Как мы писали роман

Глава Х

На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.

Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, V. тем чтобы в роли злодея выступал критик.

Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму. Джефсон, у которого был практический ум, заявил:

— Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся женщинам, читающим романы.

— Вот это правильно, — согласился Мак-Шонесси. — Давайте соберем по этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее точку зрения престарелой леди. Вы, — обернулся он ко мне, — расскажите, в чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы. Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.

Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные результаты. Мак-Шонесси начал с того, что вскрыл письмо своей тетки. Старая леди писала:

«Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой ужасной миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой дорогой дядя их совершенно не переносил.

Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге пророка Иеремии, глава ХLVII, стих 14).

Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают.

— Таково мнение старой леди, — сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и пряча его в карман. — Посмотрим, что скажет современная образованная особа.

Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным, округлым почерком, и прочел следующее:

«Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение в пользу военных.

Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе противоположное.

Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для мыслящей женщины военный-это идеал мужчины, существо сильное, красивое, одетое в блестящую форму и не слишком умное».

Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг.

— Итак, вот уже два голоса в пользу армии, — заявил Мак-Шонесси, — послушаем теперь здравомыслящую девушку.

— Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, — буркнул Джефсон довольно унылым, как мне показалось, тоном, — а это не так-то легко.

— Как? — удивился Мак-Шонесси. — А мисс Медбэри? Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение.

— Вы так полагаете? — произнес он. — Ну, в таком случае здравомыслящая девушка тоже любит военных.

— Ах ты, черт побери! — вырвалось у Мак-Шонесси. — Вот так штука! А как она это объясняет?

— Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они божественно танцуют, — сухо заметил Джефсон.

— Вы удивляете меня, — пробормотал Мак-Шонесси, — я просто поражен.

А что говорит молодая замужняя леди? — обратился он ко мне. — То же самое?

— Да, — отвечал я, — совершенно то же самое.

— А объяснила она вам почему? — продолжал допытываться Мак-Шонесси.

— По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, — сообщил я.

После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. «И зачем только мы затеяли этот опрос?» — казалось, думал каждый.

То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные женщины так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять.

Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше безбожное время.

Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после полудня.

Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин. Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских мучеников.

Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена была вмешаться, и девушки стали выстраиваться «в очередь», попарно, а специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы они стояли на местах и ждали своей очереди.

В три часа часовой выходил и закрывал калитку.

«Все уже вышли, мои милочки, — кричал он оставшимся девушкам, — нечего вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней».

«Как, ни одного больше? — начинала умолять какая-нибудь бедная малютка, и ее большие круглые глаза наливались слезами. — Ни одного, хотя бы самого маленького? А я так долго ждала!»

«Ничего не поделаешь, — отвечал часовой грубовато, но добродушно и отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. — Вы, милочки, уже получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На сегодня у нас больше нет, значит, и получать нечего, это ясно само собой. Приходите в следующий раз пораньше».

Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками начинала разгонять остатки плачущих женщин.

«Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, — говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. — Прозевали вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну, расходитесь!»

В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда — Этельберте, а эта последняя — мне интересную историю, которую я теперь повторил своим товарищам.

В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга — почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, — и на следующий день после переезда они составили и послали в «Хронику» следующее объявление:

«Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье-6 фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви. Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. … и т.д.».

Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного хода: Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из пятидесяти девушек, окруживших дом.

Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к А.Б.

Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и та решила поговорить по очереди с каждой из девушек.

Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им самим, и они принялись своими силами улаживать дело.

Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце, поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей и стали обмахиваться своими чепчиками.

А. Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга. Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.

«Почему же вы ушли от леди Стэнтон?» — спросила А. Б.

«Чтобы поступить к вам, мэм», — отвечала девушка.

Хозяйка изумилась. «И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?» — спросила она.

«Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно».

«И вы не боитесь тяжелой работы?»

«Я люблю ее, мэм».

«А привыкли вы рано вставать?»

«О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины пятого».

«Вам известно, что мы стираем дома?»

«О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно».

«Принадлежите ли вы к унитарианской церкви?»

«Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней».

Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.

Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так как шесть — это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк, брошенный на пол где-нибудь под раковиной, — вот все, что ей нужно. Она добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.

Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять, для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном: чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только отвлекает от работы.

Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.

Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть, больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и отказалась разговаривать с остальными девушками.

В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома, она рассказала ей о том, что произошло утром.

«О, в этом нет ничего удивительного, — успокоила ее соседка. — Никто из нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья».

«Но что же их сюда влечет?» — спросила А.Б., удивляясь все больше и больше.

«Как, разве вы не видите? — продолжала соседка. — Ведь окна наших кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна, чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать».

А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед довольствовалась одним яйцом.

Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей — Аменда, а той — поденщица, и в рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.

Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее товарищам.

— В данном случае героиней является, — начал я, — наша собственная Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной молодой особой?

— Ваша Аменда, по-моему, образец скромности и благопристойности, — подтвердил Мак-Шонесси.

— Таково было и мое мнение, — продолжал я. — Поэтому вы можете себе представить, что я почувствовал, когда однажды вечером на Фолькстон-стрит встретил ее в панаме (в моей панаме) и в обществе солдата, который обнимал ее за талию. Вместе с толпой зевак они шли за оркестром третьего Беркширского пехотного полка, который был расквартирован тогда в Сендгэйте. Взгляд у Аменды был восторженный и какой-то отсутствующий, она скорее приплясывала, чем шла, и левой рукой отбивала такт.

Мы с Этельбертой смотрели вслед этой процессии, пока она не скрылась из вида, а потом взглянули друг на друга.

«Но ведь это невозможно!» — сказала Этельберта мне. «Но ведь это — моя шляпа», — сказал я Этельберте. Как только мы пришли домой, Этельберта бросилась искать Аменду, а я свою панаму. Ни той, ни другой не оказалось на месте.

Пробило девять часов, потом десять. В половине одиннадцатого мы спустились вниз, сами приготовили себе ужин и тут же на кухне поужинали.

В четверть двенадцатого Аменда вернулась. Она молча вошла на кухню, повесила мою шляпу за дверью и принялась убирать со стола. Этельберта встала со спокойным, но строгим видом.

«Где вы были, Аменда?» — спросила она.

«Шаталась, как последняя дура, с этими несчастными, солдатами», — отвечала Аменда, продолжая свое дело.

«На вас была моя шляпа», — прибавил я.

«Да, сэр, — отвечала Аменда, не переставая убирать посуду, — хорошо еще, что под руку мне не попалась лучшая шляпка миссис».

Не могу сказать наверное, но думаю, что Этельберту тронул глубокий смысл этих слов, так как дальнейшие расспросы она продолжала не столько строгим, сколько печальным тоном.

«Мы видели, как какой-то солдат обнимал вас за талию, Аменда», — сказала она.

«Да, мэм, — подтвердила Аменда, — я сама обнаружила это, когда музыка кончилась».

Этельберта молчала, но глаза ее сохраняли вопросительное выражение. Аменда сначала налила в кастрюльку воды, а потом сказала:

«Знаю, что я — позор для приличного дома. Ни одна уважающая себя хозяйка не стала бы держать меня ни одной минуты. Меня следует просто выставить за дверь вместе с моим сундучком и месячным жалованьем».

«Но почему же тогда вы так поступаете?» — вполне естественно удивилась Этельберта.

«Потому, что я безвольная дура, мэм. Я ничего не могу с собой поделать. Стоит мне увидеть солдат, как я должна обязательно увязаться за ними, это у меня в крови. Моя бедная двоюродная сестра Эмма была такая же глупенькая. На ней хотел жениться скромный и порядочный молодой человек, владелец мелочной лавочки, а за три дня до свадьбы она убежала с полком морской пехоты в Чэтэм и стала женой сержанта, полкового знаменосца. В конце концов и я, очевидно, кончу тем же. Ведь с солдатами, которых вы видели, я дошла до самого Сендгэйта, и четверых из этих мерзких негодников я поцеловала! Ну как смогу я после этого проводить время с молочником, ведь он такой порядочный!»

Она говорила о себе с таким отвращением, что было бы жестоко продолжать на нее сердиться, и поэтому Этельберта изменила тон и принялась утешать ее.

«Ну, Аменда, все это пройдет, — сказала она со смехом, — вы же сами видите, какой это вздор. Вы должны попросить мистера Баулса, чтобы он не подпускал вас близко к солдатам».

«Нет, я не могу смотреть на это так легко, как вы, мэм. Девушка, которая не в силах спокойно глядеть на мелькнувший на улице красный мундир без того, чтобы не выскочить из дома и не бежать за ним следом, разве такая девушка годится кому-нибудь в жены? Да я дважды в неделю буду убегать и оставлять лавку без присмотра, а мужу придется разыскивать меня по всем казармам Лондона. Я вот накоплю денег и попрошу, чтобы меня взяли в приют для умалишенных, вот что я сделаю».

Этельберта продолжала удивляться.

«Но ведь этого не было раньше, Аменда, — сказала она, — хотя вы часто встречали солдат в Лондоне?»

«О да, мэм, когда я вижу только одного или двух, и каждый спешит по своему делу, то я могу это выдержать, но когда их много, а с ними еще идет оркестр, тогда я теряю голову».

«Вы не знаете, каково это, мэм, — прибавила она, видя, как поражена Этельберта, — вы никогда этого не переживали, и не дай бог, чтобы это когда-нибудь с вами случилось».

Пока мы оставались в Фолькетоне, мы строго следили за Амендой, и это доставляло нам много хлопот. Каждый день по городу проходил какой-нибудь полк, и при первых звуках музыки Аменда начинала волноваться. Дудка «пестрого флейтиста» не действовала, должно быть, на детей из Гаммельна так, как эти сендгэйтские оркестры — на сердце нашей служанки. К счастью, полки обычно проходили рано утром, когда мы были еще дома, но однажды, возвращаясь с прогулки к завтраку, мы услышали замирающие звуки музыки в конце Хайс-род.

Мы поспешили в дом. Этельберта побежала на кухню — она была пуста; наверх, в комнату Аменды, — там тоже никого не было. Мы начали звать, но никто не откликнулся.

«Эта несчастная девушка опять убежала, — сказала Этельберта. — Как это ужасно для нее, это у нее просто болезнь».

Этельберта хотела, чтобы я пошел разыскивать Аменду в Сендгэйтский лагерь. Мне самому было очень жалко девушку, но когда я представил себе, как с наивным видом буду бродить вокруг военного лагеря в поисках своей пропавшей служанки, — я отказался. Этельберта назвала меня бессердечным и заявила, что в таком случае она пойдет в лагерь сама. Я просил ее не делать этого, так как в лагере уже находится одна особа женского пола из моего дома, и я нахожу, что этого более чем достаточно. Чтобы доказать всю бесчеловечность моего поведения, Этельберта гордо отказалась завтракать, а я, чтобы доказать ее безрассудность, смахнул весь завтрак в камин. Тогда

Этельберта стала проявлять сверхъестественную нежность к кошке, которая не нуждалась ни в чьей нежности, а тянулась под каминную решетку, чтобы достать завтрак, а я необычайно сосредоточенно погрузился в чтение позавчерашней газеты.

После полудня, выйдя побродить в сад, я услышал слабый женский крик, — кто-то звал на помощь.

Я прислушался, крик повторился. Мне показалось, что я узнаю голос Аменды, но я никак не мог понять, откуда он доносился. По мере того, однако, как я углублялся в сад, зов становился все громче, и наконец я понял, что он исходит из небольшого деревянного сарайчика, в котором хозяин дома проявлял фотографические снимки.

Дверь была заперта.

«Это вы, Аменда?» — крикнул я через замочную скважину.

«Да, сэр, — услышал я приглушенный ответ. — Будьте добры, выпустите меня. Ключ лежит на земле около двери».

Я нашел его в траве на расстоянии примерно одного ярда от домика и выпустил ее.

«Кто же запер вас здесь?» — спросил я.

«Я сама, сэр, — отвечала Аменда. — Я заперлась изнутри и выпихнула ключ через щель под дверью. Я не могла не сделать этого, сэр, иначе я ушла бы вслед за этими проклятыми солдатами.

Но я надеюсь, что я не доставила вам беспокойства, — прибавила она, — я оставила завтрак приготовленным на столе, сэр».