Часть вторая ГОД БЕЗ ВРАНЬЯ

– …потому что он у них скип! – объясняла Маргарита, наклоняясь к Ирине. – Это тебе не поросячий хвостик!

– Какой скип? – не поняла Ирина, дыша на озябшие руки. Знала ведь, что в этот – как его? – кёрлинг играют на льду, и хватило же ума заявиться в тонкой курточке. На улице уже припекало обманчивое мартовское солнце, и одеваться хотелось по-весеннему.

– Скип – это капитан на их жаргоне. Он у них скипидарит, – ехидно пояснила Маргарита. – Что ты смеешься? Это все на полном серьезе, он мне словарик приносил. Еще есть вице-скипы, гарды, антислайдеры – это не люди, это галоши такие, еще тэп-бэк, фриз и свиппинг. Это я не знаю что, не запомнила. Тебе смешно…

– А хвостик при чем поросячий? – Ирина старательно вникала в тонкости новомодной забавы.

– Хвостик – потому, что я злюсь!

– Это я поняла, – кивнула Ирина, оторвавшись от происходящего на ледовой арене, и посмотрела на подругу внимательно. – А чего злишься-то?

– Так это он у них – скип. А дома – поросячий хвостик и скипидарить не желает, – отрезала Рита.

– И кто недавно хвастался, что у нее мужик – ух? Я прямо уши развесила, – поддела Ирина.

– А я и не отказываюсь. В постели – да, если бы можно было из нее вообще не вылезать, я была бы владельцем чемпиона в своей породе, – злилась Маргарита. – Вот прямо на кровати и ездила бы на работу, как Емеля на печи. А так – дело, знаешь, нехитрое.

И замолчала, уставившись на игроков. Команда кёрлеров из Воронежа проигрывала с прискорбным счетом, поэтому скип екатеринбуржцев, атлетически сложенный молодой мужчина с надписью «Bulikov – Russia» на теплом зеленом жилете, выглядел вполне довольным собой и своей командой и был, что называется, в ударе. Обе женщины невольно залюбовались тем, как красиво, с небрежной уверенностью в каждом движении он направляет отшлифованные гранитные камни в круг-«дом», как четко и безошибочно они приходят на место, выталкивая камни соперников. Ирина думала, что этот сильный, стремительный и даже грациозный Bulikov совершенно непохож на знакомого ей ленивого увальня Буликова, по словам Маргариты, по стариковски дремлющего на самых интересных встречах и судебных заседаниях. Кажется, Маргарите в голову пришла та же самая мысль, потому что она демонстративно отвернулась от игроков, напустила на себя скучающий вид и занялась своим сотовым телефоном.

Когда игра закончилась, Буликов подошел к скипу команды гостей, произнес что-то традиционно-утешительное и вознамерился пожать руку, но воронежский скип позорно разрыдался от досады на проигрыш. Поскольку скип был девушкой, к тому же довольно симпатичной, растерявшийся Буликов какое-то время смешно ходил кругами, поскальзываясь и взмахивая руками, потом и вовсе ретировался, предоставив команде утешать свою незадачливую капитаншу.

– Ну что, девочки, как? – сияя, как начищенный самовар, подошел он к Ирине и Маргарите.

– Супер… – пробормотала Марго, не отрываясь от телефона.

– Мне понравилось! Так интересно все, и ты здорово играл, – искренне сказала Ирина. – Ты один и играл, команда у тебя… пока не очень. Только и умеют швабрами.

– Не швабрами, а щетками! – поправил ее польщенный Буликов.

– А зачем? Лед ведь и так гладкий? – заинтересовалась Ирина.

– Лед в кёрлинге натирают не потому, что на нем образовалась какая-то пыль или наледь, а для того, чтобы на поверхности льда создать тонкий слой воды, по которому будет скользить камень, – охотно пустился в пояснения Буликов. – Таким образом можно не только существенно увеличивать путь камня, но и менять траекторию его движения. И потом…

– Володя, это никому не интересно, – перебила его жена. – Поехали домой, Ирину отвезем, и у нас еще дела есть. У тебя процесс завтра – ты хоть в курсе? И потом, мы замерзли, это вам там на льду тепло скакать, а мы тут сидим, чуть от скуки не умерли.

– Рита, ну чего ты зря говоришь, – укоризненно начала Ирина, увидев, как счастливая улыбка победителя сползла с лица бравого скипа, но Марго толкнула ее локтем в бок, и Ирина замолчала, оставив при себе свое удивление.

– Ритуля, я не могу, ты же знаешь, – залепетал супруг, как-то сразу ссутулившись и заметно уменьшившись в размерах.

Ирина с недоумением наблюдала за разительными переменами в облике отважного капитана, героя камней и швабр, пардон, щеток – он сдувался на глазах и покрывался морщинами, как проколотый воздушный шарик.

– Ничего я не знаю! – вздернула брови Марго.

– Я же тебе объяснял, Ритуля: команда победителей приглашает проигравших в бар. Всегда так делается… – В голосе Буликова звучало все меньше уверенности, как у малыша, который препирается с мамой, не желая возвращаться домой со двора и прекрасно зная, что обречен подчиниться.

– Еще чего не хватало! – возмутилась Маргарита. – Я же тебе понятно сказала: у тебя в понедельник процесс. К нему надо го-то-вить-ся! А ты придешь непонятно когда и непонятно какой. Да тут и бара-то никакого нет, тут, к твоему сведению, детская школа фигурного катания.

– А мы хотим в «Градару»… – совсем скиснув, сообщил скип Буликов.

– Чего-о? Дороговато тебе встанет всю эту… – Марго замялась, подбирая слово пообиднее, но так ни на чем и не остановившись, ограничилась многоточием. – В «Градаре»– то поить… Губа не дура! Давай извинись перед ними – и поехали!

– Рита, я…

Буликов замолчал, и Ирина поняла, что малыш, покапризничав, уже готов забрать игрушки из песочницы и подчиниться справедливым требованиям старшего. Но тут пришла помощь.

– Володя, ты идешь? – закричали его коллеги в зеленых жилетах, уже давно собравшиеся кучкой и маявшиеся в отдалении. Возле них понуро толпились кёрлеры из Воронежа во главе со все еще утиравшей нос платочком капитаншей. Они были в бело-желтых жилетах, и вся композиция в целом напоминала луг, усеянный ромашками. Ирина засмотрелась и пропустила важный момент – с почти уже сломленным Буликовым что-то произошло. На всякий случай отойдя от жены подальше, он сообщил, глядя в сторону:

– Рит, я все-таки пойду, полагается так…

– Ах, полагается?! – взвилась Маргарита. – Катись, кёрлер хренов! Смотри, мимо дома своей шайбой не промахнись!

– Рита, ну ты что…

– Бу-ли-ков!!! Во-ло-дя!!! – хором заорали озябшие и проголодавшиеся кёрлеры, сохраняя, однако, взятую дистанцию. Похоже, они тоже опасались строгой жены своего скипа.

Буликов дернулся в их сторону.

– Ключи дай! – остановила его Рита.

– От машины?

– А ты от чего думал?

Буликов явно думал, что строгая супруга, привыкшая к железной дисциплине, потребует ключи от квартиры, и, начиная с сегодняшнего дня ему, Буликову, в качестве расплаты за верность принципам кёрлинга предстоят долгие скитания по чужим углам, потому что своего угла у него отродясь не было. Он улыбнулся заискивающе, поспешно вытащил ключи и протянул жене совершенно детским жестом – на растопыренной ладошке. Марго двумя пальцами взяла ключи, не удостоив бунтаря взглядом, подхватила под руку Ирину и направилась к выходу.

Машину с места она рванула так, что Ирина откинулась на спинку кресла. Какое-то время ехали молча, потом Рита, покосившись на Ирину, спросила:

– Ну, что?

– Зря ты так, Ритка. Чего ты мужика достаешь? Не пьет, не курит. Не гуляет. Спортом вон занимается. Положено им в бар идти – пусть идут.

– Я его достаю?! Это он меня достает! В «Градару» они пошли! Восемь человек! Пеньки вологодские!

– Воронежские, – поправила ее Ирина.

– Да без разницы! У него своих денег – на пакет кефира в «Кировском».

– Почему? – удивилась Ирина. – Вы же вместе работаете.

– Работаю я! – отрезала Марго. – Он так, Петрушка. Ни одной своей мысли в голове, все ему по барабану, копает как в армии: отсюда и до обеда, а зачем, почему – ему дела нет. А с тех пор как этим идиотским кёрлингом увлекся, совсем с катушек съехал. Говорю же: завтра процесс. А у него, видите ли, дела поважнее – шайбу шваброй гонять.

– Камень щеткой, – опять поправила Ирина. – И не щеткой, а руками. И не гонять, а пускать.

Марго посмотрела на нее с подозрением. Ирина изобразила, как именно следует «пускать», важно надув щеки, – и обе расхохотались.

У Риты выдался редкий свободный вечер, когда она никуда не спешила. Поэтому ее осенила идея, которая тут же была признана гениальной – напиться и остаться у Ирины ночевать. Элемент мести непокорному Буликову придавал проекту дополнительный смысл. К реализации приступили немедленно: напиваться решили красным вином с сыром, черносливом и изюмом. Этой кулинарной находкой Ирина обогатилась во время новогодней поездки в Египет. Когда первая бутылка «Давида кьянти» (шестьсот с лишним рублей за бутылку, но платила Марго) подошла к концу, дамы, похваливая себя за предусмотрительность, достали из запасников вторую и перебрались из гостиной в спальню, где можно было принять окончательно горизонтальное положение и предаться легкой беседе.

– А у нас в Египте кровать была трехспальная, – глубокомысленно заявила Ирина, рассматривая обнаженного античного красавца на этикетке бутылки, которую только что водрузила на столик. – Четыре подушки. И мы на ней всего один раз за десять дней. Это было в январе. Если бы я знала, что это было в последний раз в моей жизни, я отнеслась бы к этому серьезнее.

– Это как? – заинтересовалась Маргарита.

– Ну, два раза. Или три. Вот мы тут поперек лежим, а там кровать в два раза больше нашей.

– Это неправильно. Раз трехспальная, значит, не в два раза, а на одну треть. – Марго как юрист любила точность в формулировках. – И ничего не бывает в последний раз. Тем более в нашем возрасте.

– Не-ет! – открестилась Ирина. – Я больше никогда ни с кем не смогу. Они все…

– Козлы? – услужливо подсказала Рита. – Книжка такая есть, даже две – «Все бабы дуры» и «Все мужики козлы», – а на обложке написано, что автор – сейчас вспомню… А! Мастер тонкой лирической прозы.

– Нет, не козлы, почему… Чужие, вот и все. Валя свой был, и то чужой. А эти совсем чужие, я с ними не смогу. – Ирина выставила вперед руки в протестующем жесте, как будто кто-то из этих «чужих» уже вознамерился юркнуть к ней в кровать.

– Пить надо меньше, – посоветовала Марго. – Не будешь чепуху говорить. С родственниками никто и не спит. Все спят с чужими.

– Нет! Я не хочу! – категорически отказалась Ирина.

– Не хочешь – не надо, – покладисто согласилась Рита. – Это дело добровольное.

– Слушай, Ритуль, а чего ты, правда, наезжаешь на мужика-то своего? Вроде живете так хорошо, сама же говорила.

– Я тебе еще и про докторантуру говорила в Кембриджском университете, помнишь? Все оплачивает принимающая сторона, один правозащитный фонд: дорогу, проживание, само обучение, стипендию дают. Я им сегодня утром отправила вежливый отказ: спасибо-извините, дела не отпускают, а мой вице-президент нездоров и заменить меня в период столь долгого отсутствия не может. Другими словами, sorry, господа, муж у меня дурак, диплом я ему купила, но от этого никому не полегчало. И теперь, вместо того чтобы год спокойно жить в красивом городке Кембридже на халяву и докторскую спокойно писать, я буду торчать здесь, волочить весь этот воз и спать с этим сексуально активным идиотом. Вот тут у меня и закралась в голову крамольная мысль: найти себе умного мужика и спать с ним. Как думаешь: умные это тоже умеют?

– Разводиться, что ли, будешь? – ахнула Ирина.

– Ирина Ивановна, к вашему сведению, – нравоучительно начала Марго, – заниматься сексом можно не только в законном браке. Вне его даже интереснее, придает некоторую пикантность, уж поверьте мне.

– Верю, – кивнула Ирина, простив подруге нотки превосходства. И разлила по бокалам остатки кьянти, правда, без прежней уверенности в движениях. – А он тогда тебе зачем – Володя?

– Так это я знаю, что он дурак, и все. Кёрлер! – фыркнула Марго. – А так он – вице-президент, партнер и все такое. Тебе, что ли, объяснять, что есть такие дела в бизнесе, когда можно доверять только своему человеку, чтобы карман был общий. На нем многое завязано, и скандалы мне ни к чему. Пока. Надо будет – я его аккуратненько из дела уберу. А пока мне не надо. И потом, если честно, – Марго глупо хихикнула, едва не пролив остатки вина на постель, – я не могу, как ты, один раз в январе, а сейчас февраль… или март уже? Ну вот. Надо сначала определиться, в смысле… Что, и сыр кончился? Значит, спать пора. Завтра спим до обеда.

Так, не раздеваясь, Ирина – вдоль, а Марго – поперек кровати, они и уснули. Утром, которое началось, впрочем, далеко за полдень, речь зашла о вещах куда более серьезных. Ни та, ни другая не знали, как следует опохмеляться в таких сложных случаях.

– Вроде пивом? – неуверенно предположила Ирина.

– Нет, пивом после водки, – передернувшись, отвергла предложение Марго. – У тебя рассол есть?

– Рассолом тоже после водки. И у меня его нет. А огурцы только маринованные. Нести?

– Фу… Не надо. Тогда подобное подобным. У тебя еще красное вино есть?

– Нет, – помотала головой Ирина и тут же пожалела об этом упражнении. – Может, в магазин?

– Как же! Я не дойду. Ты тоже, – расстроилась Марго.

– А давай попробуем анальгин и кофе, – предложила Ирина. – У меня точно есть.

Они доползли до кухни, запили таблетки крепким черным кофе и вернулись на прежние позиции в кровать. По телевизору показывали старый советский фильм про то, как знатного свекловода Марину бросил муж-карьерист, а потом она получила орден, и он пожалел, да поздно. Подругам оптимистическое кино понравилось.

– О, могучий организм берет свое, – обрадовалась Марго примерно через час и тут же приступила к делу. – Ир, ты шикарно живешь одна в трехкомнатной квартире. Вы ее разменивать будете? Смотри, без меня ничего не делай, вам с Юлькой полагается две трети, так что выплатишь ему его долю, и пусть катится. Судиться он не будет, у них это не принято. А вы развод оформили?

– Нет, – помотала головой Ирина. – Зачем? И тошно это все. Пусть сам оформляет, если ему или его этой – как ее? – надо.

– Напиши мне доверенность, я тебе все оформлю. А если не будете делить имущество, то вам вообще через ЗАГС, дочь-то совершеннолетняя. Так что, будете делить?

– Не знаю, – скривилась Ирина – то ли на нее анальгин не подействовал так благотворно, как на Марго, то ли тема была слишком неприятной. – Он сказал, квартиру делить не будет. Поживет у той пока. Он так сказал – пока. Как думаешь, дальше что будет?

– А ты чего хочешь? То и будет. Ты решаешь. Он ведь уже обратно просился?

– Приходил. Я разговаривать не стала. И ключи попросила отдать. А трубку не снимаю, если он звонит, у нас же… у меня определитель.

– Молодец! – похвалила Марго. – Ответь мне еще на один вопрос, и я умру спокойно: ты очень зла на меня за то, что я тогда проговорилась про Наташу эту, чтобы ей провалиться? Или нет, не так: ты жалеешь, что обо всем узнала? Я ведь все думаю об этом с тех пор, на себя примеряю – хотела бы я знать, что муж мне изменяет или нет? Я бы…

– Что бы ты? – устало спросила Ирина.

– Не знаю, – задумчиво ответила Марго. – Но он бы у меня так просто не ушел. Колобок-колобок, я тебя съем…

– У тебя другая ситуация. Ты сильная, самостоятельная. Володя при тебе, а я была при Валентине. Не знаю, Рита. Иногда думаю – лучше так, чем во вранье. Я же чувствовала, потому и поняла сразу все с полуслова. А иногда хоть волком вой: осталась одна, девать себя некуда и перспектив никаких, потому что уже не поверю никому. Я поняла: в мужике главное – надежность. Если ударение переставить, то получается за мужем, понимаешь? Остальное все неважно: ни деньги, ни любовь, ни характер. Нет надежности – и мужика нет, так, видимость одна. А если уж ее даже у Валентина нет… Вот, живу теперь без вранья. И на кой черт мне это знание? Я ведь и себе этот вопрос сто раз задавала. Ответа не знаю. Запуталась. Хочу лечь вечером, утром проснуться – и чтобы ничего этого не было. Чтобы мы в Египте были. Там солнце. И море.

– Море – это да, – печально согласилась Марго.

«…Жалею – не жалею – какое это теперь имеет значение?» – думала Ирина, оставшись в одиночестве. Рита умчалась, вспомнив о неотложных делах и недовоспитанном Буликове, а она опять вернулась в кровать, потому что голова еще болела и делать было совершенно нечего: ни тебе готовки, ни уборки – красота! И скука смертная. Рита переживает, но вины ее нет. Так уж получилось. Было бы хуже, если бы эта самая Наташа родила ребенка и заботливый папаша разрывался бы на два дома: здесь спокойно и комфортно, а там – молодая жена с сынишкой. Ирина почему-то была уверена, что это непременно был бы мальчик. Вот тогда бы она точно сошла с ума. Потому что если и было в ее жизни что-то, о чем она действительно остро жалела, так это то, что она не родила второго ребенка. Валентин не хотел. Сначала отговаривался нехваткой жилплощади, потом скромной зарплатой, потом – тем, что они уже не так молоды, чтобы начинать сначала все эти капризы-сопли-пеленки-памперсы. Еще говорил, что рожать после тридцати пяти небезопасно и не дай бог… Ирина соглашалась, но главным для нее было другое – мужа нельзя беспокоить. Ему нужно создавать условия. А ребенок – требовательный, капризный, любимый, забирающий всю тебя до капли, – Валентина непременно бы обеспокоил, отняв часть времени, пространства, комфорта, внимания жены. И она не решилась.

А зря. Дети важнее мужчин. Мужчину, как оказалось, даже единственного на свете, можно убрать из жизни, поменять на другого. А сын или дочь – это навсегда. Насовсем. И в этом смысл. Если бы у нее сейчас был сын, все было бы совсем по-другому: взрослая дочь и маленький сын. Ему было бы восемь лет, он ходил бы во второй класс, и они вместе делали бы по вечерам домашнее задание. Или три годика… И Ирина бы сбивалась с ног в поисках хорошей няни – ей надоело бы сидеть дома, но не отдавать же такого малыша в садик: вечно будут то сопли, то кашель. Или пять… И он рисовал бы смешные картинки и подписывал большими корявыми буквами, как когда-то Юлька: «Мама, я тибя лублю». Буквы «и» и «я» стояли бы задом наперед.

А Валентин непременно влюбился бы в сынишку – так всегда бывает, – и не завел бы любовницу и не ушел бы. Или завел, и ушел бы, но это было бы не так страшно, если бы у нее был сын. Тогда впереди было бы много лет осмысленной жизни, в которой она, Ирина, была бы хоть кому-то абсолютно необходима. Юлька уже взрослая. Юная женщина, знающая о некоторых вещах больше матери, которая двадцать лет назад вышла замуж и с готовностью превратилась в приложение к своему супругу. Юлька живет – любит, ревнует, ждет, страдает, надеется. Может быть, у нее все получится. Или получится с другим. Она будет вспоминать об этом времени с улыбкой, грустной и ностальгической. А Ирина просто служила. И теперь уволена по собственному желанию.

Жалею – не жалею… Поезд ушел. «Зеленый поезд виляет задом, а я с моста не него плюю – ему на север, а мне налево…» Вопрос в другом: можно ли было простить Валентина? Забыть о том, что случилось. Сделать вид, что ничего не было.

И жить дальше. Если бы он изменил ей раз или два, вот как в кино показывают, со своей секретаршей на столе в приемной, – простила бы, честное слово! Но ее муж, ее родной человек несколько лет, изо дня в день… а потом приходил домой и… Нет, даже думать об этом невозможно. Она и не будет думать. Сохранит самоуважение, как психотерапевт доктор Буркатов в книжках и по телевизору настоятельно рекомендует: он звезд разводит, ему виднее, как оно лучше сохраняется. Стало быть, будет жить дальше, если не с мужем, так со своими принципами.

За окном сгущались сумерки, быстро вползая в комнату сквозь просвет между портьерами. Ирина потянулась к выключателю лампы, стоявшей на прикроватной тумбочке, и нечаянно смахнула бокал, стоявший на краешке: убрать следы вчерашнего «разврата» они с Риткой так и не удосужились. Бокал жалобно звякнул, ударившись на полу о большое блюдо из-под фруктов и сыра. Ирина ахнула, кинулась подбирать осколки – в общем, только ножка откололась, по бокалу трещины нет, можно и склеить… И даже засмеялась от наглядности ответа на вопрос, который она только что безуспешно решала: а зачем склеивать? Эти простенькие бокалы дарили им с Валентином на свадьбу – тогда это был страшный дефицит. С тех пор они купили множество новых, но эти, глупые до невозможности, зеленые и сиреневые, тех и тех по шесть штук, были любимыми, за ним всегда в первую очередь тянулась рука. За двадцать лет всевозможных праздников ни одного не разбили, а тут… Так ведь не склеишь! Старая немодная сиреневая стекляшка того не стоит. Ирина вскочила, босиком прошлепала в кухню, аккуратно сгребла оставшиеся одиннадцать жалобно позвякивающих бокалов и свалила всю эту зелено-сиреневую красоту в мусорное ведро, сморщившись от звука бьющегося стекла. И крышкой сверху прихлопнула. Все правильно: она должна быть сильной. Прошлое должно оставаться в прошлом. Ей ни к чему воспоминания о счастье, которое то ли было, то ли не было его вовсе и счастьем только притворялось.


Валентин Рудольфович опять задерживался на работе. Все решения давно были отписаны, бумаги разложены в идеальном порядке и убраны в сейф, чай выпит и слоеная булочка, предусмотрительно заначенная от обеда, съедена. Часы укоризненно показывали половину девятого, и что характерно – вечера. Если бы часы могли говорить, то они напомнили бы хозяину кабинета, что сегодня суббота, а он приперся утром ни свет ни заря и сидит целый день, хотя дел на сегодня не расписано, потому как – напоминаем – суббота.

Возмущенное тиканье наконец привлекло внимание Валентина Рудольфовича. Уже полдевятого? Надо ехать. Опять доберется до дома (в этом месте он поморщился, как будто надкусил что-то невкусное, а выплюнуть неудобно) в десятом часу. Он решительно затянул тесемки последней папки, аккуратно поставили ручку в стаканчик, потянулся выключить компьютер… и остался сидеть, глубокомысленно уставившись на плавающих по экрану разноцветных рыб. Эту заставку сделали ему недавно. Рыбы сновали возле кораллового рифа и были совсем как настоящие, точно таких же они с Ириной кормили хлебом и чипсами на пляже в Египте. Он ругался, что это запрещено законом, а она над ним смеялась и все-таки прятала хлеб в купальник, если к ним подходил кто-то из охранников, и потом долго исподтишка вытряхивала крошки и опять смеялась, но уже над собой…

Это было совсем в другой жизни. Там был незыблемый порядок даже не быта, а бытия, там у него был дом, где он был мужем и главой семьи, он относился к себе с большим уважением и твердо знал, что утром ему подадут поджаренный непременно с двух сторон омлет, кофе и апельсиновый сок – свежевыжатый, чистый витамин С, – поливитаминов из баночки он не признавал. А потом – вкусно пахнущую белую рубашку (голубые, розовые, бежевые и прочие он на дух не выносил), отутюженный костюм и вычищенные ботинки. Это был ритуал, к которому Ирина относилась так же серьезно, как и он, и ни разу не было случая, чтобы она не встала приготовить ему завтрак и проводить на работу.

А когда он вернется домой – неважно, в какое время, у него же ненормированный рабочий день! – его будут ждать чистая салфетка на столе, горячий ужин и свежая «Российская газета» с нормативными документами. Поев, он расскажет жене о том, как прошел день, как достала его эта «Фемида недоделанная», его начальница, которая понятно каким местом выслужила пост председателя суда, ничего не понимая в работе (вообще не бабское это дело!). Рассказывая, он воздаст дань врагам, упомянет общих знакомых, приведет в порядок взъерошенные мысли – и отправится спать, наслаждаясь бормотаньем телевизора, запахом чистого белья, уютным теплом одеяла, прохладой спальни и полной гармонией, душевной и физической.

О той жизни он знал все: как они проведут выходные и куда поедут в отпуск, где лежат чистые носки и телепрограмма, на какую именно ширину необходимо приоткрыть окно в спальне, чтобы было свежо, но не холодно, а в самый раз. За носки и рубашки, сок и омлет, за ужин, газету, батарейки в пульте, телепрограмму, запах чистого постельного белья и сто тысяч прочих жизненно необходимых мелочей отвечала жена. Она знала, какой суп он любит, какой сорт чая предпочитает и сколько кусочков сахара (коричневого тростникового) надо положить в его любимую синюю, с золотым ободком чашку. Всем этим «оркестром» вещей, игравшим без единой фальшивой нотки, мастерски и с увлечением дирижировала жена. А он с непреходящим удовольствием всего этого не знал, не брал в голову, наслаждаясь тем, что оно всегда есть – и все. Порядок вещей определен и непреложен. Как говорил один его знакомый, отставной военный, все «чисто, прямо, параллельно», и эта нехитрая формула счастья не так смешна, как кажется на первый взгляд. Короля всегда создает свита, и в той жизни он был настоящим королем, потому что его свита изо дня в день выполняла свое предназначение безукоризненно.

Как, зачем в той чудесной, замечательной, сказочной, восхитительно-правильной жизни возникла Наташа? Хорошо бы ответить так: у него наступил кризис среднего возраста, о котором он слышал как-то передачу по радио, когда ехал с работы. Там умные люди на полном серьезе говорили о том, что ближе к сорока мужчины непременно начинают подводить итоги и горевать о непокоренных вершинах. Кто-то бросается покорять, если уже может позволить себе купить подходящее альпинистское снаряжение и авиабилет в район Альп, кто-то увлекается спиртным, кто-то меняет жену, мудро сделав именно ее во всем виноватой. Вон Абрамовичу приспичило с женой официально развестись – так то ли трехсот, то ли пятисот миллионов баксов не пожалел, хотя могли бы себе жить спокойно в разных полушариях и никогда не встречаться. Вот это кризис так кризис – на всю голову! Вот и он, Литвиненко, борясь с этим самым кризисом, который, заметьте, умные люди придумали, и полюбил девчонку на шестнадцать лет моложе себя. А что он мог поделать, если, по мнению психотерапевтов, это могло помочь ему обрести почву под ногами?!

Звучит красиво, но полное вранье. Он, Валентин Литвиненко, и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет всегда был доволен собой, своими взглядами, поступками, карьерой, перспективами, женой, домом и укладом. Поэтому никогда не было у него никакого кризиса среднего возраста, шиш на постном масле этим грамотеям, пусть оставят свои теории для неудачников, как Юлька говорит, лузеров, и скучающих миллиардеров!

К тому же Тусю он никогда не любил. Он ее хотел. Хотел так, что зубы сводило от желания, чтобы не опускаться до описания прочей физиологии. Но на такую формулировку женщины почитают своим долгом обижаться, поэтому мужчины со времен Адама заменяют это слово любым другим по обстоятельствам, и опыт показывает, что «люблю» вызывает наибольшее доверие. Эксперимент, который любой мужчина проделывал хотя бы раз в жизни: если, стоя под заветным балконом Джульетты, Роксаны, Анны Карениной или Марии Ивановны Пупкиной, честно проорать – «хочу», то, скорее всего, на тебя выплеснут ушат помоев, уронят горшок с геранью и велят «больше никогда на пороге не появляться, потому что она – не такая». А если, задрав голову к звездам, прошептать беспроигрышное «люблю» (в самых крайних, тяжелых случаях: «давай поженимся»), то тебе спустят веревочную лестницу, одарят нежным поцелуем и, скорее всего, незамедлительно вручат тебе все то, чего ты, собственно, и хотел изначально, затевая все авантюру. Так кто в итоге виноват?!

Парадоксально, но даже в выборе первой и единственной за всю жизнь любовницы Валентин Рудольфович был некоторым образом верен жене. Туся, которой тогда было двадцать два или двадцать три, была неуловимо похожа на Ирину в юности – тоненькая, нежная, летающая, улыбчивая, легкая. Туся, как и Ирина, часто смеялась и внимательно замолкала, когда говорил он. Она тоже безоговорочно признала его право распоряжаться и устанавливать правила.

Ирина же с годами не постарела и не растолстела, нет, но стала, как бы это сказать, солидной, что ли. Стала женой, хозяйкой, матерью семейства. И даже вот заместителем начальника отдела в своей районной налоговой инспекции, что, помнится, очень развеселило Валентина – ну какой из его Иришки начальник?! И секс у них тоже стал… солидным. Однообразным, добротным, недолгим, простым, без предвкушения и ожидания, без баловства и подначек, без тихой нежности и нетерпеливой страсти. Про такой говорят – супружеская обязанность. Они с женой ее время от времени честно выполняли – в ряду всех прочих.

Иногда Ирина шутки ради подсовывала ему свои дамские журнальчики – посмеяться над предлагаемыми способами освежить супружеский секс. Согласно этим рекомендациям, ей следовало встретить вернувшегося с работы мужа в прозрачном халатике медсестры, надетом на голое тело, сделать ему массаж, накормить ужином из шампанского с авокадо при свечах, затем привязать к кровати своими чулками и вымазать причинные места взбитыми сливками, туда же можно подать оставшийся от ужина десерт в виде вишенок и клубники. После каковых мероприятий, по мнению советчиков, участников процесса должна захватить столь пылкая страсть, что двадцать лет семейной жизни превратятся в один медовый месяц со взбитыми сливками.

Ирина смеялась, Валентин неодобрительно хмыкал и отшвыривал журнал, ворча и поминая неработающую статью УК о порнографии. Он не мог предложить ТАКОЕ Ирине. И в самом деле, если бы жена однажды встретила его после работы в белом халатике с градусником и баллончиком сливок наперевес, он не набросился бы на нее с жадным рычанием, как полагалось бы, а сперва померил бы ей температуру этим самым градусником. Что же касается сливок… нет, пожалуй, это все же негигиенично, и к тому же он и слова «член» произнести вслух не может. То есть, конечно, может, но сделав над собой определенное усилие. Так уж ханжески воспитан. Так всех тогда воспитывали, без картинок. Что ж ему, жестами объяснять, где именно мазать?!

К тому же он понимал, что жена устает на работе и к тому же крутится по дому, что, переделав все дела, она ложится в постель ближе к часу ночи, и кто знает, чего ей больше хочется: улетного секса или почитать в тишине хорошую книжку? Валентин сильно подозревал, что второго.

Туся же была представителем другого поколения. Она-то спокойно произносила слова и похлеще «члена» и от души веселилась над тем, какой чопорный вид напустил он на себя в секс-шопе, куда она затащила его выбирать подарки на День святого Валентина (день рождения он отмечал с семьей, а уж приятные именины 14 февраля – непременно с Тусей). В постели она постоянно устраивала всяческие эксперименты, в которых он активно участвовал, и придумывала милые шалости, о них Валентин Рудольфович часто вспоминал потом с большим удовольствием.

Таким образом, все складывалось как нельзя лучше, потому что благодаря Тусе он не донимал жену претензиями, которые вряд ли смог бы внятно сформулировать, относился к ней бережно и уважительно – это ли не главное для нормальной семейной жизни? Ему было хорошо с Тусей в постели, но с какой мгновенной легкостью он бросил бы любовницу и все эти «левые радости», если бы Ирина дала ему возможность выбрать, если бы она поставила перед ним ультиматум! Разоблачение Марго упало ему на голову, как весенняя сосулька с крыши. И свершившаяся катастрофа своей сокрушительной несправедливостью повергла его в состояние длительной прострации – все ходят по улицам, все позволяют себе интрижки на стороне, почему же упало именно на него, что он сделал не так?! Он ждал, что Ирина успокоится, одумается и позовет его домой, в прежнюю жизнь, он немедленно и навсегда позабудет о Наташе и даст клятву… Но от него никаких клятв не потребовали. Его просто вычеркнули из той прекрасной жизни и заставили вести новую – странную, чужую, ненастоящую.

…Компьютер давно «уснул», и Валентин Рудольфович с досадой стукнул ладонью по мышке. Экран испуганно мигнул, просыпаясь, и рыбы вновь деловито засновали взад-вперед по коралловому рифу, а Валентин Рудольфович все сидел, растравляя свои раны и обижаясь на то, как несправедливо, в сущности, устроена жизнь. Ведь в том хрупком равновесии, которое он создал, для всех были свои плюсы: и для него, и для Ирины, и для Туси. У них было, как объяснял гид в Египте, равновесие экосистемы, как в коралловом рифе. Именно поэтому законом запрещено кормить рыб, чтобы не нарушать это самое равновесие. Получается, эта стервозина Марго нарушила экологическое равновесие. Нарушила закон. Правда, египетский, а где мы и где Египет?.. Но ведь и у нас кое-какие законы на этот счет существуют, кстати!

Нащупав твердую, как ему показалось, почву под ногами, Валентин Рудольфович вдруг принялся лихорадочно разбрасывать только что сложенные в отдельную аккуратную стопочку мелкие разнокалиберные бумажки. Наконец нашел нужную, схватил трубку, ошибаясь и не попадая на нужные кнопки, набрал записанный на бумажке номер. Нервничая, замер и едва дождался, когда ответил глубокий женский голос, слегка удивленный:

– Да, Валентин, слушаю?

– У тебя мой номер в телефоне? – невольно удивился Валентин Рудольфович.

– Нет, сердце вещует, – съязвила Марго и невежливо поторопила. – Чего надо-то?

– Знаешь, что я решил?

– Уже боюсь заранее, – обнадежила Марго.

– Готовься к иску!

– Чего-о?! – Марго изумилась совершенно искренне.

– Я на тебя в суд подам. За распространение информации, не соответствующей действительности. Ты где прописана?

– На Ленина…

– Значит, Малышевский район, – удовлетворенно констатировал Литвиненко, наслаждаясь явной растерянностью в ее голосе. – С председателем я договорюсь. Много с тебя не возьму, но уж зато ославлю на весь свет.

– Давай! А я парикмахершу твою в суд приведу, – вдохновилась идеей Марго. – В крашеной шубе. Как свидетеля.

– Хрен тебе, а не свидетель! Я сам ее приведу как заинтересованную сторону. И она против меня свидетельствовать не будет. Она не такая дрянь, как ты!

– Ну, присудят мне моральный ущерб, так ты попробуй возьми с меня хоть копейку, – уже смеялась Маргарита. – Согласна и опровержение в газете дать: все, как положено, распишу твои и свои грехи под орех. Устраивает? Развлечемся!..

– Ладно, – не сдавался Литвиненко. – Не боишься гражданского процесса – будет тебе уголовный. За клевету. Как? И посажу. Большой срок не дадут, конечно, я понимаю, но тебе и маленького по самые уши. И на условный не выйдешь, не рассчитывай. Я с судом договорюсь, чтобы дали реально. Кстати, какая там санкция по сто двадцать девятой, ты не в курсе?

– Ты у меня спрашиваешь? – опять развеселилась Марго. – Открой кодекс и посмотри. Там больше, чем исправительные работы, нет.

– Вот и поработаешь. Это тебе не по Страсбургам и Гаагам шастать на халяву.

– Валя, а ты знаешь, что человеческий мозг на восемьдесят процентов состоит из жидкости? – перестав смеяться, странным голосом поинтересовалась Марго.

– Ну? – насторожился Литвиненко, предвидя неминуемый подвох.

– Говорят, у некоторых она тормозная. А тебе еще конкретно недолили. Дурак ты, Валя. Раньше это было не так заметно, – опечаленно подвела итог Марго и повесила трубку.

Валентин Рудольфович послушал гудки и со своей стороны тоже аккуратно нажал «отбой». Дурак – это точно. Он и сам понимает. Нет, насчет того, что клевету он докажет и в суде договорится, и реально дадут ей за клевету – на раз, без проблем, но ему этот скандал однозначно будет стоить карьеры (председатель областного суда, человек старой закалки, придерживался принципа: неважно, он украл или у него украли, репутация все равно подмочена), того и гляди, из судей попрут, не говоря уже о переводе в областной. Нет, он должен сидеть тише воды ниже травы. А зараза Мамай – дал же бог фамилию! – на гребне этого скандала взлетит еще выше и денег получит еще больше за грамотный пиар.

В дверь деликатно постучали.

– Да! – голос прозвучал неуместно резко.

– Извините, Валентин Рудольфович, это вы тут? – сунулся в приоткрытую дверь охранник. – А то уже десятый час, я проверить…

«Интересно, кого ты ожидал здесь увидеть…» – брюзжал про себя Литвиненко, проходя по коридору к выходу. За столом охранника сидела густо накрашенная молоденькая девица и хихикала, уставившись в телевизор. Литвиненко она и не заметила – очень надо. «Девку привел, вот и хотят вдвоем остаться, – неприязненно подумал Литвиненко, – у "Фемиды недоделанной" в кабинете и диванчик есть. Тьфу, гадость какая!»

Машин на стоянке было только две – его и охранника. Все еще злясь на наглого юнца, Литвиненко выехал на улицу, автоматически переключал скорость, давил на газ и притормаживал, дисциплинированно включал поворотники и даже почистил дворником заднее стекло… и заскрипел зубами, когда увидел, что приехал домой. К Ирине. Вдруг испугавшись, что она выглянет в окно и увидит его, поспешно выключил фары. Но в знакомых окнах было темно, только мерцал в глубине гостиной телевизор, и комната вспыхивала то синими, то белыми сполохами. Странно, Ирина раньше никогда не включала телевизор, если его не было дома. У нее гости?! Тогда почему темно?! Да просто раньше ей было некогда, догадался Валентин, а теперь у нее появилось свободное время. Как любит говорить его дважды разведенная начальница, она же «Фемида недоделанная», на чью бурную личную жизнь щепетильность вышеупомянутого председателя областного суда странным образом не распространялась, «на незамужней женщине глаз отдыхает». Вот и Ирина теперь может сколько душе угодно читать свои журналы и книжки, смотреть телевизор, спокойно встречаться с дурой Марго и вертихвосткой Нэлькой, а может… Может и любовника себе завести! Понаберется у таких подруг! А что? Говорят же, в сорок лет жизнь только начинается. Ирине всего тридцать девять. А ему сорок четыре. И ему ничего начинать не хочется. Хочется домой, обратно, к Ирине. Хочется остро и нерассуждающе, физически, до боли, как в мороз, хочется под крышу, в тепло. Так хорошо, как было, у него все равно уже никогда не получится…


Конец весны и начало лета прошли как-то глухо, словно в полусне. Ирина слышала звуки, чувствовала запахи, но размыто, нечетко, как будто запретила себе вслушиваться и вникать. Еще она старалась как можно меньше думать о том, что произошло, больше не анализировать свои чувства, резонно полагая, что если рану все время расковыривать, то она никогда и не заживет. Больное место надо заклеить пастырем и забыть о нем на время. Потом пластырь отпадет, а под ним, глядишь, уже пленочка новой кожи. Заживет, только шрамик останется. У нее так было на ноге – после фурункула. Душа, конечно, не нога, но других способов лечения Ирина не знала.

Расчет оказался почти верным: пока не трогала – не болело. Она «держала спинку», и на работе никто ничего не знал о ее проблемах. С коллегами Ирина близко не сходилась, все ее подруги были из детства. Теперь она не торопилась домой со службы, охотно оставалась по вечерам, доделывая неотложную работу, и измученное бюллетенями замужних и многодетных сотрудниц начальство немедленно вознаградило ее вынужденный трудовой энтузиазм – после майских праздников она получила повышение и теперь стала начальником отдела камеральных проверок. Карьерный скачок решено было отметить девичником в ресторане «Баловень», на который Настя традиционно не явилась, поскольку не могла пропустить родительское собрание у младшего сына, а Нэля, посидев часик, умчалась на свидание, на сей раз, кажется, с дрессировщиком из цирка, оставив Ирину и Риту доедать, допивать и договаривать.

– Если я правильно понимаю, ты теперь совсем на людях показываться не будешь, раз вместо выездных проверок камеральные, – проводив подруг, приступила к делу Маргарита. – Ты это нарочно, да? Чтобы с одними бумажками и никого в глаза не видеть.

– Почему? Я прием обязательно веду, два раза в неделю, – вяло отбивалась Ирина, потому что Рита была совершенно права – нарочно. Чтобы никого не видеть.

– Ну-ну. Ладно, посиди пока. Приеду из Страсбурга – будешь со мной в сауну ходить и на аквааэробику. Молчи. Лиц противоположного пола там нет, с гарантией. Кстати, о птичках: я тебя вчера с каким мужиком познакомила – директор турфирмы, год назад развелся, уже нагулялся, – я его от сердца оторвала, а ты что?

– Что… Ничего… Отвез меня домой – я и пошла домой.

– Господи! – разозлилась Маргарита. – Тебе не сорок лет, тебе шестьдесят, у тебя год семейной жизни был за два, как на севере.

– Мне тридцать девять, – обиделась Ирина, с досадой отмечая, что Марго еще могла вывести ее из себя, задеть за живое.

– Нет, тебе сто тридцать девять, – не унималась Рита. – Ничего, вернусь – посмотрим.

– Рит, а ты в Страсбург надолго? – спросила Ирина с почтением, ей очень нравилось само слово «Страсбург», вызывало трепет своей значительностью и «заграничностью». – У тебя там что?

– У меня там Европейский суд по правам человека, – Марго посерьезнела. – Тетку тут у нас одну в психушку закатали. Сидела она вот так же с подругой, заспорили о религии – короче, поссорились. А подруга – врач, вызвала бригаду психиатрической помощи. По закону врачи должны в течение двух суток обратиться в суд, который решит вопрос о правомерности лечения пациента против его воли. Врачи-то так и сделали, только суд занялся этим делом через сорок пять дней. И все это время ее лечили, представляешь? Она оттуда вышла – и к нам. Денег на адвокатов у нее нет, да и не верит ей никто с ее психушкой, а мы же тоже больные, кверулянты… – Тут Марго усмехнулась. – От нее все отмахнулись, а мы до Страсбурга достучались, там приняли дело к рассмотрению. Дело «Дашкевич против России». Если я его выиграю…

Марго трижды плюнула через левое плечо и оглянулась в поисках чего-нибудь деревянного. С сомнением посмотрела на стул – нынче пластик от дерева не отличишь. Подозвала официанта:

– Молодой человек, у вас есть что-нибудь деревянное?

– У меня? – опешил официант, молодой и беспричинно-высокомерный.

– Давайте про вас не будем, – великодушно разрешила Марго. – Я имела в виду интерьер вашего заведения. Или здесь все – пластик?

– Стол, – неуверенно предположил официант, не отводя глаз от Марго.

– Пластик, – постучала по столешнице Рита, откинув затейливую скатерть. – А мне нужно дерево. Это срочно. И очень важно. Вы поняли?

– Понял! – официант почтительно вытянулся в струнку, попытался даже прищелкнуть каблуками и исчез.

Ирина давилась от смеха.

– Ритка, ну как ты так можешь, а? Что он о тебе подумает? Что ты сумасшедшая.

– Мне по барабану, что он подумает. Это его работа – бегать. И потом, он противный.

– Ну как вот ты что хочешь, то и делаешь, а? Не боишься никого, ссоришься со всеми, то с официантом, то с мэром, то вот с Россией. А я, честное слово, до сих пор продавцов и официантов побаиваюсь. Если, конечно, не по работе. С детства еще осталось, когда хамили все.

– А чего бояться-то? – изумилась Марго. – Ты правильно говоришь – работа у меня такая. Я ее люблю. А ты вот почему всего боишься, я не понимаю… Красивая, умная, все на месте… мужиков боишься, официантов боишься, людей боишься, себя боишься. Знаешь, на что ты похожа?

– На что? – без особого интереса подала ожидаемую реплику Ирина.

– На фотографию непроявленную! Я маленькая была, любила к отцу забираться, когда он в ванной фотографии печатал. Там много ванночек, он кусок бумаги брал щипцами, клал в проявитель и разрешал мне ванночку покачивать. И на ней постепенно появлялась картинка. Или лицо – мое, мамино, ну, неважно. Так вот, если рано достать, то так и останется все белесое, неконтрастное. В какую бы тебя ванночку засунуть, чтобы ты себе цену поняла, ну скажи мне, а?

Пока Ирина соображала, не должна ли она обидеться на столь сомнительный комплимент – вроде и яркая она, а вроде, видите ли, непроявленная, – подошел официант. В руке у него была большая, чисто вымытая разделочная доска, до половины обернутая в крахмальную салфетку.

– Вот! – гордясь собой, он протянул трофей Маргарите.

Та посмотрела на парня с недоумением.

– Ты постучать хотела, чтобы в Страсбурге выиграть у России, – напомнила Ирина, решив не обижаться.

Марго постучала, потребовала счет и оставила восхищенно смотревшему на нее официанту щедрые чаевые.

Через два дня Маргарита улетела в Страсбург. Ирине позвонил тот самый подвозивший ее домой директор турфирмы, на которого Марго возлагала большие надежды, предложил встретиться. Ирина отказала вежливо, но твердо, сославшись на занятость, хотя на самом деле она была свободна, как Пятачок, и не только до пятницы. Новое знакомство означало бы новые переживания, на которые у нее нет сил. Она должна обрастать новой кожицей. Развелся он… Пропади они все пропадом, эти мужики, женатые и разведенные!


Стучание по досочке сыграло свою благотворную роль – из Европы Маргарита вернулась неделю спустя с триумфом: как написали во всех центральных газетах, «Россия проиграла Тамаре Николаевне». А провинциальный адвокат Маргарита Мамай вознеслась на вершину международной славы. Ирина записала на видеомагнитофон два сюжета новостей, чтобы прокрутить их потом вместе с Марго.

Но Рита смотрела невнимательно.

– Ирик, угадай, кого я там встретила, в Страсбурге? – предвкушая эффект от своего сообщения, первым делом спросила Рита.

– Кого? Пугачеву?

– Литвиненко твоего! О! Вот-вот-вот, смотри, я как раз про это говорю!

«Кстати, к судебному заседанию по делу "Дашкевич против России" была специально приурочена ознакомительная поездка делегации российских судей – глав судебных департаментов судов субъектов Федерации, председателей областных, краевых судов, – строго глядя в камеру, говорила Маргарита. – Аппарат уполномоченного Российской Федерации при Европейском суде по правам человека понадеялся на то, что присутствие на судебном процессе против России должно оказать на российских судей воспитательное воздействие: не позорьте государство, рассматривайте дела вовремя и в соответствии с международными стандартами судебной защиты. Господа, неужели за этой простой истиной непременно надо было прокатиться в Страсбург?»

– Здорово! – восхитилась Ирина. – Ты вроде и не волнуешься вовсе. Ты этот костюм там купила?

– Нет, у нас, перед самым отъездом, ты просто не видела. Там не до этого было, тряслась как осиновый лист. Так вот, представь, Валечка твой вместо «спасибо» морду от меня отвернул при встрече, хотя остальные судьи мне были изо всех сил признательны – командировочка в Страсбург, неплохо, да?

Но Ирине было наплевать на Литвиненко, и на сей раз вполне искренне. У нее для Маргариты была припасена новость еще и получше.

– А у меня Юлька познакомилась с Аланом. Он англичанин, а живет в Швейцарии. Или наоборот. Он к нам приезжал, они три дня по городу гуляли, потом Алан в свою Женеву улетел. Сказал, что осенью вернется, и они поженятся. Пред-ставляешь?

Маргарита немедленно и самокритично признала, что ее новость по сравнению с Ирининой не стоит выеденного яйца, и потребовала деталей и подробностей.


Как выяснилось, с этим самым швейцарцем-англичанином Аланом Юлька познакомилась еще зимой. Самое интересное, что просто так, на улице. Это в старые времена иностранцам въезд в закрытый Свердловск был строго-настрого запрещен, потому что здесь крепили обороноспособность страны Уралмаш и множество других не столь известных заводов, которые назывались в народе загадочно «Три тройки», «Дом промышленности» или просто «ящик». Теперь, очевидно, в связи с тем, что необходимость в обороне пропала, заводы продали (знаменитый Верх-Исетский, с которого еще при Демидовых начиналась промышленность Урала, говорят, ушел по цене трехкомнатной квартиры) тем же самым иностранцам, а город новые власти возмечтали превратить во всемирную туристическую Мекку, втайне гордясь, что не где-нибудь, а именно «у нас» в 1918 году убили семью последнего российского императора. Но богатенькие туристы из стран дальнего зарубежья отчего-то не спешили потратить свои евро и доллары на изучение трагических страниц русской истории. А норовили, наоборот, подзаработать, продать подороже и купить подешевле, то есть приезжали по делам бизнеса. Вот и мистер Алан Мэйл, представитель знаменитой аудиторской фирмы, прибыл в командировку на три дня по делам. И в первый же день, выйдя из отеля, заблудился и тщетно взывал к прохожим о помощи – ему бы и рады были помочь, но не могли, потому что если слово «hotel» он еще мог донести до слушателей, то странное название напрочь стерлось из его памяти.

Он присел на скамейку возле монументального серого здания с колонами, чтобы дать отдохнуть ногам и изобрести выход из положения: все-таки звонить в консульство и просить, чтобы его отвели в отель за ручку, было неловко. Но других идей не было. И тут Бог послал ему Юльку. Она вылетела из университета вместе с подружками, на секунду замерла на крыльце, сощурилась на снег и солнышко, засмеялась от удовольствия. Алан тоже замер и тоже зажмурился, как от солнца, к которому, впрочем, сидел спиной. У его солнышка были пушистые своевольные волосы, не желавшие помещаться в шапку, зеленые глаза, курносый нос… ничего особенного, но ведь не случайно же именно в этот момент Алана осенило: он лихорадочно нашарил в кармане куртки карточку отеля, а на ней конечно же было написано то странное, ни на что не похожее слово, которое он никак не мог вспомнить. Он вскочил и бросился к девушке, наперерез спешащей на свободу студенческой толпе, натыкаясь на людей и бормоча извинения себе под нос. Теперь он был уверен, что девушка ему поможет Едва не налетев на незнакомку, он протянул ей карточку и начал в десятый раз невнятно лепетать что-то вроде:

– Please… Could you help me… I can't find my hotel… It's called very strange… Here is the card…[1]

И едва не умер от счастья, услышав ответ на родном и почти безупречном английском:

– Yes, of course. Let me see….[2]

Пока Алан с облегчением излагал суть своей проблемы и описывал мытарства, которые ему пришлось пережить, девушка изучила карточку, вздернула брови и посмотрела на него с подозрением.

– «Исеть»? Do you really live in «Iset»?[3]

– В голосе звучало недоверие.

– Yes, yes! – Алан закивал так усердно, что шапка сползла ему на глаза. – Исэт!

Девушка зачем-то огляделась по сторонам, потом что-то сказала ожидавшим ее подружкам, они тоже посмотрели на Алана странно и захихикали, и он даже украдкой проверил молнию на брюках. Потом девушка, пожав плечами, взяла его за рукав, отвела от крыльца университета шагов на десять и молча показала пальцем на стоявший метрах в ста дом, весь фасад которого закрывала рекламная растяжка с длинной рыжей таксой, до половины одетой в вязаное полосатое пальто. К чему тут такса, Алан так и не понял, зато немедленно догадался, почему город из окна его номера виделся как бы в дымке: рекламное полотнище пропускало свет, от изображения оставляя только контуры, и напрочь перекрывало название отеля. Это и есть его отель «Исэт», вокруг которого он слонялся битый час, уже потеряв надежду обрести кров.

– Can you get to the hotel yourself?[4] – по-прежнему подозрительно спросила зеленоглазая. Она явно не верила, что он сумел заблудиться в пределах видимости многоэтажного здания. А уж идиотскую пятиэтажную таксу видно с далекой окраины.

Радость от обретения ориентиров мгновенно угасла в душе Алана, как только девушка отпустила его рукав. А что прикажете делать? Просить, чтобы она проводила его до места? Сочтет за кретина. Пригласить погулять? Его ждет работа, а ее – подруги. На лице Алана отразилось такое неподдельное отчаяние, что девушка задержалась на секунду и спросила, улыбнувшись:

– What's the matter?[5]

Она смотрела на него, улыбаясь, он опять зажмурился и брякнул:

– I love you!

Вернее, это сказал его язык, отдельно от хозяина. Алан и сам удивился, открыл глаза и посмотрел на девушку вопросительно, как бы ожидая поддержки. Она молчала, не зная, как реагировать.

– In Russian we say – love from the first look,[6] – разрядила обстановку подошедшая на выручку подруга в розовых меховых наушниках вместо шапки. Потом добавила, повернувшись к Юльке: – Не всем так везет. В смысле, что мы не с физтеха и по-ихнему можем запросто.

Стоявшие в отдалении девушки засмеялись, и Алан, ободренный, забыв заодно и английский, молча и осторожно ухватил зеленоглазую за рукав – чтобы, не дай бог, не исчезла. Такое с ним случалось впервые в жизни. Недаром мама как чувствовала, даже всплакнула, узнав, что ее сын, мотающийся по всему миру, едет в Россию, да еще не в Москву, а в какой-то Э-ка-тэ-рин-бург. Но отец нашел его на карте, и это миссис Мэйл несколько успокоило.

– Evening, – сделав над собой усилие, вспомнил родную речь Алан. – What are you doing tonight?[7] – Но рукав не отпустил.

– She'll going to the cinema, – опять вмешалась подруга в наушниках. – And here's your ticket![8] – Порывшись в своей сумочке, она протянула Алану билет. – And please, don't… Впрочем, нет, – повернулась она к зеленоглазой, – лучше уж ты его отсюда забери, а то опять заблудится.

– Well, I think, she'll better meet you, – вздохнув сочувственно, она принялась объяснять Алану, как маленькому. – Just on the same place. You can see this square from your window. At seven o'clock. And not in the morning, о'keу? Her name is Julia.[9]

– Julia, – заворожено повторил Алан. И очнулся только тогда, когда Julia, осторожно высвободив рукав, вместе с подружками побежала к подошедшему автобусу.

Никогда в жизни не знакомившийся на улицах Алан страшно боялся, что эта удивительная, так потрясшая его воображение Julia, посланная ему небом в момент отчаяния (Алан Мэйл был примерным прихожанином и твердо верил в Божий промысел) и так волшебно просто разрешившая все его затруднения, не придет, обманет, забудет. Поэтому он явился на площадь перед университетом в восемнадцать пятнадцать и стоял, как гвардеец в карауле у Букингемского дворца, даже не переминаясь с ноги на ногу. Julia пришла, и все свободное время, оставшееся от двух дней, он старался не выпускать из пальцев ее рукав, ремень сумки или край куртки, боясь, что она исчезнет, растворится, как эльф, не оставив номера телефона.

Однако все обошлось, и на прощание от эльфа он получил не только номер телефона, но и адрес электронной почты, на который он ежедневно на протяжении вот уже пяти месяцев два раза в день посылал одно и то же сообщение: «I love you from the first look!»[10] Это был как бы пароль, а потом уже все остальное. Он все надеялся услышать отзыв, что-то вроде «I love you too», но… Ничего, у него упорный характер.

Про зимнее знакомство с Аланом Юлька сказала матери мимоходом, но та, погруженная в свои переживания, как в вату, возможно, ее и не расслышала. Покивала, улыбнулась, но не расслышала. Юлька жалела мать. Как несправедливо все устроено: отец ушел к своей парикмахерше, а ее Горюнов мается, все выбирая между ней, Юлькой, и женой. Да он и не мается в общем-то. Его все устраивает. Он любит и ее и жену. Это у нее и у его жены – по половинке, полмужа и поллюбовника. И им от этого плохо. А у него две женщины – и ему хорошо.

А этот вот даром ей не нужный англичанин так нелепо и неожиданно влюбился в нее. И готов – нет, не так, – он просто мечтает на ней жениться. Он уже учит русский язык. Его родители уже дали свое согласие, теперь Julia должна спросить у своей мамы, и тогда он приедет в сентябре, раньше не получится – дела. И они поженятся. А потом уедут в Женеву. Ей там понравится. О том, что Юлька может ему отказать, Алану и в голову не приходило – ведь ее же Бог послал, и у него «love from the first look».

– Так что, мам, давай, соглашайся, он, видимо, послушный мальчик и без твоего разрешения ему никак! – резюмировала дочь.

– Да как… – растерялась Ирина. – Ты мне не говорила ничего…

– Ты не слушала, – мягко возразила Юлька. – Я говорила, а ты не слушала. Ты тогда с отцом…

– Ты его… любишь? – споткнувшись на последнем слове, спросила Ирина.

– Ой, мам, вот только не надо мне про любовь, ладно? Я уже сколько скачу вокруг Горюнова со своей любовью? Хватит! Наскакалась. Пусть теперь меня любят. Как думаешь, где лучше быть любимой – в Женеве или все-таки в Лондоне?

– Юля, Юлечка, остановись! Ты же со зла все это говоришь. От отчаяния. А потом пожалеешь. Поговори со своим Горюновым еще раз.

– Чтобы он решил, что я его шантажирую? Нет уж, спасибо! Он обещал со мной в отпуск поехать, а на днях сказал: извини, в августе с женой еду, а два раза за лето не получится. И я тут как тут со своей Женевой. Женись на мне, а не то уеду – пожалеешь!

– Не с Женевой, а с Аланом. Он же человек.

– Человек, – согласилась Юлька. – И не противный. Смотрел на меня – аж жмурился от счастья. И звонит каждый день. Любит, говорит. Деньги у него есть. Жены и детей нет. Наши девчонки мечтают за иностранца выйти, а мне он сам на голову упал. Надо брать.

– Нельзя так, зайка, – вяло сопротивлялась Ирина.

– Нельзя так, как ты, – отрезала дочь. – Любила, служила, условия создавала – и где он? Теперь ему парикмахерша условия создает. А ты одна. Я его ненавижу! Я их всех ненавижу!


Ирина немедленно узнала в ее словах себя и испугалась этого отражения. Бедная девочка! Ей всего двадцать, она не должна уходить во взрослую жизнь с таким грузом. Это она, Ирина, справится, потому что она сильная и у нее есть жизненный опыт. Юлька – ребенок. Пусть ее любят. Она права. Пусть едет. Там ей будет легче забыть свое ворованное счастье с Горюновым. Она заслуживает лучшего.

– У меня одно условие, Юля, путь он приедет, и вы поженитесь здесь. Чтобы ты уехала туда женой, а не… подружкой. Мне так будет спокойнее.


Юля дала согласие. Алан немедленно выслал какие-то бумаги, Юлька переводила, Маргарита вникала и говорила, что все будет в порядке. От помощи отца Юлька наотрез отказалась. Регистрация была назначена на восемнадцатое сентября. А первого сентября Ирина с дочерью отправились покупать свадебное платье. Поначалу Юлька была против, ей почему-то хотелось сделать все как можно незаметнее, будто не верила она в то, что свадьба настоящая. И Алану не верила, и себе не верила, и в любовь с первого взгляда тоже не верила. Впрочем, со второго тоже. Но Алан настаивал, обещал привезти родителей, познакомить их с русскими родственниками. В конце концов прислал деньги. «Не класть же их в карман – нехорошо», – резонно рассуждала Ирина.

День был выбран неудачно, это обе поняли сразу. Солнечный и теплый, совсем летний, он все же был как будто подернут грустной осенней паутинкой. По улице бежали из школы дети, вроде бы веселые и счастливые от встречи с одноклассниками, и все у них было новенькое – и туфли, и блузки, и жилетки, и портфели… а лето кончилось, впереди – уроки, оценки, серое утро, когда нет сил вылезти из-под одеяла. Красивые учительницы несли вороха букетов – царственных георгинов, сияющих астр, роскошных пионов, заносчивых роз. Сегодня был их праздник, и прохожие улыбались учительницам, но через день-два вся эта красота поблекнет и съежится, как скукожится и станет воспоминанием ощущение праздника. Им опять входить в класс, как с берега в холодную воду, учиться любить новых детей, прикипать к ним душой, а весной опять отпускать, улыбаясь и украдкой смахивая слезы.

К тому же Ирина вспомнила, как совсем недавно они с мужем привезли с дачи такой же букет розовых, сиреневых и белых астр (у Ирины такие не росли, купили у соседей), наутро Юлька отнесла их в школу, и кто знал, что это было не только последнее ее первое сентября, а последнее лето дочкиного детства.

В общем, настроение у Ирины было не очень, похожее на погоду на улице: вроде и солнышко, а в дымке. Мысли всякие… Юлька тоже была не в духе. Свадебное платье в непременных оборках, рюшах и блестках казалось ей глупым архаизмом, она всю жизнь ходила в джинсах, только по редким праздникам меняя их на джинсовую юбку. А что? Удобно и практично, а эта конструкция с обручами, корсетом, шнуровками и цветами была ей абсолютно чужда. Юлька заранее тосковала, предвидя, как на потеху публике она будет наступать на подол и беспрестанно поддергивать сползающий корсаж. Ни сесть, ни встать, да еще и фату на нее, как на чучело, напялят – господи, боже мой! Все это усугублялось тем, что романтическая составляющая в ее ближайших планах отсутствовала напрочь: ее любят – она позволяет себя любить. И окажись Алан не из Женевы, а из Верхней Синячихи, она бы за него замуж не пошла бы. Ни за какие коврижки.

Но деньги на платье были высланы, аренда ресторана оплачена, будут не только ее подружки, но и родители Алана и какие-то люди из консульства – негоже выглядеть замарашкой. Юлька сама это прекрасно понимала и поэтому покорно таскалась с матерью из магазина в магазин.

Наконец-то Ирина поняла, зачем на улице Луначарского, на одном пятачке, расположено сразу шесть свадебных салонов: «Гименей», «Юнона», «Флер д'оранж», «Александрия», «Свадебная мода» и с советских еще времен – «Салон для новобрачных». В него ездила еще сама Ирина, когда они с Валентином подали заявление в ЗАГС, и им выдали талоны в единственный в городе свадебный салон. По талонам можно было без давки и очередей купить простенькое польское белое платье, фату, белые туфли, костюм, рубашки и даже ботинки для жениха. После каждой покупки часть талона отрывали, чтобы уберечь несознательных граждан от соблазна купить две пары ботинок и загнать лишнюю по спекулятивной цене. Но граждане были тоже не лыком шиты, и Маргарита – вспомнила с улыбкой Ирина – подавала заявления в ЗАГС с двумя или тремя однокурсниками, чтобы получить заветный талон. Ответственные за порядок тоже не дремали: постельное белье полагалось выкупать только после регистрации брака при предъявлении паспорта со штампом.

И правильно – зачем, скажите на милость, молодым людям постельное белье до свадьбы?

Тогда, в те времена, и брали первое попавшееся, то, что давали. Нравится не нравится – дело второе, другого все равно до конца месяца не завезут, дома подгоним по фигуре или стельки подложим. Теперь стало еще хуже – приходилось выбирать. А как выбирать, если глаза разбегаются и мысли вслед за ними?

Из «Гименея» Ирина и Юлька вышли притихшие, вполне осознав трудность поставленной задачи, из «Юноны» – немного ошалевшие от разнообразия фасонов и тканей, из «Флер д'оранжа» – озадаченные ценами.

– Ма-ам, я больше не могу, – как маленькая ныла Юлька. – Мне все эти тряпки вот уже где!

Наглядно показала где именно и в неузнаваемо преобразившемся «Салоне для новобрачных» решительно уселась на диванчик, объявив, что она согласна «напялить на себя то, что выберет мама», и Ирина, как человек ответственный и привыкший доводить начатое дело до конца, отправилась бродить среди одетых в белое манекенов в гордом одиночестве. Это было вполне ностальгическое путешествие. Тогда в магазине был два отдела – для женихов и для невест. Девочки – налево, мальчики – направо. В правой стороне, вспомнила Ирина, тогда пять размеров одного фасона были развешаны по всему залу, и общий тон был траурно-черным. Очевидно, предполагалось, что именно с таким настроением будущий супруг должен переходить от просто свободы к осмысленной необходимости.

В отделе для невест было повеселее: все же, как ни крути, женщины во все времена извлекали больше положительных эмоций из мероприятия под названием «свадьба». Здесь все было белое, с цветами и кружевами. И даже двух или трех фасонов. Впрочем, у Ирины с Валентином тогда денег было негусто, поэтому мама Риты, которая была тогда директором Дома моделей, сшила ей свадебное платье, точнее, не платье, а длинную юбку и блузку, что было гораздо практичнее: блузку Ирина еще несколько лет надевала в торжественных случаях, но уже с черной юбкой. А вот фата была из магазина – красивая, почти до пола, двухслойная, с ободком из мелких белых цветочков. Шикарная был фата. Ирина хрнила ее для дочери, но теперь уж не пригодится – плохая примета, раз родители расстались. «Найду при случае – выброшу», – подумала Ирина. Куда бы выбросить воспоминания?.. А вот Ритке, помнится, ее жених купил «настоящее» платье, дорогое и шикарное, и Ритка была неподражаема!

Занятая своими мыслями, Ирина ходила между манекенами, улыбалась, задумчиво трогая платья. Из этого состояния ее вывела продавщица с вечным «Вам помочь?». «Мне не мешать», – всегда хотелось ответить Ирине, но вместо этого она вежливо улыбалась, кивала и послушно смотрела то, что ей предлагали.

– Да, давайте померяем вот это и это, – решилась Ирина. – Размер сорок шестой.

Продавщица проволокла блестящий и шуршащий ворох в сторону примерочной. Туда же со вздохом потащилась и Юлька. А Ирина с чувством выполненного долга в свою очередь устроилась на диванчике, вздохнула, вытянув уставшие ноги, и стала смотреть в окно, за которым все шли женщины с цветами и дети – наверное, со второй смены, а солнце уже уходило за крышу соседнего дома…

В первом платье Юлька была похожа на Наташу Ростову на первом балу: струящийся от лифа силуэт, открытые плечи, трогательная шея и ключицы в овальном вырезе. К платью прилагались диадема и перчатки выше локтя. Юлька смотрела на мать укоризненно. В ней не было ни грамма от любимой героини графа Толстого, скорее уж, от Пеппи Длинный Чулок, так что платье не подходило совершенно.

Еще десять минут шуршаний, колыхания занавесок примерочной, ойканий и тяжких вздохов… Солнце село окончательно, сразу стало сумеречно и зябко, как бывает только осенью. В торговом зале включили свет, и, когда продавщица с довольным видом отдернула шторки примерочной, Ирина ахнула. В центре небольшого подиума, в полусфере зеркал, стояла… нет, не ее своенравная и смешливая дочь. Это была незнакомая красавица, царственная и уверенная, сияющая красотой и великолепием. Белоснежное платье с пышной юбкой и узким расшитым корсажем сидело на ней как влитое, как единственно возможное. Оно торжествовало и покоряло, это было платье-заговор против мужчин, платье-месть за все неудачи, платье-триумф. Из под длинной мерцающей фаты с вуалью до половины лица Юлька смотрела загадочно и странно, немного печально, как будто уже издалека.

Даже довольная продавщица как будто что-то поняла и отступила молча. Ирина подошла к дочери, повернула ее к зеркалам, где немедленно отразились три красавицы в сказочных платьях. Ирина и Юлька встретились глазами в зеркале, и Ирина увидела, что Юлька плачет – только слезы не проливаются, а стоят в глазах и тоже мерцают, как мерцают стразы на платье. Ирина почувствовала, что у нее тоже подступает ком к горлу. Дурацкий спектакль, и как не вовремя!

К счастью, в полной тишине пустого торгового зала зазвонил телефон. Юлька, шурша платьем, метнулась из примерочной к диванчику, нашла телефон, кивнула матери: Алан – и включила громкую связь.

– Hi! Julia, what are you doing? Can you speak now?[11]

– We are looking for a wedding dress, – доложила Юлька совершенно обычным голосом. – We can't make the choice. I don't fit for such a dress at all, you know…[12]

– That's wonderful![13] – обрадовался далекий Алан.

– What's wonderful?[14] – недоверчиво переспросила Юлька.

– I've just bought a dress for you! You'll like it very much![15]

– Могу себе представить, – в сторону пробормотала Юлька, однако в трубку сказала. – Thank you! One problem is solved.[16]

Ирина слушала, понимая отдельные слова, следила за выражением лица дочери – кажется, все в порядке.

– The only real problem is that I'm in Switzerland, and you are in Russia. But I'm going to solve it too. I love you from the first look, Julia![17]

Алан замолчал, как будто чего-то ожидая.

– By, – тихо попрощалась Юлька.

– Ну что, что он сказал? – поторопила ее Ирина, сразу испугавшись интонации.

– Сказал, что платье купил. Что мне понравится. И что любит меня. С первого взгляда.

– А ты ему просто – бай и все?! – возмутилась Ирина.

Продавщица слушала, открыв рот.

– Так я же его не лав, – вздохнула дочь. И повернулась к продавщице: – Извините, это платье мы не возьмем. Муж мне из Швейцарии привезет.

Юлька царственно повернулась и направилась к подиуму. Ирина и продавщица смотрели ей вслед с одинаковым изумлением на лицах.


Семнадцатого сентября приехал Алан. Он оказался вполне ничего. То есть ничего определенного о нем Ирина сказать не могла. Не красавец и не урод, средних лет, к вполне заурядной внешности прилагались средний рост, обыкновенный голос и волосы никакого цвета. Не чета Горюнову, невольно подумала Ирина, высокому, крепкому, красивому не журнально-глянцевой, а победительной мужской красотой, уверенному, энергичному… Держался Алан тоже скованно, говорил вполголоса, садился на краешек стула, улыбался из вежливости. И только когда в поле его зрения попадала Юлька, он немедленно начинал светиться отраженным светом, улыбаться завороженно, по-детски, и даже серые глаза вдруг становились зелеными, как у Юльки.

– Ирка, прикинь, на меня и то так мужики никогда не смотрели, – толкнула ее под локоть завистливая Маргарита.

В другое время Ирина немедленно прицепилась бы к этому «и то» и затеяла бы дискуссию, а тут она просто кивнула, соглашаясь, так была занята Аланом. Она исподтишка, стараясь по возможности соблюдать приличия, наблюдала за ним, а он следил за Юлькой как магнитная стрелка: она нервничала – и он становился растерянным, она злилась – он тихо страдал, не понимая причины и не решаясь вмешаться, она улыбалась – и он расцветал улыбкой. Проследив эту зависимость, через два часа знакомства Ирина сочла будущего зятя вполне симпатичным.

И едва не упала со стула, когда Алан выложил перед ней, Юлькой и Ритой ворох документов и принялся что-то деятельно обсуждать с Марго. Юлька переводила, поначалу возмущаясь, потом махнула рукой и улетела по делам, буркнув что-то вроде: вам надо, вы и разбирайтесь сами. Маргарита, в свое время закончившая тогда единственную в городе школу с углубленным изучением английского языка и поднаторевшая в общении за годы командировок и стажировок, оказывается, и без Юльки общалась вполне сносно, задавала вопросы. Алан подробно пояснял, Рита кивала и улыбалась.

– Юль, чего он там? – увязалась за дочерью Ирина.

– Он документы привез, – непочтительно фыркнула дочь, – выписка из банковского счета, страховки всякие, какие налоги платит. Ты зря ушла, это для тебя все, чтобы ты не думала, что он жулик и прохвост.

– А я и не думала, – смутилась Ирина, потому что в глубине души она именно такого расклада и опасалась. А потому прониклась к не по нашему обстоятельному и предусмотрительному Алану окончательной и бесповоротной симпатией.

– И заметь, нас он берет замуж так, без всяких справок, – полчаса спустя сообщила ей довольная разговором Рита. – Ты как хочешь, а мне он нравится. Серьезный парень и далеко пойдет, между прочим. В аудиторских компаниях и у нас нехило платят, а там и вовсе. Будет на что деток растить.

Родители Алана, мистер и миссис Мэйл, а по-нашему Кэтлин и Дэниэл, оказались фермерами из маленького городишки с длинным названием Маркет-Харборо. Впрочем, если быть совсем точным, от этого самого городишки до их фермы было еще час езды. Причем ферма, как выяснила та же дотошная Марго, была какая-то хитрая, выращивали на ней голубей редкой породы, которых продавали по всему миру коллекционерам, а те в свою очередь тоже их то ли ели, то ли разводили, то ли дрессировали. Ирина руками развела – чем только люди не занимаются! Она ужасно нервничала, опасаясь заграничного высокомерия новых и, как выяснилось, небедных родственников. Ей казалось, что они должны очень переживать по поводу того, что их замечательный сын «женится на бедной девушке из дикой страны», и успокоилась только тогда, когда увидела, что они нервничают не меньше ее, если не больше.

Кэтлин и Дэниэл, как выяснилось, нигде дальше Лондона не бывали, категорически противясь попыткам сына вывезти их хотя бы на Лазурный Берег или в Женеву. Поэтому отъезд из Маркет-Харборо, дорога до Лондона, перелет в Россию придавили их физически и морально. Они сидели рядышком на диване, сами как два нахохлившихся голубя, по-птичьи таращили глаза и крутили головами, стараясь уловить хоть что-нибудь из потока русско-английских слов. Время от времени Кэтлин брала мужа за руку, а он в ответ укладывал ее руку, как котенка, к себе на колено и успокаивающе поглаживал. По этому жесту Ирина все поняла про отношения и образ жизни мистера и миссис Мэйл и остро им позавидовала. Дай бог и Юльке так же. Она же на осторожный вопрос Кэтлин о «мистере Литвиненко», заданный через сына, могла только пробормотать, что «он будет завтра на свадьбе».

– He's very busy in his office,[18] – вставила подвернувшаяся Юлька, а Ирина увидела, как старики понимающе переглянулись.

Они были пожилыми, лет под семьдесят, хотя Алану всего тридцать один. Поздний ребенок, единственный и конечно же безумно любимый. Если бы их драгоценный Алан женился и уехал навсегда в Россию, они бы, наверное, умерли от страха и беспокойства. Хотя, с другой стороны, живет же он в своей Женеве и ничего. «Это потому что их двое, – подумала Ирина. – А я вот одна остаюсь. И что? Да ничего, выживу. Лишь бы Юлька…»

Наутро Ирина совершенно потерялась среди невообразимой суеты, которую устроили Юлькины подружки, начисто отодвинув ее в сторону. Она сидела на диване вместе с Кэтлин и Дэниэлом и точно так же, как они, крутила головой, когда мимо нее пробегали девчонки, хватали какие-то вещи и опять убегали. Ей очень хотелось поговорить с новыми родственниками, узнать, что там и как, но при помощи жестов выяснишь немногое. «Буду учить английский», – приняла решение Ирина и даже повеселела. А вскоре пришли Марго с мужем, то есть у Ирины появился переводчик, и настроение у всех троих стразу улучшилось.

Девчонки, несмотря на протесты Юльки, заставили Алана выкупать невесту и проделывать кучу всяческих веселых глупостей, в которых поневоле обязан участвовать жених. Ален, которому девчонки все наперебой переводили, вдумчиво вникал в суть задания и бросался на штурм каждого препятствия серьезно и азартно. Ирине он нравился все больше и больше, девчонки хохотали и аплодировали, мистер и миссис Мэйл смотрели на всю эту этнографическую возню круглыми глазами (Юлькин однокурсник, приставленный к ним переводчиком, видимо, в нормальности происходящего их так и не убедил). «Наверное, у меня были бы такие же дикие глаза, если бы моя дочь вышла за мужика из Таиланда, – усмехнулась Ирина. – Мы для них – тот же Таиланд».

Приехавший Валентин тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Оглядывался по сторонам, будто проверяя, что изменилось в доме за время его отсутствия. Он приехал за час до того, как все должны были отправиться в ЗАГС, Ирина поздоровалась с ним нейтрально, а Юлька и вовсе не вышла – на нее уже одевали платье, и когда он сунулся было в святая святых – его бывший кабинет, а ныне примерочную, – его прогнали, как за минуту до этого прогнали и Алана, который на всякий случай остался стоять под дверью.

Надо признать, девчонки срежиссировали все продуманно: когда невеста наконец появилась на пороге, все буквально онемели, и в наступившей тишине стоявший ближе всех Алан произнес нечто вроде:

– Вау…

И в этом непонятном «вау» было столько изумления, восторга, обожания, что смутилась даже Юлька, поначалу напустившая на себя независимый и равнодушный вид.

– Ну чего – вау-то? – проворчала она, явно довольная его реакцией. – Сам же покупал.


– Кроме как «вау» ничего и не скажешь, да? – прошептала, пододвинувшись в Ирине, Марго. – Есть вкус у мужика. Знаешь, сколько такое стоит? Кружево одно… Да еще дизайн.

Ирина помотала головой. Вчера она видела это платье в коробке и расстроилась, поэтому что оно показалось ей отвратительным – желтоватые, будто от старости, кружева… и линялая, с нарочито небрежными строчками и обрямканными краями джинсовка. Она вспомнила то, виденное в салоне, и пожалела, что они тогда его не купили. Теперь, глядя на дочь, она поняла, что именно это и никакое другое платье ей было нужно. Не романтические подпрыгивания а-ля Наташа Ростова, не купеческий шик того «триумфального сооружения», а вот это – невиданное, неброское и конечно же очень дорогое.

Удивительное платье состояло из джинсового корсажа, сшитого как будто небрежно, нарочито грубо, узкой джинсовой юбки с высоким разрезом, а поверх нее – потрясающей юбки со шлейфом из редкостной красоты кружев. Конечно же не банально белых, а именно оттенка чайной розы, как будто старинных. «Джинсовая девочка» выросла и нашла своего суженого, она выходит замуж и становится настоящей леди. Она будет жить в мире, где триста лет стригут газоны, вместо обеда устраивают five o'clock tea, с Темзы тянется туман, а к женщинам на улице обращаются не «девушка» и не «тетка», а «мисс» или «миссис»… Вот что означало это платье.

Почему-то именно, увидев дочь в этом платье, Ирина успокоилась окончательно, сердцем поняв: все будет хорошо. Как в фильме, который она никогда не видела, но название из рекламы запомнила: «Все будет хорошо, как мы хотели». Ведь в общем-то, что сейчас расстояния? Ведь есть Интернет и сотовая связь. Она выучит английский, будет ездить к детям в гости, а потом родятся внуки, которые будут говорить на двух языках, и она, Ирина, будет за внуков и за дочь спокойна, и все будет хорошо…

Потом был ЗАГС, и лимузин, и катание по городу (Алан потребовал подъехать к университету, на площадь, где впервые увидел будущую жену, и там долго и вдумчиво оглядывался по сторонам, будто запоминая), и шампанское, и крики «Горько!», и долгий вечер в ресторане. Без всяких фирм, обещавших тамаду, сценарий, музыку и все прочее, чему полагается быть на свадьбе, Юлькины подружки устроили чудесный вечер, на котором молодежь веселилась до упаду. Жюри из представителей старшего поколения (родители и Марго с мужем) после каждого поцелуя по требованию «Горько!» должно было выставлять оценки, как в фигурном катании, за артистичность и технику исполнения, поднимая специальные карточки. Валентин Рудольфович все время ревниво занижал, а Буликов ставил всегда шесть-ноль, и все над ними смеялись. Потом жених с завязанными шарфиком глазами, как по кочкам, прыгал по разложенным на полу швейцарским и российским часам, которые конечно же в последний момент с пола незаметно убрали, и очень гордился своей ловкостью. Он немедленно узнал среди подруг жену и по руке, и по босой ножке – да он бы ее и с завязанными глазами узнал! А вот украсть не позволил – то ли вправду не понял перевода, то сделал вид, но от жены не отошел ни на шаг, так что все попытки похитителей с треском провалились. Мистер Мэйл-старший вошел во вкус и, к ужасу своей супруги, совершенно по-русски напился на пару с Буликовым, поэтому постоянно рвался танцевать с молодежью и целовать невесте ручку, а еще лучше – щечку.

Правильно, веселилась Ирина, у них в Англии таких – с зелеными глазами, непослушными пушистыми волосами, счастливым звенящим голоском и освещающей все вокруг улыбкой (десять лет занятий в почти профессиональном танцевальном ансамбле научили не только прекрасно двигаться, но и всегда улыбаться!), – у них в их чопорном Туманном Альбионе таких нет. Такие только в России. Но женятся на них почему-то англичане. А свои все думают, примеряются, взвешивают, выбирают. Прогадать боятся, вроде Горюнова, и на всякий случай сидят на двух стульях. У кого седалища хватает.

Правильно говорят – не поминай черта на ночь. Когда веселье было в самом разгаре, к Юльке, то есть к миссис Джулии Мэйл, подошел вежливый метрдотель и, вежливо изогнувшись, что-то тихо сказал на ушко. Ирина увидела, как дочь напряглась, но кивнула спокойно. И Алан, глядя на жену, тоже зачем-то кивнул. Минуту спустя в зал внесли огромную корзину удивительных – желтых с бордовыми краями лепестков – роз и поставили посреди зала перед Юлькой. Марго подняла брови, Литвиненко пошел пятнами, девчонки собрались вокруг, ахая на все лады, Алан смотрел на жену. Она, подхватив кружевной шлейф – Ирина изумилась этому невиданному никогда у дочери жесту, – обошла корзину, трогая пальцам бутоны, нашла карточку – не то визитку, не то записку. Читать не стала. Усмехнувшись, разорвала дважды, отдав обрывки подруге. На вопросительный взгляд мужа сказала что-то успокаивающее и улыбнулась мимолетно. Потом схватила розы в охапку, разбросала их по полу и принялась на них танцевать. Что-что, а уж танцевала Юлька великолепно. Ирина догадалась, что цветы были от Горюнова – во-первых, от кого же еще, а во-вторых, танцевала Юлька с ожесточением, движения были резкими, нарочито-угловатыми. Все замерли, но тут, не выдержав, к ней подскочил мистер Мэйл-старший и пустился вприсядку. «Откуда только набрался?» – удивилась Ирина. Алан танцевать не стал, просто стоял рядом, смотрел.

И Юлька стала танцевать все свободнее, полетнее, мягче. Освобождалась. Все любовались этим удивительным танцем. Ирина оглянулась – у Валентина странно дергалось лицо. Конечно, вздохнула она: у них такая дочь! А понятия «у них» больше нет. Есть «у него» и «у нее» – отдельно.

В половине одиннадцатого вечера миссис Джулия Мэйл под аплодисменты восхищенной публики отстегнула от своего сказочного платья большую часть кружевного подола со шлейфом, оставшись в узкой юбке до колен, натянула на плечи протянутую Аланом джинсовую куртку с кружевным воротником поверх продуманно обтрепанных лацканов – и все семейство Мэйлов, усевшись в лимузин, отбыло в аэропорт. Все высыпали на крыльцо, но провожать никто не поехал, резонно рассудив, что долгие проводы – лишние слезы. Самолет в Лондон улетал через два часа, а еще багаж и таможня, поэтому целовались и обнимались второпях, на бегу говорили последнее, самое важное. Оно и к лучшему – реветь было некогда. Алан пообещал быстро сделать визу, чтобы Ирина приехала к ним на Рождество. Ирина кивала, постеснявшись спросить: «к вам» – это в Лондон, в Маркет-Харборо или в Женеву? Но обещала «быть непременно». И не заплакала даже тогда, когда лимузин, приминая желтые листья и расплескивая электрические отблески в темных лужах, как корабль, медленно отчалил от крыльца ресторана и скрылся за поворотом. Все, как всегда, – «провожающие мнут платки в руках, провожаемые песенки поют…».

– Вот и расти этих девок, – глядя в сторону, вздохнула стоявшая рядом Маргарита. – Попадется такой Алан – и нет их. Ладно, не реви, подруга, это еще не худший вариант. Повезло нашей Юльке…

Пока Марго утешала Ирину, подвыпивший Буликов, окончательно забыв о субординации, привязался к Валентину, бубня что-то о кёрлинге, и Литвиненко с трудом сдерживался. Девчонки суетились на крыльце, кокетничая с молодыми людьми из консульства и напрочь позабыв об обиженных однокурсниках. Все были заняты свои делами, и поэтому никто не заметил, как вслед за неповоротливым лимузином выехала со двора зеленая «тойота». Если бы Ирина оглянулась – она узнала бы эту машину и поняла бы, что Горюнов весь вечер просидел в своей машине под окнами ресторана. Сперва он хотел привезти цветы, передать и уехать – красивый жест, не более. Потом решил приехать к началу, чтобы хотя бы издали увидеть Юлю в свадебном платье (далось ведь ему это платье!) – и просидел все время как дурак, прикуривая сигареты одну от другой и одурев от дыма. Глаза щипало, в горле подозрительно першило, так что все время приходилось откашливаться. Какая мелодрама, издевался он сам над собой, рассказать кому – со смеху подохнут. Но рассказывать о том, как он провел этот вечер, Горюнов никому не собирался.

Молодежь вернулась в ресторан – доедать и догуливать, знакомые Алана из английского и американского консульств вежливо откланялись. Маргарита неодобрительно посмотрела на супруга, который продолжал объяснять Литвиненко правила игры в кёрлинг и, не встречая ответного отклика аудитории, на всякий случай придерживал собеседника за лацкан пиджака. Махнула рукой, отвернулась и предложила Ирине отвезти ее домой.

– Ты что, не пила, что ли, – за руль садиться? – удивилась Ирина.

– Не могу, мне сегодня работать еще. Дело непростое, – ответила Рита, и глаза у нее загорелись. – Представляешь, бабулька хотела президенту отправить телеграмму с жалобой на губернатора. А у нее на почте эту телеграмму не приняли – сказали, что содержание некорректное. Бабулька оказалась упертая: обратилась к нам, в прокуратуру и к представителю президента в округе. Дело несложное, а забегали все, как тараканы. Завтра встречаюсь со всякими важными дядями плюс журналисты, так что надо документы просмотреть, чтобы не мямлить. Ну что, поехали?

Однако возле Ритиного красавца «мерседеса» Ирину перехватил Валентин. Не говоря ни слова, он затолкал на пассажирское место вяло сопротивлявшегося Буликова, и тот продолжил свой бесконечный монолог уже из салона.

– Забери своего! – небрежно кивнул он Маргарите. – Достал. А Ирину я сам отвезу. – И, повернувшись к Ирине, добавил просительно: – Можно?

– Ну-ну, – скептически усмехнулась Маргарита. – Господь навстречу! – И чтобы оставить за собой последнее слово, добавила, обращаясь исключительно к Ирине и как бы завершая прерванный разговор: – Ты поняла, Ириш? Решишь развод оформлять – я помогу.

Литвиненко дернул подбородком, но смолчал. Он не собирался ввязываться в ссору с Марго, потому что уяснил на собственном опыте – каждый раунд заканчивается не в его пользу. К тому же он не хотел злить Ирину.

– Ладно, поедем, – решилась она. – Не такси же вызывать. А ты почему не пил? На свадьбе собственной дочери? – полюбопытствовала Ирина.

– Мне поговорить с тобой надо. Ты же трубку бросаешь.

Это было не совсем правдой. Трубку Ирина не бросала, но, как только Валентин пытался обсудить что-то помимо «оргвопросов», она немедленно прощалась и беседовать «за жизнь» отказывалась категорически.

Говорить Ирине не хотелось. Она была переполнена впечатлениями, ей хотелось побыстрее остаться одной, а в тишине вспоминать, прокручивая как кино: вот Юлька выходит из комнаты в своем платье, вот танцует, расшвыривая носком туфелек желто-бордовые розы, вот изящно садится в лимузин, как будто делала это всегда, – ее милая, глупая, замечательная девочка, которую она сегодня увидела другими глазами и проводила в совсем взрослую жизнь. Как-то у нее там все сложится?.. Вот об этом ей хотелось думать. Но и вести себя как капризная вздорная баба сегодня, в такой день, тоже вроде неловко. Ирина вздохнула и молча направилась к «фиату».

В знакомой машине с плюшевой собачкой Мэйсоном, привязанной к зеркалу (Мэйсон был куплен ею лично еще в те времена, когда по телевизору шла «Санта-Барбара», назван в честь Кэпвелла-младшего, за прошедшие годы сильно полинял, сменил три машины и заслуженно считался талисманом), пахло чужим человеком. Неуловимо, настораживающее, непривычно. Вроде бы у Наташи своя машина. Хотя зачем им две машины на семью? Наверное, он просто подвозит ее на работу, как раньше Ирину. А потом встречает. Это ее он не успевал встречать, потому что Ирина заканчивала в шесть и бежала домой готовить ужин. А у Наташи смена до девяти вечера, Валентин обычно как раз около девяти и освобождался. Хотя нет, тогда он, как выяснилось, после работы ездил к Наташе.

– Ты о чем думаешь? – осторожно спросил муж.

– Думаю, во сколько ты теперь приходишь домой, – честно сообщила Ирина.

– Где-то к десяти, а что? – удивился он.

– Ничего. Так просто.

– А… – догадался Валентин. – Ты про это. Да нет, работаю просто. Решения отписываю. Потом дела на завтра просматриваю. Потом чай пью. В окно смотрю. На часы. Или на рыбок в компьютере, плавают вокруг кораллового рифа, как в Египте. Помнишь?

– Не помню, – отказалась Ирина. – Забыла.

И Валентин понял, что разговора, на который он рассчитывал и к которому готовился, сто раз обдумывая, что он скажет и что она ответит, проговаривая про себя возможные реплики и повороты, этого разговора и сегодня не будет. Значит, ему предстоит сбивчивый, виноватый, унизительный монолог. Ничего, он готов и к такому повороту. Он будет просить и умолять, он расскажет о том, что пережил и передумал за эти месяцы, как он изменился. Он объяснит, что ТАМ у него нет дома, он приезжает с работы не домой, а, как он для себя определил, «на Химмаш». И эта измотавшая его многомесячная ссылка хуже любого наказания. Он должен, он обязан ее убедить, у него просто нет другого выхода, потому что так существовать он больше не может, у него нет сил. А момент выбран правильно: Юлька уехала, Ирина осталась одна, и с этим удвоившимся одиночеством ей будет трудно справиться.

«Фиат» как будто на автопилоте, независимо от водителя, ловко вписался в привычный «карман» у знакомого до каждой царапинки подъезда. Валентин заглушил мотор и поставил машину на ручной тормоз – здесь была небольшая горка.

– Ты что? – с подозрением спросила Ирина. – Собираешься выходить? Я тебя не приглашала. Давай здесь поговорим, в машине.

– И подняться нельзя? – обиделся Валентин, ему казалось, что раз уж она согласилась наконец «поговорить», то уж домой (домой!) наверняка пустит. – Я же тебя не съем.

– Не съешь, – согласилась жена. – А поговорить тем более здесь можно. Ты о чем хотел? О разводе? О квартире?

Валентин Рудольфович помолчал, собираясь с мыслями. Время уходило месяц за месяцем, все складывалось совсем не так, как он надеялся, и сейчас все его расчеты летят к черту. Вон как отдалилась от него Ирина. Но от этого разговора слишком многое зависит.

– Ириша, мы с тобой прожили двадцать лет, – начал он медленно и убедительно. – После того что я сделал, ты могла меня возненавидеть, могла выгнать, я все понимаю, ты права. Если бы я знал! Но разве можно вот так разом… двадцать лет жизни… У нас ведь впереди еще двадцать или тридцать. Нельзя же так – мы родные люди. Ты же меня убила… Я там дышать не могу! – вдруг закричал он и… расплакался.

Он плакал неумело, на ходу вспоминая подзабытое с детства искусство, всхлипывая, шмыгая носом и размазывая слезы кулаком. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать, не мог справиться с нервным напряжением, в котором жил последние месяцы. Он лег головой на руль и спрятал от Ирины лицо.

Несколько мгновений спустя он пришел в себя и позорную бабью истерику, которой сам от себя не ожидал, прекратил. И понял, что жена гладит его по голове, как когда-то мама и бабушка. Этот извечный женский жест наполнил его сердце надеждой. Ирина всегда понимала его, всегда жалела и прощала. Господи, пусть и на этот раз, прошу Тебя, Господи!.. Валентин искоса, снизу вверх, заглянул Ирине в лицо – и почувствовал, как внутри что-то оборвалось и его заполняет противная пустота: Ирина смотрела не на него, а на желтый разлапистый лист, еще по дороге прилепившийся к ветровому стеклу, да так и приехавший с ними домой. Взгляд у нее был отсутствующий.

– Помнишь, Валь, как у Филатова: «Но точно вызов в суд или собес к стеклу прижался желтый лист осенний…» Не к месту, да?

Она помолчала. Валентин тоже молчал – это Ирина вечно интересовалась каким-то стишками, книжки приносила, кассеты и диски всякие, а он никогда не запоминал стихов, не слушал ее глупых песен, и приставучий желтый лист его не интересовал совершенно.

– Та жизнь кончилась, Валя. Не могу я тебя простить. И не должна, потому что не выйдет ничего. Я уже полпути прошла. Мне тоже трудно. Очень. А теперь и Юлька уехала.

Валентин дернулся, намереваясь что-то сказать, но добился только того, что она убрала руку с его головы, и ему пришлось выпрямиться. Тогда, боясь смотреть на Ирину, он тоже уставился на желтый загибавшийся от ветра, чудом державшийся на стекле упрямый лист.

– Мне теперь везде символы видятся, вот как этот лист, – задумчиво продолжала Ирина, как бы сама с собой разговаривая, не с ним. – Думаю всякую чепуху. А может, и не чепуха, может, важно все это. Недавно иду с работы, смотрю – пианино выбросили. Лежит разбитое, внутренности вывернуты, клавиши наполовину выбиты. А ведь когда-то было новенькое, покупали его, машину нанимали, тащили без лифта в квартиру, место выкраивали. Ребенок какой-нибудь учился пальчики правильно ставить, потом «Лунную сонату» играл. А теперь жизнь у пианино кончилась, и его выбросили. Обратно не соберешь, и музыки не будет. Весной еще бокал разбился из наших свадебных – помнишь? Хотела склеить – а нет, стекло тонкое. Так я все выбросила, чтобы глаза не мозолили. Надо будет – новые куплю.

Вот я хожу и думаю: если разбилось – надо выбрасывать и новое покупать. Или так жить, без бокалов, без пианино…

Вполне ничего – терпимо. Чинить такие вещи смысла нет. Протекать будет. Или звук не тот. И в нас с тобой смысла нет, понимаешь?

И знаешь что, Валя? Раз Юлька уехала, давай квартиру разменивать. Мне одной столько не надо, а вам с Наташей жить. Будет у тебя дом.

– Слушаю тебя – будто и не ты вовсе, – хмуро удивился Валентин. – Значит, и меня на помойку? Так я понимаю?

– Да нет, Валя. Просто с тех пор, как ты… как все это случилось, у меня начался год без вранья. И у тебя тоже. Наверное, так надо. Ты потерпи.


Двадцать девятого декабря наконец началась зима, которую уже все устали ждать. Серый, уставший от слякоти город с ликованием отдавался во власть нескончаемого снегопада, становился сказочным, неузнаваемым, нарядным, как на рождественской открытке. Еще с утра женщины надели шубки, мужчины – шипованную резину. На площади перед мэрией строители ударными темпами достраивали елочный городок, который две предыдущие недели тихо таял и портил настроение городским властям и прохожим. А сегодня настроение у всех было приподнятое. У всех, кроме Ирины, у которой именно двадцать девятого декабря как на грех были сугубо личные причины для меланхолии.

Как раз для поднятия настроения Ирина и отправилась в баню. Только, в отличие от героев «Иронии судьбы», ей пришлось это сделать в гордом одиночестве. После Юлькиного отъезда ее притащила сюда Рита, спасая от тоски и самоедства. Сама потом ходить перестала, закрутившись в делах, а у Ирины никаких дел не было, и она втянулась.

Собственно говоря, Иринино одиночество было не только гордым, но и публичным. Сауна работала в дамском клубе «Клеопатра», и к ней прилагались аквааэробика, массаж, пилинг, травяной чай и нескончаемая бабская болтовня. Ирина, «подсевшая» на сауну и аквааэробику, подозревала, что многие дамы посещают «Клеопатру» исключительно ради последнего пункта.

Круг тем для бесед был традиционен: диеты, косметика, мужья, любовники, начальники и коллеги. Но это ни в коей мере не влияло на рейтинг банного ток-шоу – он всегда был высок. Как теперь говорят, модераторами «круглого стола» служили одни и те же дамы, человека три или четыре, которые, сменяя друг друга и подавая реплики, не давали беседе угаснуть. Состав участниц постоянно менялся – кто-то уходил в душ, кто-то в бассейн или на массаж, да и основная группа периодически перемещалась из парилки в комнату для чаепитий, – но беседа неумолчно журчала, иногда сужаясь до размеров ручейка, иногда разливаясь и закручиваясь в водовороты, но ни в коем случае не прерывалась – совсем как в салоне фрейлины Анны Павловны Шерер. Ну разве что не на французском.

– Ой девочки, еле четверга дождалась! На работе не с кем слово сказать, одни мужики – тихий ужас!

– Везет же! У нас чисто женский коллектив, рот не закрывают ни на минуту, невозможно работать, пока начальница не гаркнет – тогда помолчат минуту. Стерва…

– Да уж, попадется такая – уж лучше дома сидеть, здоровее будешь. Я вот так и уволилась.

– И что? Я посидела. Муж стал обедать приезжать, говорит, дома вкуснее. Потом дети из школы. Потом всем ужин. Потом посуда. Лучше уж работать.

– Мужики тоже хороши! Наш как практикантку увидит, сразу слюни пускает, а я – квартальный отчет доделывай сверхурочно.

– О! А наш, наоборот, старух понабрал, носится с ними, красота – ни тебе декретов, ни больничных с детьми, сидят себе на работе хоть до полуночи. Будет мне сорок лет, и я сяду, чего еще делать-то?

Прямо как я, подумала Ирина и выбралась из парилки, краем глаза увидев, что полная дама в чалме укоризненно посмотрела на обмотанную целлофаном собеседницу, позволившую себе некорректное высказывание. Упакованная дама нарушила неписаный банный закон: беседа должны быть занимательной, приятной и ни для кого не обидной, а также должен соблюдаться баланс мнений, например: худеть надо, это бесспорно. Но, с другой стороны, если на ночь хорошенько не налопаться, то жизнь не имеет смысла, и это тоже бесспорно. Все при своем – и худые, и толстые, и никому не обидно.

Ирину болтовня всерьез не занимала, так, мимоходом, и на обмотанную целлофаном девицу она конечно же не обиделась. Она сама ходила в «Клеопатру» ради сауны и аквааэробики, а точнее, из-за инструктора Александры. И из парилки ушла не потому, что кто-то что-то ляпнул, а потому, что настала очередь ее группы лезть в бассейн.

– Девочки, колени вместе! Представьте, что у вас между ног зажаты ваши документы! И – раз! И – два!.. Теперь руки на уровне груди, сжали кулаки, поочередно резко выбрасываем вперед! Резче! Вы видите перед собой противную морду трамвайного хулигана. Или вашего начальника. Еще! Еще! Вам за это ничего не будет!

– Я мужа представляю, – поделилась с Ириной своим видением соседка, отдуваясь и усердно молотя руками по воде. – Приду домой, а он уже пива насосался, ужин ему подавай. Он-то отоспался, сутки через трое. А я, между прочим, с работы.

Изобретенная Александрой методика Ирину ужасно веселила и неизменно улучшала настроение. Помимо этого, Ирина развлекалась наблюдениями. По ее мнению, посетительницы «Клеопатры» делились на две категории, примерно равные, которые Ирина называла «куры» и «цыпочки». «Куры» прибегали после работы, взмыленные и вспотевшие в общественном транспорте, забыв то полотенце, то шапочку. Наспех смывали косметику, выбегая из парилки, второпях пили воду и звонили детям – проверяли уроки. Массаж заказывали редко – долго и дорого, – убегали задолго до закрытия, на недовольный звонок мужа отвечая виновато, что «уже бегут». «Цыпочки» приходили из дома, приносили множество баночек, щеточек и пилочек, со вкусом пили травяной чай, обсуждали преимущества медового массажа перед скипидарной ванной, внимательно рассматривали себя в зеркало, а перед уходом тщательно наносили макияж. Они никуда не спешили, потому что дома их никто не ждал.

Ирина была стопроцентной «курой» по образу мыслей и «цыпочкой» в силу сложившихся обстоятельств. За год, проведенный в одиночестве, она так и не научилась не спешить по вечерам домой. А также краситься «ни для кого», лелеять каждую свою складочку и неровность и пить полезный травяной чай вместо вредного кофе. Но сегодня она будет сидеть в «Клеопатре» до последней болтливой тетки, непременно накрасит глаза и домой пойдет не спеша. Жаль только, что идти ей от «Клеопатры» до дома семь минут медленным шагом. Дома ей делать совершенно нечего, так как сегодня – двадцать девятое декабря. И сегодня – какое несчастье! – ей исполнилось сорок лет. Гостей не будет, еще чего не хватало, все-таки отличная отмазка, что сорок лет не отмечают, плохая якобы примета. Нэлька позвонила еще утром, на сей раз она разъезжала по Тибету в сопровождении трех проводников и одного паломника из Москвы – где она только его нашла, по Интернету, не иначе! Маргарите Ирина позвонила сама, памятуя, как славно они тогда напились на пару, – и отчего бы не повторить положительный опыт?

Но Рита повела себя странно. Долго молчала, не говоря ни слова, так что Ирина даже решила, что телефон отключился, а потом сказала несусветное:

– Ну ты даешь, подруга! Честно скажу – не ожидала. Думаешь, мы квиты? Подожди…

– Рит, ты что? – опешила Ирина. – Это я, ты не узнала, что ли?

– Теперь узнала, – заверила ее Маргарита с той же неприятной интонацией.

– Да что случилось-то?! – закричала Ирина, но из трубки послышались длинные гудки.

В течение дня Ирина, сердясь и недоумевая, еще не раз набирала Ритин номер, но та не отвечала. Окончательно обидевшись, Ирина звонить перестала. В конце концов, у нее день рождения, тут человека пожалеть надо, ему пятый десяток пошел, а лучшая подруга мается дурью и выкидывает какие-то фортели. Перебесится – сама позвонит. У Буликова, что ли, спросить? Так он не в курсе – еще две недели назад уехал не то в Вологду, не то в Воронеж с ответным визитом: тамошние кёрлеры надеялись отыграться за мартовское поражение, а заодно попросили его поработать тренером. Рита ужасно ругалась и даже впервые погрозила ему разводом, но Буликов мужественно оборонялся и отступил-таки на заранее подготовленные в Воронеже позиции. Понятно, что Рита психует, – но она-то, Ирина, здесь при чем?

В общем, день был испорчен окончательно. Вообще-то Ирина собиралась отпраздновать день рождения в Женеве, куда еще осенью была звана зятем на Рождество. Но мистер и миссис Мэйл улетели в Южную Африку.

– Конечно, для Алана это дороговато, но он решил подарить мне свадебное путешествие, мы же в сентябре не ездили никуда! – щебетала Юлька в телефонную трубку. – Ты не сердись, мамочка, весной приедешь, ладно? Здесь весной, Алан говорит, вообще сказка!

Ладно, кивала Ирина, стараясь, чтобы голос не дрожал. Весной так весной. Да пропади пропадом эта Женева, она просто соскучилась по Юльке и слышала, что дочь счастлива, а голос дрожал, наверное, от радости за нее. Екатеринбург – Женева – Кейптаун – далее везде. В двадцать лет жизнь только начинается. Именно в двадцать, а в сорок все сворачивается постепенно. Это в кино к едущим в электричке героиням подсаживаются интеллигентные слесари Гоши, похожие на артиста Баталова. А в реальной жизни – замуж поздно, сдохнуть рано, вот и стой, где оставили.


Вернувшись из «Клеопатры» домой, Ирина первым делом бросилась к компьютеру. Теперь она делала это каждый день, ожидая писем от дочери. Юлька писала добросовестно, хоть две строки, но каждый день – видно, понимала, что значат для матери эти электронные послания. Сегодня пришло одиннадцать писем, девять Ирина удалила, не открывая, – спам. Одно из двух оставшихся было от Юльки. Молодец, обрадовалась Ирина, и в Кейптауне нашла возможность, а ведь без всяких метафор – край света.

«Мамуль, привет! Посылаю тебе фотографию, это мы с Аланом на мысе Доброй Надежды, где стоит самый южный на свете маяк. С одной стороны тут Индийский океан, а с другой – Атлантический, представляешь? Но купаться нельзя: из Антарктиды дует ледяной ветер – поэтому мы в Африке свитера не снимаем. Еще мы охотились на акул, поймали штук двадцать, но они такие маленькие, на палубе сворачивались в комочек и закрывали глаза, их было ужасно жалко, я попросила Алана, и мы всех до одной отпустили! Как думаешь, когда они вырастут, они будут добрыми или все-таки нет? Завтра мы летим в Дурбан, говорят, там тепло и огромные волны, сюда специально приезжают серфингисты со всего мира, чтобы кататься. Алан умеет, а я нет, но все равно хочу попробовать! А потом еще на сафари! Я сказала, что поеду, если будем только фотографировать, а если стрелять – то без меня. Вернусь домой, напишу все-все и фотографии еще вышлю, а пока только эта и к ней еще сюрприз – ты уже получила или нет?

Мамочка, поздравляю тебя с днем рождения, ты не представляешь, как я тебя люблю – как отсюда до Екатеринбурга!..»

Ирина улыбнулась – не забыла дочь, как они соревновались, когда ей было четыре или пять:

– Я тебя люблю, как наш дом!

– А я тебя – как наша улица! Нет, как отсюда до садика!

Теперь стало – как от Екатеринбурга до мыса Доброй Надежды.

«… У тебя в новом году будет все хорошо, я тебе специальный амулет на счастье купила у настоящего африканского колдуна, домой вернусь – вышлю. Или лучше сама приедешь. Алан говорит, что тоже тебя любит!»

На фотографии у подножия маяка на фоне штормящего океана – или даже двух океанов – стояли, обнявшись, Юлька и Алан, глаза у них были счастливые и немного сумасшедшие – понятно, тут ошалеешь от впечатлений. Фотография была отличная – сине-белая, просторная, и ледяной ветер из Антарктиды как будто тоже чувствовался. «Надо будет ее распечатать, купить рамочку и повесить на стенку», – подумала Ирина. Вот только кто будет дырку сверлить? Это науку Ирина так и не рискнула освоить. Да не больно и надо, можно будет поставить на книжную полку, тоже отлично. Или на тумбочку в спальне. А можно Буликова попросить, когда приедут с Риткой.

Вспомнив о Рите, Ирина расстроилась. И в расстроенных чувствах открыла последнее письмо с незнакомым обратным адресом, но было написано для Ирины. Оно как раз и оказалась от Буликова. Ирина перечитала его трижды, не веря своим глазам. Потом увеличила шрифт и прочитала еще раз. Так вот почему Ритка… Но опять же, при чем здесь она, Ирина?! Или Ритка считает, что одиночество, как любое несчастье или болезнь, может оказаться заразным? Господи, какая чушь! Зачем же отталкивать тех, кто тебя любит? Что же делать? Поехать к ней? А если захлопнет дверь перед носом – она девушка с характером, с нее станется…

Мысли в голове переливались из пустого в порожнее. И только дверной звонок вывел Ирину из ступора. Кто бы это в такое время? Это Ритка! Одумалась и приехала, глупая, милая Ритка! Вдвоем им море по колено! Ура! Распахнув дверь, Ирина ойкнула: на пороге стоял незнакомый молодой человек, как говорится, приятной наружности, одетый в длинное черное пальто с белым шарфом, с букетом цветов и высокой коробкой, перевязанной бантом. На его лице тоже отразилось удивление, он явно не ожидал, что откроют так быстро, без придирчивых разглядываний в глазок и допросов с пристрастием через дверь.

– Вы… ко мне? – неуверенно спросила Ирина. «К ней» он ну никак не мог быть.

– Вы – госпожа Литвиненко, – сообщил ей молодой человек без вопросительного знака в конце фразы.

– Да, – по-прежнему неуверенно согласилась Ирина, сбитая с толку нездешней красотой молодого человека, легким акцентом, блестящими лаковыми штиблетами (это на морозе-то!), букетом, коробкой и банком.

– Я был на свадьбе вашей дочери с мистером Мэйлом, – белозубо улыбаясь, сообщил молодой человек.

– Да-да, конечно, – закивала Ирина, хотя молодого человека не вспомнила бы и под страхом смертной казни. На свадьбе она видела только Юльку. Но знакомые Алана из консульства на свадьбе действительно были, держались кучкой и, помнится, всему удивлялись. Они выглядели именно так, как стоявший на пороге гость – изысканно одетые и улыбавшиеся, немного похожие на пингвинов.

– Алан и Джулия просили передать вам вот это, – молодой человек протянул Ирине цветы и коробку, еще раз сверкнул заграничной улыбкой и отбыл восвояси.

Букет был из цветов, названия которых Ирина не знала, – белых в розовую крапинку. В коробке с бантом оказалась бутылка невиданного шампанского, у горлышка тоже перевязанная бантом. Два банта – для особо тупых юбиляров. И рамочка для фотографий, к которой была прикреплена записка, написанная летящим неразборчивым Юлькиным почерком: «Мамуль, это к той фотографии, которая в компьютере, – ты уже получила? Тут кнопочка сбоку – нажми! Целую!»

Ирина послушно нажала кнопочку и едва не выронила из рук рамку, потому что рамка неожиданно засмеялась и сказала Юлькиным голосом: «Мамочка! Ты у меня замечательная и красивая, ты шикарная женщина, и у тебя все будет хорошо, я тебя очень люблю!»

Надо же, до чего техника дошла, вяло удивилась Ирина. Дело нехитрое – рамочка со встроенным диктофоном, и как теперь выражаются – аудио-визуальный эффект налицо. Она послушала дочкин голос и смех еще три или четыре раза. Потом взгляд ее упал на бутылку шампанского. Интересно, можно ли напиться, если выпить бутылку шампанского, прикидывала Ирина, сосредоточенно скручивая проволочку. Шампанское было теплым и в горло не лезло. Бокалов не было – Ирина так и не удосужилась купить новые взамен выброшенных в мусорное ведро «свадебных», поэтому наливала в высокий стакан для сока.

Первый стакан она одолела запросто. Во второй положила лед. Итого почти полбутылки. Третий выпила из принципа, давя подступающие слезы. Шампанское булькало где-то в горле, а желаемый эффект так и не был достигнут.

И тогда Ирина решила пойти по проверенному пути, то есть разреветься. Она на весь год наложила табу на это удовольствие, категорически запретила себе жалеть себя и тратить силы попусту. И держалась, когда собирала вещи Валентина, когда смотрела вслед белому лимузину, увозившему Юльку, когда Валентин плакал в машине, а она гладила его по голове и говорила: нет… нет… нет… А чем она хуже, в конце концов? Может себе позволить и пореветь в качестве подарка на день рождения. Все равно никто не узнает. Ей было так жаль и себя, и Риту! Юлька сказала – она шикарная женщина. Что-то такое вертится в голове. Ирина поняла, что сначала придется вспомнить, чтобы уж потом реветь без помех, не отвлекаясь на посторонние мысли. Но в голове всплыли только обрывки: «Была бы я шикарной женщиной, – все обошлось бы малой болью, хватило ярости и желчи бы вас беспощадно отфутболить… Но женщина во мне обычная, не защищенная обличьем…» Помнится, ей очень понравились эти стихи. Там еще было: «Ногою топну, как красавица, и рассмеюсь – и вас не станет». Но стихи стихами, а жизнь свои сюжеты пишет прозой. Она, Ирина, не умеет быть независимой и шикарной… и отфутболивать не умеет, не получается у нее – малой болью. Она – обычная. И ей очень больно.

Трудный год без вранья подходил к концу. А заплакать – ну надо же! – так и не получилось.

Загрузка...