Какая гадость эта ваша рыба-фугу

Какая гадость эта ваша рыба-фугу

Т. Корагессан Бойл

Sorry Fugu

«Листья салата радиччо вялые.»

«Фугу – такая гадость.»

«Полевой салат с фризе и цикорием – это просто надругательство».

«Кулебяка с виду будто бы горела в аду».

***

В течение полугода он был знаком с ней лишь заочно, по её имени и фамилии: Уилла Франк, приведенных под заголовками её статей, которые врезались ему в память колкостью её прилагательных, остроумием метафор и холодной точностью существительных. Вне зависимости от блюда, невзирая на искренность и изобретательность шеф-повара или свежесть и редкость ингредиентов, результат приготовления для неё, судя по всему, всегда оставлял желать лучшего.

***

«Утка у них усохла до состояния огарка, ожидать найти который можно было бы разве что на дне погребальной урны».

«Невзирая на его весьма ядрённо-пикантный привкус, их якобы апельсиновый соус, вероятнее всего, на деле был приготовлен из цитронов, законсервированных в уксусном маринаде».

«Лапша и спагетти – эти слова разве синонимы? Вроде бы нет, но судя по вкусу этих блюд в ресторане Удолфо уловить разницы между ними невозможно. А якобы «свежие» капеллини у них по вкусу и консистенции очень напоминали клейстер».

***

От столь резких выражений Элберт прямо обомлел. Содрогнувшись и побледнев, он ощутил, как сердце у него кануло вниз словно крокет в сотейник с кипящим маслом. Тем утром, когда она «нанизала на перо» ресторан Удолфо, он сидел за чашкой разогретого кофе-эспрессо вприкуску с ореховым докуазом, чудом уцелевшим после давки прошлым вечером. Как всегда по пятницам он выудил с поддверного коврика еженедельную газету, наскоро позавтракал и с безрассудной страстью купальщика-моржа, ныряющего в заледеневшее озеро, погрузился в колонку «Ужин вне дома». Работая посменно по графику неделя через неделю, Уилла Франк на следующую неделю уступала эту колонку другому штатному критику газеты, добросердечной и щедрой на похвалы даме по имени Леонора Мергансер, которая относилась ко всем ресторанам не хуже, чем любящая мамочка к своим восьмерым детям, поздравляющим её в День матери, и дифирамбы которой лились слюняво-восторженным потоком, смывающим её читателей со стульев и кидающим их на тумбочки с телефонам, где они начинали исступленно набирать номера ресторанов для бронирования там столиков. Но как назло эта неделя была Уиллы Франк, которой никогда ничего не нравилось.

***

Дрожащими пальцами – ведь это было лишь вопросом времени, когда она доберётся и до него, как шпионка, как убийца, прокрадется в его детище, ресторан Д'Анджело, и разделает его на филе, как и всех остальных рестораторов, – он разгладил бумагу и вгляделся в набранный жирным черным шрифтом заголовок: РЕСТОРАН УДОЛФО – ТРОГЛОДИТНАЯ ПИЩА В ПЕЩЕРНОЙ АТМОСФЕРЕ.

***

Вне себя от ужаса, он продолжил читать. Она, оказывается, посетила этот ресторан трижды: один раз в компании художника-абстракциониста из Детройта, а затем ещё два раза со своим постоянным компаньоном, молодым человеком, обладающим настолько тонким вкусом, что она обращалась к нему исключительно по прозвищу «Вкусолог». Во всех трёх случаях она была, увы, разочарована. Газополные лампы начала века, которые ещё дед Удолфо привез из Неаполя, ей не приглянулись («мы шутили, что лампы там были настолько тусклыми, будто бы мы обедали среди неандертальцев в погребе их пещеры»), равно как и открытое пламя в громоздком каменном камине, господствующим над обеденным залом («дымный и воняющий горелыми каштанами»). А вот и отзывы о блюдах. Когда Элберт добрался до строки про спагетти, у него уже больше не было сил читать. Он сложил газету так бережно, как если бы укрыл саваном истерзанное тело Удолфо, и отложил её в сторону.

***

Как раз тут в кухню сквозь распашные двери вошла Мари, в руке которой была зажата влажная тканная салфетка, применяемая ею в качестве посудомоечной тряпки. – Элберт!? – воскликнула она, переметнув тревожный взгляд с его пораженного лица на газету. – Что стряслось? Это опять она ...? Когда, сегодня?

Она готова была уже к самому худшему, но Элберт поспешил развеять её опасения, хотя свой ответ промямлил столь заунывным и слабым голосом, словно бы он испускал свой последний вздох: – Не мы, Удолфо.

– Удолфо? – её голос наполнился облегчением, которое впрочем тут же уступило место смеси недоверия и гнева. – Удолфо? – повторила она.

Он прискорбно покачал головой. Безраздельно доминируя среди ресторанов Уэстсайда на протяжении тридцати лет, Удолфо был заведением глухим к прихотям и трендам моды, никакой гламурности, зато сплошь стабильность и высочайший класс – те качества, о которых ни один супермодный ресторанчик с пастельными стенами и стульями Брёйер не мог и помечтать. Здесь ужинали актёр Кэгни, автокороль Дюрант, кантри-музыкант Рой Роджерс, оперная дива Анн-Мария Албергетти. Этот ресторан был святыней, храмом.

Сам Элберт однажды, в ту пору, когда он ещё был грустным пухлым двенадцатилетним мальчонкой, вечно осмеиваемым за его тучность и безмерно ненасытный аппетит, испытал величайшее прозрение своей жизни на одном из темных, дымных и, по крайней мере для него, навеки незабываемых экзотических банкетов в Удолфо. Отведав вермишели в масле с чесноком, оливками и лесными грибами, а затем говяжьего оссобуко с макаронами-бабочка с их мелкими завитками, впитавшими в себя все маслянистые соки из мяса, он вдруг ясно осознал, что, если Александр Македонский когда-то понял о себе, что рожден для побед, то он, Элберт Д'Анджело, рожден для еды. И в этом не было ничего зазорного – отнюдь, этим можно было лишь гордиться, ведь еда стала для него одновременно и работой, и хобби, и наивысшим пределом его мечтаний. У других пацанов были свои герои, например, бейсболисты, такие как Снайдер, Мэй, Рис и Мэнтл, но для Элберта столь же магическими были имена шеф-поваров и рестораторов, таких как Пеллапрат, Эскофье и Удолфо Меланзане.

Ну вот. А теперь ресторан Удолфо помножен на ноль и позаботилась об этом Уилла Франк.

Склонившись над столом, Мари стала читать статью и её по-девичьи тонкий голосок вскипел негодованием. – Да где она вообще взялась на нашу голову?

Элберт лишь пожал плечами. С тех пор, как полтора года назад он открыл свой ресторан «У Д'Анджело», пресса практически полностью не замечала его. Да, была небольшая заметка о нём в альтернативной еженедельной газетёнке «Колючая проволока», раздаваемой по перекрёсткам зачуханными типами с проткнутыми острыми булавками носами, но такой отзыв трудно было записать себе в зачет. Единственной же газетой, представляющей настоящую ценность, была та, где писала Уилла Франк, и хотя сарафанное радио работало исправно, но без статьи о тебе именно в её газете тебя среди живых вроде как и не было. Только вот вся беда была в том, что отзыв о тебе в статье Уиллы Франк всё равно вычеркивал тебя из жизни.

– Может, уболтаешь вторую колумнистку – вдруг предложила Мари. – Хорошую, как там её?

– Леонора Мергансер, – отозвался Элберт, еле шевеля губами.

– Ну, может, хоть попробовал бы. А вдруг?

– Нет, мне нужна Уилла Франк, – буркнул он.

Мари повела бровью. Она закрыла газету, подошла и прижалась к нему, а затем, чуть отстранившись от его торса, чмокнула его в щетинистый подбородок. – Ты это серьёзно?

Элберт тоскливо оглядел интерьер своего ресторана – простые сосновые столы, выбеленные стены, горшечные пальмы, мягко очерченные сочившимся из окон утренним светом. – Леонора Мергансер бьётся в экстазе даже от стоящих на каждом углу забегаловок фастфуд-сетей, типа «Гамбургер-Гамлет», «Лонг-Джон-Сильвер» и вообще от всего, что попало. Какое в этом испытание?»

– Испытание? Но мы ведь занимаемся не испытаниями, любимый, а бизнесом. Разве нет? В смысле, если мы хотим пожениться и все такое …

Элберт устало сел и вымученно глотнул уже совсем холодного эспрессо. – Я ведь классный шеф-повар, не так ли? – Что-то в его тоне подсказывало ей, что это не совсем риторический вопрос.

– Любимый мой, – она уже сидела у него на коленях, ероша ему волосы и дыша в ухо, – конечно, да. Ты – классный. Самый классный. Но ...

– Уилла Франк, – рявкнул он. – Мне нужна Уилла Франк.

***

Бывают вечера, когда всё складывается один к одному и идёт гладко как по маслу, когда мясо акулы «морской чёрт» столь свежайшее, что аж расслаивается на гриле, когда вкус соуса песто точь-в-точь как запах ветра, провеянного сквозь сосновую хвою. Такими вечерами компания восьмерых друзей получала дисконтный комплексный ужин из семи предварительных и шести горячих блюд, насыщенных гаммой испаряющихся ароматов и палитрой нежных цветов так идеально, как если бы вся компания обратилась в одного, сидящего за одним блюдом, посетителя. Увы, этот вечер был не из таких. Этим вечером всё пошло вкось и вкривь.

Всё началось с досадной новости о том, что их официант Эдуардо – чилиец, который чтобы сойти за итальянца научился у актёра Чико Маркса засорять свою речь паразитическими «э-э-э»-каньями, – опоздал на работу. Это выбило из колеи Мари касательно её прямой обязанности по приготовлению десертов, ибо вместо этого теперь ей пришлось заниматься рассадкой и обслуживанием первых шестерых клиентов. Дальше всё пошло-поехало как снежный ком: Элберт обнаружил дефицит мескитных дров для гриля, вяленых помидоров для для готовки фьюсилли с грибами, каперсами, маслинами и, опять-таки, вялеными помидорами, а еще вспомнил, что свежие сливки для фриттаты по-пьемонтски таинственным образом скисли. Ну а потом, как только он восстановил душевное равновесие и заработал в том экзальтированном состоянии, когда дух и тело сливаются воедино, как вдруг Рок «поймал белку».

Из пяти сотрудников ресторана – самого Элберта, Мари, Эдуардо, дневной уборщицы, Торри, и Рока – работа последнего, была, пожалуй, самого примитивного уровня. Он был посудомойщиком, мексиканцем из Юкатана, в прямые обязанности которого входило следить за тем, чтобы серо-розовые сервизы тяжелого сиракузского фарфора ресторана Д'Анджело оставались в постоянном обороте в разгар вечерней суматохи обеденного зала. Однако именно в этот вечер Рок почему-то не спешил приступать к своей ответственной миссии мечтательно скоблить тарелки и орудовать соплом своего суперспрея. При чём он не просто медленно двигался, невзирая на то, что груды посуды с брызгами красного и белого соуса и каплями жира громоздились рядом с ним, как башни Уоттс-Тауэр, а ещё и что-то бубнил себе под нос. Недовольно. На неком столь загадочном латино-диалекте, что даже Эдуардо не мог его расшифровать.

Когда Элберт спросил его – да, может излишне резковато, ведь он и сам был переутомлен, – то Рок взбеленился. Все, что Элберт спросил его, было: «Рок, ты в порядке?» Но почему-то воспринято это было им так, словно бы Элберт оскорбил его мать, четырнадцать сестер и родину. Чертыхнувшись, Рок отскочил от своей нержавеющей мойки, сорвал с груди фартук и принялся возить тарелками по стене. Понадобились все 100 кг. массы Элберта плюс 82 кг. массы Эдуардо, чтобы вытолкать Рока, весившего вместе со своими хипповыми шузами не больше 54 кг., через черный ход ресторана на переулок. При попытке бунтаря ворваться обратно они общими усилиями захлопнули у него перед носом дверь, которую он потом еще с полчаса пинал своим ботинком, ну а Мари пришлось со вздохом взяться за посудомоечную тряпку.

В общем, этот вечер был катастрофой – чистой, беспримесной, незамутненной.

Элберт уже начал навёрстывать упущенное, когда через чёрный ход заявилась Торри и побрела на кухню, где приветственно вскинула свою костлявую руку. Она была бледной тощей рыжей девицей девятнадцати лет с короткой мужской стрижкой, а также с восходящей интонацией и сплющенными гласными в её говоре, характерных для потомственной «девчонки из Долины». Она просила об авансе по зарплате.

– Моменто, моменто, – на лету кинул ей Элберт, проносясь мимо неё с миской бернского соуса в одной руке и майонезной баночкой с ярко-оранжевой икрой морского ежа – в другой. Ему нравилось во время готовки запускать свой рудиментарный итальянский. Это вселяло в него чувство неприступности.

Ну а Торри пока что нехотя поплелась на другой конец кухни и встала у окошка в двери «выход», откуда могла от нечего делать понаблюдать, как в обеденном зале посетители едят, пьют, курят и тыкают пальцами в свою выпечку. Беарнский соус на тарелке красиво собрался в лужицу рядом с зажаренными на гриле паттисонами, а икра, кучкой уложенная на акульем филе, уютно устроилась в своем блюде, так что Элберт уже подумывал о том, чтобы предложить Торри оплату по «боевому» тарифу, если она останется помыть посуду, когда та тихонько присвистнула. Этот свист был не из тех, которыми подзывают такси или вызывают артистов на бис, а из тех, которыми выражают своё изумление или потрясение, типа «Ни хрена себе!». От такого свиста Элберт остолбенел. Сейчас случится что-то гадкое – он ощутил это столь же отчётливо, как и то, что жидкие волосёнки, обрамляющие его плешь, вдруг встали дыбом.

– Что? – затребовал он. – Что там такое?

Торри повернулась к нему неторопливо, как палач. – Я вижу, сегодня к тебе пожаловала Уилла Франк – у тебя хоть там всё в порядке?

Забытое на гриле филе акулы подгорело, брошенный на плите соус беарнез разварился, превратившись в водянистую бурду, Мари уронила на пол две чашки с кофе и тарелку с домашним пирожным наполеон.

Наплевать. В мгновение ока все трое прижались к маленькому круглому окошку, напряженные как подводники у перископа. – Где она? – прошипел Элберт, его сердце колотилось как тысяча тамтамов.

– Вон там? – ответила Торри с вопросительными нотками в голосе. – Рядом с Джоком ... Джоком Макнэйми? Тот, с белобрысой шевелюрой?

Элберт стал всматриваться, но бестолку. – Где? Где? – воскликнул он. – Там? В углу?

В углу, в углу. Элберт смотрел на молодую женщину, белокурую девушку в черном коктейльном платье без бюстгальтера, сидевшую напротив дюжего верзилы с пероксид-мелированной прической флэттоп. – Где? – повторил он.

Торри ткнула пальцем.

– Вон та блондинка? – Он чувствовал, как рядом с ним обмякла Мари. – Но этого не может быть … – он онемел. Неужели это та самая Уилла Франк – блюстительница тонкого вкуса, покровительница кулинарного искусства и разоблачительница бракоделов, недоучек и неудачников? А этот болван, что рядом с ней, с огромной плавно работающей челюстью и толстыми как колонны предплечьями, это он что ли обладает самым изощрённым, прихотливым, привередливым, утонченным и дотошным вкусом в городе? Нет, это просто невозможно.

– Я типа знаю его, сечешь? – поясняла Торри. – Джок, он типа из Анти-клуба, ну и все такое.

Но Элберт не слушал. Он смотрел на неё, Уиллу Франк, завороженный как птица-портниха, посмевшая взглянуть в глаза кобры. Она была стройная, симпатичная, глаза темные, как у волоокой райской нимфы, вся в бижутерии – совсем не такая, как он ожидал. Он представлял её себе жилистой элегантной дамой лет за пятьдесят, чопорной аристократкой из Бостона, Ньюпорта или что-то вроде того. Но погоди-ка, погоди-ка: Эдуардо как раз выставляет перед ней тарелки – она, конечно, заказала флорентийский рубец – отличное блюдо, которое он мог бы приберечь на любой день, даже на такой паршивый, как … но вот Вкусолог, а что взял он? Элберт напряжённо вгляделся, почувствовав, как блудная ватная рука Мари вяло сжала его собственную. А, вот: телячья пикката, да, очень хорошее блюдо, выдающееся блюдо. Конечно.

Эдуардо грациозно поклонился им. Амбал с прической а-ля панк склонился к своей тарелке и принюхался. Уилла Франк – вся такая белокурая, изысканная, убойная – отрезала кусочек рубца и поднесла вилку к губам.

***

– Ей всё не понравилось! Я знаю это. Знаю! – Элберт качался взад-вперед на стуле, его лицо охвачено ладонями, а поварской колпак вцепился ему в брови как какой-то стервятник. Было уже за полночь и ресторан был закрыт. Он сидел среди кухонного бардака – мусора, помоев, вони от застывшего жира и выдохшихся специй, и его дыхание сопровождалось конвульсивными всхлипами.

Мари встала, чтобы помассировать ему шею. Нежная и любвеобильная Мари с её цепкими сильными кистями и грациозными запястьями – пышные щедроты её плоти служили ему огромным утешением в мире, населённом такими вот Уиллами Франк. – Ничего страшного, – твердила она снова и снова елейным шепотом, – ничего страшного, все прошло хорошо, хорошо».

***

Он облажался, он был уверен в этом. И почему ни когда-то, а именно этим вечером? Почему бы ей не прийти в день, когда всё обустройство ресторана было в порядке, когда сам он был в форме, когда не с бодуна был их посудомойщик, когда сливки у них были свежими и мескитовый хворост насыпан под стену до самого потолка, когда он, черт возьми, мог бы как-то сосредоточиться? – Она что-то не доела, – сказал он печально. – То ли рубец, то ли жареные на гриле овощи. Я видел эту тарелку.

– Ничего, она ещё вернется, – отвечала Мари. – Ведь должно быть как минимум три визита, верно?

Элберт вытащил носовой платок и горестно высморкался. – Ну да, – сказал он, – три неудачных попытки и ты вылетаешь из игры. – Он вывернул шею, чтобы взглянуть на неё. – Этот Вкусолог – Джок, или как там его – он даже не отведал его телятину. Разве что надкусил. То же самое – с макаронами. Эдуардо сказал, что он ел только хлеб. Да бутылку пива выдул.

– Много он понимает, – сказала Мари. – Или она.

Элберт лишь пожал плечами. Пригвождённый к позорному столбу своей неудачи, он понуро встал и накрыл себе ужин в виде бокала вина Орвието и тарелки с остатками телячьего «сладкого мяса». Смакуя телятину, пластичную как масло по консистенции и с душистым, пряным, несказанно правильным вкусом, он снова пожал плечами и обреченно сказал, – Много ... или мало. Какая разница? Так и так мы в пролёте.

– А «Франк» – это что за фамилия такая? Германская что ли? – Мари перешла в наступление, расхаживая по линолеуму что твой фельдмаршал, пытающийся выявить слабые зоны во вражеских редутах и найти способ для их прорыва. – Франки, это, случайно, не те варвары, которых мы проходили в школе по истории и которые разграбили Рим? Или это был Париж?

«Уилла Франк». От этого словосочетания у него прямо горчило на языке. Первое слово «Уилла» ассоциировалось у него с чем-то костлявым, тощим, чахлым, напрочь лишенным души. Оно казалось ему полным антиподом такому округлому, пышнотелому слову как «Леонора» и навевало мысли о мудреной пуританской строгости, о полном отрицании плотских нужд и компромиссов перед лицом искушения. Вот что значит «Уилла». И как он вообще возомнил себе, что сможет ублажить такую? Да к тому же ещё и «Франк». Из огня да в полымя. Это же мужское имя – бездушное, враждебное, франко-германской этимологии. Разве будет женщина с таким именем усложнять себе выполнение обязанностей проявлениями милосердия или сочувствия к ближним? Ничуть, она будет стегать их своими прилагательными как розгами.

Погружённый в эти грустные думы и, уже не пробуя, а просто кушая свои блюда, Элберт вдруг вздрогнул от шума из-за двери чёрного хода. Прихватив с собой сотейник, он поспешил на другой конец кухни. – Что там ещё? Теперь они ко всему решили грабануть меня что ли? – спросил он себя и распахнул дверь.

В сумраке переулка стояли двое невысоких смуглых парней, меньший из которых до того смахивал на Рока словно был его клоном. – Здравствуйте, – обратился к нему более высокий, сдёрнув с головы засаленную бейсболку «Доджерс», – меня зовут Рауль, а это, – он указал на своего спутника, – Фульхенсио, кузен Рока. – При упоминании его имени Фульхенсио улыбнулся. – Рок уехал в Альбукерке, – продолжал Рауль, – и он просит его простить. Но он посылает к вам своего кузена, Фульхенсио, чтобы он вместо него мыл у вас посуду.

Элберт отступил от двери и Фульхенсио, улыбаясь, кивая, и имитируя руками мойку тарелки, проследовал на кухню. Продолжая улыбаться и имитировать, он в ритме самба протоптался на другой конец кухни, вынул суперспрей из его держателя так лихо будто выхватил шпагу из ножен, и принялся драить посуду с такой мощью, при которой его капризный кузен дал бы дуба.

На долгий миг Элберт словно замер, просто стоя у входа, уставившись в никуда и почти не обращая внимания ни на Мари, стоящую позади него, ни на прощальный жест Рауля, тихонько закрывшего дверь. Придя же в себя, он вдруг почувствовал себя столь очищенным от пороков, как если б только что заново родился, а посему теперь ему любое дело по плечу. Ведь у него теперь был Фульхенсио, которого он всего пару минут назад увидел впервые в жизни, а сейчас он уже мыл посуду как прирожденный посудомойщик. И, конечно, у него была Мари, которая не бросила бы его, даже если б ему пришлось готовить еду из кактусов и ящериц для праведников в пустыне. Что же касается его самого, то он был в расцвете своей мужской зрелости, талантливый, эрудированный, вдохновенный, имеющий все шансы, чтобы стать одним из величайших кулинарных мастеров своего времени. Да что с ним такое? Чего это он распустил нюни?

Ему нужна была Уилла Франк? Что ж, он получил её. Правда, в неудачный вечер, который может случиться у кого-угодно. Вечер, когда кончился мескит, скисли сливки, а посудомойщик взбесился. Даже Пак, даже Солтнер не смогли бы с этим справиться.

Она должна вернуться. Ещё дважды. И тогда уже он будет готов к её встрече.

***

Всю эту неделю над рестораном Д'Анджело висело тягостная завеса предчувствия. Элберт превзошел самого себя, расширив ассортимент своей новомодной северно-итальянской кухни дюжиной новых творений, включая восхитительную чёрную лапшу с жареными креветками, пикантно-ароматную тушеную зайчатину и просто улётного жаворонка, маринованного в луке-шалоте, белом вине и мяте. Он работал, не покладая рук, фанатично и самозабвенно. На каждый вечер он мог предложить гостям семь предварительных и шесть горячих блюд, причем от вечера к вечеру все эти блюда были различными. Он превзошел самого себя и снова превзошел себя.

***

Миновала пятница. Утренняя газета выдала репортаж о том, как Леонора Мергансер нахваливает какой-то греческий кабачок в Северном Голливуде, где она рекламирует их спанакопиту так пылко, как если бы они изобрели её прямо вчера, ну а уж их долма показалась ей таким шедевром, что она сочла её не иначе чем свидетельством господнего вмешательства. Фульхенсио яростно драил посуду, Эдуардо работал над своим акцентом, выпячивая грудь колесом, воздух ресторана буквально был пропитан десертами Мари. И день ото дня Элберт покорял всё новые высоты.

***

А вот на следующий вторник – такой тихий, чуть ли не тишайший из вторников на его памяти, – в ресторан Д'Анджело снова заявилась Уилла Франк. В зале присутствовали лишь две другие компании посетителей: костлявый семидесятилетний старик профессорской внешности с внучкой – по крайней мере, Элберт надеялся, что она ему внучка, – и еще одна семейная пара из Беверли-Хиллз, заходящая к ним регулярно раз в неделю с самого открытия ресторана.

О присутствии Уиллы сообщил Эдуардо, влетевший на кухню с перекошенным лицом и дрожащей рукою нацарапанным заказом на аперитивы. – Она здесь, – прошептал он и кухня погрузилась в тишину. Фульхенсио со своим спрейем руке замер как вкопанный. Мари вскинула взор над тарелкой с пирожными. Элберт, наносящий последние штрихи к своим блюдам пассерованных морских гребешков с соусом песто для профессора и утиной грудки с лесными грибами для его внучки, отшатнулся от стола будто ошпаренный. Бросив всё, он бросился к дверному окошку, чтобы взглянуть на Уиллу.

Для него это был момент истины, момент, в который его упорство едва не изменило ему. Она была сногсшибательна. Ослепительна. Столь же совершенна и недоступна как эти надменно-дерзкие девицы, глазеющие на него с обложек глянцевых журналов в супермаркете, холодно-элегантная в своем облегающем шелковом платье молочного, как соус бешамель, цвета. Как только он, Элберт Д'Анджело, при всей своей талантливости и великодушии, мог понадеяться, что сможет когда-либо дотянуться до неё, даже потревожить подобное совершенство, хотя бы щекотанием её столь пресыщенных вкусовых сосочков?

Удручённый он стал разглядывать спутников Уиллы. Ждать какой-то помощи от от её соседа, расплывшегося в улыбке и как всегда задушевного, симпатичного и беспечного Вкусолога, он не мог, а посему в поисках каких-то признаков сочувствия он перевел взгляд на пару, которую они взяли с собой. Зря старался – эти двое были пожилыми, седовласыми, изысканно одетыми, а главное, аскетично-сухопарыми, что присуще тем, кто практикует жесткий контроль над своими аппетитами, и ждать от них сочувствия было так же тщетно, как от линчевателей. Элберту стало ясно, что борьба предстоит жесточайшая. Вернувшись к грилю и облачившись в чистый фартук, он приготовился к худшему.

Мари приготовила напитки – два мартини, один неразбавленный «Гленливет» для Уиллы и пиво для Вкусолога. Из предварительных блюд они заказали сыр моцарелла из молока буйволиц по-флотски, капонату Д'Анджело, салат из осьминогов и телячьи медальоны с луковым мармеладом. В каждое блюдо Элберт вкладывал всю душу, расставляя и гарнируя тарелки с той кропотливой тщательностью и тем трепетным вдохновением, с которыми гениальные живописцы вроде Тулуз-Лотрека творили, склонившись над своими холстами, а позже он уязвлёно наблюдал за тем, как каждое из его предварительных блюд возвращается на кухню полусъеденным. Затем настал черёд первых блюд и компания Уиллы сделала заказ на пять разных блюд, которые Элберт передал официанту Эдуардо. Как только последний с каменным лицом унёс заказ гостям, Элберт как какой-то озабоченный вуайерист прильнул к дверному окошку.

Как завороженный он наблюдал за тем, как гости откидываются на спинки стульев, давая возможность Эдуардо поставить перед ними тарелки. Элберт ждал их реакции на блюда, но напрасно – на них гости едва глянули. Затем вдруг, словно по команде, каждый из них стал зачем-то передавать свою тарелку через стол. Он остолбенел: неужто они решили, что это Имперский ужин в забегаловке сети фастфуда Чау-Фу-Лак? Но тут до него дошло: каждое из его блюд должно пройти дегустацию амбалом с лошадиной челюстью, прежде чем остальные его спутники соблаговолят притронуться к нему. Никто их них не смел не то чтобы прикоснуться к еде, но даже проронить слово или пригубить из бокала вина Шато-Бельграв 1966 года, до тех пор, пока Джок, сперва понюхав и лизнув погружённый в блюдо палец, опасливо не попробовал каждое из творений Элберта. Уилла сидела словно замерев и во все свои черные глаза следила за тем, как этот верзила с огромной челюстью и щеткообразной башкой, усердно склонялся над тарелкой и вертел на языке кусочек морского гребешка или утки. Наконец, когда все блюда были перепробованы Вкусологом, перед ним, выкатившись словно шарик рулетки, замер лангуст «Элберто». Но ведь он до этого уже нюхал его, уже испачкал в нём свою вилку. А потому он теперь величавым жестом оттолкнул эту тарелку и хриплым голосом потребовал пива.

***

Следующий день был самым мрачным в жизни Элберта. У него было уже две неудачные попытки и третья была на носу. Он не знал, что делать. Периодически он забывался в лихорадочных дрёмах, но они были кошмарами об искромсанных трюфелях и оживших свиных голяшках, а проснулся он с дичайшими вкусовыми сочетаниями на губах – рубленых маринованных огурцов и сельдевой икры, луково-коричного мусса, соуса из черноглазого горошка. Он даже полусерьезно составил фантастичное меню с перечнем блюд, которые никто никогда ещё не пробовал – ни шейхи, ни президенты. Он придумал своему списку название «La Cuisine des Espèces en Danger» (Красная книга исчезающих кулинарных видов). Грудка калифорнийского кондора с лисичками; зажареная в муке рыба дартер-моллюскоед; медальоны из мяса панды по деревенски. Когда на следующий день он ознакомил Мари с этим своим меню, она громко расхохоталась. – Я основал новую кухню! – воскликнул он и на мгновение нависший над ними занавес безысходности поднялся.

Впрочем столь же быстро мрачный занавес снова опустился. Он понимал, что ему следовало предпринять в отношении суровейшего его критика – Уиллы Франк. Нужно было увлечь её посредством своей кухни, стать её переводчиком с языка его еды, пробудить её каким-то своим действием, вроде того, которым послужил поцелуй для спящей красавицы из сказки. Но как это сделать? Как приступить к пробуждению её от спячки, когда этот балбес вечно торчит между ними как сторожевой пёс?

А ведь как выяснилось, этот ларчик открывался гораздо проще, чем он даже мог себе представить.

Всё решилось назавтра под вечер – в четверг накануне той пятницы, когда в газете должна была появиться очередная разгромная статья Уиллы Франк. Элберт сидел за столиком в глубине полутемного зала своего ресторана и ломал голову над своим меню. Он почти не сомневался, что сегодня вечером она нагрянет с её третьим и последним визитом к нему, но по-прежнему не имел малейшего понятия, каким образом ему исправить положение. Долгое время он сидел снедаемый отчаянием и лишь рассеянно наблюдал за тем, как Торри шарит трубкой своего пылесоса под передними столиками. Позади него на кухне варились соусы, жарился телячий филейный край, Мари пекла хлеб, а Фульхенсио складывал дрова для гриля. Поглазев на Торри, наверное, добрых минут пять, он окликнул её. –Торри! – гаркнул он сквозь гул пылесоса. – Торри, выруби-ка эту хрень на минутку, будь добра!

Гул сменился зудом, затем тишиной. Торри подняла глаза.

– Этот чувак, как там его, Джок? Что ты о нём знаешь? – бросив взгляд на своё исчёрканное меню, он снова поднял глаза. – В смысле, ты, случайно, не знаешь, что он любит пожрать?

Торри прошаркала к нему через зал, почухивая ёжик волос на голове. На ней была обшарпанная фланелевая рубаха, которая была ей велика на три размера, а под левым глазом у неё красовалось сальное пятно. На миг она застыла, зажав кончик языка в уголке рта и задумчиво нахмурив брови. – По-моему, он любит простые блюда, – наконец ответила она, пожав плечами. – Хорошо прожаренный бифштекс, картошка в мундире, отварной зеленый горошек и тому подобное – словом, то, что обычно готовила ему мать. Ну, знаешь, жратва ирландской голытьбы?

***

Тем вечером Элберт был занят – ужасно занят, зал был набит битком, – но когда в четверть десятого Уилла Франк с её Вкусологом степенно вошли к нему, он был полностью готов к их встрече. Для них были забронированы места (конечно же, на вымышленное имя – М. Кэвил, два места) и Эдуардо мгновенно смог их усадить. Запыханно вбежав на кухню со знакомой как сигнал тревоги фразой на губах: – Она здесь! – он тут же выпорхнул обратно с напитками: один бокал вина «Гленливет» неразбавленный и один бокал пива. Элберт даже не поднял на него взгляд.

На плите же у него стоял один маленький сотейник. А в сотейнике этом яростно кипели три грубых сморщенных картофелины с их нетронутыми глазками и девственно-грязной кожурой, вместе с которыми в бурлящем кипятке танцевало всё содержимое полукилограммовой банки дисконтного зелёного горошка «Мазер-Хаббард». За работой Элберт что-то бубнил себе под нос, обжаривая кусочки морского окуня с креветками, крабами и морскими гребешками в большой сковороде, шинкуя чеснок и лук-порей, как следует разглаживая лопаткой слой паштета из гусиной печени по поверхности круглого куска бифштекса. Когда минут через двадцать всё ещё не отдышавшийся Эдуардо ввалился в дверь с заказом Уиллы и Джока, Элберт взял у него желтую бумажную полоску и ничтоже сумняшеся разорвал её надвое. Грянул момент истины.

– Мари! – заорал он. – Мари, быстро! – он скорчил в её адрес свою безумнейшую гримасу, гримасу человека, цепляющегося за клок травы на самом краю пропасти.

Мари остолбенела. Поставив на стол свой коктейль-шейкер она вытерла руки о фартук. В воздухе запахло бедой. – Что такое? – охнула она.

Проблема была в том, что у него закончилась икра морского ежа. И рыбное фюме для соусов. А Уилла Франк заказала филе морского окуня в икре морского ежа. Дорога была каждая секунда – Мари должна была сгонять в японский ресторан Эдо-Суши-Хаус и занять у Грега Такэсью достаточно продуктов, чтобы продержаться этим вечером. Элберт предварительно позвонил туда и договорился. – Гони, гони! – взывал он, заламывая свои большие бледные руки.

На долю секунды она опешила. – Но это же на другом конце города – на это уйдёт час, если повезёт.

Тут его взгляд наполнился мольбой: «Вопрос жизни и смерти». – Лети, – умолял он. – Я задержу её.

Как только за Мари захлопнулась дверь, Элберт взял Фульхенсио за локоть. – Я хочу, чтобы ты ушёл на перерыв, – крикнул он сквозь шипение спрея. – На сорок пять минут. Нет, на час.

Фульхенсио уставился на него из темных щёлочек его ацтекских глаз. Затем он расплылся в широкой улыбке. – No entiendo (Не понимаю), – отозвался он.

Элберт жестами объяснил ему, что надо сделать. Затем он указал на часы, после чего Фульхенсио закивал утвердительно и ушёл. Насвистывая мелодию одной из любимых песен покойной матушки «Core ‘ngrato» (Неблагодарное сердце), Элберт неспешно отправился к мясному морозильнику, откуда извлёк глубоко замороженный, испещрённый серыми прожилками хряща и жира кусок, который купил сегодня днём в местном филиале торговой сети «Сейфуэй» – огузочный стейк, как они называли это, – по цене чуть более пяти долларов за кило. Он содрал с него полиэтиленовую обёртку, выбрал самую крупную свою сковороду и, включив под ней на всю катушку жар, бесцеремонно кинул мёрзлый кусок мяса в её распалённые черные недра.

Эдуардо как заведенный сновал между кухней и залом, даже не имея времени спросить о причинах одновременного отсутствия Мари и Фульхенсио. Он вынес в зал бифштекс Россини, филе морского окуня в икре морского ежа, телячий филейный край, натертый шалфеем и кориандром, угорь по-венециански, и финиковый суп Элберто; занёс в кухню грязные тарелки, набитые объедками вилки, замазанные сливочным маслом и губной помадой винные бокалы. Из сковороды на передней конфорке валил огромный столб дыма, а Элберт всё насвистывал.

И тогда, в момент очередного неистового забега Эдуардо через кухню, Элберт поймал его за руку. – Вот, – сказал он, сунув тарелку ему в руку. – Отнеси-ка это спутнику мисс Франк.

Эдуардо ошарашенно уставился на блюдо в своей руке. На тарелке, сервированной со всей изысканностью дешевого комплексного обеда, вместе с тремя вареными картошками в мундире и кучкой дисконтного зеленого горошка возлежал огромный шмат мяса, по форме сильно смахивающий на толстую доску, с виду столь же твёрдую и гладкую как рубочная колода и чёрную как дно сковороды.

– Просто доверься мне, – сказал Элберт, провожая огорошенного официанта к двери. – Да, и вот ещё что, – добавил он, сунув в руку Эдуардо бутылочку кетчупа, – непременно подай блюдо с этим.

Как ни сильно было его искушение прильнуть к дверному окошку, Элберт подавил его. Вместо этого он убавил огонь под своими сотейниками, пригладил волосы у висков и начал считать – медленно, как в игре на школьном дворе – до пятидесяти.

Не успел он дойти и до двадцати, как в дверь ворвалась Уилла Франк, неотразимая в своём итальянском трикотажном томатно-красном платье. За ней со страдальческой миной на лице и умоляюще разведенными руками плёлся Эдуардо. Вскинув голову, Элберт выпятил грудь и подтянул своё бочкообразное пузо под белоснежными просторами фартука. Легким взмахом руки он отпустил Эдуардо и повернулся к Уилле Франк с натянуто-постной улыбкой кандидата в президенты. – Прошу прощения, – обратилась она к нему каким-то невыразительным брюзжащим голосом, когда Эдуардо исчез за дверью. – Это вы здесь шеф-повар?

Он молча продолжал считать: двадцать восемь, двадцать девять.

– Я лишь хотела вам сказать, – она так волновалась, что еле выговаривала слова, – что я ещё никогда, никогда в жизни не …

– Ш-ш-ш, – зашипел он, приложив палец к губам. – Всё нормально, – проворковал он голосом не менее расслабляющим и проникновенным, чем массаж спины. Затем, осторожно взяв её за локоть, он подвел к столу, который поставил между плитой и рубочной колодой. Стол этот был застелен белоснежной скатертью и украшен посудой из первоклассного хрусталя, фарфора и серебра высшей пробы, которые он одолжил у своей матери. У стола стоял один стул, на скатерти была одна салфетка. – Садитесь, – пригласил он.

Она отстранилась от него. – И не подумаю! – ответила она резко и её чёрные очи сверкнули подозрением. В движении трикотажное платье облегло её тело туго словно леотард, а каблуки застучали по линолеуму. – Вы же знаете, да? – спросила она, отодвигаясь от него. – Знаете, кто я?

По-медвежьи громадный, неуклюжий и невозмутимый Элберт стал двигаться вместе с ней словно бы в танце. Он ответил ей кивком головы.

– Тогда зачем вы ..? – Ему легко было представить себе мерзкий образ осквернённого им бифштекса, витающего перед её взором. – Ведь это ... это же равносильно самоубийству.

Словно из ниоткуда в руке Элберта возник сотейник. Он настолько приблизился к ней, что сквозь тонкую эластичную ткань своего фартука стал осязать рельеф её платья. – Тихо, – промурчал он. – Не думайте об этом. Не думайте вообще. Вот, – сказал он, приоткрыв крышку сотейника, –понюхайте это.

Она уставилась на него так, словно не понимала, где находится. Бросив взгляд на дымящийся сотейник, она снова глянула ему в глаза. Он заметил лёгкий непроизвольный импульс в её горле.

– Кольца кальмара в чесночном соусе, – нашёптывал он. – Попробуйте хоть одно.

Аккуратно, не сводя с неё глаз, он поставил сотейник на стол, выудил из соуса одно колечко и поднес его к её лицу. Её губы – полные чувственные, как он теперь увидел, а вовсе не те тонкие скудные полоски кожи, как ему казалось раньше, – затрепетали. Затем она чуть вздернула подбородок и её ротик приоткрылся. Он стал кормить её как птенчика.

Сначала кальмарами: первый, второй, третий кусочек. Следующим был сотейник с лобстером и лапшой тортеллини в густом масляном шафрановом соусе. Она чуть ли не слизывала соус с его пальцев. На этот раз, когда приглашая её сесть, он взял своей большой рукой её за локоть и подвёл к столу, она повиновалась.

Позже, когда он достал из духовки маленькие круглые тосты, покрытые кусочками вяленых томатов и запеченным козьим сыром Атаскадеро, Элберт всё-таки заглянул через окошко в обеденный зал. Голова Джока нависала низко над тарелкой, рядом с которой стоял полуопорожненный бокал пива, а на зубья его вилки был насажен крупный клиновидный объедок обугленного мяса. Его массивная челюсть вкалывала на всю катушку, а щека так сильно надулась словно за ней была пачка жевательного табака. – А вот и сюрприз, – промурлыкал Элберт, вернувшись к Уилле Франк и закрывая ей глаза своей теплой ароматно пахнущей ладонью.

Вот тут-то, после того, как она уже доела лапшу, обжаренную в оливковом масле, и домашнюю колбасу с фенхелем и шинкованными томатами, и начала снимать первую пробу с его десерта из глазированных грейпфрута и лимона Мейера, он и спросил её о Джоке. – А почему, собственно, он?

Она зачерпнула миниатюрной серебряной ложечкой фруктовые льдинки и слизнула одну из них из уголка своего рта. – Не знаю, – ответила она, пожимая плечами. – Наверное, потому, что я не доверяю своему собственному вкусу, вот и все.

Он удивленно поднял брови. Склонясь над ней со всей благожелательностью и теплотой он поднёс к ней сотейник со своим очередным блюдом: «русская кулебяка» – сёмга в булочке с жирным осетровым костным мозгом и икрой.

Она наблюдала за его руками, когда он, убрав десерт, поставил на его место глянцевую кулебяку. – Дело в том, – продолжила она, на миг прервавшись, когда он отломил кусочек и сунул его ей в рот, – что когда я пробую какое-то блюдо, то, если честно, чаще всего я, видимо, просто не способна его распробовать, – сейчас она жевала и когда проглатывала, то кожа её прелестной шейки двигалась то вверх, то вниз. – Что до Джока, то ему вообще всё не нравится. Но я хотя бы знаю, что он будет последователен. – Откусив еще кусочек, она помолчала в раздумье. – Ну и кроме того, в том случае, когда тебе понравилось какое-то блюдо, реально понравилось, то, сообщая об этом в прессе, ты ведь ужасно рискуешь. В смысле, а что если я ошиблась? Что, если на деле это блюдо было совсем не вкусно?

Элберт всё ещё суетился вокруг неё, когда пошёл дождь. Было слышно, как на переулке он скворчит словно кипящий жир на сковороде. – Отведайте вот это, – потчевал её он, ставя перед ней тарелку шашлыка.

Она разомлела. Он разомлел. На кухне горела плита, шипел гриль, а вокруг них витали ароматы его творений, амброзии и манника. – О-о, вкусно! – сказала она, рассеянно покусывая ветчину с сыром моцарелла. – Надо же! – сказала она спустя мгновение, её пальцы почернели от анчоусного соуса. – Такое ощущение, как будто я сейчас пробую моё любимое фугу.

– Фугу? – Элберт где-то уже слышал об этом блюде. – Это что-то японское, да?

Она кивнула. – Да, это рыба-иглобрюх. Её готовят в виде суши или жареных ломтиков. Но самый цимус – это её печень. Правда, в нашей стране фугу нелегальна, вы в курсе?

Нет, Элберт не был в курсе.

– Она ядовита и смертельно опасна. Поев её вполне реально получить паралич. Но если кусочек её лишь прикусить, едва-едва прикусить, то ощутишь только, как занемеют губы, зубы, весь рот.

– Как это, «занемеют» – как у стоматолога? – Элберт содрогнулся. Наслаждаться онемением своих губ, своего рта? Это ж мазохизм какой-то. – Какой ужас! – воскликнул он.

Она мигом накинула на лицо застенчиво-виноватую мину.

Он метнулся к плите и вернулся с очередным сотейником в руке. – Ещё один кусочек, – уговаривал он.

Она похлопала себя по животу и одарила его широчайшей лучезарной улыбкой. – О, нет, нет, Элберт. Можно я буду называть вас по имени? Нет, я не в силах.

– Вот, – уговаривал он нежным как у воздыхателя голосом. – Вот, откройте-ка ротик.