Как отдыхал Владимир Ильич

Владимир Ильич умел изумительно выдержанно, напряженно и систематически работать. Он также хорошо умел отдыхать, проводя определенное им самим на отдых время вполне целесообразно, пунктуально выполняя предписания врачей, если отдых его совпадал с лечением. К величайшему несчастию нашему, заваленный вечно работой, отдыхал-то он крайне мало и очень редко, и тем подорвал свое здоровье и преждевременно сошел в могилу. Мне несколько раз в жизни приходилось близко соприкасаться с Владимиром Ильичем как раз во время его отдыха, и я хочу здесь описать кратковременное его пребывание в Финляндии у меня на даче, перед самым июльским восстанием.

В конце июня 1917 г. Владимир Ильич почувствовал себя крайне утомленным. В политической жизни наступило затишье. Товарищи настоятельно просили его отдохнуть.

Я тоже отправился отдохнуть к своей семье, которая в то время проживала близ станции Мустомяки, по Финляндской жел. дор., в деревне Нейвола, где мы имели небольшую дачу. Уезжая, я еще раз сказал ему, Надежде Константиновне и Марии Ильинишне, что комнаты для них приготовлены.

У меня было мало надежды, что Владимир Ильич вырвется из петроградского пекла, хотя и знал, что он уже опять лишился сна, что у него появились головные боли; глаза говорили об очень большом утомлении.

И вдруг, неожиданно, 27 июня, часов в пять вечера, смотрю и прямо не верю глазам своим, помню — даже растерялся как-то: шествует прямо на балкон по лестничке Демьян Бедный, загораживая своей широкой спиной всех остальных. За ним Владимир Ильич с маленьким чемоданчиком в руках, и тут же Мария Ильинишна.

Демьян, шутя и каламбуря, кричал:

— Вот вам какого гостя веду… Нет, Вера Михайловна, как вам угодно, а по этой причине без лекарства я не уйду… У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю пожалуйте капелек…

— Это что за капли такие заведены здесь для умирающего Демьяна Бедного? — весело и приветливо заговорил Владимир Ильич, здороваясь с бросившейся ему навстречу Верой Михайловной.

Оказалось, что Владимир Ильич решил поехать отдохнуть и с вокзала в Мустомяках направился, по конспиративной привычке, не прямо туда, где предположил прожить, а на извозчике к Демьяну Бедному, и уж от Демьяна и когда уехал извозчик — пешком ко мне за полторы версты.

Мы, зная привычку и потребность Владимира Ильича, нередко оставаться в совершенном одиночестве, прежде всего показали ему и Марин Ильинишне небольшие полумансардные комнатки, тотчас же рассказали весь порядок дня, время еды и пр., дабы этим предоставить полную свободу действий Владимиру Ильичу.

В первый же вечер, когда наступила изумительная финляндская сумеречная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку вечернего тумана, Владимир Ильич, опершись о спинку кресла, задумался.

— Как хорошо… — чуть слышно сказал он и вновь погрузился не то в глубокую думу, не то слушая тишину природы.

Он встал и тихонько пошел к себе. Мы распрощались с Марией Ильинишной. Оставшись внизу, говорили полушопотом, ходили на цыпочках, словно боясь нарушить тишину прекрасного июньского вечера, окутавшею покой Владимира Ильича. И этот покой был для нас священен. На утро оказалось, что Владимир Ильич действительно спал в эту ночь больше, чем все последнее время.

— Как хорош воздух, замечательно хорошо! — сказал он, выйдя в сад, осматривая наш маленький огород, и тотчас забросал меня вопросами: какая здесь земля? Много ли надо навоза? Что дает огород? Хватает ли на нашу семью? Сколько нужно поливать?

— Э, да что с вами говорить! — весело сказал он. — У вас все будет хорошо,— вот мы поговорим с няней, — и он тотчас же стал расспрашивать вышедшую в сад нашу няню, которая, как и мы все, усердно работала все свободное время в огороде.

И когда он узнал, что на тощей финляндской земле, имевшей всего плодородный слой в полтора-два вершка, более или менее пригодной для обработки, нам удастся, без лошади и коровы, а немного прикупая, и собирая навоз по дорогам и копя его каждую мелочь, с маленькой площади вырабатывать своими руками, без всякого наемного труда, кроме вспашки картофельного маленького поля весной, ибо у нас не было лошади, только сколько нужно нам на всю зиму, и это лишь потому, что у нас, как и у многих в Финляндии, кто занимался огородом, была заведена правильная система его ведения, правильная поливка и удобрение,— он сразу заинтересовался всем этим гораздо глубже.

— Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть, — сказал Владимир Ильич, беря меня под руку,— но только при одном условии: прошу вас, записывайте все расходы, и мы после по-товарищески их поделим,— полушопотом говорил он мне,— пожалуйста, прошу вас, сделайте именно так, тогда я буду спокоен, обещаете?

— Конечно, Владимир Ильич; конечно, раз вы этого хотите, я буду самым точным счетоводом нашего общежития, — ответил я ему, зная крайнюю щепетильность Владимира Ильича в денежных вопросах.

С каждым днем к нему вес больше возвращался сон и сам он становился бодрее.

Несколько раз я ходил с ним купаться, и так как он был замечательный пловец, та мне бывало жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко в огромное озеро, линия другого берега которого скрывалась в туманной дали. А я знал и предупреждал его, что в озере есть холодные течения, что оно вулканического происхождения и потому крайне глубоко, что в нем есть водовороты, омуты, что, наконец, в нем много тонет людей, и что по всему этому надо быть осторожным и не отплывать далеко.

Куда там!

— Тонут, говорите?..— переспросит, бывало, Владимир Ильич, — аккуратненько раздеваясь.

— Да, тонут, — вот еще недавно…

— Ну, мы не потонем…

— Холодные течения, это неприятно… — Ну, ничего, мы на солнышке погреемся…

— Глубоко, говорите?..

— Чего уж глубже!..

— Надо попробовать достать дно…

Я понял, что лучше ему ничего этого не рассказывать, так как он, как настоящий спортсмен, при этих рассказах все более и более приходит в задор.

Не успеешь и оглянуться, как он уже побежал по отлогому береговому дну озера, потом сразу сверкнет дельфином, руками вперед, бултых — и пропал…

И вдруг там, далеко-далеко, неожиданно выскочит над водой, перевернется на спину, сядет в воде по пояс, обеими руками приглаживает волосы, венком оторочивающие, поблескивавшую на солнце голову, утрет лицо, и кричит, и манит, и рад, и доволен…

И вдруг его опять нет. Ждешь, ждешь. Нет и нет! И опять еще дальше уже плывет он, голова чуть виднеется. Вот лег на спину, отдыхает, потом сразу перевернулся и зачесал саженками, да какими! Сильными, огромными, летит, что твой катер. Большая голова виднеется издали, глаза устремлены, поблескивают…

— Дна не достал, там шибко глубоко Хо-р-р-о-о-шо!..— кричит.

Вот, видимо, решил домой. Быстро перевернулся на спину и еще быстрей, полным ходом, пошел необычно, ногами вперед, а кисти рук так и мелькают около пояса, как лопасти речного парохода, и скоро он приближается, и вот, кажется, совсем уже должен выйти. Но никак не может отказать себе в удовольствии: разом кувыркнулся и пропал, выскочил, опять кувыркнулся…

И вот сразу выкатился, как шар, из воды и давай тут же в озере нагонять волну на волну… Поиграл, выскочил, и побежал по низкой воде к берегу…

Доволен из всех сил… Хвалит озеро… Хвалит разнообразную температуру… Говорит, как попал в холод, — словно обожгло,— а лотом на солнышко. И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темни в воде…

Трунит над боящимися воды, говорит, как завтра будет снова купаться… Вижу, дело серьезное…

Звать кого-либо в компанию, пловцов хороших, нельзя,— рассердится и купаться не пойдет, лишишь удовольствия, а так — жуть берет. Ведь озеро опасное.

Финские рыбаки, родившиеся здесь, и те не решаются купаться далеко от берега.

Решил тайно от Владимира Ильича приспособить лодку, с которой я великолепно управляюсь и в былое время на гонках ходил первым. Иду в тот же день нанять и хочу перегнать лодку с другого участка озера поближе к месту купанья. Меня встречают и опрашивают:

— Кто это с вами вчера купался?.. Ну и пловец!..

— Это моряк Балтийского флота, — родственник мой,— вру я беззастенчиво, чтобы не выдать полуконспиративного пребывания здесь Владимира Ильича, — приехал отдохнуть, да вот увидел родную стихию и, как утка, сейчас в воду…

— Ну да, вот и видно, что моряк… Как плавает, как плавает…

По нашим местам понеслась молва о прекрасном пловце — офицере Балтийского флота.

Владимир Ильич обратил внимание, что, несмотря на то, что берег очень велик, отлог и удобен для купания, образовав большой песчаный пляж, купающихся все-таки мало, да и те жмутся за кусты и как-то робко чувствуют себя, стесняются.

— Вот за границей, — сказал он,— это уже превзойдено. Там нигде нет такою простора, и, например, в Германии на озерах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там все купаются открыто, прямо с берега, друг около друга, и мужчины и женщины.

— Разве нельзя раздеться аккуратно, и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?..— сказал он.

— Конечно, можно, — ответил я ему. — Но, к сожалению, у нас слишком много безобразников и нездорового, почти больного любопытства, что при общей некультурности нередко приводит не только к неприятностям, но и к скандалам.

— С этим надо бороться, отчаянно бороться… Тут должны быть применены меры строгости: например, удаление с пляжа, недопущение к купанию в общественных местах. Купающиеся должны организоваться, выработать правила, обязательные для всех. Помилуйте, за границей купаются же вместе сотни и тысячи людей не только в костюмах, но и без костюмов, и, однако, никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться… Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, упрощенные и свободные, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников.

По мере того, как Владимир Ильич отдыхал, к нему все более и более возвращалась охота побеседовать на злободневные вопросы.

Он стал просматривать газеты. Иногда брал к прочтению вновь вышедшие книжки. Охотно читал романы на английском языке.

И вдруг — разом все оборвалось. Июльское выступление рабочих потребовало его присутствия в Петрограде.

Потом началась всем известная травля, и он перешел на нелегальное положение, чтобы через несколько месяцев поднять знамя восстания, знамя великой Октябрьской революции во имя стальной диктатуры пролетариата.

Влад. Бонч-Бруевич.