Как становятся химиками

Есть в русском языке два слова, омонимы, звучащие одинаково, но совершенно разные по смыслу. Они даже не однокоренные. Одно пришло из северных языков, финского или карельского, пришло давно, веке, вероятно, в пятнадцатом, а возможно, и раньше. Второе помоложе, впервые оно прозвучало по-русски в царствование Петра Первого. Слова эти — «химия».

Я был ещё совсем маленький, когда в ответ на желание халявы бабушка напевала мне древнюю дразнилку:

Впоследствии довелось мне слышать множество вариантов этой дразнилки, по большей части совершенно непристойных, но общее в них было одно: химия, что там упоминается, не имеет никакого отношения к науке, которую я изучал в старших классах, а затем и в университете.

Название науки химии явилось из польского языка. Поэтому оно так и звучит, а не «кемия» или «шемия», как было бы, явись оно из английского или французского. Дальнейшее происхождение этого слова сомнительно. То ли от самоназвания Древнего Египта (Та-Кемт) — именно там, в городе Александрии, химия зародилась как самостоятельная отрасль знаний, то ли от древнегреческого слова, означавшего глагол «лить». Литейное дело имеет к химии самое прямое отношение, так что и эту возможность не следует сбрасывать со счетов. Как бы то ни было, в этом значении слово «химия» вполне респектабельно. Но есть и другое значение.

С древних времён лучшими колдунами на Руси считались пришельцы из чудских земель. Сохранилось это суеверие и до наших дней: у кого в роду есть финны, вепсы или карелы, тот по умолчанию считается колдуном. Достаточно вспомнить, что пушкинская Наина, как и её неудачливый жених, были финнами. А Иван Грозный, несмотря на всю свою религиозность, держал при дворе чудских гадальщиков. В результате вполне закономерно, из финского «хиимат» (чары, колдовство) — возникло слово «химичить» с первоначальным значением — гадать, колдовать, а затем — лгать, мошенничать, красть.

И «химия», на которую попадает осуждённый за мошенничество, родом не из Африки, а из северных краев, недаром в большинстве случаев осужденного отправляют на север.

Вот только путаница в умах по поводу двух этих химий царит изрядная. И немалое количество будущих химиков начинали свою карьеру с того, что принимались химичить. Ваш покорный слуга в этом отношении исключением не был.

Заглядываю в сохранившийся школьный дневник и вижу, что в седьмом классе по химии у меня была тройка. А вот и тетрадка с парой за контрольную работу, и там замечательная в своём роде ошибка:

Са(ОН)₂ + СO₂ → СаСО₄ + Н₂O.

А рядом приписка — результат мучительных попыток уравнять этого монстра: «Недостающий кислород берётся из воздуха».

Сейчас, отработавши несколько лет учителем химии, я понимаю, что Галина Августовна — мой педагог, была неправа. Такая ошибка стоит иных правильных ответов: она показывает, что ученик понимает, что перед ним не сферический конь в вакууме, а реакция, которая идёт в реальных условиях, в присутствии воздуха, воды и всего остального, что может прилучиться поблизости. Хватать надо было за эту ошибку и вытаскивать человека в отличники.

Однако в отличники мне пришлось выбиваться самому и довольно криминальным образом.

В восьмом классе у меня появился новый сосед по парте. Звали его Владькой, а фамилию я, уж простите, называть не буду. Это был лучший друг моего старшего брата. Несколько лет Саша тащил Владьку по всем предметам, но в восьмом классе все-таки обронил, и Владька достался мне в наследство. Владька по-хозяйски сдвинул всех двоечников и хулиганов, и мы заняли привилегированное место на «Камчатке». А на первой же лабораторной работе Владька стащил у Галины Августовны полный набор реактивов и посуды, выставленный на стол: бутылку с раствором едкого натра, вторую бутылку с медным купоросом, пробирку с пробиркодержателем и спиртовку, полную спирта. Стащил просто так, из любви к искусству, а поскольку реактивы были ему не нужны, то всё похищенное богатство досталось мне.

Как видим, химия для меня началась в своем первом, уголовно наказуемом значении.

Свалившиеся сокровища надо было как-то использовать. Дома я повторил лабораторную работу: получил гидроксид меди и разложил его при нагревании. А потом брат Саша, который по химии имел свою законную пятёрку, хотя ему на эту науку было наплевать (он учился в физико-математической школе и собирался на физфак), сказал, что нашатырный спирт — это тоже щёлочь. И я взялся проверять сведения, полученные из девятого класса.

Когда я начал добавлять купленный в аптеке раствор нашатырного спирта к медному купоросу, в первое мгновение в пробирке появился было знакомый осадок, но стоило встряхнуть пробирку, как все растворилось, а раствор приобрел насыщенный сине-фиолетовый цвет. Это было похоже на чудо, но я-то знал, что это лучше, чем чудо. Это открытие!

Я схватил учебник химии и внимательно прочёл его от корки до корки. Ни слова об удивительном растворении гидроксида меди. Взял Сашкин учебник для девятого класса, прочел и его — ни слова! Тогда я взялся за изучение таинственного феномена сам. Осадил гидроксид меди едким натром, отфильтровал на промокашку и обработал едким аммонием. Осадок немедленно растворился. Значит, это не случайность, не чудо, а действительно открытие.

Как раз в ту пору мой одноклассник Андрей Копытов, увлекавшийся радиоделом, раздобыл где-то для травления плат килограммовую банку хлорного железа. Разумеется, не похвастаться приобретением он не мог, и немного хлорного железа в аптечном пузырьке было принесено в школу. Когда я спросил, не может ли он поделиться реактивом, Андрей очень удивился. Вроде бы я ничего не паял, приёмников не делал — зачем мне реагент для травления плат?

Пришлось объяснять, в чём дело. Андрей заинтересовался, мы пришли ко мне домой и принялись… нет, не химичить, а ставить химические опыты. Оказалось, что гидроксид железа одинаково осаждается как едким натром, так и аммиаком. И в отличие от гидроксида меди он не растворяется даже в очень большом количестве нашатырного спирта.

Дом пропах аммиаком, на столе выстроились майонезные банки с подозрительными растворами. Разумеется, родители не могли пройти мимо этого факта.

Ночью, лёжа в постели, я подслушивал, как в соседней комнате спорят папа с мамой.

— Выжжет глаза! — твердила мама.

— Ничего с ним не будет! — возражал отец. — А так хоть чем-то занялся. Ведь пятнадцать лет на носу, а он только и знает, что в потолок плевать!

Я понимал, что речь идёт о реактивах, лежащих под кроватью, в деревянном ящике, где прежде хранились игрушки. Но я не знал, как замечательно окончится родительский спор.

Через пару дней был мой день рождения, пятнадцать лет, и вместо обычных в таком случае подарков мне была вручена банка, где под слоем масла лежал кусок металлического натрия, полулитровая бутылка концентрированной соляной кислоты, а главное — толстый том «Общей химии» Глинки для медицинских вузов!

Ставить опыты с натрием и кислотой я обещал только в присутствии отца (ага, конечно!), поэтому последующие две или три недели были посвящены чтению «Общей химии». Ничего более увлекательного мне с тех пор не попадалось. Оказывается, химия — это вовсе не куча слабосвязанных сведений, которые требуется зубрить, чтобы суметь ответить у доски, а вполне себе нормальная наука, в которой достаточно один раз понять, чтобы потом безо всякой зубрёжки уметь ответить на любой вопрос.

Через две недели никаких тайн в школьной программе химии для меня не было. Первым это понял Владька, которому я решал все контрольные и самостоятельные. Затем это же узнали и остальные двоечники нашего класса. Последней догадалась Галина Августовна.

Галина Августовна была строгим учителем и не терпела, если кто-то пытался списывать во время проверочных и контрольных работ. Для того она прибегала к самому простому, хотя и трудоёмкому способу. Каждая работа предлагалась в восьми вариантах, так что с любой стороны от гибнущего двоечника сидели одноклассники, списывать у которых было нечего. Впоследствии, став учителем, я усовершенствовал этот метод и начал для каждой работы делать по 36 вариантов, так что во всём классе не было ни одной повторяющейся работы. Во всяком случае, это проще, чем бегать по классу и кричать: «Иванов, что ты делаешь в тетради у Петрова?»

Теперь я, сидя на камчатском месте, спокойно решал свой вариант, а Владька сортировал присылаемые нам записки. Затем я делал вариант Владькин, а Владька копировал решения моего варианта и пускал его по рядам. Остаток урока я уже не решал задачи, а только писал уравнения реакций, причём на каждое уходило всего несколько секунд.

Тем не менее, ни за одну работу получить больше четвёрки мне не удавалось. Оценка снижалась за малейшую помарку, а если учесть, что писали мы вставочками, которые приходилось ежеминутно макать в чернильницу-непроливайку, а по чистописанию в чётвёртом классе у меня была сиротская тройка, то помарок в тетради оказывалось более чем достаточно.

В конце концов мне стало обидно, и я подошёл к Галине Августовне с вопросом:

— За что мне снижена оценка?

— Ты списал, — ответила Галина Августовна. — И будь уверен, в следующий раз я тебя поймаю.

В следующий раз была четвертная контрольная работа.

Меня отсадили за длинный лабораторный стол, лицом к классу, так что ни о каких записках и подсказках не могло быть и речи. Через десять минут я объявил, что работа сделана. Галина Августовна мгновенно проверила её и выдала мне следующий вариант, с которым я справился так же быстро. Третий вариант я делал под пристальным взглядом учительницы, которая уже не обращала внимания на весь остальной класс. Четвёртый вариант я закончил, когда до звонка оставалось ещё пара минут.

Тогда на меня обрушилось спецзадание:

— Напиши уравнение реакции индия с азотной кислотой.

Уж этого точно не было, да и сейчас нет ни в какой школьной программе!

— Кислота концентрированная или разбавленная? — спросил я.

Впервые Галина Августовна посмотрела на меня с интересом:

— Разбавленная.

Я принялся писать:

In + HNO₃ → ln(NO₃)₃ + N₂O + H₂O.

Уравнять реакцию за оставшееся время я не сумел. Уравнение электронного баланса пришлось составлять на уроке истории и приносить Галине Августовне на следующей перемене.

Больше мне не приходилось доказывать свои знания химии. Более того, я был допущен в святая святых: в лаборантскую, где мне дозволялось готовить растворы для будущих лабораторных и мыть посуду (вот уж этого удовольствия мне хватало и дома, но с каким восторгом я мыл колбочки и пробирки!).

Одновременно прекратились грабительские налёты на кладовку, находившуюся напротив кабинета химии. Реактивов там не было, но зато была посуда: пробирки, стаканчики, колбы… Налёты эти мы устраивали вдвоем с Владькой. Один стоял на шухере, второй согнутым гвоздиком вскрывал контрольный замочек, висевший на двери, быстро хватал что-нибудь с верхней или нижней полки, где пропажа была не так заметна, и вешал замок на место. После того как мне позволили в одиночку находиться в лаборантской, кладовка была оставлена в покое. Мы дружно сочли, что нельзя обманывать доверие.

Но главным были, конечно, химические опыты, которые мы с Андреем Копытовым проводили дома. Реактивов к тому времени у нас набралось изрядно: мы открыли для себя аптеки, где можно купить фенолфталеин и марганцовку, фотомагазин с тиосульфатом натрия, магазины хозяйственные с полным набором селитр, по аммонийную включительно, медный купорос и много чего ещё. Не был забыт и магазин «Химреактивы», что располагался на Садовой улице неподалёку от Невского. К несчастью, большинство продававшихся там веществ было нам просто не по карману. Но двухлитровую бутыль концентрированной серной кислоты мы там купили и привезли домой на пятом трамвае. Всё-таки патриархальные были времена! Двое пацанов, едущие на трамвае с бутылкой серной кислоты в авоське… Зато как мы обугливали этой кислотой сахар, как прожигали дыры в бумаге, как готовили «волшебную палочку» в крошечных фарфоровых тигельках! (Об этом простеньком опыте ещё будет рассказано в следующем номере).

Первые эксперименты были вполне безобидны. Меднили гвозди в растворе медного купороса: так просто и гальваническим способом. Растворяли канцелярские кнопки в растворе хлорного железа: при пропускании через раствор воздуха (дули через трубочку!) хлорид двухвалентного железа окислялся до трёхвалентного, а кнопки стремительно превращались в толстый слой ржавчины. Вот он где припомнился, «недостающий кислород», берущийся из воздуха! Потом наступил черёд опытов опасных, и в воздухе ощутимо запахло смешением двух химических понятий: научного и уголовно наказуемого.

Квартиры, что у меня, что у Андрея, были коммунальные, но у Андрея жильцов оказалось поменьше, к тому же днём все уходили на работу, в то время как в нашей квартире жила Елена Тарасовна — старорежимная дама, некогда учившаяся в гимназии и, безусловно, не одобрявшая всякую химию. Зато Андрею не дозволяли держать дома реактивы. Поэтому мы после школы бежали ко мне за реактивами, а затем к Андрею, где могли бесконтрольно проводить самые рискованные эксперименты.

Опыт первый: действие серной кислоты на тиосульфат натрия. Конечные продукты: сульфат натрия, сера и сернистый газ. Серу мы благополучно отфильтровывали, а потом жгли пропитанные серой промокашки в школе. Результат был прекрасный, вплоть до срыва нелюбимых уроков. Сульфат натрия пытались перекристаллизовать и вырастить кристаллы мирабилита. Ничего толкового из этого не вышло, видимо, в растворе оставался избыток серной кислоты. Но главная прелесть оказалась в сернистом газе. Его мы старательно пробулькивали через воду, намереваясь получить сернистую кислоту. И получили, поскольку вода имела ощутимо кислую реакцию. Однако большая часть сернистого газа благополучно рассеивалось по кухне, и открытая форточка заменить принудительную вентиляцию не могла. От гибели нас спасали смоченные раствором бикарбоната натрия пионерские галстуки, повязанные наподобие масок. Замечательно, что после окончания эксперимента галстуки из алых стали снежно-белыми. Впрочем, в восьмом классе даже те, кого не приняли в комсомол, галстуков не носили. И ещё момент, характеризующий концентрацию сернистого газа на кухне… Немного полученной сернистой кислоты мы налили на блюдце, и, когда вышли с ним в коридор, на дне блюдечка немедленно образовались пузырьки сернистого газа, который прекрасно существовал в растворённом виде, пока мы находились в загазованной кухне.

К тому моменту, когда взрослые вернулись с работы, на кухне царил идеальный порядок, если не считать, что вся железная посуда неожиданно за один день заржавела. Впрочем, о причинах странного явления никто не догадался, и мы с Андреем приступили к новому эксперименту: получению едкого натра электролизом раствора поваренной соли.

Выпрямитель Андрею подарил отец, одобрявший увлечение сына электротехникой. Это был старинный агрегат, он состоял из десятка стальных дисков, покрытых слоем селена. Когда в результате наших издевательств машина эта окончательно вышла из строя, мы соскоблили селен с дисков и даже запланировали с ним несколько опытов, до которых, по счастью, руки у нас не дошли. А пока из старой электрической батарейки мы извлекли графитовые стержни, приспособив их в качестве электродов, приготовили в стеклянной салатнице крепкий раствор поваренной соли и включили выпрямитель.

Электролиз пошёл просто замечательно. Между пластинами выпрямителя то и дело проскакивали искры, пробки вылетали каждые две минуты, пока мы не заменили их невыбиваемыми жучками. Раствор грозил закипеть, электроды, которые в теории не должны были изменяться, катастрофически быстро рассыпались в угольный порошок. Но уже через пару минут фенолфталеин показывал, что раствор приобрел щелочную реакцию. И уже можно было ожидать, что мы наладим производство едкого натра, которого нам так не хватало.

Всё было бы хорошо, если бы не выделяющиеся газы. Немного водорода мы собрали в перевернутую пробирочку, подожгли и удостоверились, что это действительно водород. А вот хлор заявил о себе сам.

Теперь я понимаю, что не мешало бы, прежде чем включать рубильник, решить простенькую задачку из школьной программы: сколько литров газообразного хлора выделится при электролизе раствора, содержащего шестьдесят граммов поваренной соли? Боюсь, впрочем, что, даже решив задачу, мы не остановились бы в своём начинании.

Не слишком надеясь на защитное действие пионерских галстуков, выделяющийся хлор мы стали собирать в перевёрнутую молочную бутылку (молоко тогда продавалось в литровых стеклянных бутылках). Когда весь раствор из бутылки вытеснялся газом, мы останавливали процесс, выходили из квартиры и выливали хлор в лестничный пролёт. Именно выливали: жёлто-зелёные струйки тяжёлого газа медленно стекали вниз, почти не смешиваясь с окружающим воздухом.

Так продолжалось до той минуты, когда, выливая на лестницу пятый литр хлора, я не услышал снизу перемежаемый кашлем и чудовищным матом вопль: «Какой… трам-тарарам!.. тут вонищу развёл?!»

Только тогда мы сообразили, что хлор представляет собой боевое отравляющее вещество, концентрация хлора на первом этаже, видимо, приближается к смертельной и мы, по сути дела, повторяем сражение при Ипре.

Военными преступниками становиться не хотелось, поэтому Андрей спешно принялся разбирать электролизную установку, а я прорвался сквозь отравленную зону, распахнул дверь парадной и припер ее обломком кирпича, чтобы ядовитый газ поскорей улетучился.

После этого самые опасные опыты мы начали проводить на свежем воздухе: на берегу Финского залива или на Смоленском кладбище.

По счастью, ни меня, ни Андрея не привлекали взрывы. Конечно, мы баловались с йодистым азотом, знали о свойствах краски-серебрянки, но ни разу не мелькала у нас мысль устроить что-либо громче обычного щелчка. Даже когда у меня появилась концентрированная азотная кислота, я не стремился получить нитроглицерин, хотя и знал уже, о чем именно умолчал Жюль Верн, описывая получение нитроглицерина в «Таинственном острове». Потому, должно быть, и живу я целым, не потеряв за шестьдесят лет ничего, кроме нескольких зубов.

В этот период наши интересы сосредоточились на составлении дымовых смесей. Основа всегда была одна: натриевая селитра, смешанная с сахаром в равной пропорции. Если поджечь эту смесь, она начинала практически без пламени гореть, медленно и тяжело закипая, словно манная каша, и извергать клубы дыма. Далее начинались изыски. Мы быстро обнаружили, что добавки серы на свойства дыма практически не влияют, а вот пять пачек парацетамола на килограммовую банку смеси придают дыму редкостную вонючесть. До сих пор не знаю, почему это происходит.

Особенно замечателен оказался эффект от добавления бикарбоната натрия. Горящая смесь принималась бурлить и подниматься как на дрожжах. Используя этот эффект, мы придумали замечательную игрушку — действующую модель вулкана. Думаю, не будет слишком опасно привести здесь точный рецепт зелья. Пол кило натриевой селитры смешать с полукилограммом сахарного песка и пятьюдесятью граммами чайной соды. Упихать всё это в жестяную банку из-под зелёного горошка (горошек и сейчас продаётся в таких банках). Вот и всё, очаг магмы готов. Надеюсь, все понимают, почему в качестве сосуда следует брать жесть, а не стекло или керамику.

Со снаряженной бомбой в руках мы отправлялись на берег Финского залива. Мы — это Владька. Андрей и я. Владик, которому были неинтересны обычные опыты, при поджигании дымовух присутствовал непременно.

Там, где теперь располагается выставочный комплекс, в конце шестидесятых был пляж. Купаться в Маркизовой луже уже в ту пору остро не рекомендовалось, но загорать можно было сколько угодно. Причалы пассажирского порта уже выстроили, хотя гостиницы, которая стоит рядом, в ту пору и следа не было. Именно там, подальше от гуляющих, мы и поджигали нашу дымовуху. Рыли в песке яму глубиной около полуметра, сгребая отовсюду сухой песок. Устанавливали на дно банку, поджигали смесь сахара с селитрой, а когда это дело разгоралось как следует, быстро заваливали песком и нагребали сверху холмик, высотой сантиметров сорок. С минуту ничего не происходило, и за это время на склонах нашего вулкана можно было насадить леса из сухих веточек и построить город из пустых спичечных коробков. Затем вершина вулкана начинала куриться дымом, крупные песчинки, словно вулканические бомбы, разлетались в разные стороны, потом рывком на самой вершине вулкана открывался кратер, и оттуда со зловещим гудением вырывалась струя дыма. Название Эйяфьятлайокудль в ту пору ничего нам не говорило, но это был именно Эйяфьятлайокудль, собственной персоной. Дым тянулся на сотни метров и был таким густым, что не только самолёты сквозь него летать не могли, но и пешеход не вдруг пробрался бы. Особенно если в смесь потолкли должное количество таблеток от головной боли.

А через полминуты после образования кратера на вершине вулкана показывалась текущая лава. Бикарбонат натрия, разлагаясь, заставлял подниматься раскалённую смесь, словно безопасное тесто. Потоки лавы текли по песчаному склону, на их пути вспыхивали искры и микроскопические пожары, загорались и падали веточки-деревья, рушились спичечные домики. Мизерная катастрофа являлась во всех подробностях.

В тот раз дымовуха была изготовлена по всем правилам: с содой и особо вонючая. И едва первые клубы непроницаемого дыма вырвались на волю, как на причалах, куда медленно отползал дым, появились четыре пожарные машины. В первую секунду мы с перепугу решили, что кто-то, увидав дым, вызвал пожарных. Хотя когда он мог успеть это и как пожарные расчёты умудрились доехать в Гавань с середины Васильевского острова? На это, как ни мчись, уйдёт минут пять. Значит, пожарные приехали по каким-то своим делам и не вовремя попали под дымовую атаку.

Первым побуждением было — бежать. Поймают, надают по шее, а то и в милицию сдадут. Но тут же мы поняли, что пожарным не до нас. Матерясь и кашляя, они суетились вокруг своих машин, едва ли не на ощупь, делая что-то невидимое нам, а потом из клубов дыма в сторону залива одна за другой ударили четыре струи воды.

Только тогда мы поняли, что происходит. У борцов с огнем проходили соревнования, и, видимо, расчёты решили, что начальство устроило им учения в условиях, максимально приближенных к боевым. Во всяком случае, ловить нас никто не пытался, и мы досмотрели представление до конца.

Закончились эти игры, как и следовало ожидать, печально.

Летом нас с братом отправляли на дачу, в садоводство. И там мы научили делать дымовуху соседских мальчишек. В ту пору я еще не знал, что бывает, если секреты химического производства попадают в руки не соображающих бездельников. Человек, хотя бы раскрывший журнал, чтобы прочесть статью, содержащую опасный рецепт, уже не станет бездумно поджигать что ни попадя. А тут секретик принесли на блюдечке с голубой каемочкой; так что ж им не воспользоваться? Вот уж селитры в садоводстве было не занимать, да и сахара родители немало запасли для варки варенья. Умные дети наготовили чудовищное количество горючей смеси, упихали все в полуведерную железную банку из-под краски, каких немало валялось на помойке, и подпалили. А когда огонь раскочегарился как следует, принялись играть в футбол — на ощупь пинать банку ногами. В конце концов они сослепу запинали банку в канаву с водой.

Дымовая смесь горит на собственном кислороде и просто так погаснуть не может. Дым бил из банки мощной струёй, поэтому воды внутрь попадало совсем немного — недостаточно, чтобы погасить огонь, но вполне довольно, чтобы превратить банку в перегретый котёл. Оказавшись в воде, банка завыла, парни кинулись бежать, но в этот момент последовал взрыв. Шматок кипящей селитры догнал одного из игроков, прилип к затылку и скворчал там до тех пор, пока весь сахар не выгорел.

Больше я не делился с неподготовленными людьми секретами взрывчатых веществ, горючих смесей и иного оружия массового поражения. Не стану делать этого и здесь. Надеюсь, читатель поверит мне на слово, что сконструированный огнемёт на водородном топливе работал у меня отлично, в то время как у Серёжи К. (так звали парня, которого поджарило селитрой) агрегат наверняка бы взорвался. И дело тут не в каких-то особых моих качествах, руки у меня всегда были корявыми, простоя понимал, что делаю, а он воротил не думая.

Кстати, предлагаю химикам, читающим эту статью, на досуге поразмышлять, как современный школьник в полевых условиях, то есть без применения электричества, может наладить из доступных веществ получение водорода с выходом несколько литров в минуту? Никаких кислот я тоже не употреблял.

В дальнейшем мои разрушительные склонности несколько поутихли. Я увлекался получением цветного пламени, пытался без особого успеха делать цветные дымы, но всё это было уже относительно безопасно для окружающих. Лишь однажды, в конце девятого класса, я устроил террористический акт, информация о котором, должно быть, до сих пор хранится в архивах соответствующего ведомства.

Школа номер семь, в которой я учился, была восьмилетней, и, окончив восьмой класс, я пошёл в специализированную химическую школу № 281. Школа была при Химико-технологическом институте и располагалась на Четвёртой Красноармейской улице, так что ездить на занятия приходилось через весь город. Зато вместо обычной производственной практики у нас были занятия в институтских лабораториях, где мы проходили общую, а затем и аналитическую химию.

В ту пору я всерьёз намеревался стать химиком, и даже стихи, которые, как и многие сверстники, я сочинял в шестнадцать лет, касались не любви, а любимой науки. Курсу аналитической химии была посвящена целая поэма, из которой я сегодня помню одну строфу:

И если бы мне сказали, что быть мне не химиком, а писателем, я бы не поверил. По русскому языку у меня была жалкая тройка, а школьный курс литературы я попросту ненавидел. То ли дело — химия!

В самой школе существовало УНО — ученическое научное общество. Нам было выделено помещение рядом с одним из кабинетов химии, и те, кто сумел сдать Софье Филипповне, нашей учительнице, экзамен по технике безопасности, получали право самостоятельно работать там по выбранной теме. Обществом мы гордились и даже, уж не знаю почему, присвоили ему имя Йенса Якоба Берцелиуса.

Моей темой было получение соединений тантала. Выбор прост: мне в руки попали осколки древней радиолампы, монстра едва ли не полуметровой длины. Один из электродов радиозверя был изготовлен из танталовой жести. Больше двадцати граммов редкого металла! Мог ли я пройти мимо? Вот только тантал недаром получил своё имя: работа с этим веществом и впрямь причиняет танталовы муки. Растворить металлический тантал практически невозможно, а при первом же неосторожном движении всякий синтез заканчивается получением пятиокиси тантала, столь же инертной, как и сам металл.

Прежде всего, тантал нужно было сжечь в хлоре или парах брома. Для этого обрезки жести помещались в кварцевую трубу, нагревались при помощи спиртовки, а затем туда подавался соответствующий галоген. Хлор я получал действием соляной кислоты на перманганат калия, а бром был куплен школой специально для моих нужд. В огромной ампуле было пятьдесят миллилитров брома, много больше, чем требовалось мне для работы. Едва едкие пары касались горячего металла, тантал вспыхивал ярчайшим пламенем. Удивительно красивое зрелище! В хлоре огонь был бело-зелёным, в парах брома неестественным — ярко-багровым. В холодной части трубки клубились волны дыма, состоявшего из мельчайших частиц пентахлорида или пентабромида тантала. Вещества эти оседали на стенках, откуда я их соскребал, когда синтез заканчивался. Далее получались всякие хитрые вещества, описание которых по большей части можно найти в двухтомнике Реми.

Казалось бы, такие опыты достаточно опасны, однако реальные неприятности происходили не с членами УНО, а с теми нашими однокашниками, которых мы презрительно именовали «праздношатающимися болванами». Когда-то они не сумели или не захотели сдать экзамен по ТБ, в общество допущены не были, ключа от лаборатории не имели, но тем не менее умудрялись влипать в различные истории. Одна из этих историй закончилась для школы драматически. Это случилось через два года после того, как я окончил школу. Один болван, не сдавший Софье Филипповне экзамена, разузнал где-то рецепт перекиси ацетона, начал готовить его дома и в результате остался без пальцев. После этого общество имени Йенса Якоба Берцелиуса было разогнано, Софью Филипповну спешно отправили на пенсию, тем более что ей было уже под семьдесят, а директора школы — добрейшего литератора со зверской фамилией Люторович — отстранили от должности. Директрисой стала какая-то тётка, старательно изничтожавшая школьные традиции. Первым делом она приказала снять Доску почёта, где висели фотографии учеников, ставших в разные годы призёрами Всесоюзной олимпиады школьников по химии. Теперь на том месте, где была моя фотография, висит портрет единственного ученика, девятиклассника, окончившего школу на год позже меня. Поскольку он был из разряда праздношатающихся, я его, разумеется, не помню. Сегодня его имя, Владимир Путин, известно всем, но тогда… кому он был интересен?

Но раз уж речь зашла о праздношатающихся девятиклассниках, расскажу две истории, связанные с ними. В обеих историях я принимал самое деятельное участие.

В начале года новые члены УНО имели право быть в лаборатории только в присутствии опытных десятиклассников. В тот день дежурным по УНО был я. Девятиклашки занимались своими делами, я — своими. И вот кто-то из малышей (девятиклассников мы звали малышами) сделал «волшебную палочку»: в фарфоровом тигельке соединил марганцовку с концентрированной серной кислотой. Если перемешать эту смесь стеклянной палочкой, а потом коснуться фитиля спиртовки, то спиртовка загорится. Не знаю, зачем девятикласснику понадобилась волшебная палочка, скорей всего ему просто захотелось поиграться. Но сделан фокус был по всем правилам, в малом количестве, и фарфоровый тигель прикрыт покровным стеклом, так что я не возражал. К несчастью, в кабинет вошёл праздношатающийся болван. У таких личностей удивительный нюх на неприятности. Пока я набирал воздух, чтобы красиво произнести: «Милостивый государь, что вам здесь нужно? Извольте выйти вон!» — дуралей мгновенно оказался возле стола, снял с тигля покровное стекло, наклонился, заглянув внутрь, и ткнул в смесь горелой спичкой.

Взрыв последовал немедленно. По счастью, палочка была сделана грамотно, не в стекле, а в фарфоре, и в очень малом количестве, так что глаз не выбило. Но серной кислоте деваться было некуда, кроме как в вытаращенный идиотский глаз.

До сих пор, вспоминая ту историю, хвалю себя семнадцатилетнего. Одной рукой я сорвал с водопроводного крана работающий водоструйный насос, другой схватил пострадавшего за шкирятник и сунул мордой под сильную струю воды. Это был единственный способ спасти глаз. Струя воды мгновенно вымыла кислоту. Любые попытки нейтрализации привели бы к тому, что кислота безнадёжно выжгла бы глаз. А так, в травмопункте, куда я отправил пострадавшего в сопровождении кого-то из его одноклассников, сказали, что не будет даже частичной потери зрения. Смазали глаз жёлтой мазью и отпустили дурня домой.

Года через три я наблюдал нечто подобное, но со стороны, и там результат был точно такой же: концентрированная серная кислота, попав в глаза, не нанесла здоровью никакого вреда. Я тогда учился на химфаке Ленинградского университета. Был на нашем курсе один товарищ, которого звали, вы не поверите, Сергей К. Конечно, это был другой Сергей, а вовсе не мой сосед по даче, так неудачно сыгравший в футбол горящей бомбой. И фамилия у него была другая, но на ту же букву. В годы студенчества Сергей в основном увлекался спортом, а после окончания университета — тусовался при Географическом обществе, став знатным шамбаловедом и тарелкологом. А вот с химией у Сергея были нелады.

Во время практикума по органической химии Сергей должен был синтезировать хлористый бензоил. Потребный для реакции хлор получался действием соляной кислоты на перманганат калия. Казалось бы, дело элементарное, я занимался им ещё в школьные годы. Но Сергей умудрился перепутать кислоты и вместо соляной кислоты схватил серную. Как это может быть — ума не приложу. Даже если недосуг было взглянуть на этикетку, то уж рука должна была немедленно почувствовать тяжесть бутыли. Но «всё пустяк для дурака», и Сергей принялся капать серную кислоту на перманганат, ожидая появления хлора. Хлора не было. Казалось бы, остановись, подумай, что делаешь, проверь, всё ли правильно… Но Сергей вместо этого вылил на перманганат все пол-литра серной кислоты. А когда хлор не появился и после этого, будущий тарелковед засунул отважную голову в вытяжной шкаф, чтобы посмотреть, что там творится. В эту секунду колба и долбанула. Осколки глаза пощадили, но вся физиономия была заляпана серно-марганцевой смесью.

Ближе всех к остолопу оказался доцент Потехин. Собственно, он уже бежал к месту событий, увидав, как студент лезет в вытяжной шкаф. Одной рукой он схватил Сергея за ворот, второй сорвал с крана работающий водоструйный насос (бедная вакуумная перегонка!) и пихнул пострадавшего мордой под струю воды. И вновь милостивая судьба пощадила дурака, не лишив его зрения.

Теперь вторая из обещанных историй о праздношатающихся болванах.

Весна 1968 года, последние месяцы школьной жизни. Учёба на ум не идёт, и даже занятия химией несколько приостановились. Но в нашем кабинете мы собирались регулярно.

Один из столов в обществе считался обеденным. Реактивы на него не ставились, опыты на нём не проводились. Зато там можно было поесть, у кого что принесено. На улице было уже тепло, и на углу Первой Красноармейской и Измайловского проспекта появилась бочка с квасом. А у нас, неведомо с каких времён, хранилась четырёхлитровая мерная колба. Из-за своего размера она не использовалась в опытах и считалась пищевой. Обычно в ней кипятили чай, но тут мы пошли и купили четыре литра кваса. Нас, многоопытных десятиклассников, было четыре человека, и в скором времени должен был подойти пятый, посланный за пирожками. Сашкина доля кваса ожидала его в колбе.

И тут в чью-то светлую голову пришла умная мысль: напоить Сашку пургеном. К тому времени фенолфталеин уже не покупался в аптеке, а хранился в двухсотграммовой банке. Немедленно часть слабительного перекочевала в колбу, затем туда пришлось долить немного спирта, чтобы фенолфталеин растворился.

Саши не было, и мы, отлив часть кваса, принялись титровать его карбонатом натрия, благо что индикатор уже был добавлен в исходник. В разгар работы открылась дверь и вошёл Иван Андреевич, наш второй учитель химии.

— Тут квас? — спросил он, увидав на обеденном столе колбу.

— Там фенолфталеин добавлен, — предупредили мы.

— Много?

— Грамм двадцать.

— Да, такое пить не стоит, — согласился учитель.

Он окинул взглядом бюретки, стаканчики с буро-красными растворами. Всё было понятно: десятиклассники определяют кислотность кваса, оттитровывая его по фенолфталеину. Химическое исследование не хуже любого другого. Иван Андреевич кивнул благосклонно и удалился.

А затем, как и требует хорошо срежессированный сюжет, в дверь ввалился праздношатающийся болван.

— О, квас! — обрадовался он и, никого не спросив, налил себе стакан отравленного напитка (стакан схватил химический и даже не ополоснул его), выпил залпом, поморщился и, не сказав никому «спасибо», исчез. Мы молча наблюдали за всеми его действиями. Остановить болвана никто не пытался. Он этого хотел, он это получит.

Наконец появился Саша и благополучно допил квас вместе с фенолфталеином, которого, в пересчёте на фармакологические дозы, оставалось в колбе около десяти таблеток.

На следующий день мы стали наводить справки. Выяснилось, что болван должен был в тот вечер вести «Голубой огонёк» в своём классе. На вечере бедолаги не было, а на следующий день он пришёл в школу в новых брюках. Тут всё было правильно и понятно. А вот Саша явился в класс как ни в чём не бывало и на наводящие вопросы никак не реагировал. В ту пору никто из нас не знал, что большинство лекарств в очень больших дозах обладает действием прямо противоположным тому, которое оказывает в дозах фармакологических. Одна таблетка пургена вызовет понос, десять — запор. Так и случилось. Через три дня Саше пришлось вызывать врача, чтобы избавить его от нашего подарка.

Теперь-то я понимаю, что пороть нас было некому. Такие игры частенько заканчиваются очень печально. И хотя идея с фенолфталеином принадлежала не мне, но я там был, всё видел и молчал. Так что и меня надо было пороть наравне со всеми. Семнадцать лет, пора бы уже соображать.

Однако вернёмся к рассказу о террористическом акте, который я провёл в праздничный день Первого мая 1967 года.

К тому времени я уже не баловался пиротехническими штучками. Всё получилось случайно и помимо моей воли.

Я уже рассказывал, что для опытов с танталом мне была выдана ампула элементарного брома. Пятьдесят миллилитров чрезвычайно едкого вещества, которое тогда имелось в каждой школе. Я тратил бром экономно, и больше половины ампулы к концу года оставалась нетронутой. Я понимал, что за лето даже из-под притёртой пробки, залитой парафином, бром улетучится, и решил увезти его на дачу, где планировал получать бромиды железа и никеля.

Возить элементарный бром в общественном транспорте — занятие опасное. Баночку с бромом я поставил в жестяную банку из-под сгущенного молока, всё свободное пространство заполнил ватой, завернул банку в несколько слоёв газеты, запихал пакет во внутренний карман пальто (май был холодный, за день до поездки ещё шёл снег) и поехал на дачу.

Уже в троллейбусе, а на Финляндский вокзал вёз двенадцатый номер, глаза у меня начали слезиться, а окружающие люди — кашлять. Когда троллейбус достиг кольца и я выбрался на свежий воздух, дышать было уже трудно. Я распахнул пальто и увидел, что от меня расходятся бурые пары брома. Бром — тяжёлая, но очень текучая жидкость, а тряски троллейбуса оказалось достаточно, чтобы он проник из-под притёртой пробки, сквозь все мои попытки запарафинить бутылку и пропитал вату в жестяной банке. По счастью, олово при комнатной температуре с бромом почти не реагирует, и лужёная банка выдержала.

Но дальше предстояло ехать в электричке, а бурые испарения от газетного пакета шли всё более ощутимые. И тогда я решил нейтрализовать пролитый бром. Для этого у меня имелась полулитровая бутылка с раствором аммиака, который мама просила отвезти на дачу, чтобы мыть там окна. А аммиак реагирует с бромом. В результате получаются совершенно безобидные вещества — бромид аммония и ещё более безобидный азот.

Я купил в автоматической кассе билет, пришёл на нужную платформу. До отхода поезда оставалось почти двадцать минут, но электричка с открытыми дверями уже стояла у платформы. Я оставил сумку в вагоне, вытащив из неё бутыль с аммиаком, вышел на платформу, развернул газету и поставил на асфальт банку, вата в которой уже превратилась в нечто коричневое.

И я щедро плеснул туда аммиака.

Всё правильно, бромид аммония — совершенно безобидное вещество… когда оно лежит в баночке. Но когда оно образуется в газовой фазе в виде мельчайших кристаллов… Образование солей аммония в газовой фазе — именно так в боевых условиях ставится с танков дымовая завеса.

Банка загудела словно сотня басовых струн. Столб белого, ощутимо плотного дыма ударил в небо. Сквозь него ничего нельзя было разглядеть даже на полметра. Облако мгновенно расползлось, поглотив ближайшие платформы. Раздались испуганные крики, а следом — милицейские свистки.

К чести своей, я головы не потерял. Едва струя дыма ослабела, а это случилось уже через несколько секунд, я нащупал банку, поспешно закрутил её в газету (газет у меня имелась целая пачка, поскольку мама собиралась мыть окна, а стекло лучше всего протирать скомканной газетой) и бросился в вагон, куда дым ещё не успел проникнуть. Там я уселся на своё место, глядя в беспросветный туман за окном.

Неожиданно двери вагона зашипели и захлопнулись, поезд дёрнулся и начал набирать скорость, хотя до отправления было ещё пятнадцать минут. Видимо, машинист, напуганный происходящим, принял единственно правильное решение и увёл поезд подальше от опасного места. Мы отъехали с полкилометра и остановились. Погода была ясной и безветренной, и всё время, пока мы стояли, я мог любоваться в окно на Финляндский вокзал, до половины скрытый подушкой плотного белого дыма. Я и представить не мог, как много дыма образуется из нескольких капель бурой жидкости.

Думаю, что и сейчас нераскрытое дело о террористическом акте на Финляндском вокзале хранится в архивах компетентных органов. Прошу данную статью считать явкой с повинной и надеюсь на снисхождение, тем более что все сроки давности истекли много лет назад и никаких уголовно наказуемых деяний за мной с тех пор не числилось.

А химиком по большому счёту я так и не стал. Ни в первом, ни во втором значении.