Часть II От Сталина до Путина

Песня для Сталина

…Когда мне еще не было 11 лет, в 48-м году я выступал в концерте перед Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Я как победитель Всеукраинской олимпиады художественной самодеятельности школьников был награжден недельной путевкой в Москву и участием в концерте Всесоюзной олимпиады школьников.

Перед выступлением нам сказали, что на нашем концерте будет Сталин. Это было в Кремлевском театре. Тогда в Кремле еще был театр. Сталин сидел в ложе среди членов правительства. Рядом с ним сидели Молотов, Ворошилов, Булганин. Берии и Маленкова не было. Я видел Сталина только со сцены, когда пел. Ложа находилась метрах в десяти от меня. С правой стороны от сцены. Когда нам сказали, что будет Сталин, мы боялись выступать. Не потому, что боялись Сталина, а боялись, что, как увидим его, так язык, ноги и руки перестанут слушаться, и мы выступать не сможем. Тогда не было принято записывать фонограммы, как это делается сейчас по принципу, как бы чего не вышло, чтобы, не дай Бог, что-то непредвиденное не произошло при президенте, на случай, если кто-то слова забудет или, что еще хуже, лишнее скажет… Тогда, слава Богу, было другое время. Все должно было быть настоящим. И поэтому мы, чтобы не ударить лицом в грязь, все тщательным образом репетировали. Прогон концерта шел по нескольку раз, но мы все равно жутко волновались… Я пел песню «Летят перелетные птицы». Я пел, и Сталин слушал меня. Я не мог долго смотреть на него, хотя очень хотелось. Дело в том, что перед выходом на сцену меня предупредили, чтобы я долго ни на кого не смотрел, чтобы естественно смотрел на все части зала. И хотя очень хотелось рассмотреть Сталина, я сделал, как мне говорили. Очень мало я видел его, но, помню, успел разглядеть, что был он в сером кителе. Я спел и поклонился, как видел кланяются в кино любимому царю. И поклонился уважаемой публике. Я спел и имел большой успех. Спел и на ватных детских ногах ушел за кулисы. Спел самому Сталину. Так начиналась моя карьера. Я был еще маленький и толком не понимал еще, что такое «вождь всех народов»… Его называли Иосиф. И меня мама моя назвала Иосифом Я думаю, остальным выступавшим, кто был постарше, было намного сложнее. К сожалению, в подробностях я не помню, как реагировал на мое выступление Сталин. Поскольку не помню, не хочу рассказывать, что кричал он «браво», поддерживая нескончаемые аплодисменты, или улыбался мне… Сейчас я бы мог сказать, что угодно, но не хочу соврать. Просто такого не помню. Помню, что иногда смотрел на него. Еще помню, как за год до этого, приезжая в Москву, тоже на смотр художественной самодеятельности, я 1 Мая на Красной площади участвовал со всеми в демонстрации перед Мавзолеем. Помню, как все мы влюбленно и восхищенно смотрели на руководителей партии и правительства, которые организовывали и вдохновляли мировую победу над фашизмом, и особенно во все глаза глядели мы на нашего героического, но простого вождя. Все это я хорошо помню. Навсегда остался в памяти салатовый занавес в Кремлевском театре.

Вот сказал это и подумал, а ведь мне довелось жить при всех советских и после советских царях, кроме Ленина… Сколько их было? Сначала Сталин. Потом Маленков, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин и вот теперь — Путин. Девять человек… И все это время я пел. Пел самому Сталину, пел перед Хрущевым, перед Брежневым. Пел перед остальными. Неужели я уже такой старый? (Кобзон замолчал. Я обратил внимание, как он сказал, что пел самому Сталину и… пел перед остальными. Стало быть, Сталин заслуживал, чтобы пели именно ему.)

Гагарин и цензура

К Никите Сергеевичу Хрущеву я был, можно сказать, приближен дважды. Больше всего запомнилось, когда вернулся из космоса Гагарин, и мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Ильичем Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, чтобы можно было рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой…

В тот день, кажется, 14 апреля 1961 года, мы пели любимую песню Гагарина «Мальчишки, мальчишки» и… написанную специально для этого случая космическую песню «На Луну и на Марс». В этот же вечер мы познакомились и с самим Гагариным на «Голубом огоньке» на Шаболовке. Но тогда еще особой дружбы не случилось, а вот, когда в августе полетел Титов, с Германом мы подружились сразу.

И я стал приезжать к ним в гости. Они жили тогда в Чкаловской. Звездного городка еще не было. Я приезжал к ним. Они — ко мне. Я тогда снимал комнату в коммунальной квартире на Самотечной площади. Дружба наша разрасталась. Мы познакомились с еще не летавшими космонавтами: с Лешей Леоновым, с Пашей Поповичем, Валей Терешковой, Валерой Быковским и Андрианом Николаевым. Перезванивались, договаривались, когда встретимся. Звонит как-то Герман. Говорит: «Приезжай. Научишь нас петь свои новые песни. Особенно нравится мне „Девчонки танцуют на палубе“». Я, конечно, обрадовался: а кому не приятно такое услышать? Тем более от героев космоса. Это сейчас их забыли. Тогда же это была особая честь иметь возможность просто разговаривать с этими людьми. А когда все вместе они приезжали ко мне на концерт — для меня это был неординарный успех и необыкновенный подарок. Не забуду, как встречали Новый год на квартире у Юры в Чкаловской. Он только вернулся из Латинской Америки и разыгрывал всех заморскими штучками, например, исчезающими чернилами, взрывающимися сигаретами. В общем, хулиганили мы нормально. Душу отводили так, что никто себя не чувствовал одиноким.

В одну из таких встреч на квартире Германа зашел разговор о поэте Евгении Евтушенко. Приближался Новый год, и космонавты обсуждали, как устроить себе новогодний вечер. Вдруг Герман говорит: «Я так люблю стихи Евтушенко. Хотелось бы, чтобы он у нас выступил на вечере. Но… что-то он там наговорил плохое про Советский Союз, когда был в Париже…»

— Герман! Ну что ты веришь всему этому дерьму, — вступился я за Евтушенко. — Это все ложь, гундёж и провокация. Евтушенко сам мне рассказывал, как все было. А было так. Журнал «Пари-матч» напечатал разговор с Евтушенко под названием «Интервью рано созревшего молодого человека». Ему задавали вопросы типа: «А, правда, что женщины в Советском Союзе не носят нижнего белья, а ходят в ватных штанах и телогрейках на голое тело?» «Правда, — отвечал Евтушенко, — но не забывайте, что эти женщины ни перед кем в мире не встали на колени и все, что могли, израсходовали на то, чтобы восстановить заводы, фабрики, сельское хозяйство, школы, больницы, одним словом, страну. И у них не было возможности подумать о себе, о своем теле и о своих нарядах. Ведь у них война убила или искалечила мужей. И им, чтобы выжить, ничего не оставалось, как многое взять на свои плечи. Еще и сейчас сказывается разруха. И многим из них приходится по-прежнему ходить в ватных штанах и телогрейках…» Вот в таком духе, Герман, были вопросы. И вот так, понимаешь, Герман, отвечал Евтушенко. Вот после этого он и стал опальным поэтом.

— Ну, раз такое дело, — говорит Титов, — приглашай его к нам. Только предупреди — мы можем задавать неприятные вопросы.

Я к Евтушенко. Говорю: «Женя, как ты смотришь на то, чтобы встретиться с космонавтами?» А он как раз заканчивал поэму «Братская ГЭС».

— С радостью! — сказал Евтушенко и лихорадочно начал писать целую главу о космосе, которую вставил потом в свою «Братскую ГЭС».

Когда Евтушенко приехал в Чкаловский Дом офицеров, он стал нервно ходить за кулисами, как-то дергался, словно опасался какого-то нежелательного развития событий. И действительно, появился подполковник. По-моему, он был тогда начальником Дома офицеров. Подходит ко мне и говорит: «Иосиф, ты должен сказать Евтушенко, что ему нельзя выступать». В ответ я сказал, что у меня язык не повернется говорить такое. «Если у вас, — говорю, — хватит совести, подойдите сами и скажите». Он подошел и говорит: «Вас просили не выступать». И тут с Евтушенко случилось такое, что я толком, и передать не могу. Он оцепенел. Он побледнел. Открыл рот: «Как?!» «Ну… так начальство распорядилось». Он бросился из этого ДК… У него был, как сейчас помню, голубой такой «москвичок». Сел в машину. Я выскочил. Говорю: «Женя! Милый, подожди…» «Да пошли вы все…» — и уехал.

Ну я выступил, когда пришла моя очередь, а потом был банкет. Подхожу к ребятам и спрашиваю: «Кто дал команду запретить Евтушенко выступать?» Мне говорят: «Гагарин…» Подхожу к Гагарину: «Юра, вы же сами пригласили Женю почитать вам стихи. Что случилось, чтобы так вдруг все повернулось?» Оказывается, когда Евтушенко ходил и нервничал за кулисами, кто-то из приехавших ответработников ЦК КПСС увидел его и спрашивает: «А что… у вас Евтушенко будет выступать?» «Да!» — отвечают ему. Он: «Странно». И больше ничего не сказал. Не сказал: «Нельзя». Ничего не запрещал. Просто сказал: «Странно». А Гагарин, чтобы перестраховаться, решил, что лучше будет сказать, чтобы Евтушенко не выступал, и попросил это передать через подполковника. Дескать, нам не нужны неприятности. Короче, Гагарин нехорошо себя повел. И я ему сказал об этом. «Юра, — говорю, — так не поступают…»

— Ты что, замечания мне делать будешь?

— А почему тебе нельзя делать замечания, если ты поступил не так, как договаривались?! Вы же сами просили его пригласить. Если бы я вам его навязывал, тогда другое дело. Что ж ты поставил меня в такое положение?

— Слушай, не замолчишь (что-то он такое сказал) и ты у нас выступать не будешь.

— Ну, если так, сделай милость. Я и сам сюда больше не приеду. — Мы поссорились. И я уехал.

Время спустя вся «космическая компания» и я столкнулись в гостинице «Юность». Нас начали мирить: «Да что вы, ребята, бросьте! С кем не случается?» Мы помирились, но узелок, как говорится, остался на всю жизнь…

Хрущевские тайны

Однако пора вернуться к выступлениям перед Хрущевым. Итак, в честь того, что первым покорил космос советский человек, на банкете Хрущев был безудержно веселым. Одетый в светлый костюм, он буквально излучал восторг от гагаринской победы. А я был в коричневой такой «тройке», в костюме с жилеткой. Почему это запомнил? Потому что тогда у меня и было-то всего два костюма. Аркадий Ильич Островский объявил свою новую песню. И сказал, что споет ее молодой певец Иосиф Кобзон. И я запел. Волновался я жутко. Впрочем, замечу, что артист, который потерял чувство волнения перед выступлением, перестает быть артистом. Во всяком случае, для меня!

— Мне Павел Слободкин говорил, что Марк Бернес также чувствовал необходимость волнения для артиста. Перед выходом на сцену он даже специально пытался с кем-нибудь поругаться, чтобы выйти заведенным, — поддерживаю я вывод Кобзона своим воспоминанием.

А Кобзон говорит: «Да-а-а. Марк Наумович любил ругаться…» И неожиданно добавляет: «Мы звали его Марк сам себе Наумович… Ну да ладно… Вернемся снова к концерту в Кремле, который шел, но… был никому не нужен, потому что все смотрели на Хрущева и Гагарина».

…Однако больше мне запомнилась другая встреча с Хрущевым. Это, когда было его 70-летие. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: «Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было 200 фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению. Они — враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. „Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию“, — сказал Сталин. На что я ответил: „Хорошо“. Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: „Ну что, Никита? Принял решение?“ Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию „Хрущев Никита Сергеевич“. Отдал. Сталин посмотрел и говорит: „Ну что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь“. Так были спасены лучшие силы Москвы.

Второе дело — это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.

Третье дело, конечно, — карибский кризис…»

Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в его личность. И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: «Господи, какие мы неблагодарные люди! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой». Почему плохой? Ты же понятия не имеешь, что это за человек, а у тебя готово определение «плохой». Разве так можно? (Последние слова Кобзона я принял на свой счет, хотя никогда он не разговаривает со мной на «ты». Принял и подумал: «Скорее всего, в этом вопросе Иосиф Давыдович из-за своей доверчивости больше находится под впечатлением, нежели знает. Ведь вряд ли он знает, что за человек Хрущев Никита Сергеевич. Недаром в своих автобиографических высказываниях с неподдельной горечью признался, что из-за напряжения постоянных гастролей сильно отстал от жизни: „Я — дикарь на сегодняшний день. У меня есть профессия, в которой я что-то представляю, в которой я что-то знаю и могу… Я человек без всякого интеллектуального развития, я замерз, меня заморозили, ничего не могу. Я не успеваю читать новые романы. Когда мне читать? Мне даже сплетни о себе читать некогда. Я не живу, а „ухватываю“. От этого становится грустно. Я начинаю комплексовать“».

Между тем, если бы он имел возможность изучить те страшные (уже опубликованные) документы о «бурной деятельности» Н. С. Хрущева, которые можно найти в архивах Старой площади и в разных «особых папках», Иосиф Давыдович убедился бы, что «хрущевская поднятая целина» означала для страны экономическую и экологическую катастрофу, закончившуюся расстрелом голодного Новочеркасска. Хрущевское откровение о своей находчивости при спасении лучших людей Москвы можно было бы считать гениальным шагом, если бы оно соответствовало действительности, а не вызывало сомнений из-за того страшного хрущевского послания Сталину, которое 19 ноября 2002 года обнародовала «Комсомольская правда», а именно: «10 июля 1937 года Политбюро рассмотрело и утвердило 12 заявок (о создании внесудебных „троек“, причем, с указанием, по личной инициативе авторов заявок, желательных масштабов репрессий), которые пришли первыми. Только за один этот день было дано разрешение подвергнуть репрессиям почти 100 тысяч человек. Причем, примерно половина пришлась на Московскую область, далеко не самую большую. В образованную здесь „тройку“ вошел, прежде всего, первый секретарь Московского обкома партии Н. С. Хрущев. Рядом с его подписью везде подпись Реденса — начальника НКВД по Московской области. Хрущев и Реденс по собственной инициативе представили следующую заявку-запрос в Политбюро: „К расстрелу: кулаков — 2 тысячи, уголовников — 6,5 тысячи; к высылке: кулаков — 5869, уголовников — 26 936“». Вот так Хрущев «спасал» Москву и Подмосковье от репрессий!

Что же касается роли Хрущева в «карибском кризисе», то именно его непоследовательное поведение, по признанию самого Хрущева, которое передал мне бывший председатель КГБ Семичастный, едва не довело планету до третьей мировой войны. Всего этого обладатель знаменитого голоса XX века не мог знать тогда и, к сожалению, не имеет возможности знать до сих пор. Но, к счастью, как я понимаю, с горечью осознает это и стремится избавиться от этого.)

Галя Брежнева

…Со следующим советским царем Леонидом Ильичем Брежневым встречи у меня были намного интереснее. Их было очень много, но есть запомнившиеся особо. Был такой конферансье Эмиль Радов. У него мне довелось познакомиться с дочерью Брежнева Галей. Семья Радовых вообще любила принимать именитых гостей. У них устраивались многие важные знакомства того времени. Радовы держали салон или, как тогда говорили, «варили салон». Кстати, со своей Нелей я тоже познакомился в доме у Радовых…

— А вы сразу влюбились в Нелю Михайловну или, так сказать, долго присматривались? — уходя от темы, спрашиваю я.

— Сразу. Абсолютно, — улыбается, что-то вспомнив, Кобзон.

— А то я написал, — продолжаю я, — «мало-помалу», а мне Неля Михайловна говорит: «Да вы что… „мало-помалу“? Он сразу, уже через три дня, готов был сделать мне предложение».

Абсолютная правда. Оно было такое выстраданное, потому что после расставания с Гурченко… Людмилой Марковной я был в неопределенном тяжелом депрессивном состоянии. Скороспелые неутешительные романы шли у меня один за другим. У меня был роман с Ксенией Рябинкиной, с Наташей Варлей, еще с кем-то… Но все это было на какой-то непостоянной основе. И когда вдруг я увидел Нелю, понял, что она та, которую я совершенно спокойно могу привести к маме. Мама моя очень переживала, что сыну скоро 33, а он все никак не определится. Встретив Нелю, я понял, что поиски мои закончились навсегда… Однако до Нели было знакомство с Галей Брежневой.

Как-то днем летом 68-го года Галя позвонила мне и говорит «Зная твое пристрастие к пиву (а я и до сих пор кроме пива почти ничего не пью), давай, — говорит, — пойдем в Парк Горького». Там в то время было чуть ли не единственное место, где можно было попить вкусное пиво со шпикачками. Чешский такой пивной ресторанчик был. Ну пошли. Когда, так сказать, пивка попили, Галя мне говорит (а она, кроме пива, еще кое-что пила): «Слушай, проводи меня, пожалуйста, домой. Сейчас за мной машина приедет…»

— В молодости Галя симпатичная была? — интересуюсь я. — А то, когда в конце 80-х я встретил ее в ЦДЛ после «литературного ресторана», она выглядела уже грубой, обрюзгшей, спившейся бабой.

— Когда мы познакомились, она была в хорошей форме, заметно похудевшая. Но главное — она была очень добрым человеком, и поэтому ее все любили.

— Но выпить она уже тогда любила, да?

— Нет. Чурбанова, ее будущего мужа, с которым она тоже у Радовых познакомилась, еще и в помине не было, — загадочно отвечает Кобзон и продолжает. — Галя попросила проводить ее домой. И я поехал к ней на Рублевку, где была дача Брежнева. Доехали мы до ворот. Я говорю: «Ну, все. До встречи. Меня довезут назад, до Москвы?» А Галя мне: «Ну проводи меня в дом, что ты боишься?» Я говорю: «Не боюсь. Просто неудобно». Она: «Удобно». И мы с ней пошли. Заходим в ее комнату. Галя включает магнитофон, тогда это была еще редкость. Сидим мы с ней, слушаем музыку. Вдруг открывается дверь. Без стука. И входит сам. Ну я до этого так близко его не видел. Конечно, вскочил. Он посмотрел на меня: «О! По-моему, Кобзон у нас в гостях?» Галя говорит: «Да, папа, Кобзон!» Он говорит: «Ну, хорошо». А я, как вскочил, так и стою, словно шпагу проглотил. Членом партии я тогда еще не был, но генетика-то у меня советская…

Короче, Брежнев говорит: «Зайди ко мне, Галя». Когда она вернулась, я ей: «Добилась того, чего хотела?» А она: «Ты чего? Такой трусливый, что ли?»

— Галя, — говорю я ей, — просто ты в других измерениях живешь. Я совсем не трусливый, но… пойми меня правильно… я не хотел бы подвергаться ненужным разбирательствам.

— Да не волнуйся ты! Отец — нормальный мужик. Все будет нормально.

— Ну, ладно… пора ехать, — говорю, хотя на часах только около семи вечера. А Галя, хотя и не пьяная, но уже слегка выпивши была.

— …Это она как раз после развода была? — уточняю я.

— Да какой развод?! Она еще не была с Чурбановым…

— А вы знаете, что мне Семичастный рассказывал? — не соглашаюсь я. — Рассказывал, что Галя с кем-то там тайно вступила в брак, и поэтому ей пришлось развестись…

— А! — неожиданно вспоминает Кобзон. — Это, наверное, после развода с артистом Милаевым. Я его хорошо знал. Как-то даже в концертной программе вместе работали.

— Нет, — опять возражаю я. — Это история была у нее с Игорем Кио.

— А-а-а… Точно. Это с Кио было, — соглашается Кобзон. — Когда они в Москве поженились и поехали…

— …В Одессу, — продолжаю я. — Там у них сотрудники КГБ изъяли паспорта и вывели штампы о браке… да так, что никакая экспертиза не установит. Так мне Самичастный рассказывал…

— Не-е-ет. Прилетели они в Сочи и поселились в цирковой гостинице. А вслед за ними тут же прилетел самолет с работниками в штатском, которые зашли к ним в номер и потребовали у них паспорта Игоря Кио строго предупредили. Дескать, если что-нибудь подобное повторится, с ним будет другой разговор. Документы забрали, Галя стала возмущаться: «Как вы смеете? Буду жаловаться отцу…» А они в ответ: «Вот мы и выполняем поручение вашего отца. Так что можете жаловаться кому угодно…» В итоге, выдали новые паспорта. И на этом дело кончилось. Так сказать, «кавказская пленница» не состоялась.

— А мне Семичастный говорил, что ему доложили, что штампы о браке из паспортов вывели.

— Нет-нет. Конечно, царство ему небесное, но пусть он не сочиняет… — после небольшой паузы, как бы восстанавливая в памяти, что было дальше, Кобзон говорит, — по дороге от Гали товарищ, который на спецмашине вез меня домой на проспект Мира, сказал: «Иосиф, послушай моего совета. Забудь, пожалуйста, этот адрес. Тебе же лучше будет». Я говорю: «Хорошо, спасибо». И неприятный холод прошел по всему моему телу. Хоть и был я еще довольно «зеленый пацан», однако уже вполне осознавал, что я ей не могу быть парой. Кто я? Еврей… да еще безродный…

— Извините, — перебил я, — но ведь и Виктория Петровна, супруга Леонида Ильича, тоже была еврейкой…

— Ну и что, что она была еврейкой? Они поженились, когда были еще молодыми людьми. А попробовал бы он жениться на ней, когда стал генсеком… Кто бы ему дал это сделать? Вот так закончился мой неожиданный визит в дом Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева…

Много позже, когда Галя пришла в дом Радовых уже с Чурбановым, как-то получилось, что того рядом не было, и она с какой-то обидой, что ли, словно не очень была довольна моим поведением тогда, бросила упрек, что не думала, что я такой трусливый. Она не могла, да и не хотела понять, что подобные советы просто так не давались.

— Вы знаете, Иосиф Давыдович, вы зря думаете, что с вами поступили так, потому что вы еврей. Я со многими поклонниками детей высокопоставленных лиц разговаривал, и всех их предупреждали, независимо от национальности. Я учился в МГУ на одном курсе с Леной Мазуровой. Отец у нее, как вы знаете, был членом Политбюро. И вот ребята, которые пытались к Лене «клинья подбивать», рассказывали, как их предупреждали: дескать нам бы не хотелось, чтобы у вас были проблемы. На этом все кончалось. Так что вы не думайте, что это касалось только евреев.

— Я не думаю. Я это по себе знаю… Ну да ладно. Дело прошлое. А тогда наш разговор с Галей закончился тем, что я сказал ей: «Галя, тебе все это сложно объяснить. К тому же я женат. И те, кому надо, это знают…» Я отлично понимал: каким может быть представлен мой моральный облик. Тем более что моей женой была тогда Людмила Марковна Гурченко. И они с Галей очень дружили. Были очень близкие подруги…

Кстати, здесь самое место рассказать поподробнее о том, как и что у меня было с Люсей… Прошу прощения, с Людмилой Марковной Гурченко!

Как-то я был на гастролях в Куйбышеве. (Теперь это опять Самара.) И ко мне прилетела Людмила Гурченко. Мы жили тогда вместе, но расписаны не были: как-то все времени не хватало, да и не считали это обязательным. И вот после ужина в ресторане, в первом часу ночи поднимаемся ко мне в гостиничный номер (кажется, это была гостиница «Центральная»), а дежурная нас не пускает. Я говорю: «Я — Кобзон». Она говорит: «Вижу». «А это, — говорю, — Людмила Гурченко, известная киноактриса, моя жена». «Знаю, — говорит, — что актриса, но что жена — в паспорте отметки нет. В один номер не пущу. Пусть снимает отдельный и там живет». Смотрю, у Людмилы Марковны истерика начинается, слезы ручьем Что делать? Звоню среди ночи домой директору филармонии Марку Викторовичу Блюмину: так, мол, и так, извините, едем в аэропорт, гастроли придется отменить. Он выслушал: «Приезжайте ко мне». Переночевали у него. Утром, после кофе, он везет нас в филармонию, ведет к себе в кабинет, а там уже ждут — дама из загса, свидетели и все такое. Так он нас с Людмилой Марковной и поженил. А через два года мы расстались.

Люсю я всегда вспоминаю с большой благодарностью, потому что считаю, что за короткий период нашей совместной жизни я получил от нее много хорошего. Гурченко — человек талантливый и, как женщина, извините за подробности, не похожа ни на кого. Она индивидуальна во всем… Но невозможно было нам вместе находиться, потому что, кроме влечения, кроме любви, существует жизнь. К тому времени мои мама, отец и сестра переехали в Москву и жили в моей квартире на проспекте Мира, а я — у Люси. Она никак не хотела общаться с моими родителями. Конечно, не это послужило главной причиной развода. Думаю, были бы у нас общие творческие интересы или совместные дети (у нее уже была дочь Маша, очаровательная девочка), то… А так, она уезжала на съемки, я — на гастроли. «Добрые люди» доносили о каких-то дорожных приключениях, увлечениях, романах. Это вызывало раздражение с обеих сторон. Но если абстрагироваться от каких-то жизненных мелочей, то по большому счету я очень благодарен судьбе за то, что по ней так широко прошла личность Людмилы Марковны.

Мы с ней, к сожалению, до сих пор не общаемся. Не по моей вине. Я готов был поддерживать интеллигентные отношения, но не нашел понимания. Я продолжаю тупо кланяться при встречах, мне не отвечают. Однажды это вызвало бурную реакцию: «Ненавижу!» «Значит, любишь…» — повернулся и пошел…

А вообще я не безгрешен. Я человек вспыльчивый, часто оскорблял людей. Женился я трижды и разводился некрасиво… У Гамзатова есть строки: «Обижал я тех, кого любил. Милая, прости мне прегрешенья…»

Тайна жены

23 октября 2002 года террористы захватили заложников в Театральном центре на Дубровке. С боевиками-смертниками невозможно было договориться, но несколько человек попытались сделать это. Среди них первым был Иосиф Кобзон, который вывел из здания группу детей и беременную женщину. Семья артиста, как и все, не отходила от телевизоров, боясь даже подумать, чем все это может закончиться. И только жена певца Неля не в состоянии была следить за происходящим. Она просто ждала… Вспоминая, как это было, начну с рассказа о ней, о Неле Кобзон.

Мадонна белых ночей

Бывают женщины, про которых говорят: она уже немолодая, но какая красивая! Такие женщины красивы всегда. Как в природе не только весна, но и зима может быть такой, что глаз не оторвешь, так и женщина — лучшее ее творение — в любом возрасте быть может прекрасной. Примером — Нинон де Ланкло, пушкинская Натали или Галина Вишневская… Много женщин. Но мало, о ком хотел написать.

…Она, кажется, делала все, чтобы скрывать свою красоту. Ее повседневная одежда нередко напоминала кримпленовые изделия середины 70-х. Обувь нередко была невыразительна или казалась не идущей ей, а может быть, даже очень несовременной. Бывало, очень задумчивая, двигалась она напряженно и, несколько наклонившись вперед. Но как преображалась она, стоило ей заняться делом. Мигом исчезало все, что делало ее незаметной, и, словно вырвавшись из-под этой напускной непривлекательности, открывалась редкая красота. Откуда ни возьмись, появлялись другие одежды, и она становилась не то, что достойной, а быть может, своими нарядами даже превосходила одетого всегда по-новому и с аристократическим вкусом супруга. Обнаруживалась классическая женщина.

…Итак, я видел ее в деле, когда организовывала она театрализованный тысяче людный юбилей своего именитого мужа. Ее спокойный, хорошо поставленный, умеющий властвовать голос распоряжался точно, расчетливо, без суеты. А потом, когда была она хозяйкой двух столичных приемов высшего разряда, увидел я повелительницу вечеров богемы, увидел ночное солнце Москвы перед очередью желавших засвидетельствовать ей свое почтение. Ее улыбка очаровывала и раскрепощала. При ней не было надобности рисоваться.

Встречаясь даже со знаменитостями первой величины, я еще никогда не писал таких слов.

С каким восторгом писал о Чуриковой и Пугачевой! Они тоже прекрасны, но эта женщина прекрасна именно своей красотой. И хотя неумолимое время берет свое, она все равно прекрасна.

Наблюдая за ней, думал: красота ее не знала или почти не знала соперниц. По прошествии нескольких дней вдруг стало очевидным, почему такой модный художник, как Никас Сафронов сказал мне: «Когда я очнулся после автокатастрофы, первое, что пришло в голову, это была мысль нарисовать Нелю. Я понял, что не имею права умереть, не сделав это. Я, дорогой элитный мастер, еще бы и заплатил, только бы Бог дал мне возможность сделать ее портрет». Это сказал Никас. Он сказал о ее красоте, а я хочу сказать о ее умении создавать красоту.

Где я только не был! Чего только не видел! Но таких роскошных, до мелочей отделанных комнат, как у Нели, не встречал. Помню, как поразила меня в Париже зеркально-малахитовая гостиная любовницы Де Голля, а потом в гостях у князя Морузи, из-за прапрадеда которого, говорят, Россия вступила в войну с Наполеоном, на меня произвел впечатление русский царский стиль. Было ощущение, что князь просто выкрал часть Эрмитажа и поместил его в своем доме. Теперь немало людей имеют большие деньги, но распорядиться ими, чтобы все ценное объединялось в одно целое так, чтобы составляло красоту, могут немногие. Неля может. Мои глаза видели размах и убранство владений европейских миллионеров. Однако мало что из виденного способно сравниться с гостиной Нели Кобзон. Кажется, все самое добротное, дорогое и красивое из лучших магазинов видавшей виды Европы, естественно собралось в комнатах этой неожиданной, живущей контрастами женщины-аристократки. Быть рядом с нею почел бы за честь любой знающий себе цену мужчина.

Законодательница столичных вечеров, словно только что сошедшая со своего трона, она сказала мне: «Ах, Николай, пойдемте, я покажу вам нашу квартиру». Она сказала именно так, хотя в тот перегруженный встречами вечер ей больше бы подошло сказать: «Ах, Николай, и откуда вы свалились на мою голову?» Но она сказала то, что сказала. И мы отправились в экскурсию по будущему музею с красноречивым названием «Квартира И. Д. Кобзона». Однако мне больше хотелось слушать и смотреть не то, что сделали лучшие мастера мира, а то, что появилось на свет благодаря маме и папе Нелички Дризиной. Так звали ее до замужества.

…20-летней девчонкой, красивая и неожиданная, как ранняя весна, попала она из белых ночей Ленинграда в самое варево модных в ту пору московских салонов и… как первая майская гроза всегда производит впечатление ночной молнией на все небо, она его не оставила равнодушным. Сразу с ним произошло то, что на столичном жаргоне называли тогда словом «запал»… Он «запал» на нее. И «запал», как оказалось, на всю оставшуюся жизнь. Так она стала Нелей Иосифа… Я знаю, что пишу, ибо я, как мало кто, видел и знал по-настоящему красивых женщин.

Иногда так хочется затеряться среди людей

— Давайте, я буду кормить вас сама, — сказала она, — а то… у нашей молодой работницы вдруг все начнет валиться из рук при виде такого мужчины, — произнесла комплимент ироничная Неля. И тут же распрямилась, как птица расправила крылья, глаза заискрились, улыбка засветилась, и она начала почти летать, накрывая на стол.

— Ну что Вы, я пришел сюда не кушать, а слушать… Вас, — отвечал я. — Но, если, чтобы услышать Ваш рассказ, придется что-то съесть, я готов жертвовать фигурой.

Неля вся набегу… То-то, то — это. И все нужно. И все сейчас. И немедленно. Вдруг говорит: «С минуты на минуту будет художник, чтобы продолжить мой портрет, а я так сегодня набегалась и так устала, что лица на мне нет». Я взглядываю на нее. И вправду: сегодня она бледна больше обычного. Раздается звонок. Это значит, что художник уже пришел и ждет в гостиной. Мы находимся в столовой. И вдруг она говорит: «Послушайте! Я не знаю, что мне делать. Я не могу выйти к нему в таком виде. Вы не обидитесь… если я прямо здесь слегка наведу румянец? Потому что в другие комнаты отсюда не попасть так, чтобы не пройти мимо гостиной… и не испортить настрой ждущему там художнику».

— Что Вы? Напротив. Мне это даже интересно.

Она стреляет глазами и быстро, несколькими мазками, наносит на… и без того приятное лицо — легкий розовый цвет. Все! Она неотразима… Я улыбаюсь. Она лукаво подмигивает. И уходит к художнику.

Пока пью кофе и делаю записи в записной книжке, они занимаются подготовкой к портрету. «Доносятся» отблески и звуки фотовспышек. Это заявляет о себе новая технология живописи…

В ожиданиях начинаю размышлять над сказанным ею до этого.

«…Кобзону со мной повезло. Я весь дом на себе тащу. Все, что здесь сделано, это я. Он только оценивает. И разгоны мне устраивает. Ого… Вы его еще плохо знаете! Я только „летаю“ из угла в угол от его разгонов. Наверное, весь дом чувствует, когда он появляется и начинает наводить порядок. Шучу, конечно, но… Иосиф такой человек, что от его глаз ничего не скроется… Он так порядок любит… И я, в этом смысле, незаменимая. Ну кто бы еще смог все это хозяйство поддерживать в полном соответствии с его взглядами?»

— Да за такие деньги, — безапелляционно не соглашаюсь я, — сотня исполнителей найдется. И не хуже. Дело в другом. Он как-то, когда у него крик души был, сказал мне, что «после страшной болезни, едва не закончившейся для меня смертью, я понял, что Неля для меня все! Песни и Неля!» Для него ваша душа незаменима. Ваша верность на все случаи жизни! А вы… про хозяйство. Домохозяек много… нанять можно. А душу не купишь!

— Это он вам, правда, сказал? Это вы не сочиняете? — не верит Неля. И сразу становится такой серьезной и красивой, какой я ее еще никогда не видел. Происходит то, что называется: остановись, мгновение, ты прекрасно! Я мысленно говорю себе: «Невская красавица. Мадонна белых ночей».

…Она может делать несколько дел сразу. Это я, если погонюсь за двумя зайцами, точно ни одного не поймаю. А она одной рукой что-то раскладывает на блюдо, другой, поглядывая то на плиту, то на включенный телевизор, помешивает содержимое блестящей кастрюли, и тут же говорит в прижатую плечом к уху телефонную трубку: «Адочка! Ну, Мулерман… Не вышло с концертными гастролями в „России“, так он по Москве с телегастролями ездит с канала на канал… И все, чтобы обиду высказать: какой нехороший Кобзон, потому что Кобзон не хочет с ним мириться. А чего мириться? Когда он столько кляуз на Иосифа распространил, да еще первую жену увел… А мириться, зачем захотел, знаешь? Да, скорее всего, затем, чтобы потом Иосиф помог ему устроить концертную деятельность. Он до того уже на нуль в своей Америке сел, что вынужден по ночам таксистом подрабатывать. Если ты народный артист России, надо было выступать перед своим народом, а не за долларами в Америку лететь. Надо было тогда петь, когда здесь все было в развале, а не сейчас проситься на все готовенькое. Плакаться и ныть — это не по-мужски… А Иосиф просто не хочет вспоминать прошлые обиды. Он — не мелочный… Ну ладно, Адочка, перезвоню. Мне гостей кормить надо. У меня в гостях двое таких мужчин! Писатель и художник…»

— Да, Николай, чувствую, не дадут нам слова сказать. Сплошные звонки и посетители, хоть в кафе какое-нибудь уезжай, чтобы среди людей затеряться. Там, наверное, только и можно спокойно поговорить.

Раз-два и… картошка готова

…Мы находимся в удивительно светлой огромной кухне. Света в ней больше, чем обычно потому, что две стены из четырех почти целиком из стекла. Готовимся сесть за стол, когда в дверях появляется высокий исхудавший человек с лицом иконописца. Знакомимся.

— Я тоже Николай, но меня все зовут Никас, — тихим голосом говорит художник. — Мне Неля Михайловна про вас столько рассказывала, что я просто рад познакомиться. Я хочу подарить вам свой лучший альбом, который признали в Европе… — (Позже, когда мы сойдемся в разговорной схватке и поймем, что нам действительно, несмотря на очень разное видение мира, есть что сказать друг другу, Никас уже у себя дома подпишет мне этот альбом словами: «Николаю — в знак начавшейся дружбы…» Но это произойдет позже, а пока… Пока мы садимся за стол.) Никасу все еще тяжело двигаться. Перед тем, как сесть, он задирает свитер и показывает мне белую металлопластмассовую конструкцию для восстановления позвоночника после автокатастрофы…

— Он удачливый художник, но, — как говорит Неля, — переживает «общественное одиночество», потому что у него нет своей Нели. Вот уже лет десять, как мы поддерживаем отношения, а он все никак не может найти свою судьбу…

А перед этим Неля скажет: «Вы человек умный, но я ведь тоже не дурочка, чтобы то особенное и личное, что собираюсь когда-нибудь описать сама, выложить на блюдечке вам, Николай. Давайте уж ограничимся тем, что я подам вам блюдо… Рыбное ассорти. От него вы не поправитесь».

Я соглашаюсь съесть разные закуски и приготовленный ею суп при условии, что в следующий раз буду, есть только в том случае, если она, как и обещала, от и до покажет мне, как умеет варить любимый борщ Иосифа Давыдовича Неля смеется и соглашается.

— А еще, — говорю я, — я хотел бы посмотреть, как Кобзон сам себе картошку жарит…

— Да я вам лучше расскажу, — перебивает Неля. — Все начинается со слов: «Наташа! (это наша помощница), я хочу поджарить себе картошку… Начисть! Так, Наташа, а теперь нарежь… И сало нарежь. He-ля! Я хочу поджарить себе картошку… Где сковородка? Так, поставь на плиту! He-ля, а где соль? Посоли. Так… Вот теперь можно жарить». (Только начинает помешивать — телефон. Домешиваем я или Наташа. Он только приходит и говорит: «Вот, раз-два и картошка готова!» А то и вообще не приходит… Куда-то срочно вызывают, и он уезжает… И стоит она, остывает…) Вообще… он такой избалованный. Возвращается обычно поздно. Часто голодный. Холодильник забит едой. А он опорожнит вот эту миску с сухариками, и все. Ну еще запьет чем-нибудь, если что под руку подвернется. А нет… так и ляжет спать на-сухую. Нет, чтобы в холодильник или в кастрюли заглянуть. Избалованный…

— А может быть, не избалованный, а просто дорожит сном своей Нели и не лезет в те дела, в которых не он хозяин, — возражаю я.

— Ну не знаю… По-моему, это уже слишком… Когда хочется есть, ограничиваться только тем, что осталось на столе, и даже не заглянуть в холодильник. Избалованный…

— Нет. Не избалованный, — настаиваю я, вспоминая, что и сам часто поступаю так же.

— Нет, избалованный, — возмущается Неля, — в конце концов, кто его лучше знает, вы или я?

— Знать-то знаете, да не все хотите понять, — стою я на своем.

— А может, и не избалованный и то, что он делает, надо назвать другим словом, которое я сразу и не подберу, — почти соглашается Неля. Когда позже я показал ей запись этих слов, Неля с недоумением посмотрела на меня: «Разве я могла такое сказать, если никогда не ложусь спать, пока не дождусь Иосифа, чтобы покормить его?!»

…Сидим с Кобзоном (это уже в другой раз), разговариваем про советские эстрадные времена. С нами за столом Неля. Изредка пригубляя легкое вино, слушает наш разговор и вздыхает. Красивой женщине скушно…

Я спрашиваю: «Тогда „левые“ концерты были?» Кобзон что-то вспоминает и думает, что сказать. Не успевает ответить, как Неля опережает его: «Были. Были. Конечно, были…»

— Неля, не мешай нам, — просит Кобзон.

— А я буду мешать, — нарочито по-детски прерывает его Неля. Красивой женщине скушно. Ее настроение не меняет даже французское вино. Да… Она такая: то предельно серьезная и жесткая, то как прелестный непослушный ребенок.

Красивой женщине все можно… И почти все от нее — в радость!

Посмотрите на мои руки!

…Помню, я, Никас и Неля заговорили про лень. «А я была какая ленивая! Ленивая-ленивая была, пока не встретила Иосифа. Это он сделал меня такой деловой, — смеется Неля. — Знаете, как он меня от лени отучил? Нет, не скажу. Лучше опишу сама. Да Иосиф создал меня. И я создала его… в какой-то мере. Ведь он уже и до меня был личностью. И все-таки я чувствую, что стала для него энергетическим донором. Я даже физически ощущаю, когда отдаю ему свою энергию. И он берет ее и очень злится, когда я не хочу отдавать. Не хочу потому, что уже знаю, когда она может оказаться для него лишней, когда он может с головой броситься в дело, о котором потом станет сожалеть…» Когда я согласовывал с ней эти слова, она заметила «Знаете, писать про это не надо. Потому что здесь что-то не так…» А как надо, чтобы было так, она толком ничего не сказала.

Между тем наш разговор продолжался.

— Нет, какая же я ленивая? — вдруг опять вернулась к началу своих рассуждений Неля. — Я фактически сама вырастила сына и дочь. Да посмотрите же, наконец, на мои руки! Ну, разве я белоручка? — И смеется. Смеется вовсю. Красивой женщине весело…

Однажды вечером приезжаю в концертный зал «Россия». Кобзон уже там. Репетирует новую песню. Потом, если будет время, обещает рассказать, что чувствовал, когда первым шел на переговоры к чеченским террористам, сделавшим заложниками почти тысячу зрителей мюзикла «Норд-Ост»…

Только пробил час, и я приготовился узнать то, чего никогда бы не узнали другие, дверь в гримерную распахнулась. На пороге стояла сияющая и ничего не знающая о моих планах Неля. Она сияла так, что я сразу забыл, что на улице жуткий пасмурный день, да и вообще… наступил вечер. Да и про дело забыл… Была она в таких неожиданных старомодных нарядах, впрочем, удивительно идущих ей, что я не мог оторвать глаз. От нее. А она сразу заговорила, явно осознавая, что такая женщина не может помешать никакому делу.

— Ну что, Иосиф, тебе нравится, как я одета?

— Как 30 лет назад…

— Ты угадал… И знаешь почему? Мода опять сделала неожиданный крутой поворот. Знающие люди сообщили мне, что срочно приобретают в свои гардеробы ретро-модели 60–70-х годов. Пошить их стоит больших денег, а если это оригиналы тех лет, то они вообще оцениваются в бешеные суммы. Я же никогда и ничего не выбрасывала. И вот как это оказалось кстати. Тем более что все хорошо сохранилось. Видишь, как дешево обходятся тебе мои наряды?

— Слава Богу! Тем более, если этот крутой поворот последовательно будет продолжаться 30 лет. У тебя же действительно столько в шкафах этого, почти неношенного, добра! Сколько денег сэкономим…

— Нет, Иосиф, не сэкономим. Надо в антикварном купить в твой кабинет два кресла с лирами и… кое-что еще.

— Покупай! Я же вчера оставил тебе на тумбочке у кровати всю получку…

— Ах, Иосиф, я уже купила на нее люстру. Так что, нужны денюжки. Еще!

— Неля! Есть ли такая сумма, после которой ты бы не сказала «еще»? Короче, я тебя понял… Но денег сейчас дать не могу.

— Ну и ладно. Буду ждать, когда сможешь. Только ты не заставляй слишком ждать, если не хочешь снова услышать слово «еще»… Неля уходит.

…У Нели есть подруга. Телеведущая. Увидела у Нели платье. Говорит: «Невиданное… Дай на один день!» И вот Неля в нерешительности: и подруге отказывать не хочется, и платье не может дать. Ведь та «засветит» его на весь бывший Союз. Как ей, Неле, потом надевать его, если одно оно такое на весь белый свет? «Не дать — дать, не дать — дать, не дать???» Где ты, ромашка моя…

Другой случай. Совершенно неожиданно я попадаю на званый семейный праздничный ужин. Мне повезло. Мое место оказывается рядом с… на редкость информированной в «звездных делах» дамой. Еще бы! Это вдова самого Бориса Брунова, так сказать, доктора эстрадных наук. Мария Васильевна — говорящая энциклопедия. Да и вообще — величественная женщина. Разговорились. В какой-то момент, как бы, между прочим, спрашиваю о Неле. И слышу: «Неля? О-о-о… Неля! Вы думаете, что она только красивая. Да у нее не голова, а синагога».

И здесь на память мне приходит откровение Кобзона «Когда после расставания с Гурченко у меня случился затяжной и тяжелый кризис, из которого я никак не мог выбраться, рядом появилась Неля и… вывела меня из того страшного, казалось, безвыходного состояния!»

Террористы и Кобзон

Итак, Неля ушла. Чтобы узнать о ней больше и одновременно услышать сугубо личное о встречах с террористами, спросил: «А как Неля реагировала на все эти ваши, Иосиф Давыдович, походы(?)… к тем, кто объявил вам: „Мы хотим умереть больше, чем вы жить хотите!“» Кобзон вздохнул…

— О том, что случилось на мюзикле «Норд-Ост», дошло до меня только утром, — выдохнул Кобзон. — И я, как мало кто изучивший особенности мусульман-горцев, решился идти к ним на переговоры. Но об этом никому не сказал. Даже Неля моя о том, что я наметил, понятия не имела. И ни с кем из домашних не посоветовался. Зачем было напрягать их раньше времени?

— Вы чувствовали, когда стояли перед направленными на вас автоматами, что, быть может, идет ваша последняя минута?

— Знаете, не лукавя, говорю вам я прожил большую жизнь. И если бы даже случилась беда, для меня бы это было нормально, потому что я уже не первый раз делаю это. Вы что думаете, в обстреливаемом самолете лететь в Афганистан было легче? И для Нели моей это было нормально, потому что и Неля моя со мною летела работать в концертах для наших солдат и офицеров. Все нормально, если вообще что-то, связанное с войной, можно называть нормальным. Поэтому даже сомнений у меня не было, что я должен быть там, где несчастные террористы-смертники угрожали невинным заложникам. Да-да. Несчастные террористы, потому что они тоже были наши граждане. А сделали их такими те, кто развалил Советский Союз. Говорят же соседи Бараева по дому, что в советские времена был он хорошим мальчиком. И скорее всего стал бы хорошим нефтяником. И приезжал бы в Москву не взрывать невинных людей, а получать высокие награды за хороший труд на благо всего советского народа… Поэтому мне жалко их, молодых… Да что там молодых… совсем юных ребят-террористов. Их жизни, как и все наши, искалечил развал Союза…

Сомнений не было, что я должен быть там, где начиналась эта трагедия. И я поехал туда сразу, как только ранним утром услышал страшное сообщение. Уже утром я был там.

…Я подумал: я знаю этот народ и могу там понадобиться, потому что и он знает меня. И мы можем попытаться найти общий язык. Так отчасти и вышло…

Когда уходил из дома, ни с кем не прощался. Ни с детьми, ни с Нелей. Даже в мыслях… Я не сомневался, что все будет нормально. Не смотрел на близких так, словно вижу в последний раз. И не хотел смотреть. И когда шел — не оглядывался. Не обращал внимания на телекамеры и на все остальное…

А когда во второй раз отправился туда с Хакамадой, скажу честно, был у меня немножечко мандраж какой-то. Потому что не знал, как они отнесутся к ней? Вдруг возьмут да захватят женщину-депутата в заложники. Скажут: «Хотите, чтобы выпустили женщин? Что ж, пусть вместо них Хакамада побудет…» И что получится? Я(!) завел ее туда, чтобы сделать заложницей? Меня они не возьмут, а вот женщину могут захотеть… Не приведи, Господь!

— А потом Неля Михайловна вам выговор делала?

— Ничего она не делала. Она прекрасно понимала, что меня в таких случаях остановить нельзя. Она-то знает, что я привык как-то проявлять себя по жизни. В окопах невозможно все время сидеть. Когда-то все равно придется вставать, даже если духу не хватит!

— А как дочь ваша, как Наташа реагировала?

— Дочка сказала: «Папа, я горжусь тобой!» Они очень волновались — Неля, теща и дочь. И держали между собою связь. Такой треугольник женский. И сообщали друг другу: еще не вышел. Им особо мучительно было ждать моего выхода… Нелька не может смотреть на подобные вещи. Она отворачивается от экрана, когда показывают какие-то события на грани… Поэтому только ждала. И ничего не смотрела. И ничего не слушала, И лишь когда теща сказала Наташке: «Все! Вышел! Ура!» — дочка сказала: «Мама, он вышел…»

— А как они вас потом встретили дома?

— Не было никакого ажиотажа. Ни поцелуев. Ни объятий. Честно скажу… Только смотрели они на меня во все глаза, хотя не были удивлены этим моим поступком Особенно Неля. И никаких слез на глазах у нее не было. Ничего не было. Только и сказала, что ей «теперь звонят со всего мира, как будто не ты, а я ходила освобождать заложников».

Поймите меня правильно, не для моих близких, ни тем более для меня это не выглядело каким-то подвигом. Для всех, кто знает меня, это было нормально. И напротив, было бы ненормально, если бы я туда не пошел… Так что не надо делать из меня героя! Просто в советское время нас всех учили поступать только так. И Неля тоже такая.


Загадочная женщина. Впечатление, что свет исходит от нее даже днем. Во всяком случае, в ее присутствии светлее. Есть женщины-планеты, которые притягивают и поглощают энергию. Есть женщины-звезды, которые излучают и отдают энергию, как Солнце. В жизни людей все, как в Космосе. До нас недаром «свет угасших звезд доходит». И НЛО — непознанный любимый образ…

Незабываемые земные звезды!!! Нефертити, Сафо, Мария, Суламифь, Лаура, Беатриче, Натали, Любовь… Только кто разберет, кто из них — звезда, а кто — планета, и когда звезды становятся планетами, а планеты — звездами???

Итак, в чем тайна жены Кобзона? Тайна в том, что она счастливая… но не потому, что красивая, а потому, что она — его настоящая жена. Недаром сказано: «Да прилепится жена к мужу своему».

Истинная история отношений Иосифа Кобзона с Фрэнком Синатрой

Конечно, разговоры о женщинах мне никогда не надоедали, но была тема, которую я не мог не затронуть, и, что называется, ни с того, ни сего спросил: «Иосиф Давыдович! Что это за слухи ходят… о каких-то договоренностях Кобзона с Фрэнком Синатрой — главным певцом Соединенных Штатов Америки и… по совместительству… якобы тайным идеологом американской мафии? Вы могли бы сказать, что имело место на самом деле? Очень хотелось бы знать истинную историю отношений Иосифа Кобзона с этим человеком именно в Вашем изложении».

А почему нет? В 1988 году я стал народным депутатом СССР от профсоюзов. Это позволило мне довольно часто и очень интересно общаться с Горбачевым. И не только с ним, но и с Раисой Максимовной. В то время я очень много ездил в Америку. В один из моих приездов в Америку ко мне обратился импресарио Фрэнка Синатры и сказал, что, завершая свою песенную карьеру, Фрэнк Синатра хотел бы приехать с концертом в Советский Союз. Я ответил; «Что ж, замечательно. Я люблю этого певца. Но что для этого нужно?» Импресарио сказал, что Фрэнк Синатра может приехать только по приглашению первого лица государства. После чего я пришел к нашему тогдашнему первому лицу, Горбачеву Михаилу Сергеевичу, и только хотел с ним заговорить о сделанном предложении, как он опередил меня: «А ты знаешь, сколько я тебя знаю? (Горбачев был, как всегда, по-партийному фамильярен.)»

Я говорю: «Ну… не знаю, Михаил Сергеевич, наверное, с той поры, как меня стали показывать по телевидению?»

— Да не по телевидению, — говорит Горбачев. — Я был у тебя на концерте в Ставрополе, а потом был у тебя за кулисами. Вспомни! А вообще я знаю тебя еще раньше. Если иметь в виду телевидение, то помню, как ты еще с Кохно пел: «На то нам юность дана…» И вдруг спел, целую фразу. Меня это так растрогало. Между тем, говорю ему: «А я к вам по делу. Есть такой Фрэнк Синатра…» И Горбачев опять решил показать свои познания в песенном мире: «Это, — говорит, — тот, который поет тара-ра-рара-тара…» Я говорю: «Да-да. Именно этот». Он говорит: «Ну и что?» Я говорю: «Я разговаривал с его импресарио, который сказал, что Фрэнк Синатра готов к нам приехать». Горбачев: «Так… А нужен ли он нам? Ведь говорят, он — мафия…» Я говорю: «Михаил Сергеевич, я не знаю, что говорят. С теми людьми, что говорят, я как-то не общался. (И как в воду глядел, что вскоре после этого и обо мне то же самое говорить будут.) Просто Фрэнк Синатра, — говорю, — большой друг Рейгана, а вы… с Рейганом дружите… Фрэнк возглавлял церемонию вхождения Рейгана во власть, и поэтому, думаю, было бы неправильно, если бы мы не пригласили этого человека. Это было бы воспринято в мире не так, как надо». Горбачев говорит: «Хорошо. Подойди к моему помощнику Черняеву и скажи, что я готов направить такое приглашение». Ну, я обрадовался. Мы с Черняевым составили такое короткое, но не холодное посланьице: «Уважаемый господин Синатра, в нашей стране вас хорошо знают, и поэтому мы хотели бы вас услышать непосредственно у себя». Горбачев подписал. И мы все это отправили. Послом СССР в США в то время был Юрий Владимирович Дубинин. Дальше события развивались следующим образом Мне опять позвонил импресарио. И я сказал, что договоренность уже есть, осталось подтвердить ее с вашей стороны. И тут он мне говорит: «Надеюсь, вы понимаете, что Фрэнку Синатре нужна будет красная ковровая дорожка от трапа самолета? И должен быть только один концерт…» Я говорю: «Это невозможно, чтобы был только один концерт по той простой причине, что мы не выдержим его финансово, тем более что вы привозите только свой „бэнд“, а струнный оркестр должен быть наш». И еще условия: обязательно, чтобы концерт был на Красной площади, что тогда еще не культивировалось; и обязательно, чтобы в первом ряду сидела супружеская пара Горбачевых…

Выслушал я это и говорю: «Что-то слишком много у вас требований непонятных. Но… ладно. Можно поговорить и на этот счет. В конце концов звезда есть звезда». Я не стал рассказывать Михаилу Сергеевичу обо всех этих неимоверно высоких требованиях предполагаемого американского гостя, а просто переслал наше приглашение Синатре через МИД. И вот оттуда приходит сообщение о том, что посол Дубинин пригласил Фрэнка в наше посольство и в присутствии журналистов и в торжественной обстановке передал ему официальное послание Горбачева. (А тогда Горби в Штатах был безумно популярным.) Я тут же позвонил в Америку и спрашиваю: «Ну, теперь все в порядке?» «Нет, — отвечает импресарио, — все дело в том, что у господина Синатры в доме есть зал, в котором находятся все приглашения ему от королей, императоров, президентов и премьер-министров, но не напечатанные, а написанные от руки. Поэтому нужно, чтобы свое приглашение Горбачев переписал вручную…» Но тут уж мне стало за нашу державу обидно и я сказал: «Да пошел бы твой гастролер… Мы и сами поем неплохо».

Когда при очередной встрече Горбачев спросил меня: «Ну, где твой Синатра?» Я говорю: «Михаил Сергеевич, даже не хочу рассказывать. Он, конечно, как артист гениальный, но… как человек — говно! Поэтому я просил передать ему, что мы без него обойдемся». «Ну и ладно», — согласился Горбачев. Стало быть, живьем мне с Синатрой свидеться не пришлось. Кстати, внешне он был маловыразительный. Знаете, какого он был роста? Метр пятьдесят шесть… Так что хорошо, что в моем воображении он остался таким большим…

— Интересная история. А теперь послушайте историю из журнала «Огонек», рассказанную мне бывшим редактором отдела культуры Леной Кузьменко. Испания. Курорт Марбелья. На причале журналисты, паппараци и толпа зевак. Ждут Фрэнка Синатру. И вот… подплывает шикарная белая яхта. Подают трап. И… на берег ступает в шикарном белом костюме… Иосиф Кобзон. Из толпы раздаются ликующие возгласы. Это подают голос наши соотечественники. Журналисты и паппараци — в замешательстве, но не расходятся, ждут… что следом появится Фрэнк Синатра. Между тем, неподалеку причаливает другая, ничем не привлекающая внимания, яхта. И с нее, почти никем не замеченный, сходит довольно обыденно одетый Синатра… Возможный восторг ожидавших тонет в безразличном потоке отдыхающих. Кажется, все. Но вскоре, исходя из этой безобидной и даже веселой «огоньковской» истории, начали складываться домыслы и слухи: а не встречались ли Кобзон и Синатра во время морской прогулки? Что скажете, Иосиф Давыдович?

— Скажу, что, когда используется «испорченный телефон», факт превращается в то, что называется «слышали звон, да не знают, где он». Так, видимо, и Хулио Иглесиаса, с которым я действительно встречался, приняли за Фрэнка Синатру и тем самым породили новую волну слухов о коварном Кобзоне…

Под маской Ельцина

Самым тяжелым был для меня ельцинский период, потому что мне было очень обидно из-за того, что я так ошибся в этом человеке. Я не ждал от него какого-то особого отношения к себе, но и зла от него не ждал. А ведь какие были у всех надежды на этого человека, когда в 87-м он за критику культа Горбачева попал в убийственную опалу на пленуме, посвященном 70-летию Октября. В том юбилейном году на Красной площади был обычный парад, а у Моссовета состоялся концерт. Холод, помню, стоял жуткий, просто сумасшедший. Однако если ты уважаешь своих зрителей, должен выступать только в соответствующем сцене наряде. Поэтому однажды даже при 26 градусах мороза я выступал, без пальто. Так было и в этот пробирающий до костей холод. И вот, когда я уже заканчивал свое пение, я вдруг в окружении, видимо, своих подчиненных увидел Бориса Николаевича Ельцина, нашедшего в себе смелость впервые за последние 30 лет открыто критиковать в лице Горбачева действующего генсека. И… жестоко поплатившегося за это. По всему было видно, в каком тяжелом состоянии находится опальный Ельцин, а то, что он попал в опалу, знали уже все. И тогда, желая хоть как-то поднять ему настроение, я сказал, обращаясь к людям, которые стояли на площади: «Дорогие друзья, пользуясь, случаем, что рядом с нами находится кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС первый секретарь Московского горкома партии Борис Николаевич Ельцин, я хочу вместе с вами поздравить его с праздником и посвятить ему песню». Все зааплодировали. А тогда этот его поступок расценивался как взрыв. Ельцин был национальным героем. Первый раз сказал то, что хотел. Я запел: «Вдоль по Питерской…» И Ельцин тут же пришел за кулисы. Обнял, расцеловал и сказал спасибо. А вечером был прием в Кремле. И я, выступая, опять заметил, что он уже совершенно один. Где-то там Фидель Кастро с Горбачевым, другие высокопоставленные лица, а он совершенно один. Я подошел к нему, отдал ему свою визитную карточку (слава Богу, он жив и не даст соврать!) и говорю: «Борис Николаевич, я знаю, что вам сегодня, наверное, немножко грустно. Поэтому, если вдруг появится желание со мной просто пообщаться, я всегда готов». Ельцин расчувствовался и сказал, что этого никогда не забудет…

А потом… Потом пришел 94-й год, и началась война между Ельциным и Лужковым. И я, будучи приверженцем Лужкова, тоже попал под ельцинские жернова. И сразу стал и наркобароном, и мафиози, и бандитом, и кем только я не стал.

И хоть ни один суд не соизволил установить это, таким я считаюсь и по сей день. Вот так Ельцин сдержал свое слово. И хоть в полной мере я на себе испытал поговорку «Не делай добра, не получишь зла», я все равно не жалею, что поддержал тогда Ельцина…

— Вы, конечно, редкий человек. Еще Путин не родился, а вы уже пели самому Сталину. И вот теперь вы поете Путину…

— Я против такого определения моей роли. Я не Путину, я при Путине пою…

— Хорошо, что я так ошибся, а вы за счет такой моей ошибки нашли точное определение своей роли.

— Знаете, честно вам говорю, я всегда пел народу, но, конечно, мне всегда было приятно, когда первое лицо меня тоже слушало. Я не чувствую никакой разницы, что пел при Хрущеве, при Брежневе или пою при Путине. Никакой разницы(!) по одной простой причине: я пою не вождям, а народу.

— Вместе с тем вы не можете не чувствовать, что все это не случайность, и не потому, что вы перед кем-то выслуживались, а потому, что ваши песни, очевидно, востребованы самой жизнью. Ведь ясно, что, если бы жизнь была категорически против ваших песен, вы бы не смогли сделать того, что сделали.

— Пусть для вас не прозвучит это нескромно, но это чисто творческая моя заслуга. Фактически все последние поколения выросли на моих песнях. Им они были нужны. Полагаю, они, особо не думая обо мне, просто внимательно их слушали и впитывали их. Но… если Ленин слушал «Аппасионату», а Сталин по нескольку раз приезжал на одни и те же произведения в Большой театр, то, скажем, следующие вожди по своему интеллекту… спасибо, что слушали хотя бы таких, как я…

Кремлевские соловьи

— Вы в те годы, как я вижу, многому научились и многого достигли, — перевожу я разговор на новую тему, и Кобзон подхватывает ее.

— Начнем с того, что попадание в концерты для элиты страны тогда определяло рейтинг артиста. Когда теперь некоторые кликуши начинают язвить: «Во-о-о… „кремлевские соловьи“ и прочее…» — я хочу задать вопрос: «Были ли тогда такие, кроме тех, кого не приглашали, кто мог бы сказать, что им плевать на эти концерты?» Напротив, сколько у нас было врагов и завистников из-за того, что именно мы востребованы Кремлем! Недаром считалось, что если его туда зовут, значит это все! Потому что выше не бывает.

— Мне кажется, что вы или не хотите говорить, или действительно не задумываетесь над тем, что значит Кобзон, как личность, как явление последних сорока лет. Вы же оказались больше, чем певец. Точнее, такой певец, который своими песнями стал делать политику через души!

— Знаете, что я вам скажу: моя политика — вот эти пять компакт-дисков моих песен «Звонкая летопись России». Здесь те гражданские и патриотические песни, которые я спел на протяжении своей большой жизни. Вот это моя политика. Когда меня упрекают в конъюнктуре, я говорю: «Я не пел песен о Брежневе. Я пел песни о Родине. Я пел песни о подвиге. Я пел песни о человеке. О матери. О любви. Разве эти песни и конъюнктура — одно и то же?» В советские годы мне не давали никаких орденов и медалей. Но зато мне давали творческие звания: звание народного артиста России мне дали в 1978 году, звание народного артиста СССР — в 1987 году, а звание лауреата Государственной премии СССР — в 1984-м

— Но ведь все это тоже обязательно должно было проходить через Брежнева, Черненко и Горбачева?

— Да, конечно, все это все равно подписывалось в ЦК КПСС.

— А, скажем, сам Брежнев не просил вас спеть ему какую-нибудь песню?

— Никогда в жизни.

— А Андропов?

— Ничего такого не было, хотя я к этому человеку отношусь с огромной симпатией. А вообще… что-то мне не нравится этот разговор. Вместо того чтобы говорить о творческих делах, какую-то конъюнктуру мне «шьете», хотите показать Кобзона — «кремлевским соловьем», который был «свой» чуть ли не для всех кремлевских руководителей…

— Нет. Не так вы меня понимаете. Я хочу показать, что Кобзон был «свой» везде: и для политиков, и для военных, и для людей науки и искусства, и для людей любого труда. Именно поэтому ему уже более сорока лет удается оставаться народным артистом. Вместе с тем я хочу показать, что не за одни только песни знает его народ. Ведь даже то, что Кобзон всегда, подчеркиваю, всегда пел и продолжает петь те же песни, что пел Сталину, говорит о чем-то особом.

Путин и другие действующие лица

Это было в Курске. Президент на второй день после своей инаугурации давал обед в честь ветеранов на открытии мемориала на Курской дуге. Я был знаком с Путиным еще по Ленинграду и по Санкт-Петербургу. И когда Путин был еще премьером и выступал в Думе, я послал ему записку. Я не люблю, когда пользуются тем, что, когда президент или премьер появляются в Думе, депутаты сразу начинают бегать к трибуне и вести с ними переговоры. Я просто отправил записку. Я писал: «Уважаемый Владимир Владимирович! Если у Вас будет возможность, хотел бы встретиться с Вами». И все. Он прочитал записку, посмотрел на меня и, показав ее, положил в карман. Это было в феврале или марте.

И вот, когда 8 мая в Курске закончился обед в честь ветеранов, президент вдруг мне говорит: «Иосиф Давыдович, Вы хотели со мной поговорить?»

Я говорю: «Да!»

— Ну тогда идемте, поговорим.

Я говорю: «Не время и не место, наверное…»

А он: «Ничё-ничё». И мы пошли с ним в кабинет директора, а президентский обед проводился в театре. И мы там порядка 40 минут вели с ним беседу. Я поднимал там три вопроса. Первый вопрос о взаимоотношениях администрации президента и мэра Москвы, на что тут же Владимир Владимирович ответил: «Не волнуйтесь, пожалуйста. И можете передать Юрию Михайловичу, что мы обязательно с ним будет сотрудничать. Я высоко ценю его талант организатора. И поэтому нет никаких оснований для беспокойства».

Второй вопрос, который я поднял в разговоре с президентом о невостребованности молодежи. Президент задал вопрос: «Вы что, хотите вернуть комсомол?» Я сказал: «Я не хочу вернуть комсомол. Хотя не считаю, что комсомол сделал что-то такое негативное в жизни общества. Во всяком случае, когда был комсомол, не было в таких масштабах не алкоголизма, не, тем более, наркомании и проституции. Была организация, которая следила за духовным и моральным состоянием молодежи, организовывала ее и помогала ей. Назовите ее, как угодно! Важно, чтобы была такая организация, которая занималась бы всеми проблемами молодежи…»

— Ну, хорошо, — ответил Путин, — я дам указание (а тогда еще был комитет по делам молодежи, сейчас его нет; сейчас есть управление… почему-то при министерстве просвещения).

Но суть не в этом. Я просто сказал, что мы теряем будущее в лице молодежи, и меня это очень волнует. Поэтому мы сейчас создали Союз Российской молодежи…

Он говорит:

— Это политическая организация?

— Нет, — говорю я, — это общественная организация!

А по законам России общественная организация не может быть поддержана государством. Вот такие есть нестыковки… Без поддержки же государства они ничего не смогут, эти общественные организации. В общем, мы обговорили и этот вопрос.

И последний вопрос, который я обсуждал с президентом, был личный вопрос, Я сказал; «Владимир Владимирович, когда закончится история с Кобзоном? Если я в чем-то виноват, Владимир Владимирович, пожалуйста, потребуйте суда надо мной».

И вдруг президент ставит такой вопрос «Иосиф Давыдович, а Вы проверьте свой бизнес… Все ли там в порядке?»

Я понял, что президенту что-то сказали, какую-то информацию в него вложили.

И тогда я говорю: «Владимир Владимирович, а у меня нет бизнеса. С 1997 года, как только я был избран в Государственную Думу, я по закону подписал заявление, что я больше не принимаю участия в бизнесе». (Дело в том, что депутату по регламенту можно заниматься своей профессией только по двум категориям: это педагогическая и творческая. И все.) Я говорю: «У меня нет бизнеса». А он: «Ну, все-таки проверьте…»

Я ему: «Проверьте Вы! Вам это легче сделать».

— Ну, хорошо! Завтра увидимся, — сказал он, прощаясь. Я говорю: «Где?» Он говорит: «На приеме». Я говорю: «Вы меня простите, конечно, но я персона нон-грата на высоких приемах…» Он говорит: «Как?» Я говорю: «Да вот так». А он говорит: «Ну, мы это исправим». Сказал это президент и вышел. Ожидавшие его, конечно, без всякого удовольствия посмотрели на меня… Я столько времени занял у президента!

Подобный разговор был и до этой встречи.

…Когда я сказал Путину, что знаю, как вернуть нашу молодежь к полноценной жизни, и готов взять на себя ответственность за это, он ответил: «Хорошо. У нас сейчас идет формирование правительства…» Я говорю: «Ну как это может быть, что при правительстве нет комитета по делам молодежи, а есть какой-то там молодежный департамент при Министерстве просвещения (этот разговор был, когда еще было такое министерство)?» «Хорошо, — говорит Путин, — мы учтем при формировании правительства Ваши пожелания». И все… По сей день нет этого отдельного комитета или чего-то подобного, что могло бы заниматься и отвечать только за политику в отношении молодежи и не быть приживалкой на птичьих правах при каком-нибудь министерстве. А ведь без грамотного воспитания самостоятельности молодых людей страна не может рассчитывать на сколько-нибудь серьезную перспективу.

Или такое дело: кто занимался развитием культуры России после юбилея в городе на Неве? Кто был приглашен на Государственный Совет по вопросам культуры, который проводил там Путин? Приглашены были губернаторы и буквально несколько приближенных к президенту лиц таких, как Никита Михалков, приглашенный как друг президента. Однако Михалков, понятное дело, «болеет» прежде всего за кино, его не интересуют дела молодежи и связанные с нею проблемы развития государства Конечно, Михалков — выдающийся киномастер, но еще большее его преимущество в том, что он друг президента. Но Михалков никогда не станет лезть в политику. Он не хочет публичной политики и не будет ею заниматься так же, как не будут заниматься публичной политикой люди, которых приглашают к себе жена Путина Людмила Александровна и сам Владимир Владимирович, такие, как Владимир Спиваков или Юрий Башмет. При встречах с президентом они будут говорить о музыке, выдающихся исполнителях и каких-то красивых фестивалях. Но, упаси Боже, они никогда не станут говорить об отчаянном положении беспризорников, бомжей и пенсионеров, многодетных семей и о молодежи, теряющей свою жизнь от нечего делать на площадях. При этом я не могу Михалкова, Спивакова и Башмета упрекнуть, потому что это такие люди. Но, видимо, такие люди сейчас и нужны. И не нужны те, кто, если их пригласят к президенту, как Станислав Сергеевич Говорухин, как Николай Губенко, как я и нам подобные, придут напоминать о болезнях и о тех непопулярных мерах, которые необходимо принимать безотлагательно. Что вы? Сейчас эти темы несвоевременны. Некогда на них отвлекаться, потому что сегодня нужно думать о глобальном поднятии экономики, как будто это возможно без достойной смены поколений?!

Встречи с Путиным

Моя жена никогда не смотрит бесконечно серийные фильмы, получившие в народе очень точное название — «мыльные оперы». Зато читает серьезную художественную литературу и любит настоящее классическое кино. Она следит за новинками и держит меня в курсе кинособытий. С другой стороны, и друзья-киношники не упускают случая, чтобы пригласить меня на какую-нибудь премьеру. Я счастлив, например, что уже много лет дружу с талантливейшим человеком — с Говорухиным Станиславом Сергеевичем. Недавно он опять произвел на меня впечатление своим потрясающим (не телевизионный вариант) фильмом «Благословите женщину». В Киноцентре на Красной Пресне было человек 300 приглашенных элитных гостей (кинорежиссеры, депутаты, общественные деятели, генеральный прокурор, Михаил Сергеевич Горбачев…). Не стесняясь, все вытирали слезы. Платки были мокрые. Вот это — наше кино! Но… никто о нем ничего не знает. Зато все знают о кинофильмах, в которых смакуется «нетрадиционная половая ориентация». Вопреки природе, которая за тем и придумала мужчин и женщин, чтобы мы увлекались друг другом и продолжали человеческий, а не какой-то псевдо-человеческий род, в котором сучки облизывают сучек, а кобели сосут кобелей…

Я не святой. Я знаю жизнь во всех ее проявлениях. Но я против фильмов, в которых, например, разыгрывается «необычная любовь» между отцом и сыном. Я говорю про фильм «Отец и сын», где отец спит со своим сыном. Разве это не уродливое явление? А ведь и оно требует себе права на жизнь, используя разные рекламные ходы… И этот, с позволения сказать, художественный фильм завоевывает себе в Каннах специальный приз! Как? Почему? Выясняется, у председателя жюри у самого не все в порядке с половой ориентацией.

Можно ли таким аномальным личностям доверять влияние на судьбы нормальных людей? Нет!

Наверняка, после этого моего «нет» так называемые защитники демократии, начиная с центральных телеканалов и кончая разговорами в туалетах, станут страшно возмущаться: «Ну как же так? Это что — новая цензура?» Отвечаю: «А почему бы и нет?»

— Как это так? Может, еще будем возвращаться к художественным советам?

Будем! Большинство, конечно, не должно навязывать меньшинству свои взгляды, но меньшинство тем более не имеет права заражать большинство своими античеловеческими болезнями!

Мне крайне редко приходится разговаривать с нашим президентом, чтобы донести до него нарастающее в связи с этим отчаяние еще здоровой, не зараженной части нашего общества. Я много разговаривал с Владимиром Владимировичем до того, как он стал руководить страной. А после того, как стал руководить, мне довелось разговаривать с ним всего-навсего четыре раза…

И то… Какие это были разговоры? Два раза при награждении. После награждения. Один раз был длительный и обстоятельный разговор на второй день после его вступления в должность. В Курске мне удалось с ним поговорить. Он сам сказал мне, что хотел бы… А перед этим — в Госдуме, когда он еще баллотировался в председатели Совета Министров. Тогда он еще возглавлял ФСБ. И все…

Но! Я не могу сказать, что Путин не заинтересован в моральной чистоте общества. Просто президента на это не хватает. Однако… кто-то же ему рекомендует в Президентский совет по культуре тех или иных представителей?!

Я попытался писать Путину. Пытался посылать ему свои предложения и законопроекты о защите чести и достоинства… Но в лучшем случае, полагаю, поскольку это писал депутат и народный артист, это докладывалось заместителю главы президентской администрации по культуре…

Помню, на одном приеме я подошел к Путину и говорю: «Владимир Владимирович, так хочется обсудить с Вами вопрос о сегодняшнем положении молодого поколения. Мне удалось инициировать создание Союза Российской молодежи. На эту тему хотелось бы поговорить. Я написал Вам уже два письма в связи с этим, но не получил Вашего ответа…»

— Иосиф Давыдович, — говорит Путин, — а чего Вы письма пишете? Приходите просто. И поговорим…

— Ну, если просто, — говорю я, — то скажите когда?!

— Да когда угодно, — и смеется… То есть — это такой способ отказа. Он, как человек вежливый и воспитанный, таким образом как бы говорит: «У меня нет времени на тебя, Кобзон…» А прямо на вопрос он мне так и не ответил.

Конечно, я пел перед Сталиным, пел перед Хрущевым, пел перед Брежневым, и никто из них меня к себе не приглашал. И мне понятно почему. Я был тогда только певец. Но теперь-то я активно занимаюсь общественной и политической деятельностью и мог бы оказывать влияние на развитие общества в противовес дурным направлениям, которые теперь так отравляют жизнь, о чем я сказал выше. Я же не просто ударами себя в грудь доказывал, что могу быть полезным людям.

Однако… испокон веков и везде существует своя иерархия: сначала должны с тобой побеседовать помощники, а потом уже, если они решат, что дело стоящее, может принять тебя и главное действующее лицо…

— Но ведь Вы — все-таки Кобзон, легендарная личность, — не выдержал я. — Разве могут какие-то безвестные, пусть даже и не серые, помощники решать за Вас стоящее у Вас дело к Путину или нет? Пусть сперва станут «Кобзонами», чтобы пропускать Вас через свое сито. Пусть пропускают через это сито, в конце концов, равных себе. Такого при Сталине не было. Сталин сам решал относительно знаменитостей — принимать или не принимать, отвечать им или не отвечать. Его помощники были строго-настрого предупреждены об этом. А теперь… Что это за демократия для помощников? — возмутился я, пытаясь встать, таким образом, на защиту всех «Кобзонов».

Сам же Кобзон был явно не готов согласиться со мной: «Николай, Вы начинаете говорить каким-то наивным языком… Вы все прекрасно понимаете… Разумеется, есть другие пути. Но они для меня неприемлемы. Скажем, если я узнаю, что Путин будет в гостях у Винокура (как он был в гостях у Винокура), считаю для себя бестактным в этот момент приехать к Винокуру. А у нас такие отношения, что мы можем заезжать друг к другу чуть ли не в любое время. Приехать и сказать: „Владимир Владимирович, мне нужно с Вами поговорить…“ Конечно, Путин не скажет: „Я не желаю с Вами разговаривать“. Но это бестактно, потому что у него не так много времени, чтобы разговаривать со всеми желающими, если он того сам не хочет».

— И все-таки я не могу поставить Кобзона в один ряд со всеми желающими, — снова возразил я.

— Знаете что, — отвечает Кобзон, — я наблюдал, как происходят награждения в Кремле. Я наблюдал их дважды и каждый раз происходило одно и то же. Оба раза мне не давали выступить… Заканчивается награждение и всем нам говорят: «А теперь предоставляется ответное слово…» — и называют награжденных, которые могут подойти к микрофону. Подойти можно не всем, кто хочет. Там уже кем-то расписано, кто может обратиться к президенту со своими словами благодарности. Но и тут слова не очень-то могут быть своими. Они должны быть своими… в рамках существующего протокола. У них там, у кремлевских администраторов, на все есть свой протокол и приглашенных обязательно предупреждают, как надо вести себя, чтобы, не дай Бог, не испортить намеченную церемонию. Короче говоря, это целый кремлевский спектакль, который награжденные не вправе нарушить даже распрекрасными импровизациями.

Определяют заранее: «Вот Вы скажете… и Вы скажете, а все остальные после вручения говорят только „большое спасибо“, фотографируются и идут на место».

Когда заканчивается организованное таким образом награждение, разносится традиционное шампанское. И вот, как только вручили всем по бокалу шампанского, все «бросаются» на президента. И каждый со своим словом. Можете себе представить: на что это становится похожим. Все бросаются на президента по той простой причине, что из-за «сита», устроенного его помощниками, никто не может попасть к нему тогда, когда это необходимо для дела. Я уже не говорю «по личному вопросу». В конце концов, таким образом, помощники оказываются главнее самого президента, ибо решают за него, что ему нужно, а чего ему не следует делать. Так свита делает короля и чаще всего в ущерб королю, потому что, в конце концов, за «подобные проделки» свиты приходится отвечать самому королю. А со свиты, как с гуся вода. Сменят короля, и она будет делать то же самое с новым королем.

Поэтому, наученный горьким опытом прошлых награждений, последний раз я, испытывая сожаление от происходящего, остался стоять в стороне с женой и Левой Лещенко. И, видимо, устав от этих многочисленных просьб, вопросов и от неловкости создавшегося положения, президент Владимир Владимирович Путин сам сказал: «Иосиф Давыдович! Ну, а что у вас со Львом Валерьяновичем никаких вопросов нет?» Я говорю: «Нет, есть вопрос, Владимир Владимирович!»

Он говорит: «Какой?» Я говорю: «Вот 29 октября мы будем отмечать юбилей Ленинского комсомола…» Он смеется: «Да что Вы? Это дата!.. Ну, очень хорошо». Я говорю: «Да! Очень хорошо, и мы ее обязательно отметим, но хотелось бы провести этот праздник во Дворце съездов». «Ну… проводите», — отвечает президент. Я говорю: «Ну! Конечно…» Он говорит: «Обратитесь к Кожину!» Я говорю: «Можно тогда я скажу Кожину, что Вы дали „добро“? Потому что, если этого не произойдет, за два дня до праздника скажут, что по техническим причинам концерт отменяется…» Он смеется: «Все-то Вы знаете!» «Конечно, — говорю я. — Если можно, скажите, пожалуйста, Кожину, чтобы разрешил». Он говорит: «Хорошо. Подскажем».

И вот, на концерте Паваротти, я встретился с Владимиром Игоревичем Кожиным. Говорю: «С Вами президент разговаривал по поводу юбилея комсомола?» Он: «Нет». Я: «Тогда я Вам говорю, что разговаривал с президентом, и он одобрил проведение этого праздника. Вы разрешите нам арендовать Дворец съездов?» Он: «Ну… Я не против, раз такое дело. Действительно, если будет такой песенный праздник, почему не разрешить?! Вы же не станете там митинговать?» Я: «Нет, конечно! Покажем кино, попоем комсомольские песни…» Он: «Сценарий, надеюсь, у Вас уже есть? Приносите, посмотрим, обо всем договоримся».

Вот такой короткий случился у меня деловой разговор с Путиным на втором награждении. Спасибо, конечно, за это. Но ведь есть у меня гораздо более важная тема, чем проведение праздников: беспризорники, число которых с каждым днем растет на наших улицах; бомжи и пенсионеры, роющиеся в урнах в поисках еды на кичащихся богатством площадях вокруг Кремля; проститутки, стоящие рядами на центральных проспектах столицы; наркоторговцы, наркоманы и бандиты, свободно орудующие даже там, где обосновались правоохранительные органы, и куда, поэтому опасается ступать нога нормального человека; а сколько неполноценных детей появилось и болезней, которые мы не знали или давно уже забыли? Просто во всех отношениях деградирующее общество…

Ужасно больно за все это. И не потому, что я один правильный, а вокруг слишком много неправильных… Дело в том, что у меня растут пять внучек. И мне небезразлично, в каком обществе и как они будут жить. Как, думаю, небезразлично это и Путину, у которого растут две дочери. Мы же не сможем всю жизнь держать наших детей в тепличных условиях. Придет время, и мои внучки тоже пойдут в детский сад, пойдут в школу, забегут в туалет, где курят, колются и нюхают ради какого-то призрачного кайфа…

Ну что это за демократия? Наплевать мне на эту демократию, если она убивает даже ни в чем не повинных детей! Наплевать мне на нее, если она порождает зло!

…Наркодельцов нужно расстреливать, что называется, на месте. Поймали с поличным при реализации наркотиков и — стреляйте! А у нас пытаются распространить голландский опыт, разрешив, как в Голландии, открыто принимать наркотические зелья. Тогда, дескать, не будет преступности… Не будет потому, что она будет разрешена?!

Сейчас пытаются раскрыть так называемые громкие преступления. Но ведь все это только верхушка айсберга. Когда поражено преступной эпидемией все общество, этими локальными показами разоблачений, кого бы то ни было, преступность не искоренить. Это все уже въелось в саму суть нашей жизни и стало системой. Да… показал нам новый президент стремление к порядку, несмотря на какие-то достаточно серьезные свои взаимоотношения с теми же Березовским и Гусинским, которых он принимал в Кремле, или процесс над Ходорковским и его компанией… дескать, смотрите, как мы боремся. Но ведь это наивно, потому что надо бороться не с «известными личностями», а с системой. Потому что у Ходорковского заберут и отдадут более сговорчивому ставленнику от администрации, который будет продолжать то же самое, только будет делиться и — главное — учитывать будущие потребности системы. А сама система оказывается неприкосновенной!

Ходоком у Путина

В 2004 году в Госдуме в комитете по культуре встречался я с главами творческих союзов и руководителями народных промыслов. После чего, примерно в начале ноября, написал письмо президенту. Прошло довольно много времени.

Ответа не было. И вот 29 декабря в Гостином дворе традиционный предновогодний прием мэра Москвы. И на этом приеме — Путин. Сидел он рядом с Патриархом и Лужковым. И, как я предполагаю, Юрий Михайлович обеспокоенно сказал Владимиру Владимировичу, что Кобзон со дня на день отправляется в Берлин на операцию с очень тяжелым диагнозом. Это… я так думаю, хотя Юрий Михайлович это не подтверждает, а у Владимира Владимировича я и не спрашивал: так ли это?

На этом приеме я пел. И, видимо, как раз во время пения Юрий Михайлович и прокомментировал мое состояние. Впрочем, на пении оно еще не отражалось… После приема мы с Нелей приехали домой. С друзьями заехали ко мне на дачу в Баковку попить чаю. И вдруг в половине двенадцатого ночи раздается звонок: «Иосиф Давыдович, вас беспокоят из администрации президента…» Я еще подумал, что это Винокур разыгрывает под Новый год. Володя умеет на этот счет дурака повалять… Ну и я в его же духе отвечаю: «Кремль вас слушает…»

— Нет, Иосиф Давыдович, это серьезно, — говорят на другом конце провода и называют фамилию. — Завтра на двенадцать тридцать вы приглашены к президенту в Ново-Огарево…

— Да? В концертном костюме или без? — опять попытался отшутиться я.

— Нет. Правда, Иосиф Давыдович, так что не надо шутить.

Я говорю: «Если это серьезно, то, что ж это… в полночь под Новый год президент вдруг решил приглашать меня?»

— Иосиф Давыдович, ну серьезно…

Тогда я говорю: «Знаете что? Давайте договоримся по-другому! Если это действительно так, то позвоните-ка мне часиков в девять утра и подтвердите приглашение».

— Но я ведь еще должен рассказать вам маршрут, как ехать…

— В девять утра, — снова, но уже голосом, не терпящим возражений, повторил я и со словами «кто-то разыгрывает» положил трубку.

Однако в девять утра, как и договаривались, позвонили вновь и все подтвердили.

И я поехал… куда сказали. Приезжаю. Оказывается, меня ждут. А я и до последнего как-то всерьез не предполагал, что в самый канун Нового года 30 декабря президент будет так активно работать, устраивая серьезные деловые встречи. Тем не менее, кого только я там не встретил! Встретил Сергея Михайловича Миронова. Встретил Кудрина. Грефа встретил. И Миллера, и Кожина, и Нарусову… Много было народу, ожидавшего своего часа.

…Ко мне подошел пресс-секретарь президента Громов и сказал, что для прессы я должен обозначить тему моего разговора с Путиным: «Вас никто не ограничивает. Ни в коей мере. Говорите, о чем хотите, но… просто скажите, о чем вы собираетесь говорить!»

— Я буду говорить о творческих союзах и народных промыслах.

— Хорошо, — говорит Громов, — какое-то время, минут пятнадцать, вы будете разговаривать с президентом в присутствии прессы, а дальше, если Владимир Владимирович захочет, он предложит вам остаться для беседы…

Так оно и было. Впустили прессу. Впустили меня. Пришлось, правда, немножко подождать… примерно до двух часов. В присутствии прессы, как и договаривались, мы обсудили проблемы творческих союзов и народных промыслов. Потом прессе сказали «большое спасибо» за внимание. И когда она удалилась, начался разговор, как говорится, «про жизнь». Проговорили мы очень сердечно и очень долго, где-то час. Провожая, президент сказал, что будет следить за развитием событий в Берлине, а потом добавил: «Ну, мы еще увидимся… сегодня вечером».

— Где вечером? — спрашиваю я.

— На приеме.

— Извините, — говорю, — но, как говорится, мордой не вышел. (Прямо так и сказал: «Мордой не вышел».)

— Как? — удивился Путин.

Я уже в дипломатических выражениях объяснил, что к чему. Тогда президент нажал кнопку: «Медведев есть?» Отвечают: «Медведева нет. Ждем».

— А кто есть?

— Есть Кожин и Щеголев. (Последняя фамилия прозвучала для меня впервые. Щеголев…)

— Ну пусть зайдут, — приказал Путин. (Заходят.) — Так. Кто составлял списки на прием? — спрашивает Путин.

— Вот… Щеголев составлял, — говорит Кожин.

— А почему в них не оказалось Иосифа Давыдовича?

— Дело в том, что мы приглашаем по представлению профильных отделов, — взялся оправдываться Щеголев.

— Прекратите… У вас не сто Кобзонов, чтобы ссылаться на профильные отделы, — прервал его президент. — Немедленно пригласите… с супругой. Все! Вы свободны. (И они вышли.)

Тогда я говорю: «Владимир Владимирович, у меня почему-то со времен Бориса Николаевича никак не складываются отношения с президентской администрацией, а сейчас, я понял, они уже вообще никогда не будут нормальными.»

— Да нет… Это не ваша проблема. Это их проблема. Так что, будьте спокойны!

Тем не менее, когда я вышел, на меня (в буквальном смысле слова) набросился тот самый господин в очках, фамилия которого — Щеголев. (А я еще толком и не знал, кто такой этот Щеголев.)

Набросился, и сразу «душить» словами: «Что ж вы нас так подставили перед президентом?»

Я говорю: «Минуточку! Вы кто такой?»

Он говорит: «Я — Щеголев!»

Я говорю: «Это мне ни о чем не говорит!»

Он говорит: «Я руковожу протоколом президента».

Я говорю: «Так. И что вы хотите мне сказать?»

Он говорит: «То, что вы нас так подставили…»

— Я подставил? Подставили вы себя сами! Президент сказал мне, что мы вечером увидимся. Естественно, я спросил: где? Когда он сказал, что на приеме, я ему прямо признался, что я «мордой не вышел», чтобы быть приглашенным на кремлевские приемы. А объяснить ему, почему я для вас «мордой не вышел», не смог. Вот он вас и пригласил.

Я награжден высшим орденом страны «За заслуги перед Отечеством» второй степени. Я награжден личным «Орденом Мужества». Я — Народный артист. Я — председатель Комитета Государственной Думы! Что вам еще нужно для того, чтобы определить меня в персоны, приглашаемые на прием в Кремль?!

Щеголев опять за свое: «Не мы приглашаем. Приглашают отделы».

— Ну и Бог с вами! Мне ваши приемы не нужны. У меня есть имя, фамилия. У меня есть заслуги перед страной. И поэтому вы не интересуете меня абсолютно со своими приемами… Вы еще не родились, молодой человек, когда я уже выступал на приеме у Иосифа Виссарионовича Сталина. Притом — дважды! Когда не только вас, но и ваших родителей еще и на нюх, так сказать, не допускали к Кремлю… А вы позволяете себе разговаривать со мной так, будто я хожу под стенами Кремля и прошу: «Пустите меня погреться!»

(Говорю это, а вокруг стоят пришедшие на прием к президенту, стоит Греф, стоит Миллер, стоит Кожин… Стоят и, разинув рты, слушают все это.) «Так что, — говорю, — успокойтесь: не нужен мне ваш прием и не трудитесь присылать приглашение!» — сказал я это, повернулся и пошел.

Он бежит за мной следом и выговаривает: «Иосиф Давыдович, ну теперь… если вы не придете, мы опять окажемся в глупом положении. И с нас президент головы поснимает».

Я говорю: «Вот я бы специально не пришел, чтобы с вас головы поснимали».

Он: «Ну, давайте все плохое забудем — все-таки Новый год!»

— И не собираюсь! — сказал так и ушел.

…Иду, и прийти в себя не могу. Манера говорить свысока, манера унизить, манера дать понять, что он власть и все может, довели меня: я почувствовал, как наворачиваются слезы. И, чтобы этот самодовольный тип не смог увидеть это, продолжив наслаждаться своим неуязвимым хамством, я еще скорее направился к выходу. Да! При Сталине со мной так не обращались. За подобное обращение с невинным человеком такого чиновника к Кремлю бы больше не подпустили!

…В машине (через какое-то время) — звонок, что фельдъегерь уже везет мне приглашение на прием. Было уже около половины четвертого дня, а прием — в пять! Позвонил супруге, говорю: «Пойдешь на прием в Кремль?» Она говорит: «Нет, не пойду. Я же — женщина, а не пожарная команда. Все-таки надо собираться не куда-нибудь, а в Кремль. И потом — мы же в Баковке живем, от которой за полчаса не доберешься…»

Я же решил просто пойти и посмотреть: кто (!) приглашен на прием в Кремль, если таким, как я, не нашлось места? К счастью, там были достойные люди: и из правительства, и из Госдумы, и от московских властей. И Патриарх был… Но вот (если можно так выразиться) из публики, подобной мне, «мордой не вышли» также, например, президент Российской академии художеств Зураб Церетели, выдающийся художник Илья Глазунов и множество других людей, которых знает и уважает страна, но которые чем-то не нравятся господам «щеголевым».

О Владимире Жириновском

Кобзон: «Жириновский — самый яркий, самый умный, самый образованный и самый деловой депутат за все годы существования современной Госдумы».

Добрюха: «Я могу ему это передать?»

Кобзон: «А почему нет?»

Откровение от Иосифа Кобзона

Президент спросил: «Как проходит лечение?» Я пошутил: «Как раз сейчас принимаю новый препарат — „Путин-биотик“!» В. В. рассмеялся… А двенадцатого июня на приеме в честь Дня Независимости России, поздравляя меня с возвращением в строй, улыбнулся и говорит: «Ну и как… помог „Путин-биотик“?»

Загрузка...