Как подшутили над автором в Ньюарке

Едва-ли кому-нибудь пріятно разсказывать о томъ, какъ его одурачили, но иногда такая исповѣдь приноситъ человѣку нѣкоторое облегченіе. Я хотѣлъ бы этимъ способомъ облегчить теперь мою душу, хотя мнѣ и кажется, что къ этому побуждаетъ меня больше стремленіе осудить другого, чѣмъ желаніе излить бальзамъ на мое удрученное сердце. (Собственно говоря, я хорошенько не знаю, какой это такой «бальзамъ», такъ какъ никогда не лилъ его, но думаю, что это выраженіе здѣсь кстати).

Можетъ быть, читатель не забылъ еще, что я не такъ давно читалъ въ Ньюаркѣ лекцію для молодыхъ членовъ N-скаго общества; да, я сдѣлалъ это. Наканунѣ назначеннаго дня, послѣ обѣда, я бесѣдовалъ съ однимъ изъ молодыхъ людей этого общества, и онъ разсказалъ мнѣ, что у него есть дядя, который, по той или иной причинѣ, кажется теперь навсегда лишеннымъ способности какъ бы то ни было проявлять свои ощущенія. И со слезами на глазахъ этотъ молодой человѣкъ говорилъ мнѣ: «О, если бы хоть разъ еще я увидѣлъ, какъ онъ смѣется! О, если бы я увидѣлъ, какъ онъ плачетъ!» Я былъ тронутъ; я никогда не могъ противустоять искушенію.

И я сказалъ: «Приведите его ко мнѣ на лекцію. Я его вамъ оживлю».

— О, если бы вы могли сдѣлать это! Если бы могли… вся наша семья вѣчно благословляла бы васъ: онъ такъ намъ дорогъ! О, мой благодѣтель, неужели вы въ состояніи заставить его разсмѣяться или извлечь облегчающія слезы изъ этихъ померкшихъ глазъ?

Я былъ глубоко взволнованъ: «Сынъ мой, — сказалъ я, — приведите съ собой вашего старика. У меня въ лекціи есть парочка остротъ, которыя должны вызвать у него смѣхъ, если только у него существуетъ еще грудобрюшная преграда; въ противномъ случаѣ я, съ вашего позволенія, испытаю на немъ дѣйствіе нѣсколькихъ другихъ, которыя или заставятъ его заплакать, или убьютъ на мѣстѣ, - одно изъ двухъ». Молодой человѣкъ, разсыпаясь въ благодарностяхъ, разрыдался у меня на шеѣ и отправился за своимъ дядей. Онъ усадилъ его какъ разъ противъ меня во второмъ ряду и я принялся его обработывать. Сначала я пробовалъ пронять его тонкими остротами, а затѣмъ и болѣе толстыми; я вгонялъ въ него грубыя шутки и пронизывалъ его изящными; я выпаливалъ въ него залпомъ старыхъ избитыхъ каламбуровъ и прободалъ его спереди и сзади блестящими новыми; я разгорячился и штурмовалъ его и справа, и слѣва, и съ фронта, и съ тыла; я пыхтѣлъ и потѣлъ, надрывался и неистовствовалъ, пока, наконецъ, охрипъ, осипъ, разсвирѣпѣлъ и обозлился… И, все-таки, мнѣ ни разу не удалось задѣть его за живое. Я не могъ извлечь изъ него ни усмѣшки, ни слезинки! Ни даже тѣни смѣха, ни намека на влагу! Я былъ пораженъ почти до потери сознанія и закончилъ лекцію отчаяннымъ крикомъ, дикимъ взрывомъ юмора, бросивъ ему прямо въ лицо остроту сверхчеловѣческой силы! Затѣмъ, утомленный и разбитый, я опустился на стулъ.

Предсѣдатель общества подошелъ ко мнѣ, смочилъ мнѣ голову холодной водой и спросилъ:- Отчего собственно вы казались такимъ возбужденнымъ въ концѣ лекціи?

Я отвѣтилъ:- Мнѣ хотѣлось во что бы то ни стало разсмѣшить этого проклятаго стараго дурака, вонъ тамъ, во второмъ ряду.

— Ахъ, вотъ что! — сказалъ онъ. — Но, въ такомъ случаѣ, вы совершенно напрасно старались: онъ глухъ, нѣмъ и слѣпъ, какъ филинъ!

…Я бы хотѣлъ теперь знать, гуманно-ли было со стороны племянника того стараго человѣка разыграть такого дурака изъ меня, чужестранца и сироты? Я спрашиваю тебя, читатель, какъ человѣка и брата, развѣ это было красиво съ его стороны?

1872