Как молоды мы были

Сиять божественным свечам!

В своей России, как в изгнанье,

все пишет Пимен по ночам

свое последнее сказанье.

Он нежность к родине сберег.

А в сердце гнев, как брага, бродит,

Одна лишь Истина, как Бог,

его рукою дряхлой водит.

Лампада тусклая горит.

Стол окроплен святой водою,

И ангел Памяти парит

над головой его седою.

Из храма изгнан и с ТВ,

он под хоругви Веры призван, —

не потакать людской молве,

а верить правде. Верить жизни.

Ведь люди поняли уже,

что наша правда растерялась,

что в каждой нынешней душе

так мало Господа осталось…

Что наших предали отцов —

потомков даже не колышет.

Героям плюнули в лицо —

вам все равно, – но Пимен пишет.

Ему забыться не дают

и низость лжи во власти высшей,

и безнаказанность иуд.

Старик все пишет, пишет, пишет.

Он верит: преданность и честь

мы все ж навеки не отринем.

На каждого монарха есть

непресмыкающийся Пимен.

Слабеет дряхлая рука.

Глаза, уставшие в потемках…

Сквозь бури, грозы и века

он слышит возгласы потомков.

Едва ли чувствует он сам,

какую вызовет тревогу

его Посланье небесам

и адресованное Богу…

Фальшивых слов недолог срок.

Тускнеют новые витии.

А летописцев Бог сберег.

Бессмертны Пимены России.

Слово! Спасибо тебе за труды.

Жили всегда мы печально и хмуро…

Плодоносили и в стужу сады

нашей спасительной литературы.

Трудные были всегда времена.

Только во время побед и печалей

люди и впрямь поднимались со дна, —

книги читали. Книги читали.

С самого детства ступала нога

в сказочный лес Алексея Толстого,

в парк Паустовского, сад Маршака.

Шли мы тенистой аллеей Светлова…

Правда, тогда же с партийных небес

планово шли и другие посадки:

были в фаворе создатели пьес,

с правдой игравшие в жмурки и прятки.

Люди нелепую эту стряпню

тихо ругали, но вслух поощряли.

Саженцы эти и впрямь на корню

сами в питомниках лжи засыхали.

…Нынче культурная жизнь на юру.

Новым хозяевам книга постыла.

Новый Лопахин призвал к топору.

Рушится все, что любимо и мило.

Для детективной и пошлой муры

древний классический плац расчищая,

денно и нощно стучат топоры,

русской словесности сад вырубая.

Школьник от книг и от песен отвык.

Пришлая правит в России халтура.

Гибнет Великий российский язык,

и прекращается литература.

Дух примитива. Даешь интернет!

Блогер писательский труд затмевает.

Гаснет таланта пленительный свет.

Божья искра в сердцах замирает.

Гаснут наивных стихов огоньки.

Снова вокруг и печально и хмуро.

Нашим потомкам остались пеньки

русской порубленной литературы…

Поэтесса выбрала смерть,

правду выдохнув с бабьей силой.

«Не хочу, не могу смотреть,

как летит под откос Россия».

Этим вот пронзительным стихом

попрощалась с жизнью поэтесса.

Не было решеток за окном.

А напротив – не было Дантеса.

Им, дантесам нынешним, тогда

было не до всяких там поэтов…

Их влекла другая маета —

как бы пристрелить страну Советов.

Целились они уже давно.

К гонорару в долларах тянулись

не напрасно. Все предрешено.

И они – увы! – не промахнулись.

Начались парады параной.

Развлекалка. Грабежи. Насилье.

И недаром вместе со страной

и ее поэзию убили.

Ну, куда уж Друниной теперь…

Многих наших воинов забыли.

Половодье нравственных потерь…

У талантов обломали крылья…

Глав сменили всюду и везде.

И издательства – не исключенье.

В этой либеральной чехарде

началось стихов искорененье.

Вот и всемогущий интернет

сдали ловкачам и графоманам.

Прекратился строгий худсовет,

и редактор сообщил вчера нам:

«Да, пришлось поэзию прикрыть

как не приносящую дохода,

прекратить и бардовскую прыть.

Жизнь другая. И другая мода.

В моде нынче – секс да криминал».

И редактор говорит учтиво:

«Наш формат – заокеанский бал.

И судьба – не нашего разлива».

А стихи поэтов о войне

вспоминать и вовсе не пристало…

Виновата Друнина вдвойне,

что страну от недругов спасала.

От себя и фронтовых бойцов

Друнина отчаянно и резко

наказала новых подлецов

этой высшей мерою протеста.

Выдохнув прощальные слова,

став опять пленительно красивой,

смерть себе на помощь позвала,

чтоб не видеть гибели России,

чтоб не ведать гибели стихов,

гибели писателей-пророков,

чтоб страна непревзойденных слов

оставалась честной и высокой.

Не сошлось. Не сбылось. Не сбылось.

С гибелью смирились молчаливо…

Воскресили не добро, а злость.

Возродили пошленькое чтиво.

В наших душах потушили свет.

Пустота. Апатия. Усталость.

Долгий список «горестных замет».

А в столице рыночной осталось

все святое, светлое забыть,

тротуары плиткой замостить,

все следы трагедий замести,

снова опозорить поэтессу,

Пушкина, как Горького, снести

и поставить памятник Дантесу.

Костлявых букв бунтующая плоть

издревле жизнь людей преображала.

В каких бессмертных фразах бушевала

костлявых букв воинственная плоть!

Какая глина и какой раствор

из грозных букв гекзаметры лепили,

провозглашали славу и позор

и сумрачные души бередили!

Рождалась совесть, низвергались троны,

протягивался ближнему ломоть…

Взрывалась над землей, подобно грому,

костлявых букв таинственная плоть.

И обретали славу города

от летописцев. Это означало

бессмертье букв.

Их кость была тверда

и в горле у неправды застревала.

Из гласных, из согласных,

из литых

слова слагались, что покрепче стали.

Они стояли в книгах насмерть.

Их

костьми держались гордые скрижали.

…Когда и мы кирпичики кладем

и ставим в строй словечки по ранжиру,

быть может, мы натуру предаем,

магнитофоном заменяем лиру.

Мы можем острой рифмою сверкнуть

и щегольнуть концовочкой небрежной,

не обнажая – прикрывая суть

цветастой современною одеждой.

Не лен,

а так… синтетика, лавсан.

Пишу, чтоб никого не задевало.

Но чую:

приукрашенным словам

растет сопротивленье матерьяла.

Ценя безмерно собственное «я»,

мы не выносим мнения чужого

и говорим порою:

«У-у, змея!» —

на каждое критическое слово.

Мы проклинаем остроумья яд.

И мы в душе считаем неприличным,

когда тебя не хвалят, а бранят,

когда твой друг колюч и ироничен.

Спроси седых и мудрых докторов,

зверей, свои врачующих болезни, —

не бойся змей,

коль хочешь быть здоров.

В определенных дозах

яд полезен.

Снова модерн на подмостках.

Всюду – сюрпризы тебе:

в космос уносится Тόска,

Астров – агент КГБ.

В джинсы одета Одетта,

Гамлет и вовсе раздет.

Улицы Горького нету,

площади Пушкина нет.

Имидж сменили заводы,

а имена – города.

Вот и летят самолеты

сами не знают – куда…

Нынче везде и во всем перемены.

Бес Люцифер на подмостки ворвется…

Пусть отвернется от нас Мельпомена,

а Станиславский в гробу первернется.

Пол у святой героини изменим!

Арии выкинем! Вставим куплеты!

Господа Бога осовременим!

Дамочки все поголовно раздеты…

Ах, не от ваших ли экспериментов,

не бутафорским оружьем бряцая,

власть заменила родных наших ментов,

перевела их на роль полицаев.

Видно, от вашего авангардизма

пухленький тот молодой реформатор

так срежиссировал новые «измы»,

чтобы был рад иноземный куратор.

…Вышел из театра.

А нá сердце пусто.

Мюзикл. Шоу. Дурацкие блоги.

Все это, в общем-то, —

полуискусство.

Да и новаторы все —

полубоги.

Ах, искусство – не жизнь, не войдешь налегке.

Мир волшебен контрастами света и тени.

Молодая богема сидит в кабаке,

а великий актер умирает на сцене.

Лишь великие

сердце сжигали дотла,

воскрешая потомков царя Мономаха.

Если шапка его и была тяжела,

тяжелее актерские дыба и плаха.

Если даже артиста недуг распростер

и в палате (не царской) лежит без движенья, —

все равно,

если он настоящий актер,

Настоящий Актер умирает на сцене.

Надо быть до последнего вздоха в строю,

не играть,

а выигрывать роль, как сраженье.

Полководец-герой

погибает в бою.

Негерой-лицедей

погибает на сцене.

Помню:

он прямо в гриме на сцене лежал.

Все казалось:

вот-вот царь Феодор очнется…

Третий акт, задыхаясь, актер доиграл,

а четвертый с тех пор

все никак не начнется.

Много было потом и прощаний, и встреч,

но я знаю,

я твердо уверовал в это:

только те,

кто сердца не умеют беречь,

берегут

человеческий облик планеты.

Я надеюсь, что в юной душе прорасту.

Только б силы найти

не прервать восхожденье…

Дай мне Бог

умереть на ветру, на посту,

как Борис Добронравов на мхатовской сцене.

Дорога на Рузу.

Грустно…

Ушла та весна, ушла…

Мы в юности здесь бывали.

И музыка здесь жила…

Увы!

Поезда не ходят

по адресу прошлых лет.

Дом творчества.

Дом талантов.

Дом старших твоих коллег,

умевших внимать природе

и веровать красоте…

Таких соловьев, как в Рузе,

не слыхивал я нигде.

Таких партитур подробных

сегодня в помине нет.

…Идешь по аллеям ночью —

в окне у Эшпая свет.

А здесь вот жил Шостакович.

Чуть дальше – Хачатурян.

Тогда еще вкус и моду

не диктовал экран.

Слиянье людей с природой.

Слиянье двух русских рек.

Дух творчества. Дух талантов.

Дух рукописей коллег.

В библиотеке – Кафка,

Лесков и Поль Элюар.

В столовой – тефтели с гречкой, —

надежный репертуар.

Легки на подъем до Рузы,

и на помин легки,

друг к другу творцы ходили

играть в четыре руки.

Показывали сочинения

свои и своих коллег…

Да, был он неоднозначным,

ушедший двадцатый век.

Всерьез мастера творили.

Пошлятина – смертный грех.

Не всех понимает Время,

а юмор спасает всех.

К друзьям заходил Утесов,

и ныне в сердцах у нас

про ребе Залмана Шраца

печально смешной рассказ.

Окно, раскрытое настежь.

Дога играет вальс.

Отсюда музыка эта

по всей стране разнеслась.

Отсюда шли письма скрипкам,

сигналы оркестрам мира.

Их разносили волны

непроданного эфира.

Сам Бог этим скромным людям

фонариком посветил.

Но и они работать

могли на пределе сил,

природу умели слушать

и веровать красоте.

Здесь петь соловьи любили.

Они здесь – в своей среде.

Сегодня их стало меньше.

Природа о них скорбит.

И музыки Рузской, русской

все меньше в стране звучит.

На кризис все беды спишем,

на клевую телепрыть.

…Как часто теперь мы слышим,

что музыке негде жить.

Как многого нам в жизни не хватало!

Настали золотые времена:

возникли на экране сериалы,

и ахнула от радости страна!

Открылись нам заоблачные сферы…

И сердце замирало, увидав,

как плачут от любви миллионеры,

как отрок, правду ищущий, не прав!

Нам всем напоминали то и дело,

что церкву телевизор превзошел,

добро, как оказалось, устарело,