Какого цвета небо

15

Татьяна ласково и несильно толкала меня в плечо. Я сказал, не открывая глаз:

– Гражданочка, сегодня выходной!

Татьяна засмеялась, подождала минутку, снова начала покачивать мое плечо.

– Водку продают с десяти, – сказал я. – Успеем!

– Так-так! – сказала Татьяна, и голос у нее был какой-то глуховатый, поэтому я открыл глаза: Татьяна лежала, как обычно, рядом со мной и спала…

Сел рывком в постели, уже понимая, что это Татьянина мама Нина Борисовна, ведь больше ни у кого ключей от квартиры нет. И мне было почему-то никак не повернуться к ней, даже одеяло я стал снова натягивать на плечи… Все твердилось: «Соломины приехали! Соломины приехали!» Было как-то страшно: и что мы с Татьяной в постели, и что про водку я сказал, и, главное, что перед ее родителями я впервые в новом качестве…

– Да не бойся ты! – уже по-другому сказала Нина Борисовна, я повернулся к ней, она обняла меня холодной рукой за шею и поцеловала, потом чуть отодвинулась, не отпуская руки, и посмотрела мне прямо в глаза, как Татьяна; и глаза у нее были совсем как у Татьяны, такие же зеленоватые и насмешливые.

– Здравствуйте… – наконец-то сказал я.

– Это хорошо, что ты вежливый! – насмешливо произнес мужской голос. Я чуть повернул голову: у дверей, привалясь спиной к косяку, спокойно стоял невысокий широкоплечий мужчина, улыбался, пристально глядел на меня серыми озорными глазами.

А я еще заметил, что он курит, держа в правой руке папиросу, а левая висит на бинте, перекинутом через шею. Нина Борисовна все обнимала меня холодной рукой за шею, Татьяна продолжала спать, а Яков Юрьевич не двигался, смотрел на меня, чуть прищурившись.

– Трудно мне, – сказал я, машинально делая Иванушку-дурачка. – Не привык я еще, когда родители дочери застают меня с ней в постели. Тем более, что мы еще и не зарегистрированы!

Они засмеялись, а я заверил:

– Но я постепенно привыкну, обязательно привыкну!

И тут мы стали все трое смеяться.

Татьяна потерлась щекой о подушку, ласково, так уютно потерлась, улыбаясь во сне. Нина Борисовна посмотрела на Якова Юрьевича, потом оба они – на меня и вышли на цыпочках в прихожую, прикрыли дверь. Я нагнулся, касаясь губами Татьяниного уха, прошептал:

– Проснись, слышишь? Проснись…

Она повернулась на спину, обняла меня за шею руками, не открывая глаз, Я сказал чуть погромче:

– В кухне кто-то ходит! Она приоткрыла глаза, в их зелени смеялось понимающее: «Опять розыгрыш?…» Но в это время в кухне звякнула кастрюлька, тявкнул Жук. Глаза Татьяны стали испуганно-встревоженными, зелень в них уже пропала. А тут из прихожей и шаги донеслись, шуршание одежды.

– Пусть воруют, – сказал я шепотом. – А то еще убьют! Вещи потом купим.

– Ну нет уж!… – И Татьяна полезла из постели.

– Погоди! – Я схватил ее за руку. – Я все-таки мужчина. – Вылез, на цыпочках подошел к высокой железной статуэтке Дон-Кихота, читающего книгу, взял ее в руку, подкрался к дверям.

Оглянулся. Татьяна уже сидела на кровати, в руках у нее было тяжелое мраморное пресс-папье. В прихожей опять прошуршали шаги. Тут я кинулся к двери, заорав:

– Караул!

Нина Борисовна стояла, прижимаясь спиной к стене, зажимала рот обеими руками, Яков Юрьевич прорычал мне в ответ:

– Ааооууу!… – Совершенно по-медвежьи у него получилось.

– Ива-а-ан – прозвенел отчаянный голос Татьяны,

– Ааооууу! – так же орал я.

– Ой, мама-папа!… – Татьяна хотела улыбнуться, морщилась и вот-вот готова была заплакать.

– Это мы проверяли, любишь ты Ивана или нет, – сказал Яков Юрьевич и крепко поцеловал ее.

– Оказалось – любишь! – сказала Нина Борисовна, тоже целуя Татьяну.

– Ну и в семейку я попала! – проговорила наконец Татьяна.

А я только тут вспомнил, что они ведь не виделись почти полгода! Сказал по инерции:

– Это я попал, а не ты.

– Ну, это – дело прошлое, кто из вас куда попал, – сказал Яков Юрьевич радостно и спокойно глядя на нас, протянул мне руку: – Поздравляем вас, ребята!

Я взял его руку, большую и крепкую… И от радостной признательности, что ли, только довольно сильно сжал ее. Серые глаза Якова Юрьевича чуть прищурились, и он начал сдавливать мою руку. Тогда я нажал как следует…

– Брэк! – поспешно и громко сказала Татьяна, ладонью стуча по стене.

И только тут я увидел, что Яков Юрьевич побледнел и даже немного согнулся, – так сильно, оказывается, я сдавил его ладонь. Отпустил ее, хотел извиниться, но Нина Борисовна сказала:

– У Яши левая рука болит, а то бы он!… – И я увидел, что она.обижается за мужа и хвастается совершенно как Татьяна.

– Силенка у робенка!… – уважительно проговорил Яков Юрьевич, помахивая побледневшей кистью, сморщился, не удержавшись, тотчас засмеялся: – Ну, Танька, не бегай к нам жаловаться на мужа, мы его боимся!

– Да уж, управляйся как-нибудь сама! – проговорила Нина Борисовна, снова обняла меня за шею, привстав на цыпочки, поцеловала.

– До чего ж мы рады, что вы наконец-то приехали! – сказала Татьяна.

Вот тогда я впервые и услышал одно из любимых выражений Якова Юрьевича. Он глянул быстренько на Татьяну, на меня, лицо его вдруг как-то распустилось, стало еще шире… Вылитый морж из мультфильма, разве что без усов.

– То же самое, только вдвойне! – значительно сказал он и даже потряс щеками.

И мы все четверо захохотали.

– Ну, вот мы и приехали, Яша! – сказала Нина Борисовна, вытирая слезы, – Давайте-ка позавтракаем, а?…

– Да-да! – радостно сказала Татьяна и спохватилась: – Ой, нам же с Иваном надо хоть одеться!

И я побагровел, поскольку только тут обнаружил: на мне – одни трусы, а Татьяна – в ночной рубашке.

Она схватила меня за руку, потащила в ванную. Мы стали мыться, я – над раковиной, Татьяна – над ванной. И мне все было как-то особенно радостно, точно мама снова была со мной!… Только сейчас я пенял, что именно мамы и не хватало мне все это время, той по-настоящему уверенной и радостной прочности во всем в жизни – ив мелочах, и в самом главном, – которая появлялась у меня всегда от одного присутствия мамы, ее взгляда, улыбки. А почему, интересно, я так и не могу прочитать письма мамы к отцу? Так и лежат они в шкафу в нашей с мамой комнате… И Татьяна – я это часто видел по ее глазам – тоже вспоминает про ее письма, но ничего не говорит мне… И удивился: почему же такая близость случилась у меня при первой же встрече с Соломиными, ведь и двух слов мы не сказали толком?! И снова увидел, как меня будила Нина Борисовна, потом обняла холодной рукой за шею и поцеловала. А потом мы с Яковом Юрьевичем сдавливали руки друг другу…

– Ну?! – тревожно спросила Татьяна, заглядывая мне в глаза.

– Понимаешь, будто мама у меня снова появилась…

Татьяна долго молчала, положила руки мне на плечи, я поднял голову, мы с ней посмотрели в глаза ДРУГ другу.

– Ты самое главное для меня сейчас сказал, понимаешь?!

Я кивнул, и мы постояли еще так, глядя в глаза друг другу. Из кухни доносились спокойно-веселые голоса Нины Борисовны и Якова Юрьевича; мы с Татьяной понимали» что они рады возвращению домой, и нам было «то же самое, только вдвойне».

На Нине Борисовне был фартук, который обычно ' надевала Татьяна, она быстро и ловко двигалась между столом и плитой, говорила что-то Якову Юрьевичу, и он отвечал ей, сидя за столом, но слов я почему-то не мог разобрать. Только расслышал, как Татьяна спросила родителей:

– А почему вы вместе?

– А мы, видишь ли, доченька, муж и жена!

– В Москве встретились, – пояснила Нина Борисовна.

Мы с Татьяной пошли одеваться. Только натянул рубашку, как Татьяна сказала:

– Давай уж оденемся сегодня получше.

И мы стали надевать все праздничное. Я спросил через стенку:

– А мы вас на ноябрьские ждали.

– Это он виноват, – ответила Нина Борисовна.

– Не я, наша группа, – поправил ее Яков Юрьевич.

– Покалечил себе руку.

– Мы, Иван, нашли то, что три года уже искали!

– Ну, и пришлось ему поваляться слегка в больнице.

– Это хорошо! – сказал я.

– Ну и зятек у нас, Яшенька, – засмеялась Нина Борисовна. – Ишь чему радуется.

– Правильно, Иван! Тем более, что кроме трехлетних экспедиций я к этому, можно сказать, всю жизнь готовился, понимаешь?!

– Марганец! – шепнула мне Татьяна.

– Где? – спросил я Якова Юрьевича.

– В Магадане, там больница хорошая, – сказала Нина Борисовна.

– На Камчатке нашли, Иван, – ответил мне Яков Юрьевич.

– Это хорошо! – повторил я.

– Не этот, – шепнула мне Татьяна, стаскивая у меня с шеи галстук, протянула мне другой.

– Какая же ты красивая! – шепнул я ей, и мы поцеловались.

– А ты, я слышал, в политехническом учишься? – спрашивал у меня Яков Юрьевич.

– Да, – ответил я, уже держа в руках нашу заводскую газету с Татьяниным очерком, вопросительно глядя на Татьяну; она покраснела, кивнула мне. Я вошел в кухню, сказал: – Институт что?! У нас в семье теперь свой журналист есть! – и протянул им газету.

И тут я увидел новых Соломиных, растерянно-радостных и каких-то притихших. Они поглядели на очерк Татьяны, увидели фамилию Т. Егорова – и долго молчали, ничего не говоря, только газета чуть подрагивала у них в руках. Вот и мама, наверно, точно лак же вела бы себя, если бы мой очерк был напечатан!

– Ну и ну! – выговорила, прочитав очерк, Нина Борисовна. А Яков Юрьевич улыбнулся Татьяне. Н отступил в сторону. Татьяна качнулась вперед, Нина Борисовна обняла ее, стала целовать.

– Ну наконец-то!… – проговорил Яков Юрьевич и стал искать папиросы.

Я протянул ему свои, он долго не мог вытащить сигарету из пачки. А я только сейчас, только глядя на его большие и сильные пальцы – они как-то беззащитно подрагивали,-впервые по-настоящему понял, что значит для Соломиных опубликованный очерк Татьяны. И сколько им обоим, наверно, приходилось мучиться из-за Татьяны в школе, и как они беспокоились, осуществится ли призвание Татьяны или все это – обычная юношеская блажь? И когда зажег спичку, поднес к его сигарете, а он прикурил, я сказал:

– Я очень люблю Татьяну! Очень! И… мама у меня недавно умерла.

Он помолчал, потом положил руку на мои плечи, сказал просто:

– Ну, а мы-то с Ниной, Иван? Мы-то ведь – живы!

И я постоял молча, отворачиваясь, пряча лицо. Подышал поглубже, справился. Нина Борисовна сказала, точно ничего и не было:

– Давайте завтракать.

И мы сели за стол на кухне, стали есть яичницу с колбасой. Я только все косился, как Яков Юрьевич управляется одной рукой: берет хлеб, откусывает, кладет ломоть на стол; этой же рукой берет вилку, ест яичницу. Они разговаривали о чем-то и смеялись, и я разговаривал, и тоже смеялся. Чувствовал я какую-то надежную уверенность во всем. Она была и той, которую я всегда ощущал, увидев Ермаковых, и чем-то слегка другой. Последнее время, особенно в самый последний год, я должен был думать наперед решительно обо всем, даже поражался, помню, когда ребята в школе говорили:

– Я забыл, а мама не напомнила.

Я просто не имел права ни о чем забывать. А тут ко мне вдруг будто снова вернулось детство, когда сам ты можешь жить и радоваться, одна у тебя обязанность – вести себя нормально, а уж обо всем другом подумают за тебя старшие, теперь вот – Нина Борисовна и Яков Юрьевич. Будто даже усталость я вдруг почувствовал, а ведь выспался я ночью отлично…

– Ну, Иван, здравствуй! – сказала мне Нина Борисовна, а я увидел, что все они молча и внимательно смотрят на меня.

– Здравствуйте, – ответил я и даже не улыбнулся, поскольку ничего смешного в том, что мы с Ниной Борисовной поздоровались, не было. Посмотрел на Татьяну. – Мы с ней думали после вашего приезда перебраться в комнату мамы. Теперь мою то есть. Конечно, вчетвером, может, и тесновато будет…

– А мы все время вчетвером жили, – быстро сказала Нина Борисовна.

– Да! – сказал Яков Юрьевич, и глаза у него опять были озорными.

– Мы бы с Татьяной пожили у вас хоть месяц, а? Если, конечно, Татьяна не будет возражать.

– А, доченька? – спросила Нина Борисовна.

– Да, интересно: будет она возражать или нет? – сказал Яков Юрьевич.

– Получается, что мы с Татьяной пытаемся взгромоздиться вам на плечи… – начал я.

– Но это же – временно, – договорила Татьяна.

– Спасибо вам, детки дорогие! – сказала Нина Борисовна.

– Раньше говорили: «Сына растишь – в долг даешь, дочь растишь – на ветер бросаешь!» – сказал Яков Юрьевич.

– Я через месяц выброшусь на ветер! – заверила Татьяна.

– Ну, давайте чай пить, – сказала Нина Борисовна и стала разливать в чашки чай.

После чая мы начали разбирать их рюкзаки и чемоданы. Чего-чего только в них не было! И я понял еще одно: большая разница, когда ты идешь в туристский поход недельки на две, и когда отправляешься в глухомань на полгода, а то и больше. И туристские базы не ждут тебя со свежим бельем.

– А все-таки профессия у вас – мужественная!

– Это так кажется только, Иван, – и глаза Якова Юрьевича опять стали озорными, он поглядел на Татьяну: – Мне, например, кажется, что и та, которую она себе выбрала…

– Да и у Ивана в цеху можно без рук-ног остаться, – перебила его Татьяна.

– Даже вот и вас вырастить, – Нина Борисовна вздохнула, – и то мужество надо.

Все утро были непрерывные телефонные звонки. И Яков Юрьевич, и Нина Борисовна продолжали оставаться начальниками своих экспедиций. С самыми разными вопросами обращались к ним те, что были вместе с ними. И каждый обязательно спрашивал, где они собираются вечером, чтобы отметить возвращение.

– И нас с собой возьмут, – шепнула мне Татьяна. – Это уж у геологов так принято, собираться вместе после благополучного возвращения.

Потом мы с Яковом Юрьевичем ходили в поликлинику: надо было перебинтовать руку. И тут неожиданно выяснилось, что это медведь – самый настоящий медведь! – попортил, как он выразился, ему руку.

– Кончились у нас продукты, мы втроем далеконько забрались… Ну, мне и пришлось за пятьдесят километров одному идти на базу.

– А тут – долгожданная встреча!

– Не совсем так. Я, во-первых, спал. А во-вторых, даже и не хотел я с ним встречаться.

– А он – возьми и разбуди вас, как меня сегодня Нина Борисовна.

– Не совсем так. Костер у меня горел всю ночь. Я встал часа в три поправить огонь, отошел за валежником, тут мы и встретились.

– А он уже поджидал.

– Вот именно: для него ведь встреча была долгожданной. У меня с собой был только топор. Шкуру я, жалко, бросил, очень уж устал.

Из поликлиники мы шли очень медленно, я опять держал его под руку. И он, мне кажется, понимал, что со мной происходит.

И в ресторане я сел рядом с ним. На одном конце длинного стола сидела Нина Борисовна, а на противоположном – Яков Юрьевич. Татьяна села рядом с ней.

Народу за столом было – я сосчитал потихоньку – шестьдесят три человека. И люди разные: и мужчины, и женщины; и те, кто был в экспедициях, и те, кто ждал их дома; и по возрасту разные, и одеты по-разному, и все равно в чем-то самом главном – одинаковые!

Я думал, что все мужчины будут с бородами и баками, вот как Казя. Но за столом сидели только два или три парня с бородами.

Просто, весело и легко оказалось за столом, хоть никого, кроме Соломиных, я и не знал до сегодняшнего вечера. По очереди произносили тосты, выпивали, смеялись, вспоминали тайгу. Приблизительно так же, как я бы рассказывал о нашем заводе. И очень приятно мне было, что и к Нине Борисовне, и к Якову Юрьевичу люди относились по-настоящему уважительно! Вот как у нас в цеху относятся к Игнату Прохорычу или Горбатову. Это угадывалось по взглядам, улыбкам, коротким жестам.

А я все так и ждал, когда рука Якова Юрьевича коснется случайно моей. И не знаю, как он догадался, а только вдруг погладил меня по рукаву пиджака… И тогда я спросил негромко:

– А вот говорят, когда возвращаются из тайги, так гуляют по-настоящему.

Он внимательно посмотрел на меня, спросил тоже негромко:

– А разве у нас не по-настоящему?… – И чуть улыбнулся. – Всегда есть «люди около», понимаешь? Около большого дела, около большого человека, около жизни, в общем. Вот они-то в первую очередь и создают разные побасенки о том большом, около которого находятся сами.

– Поскольку сами – около?

– Ну да, – ответил он и протянул мне папиросы, а когда я взял одну, опять ласково и незаметно пожал мою руку.

Потом мы с Татьяной танцевали, и я все старался встретиться с ним глазами. И с Ниной Борисовной тоже, но с ним – особенно.

Шли домой, и я снова держал его под руку. А потом мы с ним долго сидели на кухне, молчали и курили. И он все не уходил спать, хоть и было уже пять часов утра, и Татьяна с Ниной Борисовной давно легли. Так я и видел: он отлично понимает, кем он уже мне стал!… Плохо все-таки, когда человек вырастает без отца.