Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?

Вступление

В этой истории я собираюсь много говорить о НАСА[23], но когда я говорю: «НАСА сделала это», или: «НАСА сделала то», — я не имею в виду всю организацию; я подразумеваю только ту часть НАСА, которая занималась шаттлом.

Вкратце напомню конструкцию шаттла: большую центральную часть занимает ядерный реактор[24], в котором содержится ракетное топливо: жидкий кислород сверху, а жидкий водород — в основной части. Двигатели, которые сжигают топливо, расположены на задней части орбитальной ступени, которая и отправляется в космос. Экипаж сидит в передней части орбитальной ступени; позади которой находится грузовой отсек.

Во время запуска две ракеты, работающие на твердом топливе, в течение нескольких минут поднимают шаттл, а потом отделяются и падают в море. Через несколько минут от орбитальной ступени отделяется ядерный реактор — это происходит гораздо выше в атмосфере, — который распадается перед падением на землю.

Рис. 1. Космический шаттл «Челленджер». Ядерный реактор, по обе стороны которого расположены твердо-топливные ракета-носители, соединен с орбитальной ступенью, главные двигатели которой сжигают жидкий водород и жидкий кислород. (© НАСА.)

Твердотопливные ракета-носители состоят из нескольких секций. Между этими секциями существует два типа соединений: постоянные «заводские соединения» герметически закрывают на заводе «Мортон Тиокол» в Юте, а временные «монтажные стыки» герметизируют перед каждым полетом — «в поле» — в Космическом Центре Кеннеди во Флориде.

Рис. 2. Расположение и увеличенный вид монтажных соединений ракета-носителя.

Совершение самоубийства

Как вам, быть может, известно, катастрофа космического шаттла «Челленджер» произошла 28 января 1986 года. Я видел взрыв по телевизору, но, за исключением трагической потери семи человек, я не слишком задумывался о нем.

Я и раньше читал в газетах о шаттлах, которые постоянно поднимаются в космос и возвращаются обратно, однако меня немного беспокоил тот факт, что ни в одном научном журнале я никогда не видел результатов хоть чего-нибудь, что прояснилось бы из экспериментов, проводимых над шаттлом, которые должны были быть весьма важными. Таким образом, я не уделял шаттлу слишком серьезного внимания.

Так или иначе, через несколько дней после катастрофы мне звонит глава НАСА, Уильям Граэм, и просит меня присоединиться к комиссии по расследованию причин того, что произошло с шаттлом! Доктор Граэм сказал, что он был моим студентом в Калтехе, а впоследствии работал в компании «Хьюз Эркрафт», где я читал лекции каждую среду.

Я все еще не мог его вспомнить.

Когда я услышал о том, что расследование будет проходить в Вашингтоне, моей немедленной реакцией было нежелание с этим связываться: у меня есть принцип не приближаться к Вашингтону и не иметь дел с правительством, так что я немедленно подумал — как бы мне из этого выбраться?

Я позвонил нескольким друзьям, вроде Эла Хиббса и Дика Девиса, но они объяснили мне, что расследовать причины катастрофы, которая произошла с «Челленджером», крайне важно для государства и что я должен это сделать.

У меня оставался последний шанс: убедить жену. «Послушай, — сказал я. — Это может сделать любой. Они смогут найти кого-то другого».

— Нет, — сказала Гвинет. — Если ты этого не сделаешь, то правительство получит двенадцать человек, которые группой будут ходить из одного места в другое. Но если к комиссии присоединишься ты, то одиннадцать человек — группой — будут ходить из одного места в другое, а двенадцатый будет носится как угорелый по всему месту и проверять всевозможные необычные вещи. Быть может, ничего необычного не будет, но если что-то будет, то ты это найдешь. — Она добавила: «Больше нет ни одного человека, который может это сделать так, как это можешь ты».

Будучи очень нескромным, я ей поверил.

Однако выяснить, что же случилось с шаттлом — это лишь одна задача. Следующая же задача состояла в том, чтобы выяснить, что же случилось с самой организацией НАСА. Тогда возникают вопросы типа: «Должны ли мы продолжать программу запуска шаттлов или лучше перейти на ракеты одноразового использования?» Затем появляются еще более важные вопросы: «А что дальше?», «Какими должны быть наши будущие цели в космосе?» Мне было ясно, что комиссия, которая была создана, чтобы попытаться расследовать, что произошло с шаттлом, могла превратиться в комиссию по решению вопросов государственной политики и ее работа могла не закончиться никогда!

Это заставило меня занервничать. Я решил уйти из комиссии через полгода, независимо ни от чего.

Но, кроме того, я решил, что, пока я расследую причины катастрофы, я не должен заниматься ничем другим. До начала работы в комиссии я играл с несколькими физическими задачками. Также, вместе с еще одним профессором, я преподавал курс в Калтехе. (Второй профессор предложил самостоятельно закончить курс.) Кроме того, я собирался давать консультации бостонской компании «Финкинг Машинс». (Руководство компании сказало, что они могут подождать.) Моей физике тоже пришлось подождать.

К этому моменту уже наступило воскресенье. Я сказал Гвинет: «Я собираюсь совершить самоубийство на шесть месяцев», — и поднял телефонную трубку.

Холодные факты

Когда я позвонил Граэму и выразил свое согласие принять участие в работе комиссии, он еще точно не знал, чем все-таки будет заниматься комиссия, кто ею будет руководить или примут ли в нее меня. (Надежда умирает последней!)

Но на следующий день, в понедельник, в 4 часа дня зазвонил телефон: «Мистер Фейнман, Вас приняли в комиссию», — которая к тому времени уже называлась «президентской комиссией» и которую возглавил Уильям П. Роджерс.

Я вспомнил мистера Роджерса. Я очень его жалел, когда он занимал пост государственного секретаря, потому что мне казалось, что президент Никсон все больше и больше задействует советника по государственной безопасности (Киссинджера), так что государственный секретарь остается почти не у дел.

В общем, как бы то ни было, первое собрание должно было состояться в среду. Я подумал, что во вторник делать там нечего, поэтому решил полететь в Вашингтон во вторник ночью, а пока позвонил Элу Хиббсу и попросил его собрать в ЛИРД[25] несколько человек, которые знают о шаттле хоть что-нибудь, чтобы они меня проинструктировали.

Во вторник утром я, полный пара и готовый взорваться, бегу в ЛИРД. Эл меня усаживает; друг за другом входят разные инженеры и объясняют разные части шаттла. Я не знаю, откуда они это знали, но они знали о шаттле все. Для меня провели очень детальный, быстрый и интенсивный брифинг. Парни из ЛИРД были полны такого же энтузиазма, что и я. Во время встречи все были очень сильно взволнованы.

Когда я просматриваю свои записи теперь, я вижу, как быстро я получил множество советов по поводу того, где в шаттле следует искать проблемы. Первая строка моих записей гласит: «Подавляет горение. Изоляционная прокладка». (Чтобы защитить ракетное топливо от возгорания через металлическую стенку каждого ракета-носителя, существует изоляционная прокладка, которая работает не должным образом.) Во второй строке моих записей написано: «При поверке скобы выявлены подпалины на кольцах». Было замечено, что горячий газ время от времени выжигает пятно за кольцом в монтажном стыке ракета-носителей.

В той же самой строке написано: «ZnCrO₂ создает пузырьки». (Хромато-цинковая замазка, используемая за кольцами в качестве изолятора, создает пузырьки, которые могут увеличиться при проникновении горячего газа и вызвать эрозию колец.)

Рис. З. Начало записей Фейнмана с его неофициального инструктажа в ЛИРД.

Инженеры рассказали мне, насколько изменяется давление в твердотопливных ракета-носителях во время полета; из чего состоит ракетное топливо, как оно заливается и впоследствии отверждается при различных температурах; они назвали процент содержания асбеста, полимеров и всего прочего в изоляционной прокладке, а также много чего другого. Я узнал об осевых нагрузках и силах, действующих в двигателях, которые представляют собой наимощнейшие из всех двигателей данного размера, когда-либо сконструированных. У двигателей было немало проблем, особенно трещины, возникающие на лопатках турбины. Инженеры рассказали мне, что люди, работающие над двигателями, во время каждого полета скрещивали пальцы, и в момент взрыва шаттла они были убеждены, что взорвались именно двигатели.

Если инженеры чего-то не знали, то они говорили что-то вроде: «О, это знает Лайфер; давайте позовем его». Эл звал Лайфера, который тут же приходил. Лучшего брифинга и быть не могло.

Однако брифинг, несмотря на свое название[26], получился далеко не короткий: он был очень интенсивным, очень быстрым и очень полным. Это единственный известный мне способ быстро получить техническую информацию: ты не просто сидишь и слушаешь, пока они рассказывают все, что, по их мнению, может быть интересным; вместо этого ты задаешь много вопросов, тут же получаешь на них ответы и вскоре начинаешь понимать, что к чему, и осознаешь, что нужно спросить дальше, чтобы получить следующий, необходимый тебе, кусочек информации. В тот день меня чертовски хорошо поднатаскали, я же впитывал информацию как губка.

Рис. 4. Детальный чертеж монтажного стыка.

Рис. 5. Фотография пузырьков в хромато-цинковой замазке, которые могут привести к эрозии колец.

В ту ночь я полетел в Вашингтон рейсом «красный глаз»[27] и прибыл туда рано утром в среду. (Больше я никогда не полечу этим рейсом — я теперь стреляный воробей!)

Я зарегистрировался в гостинице «Холидей» в бизнес-центре Вашингтона и взял такси, чтобы поехать на первое заседание комиссии.

— Куда? — спрашивает шофер.

У меня же есть только клочок бумаги. «Эйч (8th) Стрит, 1415».

Мы отправляемся. Я совсем не знаю Вашингтона. Капитолий находится вот там, памятник Вашингтону здесь; все кажется расположенным очень близко к нужному мне месту. Но такси едет все дальше и дальше, вперед и вперед, близлежащая территория становится все хуже и хуже. Здания становятся все меньше, все беднее. Наконец, мы попадаем на Эйч Стрит, и, по мере продвижения по ней, здания вообще начинают исчезать. Наконец, мы находим нужный адрес — с помощью интерполяции, — это пустой участок между двумя зданиями!

К этому времени я начинаю понимать, что это полный абсурд. Я не знаю, что мне делать, потому что у меня есть только этот клочок бумаги и я не знаю, куда ехать.

Я говорю таксисту: «Собрание, на которое я еду, связано с НАСА. Вы можете отвезти меня в НАСА?»

— Конечно, — говорит он. — Вы же знаете, где находится НАСА, разве не так? Это именно там, где я посадил Вас!

Это действительно было так. До НАСА я мог бы дойти пешком из гостиницы «Холидей»: здание располагалось прямо напротив гостиницы! Я вхожу, прохожу охрану у входа и начинаю бродить по коридорам.

Я нахожу дорогу в приемную Граэма и спрашиваю, идет ли собрание по поводу шаттла.

— Да, я знаю, где оно проходит, — говорит кто-то. — Я отведу Вас туда.

Меня отводят в зал, где, конечно же, проходит огромное заседание: яркий свет софитов, множество телевизионных камер в самом низу; зал заполнен до отказа, и все, что мне остается сделать, — это втиснуться в толпу народа позади. Я думаю: «В этот зал есть только один вход. Как, черт побери, я доберусь отсюда вперед?»

Потом мне что-то удается расслышать — все происходит так далеко внизу, что мне с трудом удается слышать, — но совершенно очевидно, что это совсем не та тема!

Поэтому я возвращаюсь в приемную Граэма и нахожу его секретаря. Она звонит куда-то и узнает, где проходит заседание комиссии. «Я тоже не знаю, — говорит она человеку на другом конце провода. — Он просто вошел сюда!»

Собрание проходило в юридическом кабинете мистера Роджерса, на Эйч (H) Стрит, 1415. А на моем клочке было написано: «Эйч (8th) Стрит, 1415». (Адрес был продиктован по телефону.)

Наконец, я попал в офис мистера Роджерса — я был единственным опоздавшим, — и мистер Роджерс представил меня остальным членам комиссии. Кроме мистера Роджерса, я слышал только об одном из них: Ниле Армстронге, человеке, впервые ступившем на Луну, которого назначили вице-председателем. (В комиссию также входила Салли Райд, но я лишь позднее узнал о том, кто она такая[28].) Кроме того, в комиссии состоял очень приятный парень в военной форме, генерал Кутина (произносится Куу-Тии-на). Он выглядел весьма внушительно в своей форме, тогда как остальные были одеты в обычные костюмы.

Первое заседание действительно оказалось неофициальным сборищем. Это меня беспокоило, потому что я все еще был натянут как заведенная пружина после брифинга, который получил в ЛИРД накануне.

Мистер Роджерс объявил кое о чем. Он зачитал несколько пунктов из порядка проведения нашей работы:

Кроме того, мистер Роджерс сказал, что мы завершим свое расследование за 120 дней. Это сняло камень с моей души: масштаб деятельности нашей комиссии будет ограничен расследованием причин катастрофы, и, быть может, наша работа закончится еще до конца того времени, на которое я заживо себя похоронил!

Мистер Роджерс спросил каждого из нас, сколько времени мы можем посвятить работе в комиссии. Некоторые из членов комиссии уже были на пенсии, и почти все остальные сказали, что переделали свое расписание. Я сказал: «Я готов работать в течение 100 процентов своего времени, начиная с этой минуты!»

Мистер Роджерс спросил: «Кто будет отвечать за написание отчета?»

Мистер Хотц, который был редактором журнала «Авиейшн Уик», добровольно вызвался взять на себя эту обязанность.

Затем мистер Роджерс поднял другой вопрос. «Я уже давно в Вашингтоне, — сказал он, — и могу утверждать, что все вы должны знать одну вещь: что бы мы ни делали, информация все равно будет просачиваться в прессу. Максимум, на что мы способны, — это лишь попытаться сделать эти утечки минимальными. Самый подходящий способ борьбы с этими утечками — проведение публичных собраний. У нас, конечно же, будут закрытые заседания, но если мы обнаружим что-то важное, то сразу же устроим открытое собрание, чтобы общественность была в курсе происходящего».

Мистер Роджерс продолжил: «Чтобы уладить все дела с прессой с самого начала, наше первое официальное собрание будет открытым. Мы встретимся завтра в 10 часов утра».

Когда мы уходили с собрания, я услышал как генерал Кутина сказал: «Где ближайшая станция метро?»

Я подумал: «Вот это парень. По-моему, мы прекрасно поладим: он так причудливо одет, но, внутри, совсем другой. Он не из тех генералов, которые ищут своего водителя и свою служебную машину; он возвращается в Пентагон на метро». Он сразу же мне понравился, и за время работы комиссии я обнаружил, что ничуть не ошибся в своем суждении.

На следующее утро за мной приехал лимузин: кто-то устроил так, что на нашу первую официальную встречу мы должны были приехать на лимузинах. Я сел на переднее сиденье рядом с водителем.

По пути на собрание водитель мне говорит: «Я понимаю, что в эту комиссию входит много важных людей»…

— Да, похоже…

— Знаете, я коллекционирую автографы, — говорит он. — Не могли бы Вы оказать мне услугу?

— Конечно, — говорю я.

Я лезу за ручкой, а он говорит: «Когда мы туда приедем, не могли бы Вы показать мне Нила Армстронга, чтобы я смог взять у него автограф?»

Перед началом собрания нас привели к присяге. Люди толпились вокруг нас; секретарь вручил каждому бэдж с фотографией, чтобы мы могли попасть в любое место НАСА. Кроме того, нам пришлось подписать какие-то бумаги, гласившие, что ты согласен делать это и то, чтобы твои расходы были оплачены и т.д.

После принесения присяги я встретил Билла Граэма. Я узнал его и вспомнил как хорошего парня.

Первое публичное собрание должно было проходить в виде общего брифинга и презентации, которые проводили большие шишки НАСА — мистер Мур, мистер Олдрич, мистер Ловингуд и другие. Мы сидели на больших кожаных стульях на сцене; и каждый раз, когда кому-то из нас хотелось почесать нос, на нас направлялись яркие огни и все телекамеры.

Я сидел рядом с генералом Кутиной. Перед самым началом собрания он наклоняется ко мне и говорит: «Второй пилот первому: причеши волосы».

Я отвечаю: «Первый пилот второму: не одолжишь свою расческу?»

Первое, что нам пришлось выучить, — это сумасшедшие акронимы, которые НАСА использует повсеместно: «ДТРы» — двигатели твердотопливных ракета-носителей. «ОДКШы» — это основные двигатели космического шаттла. Они сжигают «ЖВ» (жидкий водород) и «ЖК» (жидкий кислород), которые содержатся в «ВР» — внешнем резервуаре. Все имело свои буквенные обозначения.

Причем эти обозначения были не только у больших частей шаттла: свой акроним имел почти каждый клапан, поэтому нам сказали: «Мы дадим вам словарь акронимов — все это, на самом деле, очень просто». Конечно, просто, но словарь — это огромная, толстенная книжища, которую постоянно приходится листать, чтобы найти что-то вроде «ТТНВД» (топливный турбонасос высокого давления) и «КТНВД» (кислородный турбонасос высокого давления).

Потом мы узнали о «горошинах» — маленьких черных кружочках, стоящих перед предложениями, которые якобы объединяют какие-то понятия. Эти маленькие чертовы «горошины» шли одна за другой в наших книжках для брифинга и на слайдах.

Рис. 6. Пример «горошин».

Оказалось, что, кроме мистера Роджерса и мистера Эчесона, которые были юристами, а также мистера Хотца, который был редактором, у всех нас были ученые степени: генерал Кутина получил ученую степень в МТИ; мистер Армстронг, мистер Коверт, мистер Руммель и мистер Саттер были инженерами по аэронавтике, а мисс Райд, мистер Уолкер, мистер Уилон и я были физиками. Судя по всему, большинство из нас провело свою собственную предварительную работу. Мы не переставали задавать вопросы, которые были гораздо в большей степени техническими, чем того ожидали некоторые большие шишки.

Когда один из них не смог ответить на вопрос, мистер Роджерс успокоил его, сказав, что мы понимаем, что он не ожидал услышать столь детальные вопросы и что на данный момент нам будет достаточно, по крайней мере, вечного ответа: «Эту информацию мы предоставим вам позднее».

Главное, что я узнал на этом брифинге, — это насколько неэффективен такой брифинг: чаще всего, тебе задают вопросы, ответы на которые ты уже знаешь — или они тебе неинтересны, — и тебе это настолько надоедает, что ты почти засыпаешь и перестаешь слушать, когда внезапно появляется важный момент.

Какой контраст по сравнению с ЛИРД, где я очень быстро получил массу всевозможной информации. В среду мы собирались в офисе мистера Роджерса — на это ушло два часа, — а потом у нас остался весь день, чтобы делать, что? Ничего. А вечер? Ничего. На следующий день у нас публичная встреча: «К этому вопросу мы вернемся позднее», — что равняется нулю! Хотя и казалось, что мы заняты работой в Вашингтоне каждый день, на самом деле большую часть времени мы сидели сложа руки и ничего не делали.

Тем вечером я сам придумал для себя занятие: я записал вопросы, которые считал нужным задать во время нашего расследования, и темы, которые считал нужным изучить. Мой план состоял в том, чтобы выяснить, что намеревается делать остальная часть комиссии, чтобы можно было разделить работу и начать ее выполнять.

На следующий день, в пятницу, у нас состоялось первое настоящее заседание. К этому времени у нас уже был свой офис — мы встречались в старом административном офисе, — где был даже стенографист, чтобы записывать каждое сказанное нами слово.

Мистер Роджерс задержался по каким-то причинам, поэтому в ожидании его прихода генерал Кутина предложил рассказать нам, что представляет собой расследование причин катастрофы. Мы сочли это хорошей идеей, тогда он поднялся и объяснил нам, как военно-воздушные силы проводили расследование причин неудачного запуска непилотируемой ракеты «Титан».

Мне было очень приятно увидеть, что описанная им схема — тип вопросов и способ поиска ответов на них — весьма напоминала план, составленный мной накануне, за исключением того, что он был гораздо более методическим, чем я себе представлял. Генерал Кутина предупредил нас, что иногда кажется, что причина очевидна, но при проведении более тщательного исследования приходится изменить свое мнение. У них было очень мало ключей, так что в случае с «Титаном» им пришлось три раза менять свое мнение.

Я возбужден. Я хочу провести такое расследование и считаю, что мы можем начать прямо сейчас — все, что нам остается сделать, — это решить, кто чем будет заниматься.

Но мистер Роджерс, который пришел во время рассказа генерала Кутины, говорит: «Да, ваше исследование, генерал, было очень успешным, но мы не сможем воспользоваться вашими методами здесь, потому что мы не можем получить такой объем информации, какой был у вас».

Вероятно, мистер Роджерс, который не был техническим специалистом, не осознавал, насколько очевидно ложными были его слова. «Титан», который был непилотируемой ракетой, и близко не имел того количества контрольных средств, которые были у шаттла. У нас были телевизионные кадры, которые зафиксировали пламя, появляющееся сбоку ракета-носителя за несколько секунд до взрыва; на фотографиях же «Титана», которые нам показал генерал Кутина, мы смогли увидеть только вшивую точку в небе — только маленькую, крошечную вспышку, — и он сумел сделать из этого какие-то выводы.

Мистер Роджерс говорит: «Я организовал для нас поездку во Флориду в следующий четверг. Там мы устроим брифинг с официальными лицами НАСА, и они отвезут нас на экскурсию в Космический Центр им. Кеннеди».

У меня тут же возникает мысленная картинка приезда царицы в потемкинскую деревню: все подготовлено; нам покажут, как выглядит ракета и как ее собирают в одно целое. Но таким образом не узнаешь, как же все происходит на самом деле.

Тогда мистер Армстронг говорит: «Нельзя ожидать, что мы сможем провести такое же техническое исследование, которое провел генерал Кутина». Это меня весьма обеспокоило, потому что я мог представить себя занимающимся только сугубо техническими проблемами! Я не совсем понимал, что он имеет в виду: быть может, он хотел сказать, что всю техническую работу НАСА выполнит в своих лабораториях.

Я начал предлагать то, что я могу сделать сам.

Когда я дохожу до середины своего списка, входит секретарь с письмом, которое должен подписать мистер Роджерс. В промежутке, когда мне просто заткнули рот и я жду, чтобы мне позволили продолжить, другие члены комиссии предлагают поработать со мной. Потом мистер Роджерс снова смотрит на нас, желая продолжить заседание, но просит высказаться кого-то другого — словно по рассеянности забыл, что мое выступление было прервано. Тогда мне снова приходится бороться за получение слова, но, когда я снова начинаю говорить о своем, происходит другая «случайность».

Фактически мистер Роджерс закрыл заседание тогда, когда я высказал лишь половину того, что имел сказать! Он повторил свои сожаления по поводу того, что нам все равно не удастся выяснить, что же произошло с шаттлом.

Это было в высшей степени обескураживающим. Сейчас это трудно понять, потому что НАСА потребовалось, как минимум, два года, чтобы вернуть шаттл на свою стезю. Но в то время мне казалось, что это дело нескольких дней.

Я подошел к мистеру Роджерсу и сказал: «В следующий четверг мы едем во Флориду. Это означает, что целых пять дней мы будем без дела: что мне делать в течение пяти дней?»

— А что бы Вы делали, если бы не были в комиссии?

— Я собирался поехать в Бостон и консультировать компанию, но я это отменил, чтобы работать в комиссии 100 процентов своего времени.

— А почему бы Вам не отправиться на пять дней в Бостон?

Это было слишком. Я подумал: «Я уже умер! Эта чертова штука работает совсем не так, как должна». Я, совершенно опустошенный, отправился в свой отель.

Потом я вспомнил о Билле Граэме и позвонил ему. «Послушай, Билл, — сказал я. — Ты меня в это втянул; теперь ты должен меня спасти: я совершенно подавлен; я больше этого не вынесу».

Он говорит: «А что произошло?»

— Я хочу делать что-нибудь! Я хочу походить по НАСА, поговорить с инженерами!

Он говорит: «Да пожалуйста! Почему нет? Я устрою для Вас поездку. Вы можете поехать, куда захотите: в Джонсон, в Маршалл или в Кеннеди… »

Я подумал, что в Кеннеди я не поеду, потому что это будет выглядеть так, словно я спешу все узнать вперед других. Салли Райд работала в Джонсоне и предложила поработать вместе со мной, поэтому я сказал: «Я еду в Джонсон».

— Прекрасно, — говорит он. — Я скажу Дэвиду Эчесону. Он личный друг Роджерса и мой друг. Я уверен, что все будет в порядке.

Полчаса спустя мне звонит Эчесон: «Я думаю, что это замечательная идея, — говорит он, — и то же самое я сказал мистеру Роджерсу, но он со мной не согласен. Я просто не знаю, почему мне не удается его убедить».

Тем временем, Граэм придумал компромисс: я остаюсь в Вашингтоне, а он попросит инженеров прийти в его офис в НАСА, который расположен напротив моего отеля. Я получу своего рода брифинг, который хочу получить, и при этом не буду бегать с места на место.

Потом мне звонит мистер Роджерс: он против компромисса Граэма. «Мы все едем во Флориду в следующий четверг», — говорит он.

Я отвечаю: «Если вся задача комиссии состоит в том, чтобы сидеть и слушать брифинг, то мне это не подходит. Я могу работать гораздо более эффективно, если буду напрямую общаться с инженерами».

— Мы должны работать упорядоченно.

— У нас уже прошло несколько заседаний, но нам до сих пор не дали никакого задания!

Роджерс говорит: «Что ж, Вы хотите, чтобы я побеспокоил всех остальных членов комиссии и созвал специальное собрание в понедельник, чтобы назначить задания?»

— Ну, да! — Я счел, что наша работа состояла в том, чтобы работать, и что нас нужно беспокоить, в общем Вы понимаете, о чем я?

Тогда он естественно меняет тему. Он говорит: «Я понимаю, что Вам не нравится ваш отель. Позвольте мне поселить Вас в хорошем отеле».

— Нет, спасибо; мой отель меня полностью устраивает.

Очень скоро он опять пытается заговорить о том же, поэтому я говорю: «Мистер Роджерс, меня беспокоит совсем не свой личный комфорт. Я пытаюсь начать работать. Я хочу что-нибудь делать!»

Наконец, Роджерс говорит, что я могу пойти в офис Граэма и поговорить с инженерами НАСА.

Совершенно очевидно, что я был для мистера Роджерса как заноза в известном месте. Позже Граэм попытался объяснить мне это. «Представьте, что Вы, будучи техническим специалистом, назначены председателем комиссии по рассмотрению какого-то юридического вопроса. Большинство членов вашей комиссии — юристы, один из которых беспрестанно твердит: «Я могу работать более эффективно, если буду напрямую общаться с другими юристами». Я полагаю, что Вы сначала захотели бы сориентироваться в этом вопросе сами, прежде чем позволить кому бы то ни было самостоятельно проводить расследование».

Гораздо позже я понял, что мистер Роджерс должен был заниматься множеством других проблем. Например, каждый кусочек информации, который получал любой из нас, нужно было записать и предоставить остальным членам комиссии, поэтому существовала необходимость в организации центральной библиотеки. На такие дела нужно время.

В субботу утром я отправился в НАСА. Граэм пригласил своих парней, чтобы они рассказали мне о шаттле. Несмотря на то, что эти ребята занимали в НАСА довольно высокие должности, они были техническими специалистами.

Первый парень рассказал мне все о твердотопливных ракета-носителях — о реактивном топливе, о двигателе, обо всем, кроме уплотнений. Он сказал: «Специалист по уплотнениям подойдет чуть позже».

Следующий парень рассказал мне все о двигателе. Основное действие двигателя было более или менее ясно, но там было множество контрольных устройств, которые выдвигались из различных трубок, нагревались от того или сего, причем водород под высоким давлением запускал небольшой пропеллер, который поворачивал что-то еще, что в свою очередь всасывало кислород через вентиляционный клапан — и все в том же духе.

Это было интересно, и я изо всех сил старался все понять, но через некоторое время я сказал этому парню: «Так, пока с двигателем все».

— Но в двигателях существует много проблем, о которых Вы должны знать, — говорит он.

С меня хватило ракета-носителя, поэтому я сказал: «Мне придется отложить основные двигатели на потом, когда у меня будет больше времени».

Потом вышел другой парень, чтобы рассказать об орбитальной ступени. Я чувствовал себя ужасно, потому что он специально пришел сюда в субботу, чтобы рассказать мне об этом, а это, судя по всему, не имело к катастрофе никакого отношения. Мне было достаточно сложно понять остальную часть шаттла — кубический дюйм мозга способен удерживать лишь ограниченный объем информации, — поэтому, позволив ему рассказать мне еще кое-что, я скоро вынужден был сказать, что он говорит слишком подробно, так что мы просто мило побеседовали.

Днем пришел специалист по уплотнениям — его звали мистер Уикс — и выдал то, что было равносильно продолжению моего брифинга в ЛИРД, но с еще большими подробностями.

Существует замазка и другие вещи, но самым главным уплотнением должны служить два резиновых кольца, толщина которых составляет около четверти дюйма и которые лежат на круге диаметром двенадцать футов, что составляет около 37 футов в длину.

Когда эти уплотнения были первоначально спроектированы компанией «Мортон Тиокол», предполагалось, что давление, создаваемое горящим реактивным топливом, будет расплющивать кольца. Но поскольку стык прочнее стенки (так как он в три раза толще), стенка наклоняется вперед, из-за чего стык немного изгибается — этого достаточно, чтобы вывести резиновые кольца из зоны уплотнения. Мистер Уикс сказал мне, что это явление называется «вращением стыка» и его обнаружили очень рано, еще до запуска шаттла.

Кусочки резины в стыках называют кольцами, но они используются несколько иначе, чем обычные кольца. При обычных обстоятельствах, например в уплотнениях, предотвращающих вытекание масла в автомобиле, существуют скользящие части и вращающиеся валы, но зазоры между ними всегда одни и те же. Поэтому кольцо остается неподвижным.

Но в случае с шаттлом зазор расширяется по мере нарастания давления в ракете. И, чтобы не нарушилось уплотнение, резина должна расширяться достаточно быстро, чтобы закрыть зазор — так что при запуске ракеты зазор долю секунды остается открытым. Таким образом, эластичность резины становится совершенно необходимым условием для данной конструкции.

Рис. 7. Вращение стыка вызвано давлением, создаваемым внутри ракеты и воздействующим на стенки, так что они прогибаются, выходя за пределы стыков. Открывается зазор, и горячий газ попадает на одно из колец или на оба.

Когда инженеры «Тиокола» обнаружили эти проблемы, они отправились в компанию «Паркер Сил», которая производит резину, чтобы посоветоваться со специалистами. В компании «Паркер Сил» им ответили, что кольца не предназначены для такого применения, поэтому они ничего не могут посоветовать.

Несмотря на то, что почти с самого начала было известно, что стык работает не должным образом, специалисты компании «Тиокол» продолжали биться с этой конструкцией. Они создали несколько временных усовершенствований. Одно из них состояло в установке регулировочных прокладок для уплотнения стыка, но он все равно давал утечки. Мистер Уикс показал мне фотографии утечек, сделанные после предыдущих полетов, — то, что инженеры называют «прорывом газа»: почернение за кольцом, куда попал горячий газ и то, что они называют «эрозией», где на самом кольце образовалась небольшая подпалина. Он показал мне диаграмму, на которой были отражены все полеты и степень прорыва газа и эрозии после каждого из них. Мы прошли всю историю до того самого полета — 51-L.

Я спросил: «Где написано, что они вообще обсуждали эту проблему — как идут дела, есть ли какой-то прогресс?»

Единственным местом, где это обсуждалось, оказались «смотры готовности полета» — между полетами проблема уплотнений не обсуждалась вообще!

Мы посмотрели резюме отчета. Как обычно, все обозначалось горошинами. Верхняя строчка гласит:

А потом, ближе к концу, написано:

Я был поражен этим противоречием: «Если это «самый критический момент», то как может быть, что «продолжение полетов не представляет опасности»? Где здесь логика?»

Мистер Уикс говорит: «Да, я понимаю, о чем Вы говорите! Что ж, давайте посмотрим: здесь написано: „Анализ существующих данных…“»

Рис. 8. «Тиокол» попытался вылечить проблему вращения стыка с помощью регулировочных прокладок.

Мы снова просмотрели весь отчет и нашли этот анализ. Он представлял собой что-то вроде компьютерной модели со всевозможными допущениями, которые совсем необязательно были правильными. Вам известна опасность, которую представляют собой компьютеры; она называется МВМП: мусор вводишь, мусор получаешь! В результате анализа делался вывод, что небольшие непредсказуемые утечки там и здесь допустимы, даже если и не заложены в исходной конструкции.

Если бы все уплотнения давали утечку, то серьезность этой проблемы была бы очевидна даже для НАСА. Но утечку давали лишь некоторые уплотнения и только во время некоторых полетов. Так что НАСА выработала весьма своеобразное отношение: если одно из уплотнений дает небольшую утечку и при этом полет проходит успешно, то проблема не так серьезна. Попробуйте сыграть таким образом в русскую рулетку: нажимаешь на курок, ружье не стреляет, значит, нет никакой опасности в том, чтобы нажать на курок еще раз…

Рис. 9. Два примера эрозии кольца. Подобная эрозия была непредсказуема и возникала вдоль 3 или 4 дюймов 37-футового кольца.

Рис. 10. Связь температуры с отказом колец.

Рис. 11. Рекомендации, приведенные в отчете по уплотнениям и противоречащие друг другу, подчеркнуты.

Мистер Уикс сказал, что, по слухам, история, связанная с проблемой уплотнений, просочилась в газеты. Это несколько обеспокоило меня, потому что было похоже, что НАСА пытается держать все это в секрете.

Я сказал ему, что полностью удовлетворен людьми Граэма, которых он пригласил для разговора со мной, и что, поскольку я уже слышал о проблемах уплотнений в ЛИРД, мне не нужно подробно об этом рассказывать.

На следующий день, в воскресенье, Билл Граэм отвез меня со своей семьей в Национальный музей аэронавтики и исследования космического пространства. С утра мы позавтракали вместе, а потом отправились в сам музей, который располагался через дорогу.

Я ожидал увидеть там много людей, но забыл, что Граэм был большой шишкой. В течение некоторого времени во всем музее не было никого, кроме нас.

Там мы увидели Салли Райд. Она была в витрине музея, в костюме астронавта, со шлемом и всем прочим. Восковая модель выглядела точь-в-точь как живая Салли.

В музее был специальный кинозал, где показывали фильм о НАСА и ее достижениях. Фильм был просто замечательный.

Я не мог себе представить то огромное количество людей, которые работали над шаттлом, и все те усилия, которые были приложены, чтобы его сделать. И вы знаете, как снимают фильмы: их стараются сделать драматическими. Этот фильм был настолько драматичен, что я чуть не расплакался. Я увидел, что катастрофа представляла собой ужасный взрыв. Мысль о том, что такое огромное количество людей трудилось, чтобы шаттл смог взлететь — а он взорвался, — придала мне еще большую решимость помочь найти корень проблемы как можно быстрее, чтобы все эти люди снова могли заниматься своим делом. Посмотрев этот фильм, я очень изменился: мое полу-анти-НАСАвское отношение превратилось в очень сильное про-НАСАвское.

Днем мне позвонил генерал Кутина.

— Профессор Фейнман? — говорит он. — У меня к Вам есть безотлагательное дело: срочные новости. Э, одну минутку.

Я слышу какую-то военную музыку на заднем плане. Музыка прекращается, и генерал Кутина говорит: «Прошу прощения, профессор; я нахожусь на концерте оркестра военно-воздушных сил, и музыканты только что играли государственный гимн».

Я без труда мысленно представил, как он, в военной форме, стоя по стойке смирно, пока оркестр играет «Star Spangled Banner»[30], одной рукой отдает честь, а другой — держит телефонную трубку. «Так что за новости, генерал?»

— Ну, во-первых, Роджерс сказал мне, чтобы я сказал Вам не ходить в НАСА.

Я не обратил на это ни малейшего внимания, потому что уже сходил в НАСА за день до нашего разговора.

Он продолжил: «Во-вторых, завтра днем состоится специальное заседание, на котором мы встретимся с тем парнем, что написал статью в сегодняшнем номере „Нью-Йорк Таймс“».

Я посмеялся про себя: как бы то ни было, специальное заседание в понедельник все равно состоится!

Потом он говорит: «Сегодня утром я возился с карбюратором своей машины и подумал: шаттл оторвался от земли, когда температура равнялась 28 или 29 градусам. Самая холодная температура до этого полета была 53 градуса. Вы — профессор; каким образом, сэр, холод влияет на кольца?»

— О! — сказал я. — Из-за холода кольца становятся жесткими. Да, безусловно!

Это все, что он хотел мне сообщить. Это был ключ, за который меня впоследствии немало чествовали, но заметил его именно он. Профессору теоретической физики всегда нужно говорить, что искать. Он же просто использует свое знание, чтобы объяснить наблюдения экспериментаторов!

В понедельник утром мы с генералом Кутиной отправились в офис к Граэму и спросили, нет ли у него какой-нибудь информации о влиянии температуры на кольца. На руках у него такой информации не оказалось, но он пообещал предоставить ее нам, как можно скорее.

Однако у Граэма оказалось несколько интересных фотографий. На них было видно пламя, появляющееся из первого твердотопливного ракета-носителя за несколько секунд до взрыва. Было сложно точно определить, откуда выходит пламя, но в офисе Граэма была модель шаттла. Я поставил модель на пол и стал ходить вокруг нее, пока не нашел место, откуда она выглядела абсолютно идентично фотографии: как по размеру, так и по расположению.

Я заметил, что на каждом ракета-носителе есть небольшое отверстие, которое называется портом проверки на наличие утечки, где при проверке уплотнений создают давление. Это отверстие находится между кольцами, так что если оно не закрыто должным образом и если первое кольцо выйдет из строя, то газ будет проходить через отверстие, что равносильно катастрофе. Отверстие располагалось именно в том месте, из которого выходило пламя. Конечно, по-прежнему оставался открытым вопрос, выходило ли пламя из порта проверки на наличие утечки или гораздо большее пламя выходило откуда-то сзади, а нам была видна лишь его маленькая часть.

В тот день состоялось наше экстренное закрытое заседание, на котором выступал автор той самой статьи из газеты «Нью-Йорк Таймс». Его звали мистер Кук. Он работал в финансовом департаменте НАСА, когда его попросили заняться возможной проблемой уплотнений и оценить те средства, которые необходимы для ее устранения.

Поговорив с инженерами, он выяснил, что уплотнения уже давно представляют огромную проблему. Тогда он доложил, что для ее решения потребуется такая-то сумма денег — огромная сумма. С точки зрения прессы и некоторых членов комиссии, история мистера Кука звучала как серьезное публичное разоблачение, поскольку, судя по всему, НАСА скрывала от нас проблему уплотнений.

Мне пришлось переждать все это огромное и совершенно бесполезное возбуждение, думая: неужели каждый раз, когда в газете будет появляться какая-то статья, мы будем устраивать особое заседание? Так мы ни к чему не придем!

Но позднее, во время этого же заседания, произошло кое-что весьма интересное. Сначала нам показали фотографии клубов дыма, появившихся из монтажного стыка сразу после зажигания, еще до того как шаттл успел подняться в воздух. Дым выходил из того же места — возможно, из порта проверки на наличие утечки, откуда позднее появилось пламя. Теперь это уже не оставляло сомнений. Все факты соответствовали друг другу.

Затем произошло нечто совершенно неожиданное. Инженер из компании «Тиокол», мистер МакДональд, выразил желание что-то нам рассказать. Он пришел на наше заседание сам, без приглашения. Мистер МакДональд сказал, что инженеры компании «Тиокол» пришли к заключению, что низкие температуры некоторым образом связаны с проблемой уплотнений и что они очень и очень этим обеспокоены. Вечером накануне предполагаемого запуска, во время смотра готовности полета, они сказали НАСА, что нельзя запускать шаттл при температуре ниже 53 градусов — эта была самая низкая из температур предыдущих запусков, — а в то утро термометр показывал 29.

Мистер МакДональд продолжил, что НАСА «пришла в ужас» от такого заявления. Человек, отвечавший за смотр, некий мистер Маллой, возразил, что доказательств «недостаточно» — некоторые полеты с эрозией и прорывом газа произошли при температуре выше 53 градусов, — поэтому «Тиокол» должен пересмотреть свое возражение против полета.

«Тиокол» дал задний ход, но мистер МакДональд отказался продолжать собрание, сказав: «Если с этим полетом что-то случится, я не хочу стоять перед коллегией следователей и говорить, что я пошел напролом и им сказал махнуть на все рукой и запускать эту штуковину даже за пределами допустимых условий».

Это было настолько удивительно, что мистер Роджерс был вынужден спросить: «Я Вас правильно понял, что Вы сказали…», — и он повторил весь рассказ. МакДональд ответил: «Да, сэр».

Вся комиссия была шокирована, потому что эту историю мы услышали впервые: дело было не просто в том, что из строя вышли уплотнения, а в том, что из строя вышел кое-кто из начальства.

Рис. 12. Прогрессирование пламени, выходящего, возможно, из порта проверки на наличие утечки. (© НАСА.)

Мистер Роджерс решил, что нам стоит более внимательно рассмотреть рассказ МакДональда и узнать все подробности, прежде чем выносить его на суд публики. Но для того, чтобы публика была в курсе дела, на следующий день, во вторник, должно было состояться открытое заседание, во время которого мистер Кук собирался дать свои показания.

Я подумал: «Это будет что-то вроде пьесы: завтра мы будем говорить то же, что говорили сегодня, и не узнаем ничего нового».

Когда мы уходили, ко мне подошел Билл Граэм с пачкой бумаг.

— Ух ты! Вот это быстро! — сказал я. — Я же попросил тебя об этом только утром! — С Граэмом всегда было легко работать.

Рис. 13. Неправильно уплотненный порт проверки на наличие утечки мог обеспечить путь для прорыва пламени, образующего подпалины за первым кольцом.

Документ, лежащий на самом верху, гласит: «Профессор Фейнман из Президентской комиссии желает знать о временном влиянии температуры на эластичность колец…» — это служебная записка, адресованная подчиненному.

Под этой служебной запиской лежит другая: «Профессор Фейнман из Президентской комиссии желает знать…» — от того подчиненного его подчиненному и так далее вниз по служебной лестнице.

В самом низу лежит документ с какими-то числами от бедняги, оказавшегося в самом низу этой лестницы, а затем серия документов о предоставлении информации, которые объясняют, что ответ передан на следующий уровень.

Рис. 14. Клубы черного «дыма» (мелкие несгоревшие частицы) видны появляющимися из того же места, где наблюдалось пламя. (©НАСА.)

Итак, передо мной лежит кипа бумаг, напоминающая сандвич, в самой середине которой лежит ответ — совсем на другой вопрос! Ответ: «Сжимаете резину в течение двух часов при определенной температуре и давлении, а потом смотрите, сколько времени потребуется, чтобы она приняла первоначальную форму» — часы. Я же хотел знать, насколько быстро резина реагирует за миллисекунды во время запуска шаттла. Так что информация оказалась бесполезной.

Я пошел обратно в отель. Я препаршиво себя чувствую, но во время обеда мой взгляд падает на стол, где стоит стакан ледяной воды. Я говорю себе: «Черт возьми, я сам могу узнать все, что мне нужно о резине, не заставляя НАСА посылать свои записки туда-сюда: я просто должен проверить это! Все, что мне нужно, так это образец резины».

Я думаю: «Я мог бы сделать это завтра, пока мы все будем сидеть на заседании и слушать тот вздор, который будет нести Кук и который мы уже слышали сегодня. На таких заседаниях нам всегда приносят воду со льдом; таким образом, я кое-что смогу сделать, чтобы не терять время даром».

Потом я думаю: «Нет, это будет неудобно».

Но потом я вспоминаю о Луисе Альваресе, физике. В этом человеке меня восхищает храбрость и чувство юмора, и я думаю: «Если бы Альварес был в этой комиссии, он сделал бы это, так что для меня это тоже подойдет».

Рассказывают истории о физиках — великих героях, — которые получали информацию буквально на счет «раз, два, три» там, где все остальные пытались это сделать весьма сложным путем. Например, после того как были открыты ультрафиолетовые и рентгеновы лучи, француз Андре Блондель нашел еще один тип лучей, так называемые N-лучи. Эти лучи было очень трудно наблюдать: у других ученых не получалось повторить эксперименты Блонделя, поэтому кто-то попросил знаменитого американского физика Р.У. Вуда съездить в лабораторию Блонделя и разобраться.

Блондель выступил с публичной лекцией и провел демонстрационный показ. N-лучи преломлялись алюминием, поэтому Блондель выстроил друг за другом разного типа линзы, а в конце стоял большой диск с алюминиевой призмой посередине. По мере того как алюминиевая призма медленно поворачивалась, N-луч смещался то вверх, то в другую сторону, а ассистент Блонделя сообщал его интенсивность — разные числа под разными углами.

Свет оказывал воздействие на N-лучи, поэтому Блондель выключил свет, чтобы сделать показания более точными. Его ассистент продолжал сообщать об интенсивности N-лучей при выключенном свете.

Когда свет снова был включен, все увидели Р.У. Вуда в первом ряду, с алюминиевой призмой, поднятой высоко в воздух. Вуд держал ее на кончиках пальцев так, чтобы все это видели! Вот таков был конец N-лучей.

Я думаю: «Точно! Мне нужен образец резины». Я звоню Биллу Граэму.

Его невозможно достать: он хранится где-то в Кеннеди. Но потом Граэм вспоминает, что в модели монтажного стыка, которую мы собираемся использовать на завтрашнем заседании, есть два образца резины. Он говорит: «Мы можем встретиться в моем офисе перед заседанием и посмотреть, не сумеем ли мы достать резину».

На следующее утро я поднимаюсь рано и выхожу на улицу. Восемь часов утра, идет снег. Я ловлю такси и говорю шоферу: «Мне нужно в скобяную лавку».

— В скобяную лавку, сэр?

— Да. Мне нужно купить инструменты.

— Но, сэр, поблизости нет скобяных лавок; вон там — Капитолий, а там — Белый Дом. Одну минуту: по-моему, как-то раз я проезжал мимо одной скобяной лавки.

Он нашел эту лавку и оказалось, что она открывается только в 8:30 — а было около 8:15, — поэтому мне пришлось ждать на улице, в пиджаке и галстуке, в костюме, который я носил с тех пор, как приехал в Вашингтон, чтобы не слишком отличаться от уроженцев этого города.

Пиджаки, которые носят уроженцы этого города в зданиях (которые хорошо отапливаются) вполне подходят для того, чтобы перейти из одного здания в другое — или дойти от здания до такси, если здания находятся слишком далеко друг от друга. (Все такси обогреваются.) Но, судя по всему, уроженцы Вашингтона испытывают какой-то странный ужас перед холодом: они надевают поверх пиджаков пальто, если хотят выйти на улицу. Я еще не приобрел пальто, так что я все равно отличался от остальных людей, стоя в одном костюме перед скобяной лавкой под снегом.

В 8:30 я зашел в лавку и купил пару отверток, несколько плоскогубцев и самый маленький зажим, какой только нашел. Потом я отправился в НАСА.

По пути в офис Граэма я подумал, что, быть может, зажим слишком большой. Времени у меня было мало, поэтому я побежал в медицинский департамент НАСА. (Я знал, где он находится, потому что ходил туда сдавать кровь на анализ, который потребовал сделать мой кардиолог, пытавшийся лечить меня по телефону.)

Я попросил медицинский зажим, вроде того, которым они зажимают трубки.

Зажима у них не оказалось. Но парень говорит: «Давайте посмотрим, поместится ли ваш зажим в стакан!» Он очень легко поместился.

Я поднялся в офис Граэма.

Резина досталась из модели без труда с помощью плоскогубцев. Итак, у меня в руках был образец резины. Хотя я знал, что более эффектно и более честно будет впервые провести этот эксперимент на публичном заседании, я сделал кое-что, чего немного стыжусь. Я сжульничал. Я не мог устоять. Я попробовал это. Таким образом, следуя принципу проведения закрытого заседания перед открытым, я обнаружил, что мой эксперимент работает, прежде чем провел его на открытом заседании. Потом я вернул резину в модель, чтобы Граэм мог отнести ее на заседание.

Рис 15. Модель монтажного стыка, из которой Фейнман достал образец кольца.

Я иду на заседание, в полной боевой готовности, с плоскогубцами в одном кармане и зажимом в другом. Я сажусь рядом с генералом Кутиной.

На предыдущем заседании у всех была вода со льдом. Но в этот раз ее не оказалось. Я встаю, подхожу к кому-то, похожему на ответственное лицо, и говорю: «Я хотел бы стакан воды со льдом, пожалуйста».

Он говорит: «Конечно! Конечно!»

Пять минут спустя охрана закрывает двери, заседание начинается, а воды со льдом у меня все еще нет.

Я жестикулирую, глядя на парня, с которым только что говорил. Он подходит и говорит: «Не переживайте, воду сейчас принесут!»

Заседание продолжается, и теперь мистер Маллой начинает рассказывать об уплотнениях. (Судя по всему, НАСА хочет рассказать нам об уплотнениях до того, как это сделает Кук.) Модель начинает переходить от одного члена комиссии к другому, и каждый ее рассматривает.

Тем временем, воды со льдом все еще нет!

Мистер Маллой объясняет, как должны работать уплотнения — причем он делает это так, как принято в НАСА: использует смешные слова и акронимы, так что всем другим понять его далеко не просто.

Чтобы все подготовить к появлению воды со льдом, я начинаю: «Во время запуска шаттла возникают вибрации, которые приводят к небольшому движению стыков ракеты — это так?»

— Это так, сэр.

— А внутри этих стыков, эти так называемые кольца должны расшириться, чтобы создать уплотнение — это правильно?

— Да, сэр. В статическом состоянии они должны непосредственно контактировать с хвостовой частью и скобой[31] и сжиматься на двадцать тысячных дюйма.

— А почему мы не вынимаем кольца?

— Потому что тогда горячий газ расширился бы через стык…

— Хорошо. Тогда, чтобы уплотнение работало должным образом, кольца нужно делать из резины — а, скажем, не из свинца, который после сжатия не примет свою первоначальную форму.

— Да, сэр.

— А если бы кольцо утратило свою эластичность на одну или на две секунды, этого было бы достаточно для возникновения очень опасной ситуации?

— Да, сэр.

Это привело нас прямо к вопросу о холодной температуре и эластичности резины. Я хотел доказать, что мистер Маллой должен был знать, что температура влияет на резину, хотя — по словам мистера МакДональда — он заявил, что доказательств «недостаточно». Но воды со льдом все еще не было! Поэтому мне пришлось остановиться, и вопросы начал задавать кто-то другой.

Модель доходит до генерала Кутины, а потом попадает в мои руки. Я извлекаю из кармана зажим и плоскогубцы и разбираю модель, кусочки кольца попадают ко мне, но воды со льдом у меня все еще нет! Я опять поворачиваюсь и подаю сигнал тому парню, у которого просил воды, он тоже подает мне сигнал: «Не переживайте, вода будет!»

Очень скоро я вижу молодую женщину, далеко внизу, с подносом, уставленным стаканами. Она подает стакан воды со льдом мистеру Роджерсу, мистеру Армстронгу; она ходит взад-вперед по рядам, стоящим на возвышении, подавая воду со льдом всем! Бедной женщине пришлось принести абсолютно все — кувшин, стаканы, лед, поднос, — все, чтобы вода со льдом была у всех.

Итак, когда я, наконец, получаю свою воду со льдом, я ее не пью! Я зажимаю резину в зажим и опускаю его в стакан воды.

Через несколько минут я готов показать результаты своего небольшого эксперимента. Я тянусь к маленькой кнопочке, подключающей мой микрофон.

Генерал Кутина, который понял, что я делаю, быстро наклоняется ко мне и говорит: «Второй пилот первому: не сейчас».

Очень скоро я опять тянусь к микрофону.

— Не сейчас! — Он открывает нашу книгу для брифинга — со всеми схемами и слайдами, которые показывает мистер Маллой — и говорит: «Когда он дойдет вот до этого слайда, тогда это будет как раз кстати».

Наконец, мистер Маллой доходит до этого места, я нажимаю кнопочку своего микрофона и говорю: «Я достал эту резину из модели, поместил в зажим и на некоторое время опустил в воду со льдом».

Рис. 15а. Демонстрация влияния воды со льдом на кольцо. (© Мэрилин К. Йи, NYT Pictures.)

Я достаю зажим из стакана, поднимаю его вверх и разжимаю со словами: «Я обнаружил, что при раскрытии зажима резина не принимает прежнюю форму. Другими словами, в течение более чем нескольких секунд этот материал не обладает эластичностью, когда находится при температуре в 32 градуса. Я полагаю, что это имеет некоторое значение для нашей проблемы».

Прежде чем мистер Маллой смог хоть что-то сказать, мистер Роджерс говорит: «Эту проблему мы, безусловно, рассмотрим детально во время нашей работы и будем держать вас в курсе дела, и я полагаю, что это действительно важный момент, что, я уверен, признает и мистер Маллой, поэтому он прокомментирует это на следующем заседании».

Во время обеденного перерыва меня окружили репортеры с вопросами типа: «Вы говорили о кольце или о замазке?» и «Не могли бы вы подробно объяснить нам, что это за кольцо?» Таким образом, я довольно сильно расстроился из-за того, что ничего не смог доказать. Но в тот вечер все программы новостей остановились на важности моего эксперимента, и на следующий день в газетных статьях появилась полная информация по этому вопросу.

Проверь шесть!

Моя двоюродная сестра Франсис воспитала во мне правильное отношение к прессе. Она была корреспондентом информационного агентства «Ассошиэйтед Пресс» в Белом Доме при администрациях Никсона и Форда, а теперь работала для «Си-Эн-Эн». Франсис рассказывала мне истории о парнях, которые убегали через заднюю дверь, потому что боялись прессы. От нее я перенял идею, что пресса не делает ничего плохого; репортеры просто пытаются помочь людям узнать, что происходит, и поэтому никому не будет вреда, если с ними обойдешься вежливо.

Я узнал, что репортеры действительно весьма дружелюбны, если дать им шанс проявить это дружелюбие. Таким образом, я не боялся журналистов и всегда отвечал на их вопросы.

Репортеры объяснили мне, что я мог бы сказать: «Не для распространения». Но я не хотел никого обманывать. Я не хотел, чтобы мои слова звучали так, словно я что-то утаиваю. Так что всякий раз, когда я говорил с прессой, я говорил напрямик. В результате этого мое имя фигурировало в газетах каждый день, в каждой статье!

Судя по всему, я был единственным отвечавшим на вопросы репортеров. Очень часто остальные члены комиссии спешили побыстрее сбежать на обед, а я по-прежнему оставался в аудитории и отвечал на вопросы журналистов. Но я подумал: «В чем смысл проведения публичных заседаний, если ты сразу же убегаешь, как только тебя спросят, что значит то или иное слово?»

Когда мы, наконец, собирались на обед, мистер Роджерс напоминал нам быть осторожнее и не разговаривать с журналистами. Я говорил что-нибудь вроде: «Ну, я лишь рассказал им о кольцах».

Он говорил: «Ничего страшного. Вы все делаете правильно, доктор Фейнман; у меня с этим не возникает никаких проблем». Так что я так никогда и не понял, что он хотел сказать, когда говорил нам «не разговаривать с журналистами».

Работа в комиссии была весьма напряженной, поэтому время от времени я устраивал себе отдых, обедая с Франсис и Чаком, сыном моей сестры, который работал в «Вашингтон Пост». Поскольку мистер Роджерс не переставал твердить об утечках, мы никогда не говорили ни слова о том, чем я был занят. Если «Си-Эн-Эн» было нужно узнать что-либо обо мне они должны были посылать другого репортера. То же самое касалось и «Пост».

Я сказал мистеру Роджерсу о своих родственниках, которые работают в прессе: «Мы договорились не говорить о моей работе. Как Вы считаете, есть какие-то проблемы?»

Он улыбнулся и сказал: «Все в полном порядке. У меня тоже есть двоюродная сестра-журналистка. Проблем нет никаких».

На среду у комиссии не было запланировано никаких дел, поэтому генерал Кутина пригласил меня в Пентагон, чтобы рассказать о взаимоотношениях военно-воздушных сил и НАСА.

Тогда я попал в Пентагон впервые. Там было множество парней в военной форме, которые подчинялись приказам — совсем не так, как в гражданской жизни. Он говорит одному из них: «Я хотел бы воспользоваться комнатой для проведения брифингов… »

— Есть, сэр!

— …и мы хотим посмотреть слайды с номера такого-то по номер такой-то.

— Есть, сэр! Есть, сэр!

Все эти парни работали на нас, пока генерал Кутина проводил для меня презентацию в специальной комнате для брифингов. Слайды показывали с помощью кинопроектора, расположенного сзади, на прозрачную стену. Все это действительно было необычно.

Генерал Кутина говорил что-нибудь вроде: «Сенатор Такой-то у НАСА в кармане», — а я говорил, полушутя: «Мне не нужны посторонние комментарии, генерал; Вы же забиваете мою голову! Но не переживайте; я все это позабуду!» Я хотел казаться наивным: сначала я узнаю, что произошло с шаттлом, а уж потом буду переживать о больших политических давлениях.

Где-то во время презентации генерал Кутина заметил, что у всех членов комиссии есть какое-то слабое место из-за их связей: ему, проработавшему в очень тесном контакте с персоналом НАСА, занимая ранее должность директора Программы по созданию военно-воздушного космического шаттла, сложно, если не невозможно, поднимать некоторые трудноразрешимые вопросы, связанные с руководством НАСА. Салли Райд все еще работает на НАСА, поэтому она не может просто говорить все, что хочет. Мистер Коверт работал над двигателями и был консультантом НАСА и т.д.

Я сказал: «Я связан с Калтехом, но не считаю это слабым местом!»

— Что ж, — говорит он, — Вы абсолютно правы. Вы непобедимы — насколько это сейчас представляется. Однако у нас, в военно-воздушных силах, есть одно правило: проверь шесть.

Он пояснил: «Парень ведет самолет, глядя по сторонам, и чувствует себя в полной безопасности. Другой парень поднимается выше него и летит за ним (в «шесть часов» «двенадцать часов» находится непосредственно впереди) и стреляет. Именно так сбивают большинство самолетов. Думать, что ты находишься в безопасности, очень опасно! Где-то все равно есть слабое место, которое нужно отыскать. Всегда нужно проверять шесть часов».

Входит какой-то солдат. Он что-то бормочет по поводу того, что кому-то нужна комната для брифинга. Генерал Кутина говорит: «Скажи им, что я закончу через 10 минут».

— Есть, сэр!

Наконец, мы выходим. Там, в коридоре, стоят ДЕСЯТЬ ГЕНЕРАЛОВ и ждут, когда мы освободим комнату, — где сидел я, слушая этот профессиональный брифинг. Я почувствовал себя просто потрясающе.

В течение оставшегося дня я писал письмо домой. Я начал беспокоиться из-за правила «проверь шесть», когда описал реакцию мистера Роджерса на мое посещение Франсис и Чака. Я написал:

В прессе писали о слухах, что НАСА находилась под серьезным политическим давлением и не могла отменить запуск шаттла. Также выдвигались всевозможные теории относительно источника этого давления. Для меня это был просто огромный таинственный мир с громадными силами. Я бы изучил его, и если бы сумел защитить себя, то ничего бы не произошло. Но мне нужно было быть настороже.

Сыщик

Наконец, рано утром в четверг, мы прибываем во Флориду. Сначала предполагалось, что мы обойдем весь Космический Центр им. Кеннеди, расположенный на мысе Канаверал, и гид проведет для нас экскурсию. Но поскольку газеты так быстро снабжали всех новой информацией, сначала у нас состоялось публичное заседание.

Прежде всего нам показали детальные изображения дыма, выходящего из шаттла уже тогда, когда он еще стоял на стартовой площадке. Вокруг этой площадки повсюду стояли камеры, наблюдавшие за запуском шаттла, — их было около сотни. Две камеры были направлены непосредственно на то место, откуда появился дым — но обе, как ни странно, не сработали. Тем не менее, на фотографиях, сделанных другими камерами, были ясно видны четыре или пять клубов черного дыма, который выходил из монтажного стыка. Это не был дым, исходящий от горящего материала; это был обычный уголь и частицы грязи, которые выталкивались из-за давления, создавшегося внутри ракеты.

Через несколько секунд этих клубов не стало: уплотнение каким-то образом закрыло отверстие на некоторое время, только для того, чтобы снова открыть его через минуту.

Произошла небольшая дискуссия по поводу того, сколько материи вышло в виде дыма. Клубы дыма были примерно шесть футов в длину и несколько футов в толщину. Количество материи зависит от размера частиц, и, кроме того, внутри облака дыма всегда мог оказаться больший кусок такой грязи, так что судить очень трудно. И поскольку фотоаппараты стояли сбоку, вероятно, дальше за ракетой тоже был дым.

Чтобы установить минимальное количество потерянной материи, я допустил определенный размер частицы, которая могла бы создать максимально возможное количество дыма, исходя из материала данного размера. Частица получилась удивительно маленькой — примерно один кубический дюйм: если имеется кубический дюйм материала, то можно получить столько дыма.

Мы попросили показать нам фотографии, сделанные во время других запусков. Позже мы узнали, что во время предыдущих полетов клубов дыма никогда не было.

Мы услышали также и о низких температурах перед запуском. Об этом нам рассказал человек по имени Чарли Стивенсон, ответственный за бригаду, следившую за температурой окружающей среды. Он сказал, что ночью температура опустилась до 22 градусов, но в некоторых местах стартовой площадки его бригада зарегистрировала температуру всего в 8 градусов, и никто не мог понять, почему.

Во время обеденного перерыва журналист с местной телевизионной станции спросил меня, что я думаю по поводу зарегистрированной низкой температуры. Я сказал, что, на мой взгляд, жидкие водород и кислород еще больше охладили воздух (температура которого была 22 градуса), когда он опускался с огромного топливного резервуара на ракета-носитель. По какой-то причине репортер подумал, что я только что выдал ему какую-то важную секретную информацию, поэтому в своем вечернем отчете он не ссылался на мое имя. Вместо этого он сказал: «Это объяснение дал лауреат Нобелевской премии, так что оно должно быть правильным».

Рис. 16. Детальная фотография «дыма», сделанная на стартовой площадке. (© НАСА.)

Днем люди, занимавшиеся телеизмерениями, дали нам всевозможную информацию о последних минутах шаттла. Были измерены сотни всевозможных вещей, причем все измерения показывали, что все работает хорошо, насколько это возможно при данных обстоятельствах: давление в резервуаре с водородом внезапно упало за несколько секунд до появления видимого пламени; гироскопы, управляющие шаттлом, работали совершенным образом, пока на один из них не легла большая нагрузка, чем на другой, из-за боковых сил, созданных пламенем, вырывавшимся со стороны ракета-носителя; основные двигатели вообще остановились, когда взорвался резервуар с водородом, так как в топливопроводах упало давление.

Это заседание продолжалось до 7:30 вечера, поэтому мы отложили экскурсию на пятницу и отправились прямо на ужин, организованный мистером Роджерсом.

Во время ужина я оказался рядом с Элом Килом, который присоединился к комиссии в понедельник в качестве исполнительного сотрудника, чтобы помочь мистеру Роджерсу в организации нашей работы и управлении ею. Он прибыл к нам из Белого Дома — из того, что называется МУБ[34], — и у него была хорошая репутация, так как он проделал прекрасную работу там-то и там-то. Мистер Роджерс беспрестанно твердил о том, как нам повезло, что мы получили человека столь высокой квалификации.

Тем не менее, на меня произвела впечатление одна вещь: у доктора Кила была степень доктора философии по авиационной космонавтике, и он занимался научной работой в Беркли. Когда он представлялся нам в понедельник, он пошутил, что последняя «честная работа», которой он занимался десять или двенадцать лет назад, чтобы заработать на жизнь, была связана с аэродинамикой по программе шаттла. Таким образом, я почувствовал себя довольно уютно рядом с ним.

Как бы то ни было, не прошло и пяти минут после начала нашей беседы с доктором Килом, как он говорит мне, что его еще никогда так не оскорбляли, что он согласился на эту работу не для того, чтобы выслушивать такие оскорбления, и что он больше не желает со мной говорить!

Честно говоря, мне свойственно забывать те случаи, когда я поступил глупо или вызвал чье-то раздражение, поэтому я не помню, что такого я сказал, что вывело его из себя. Что бы это ни было, по-моему, я сказал это в шутку, поэтому очень удивился его реакции. Я несомненно сказал что-то невежливое, грубое и чертовски глупое, которое я, поэтому, и вспомнить-то не могу!

Затем начался довольно напряженный отрезок времени, когда я приносил свои извинения и пытался возобновить разговор.

В конце концов, мы снова начали вести что-то вроде беседы. Большими друзьями мы не стали, но, по крайней мере, не были и врагами.

В пятницу утром у нас состоялось еще одно публичное заседание. На этот раз мы слушали специалистов из «Тиокола» и НАСА, которые рассказывали нам о вечере перед запуском. Все шло очень медленно: свидетель на самом деле не хочет рассказывать тебе все, поэтому ответы можно получить, только задавая точно правильные вопросы.

Все члены комиссии были настороже — например, мистер Саттер. «Каковы были ваши точные качественные критерии для принятия решения о запуске шаттла при таких-то обстоятельствах?» — он задавал конкретные вопросы такого типа, и оказывалось, что у них нет таких критериев. Точно также себя вели мистер Коверт и мистер Уолкер. Все задавали хорошие вопросы, но у меня большую часть времени стоял туман в голове, и мне казалось, что я немного подотстал.

Таким образом мы подошли к месту, когда «Тиокол» изменил свою позицию. Мистер Роджерс и доктор Райд спрашивали двух менеджеров «Тиокола», мистера Мэсона и мистера Ланда, сколько человек были против запуска шаттла даже в самый последний момент.

— Мы не опрашивали всех, — говорит мистер Мэсон.

— Против было существенное количество человек или лишь один-два?

— Я бы сказал, вероятно, нашлись бы пять или шесть инженеров, которые сказали бы, что запускать шаттл при такой температуре небезопасно, но мы в курсе. Проблема в том, что мы точно не знали, что произойдет.

— Таким образом, число сторонников и противников запуска было одинаковым?

— Это по очень приблизительным подсчетам.

Я был поражен тем вздором, который несли инженеры «Тиокола». Но я умел задавать только бесхитростные вопросы. Поэтому я сказал: «Господа, не могли бы вы назвать мне имена четырех ваших лучших специалистов по уплотнениям в порядке убывания их способностей?»

— Роджер Бойсджоли и Арни Томпсон — это первый и второй. Потом Джек Кэпп и э-э… Джерри Бернс.

Я повернулся к мистеру Бойсджоли, который тоже был на заседании. «Мистер Бойсджоли, Вы были согласны с тем, что можно запускать шаттл?»

Он говорит: «Нет».

Я спрашиваю то же самое у мистера Томпсона, который тоже был там.

— Нет.

Я говорю: «Мистер Кэпп?»

Мистер Ланд говорит: «Его здесь нет. Я разговаривал с ним после собрания, и он сказал: „Я бы принял такое же решение при той информации, которой мы обладаем“».

— А как насчет четвертого?

— Джерри Бернс. Я не знаю его мнения.

— Итак, — сказал я, — из четырех мы имеем одно «я не знаю», одно «скорее всего, да» и двое (причем это люди, которых Вы назвали в первую очередь как лучших специалистов по уплотнениям) оба сказали «нет». Так что это Ваше «равное количество сторонников и противников» — полная чушь. Важно, что говорили специалисты — люди, которые знают об уплотнениях больше всех?

После обеда нам показали Космический Центр им. Кеннеди. Экскурсия была интересной; она оказалась не такой плохой, как я предсказывал. Другие члены комиссии задавали множество важных вопросов. У нас не было времени, чтобы посмотреть сборку ракета-носителя, но ближе к концу экскурсии мы собирались взглянуть на то, что осталось от шаттла. Я весьма устал от хождения группой, поэтому, извинившись, ушел с оставшейся части экскурсии.

Я отправился к Чарли Стивенсону, чтобы посмотреть другие фотографии, сделанные во время запуска. Кроме того, я более подробно узнал о зарегистрированных низких температурах. Ребята очень помогали мне и хотели, чтобы я работал с ними. Я ждал целых десять дней, чтобы оказаться в подобном месте, и вот наконец я здесь!

На ужине, в тот вечер, я сказал мистеру Роджерсу: «Я думал о том, чтобы остаться здесь на выходные».

— Что ж, доктор Фейнман, — сказал он, — я бы предпочел, чтобы Вы вернулись вместе с нами в Вашингтон сегодня ночью. Но, конечно же, Вы свободны делать все, что пожелаете.

— Хорошо, — сказал я, — тогда я останусь.

В субботу я поговорил с парнем, который измерял температуру в то утро, когда должен был состояться запуск шаттла — хорошим парнем по имени Б.К. Дэвис. Рядом с каждой измеренной температурой он записывал точное время ее измерения, а затем фотографировал ее. Можно было увидеть большие промежутки времени между измерениями, потому что ему приходилось забираться вверх и спускаться вниз по большой башне. Он измерил температуру воздуха, ракеты, земли, льда и даже грязной лужи с антифризом. Он полностью выполнил свою работу.

НАСА располагала теоретическими расчетами изменения температуры в районе стартовой площадки: температура должна быть более равномерной и более высокой. Кто-то полагал, что это как-то связано с излучением тепла в ясное небо. Кто-то другой заметил, что записанная температура лужи была гораздо ниже, чем это показывала фотография: при 8 градусах, лужа — несмотря на присутствие в ней антифриза — должна была превратиться в лед.

Потом мы посмотрели на прибор, который использовался для измерения температуры. Я достал инструкцию по использованию и прочитал, что прибор должен находиться на открытом воздухе не менее 20 минут до начала измерений. Мистер Дэвис сказал, что он достал его из коробки — при 70 градусах — и сразу же начал проводить измерения. Следовательно, мы должны были выяснить, можно ли воспроизвести ошибки. Другим словами, можно ли продублировать условия?

В понедельник я позвонил в компанию, изготовившую этот прибор, и поговорил с одним их специалистов: «Здравствуйте, меня зовут Дик Фейнман, — сказал я, — я вхожу в комиссию, которая расследует причины катастрофы, произошедшей с «Челленджером», и у меня есть несколько вопросов по поводу вашего инфракрасного сканирующего устройства…»

— Могу ли я Вам перезвонить?

— Конечно.

Через некоторое время он мне звонит: «Извините, но это запатентованная информация. Я не могу обсуждать это с Вами».

К этому времени я понимаю, в чем на самом деле состоит сложность: компания до смерти перепугалась, что всю вину за катастрофу возложат на их инструмент. Я сказал: «Сэр, ваше сканирующее устройство не имеет никакого отношения к катастрофе. Его здесь использовали не так, как это указано в вашей инструкции, и я лишь пытаюсь узнать, не можем ли мы воспроизвести ошибки и определить, какой на самом деле была температура в то утро. Чтобы это сделать, мне нужно побольше узнать о вашем инструменте».

Наконец, парень изменил свое отношение ко мне и стал довольно уступчивым. С его помощью мне удалось проконсультировать ребят из команды по измерению температур насчет эксперимента. Они охладили комнату примерно до 40 градусов, поместили в нее большую глыбу льда — имея лед, можно быть уверенным, что температура его поверхности равна 32 градусам. Затем они внесли сканирующее устройство из комнаты, температура в которой была 70 градусов, и каждые 30 секунд измеряли температуру ледяной глыбы. Они смогли измерить, насколько изменялись показания инструмента с течением времени.

Мистер Дэвис записал свои измерения настолько аккуратно, что исправить все числа оказалось совсем несложно. А потом, что удивительно, пересчитанные температуры оказались близки к тому, что ожидалось, согласно теоретической модели. Полученные результаты выглядели весьма разумно.

В следующий раз при разговоре с репортером я рассказал все о температурах и сообщил ему, что первая теория, выдвинутая лауреатом Нобелевской премии, была ошибочна.

Я написал отчет по проблеме температур, чтобы другие члены комиссии могли с ней ознакомиться, и отправил его доктору Килу.

Затем я исследовал нечто, что, как мы считали, могло внести свой вклад в причины катастрофы: когда ракета-носители ударяются о поверхность океана, от удара нарушается их цилиндричность. В Космическом Центре им. Кеннеди их разбирают и секции — по четыре с каждой ракеты — по железной дороге отправляют в «Тиокол», расположенный в Юте, где их заполняют новым топливом. Затем их снова отправляют поездом во Флориду. Во время транспортировки секции (которые перевозят в горизонтальном положении) несколько сдавливаются, т.к. топливо очень тяжелое. В целом ракеты сдавливаются не более чем на долю дюйма, но, когда секции снова соберут в единое целое, достаточно даже маленького зазора, чтобы через него прошли горячие газы: толщина колец всего четверть дюйма, а сжимаются они только на две сотых дюйма!

Я подумал, что я попробую провести кое-какие расчеты. НАСА предоставила мне все данные по поводу допустимого отклонения от круглости секций ракеты, а я попытался прикинуть, каким было результирующее сдавливание и где оно располагалось — может быть минимальное сдавливание было именно там, где произошла утечка. Числа, предоставленные мне, были результатами измерений, сделанных по трем диаметрам, через каждые 60 градусов. Но сравнение трех диаметров не гарантирует полный порядок; как его не гарантируют ни шесть диаметров, ни сколько угодно еще.

Например, можно представить фигуру, вроде треугольника со скругленными углами, в которой три диаметра, измеренные через 60 градусов, имеют одинаковую длину.

Рис. 17. Все три указанные диаметра этой фигуры имеют одинаковую длину — вместе с тем очевидно, что она не круглая!

Я вспомнил, что видел подобный трюк в музее, когда был маленьким. Там была огромная рейка, которая двигалась взад-вперед идеально ровно, тогда как под ней располагалось несколько некруглых, смешных зубчатых шестерен причудливой формы, которые вращались на качающихся валах. Эта конструкция выглядела как нечто невозможное, но причина, почему она работала, состояла в том, что шестерни представляли собой формы, диаметры которых были постоянными.

Таким образом, числа, выданные мне НАСА, оказались бесполезными.

В течение тех выходных, как я и предсказывал в своем письме домой, я беспрестанно получал записки из штаба комиссии, который находился в Вашингтоне: «Проверьте зарегистрированную температуру, проверьте фотографии, проверьте это, проверьте то…» — список был приличный. Но, когда приходили указания, оказывалось, что большую их часть я уже выполнил.

Одна записка была связана с таинственным листочком бумаги. Говорили, что в Центре им. Кеннеди, кто-то написал: «Погнали дальше», — собирая один из твердотопливных ракета-носителей. Подобный язык, казалось, выказывал определенное безрассудство. Моя задача — найти этот листочек бумаги.

Как бы то ни было, к этому времени я уже понимал, сколько бумаг хранится в НАСА. Я был уверен, что этот трюк направлен на то, чтобы я запутался в этих бумагах, поэтому я не стал этим заниматься.

Вместо этого я тайно расследовал одно дело.

Ходили слухи, что причина, по которой НАСА попыталась запустить шаттл 28 января, несмотря на холодную погоду, состояла в том, что тем вечером президент собирался обратиться с докладом к Конгрессу. По этой теории Белый Дом устроил все таким образом, что во время обращения президента к Конгрессу миссис МакОлифф будет говорить с президентом и Конгрессом из космоса. Это должно было быть просто великолепно: президент сказал бы: «Здравствуйте! Как Ваши дела?» А она ответила бы: «Прекрасно», — что выглядит очень впечатляюще.

Поскольку это звучало вполне логично, я начал с того, что допустил очень высокую вероятность возможности такой ситуации. Но были ли какие-то доказательства? Я не знал, как такое можно расследовать. Я мог только размышлять об этом: пробиться к президенту очень сложно; точно так же я не могу позвонить астронавту и поговорить с ней — если она в космосе. Следовательно, посылать сигналы с шаттла к президенту, пока он говорит с Конгрессом, должно быть непростым делом.

Чтобы выяснить, не намеревался ли кто-то это сделать, я отправился на самый низкий уровень и начал задавать ребятам технические вопросы.

Они показали мне антенны, рассказали о частотах, показали большую радио– и компьютерную систему, — в общем, все, что нужно для связи.

Я спросил: «Если бы вам понадобилось передать сообщение куда-то еще — скажем, в Центр Маршалла, — как бы вы это сделали?»

Они сказали: «Мы лишь ретрансляционная станция. Все автоматически отправляется в Хьюстон и транслируется оттуда. Здесь мы не занимаемся коммутацией».

Таким образом, никаких доказательств я не нашел — по крайней мере, в Кеннеди. Но парни, работавшие там, отнеслись ко мне так хорошо, и все было так замечательно, что я почувствовал себя плохо. Я не люблю обманывать людей. А то, чем я занимался, было низким. Тем не менее, я подумал, что, когда я попаду в Хьюстон, мне лучше сделать то же самое.

В понедельник во Флориду приехал мистер Хотц, чтобы поработать вместе со мной. (Позже он мне сказал, что его прислали с конкретными указаниями наблюдать за тем, что я делаю и удерживать меня от «сумасшедших поступков».) Мистер Хотц привез список того, что нужно расследовать: «Список очень длинный, — сказал он, — так что я буду рад разделить всю работу с Вами». Некоторые вещи, по его словам, было легче сделать ему, а все остальное я уже сделал — кроме того листочка бумаги, на котором было написано: «Погнали дальше». Мистер Хотц намекал, что этот листочек мог быть вырван из ежедневника кого-то, кто занимался сборкой ракета-носителей. Это ни в коей мере не приблизило меня к разгадке; я просто не собирался этим заниматься. Вместо этого я отправился повидать мистера Ламберта, который сказал, что желает со мной побеседовать.

Мистер Ламберт занимал высокий пост, он был большой шишкой и отвечал за сборку твердотопливных ракета-носителей. Он хотел рассказать мне о каких-то проблемах, которые у него были. «Раньше рабочие были гораздо более дисциплинированными, — объяснил он, — но сейчас они далеко не такие». Он привел парочку примеров.

Первый инцидент был связан с разборкой ракета-носителей после того, как их достали из моря. Секции ракеты скреплены с помощью 180 штифтов — диаметр каждого штифта около полутора дюймов, а длина около двух дюймов, — и эти штифты расположены по всему стыку.

Существовал своего рода технологический процесс разборки ракеты на секции, во время которой рабочие должны были вытягивать ракету на определенное расстояние. Рабочие же следили только за величиной прикладываемой силы — около 11 000 фунтов. С точки зрения физики, такой метод был лучше, поскольку его идея состояла в снятии нагрузки со штифтов.

Однажды динамометр оказался неисправным. Рабочие все увеличивали и увеличивали прикладываемую силу, удивляясь, почему им не удается достигнуть отметки в 11 000 фунтов, когда внезапно один из штифтов сломался.

Мистер Ламберт объявил рабочим выговор за то, что они не следовали технологическому процессу. Это напомнило мне свои собственные попытки усовершенствовать разные вещи в отеле своей тети: твой метод лучше, чем тот, что используется, но потом происходит небольшое происшествие…[35]

Вторая история, которую мне рассказал мистер Ламберт, была связана со сборкой секций ракеты. Обычный технологический процесс состоял в том, чтобы ставить одну секцию на другую и выравнивать верхнюю секцию по нижней.

Если требовалось немного изменить форму секции, то, согласно технологическому процессу, ее сначала должны были поднять с помощью крана, чтобы в течение нескольких дней она повисела в горизонтальном положении. Все это довольно просто.

Если с помощью метода подвешивания не удавалось добиться необходимой круглости секции, то существовал еще один метод: использовать «круглильное приспособление» — стержень с гидравлическим прессом на одном конце и гайкой на другом — и увеличить давление.

Мистер Ламберт сказал мне, что давление не должно превышать 1200 фунтов на квадратный дюйм (ф.к.д.). Однажды при 1200 ф.к.д. секция по-прежнему была недостаточно круглой, поэтому рабочие взяли гаечный ключ и начали поворачивать гайку на противоположном конце. Когда у них наконец получилась достаточно круглая секция, давление поднялось до 1350 ф.к.д. «Это еще один пример отсутствия дисциплины среди рабочих», — сказал мистер Ламберт.

Я все равно хотел поговорить с рабочими-сборщиками (мне очень нравятся подобные разговоры), поэтому я договорился о встрече с ними на следующий день в 2:30 дня.

В 2:30 я вхожу в комнату, где стоит длинный стол, за которым сидят человек тридцать-сорок: с угрюмыми лицами, очень серьезные, готовые к разговору с Членом Комиссии.

Я пришел в ужас. Я не осознавал своего ужасного могущества. Я видел, что они расстроены. Им должно быть сказали, что я расследую ошибки, которые они сделали!

Поэтому я сразу же сказал: «Мне нечего было делать, поэтому я решил прийти и поговорить с ребятами, которые собирают ракеты. Я не хочу, чтобы все прекращали свою работу только потому, что я хочу кое-что узнать из своего собственного любопытства; я хотел поговорить только с рабочими…»

Большинство людей встали и ушли. Осталось всего шесть или семь парней — команда, которая действительно собирала ракету, их мастер и какой-то начальник, который занимал более высокий пост в этой системе.

Как бы то ни было, эти парни по-прежнему немного побаивались меня. Они не хотели говорить начистоту. Первое, что я сказал, было: «У меня есть вопрос: когда вы измеряете три диаметра и эти диаметры совпадают, действительно ли секции ракеты хорошо подходят друг к другу? Мне кажется, что может получиться так, что на одной стороне ракеты будут шишки, прямо напротив которых окажутся плоские участки, так что три диаметра будут равны, но секции при этом не подойдут друг к другу».

— Да, да! — говорят они. — У нас постоянно получаются такие шишки. Мы называем их сосками.

Единственная присутствовавшая в комнате женщина сказала: «Со мной это никак не связано!» — и все засмеялись.

— Мы все время получаем такие соски, — продолжили они. — мы пытались рассказать об этом контролеру, но у нас ничего не выходит!

Мы говорили обо всех деталях, а подобные разговоры творят чудеса. Я задавал вопросы, основанные на том, что могло произойти теоретически, но им казалось, что эти вопросы задает их коллега, который знает об их сугубо технических проблемах абсолютно все. Они очень быстро расслабились и рассказали мне все свои идеи по поводу усовершенствования того, чем они занимались.

Например, при использовании круглильной машины стержень необходимо проталкивать через отверстия, которые находятся точно друг напротив друга. Всего отверстий 180, поэтому рабочие должны быть уверены, что стержень пройдет через два отверстия 90 раз. Затем оказывается, что для того, чтобы сосчитать отверстия, нужно забираться в очень неудобное место. Процесс проходит крайне медленно и с большим напряжением.

Они считали, что было бы очень полезно нанести четыре метки краской, через каждые 90 градусов, еще на заводе. Тогда им пришлось бы считать только 22 отверстия до ближайшей метки. Например, если они проталкивают стержень через отверстие, которое находится в 9 отверстиях по часовой стрелке от помеченного отверстия, тогда другой конец это стержня пройдет через отверстие, расположенное в 9 отверстиях по часовой стрелке от противоположной метки.

Мастер, мистер Фичтел, сказал, что он написал докладную записку с этим предложением вышестоящим лицам два года назад, но ничего так и не изменилось. Когда он спросил, почему, ему сказали, что реализация его предложения будет стоить слишком дорого.

— Слишком дорого нарисовать четыре маленькие линии? — недоверчиво сказал я.

Все засмеялись. «Дело не в краске, а в бумажной волоките, — сказал мистер Фичтел. — Им пришлось бы переработать все справочники».

У рабочих из команды по сборке были и другие наблюдения и предложения. Они беспокоились о том, что если две секции ракеты будут царапаться друг о друга, как это происходит сейчас, при сборке, то металлические опилки могут попасть в резиновые уплотнения и повредить их. У них нашлось даже несколько предложений по изменению конструкции уплотнений. Эти предложения были не слишком хорошими, но главное, что рабочие думали! Я получил впечатление, что они не были недисциплинированными; они были очень и очень заинтересованы в том, что делают, но их не слишком поощряли. Никто не обращал на них особого внимания. Именно поэтому меня удивило и обрадовало то, что, несмотря на все обстоятельства, их боевой дух так высок. Потом рабочие начали разговаривать с начальником, который остался на нашей встрече. «Мы кое-чем разочарованы, — сказал один из них. — Когда комиссия собиралась посмотреть, как собирают ракета-носитель, демонстрацию должны были провести менеджеры. Почему Вы не позволили нам это сделать?»

— Мы боялись, что вы испугаетесь членов комиссии и не захотите этим заниматься.

— Нет, нет, — сказали рабочие. — Мы считаем, что хорошо выполняем свою работу, и хотели показать, что мы делаем.

После этой встречи начальник пригласил меня в кафетерий. Пока мы обедали — рабочих с нами уже не было, — он сказал: «Меня удивило, насколько их все это волнует».

Позднее я разговаривал с мистером Фичтелом об инциденте, связанном с увеличением давления свыше 1200 ф.к.д. Он показал мне записи, которые сделал во время проведения той операции: это не были официальные бумаги, которые сшиваются вместе; это было что-то вроде неофициального, но аккуратно написанного дневника.

Я сказал: «Я слышал, что давление поднялось до 1350».

— Да, — сказал он, — мы затянули гайку на другом конце.

— Это обыкновенная методика?

— Конечно, — ответил он. — Так написано в технологическом процессе.

Он открывает справочник и показывает мне технологический процесс. Там написано: «Создайте давление на гидравлический домкрат. Если этого недостаточно, чтобы получить желаемую круглость, то очень аккуратно затяните гайку на противоположном конце, чтобы добиться желаемого результата», — все это было написано черным по белому! Там ничего не говорилось о том, что затягивание гайки поднимет давление свыше 1200 ф.к.д.; люди, написавшие этот справочник, вероятно, были не в курсе этого.

Мистер Фичтел написал в своем дневнике: «Мы очень аккуратно затянули гайку», — точно так же, как написано в инструкции.

Я сказал: «Мистер Ламберт сказал, что предупреждал Вас о том, что нельзя превышать давление в 1200 ф.к.д.»

— Он никогда не предупреждал меня об этом — а почему он должен был это сделать?

Подумав, мы поняли, как такое могло произойти. Предупреждение мистера Ламберта спускалось вниз от уровня к уровню, пока кто-то из среднего звена менеджеров не осознал, что мистер Фичтел работает согласно книге, а значит технологический процесс содержит ошибку. Однако вместо того, чтобы рассказать об этой ошибке мистеру Ламберту, они просто выбросили предупреждение и не стали усложнять себе жизнь.

За обедом мистер Фичтел рассказал мне о процедурах проверки. «На каждую операцию существует отдельный лист, вроде вот этого для круглильной операции, — сказал он. — На нем присутствуют места для печатей: печать контролера, печать ОТК, печать производителя и печати более высоких лиц, одна печать НАСА».

Он продолжил: «Мы делаем измерения, проходим через один этап кругления и снова делаем измерения. Если измеренные размеры не соответствуют требуемым, мы повторяем всю последовательность. Наконец, когда разность диаметров становится довольно незначительной, мы гоним дальше».

Я проснулся. «Что Вы подразумеваете, говоря «гоним дальше»? — спросил я. — Это звучит несколько развязно…»

— Нет, нет, — говорит он. — Это всего лишь наш профессиональный жаргон. Мы так говорим, когда хотим сказать, что все условия удовлетворены и что мы готовы перейти к следующему этапу технологического процесса.

— Вы когда-нибудь записываете это «погнали дальше»?

— Да, иногда.

— Давайте посмотрим, не найдем ли мы такую запись.

Мистер Фичтел пролистал свой дневник и нашел пример такой записи. Это выражение было для него абсолютно естественным — оно не было ни опрометчивым, ни развязным; он просто так говорил.

В понедельник и вторник, пока я носился по Космическому Центру им. Кеннеди, мистер Роджерс выступал перед комитетом Сената в Вашингтоне. Члены Конгресса думали, стоит ли им организовать свое собственное расследование.

Сенатор Холлингс, из Южной Калифорнии, ставил мистера Роджерса в трудные ситуации. «Секретарь Роджерс, — говорит он, — меня беспокоит вопрос адекватности членов Вашей комиссии. Сколько следователей в Вашей комиссии?»

Мистер Роджерс говорит: «У нас нет следователей в полицейском смысле этого слова. Мы читаем документы, изучаем их смысл, организуем слушания, разговариваем со свидетелями — и все в таком роде. У нас вполне адекватные члены комиссии, я вас уверяю».

— Вот в этом-то все и дело, — говорит Сенатор Холлингс. — Поскольку у меня есть опыт расследования некоторых случаев, мне хотелось бы, чтобы четверо или пятеро следователей, погруженных в науку и космические технологии, побродили по Канавералу, поговорили со всеми, пообедали вместе с рабочими. Вы сами удивитесь тому, что узнаете, если в течение двух или трех недель будете обедать вместе с людьми, которые там работают. Невозможно просто сидеть и читать то, что вам дают.

— Мы не собираемся просто сидеть и читать, — говорит мистер Роджерс, защищаясь. — Мы собирали множество людей в одной комнате и задавали им вопросы все одновременно, а не просто посылали сыщика, который ходил бы и разговаривал с каждым по очереди.

— Я понимаю, — говорит сенатор Холлингс. — И все же меня волнует качество Вашего продукта, если у Вас нет ни одного сыщика. В этом то и состоит вся беда с Президентскими комиссиями; я тоже входил в их состав: они кушают то, чем их кормят, и не заглядывают за эту «еду». Потом появляются любопытные репортеры, люди начинают писать книги и все прочее. Некоторые в этом городе все еще расследуют Отчет Комиссии Уоррена[36].

Мистер Роджерс спокойно говорит: «Я очень ценю Ваши замечания, сенатор. Вам будет интересно знать, что один из членов нашей комиссии — он лауреат Нобелевской премии — сегодня находится как раз там, во Флориде, занимаясь именно таким расследованием, о котором вы говорите».

(Мистер Роджерс этого не знал, но я действительно обедал с инженерами, когда он говорил об этом!)

Сенатор Холлингс говорит: «Я не оспариваю компетентность лауреата Нобелевской премии; я с огромным интересом читал все, о чем он рассказывал журналистам. Вопроса о компетентности самой комиссии также не стоит. Дело просто в том, что когда Вы что-то расследуете, то нужны следователи. Но вы уже вынесли на суд публики множество очень интересных фактов, так что я ни в коей мере не считаю, что Вы халатно относитесь к своим обязанностям».

Таким образом, я немного помог мистеру Роджерсу. Он понял, что у него нашелся ответ для мистера Холлингса только потому, что ему повезло, когда несмотря на его желание увезти меня со всеми, я все равно остался во Флориде!

Фантастические цифры

Во вторник днем я самолетом вернулся в Вашингтон, а в среду отправился на очередное заседание комиссии. Это заседание опять было публичным. Свои показания давал менеджер компании «Тиокол» мистер Ланд. В вечер перед запуском шаттла мистер Маллой сказал ему снять свою «шляпу инженера» и надеть «шляпу менеджера», поэтому он изменил свое отрицательное отношение к запуску и пренебрег своим инженерами. Я задавал ему довольно резкие вопросы, когда внезапно ощутил себя инквизитором.

Мистер Роджерс уже говорил нам, что мы должны осторожнее вести себя по отношению к этим людям, так как от нас зависит их карьера. Он сказал: «Все преимущества за нами: мы сидим здесь вверху, а они — там внизу. Они должны отвечать на наши вопросы; а мы на их — нет». Внезапно я вспомнил все это и почувствовал себя просто ужасно, так что на следующий день не смог пойти на заседание. Чтобы прийти в себя, я на несколько дней вернулся в Калифорнию.

Пока я был в Пасадене, я отправился в ЛИРД и встретился с Джерри Соломоном и Мимонгом Ли. Они изучали пламя, которое появилось за несколько секунд до взрыва основного резервуара с топливом, и смогли выявить всевозможные детали. (В ЛИРД есть хорошие усилители телевизионных кадров, благодаря их опыту работы с полетами в космос.) Позднее я отвез усиленные изображения Чарли Стивенсону и его команде в Кеннеди, чтобы ускорить дело.

В процессе расследования кто-то из персонала принес мне на подпись какую-то бумагу: она гласила, что я израсходовал столько-то, но это была неправда — я израсходовал больше. Я сказал: «На самом деле я потратил не столько».

Парень ответил: «Я знаю это, сэр; но Вам позволено тратить максимум 75 долларов в день на отель и питание».

— Тогда почему вы селите меня в отеле, проживание в котором стоит 80 или 90 долларов в сутки, а потом компенсируете мне всего 75 долларов?

— Да, я согласен; это плохо, но тут ничего не поделаешь!

Я подумал о предложении мистера Роджерса поселить меня в «хорошем отеле». Что он хотел этим сказать — что это будет стоить мне еще дороже?

Если вас просят потратить целые месяцы своего времени и усилий для правительства (и при этом вы теряете деньги, которые могли бы заработать, если бы консультировали какую-то компанию), то правительство должно ценить это немножко больше и не позорить себя нежеланием возместить ваши убытки. Я не пытаюсь сделать на правительстве деньги, но и терять деньги я не желаю! Я сказал: «Я не стану это подписывать».

Ко мне пришел мистер Роджерс и пообещал с этим разобраться, поэтому я подписал бумагу.

Я действительно полагаю, что мистер Роджерс пытался решить эту проблему, но у него ничего не вышло. Я подумал было о том, чтобы бороться до конца, но потом осознал, что это невозможно: если мне должны оплачивать мои реальные расходы, значит так же нужно поступать и с остальными членами комиссии. Это было бы хорошо, но это также означало бы, что эта комиссия будет единственной комиссией, которой оплатят ее реальные расходы — так что очень скоро поползут какие-нибудь слухи.

В Нью-Йорке бытует поговорка: «С Мэрией не поборешься», что значит: «Это невозможно». Но на этот раз все было чертовски более сложно, чем в случае с Мэрией: правило о 75 долларах в день было законом Соединенных Штатов! Должно быть, было бы забавно побороться с ним до конца, но, похоже, я устал — я уже не так молод, как был раньше, — поэтому я просто сдался.

Кто-то сказал мне, что слышал, будто бы члены комиссии зарабатывают по 1000 долларов в день, но правда в том, что правительство даже не оплачивает их затраты.

В начале марта, примерно через месяц после начала деятельности комиссии, мы наконец-то разбились на рабочие группы: группу, занимающуюся Деятельностью до Запуска, возглавил мистер Эчесон; мистер Саттер отвечал за комиссию по Проектированию, Разработке и Производству; генерал Кутина возглавил группу по Анализу Катастрофы, а доктор Райд взяла на себя руководство группой по Планированию Заданий и Хода Работы.

Большую часть времени я проводил в группе Кутины. Я был также и в группе Райд, но все закончилось тем, что я не слишком много для нее работал.

Группа генерала Кутины отправилась в Космический Центр им. Маршалла в Хантсвилле, штат Алабама, чтобы выполнять свою работу. Первым, с кем мы там встретились, оказался человек по имени Уллиан, который пришел, чтобы что-то нам рассказать. Будучи сотрудником службы безопасности дальних полетов в Кеннеди, мистер Уллиан должен был принять решение о том, можно ли размещать на шаттле снаряды для разрушения. (Если ракета выходит из под контроля, то эти снаряды дают возможность ее уничтожить, разорвав на мелкие кусочки. Это гораздо менее опасно, чем обычная ракета, которая летит сама по себе, готовая взорваться при прикосновении к земле.)

Подобные снаряды есть на каждой непилотируемой ракете. Мистер Уллиан сказал нам, что из 127 ракет, которые он наблюдал, из строя вышли 5 — это составляет около 4 процентов. Он взял эти 4 процента, разделил их на 4, поскольку допустил, что запуск пилотируемой ракеты будет более безопасным, чем запуск непилотируемой ракеты. Тогда у него получилась вероятность выхода из строя ракеты, равная примерно 1 проценту, что было достаточно для обоснованного введения снарядов для разрушения.

Но НАСА сказала мистеру Уллиану, что вероятность возникновения такой ситуации равна скорее 1 к 10⁵.

Я попытался понять смысл этого числа: «Вы сказали 1 к 10⁵?»

— Точно; 1 к 100 000.

— Это значит, что вы могли бы запускать шаттл каждый день, и в среднем между несчастными случаями проходило бы по 300 лет — каждый день, один запуск, в течение 300 лет, — ненормальность этого совершенно очевидна!

— Да, я знаю, — сказал мистер Уллиан. — Я сдвинул свое число до 1 к 1000 в ответ на претензии НАСА — по поводу того, что они гораздо более ответственно относятся к пилотируемым полетам, что их нельзя сравнивать с типичными ракетами и т.д. и т.п., — и все равно предложил разместить на шаттле снаряды для разрушения.

Но тогда возникла новая проблема: спутник Юпитера, Галилео, должен был использовать источник питания, который работает на тепле, выделяемом радиоактивными элементами. Если бы шаттл, несущий Галилео, вышел из-под контроля, то радиоактивные элементы рассеялись бы по очень большой площади. Таким образом, спор продолжился: НАСА продолжала утверждать — 1 к 100 000, а мистер Уллиан — 1 к 1 000, в лучшем случае.

Кроме того, мистер Уллиан рассказал нам о проблемах, которые у него возникли, когда он попытался обсудить все с человеком, отвечавшим за этот вопрос, мистером Кингсбери: он мог назначить встречи с его подчиненными, но к нему самому он никак не мог пробраться, а потому никак не мог узнать, откуда в НАСА взялось число 1 к 100 000. Детали этой истории я не могу вспомнить абсолютно точно, но мне показалось, что мистер Уллиан ведет себя очень разумно.

Наша группа наблюдала за испытаниями, которые проводила НАСА, чтобы проверить свойства уплотнений — какое давление выдерживает замазка и т.д., — мы хотели точно узнать, что же все-таки произошло. Генерал Кутина не хотел спешить с выводами, поэтому многие вещи мы просматривали снова и снова, проверяя все свидетельства и обращая особое внимание на то, как одно согласуется с другим.

Было ужасно много подробных дискуссий о том, что же в точности произошло за последние несколько секунд полета, но я не обратил на это особого внимания. Это напоминало поезд, который потерпел катастрофу, потому что на рельсах оказалась брешь, а мы анализировали, какие машины разбились в первую очередь, какие — во вторую и почему какая-то машина перевернулась на бок. Я счел, что раз поезд сошел с рельс, то все остальное неважно — все уже случилось. Мне стало скучно.

Тогда я придумал для себя игру: «Представь, что из строя вышло что-то еще — основные двигатели, например, — и мы занимаемся таким же интенсивным расследованием, как и сейчас: мы обнаружили бы такие же скользящие критерии и отсутствие процесса передачи информации?»

Я подумал, что и в этом случае сделал бы то же самое, что и всегда — выяснил бы у инженеров, как работает двигатель, каковы его возможные опасные места, какие проблемы возникают и все прочее, — а потом, когда я загружусь настолько, что буду понимать, о чем идет речь, я буду спорить с любым, кто мне скажет, что вероятность выхода из строя равна 1 к 100 000.

Я попросил разрешения поговорить с инженерами о двигателях. Парень говорит: «Хорошо, я договорюсь об этом. В девять утра, завтра, подойдет?»

На следующий день к этому времени подошли трое инженеров, их начальник, мистер Ловингуд, и несколько ассистентов — всего человек восемь или девять.

У каждого из пришедших была большая толстая тетрадь, полная бумаг, которые были разложены по порядку. Обложка гласила:

Я сказал: «Класс! Ребята, вы, должно быть, трудились над этим всю ночь!»

— Да нет, работы тут немного; мы просто собрали обычную документацию, которой пользуемся постоянно.

Я сказал: «Но я лишь хотел поговорить с несколькими инженерами. Существует множество проблем, над которыми надо поработать, поэтому я не могу ожидать, что все вы останетесь здесь и будете говорить со мной».

Но на этот раз остались все.

Мистер Ловингуд встал и начал объяснять мне все именно так, как это обычно принято в НАСА, с помощью схем и графиков, которые соответствовали информации в моей большой книге — само собой, не обошлось и без горошин.

Не буду докучать вам излишними подробностями, но мне хотелось понять все, что можно о двигателе. Поэтому я беспрестанно задавал свои тупые вопросы.

Через некоторое время мистер Ловингуд говорит: «Доктор Фейнман, мы разговариваем уже в течение двух часов. Нам нужно изучить 123 страницы, а пока мы просмотрели только 20».

Моим первым порывом было сказать: «Да нет, это не отнимет так много времени. В самом начале я всегда соображаю немного медленно; мне требуется некоторое время на то, чтобы войти в курс дела. Ближе к концу дела пойдут гораздо быстрее».

Но потом у меня появилась вторая мысль. Я сказал: «Чтобы ускорить процесс, я скажу вам, что я делаю, чтобы вы знали, к чему я стремлюсь. Я хочу знать, существует ли такое же отсутствие передачи информации между инженерами и менеджерами, которые работают над двигателем, какое мы обнаружили в случае с ракета-носителями».

Мистер Ловингуд говорит: «Я так не думаю. В действительности, несмотря на то, что сейчас я — менеджер, я имею инженерное образование».

— Хорошо, — сказал я. — Я дам каждому из вас по листу бумаги. Пожалуйста, напишите на этом листе ответ на мой вопрос: какова, по-вашему, вероятность того, что полет шаттла может не состояться из-за какой-нибудь поломки в этом двигателе?

Они написали свои ответы и отдали мне листы. Один парень написал «чистота 99,44 % из ста» (он повторил лозунг фирмы, выпускающей мыло «Айвори»). 99,44 % из ста означало, что вероятность отказа двигателя примерно 1 шанс из 200. Другой парень написал что-то очень техническое и высококоличественное в стандартном статистическом варианте, аккуратно определяя все данные, что мне пришлось переводить на нормальные цифры — и что тоже значило 1 из 200. Третий парень просто написал: «1 из 300».

Однако на листе мистера Ловингуда было написано:

— Что ж, — сказал я, — я получил четыре ответа, и один из них выказывает попытку улизнуть. — Я повернулся к мистеру Ловингуду: «Я считаю, что Вы улизнули от ответа».

— Я так не считаю.

— Вы не сказали мне, в чем Вы уверены, сэр; Вы лишь сказали, как Вы определили свою уверенность. Я же хочу знать вот что: после того, как Вы определили свою уверенность, чему она равна?

Он говорит: «100 %, — у инженеров отпадывают челюсти, у меня тоже; я смотрю на него, все остальные тоже, — э, э, минус эпсилон!»

Тогда я говорю: «Хорошо, прекрасно. Теперь единственная проблема состоит в том, чтобы узнать, ЧТО ТАКОЕ ЭПСИЛОН?»

Он говорит: «10⁻⁵». Это было то же самое число, о котором нам рассказывал мистер Уллиан: 1 к 100 000.

Я показал мистеру Ловингуду остальные ответы и сказал: «Вам будет интересно узнать, что здесь между инженерами и менеджерами тоже есть разница — с коэффициентом более 300».

Он говорит: «Сэр, я с удовольствием пришлю Вам документ, который содержит приблизительный расчет, чтобы Вам все стало ясно»[37].

Я сказал: «Большое спасибо. А теперь давайте вернемся к двигателю». Таким образом, мы продолжили и, как я и предполагал, ближе к концу дела пошли быстрее. Мне нужно было понять, как работает двигатель — точную форму лопаток турбины, как именно они вращаются и т.д., — чтобы я смог понять его проблемы.

После обеда инженеры рассказали мне обо всех проблемах двигателей: образование трещин на лопатках в кислородном насосе, образование трещин на лопатках в водородном насосе, появление раковин и трещин на корпусе и т.д. Они искали все эти дефекты с помощью перископов и специальных приборов после каждого возвращения шаттла из полета.

Была также проблема под названием «субсинхронный вихрь», в процессе которого вал изгибается в виде слегка параболической кривой при высокой скорости. Износ подшипников был настолько сильным — весь этот шум и вибрации, — что вся ситуация казалась безнадежной. Однако они нашли способ от нее избавиться. Серьезных проблем насчитывалось порядка дюжины; примерно половина из них была улажена.

Большинство самолетов собирают «снизу вверх» из деталей, которые уже прошли всестороннюю проверку. Однако шаттл собирали «сверху вниз» — чтобы сэкономить время. Но всякий раз, когда обнаруживалась проблема, для ее устранения нужно было очень многое переделать.

Теперь мистер Ловингуд уже не говорит так много, а разные инженеры, в зависимости от обсуждаемой проблемы, рассказывают мне все это точно также, как я мог бы это выяснить, если бы отправился к инженерам в «Тиоколе». Я почувствовал огромное уважение по отношению к ним. Все они говорили очень прямо, и все было превосходно. Мы проработали все до самого конца книги. Мы сделали это.

Потом я сказал: «А как насчет этой высокочастотной вибрации, которой одни двигатели подвергаются, а другие — нет?»[38]

Все начинают суетиться, и появляется маленькая стопка бумаг. Все они аккуратно скреплены между собой и так же аккуратно прикрепляются в мою книгу. Все это связано с вибрационным четырехтысячным циклом!

Быть может, я немного занудный, но я изо всех сил старался никого ни в чем не обвинять. Я просто позволил им показать мне то, что они показали, и вел себя так, словно не замечаю их уловок. Я являю собой не тот тип следователя, который можно увидеть по телевидению. Такой следователь при каждом удобном случае вскакивает со стула и обвиняет коррумпированную организацию в утаивании информации. Но я ясно понимал, что они не сказали мне об этой проблеме, пока я сам о ней не спросил. Я обыкновенно вел себя как наивный человек — которым я, в сущности, и являюсь.

Как бы то ни было, они с рвением приступили к обсуждению этой проблемы: разволновались и начали подробно ее описывать. Я уверен, что им это было приятно, потому что технари любят обсуждать технические проблемы с другими технарями, у которых может быть свое мнение или предложение, которое может оказаться полезным.

Они беспрестанно ссылались на проблему, которая носила какое-то сложное название — «вихревая колебательная ля-ля-ля, вызванная давлением» или что-то в этом роде.

Я сказал: «Так вы имеете в виду свист!»

— Да, — сказали они; — это явление выказывает характеристики свиста.

Они полагали, что свист может исходить из места, где газ при высокой скорости проходит через трубу и расходится по трем другим трубам меньшего диаметра, где стоят две перегородки. Они рассказали мне о том, насколько продвинулись в понимании проблемы.

После ухода с собрания у меня сложилось совершенно определенное впечатление того, что я обнаружил здесь ту же игру, что и в случае с уплотнениями: руководящее звено снижало критерии и принимало все большее и большее количество ошибок, которые не были предусмотрены конструкцией прибора, а нижестоящие инженеры при этом вопили: «ПОМОГИТЕ!» и «Мы же едем на КРАСНЫЙ СВЕТ!»

На следующий вечер по пути домой, в самолете, я ужинал. Намазав маслом булку, я взял маленький кусочек тонкого картона, на котором подают масло, и согнул его в форме буквы U, чтобы на меня смотрели две его кромки. Я поднял эту фигурку, подул на нее, и очень скоро она начала издавать шум, напоминающий свист.

Вернувшись в Калифорнию, я собрал еще некоторую информацию по двигателю шаттла и вероятности его выхода из строя. Я отправился в Рокетдайн и поговорил с инженерами, которые производили двигатели. Кроме того, я встретился с консультантами по двигателю. Один из них, мистер Коверт, состоял в комиссии. Кроме того, я узнал, что одним из консультантов этой компании был профессор Калтеха. Он повел себя очень дружелюбно и предоставил мне большой объем информации, а также рассказал о тех проблемах, которые есть у двигателя, и выразил свое мнение по поводу вероятности его выхода из строя.

Я отправился в ЛИРД и встретил одного парня, который только что написал для НАСА отчет о методах, используемых ФУГА[39] и военными для аттестации своих газотурбинных и ракетных двигателей. Мы потратили целый день, размышляя над тем, как определить вероятность выхода из строя какой-то части механизма. Я выучил множество новых названий — например, «Вейбулл» — определенное математическое распределение, создающее на графике определенную форму. Он сказал, что изначально правила техники безопасности для шаттла были очень похожи на правила ФУГА, но потом НАСА изменила их по мере возникновения проблем.

Оказалось, что Космический Центр им. Маршалла в Хантсвилле спроектировал двигатель, Рокетдайн его производил, Локхид писал инструкции, а Космический Центр им. Кеннеди устанавливал их на шаттл! Быть может, это была гениальная система организации, но мне она представилась полной неразберихой. Я в ней совсем запутался. Я не знал, говорю ли я с человеком из Маршалла, из Рокетдайна, из Локхида или из Кеннеди! Так что я потерялся в самой гуще всего этого. В течение всего это времени — марта и апреля — я столько носился взад-вперед между Калифорнией, Алабамой, Хьюстоном, Флоридой и Вашингтоном, что часто не помнил, какой сегодня день или где я нахожусь.

После всего этого расследования, которое я провел самостоятельно, я подумал, что было бы неплохо написать небольшой отчет по двигателю для остальных членов комиссии. Но, взглянув на свои записи на программе испытаний, я обнаружил некоторую путаницу: например, речь шла о «двигателе N12» и продолжительности полета «двигателя». Но ни один двигатель не был обычным: его постоянно ремонтировали. После каждого полета техники проверяли двигатели, смотрели, сколько сломалось лопаток на роторе, сколько трещин появилось на корпусе и т.д. Потом они ремонтировали «двигатель», надевая на него новый корпус, устанавливая новый ротор или новые подшипники — они заменяли множество деталей. Таким образом, я читал, что в каком-нибудь двигателе стоял ротор N2009, который проработал в течение 27 минут в таком-то полете, и корпус N4091, который проработал 53 минуты в полетах таком-то и таком-то. Все это было перепутано.

Закончив свой отчет, я захотел его проверить. Поэтому, когда я приехал в Маршалл в следующий раз, я сказал, что хочу обсудить с инженерами несколько сугубо технических проблем, чтобы просто проверить некоторые детали — руководители на встрече мне не нужны.

На этот раз, к моему удивлению, пришли только три инженера, с которыми я уже говорил ранее, и мы разобрались во всем.

Когда я собирался уходить, один из них сказал: «Помните вопрос, который Вы задавали нам в прошлый раз, когда раздали листочки? Он показался нам провокационным. Он был нечестным».

Я сказал: «Вы правы. Этот вопрос действительно был провокационным. Я предполагал, что может произойти».

Парень говорит: «Я бы хотел исправить свой ответ. Я хочу сказать, что не могу определить его количественно». (Это был тот самый парень, который ранее дал самый подробный ответ.)

Я сказал: «Прекрасно. Но согласны ли Вы с тем, что вероятность выхода из строя равна 1 к 100 000?»

— Ну, э, нет, не согласен. Я просто не хочу отвечать.

Потом другой парень говорит: «Я сказал, что вероятность равна 1 к 300, и я по-прежнему утверждаю то же самое, но я не хочу рассказывать, как получил это число».

Я сказал: «Все нормально. Вы не обязаны это делать».

Многострадальное приложение

Все это время меня не покидало ощущение, что где-то по ходу работы вся комиссия снова должна собраться вместе, чтобы мы могли поговорить друг с другом и обсудить то, что нам удалось узнать.

Чтобы помочь подобному обсуждению, я в течение всей работы писал небольшие отчеты: я описывал свою работу с командой, которая занималась измерением температуры (анализируя фотографии и ошибочные показания прибора); я написал о своих беседах с мистером Ламбертом и рабочими-сборщиками и не забыл даже тот листочек бумаги, на котором было написано «Погнали дальше». Все эти маленькие отчеты я отправил Элу Килу, исполнителю, чтобы он распространил их среди остальных членов комиссии.

Кроме того, была еще и авантюра — расследование отсутствия передачи информации между менеджерами и инженерами, работавшими над двигателями, — об этом я тоже написал: дома, на своем небольшом персональном компьютере IBM. Я уже несколько устал, а потому утратил самообладание, которое было мне необходимо, так что отчет был написан не так аккуратно, как все остальные мои отчеты. Но поскольку я писал его только для прочтения остальными членами комиссии, я не стал ничего исправлять и просто отправил его доктору Килу, прикрепив записку, которая гласила: «Я считаю, что этот отчет будет интересен остальным членам комиссии, но Вы можете сделать с ним все, что пожелаете, — он несколько несдержан в конце».

Он поблагодарил меня и сказал, что отправил мой отчет всем.

Потом я отправился в Космический Центр им. Джонсона в Хьюстоне, чтобы исследовать авиационную электронику. Там была группа Салли Райд. Они расследовали вопросы безопасности, разговаривая с астронавтами об их впечатлениях. Салли познакомила меня с инженерами по программному обеспечению, и они показали мне тренажеры для астронавтов.

Все это действительно очень необычно. Там есть всевозможные имитаторы с изменяющейся степенью сложности, на которых тренируются астронавты. Один из них был очень похож на настоящую машину: поднимаешься по лестнице, входишь внутрь; в окнах компьютеры воспроизводят нужные изображения. Когда пилот передвигает рычаги управления, вид за окнами меняется.

Перед этим тренажером стояла двойная задача: обучать астронавтов и проверять компьютеры. В задней части отсека, где сидит команда, располагались лотки, наполненные кабелями, спускавшимися вниз через грузовой отсек и уходившими куда-то в задний отсек, где специальные инструменты моделировали сигналы двигателей — давление, скорость течения топлива и т.п. (Кабели были доступны, потому что техники проверяли «перекрестную наводку» — помехи в сигналах, передаваемых туда-обратно.)

Самим шаттлом управляет, главным образом, компьютер. Как только он включается и начинает работать, то внутри больше никто ничего не делает, потому что возникает огромное ускорение. Когда шаттл достигает определенной высоты, компьютеры на некоторое время немного снижают осевую нагрузку двигателя, а по мере увеличения разрежения воздуха снова ее поднимают. Примерно через минуту после этого отпадают два твердотопливных ракета-носителя; еще через несколько минут отпадает основной топливный резервуар, причем все операции контролируются компьютерами. Шаттл автоматически попадает на орбиту — астронавты просто сидят на своих местах.

У компьютеров шаттла не хватает памяти, чтобы хранить все программы до конца полета. После попадания шаттла на орбиту астронавты вынимают некоторые кассеты и загружают программу для следующей фазы полета — всего этих фаз шесть. Ближе к концу полета астронавты загружают программу возвращения на Землю.

На борту шаттла четыре компьютера, обрабатывающих одни и те же программы. Обыкновенно все четыре компьютера работают абсолютно согласованно. Если один компьютер выходит из согласования, то полет все равно может продолжаться. Но если согласованно работают только два компьютера, полет необходимо прекратить, и шаттл должен немедленно вернуться на Землю.

Для большей безопасности на борту есть еще и пятый компьютер, расположенный отдельно от четырех предыдущих, с проводами, идущими по другим каналам. В этот компьютер заложено всего две программы: программа подъема и программа спуска. (У него едва хватает памяти на размещение двух этих программ.) Если что-то произойдет с остальными компьютерами, то этот пятый компьютер сможет вернуть шаттл на Землю. Его никогда нельзя использовать ни для чего другого.

Но наиболее эффектная вещь — это посадка. Как только астронавты узнают, где они должны приземлиться, они нажимают одну из трех кнопок — обозначенных как Эдвардс, Уайт Сэндс и Кеннеди, — благодаря чему компьютер узнает, где приземлится шаттл. Затем несколько маленьких ракет его немного замедляют и вводят в атмосферу под почти прямым углом. Это опасная часть, во время которой нагревается все покрытие.

В течение этого времени астронавты ничего не видят, и все изменяется настолько быстро, что снижение должно проводиться автоматически. На высоте около 35 000 футов шаттл замедляется до скорости, не превышающей скорость звука, и тогда им можно управлять вручную, если возникнет такая необходимость. На высоте же в 4 000 футов происходит нечто, что выполняет не компьютер: пилот нажимает на кнопку, чтобы опустить шасси.

Я нашел это очень странным — глупость, которая, очевидно, связана с психологией пилотов: они герои в глазах публики; все считают, что именно они управляют шаттлом, тогда как истина в том, что им не нужно ничего делать до того момента, когда они нажимают кнопку, чтобы опустить шасси. Для них просто невыносима мысль, что, на самом деле, им делать нечего.

Я считал более безопасным тот вариант, когда шасси опускались бы компьютером на тот случай, если астронавты по какой-то причине потеряют сознание. Инженеры-программисты со мной согласились и добавили, что если опустить шасси раньше или позднее нужного времени, то возникнет очень опасная ситуация.

Инженеры рассказали мне, что наземное управление может послать на шаттл сигнал спуска шасси, но подобное дублирование создавало некоторую неуверенность: что произойдет, если пилот, находясь в полубессознательном состоянии, считает, что шасси должны опуститься в определенное время, а контролер на земле знает, что это время ошибочно? Было бы гораздо лучше, если бы всем процессом управлял компьютер.

Раньше пилоты также управляли тормозами. Однако это создавало множество проблем: если вы слишком много тормозили в начале посадочной полосы, то к ее концу тормозная колодка стиралась до основания, так что вы не могли остановиться! Тогда программистов попросили написать компьютерную программу для управления тормозами. Сначала астронавты возражали против подобной перемены, но теперь они довольны, так как автоматический тормоз работает просто превосходно.

Несмотря на то, что в Джонсоне пишут много превосходных программ, компьютеры, которыми оборудован шаттл, настолько устарели, что их уже даже не производят. Они оснащены памятью старого типа, состоящей из маленьких ферритовых сердечников, через которые проходят проводки. Тем временем, мы уже разработали гораздо лучшее аппаратное обеспечение: современные кристаллы памяти гораздо меньше старых, обладают гораздо большей емкостью и гораздо более надежны. Они содержат внутренние коды исправления ошибок, которые автоматически поддерживают память в хорошем состоянии. С помощью современных компьютеров мы можем создавать отдельные программные модули, так что изменение полезной нагрузки не станет требовать грандиозного изменения программ.

Из-за огромных инвестиций, сделанных в имитаторы полета и все остальное аппаратное обеспечение, начинать все заново и заменять миллионы строк программ, которые создавались постепенно, было бы очень дорого.

Я узнал, как программисты разрабатывали авиационную электронику для шаттла. Одна группа создавала части программ. После этого части объединялись в огромные программы, которые тестировала независимая группа.

Когда обе группы приходили к выводу, что все ошибки устранены, они проводили имитацию всего полета, во время которой проверяется каждая часть системы шаттла. Для таких случаев у них был особый принцип: эта имитация — не просто упражнение по проверке состояния программ; это реальный полет — если сейчас что-то выйдет из строя, то это очень серьезно, как если бы на борту шаттла действительно были астронавты и у них возникли проблемы. Речь идет о вашей репутации.

За много лет, в течение которых они этим занимались, выход из строя происходил всего шесть раз на этапе имитации полета и ни одного раза во время реального полета.

Таким образом, было похоже, что программисты знают свое дело: они знали, что их работа жизненно важна для шаттла, но представляет собой потенциальную опасность, поэтому они были в высшей степени аккуратны. Они писали программы управления очень сложными механизмами в среде с радикально изменяющимися условиями — программы, измеряющие эти изменения, выказывают гибкость в своих ответных сигналах и поддерживают высокую точность и безопасность. Я бы сказал, что в некоторых отношениях они когда-то занимали важнейшее место в том, что касается обеспечения качества в роботизированных или интерактивных компьютерных системах, но из-за устаревшего аппаратного обеспечения теперь об этом не может быть и речи.

Я не исследовал авиационную электронику столь же тщательно, как двигатели, поэтому, быть может, я несколько голословен, но сам я так не считаю. Инженеры и руководители отлично находили общий язык друг с другом и внимательно следили за тем, чтобы не снижать критерии безопасности.

Я сказал программистам, что считаю их систему и их отношение к своей работе очень хорошим.

Один парень пробормотал что-то насчет шишек из НАСА, которые хотят урезать финансирование тестирования программ, чтобы сэкономить деньги: «Они постоянно твердят, что мы всегда проходим тесты, так в чем смысл такого их количества?»

До отъезда из Хьюстона я продолжил свое тайное расследование слуха о том, что Белый Дом надавил на НАСА с тем, чтобы шаттл был запущен. Хьюстон является коммутационным центром, поэтому я отправился к специалистам по телеметрии и спросил их о системе коммутации. Я проделал все то же самое, что и во Флориде — люди отнеслись ко мне так же хорошо, — но на этот раз я узнал, что если бы астронавты захотели связаться с Конгрессом, Белым Домом или чем-то еще, то они должны были предупредить центр за три минуты — не за три месяца, не за три дня, не за три часа, — за три минуты. А потому они могут это сделать, когда захотят, и заранее ничего не нужно записывать. Так что это был тупик.

Однажды я поговорил об этом слухе с репортером из «Нью-Йорк Таймс». Я спросил его: «Как вы выясняете истинность подобных слухов?»

Он говорит: «Я подумал, что могу, по крайней мере, поговорить с людьми, которые работают с системой коммутации. Я попробовал это, но мне не удалось ничего узнать».

В течение первой половины апреля группа генерала Кутины получила окончательные результаты испытаний, которые НАСА проводила в Маршалле. НАСА приложила свою собственную интерпретацию результатов, но мы подумали, что должны написать все заново, по-своему. (Единственным исключением стали те случаи, когда испытания ничего не показали.)

Генерал Кутина создал в Маршалле целую систему для написания отчета нашей группы. Этот процесс длился два дня. Но прежде чем мы смогли хоть чего-то достигнуть, мы получили от мистера Роджерса послание: «Возвращайтесь в Вашингтон. Вы не должны писать свой отчет там».

Таким образом, мы отправились в Вашингтон, и генерал Кутина выделил для меня офис в Пентагоне. Офис был замечательным, но у меня не было секретаря, поэтому я не мог работать быстро.

Бил Граэм всегда очень мне помогал, поэтому я позвонил ему. Он устроил так, что я занял кабинет одного из его подчиненных — тот был в отъезде — и смог воспользоваться услугами его секретаря. Она очень и очень мне помогла: она могла записывать информацию с той же скоростью, с какой я говорил, а потом она все редактировала, исправляя мои ошибки. Мы очень напряженно трудились в течение двух или трех дней и написали таким образом большие разделы отчета. Все получалось очень хорошо.

Нил Армстронг, который тоже входил в нашу группу, очень умело излагал свои мысли на бумаге. Он мог посмотреть на мою работу и немедленно найти любое слабое место и каждый раз оказывался прав, что производило на меня очень сильное впечатление.

Каждая группа писала одну или две главы основного отчета. Наша группа писала какую-то часть «Главы 3: Катастрофа», но основной нашей задачей была «Глава 4: Причина катастрофы». Однако одним из результатов такой системы стало то, что мы так и не встретились, чтобы обсудить, что узнала каждая группа — прокомментировать открытия друг друга с разных точек зрения. Вместо этого мы занимались тем, что называется «правкой» — или тем, что мистер Хотц позднее назвал «высечением надписи на надгробной плите», — исправлением пунктуации, улучшением предложений и т.п. Мы так и не обсудили свои идеи по-настоящему, кроме разве что нескольких случаев, когда такое обсуждение возникало в процессе правки.

Например, возникал вопрос: «В этом предложении о двигателях следует употребить вот эти слова или вот те?»

Тогда я пытался дать начало небольшой дискуссии. «По моим собственным ощущениям, я получил впечатление, что двигатели далеко не так хороши, как вы здесь утверждаете…»

Тогда они говорили: «Что ж, мы воспользуемся более консервативной формулировкой», — и переходили к следующему предложению. Возможно, это очень эффективный способ быстрого написания отчета, но мы проводили одно заседание за другим, занимаясь исключительно исправлением слов.

Время от времени мы прерывались, чтобы обсудить типографские проблемы и цвет обложки. И после каждого обсуждения нас просили проголосовать. Я считал, что лучше всего голосовать за тот же цвет обложки, который был выбран на прошлом заседании, но в результате всегда оставался в меньшинстве! В конце концов, мы выбрали красный цвет. (Книга вышла в обложке синего цвета.)

Однажды я разговаривал с Салли Райд о чем-то, что упоминал в своем отчете о двигателях, но, судя по всему, она об этом не знала. Я сказал: «Разве Вы не видели мой отчет?»

Она говорит: «Нет, мне его никто не давал».

Тогда я иду в офис Кила и говорю: «Салли утверждает, что у нее нет копии моего отчета».

Он изображает удивление и поворачивается к своему секретарю. «Пожалуйста, сделайте копию отчета доктора Фейнмана для доктора Райд».

Потом я узнаю, что моего отчета не видел и мистер Эчесон.

— Сделайте копию и отдайте ее мистеру Эчесону.

В конце концов, я все понял и сказал: «Доктор Кил, я думаю, что моего отчета не видел никто».

Тогда он говорит своему секретарю: «Пожалуйста, сделайте копии для всех членов комиссии и раздайте им».

В конце концов, я ему сказал: «Я ценю ту работу, которую Вы выполняете, и я понимаю, что трудно запомнить все. Но мне казалось, что Вы сказали мне, что показали мой отчет всем».

Он говорит: «Ну, я имел в виду всем, кто здесь работает».

Позднее, во время разговора с людьми, которые там работали, я узнал, что они тоже не видели моего отчета.

Когда остальные члены комиссии наконец-то увидели мой отчет, большинство сочли его очень хорошим и предложили включить его в какую-нибудь часть общего отчета комиссии.

Получив такую поддержку, я постоянно поднимал вопрос о своем отчете. «Мне бы хотелось устроить заседание, чтобы обсудить, что нам с этим делать», — не переставал твердить я.

— Мы устроим заседание по этому поводу на следующей неделе, — таков был стандартный ответ. (Мы были слишком заняты правкой и голосованием по поводу цвета обложки.)

Мало-помалу я осознал, что мой отчет, в том виде, в каком он был написан, потребовал бы долгой правки, а времени у нас уже не было. Тогда кто-то предложил, чтобы мой отчет был оформлен как приложение. Тогда его не нужно будет править, чтобы он соответствовал основному тексту.

Однако некоторые члены комиссии настаивали на том, чтобы мой отчет был каким-то образом присоединен к основному: «Приложения выйдут только через несколько месяцев, поэтому если Ваш отчет выйдет в качестве приложения, то его никто не будет читать», — сказали они.

Однако я решил пойти на компромисс и согласиться на то, чтобы отчет вышел в виде приложения.

Но теперь возникла новая проблема: мой отчет, который я написал дома на своем текстовом процессоре, нужно было перевести из формата IBM в большую систему документации, которую использовала комиссия. Это можно было сделать с помощью оптического сканирующего прибора.

Однако мне нужно было немного побегать, чтобы найти нужного человека, который смог бы это сделать. Потом это было сделано не сразу. Когда я спросил, что произошло, этот парень сказал мне, что потерял копию, которую я ему дал. Поэтому мне пришлось дать ему еще одну копию.

Через несколько дней я закончил писать отчет по авиационной электронике и решил объединить его со своим отчетом по двигателям. Тогда я взял свой новый отчет, принес его к тому парню и сказал: «Я хочу объединить этот отчет с предыдущим».

Потом мне по каким-то причинам понадобилось посмотреть копию своего нового отчета, но парень дал мне старую копию, в которой не было информации по авиационной электронике. «А где последний вариант моего отчета?» — спросил я.

— Я не могу его найти, — и т.д. Я уже не помню всех деталей этой истории, но, по-моему, мой отчет постоянно либо отсутствовал, либо в наличии была лишь его часть. Быть может, это действительно были всего лишь какие-то промахи, но их было слишком много. Так что мне пришлось побороться за право моего отчета на существование.

Потом в последнюю пару дней, когда основной отчет уже был готов к отправлению в печать, доктор Кил захотел, чтобы мой отчет тоже был исправлен, несмотря на то, что он идет в качестве приложения. Тогда я отнес его к постоянно работающему там редактору, способному человеку по имени Хансен, и он откорректировал мой отчет, не изменяя его смысла. Потом его вернули в машину под названием «Вариант N23» — он прошел множество переработок.

(Кстати: 23 варианта имело все. Кто-то заметил, что компьютеры, которые должны увеличивать скорость выполнения нами разных действий, не увеличили скорость написания нами отчета: раньше мы делали всего 3 варианта — так как их очень трудно печатать, — теперь же мы производим 23 варианта!)

На следующий день я увидел, что Кил работает над моим отчетом: он обводил в круги целые его части, а потом перечеркивал их крестом; там были всевозможные мысли. Он объяснил: «Эту часть можно вычеркнуть, потому что она в большей или меньшей степени говорит о том же, о чем мы уже написали в основном отчете».

Я попытался объяснить, что гораздо проще проследить за логикой, когда все мысли вытекают одна из другой, а не тогда, когда все разбросано маленькими кусочками по всему отчету. «Как никак, — сказал я, — это будет всего лишь приложение. Так что не будет ничего страшно, если какие-то мысли в нем повторятся».

Доктор Кил вернул некоторые части моего отчета на свои места там, где я его об этом попросил, но в отчете по-прежнему отсутствовало так много всего, что он уже не был похож на то, что представлял собой ранее.

Десятая рекомендация

Где-то в мае, на одном из наших последних заседаний, мы нашли время, чтобы составить список возможных рекомендаций. Кто-нибудь говорил: «Быть может, нам следует обсудить учреждение совета по безопасности».

— Хорошо, запишем.

Я думаю: «Наконец-то! У нас будет обсуждение!»

Но потом оказывается, что этот предварительный список тем становится рекомендациями — чтобы был совет по безопасности, чтобы было это, чтобы было то. Единственное обсуждение состояло в том, что следует записать в первую очередь, что во вторую и т.д.

Однако было еще много всего, что мне хотелось бы обсудить более подробно. Например, в отношении совета по безопасности можно было спросить: «Не случится ли так, что подобная комиссия просто добавит еще один слой к уже и так чрезмерно разросшейся бюрократии?»

Советы по безопасности существовали уже и раньше. В 1967 году после катастрофы, произошедшей с Аполлоном, комиссия по расследованию создала специальный совет по безопасности. Последний проработал какое-то время, но потом прекратил свою деятельность.

Мы не обсуждали, почему первые советы по безопасности утратили свою эффективность; вместо этого мы просто предложили учредить еще большее количество советов по безопасности: мы назвали их «Независимая Комиссия по Контролю за Проектированием Двигателей Твердотопливных Ракет», «Совещательный Комитет по Безопасности Системы Транспортировки Шаттла» и «Служба Безопасности, Надежности и Обеспечения Качества». Мы решили, кто будет контролировать каждый совет по безопасности, но мы не обсудили, было ли у советов по безопасности, созданных нами, больше шансов на эффективную деятельность, можем ли мы усовершенствовать существующие советы так, чтобы они заработали, или стоит ли их учреждать вообще.

Я во многом уверен не настолько, насколько в этом уверены все остальные. Я считаю, что, прежде чем что-то делать, нужно это обдумать, а мы недостаточно думали вместе. Быстрые решения важных вопросов — не самый хороший вариант, а при той скорости, с которой мы двигались, мы были просто обречены на то, чтобы дать несколько непрактичных рекомендаций.

Мы закончили перестановку возможных рекомендаций, немного их подправили, а потом проголосовали по списку. Это был странный метод, к которому я не привык. Фактически, у меня появилось ощущение, что кто-то навязывает нам свое мнение: все уже каким-то образом решено, причем не нами.

Как бы то ни было, на нашем последнем заседании, мы пришли к общему мнению по поводу девяти рекомендаций. Многие члены комиссии после того заседания уехали домой, но я должен был уехать в Нью-Йорк только через несколько дней, поэтому я остался в Вашингтоне.

На следующий день я случайно оказался в офисе мистера Роджерса с Нилом Армстронгом и еще одним членом комиссии, когда Роджерс говорит: «Я подумал, что нам нужна десятая рекомендация. Все в нашем отчете настолько негативно, что, по-моему, нам для равновесия нужно поставить что-нибудь позитивное в конце».

Он показывает мне лист бумаги, который гласит:

За четыре месяца нашей работы в качестве комиссии мы никогда не обсуждали ни одного подобного политического вопроса, поэтому мне казалось, что нет никакой причины вставлять подобную рекомендацию в наш отчет. И хотя я не хочу сказать, что не согласен с этим, истинность данной рекомендации также нельзя назвать очевидной. Я сказал: «Я полагаю, что эта десятая рекомендация неуместна».

По-моему, я слышал, как Армстронг сказал: «Что ж, если кто-то против, то мне кажется, что эту рекомендацию вставлять не нужно».

Но Роджерс продолжал давить на меня. Мы немного поспорили, но потом мне пришлось улететь в Нью-Йорк.

В самолете я еще подумал о десятой рекомендации. Я хотел аккуратно изложить свои аргументы против нее в письменном виде, поэтому, когда я добрался до своего отеля в Нью-Йорке, я написал мистеру Роджерсу письмо, в конце которого добавил: «Эта рекомендация напоминает мне смотр готовности полета, проводимый НАСА: „Есть несколько критических проблем, но не обращайте на них внимания — продолжайте летать!“».

Была суббота, и мне хотелось, чтобы мистер Роджерс прочитал мое письмо до понедельника. Поэтому я позвонил его секретарю — все работали по семь дней в неделю, чтобы вовремя подготовить отчет — и сказал: «Мне бы хотелось продиктовать вам письмо; могу ли я это сделать?»

Она говорит: «Конечно! Чтобы сэкономить вам деньги, я сейчас же Вам перезвоню». Она перезванивает мне, я диктую письмо, и она вручает его прямо в руки Роджерса.

Когда я вернулся в понедельник, мистер Роджерс сказал: «Доктор Фейнман, я прочитал Ваше письмо и согласен со всем, что в нем написано. Но Вы остались в меньшинстве».

— В меньшинстве? Но как я мог остаться в меньшинстве, если заседания не было?

Кил тоже присутствовал во время этого разговора. Он говорит: «Мы позвонили всем, и все согласились с этой рекомендацией. Все проголосовали за нее».

— Я считаю, что это нечестно! — запротестовал я. — Если бы я мог представить свои аргументы другим членам комиссии, то думаю, что не остался бы в меньшинстве. — Я не знал, что мне делать, поэтому сказал: «Я хочу сделать копию письма».

Когда я вернулся, Кил говорит: «Мы только что вспомнили, что не обсуждали этот вопрос с Хотцем, потому что он был на каком-то заседании. Мы забыли узнать его мнение».

Я не знал, что с этим делать, но позднее выяснил, что мистер Хотц находился в том же здании, неподалеку от копировального аппарата.

Позднее я поговорил о десятой рекомендации с Дэвидом Эчесоном. Он объяснил: «На самом деле эта рекомендация не имеет никакого значения; это лишь ложка меда в бочке дегтя».

Я сказал: «Что ж, если она не имеет никакого значения, то в ней нет никакой необходимости».

— Если бы это была комиссия Государственной Академии Наук, то Ваши возражения были бы вполне уместны. Но не забывайте, — говорит он, — это Президентская комиссия. Мы должны сказать что-то и для президента.

— Я не понимаю разницы, — сказал я. — Почему я не могу подойти к написанию отчета для президента с тех же точных и научных позиций?

Однако наивность работает не всегда: мой аргумент не возымел никакого эффекта. Эчесон продолжал твердить мне, что я делаю из мухи слона, а я продолжал утверждать, что эта рекомендация делает наш отчет менее эффективным и не должна в нем присутствовать.

Так что все закончилось следующим: «Комиссия настоятельно рекомендует, чтобы НАСА продолжала получать поддержку администрации президента и всего народа… » — та самая «ложка меда» для «равновесия» отчета.

Пока я летел домой, я думал про себя: «Забавно, что единственная часть отчета, которая действительно уравновешена, — это мой собственный отчет: я говорил много негативного о двигателе и много позитивного об авиационной электронике. И мне пришлось бороться с начальством, чтобы мой отчет был вставлен в общий, хотя бы как вшивое приложение!»

Я подумал о десятой рекомендации. Все рекомендации были основаны на обнаруженных нами свидетельствах, кроме этой последней, которая была абсолютно беспочвенной. Я прекрасно видел, как капает белая краска, которой покрыли отчет. Эта рекомендация была очевидной ошибкой! Из-за нее наш отчет выглядел плохо. Я очень переживал.

Приехав домой, я поговорил со своей сестрой, Джоан. Я рассказал ей о десятой рекомендации и о том, как я остался «в меньшинстве».

— А ты позвонил хоть одному из остальных членов комиссии, чтобы самому поговорить с ним? — спросила она.

— Ну, я говорил с Эчесоном, но он был за рекомендацию.

— А как насчет остальных?

— Э, нет. — Тогда я позвонил трем другим членам комиссии — назову их А, Б и В.

Я звоню А, который говорит: «Какая десятая рекомендация?»

Я звоню Б, который говорит: «Десятая рекомендация? О чем ты говоришь?»

Я звоню В, который говорит: «Разве ты не помнишь, разиня? Я был в офисе, когда Роджерс впервые рассказал о ней нам, и я не вижу в ней ничего плохого».

Оказалось, что о десятой рекомендации знали только те люди, которые находились в офисе Роджерса, когда тот сказал нам о ней. Больше я не стал никому звонить. С меня хватит — я счел ненужным открывать все сейфы, чтобы удостовериться, что все комбинации одинаковы![40]

Потом я рассказал Джоан о своем отчете — насколько его выхолостили, несмотря на то, что он шел в качестве приложения.

Она говорит: «Что ж, если они поступили с твоим отчетом таким образом, то что ты сделал, работая в этой комиссии? Каковы результаты твоей работы?»

— Ага!

Я отправил мистеру Роджерсу телеграмму:

(К этому времени я знал, что мне следует определять все очень точно.)

Чтобы получить номер желаемого варианта отчета, я позвонил мистеру Хотцу, который отвечал за систему документации и издание отчета. Он прислал мне Вариант N23, чтобы в худшем случае я сам мог его опубликовать.

Эта телеграмма привела к тому, что Роджерс и Кил попытались вступить со мной в переговоры. Они попросили генерала Кутину быть посредником, потому что знали, что он — мой друг. Но они не знали, что он мой хороший друг!

Кутина говорит: «Здравствуйте, профессор, я просто хотел Вам сказать, что на мой взгляд, Вы все делаете правильно. Однако мне поручили отговорить Вас от этого, поэтому сейчас я буду приводить Вам аргументы в пользу другого варианта».

— Не бойся! — сказал я. — Я не собираюсь менять свое мнение. Просто приводи свои аргументы и не бойся.

Первый аргумент состоял в том, что если я не приму десятую рекомендацию, то они не примут мой отчет, даже в качестве приложения.

Это меня не волновало, так как я всегда мог самостоятельно опубликовать свой отчет.

Все остальные аргументы были в том же духе: ни один из них не был веским и ни один не возымел никакого действия. Я очень хорошо обдумал то, что делаю, поэтому просто оставался при своем мнении.

Потом Кутина предложил компромисс: они согласны опубликовать мой отчет в том виде, в каком я его написал, за исключением одного предложения почти в конце.

Я посмотрел на это предложение и понял, что уже выразил свое мнение в предыдущем абзаце. Повторение того же самого момента было равносильно полемике, так что удаление этой фразы делало мой отчет даже лучше. Я принял этот компромисс.

Потом я предложил компромисс по поводу десятой рекомендации: «Если они хотят сказать что-то хорошее насчет НАСА в конце, пусть они просто не называют это рекомендацией, так чтобы люди знали, что это не относится к классу рекомендаций: назовите ее «заключительной мыслью», если вы так хотите. И чтобы не возникло путаницы, не используйте слова «настоятельно рекомендует». Просто скажите «Комиссия советует, чтобы НАСА продолжала получать поддержку администрации президента и всего народа». Все остальное может остаться без изменений».

Немного спустя мне звонит Кил: «Можем ли мы сказать «настоятельно советует»?»

— Нет. Просто «советует».

— Хорошо, — сказал он. И это было окончательное решение.

Встречи с прессой

Я поставил свое имя на основном отчете, мой собственный отчет вышел в качестве приложения к основному, и все было в порядке. В начале июня мы вернулись в Вашингтон и вручили свой отчет президенту на церемонии, которая проходила в Роуз-Гарден. Церемония состоялась в четверг. На суд публики отчет можно было представить только в следующий понедельник, чтобы президент мог его предварительно изучить.

Тем временем газетчики трудились как демоны: они знали, что наш отчет готов и старались обскакать друг друга, чтобы первыми опубликовать сенсационный материал, который в нем содержался. Я знал, что они будут звонить мне денно и нощно, и боялся сказать в отношении технических вопросов что-нибудь, что даст им какой-нибудь намек.

Рис. 18. Отчет Комиссии был представлен президенту в Роуз-Гарден в Белом Доме. На снимке, слева направо, можно увидеть генерала Кутину, Уильяма Роджерса, Юджина Коверта, президента Рейгана, Нила Армстронга и Ричарда Фейнмана. (© Пит Суза, Белый Дом.)

Рис. 19. На приеме. (© Пит Суза, Белый Дом.)

Однако репортеры очень умны и упорны. Они скажут: «Мы слышали то-то и то-то — это правда?» И очень скоро в газетах появляется то, что, как вам кажется, вы им не говорили!

Я определенно решил не говорить им по поводу отчета ни слова до тех пор, пока он не выйдет для всей публики, в понедельник. Мой друг убедил меня пойти на «Час новостей Мак-Нила/Лерера», поэтому я согласился на вечернее шоу, которое должно было состояться в понедельник.

Кроме того, я попросил своего секретаря назначить пресс-конференцию во вторник в Калтехе. Я сказал: «Скажите репортерам, которые хотят поговорить со мной, что сейчас у меня нет никаких комментариев ни по одному вопросу: я с удовольствием отвечу на любые их вопросы на своей пресс-конференции, которая состоится во вторник».

Во время уикэнда, который я провел в Вашингтоне, журналисты каким-то образом узнали, что я угрожал убрать свое имя из отчета. Какая-то газета в Майами начала развивать эту тему, и очень скоро уже все газеты проходились по истории моего спора с Роджерсом. Когда репортеры, которые привыкли, что все происходящее в Вашингтоне обычно скрывается, услышали: «Мистеру Фейнману нечего сказать; он ответит на все ваши вопросы на своей пресс-конференции во вторник», — им это показалось подозрительным: так, будто бы спор все еще продолжается, а эту пресс-конференцию я устраиваю, чтобы объяснить, почему я снял свое имя с отчета.

Однако я ничего не знал обо всем этом. Я настолько изолировал себя от прессы, что даже не читал газет.

В воскресенье вечером мистер Роджерс устроил для комиссии прощальный ужин в каком-то клубе. После того, как мы поужинали, я сказал генералу Кутине: «Я больше не могу оставаться. Мне нужно уйти немного раньше».

Он говорит: «Что может быть настолько важным?»

Я не хочу говорить.

Он выходит вместе со мной, чтобы посмотреть, что это за «важное» нечто. Этим оказывается ярко-красная спортивная машина, в которой сидят две прекрасные блондинки в ожидании, когда они смогут умчать меня.

Я сажусь в машину. Мы уже почти готовы сорваться, оставив генерала Кутину в полной растерянности и непонимании, когда одна из блондинок говорит: «О! Генерал Кутина! Я мисс Такая-то. Я несколько недель назад брала у вас интервью по телефону».

Тогда он понял. Это были репортеры из «Часа Новостей Мак-Нила/Лерера».

Они были очень милы, мы поболтали о том, о сем, что будет в вечернем шоу в понедельник. Во время разговора я упомянул, что собираюсь устроить во вторник свою пресс-конференцию, во время которой представлю свой отчет — несмотря на то, что он выйдет в качестве приложения только через три месяца. Они сказали, что мой отчет, судя по всему, представляет интерес, и они хотели бы его увидеть. К этому времени мы уже успели подружиться, так что я дал им копию своего отчета.

Они высадили меня у дома моей двоюродной сестры, где я остановился. Я рассказал Франсис о шоу и о том, как я отдал репортерам копию своего отчета. Франсис в ужасе схватилась за голову.

Я сказал: «Да, это была дурацкая ошибка! Я лучше позвоню им и скажу не использовать этот отчет».

По тому, как Франсис покачала головой, я понял, что это будет не так просто!

Я позвонил одной из девушек: «Я прошу прощения, но я совершил ошибку: мне не следовало давать вам свой отчет, поэтому я бы предпочел, чтобы вы его не использовали».

— Мы занимаемся бизнесом, связанным с новостями, доктор Фейнман. Цель нашего бизнеса — добывать новости, а ваш отчет достоин освещения в печати. Не использовать его было бы против наших инстинктов и практики.

— Я знаю, но я очень наивен в отношении таких вещей. Я просто допустил ошибку. Это нечестно по отношению к другим репортерам, которые придут на пресс-конференцию во вторник. Понравилось бы вам, если бы вы пришли на пресс-конференцию, а парень, который ее организовал, по ошибке отдал свой отчет кому-то другому? Я думаю, что вы можете это понять.

— Я переговорю со своей коллегой и перезвоню Вам.

Два часа спустя они звонят мне — обе на проводе — и пытаются объяснить, почему они должны использовать мой отчет: «В нашем бизнесе совершенно обычное дело, когда мы добываем у кого-то документ так, как мы добыли его у Вас, это означает, что мы можем его использовать».

— Я прекрасно понимаю, что в вашем бизнесе есть свои традиции и уважаю их, но я ничего об этом не знаю, поэтому, пожалуйста, окажите мне любезность, не используйте мой отчет.

Мы еще немного так побеседовали. Потом опять: «Мы вам перезвоним», — и еще одна долгая задержка. По длительности этих задержек я мог понять, что им очень сложно разрешить эту проблему.

Я был в очень хорошем расположении духа, по какой-то причине. Я уже проиграл и знал, что мне нужно, так что мог легко сосредоточиться. Я без труда надевал маску полного идиота — коим я обычно и являюсь, когда попадаю в реальный мир — и полагал, что нет такого закона природы, который гласил бы, что мне нужно сдаться. Я просто продолжал идти своим путем, без малейших колебаний.

Все это продолжалось до поздней ночи: час, два часа; мы все еще над этим работаем. «Доктор Фейнман, давать кому-то документ, а потом отбирать его — очень непрофессионально. Люди в Вашингтоне так себя не ведут».

— Но ведь совершенно очевидно, что я ничего не знаю о Вашингтоне. Но именно так я себя веду — как дурак. Мне очень жаль, поэтому, пожалуйста, окажите мне любезность, не используйте мой отчет.

Потом одна из них говорит: «Если мы все же используем Ваш отчет, значит ли это, что Вы не пойдете на шоу?»

— Я этого не говорил; это сказали Вы.

— Мы Вам перезвоним.

Еще одна задержка.

На самом деле я еще не принял решение насчет того, откажусь ли я пойти на шоу, потому что я все еще считал возможным исправить свою ошибку. Когда я об этом подумал, то счел, что не могу законно на этом сыграть. Но, когда одна из девушек сделала ошибку, предложив такой вариант, я сказал: «Я этого не говорил; это сказали вы» — очень холодно, — словно желая сказать: «Я вам не угрожаю, но ты, милочка, сама все понимаешь!»

Они перезвонили мне и сказали, что не станут использовать мой отчет.

Когда я отправился на шоу, мне не показалось, что хотя бы один из вопросов был основан на моем отчете. Мистер Лерер спросил меня, не было ли проблем между мной и мистером Роджерсом, но я увильнул: сказал, что их не было.

По окончании шоу девушки-репортеры сказали мне, что, на их взгляд, шоу прошло замечательно и без моего отчета. Мы расстались по-хорошему.

Той ночью я самолетом вернулся в Калифорнию и провел свою пресс-конференцию во вторник в Калтехе. Пришло множество репортеров. Некоторые задавали вопросы по поводу моего отчета, но большинство интересовал слух о том, что я угрожал убрать свое имя с отчета комиссии. И я обнаружил, что снова и снова повторяю им, что у меня не было никаких проблем с мистером Роджерсом.

Раздумья

Сейчас, когда я провел больше времени, размышляя обо всем произошедшем, я понимаю, что мне все же нравится мистер Роджерс, и мне кажется, что все, в общем-то, прошло хорошо. Я считаю, что он замечательный человек. За время работы комиссии я сумел оценить его таланты и его способности и очень его уважаю. Мистер Роджерс — очень хороший и спокойный человек, так что я оставляю возможность — не как подозрение, но как нечто неизвестное, — что он мне нравится, потому что он знал, как сделать так, чтобы мне понравиться. Я предпочитаю считать, что он действительно прекрасный человек и что он именно такой, каким кажется. Но я пробыл в Вашингтоне достаточно долго, чтобы знать, что я могу и ошибаться.

Я не совсем уверен, что мистер Роджерс думает обо мне. Он создает у меня впечатление, что, несмотря на то, что вначале я был для него как геморрой, он все же очень хорошо ко мне относится. Возможно, я ошибаюсь, но если он относится ко мне так же, как отношусь к нему я, то это здорово.

Мистер Роджерс, будучи юристом, выполнял сложную работу по руководству комиссией, расследующей, в сущности, проблему технического характера. С помощью доктора Кила он, по-моему, отлично справился с ее технической стороной. Однако меня поразили те странные вещи, которые были связаны с большими шишками в НАСА.

Всякий раз, когда мы разговаривали с руководителями высшего звена, они беспрестанно твердили, что ничего не знали о проблемах, возникавших внизу. То же самое мы получаем и в слушаниях по делу «Иран-Контра»[41], но в то время такая ситуация была для меня в новинку: либо парни, которые занимают высокие посты, действительно не знали ничего, но они просто должны были знать, либо они знали, тогда они нам лгут.

Когда мы узнали, что мистер Маллой надавил на «Тиокол», чтобы получить согласие на запуск, мы продолжали выслушивать, что менеджеры каждого последующего звена НАСА ничего об этом не знали. Вы подумали бы, что мистер Маллой во время этого обсуждения уведомил вышестоящих лиц, сказав что-то вроде: «Есть вопрос по поводу завтрашнего запуска шаттла, и инженеры компании «Тиокол» возражают против запуска, но мы все равно решили запускать шаттл — что вы думаете по этому поводу?» Но вместо этого Маллой сказал что-то вроде: «Все вопросы разрешены». Судя по всему, была какая-то причина того, почему парни, занимающие нижний уровень, не сообщают о своих проблемах на следующий уровень.

Я изобрел теорию, которую обсудил с немалым количеством людей, многие из которых объяснили мне, почему она ошибочна. Но я не помню их объяснений, а потому не могу удержаться от того, чтобы рассказать вам, что, на мой взгляд, привело к подобному отсутствию передачи информации в НАСА.

Когда НАСА пыталась осуществить проект по отправке человека на Луну, то все были охвачены жутким энтузиазмом: это была цель, достичь которой стремился каждый. Никто не знал, возможно ли это, но все помогали друг другу.

Эта мысль появилась у меня потому, что я работал в Лос-Аламосе и испытал напряжение и давление совместной работы по созданию атомной бомбы. Когда у кого-то возникает проблема — скажем, с детонатором, — каждый знает, что это серьезная проблема, все придумывают разные способы ее решения, вносят свои предложения, и, услышав о решении, все приходят в восторг, потому что это значит, что их работу теперь можно использовать: если бы детонатор не сработал, то не сработала бы и бомба.

Я понял, что то же самое происходило раньше и в НАСА: если не получится сделать хороший скафандр, то они не смогут отправиться на Луну. Таким образом, каждый заинтересован в проблемах другого.

Но потом, по завершении проекта по полету на Луну, у НАСА остались все люди, которые им занимались: огромная организация в Хьюстоне, огромная организация в Хантсвилле, не говоря уже о Кеннеди во Флориде. Вы же не захотите увольнять людей и выбрасывать их на улицу по завершении большого проекта, так что встает проблема — что делать?

Вы должны убедить Конгресс в существовании проекта, который способна реализовать только НАСА. Чтобы это сделать, необходимо — по крайней мере, в этом случае казалось, что необходимо — преувеличить: преувеличить, насколько экономичным будет шаттл, преувеличить частоту его полетов, преувеличить количество грандиозных научных открытий, которые будут сделаны. «Шаттл способен выполнять столько-то полетов, это будет стоить столько-то; мы летали на Луну, поэтому мы можем сделать это!»

Тем временем, я могу догадываться, что инженеры на нижних уровнях говорят: «Нет, нет! Мы не можем сделать столько полетов. Если мы должны реализовать столько полетов, то это будет означать то и то!» И: «Нет, мы не можем это сделать с таким количеством денег, потому что это значит, что мы должны делать так и эдак!»

Однако вышестоящие парни, которые пытаются получить у Конгресса «добро» на свои проекты, не хотят слышать ничего подобного. Будет лучше, если они не будут это слышать, так они будут «честнее» — они не хотят лгать Конгрессу! Так что очень скоро отношение начинает изменяться: неприятная информация, поступающая снизу — «У нас проблема с уплотнениями; ее нужно решить до следующего полета», — подавляется большими шишками и менеджерами среднего звена, которые говорят: «Если вы будете говорить мне о проблеме уплотнений, то нам придется запретить полеты шаттла, чтобы ее решить». Или: «Нет, нет, продолжайте полеты, потому что иначе это будет плохо выглядеть со стороны»; или: «Не говорите мне ничего; я не хочу этого слышать».

Возможно, они не говорят открыто: «Не говорите мне», — но они препятствуют передаче информации, что равносильно тому же. Вопрос состоит не в том, что было записано или кто кому и о чем должен рассказывать, а в том, действительно ли, когда вы рассказываете кому-то о какой-то проблеме, этот человек с удовольствием вас слушает и говорит: «Расскажите мне еще» и «А вы вот это и это пробовали?» или «Что ж, посмотрим, что вы можете сделать», — что создает совершенно иную атмосферу. Но если вы раз, другой пытаетесь что-то сказать и вас все время отталкивают, то очень скоро вы решаете: «Да идите вы все к черту».

Так вот моя теория: из-за того, что преувеличение верхов не совпадало с действительностью, с которой сталкивались низы, передача информации сначала замедлялась, а потом и вовсе прекратилась. Вот так и появилась одна из возможностей, что шишки многого не знали.

Другая возможность состоит в том, что эти шишки на самом деле знали и просто говорили, что не знают.

Я попробовал найти предыдущего директора НАСА — сейчас я не помню его имени, — который возглавляет какую-то компанию в Калифорнии. Я подумал, что поговорю с ним, когда буду дома во время одного из своих коротких отпусков, и скажу ему: «Все они говорят, что не знают. В этом есть смысл? Как узнать, правда ли это?»

Он так и не ответил ни на один из моих звонков. Быть может, он не хотел разговаривать с членом комиссии, который расследует поведение вышестоящих лиц; быть может, он уже по горло был сыт НАСА и больше не хотел с этим связываться. А поскольку я тоже был занят, то не слишком настаивал.

Было множество разных вопросов, которые мы не расследовали. Один из них был связан с загадкой мистера Беггса, бывшего директора НАСА, которого сняли с поста во время некоего расследования, которое не имело никакого отношения к шаттлу; незадолго до катастрофы его заменил Граэм. Тем не менее, оказалось, что Беггс каждый день приходил в свой старый офис. К нему приходили люди, хотя он никогда не разговаривал с Граэмом. Чем он занимался? Руководил ли он по-прежнему каким-нибудь направлением деятельности НАСА?

Время от времени я пытался заинтересовать мистера Роджерса подобными мелочами. Я говорил: «В нашей комиссии есть юристы, есть руководители компаний: прекрасные люди с опытом работы в различных областях. У нас есть люди, которые знают, как вытянуть ответ из парня, когда он не хочет что-нибудь говорить. Я не знаю, как это сделать. Если кто-то говорит мне, что вероятность выхода из строя равна 1 к 10⁵, я знаю, что он несет чушь — но я не знаю, что естественно для бюрократической системы. Мы должны были собрать больших шишек вместе и задавать им вопросы: как мы расспрашивали менеджеров второго уровня вроде мистера Маллоя, так мы должны расспросить и менеджеров первого уровня».

Он отвечал: «Да, я с Вами согласен».

Позже мистер Роджерс рассказал мне, что написал письмо каждому из высокопоставленных лиц, но они ответили, что им нечего нам рассказать.

Был также и вопрос давления со стороны Белого Дома.

Идея отправить в космос учителя в качестве символа приверженности нации к образованию принадлежала президенту. Он выдвинул эту идею год назад в обращении к Конгрессу. Теперь, год спустя, опять приближалось время ежегодного обращения. Было бы идеально, если бы во время этого обращения учитель из космоса говорил с президентом и Конгрессом. Случайные свидетельства всегда производят самое сильное впечатление.

Я переговорил на этот счет со многим людьми и узнал разные мнения, но, в конечном итоге, пришел к выводу, что давления со стороны Белого Дома не было.

Во-первых, человек, который вынудил «Тиокол» изменить свою позицию, мистер Маллой, был менеджером второго уровня. Заранее никто не мог предсказать, что может помешать запуску шаттла. Если представить, что Маллою сказали: «Сделайте так, чтобы завтра шаттл полетел, так как этого хочет президент», — то нужно представить, что все остальные на его уровне тоже должны были получить это предупреждение — а на его уровне много людей. Сообщить подобную информацию такому количеству людей — значит точно знать, что будут утечки. Так что такое давление было, скорее всего, невероятно.

Ко времени окончания работы комиссии я гораздо лучше понял характер операций в Вашингтоне и в НАСА. Наблюдая за их работой, я понял, что люди, работающие в большой системе наподобие НАСА, знают, что нужно делать, и им не нужно об этом говорить.

Большое давление в отношении продолжения полетов шаттла уже существовало. У НАСА был графиков полетов, которого старались придерживаться просто для того, чтобы показать возможности НАСА — вне зависимости от того, собирается ли президент выступать с речью или нет. Поэтому я не верю, чтобы Белый Дом прикладывал какие-то усилия или напрямую давил на НАСА. В этом не было необходимости, поэтому я не верю, что это имело место.

Я мог бы провести для вас небольшую аналогию с тем, что происходило. Все вы знаете знаки, которые иногда появляются в задних окнах автомобиля — маленькие желтые ромбики, на которых написано: В МАШИНЕ РЕБЕНОК, или что-нибудь вроде того? Вам не нужно говорить мне, что в машине ребенок; я все равно буду ехать осторожно! Что я должен сделать, увидев подобную надпись: вести себя как-то иначе? Будто бы я прямо сразу поеду более осторожно и не стану врезаться в машину с ребенком, когда я и так не собираюсь врезаться в эту машину!

Точно также и НАСА пыталась запустить шаттл при любых обстоятельствах: не нужно сообщать, что там ребенок или что там учитель, или что именно этот шаттл важно запустить для президента.

Теперь, когда я обсудил с некоторыми людьми свои впечатления от работы в комиссии, я думаю, что начал понимать кое-что, чего не понимал раньше. Например, то, что я сказал доктору Килу и что его так сильно расстроило. Недавно я поговорил с человеком, который провел в Вашингтоне очень много времени, и я задал ему конкретный вопрос, который, если бы он не воспринял его правильно, можно было бы счесть серьезным оскорблением. Мне бы хотелось подробнее остановиться на этом вопросе, потому что, по-моему, именно об этом я и пытался заговорить с доктором Килом.

Единственная возможность достичь реального успеха в науке, знакомой мне области, — аккуратно описать полученные факты, независимо от того, какими вам хочется их представить. Если у вас есть теория, то вы должны попытаться объяснить все ее хорошие и плохие стороны, уделив им равное внимание. В науке учишься нормальной цельности и честности.

В других областях, например, в бизнесе, все иначе. Скажем, почти каждая реклама, которую вы видите, совершенно очевидно предназначена, так или иначе, для того, чтобы обмануть покупателя: то, что вам не хотят показывать, напечатано мелким шрифтом; все предложения составлены весьма двусмысленно. Любому человеку ясно, что продукт представляют не по-научному, так как отсутствует равновесие между его плохими и хорошими качествами. Поэтому в торговле наблюдается недостаток честности.

Моему отцу были присущи дух и честность ученого, но он занимался торговлей. Я помню, что как-то спросил у него: «Как честный человек может торговать?»

Он ответил: «Откровенно говоря, многие торговцы ведут себя нечестно — им кажется, что так легче продавать. Но я пытался быть честным и нахожу, что у такого поведения есть свои преимущества. На самом деле я и не сумел бы торговать по-другому. Если покупатель вообще думает, то он поймет, что с другим продавцом у него был неприятный опыт, тогда как с тобой ничего подобного не было. Таким образом, в конце концов, некоторые покупатели работают только с тобой и ценят это».

Мой отец не был важным, преуспевающим, знаменитым торговцем; он работал менеджером по продажам в небольшой компании, которая торговала униформой. Он был успешным, но не до умопомрачения.

Когда я вижу конгрессмена, который выражает свое мнение по какому-то вопросу, я всегда думаю, действительно ли это его настоящее мнение или мнение, которое он придумал, чтобы победить на выборах. Судя по всему, это составляет центральную проблему для политиков. Поэтому я часто думаю: как честность связана с работой в правительстве?

Доктор Кил же начал с того, что сказал мне, что имеет степень по физике. Я всегда думаю, что любой человек, который занимается физикой, обладает честностью — возможно, в этом отношении я тоже наивен, — так что я, должно быть, задал ему вопрос, над которым часто размышляю: «Как честный человек может работать в Вашингтоне?»

Этот вопрос очень легко истолковать превратно: «Поскольку вы работаете в Вашингтоне, вы не можете быть честным человеком!»

Кроме того, теперь я лучше понимаю еще кое-что, связанное с местом рождения идеи о том, что холод оказывает влияние на кольца. Это была идея генерала Кутины, который позвонил мне и сказал: «Я работал со своим карбюратором и подумал: каким образом холод влияет на кольца?»

Как бы то ни было, оказывается, что один из астронавтов НАСА рассказал ему, что где-то в документах НАСА содержится информация о том, что кольца вообще утрачивают свою эластичность при низких температурах — в НАСА же не говорили об этом ни слова.

Но генерала Кутину заботила карьера этого астронавта, так что, работая над карбюратором, генерал, на самом деле, размышлял над вопросом: «Как бы мне рассказать об этом, не подвергая опасности своего друга-астронавта?» Тогда он решил занять этим вопросом профессора, и его план сработал идеальным образом.

Приложение Ф: личные наблюдения по поводу надежности шаттла

Судя по всему, насчет вероятности неудачного полета с потерей шаттла и человеческих жизней существуют совершенно разные мнения[42]. Оценки колеблются примерно от 1 к 100 до 1 к 100 000. Более высокие цифры исходят от работающих инженеров, а самые низкие — от руководства. В чем же состоят причины и следствия подобного разногласия? Так как вероятность выхода из строя 1 к 100 000 полетов означает, что можно запускать шаттл каждый день в течение 300 лет и ожидать потери всего одного шаттла, то уместно спросить: «Какова причина такой, прямо таки фантастической веры руководителей в данное оборудование?»

Кроме того, мы обнаружили, что критерии оценки, которые используют при смотре готовности полета, зачастую постепенно становятся все менее строгими. Аргумент, связанный с тем, что полеты с той же степенью риска осуществляли и раньше, причем выхода из строя не было, часто принимается в качестве аргумента, что совершенно безопасно осуществлять такие полеты и сейчас. По этой причине очевидные недостатки принимаются снова и снова — порой, даже без достаточно серьезной попытки как-то их исправить, иногда без задержки полета, потому что они присутствуют постоянно.

Имеется несколько источников информации: есть опубликованные критерии оценки, включающие историю модификаций в виде отказов и отклонений; кроме того, записи смотров готовности, проводимых перед каждым полетом, содержат аргументы, которые были использованы, чтобы принять решение о запуске шаттла, несмотря на определенный риск. Эта информация представляет собой прямое свидетельство и доклады сотрудника службы безопасности, Луиса Дж. Уллиана, в отношении истории успешного использования твердотопливных ракет. Он провел дальнейшее изучение (в качестве председателя Совета по Аварийному Прекращению Полета в целях Безопасности, САППБ), пытаясь определить процент возможности несчастных случаев, которые могут привести к радиоактивному загрязнению, при попытке запуска будущих ракет с плутониевым источником питания (который называют радиоактивным термическим генератором, РТГ) на борту. Имеется также исследование этого вопроса НАСА. Что касается истории использования основных двигателей шаттла, то с руководителями и инженерами Маршалла были проведены официальные беседы, а с инженерами Рокетдайна — неофициальные встречи. Была также проведена неофициальная встреча с независимым инженером-механиком (из Калтеха), который консультировал НАСА по вопросу двигателей. В целях сбора информации по надежности авиационной электроники (компьютеры, сенсоры, исполнительные органы) был нанесен визит в Джонсон. Наконец, имеется отчет «Обзор оценочных практик, потенциально применимых для ракетных двигателей многоразового использования», подготовленный в Лаборатории по реактивным двигателям Н. Муром и другими в феврале 1986 года для Штаб-квартиры НАСА, Службы по Космическим Полетам. Он связан с методами, которые используются ФУГА и военными для аттестации своих газовых турбин и двигателей ракет. С авторами этого отчета также проводились неофициальные встречи.

Оценка надежности твердотопливных ракета-носителей была проведена служащим по безопасности дальних полетов в процессе изучения опыта всех предыдущих полетов ракет. Из общего числа полетов, равного примерно 2900, не удалось осуществить 121 (1 из 25). Однако это число включает то, что можно назвать «ошибками, обнаруженными на ранней стадии» — ракеты, которые запустили первые несколько раз и в которых ошибки конструкции были обнаружены и исправлены. Более разумной цифрой для готовых ракет можно назвать 1 к 50. Если особенно тщательно отбирать детали ракет и проверять их, то можно достигнуть цифры около 1 к 100, но цифра 1 к 1000 при современной технологии, вероятно, недостижима. (Поскольку на каждом шаттле два ракета-носителя, то частоту отказов ракет нужно умножать на два, чтобы получить частоту отказов шаттла из-за отказов ТРН.)

Официальные лица НАСА утверждают, что эта цифра гораздо ниже. Они указывают, что «поскольку на шаттле есть люди, то вероятность успешного выполнения задания непременно очень близка к 1,0». Это значит, что она действительно близка к 1 или что она должна быть близка к 1? Они продолжают свое объяснение: «Исторически сложилось так, что эта чрезвычайно высокая степень успешности полета породила разницу в философии программ полета в космос пилотируемых и непилотируемых ракет; т.е. использование численной вероятности против суждения инженеров». (Эти цитаты взяты из отчета «Данные по космическому шаттлу для анализа безопасности ТРН, выполняющих задачу полета в космос», страницы 3-1 и 3-2, 15 февраля, 1985, НАСА.) Совершенно истинно то, что если бы вероятность отказа была столь низкой, как 1 к 100 000, то потребовалось бы чрезмерно большое количество испытаний, чтобы ее определить: вы бы не получили ничего, кроме вереницы идеальных полетов без какой бы то ни было точной цифры — за исключением того, что, вероятность, скорее всего, не превышает количество таких полетов в данной веренице, которые уже были выполнены. Но если реальная вероятность не так мала, то полеты не проходили бы идеально: возникали бы проблемы, близкие к аварийным ситуациям и, возможно, реальные аварии при разумном числе пробных запусков, так что стандартные статистические методы вполне могли бы обеспечить разумную оценку. На самом деле, предыдущий опыт НАСА, время от времени, показывал почти подобные проблемы, близкие к авариям, и даже аварии, что являет собой предупреждение о том, что вероятность отказа в действительности не так уж мала.

Еще одна несообразность в аргументе, связанном с отсутствием необходимости проверять надежность в процессе опыта (как это делал служащий по безопасности дальних полетов), — это обращение НАСА к истории: «Исторически, эта высокая степень успешности полета…» Наконец, если мы хотим заменить стандартно используемую численную вероятность суждением инженеров, почему мы обнаруживаем такое огромное несоответствие между оценками менеджеров и суждением инженеров? Создается такое ощущение, что, какой бы ни была цель — будь эта оценка предназначена для использования внутри организации или вовне нее, — руководство НАСА преувеличивает надежность своего продукта до уровня фантастики.

Я не буду повторять здесь историю смотров готовности полета и его оценки (см. другие части отчета комиссии), но феномен принятия уплотнений, которые выказали эрозию и прорыв газов при предыдущих полетах, — совершен очевиден. Полет «Челленджера» — превосходный пример: есть несколько ссылок на предыдущие полеты; принятие и успех этих полетов принимаются в качестве доказательства надежности всех последующих. Однако эрозия и прорыв газов конструкцией шаттла не предусмотрены.

Они предупреждают о том, что что-то не в порядке. Оборудование работает не так, как должно, а потому существует опасность того, что оно начнет работать с еще большими отклонениями, совершенно неожиданным и не до конца понятым образом. Тот факт, что ранее это не привело к катастрофе, не гарантирует, что катастрофа не произойдет в следующий раз, если только все это не будет понято до конца. При игре в русскую рулетку тот факт, что при первом нажатии на курок выстрела не последовало, ничуть не гарантирует того, что его не последует и при повторном нажатии на курок. Происхождение и следствия эрозии и прорыва газов не были поняты. Эрозия и прорыв газов не были одинаковыми во всех полетах и во всех стыках: иногда они были сильнее, иногда слабее. Почему не могло случиться так, что однажды, когда определяющие эти явления условия оказались подходящими, произошло их усиление, которое и привело к катастрофе?

Несмотря на эти изменения, которые происходили от случая к случаю, официальные лица вели себя так, словно они все понимают, приводя друг другу, на первый взгляд, логичные аргументы — зачастую ссылаясь на «успех» предыдущих полетов. Например, при определении, насколько безопасно осуществить полет 51-L в виду эрозии кольца во время полета 51-С, было замечено, что глубина эрозии была равна лишь одной трети его радиуса. Во время эксперимента, когда кольцо разрезали, обнаружилось, что разрезание кольца на глубину радиуса необходимо до его выхода из строя. Вместо того, чтобы начать беспокоиться из-за того, что изменения плохо понятых условий на этот раз вполне могут создать более глубокую эрозию, утверждалось, что «коэффициент безопасности равен трем».

Это весьма странный метод использования инженерного термина «коэффициент безопасности». Если мост строят для того, чтобы он выдерживал определенную нагрузку и чтобы его балки при этом не испытывали постоянную деформацию, не трескались и не ломались, то его могут спроектировать так, чтобы используемые материалы выдерживали нагрузку, фактически в три раза большую. Этот «коэффициент безопасности» необходим, чтобы учесть неопределенные превышения нагрузки, неизвестные перегрузки или слабые места материала, который может иметь непредвиденные дефекты и прочее. Но если новый мост подвергается ожидаемой нагрузке и на балке при этом появляется трещина, то это недостаток конструкции. В этом случае ни о каком коэффициенте безопасности не может быть и речи, даже несмотря на то, что мост не развалился, потому что балка треснула только на одну треть диаметра. В конструкции колец твердотопливных ракета-носителей эрозия не предусматривалась. Эрозия являла собой ключ, который указывал на какие-то неполадки. Эрозия не могла служить основой для вывода о безопасности.

Нет совершенно никакого способа, за исключением полного понимания, обрести уверенность в том, что в следующий раз не возникнет эрозия, в три раза большая, чем та, что была в прошлый раз. Тем не менее, официальные лица обманывали сами себя, считая, что они обладают подобным пониманием и уверенностью, несмотря на своеобразные изменения, происходившие от случая к случаю. Для вычисления эрозии была создана математическая модель. Однако эта модель основывалась не на физическом понимании, а на вычерчивании по точкам эмпирической кривой. В частности, предполагалось, что струя горячего газа ударяется о материал кольца, а тепло определяется в точке застывания (согласно разумным физическим законам термодинамики). Но, чтобы определить, насколько глубоко эродировала резина, допускалось, что эрозия изменяется как 0,58 степень от тепла, причем число 0,58 было получено с помощью самой близкой точки эмпирической кривой. Как бы то ни было, при подгонке других чисел было найдено, что модель совпадает с эрозией (на глубину одной трети радиуса кольца). В этом анализе нет ничего более ужасного, чем вера в полученный результат! Неопределенности просто переполняют созданную модель. Невозможно было предсказать силу струи газа; она зависела от размера отверстий, образовавшихся в замазке. Прорыв газов показал, что кольцо могло отказать, несмотря на то, что эрозия поразила его лишь частично. Всем была известна неопределенность эмпирической формулы, так как кривая проходила не прямо через данные точки, посредством которых она была найдена. Точек было целое облако: некоторые располагались в два раза выше, другие в два раза ниже нашей кривой, так что, исходя уже из одной этой причины, можно было предсказать эрозии, в два раза большие. Подобные неопределенности существовали и в отношении других констант в формуле и т.д., и т.п. Однако при использовании математической модели на неопределенности, в ней заложенные, следует обращать особое внимание.

Во время полета 51-L все три основные двигателя шаттла работали идеально, даже начиная останавливаться в последние мгновения, когда началось прекращение подачи топлива. Однако возникает вопрос, обнаружили ли бы мы — в случае отказа двигателей и столь же детального расследования причины этого отказа нами, какое мы провели для твердотопливных ракета-носителей, — подобное отсутствие внимания к недостаткам и снижение критериев безопасности. Другими словами, ограничивались ли те слабые места организации, которые внесли свой вклад в катастрофу, только сектором твердотопливных ракета-носителей или их можно было назвать общей характеристикой НАСА? В этой связи были исследованы основные двигатели космического шаттла и авиационная электроника. Однако подобного исследования орбитальной ступени или внешнего топливного резервуара проведено не было.

Двигатель представляет собой гораздо более сложную структуру, чем твердотопливный ракета-носитель, так что он требует гораздо более детальных инженерных разработок. В общем, эти разработки производят впечатление высококачественных, и, судя по всему, значительное внимание уделяется недостаткам и нарушениям, обнаруженным в работе двигателя.

Обыкновенно такие двигатели создаются (для военной или гражданской авиации) в виде так называемой составной системы, или по методу проектирования «снизу вверх». Прежде всего, необходимо полностью понять свойства и ограничения материалов, которые будут использоваться (например, для лопаток турбины), для чего на экспериментальных установках проводят специальные испытания. По получении необходимой информации начинают проектировать и по отдельности проверять более крупные детали (такие как подшипники). По мере обнаружения недостатков и ошибок проектирования их исправляют и проверяют на следующем этапе испытаний. Поскольку испытывают только детали, то испытания и модификации обходятся не слишком дорого. Наконец, дело доходит до окончательной конструкции всего двигателя согласно заданным техническим условиям. К этому времени уже высока вероятность того, что двигатель будет работать нормально или что любые отказы можно будет с легкостью устранить и проанализировать, потому что виды отказа, ограничения материалов и тому подобное абсолютно ясны. Существует очень высокая вероятность того, что модификации, которые будут сделаны, чтобы устранить сложности, присутствующие в окончательной конструкции двигателя, окажутся не слишком трудоемкими, так как большая часть серьезных проблем уже была обнаружена и решена ранее, на более дешевых этапах процесса.

Основной двигатель космического шаттла был спроектирован иначе — «сверху вниз», так сказать. Все детали двигателя проектировались и составлялись в одно целое одновременно при относительно небольшом детальном предварительном изучении материалов и составляющих. Но сейчас, когда обнаруживаются неполадки в подшипниках, лопатках турбины, трубах для подачи охлаждающей жидкости и т.п., обнаружить причины всего этого и внести какие-то изменения гораздо сложнее и дороже. Например, на лопатках турбины кислородного турбонасоса высокого давления были обнаружены трещины. Вызваны ли они дефектами материала, влиянием кислородной атмосферы на свойства материала, температурными напряжениями, появляющимися при запуске или остановке, вибрациями и напряжением, создающимися в процессе нормальной работы, или, главным образом, неким резонансом, возникающим при определенных скоростях или чем-то еще? Сколько времени может работать насос от появления трещины до отказа по причине ее появления, и как это зависит от уровня мощности? Использовать весь двигатель в качестве испытательного стенда для разрешения подобных вопросов чрезвычайно дорого. Никто не желает терять целые двигатели, чтобы узнать, где и каким образом возникает проблема. Тем не менее, точное знание этого факта необходимо для появления уверенности в надежности двигателя при его использовании. Без полного понимания о такой уверенности не может быть и речи.

Следующий недостаток метода проектирования «сверху вниз» состоит в том, что, если достигнуто понимание неисправности, простое ее устранение — например, новая форма корпуса турбины — может оказаться невозможным без изменения конструкции всего двигателя.

Основной двигатель космического шаттла — совершенно замечательный механизм. Отношение силы тяги, создаваемой им, к его весу больше, чем у какого-либо предыдущего двигателя. Он создан на грани — за которую, в некоторых отношениях, даже выходит — предыдущего инженерного опыта. А потому, как и можно было ожидать, в нем присутствует много разнообразных недостатков и сложностей. И, поскольку, к несчастью, он был спроектирован по варианту «сверху вниз», эти недостатки сложно обнаружить и исправить. Цель создания двигателя со сроком службы, достаточным для выполнения 55 заданий (27 000 секунд работы либо в каждом задании длительностью по 500 секунд, либо на испытательном стенде), достигнута не была. Сейчас двигатель требует очень частого ремонта и замены важных деталей, таких как: турбонасосы, подшипники, корпуса из листового металла и т.п. Топливный турбонасос высокого давления нужно заменять через каждые три или четыре испытания, эквивалентные заданию (хотя эту проблему можно устранить), а кислородный турбонасос высокого давления — через каждые пять или шесть. Все это составляет максимум 10 процентов технических условий исходной конструкции. На самая главная наша забота — это определение надежности.

За 250 000 секунд работы основные двигатели отказывали, вероятно, раз 16. Инженеры уделяют особое внимание этим отказам и стараются исправить их максимально быстро с помощью изучения испытаний на специальных установках, спроектированных специально для рассматриваемого недостатка, а также тщательной проверки двигателя для обнаружения ключей, способных дать ответ (например, трещин), и их серьезного изучения и анализа. Таким образом, несмотря на сложности конструкции, спроектированной «сверху вниз», благодаря тяжелой работе, множество проблем, судя по всему, были решены.

Список некоторых проблем (и их состояния):

Трещины лопаток турбины в топливных турбонасосах высокого давления (ТТНВД). (Возможно, решена.)

Трещины лопаток турбины в кислородных турбонасосах высокого давления (КТНВД). (Не решена.)

Пробой линии форсажного искрового воспламенителя (ФИВ). (Возможно, решена.)

Отказ контрольного вентиля для выпуска газов. (Вероятно, решена.)

Эрозия корпуса ФИВ. (Вероятно, решена.)

Растрескивание листового металла корпуса турбины ТТНВД. (Вероятно, решена.)

Повреждение футеровки труб для охлаждения ТТНВД. (Вероятно, решена.)

Отказ выходного коленчатого патрубка основной камеры сгорания. (Вероятно, решена.)

Смещение сварного шва входного коленчатого патрубка основной камеры сгорания. (Вероятно, решена.)

Субсинхронный вихрь КТНВД. (Вероятно, решена.)

Система аварийного отключения ускорения полета (частичный отказ системы с резервированием). (Вероятно, решена.)

Растрескивание подшипников. (Частично решена.)

Вибрация с частотой 4 000 герц, которая приводит некоторые двигатели в нерабочее состояние. (Не решена.)

Многие из этих, на первый взгляд, решенных проблем были видны уже на ранних стадиях использования новой конструкции: 13 из них появились в первые 125 000 секунд эксплуатации двигателя и только 3 — во вторые 125 000 секунд. Естественно, никогда нельзя быть уверенным, что все недостатки устранены; однако, возможно, в отношении некоторых недостатков стремились устранить не ту причину. Вполне разумно предположить, что в следующие 250000 секунд может произойти, по крайней мере, один сюрприз: вероятность равна 1/500 на двигатель на задание. На одном задании присутствуют три двигателя, но возможно, что некоторые неполадки будут автономными и повлияют только на двигатель. (Шаттл может прервать выполнение задания всего с двумя двигателями.) Поэтому скажем, что неизвестные сюрпризы, сами по себе, не позволяют нам предположить, что вероятность невыполнения задания из-за отказа основных двигателей шаттла менее, чем 1/500. К этому мы должны добавить вероятность отказа, вызванного известными, но еще нерешенными проблемами. Эти проблемы мы рассмотрим ниже.

(Инженеры в Рокетдайне, где производятся двигатели, оценивают полную вероятность как 1/10 000. Инженеры в Маршалле оценивают ее как 1/300, тогда как руководство НАСА, которому эти инженеры отправляют свои отчеты, утверждает, что вероятность равна 1/100 000. Независимый инженер, дающий НАСА консультации, счел разумной оценкой 1 или 2 к 100.)

История принципов аттестации этих двигателей весьма запутана, поэтому ее сложно объяснить. Исходным правилом, судя по всему, было то, что два образца двигателя должны проработать безотказно в течение времени, в два раза превышающего аттестационное, после определения аттестационного времени работы двигателя (правило 2x). По крайней мере, такова практика ФУГА, и, судя по всему, первоначально она была принята и НАСА, которая ожидала, что аттестационное время будет равно 10 заданиям (соответственно, 20 заданиям на каждый образец). Очевидно, что лучшими двигателями, которые можно использовать для сравнения, были бы те, которые показали бы самое большое полное время работы (полет плюс испытания), так называемые лидеры воздушного флота. Но что если третий образец двигателя и несколько других выйдут из строя за короткое время? Естественно, мы не можем ожидать безопасности, потому что два предыдущих проработали необычно долго. Короткое время может оказаться более обычной характеристикой реальных возможностей, и в духе коэффициента безопасности, равного 2, мы должны рассчитывать только на половину того короткого времени, в течение которого работали последние образцы.

Медленный сдвиг в направлении снижения коэффициента безопасности можно увидеть во множестве примеров. Возьмем, например, лопатки турбины ТТНВД. Прежде всего, мысль о проверке всего двигателя была оставлена. Каждый двигатель состоит из множества важных деталей (как сами турбонасосы), которые заменяют через определенные промежутки времени, так что правило 2x нужно сдвигать от двигателей к их составляющим. Таким образом, мы принимаем ТТНВД для данного аттестационного времени, если два образца успешно проработали в течение времени, в два раза его превышающего (и, конечно же, на практике мы не настаиваем на том, чтобы это время равнялось 10 заданиям). Но что значит «успешно»? ФУГА называет трещину лопатки турбины отказом, чтобы на практике действительно обеспечить коэффициент безопасности, превышающий 2. Существует некоторый промежуток времени, в течение которого двигатель может работать, между временем зарождения трещины и ее увеличением до образования разлома. (ФУГА разрабатывает новые правила, которые учитывают это дополнительное время, обеспечивающее безопасность, но примет их только в том случае, если это время будет тщательно проанализировано с помощью известных моделей в пределах известного опыта и для основательно испытанных материалов. Ни одно из этих условий не относится к главным двигателям шаттла.)

Трещины были обнаружены на лопатках турбины многих ТТНВД второй ступени. В одном случае их обнаружили после 1 900 секунд работы, а в другом — только через 4 200 секунд, хотя обычно такие, более длительные периоды работы выказывали трещины гораздо раньше. Чтобы и дальше понимать, о чем идет речь, мы должны осознать, что напряжение очень сильно зависит от уровня мощности. Полет «Челленджера», как и предыдущие полеты, находился на уровне, названном как 104 процента от номинальной мощности, в течение большей части времени работы двигателей. Судя по некоторым данным документов, предполагается, что при 104 процентах номинальной мощности трещина образуется примерно в два раза позднее, чем при 109 процентах, или уровне полной мощности (УПЛ). Будущие полеты должны были выполняться при 109 процентах из-за более тяжелых полезных нагрузок, и очень многие испытания проводились именно при таком уровне мощности. Следовательно, при делении времени при 104 процентах номинальной мощности на 2 мы получаем единицы, которые называются эквивалентным уровнем полной мощности (ЭУПЛ). (Очевидно, что это вводит некоторую неопределенность, которая не была изучена.) Самые первые трещины, упомянутые выше, произошли в 1 375 секунд ЭУПЛ.

Правило аттестации гласит «ограничить все лопатки турбин второй ступени максимальным временем 1 375 секунд ЭУПЛ». Если кто-то возразит, что при этом теряется коэффициент безопасности, равный 2, то ему скажут, что одна турбина проработала в течение 3 800 секунд ЭУПЛ без трещин, половину же этого числа составляет 1 900, так что мы даже чрезмерно снижаем это время. Мы одурачили себя в трех отношениях. Во-первых, у нас есть только один образец, причем он не является лидером воздушного флота: у двух других образцов, проработавших 3 800 секунд ЭУПЛ или больше, были обнаружены 17 треснувших лопаток. (В каждом двигателе 59 лопаток.) Затем мы отказались от правила 2x и подставили равное время (1 375). И, наконец, время 1 375 — это время появления трещины. Мы можем сказать, что до наступления этого времени трещин обнаружено не было, но, когда мы смотрели в прошлый раз и не обнаружили трещин, это произошло при 1100 ЭУПЛ. Мы не знаем, в какое время между этими двумя моментами образовалась трещина. Например, трещины могли образоваться при 1 150 секундах ЭУПЛ. (Примерно две трети наборов лопаток, проверенных при времени, превышающем 1 375 секунд ЭУПЛ, имели трещины. Некоторые недавно проведенные эксперименты, действительно, показали трещины уже при 1 150 секундах.) Было важно не снижать это число, так как шаттл должен был использовать свои двигатели очень близко к их пределу ко времени окончания полета.

Наконец, несмотря на отказ от условия, принятого ФУГА, о том, что трещин быть не должно, утверждается, что от критериев никто не отказывался и что система является безопасной, причем отказом считается только полностью сломанная лопатка. С таким определением еще ни один двигатель не вышел из строя. Идея состоит в том, что, поскольку для превращения трещины в разлом нужно какое-то время, мы можем гарантировать безопасность, если проверим все лопатки на наличие трещин. При обнаружении последних нужно заменить лопатки; а если трещин обнаружено не было, то времени для безопасного выполнения задания у нас вполне достаточно. Таким образом, утверждается, что проблема трещин относится не к проблемам безопасности полета, а скорее к проблемам ремонта.

Быть может, это действительно так. Но насколько хорошо нам известно, что трещины всегда прогрессируют достаточно медленно, так что во время выполнения задания не произойдет разлома?

Три двигателя проработали в течение длительных периодов времени с несколькими треснутыми лопатками (около 3 000 секунд ЭУПЛ), но ни одна из них не сломалась.

Решение этой проблемы найти можно. При изменении формы лопатки, упрочнении ее поверхности с помощью дробеструйной операции и покрытии ее изоляцией в целях исключения термоудара новые лопатки трескались не так сильно.

Похожая ситуация просматривается и в истории аттестации КТНВД, но ее детали мы приводить не будем.

В итоге, очевидно, что смотры готовности полета и правила аттестации выказывают снижение критериев в отношении некоторых проблем основных двигателей космического шаттла, очень похожее на снижение, наблюдавшееся в отношении критериев для твердотопливных ракета-носителей.

Под «авиационной электроникой» подразумевается как компьютерная система орбитальной ступени, так и ее входные сенсоры и выходные исполнительные органы. Сначала мы ограничимся исключительно компьютерами и не станем затрагивать надежность входной информации, поступающей от сенсоров температуры, давления и т.п., а также тот факт, точно ли исполнительные органы запуска ракет, механического управления, дисплеев астронавтов и т.п. следуют командам компьютера.

Вычислительный комплекс очень сложен и содержит более 250000 строк программы. Помимо всего прочего, он отвечает за полный автоматический подъем шаттла на орбиту и за его возвращение в атмосферу до момента выбора кнопки, которая определяет желаемое место посадки. Автоматизировать можно было бы всю посадку. (Сигнал, по которому опускаются шасси, был намеренно выведен из-под контроля компьютера, его должен подавать пилот, явно по причинам безопасности.) Во время орбитального полета вычислительная система используется для контроля полезной нагрузки, выведения нужной информации на дисплеи астронавтов и обмена информацией с Землей. Совершенно очевидно, что безопасность полета требует гарантированной точности этой сложной системы программного и аппаратного обеспечения компьютеров.

Короче говоря, надежность аппаратного обеспечения гарантируется наличием четырех, в сущности, независимых идентичных компьютерных систем. Везде, где это возможно, каждый сенсор также имеет несколько копий — обычно четыре, — и каждая копия передает информацию во все четыре серии компьютеров. Если входные сигналы сенсоров не согласуются между собой, то в качестве действующего входного сигнала используется либо определенная средняя величина, либо отбор по принципу большинства, в зависимости от обстоятельств. Поскольку каждый компьютер видит все копии сенсоров, все входные данные и все алгоритмы, согласно которым работает каждый из четырех компьютеров, одинаковы, то результаты, которые получает каждый компьютер, должны быть идентичны на каждом этапе его работы. Время от времени их сравнивают, но, поскольку компьютеры работают с несколько разными скоростями, подключается система остановок и ожиданий в течение определенного времени, после чего и проводится сравнение. Если один из компьютеров выдает не согласующиеся с остальными данные или вообще запаздывает с выдачей ответа, ответ трех других компьютеров, в случае их согласия, считается правильным, и компьютер, который ошибся, изолируется от остальной системы. Теперь, если из строя выйдет другой компьютер, по суждению двух оставшихся, то и он исключается из системы, а полет прекращается: осуществляется возвращение на место приземления, которое происходит под управлением двух оставшихся компьютеров. Совершенно ясно, что это система с резервированием, так как выход из строя одного компьютера не оказывает никакого влияния на выполнение задания. И наконец, в качестве дополнительной гарантии безопасности, существует пятый независимый компьютер, в памяти которого хранятся только программы подъема и спуска и который способен управлять спуском, даже если из строя выйдут более, чем два основных компьютера.

В памяти основных компьютеров не хватает места для всех программ подъема, спуска и полезной нагрузки на весь полет, поэтому астронавты четыре раза загружают память с кассет.

Из-за огромных усилий, необходимых для замены программного обеспечения для такой сложной системы и проверки новой системы, аппаратное обеспечение не менялось с момента создания системы транспортировки шаттла, что произошло 15 лет назад. Существующее аппаратное обеспечение устарело — например, память старого типа на ферритовых сердечниках. Становится все сложнее и сложнее найти производителей, которые могли бы поставить такие старые компьютеры, которые были бы одновременно надежными и достаточно высококачественными. Современные компьютеры более надежны и работают гораздо быстрее. Это упрощает схемы и позволяет выполнить во много раз больший объем работы. Современные компьютеры не потребовали бы столь многочисленной загрузки с кассет, так как обладают гораздо большим объемом памяти.

Программное обеспечение проверяется очень тщательно по принципу «снизу вверх». Прежде всего, проверяется каждая вновь созданная строка программы; затем проверяются разделы программы (модули), выполняющие специальные функции. Масштаб мало-помалу увеличивается, пока все новые изменения не будут включены в полную систему и проверены. Этот полный выход считается окончательным, только что созданным продуктом. Но абсолютно независимо работает группа проверки, которая дает советы группе по разработке программного обеспечения и испытывает программы так, как это делал бы покупатель, которому поставили данный продукт. Существует дополнительная проверка при использовании новых программ в имитаторах полета и т.п. Ошибка на этой стадии проверки испытаний считается очень серьезной и ее происхождение изучается очень тщательно, чтобы избежать подобных ошибок в будущем. Подобные ошибки, совершенные по неопытности, были обнаружены лишь шесть раз за все время программирования и изменения программ (для новых или измененных нагрузок). Они следовали такому принципу: вся эта проверка не имеет никакого отношения к программе безопасности; это лишь испытание этой самой безопасности при проверке, которая происходит для предотвращения катастрофы. О безопасности полета можно судить исключительно по тому, насколько хорошо программы ведут себя во время испытаний. Если здесь произойдет отказ, то он вызовет серьезную озабоченность.

В итоге хотелось бы заметить, что система проверки программного обеспечения компьютеров действительно показывает себя как высококачественная. Судя по всему, там нет места постепенному самообману путем снижения норм, что весьма характерно для систем безопасности твердотопливных ракета-носителей и основных двигателей шаттла. Для вящей убедительности добавлю, что руководство недавно предлагало прекратить такие сложные и дорогие испытания за их ненадобностью в последнее время истории запусков шаттла. Подобным предложениям нужно сопротивляться, потому что люди, их выдвигающие, не представляют взаимные незаметные влияния и источники ошибок, которые могут появиться даже из-за незначительных изменений программы в той или иной ее части. Постоянно возникают просьбы об изменении программы по мере предложения пользователями новых полезных нагрузок и появления новых требований. Любые изменения обходятся дорого, так как они требуют полной проверки. Надлежащий способ экономии денег — это сокращение количества требуемых изменений, а не качества испытаний каждого из них.

Можно также добавить, что эту сложную систему испытаний можно было бы весьма усовершенствовать, оснастив современным аппаратным обеспечением и методиками написания программ. Если бы у НАСА появился любой конкурент вовне, то у него были бы все преимущества, если бы он начал с оснащения новым оборудованием. Сейчас НАСА стоит серьезно подумать над вопросом, не является ли современное аппаратное обеспечение разумной идеей.

И наконец, возвращаясь к сенсорам и исполнительным органам системы авиационной электроники, мы обнаруживаем, что отношение к системному отказу и надежности далеко не так хорошо, как в случае с компьютерными системами. Например, была обнаружена проблема, связанная с тем, что из строя порой выходят температурные сенсоры. Однако восемнадцать месяцев спустя в системе по-прежнему использовались те же сенсоры, они все так же иногда выходили из строя, и это происходило до тех пор, пока запуск шаттла не отменили по причине одновременного выхода из строя двух сенсоров. И даже в следующем полете этот ненадежный сенсор был использован снова. Кроме того, возникают сомнения в надежности систем управления реакцией, реактивными струями ракет, которые используются для переориентации и управления в полете. Присутствует значительное излишество, но существует и длинная история отказов, ни один из которых не был достаточно серьезным, чтобы оказать значительное влияние на полет. Действие реактивных струй находится под контролем сенсоров: если струя не выстрелит, то компьютеры выберут для этой цели другую струю. Но они созданы не для того, чтобы не срабатывать, поэтому данную проблему нужно решать.

Если мы хотим придерживаться разумного графика запуска шаттлов, то очень часто возникает ситуация, когда техническую подготовку шаттла не удается провести достаточно быстро, чтобы удовлетворить требованиям изначально консервативных критериев аттестации, которые ставят своей целью гарантировать очень надежный летательный аппарат. В подобных ситуациях критерии безопасности несколько изменяются — причем часто выдвигаются на первый взгляд логичные аргументы, — так, чтобы полеты по-прежнему можно было аттестовать вовремя. Таким образом, шаттл летает в относительно небезопасном состоянии, и вероятность его отказа имеет порядок, равный одному проценту. (Более точную цифру назвать сложно.)

Официальное руководство, с другой стороны, утверждает, что, по их мнению, вероятность отказа в тысячу раз меньше. Одной из причин такой уверенности может быть попытка убедить правительство в совершенстве и успешности НАСА, чтобы гарантировать финансовые вложения. Другая причина, быть может, состоит в том, что они искренне верят в истинность этого, демонстрируя почти невероятное отсутствие передачи информации между менеджерами и работающими у них инженерами.

Как бы то ни было, все это имело весьма неблагоприятные последствия, самое серьезное из которых состоит в поощрении обыкновенных граждан к полету в столь опасной машине, утверждая, что она обладает той же степенью безопасности, что и обыкновенный авиалайнер. Астронавты, как и летчики-испытатели, должны осознавать свой риск, и мы уважаем их мужество. Кто может сомневаться, что МакОлифф[43] была невероятно мужественным человеком, который гораздо в большей степени осознавал риск, на который идет, чем НАСА показывало это нам?

Так давайте же дадим рекомендации, чтобы гарантировать, что официальное руководство НАСА жило бы в реальном мире, понимая технологические слабости и несовершенства достаточно хорошо, чтобы активно пытаться устранить их. Они должны жить в реальном мире и в отношении того, что касается сопоставления затрат и полезности шаттла по сравнению с другими методами покорения космического пространства. Кроме того, они должны реалистично подходить к составлению контрактов и оценке стоимости и сложностей каждого проекта. Следует предлагать только реалистичные расписания выполнения полетов — расписания, имеющие разумную вероятность выполнения. Если при таком раскладе вещей правительство не поддержит НАСА, значит так тому и быть. НАСА обязана быть откровенной, прямой и честной по отношению к гражданам, у которых она просит поддержки, чтобы эти самые граждане могли принимать самые мудрые решения относительно использования своих ограниченных ресурсов.

Чтобы создать успешную технологию, реальность следует ставить превыше общественных отношений, ибо Природу не обманешь.