем нужда есть? Так мы последние припасы отдадим. А ну, тащите, мужики, у кого, что осталось.

Страдники, следуя приказу Изоськи, бросились, было, по избам, но Каин остановил их неудержимый порыв.

— Остановитесь! Не бедствуем мужики. А ну, братцы, скинемся на деревеньку.

Самый большой пай выделил Иван, протянув Изоське сто рублевиков, отчего тот даже очумел от невиданного богатства.

— Да тут, ваша милость, не только на хлебушек для всей деревни на много лет хватит, на плуги и бороны закупить. Да что я говорю? Дети и внуки никогда голодом сидеть не будут. Это ж для нас, как скатерть самобранка… Мужики, а ну все на колени!

— Встаньте… Встаньте же я говорю! Мы, чай не баре-государи, а из того же теста. Прощайте, братцы, и дай Бог вам подольше в волюшке пожить…

Придя в каюту, Иван тотчас пригласил к себе Зуба.

— Приметил, что ты всего один рублевик мужикам пожаловал. А глянь на свой пояс. Не сегодня-завтра коконьки подомнет. Ну и скряга же ты. Прости, совсем стал недогадливый. На храм святого Василия Зуба копишь.

Васька осклабился, обнажив щербатый рот.

— Угадал, атаман. На храм святого Василия. На Москве есть один храм в честь Василия Блаженного, скоро будет и другой. То-то ко мне народ повалит. Поди, и царица навестит, а мощи мои в золотую раку положит.

— Не скаль свои гнилые зубы, Васька. Жаден ты пуще меры. Не хотел при мужиках тебя стыдить, чтоб плохо обо всей братве не подумали. Но наказан ты будешь.

— Это почему ж? Дело добровольное, атаман.

— От сердца, Васька, а коль на воровское дело понадобится, треть выложишь. Ступай, видеть тебя не хочу.

Васька с кислым лицом вышел из каюты, а Каин сердито подумал:

«И на кой черт копит? Зачем ему богатство? И все ему мало, мало. В ад с собой не возьмешь. Тьфу!»

Иван налил из штофа чарку вина, выпил (в последнее время он все чаще прикладывался к чарке), а потом с горечью порассудил:

«А ведь все ударились в накопительство. Но для чего, для чего?».

Подумал и сам себе поразился. Никогда еще о ворах он не мыслил с огорчением. Что это с ним? Неужели побасенок Деда наслушался. Тот, всем на удивление, на воровские дела не ходил. Даже Каин пришел в замешательство.

— На кой ляд в ватагу мою подался, Дед?

— В бурлаки.

— Но остальные бурлаки воровством не брезгуют.

— Каждый живет по своим понятиям, атаман, а я — человек православный.

Каин рассмеялся:

— Чудишь, Дед. А мы что, басурмане? Каждый под рубахой носит крест.

— То еще ни о чем не говорит. Воровские людишки твои — богоборцы.

— Ну, ты совсем, Дед, не в те ворота.

— В те, атаман. Православный человек соблюдает Божьи заповеди. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, возлюби ближнего. А вы? Даже в церкви не ходите. Кресты напялили, а Бога ни в полушку не чтите. Какие же вы православные?

— Слушай, премудрый пескарь, — забористо прищурился на Земелю Иван. — Ты из нас басурман не делай. Ныне, почитай, едва ли не вся Русь ворует. Дворяне, купцы, судьи, приказные крючки. По-разному грабят. Кто барщиной да оброком, а кто обвесом да мздой, а многие плеткой кусок на стол себе выколачивают. И каждый православным себя считает.

— То — люди не праведные, не лицезреть им царства небесного.

— А ты, выходит, праведник? Божьи заповеди соблюдаешь, иконку при себе носишь. Давай мы тебя в святые занесем. Поставим к мачте, руки распнем, как у Христа, и будем на тебя молиться.

— Не богохульствуй, атаман. Нехорошо это.

Суровы, ох как суровы были в эту минуту глаза Земели! Но Каин и не думал прекращать жаркую беседу с Дедом.

— А скажи, душа православная, тебе деньги и вовсе не нужны?

— Нужны.

— Во-от!

— Напрасно торжествуешь, атаман. Всего лишь на кусок хлеба. Деньги же я, как бурлак, от тебя получаю.

— Кажись, тебя не обижаю.

— Лишку даже.

— Лишок-то, значит, подкапливаешь?

— Заблуждаешься, атаман. Когда были в Лыскове, весь твой лишок нищим на паперти раздал.

— Святой… А если тебе доброго вина и лакомой снеди[130] захочется, что ежедневно богатеи употребляют?

— Вино и лакомая пища во зло человеку, ибо от таких питий и яств чрево вширь распирает, а от сего всякие недуги и смерть приключается, ибо лакомый стол первый враг человека.

— А как же русская стать? Чем толще человек, тем сановней и породистей. Так исстари на Руси повелось.

— Чепуха все это, атаман. Варварство.

— Ишь ты. Где такое словечко услышал?

— На торгу. Купец немца изрядно обсчитал, но тот ничего не мог доказать. Плюнул и назвал варваром.

— Дикарем по-нашему, — пояснил Каин.

— Вот-вот. Дикарей-то у нас — тьма-тьмущая, и не только среди купцов и прочих толстосумов, но и голи перекатной. А уж про воров и говорить не приходиться. Купцов и дворян грабят без разбору, лишь бы богатым был.

— А чего их разбирать? — хмыкнул Иван, — коль каждый богач народ в три погибели горбатит и сам ворует не в меру.

— Вот это и есть отговорка дикаря. Коль богач — грабь до последней нитки. А ведь не каждая кубышка на воровстве да плутовстве создана, а на жалованье от государевой службы. Да и не всякий купец воровством живет.

— А не заблудился ты, Дед?

— Блуждают да мечутся те, кто в грехах погрязли. Бывает, и богатству не рад, когда кутузка по ночам мерещится. Но я, атаман, не о тех людях хочу сказать. Немало и среди православных богатых, но честных людей. Ты не замечаешь, атаман, сколь в каждом городе храмов? А кто их возвел? Да все те же купцы, коих ты нещадно грабишь, и тем самым как саблей рубишь по православию.

— Ты, Дед, говори, да не заговаривайся, — осерчал Каин. — Многие купцы вклады на храмы дают не от чистой совести, а по надобности, когда старость приходит и когда о душе пора задуматься. Дал батюшке солидный куш и доживай свой век спокойно: в рай угодишь. Аль опять не так сказываю?

— Воистину так, атаман. Но те купцы заблуждаются: не будет им вечной жизни в райских пущах, коль Божьи заповеди нарушали.

— Вот видишь, Дед, не так все просто. Ты хоть знаешь одного купца, который бы не мошенничал и с чистым сердцем храм возвел?

— Знаю. Надей Светешников.

— Тот, что жил когда-то в Ярославле? — с удивлением уставился на бурлака Иван.

— Тот самый, атаман.

— Но ведь то было, почитай более века тому назад. Откуда тебе, Дед, имя купца Надея Светешникова известно, коль ты опричь наковальни, да бечевы ничего не знал.

— Ошибаешься, атаман. Именно бечева и свела меня с Терентием Светешниковым, потомком Надея.

— Интересно ухват с горшком воюет. Расскажи, Дед, как ты с Терентием встретился?

— Я тебе уже рассказывал, атаман, как и почему я в бега подался, а затем в бурлаки угодил. Село-то наше всего в десяти верстах от Ярославля. Вот здесь я впервые за бечеву и взялся. А как-то, лет через пять, угодил на расшиву купца Терентия Светешникова, кой пошел на Низ за дешевым хлебом, но по пути захотелось ему на Самарской Луке побывать, а именно на соляных варницах, где когда-то его прадед соль добывал. Помню, еще перед Жигулями, нам толковал: «Отец перед смертью наказывал: непременно, Тереха, в избушке прадеда моего побывай, что на варницах он возвел. Там в подполье, в правом углу, он горшок с золотом закопал».

— Горшок с золотыми монетами? Не путает Терентий? Я ведь с ним недавно беседовал. У его прадеда, по его рассказам, почитай, денег не было: разбойников опасался.

— О том не мне судить, атаман. Только, как говорил Терентий Нифонтыч, к его прадеду один из богатых московских купцов заехал на трех расшивах и за всю соль не векселями, а золотом рассчитался, и был таков. Через месяц Надей Епифаныч помышлял в Ярославль возвращаться, а тут в Жигули ухарцы Стеньки Разина нагрянули. Вот и зарыл купец горшок. Вернулся домой благополучно.

— И Разин его не тронул?

— А он, как рассказывал Терентий, вышел к нему с Библией и сказал:

— Денег у меня на судне нет, можешь все уголки обыскать. Клянусь Священным писанием. А коль не веришь, то приказчиков моих не руби, а я с Библией в Волгу прыгну.

Стенька, чу, рассмеялся, подзадорил:

— Прыгай! Нет такого купца, чтоб мошны не имел.

Терентий встал на борт расшивы, и смело сказал разбойнику:

— Коль ты Священному писанию не веришь, враг ты Русской земле. И быть тебе скоро на плахе, человек богомерзкий. А я со спокойной душой к Богу ухожу.

Истово перекрестился и норовил уже прыгнуть, но его уловил за полы кафтана Стенька.

— Живи, купец. Может быть, я и в самом деле человек богомерзкий, но честных людей никогда не гублю.

Ухарски свистнул своим разбойникам и покинул расшиву.

— И впрямь любопытен сей Надей… Ну, а как поход на Жигули? Удалось ли Терентию вновь заполучить деньги прадеда?

— Деньги те, как наказывал Надей Епифаныч, все до единого рубля должны были пойти на возведение еще одного храма.

— И впрямь святой человек, — теперь уже без всякого ехидства, произнес Иван. — Нашел Терентий клад? Там может, и избы давно нет. Новый-то хозяин соляных варниц граф Орлов-Давыдов, поди, вместо избенки, целые хоромы возвел.

— Цела осталась, и клад нашелся.

— Надо же, повезло Терентию.

— Не повезло, атаман. Самого графа на Усолье не было, а его приказчик Терентию кукиш показал. То, говорит, золото их сиятельства Орлова. Как Терентий не доказывал, но приказчик — ни в какую! Их сиятельства — и все тут. Своих людишек крикнул, те за колья схватились. Терентию пришлось отступить, однако сказал:

— Граф Орлов засвидетельствует мою правоту, и тогда сами мне клад привезете.

Но граф Орлов оказался скверным человеком и присвоил деньги себе. Судиться же Терентий Нифонтыч с их сиятельством не стал, так как никогда ни с кем не судился, да и резону не было: доказательств маловато, ибо Надей Епифаныч никаких бумаг на сей счет не оставил. Вот такая печальная история, атаман. Человек помышлял сотворить добро, а победило зло.

Иван раздумчиво заходил по каюте, в его голове зарождались какие-то смутные планы, опять-таки связанные с Ярославлем.

— Зло, говоришь, победило добро. Как же все эти храмы, Библии, проповеди попов. Признайся же, Дед, зла среди людей больше, чем добра.

— Не больше, а, почитай, поровну, но если на каждое зло отвечать злом, мир погибнет, так как злом управляет Сатана, но того Бог не допустит, ибо он учит людей не противиться злу.

— Непротивление злу? Да пойми же ты, Дед, что люди никогда не понимают этого. Наверное, каждый слышал: шмякнули тебе в правую щеку, подставь левую. Да так и насмерть прибить могут.

— Не совсем так, атаман. Причинили тебе зло — не спеши отвечать тем же, прежде останови в себе ожесточение и гордыню, смягчи свою душу и ответь обидчику добром. И обидчик непременно запомнит твой добрый шаг и уже не поднимет на тебя руку. Отвечая добром на зло, ты умножаешь добро и тем самым умаляешь силы у сатаны. В конечном счете, добро полностью восторжествует.

— Ты что, Дед, Библии начитался?

— Увы, в грамоте я не горазд, но о Священном писании мне один из бурлаков много рассказывал.

— Бурлаков? Как говорится, чудны дела твои, Господи. Опять премудрый пескарь. Да откуда бурлаку Библию знать?

— Не дивись, атаман. Среди бурлаков всякие люди бывают. С бывшим попом бечеву тянул.

— Опять: пошла баба за малиной да на медведя напоролась.

— Ничего диковинного, атаман. Батюшка зело винцо уважал, вот и расстригли его, лишив сана священника, но тот ума не пропил. Хороший был человек, доброты необыкновенной. Пока с ним в бурлаках ходил, он многих работных людей от злых дел отучил.

— И даже воровать?

— Среди бурлаков воров не было, а заявились бы воры, может быть и от этого поганого дела отлучил.

— Силен же, расстрига, но только настоящие воры ему не под силу. Ты, разумеется, видел беспросыпных пьяниц, кои к трезвой жизни никогда уже не вернуться, так и истинные воры до конца жизни будут воровать.

— А проку, атаман? Сколь бы, как ты говоришь, настоящие воры не грабили, мир грабежами не изменишь. Ничего не изменится ни в этом, ни в грядущих веках. И иное хочу тебе изречь. Воровство — неизлечимая хворь, атаман, коя, увы, присуща и тебе. Скажу откровенно: ты умен, чрезвычайно умен, но пагубная страсть к воровству тебя погубит.

— Вот здесь ты прав, Дед. В самую точку угодил. Именно страсть к воровству, именно страсть… Любопытный ты человек, Земеля, о многом бы можно с тобой потолковать, поспорить, но меня дела ждут.

Дед почему-то разбередил душу. Иван помышлял более тщательно обдумать свои действия в Ярославле, но из головы не шел разговор с Земелей, этим умудренным мужиком, от которого веяло какой-то внушительной силой воззрения и правоты, той самой правоты, которая не только заставляла задумываться Ивана, но и приводила к замешательству, коего он раньше не испытывал. До сей минуты он жил, имея перед собой твердую цель, к которой он шел с необычайно непоколебимой уверенностью, что уже почти приблизила его к заветной мечте, вселяя в него всепобеждающую мысль, что она в самом скором времени будет достигнута и он, Иван Каин, войдет в многовековую историю, — и как непревзойденный вор, каких на Руси еще не было, и как народный герой, неустрашимый мститель, и как заступник подневольных людей. И так будет!…

Но почему вдруг вкралась сумятица в душу, непредсказуемая и, казалось бы, совершенно необоснованная. Именно вкралась и теперь не дает покоя. Оказывается ты, Иван Каин, делаешь ненужное дело. По словам Деда, сколько бы воры не грабили, мир не изменишь — ни сейчас, ни в грядущие века, отсюда — никчемны все твои воровские подвиги, Каин… Брр!

Непротивление злу, всякие там добродетели — основа бытия. Легко слушать попов, но как свершать все это в безжалостной жизни, где выживает сильнейший, то есть тот, у кого власть, сила и деньги. Все остальное — горегорькое бытие — стонущее, битое, пухнущее с голоду, вымирающее, как чахлая тварь среди сильных мира сего.

Тяжко и опасно сладиться с тобой, Дед. Никогда Иван Каин не станет непротивленцем. Он не будет подставлять щеку, а ответить на зло еще большим злом. Пошел ты к дъяволу, премудрый пескарь! Не лезь в голову. Ему надо о другом думать — о злодее Бироне, коего он должен злодейски казнить.

Глава 9 И вновь Град Ярославль[131]

Перед прибытием судна в Ярославль, в каюту вошли сподвижники Каина.

— Ответь, Иван, что нам придется делать, пока ты будешь размышлять, как захватить Бирона. Дело серьезное, может затянуться на две-три недели. По ресторациям нам, что ли сидеть?

— Ты прав, Петр. Дело крайне серьезное. Самое трудное, что мы не знаем, в каком состоянии находится Бирон, — то ли он в тюрьму заключен, то ли в келью Спасского монастыря, то ли совсем в другое место. А посему по ресторациям сидеть не придется. Надо все вынюхать, найти подходы и даже, возможно, сунуть на лапу солидные деньги караульным, но действовать крайне осторожно, чтоб ни сучка, ни задоринки, ибо ниточка порвется, вся сеть расползется. Тебе, Петр, об этом как нельзя лучше знать.

— Ясно, Иван.

— А что с бурлаками? По трактирам водку трескать да гулящих женок тискать?

— Бурлаки, Зуб, будут находиться на судне, и ждать подвод с хлебом.

— А, может, пока ты репу морщишь, нам грабануть кого-нибудь? Руки прямо-таки чешутся. Город богатый, сам говорил.

Иван нахмурился.

— Я уже всех предупреждал, — и про воровской жаргон и грабеж, а коль у тебя, Зуб, руки чешутся, поди к бурлакам, замени Деда и гребани.

— Да ты что, Каин? Известный вор за весла сядет? Срамота!

— А атаману не зазорно за веслами сидеть? Ступай и гребани со всем старанием, чтоб ладони до кровавых мозолей!

Иван так посмотрел на Зуба, что тот с мрачным лицом безропотно вышел из каюты.

— Правильно ты его, атаман, — сказал Кувай.

Поддержали Ивана и оставшиеся соратники, ибо Зуб не пользовался особым уважением.

Терентий Нифонтович Светешников весьма радушно встретил московского купца Василия Корчагина.

— Судьбу даже на кривой оглобле не объедешь. Не чаял, что скоро вновь увидимся Василий Егорович.

Светешников до сих пор был доволен торговой сделкой с Корчагиным, когда тот сбыл ему хлеб по весьма умеренной цене и вновь посулил, что если Бог даст, то все торговые операции станет решать с ярославским купцом полюбовно.

— Ныне чем порадуешь, Василий Егорович?

— Август, Терентий Нифонтович. Страдная пора. Мужики из деревенек хлеб на торги привозят. Буду скупать.

Светешников воспринял намерение Корчагина без восторга.

— А ладно ли так будет, Василий Егорович? Уездные мужики хлебушек продают втридорога. Здесь не Саратов, родится, дай Бог, сам дуг. [132] Не мое, конечно, дело, но не лучше ли хлеб в Нижнем Поволжье закупить?

— И спору нет, Терентий Нифонтович. Именно так следовало мне и поступить, но когда все прикинул — шкурка выделки не стоит.

— Не разумею, — пожал полными скошенными плечами Светешников.

— До Саратова — не близок свет. Бурлаки, грузчики, крючники в копеечку встанут, а главное — время можно упустить. Пока из Саратова до Рыбинской слободы доберусь, Волгу льдом может сковать, и прощай Петербург. Так и останешься до весны куковать в Рыбне. Мне ж, дорогой Терентий Нифонтович, всенепременно надо осенью в столице быть. Дела-с.

— Понимаю, Василий Егорович. Иногда нужное дело — дороже любых денег.

— Золотые слова, Терентий Нифонтович. Погляжу недельку, и коль с хлебом начнется затор, брошу все — и в стольный град.

— Уж как сердце подскажет, Василий Егорович. Недельку-то, надеюсь, у меня поживешь?

— Если не стесню, был бы рад.

— Какой разговор, Василий Егорович? Приму с превеликим удовольствием, и приказчику место найдется.

— Благодарствую, Терентий Нифонтович, но мои торговые помощники в Гостином дворе поживут. Дело для них привычное.

— Как вам заблагорассудится, Василий Егорович. А сейчас не побрезгайте хлебом-солью.

С хозяйкой, Натальей Федоровной, Иван познакомился еще в прошлый раз, отметив ее доброту и рачительность к домашним делам. Старший сын Светешникова уехал по отцовским делам в Москву, а младший — как раз занимался хлебными делами в Саратове.

Единственная дочь Светешникова была выдана замуж за купца Гурьева. Так что просторный каменный дом Терентия Нифонтовича был на сей раз малолюден.

После обычных здравиц, Иван спросил о городских властях.

— Трудно сказать, но таких бесчинств, как при Павлове и Кашинциве было, пока не заметно. Никак новой императрицы опасаются. А вообще скажу, Василий Егорович, худо живется в Ярославле. Много темноты, невежества, безграмотных людей. У нас не только купцы, но и дворяне темны, а уж про купцов и говорить не приходится[133]…Вам-то далось ученье?

— Отец когда-то нанял дьячка из приходской церкви. Жутко повезло: и читать и писать научил. Правда, дальше вся моя ученость завершилось.

— Хоть так-то — и то, слава Богу.

— Кстати, Терентий Нифонтович, а ведь один из моих бурлаков с вами на Надеинское Усолье когда-то ездил.

— Да ну! Вот уж действительно неисповедимы пути Господни. И кто ж?

— Земеля. Занятный мужик.

— Хорошо помню сего бурлака. Я его, когда соль добывал, главой артели назначил. Толковый мужик.

— Толковый. Намедни беседовал с ним. Добрыми словами о тебе и твоем прадеде Наде Епифаныче отзывался. Даже любопытную историю поведал.

— Уж не о горшке ли золота?

— Угадали. Жаль, что клад оказался в руках графа Орлова-Давыдова. Каким же подлецом оказался этот граф. Живи он ныне здесь, добром бы для него дело не кончилось.

— Неужели вмешался бы?

— Терпеть не могу наглых людей. Забрать чужое добро, на кое твой прадед помышлял возвести новый храм!

— Бог накажет его.

— Вы так думаете, Терентий Нифонтович?

— Бог долго ждет, да метко бьет… Кстати, граф сейчас пребывает в Ярославле.

— Любопытно, — пощипал сухими твердыми пальцами черную бородку Иван. — Весьма любопытно… И какими судьбами он здесь оказался? Не для передачи же присвоенного клада?

— О том и разговора быть не может, Василий Егорович. Суд окончательно и бесповоротно решил дело в пользу графа, столь влиятельного при Дворе императрицы. Сам же граф от имени Тайной канцелярии прибыл в Ярославль, чтобы проверить, как обстоят дела с заточением герцога Бирона

Чарка застыла в руке Ивана. На лице его возникло такое удивление, которого он, казалось бы, в жизни не испытывал.

— Вот новость, так новость, Терентий Нифонтович… Всесильный Бирон теперь не у власти и сослан в Ярославль? Это же счастье для всего русского народа. Я все в поездках да поездках, а тут такие дела. Выходит, с герцогом расправилась новая императрица?

— Вы правы, Василий Егорович. Бирон был приговорен к четвертованию, но государыня заменила приговор ссылкой в Пелым, что в Сибири, — с лишением чинов, орденов и имущества, а затем герцог по распоряжению Елизаветы Петровны был переведен в Ярославль

— Любопытно узнать, Терений Нифонтович, куда заключен Бирон.

— Не поверите, Василий Егорович, но воевода заселил герцога в доме купца Елизара Мякушкина, с видом на Волгу. Можно сказать в полуверсте от моего дома.

— Не ожидал того, Терентий Нифонтович, никак не ожидал. Полагал, что ненавистный герцог либо заключен в тюрьму, либо в келью Спасского монастыря. Живет в доме купца! Надеюсь, дом находится под особенным караулом?

— Я бы не сказал. Дом Елизара Мякушкина находится без малейшего караула.

— Да быть того не может! Злейший враг России вольготно живет в Ярославле?!

— Вы вправе диву даваться, Василий Егорович, но, увы. Человек, принесший столько бед государству своей преступной деятельностью, теперь чуть ли не почетный гость Ярославля. К нему благоволят воевода и полицмейстер, даже в дому его иногда сладко трапезуют. Бирон ни в чем не знает нужды. При нем постоянно живут домашний лекарь Гове, пастор, камердинер и целая свора его бывших слуг. Причем, лекарь состоит у города на службе, получает солидное жалованье, но свои обязанности перед городским населением выполняет настолько скверно, что вовсе к больным не ходит. Пастор же уже успел заиметь нескольких учеников, коих обучает языкам и наукам[134]. Теперь судите сами, дорогой Василий Егорович.

— М-да, — протянул Иван. — А что за человек сам Елизар Мякушкин, и как он уживается с Бироном?

— Мякушкин? — переспросил Светешников и несколько призадумался. Отпив из хрустального бокала смородинового сиропа, и вытерев губы белым вышитым платком, проговорил:

— Купец хваткий, своего не упустит и чужим не побрезгует. Мякушкины из старинного купеческого рода. Дед Елизара, Гаврила Ефимович, некогда был Земским старостой, целовальником и возобновителем Афанасьевского монастыря. Но то было в 1615 году. Гаврилу в Ярославле почитали за его усердие в православных делах и за истинную любовь к Богу. А вот нынешний Елизар Никитич далек от церкви. Богатейший купец оказался прижимистым. Все деньги вкладывает в торговлю и недвижимость. Покупает дома под гостиницы, суда для перевозки товаров и прочая. Зная его особое пристрастие к деньгам, воевода просил Елизара взять на жительство герцога Бирона за солидную плату, и тот без раздумий согласился, отдав герцогу флигель и несколько палат.

— И все-таки странно, что Бирон живет без всякого надзора. Халатность городских властей может привести к тому, что герцог сумеет сбежать в свою Курляндию.

— Резонно, Василий Егорович. Бирон живет слишком вольно. Правда, полицмейстер назначил для надзора за герцогом полковника Решетникова, но тот лишь заглядывает к Бирону раз в неделю, однако караул близ дома не ставит.

«О полковнике Решетникове и генерал Шубин говорил. Значит, все сходится. Непременно надо навестить полковника», — подумалось Каину.

Поговорив с гостем еще несколько минут, Терентий Нифонтович предложил ему отдохнуть в приготовленной комнате.

— Вы очень любезны, Терентий Нифонтович. С удовольствием сосну часок.

Но соснуть, конечно, не удалось: сведения, которые Иван получил от Светешникова, посеяли в его голове столько всевозможных мыслей, что было уже не до дремы. Конечно, он уже знал от генерала Шубина, что Бирон находится в городе Ярославле, но перед Светешниковым пришлось притвориться, чтобы побольше узнать об опальном герцоге. (Не впервой Каину проявлять свои незаурядные перевоплощения).

Выходит, что один из главных вопросов отпал: без малейшего труда удалось выяснить место «заточения» Бирона, что значительно облегчает задачу захвата герцога. Он — в доме купца Мякушкина, что на Волжской набережной, в полуверсте от дома Светешникова, и без охраны, что само по себе поразительно… Что из этого следует? Приказ воеводы, полицмейстера? Едва ли они возьмут на себя такую смелость. Слишком уж опасный человек. Такое указание могла отдать только сама императрица Елизавета Петровна. Но за какие заслуги?

Об этом ему, Каину, никогда не узнать, да и на черта ему эти подробности. Главное, он близок к своей цели, а чтобы ее выполнить, он в первую очередь должен представиться полковнику ярославской полиции Матвею Решетникову.

Но как представиться? Атаманом казаков, Иваном Богдановичем Нечипоренко, направляющимся со станичниками в Санкт-Петербург? Но Светешников знает его как московского купца Василия Корчагина. Стоит полковнику столкнуться с Терентием, разговориться, и он, Каин, попадет в щекотливое положение, грозящее арестом. Значит, с именем Нечипоренко необходимо расстаться. Теперь надо думать, под каким предлогом Василий Корчагин мог попасть в гости к генералу Лапшину.

Около получаса Иван прокручивал всевозможные варианты и, наконец, на одном из них, наиболее правдоподобном, остановился. Встреча с полковником полиции будет довольно сложной. Было бы легче беседовать, если бы знать: что любит, чем интересуется, какие имеет изъяны Решетников?

Вопросов много. На них, вероятно, легко ответит Терентий Нифонтович, но чрезмерный интерес к полковнику полиции может насторожить Светешникова.

Дать задание Камчатке или Куваю? Опасно, могут наломать дров. Расспросы торговых людей, тем боле приезжих, о личной жизни одного из крупных полицейских чинов, могут привести к нежелательным результатам. Остается одно — самому попытаться что-то выжать из полковника, но сделать это весьма тонко, и как бы совершенно случайно. Причем, если представится возможность, и о графе Орлове расспросить, который в настоящее время приехал в Ярославль, касательно опального герцога. Именно этот человек подло захватил клад у Светешникова. Как все в жизни переплетается, но тем она прекрасней и завлекательней.

Глава 10 Каин и полковник полиции

Пробойная. Каменная мясная лавка. Именно по такому адресу, как говорил генерал Шубин, и следует найти дом полковника Матвея Решетникова.

На сей раз пререканий с привратником не возникло. Только Каин подошел к воротам, как увидел, что из них выезжает верхом на орловском рысаке военный человек в форме полковника. Высокий, поджарый, в треуголке поверх парика.

— Доброе утро, господин полковник.

Решетников, придержав лошадь, глянул строгими дымчатыми глазами на приветствующего его человека в малиновом кафтане и сухо отозвался:

— Доброе. Что вам угодно, сударь?

— Позвольте отрекомендоваться, господин полковник. Московский купец Василий Корчагин.

Лицо полковника отсутствующее, какое-то окаменелое, словно перед ним не купец, а убогий человек с нищенской сумой.

— Какая во мне надобность? У вас что-то украли?

— Упаси Бог! Пока все в целости и сохранности. Я к вам, глубокоуважаемый, Матвей Кондратьевич, от господина генерала Шубина Алексея Яковлевича. Просил навестить.

В тот же миг лицо Решетникова удивительнейшим образом изменилось, будто луч солнца растопил его каменную отчужденность.

— Что же вы сразу, голубчик, о том сразу не сказали?

Решетников пружинисто сошел с лошади и кинул поводья привратнику:

— Отведи в конюшню, Тимофеич.

— Слушаю, вашебродие.

Полковник крепко пожал Каину руку.

— Весьма рад, Василий. Как вас по батюшке?

— Егорович.

Для меня господин генерал, как родной отец. Дела — в сторону. Покорнейше прошу в дом. Вы где остановились Василий Егорович?

— У моего хорошо знакомого купца Терентия Светешникова.

— Достойный человек. Худых людей он у себя не привечает. Весьма рад.

Затем началось богатое застолье, здравицы и только потом потекла беседа.

— Ничего о вас не слышал от Алексея Яковлевича, как же вы познакомились и где?

«Ого. Чувствуется полицейская натура. Надо быть предельно осторожным и доказательным»

— Превратности судьбы, господин полковник. В Астрахани купил на базаре прелюбопытный турецкий пистолет шестнадцатого века, а когда на обратном пути остановился в Работках, то мой пронырливый приказчик на торгу случайно узнал, что Работки принадлежат господину генералу Шубину, который скупает для своей коллекции холодное и огнестрельное оружие. Таким образом я оказался со своим пистолетом у Алексея Яковлевича.

— Приобрел?

— Разумеется, господин полковник. Генерал был в восторге от старинного пистолета.

— Вы были допущены к его коллекции?

— Само собой. Алексей Яковлевич был настолько любезен, что показал мне все свое собрание.

— Удивительно. Господин генерал редкому человеку показывает свою сокровищницу. И какое же оружие произвело на вас наиболее сильное впечатление?

«До сих пор проверяет, но здесь он, Иван, не промахнется»..

— Меня поразила шашка, подаренная Алексею Яковлевичу командующим армией, за смелость при взятии города Очакова. Изумительной красоты и ценности оружие.

— Вы правы, Василий Егорович. Я имел честь любоваться сей шашкой… В этой Турецкой войне у Алексея Яковлевича была нелегкая судьба. Генерал вам ничего не рассказывал?

«Все еще устраивает проверку. Но это уже перебор, господин полковник».

— Алексей Яковлевич весьма откровенный человек. Оказывается, он едва не погиб в бою под Ставучаном. Он был тяжело ранен и остался без коня, но его вынес на своих плечах казак Григорий Нечипоренко.

— Чем же вы так понравились господину генералу, Василий Егорович? — наконец, улыбнулся Решетников. — Такие конфиденциальные вещи Алексей Яковлевич рассказывает самым близким людям.

— Вы же сами произнесли, что худых людей Светешников не привечает. Видимо такая уж у меня натура, чтобы приходиться по сердцу людям, — в свою очередь улыбнулся Каин.

— Возможно, возможно, голубчик, но по виду вы совсем другой.

— И какой же, позвольте полюбопытствовать?

— Суровый обличьем, но это, оказывается, лишь первое впечатление.

— Да ведь и вы, Матвей Кондратьевич, вначале показались мне неприступным сухим человеком.

— Ну что ж, Василий Егорович? Считайте, что мы обменялись ударами. Да и какой вид может быть у полицейского, когда каждый день приходится заниматься весьма мерзостными делами.

— Но без вашей работы городу не обойтись, иначе порядка и в помине не будет, да еще новую заботу вам подкинули.

— Это вы о чем? — насторожился Решетников.

«Понял о чем пойдет речь, но когда-то надо начинать. Кажется, наступил благоприятный момент».

— Алексей Яковлевич поведал мне, что вам поручено держать под наблюдением опального герцога Бирона.

— А вы, голубчик, действительно умеете располагать к себе людей.

«Едва ли бы генерал был так доверителен ко мне, если бы я не назвался братом Григория Нечипоренко».

Каин в ответ лишь пожал плечами, заметив, что глаза полковника вновь стали холодными. Что это? Нежелание разговаривать о Бироне, нерасположение к герцогу? Любопытно, какими будут следующие слова Решетникова.

— Весьма неприятная миссия, голубчик.

— Хорошо понимаю вас, господин полковник. Встречаться с опальным человеком всегда неприятно.

— Кому неприятно, а кому…

Но Решетников не договорил, посему Каину осталось только догадываться, что означает эта недосказанность. Тотчас всплыли слова купца Светешникова:

«Человек, принесший столько бед государству своей преступной бироновщиной, теперь чуть ли не почетный гость Ярославля. К нему благоволят воевода и полицмейстер, даже в дому его иногда сладко трапезуют. Бирон ни в чем не знает нужды».

Выходит, полковник не договорил о новых начальниках. «Весьма неприятная миссия голубчик». По этой фразе можно догадаться, что Решетников не жалует Бирона. Это неплохая новость, и все же надо быть крайне осторожным: действительно ли Бирон неприятен Решетникову? Это, чтобы не попасть впросак, следует выяснить до конца, но в лобовую полковника не спросишь. Нужен непрозрачный намек. А лучше всего прикрыться именем генерала Шубина. Надо дерзнуть.

— Алексей Яковлевич весьма скверно отзывался о Бироне.

— И что же он говорил?

— Вплоть до самых негодных слов: казнокрад, притеснитель русского народа, рассадник неметчины и тому подобное, господин полковник. Сожалел, что Бирона не четвертовали. Ужасно было слушать, Алексея Яковлевича.

— Ничего ужасного. Генерал всегда ненавидел этого временщика.

Слова полковника прозвучали настолько враждебно, что Каин окончательно убедился, что Решетников является недругом Бирона. Теперь всякие сомнения у него отпали, но вопросов оставалось еще много и некоторые из них — пользуется ли герцог прогулкой, в какое время, и ходит ли он с охраной.

Особый интерес вызывал граф Орлов-Давыдов, прибывший в Ярославль по поручению Тайной канцелярии. Зачем и почему ему понадобилась встреча с Бироном? Казалось бы, в Ярославле с герцогом все решено наилучшим образом. Бирон не терпит никаких неудобств и не предъявляет никаких жалоб, коль имеет особое расположение воеводы и полицмейстера.

И все же почему граф Орлов появился в Ярославле? Что означает задание Тайной канцелярии… Но от таких вопросов Каин решительно отказался, понимая, что назойливый интерес к бывшему властителю государства может вызвать у Решетникова подозрения.

— Вашей службе не позавидуешь, господин полковник.

Решетников ничего не ответил, посмотрев в сторону настенных часов в деревянном футляре каштанового цвета.

Каин тотчас поднялся из кресла.

— Простите великодушно, что отнял у вас драгоценное время. Разрешите откланяться, Матвей Кондратьевич.

— Был весьма рад встретить доброго знакомого генерала Шубина. Доведется вновь побывать у Алексея Яковлевича, передайте поклон. Собираюсь на Рождество побывать у генерала.

— Непременно передам, Матвей Кондратьевич, коль судьба сведет.

Они расстались дружески.

Глава 11 В доме купца Мякушкина

Мысли, мысли. Теперь они не покидают ни на минуту. Встреча с Решетниковым оказалась не бесполезной, и все же к основной своей цели Иван мало в чем приблизился. Нужно делать следующий шаг.

В Гостином дворе братвы не оказалось. Коридорного спрашивать — нет никакого смысла, ибо о своем уходе ночлежники никому не докладывают. Искать их надо на торгу, что находился на Ильинской площади.

Первым Ивану встретился Васька Зуб с лубяным пестерьком, наполненным крупной спелой смородой.

— Угощайся, ат…Василий Егорыч. Пользительная вещь.

— И все же с память у тебя дырявая, приказчик, — недовольно произнес Каин.

— Так ить запутаешься, Василий Егорыч.

— О том в другой раз поговорим, а сейчас найди мне приказчиков Петра и Романа. Да пошустрей!

Вскоре все четверо, миновав торг и Ильинский храм, вышли к Волге и уселись на крутом берегу. По реке бурлаки тянули бечевой остроносую расшиву. На единственной мачте судна подняты два паруса.

— К Рыбне потянули, — сказал Кувай.

— Тяжко идут. Никак купчина все судно хлебом загрузил.

— Почитай, пятьдесят тысяч пудов.

— Буде о расшиве, братцы, — прервал повольников Каин. — О деле надо потолковать. Выслушайте меня предельно внимательно… Бирон обосновался в доме купца Елизара Мякушкина. Его навещают не только воевода и полицмейстер, но и полковник Макар Кондратьевич Решетников, коему поручен надзор за герцогом.

Иван обернулся к Камчатке.

— Ты, Петр, должен выяснить, когда и в какое время приходит к Бирону господин полковник, долго ли у него пребывает.

— Обличье?

— Высокий, сухопарый, на голове парик и полковничья треуголка. Усов и бороды не носит. Если удастся, Петр, то как-нибудь выгляди, в какой час выходит герцог на прогулку. Рост у тебя высоченный, авось и высмотришь поверх тына. Но упаси Бог, если тебя заметят. Дом Елизара Мякушкина здесь недалече, каменный в два этажа, стоит на самом берегу Волги. Сам намереваюсь навестить купца, коль предлог придумаю… А тебе Роман поручаю высмотреть графа Орлова, кой остановился в воеводском доме. Обличье его пока не знаю, но скоро я тебе об этом должен сказать. Он так же должен появляться у Бирона. Будь предельно осторожен, ибо граф направлен Тайной канцелярией. Всего скорее, к герцогу Орлов будет подъезжать в экипаже. Думаю, можно найти подход к кучеру. Прикинься простачком, залюбуйся каретой, ну а дальше по ситуации… Ты же, Василий, постоянно будь в Гостином дворе, так как можешь мне понадобиться в любую минуту. Всё поняли, братцы?

— Поняли, Василий Егорыч.

— Ну, тогда приступайте с Богом.

К богатому и просторному дому Елизара Никитича Мякушкина он подходил неторопливо, пытливо рассматривая владения ярославского купца.

На красивом месте поставил свои палаты Елизар Никитич. На высоком берегу, с видом на реку и заволжские просторы. Дом с многочисленными хозяйственными службами окружен высоким дубовым тыном[135], из-за которого выглядывают богатырские липы и фруктовые деревья.

Волга видна и с передних и боковых окон, задние же оконницы, как обычно выходили в сад.

Широкие дубовые ворота накрепко закрыты, а караульных и в самом деле нет, но в дом, думается, нелегко будет попасть.

На громкий стук в калитку тотчас распахнулось небольшое оконце, но вместо обычной стариковской бороды на Каина уставилось молодое веснушчатое лицо в русой кучерявой бородке.

— Что изволите, сударь?

Голос вежливый, но глаза оценивающие, пытливые.

— Мне бы, добрый молодец, с Елизаром Никитичем потолковать.

— Это невозможно, сударь. Ваше степенство пришлых людей не принимает. Вы имели честь быть знакомы с Елизаром Никитичем?

«Ого! Этот из молодых да из ранних».

— Не имел чести.

— Тогда извините, сударь. Иногда господин Мякушкин бывает на Торгу, там, если он сызволит, сможет с вами и переговорить.

— Не располагаю большим временем, а дело у меня крайне важное.

Необычный привратник еще раз пытливо глянул на просителя и спросил:

— Что вы изволите сказать господину Мякушкину, сударь?

Такие вопросы обычно привратники не задают, но сегодня для Каина особый случай: ему весьма необходимо попасть к Елизару.

— Доложите Елизару Никитичу, что московский купец Василий Корчагин хотел бы продать две каменные лавки, что на Варварке большого торга.

Привратник некоторое время раздумывал и, наконец, произнес:

— Я доложу о вашем предложении, сударь. Ждите ответа.

Привратник закрыл на железный крюк оконце и удалился.

Ждать пришлось долго.

«Неужели не клюнет любитель скупки недвижимости. Кажись, весьма выгодная сделка предложена».

Наконец оконце вновь распахнулось.

— Прошу прощения, господин Корчагин. Елизар Никитич был весьма занят разговором с приказчиком, но он вас примет. Вас проводят.

Детина крепкого телосложения остался у ворот, а Ивана проводил к хозяину дома сам приказчик. Иван шел чуть позади, и дотошно успел разглядеть флигель, в котором расположился Бирон, и который представлял собой правую часть дома. К флигелю вела широкая тропинка, выстланная белыми плитами, вокруг которой разместились клумбы с живописными цветами.

Приказчик шел молча, а Каин цепко рассматривал флигель и думал:

«Путь к герцогу похож на дорожки в Немецкой слободе Москвы. Плиты, цветы. Не злодей-узник живет в каменных покоях, а большой барин. Ну, погоди, Бирон. Не долго тебе осталось обретаться в доме Мякушкина».

Елизар Никитич вначале провел гостя по своим комнатам. На всех дверях (белых и блестящих) висели светло-голубые или бледно-розовые портьеры, на которых шелком разных цветов были вышиты тюльпаны.

Внушительных габаритов гостиная была оклеена веселенькими обоями, с радующими глаз полевыми цветами, и была обставлена мебелью красного дерева, обитым зеленоватым репсом[136] с желтыми разводами.

Все комнаты, устланные мягкими восточными коврами, были светлыми и уютными, и каждая с нарядными обоями. Бросались в глаза потолки, которые всюду были расписаны пестрыми узорами.

В спальне стояла большая кровать красного дерева с серебряными украшениями, увенчанная пологом из персидской шелковой материи. Окна спальни, выходящие на солнечную сторону, были задрапированы легкими воздушными материями небесного цвета, отчего комната была светлой и солнечной.

Столовая купца Мякушкина, так же как и гостиная, была внушительных размеров, и вся мебель была подделана под дуб и украшена резными украшениями: стены, массивный стол с львиными лапами вместо ножек, шкафы и поставцы, широкий вместительный буфет, начиненный золотой, серебряной посудой, дорогим китайским фарфором, хрусталем тончайшего венецианского стекла и саксонским сервизом; стулья с витыми ножками были обиты аксамитной тканью.

Дом Мякушкина прямо-таки дышал роскошью: старинные картины в тяжелых золотых рамках, иконы древнего письма в золотых и серебряных ризах, малахитовые вазы на мраморных столиках, бронзовые канделябры, массивные и небольших размеров часы, покрытые серебром, зеркала, обрамленные багетовыми рамками с золотым покрытием… Но все это выпирающее наружу богатство было расставлено и развешено, так безыскусно и аляповато, будто вся эта роскошь выставлена напоказ, как в антикварной лавке.

— У нас даже в Москве такие дома редкость. Красно, весьма красно! Аж завидки берут, Елизар Никитич.

— Обставляем помаленьку, — с немалым довольством, произнес Мякушкин.

Гостя же для беседы хозяин принял в своем рабочем кабинете, где окна выходили на сад. С почтительной, располагающей улыбкой купец усадил Ивана в дубовое кресло, обитое малиновым сукном.

— Всегда рад поговорить с московским купцом. У вас ведь все на особинку, Василь Егорович. Как говорится, Москва бьет с носка, любит чужаков одурачить.

«На губах улыбка, а глаза хитрющие».

— Не мне, конечно, судить, любезный Елизар Никитич, но сие воззрение о Москве кто-то измыслил со времен царя Гороха и до сей поры этим пользуются. Что же касается купеческих дел, то они всюду одинаковы. Ярославль — второй город после Москвы, но цены здесь ни чуть не ниже, чем в Первопрестольной, а кое-какие и нос Москве утрут.

— Вот те на! А мы-то местные торговые людишки, ходим по торгу, грызя семечки, и не ведаем того. Это что же за товар, уважаемый Василь Егорыч?

— Кожа из юфти, лен, рыба, мыло, замки, ткани. Чу, целые полотняные фабрики открыли.

— Так ить, мастерством берем. Ярославский мужичок испокон веков в умельцах ходил. Вот и приходится на иной товар копеечку накидывать, — сохраняя улыбку на лице, высказал Мякушкин.

Иван заметил на столе, заваленным конторскими книгами, дорогой малахитовый прибор, в котором были искусно вделаны две чернильницы, песочница и гусиные перья. Из нижнего отверстия прибора выходила белым концом английская бумага.

— Любуетесь прибором? — перехватил взгляд Каина Мякушкин.

— Добрая вещь для рабочего кабинета.

— Подарок воеводы, — не без гордости высказал купец.

— Неужели самого воеводы? — с удивлением покрутил головой Каин. — Это же редкость. Купцов, почитай, в Ярославле десятки, но едва ли кто похвастается, что удосужился даром первого лица города. Никак на именины? В другой-то день воевода и не вспомнит, что есть такой купец Мякушкин.

— Ошибаетесь, милейший Василь Егорыч. В обычный день. Пришел как-то воевода отобедать — и наше вам — прибор в коробочке. Больше скажу: Семен Борисыч Лапин, почитай, кажинную неделю у меня столуется, а иже с ним полицмейстер Григорий Сергеич Рябушкин и…убью вас на повал, — сам герцог курляндский Эрнст Бирон.

Каин действительно сотворил ошарашенное лицо.

— Однако, любезный Елизар Никитич. Какой же вы именитый человек! Скажи кому — не поверят. Изумлен, весьма изумлен.

Мякушкин купался в лучах славы, а Каин, пользуясь случаем, не торопился переходить к разговору о своих «каменных лавках».

— Сам Бирон?! Никогда в глаза его не видел и вдруг он где-то совсем рядом, в Ярославле.

— Не где-то, милейший Василь Егорыч, а живет в моем доме. Воевода посчитал, что лучшего места герцогу в городе не подобрать, — самодовольно произнес Мякушкин.

«Не зря Светешников говорил, что Елизар похвастать любит, и это непременно надо использовать».

И вновь оглушенное лицо.

— Бирон в вашем доме? Бывший регент Русского государства?! Вы меня изумили, Елизар Никитич. Какая честь!

— Честь, конечно, немалая, но и ответственность для меня выше головы. Покойная Анна Иоанновна, царство ей небесное, всяк знает, слаба была, как государыня, императором-то практически Бирон был. И вдруг он в доме Елизара Мякушкина. О том веками будут писать.

— Да уж! Случай поистине исторический. Обедать с таким великим человеком, слушать его речи, ходить с ним на прогулки. Это же… Не могу даже слов подобрать.

Мякушкин и вовсе размяк от льстивых речей московского купца.

— А вы полагаете, милейший Василь Егорыч, что не зря мне воевода в обыденные дни дары преподносит?

— Теперь и удивляться нечему, Елизар Никитич. Сколь забот легло на ваши плечи! Одно столование влезает в копеечку.

— И в какую копеечку! Такие убытки несу, любезный Василь Егорыч, что едва концы с концами свожу.

«Ну, это уж ты загнул, Мякушкин. Весь постой и столование, никак, городской казной оплачивается. Такой скряга ни за чтобы не согласился Бирона без всякой платы в свой дом впустить».

— Сочувствую, Елизар Никитич. На Москве непременно расскажу, что Бирон у бессребреника жил. Ох, редкий же вы человек!

Каин лил и лил бальзам на душу Мякушкина.

— Забот, забот. Герцог никак прогулками вас замучил. У вас своих дел невпроворот, а тут надо высокого гостя прогуливать. Чай, и утром и вечером приходиться от всякой коммерции отвлекаться?

— Вы угадали, любезный Василь Егорыч. Дня не пропускает, даже в дождливый день выходит. Все больше любит по липовой аллее прохаживаться.

— И даже без слуг?

— Слуги ему на прогулке мешают. Иногда выходит с пастором, и все о чем-то лопочут на своем языке. Я, конечно, ни бельмеса не понимаю, иногда же господин герцог предпочитает один прогуливаться, и почему-то непременно по четвергам. Что за особый день?

— Может, что-то замышляет, не приведи Господи.

Мякушкин развел плечами.

— Одному Богу известно, но пусть этим граф Орлов занимается.

— Простите великодушно, Елизар Никитич, но из стольного града мысли опального Бирона не изведаешь?

— Вы совсем не осведомленный человек, Василь Егорыч, — с какой-то загадочной улыбкой высказал Мякушкин. — Только три дня назад их сиятельство навестил мой дом и весьма долго беседовал с герцогом.

Каин округлил глаза.

— У меня нет слов. Ваш дом притягивает к себе самых влиятельных людей. На Москве я слышал, что граф близок ко Двору императрицы. Боже мой, какие особы наведываются в ваш дивный дом. Боже мой! Сам граф Орлов!

С купцом Мякушкиным граф Орлов лишь коротко поздоровался, вкратце расспросил о герцоге, от приглашения на обед отказался и тотчас прошел во флигель. О цели же своего приезда к Бирону, на вопрос любопытного Мякушкина, ответил сухо:

— Есть дело, о коем не имею чести распространяться.

Но московскому купцу Елизар Никитич расписал в красках совсем другую встречу:

— Их сиятельство был в высшей степени приветлив. Восторгался домом, кухней и моей благосклонностью к Бирону. Обещал бывать.

— Видимо приехал надолго?

— Полагаю, он еще не раз посетит мой дом… Через полчасика ко мне придет приказчик с бумагами, а мы тут заболтались. Значит, две каменные лавки изволите продать, Василь Егорыч? Но с чего это вдруг?

Каин, конечно, догадывался, что Мякушкин задаст такой вопрос, поэтому он был готов к ответу:

— Государыня, следуя своему великому отцу, соизволит отправить в немецкие земли некоторых молодых купцов на три года. Лавки будут пустовать, а какому торговому человеку нужен убыток?

— Так, так, — крякнул Елизар. — Значит, по Европам ударитесь. Веселенькое дельце… А что на Москве купить некому?

— На Москве состоятельные купцы свои лавки имеют, а те, что победнее, втридешева стараются купить. Вот я и нагрянул в Ярославль. Купец Светешников, у коего я остановился, рекомендовал вас, милейший Елизар Никитич.

— А что сам-то, Терентий Нифонтыч?

— Он за недвижимостью не гонится, на Москву, почитай, не ездит, одними ярославскими лавками обходится, а денежки на святые храмы копит.

— Да ведаю, ведаю сего купца. Это у него от породы Светешниковых. Дед-то его, Надей, церковь Николы возвел. Но я так скажу: если только на храмы всю коммерцию пускать, то недалеко и в бедность впасть. У Терентия даже путной тройки нет.

— Истинно, Елизар Никитич. Бог-то Бог, да сам будь не плох.

— Вот и я про то… А скажи, мил человек, по какой цене лавки будешь сбывать?

— По московской. Не выше, не ниже. Лавки-то на самом бойком месте, товар никогда не залеживался.

— Мы московские цены не ведаем. В рубликах скажи.

Каин назвал цену червонцах, которая примерно равнялась цене ярославских каменных лавок.

Но Елизар ахнул:

— Да ты, мил человек, из оглобли дугу делаешь. Даже вдвое убавишь, никто из ярославцев и мошной не тряхнет.

Каин хоть и был предварен Светешниковым о скаредности Мякушкина, но такого оборота от Елизара не ожидал. Можно было встать и мирно разойтись, но ему надо остаться с Мякушкиным в самых дружеских отношениях, ибо в этом доме он должен еще раз побывать.

— Не знаю таких цен, Елизар Никитич. Я вам предлагаю вполне нормальные деньги.

— Увольте, увольте, мил человек. Я бы рад прикупить две московские лавки, но цена меня убивает.

— Назовите вашу.

— Я уже назвал. Вдвое меньше!

Иван решил рискнуть, хотя и полагал, что риск его будет невелик, ибо заиметь лавки в самом центре Москвы — прямая выгода любому купцу.

— Простите, любезный Елизар Никитич, я мог бы на десятую часть уступить, ради того, что требуются срочные наличные деньги, но ваша цена вынуждает меня с вами раскланяться.

Каин поднялся из кресла и снял с колка свою купеческую шапку с меховой опушкой

Елизар тяжко вздохнул и остановил Ивана за рукав темно-зеленого кафтана.

— Погодь, любезный. Обе лавки на четверть меньше стоимости. Божеская цена, в Ярославле никто дороже не даст.

— Ножом режете, Елизар Никитич, но так уж быть, ради дружеского расположения к вам — уступлю. Вас большие люди жалуют, вот и я внесу свою лепту.

Лицо Мякушкина вновь стало добродушно-уветливым.

— Весьма рад заключить сделку с толковым купцом. Когда можно будет лавки посмотреть, Василь Егорыч?

— В неметчину мне ехать в сентябре, а посему побуду здесь с недельку. Кое-какие дела надо завершить. В Москву же поедем в один день, если вас это устроит, заключим договор о купле-продаже, письменно заверим бумаги и ударим по рукам.

— Вот и прекрасненько, любезный Василь Егорыч, вот и прекрасненько. Надеюсь, не передумаете продавать лавки?

— Ни в коем случае! Как бы и дом не продать, но пока о том речи нет.

— Отменно, любезный. Сейчас прикажу по рюмочке налить, а вы пока расписочку обязательство нацарапаете.

— Обязательство? Помилуйте, Елизар Никитич, мы же с вами все уже обговорили. А своих решений я никогда не меняю.

— Простите великодушно, Василь Егорыч, вы для меня чужак, а расписочка с вашей подписью даст мне полную уверенность, что вы не измените своего решения. Уж будьте любезны присесть к столу.

— Как вам будет угодно, Елизар Никитич. Правда, почерк у меня неважный, но разобрать все же можно.

— Да Господь с вами, Василь Егорыч. У нас в Ярославле многие купцы крестиком расписываются. Ни одной школы. Меня дьячок за «аз» да «буки» по голове, почитай, весь букварь разбил, а цифирь учил по палочкам — складывать да уменьшать. Какие из купцов грамотеи?

Написав расписку-обязательство, Каин воспользовался песочницей, потряс аглицкую бумагу по воздуху и протянул Мякушкину.

Елизар въедливо впился в документ, прочел по складам написанное и удовлетворенно протянул Каину руку.

— Вот теперь все славненько. Число и подпись не забыл поставить. По рукам, любезный Василь Егорыч!

— По рукам, милейший Елизар Никитич!

Глава 12 Первые вести

Миновало два дня, и Каин стал получать первые донесения.

Роман Кувай:

— Полковник Решетников был сегодня у герцога утром в десятом часу. К хозяину, по моему разумению, не заходил, так как пробыл у Бирона всего четверть часа.

— В каком настроении вышел?

— Издалека трудно лицо рассмотреть, но почему-то со злостью нахлестывал коня, из чего можно предположить, что полковник был не в духе.

Петр Камчатка:

— Воевода и полицмейстер вчера обедать не заходили, сегодня же оба были. Удалось таки через щель разглядеть, что вместе с Лапиным и Рябушкиным на обеде присутствовал не только Бирон, но и его пастырь.

— А как щель обнаружил?

— Вначале ничего не было видно, пришлось ножом слегка ковырнуть.

— Слежку продолжайте.

Новости пока ничего нового не принесли, ни на шаг не приблизили Каина к намеченному плану. Единственная зацепка: по четвергам Бирон никого с собой на прогулку не берет. Над этим днем следует подумать.

Довольно приятное известие на следующее утро доставил Кувай:

— Воевода, полицейский и граф Орлов изрядно посидели в ресторане «Бристоль», а затем проводили графа на Благовещенскую улицу в дом обедневшей молодой дворянки Анастасии Николаевны Виренской. Красивая вдовушка, бывшая полюбовница полицмейстера. Пробыл граф у дворяночки до двух часов ночи, а затем в сопровождении лакея вернулся в воеводский дом. А главное, удалось услышать от графа, что он дал наказ лакею: «Предупреди хозяйку, что завтра буду у нее в одиннадцать ночи и возможно останусь ночевать».

Каин проявил к рассказу Романа нескрываемый интерес:

— Великолепно, Роман!.. Но как тебе удалось о Виренской такие подробности выведать?

— От соседнего дворника, эти люди всегда все знают. После того, как граф вошел в дом Виренской, я увидел дворника, что сидел на лавочке возле своего двора, подсел к нему, спросил, не пускает ли кто на постой человека из купеческого сословия. Он мне на дворяночку и указал. Состоятельных людей-де иногда пускает. Живет одна, лет тридцати. Держит лакея, но он исполняет обязанности и дворника. Муж погиб на Турецкой войне. Барынька собой пригожая.

— Похожая история, Роман. Помнишь барыньку из Кашина?

— Как не помнить, — усмехнулся Кувай. — Воспользуешься?

— Непременно, но надо все обдумать.

Случай похожий, но здесь ни мужем, ни родственником не прикинешься, ибо воевода и полицмейстер наверняка вызнали всю историю жизни дворянки Виренской, чтоб ни самими не попасть впросак, ни высокому гостю. Если уж и выгорит застать графа в объятиях Анастасии, разговор будет иного характера. Но какого, и как связать его с кладом Светешникова? Задача не из легких, а посему и раздумывал Иван несколько часов, а потом вновь повел разговор с Куваем:

— Пойдешь со мной в полночь с фонарем, но постараемся, чтобы дворник-лакей наших лиц не заметил. Прихвати с собой пистоль. Дальше мы проследуем в спальню голубков. Ты уведешь барыньку в другую комнату, а я начну беседовать с его сиятельством.

— Ты все продумал, Иван? Здесь случай особый. Граф Орлов представляет Тайную канцелярию. Как бы…

— Никаких «как бы», Роман. Чем труднее авантюра, тем она желанней для исполнителей.

Вновь скажем: Каин заждался новых острых приключений, к которым он стремился всю свою преступную жизнь. Кровь горячила его сердце.

В полночь дворник-лакей оказался на месте.

— Мы от воеводы Лапина к их сиятельству с неотложным делом, — строго сказал Каин.

— Не смею задерживать, господа.

— Ты, братец, оставайся у калитки и жди возвращения графа Орлова.

— Как прикажите, господа. Их сиятельство сейчас проводит время в спальне госпожи Виренской. Видите освещенные окна? Поднимитесь по парадной лестнице, третья комната направо.

— Премного благодарны, братец.

Дверь в спальню была не заперта, но Иван все же громко постучал. Через минуту-другую раздался женский голос:

— Ты, Гаврилка? Я ж просила меня не беспокоить.

— Просим прощения, сударыня. Срочный пакет из Тайной канцелярии графу Орлову.

— Минуточку, господа.

Миновало продолжительное время, пока дверь не открыл полностью одетый граф Орлов.

— Проходите, господа. Где пакет?

Каин тотчас вплотную ступил к графу и выхватил из его ножен шпагу.

— Да вы с ума сошли! — закричал Орлов. — Как вы посмели взять шпагу у члена Тайной канцелярии и Сената императорского Двора? Я, что, арестован?!

Последнее слово графа навело Каина на одну из любопытных мыслей.

— Арестован, господин Орлов. Ваши действия несовместимы с последними указами императрицы Елизаветы Петровны. Один из ваших сообщников оказался слишком ненадежным, а теперь вам грозит четвертование.

— Кто? Кто оказался предателем?

Каин обернулся к Роману.

— Спрячьте оружие, господин офицер и уведите даму в другую комнату. Государственные тайны не для ее ушей.

Оставшись тет-а-тет, Каин указал графу присесть на кушетку, на котором остался лежать корсет Виренской.

— Почему вы не в форме и как вас называть?

— Наше появление в Ярославле не должно соответствовать нашей принадлежности к армейским кругам. Называйте меня господин офицер. Фамилию мою вам знать необязательно. Что же касается имени вашего предателя, оно пока останется тайной, как и ваше странное появление из Тайной канцелярии.

Недобрая усмешка промелькнула на лице Каина, которую граф истолковал по-своему.

«Черт возьми! Они даже уведомлены о том, что никто не присылал меня из Тайной канцелярии. Дело принимает самый дурной оборот.

Лицо Орлова стало бледнее самой белой простыни. Вот теперь-то он действительно смертельно напугался. Если он будет сдан в Тайную канцелярию, то его ждет участь ближайших сподвижников Бирона, которые вначале были приговорены к четвертованию, но затем их жуткая казнь заменена новой императрицей ссылкой.

Сейчас он сидел на кушетке настолько убитым и пришибленным, что Каин окончательно убедился, что граф Орлов прибыл в Ярославль с каким-то тайным поручением друзей Бирона. Теперь надо давить и давить на него!

— Вы надеялись, что все пройдет гладко, но тайная полиция не дремлет, у нее везде есть свои люди.

— Вы правы, господин офицер. Я действительно прибыл сюда не из Тайной канцелярии. Будь они прокляты!

«Это настоящая победа», — возликовал Иван.

Его усмешка означала совсем другой смысл, что даже у человека Тайной канцелярии есть тайны, кои могут быть антигосударственными.

Граф же истолковал усмешку совершенно по-своему, и раскрылся. Не зря Светешников характеризовал его развратником, картежником и подленьким человеком, способным на дурные поступки.

— Это Остерман, Гельмут Остерман… Иуда.

— Надо подбирать надежных друзей, граф. Ваш Остерман оказался слишком слаб, чтобы держать язык за зубами.

— Да, да, господин офицер… Будь они прокляты!

— Кого вы еще проклинаете, граф?

— Деньги.

— Какую роль сыграли деньги в вашей плачевной истории. Расскажите мне и, возможно, ваш рассказ вызовет у меня сочувствие.

— Сочувствие, господин офицер? Вы подаете мне маленькую надежду?

— Да. Я чувствую, что вы во многом были недальновидны.

— Хорошо, господин офицер. Остерман, как вице- премьер, прекрасно чувствовал, что в самое ближайшее время произойдет дворцовый переворот и на престоле окажется дочь Петра, Елизавета, что означало большие неприятности для Бирона и его ставленников. С Остерманом, с которым я был дружен, мы столкнулись случайно.

— Вы сдружились по карточной игре.

— О, Боже, и это вам известно!

— Продолжайте, граф.

— Вице-премьер пригласил меня в кабинет и откровенно сказал, что дни его сочтены. Цесаревна Елизавета Петровна подготовила Указ о смертной казни Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда, Менгдена и Головкина, то есть самых ближних людей герцога. В период тяжелой болезни Анны Иоанновны, Елизавете стали известны планы Остермана о ее устранении от престола после смерти императрицы и намерении вице-премьера выдать Елизавету Петровну замуж за иностранного "убогого" принца, отослав молодожен за рубеж. Елизавете было ненавистно, что Остерман раздает государственные места чужестранцам и всячески преследует русских и многие прочие оскорбительные для Елизаветы дела, за что Гельмут Остерман был приговорен к чудовищной казни — колесованию.

— Никогда не видел такой казни. Молитесь Богу, чтобы избежать такой лютой смерти. Впрочем, в чем заключается само колесование?

— Вам интересно, господин офицер, а у меня мурашки по спине бегают. Мне довелось видеть несколько таких жестоких казней.

— И все же расскажите, ибо ни один человек в наше время не гарантирован от колесования.

— Извольте, господин офицер. Но это так страшно.

— Говорите же!

— Извольте… Боже мой! Это чудовищно!.. Способ колесования состоит в следующем: на сделанном из двух бревен андреевском кресте, на каждой из ветвей которого были две выемки, расстоянием одна от другой в поларшина, растягивали преступника так, чтобы лицом он обращен был к небу; каждая конечность его лежала на одной из ветвей креста, и в месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четвероугольным ломом, наносил удары в ту часть члена, которая как раз лежала над выемкой. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Раздробленного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо и переломленные члены пропускались между спицами колеса так, чтобы пятки сходились с задней частью головы, и оставляли его в таком положении умирать. Иногда вместо андреевского креста употреблялись деревяшки с проделанными в них желобками, которые подкладывались под те места тела, где нужно было раздробить кости, а вместо лома палач вооружался деревянным колесом, на одном краю которого, по окружности его, прикреплялась тупая железная полоса. Мучения положенных преступников на колесо продолжались нередко целые сутки, иногда даже до пяти дней, в зависимости от числа ударов и мест, где они были нанесены. Наиболее мучительное колесованием — раздробление только руки и ноги, а наиболее легким, когда первый удар наносился по шее и таким образом прекращал жизнь преступника. Иногда раздробленному преступнику отсекали голову, которую втыкали на палке в центральное отверстие колеса. Ужас, господин офицер!

(Если бы знать Каину, что через несколько лет решением Сената он будет приговорен к колесованию, а посему не случаен был его вопрос).

— Вы не хотели бы пройти такую процедуру, господин граф?

— Не приведи, Господи!

— Я прервал ваш рассказ, граф. Что сказал вам Остерман?

— Он сказал, что если казнь будет заменена ссылкой, то необходимо сделать все возможное и невозможное, чтобы вырвать Бирона из места его будущего заключения в Курляндию, а тот приложит все силы, чтобы вернуть из опалы своих сподвижников. На это понадобятся огромные деньги, но он готов дать их тому человеку, который возьмется за освобождение Бирона.

— И вы взяли эти деньги?

Граф, застегнув дрожащими руками белую кружевную шелковую сорочку, кивнул.

— Я залез в большие карточные долги, а Гельмут давал такие сказочные деньги, которые с легкостью покрывали все мои долги, но и с избытком превосходили все расходы на избавление Бирона.

Каин был потрясен. Все его варианты беседы с графом Орловым-Давыдовым полетели в тартарары. Он и представить себе не мог, с какой целью явился в Ярославль их сиятельство из «Тайной канцелярии». Невозможно подумать, но граф должен стать его сообщником. А говорят, чудес не бывает. Вот оно — само в руки, как колобок прикатилось. Но торопить события рано. Пора и вторую проблему решать.

— Выходит, вы при крупных деньгах, граф. Несколько удивляет, как вы быстро промотали клад купца Надея Светешникова.

Орлов вновь пришел в крайнее замешательство.

— Вы и про клад знаете?!

— Мы очень многое знаем о вас, граф.

— Это удивительно. Вы страшный человек, господин офицер.

— То, что вы картежник — беда не большая. Многие солидные люди этим увлекаются, но вот то, что вы вор, не делает вам чести, и вы, как дворянин, должны возвратить сумму клада настоящему владельцу.

— Но какой смысл, господин офицер?

— А смысл такой. Если завтра деньги будут возвращены купцу Светешникову, я гарантирую вам жизнь. Слово офицера!

— Но…Я вас не понимаю. Простите, вам-то какое дело до Свтешникова?

— Излишний вопрос, господин граф. Я не полномочен посвящать вас в свои дела. Выбирайте!

— У меня нет выбора, господин офицер, — тяжело вздохнул Орлов. — Куда прикажете принести деньги?

— Где вы их храните?

— В одной из комнат воеводского дома, где я остановился.

— И вы не боитесь, что их обнаружат и похитят?

— Это у члена Тайной канцелярии? В мое отсутствие я приказал поставить у дверей караул. Воевода весьма ретиво относится к моим поручениям.

— Весьма ретиво, если даже порекомендовал вам красивую вдовушку.

— От вас ничего не скроешь. Так куда принести деньги?

— Сюда, в десять утра. Я появлюсь на полчаса позже. Предупреждаю: госпожа Виренская о нашем разговоре ничего не должна знать. Вы для нее остаетесь прежним человеком из Тайной канцелярии. Предупредите лакея, чтобы пропустил меня незамедлительно. И запомните: ваша жизнь в моих руках. Завтра мы продолжим нашу беседу, она будет более приятной для вас.

— Весьма надеюсь, господин офицер. Денег я принесу гораздо больше, которыми вы можете пользоваться по своему усмотрению.

— Позовите моего офицера… А теперь прощайте, дама и ваше сиятельство. Надеюсь, пакет, который вы вскрыли, принесет вам доброе настроение.

Глава 13 Граф и каин

Ровно в десять утра Каин вновь встретился с графом. На сей раз беседа протекала не в спальне мадам Виренской, а в одной из ее комнат.

Вид Орлова был крайне утомленным. Всю ночь он провел без сна, поглощенный неотвязными думами.

Он лежал на пышной кровати в одной из воеводских комнат, и не знал, что ему предпринять. Признаться воеводе Лапину, недавно поставленному в Ярославль императрицей Елизаветой — потерять всякую надежду на спасение. Выдать полиции господина офицера, прибывшего в Ярославль инкогнито и неизвестно от какой инстанции — дело крайне рискованное, ибо офицер будет вынужден рассказать о цели приезда графа, причем о себе скажет, что он приехал в Ярославль, чтобы помешать намерению Орлова. Конечно, дело офицера будет разбираться в Тайной канцелярии, где окончательно прояснится подлинная цель его поездки в Ярославль. Это возможно будет для Орлова смягчающим обстоятельством, но наказания ему не миновать.

Деньги… Почему офицер заговорил о деньгах купцов Светешниковых? Вероятно, он знаком с кем-то из крупных московских судей, где происходило судебное разбирательство. Деньги большие и, всего скорее, сей таинственный офицер, решил их забрать себе, ибо он промолчал, когда он, граф, заявил, что денег принесет, больше, чем было в кладе, которые он сможет использовать по своему усмотрению. Промолчал! Вывод напрашивается сам по себе: офицера можно купить с потрохами, он даст обет молчания и граф может спокойно вернуться домой. А если пойдет молва о его якобы членстве в Тайной канцелярии, то он отшутится, в долгах, мол, как в шелках, вот и назвался «тайным членом» для солидности, чтобы с распростертыми объятиями был принят ярославскими властями.

Лишь бы офицер не высунул язык. Значит, вся надежда на мзду, которая настолько значительна, что офицер остолбенеет от такой колоссальной суммы. Ну и черт с ней. Жизнь-то несоизмерима ни с какими деньгами. Он же не пропадет: иногда он очень везуч в карточной игре.

Граф несколько повеселел, но когда он собирал в объемные кошели золотые червонцы, на сердце его заскребли кошки. Офицер заберет колоссальную сумму — и был таков. А того хуже — пойдет на убийство. Вот почему он встретил «офицера» с весьма напряженным лицом.

— Надеюсь, господин граф, мадам Виренская осталась в неведении нашего разговора?

— Совершенно в неведении, господин офицер. Ваш друг, оказался любезным кавалером. Во время нашей беседы он мило разговаривал с Анастасией о разных пустяках и даже старался приударить за моей авантажной дамой. Думаю, и в настоящее время ваш друг не теряет время.

— Мой друг большой любитель прекрасных дам… Деньги!

Каин сказал так неожиданно и резко, что граф и вовсе оробел.

— Прошу прощения. Сразу видна солдатская выучка. Вы словно приказ отдаете. Зачем же так торопиться, господин офицер?

— Скоро вы все поймете. Деньги, граф!

Чтобы доставить деньги, а их было добрых полпуда, Орлову пришлось заказать у воеводы экипаж, сказав Лапину, что повезет в плетеном коробе подарки для мадам Виренской.

— Вначале два вопроса. Вы действительно гарантируете мне жизнь?

— Слово офицера.

— А теперь я хотел бы с вами договориться о более важном деле. Если я передам всю сумму, предназначенную на побег Бирона, вы оставите меня в покое и дадите слово офицера, что никогда со мной не были знакомы… Посмотрите в короб, господин офицер.

Каин посмотрел, сунул руку в груду червонцев. Граф впился глазами в его лицо, ожидая изумления офицера, но тот закрыл крышку короба и… грубо, с негодованием произнес:

— Изрядно же награбил твой Остерман, сука!

Граф явно не ожидал таких осуждающих слов и пришел в чрезвычайное волнение, ибо злое лицо офицера не предвещало ничего хорошего.

— Не понимаю вас, господин офицер. Вы чем-то недовольны? Вы соизволили оскорбительно отозваться о бывшем вице-канцлере, но вы еще вчера знали, что деньги выделены именно Остерманом.

Каин понял, что серьезно промахнулся. Свои резкие слова он выпалил настолько скоропалительно, что не успел взвесить их целесообразность. Теперь надо вывертываться, чтобы граф ничего не заподозрил.

— И понимать нечего. Мы, господа офицеры, получаем скудное жалованье, а высокие чиновники, не нюхавшие пороха, протирают кабинетные кресла, утопают в роскоши и занимаются непомерным мздоимством. Но сейчас речь не об этом. Я вижу, что вы ждете от меня ответа на второй вопрос.

— Да, господин офицер. Я страшно волнуюсь.

— Успокойтесь. Я дам слово офицера только при единственном условии, что вы, граф, с сегодняшнего дня станете оказывать мне содействие в моих делах, после исполнения которых, вы будете полностью свободны.

— Боже мой! Я, кажется, угодил в ловушку. О каком содействии может идти речь? Вы погубите меня вашими тайными делами. Погубите!

На Орлова было страшно смотреть. Его жалкий вид стал противен Каину. И как только Остерман мог поручить серьезное дело этому трусливому человеку? Картежный игрок может быть первоклассным шулером, но далеко не отважным человеком.

— Перестаньте ныть, Орлов! Я прибыл в Ярославль по вашему же вопросу.

— То есть?

— Выкрасть Бирона из дома Мякушкина и вывезти его в Курляндию.

Изумленный граф плюхнулся в кресло и дрожащей рукой принялся теребить длинными холеными пальцами золотые пуговицы своего нарядного камзола.

— Но этого не может быть… Кого вы представляете.

— Этого я не могу сказать? В Петербурге не только один Гельмут Остерман желает спасти Бирона. И на этом закроем тему. Что же касается ваших денег, то они весьма кстати. Правда, часть червонцев уйдет к господину Светешникову, но остальных денег вполне достаточно, что бы наше мероприятие привело к успеху. А теперь обсудим план наших действий. Начнем с вас. Как вы собирались освободить герцога?

Пока Каин говорил, граф с трудом приходил в себя: уж слишком неожиданной оказалась для него миссия господина офицера.

— Встряхнитесь, граф! У нас остается мало времени. Через несколько дней мы должны выбраться с Бироном из Ярославля. Излагайте ваш план.

— План?.. Собственно он не такой уж и сложный, господин офицер. Я изучил распорядок дня Бирона, благодаря посещениям дома купца Мякушкина. Мне удалось приватно переговорить с ним, и он согласен на побег.

— Какие могут возникнуть затруднения?

— Все упирается в привратника. Он внедрен из полиции и, как мне кажется, является неподкупным человеком.

— Откуда узнали, что привратник направлен из полиции?

— Купец Мякушкин проболтался. Он изрядно напился по случаю приема члена Тайного совета, а когда я его спросил о причине отсутствии караула, он заявил, что из его дома и мышь не проскочит, так как у ворот приставлен такой надежный привратник, что ни за какие деньги иноземцев не выпустит. У него в караульной избе, что у ворот есть ружье, пистолет и шпага. Вмиг-де оружие применит.

— Чушь собачья. За большие деньги ни один полицейский не устоит.

— Возможно, господин офицер, но я не решаюсь на переговоры с привратником. Он может тотчас донести своему начальству и меня возьмут под караул до выяснения обстоятельств.

— Другой вариант, граф?

— Подкупить самого полицмейстера. Удалось выяснить, что взятки он берет. Тогда он подменит привратника на необходимого нам человека. Но здесь особый случай. Рябушкин не решится выпустить Бирона, испугавшись тяжких последствий. А посему я остаюсь в большом затруднении. Деньги есть, но они лежат без движения. Иного ничего в голову не идет, никаких серьезных идей.

— Плохо, граф. Когда у человека пусто в голове, забудь об успехе. Деньги затмили вам разум.

— Вы тысячу раз правы. Я потерял голову при виде такой оглушительной суммы и теперь не знаю, что мне предпринять.

— Мне жаль вас, граф. Вы совершенно непригодны для похищения Бирона.

— Теперь я и сам это понял, господин офицер. Что же мне делать?

— Выполнять мои приказания. Во-первых, полностью переселитесь к мадам Виренской, ибо вы можете потребоваться мне в любой час. Воеводе дайте понять, что вы несколько дней решили пожить у вашей дамы. Во-вторых, в самые ближайшие дни ждите моей команды. Деньги я уношу с собой, сохранней будут. Они нам потребуются для перевозки Бирона в Курляндию.

— Дай-то Бог, господин офицер.

Глава 14 Вновь у купца Мякушкина

Терентий Нифонтович Светешников не удивлялся частым уходам из дома своего гостя: у купца дел всегда невпроворот. Но беспредельное удивление наступило в тот момент, когда Иван поставил на стол полный горшок с золотыми монетами.

— Ваш клад, любезный Терентий Нифонтович.

Потрясенный Светешников посмотрел на рублевики, благоговейно подержал несколько монет на ладони, а затем с обескураженным видом повернулся к Ивану.

— Вы меня удивили, Василий Андреевич. Каким же образом вам удалось забрать деньги у графа Орлова?

— Очень просто. Выиграл в карты. Когда-то я неплохо играл, но после забросил.

— Но граф Орлов весьма заядлый картежник. Выиграть у него — дело архи-сложное.

— А вы знаете, любезный Терентий Нифонотович, перед этим я сходил в ваш храм Николы Надеина и горячо помолился за успех сего необычного предприятия. Видимо, Бог помог.

— Да как же расстался Орлов с такими большими деньгами?

— О, если бы вы только видели! Мне на редкость везло. Вначале граф проиграл сто рублей, серебряные часы с золотой цепочкой, затем даже свое платье и бриллиантовые запонки, но на этом останавливаться не захотел. Принес шкатулку с драгоценными камнями и золотыми украшениями, но и ее проиграл. Я прикинул стоимость шкатулки, и получилась в монетах где-то величина вашего клада. Далее я вызвал своих приказчиков, и мы пошли по скупщикам драгоценностей. Почитай, четверых обошли.

— Но где вы взяли горшок?

— Купили на торгу.

— Я знал, что граф Орлов ярый картежник, но не до такой же степени.

— Главное, милейший Терентий Нифонтович, что правда восторжествовала. Деньги-то вашим прадедом на храм были завещаны.

— На храм, но я никак не ожидал, что они вернуться ко мне таким путем.

— Вас что-то смущает, Терентий Нифонтович?

— Откровенно говоря, смущает. Это уже не те деньги, они прошли через руки непорядочного человека. Мне надо посоветоваться с владыкой. Не знаю, даст ли он благословение на обновление храма.

— Посоветуйтесь, Терентий Нифонтович.

— Во всяком случае, милейший Василий Егорыч, низкий вам поклон.

Каин, вновь перебрав все варианты похищения Бирона, остановился на поджоге дома Мякушкина. И тому была веская причина. Частые пожары уже никого не удивляли. Светешников, рассказывая о бедах Ярославля, оказался прав: только за последние дни на Углической и Благовещенской улицах случились довольно сильные пожары, едва удалось отстоять соседние улицы.

В доме Елизара Мякушкина, кроме свечей, ничего для освещения дома не было. Этого, чтобы заполыхал весь дом, было недостаточно: не будешь же со свечей бегать по многочисленным комнатам, в которых живут люди.

Если бы дом был деревянным, дело бы не составило никакого труда. Красного петуха пустить проще пареной репы. Дом, выложенный из камня, поджечь гораздо сложнее. Только изнутри, но для этого потребуется бутыль керосина. Достать его не проблема. Пожар желательно устроить глухой ночью. Начнется суматоха. Обитатели дома начнут выбегать на улицу. Неподалеку от ворот будет стоять бричка, якобы для спасения Бирона. Но как попасть с керосином внутрь дома Мякушкина? Тем более, ночью.

Проблема казалась неразрешимой. Кто поможет? Решетников? Пустой номер. Он хоть и вхож в дом Елизара, но задача с поджогом ему не по плечу.

Пораздумав еще некоторое время, Каин направился к Гостиному дому. Зуб оказался на месте.

— Собери мне всю братву.

Уже ближе к вечеру Каин подошел к воротам усадьбы Мякушкина. Постучал в калитку, думая, что молодой привратник находится в своей сторожке, но оконце распахнулось сразу. Все то же конопатое лицо с пытливыми глазами.

— Доброе здоровье, братец.

— И вам пластом не лежать, ваша милость, — узнал московского купца привратник. — Что-то вы припозднились?

— Встретил знакомого купца, а тут у вас почти на каждом углу питейное заведение. Засиделись.

— Знать, с каким-то товаром, — кивнул на лубяной короб с ручкой привратник.

«А ведь с умыслом спросил, хитрец».

— Вина понравились. Взял несколько скляниц. Глянь. Даже мальвазия[137] есть. Не желаешь чарочку?

— Не положено привратнику, ваша милость. Не буду.

«А ведь другой бы не отказался, за честь принял».

— Удивлен на тебя, братец. У вас тут в Ярославле пьянь на пьяне сидит и пьяницу погоняет… Доложи хозяину.

— Можете идти без доклада. Елизар Никитич приказал пропускать без донесения.

«Проговорился. Слово «донесение» только среди полицейских бытует».

Елизар хоть и поужинал, но встретил желанного купца подобающим образом.

— Василь Егорыч, дорогой мой. К столу, к столу коль, коль с добрым вином пришел.

— Не только с добрым вином, но и с доброй вестью, Елизар Никитич. Завтра я отбываю в Москву. Коль готовы поехать вместе, буду чрезвычайно рад, если же задерживают какие-то дела, то буду ждать вас в любой день.

— А чего оттягивать? Купца ноги кормят, хе-хе. После завтрака и тронемся. И без того заждался. Пустые лавки прибытка не дают, а пока извольте у меня отужинать.

И несколько минут не прошло, как стол был покрыт новой чистейшей скатертью и уставлен смачною снедью. И чего только на столе не было: уха стерляжья, гусь с кашей, котлеты из рябчика, солонина на любой вкус, пироги с рыбой и грибами, ватрушки и пирожки с разной начинкой, маринованная осетринка, чай со сливками…

Не поскупился Елизар Никитич. А все оттого, что задумал он не только купить у купца Корчагина каменные лавки, но и его дом, в коем он устроил бы шикарную гостиницу. Ведь не зря же купец заикнулся о продаже своего дома. Если удастся его уломать, да купить жилье с немалой выгодой, он, Мякушкин сможет получать такой прибыток, что другим ярославским купцам и не снилось.

— Вот не удержался, прикупил в дорогу, — показал на короб с винными скляницами Иван.

— Напрасно изволили беспокоиться, Василь Егорыч. Захвачу и питий и яств вдоволь.

За ужином Елизар выпил всего лишь одну рюмку, а тут, когда появился долгожданный гость, разошелся, ибо и торговать умел и выпить был не дурак, когда дело требовало. Главное, гостя ублажить.

Сидел Елизар в невысоком кресле, обтянутом розовым плюшем, в расстегнутой бархатной жилетке с золотой цепочкой, уходящей в карманчик, в коем находились круглые серебряные часы с откидной крышкой.

— Желаю, любезный Василь Егорыч, за тебя выпить, успехи твои и почет от самой государыни. Дурака за рубеж не пошлют. Глядишь, в большие люди выбьешься.

— Твоими бы устами, Елизар Никитич…

— А чего? Купец молодой, башковитый, только такому и козырным тузом быть. Давай-ка по рюмочке.

Здоровое нутро Каина могло немало вина выдержать, но на сей раз он много пить воздерживался, а вот на снедь с удовольствием налегал.

Поговорив о том, о сем, Елизар исподволь подошел к занимавшей его теме:

— Конечно, любезный Василь Егорыч, покидать родной очаг всегда печально, но и долго пустовать дому не резон. В прошлый раз ты вроде бы обмолвился, что и дом не прочь сбыть.

— Пожалуй, Елизар Никитич, и приду к такой мысли. Супругой пока не обзавелся, малы детки по лавкам не бегают. И впрямь, чего дому три года пустовать?

— Хоромишки-то большие?

— Не жалуюсь. В два яруса, почитай новый, ибо рублен пять лет назад из кондовой сосны. Окна забить? Смысла нет. Бродяжные люди, а то и цыгане доски оторвут и табором заселятся.

— Спалят, не приведи Господи… Уж лучше доброму человеку загнать.

— Придется. Найду покупателя.

— А чего искать, Василь Егорыч? Коль я у тебя лавки покупаю, отчего бы и дом не приобрести? Не поскуплюсь. Называй цену.

— Пока не назову. Буду судить по московской стоимости.

— Дело владельца, но хорошо бы нам сговориться, дорогой Василь Егорыч.

— Думаю, сговоримся.

— Вот и ладненько.

Мякушкин выудил двумя пальцами из кармана жилетки иноземного строя часы, звякнул круглой серебряной крышкой.

— Поздненько. Может, окажешь честь, Василь Егорыч, у меня ночь скоротать? У нас, ить, не Москва, на улицах не караульных будок, не рогаток. Всюду жулье шастает. Оставайся, отведу тебе лучшую комнату.

— Благодарствую, милейший Елизар Никитич. С удовольствием заночую.

Глава 15 Похищение Бирона

После полуночи, когда все спали мертвецким сном, Каин поднялся с лебяжьей постели, облачился, сунул в карманы две скляницы с керосином, взял с поставца свечу в бронзовом шандале и тихонько вышел в коридор.

Прислушался. Тихо, безмятежно. Глухая ночь. Все должно способствовать предприятию Каина. Вначале он побрызгал половицы нижнего этажа, двери комнат, а затем и лестницу, по которой спускался к парадному подъезду.

Выход изнутри был заперт прочными засовами. Открыв их и распахнув дверь, Каин положил свечу на половицу, и та тотчас вспыхнула, огонь быстро побежал вверх по лестнице и в коридор, шустро пожирая сухое дерево. Через несколько минут пожар буйно загуляет во всем доме.

Каин подошел к закрытым дверям флигеля и притаился сбоку лестницы. Огонь скоро доберется и до него, из которого будут торопливо выноситься обезумевшие от страха люди, а вначале они покажутся из первого этажа. Да вот и начали выскакивать. Поднялся несусветный галдеж.

К флигелю со всех ног пустился привратник с каким-то железным орудием, которым он с небывалой быстротой и ловкостью открыл дверь. Во всю мочь закричал:

— Бирон! Где Бирон?! Спасайтесь, пожар!

Сверху загромыхали по лестнице сапогами люди. Привратник вывел на гомонный двор герцога и быстро повел его к воротам, приговаривая:

— Надо немедленно уходить, ваше высочество! Немедленно!

Едва првратник-полицейский успел открыть калитку, как в его спину вонзился нож Каина.

— Как вы смеете, сударь? — воскликнул Бирон, увидев рухнувшего привратника.

— Тихо, герцог. Он — шпион, ваш враг. Быстро садитесь в бричку!

— Но вы ошибаетесь, сударь. Вы…

Но ловкие, сильные руки Камчатки уже запихнули Бирона в крытую бричку, в которой находились остальные сподвижники Ивана.

— Гони к Углической! — воскликнул Каин.

Улицы были слабо освещены керосиновыми фонарями, подвешенными к редким столбам, однако они позволили бричке выбраться к Угличской улице, а затем, миновав ее, и к самой лесной дороге.

Бирон, в парике и черном плаще, всю дорогу молчал. Дорога хоть была и наезженная, но ухабистая, иногда так сильно трясло, что путники подскакивали, хорошо еще, что в повозку наложили кошмы в два слоя, а то бы и вовсе было худо.

По дороге ехали медленно, так как в лесу стало еще темней, чем ехали по городу. Кони ехали без понуканий, ибо, видимо, они знали этот путь.

— Далече еще до села? — спросил Кувай Ваську Зуба.

Ваське было поручено изведать — какое первое крупное село встретиться по угличской дороге вслед за Ярославлем. В этом селе, собрав весь крестьянский мир, было решено посадить на кол Бирона.

— Да, почитай, верст шесть. Изб пятьдесят.

— На рассвете на месте будем, — сказал Кувай. На коленях его лежала сума с деньгами, которые передал ему на хранение Иван.

— Некоторые, поди, и выскочить не успели. Живьем сгорели[138]. Не ведаешь, атаман, Мякушкин на двор успел выскочить?

— Не ведаю, Васька. Помолчи!

У Каина светло было на душе. Все-таки удалось завершить ему одну из труднейших задач. Он счастлив. Сегодня Бирон будет уже казнен, а через несколько дней об этом изведает вся Россия. Имя Каина у каждого будет на устах. Возможно, новая императрица кинет все сыскные силы, чтобы изловить дерзкого атамана-палача, но это уже пустяки. Самое главное дело в его жизни сделано, а колесование или виселица Каина уже не страшат. Стеньку Разина тоже казнили, но слава его не померкнет века. Ты добился своего Иван Каин, добился!

Ехал Иван в самом радужном настроении, а ведь еще минувшим утром он был крайне напряжен, мысленно готовясь к похищению герцога. Делая вид, что у него все благополучно, он тепло распрощался со Светешниковым. Тот еще раз душевно поблагодарил Василия Егоровича за возвращенные деньги клада, но к владыке за советом он еще не ходил, так как Арсений в эти объезжал свою епархию.

Заходил Иван и к графу Орлову. Высказал ему:

— Вы, граф свободны. Можете уезжать в свой Петербург. Воеводе скажете: неотложные дела ждут.

— А как же поручение господина Остермана? Его люди могут появиться в моем доме, и что я скажу про деньги?

— Поручение Остермана будет выполнено моими людьми без вашей помощи, но вы заявите, что все сделано по вашей просьбе. Деньги же, сами понимаете, уйдут на выполнение задания. Не пройдет и двух-трех недель, как герцог окажется в своей Курляндии. Своей же даме, я полагаю, вы знаете, что сказать.

— Несомненно, господин офицер. Жаль не знаю вашего имени.

— Настанет время и мое имя будет вам известно, весьма известно. Выпьете за меня чарку вина, ваше сиятельство.

— Обещаю, господин офицер. Дай Бог удачи в вашем благородном деле.

— Будет удача. Прощайте…

— Мякушкин-то, чу, богатеньким был. Заодно и грабануть бы его, — подал голос Зуб.

— Как грабануть? Вы же не разбойники, — впервые за всю дорогу произнес свои слова Бирон.

Громкий хохот братвы потряс бричку. Улыбнулся и Каин.

— Не повезло тебе, герцог. Ты в руках Каина.

— Каина? — испуганно встрепенулся Бирон. — Того самого разбойника Каина?

— Того самого, герцог. Сегодня вы будете казнены.

Бирон похолодел. Он произнес какие-то иноземные слова и вновь надолго замолчал, очевидно, раздумывая, как ему вести себя дальше.

Каин же был весь переполнен злостью. Радость сменилась ожесточением. Рядом с ним сидит злодей, принесший чрезмерное количество бед русскому народу. И этого злодея тоже долго будут вспомнить худыми словами. Но почему он, даже услышав страшный приговор, хранит молчание? Не кричит, не брыкается, не стращает всевозможными карами.

— Послушайте, Каин, — наконец заговорил Бирон. — Вы же умный разбойник. Ваша главная цель — деньги. Остановите карету, пошлите с моей запиской своего человека к воеводе, и он выкупит меня за большие деньги. Моя же смерть не принесет вам и пфеннига. Подумайте, что вам полезней.

— Не все измеряется деньгами, Бирон. Мы не такие простаки. Стоит вам оказаться на свободе, и вы можете через своих сторонников вновь оказаться у власти и вновь мучить народ. Не выйдет. Такому ироду, как вы, мы приготовили самую подходящую для вас смерть. Осиновый кол! Целые сутки вы будете корчиться в страшных терзаниях, и молить о пощаде, а мы вместе с крестьянами будем наслаждаться мучениями изверга.

— О, пресвятая дева Мария! Я не хочу такой ужасной смерти. Это варварство!

И вновь братва загоготала.

— Это какая же услада, братцы, в седалище кол засандалить. Да тому ж любой педераст позавидует, ха!

— Перестаньте издеваться! Я не Бирон! — истерично закричал вдруг узник.

— Нас на понт не возьмешь, герцог, — сказал Камчатка. — И перестань орать.

— Я не знаю, что такое понт, но я на самом деле не герцог.

— Кто ж ты? — с усмешкой спросил Кувай.

— Я всего лишь двойник Бирона. Клянусь пресвятой Марией!

— Ишь, как жить хочет. Скоро он не только двойником, но и сыном царя Петра прикинется. Не повезти ли его в государевы палаты?

— Погоди, Зуб, — мрачно проговорил Каин, чувствуя, как на сердце его потяжелело. — Чем докажешь?

— Герцог всегда боялся смерти. Еще семь лет назад, он направил своих людей в Курляндию, чтобы те нашли двойника. Те долго искали, но нашли. Я — Курт Вайнер, воспитатель одного из училищ, который находится в приморском городе Виндава. Так я оказался в апартаментах герцога.

Камчатка присвистнул, а Каин с робкой надеждой спросил:

— Почему привратник, который на самом деле является полицейским, назвал тебя «высочеством»?

— Он не знает, что я двойник герцога. Мы похожи, как две капли воды. Но на прогулку герцог меня с собой не брал. Я выходил из дома только по четвергам, и всегда один.

— Для чего это было нужно?

— Я свободно ходил по двору, и всегда с открытым лицом, без капюшона, чтобы меня узнавал каждый дворовый. А с привратником я однажды перекинулся несколькими словами. Бирон словно чувствовал, что в Ярославле с ним что-то случится.

— Хитер, немец. Если бы я захотел убить Бирона, то в четверг я бы убил двойника. Хитер! Но спасся ли он во время пожара?

— Герцог вышел с пастором через потайной вход, а меня послал через парадную дверь, где я и встретился с привратником.

Каин хватался, как утопающий за соломинку.

— Мы знаем Бирона, как весьма изворотливого человека. А не врешь ли ты, братец?

— Вы все можете проверить, а вот еще одно доказательство. Я оказался ниже герцога почти на треть дюйма, и тогда мои туфли сшили на очень высоком каблуке.

Каин пощупал каблук. Он был непривычно высок.

Рассвет уже входил в свои права, кони прибавили ходу.

— Скоро село, атаман. Что будем делать?

— А вот что, Кувай. Надо завести бричку в лес. Затем снимешь с себя купеческое платье, останешься в рубахе, и быстро вернешься в Ярославль. Надо полностью увериться, что настоящий Бирон находится в городе. Запомни место, где мы тебя будем ждать.

— Хорошо, атаман.

Кувай вернулся чача через три. На поляне уже вовсю гуляло рдяное солнце.

Каин, мельком взглянув на Романа, своим острым безошибочным чутьем сразу определил: он проиграл, чудовищно проиграл! Сколько усилий было затрачено понапрасну, и это не простой промах, а чудовищный удар по его самолюбию, кой может надломить всю его суть.

— Бирон жив, братцы. Спасся и купец Мякушкин, семь человек погибли в огне, — кратко доложил Кувай.

— Я ж говорил, господа разбойники, — обрадовался Курт Вернер, и даже в ладоши прихлопнул.

— Ты чего радуешься, бироновская образина? — подступил к немцу Каин. — Если бы не твоя похожая рожа, мне бы удалось прикончить изувера. Сволочь!

Каин вошел в такую иступленную ярость, что выхватил из-за кушака пистоль и разрядил его в грудь двойника.

Ватага примолкла. Никогда еще она не видела такого лютого лица своего вожака.

— Чего уставились?.. Закидайте эту сволочь сухим хворостом и сожгите, чтобы человек Бирона и падалью не вонял.

Когда приказ Каина был исполнен, поступило следующее указание:

— Нас ждет струг, который стоит на Которосли.

Глава 16 Ярость Каина

После того, как струг двинулся вниз по Волге, запил Иван. И чего бы ему заливать душу вином? Ныне он сказочно богат, богата и его братва, получив немало золота из денег Остермана, переданных для спасения герцога Решетникову. Не обижены были и бурлаки.

Братва довольна как никогда, а вот Иван ничему не рад. Неудача с принародной казнью Бирона, надломила его душу и так сильно терзала его сердце, что отдушину свою он находил только в вине, да и оно не могло полностью затуманить мозги, то и дело напоминая ему свою вину перед братвой, твердо заявив ей, что он меняет курс судна, поворачивает от Самарской Луки и идет в Ярославль, чтобы расквитаться с герцогом.

По глазам видел — братва весела и разгульна. Что ей опальный Бирон? Теперь от него, как от козла: ни молока, ни шерсти. Сидит в опале и пусть сидит, пока не сдохнет. Кой прок вызволять его, тащить в народ и казнить прилюдно. Это Каину пойдет слава, а братве — лишние хлопоты и громадный риск. Так и получилось. Изрядно осрамился Каин, небывало промахнулся с этим герцогом. А ведь братва считала его непревзойденным мастером воровского дела, который никогда не допускает оплошностей. И вот такая непростительная оплеуха.

Так терзался Каин, думая о братве, но братва и не думала его осуждать. Теперь она с очень большими деньгами, с коими щедро поделился атаман. А чего еще разбойнику надо?

Раздосадованный Иван как-то взял три пистоля, спустился в трюм, тускло освещенный узкими оконцами и принялся палить по бочонкам с вином, а затем выхватил саблю и начал рубить узлы и коробья, наполненные добычей. Глаза его были страшными, зверскими.

На шум в трюм спустились есаулы. К Ивану подскочил Камчатка.

— Остановись, остановись, атаман!

— Уйди, сатана! Зарублю!

Камчатка отскочил, ибо Каин и впрямь мог нанести чудовищный удар саблей.

— Не подходи Кувай, у него белая горячка. Его нам не остановить.

— Остановим! — твердо высказал Роман. — Это он злость из себя выплескивает… Глянь, бочонок продырявил. Ишь, как струя бьет. Петр сбегай за ведром. Быстрей!

Вскоре ведро было доставлено и полностью наполнено вином.

Каин, не обращая внимания на есаулов, продолжал в своем исступлении рубить туеса и коробья из которых сыпались на дно трюма золотые монеты, в которых он сейчас видел своих злейших врагов.

— Слышь, Иван, ты как-то похвастал перед всей братвой, что можешь целое ведро вина одолеть. Зачем врал? Такое тебе не под силу.

Каин прекратил махать саблей и повернулся к Роману. Глаза по-прежнему злющие.

— Ты чего мелешь, сучий сын! Это я-то врал? А ну дай ведро!

Приложился, отпился, наверное, с литр, но Кувай не выдержал и выбил ведро из рук атамана.

— Верю, Иван. Прости. Идем-ка лучше в каюту.

Иван очухался от запоя лишь дня через четыре, но оставался злым и резким.

— Увидим купеческую расшиву — идем на абордаж. Ныне их много с Низу идет. В сабли, купчишек!

И вновь Волга зашумела разбоями. Иван неистовствовал. Казнил не только купцов, но и приказчиков. Стонал торговый люд: то Мишка Заря на Волге разбойничал, теперь Ванька Каин не в меру лютует.

Посыпались жалобы воеводам и императрице, на что последовал сенатский указ, по коему воеводы и магистраты должны принять должные меры.

На Волге появились сыскные суда с пушками и огнестрельным оружием. Встреча с ними ничего доброго для разбойного струга не предвещала. Надо было на какое-то время укрыться.

Как черный ворон, насытившийся кровью, Каин решил бросить якорь неподалеку от Костромы. Позвал братву в каюту и заявил:

— Буде, братцы, потрудились. Ныне казной, почитай, изрядно насытились. Отдохнем месячишко-другой.

— Истинно, атаман. В каком-нибудь покойном городишке не худо бы отсидеться, — сказал Кувай.

— Добро, Роман. В больших городах нам ныне не с руки сидеть. Может, Деда позовем. Он много лет по рекам в бурлаках ходил. Может, что-то и посоветует.

Дед-Земеля, малость подумав, высказал:

— Скоро подойдем к селу Покровскому, возле коего река Ветлуга впадает в Волгу. На Ветлуге есть очень тихий и диковинной красоты большое селение, типа небольшого городишка. Раньше там была Варнавинская пустынь, где жительствовал в древние времена, в одиночестве, преподобный Варнава, в честь коего и селение было названо.

— Говоришь, диковинной красоты? Был там что ли, Дед? — спросил Кувай.

— Довелось, ребятушки. Куда только меня не заносило. А диковинное потому, что селение стоит на высоченной Красной горе, едва ли не в пятьдесят саженей. Под горой — река, а за ней и вокруг Варнавина — дремучие хвойные и лиственные леса.

— А про отшельника Варнаву, что знаешь?

— Толковал с местным батюшкой. Сам-то он родом из Устюга, священствовал там. Тяжкое время было для города, ибо время было еще до Ивана Грозного. Черемиса одолевала. Набеги и побудили Варнаву оставить Устюг. И тогда он удалился в ветлужские леса, поселился близ реки Ветлуги на горе Красной и здесь, в месте пустынном, где не было жилья на пятьдесят верст кругом, подвизался в течение двадцати восьми лет до самой смерти, претерпевая всякого рода невзгоды и лишения. Он был погребен на горе Красной. По кончине его ученики и пришедшие сюда для уединенной жизни иноки построили церковь во имя Пресвятой Троицы, а потом и другую, во имя Николая Чудотворца, над могилою преподобного. Вот так и появилась Троицкая-Варнавина пустынь. А позже и подмонастырская слобода появилась, переросшая в большое село. Когда я там был, попы поговаривали, что вскоре пустынь будет упразднена и переименована в уездный город Варнавин Костромского воеводства. Мощи преподобного почивают под спудом соборной церкви. Память преподобного Варнавы издревле чтится 11 июня. Всего в селении одна каменная и восемь деревянных церквей, из которых одна кладбищенская. Немало в Варнавине и староверов.

— Изрядная же у тебя память, Дед. А есть ли какой промысел в городке? — спросил Иван.

— Как не быть, атаман? Жители занимаются хлебопашеством, рыболовством, пчеловодством да кустарным лесным промыслом. Ткут рогожи, плетут лапти и поршни, выделывают посуду из дерева, весной сплавляют лес на судах и плотах.

— Откуда суда в такой глухомани?

— Купцы наезжают за лесом, а лес готовят варнавинцы. Сейчас же ни одного купца в Варнавине быть не должно.

— Пограбить некого, — засмеялся Зуб. — Будем лапти да рогожи тырить.

— Запомни, Васька, когда-нибудь твои шутки погано кончатся. Отберу у тебя казну, а суму твою набью лаптями — и ступай на все четыре стороны… А теперь для всех. В Варнавино прибудем опять-таки торговыми людьми, лес-де понадобился, а для кого — хозяин знает, его и спрашивайте. В городке вести себя ниже травы, тише воды. Никакого воровства! Может статься и зиму там придется прожить. И с девками не баловать. Ибо в таких местах, где немало староверов, за глумление над девкой могут гирькой башку пробить. Так что не озоровать, вести себя степенно, как торговым людям подобает… И последнее. С казной нам таскаться по селу несподручно, да и по ночам пояса надо в зубах держать, а посему, как войдем в Ветлугу, казну спрячем в лесу, оставив себе на отдых не более ста рублей. Хватит! Васька не округляй глаза. Как же ты на базар пойдешь с таким пузатым поясом? И в Гостином дворе не оставишь. То-то. Не возражаете, братцы? Спрячем в глухом лесу.[139]

— А коль крот к добру подберется?

— Все-таки трясешься, Зуб. Запомни, даже самый лютый зверь от золота и самоцветов откажется. Не та жратва. Добычу хороните так, чтобы потом не забыть.

— А коль бурлаки заметят? — спросил осторожный Легат.

— Бурлаки останутся на судне. Скажем, у костра решили посидеть. Пояса же наши будут под кафтанами, а когда возвращаться будем, кафтаны не расстегивайте. На судне, пока бурлаки будут заняты греблей, опоясайте рубахи толстыми кушаками.

Глава 17 Красная гора

Варнавино оказалось не так и близко, но чем дальше повольники уходили от Волги, тем спокойнее становилось у них на душе.

Сыскные суда с поставленными на них многопудовыми пушками едва ли сунутся на реку Ветлугу, ибо летом она заметно мелела.

Верст через двадцать кормчий и вовсе категорично заявил:

— Дальше сыскные суда не сунутся, ибо струг и без груза едва проходит.

— А Дед говорил, что по Ветлуге даже суда, нагруженные лесом, ходят. Вот болтун! — осуждающе сказал Васька Зуб.

— Дед истину изрекал. Весной река разливается на несколько верст, становится глубокой и быстрой, вот тем и пользуются купцы.

Чем ближе к Варнавину, тем пустыннее берега. Ни одной деревушки! Но как-то увидели несколько изб. Правый берег здесь был не таким уж и крутым. Неизвестно почему, но Иван пристально разглядывал эту глухую деревушку; пересекал ее глубокий и длинный, тянувшийся на полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Вдоль оврага чернели крестьянские бани, а перед ними тянулись к избам огороды.

Крайняя изба упирались в подошву круто вздыбленного над деревенькой взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла высоким, отвесным утесом, на который причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, посохшие, уродливо изогнутые сосны.

Половину взгорья окаймляло просторное, круглое, словно чаша озеро, раскинувшееся версты на две, соединенное тихим ручьем с рекой Ветлугой. Верхняя часть деревеньки выходила на околицу, за которой начинались крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали, уходили дремучие, мшистые леса.

Не пропустил без внимания Иван и челн[140], наполовину вытянутый на берег, на носу которого, спустив босые ноги в воду, сидела молодая девушка в синем сарафане, с любопытством уставившись на проходящее мимо нее судно. Расстояние до челна было довольно близким, поэтому Иван довольно хорошо разглядел девушку, отметив ее красивое лицо и раскинувшиеся на легкокрылом ветру пышные, змеящиеся, темно-русые волосы, перехваченные на лбу узким очельем.

— Эгей, девка, греби к нам! Приласкаем и самоцветом одарим! — крикнул Зуб.

— Благодарствую, родненький! Больно ты прыткий! — озорно отозвалась девушка и, спрыгнув с челна, подалась к избам.

— Экая ладушка, — крякнул Кувай.

Иван проводил девушку задумчивым взглядом.

К Варнавину прибились на другой день. Всех поразил небывалой высоты берег, коего, кроме Деда, никогда в жизни не видел.

— Это и есть Красная гора. Когда-то здесь было глухое место, кое облюбовал себе преподобный Варнава.

— Слышь, Земеля, тут нам с ружьями, саблями и сумами и вовсе не подняться.

— Вестимо, — усмехнулся Дед. — С вашими сумами на гору не забраться. Поменьше надо было на грабежи ходить. Да бросьте их к дьяволу!

— С ума спятил, дед! Чего зря фуфло гонишь? — окрысился Зуб, у коего в объемистой суме находились не только сто рублевиков, но и золотая посуда. Однажды он пытался запихать в суму даже пузастый серебряный самовар с царскими вензелями, над которым долго потешалась братва.

Васька долго сокрушался: и самовар выбросить жалко и в куль не лезет. Потом все-таки по совету Кувая, решил передать самовар для «обчественности», и с того дня братва стала чаи гонять.

Шутка шуткой, но подняться на Красную гору было довольно сложно. Кормчий разводил руками.

— Никогда здесь не был, ребятушки.

— Давай вперед, Митрич, на полверсты. Там берег будет положе.

Бурлаки вновь взялись за весла. Они давно уже превратились в повольников атамана, и когда судно захватывало какую-нибудь расшиву, принимали в захвате деятельное участие, превращаясь в разбойников. Когда же ветер не дул в паруса, то вновь садились за весла, а то и нередко тянули судно бечевой.

Они же, случалось, становились грузчиками и крючниками. Особенными были эти бурлаки, все больше и больше превращаясь в лихих людей. Никто из них не роптал, не высказывал недовольства атаману, ибо понимали, что такой щедрой деньги они больше нигде не заработают.

Лишь один Земеля не принимал участия в грабежах, чем удивлял не только атамана, но и остальных повольников. Одно твердил:

— Я нанимался бурлаком, а не разбойником. Не хочу греха на душу брать.

Ватага вначале над «святошей» посмеивалась, а затем отступилась, махнула на него рукой

Пока струг потихоньку передвигался вдоль горы, Каин толковал с Земелей.

— Какая власть на селе, Дед?

— Селом управляет сход, кой избирает себе старосту, а тот уже подчинен уездному начальству, что находится в городе Ветлуге.

— Чем староста занимается?

— Дел хватает. Ведет наблюдение за исправным отбыванием крестьянами податей и всякого рода повинностей, принимает меры для охранения благочиния и общественного порядка; предупреждает потравы хлеба, лесные пожары и порубки; задерживает бродяг и беглых; распоряжается подачей помощи в чрезвычайных случаях — при пожарах, наводнениях, повальных болезнях, падеже скота, и других мирских бедствиях, немедленно донося о том своему начальству.

— А коль преступление случится?

— То дело редкое, почти в Варнавине неслыханное.

— Удивил, Дед. Село, толковал большое, чуть ли не в город скоро превратиться, а преступников, почитай, нет.

— А потому нет, что тут жительствует народ необычный. Здесь, даже двери никогда не запирают.

— И по ночам?

— И по ночам, как тебе это, атаман, не диковинно. А все потому, что в Варнавине живет немало староверов, кои запоров не ведают. Да и остальной народ никогда здесь не воровал. А коль кто-то надолго уезжает, замок на дверь повесит, а ключ под рогожку сунет, что у дверей.

— И все же преступления случаются?

— Это у тех, кто без царя в голове живет. В престольный праздник так некоторые назюзюкаются, что дурь наружу выпирает. За колья хватаются, ну и шибанут кого-нибудь до смерти. Вот тут и приходится старосте проводить дознание, задерживать виновных и охранять следы преступления до прибытия местной полиции или судебного чина из уезда. В обычные же дни особо не запьешь, а кто задурит, староста тех наказывает — либо назначает на общественные работы до двух дней или подвергает денежному, в пользу мирских сумм, взысканию до одного рубля, а иногда и в кутузку на два дня посадит. Строго здесь, в гульбу не ударишься. Почему и село тихое и улежное.

— Надо братву еще раз предупредить…

Предупредил, а затем, когда струг пристал к берегу, Иван собрал бурлаков.

— Вот что, братцы, хочу я вам сказать. Всей ватаге нам на селе делать нечего. Мы-то торговыми людьми прикинемся, и просидим здесь, пожалуй, до зимы. А ваше дело иное, корпеть вам в Варнавине несподручно, а посему передаю вам судно. Хозяином вашим назначаю кормчего Митрича, а его помощником Деда-Земелю. Кормчий, кроме заработанной мошны, получит от меня достаточную сумму денег на прокорм всей артели. Так что, бедствовать не будете. Мне более струг не нужен. Вы же покумекайте меж собой и плывите туда, как столкуетесь. Думаю, кормчий и Дед плохого вам не посоветуют, люди бывалые, да и вы тертые калачи. Может, займитесь торговлишкой, может, иным делом, но в разбой, коль на Волгу подадитесь, сейчас не ходите. Любо ли так будет, братцы?

Кормчий Митрич в пояс поклонился.

— Любо, атаман.

— А ты, Дед, что скажешь?

— И мне по душе твои слова. В разбой, как я думаю, мы больше не сунемся. Уж лучше бечеву тянуть, чем головорезами слыть, и тебе, Иван, больше не советую тяжкие грехи свершать. Сходил бы к батюшке на исповедь да покаялся, и обретет твоя душа покой. А там как знать, Бог милостив.

— А может мне, Дед, в монахи податься да епитимью на себя наложить?

— Усмешка в твоих глазах, но запомни, Иван, истина в тебе когда-нибудь откроется, и страшно тебе станет.

— Буде, Дед! Чушь несешь. Никогда в мой душе не будет страха.

Когда взобрались, наконец, на Красную гору, то Каин обернулся к реке и действительно не мог удержался от восторга: отменный вид с высокого брега поразил его. Да это, можно сказать, знаменитый утес Стеньки Разина, откуда открываются безбрежные величественные дали, утопающие в неоглядных дремучих лесах. Дух захватывает!

Несколько минут неизмеримыми безмолвными просторами любовались остальные соратники Каина, а потом Кувай спросил:

— Где будем размещаться, Василь Егорыч?

— Коль купцы наведываются, значит, есть и Гостиный двор. Но вначале мне надо уведомить старосту, глянуть, что за человек.

— Пойдем к избам, а там старосту спросим.

Варнавино и в самом деле оказалось крупным селом, даже с соборным храмом, чего редко где увидишь, и на диво, как и рассказывал Земеля, имело восемь церквей. Дома — солидные, деревянные, срубленные из толстой сосны, утопающие в садах. Многие дома за высокими тынами, другие же — стоят открыто, не чураясь любопытных взглядов.

— Основательно живут люди, не бедствуют, — сказал Камчатка.

— Далече забрались. Край глухой, барами не обжитый, а значит и господского ярма не видят, — вторил Петру всегда рассудительный Роман Кувай.

— Ненадолго. Скоро и здесь появятся баре вымогатели. Дворяне плодятся, как щенки у блудливой собаки. А, может, уже кто и руку наложил, — произнес Каин.

Он придирчивым взглядом посмотрел на свою братву — Камчатку, Кувая, Легата, молчаливого Одноуха, Ваську Зуба — и остался доволен: богато одеты, некоторые даже чересчур, будто купцы первой гильдии, а ведь приказчики. Мошну, слава Богу, имеют немалую, вот и вырядились. Правда, рожи у некоторых далеко не купеческие: сказались разбойные дела, коими промышляют много лет. Какую бы сряду на таких не надень, но сановную рожу к ней не приклеишь. Говорил о том еще на судне, чтобы соответствовали своей сряде, вел степенные разговоры, но испорченную натуру уже трудно изменить. Не подвели бы, ухарцы…

Староста принял без проволочек. Одет просто: мужик мужиком. В белой длинной холщовой рубахе, подпоясанной узким темно-малиновым кушаком, в штанах дешевого сукна, заправленных в недорогие кожаные сапоги. Лет пятидесяти, коренастый, сероглазый, заросший черной бородой, в коей проглядывались седые паутинки. Взгляд цепкий, всевидящий.

Иван, войдя в избу, снял шапку, отороченную куньим мехом, перекрестился на киот, заставленный строгими древними иконами, поздоровался. Не перекрестившись, только басурмане в православную избу входят, о чем Иван всегда хорошо помнил, тем более, сейчас, когда в селе обретались крайне благочестивые, богомольные люди.

Поздоровавшись с купцом, староста тотчас спросил:

— Не табашник, ваше степенство?

— Бог миловал, староста. И сам терпеть оного не могу, и остальные торговые люди бесовским зельем не балуются. Как звать-величать прикажите?

— Кузьма сын Елисеев.

— Выходит, Кузьма Елисеевич. А меня Василием Егоровичем. Буду премного обязан, если определите меня и моих пятерых приказчиков на Гостиный двор, ежели таковой имеется.

— Как же не имеется, ваше степенство? Ныне, почитай, пустует. Заселяйтесь с Богом. Надолго пожаловали, ваша милость?

— Как Бог поспособствует.

— Истинно, — приглядываясь к купцу, кивнул староста. — Никак лесом заинтересуетесь? Но мы и красной рыбой, и медом не обижены.

«Прощупывает, борода, но купец — народ осмотрительный».

— Приглядеться надо, поспешать не будем, Кузьма Елисеевич.

— Ну, ну… Хочу, как староста сказать. Здесь, в Варнавине, осело немало старообрядцев. Народ строгих правил, поимейте в виду. Не любят не только табашников, но и бражников.

— Так неужели в таком большом селе негде и чарку выпить?

— Есть трактир. Там можно и чарку выпить, но чтоб никакого буйства, иначе меня со староверами поссорите. Вы-то люди залетные, а мне с ними жить, и не просто жить, а иногда и помощи попросить. Всяко у нас бывает.

— Уразумел, Кузьма Елисеевич. Надеюсь, к становому приставу не угодим.

— Не приведи Господи! Суров наш Игнатий Костерников. Бдит!.. Ну, а теперь с Богом в ваш ночлежный терем.

Гостиный двор, разумеется, значительно отличался от уездных гостиниц. Перед «торговыми людьми» предстала большая изба с несколькими печными трубами.

— Хорошо еще топится не по-черному, — хохотнул Васька Зуб, ныне приказчик Василий Зубарев.

В избе оказалось десяток просторных комнат, что порадовало Ивана: сущая беда отдыхать всем скопом, когда кто-то храпит во сне, кто-то начнет что-то несуразное кричать, кто-то средь ночи в нужник побежит… Какой уж тут спокойный сон?!

Не оказалось в Гостином дворе и трактира. Васька забурчал, выражая свое глубокое недовольство.

— Как же жрать будем, братцы? Утром и вечером даже чаю не попьешь. Ну, попали!

— Чего нюни распустил, Василий Никифорович? Самовар-то твой мы все же прихватили. Теперь только не ленись. Вставай пораньше и самоварчик готовь. Все тебе в ноги поклонимся, — улыбаясь, сказал Кувай.

— Еще чего. Ищи дураков в ином месте. В трактире будем чаи гонять.

Иван, выбрав себе комнату, в первую очередь внимательно оглядел стену, подле которой находилась широкая спальная лавка, покрытая матрасом. Слава Богу, следов от раздавленных клопов не видно, а это уже лучшее для Каина удобство. В сущности, он был неприхотлив к Гостиным дворам, его всегда все устраивало, кроме вонючих тварей, порой забивающихся даже в богатые диваны.

Непритязателен был Иван и к еде: никогда не страдал обжорством, а вот выпить вина или водки мог много, но и в этом случае, никто не мог сказать, что он упивался до шлепка. Иван нередко поражал своих собутыльников, кои диву давались, как легко держится атаман на ногах, даже язык не заплетается, а ведь осушил более штофа крепчайшей водки.

От матраса повеяло свежим душистым сеном, что несказанно порадовало Каина. Он с детства любил ночевать на сеновале, а затем многое годы он не ощущал этого, ни с чем не сравнимого благоуханного запаха.

Глава 18 Богородское

Передышка от разбоев, будто неимоверный груз сняла с души Каина. Он устал от постоянного не покидающего его даже на сутки напряжения, безжалостных разбоев, порой жестоких и кровавых, и вот теперь, когда напряжение схлынуло, он по-настоящему отдыхал, чувствуя, как ожесточенную душу наполняет ни с чем не сравнимое, сладостное успокоение, когда не надо ни о чем заботиться, «ни морщить репу» об очередном грабеже, не готовить себя к деликатным разговорам со светскими повадками. Все! Пока ничего этого не надо. Отдыхай, зачерствелая, преступная душа!

И Каин отдыхал. Часто выходил на крутояр, любовался неоглядными далями и вдруг… начинал петь

Пел Иван протяжно и задушевно, своим густым полнозвучным голосом, с едва заметной хрипотцой, которая не только не портила его песню, но и придавала особенный колорит.

Иногда позади его останавливались варнавинцы, прислушивались к незнакомой песне, одобрительно кивали. Хорошо поет молодой купец, добросердечно. То ли с тоски, то ли с доброго расположения духа. В чужую душу не влезешь.

Разумеется, была в Варнавине и торговая площадь, уставленная небольшими деревянными лавчонками. Иван приходил, разглядывал товары, интересовался ценами. В основном предлагали мед, свежую и копченую рыбу, лубяные изделия, калачи и баранки. Меду Иван купил, а вот лесоторговца на базаре он не приметил.

— Тебе, ваша милость, надо к Гавриле Ладникову обратиться. Он здесь всеми лесными делами ворочает. Его избу каждый укажет, — подсказал Ивану один из торговых людей.

Побывал Иван и у Ладникова, потолковал, посулил взять лесу на большую сумму, чем порадовал лесоторговца, но особо с ним не откровенничал: Гаврила так и не услышал, куда пойдет лес и к какому хозяину. Назови имя костромича или ярославца, или из другого города, а кто-нибудь нагрянет к Ладникову из названных мест и заявит, что купца оного и слыхом не слыхивал.

Осторожен был Иван, и эта осмотрительность давно стала его второй натурой, что весьма помогала во всех его делах, даже самых смелых.

Отдых Ивана был своеобразен. Через два-три дня ему, как непоседливому человеку, уже наскучило пребывать в одном месте, и тогда он начал обходить окрестности. Порой уходил на несколько верст, пока однажды не повстречал на одной из узких, не особо объезженных, поросших низкой травой дорог, одного из мужичков в сермяге, подпоясанной лыковым пояском.

— Откуда плетешься, мил человек?

Мужичок, увидев перед собой человека в купеческой сряде, отвесил поясной поклон.

— Так ить эта дорога варнавинцам известная, ваша милость.

— А мне нет, ибо человек не местный.

— Никак на струге в Варнавин пожаловал. Видели, когда мимо нашего Богородского на судне проплывали.

— Деревенька, что с большим озером?

— Ага.

Мужичок был в лаптях и с заплечной сумой. Предложил:

— Поесть не хочешь? У меня скляница квасу, лучок, чесночок да хлебушка ломоть.

Иван головой крутанул. В жизни не встречал такого бесхитростного, простодушного человека.

— А что? Можно и перекусить маленько.

— А как же? Что пожуешь, то и поживешь. Человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть, по сытому же брюху хоть обухом.

Иван весело рассмеялся на словоохотливого мужичка.

— Самую суть изрекаешь, братец. Раскрывай свою скатерть самобранку. Как звать тебя?

— Гурейка сын Травников.

— А меня Василь Егорычем можешь называть.

— А обижаться не будешь? Ты, ить, никак из купцов, ваше степенство, а я мужичонка лапотный. Какой ты мне Василь Егорыч? Ни кум, ни сват.

— Хоть Василием зови, коль хлебушком поделился.

— Как прикажешь, Василь Егорыч, но… Ты кваску-то не жалей, хоть всю скляницу выпей. До Варнавина рукой подать, из колодезя напьюсь, а то из калюжины полакаю. Тут водица чистая, не часто по дороге ездят.

— Добрая у тебя душа, Гурейка, редкая.

— Обыкновенная, ваша милость, как у всех мужиков в Богородском.

— Ошибаешься, братец. Бывал я во многих весях, но чересчур добрых мужиков я что-то не встречал… Далеко до деревеньки?

— Рукой подать. Версты три с гаком. Аль глянуть хочешь?

— Может, и гляну. Спасибо тебе, добрая душа, за хлеб-соль. А это тебе на раходы.

Иван протянул мужичку пять рублевиков. Тот даже рот разинул: таких громадных деньжищ веки вечные не видал. Заморгал глазами и долго оторопело разглядывал на ладони деньги.

— Ишь какие баские[142]. Ну и ну.

Полюбовался, поахал и протянул деньги назад.

— Благодарствуйте, ваша милость. Взять не могу.

Пришел черед удивляться Ивану.

— Да ты что, братец. Я ж от чистого сердца. Прими!

— Не, ваше степенство. Дармовых денег не беру. Ты и съел-то на полушку, а даешь мне и впрямь, как за скатерть самобранку. Не возьму! И не уговаривай. Хоть на колени встань — не возьму!

— Диковинный же ты мужик. Неужто у вас в деревеньке все такие?

Мужичок наморщил потный открытый лоб, малость подумал.

— Один, почитай, взял бы, но он мужик пришлый, а наши — нет.

— Полушкой не располагаю Должником у тебя буду, добрая душа. Авось, еще и встретимся. Ну, будь здоров, святой человек.

— И тебе доброго здоровья, ваша милость. Храни тебя Господь.

Мужичок вновь поклонился в пояс, закинул отощалую суму за плечи и пошел в горку, ведущую к Варнавину.

А Иван шел к деревеньке и всю дорогу перед его глазами стоял Гурейка. И впрямь диковинный мужик. А ведь не блаженный. В деревне, почитай, все мужики бессребреники. И что за народ? Сирый мужик, живущий в бедности, перебивающийся с корки на квас, отказался от денег. «Дармовых не беру». Воистину чудеса. И самое поразительное, что «дармовых» денег не берут, почитай, все богородские мужики.

Иван даже остановился: такое необычное чудо никак не вписывалось в его понятие о жизни людей. Ведь деньги — это и власть, и сила, и сама волюшка. Ты себя чувствуешь полностью раскрепощенным, ни перед кем ни прогибаясь, никого не страшась. Сам себе хозяин. А тут? Встретился мужичок в лаптях и убогой сермяге — и плевать ему на «дармовые». Это что-то сверх естественное: в природе такого не бывает.

Иван продолжал неспешно шагать по дороге, но назойливая мысль так и не покидала его. Отчего ж не бывает? А Земеля разве берет «дармовые» деньги? Напрочь отмахивается! Получает лишь за бурлацкую работу, лишней копейки себе не возьмет. Тоже из блаженных? Вовсе нет. Разумный Дед со светлой головой. Выходит, существуют такие странные натуры. Послушать Деда, так он, Иван, настоящий Каин, оправдывающий свою громкую кличку. Убивец, злодей, один из самых жестоких людей, плодя своим злодейством все новое и новое зло. И говорит Земеля с таким веским воззрением, что, кажется, и крыть его нечем.

Чем дольше раздумывал Иван о Гурейке и Деде, тем все больше нарастала в его голове смута, которая исподволь начинала его тревожить во время бесед с купцом Надеем Светешниковым, который продолжал дело своего предка и чуть ли не все деньги копил на благотворительные дела по благолепию города, сиротские дома и храмы. Тоже блаженный? Мудрейший человек, один из самых уважаемых людей Ярославля. И такие людей, как говорит Светешников, в каждом городе найдутся.

Смута в голове Ивана нарастала. Он уже в эти минуты позабыл даже про своего любимца Стеньку Разина, который для него был как свет в окне. И тогда он начинал злиться, стараясь прогнать удручающие мысли, тем более, только что на его душе было все легко и просто.

Слева его высилась высоченная гора, усеянная елями и соснами. Но вскоре гора кончилась и блеснула частичка чашевидного озера, которое было как на ладони, когда он стоял на носу судна. А затем плохо наезженная дорога стала вновь подниматься к пологому угору, на котором завиднелись первые избы Богородского.

Встречу попался мальчонка лет десяти с удочкой в руке.

— Никак на рыбалку подался?

Мальчонка с любопытством уставился на незнакомого человека, похожего на барина, но ничуть не струхнул.

— На рыбалку, барин. Могу и на тебя наловить. У нас тут всякая рыба водится, а в озере даже сомы.

— У тебя ж леска из конского волоса. Неужели и сома вытянешь?

— Смеешься, барин. Я тебе помельче рыбки наловлю. Куда принести?

Иван слушал мальца, и опять-таки удивлялся. И впрямь необычный народ живет в деревушке. Мальчуган впервые его видит, и тотчас рыбки наловить ему обещает.

— Пока сам не знаю, братец. Ты лучше скажи мне, где изба Гурийки Травникова?

— Да прямо перед тобой, барин. Дядя Гурьян в Варнавино подался, а тетка Дуня по грибы ушла. В доме только дочка осталась. Никак за прялкой сидит.

— Ну, спасибо тебе, рыбак.

Глава 19 Глаша

У Гурейки была обычная деревенская изба. Еще не старая, из толстых сосновых бревен. Единственное отличие — отсутствие всякого забора, что является редкостью даже для крестьянских деревень.

И сам того не зная, но Иван почему-то захотел войти в эту избу. Дверь была открыта, а из избы доносилась протяжная, напевная песня.

Иван остановился, привалившись к косяку двери. Юная девушка, занятая работой и песней, сидела к нему боком и даже не обратила внимания на вошедшего в избу человека. Подготовленный лен, то есть выбитый, разрыхленный, очищенный, прочесанный ручным способом, помещался в виде большого пучка на пряслице, к которой был привязан шнурком.

Девушка вытягивала из этого пучка несколько волокон, ссучивала их пальцами и прикрепляла полученную короткую нить к верхнему концу веретена. Затем левой рукой она начинала постепенно и, по возможности, равномерно вытягивать волокна из пучка, а правой, повесив веретено на образовавшемся конце нити, приводила его в быстрое вращательное движение, скручивая тем образующуюся пряжу, причем, по мере увеличения ее длины, веретено опускалось все ниже и ниже, пока рука девушки не переставала до него доставать. Тогда, остановив прядение, она наматывала на веретено полученную длину нити и конец ее захлестывала петлей на верхний конец веретена, а то и закладывала в особую засечку, сделанную на нем. Изо льна получались нити изумительной тонины.

Иван смотрел на ловкие руки девушки, а перед его глазами стояла мать, за которой он часто наблюдал, как она занимается прядением. Обычно он смотрел дотошно, чтобы ничего не пропустить, словно сам собирался сесть за прялку. Он очень любил эти минуты, особенно тогда, когда мать начинала заводить какую-нибудь напевную и всегда почему-то грустную песню.

Матушка! Сколь лет не видел тебя, порой даже надолго забывал, занятый своей кипучей «работой». И вдруг эта девушка напомнила блудному сыну свою родную мать.

Конечно же, он узнал и саму девушку с вьющимися русыми волосами, которая сидела на челне в синем сарафане. Надо же, как судьба оборачивается.

— Слано поешь, красна девица, — наконец, произнес Иван.

Девушка от неожиданного чужого голоса вздрогнула и остановила прядение. Однако испуга в ее зеленых глазах не оказалось. На ее чистом, прелестном лице отразилось всего лишь удивление.

— Вы кто?

— Я?..

Иван снял шапку, перекрестился на икону пресвятой Богородицы.

«Господи! Как надоело называться чужим именем! Да еще в такой момент, перед лицом юной простолюдинки из самой глухомани».

— Московский купец, Василий Егорович.

— Правда? Никогда в жизни не видела московского купца… Купцов, кажется, называют «ваше степенство»… Вы что-то собираетесь купить?

— Нет, милая девушка. Случайно встретился на дороге с твоим отцом, Гурьяном. И вот надумал в его дом заглянуть.

— С тятенькой виделись? Он в Варнавино подался. Надумал сольцы прикупить… Обедать будете, ваше степенство?

Иван тихо улыбнулся.

— Батюшка твой меня уже из своей сумы попотчевал. Как звать тебя, дивчина?

— Глашей… Из своей сумы? Да там и есть-то — кот наплакал. А я вас пареной репой да моченой брусникой на меду угощу. Вы пока на лавку присядьте. Я одним духом!

Девушка проворно собрала стол.

— Сколько же тебе лет, Глаша?

— Семнадцать на Покров будет…Присаживайтесь к столу, ваше степенство.

— Куда ж теперь денешься? Пареную репу и бояре и цари с усладой едят[143].

— Шутите, ваше степенство. Неужели и цари?

— Давай договоримся, Глаша. Не называй меня так больше. Набило оскомину. Я же еще молодой. Борода старит, а мне и двадцати пяти нет. Называй меня просто Василием. Я ведь тоже крестьянской косточки. Отец и мать жили вот в такой же небольшой деревушке, а я до четырнадцати лет в лапоточках бегал. Что же касается царей, — истинная правда. И князья, и графья, и купцы пареную репу за милую душу уплетают.

— Какая прелесть, что вы в деревушке жили. Здесь же все свое, близкое, родное.

Глаша заметно оживилась.

— А города тебе не нравятся?

— Нисколечко. Я никогда их не видела, Василий Егорович, но люди рассказывали, что в городах много всяких лиходеев живет. Темницы там и много всяких господ, кои людей избивают.

— Кто же из такой глуши в городе побывал, Глаша?

— Наши — никто. Но года два назад в деревне один пришлый прибился. Он миру о городах и поведал. Жуть берет!

— И кто ж такой?

— Егоня. В деревне его не больно боготворят. Снулый он какой-то, нелюдимый, нашим побытом не живет.

— Случается, но про города ваш Егоня переборщил. В городах есть много и хорошего. Красивые терема и храмы, богатые люди в цветных нарядах. А веселые скоморохи, кои любого неулыбу рассмешат?

— Ой, как интересно. Егоня же об этом ничего не сказывал, но в деревне жить лучше… Вкусная брусничка на меду? Если пожелаете, я вам целый кувшин налью. В Варнавино-то, небось, такого даже на торгу не увидите.

Иван смотрел на чистое, зарумянившееся лицо девушки с темными бархатными бровями и невольно любовался не только ее красотой, но и ее редким простодушием.

Ему не хотелось уходить из этой избы, ибо сердце его здесь вновь по-настоящему отдыхало. Зеленые, лучистые, бесхитростные глаза Глаши как бы говорили ему: вот сидит перед ним пригожая девушка, бедная, в скудной избе со светцом, в простеньком синем сарафане с открытой грудью[144], надетого поверх белой рубахи, в легких крестьянских чеботах[145], но она счастлива, счастлива своей жизнью и тем бытом, который ее окружает. Как все это удивительно! У него же груда золота, но оно не осчастливило его, не заполнило душу буйной радостью, не привело к безмятежному покою.

— Вы бы знали, какое у нас красивое взгорье, Василий Егорович. Заберешься — дух захватывает. В городе такой красоты не увидишь.

— Надо же. Не худо бы глянуть, Глаша.

— Так пойдемте, я вам покажу. Не пожалеете.

— С удовольствием!

Девушка сняла с колка летник[146], надела его поверх сарафана, а пышную русую косу затянула в тугой узел.

— Это, чтобы лапник не цеплялся… А вы бы в отцовский зипун облачились, он хоть из дерюжки, но крепкий, а вместо шапки — колпак из войлока.

— Как прикажешь, милая девушка, — улыбнулся Иван. — Еще бы лапти — вот тебе и мужик из деревеньки.

— Так и лапти найдутся. Тятенька добрый десяток за зиму наплел. Сейчас в чуланку сбегаю.

— Не надо в чулан, Глаша. Надеюсь, сапоги мои не издерутся.

— Ну, тогда с Богом. Сотворите крестное знамение на Богородицу, попросите с молитвой пути доброго — и тронемся.

Выше уже говорилось, что Каин не верил ни в черта, ни в Бога, в храмы не ходил, молитвы не произносил, хотя как человек, обладающий феноменальной памятью, наизусть знал не только «Отче наш», но и другие молитвы, кои запомнились ему от матери, а посему он впервые за долгие годы послушался какой-то девчонки, и выполнил то, что она попросила.

Избу Глаша не стала даже закрывать, но этому Иван уже не удивился.

По узкой тропинке они спустились к озеру, над которым клубился жидкий серебристый туман, выползая на берега, и обволакивая разлапистые сосны взгорья.

В ракитнике и в густых изумрудных камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.

Неторопливо, сонным вековым бором поднялись на взгорье. Взошли на самую вершину. Иван встал на самом краю вздыбленного крутояра, ухватился рукой за узловатую почерневшую корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к девушке.

— Воистину, дух захватывает, Глаша. Какой простор!

Иван снял с головы войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил на голове кудреватые черные волосы.

Далеко внизу под взгорьем зеркальной чашей застыло озеро, а за ним круто изгибалась река Ветлуга, за которой верст на тридцать в синеватой мгле утопали дикие непроходимые леса.

— Хороша матушка Русь. И красотой взяла и простор велик. Вот на таком же взгорье, поди, некогда стоял сам Стенька Разин.

— Стенька Разин?.. Но он же был разбойником.

— Кто так говорит, Глаша?

— Как-то становой пристав мир собирал. Из Варнавина пожаловал. Говорил мужикам, чтоб мирно трудились, не бунтовали, иначе тех ждет лютая казнь, как разбойника Стеньку Разина.

— А зачем пристав в тихую деревеньку вдруг пожаловал? — едва сдерживая себя, спросил Каин.

— Из-за Егони. Коза соседа каким-то образом в его огород забралась, да кочан капусты объела. Егоня на соседа топором замахнулся, а тот перепугался — и к приставу. У нас такого сроду не бывало, чтоб за топоры хвататься. Вот пристав и собрал мир. Стенькой Разиным пугал. Какой же он страшный этот разбойник.

— Стенька — не разбойник, — посуровел лицом Каин. — Это для царицы и бояр он преступник, а для народа избавитель. Не зря ж в его войско десятки тысяч крестьян пришли. Самый обездоленный, притесняемый барами люд. И если бы не подлая измена богатых казаков, Степан Тимофеевич мог бы и Москву захватить. Запомни, Глаша, баре да полицейские чины никогда правду народу не скажут, ибо Степан боролся за хорошего царя, добрую жизнь простолюдинов и праведных судей.

Девушка смотрела на Ивана доверчивыми, широко раскрытыми глазами.

— А я-то ничегошеньки этого и не знала. Как вы ладно сказали о Стеньке Разине. Можно мне об этом тятеньке поведать?

— Тятеньке? Пожалуй, и не надо, ибо Стенька Разин купцов не любил, часто отбирал у них добро и раздавал народу. Я ведь, Глаша, ныне тоже купец. Тятенька может такие разговоры и не понять, а посему меня осудить.

— Но ведь вы мне сказали правду, Василий Егорович. Вы-то хоть и купец, но вас бы Стенька не стал грабить.

— Почему, Глаша?

— Вы добрый, не погнушались в крестьянскую сряду облачиться.

— Эх, Глаша, Глаша, прелестная душа, — вздохнул Иван.

Он что-то собирался еще сказать, но его остановили слова девушки.

— А вы гляньте, Василий Егорович, на озеро. Оно всё на виду. Сомовиком именуется.

— Никак в честь сомов?

— Ага. Здесь их много, но выловить не каждому удается. Тятенька мой как-то курицы не пожалел, обжарил и на крючок. Сидел на челне и вдруг сом его так дернул, что тятенька вместе с удилищем в воде оказался.

Девушка звонко рассмеялась, а потом, продолжая весело улыбаться, продолжила:

— Пришел домой весь мокрый и говорит нам с маменькой: уж лучше бы нам курицу самим съесть.

— Забавный случай, Глаша. И все-таки кто-то сома изловил?

— Сама раза три видела. А недавно Егоня сома багром к берегу подтянул. В голову ему угодил. Мужики помогали ему на носилах до избы донести. Страшный, усатый, пудов на шесть[147]. Спина черная, бока зеленые, а брюхо желтое. Голова широченная, с огромной зубатой пастью. Ужас! А глазки, даже представить себе не можете, Василий Егорович. Смешные! Маленькие, маленькие, и лежат они почти на самой губе. У такого-то большого сома.

— А ты наблюдательна, Глаша. И все же, надеюсь, что больших сомов не только на удочку ловят.

— Конечно же, Василий Андреевич. Их ловят неводами, баграми и переметами. Весьма бывает добычлив лов на «клоченье».

— И каким же способом?

— Прямо с лодки ручной донной удочкой, коя именуется у нас «лягушкой». В этом случае, Василий Егорович, здесь необходим «клок» — деревянная колотушка с выдолбленной в ней ямкой. Удар этого клока по воде сома очень привлекает. Он подходит к месту лова и хватает лягушку.

— Весьма любопытно. С большим бы удовольствием посмотрел на такой необычный лов.

— Я непременно попрошу тятеньку. У него все для лова имеется, да только силенок маловато. С вами же он смело на челне поедет. Согласны, Василий Егорович?

— Я подумаю, Глаша. Всякую рыбу едал, но сома никогда.

— Мясо сома очень вкусное и жирное. А все почему? Кормятся гусями, утками да белугой и севрюгой, кои заходят в озеро весной в половодье. Вот и откармливаются. Озеро у нас крупное, на две версты тянется, рыбам здесь приволье.

— Знатное озеро, тихое, вода теплая, так бы и нырнул.

— Да вы что, Василий Андреевич?! Не вздумайте! — почему-то перепугалась девушка. — Сомы не только утками да рыбой питаются. Они весьма прожорливы. Известны случаи, что крупные сомы хватали и топили купающихся людей. Теперь здесь никто не купается. И вы не будете. Хорошо, Василий Егорович?

Девушка с такой искренней озабоченностью посмотрела на Ивана, что у того и вовсе потеплело на душе. И до чего ж эта Глаша целомудренна и непосредственна. Господи, есть же такие чистые светлые люди, словно небесные ангелы, перед коими не хочется быть плохим, тем более жестоким разбойником. И до чего ж Глаша доверчива! Пошла на взгорье совершенно безбоязненно, с незнакомым человеком, который мог бы над ней надругаться и сбросить с крутояра. В другом случае, наверное, Каин так бы и сделал, если бы подле него оказалась какая-нибудь девка из притона, попавшаяся под горячую руку. Непременно сделал, чтобы полюбоваться, как летит с высоченного взгорья маруха, раздираемая камнями и корягами.

Здесь же он превратился в робкого, застенчивого человека, стесняющегося даже прикоснуться к руке прелестной деревенской девчонки, которая поразила его не красотой (немало было красивых девок у Каина), а именно редчайшей чистотой и неподдельной доверчивостью, когда даже самый закоренелый злодей превращается в добродетельного человека.

— Может, вы расстроились, Василий Егорович? — участливо спросила Глаша. — На Ветлуге можно искупаться, а то и в Нелидовских озерах, кои сообщаются с рекой. Там водица тоже теплая.

— Успокойся, милая Глаша… Ты хотела бы иметь золотые сережки?

— Сережки?.. Золотые? У меня есть сережки от покойной бабушки. Простенькие, в сундуке хранятся. Я их как-то примеряла. Их буду скоро носить, а других не надо.

— А может, суженый подарит. Ведь ты, Глаша, очень красивая невеста.

— Не знаю… О суженом я как-то не думала, да и нет их.

— Разве?

— Одни подрастают, взрослые — на разные промыслы подались, а то и в рекрутчине повинность отбывают.

— Такая красна — девица пропадает.

— Пропадает? Да вы что, Василий Егорович? Мне в нашей деревушке быть отрадно.

Иван несколько секунд любовался лицом девушки, а затем осторожно тронул ее за плечо.

— Пора нам, Глаша. Как ни жаль, но мне надо в Варнавино возвращаться.

Глава 20 Кража

После возвращения из деревни, не узнает братва атамана: будто подменили Каина. Ходит молчаливый, задумчивый, даже в трактире чаркой не увлекается.

Роман Кувай как-то не выдержал и осведомился:

— Чего такой отрешенный, Василь Егорович? Аль затуга, какая навалилась?

Каин тяжелым взглядом посмотрел на Кувая.

— Аль мне и помолчать нельзя, Роман? Хотите, чтобы я горло на вас драл?

— Уж лучше горло дери, Василь Егорович, чем держать рот на замке.

— И впрямь, Роман. Непривычный для нас такой купец-удалец, — поддержал Кувая Легат.

— Отстаньте от меня, господа приказчики!

Каин вышел из трактира и направился к берегу Ветлуги. Господа приказчики пожали плечами. И что с атаманом?

Ивана же одолевали думы. Он сидел на крутояре, рассеянно смотрел на заречные дали, и пребывал в нескончаемых, мучительных раздумьях, кои преследовали его уже не в первый раз, и кои нередко его раздражали. А ведь, казалось, не так уж и давно у него не было никаких противоречивых мыслей. Он был предприимчив, целенаправлен на какой-то смелый разбой, а главное на душе его всегда было легко и приподнято. Каин гордился своими подвигами, ему остро хотелось, чтобы его имя все громче и громче звучало по Руси, в полную силу, и так внушительно, дабы имя его запомнилось на века, как имена Ивана Болотникова и Степана Разина.

И имя его действительно начало широко звучать. Им овладевало сладостное честолюбие. Он, Ванька Каин, столь высоко вознесся, что о нем стали говорить уже во многих городах и весях. Чу, сама царица Елизавета Петровна обеспокоилась разбоями в Москве и на Волге, отдав строжайший приказ прекратить грабежи, а Каина всенепременно изловить и колесовать.

Ха! Коротки оказались руки у сыскных людей. Изворотливости Каина мог позавидовать самый отважный разбойник. Он неизбежно повторит путь Степана Разина, и он уже его начал, выйдя на волжские просторы, дабы затем взойти на богатырский утес Самарской Луки и почувствовать себя царственным орлом. И это бы свершилось, если бы не помешал на полпути слух о Бироне, самом ненавистном человеке народа Российского. И тогда он, Каин, свернул к Ярославлю, чтобы свершить самый великий подвиг. Сорвалось! Он не казнил всенародно Бирона. Это был его первый провал, который заметно надломил его душу.

Каин считал себя крепким человеком, но беседы с бурлаком Земелей, купцом Светешниковым, сирым мужиком Гурейкой стали разъедать его как ржа на железе, вначале не столь видимая, но затем все отчетливей и зримей.

В еще большее смятение он пришел после встречи с Глашей, которая, пожалуй, больше всего встревожило его сердце. Чистейшая душа без всяких назидательных бесед открыла перед ним совершенно иной мир, где ни разбою, ни беспощадному сердцу нет места.

Нет места…И он, поддавшись трогательному обаянию девушки, всего на каких-то два часа оставался совершенно другим человеком, боясь вспугнуть божественное создание, находящегося подле него.

А когда он возвращался в Варнавино, душа его мучительно застонала. Зачем и для кого вся эта чистота? Он даже рядом не может быть с таким лучезарным существом. Ведь он — разбойник, злодей, много пограбивший и много проливший крови. Разбойник! Земеля-то прав: он никогда не сравнится с Разиным. Тот хоть и нападал на купеческие суда, грабил и убивал, но потом он стал собирать войско, чтобы заступиться за бесправный народ, и добиться его лучшей доли. Огромная разница.

За Каином же, зная его злодейский нрав, народ не пойдет, не возьмется за топоры и дубины. Его имя будет связано неодолимыми цепями лишь с одним именем — р а з б о й н и к, и от этого звания ему уже никогда не уйти. Н и к о г д а! Хотя к грабежам его уже не тянет.

Каин более пристально всмотрелся в заветлужские леса и вдруг его осенила неожиданная мысль: «А не уйти ли, взяв икону, в самую глухомань, срубить там избушку и жить отшельником. Грехов у него много, но, как говорила мать, Бог милостив. Если усердно молиться, с чистым сердцем покаяться, может, Господь и снимет его смертные грехи. А что? В лесу он не пропадет, здоровьем Бог не обидел, без пищи не останется, коль ружье с припасом прихватить.

И мысль Ивана оказалась настолько заманчивой, что он поднялся и зашагал в Гостиный двор, чтобы попрощаться с братвой и назначить Кувая атаманом.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Братва вернулась откуда-то лишь поздно ночью, а утром Каин услышал из своей комнаты несусветный гам. Хорошо еще, что кроме братвы в Гостином дворе никого не было. Брань шла в коридоре — отборная, воровская.

— Замолчать, дурьи башки! — выйдя из своей комнаты, гаркнул Каин. — Отчего гвалт?

— У Легата калиту[148] украли, Василь Егорович, — сказал Кувай.

— Каким образом, если он ее всегда при себе держит?

— Днем — при себе, а ночью, как и все — под подушкой. Утром встал, а ремень с калитой как черти унесли.

— Кто еще в гостинице живет?

— Да почитай, никого. Жил тут один старичок-приказчик, так он еще вчера съехал.

Каин внимательно оглядел окна комнаты, но ничего подозрительного не заметил. Осталось осмотреть запор двери, которая закрывалась на ключ.

— А ну глянь, Легат. Видишь царапины?

— Вижу.

— Кто-то поработал из братвы отмычками, вошел в комнату и вытянул у тебя из-под подушки калиту.

Братва почему-то уставилась на Ваську Зуба, который отменно работал орудиями взлома.

— Чего зенки вытаращили? — ощерился Зуб. — Я — честный вор. Скажи, Каин!

Иван посмотрел на Зуба долгим пронизывающим взглядом, и тот не выдержал прохватывающего взора атамана и вильнул белесыми глазами.

— То, что ты воровать умеешь, Васька, полагаю, никто спорить не будет, а вот то, что ты жаден до денег и что душонка у тебя с гнильцой, думаю, никто прекословить не будет.

— Никогда жлобом не был. Зачем пургу гонишь, Каин?

— А то и гоню, что только ты, Васька, мог пойти на пакостное дело.

Зубу аж зубами заскрипел.

— Меня, честного вора, за жабры брать? Не подходил я к внутряку![149] Всю ночь непробудным сном спал.

Васька перешел на истошный запальчивый крик.

— Хватить орать, Зуб, — сдержанно произнес Каин и обратился к своим сотоварищам:

— Прошу дать согласие, братцы, на обыск комнаты Зуба.

Согласие было получено, но тщательный обыск положительных итогов не дал. Иван понимал, что Зуб не такой дурак, чтобы оставлять похищенное в своей комнате. Значит, ночью он выходил на улицу и спрятал добро в надежном месте. Одно упование на сторожа, но вряд ли он что-либо видел, так как сторожа обычно дрыхнут по ночам в своих будках, хотя и станет говорить, что глаз не смыкал. Ох, уж эти русские сторожа! И все-таки, на всякий случай, Иван приказал Куваю учинить караульному строжайший расспрос, но…

К Зубу — ни малейшей зацепки, и все же Каин прямо сказал:

— Хоть ты и заходил гоголем, но поганое дело твоих рук, а посему быть тебе, Васька, на кукане[150].

Зуб вновь заартачился, закричал, употребляя отборный мат, но Каин его резко осадил:

— Буде, Васька, пока я тебе в рот кляп не вбил. Буде! И благодари Бога, что в гостинице мы пока одни. С сей минуты мы вновь степенные торговые люди. О блатных словечках забыть.

Глянул на угнетенного, снулого Легата.

— Не горюй. Настоящие воры пропасть друг другу не дадут. Я примерно знаю, сколько у каждого имеется денег, ибо велел вам взять в Варнавино по сто рублей. Деньги немалые. Нас — пятеро, а посему прошу каждого выделить Легату пятую часть казны. Надеюсь так будет справедливо. Мы же восполним недостающую долю. Слово Каина!

Споров не возникло, даже Зуб первым потянулся к своей мошне, что лишний раз убедило атамана в правоте своего предположения.

«Ишь каким добрячком прикинулся. Чист-де как стеклышко. В другой раз полушки не допросишься. Хитер: сто рублей у него, почитай, удвоятся, вот первым и ринулся на радостях к своей казне. Но все же, Зуб, я выведу тебя на чистую воду, и тогда головы тебе не сносить».

Каин пошел в свою комнату. Легат проводил его счастливыми глазами, ибо Иван отдал ему четвертую часть свого добра.

Глава 21 Вторая встреча

Несколько дней провел Каин в Гостином дворе, и когда убедился, что братва успокоилась и вновь превратилась в «торговых людей», он вновь, предупредив Кувая, подался в деревню Богородское. Причину своего отъезда растолковал так:

— Деревня стоит весьма на дивном месте, и мужики там занятно живут, кое каким промыслом занимаются. Может, кое-что и нам сгодится. Надо же нам, коль торгашами прикинулись, что-нибудь закупить, дабы подозрения отвести. А коль пропаду денька на три, не тревожьтесь. Ты же, Роман Кувай, остаешься за меня. Держи братву в руках, особо пригляни за Васькой. Думаю, что он постарается перепрятать свой клад. В случае беды, немедля мчись ко мне в Богородское.

Иван ехал в деревню на кауром коне, которого закупил на варнавинском торгу. Конь попался удачным — легким, быстроногим, не знавшим пахотной сохи. Ехал с разноречивыми мыслями:

«Зачем, какая сила толкнула меня в деревню? Мужики с их немудрящим промыслом? Разумеется, нет. Бесхитростный Гурьян? Тоже нет. Красоты взгорья с Ветлугой и озером Сомовик? Конечно, они настолько заманчивы, что на них хочется любоваться бесконечно, и все же надо признаться честно: все, что он перечислил, уходило на задний план, ибо Ивану вновь захотелось увидеть девушку Глашу, с ее открытым сердцем и ее удивительно девственными зелеными глазами, которые наполнены такой беспредельною чистотой, что кажется они принадлежат самому ангелу.

Господи! А надо ли тебе Каин еще раз встречаться с Глашей, тебе, со своей давно загрубевшей душой? Надо ли?.. Вторая встреча может и не состояться. Гурьян не такой уж простофиля, чтобы не догадаться о причине появления в его избе московского купца. Он-то сразу поймет, что купец вознамерился захороводить его дочь, чтобы довести ее до прелюбов, а затем бросит обесчещенную и убитую горем.

Каин замедлил ход Каурки. Хотел бы ты, Иван этого?.. Да, хотел! Понаслаждаться прекрасным, соблазнительным, юным телом — уж так заманчиво, что вряд ли бы нашелся мужчина, который бы отказался от обольстительной девушки. И если ты, Каин, едешь за этим, то ты добавишь к своим недостойным поступкам, пожалуй, самый прескверный из них, ибо ты растопчешь саму чистоту, и будешь проклят всей деревней.

Иван свернул коня в лес, пружинисто спрыгнул с него наземь и сел под белоногой березой, с уже вплетенными в малахитовую листву первыми золотыми прядями.

Что же побудило его остановиться? Его, которого не сдерживала никакая преграда. А тут — впору назад возвращаться, и всё из-за какой-то деревенской девчушки.

Братва бы на смех подняла: атаман-то наш заробел, деревенской марухи перепугался. То-то бы хохот поднялся.

Нет, братва, шалишь. Дело совсем в другом, здесь робость не при чем. А все дело в том, что ему не следует влюбляться в эту девушку, ибо на нем слишком много грязи, коя висит многопудовыми веригами. Он не станет с Глашей встречаться и напрочь забудет ее, как падающую звездочку в ночном небе, которая на миг ярко сверкнет и так же стремительно исчезнет в черной бесконечной мгле.

— Ну что, Каурка, возвращаемся?

Конь фыркнул, переступил тонкими ногами и вопрошающе глянул на хозяина фиолетовыми глазами, как бы спрашивая: зачем дорогу торили?

— Зачем? — вслух отвечал Каин. — Нельзя нам, Каурка, невинную душу губить. Пусть аленький цветок не будет нами растоптан. Пусть проживет свою жизнь. Какую? То одному Богу известно.

Каин опять пружинисто взметнул в седло, выехал на дорогу и, сам того не ожидая, повернул в сторону Богородского.

«К Гордейке заходить не буду. Взойду на взгорье, полюбуюсь в последний раз сказочными далями, а затем вернусь в Варнавино».

На душе Ивана, как никогда стало так легко, словно он освободился от какой-то тягостной ноши, а еще потому, что, пожалуй впервые, преступил через самого себя, не захотев запятнать милую девушку. Ах, Дед, Дед, не зря легли на душу твои мудрые пересуды.

У подножия взгорья он привязал к дереву коня и, по знакомой уже тропинке, начал подниматься в гору. Август нынче выдался теплый, а посему Иван был без купеческой шапки и облачен в одну в белую ситцевую рубаху, подпоясанную рудо-желтым кушаком и светло-коричневого цвета штаны, заправленные в сапоги. Взять ни взять — простолюдин. Правда, сапоги все же говорили, что человек он не бедный, ибо они были выделаны из юфти, мягкой дорогой кожи, в которые деревенские мужики никогда не обувались.

Все ближе и ближе вершина взгорья. Лохматые ветви сосен слегка цеплялись за Ивана, порой приходилось их откидывать, но он не спешил на маковку горы, стараясь подольше сохранить в памяти и эту узенькую тропинку, усеянную опавшей хвоей, и сами деревья, среди которых попадались и березы, как бы в насмешку патлатым елям и соснам, удивляя лес своей изящной стройностью и изумрудной листвой.

А вот и вершина… Но что это? У молоденькой березки стояла в алом сарафане русоголовая девушка с вьющимися волосами, перехваченными рдяным налобником[151].

Иван застыл на месте. Боже мой! Да это же Глаша! Она стоит к нему боком, прислонившись к березке, и о чем-то раздумывает, не глядя на заречные дали.

У Ивана захолонуло сердце. Он явно не ожидал увидеть здесь Глаши, и теперь не знал, что ему делать. Ведь еще несколько минут назад, он не захотел встречаться с девушкой, и вдруг она здесь, буквально в пяти шагах. Не лучше ли тихо уйти, иначе встреча с Глашей может принести непредсказуемые последствия. И Иван уже собрался осторожно удалиться, но девушка, словно почувствовав его, повернула к нему свое лицо.

— Я так и знала… я так и знала, что вы сегодня придете на взгорье, — обрадовано и взволнованно произнесла она.

Иван подошел к девушке, поздоровался, а затем спросил:

— Знала?

— Еще ночью я … Я не спала и вдруг увидела вас, Василий Егорович, как вы ехали на коне, а затем стали подниматься на взгорье. Не верите?

— Верю, Глаша. И ты решила меня встретить?

— Да я…

Лицо девушки вспыхнуло алым румянцем.

— Да я…Я сюда каждый день теперь прихожу.

— Каждый день? Но зачем?

Девушка совершенно не умела врать, а посему, смотря прямо в глаза Ивану, честно призналась:

— Запали вы в мое сердечко, Василий Егорович…Простите меня, ради Бога!

Иван утонул в ее широко распахнутых лучистых и нежных глазах, и теплая волна, казалось, захлестнуло его сердце.

«Она влюблена. Это хорошо и плохо: он может не сдержать себя и тогда…»

— Да за что же тебя прощать, Глаша?

— Ну, как же? Разве вы сами не ведаете, что простая девушка из деревушки даже во сне не может о богатом московском купце грезить.

— Чепуха все это, милая Глаша. Не только купец, но и дворянин может выбрать себе суженую даже из крестьянок.

— Правда?

«Господи! Ее глаза могут свести с ума. Как хочется обнять и страстно поцеловать эту чудесную девушку, но он должен задавить в себе свою похоть. Обязательно задавить, ради спасения Глаши».

— Правда, Глаша.

Иван слегка коснулся ее мягкого, округлого плеча и предложил:

— Давай опять рекой и озером полюбуемся. В прошлый раз глаз не мог оторвать. Какие же здесь красоты!

— Давайте, Василий Егорович Здесь можно стоять часами и все равно не наглядишься… А знаете, — девушка кинула на Ивана задорный взгляд, — вы еще не видели наши Нелидовские озера. Отсюда их не приметишь, они прямо за Ветлугой, но их загораживают заросли, а на челне к ним легко можно пробраться. Я туда нередко с тятенькой плаваю рыбу ловить. Там такая красота![152] Хотите посмотреть?

— Вплавь поплывем? — улыбнулся Иван.

— Почему же вплавь? У меня челн на берегу с веслом стоит. Не забоитесь?

— Это с тобой-то, Глаша? Да хоть на край света!

— Ой… Как я рада, Василий Андреевич. Какой же вы дивный.

Глаза девушки были заполнены счастьем, и тогда Иван вытянул из кармана небольшую коробочку, облаченную красным бархатом.

— Ты уж извини, Глаша. В прошлый раз я предлагал тебе золотые сережки купить, а ты отказалась. И все же я хочу тебе их подарить. Раскрой коробочку.

— Какие красивые! — ахнула девушка. — Такие только царевны носят.

Глаша приложила сережки к мочкам ушей и вздохнула:

— Жаль, что зеркальца нет.

— Дома можно посмотреться?

— Дома?.. Да вы что, Василий Егорович? У нас во всей деревне нет ни одного зеркальца.

— Да ты выходит, Глаша, даже своего лица не знаешь.

— Шутите, Василий Егорыч, — снова метнула на купца задорный взгляд девушка. — В кадушку водицы наношу и посмотрюсь.

— А ведь на самом деле, Глаша, — рассмеялся Иван. — Сам детские годы в деревне жил. Мать, бывало, иногда в кадушку с водой смотрелась, когда молодая была.

Девушка отняла от ушей сережки, уложила их в коробочку и протянула Ивану.

— Благодарствую, Василий Егорыч, но ваш подарок взять не могу.

Но Иван заложил руки за спину.

— Но я ж от чистого сердце. Ты мне, Глаша, взгорье и озеро показала, а я тебе за это скромный подарок преподнес.

— А что маменька и тятенька скажут? Откуда такое сокровище?

— А так и растолкуй.

— Не поверят, милый Василий Егорыч. Осерчают на меня, да еще на худое подумают. Простите, родненький, не возьму.

— Подарок, как бы ты не уговаривала, назад не возьму, Глаша, — твердо высказал Иван.

В глазах девушки появились слезинки, чего особенно терпеть не мог Иван, не привыкший к женским слезам.

— Тогда давай так поступим. Сейчас я поищу бересты, спрячу в нее коробочку и зарою ее под твоей березкой. Пусть это будет твоей тайной, Глаша, а потом, как сердце твое подскажет. Согласна?

Девушка молча кивнула, хотя глаза ее оставались грустными. Иван, конечно же, понял ее состояние души: она не такая уж простушка. Глаша поняла, что сегодняшняя встреча может быть последней.

Спрятав клад под березкой, Иван подбодрил девушку.

— Все будет хорошо, Глаша. Уж ты поверь мне… А про Нелидовские озера не забыла? Подари мне еще одни красоты.

— С большой радостью, Василий Егорыч. Давайте спускаться.

— Подай руку, Глаша. Так мне будет спокойней.

Иван чувствовал трепетную, нежную ладонь в своей руке и испытывал необъяснимую нежность к девушке, которую никогда не переживала его заскорузлая душа. Он должен это ощущение запомнить, надолго запомнить, пока неизбежные оковы не скуют его тело.

У дерева лошади не оказалось, чем был Иван поражен, так как он весьма крепко привязал к сосне Каурку.

— Моего коня кто-то увел, даже узел не развязал. Поводья ножом разрезал.

— Какая беда, родненький, — расстроилась девушка.

— Не переживай, Глаша. Другого коня куплю.

— Да как же, родненький Василий Егорыч! Это же великая беда. Тятенька бы с ума сошел. Где таких денег набраться? Но наши мужики коня украсть не могли, вот тебе истинный крест!

— Чужие? Но с дороги коня не видно.

— Зато было видно из деревни, как вы с угора ехали… Неужели Егоня, о котором я вам сказывала?

— Которая его изба, Глаша?

— Самая последняя перед околицей. Хотите его навестить, родненький?

Глаша (чуткая Глаша) тотчас заметила, как изменилось лицо московского купца. Оно стало суровым и даже беспощадным. Теперь уже перед ней стоял Каин, который никогда никому не прощал, если что-то у него похитили.

— Непременно навещу, Глаша.

— Не ходили бы вы к нему, родненький. Он худой человек, может, и за вилы схватиться.

— Не бойся за меня, Глаша, и прости, что не смог увидеть твои Нелидовские озера. Прощай.

Каин вновь коснулся плеча девушки и быстро зашагал к дороге.

Глаша с тревожным чувством на сердце, проводила его смятенными глазами.

Глава 22 Каин и Егоня

У Егони от удивления желудевые глаза расширились.

— Ты-ы?

— Признал, Левка?

Левка — мужичина здоровенный, рыжебородый, на полголовы выше Каина. В глазах не только изумление, но и опаска.

— Какими судьбами, Каин?

Голос настороженный, с хрипотцой.

Из конюшни, с закрытыми настежь воротами, раздалось лошадиное ржание.

— А Каурка-то меня признал. Как же ты, Левка Рыжак, коня посмел у меня увести?

Левка попытался сочинить легенду:

— Понимаешь, Каин, шел по дороге, да довелось в лесок завернуть. Приспичило. Только нужду справил, а тут конь в пяти саженях. Репу поморщил: никак приблудный, ибо в деревне таких коней не водится. Намедни цыганский табор мужики видели, знать от табуна отбился. Вот я и привел коня на конюшню.

— Ловко ты, Рыжак, баланду травишь.

— Вот те крест! Как на духу.

— Закрой варежку, сволочь! Конь был привязан, значит, хозяин был где-то рядом. Ты даже узел не смог развязать, ножом разрезал. Торопился увезти добычу. И от кого? Гнида!

Каин, обуреваемый яростью, шагнул, было, вплотную к Рыжаку, но тот выхватил из-за голенища сапога нож.

— Не подходи. Порешу! Давно пора тебе кишки выпустить.

Но ловкий Каин успел молниеносно перехватить руку и завернуть ее за спину Левки, да так сильно, что у Рыжака что-то хрустнуло под лопаткой. Нож упал на землю.

— Отпусти, Каин! — взвыл от боли Рыжак.

— И не подумаю. Сейчас ты у меня дуба дашь, ибо поднятый нож на вожака шайки карается смертью.

Разгневанный Каин взял в руку нож, а Левка взмолился:

— Пощади!.. Погорячился… Христом Богом прошу!

— Бога вспомнил? Не поможет, ибо Бог воров и пьяниц не жалует. Подыхай, собака!

Но Каин так и не занес над Левкой нож: в его ослепленных яростью глазах вдруг предстала Глаша, милая, чудесная Глаша, с необыкновенно целомудренной душой.

«Не надо, Васенька! Ты же добрый».

Каин отпустил от себя Рыжака и закинул в лопухи нож.

— Живи, падла, но запомни, если обидишь кого на деревне, пощады тебе больше не будет.

— Запомню, Каин, — все еще морщась от боли, прохрипел Левка.

— Как сюда попал? Только не бреши. Смотри мне в глаза и рассказывай.

— Сказ будет не долгий. Обложили меня сыскные люди. Едва успел из Москвы сбежать. Покумекал и надумал в дальние края податься. Вот так здесь и оказался под чужим именем. Никак и ты сюда сиганул.

— Я, в отличие от тебя, хорошо по Волге походил, а затем решил с братвой в Варнавине отдохнуть под видом торговых людей, что надумали лес закупить. Ты это, Рыжак, хорошо заруби себе на носу. В этих местах я московский купец Василий Егорыч. Зарубил, но если курвой[153] станешь, на краю земли отыщем.

— Мне свой калган дороже. Здесь хочу отсидеться… Но как мужики мне поверят, что я у тебя коня не крал?

— Поверят. Я сяду на Каурку и проеду по всей деревне, а ты поведешь коня за уздцы. Мужики подумают, что ты честный человек. Да и вообще постарайся жить в деревне не бирюком, мир того не любит. Уразумел, Рыжак?

— Уразумел, Каин.

— Это имя ты сказал в последний раз, — вновь посуровел Иван.

— Сукой буду, что не скажу.

— Тогда выводи коня.

Напротив избы Гордейки, Иван увидел моложавую женщину, с лицом, удивительно похожим на Глашу.

«Так вот в кого она родилась».

— Останови Каурку, Егоня.

Иван сошел с коня и подал Егоне руку.

— Спасибо за Каурку. Конь-то оказался не цыганский. Бывай!

Мать Глаши, конечно же, все его слова слышала. Жаль, что путников не увидела сама девушка, которая в эти минуты молилась перед Святой Богородицей.

Дальше Иван ехал один. Поглядывал на взгорье, а когда оно миновало, на душе его стало сумрачно. В другой раз ему пришлось переступить себя. Он пожалел Рыжка, главаря одной из московских кодл[154], орудующей в Земляном городе. Левка норовил его замочить, что непозволительно, если учесть, что он, Каин, признанный вожак Москвы. Случись это в другом месте, он бы не пощадил Рыжка, ибо потерял бы уважение остальных воров.

Руку Ивана отвела… Глаша. Именно она не позволила ему произвести в деревне убийство, которое бы со страшной силой ударило в сердце девушки. Выходит, Василий Егорович совершенно другой человек, раз он способен предать смерти мужика ради какой-то лошади. Разве добрые люди могут так поступить?! Он — злой, жестокий, он богоборец, коль нарушил заповедь Христа. «Не убий». Да это же тяжкий, смертный грех, кой никакими молитвами не замолишь. Что же ты, Васенька, такое страшное зло сотворил? Нет теперь к тебе не только любви, но и доброго расположения. Испоганил ты наши чувства, мою душу…»

Так бы с девушкой и было. Теперь же она не изменит к нему своих светлых мыслей. Вот и добро. Добро… «Только добром надо отвечать на зло. Так заповедал православным людям Господь, и тогда народ будет жить спокойней и счастливый, ибо только добрые поступки приносят людям внутренний покой. И ты становишься ближе к Богу. Но если люди будут отвечать злом на зло, то начнутся раздоры, мятежи, кровавые войны и над всем миром возобладает Сатана, и тогда весь народ угодит в кромешный на вечные муки…».

Опять Дед душу бередит. Может, ты и прав Земеля, но он, Каин (уж так устроена его душа) не сможет мириться со злом. Сегодня случай исключительный. Он не стал убийцей ради Глаши, иначе бы Рыжаку не жить.

И напрасно он задумал прекратить гопничать и передать атаманство Куваю. Не бывать тому. Богачей — тьма тьмущая и многие из них приносят зло. Вот с ними-то он еще и поквитается.

Глава 23 Бегство Васьки зуба

Встречу Каину во весь опор мчал Роман Кувай.

Сошлись на полдороге.

— Беда, Иван! Васька Зуб сбежал. Ватага чуть умом не тронулась.

— На всю казну замахнулся, падла! — тотчас все понял Каин. — Летим к братве!

— Лошадь не запали.

— Сам знаю! — зло огрызнулся Каин.

Его вновь обуяла ярость. С первых же дней, когда Каин пришел в ватагу Камчатки, он недолюбливал Зуба, и чем дольше он сталкивался с Васькой, тем все больше ему хотелось наказать одного из своих приближенных. Надо было еще утром его «плотником заделать».

Братва собралась в комнате Каина. До его приезда всяко гадали, но все сошлись во мнении, что Ваську уже не опередить, ибо он сбежал еще ночью, и, всего скорее, поплыл по Ветлуге на челне, которые никогда не запирались на замок, а лишь привязывались к вбитым в землю кольям веревкой.

— Хватились Зуба к обеду, — рассказывал Камчатка, — а потом пошли к привратнику. На сей раз он по какой-то причине не спал и хорошо видел, как из Гостиного двора вышел через калитку Васька с котомой за плечами. Спрашивать не стал, ибо подумал, что тот пошел по каким-то делам. Что будем делать, Каин? Ваську уже не настигнуть. Конной дороги берегом нет.

У всей братвы такое безутешное отчаяние, такие обреченные лица, коих Иван в жизни не видывал. Как же они трясутся за свое добро! Грабили, грабили, а теперь, почитай, все псу под хвост. Васька непременно заберет себе все богатство ватаги и укроется в таких дремучих лесах, что его сам черт не найдет.

— Этот падло ушел на челне, но догнать его можно. Видел я на берегу каюк, сделанный под древний стружок, которым можно управлять четырьмя веслами, да и кормовому можно подгребать. Стружок легкий, бегучий. Раньше гниды придем. Со старостой договариваться — время терять. Снимаемся, братва!

Подле стружка, как на грех, оказался какой-то мужичок с бредешком.

— Твое суденышко? — спросил Каин.

— Не. Митрия Веселкина.

— Сколько суденышко стоит?

— Точно не ведаю, ваша милость, но слух прошел, что Митрий надумал продать стружок одному нашему богатею. Пять рублей-де заломил. Да кто эки деньжищи даст?

— Я дам. Вот тебе десять рублей золотом и отдай их Митрию. Рубль можешь себе взять.

Мужичок оторопело глянул на «купца», а тот отдал приказ:

— Отвязывай стружок, люд торговый. Живо!

Весла лежали на днище суденышка, ибо, как уже было выше сказано, воровством варнавинские люди не отличались.

На переднюю скамью Иван посадил Легата и Камчатку, так как у обоих были длинные сильные руки. Сам же Каин сел с Куваем. Одноух, взяв весло с соседнего челна, уселся на корме.

И вскоре легкий стружок рванул вдоль берегов Ветлуги. Вначале гребли сильно, но вразнобой, но затем друг к другу приноровились, и суденышко стало скользить по Ветлуге более стремительно.

Однако через версту Каин унял чрезмерное усердие братвы:

— Не рвите жилы, иначе выдохнемся. Иуда от нас никуда не уйдет. Я прикинул, если и ночь коротать не будем, то обойдем Зуба на два-три часа.

— Если бы так, — недоверчиво высказал с кормы Одноух.

Каин боднул Одноуха колючими глазами. У него сдавали нервы, и не потому, что Васька Зуб вознамерился выкрасть у ватаги все награбленное добро, приведя братву в неслыханное отчаяние.

Лично он, Каин, о деньгах не сожалел. Выше уже не один раз говорилось, что добыча сама по себе, не была для него счастьем, ибо его жутко интересовал сам процесс грабежа, как какой-то чудодейственный наркотик, приводящий Каина в неслыханное наслаждение. Он знал, что деньги — дело наживное, особенно для его исключительной натуры, наделенной необычайными воровскими способностями, когда он за считанные дни мог стать сказочно богатым человеком.

Сейчас же все его существо было наполнено неописуемым гневом: во-первых, он еще не отошел от промаха с похищением Бирона, что нарушило все его честолюбивые планы, не позволив ему стать всенародным мстителем, казнившим беспощадного притеснителя Руси, а во-вторых, его взбесил сам Васька Зуб, вначале выкравший пояс у Легата, а затем, сбежав из ватаги, Зуб надумал воспользоваться казной всей братвы. Случай для воров редкостный. Каин за всю свою воровскую жизнь никогда не слышал, чтобы человек, находившийся в ближнем окружении вожака крупнейшей шайки гопников, надумал обокрасть всю братву.

Не даром же Ваську Зуба недолюбливала вся ватага. И не зря: в конце концов, он показал свое истинное лицо. Гнида!

Вот почему с таким колючим лицом и глянул Каин на Одноуха.

— Коль не веришь, прочь с судна. Прыгай с кормы, и чтоб твоего духа не было!

— Прости, атаман. Дурная мысль в башку втемяшилась. Прости! — искренне покаялся Одноух.

— Дале греби, — смирился Иван. — Мы непременно догоним эту сволоту…

Не догнали: доплыли до примеченного места, но челна Зуба так и не увидели.

Отчаяние охватило даже самого невозмутимого Романа Кувая:

— Не успели. Этот падла унес всю нашу добычу.

Братва настолько сникла, настолько пала духом, что даже у Ивана тягостно стало на сердце. И все же он норовил успокоить братву:

— Быть того не может. Зуб — не птица. Он же знал, что за ним кинутся в погоню, а потому за версту от нашего потайного места, спрятал челн в зарослях и побежал по берегу пешком, ибо здесь берег пологий. Но один черт, я тому не верю, ибо не мог Зуб нас опередить. Пристанем к берегу и полезем в лес. Здесь наши пояса!

Веские слова Каина не придали уверенности братве. Лезли в глухомань с удрученными лицами.

Васька Зуб — мужик шустрый, ладони до крови истер, дабы успеть захватить сокровища ватаги. Никак ушел с поясами в такие дебри, что его и сам черт не сыщет. Отсидится недельки три, а потом в неведомые края двинется, всего скорее в какой-нибудь далекий город. Может, за Камень[155], а может, в другую сторону, и заживет боярином. Русь матушка велика.

Ни кто не запамятовал, где прятали клад: легче родительский дом забыть, чем место зарытой добычи. Первым возликовал Легат. Вытянул из запорошенной хвоей и старой листвой углубления тяжелый кожаный пояс и со счастливым лицом повалился на колени.

— Слава тебе, Господи!.. Целехонек, братцы!

— Ишь ты, Господа вспомнил, а сам, поди, забыл, как крестное знамение совершать, — с доброй усмешкой проговорил Каин.

Теперь Иван совершенно спокоен, ибо не беспочвенны оказались его уверенные слова о том, что Зуб не успеет. Он последним вытянул пояс из-под замшелой сосны, а затем сказал:

— Все — на струг. Отведем суденышко на полверсты вперед и укроем его в заливчике. Там камыши высокие.

— Ну и память у тебя, Иван, — произнес Камчатка.

— Сей заливчик приметил, когда к Варнавину шли. Теперь пригодиться.

— Неужели от Зуба?

— От Зуба, Петр. Мыслю, что с его челном что-то случилось, и он пошел лесом. Уверен: не сегодня-завтра, но он придет за поясами, а когда дойдет до отлогого места, то двинется берегом реки… Ты, Роман, останься на всякий случай здесь, а мы пока на струг.

Вернувшись назад, Иван послал Одноуха в дозор.

— Затаись в зарослях и доглядывай реку. Чуть что — дашь знак.

Глава 24 Васька зуб

Васька Зуб готовился к побегу из ватаги обстоятельно. В его суме не только пистоль, железный топорик, но и корм на несколько дней. С водой же проблемы не будет: река.

Ваське никогда не приходилось управлять челном, но он помышлял, что сие дело пустяковое, а посему отправился в поход по Ветлуге с легким сердцем.

На его счастье и ночь выдалась на славу — тихая и безоблачная, залитая лунным светом, отчего на реке все было отменно видно.

Проблемы с челном не оказалось: усеяли весь берег, выбирай любой. Долго не приглядывался, ибо все показались ему одинаковыми, и в каждом лежит весло, и каждый привязан к деревянному столбцу, врытому в землю.

Васька перерезал веревку ножом, столкнул лодочку в реку, впрыгнул в нее, взял в руки весло и уселся на корму.

— А теперь стрелой полетим, — тихо сказал Васька, но первые же гребки показали, что юркий челн не послушен новому хозяину утлого суденышка: то вправо шмыгнет, то влево.

— Вот дьявол! — выругался Васька.

Несколько минут старался приноровится к веслу и наконец-то суденышко стал послушно его рукам, а еще минут через двадцать чёлн быстро полетел по Ветлуге.

Васька возликовал: на другой день он станет таким богатым человекам, что ему любой купец позавидует. Главное найти пояса, а найти их — плевое дело. Братва друг от друга не таилась и хоронила свои сокровища почти на виду каждого гопника, совершенно не присматриваясь, куда прячет свой клад тот или иной сотоварищ.

Вот дурни! В таком деле разве можно надеяться на воровскую честность? Он то, Васька, быстрее всех схоронив свой пояс, успел выглядеть куда зарывали награбленные сокровища, остальные воры. Четко запомнил, а чтобы не забыть, вспоминал тайники каждую ночь, и они настолько врезались ему в память, что их даже колом из него не вышибешь.

Мысль же стать владельцем драгоценных поясов появилась у него в ту же минуту, когда прятал свой клад, и она настолько стала необоримой, что Зуб был готов сорваться из Варнавина в любой момент, но не было подходящего случая, ибо Каин первые дни находился вместе с братвой. Но вот он подался в какую-то деревушку и Васька, обуреваемый жаждой наживы, решил совершить кражу у Легата, хотя и понимал, что сей шаг может обернуться для него страшной карой, но блеск нескольких золотых червонцев и драгоценных каменьев, которые Легат захватил из своего пояса, настолько был притягательным и всепобеждающим, что Васька забыл обо всем на свете.

Кража получилась, ибо Легат спал мертвецким сном. Его калиту он в ту же ночь надежно спрятал во дворе Гостиного двора, зарыв ее под одну из старых лип и прикрыв опавшей листвой. А когда уже Васька совершал из гостиницы побег, он забрал из-под липы и калиту Легата…

Зуба обуревала радость. Несметная казна братвы скоро будет в его объемной суме. Отсидевшись в укромном месте, он затем осядет в каком-нибудь в дальнем городе и всенепременно станет заводчиком или фабрикантом. Хозяином! Самым богатым человеком города, перед которым даже купчишки будут шапки ломать. Возведет каменные палаты, богаче, чем у ярославского купца Мякушкина, в коих Бирон жительствует, наберет свору дворовых людей и десяток молодых девиц, чтобы лакомиться «мохнатками» каждую ночь. Ну, чем тебе не турецкий султан!

А коль городничий и полицмейстер его богатством заинтересуются? Ха! Были бы деньги, а с большими деньгами можно любого государева чиновника ублажить. Не только первыми друзьями станут, но и к себе в гости с великим почтением будут приглашать.

Ну и заживешь же ты, Васька! Нет, не Васька, а всеми почитаемый человек Василий Никифорович Зубов. Лепота, райская жизнь!..

Братва его уже не догонит, ибо Каин сказал, что пробудет в деревеньке денек-другой, а без Ваньки братва и шагу не ступит. Ну, обнаружат побег, кинутся за Ванькой, но время уже будет упущено, почитай на целые сутки. Каково догнать? На каком-нибудь судне, типа расшивы — курам на смех. На челнах? Тут и дураку ясно — нет никакого резону гнаться. Так что плыви безмятежно, Василий Никифорович, и припасай суму под золотые рубли, червонцы и драгоценные камушки.

На рассвете, словно пробудившись ото сна, подул резвый ветер, кой и вовсе порадовал Зуба, ибо ветер дул в спину, а посему чёлн пошел еще быстрее, приближая Ваську к заветной цели.

Зуб вспомнил, что струг, на котором они добирались до Варнавина, жался к горному правому берегу, ибо так повелел Земеля, не раз бывавший на Ветлуге.

«Поближе к крутояру, ибо здесь самая глубь».

Васька же вел свой чёлн по середине Ветлуги, ибо его лодчонка не судно, везде проскочит.

И вдруг Зуб почувствовал, что весло почему-то стало непослушном, будто какое-то подводное чудо-юдо исподволь начинает кружить лодчонку. А затем чёлн и вовсе закрутился как юла и пошел ко дну.

— Воронка! — испуганно ахнул Васька и тотчас стремительно спрыгнул с кормы, прилагая все силы, чтобы успеть избежать гибельного места. Оно затягивало, и если бы Зуб промедлил еще несколько секунд, жизнь бы его оборвалась. И все же ему повезло: он бешено заработал руками и ногами, что позволило ему отплыть от водоворота[156], а затем оказаться на противоположном отлогом берегу.

Вначале Ваську охватил ужас. Он едва не погиб. Он даже не успел схватить суму, в коей остались деньги, железный топорик и запас харча на несколько дней. Больше всего горевал о калите. 400 рублей золотом — громадные деньги, на которые можно безбедно жить несколько лет.

Васька даже завыл, и так протяжно и тоскливо, словно он превратился в голодного волка, который потерял стаю, и теперь близок к безнадежному исходу. (Что жадность делает с человеком!).

Но вскоре он пришел в себя. Потеря калиты, еды и челна еще не конец света. Надо немедля бежать к сокровищу, ибо пологий берег тому позволяет. До заветного места осталось верст двадцать, и он преодолеет их за какие-нибудь пару часов, что позволит ему намного опередить преследователей.

И Васька побежал, вначале довольно быстро, но затем трусцой, а вскоре и вовсе перешел на шаг, ибо по берегу потянулись кустарники, вначале редкие, но затем все гуще и гуще, через которые уже приходилось пробиваться. Вот бы где пригодился топорик. Иногда дело доходило до ножа, который, слава Богу, у него остался, ибо всегда, по старой воровской привычке держал его за голенищем сапога.

Но дальше дела пошли еще хуже. Залив! Довольно широкий и длинный. Чтобы обойти его, потребовалось не менее получаса. Зуб начал злиться, однако он продолжал думать, что погоня за ним, если она этим днем состоялась, еще очень далека.

Однако еще через час безмятежная мысль стала улетучиваться с каждой минутой: пошли знаменитые ветлужские озера, образованные рекой, тянувшиеся на несколько верст: тихие, зеркальные, без малейшей ряби, и что самое неожиданное для Зуба — они были нескончаемые, так как соединялись протоками, через которые можно было легко пройти на челне. Казалось бы, что кувшинки и лилии не служили помехой, но стоило Зубу пойти не преодоление протоки, как тотчас растения обвивали все его тело, словно щупальцы мерзкого спрута.

«Это уже водяной не пускает меня к кладу», — на полном серьезе подумалось Ваське.

И только он вышел на твердое место, как впереди замаячило новое озеро. Васька грязно выругался и понял, что его будут ждать все новые и новые преграды, которые вынудят его отказаться от своей затеи.

— Не-ет! — по-звериному выкрикнул он и стал пробиваться к берегу. Сейчас он переплывет Ветлугу и пойдет к сокровищу через лес. Иного выхода не найти.

«А если на водоворот наткнусь?» — мелькнула тревожная мысль. И тут он, на котором смертных грехов не счесть, упал на колени и впервые за всю свою жизнь обратился к Богу.

— Господь всемогущий! Ты, говорят, милостив. Помоги мне рабу твоему спокойно одолеть реку. Я ж тебе за то в церкви батюшке десять рублевиков отвалю. Помоги, Боже милостивый!

Зуб умел хорошо плавать, так как родился и вырос на реке Неглинной, что в Москве. Он снял с себя кафтан и сапоги, связал в узел, надежно перевязав его рукавами кафтана, а затем вырезал из ольхового прута небольшую палочку, шагнул в воду и, держа в поднятой руке узел, осторожно поплыл.

Ветлуга в данном месте была не широка, всего каких-то двадцать пять — тридцать саженей, поэтому Васька мог реку переплыть и с одной рукой. В правой же руке он держал палочку. Проплывет сажени две, кинет ее недалеко от себя и зорко наблюдает: коль палочка не закрутиться — водоворота нет. Таким образом, Зуб благополучно и одолел Ветлугу.

Правый берег был чуть пониже варнавинского, зато предстал перед Зубом отвесной преградой, причем, без единой коряги или узловатого корня, выпущенного хвойным древом; и к тому же сам берег оказался песчаным, в котором (ближе кверху) зияли многочисленные отверстия ласточкиных гнезд.

Зуб вновь облачился в кафтан и сапоги, и попытался взобраться на берег с помощь ножа, но зернистый песок осыпался и тянул Ваську вниз.

Зуб вновь отчаянно выругался, погрозил крутояру мосластым кулаком и пошел вдоль берега, но не прошел и полуверсты, как его остановило мрачное раздумье. Он потерял много времени, и если он продолжит путь по берегу, то его может настигнуть чёлн Каина. Правда, это едва ли может случится, но чем черт не шутит. Лучше не рисковать и попытаться влезть на берег, а дальше идти лесом, тем более и берег перестал выглядеть неприступным крутояром.

На сей раз Ваське повезло, ибо берег, хоть и с трудом, он одолел. Роздыху отдал самое малое время. Надо спешить! Впереди еще немалый путь и, пожалуй, самый сложный, ибо придется идти через густой, порой, непроходимый лес.

Васька, чтобы не заблудиться, шел невдалеке от берега, шел и чувствовал, как его захватывает не только усталь, но и голод. Теперь бы ржаной корочки был рад. Обрадовался, когда увидел неподалеку от себя обширный малинник с крупными спелыми ягодами.

«Пять минут большого значения не сыграют», — подумал он и двинулся к кустарнику. Ягоды поглощал с неописуемой жадностью, чувствуя, как радуются им тоскующее чрево.

Но вдруг Зуб услышал неожиданный звериный рык. Матерый медведь, издавая угрожающий рев, вылез из середины малинника и пошел прямо на Ваську. Тот устрашился и дал деру. Зверь, обиженный, что человек покусился на его владения, погнался за ним.

Васька в неописуемом ужасе бежал напродир через любые дебри, не обращая внимания на колючие сучки, ветви и коряги. Остановился через версту, поняв, что дальше бежать, уже нет никакой мочи. Он рухнул под каким-то древом на землю и, часто дыша, стал прислушиваться. Но все было тихо, лишь неугомонный ветер шумел в темно-зеленых вершинах сосен и елей.

Все лицо и руки Зуба были в крови, кафтан и штаны изодраны. Забыв о кладе и потерянном времени, Васька долго и чутко прислушивался к звукам леса, пока окончательно не убедился, что медведь прекратил погоню, ибо неслышно было даже малейшего хруста валежника.

Зуб поднялся и принялся подолом льняной рубахи вытирать кровь с лица. Было весьма больно, ибо один из острых сучьев пропорол его правую щеку, и кровь долго не удавалось остановить.

«Подорожник бы приложить, но в таком безлюдном лесу дорог нет».

Через несколько минут кровь остановилась, но щека вздулась и страшно ныла, но боль не остановила Ваську, ибо он тотчас вспомнил про клад и поднялся, решая в какую сторону направиться.

«Конечно же, вправо, вдоль реки», — решил он, и, прижав к разбухшей щеке кусок оторванного подола рубахи, направился по избранному пути. Прошагав минут пятнадцать, он решил повернуть к берегу, в надежде, что с медведем уже не столкнется. Шел добрых полчаса, но к Ветлуге так и не вышел.

«Да я ж от медведя зайцем петлял», — ужаснулся Васька. И впрямь, когда встречу ему попадались и вовсе непроходимые места, Зуб кидался то вправо, то влево, то черт знает куда, лишь бы не попасть в лапы зверя.

«Попробую влево».

Но и новый путь не привел его к Ветлуге, напротив, перед ним стеной вздыбился вековечный лес.

Васька заметался, но куда бы он ни двинулся, к реке он так и не вышел.

Зуб заблудился. Он, уже не чувствуя под собой ног, привалился спиной к разлапистой сосне и во второй раз безысходно завыл, роняя на разбитые в кровь губы соленые слезы…

Глава 25 Мужики и дворяне

Ваську ждали сутки, но он так и не появился. Братва недоумевала. Куда Зуб мог запропаститься?

— Уходил-то ночью. Никак, на дырявый чёлн сел, — предположил Легат.

— Сомнительно. Тут что-то другое. С Зубом наверняка что-то приключилось, — высказал Роман Кувай.

— Даже если с челном беда стряслась, утонуть Зуб не мог. Всего скорее лесом идет. Может, еще денек покараулим?

Но Каин Камчатку не поддержал:

— Я мыслю, что ближе к истине Кувай. Этот гаденыш давно бы был здесь. Нутром чую — он тут не появится, а посему собирайтесь, братцы к отплытию.

— И куда же будем путь держать? — спросил Одноух.

— Туда, куда ранее помышляли плыть. Выйдем на Волгу и двинем к Самарской Луке. Самое удобное место купеческие суда захватывать.

— Впятером? А сыскные суда с пушками и ружьями?

— Понимаю твою заботу, Роман. Ныне сыскных судов можно не опасаться, ибо с Низу идут расшивы с хлебом, не тронутые повольницей. Сыскные суда, если они и впрямь появились, ушли в Верхнее Поволжье, где гуляет Михаил Заря, но думаю, что и он куда-то ушел в более укромное место. Во всяком случае, когда выйдем на Волгу, обо всем изведаем у местных людей. Зря рисковать не будем…Что же касается повольницы, наймем ее то ли в Саратове, где собирается на хлебную погрузку судов сотни удальцов, то ли в Самаре, давно известной отчаянным бродяжным людом. До Нижнего, если все, слава Богу, пойдем на нашем стружке. Там купим ружья, багры, крючья и расшиву. Будем вновь сказываться торговыми людьми, идущими в Низ за хлебом. В Нижнем же наймем небольшую артель бурлаков, чтобы тянуть не груженую расшиву, остальные десятка два — там, где я уже говорил.

— А почему не нанять всех бурлаков в Нижнем? — спросил Легат.

— Резонно, но Нижний — город степенный. Михаилу Заре, как он мне сказывал, так и не удалось подобрать из нижегородских бурлаков буйную повольницу. Жилы рвут за копейки, но на лихое дело не идут… Пойдет так, братцы?

Каин хоть и промахнулся с герцогом Бироном, но твердая вера в него не поколебалась. Да и кто мог знать, что Бирон заимел двойника?

— Пойдет, атаман.

— Вот и добро…

Когда выбрались на Волгу лицо Ивана заметно оживилось. Вот она, раздольная! Сколь бы он не оказывался на Волге и всегда душа его переполнялась трепетным, ни с чем не сравнимым чувством. Река захватывала его своей ширью, привольем и своей неповторимой историей, в которой особое место по-прежнему занимал легендарный Стенька Разин, чья слава никогда не померкнет даже в отдаленных столетиях.

Волга притягивала Ивана, как магнитом. Ему до безумия захотелось спрыгнуть с суденышка в «разинские» волны, чтобы физически ощутить и саму реку и соприкосновение с самим великим волжским атаманом, бороздившем на своих стругах могучую реку, коя через свои нескончаемые воды бережно сохраняла неизбывную память о Степане Тимофеевиче.

И Каин, забыв обо всем на свете, встал, широко расставив ноги, на нос струга и, обдуваемый упругим порывистым ветром, неожиданно для братвы, громко и с упоением запел:

Братва давно знала, что Каин нередко поет, причем в самых разных ситуациях: тревогах, печалях, радостях, но чаще всего уединенно, не на глазах повольницы; то в каюте судна, то на своей хазе, то в лесу, несколько отдалившись от братвы.

Вначале это забавило братву, но затем каждый понял, что атаман своей песней хочет излить душу. Вот и сейчас он весь в своей песне, а значит, и в каких-то глубоких раздумьях, которые, понять никому не дано, да и не следует им, прожженным ворам, их понимать. Главное, атаман после песни становится заметно добрей к своим сотоварищам, что всегда заметно по его обычно суровому лицу. Пусть поет Каин!

Завершив песню, Иван уселся за весло.

— Теперь до первого села или деревеньки.

Деревенька показалась версты через две. У мужиков изведали, что на Волге все спокойно, разбоя нет.

— Вот и, слава Богу, а то плывем и побаиваемся, как бы на наш стружок лиходеи не напали. Хоть и невелик товаришко, но жаль, коль пропадет, — проговорил Иван.

— Плыви спокойно, ваша милость. Ныне, чу, Каин куда-то с Волги ушел, а может на сыскных людей нарвался. Колесовали — и вся недолга.

Иван хмуро глянул на мужиков.

— Знать, не по нраву вам, Каин?

— Да как сказать, — скребанул потылицу мужик, и после этих слов замолк, кумекая о наиболее верном ответе. Пожалеть Каина — не угодить купцам, кои люто ненавидят известного на всю матушку Россию разбойника, высказать осуждение — душа не лежит. Какин-то бедных не обижает, а порой, как слухи ходят, и добром сирых оделяет.

— А скажи, как есть, по совести, в обиде не будем.

Мужик зорко посмотрел в глаза «купца» и высказал:

— По совести и без обиды? Тогда я так тебе отвечу, ваше степенство. Каин всему простому народу по нутру, ибо сам он сын крестьянский, а посему и богатеев разоряет, ибо они бедноту под себя гнут и кабалят не в меру. Зачем же нам на Каина сердце держать?

— Смел ты, мужик. Люблю таких. Ну, а вашу-то деревеньку кто кабалит?

— Есть кому, — насупился мужик. — Тебе в этом какая нужда, ваше степенство?

— Никакой нужды. Многих дворян знаю, потому и спрашиваю. Уж коль не забоялся правду о Каине сказать, назови и своего барина.

— И назову! — с каким-то злым вызовом воскликнул мужик. — НиколайМещерский. — Обретает от нас в пяти верстах. На самом взгорье недавно белокаменные палаты отгрохал. А за счет кого?

— Слышал краем уха. Непомерными оброками, чу, мужиков задавил.

И тут мужиков словно прорвало:

— Мочи нет!

— У барина, почитай, сотни деревенек, и всех ярмит в три погибели!

— Наши сенокосные и лесные угодья вдвое урезал! А лес-то залюбень, строевой. Хоть добрую избу из него руби, хоть корабли возводи. Урезал, мироед!

— А коль слово супротивное скажешь, бунтовщиком назовет, в застенок упрячет и всего изувечит, а то и к медведю кинет!

— Никакого нам житья, ибо барин-то под боком живет.

Чем дольше кричали мужики, тем все больше темнел лицом Каин. Его порывало открыться этим несчастным людям и воскликнуть: «Я уничтожу этого злодея!».

И все же Иван сдержал себя, ибо начинать путь к Самарской луке, назвав свое имя, означало провалить задуманный план. Мужики, узнав, что перед ними сам Иван Каин, наверняка попросят его припугнуть зарвавшегося барина. И если он отвергнет их просьбу, то потеряет всякое к себе уважение.

Что ж сказать этим бедолагам?

— Сочувствую, мужики, худой у вас барин. Потерпите, авось…

Иван резко развернулся и торопливо зашагал к берегу Волги.

Мужики проводили торговых людей снулыми глазами.

Вначале, когда Иван услышал ответ о Каине первого мужика, настроение его и вовсе стало отрадным, и не оттого, что мужики одобряют разбои Каина, а оттого, что ненавидит народ богатых людей, не зря он отзывается кровавыми бунтами, которые, несомненно, и впредь будут, пока богачи существуют в этом неправедном мире. Болотниковы, Разины, Булавины вновь и вновь будут появляться на Руси. Вот и сейчас недовольство народа ширится, а посему не за горами новое восстание, которое сотрясет всю Россию.[157]

А вот когда Иван выслушал злые выкрики мужиков, он и вовсе посуровел лицом. Этих дворян Мещерских на Руси великое множество. Вот кого надо уничтожать в первую очередь. Дворян, которые кабалят русский народ.

И эта мысль прямо-таки пронзила Каина, ибо раньше она никогда не возникала. Почему? Да все потому, что он свои отроческие годы провел в купеческой среде и нагляделся, как купцы и приказчики наживают свое добро путем обмана, недовеса и всевозможных сделок у коих одна цель — подешевле закупить товар и подороже его сбыть. На таких торгашей ему было тошно смотреть. Хитрят, изворачиваются, и всячески унижают своих дворовых.

Сколько побоев ему пришлось претерпеть от Петра Филатьева и его приказчиков! Вот и нарастала в нем злость не по дням и по часам, вот и задался он целью не только сбежать от ненавистного купца, но и разорить его, а затем и ему подобных.

Правда грабил не только купцов, но и другой богатый люд, но все же основная его цель — как можно больше разорить торгашей. Дворянство же оставалось в стороне. А ведь именно оно являлось злейшим врагом крепостных крестьян. Не случайно же мужики толпами шли в войско Степана Разина, не случайно и гремит его слава не как лихого разбойника, а как всенародного заступника.

Что же получается, Иван? Ты тешишь себя мыслью повторить стезю Разина, а сам крайне далек от его пути, и если ты останешься только грозой купцов, забудь о немеркнущей славе Степана Тимофеевича. Как был ты разбойником, таким ты и останешься в глазах народа. Ну что из того, что мужики довольны, как ты грабишь купчишек? Грабит-де и молодец. Похвалят, ибо простолюдины веки вечные не любят богатеев. Но им-то от этого легче не становится, ибо на их шее, как въедливый клещ, сидит дворянин. Как горбатил он мужика, так и будет горбатить…

Ишь, что о Мещерском толковали. Даже в застенке мужиков калечит, скотина. Его повесить, а имение сжечь. Но хватит ли сил? Поди, одной дворни до сотни человек держит, без ружей не сунешься… Разгромить усадьбу на обратном пути с Самарской луки, когда будет с братвой удалая повольница? Но сие надолго может затянуться. Терять время — не в характере Ивана. Надо что-то придумать.

Глава 26 Николай Мещерский

«Знатное имение. Дом белокаменный с колоннами и никакого забора. По новой моде барствует господин Мещерский», — усмехнулся Каин.

У парадного крыльца стоял тучный лакей в ливрее. Стоял величественный, в лайковых перчатках, с широкими, пепельного цвета, бакенбардами.

— Доложи, милейший, что господина Мещерского желает видеть московский купец первой гильдии Василий Андреевич Колесов. (Каин вновь изменил свою фамилию). Остальные — мои приказчики.

Лакей придирчивыми глазами оглядел купца и торговых людей, и важно изрек:

— Их превосходительство, генерал-аншеф Николай Павлович Мещерский изволит отдыхать после охоты, а посему покорнейше прошу навестить их превосходительство завтра, не раньше полудня.

— Мое судно, милейший, не может ждать и часу, так как выполняю срочное поручение столичного генерал-губернатора Семена Андреевича Салтыкова. Прошу незамедлительно доложить его превосходительству, иначе у тебя, милейший, будут большие неприятности.

Лакей как застыл неподвижной глыбой, так продолжал ей и оставаться. В голове его всего лишь одна мысль: «Камердинер приказал никого не принимать, ибо их превосходительство после псовой охоты всегда ложиться почивать».

— Ты что оглох, мерзавец? — перешел на резкий тон Каин. — Да господин Мещерский за твою заминку отправит тебя на конюшню мордой навоз чистить.

Грубая речь Каина возымела свое действие. Глыба качнулась и выдавила из себя два слова:

— Доложу камердинеру.

Камердинера долго ждать не пришлось. Выслушав Каина, он тотчас сообразил, что отставлять без внимания просьбу московского купца не следует, и что придется разбудить барина.

— Подождите несколько минут, ваше степенство.

Через десять минут Каин поднимался по мраморной лестнице на второй этаж дома Мещерского. Остальным приказано подождать у парадного подъезда. Еще минут через пять Иван был принят в кабинете генерал-аншефа в отставке, который завершил службу в пятьдесят лет и теперь все летние месяцы пребывал в своем новом имении, а зиму — в Санкт-Петербурге, где имел роскошный особняк на Васильевском острове, неподалеку от бывшего дворца Александра Меньшикова, в котором принимал по четвергам своих военных друзей и гражданских лиц из высшего светского общества, приближенных к самой императрице Елизавете Петровне. Разумеется, он посещал балы и рауты, где высматривал себе молодую жену, ибо первая умерла два года назад.

Несмотря на свои пятьдесят лет, генерал-аншеф выглядел превосходно, ибо был высок, строен (чувствовалась многолетняя военная выправка) и моложав. Имея успех у женщин, Мещерский не торопился выбрать даму сердца, ибо летом, находясь в своем имении, он частенько навещал любвеобильную барыньку, которой не было и тридцати, и у которой муж был убит на дуэли.

Всем хорош был бравый генерал, если бы не его суровый нрав, часто переходящий в жестокий, особенно тогда, когда дело касалось крестьян.

Три тысячи крепостных душ, казалось бы, должны приносить генералу достаточный доход, но он любил жить на широкую ногу, особенно в столице, где устраивал такие званые приемы, которые поражали даже богатейших людей Петербурга.

Роскошная жизнь требовала огромных средств, они же выколачивались с трудом, ибо мужики считали оброки невыносимыми. Стремительно росли недоимки, некоторые крестьяне призывали к бунту. Вот тут-то и пригодилось узилище, построенное еще дедом Мещерского. Находилось оно еще в старом имении, на месте которого генерал возвел новое, но узилище сохранил, которое напоминало жуткий застенок печально известного палача Малюты Скуратова. Наиболее упорных недоимщиков-мятежников генерал приказывал подвешивать на дыбу, где, порой, крестьянам не только выворачивали из плечевых суставов руки, ломали ребра, жгли огнем, но и забивали до смерти.

Случалось, что в узилище приходил и сам Мещерский, и когда видел, что мужик выкрикивает с дыбы крамольные слова, сам брался за нагайку и с такой силой хлестал по обнаженной спине узника, что рвал тело до самых костей.

Таков был красавец мужчина Николай Павлович Мещерский.

Камердинер остановился напротив дверей рабочего кабинета генерал-аншефа.

— Извольте минуту подождать, сударь. Без доклада не позволено. Повторите свое имя.

— Я уже называл и ты уже был у своего барина. Для глухих дважды обедню не служат, — довольно жестко произнес Каин.

Камердинер от такого грубого обращения несколько опешил: перед дверями генерал-аншефа робели даже высокие губернские чиновники, а этот, какой-то купчик, ведет себя по хамски, не соблюдая малейшего приличия.

Камердинер выжидательно уставился на Каина, но тот и не думал вторично называть свое имя, хотя и понимал, что его визит к Мещерскому может сорваться. Но давнишнее презрение к всякого рода «приказчикам» добавило ему злости.

— Послушай, холуй. Либо ты тотчас идешь к барину с докладом, либо я сам к нему войду, ибо выполняю поручение генерал-губернатора.

Камердинер с нескрываемым желчным лицом потянул за крученый золотистого цвета шнур, вызывая тем самым звон колокольчика, и вошел в кабинет Мещерского, плотно прикрыв за собой дверь, обитую светло-коричневым репсом. Он вернулся через минуту-другую, посмотрел на Каина холодными глазами и процедил сквозь зубы:

— Войдите, ваша милость.

Камердинер вероятно уже доложил о беспардонном поведении московского купца, поэтому при появлении Каина генерал не приподнялся даже из своих богатых кресел. На приветствие нежданного гостя он ответил лишь легким кивком густой слегка поседевшей завитой головы.

Надо сказать, что именитый столбовой[158] дворянин вообще недолюбливал купцов, называя их «мясниками» и «аршинниками». Ни один из купцов никогда не бывал в его доме, а если касалось что-нибудь у «мясников» закупить или заключить с одним из них сделку, то всеми этими делами занимались приказчики или управляющий имением.

Прибытие в его дом московского купца да еще с ультимативной просьбой «незамедлительно принять», привело Мещерского в немалое раздражение. Он час назад вернулся с псовой охоты, на которой пробыл два дня, лег отдохнуть, и вдруг какой-то купчик нарушил его отдых. Вначале (спросонья) он хотел запустить в камердинера туфлей, но когда, наконец понял, что купец прибыл от самого московского губернатора, сменил гнев на милость.

— Впусти!

Мещерский, развалившись в креслах, что находились вблизи письменного стола, сидел в атласном светло-розовом кафтане французского покроя и в легких домашних туфлях на босу ногу.

«Ну и гусь. Он встречает меня, как своего дворового человека».

— С чем прибыли, дражайший?

«Вопрос задан с усмешкой. Надо осадить этого спесивого упыря».

— Извольте изъясняться со мной подобающим образом, господин Мещерский. Перед вами купец первой гильдии, выполняющий поручение генерал-губернатора, приближенного к императрице Елизавете Петровне. В противном случае наш разговор не состоится.

— Однако, — уже без усмешки протянул Мещерский. — Впервые вижу такого дерзкого купца.

Генерал приподнялся из кресел и холеной рукой показал Каину на небольшое кресло с изогнутой спинкой, находившееся неподалеку от письменного стола.

— Я весь внимание, ваше степенство.

«Вот так-то, упырь».

— Ее величество своим высочайшим указом потребовала от генерал-губернатора Салтыкова построить в Москве летний дворец для своего отдыха. Граф Семен Андреевич пригласил к себе наиболее именитых купцов, которым хорошо знакомо Верхнее Поволжье, где в некоторых местах произрастает строевой лес. Такой лес, как мне стало известно, имеется у вас в наличии, господин Мещерский.

— Каким образом, ваше степенство?

— Я не впервые проезжаю на судне мимо вашего имения, и достоверно слышал от бурлаков, что здешние места богаты строевым лесом. Надеюсь, вы не откажете генерал-губернатору продать десятину доброй сосны?

— Я хорошо знаю графа Семена Андреевича. К сожалению, он не совсем здоров, а тут новая забота.

— Сказывается почтенный возраст, господин Мещерский. Но у генерал-губернатора отменный лекарь, некто Отто Браун, который некогда был придворным лекарем императрицы Анны Иоанновны, но с ее переездом в столицу он остался в Москве.

— Однако. Вы и о лекаре знаете?

— Ничего удивительного. Губернатор не раз приглашал меня в свой дом по тому или иному вопросу, и я сталкивался с лекарем. Однажды я отобедал у его сиятельства.

— Даже так? — не без доли удивления высказал Мещерский, который до сих пор не мог понять: как это первое лицо Москвы может «отобедать» с «мясником».

— Кстати, прошел слух, что Отто Браун весьма пострадал от разбойника Ваньки Каина. Этого злодея еще не отыскали?

— Пока нет, господин Мещерский. Жив, здоров и процветает.

— Процветает?.. Что вы хотите этим сказать?

— Купцы полагают, что Каин чрезмерно богат. Ваше имение, к примеру, он может купить с потрохами.

— Да у меня в одной псарне полтысячи гончих и борзых! Отборных! Неделю назад один дворянин продал мне восьмерых мужиков за двух моих гончих. Не могу поверить, чтоб Ванька Каин смог выкупить у меня целую псарню.

— Смею вас заверить, господин Мещерский, что ваша псарня для Каина мелочевка. Тьфу!

— Да вам-то, откуда знать?! — раздраженный генерал даже с кресел вскочил. — Вы что, видели его состояние?

— Бог миловал, но один из московских купцов поведал одну интересную историю. Плыл он на расшиве вместе с дочерью, кою вез в Нижний Новгород, чтобы выдать ее, уже после смотрин, за нижегородского купца, но судно угодило в руки Каина. Тот кинул глаз на пригожую девицу и помыслил взять ее себе на потеху. Купец, разумеется, взмолился. Возьми-де мою голову, а дочь отпусти. Каин же приказал взять обоих на свое судно, привел в свою каюту и показал на один из своих многочисленных ларцев. В нем, говорит, драгоценных каменьев на двести тысяч рублевиков. Забирай, а я часок с девкой позабавлюсь, а затем обоих на волю отпущу. Ларец раскрыл и купцу поднес. Но тот ларец разбойнику кинул и сказал: «Лучше погуби обоих, но срама не допущу». Каин же, как говорят, с причудой бывает. «Чую, что дочь без ума любишь, а посему зла не сотворю». Взял и отпустил своих невольников.

— Сказка.

— Да нет, господин Мещерский. Купца того я хорошо знаю. Про сокровища Каина он врать не будет, да и другие о них говорят. Ведь этот разбойник грабит только весьма крупных денежных мешков. Не зря ж его сама императрица указала изловить.

— Его колесовать мало. В своем имении я бы кинул его борзым, которые бы разорвали его на мелкие кусочки… Не хочу больше об этом ничтожестве слушать.

Барин вновь уселся в кресла и, закинув ногу на ногу, спросил:

— Сколько вы, ваше степенство, хотели приобрести строевого лесу, и по какой цене?

Каин знал среднюю цену леса, а вот, сколько его потребуется на «летний дворец», понятия не имел. Решил начать с цены, а дальше — как получится.

Услышав названную цифру, барин вознамерился маху не давать, так как его роскошная жизнь требовала уйму денег, они же таяли, как снежный ком на солнечной полянке.

— Да вы, сударь, с ума сошли! Летняя резиденция императрицы нуждается в самом отборном лесе, а цена его вдвое выше. На ваших же условиях я не продам ни одного дерева. Поищите, сударь, в другом месте.

— Я понимаю, господин Мещерский, что не каждое дерево может украсить дворец ее величества. Но чем вы докажете, что имеете в наличии именно отборный лес?

— А если я докажу, сударь?

— Тогда другое дело, ваше превосходительство. Торговая сделка может всенепременно состояться.

— Каким же образом вы намерены расплачиваться? Векселями? Слишком долгая история.

— Заказ императрицы безотлагательный, а посему генерал-губернатор Салтыков просил нас, купцов первой гильдии, расплачиваться наличными. Однако я не видел вашего отборного строевого леса.

Лицо Мещерского заметно оживилось.

— Если расчет будет произведен наличными и по моей цене, то лес вы, сударь, увидите в сей же час. Он в полуверсте.

Генерал позвонил в колокольчик и приказал вошедшему камердинеру:

— Приготовь дорожное платье. Еду в лес. Предупреди приказчика. Вы же, сударь, подождите меня у парадного. Поедем верхом… Ваши приказчики разбираются в лесе?

— Волка на этом деле съели.

— Мой приказчик тоже не глупец.

Минут через пятнадцать все уселись на выведенных из генеральской конюшни лошадей и тронулись к лесу.

«Легкая добыча», — хмыкнул про себя Иван, и от этого ему почему-то стало безрадостно, ибо он не любил чересчур легких побед. Вскоре они окажутся в лесу и с Мещерским будет покончено, заодно и свидетеля-приказчика придется прихлопнуть. Но для казни «кровопийца» мужиков, Каину требовалось завести себя, озлобится.

— Наслышан я, господин Мещерский, что мужик ныне пошел лютый. Дворяне замучились оброки выколачивать. И вас, никак, сия беда не обошла?

— Вам, купцам легко: торговать — не оброки с мужиков собирать, а мужик и впрямь в растопырь пошел.

— Это как?

— Сосед мой, помещик Чичулин, так о своих лапотниках говорит. И мои не лучше, до мятежа доходят, сволочи.

— Неужели бунтуют?

— Лодыри, вот и бунтуют. Неделю назад в одном сельце приказчика моего чуть кольями не забили. Пришлось заводчиков сурово наказать.

— Плеточкой, небось, господин Мещерский?

— Плеточка для смутьянов слишком мягкая кара, сударь. У них кожа задубелая. Я для таких сволочей применяю особые меры.

Генерал заговорил жестко, в слегка раскошенных, голубовато-серых глазах появился стальной блеск.

— Уж не застенок ли с дыбой, господин Мещерский? — напрямик спросил Каин.

— В этом нет ничего предосудительного. Дыба, как орудие пыток, не отменена, ее используют многие дворяне. Только на дыбе смутьян получает истинное возмездие за мятеж против своего господина.

— Увечить, ломать ребра, втыкать иглы под ногти? — начал заводиться Каин.

— А вы как думали, господин купец? — еще больше запылал гневом Мещерский. — Да я этих хамов готов лично увечить, да еще огнем палить, чтобы знали на кого руку поднимать!

У Каина заходили желваки. Он оглянулся на братву и кивнул, что означало: пора. Пружинисто спрыгнул с лошади, а затем остановил за узду игреневого коня Мещерского.

— Больше не поувечишь, пес!

Генерал опешил. Глаза его расширились, но не от испуга, а от удивления.

— Да как ты смеешь, купчишка!

Лицо злобное, багровое.

— Быдло!

Каин выдернул Мещерского из седла, а затем схватив своими сильными руками барина за воротник мягкой кожаной куртки, притянул к себе и процедил:

— Привык, чванливый пес, быдлом народ называть, но Иван Каин таких скотин не прощает. Я тебе приготовил смерть пострашнее дыбы.

— Каин? — теперь уже ужаснулся Мещерский, и его безумные глаза остановились на приказчике.

— Скачи Ермола, за подмогой. Скачи!

Но насмерть перепуганный приказчик тотчас оказался в руках братвы.

— Кончайте его, — приказал Каин. — Мужикам от него немало досталось.

Сверкнул нож Камчатки и Ермола безжизненно осел на землю.

Окончательно убедившись, что он оказался в плену свирепых разбойников, и что смерть его неминуема, Мещерский решил погибнуть достойно, как подобает это делать дворянину.

— Слушай, Каин, — с презрением заговорил генерал. — Ты гнусный и подлый человек. Ты давно проклят Богом за братоубийство и отмечен особым знаком — «каиновой печатью», а посему не долго тебе осталось разбойничать. Ты сдохнешь мученической смертью.

Каин выхватил пистоль.

— Стреляй же, быдло! Ждет тебя исчадие ада!

Ярость опалила Ивана, и все же он не выстрелил и вдруг произнес то, что от него ожидала братва:

— Роман! Дай этому псу пистолет. Кому быть в исчадие ада решит дуэль.

Но Кувай лишь покачал головой.

— Ты рискуешь, Иван. Многие из дворян прекрасные дуэлянты.

— Ха! Проклятый Богом Каин решил показать свое благородство. Да меня осмеяло бы все дворянство, если бы я сразился с таким ничтожеством. Стреляй же, быдло!

— Слишком легкая смерть, Мещерский. Я уже тебе сказал, что ты сдохнешь по делам своим, как душегуб и мучитель крестьян.

— Я готов к любой смерти!

— Ну-ну, посмотрим. Привяжите, братцы, сего пса к дереву… А теперь обложите его хворостом… Легат, доставай огниво.

Через две-три минуты раздался душераздирающий вопль Мещерского.

Глава 27 Ванятка

Многое произошло за минувшие семь недель: постоял-таки Иван на утесе Стеньки Разина, побывал на месте бывшего усолья купца Надея Светешникова, взял на абордаж несколько купеческих расшив, пополнив и без того богатую казну, а затем собрался уходить с Самарской луки.

Вопрос стоял — куда? Наметок было несколько, и одна из них — перебраться на Дон к казачьей голытьбе, которая была недовольна разбогатевшими атаманами и старшинами, осевшими в понизовье донских земель и стремившимися стать верными слугами государыни Елизаветы.

Голытьба же, нищая и обездоленная, притесняемая низовыми атаманами, все громче шумела на майданах, призывая бедных казаков к бунту. Не хватало нового Стеньки Разина, и таким вполне мог стать Иван Каин.

Но все мечты его неожиданно оборвались, когда он решил захватить последнее купеческое судно.

На сей раз захват был весьма кровавым и тяжелым: люди Каина неожиданно столкнулась с ожесточенной повольницей, оказавшейся на расшиве, вооруженной саблями, ружьями и пистолями.

Каин мог потерять немало своих людей, и он уже помышлял отказаться от дальнейшего абордажа, но тут он увидел на купеческой расшиве … Зуба и закипел от гнева.

— На судне Васька Зуб, братцы! Никак, в коноводах ходит. Возьмем, гниду!

Услышав возглас атамана, братва (вместе с отчаянными повольниками) с неописуемой яростью накинулась на разбойное судно Зуба, вгрызаясь в него баграми и крючьями.

Это было страшное побоище, в которой победа оказалась на стороне Каина, но с жуткими для него потерями, ибо погибли Легат и Одноух, его ближайшие сподвижники.

Вся же шайка, кроме Васьки, была перебита, однако сам Зуб, прижав нож к горлу какого-то мальчонки, стоял на корме и кричал:

— Не подходи, Каин, иначе твоего Ванятку порешу.

Иван кинул острый взгляд на лицо мальчонки и сердце его обмерло. И впрямь тот самый Ванятка, с которым он когда-то повстречался, весело шагая из села Преображенского, где в то время находилась Тайная канцелярия, и куда прибыл сам генерал-губернатор Салтыков, выдавший ему десять золотых рублевиков и абшит для вольного житья.

Каин даже запел на радостях, а когда поговорил с худеньким, синеглазым ребятенком, то подхватил его на руки, подкинул вверх.

— Экой ты пригожий, да только худ. Куда бежишь, постреленок?

— В село к тятьке с мамкой, дяденька.

— Да я еще не дяденька.

— А как же, — шмыгнул носом мальчонка. — Вон и борода пробивается.

— И впрямь, — продолжая держать мальца на руках, рассмеялся Ванька. — Отец с матерью никак крестьянствуют?

— Крестьянствуют, — блеклым голосом отозвался мальчонка.

— Чую, худо живется.

— Худо, дяденька, голодуем. Барин наш, Татищев, спуску не дает. Намедни братика на погост унесли.

— Ясно, — помрачнел Каин, опустив мальчонку на дорогу.

— Тебя как звать?

— Ваняткой.

— Ишь ты, — улыбнулся Каин. — Сподобил же Господь с тезкой встретиться.

— То промысел Божий, — совсем по серьезному сказал Ванятка.

— Может, и промысел.

Ванька вытянул кармана кошелек и протянул мальцу рублевик.

— Передай отцу.

Ванятка держа на ладошке неслыханное богатство, вдруг заплакал.

— Тятенька не поверит, украл-де.

— Поверит. Скажи Ванька Каин подарил. Скоро обо мне вся Москва будет знать. Подрастешь, приходи в город. Спросишь меня в Зарядье или в Марьиной роще. А теперь беги к своему тятьке…

Все это промелькнуло в голове Ивана в считанные секунды. Он не знал что предпринять. Шагни к Зубу и тот в самом деле полоснет Ванятку по худенькому горлу. Вот падло! Но как Зуб оказался на расшиве да еще во главе разбойных людей? И почему Ванятка вмести с этой сволочью оказался?

Васька Зуб не пропал-таки в лесу. На третий день он выбрался таки к Ветлуге, — исхудавший, но еще не потерявший силы. Его спасли кустарники малины и орешника, на которые он набрел и которые избавили его от голодной смерти. А затем ему повезло: идя берегом Ветлуги он наткнулся на деревеньку, где сказал мужикам, что плыл по реке на челне, но попал в водоворот. Челн и его котомка с припасами угодили к водяному, он же успел избежать водяной воронки и выбрался в лес, где и заблудился, так как его испугал медведь.

Мужики (добрые, доверчивые русские души) поверили Ваське, и тот оказался на постое у одного крестьянина. Но Зуб через пару дней исчез, оставив хозяина избы без двух рублей, котомки сухарей, вяленой рыбы, десятка сырых яиц, топора и ножа. Деньги он нашарил ночью за иконой Николая Угодника, а челн, которых было несколько, взял на берегу.

На сей раз плыл Васька, опасаясь водоворотов, ближе к отлогому левому берегу. В голове его крутилась одна и та же мысль: разбогатеть. Сейчас он нищ, как церковная крыса, но в таком бедственном состоянии он жить не хотел, ибо у него была болезненная страсть к деньгам, к скопидомству, свойственному его жадной натуре.

Потеря огромного богатства приводила его в бешенство, а посему он вновь усиленно взмахивал веслом, торопясь как можно быстрее прибыть к селу Покровскому, где глухая, малонаселенная и бедная Ветлуга вливалась в Волгу. Вот здесь — раздолье для купеческих караванов и всевозможных разбойных шаек, жаждущих поживиться за счет многочисленного торгового люда.

К селу Покровскому нередко приставали расшивы, насады, «коломенки» и другие суда, идущие в волжское Понизовье.

Зубу повезло: один купец взял его на «коломенку», так как один из бурлаков (как выразился хозяин) дал дуба. Пока плыли до Саратова, Васька сумел подговорить пятерых бурлаков ограбить купца, который вознамерился закупить в понизовом городе тридцать тысяч пудов хлеба, а это немалые деньги. В одну из ночей Зуб с кодлой вошел в каюту купца и пырнул его ножом в живот.

Купца выбросили за борт, а деньги поделили поровну. Так захотел сам Васька, чтобы привязать к себе остальных бурлаков. Трое, увидев золотые рублевики, решили примкнуть к шайке Зуба, прочие отказались, но, в конце концов, когда Зуб захватил еще одно судно, примкнули к атаману.

На этом судне купца также выбросили за борт, а вот с водоливом[159], который не захотел войти в разбойную шайку, Зуб не стал расправляться, ибо тот хорошо ведал кормчее дело, без которого на Волге невозможно обойтись. По сей причине не тронул Васька и сына кормчего, худенького вихрастого подростка лет двенадцати.

Однако отругал:

— И как тебе, Томилка, купец дозволил на судно мальца своего взять? И ты дурень, и хозяин безголовый. Как к нему угодил?

— Купец — мой давний знакомый. В селе Преображенском, что под Москвой, жительствовал. Я его иногда вяленой рыбой потчевал. Большой охотник был до нее, царство ему небесное.

— И хорошо платил?

— Так отдавал, ибо когда-то у купца два года в водоливах ходил.

— Все равно глупендяй. Кто ж задарма товар отдает?.. А что дальше?

— Деревенька наша от села Преображенского недалече. Голодно жили, ибо барин наш, князь Татищев, в три погибели мужиков гнул. Двоюродный брат мой умер в одночасье, сын его Ванятка сиротой остался, ибо мать его раньше мужа легла в могилу. Взял Ванятку к себе, а чтоб непосильный оброк тянуть, подался в отходники. К знакомому купцу на расшиву попросился, да еще с племянником. Тот, было, ни в какую. Нечего-де огольцу на судне делать. На колени пришлось встать. Пропадет, мол, без меня сирота, а на судне всегда работенка найдется. Уговорил-таки, — снуло завершил свой рассказ водолив.

— Отныне я твой хозяин, — важно произнес Васька. — Погляжу, как вкалывать будешь, да и оголец твой, чтоб лодыря не гонял.

— Он мне, как за сына. Так пусть все и знают. Сын! А любой работы он не боится.

— Ну-ну.

Зуб хоть и оставил на своей расшиве обоих, но как людей временных. Как только настанет время сойти ему на берег, дабы где-то отсидеться в укромном месте, он тотчас прикончит и водолива и «сына» его, кои могут сбежать от его разбойной повольницы и заложить ее сыскным людям.

Как-то, когда Ванятка мыл полы в его каюте, Зуб спросил:

— Хочешь много денег заработать?

— А как?

— Все просто, Ванька. И всего-то быть моим верным слугой.

— Так я и так, что не заставите, делаю.

— Вижу, сиднем не сидишь, но этого мало. Ты оголец шустрый, всегда среди бурлаков, знаешь, кто о чем толкует, особенно дядька твой. Приходи ко мне каждый вечер и рассказывай, что у каждого в башке сидит.

— А зачем, дядька Вася?

— Ты меня клич, как положено. Атаман! Уразумел, Ванька?

— Уразумел, да только не люблю я атаманов.

— Вот те на. Отчего ж, Ванька?

— Все атаманы — разбойники. Они убивают да грабят. Чего ж их любить? Недобрые они люди.

— Та-ак, — сверкнул сердитыми глазами на подростка Зуб.

— А ты добрых людей видел?

— Видел, дядька атаман, и на всю жизнь запомнил. Хороший он.

— И кто ж такой? В деревеньке твоей?

— Не. Шел я по дороге к селу Преображенскому, а встречу молодой дядька шел. Веселый, песню пел. О житье-бытье меня расспросил, на руки взял, а потом дал мне рубль и сказал: «Как подрастешь, Ванятка, приходи ко мне в Москву. Спросишь в Зарядье или в Марьиной роще Ваньку Каина».

Васька даже щербатый рот раскрыл от изумления, а затем так расхохотался, что долго не мог остановиться.

— Ну и распотешил ты меня, оголец. Да знаешь ли ты, сопляк, кто такой Ванька Каин? Это самый большой злодей, хуже Змея Горыныча. Нашел добрячка. Его даже разбойники боятся. Сотни людей загубил. Вынет нож и почнет человека на кусочки резать. Лютый он, страшнее зверя.

У Ванятки задрожали губы, а из глаз потекли слезы.

— Не верю я вам, дядька атаман… Он хороший.

— Вот заладил, сопляк. У дядьки своего спроси.

Ванятка с заплаканным лицом побежал к Томике, а к Зубу пришла неожиданная мыль: «Оголец-то может сгодиться. Случись нападение на его расшиву Каина, он, Васька, прикроется Ванькой как щитом. Правда, не приведи того Господи. Каин ни мальца, ни его не пощадит. Страшно зол Каин на своего бывшего сподручника. А чего ему злиться?»

Васька давно придумал ответ, кой Ваньку может вполне удовлетворить. Он, Зуб, ушел из ватаги Каина, ибо обиделся на братву, коя заподозрила его в краже денег у Легата. Взял ночью — и ушел, поплыв на челноке. Но самое убедительное — проплыл мимо клада братвы, ибо воровская казна — святое дело. Он, Зуб, честнейший вор. Так и отговорится. Каин и пальцем не тронет. У Зуба котелок еще варит, хе, смекалкой Бог не обидел.

Однако хоть и успокаивал себя Васька, но чувство страха перед братвой и Каином не улетучивалось.

…Каин не знал что делать. Если он сделает шаг к Зубу, тот Ванятку не пожалеет.

— Может, по ногам из ружья пальнуть?

— Не смей, Кувай. Эта гнида успеет ножом полоснуть. Не смей!

Васька почувствовав, как дорог Ванятка Каину, осмелел.

— Спусти с расшивы лодку, мою добычу и я на берегу отпущу мальца.

— Ты даже перед смертью не забываешь о своей добыче. Гнида!

— Я — честный вор, Каин. Я не тронул клад братвы, а ушел от тебя из-за обиды, ибо поклеп на меня возвели.

— Буде, Зуб, вздор говорить, ибо ты последняя мразь.

— Спусти с рашивы лодку, и я отпущу мальцы на берег.

— Опять лжешь.

— Сукой буду!

— Да ты и есть сука.

Каин кивнул Камчатке и Куваю.

— Айда в каюту.

Повольнице же приказал:

— С этой мрази глаз не спускать!

В каюте Иван выслушал разные советы, но ни один из них принял, ибо каждый не обеспечивал жизнь Ванятке. Остановились на предложении Каина, хотя и в нем была большая доля риска.

Однако во время отсутствия Ивана и его есаулов, на судне произошло неожиданное. Томилка (он стоял в толпе повльников неподалеку от настороженного Васьки), видя смертельно перепуганного племянника, не выдержал, подкрался к своему бывшему хозяину и взмахнул увесистым веслом, норовя ударить злодея по голове. Но Зуб увернулся, пустил нож в действие и спрыгнул с расшивы в Волгу.

Томилка без раздумий прыгнул вслед за ним. Ярость его была столь огромна, что он быстро настиг убийцу. Васька пожалел, что во время прыжка отбросил нож, который мог помешать ему, как можно быстрее достичь берега, что находился неподалеку от расшивы.

Томилка схватил его за волосы и потянул к судну. Зуб отчаянно норовил вырваться, но водолив был намного сильнее Васьки. А тут на помощь прыгнули в воду Каин с Камчаткой.

Участь Зуба была плачевной. Когда он вновь оказался на судне, то лицо его стало помертвелым.

Иван взял безжизненное тело Ванятки на руки и тотчас ему вспомнились слова мальчонки: «То — промысел Божий».

«Нет, Ванятка, нет! То злая рука иуды тебя сокрушила. Прости меня, Христа ради, что тебя не сберег».

Увидев жуткие глаза Каина, Васька упал на колени.

— Пощади! Буду твоим верным рабом!

— Замолкни, гаденыш!

Каин пнул сапогом Ваську в лицо и тот отлетел к стене каюты. Заскулил от чудовищной боли, а Иван кивнул Камчатке.

— Расшиву к берегу. Предадим земле Легата, Одноуха и Ванятку, а затем казним иуду…

Ванятку схоронили под солнечной березой. Убитый горем Томилка соорудил крест, воткнул его в земляной холмик и, не стыдясь своих слез, склонил голову над могилкой.

Иван же произнес каким-то надломленным, мученическим голосом:

— Еще раз, прости меня, Ванятка. Когда-то ты сказал, что я добрый дяденька. К стыду моему ты ошибся. Худой я человек, коль разбоем занимаюсь. Но я клянусь тебе, славный мальчонка, что постараюсь стать иным, и может, ты простишь своего тезку…

И Кувай, и Камчатка с удивлением смотрели на Ивана. Его горе неподдельно. Никогда они и помыслить не могли, что железный, суровый Каин может так мучительно страдать. Оказывается, еще плохо они знают душу своего атамана.

Затем наступила очередь Зуба.

— Я уже говорил тебе, мразь, что жизнь свою закончишь жуткой смертью. На коле сдохнешь!

Зуб вновь повалился в ноги Каина, начал умолять и лобызать сапоги атамана, но тот брезгливо откинул его от себя ногой.

— На осиновый кол, иуду!..

После поминок Каин сказал:

— Все, братцы, завершаем разбой. Самая пора, ибо, чую, в Верховье Волги нам идти не резон — встречу, небось, сыскные суда с пушками идут. Надо где-то отсидеться, а когда Волгу льдом затянет, вернемся санным путем в Москву.

— А что с расшивами? — спросил Кувай.

— С расшивой иуды и ее бурлаками пусть водолив Томилка решает, а свою — купцам сбудем.

— А бурлаков куда?

— Они — народ ушлый, смекнут, что к чему.

Глава 28 Терзание

Иван, Петр и Роман остановились в дальней лесной деревеньке Потаповке, что обосновалась на притоке реки Волги Свияге. Берега реки холмистые, а селения изобилуют мельницами, на которых мужики-мукомолы перетирали зерно для своих помещиков.

Еще заранее столковались:

— Будем опять-таки на словах закупать хлеб у бар. Главное, избенку подыскать.

Но избенки, чтобы впустить на пару месяцев сразу троих торговых людей, не нашлось. Тогда Иван, войдя с «приказчиками» в очередной дом, протянул мужику тридцать рублевиков. Мужик так растерялся, что глянул на «купца» очумелыми глазами. Да на такие деньжищи можно целые хоромы срубить и двух добрых коней купить!.. Но куда семью девать? К сроднику. Перебьется два месяца. Отвалить ему пять рублей — и за милу душу впустит.

— Пожалуй, впущу тебя, ваша милость. Сам к родне уйду. Живите с Богом,

— Добро, хозяин, но с одним условием, чтобы жена твоя стряпню нам готовила. Припасов же мы в соседнем селе прикупим.

— Тогда и вовсе благодать.

Начало октября порадовало благодатным солнцем. Некоторые мужики, радуясь погожему дню, мелют зерно в жерновах прямо на дворе, другие, побросав рогожные мешки на подводу, увозят жито на мельницу.

Иван на второй же день, потолковав с хозяином избы, сказал своим есаулам:

— Десять деревенек здесь, что обосновались Свияге, принадлежат троим худородным мелкопоместным дворянам. Имения их не блещут богатством, а посему за хлеб будут изо всех сил торговаться и большие цены набивать. И вы крепко торгуйтесь, как истинным купцам подобает. На первый раз согласия не давайте, разойдитесь, ни о чем не столковывавшись.

— Зачем? — не понял атамана Камчатка.

— А затем, Петр, чтобы нам здесь потянуть время. Коль за два-три дня обо всем с дворянишками поладим, то нам в деревне делать нечего. Это даже мужики поймут. Нам же ледостава надо ждать. Придется объехать по нескольку раз всех местных господ и только перед нашим отъездом согласиться на их цену. Я же по дворянам ездить не буду.

— Почему, Иван? — спросил Кувай.

— Рожи их опостылели, Роман. Без меня управитесь.

Есаулы пожали плечами. С того дня, когда Каин потерял Ванятку и казнил Зуба, атаман резко изменился. Был хмур, замкнут, в его отрешенном лице чувствовалось какое-то мучительное терзание, не свойственное Каину.

Кувай как-то пытался подобрать ключик к отсутствующему состоянию Ивана, но разговора не получилось.

— Не пытай, Роман. Мне многое надо поразмыслить.

— Как знаешь, Иван, но на душе у тебя, чую, кошки скребут. Может, все же поделишься своими мыслями, легче станет.

— Не станет. Отвяжись!

Но Роман, обеспокоенный отрешенным лицом Ивана, решил поговорить с атаманом вместе с Камчаткой, но у обоих ничего не получилось.

— Не лезьте в мою душу и займитесь своим делом! — отрезал Каин.

Иван завалился на полати и слезал с них лишь на обед и ужин. А дня через два, когда «приказчики» разъехались по дворянским имениям, он покинул полати и пошел в лес, который с недавних пор все чаще стал манить его в свои владения.

В октябре лес заметно менялся. Он, почти освобожденный от листвы, изрядно поредел, давая простор косым солнечным лучам. Щебетанья птиц, казалось, уже не слышно, и все же лес еще не вымер. Иван отчетливо услышал, как неподалеку застучал своим острым носом дятел, а затем отрывисто прокричала сойка[160].

«Желуди запасает. Сорвет ее клювом с ветки дуба и несет в заранее облюбованное дупло».

А вот и на рябину опустилась целая стая дроздов, а вскоре — и свиристели. Эти, как уже знал Иван еще по рассказам своего отца, птицы алчные, они, если сядут на дерево, ни единой ягодки на рябине не оставят.

Странное сочетание. Дрозд наедается, чтобы хватило сил долететь до южных теплых краев, свиристель — чтобы пережить на месте суровую зиму. А то бы красоваться рябине своими красными гроздьями до середины зимы, когда ее ягоды становятся более вкусными и сладкими.

А вот синиц уже не видать, ибо они перекочевали из лесов поближе к жилью, где легче найти корм. Не зря утверждает народная примета: синица к избе — зима на двор.

Иван нередко бывал с отцом в лесу и всегда с удовольствием слушал его рассказы и запоминал всевозможные приметы. И после таких свиданий с лесом на душе Ваньки становилось удивительно легко, лицо его становилось безмятежным и мирным, но стоило ему оказаться среди дружков и его душа словно выворачивалась наизнанку, превращая Ваньку в маленького злодея, который горазд совершить хулиганский поступок. И почему так получалось, он и сам толком не мог понять. Добро и зло жили в его существе когда-то рядом и делились на равные половинки, но когда он повзрослел и занялся воровством, его добро как бы скукожилось, а потом и вовсе почти исчезло из его души, но все равно еще слегка теплилось, как потухающие угли, вот-вот готовые совсем умереть.

Но… вот он увидел молодую белоногую березку и губы его тронула теплая улыбка. Глаша! Юная, чистая Глаша с необыкновенно открытой, светлой душой. Непорочное, ангельское создание, которого, пожалуй, и на белом свете не бывает. Создание, которое изумляет и заставляет тебя, лютого разбойника, стать совсем другим человеком, на минуту забывшим свои смертные грехи, которые уже ни попу не замолить, ни самому Богу не простить.

Он ушел от Глаши, отчетливо понимая, что встречи с ней невозможны, ибо он в конечном итоге разрушит ее девственную душу и, возможно, даже погубит, когда она узнает правду о жестоком Каине. Пусть останется в неведении эта милая, ясноглазая девушка…

Теплой ладонью Иван провел по стволу березки и тронулся дальше по солнечному лесу, который словно убаюкивал его истерзанное сердце и исподволь разжигал потухающие угольки добра, когда он начинал вспоминать о речах Светешникова, Земели, и словах Ванечки, встреча с которым и надломила его душу.

«То промысел Божий».

Он видит большие синие глаза мальчонки, наполненные таким неподдельным добром, что его обжигает несвойственная для его натуры жалость и необузданная горечь, не дающая ему покоя. Промысел божий. Что это, Ванятка? Выходит, неожиданная встреча со мной привела тебя к смерти. По промыслу Божьему?.. Но так несправедливо, когда Господь забирает к себе невинное дите.

«Всех, кто соприкасаются с тобой, ждут беды», — вспомнились слова Деда. Но в последнем случае воры пошли на воров, разбойники — на разбойников. Вот что возмутительно. Кодла, собранная Васькой Зубом, свирепо сражалась с людьми самого Каина. Выходит, некоторым ворам плевать на знаменитого атамана. Главное — все та же жажда добычи любой ценой.

Сволочные люди! Нарушены все воровские законы и это ужаснее всего. Когда начинается борьба между братвой, добра не жди. Гордое имя «вор», не признающий никакой власти, потеряет всякий смысл. Хуже того, это имя станет у народа посмешищем, ибо, когда вор вора дубиной дубасит, то теряется всякий престиж. Еще поганее происходит, когда вор на глазах сарыни, убивает ни в чем не повинного ребенка. Тут и вовсе приходит бесславие. На кой черт сдались такие воры! Колодки им на руки…

Вот такая пагубная мысль и засела в голове Каина после гибели Ванятки и двоих своих соратников, приведя его в крайне сумрачное состояние.

Покинули Волгу под Ярославлем, затем санный путь до Москвы продолжался почтовым трактом через Ростов и Переяславль.

Москва встретила Каина, Камчатку и Кувая холодом и обжигающим ветром. Хотя и были в теплых шубах, но ядреный мороз давал себя знать.

Добравшись в розвальнях[161] до Зарядья, ввалились в знакомый трактир, в котором по-прежнему хозяйничал кабацкий целовальник Игнатий Зотчиков.

Питейное заведение обдало вошедших неистребимым бражным духом, шумом и пьяными выкриками, от коих трепетали огоньки восковых свечей, вставленные в железные шандалы и приделанные к бревенчатым стенам.

За буфетной стойкой стоял тучный, лысый целовальник в плисовой поддевке и сердито отмахивался от вислоухого бражника, оставшегося в одних портках.

«Все та же картина», — усмехнулся Каин и, оттолкнув пьяного мужичонку, сцарапал с густой волнистой бороды сосульки и насмешливо произнес:

— Догола обдираешь, Игнатий Дормидонтыч. Чрево уже через стойку переваливается.

Целовальник ахнул:

— Ты?.. Батюшки светы, как гром среди ясного неба.

Услужливо распахнул дверцу стойки.

— Пожалуйте в боковушку.

Сам пошел впереди. Под тучным телом поскрипывали широкие, давно не мытые половицы.

— Что изволите из вин и закусок?

— Как обычно, Игнатий.

Целовальник, оставив у буфетной стойки полового, норовил, было, присоединиться к столу Каина, но тот кабатчика удалил.

— Оставь нас, Игнатий. Нам потолковать надо.

Прежде всего, отогревались от длительного перехода, сопровождаемым резкими ветрами и холодными морозами, водкой и доброй закуской, и почему-то молчали.

Камчатка и Кувай видели, что атаман остается по-прежнему сумрачным, а посему ждали его слова. И вот, наконец, оно было произнесено:

— Спасибо, други, за верное товарищество. Надежнее вас у меня никого не было, и низкий вам поклон за это.

Иван на минуту прервал свою речь, ибо предстояло ему сказать самое нелегкое. Выпил чарку и, не закусывая, заявил:

— Надумал я, други, покончить с воровством и разбоем. Хочу покойной жизнью пожить.

Камчатка и Кувай, явно не ожидавшие такого неожиданного решения атамана, были обескуражены. Они и подумать не могли, что Каин, грезивший повторить славу Степана Разина и собиравшийся даже к донским казакам, чтобы поднять голытьбу на богатеев Руси, вдруг пошел на попятную. Что за буря прошлась по душе Ивана, коя опрокинула все его дерзновенные мечты?

И Петр, и Роман все последние месяцы замечали, что Каин порой впадает в какую-то непонятную им кручину, не свойственную всегда целеустремленному, предприимчивому атаману, и как они не пытались узнать причину хандры, из этого ничего не получалось.

Особенно хандра усилилась после «варнавинского сидения», когда Иван ходил сам не свой, не замечая озабоченных глаз своих верных есаулов, а также после резни с шайкой Васьки Зуба, коя привела к потере Легата и Одноуха и неведомого им мальчугана Ванятки. Иван ходил мрачнее тучи, все больше и больше настораживая есаулов.

И вот загадка, наконец-то, разрешилась самым неожиданным образом: Иван покидает воровское ремесло, оставляя друзей без своих необыкновенно ярких идей, которые почти всегда воплощались в жизнь и, благодаря которым, братва заимела внушительные суммы денег. Неужели всему пришел конец?

— Ошарашил ты нас, Иван. Как же мы без тебя? — удрученно проговорил Кувай.

— Советую и вам лечь на дно, а лучше всего — подальше убраться из Москвы. На житье вам не только с избытком хватит, но еще много и останется. Так что покумекайте, стоит ли вам вновь рисковать. Коль еще нужен мой совет, то кончайте с воровством. И еще, други. Вы не знаете, где я нахожусь, и я о вас ничего не знаю. Никаких больше встреч. Давайте обнимемся и разойдемся с миром.