Калигула

Глава 1. Прах и пустое сердце

Меня зовут Юлия Ливилла, я дочь Германика и сестра императора Гая, известного как Калигула. И полагаю, будет логично начать рассказ с моего первого воспоминания о доблести брата.

Мой отец, великий военачальник, любимый Римом, если не его императором, провел год в Сирии, наводя там порядок. Он покинул сей мир из-за внезапной болезни. Или из-за императорского яда, как полагали некоторые – например, моя мать. У меня, разумеется, не сохранилось воспоминаний о том песчаном крае. Когда отца не стало, я была несмышленым младенцем. Мать, собрав детей, с прахом мужа и пустым сердцем вернулась в Рим.

Итак, я прибыла в Рим, сидя на руках у матери, в год правления консулов Силана и Бальба в сопровождении свиты смерти. Мы явились из дальних земель в скорбящий город с порочным императором. Мы высадились в Остии, перебрались оттуда в столицу и прошествовали по улицам торжественным шагом: безутешное семейство между воющими толпами, собравшимися, чтобы увидеть, как возлюбленный Германик в последний раз приехал домой. Мы хранили холодное безмолвие и строгий вид – Друзилла и Агриппина, Гай и я, мать и многочисленные рабы и слуги. Конечно, я была еще малюткой, потому все собственные воспоминания давно растворились, и от того дня у меня остался лишь один образ: мой брат берет на руки сестру Друзиллу, чтобы поберечь ее ноги, и несет ее через Форум под дивной радугой, возникшей в синем небе.

Единственный фрагмент первых лет жизни: радуга, шумные толпы, похороны и мой брат в наилучшей своей ипостаси.

Прошло четыре года. Мы жили в Риме большой, дружной, пусть и не всегда во всем согласной семьей. Помимо богатого городского дома на Палатине, в котором вырос мой отец, у нас была ухоженная вилла матери с бескрайними садами на дальнем берегу Тибра, откуда виднелся громадный овал театра Помпея. Это почти сельское жилище мать предпочитала городскому. Мне нравилось думать – вероятно, по наивности пятилетнего ребенка, – что в этом выражалось желание матери провести остаток жизни там, где хранились только радостные воспоминания о ее муже. Агриппина и Калигула, куда более проницательные и тонко чувствующие, чем я, полагали: настоящая причина в том, что мать упорствовала в убеждении, будто приказ убить ее мужа исходил от Тиберия, и ей непереносима сама мысль жить с ним бок о бок на Палатине.

Я же в свои пять лет просто радовалась садам и относительно чистому воздуху на нашем берегу реки, вдали от летней вони перенаселенных улиц Рима. Время шло. Я наслаждалась счастливым детством, проводя дни в играх с собаками, обитающими на вилле, и в бесконечных детских развлечениях, в которых частенько рвала и пачкала свою одежду. Мои братья и сестры тоже росли. В Риме Нерон и Друз облачились в тогу вирилис, что в глазах города делало их взрослыми, и оба меланхолично бродили по коридорам виллы в ожидании, когда их пошлют в легионы в качестве трибунов. Агриппина, достигшая восьми лет, уже пробовала себя в играх власти: она постоянно натравливала друг на друга рабов, слуг, бывших подчиненных нашего отца, – ради забавы, но и всегда с выгодой для себя. Друзилла, моложе ее на год, пока довольствовалась тем, что в кружке своих приятелей играла роль императрицы. К нам частенько заглядывал сын бывшего консула Марк Эмилий Лепид, он по уши влюбился в Друзиллу и благоговел перед ней так, будто под ее ногами расцветали розы. Несмотря на нежный возраст, во мне проклюнулись первые ростки зависти к моей безмятежной красавице-сестре: без малейших усилий с ее стороны все взоры обращались к ней, тогда как меня почти не замечали. Ах, надо было мне дружить с Друзиллой, а Агриппины, наоборот, опасаться!

Одно время мы пребывали в напряжении, потому что Калигула, на тот момент голенастый мальчишка одиннадцати лет, начал задирать Лепида, состязаясь с красивым гостем за внимание Друзиллы. Каждый визит Лепида приводил нас с Агриппиной в трепет: затаив дыхание, мы ждали, когда младший из наших братьев набросится на мальчика, отстаивая свое право на близость с Друзиллой. Дело в том, что с ранних лет Гай отличался вспыльчивостью – таким он уродился. Все его чувства были сильными и открытыми, он мгновенно выходил из себя, но при этом горячо любил, умел сопереживать и мог тут же колко, обидно подшутить. В конце концов все разрешилось самым мирным образом. Однажды утром Лепид вошел в наш дом с подарком для задиры – ножом, украшенным драгоценными камнями. Это был маленький сувенир, дорогой и почти бесполезный, несмотря на весь свой блеск. Но его преподнесли в знак дружбы, и наш брат принял подношение. С тех пор Калигулу редко видели без ножа, а Друзиллу он отныне делил с другом. Конфликт между мальчишками был исчерпан, однако мои приступы ревности не ослабели. Меня по-прежнему задевало, что все внимание неизменно достается моей прелестной хрупкой сестре.

То были счастливые дни. Но в год правления консулов Поллиона и Вета пришли перемены. Как-то раз, когда старшие мальчики и наша мать занимались делами на вилле, а младшие дети с друзьями играли во внутреннем дворе около фонтанов, в ворота, возвещая приход гостей, дважды стукнул тяжелый бронзовый молот. Кривоногий привратник выбрался из своей лачуги. Барабаня пальцами по осиновой дубинке на поясе, он доковылял до ворот и приоткрыл одну створку. После краткого, резкого диалога распахнул створки – и вошли солдаты.

Так я впервые увидела преторианцев – во всяком случае, впервые увидела их, понимая, кто это. А они, хотя и носили гражданские одеяния, явно были воинами. Каждый носил тогу словно броню, непробиваемую и мраморно-белую, и руку держал возле выступающего под тканью бугра, в котором легко угадывалась рукоять меча. Преторианцы все до одного хранили мрачное молчание, жесткие губы сомкнуты, челюсти стиснуты. Хрустел гравий на дорожке под солдатскими калигами с шипами на подошвах. Этот звук мне был хорошо известен. Солдаты не являются на виллу просто так, и уж тем более не приходят просто так преторианцы.

При виде них меня охватила паника, я задрожала. В присутствии императорской гвардии соображения матери о причинах смерти отца больше не казались надуманными. Наверное, я вскрикнула, потому что Калигула бросился ко мне и крепко обнял, приговаривая ласковые слова, в которых не было никакого смысла. Его речь всегда имела легкий гипнотический эффект, если только он не злился.

Забыв о своих играх, мы следили за тем, как солдаты заходят в дом. По мраморному полу цокали их грубые башмаки. Внутри преторианцы пробыли несколько мгновений – лишь пару раз стукнуло сердце. Вероятно, доставленное ими послание было столь же прямолинейным и лаконичным, как и их манеры. Едва они покинули виллу и явно в нетерпеливом ожидании застыли за воротами, из дому поспешно вышла мать в сопровождении нашего управляющего и стайки рабов. Следом появились Нерон и Друз, оба в тогах, под которыми виднелись мечи, чем неприятно напомнили преторианцев.

– Лепид, Каллавия и Туллий, боюсь, вам придется уйти. Гипсикл, наш управляющий, отведет вас по домам. – Мать с суровым видом повернулась к нам. – Дети, идите в дом и наденьте лучшую свою одежду. Нас призывает к себе император. – Она оглядела нас, и ее глаза задержались на мне. – Ливилла, и как ты успеваешь испачкаться с головы до ног за такое короткое время? Умойся и причешись. И поторопитесь! Это всех вас касается. Императоры ждать не любят.

Мы бегом бросились в дом приводить себя в порядок, управляющий собрал наших друзей, чтобы отвести их домой, а мать словно только сейчас заметила старших сыновей.

– Что это вы затеяли, во имя Венеры? – (На лицах юношей отразилось недоумение.) – Мечи… Почему вы их надели?

– Но ведь преторианцы с мечами, – нахмурился Нерон.

– Ни один гражданин не носит оружие в городе! – прошипела мать. – Таков старинный, непреложный закон. Для преторианцев сделано исключение по приказу самого императора, так как им мечи необходимы для выполнения прямых обязанностей. Но вы обычные горожане, частные лица. Снимите мечи немедленно, пока вас не арестовали.

В то время как старшие братья сражались со своими тогами, отстегивали от пояса мечи и с помощью рабов заново заворачивались в хитроумные складки ткани, мы торопливо готовились к встрече с императором. С удивительной быстротой вскоре мы снова собрались во дворе – нарядно одетые, чистые и причесанные. Мать прошла перед нашим строем взад и вперед, словно генерал, осматривающий войска, и мне подумалось, что она, должно быть, сейчас похожа на нашего отца. При виде серебряного ножичка, который Калигула заткнул за пояс, мать приподняла бровь, но ничего не сказала – все-таки это скорее игрушка, чем боевое оружие.

Мы погрузились в большую повозку, поспешно выведенную к воротам, и спустя несколько минут она уже катилась в сторону города в кольце из преторианцев императора. Когда мы въехали на мост Агриппы, из-за плотного движения солдатам пришлось разделиться и занять место впереди повозки и позади. Едва они отошли, мать настойчивым шепотом принялась объяснять правила поведения:

– Во дворце будьте настороже. Император – зловредный старик, а после смерти сына в прошлом месяце стал еще опаснее. Его приближенные – змеиное гнездо, один хуже другого, а заправляют всем, наравне с императором, коварные префекты претория. Сами ни к кому не обращайтесь, только отвечайте на вопросы, причем кратко. Будьте вежливы, но лебезить не надо. Говорите правду, однако чем меньше вы ее раскроете, тем лучше. Главное – будьте осторожны! Помните, император – тот, кто приказал отравить вашего отца.

Она явно хотела добавить еще что-то, но мост остался позади и преторианцы вновь сомкнулись вокруг повозки плотным кольцом. Мать умолкла и направила взгляд на Палатин, вздымающийся вдалеке. Между нами воцарилось тягостное молчание, и к тому времени, когда повозка подкатилась к великолепному дворцу Тиберия, нервы были взвинчены до предела. И вот перед нами предстала величественная стена с полуколоннами, а по центру – высокий портик на мощном цоколе, на фронтоне которого красовалось изображение императора в виде молодого полководца, разящего германцев.

Признаюсь: я дрожала как осиновый лист, когда мы всходили по ступеням в прохладу портика. В пять лет немудрено испугаться вооруженных мужчин, которые могут убить тебя прежде, чем ты успеешь вскрикнуть!

Рядом очутился Калигула, положил руку мне на плечо в стремлении утишить мой страх. И это сработало, я немного успокоилась. Как только я перестала дрожать, брат отошел к Друзилле и взял ее за руку. Во мне опять проснулась ревность. С Друзиллой он был гораздо ближе, чем со мной, и я остро завидовала сестре, ведь Калигулу в нашей семье обожали все.

Мы оказались во внутреннем дворе, вымощенном колотым золотистым мрамором из Африки. Повсюду протянулись дорожки из травертина, а по периметру аккуратными, стройными рядами высились ухоженные тополя. Когда нас ввели во дворец, глаза не сразу привыкли к полумраку. Главное здание обширного дворцового комплекса – прямоугольный домус в самом его сердце – поражало великолепием: просторное и высокое, обильно украшенное, но без дурновкусия восточных царьков. Ничего подобного я не видывала, и глаза метались по сторонам так, словно я не имела над ними никакого контроля.

Незаметно для меня преторианцев сменили германские телохранители императора. Четыре преторианца все еще были с нами, но остальные исчезли. Зато в разнообразных нишах и дверных проемах стояли бородатые северяне с ярко-рыжими шевелюрами и подозрительно взирали на нас, будто это мы были чужестранцами, а не они. Мне показалось забавным, что эти варвары охраняли того самого человека, который был запечатлен на цоколе портика разящим их соплеменников. По мере нашего продвижения вглубь дворца глаза Калигулы превращались в узкие щелки. Судя по его лицу, мы направлялись прямиком в смрадное чрево чудовища.

Пока я билась над вопросом, почему потребовалось набирать телохранителей из этих звероподобных дикарей, когда в полном распоряжении императора уже есть римский отряд наилучших воинов, нас сопроводили в огромный зал, увешанный полотнищами пурпурного, белого и золотого цвета. По углам горели жаровни, создавая в помещении уютную, пусть и слегка дымную, атмосферу. В центре фонтан в виде трех неправдоподобно пышных дев – вероятно, фурий – изливал вино в резервуар, откуда рабы периодически зачерпывали его кубками и, разбавив водой, подавали императору или кому-нибудь из его гостей. Эта роскошь лишала дара речи, хотя по малолетству я еще не могла осознать, насколько расточительно все увиденное.

Императора я отыскала не сразу. Среди гостей я никого не знала, но полагаю, это все были высокопоставленные особы, учитывая, сколь свободно говорил император в их присутствии.

Тиберий показался мне похожим на мертвеца. Я бы не удивилась, если бы он истлел и рассыпался прямо на моих глазах. И дело не только в возрасте, хотя молодость его давно миновала. Потом я встречала людей и постарше, чем он был тогда. Думаю, тут сложились и годы, и горести, и его тяжелый нрав, и, вероятно, хронические недуги, накопившиеся к тому времени. Он был высохшим и бесцветным, с истертой, будто старый пергамент, кожей. Но если его тело напоминало труп, то глаза горели острым умом и жестокостью. Я опять задрожала и постаралась спрятаться за высокими братьями.

– Госпожа Агриппина, – тусклым голосом произнес император, конечно имея в виду мою мать, а не сестру, носившую то же имя.

– Мой император, – ответила мать с сухой вежливостью, которая лишь на волосок отстояла от грубости, и опустила голову в поклоне, который прервался за миг до того, как стать почтительным. Тиберий заметил это, и взгляд его похолодел.

– Ты опоздала.

– Прости, мой император. Твои преторианцы забыли упомянуть о том, что визит назначен на конкретное время. Мы приехали сразу, как получили приказ.

Только в этот момент я обратила внимание на Сеяна. Император, проигравший в словесном поединке, метнул разъяренный взгляд на префекта претория, который в полном вооружении стоял неподалеку, но в тени. Когда Сеян помрачнел и нахмурился, у меня сердце ушло в пятки.

– Ты прощена. – Император махнул рукой и скупо улыбнулся. – Пусть твое семейство отдохнет. Лежанок и подушек тут довольно. И ты, дорогая Агриппина, присядь.

Дорогая? Мой взгляд почему-то скользнул к брату Калигуле – и я увидела, что его пальцы нащупали и сжимают рукоять ножа под тогой. Лишь бы германцы не заметили, взмолилась я, потому что этот жест запросто могли воспринять как угрозу.

Нас, детей, усадили вместе – Агриппину слева от меня, Калигулу справа, за ним Друзиллу. На соседней кушетке села мать с прямой спиной, а не откинувшись, как предполагалось. Рядом пристроились двое моих старших братьев.

– Тебя не было на церемонии погребения, – обронил император, но за небрежным тоном явственно проступала желчность.

Взгляд Калигулы бегал по залу, подмечая настроение и реакцию каждого из присутствующих. Пока старшие братья вежливо внимали императору, младшего больше интересовали те, кто нас окружает. Теперь я знаю, что именно с их лиц он считывал истинные мысли и мотивации недоверчивого, скрытного от природы старика.

– Мой император, опять я должна просить прощения, – ответила наша мать. – Мне нездоровилось, путешествие оказалось выше моих сил.

– Путешествие? До Форума? Это что же за болезнь тебя гложет, дорогая моя госпожа?

Ответом ему было молчание. Мать не собиралась пускаться в объяснения, как бы ни давил старик. Все понимали, почему она не приняла участия в церемонии, но открыто сказать об этом не смели.

– Агриппина, я тоскую по сыну. Тоскую сильно. Не сплю. Часто плачу.

Эта внезапная перемена в императоре удивила нас всех, даже мать, и ее броня молчания треснула.

– Мой император, родители не должны хоронить сыновей.

И опять наступила тишина, нарушаемая лишь журчанием винного фонтана.

– Согласен, – наконец сказал Тиберий. – К несчастью, мне не дозволена роскошь скорби. Рим зовет. Он всегда зовет. Всегда голоден и не оставляет меня в покое. Мои советники и наиболее настойчивые голоса в сенате постоянно напоминают о преемнике. Должно быть, они боятся, что я на пороге смерти – и причиной тому мой возраст. Наша империя целых полвека наслаждается внутренним миром, с тех самых пор как мой прославленный предшественник отобрал власть у того пса Марка Антония и основал династию.

Подбородок моего брата напрягся, а ладонь полностью охватила рукоять ножа. Великий друг Цезаря Антоний был одним из наших предков, и слова Тиберия прозвучали как оскорбление.

– Моя династическая линия погибла вместе с моим сыном, – уныло и монотонно продолжал император. – В результате преемственность оказалась под вопросом, и старые болтуны-сенаторы опасаются новой гражданской войны, если мы не сделаем все быстро и правильно.

– Мой император, сенаторы мудры, – негромко заметила мать. – Преемственность – вопрос величайшей важности.

– Да не собираюсь я завтра умереть! – взорвался Тиберий, и мне показалось, что его гнев обратился в дым и поплыл по залу, потом император испустил еще один тяжелый вздох и ссутулился в кресле. – Агриппина, я принял решение. Несмотря на наши с тобой разногласия, муж твой был моим племянником, а я любил брата – его отца – больше всех на свете. Германик умер, но я не допущу, чтобы ваш род угас в безвестности. В конце концов, вы принадлежите дому священного Цезаря. Я уже поведал сенату о своих намерениях. Твои старшие сыновья Нерон и Друз будут назначены моими преемниками вместо моего сына, и, прежде чем ты спросишь почему, я кое-что объясню тебе. Мне известно, что ты меня не любишь и не доверяешь. Я питаю к тебе примерно такие же чувства, пусть и в меньшей степени. Но ты никогда не скрывала своих взглядов и, несмотря на взаимную неприязнь, по-прежнему относишься ко мне как к своему императору и дальнему родственнику. За четыре года в столице ты ни разу не вступала в заговор против меня и не искала встреч с моими врагами. То же верно и в отношении твоих детей. Среди моих приближенных… – взмахом руки Тиберий обвел безымянное собрание в зале, – есть такие, которые притворяются моими лучшими друзьями и соратниками и в то же время интригуют против меня, полагая, что я ни о чем не догадываюсь.

Внезапно послышалось громкое бульканье, и все взгляды метнулись в направлении звука. Молодой мужчина в богатой тоге начал дергаться и задыхаться, а по белоснежным складкам его одеяния поползли алые пятна. Префект претория Сеян со спины перерезал мужчине шею мечом, затем аккуратно обтер клинок о ковер и сунул в ножны. Тем временем несчастный придворный повалился на пол, в алую лужу.

Мне стало дурно. Воздух наполнился запахом крови, и ее сладковатый привкус не могла заглушить даже вонь от испражнений несчастного. Но ужаснее запаха и всей сцены было понимание того, что на моих глазах у человека отняли жизнь. Отняли жестоко и хладнокровно. Не помню точно, но вроде бы меня вырвало.

В первый раз я видела, как гибнет человек, но далеко не в последний.

А вот Калигулу, сидящего рядом со мной, занимал, как ни странно, не окровавленный труп, а темный убийца позади него. По лицу брата я поняла, что он запоминал все нюансы мимики префекта до последней мелочи.

Потом заговорил как ни в чем не бывало император, и моя мать вновь обратила на него все свое внимание.

– Видишь ли, – смиренно пояснил Тиберий, – скорее я доверюсь надежному врагу, чем ненадежному другу. Нерон будет моим первым преемником, а Друз – вторым.

– На тот случай, если один из них погибнет, – без выражения произнесла наша мать.

Преемники умирают по множеству причин, и вряд ли матери понравилась идея императора, навлекающая на ее сыновей смертельную опасность.

– Агриппина, однажды меня уже застали врасплох. Сейчас ты даже не пытайся спорить. Думай только о том, какую честь я оказываю твоим детям. В любом случае дело сделано. Мне не нужно ни твое разрешение, ни одобрение. Я просто сообщаю тебе о том, что решил.

Нерон и Друз уставились на императора в немом изумлении. Только представьте, каково это – узнать, что ты выбран из огромного числа с равными или даже бо́льшими, чем у тебя, правами и назван наследником целого мира! Но я могла думать только о том, что чувствует сейчас младший из моих братьев.

Пока император беседовал с матерью, я повернулась к Калигуле и краем глаза заметила, как Сеян щелкнул пальцами и рабы утащили труп, оставляя на мраморном полу блестящую дорожку из крови.

– Почему их, а не тебя? – прошептала я.

Мой брат, уже позабывший о ноже у себя на поясе, обратил на меня непонимающий взгляд:

– Прости – что?

– Почему Нерона с Друзом выбрали, а тебя нет? Если император для надежности хочет иметь не одного преемника, а двоих, то трое было бы еще надежнее.

Калигула на секунду нахмурился, и потом его лицо озарилось улыбкой.

– Ливилла, Друз и Нерон – мужчины. Одному из них шестнадцать, а другому семнадцать. Скоро их назначат трибунами в армию. Они уже готовые преемники. А мне, не забывай, всего одиннадцать, и в глазах государства я еще не стал взрослым.

Он рассуждал об этом со спокойствием, которое не укладывалось у меня в голове, и я продолжала допытываться:

– Разве тебе не обидно?

– Наоборот, сестренка, – ответил он едва слышно, и мы, покинув кушетку, отошли в сторону, подальше от чужих ушей. – Не переживай! Я совсем не завидую неожиданной удаче Нерона и Друза: более того, я не хотел бы оказаться на их месте. Императорский двор невероятно опасен, как ты, должно быть, и сама уже заметила. Братьям придется быть очень бдительными. Каждое их слово, каждый жест будут изучаться и обсуждаться. Только самые осторожные и ловкие люди выживут среди штормов и подводных течений двора.

Я перевела взгляд сначала на Нерона с Друзом, поглощенных беседой с императором (способны ли они на бдительность?), а потом на кровавую дорожку на полу – единственный след, оставленный римским аристократом. Префект Сеян вернулся на свое место в глубокой тени ниши и, сложив руки на груди, наблюдал за собранием.

– А вот за этим типом надо следить с удвоенным вниманием, – прошептал мне на ухо Калигула. – Он не остановится на пути вверх, пока не превзойдет самого Юпитера.

Я еще некоторое время изучала Сеяна, а потом оглянулась на брата, однако тот уже увлеченно беседовал о чем-то с Друзиллой. Тогда я повернулась к Пине, но и она была занята: прислушивалась к разговору о государственных делах, будто надеялась почерпнуть что-то полезное для своих интриг на вилле. Я оказалась предоставлена самой себе, и делать мне было решительно нечего. Оставалось лишь смотреть на престарелого властителя, который мгновением ранее сделал моих братьев своими наследниками, да на Сеяна. Тот так слился с тенью, что казался сотканным из мрака.

И на меня внезапно вновь накатил ужас.

Последующие годы потекли на удивление быстро, несмотря на поселившийся в нас страх вмешательства в нашу жизнь императора или префекта претория. После того как старый Тиберий назначил моих братьев преемниками, мать сделала все, чтобы Нерон и Друз как можно скорее уехали в армию трибунами. Даже далеким от нашего семейства людям было понятно, что так она старалась уберечь сыновей от опасностей придворной жизни. Однако я не видела в этом большого толка: если нашего отца в самом деле отравили по приказу императора, то расстояние не играло роли, ведь он служил тогда в Сирии! Тиберий не был в восторге оттого, что двое его новых преемников уехали из города буквально через месяц после объявления о его решении, но не мог же император критиковать молодых римлян за то, что они следуют традиционной карьере cursus honorum – «путь чести»!

Итак, Нерон получил должность трибуна в Третьем Августовом легионе в Тевесте, а Друз – в Третьем Киренаикском легионе в Египте. В тот период вся Африка бурлила из-за восстания под предводительством вождя-варвара Такфарината, то есть война непременно заденет Нерона. Да и другого брата тоже, скорее всего. И все-таки нашу мать это не пугало так, как могло бы. Дело не только в том, что от трибунов не требовалось непосредственного участия в боях. По мнению матери, пустыня, населенная племенами берберов, менее опасна для жизни, чем один преторианец с ножом.

Я отметила, как менялось отношение братьев к решению императора. Невозможность поверить своему счастью быстро перетекла в горделивое самодовольство, которое братья зачастую, не отдавая себе в этом отчета, демонстрировали Калигуле и Лепиду. Потом, когда первые восторги поутихли, а Нерон и Друз осознали истинный смысл и опасности своего нового статуса, их охватила нервная, тревожная покорность. По-моему, они были рады покинуть Рим, получив свои трибунаты. Меня и Друзиллу прощание с братьями опечалило, Калигула провожал их с пониманием, а наша сестра Агриппина была разочарована. Наверное, она ожидала, что их внезапное возвышение каким-то образом повлияет и на ее положение. Этого не случилось, а с отъездом Друза и Нерона всякие надежды на перемены и вовсе растаяли.

На вилле с матерью нас оставалось еще четверо. Расставание с двумя старшими братьями проделало заметную дыру в нашем существовании, в доме воцарился неестественный покой. Мы старались жить как прежде, пусть и с меньшим энтузиазмом играли с друзьями и учились тому, что потребуется нам во взрослой жизни.

Подозреваю, мать махнула на меня рукой в том, что касалось учебы. Вот Агриппина была прилежной ученицей, она впитывала все, что только могла, и расчетливо припрятывала знания на потом, на тот случай, если они ей понадобятся. Никто из нас не сомневался, что в браке она добьется успеха, как добивалась его во всем благодаря своей целеустремленности и умению манипулировать людьми. Я даже слегка жалела ее будущего мужа, потому что Пина, разумеется, не удовлетворится скромной второй ролью ни при каких условиях. Человек, который возьмет ее в жены, забудет, что такое покой. Из Друзиллы же – будь она проклята! – получится идеальная римская матрона. Она, как и старшая сестра, прилежно всему училась, но только для того, чтобы хорошо справиться с ролью супруги, в отличие от Агриппины – та училась в надежде извлечь выгоду из этой роли.

Ну а я? У меня не было уверенности в том, что я вообще выйду замуж. Почему-то я рассудила, что у матери не останется на меня ни сил, ни терпения после того, как она устроит свадьбы Агриппины и Друзиллы. Я была упряма и ценила свободу. Знала, что женой стану не самой лучшей. Для меня важнее всего на свете была родная семья. Вот почему я вполуха слушала бесконечные наставления о том, что от меня потребуется в будущем и как жена должна поддерживать порядок в доме мужа. Честно говоря, меня куда больше интересовали занятия Калигулы: ораторское искусство, история, математика. Мне даже дали несколько уроков обращения с мечом, когда мать вдруг расщедрилась.

После ежедневных уроков к нам приходили друзья. Наши игры, конечно, менялись с течением времени. Калигуле было уже тринадцать лет, и вскоре ему предстояло надеть тогу взрослого мужчины. Нам, девочкам, было от семи до десяти, и я, как самая младшая, изо всех сил старалась поспеть за старшими в занятиях, которые все дальше уходили от бесхитростных детских забав. Каллавия и Туллий уже теряли интерес к делам, еще занимавшим меня: одна все больше поглядывала на мальчиков, а второй хотел лишь махать мечом да мериться силой. А Лепид, казалось, вовсе ни на что не способен, кроме как стоять и зачарованно таращиться на Друзиллу. Та, со своей стороны, никак не препятствовала этому, и я думаю, что уже тогда ее прилежание в учебе было просто подготовкой к окончательному порабощению нашего юного товарища по играм. Дружба Лепида и Калигулы оставалась нерушимой, и они часто вместе катались верхом или ходили смотреть гонки на колесницах с одним из надежных слуг с виллы.

Так пролетело еще два года, если за точку отсчета взять день, когда мы, потрясенные, вышли из дворца с братьями в статусе преемников императора. Неплохое то было время, хотя ему недоставало безоглядной радости раннего детства и присутствия старших братьев.

Пока я жила, погруженная в семейный быт, внешний мир в моих глазах почти не менялся. Я еще не понимала значения всего того, что происходило за стенами виллы. За зимой пришла весна, а после долгого жаркого лета без единой весточки от братьев война в Африке завершилась. Мать чуть не потеряла сознание от счастья, узнав, что ее сыновья больше не будут гоняться за повстанцами по всей Мавретании. Однако потом еще несколько месяцев, день за днем, ждала всадников cursus publicus с известием о том, что кто-то из ее сыновей пал в последние дни войны. А когда от них стали приходить письма, от облегчения мама каждый раз едва не плакала.

Из всего того, что происходило ближе к дому, все чаще упоминались события с участием Сеяна. Префект давно состоял в связи с племянницей императора Клавдией Ливией Юлией. Конечно, я не прислушивалась к разговорам об этом, находя их скучными. Но вот, по прошествии года с момента смерти супруга Ливии Юлии, Сеян счел возможным просить у императора разрешения на брак с ней. Значения этого шага я не понимала до тех пор, пока не заметила, как переживают из-за него мать и Калигула. За разъяснениями я, как обычно, отправилась к брату, и тот озабоченно поведал мне, что через такой брак Сеян войдет в дом Юлиев и опередит наших братьев в очереди преемников императора. Я сочла, что это было бы только к лучшему, ведь тогда братьям можно будет не опасаться за свою жизнь, но я ошибалась. Калигула предполагал, что Сеян постарается уничтожить всех прочих претендентов, чтобы остаться единственным преемником.

Наша паника оказалась напрасной, потому что Тиберий не разрешил Сеяну жениться на Ливии Юлии. Меня крайне занимал вопрос, как префект воспринял отказ. Я предполагала, что императора он выслушал в безмолвном почтении и с поклоном удалился домой, а вот там уже, как подсказывало воображение, принялся рвать со стен драпировку и крушить мебель в ярости оттого, что его лишили шанса стать наследником Тиберия.

Осознав всю важность предпринятой префектом попытки жениться, я начала с бо́льшим вниманием прислушиваться к новостям и постепенно уразумела, как видел мир мой брат. Каждая, даже самая незначительная, новость дополняла мозаику событий, а когда ты понимаешь, какое место отведено тебе в этой мозаике, а какое – твоим врагам, то можешь подготовиться к вероятным вызовам. Всю следующую зиму мы наблюдали за тем, как Сеян медленно, но неуклонно подрывал власть императора, как набирал союзников из числа полезных людей, как назначал подконтрольных ему плебеев – своих клиентов – на важные государственные посты. В то же время он нашептывал на ухо императору льстивые речи, не давал горю отца утихнуть и подбрасывал дров в огонь его растущей мании – все для того, чтобы убедить Тиберия отойти еще на шаг от непосредственного управления государством.

Месяц за месяцем Сеян сосредоточивал в своих руках все больше власти и отодвигал Тиберия все дальше от его империи. Я не питала любви к старому императору, но мысль о том, что его место займет префект претория, приводила в ужас. И я снова и снова спрашивала у Калигулы, почему никто ничего не делает.

– Что тут можно поделать? – грустно отвечал он. – Любой, кто скажет хоть слово против префекта, исчезнет или попадет в тюрьму по сфабрикованному обвинению. А император по-прежнему доверяет Сеяну настолько, что позволяет ему управлять за него страной. Нам остается лишь надеяться и молиться.

И я надеялась. И молилась. Но в ответ не получала ничего.

Глава 2. Всего лишь царапины

Наступившим летом – в год консулов Лентула и Агриппы – произошло самое яркое событие той поры, которое к тому же стало откровением и пророчеством. Домой вернулись старшие браться, и целый месяц наш дом переполняли жизнь и свет. Нам казалось, что за время армейской службы на юге Нерон и Друз невероятно повзрослели, превратились в настоящих мужчин.

Нерон со своим легионом участвовал в боях почти без перерыва. Из Тевесте Третий Августов легион совершал вылазки по всей Африке в стремлении положить конец восстанию берберского вождя Такфарината. Потом они целый месяц окружали и добивали очаги сопротивления и гасили пожары, заполыхавшие после поражения повстанцев. Нерон часами рассказывал увлекательные истории из военной жизни и демонстрировал два небольших шрама в доказательство того, что действительно воевал, а не только выполнял поручения командующего легионом, как рассчитывала мать. Под палящим африканским солнцем его кожа стала цвета бронзы, волосы выгорели почти добела. И еще у него появилось несколько наград за боевые заслуги. На лице нашей матери отражалась интересная смесь гордости и ужаса, когда она смотрела на своего сына – героя войны, покрытого славой и шрамами.

Друз, напротив, ничем отмечен не был, хотя внешне изменился так же, как и брат. Его служба в Никополе на побережье Египта проходила спокойно. Он поучаствовал в паре мелких стычек с неугомонными племенами Александрии – иудеями, берберами, финикийцами и прочими – и совершил несколько поездок по реке вглубь той неведомой страны, но ни одной битвы на его долю не выпало, а значит, не выпало ни опасностей, ни славы. Конечно, он старался не показывать, что завидовал Нерону, но мы все чувствовали, что Друз разочарован.

Для меня их рассказы звучали волшебными легендами, так как я не помнила себя и мир до того, как мы приехали в Рим.

– Старого легата Блеза призвали обратно в Рим, когда он еще не выполнил задачу, – рассказывал Нерон, поглощая в паузах парфянскую курятину, приправленную кумином. – Он не справился, хотя ему прислали подкрепление из Девятого Испанского легиона. А вот новый проконсул сразу, как только приехал, показал, что с ним дела пойдут по-другому. Долабелла – человек жесткий. Всего через несколько месяцев Такфаринат уже должен был спасать свою шкуру. Мятежники захватили Тубурсикум и засели там. Проконсул отреагировал молниеносно. Мы находились в ста милях к юго-западу, но части Девятого, посланные нам на помощь, были недалеко от города, всего в тридцати милях. Девятый завязал с врагом бой под Тубурсикумом и задержал его там до нашего прибытия. Друз, это было знатное сражение!

На миг лицо брата омрачилось завистью, но он быстро растянул губы в одобрительной улыбке.

– Шрам над глазом я получил как раз там, под Тубурсикумом. Нумидийская конница сломила оборону, однако пехота еще билась вовсю, выдавливая мятежников из города. Укрепления мы вернули довольно быстро, но гнать врага с улиц города на холме – тяжелая работа. Помню, как бежал вверх по улице с одним центурионом – безухим стариком по имени Панса, мы догоняли шайку туземцев-копейщиков. За нами по пятам двигалась почти целая центурия. Вдруг откуда ни возьмись из переулка выскочила вторая группа повстанцев и попыталась отрезать нас с Пансой от наших людей. И мы чуть было не пропали, когда первая группа развернулась и тоже пошла на нас. Хорошо, что воины Третьего быстрые и смелые. Я успел уложить двоих мятежников, одного ударом в горло, второго в подмышку, а потом глядь – вокруг опять мои люди. С ног до головы я был залит кровью, и пришлось тщательно осматривать себя, чтобы убедиться – кровь не моя. Но в том бою меня все же задели копьем, оттуда и этот шрам на лбу.

Мы, дети, зачарованно слушали. Пожалуй, только Калигула рассеянно играл с ножичком и барабанил пальцами по коленям. Он, конечно же, много поездил с отцом в Германии, когда носил свои маленькие калиги, и уже видел войну, пусть и на расстоянии. Не думаю, что ему нравилось военное дело. Мать же была сражена.

– Бесценная Юнона! Неужели тебе обязательно так рисковать, сын мой? Трибуны не должны воевать. Центурионы – да, поскольку ведут за собой воинов, но они профессиональные солдаты! Я не для того отсылала тебя подальше от императорского дворца, чтобы ты подверг себя еще большей опасности. Нерон, тебе суждено вершить великие дела!

Мой старший брат только улыбнулся на это:

– Человек, который собирается править миром, сначала должен пролить пот и кровь ради своего народа. Не забывай, мама, сам Цезарь сражался с белгами. Август был на корабле во время битвы при Акциуме. И даже старый Тиберий успешно воевал в Германии, когда был молодым военачальником. Все наши великие предшественники сначала прославились на поле брани и только потом воссели на трон. Ты ведь не думаешь, что я пойду более легким путем?

– Берегись, юный Нерон!

Удивленные, мы все обернулись на голос, но его сухое потрескивание уже поведало нам, кто говорит. В дверях стояла наша прабабка Ливия, первая императрица Рима и супруга несравненного Августа. Это была одна из самых знаменитых женщин в долгой истории Рима, и я, по возможности, старалась брать с нее пример. Во время того визита Ливии было уже за восемьдесят, тем не менее, когда раб бросился помочь ей, она велела ему не мешаться под ногами и оттолкнула своей тростью. Потом доковыляла до скамьи и, с кряхтением и суставным скрипом, уселась.

– Бабушка, – улыбнулся Нерон, – это всего лишь царапины. Не о чем и говорить.

– Берегись не мечей, мальчишка! – фыркнула великая римская матрона. – Берегись успехов!

Мать согласно закивала, однако Нерон только пожал плечами:

– Когда идет битва, я не могу торчать на холме, подавая командирам скамеечки для ног да кубки с вином. Бабушка, во мне течет кровь отца, ты знаешь это.

Ливия закашлялась, потом вытерла губы и обратила на моего старшего брата прозорливый взгляд:

– Я же не говорю тебе, что сражаться не нужно. Да, мой мальчик, это у тебя в крови. В твоем роду все мужчины были воинами. Но советую тебе воевать без лишнего шума. Постарайся обойтись без наград и славы. Воткни меч в живот бербера, коли так надо, но не залезай на взятое укрепление, размахивая штандартом. Твой главный враг – внимание людей. Успех в больших количествах может быть опасным, а Тиберий – неблагодарный змей в лучшем случае…

Мать резко оборвала старуху:

– Ливия, нельзя так говорить!

Та опять фыркнула:

– В моем возрасте можно говорить все, что вздумается. И Тиберий – мой сын, ко всему прочему. Если и есть у кого-то право называть его ядовитой змеей, то прежде всего у меня.

Мать все равно волновалась. Ее взгляд лихорадочно забегал по комнате, словно за драпировками прятались императорские шпионы, выискивающие очаги инакомыслия. Теперь, оглядываясь на свое детство, я думаю, что она обладала большей проницательностью, чем мне казалось. Но по крайней мере, в тот день за нами не следили, и Ливия невозмутимо продолжала:

– Тиберий – опасный зверь, дети мои, хотя и прикидывается жалким немощным стариком. Даже будь он при смерти, все равно сумеет отдать приказ, чтобы вас бросили в Тибр, и такие приказы весьма в его духе. Ваша мать пребывает в уверенности, будто он причастен к гибели Германика, и я вполне допускаю, что она не сильно заблуждается. Помню, как Тиберия одолевала злобная зависть к успехам вашего отца, и теперь подмечаю все те же признаки. Сенат воспевает сыновей Германика, и каждая их похвала толкает Тиберия еще глубже во мрак ненависти. Каждое приветствие в их адрес – еще одно бревно в костре, который он заготавливает для нашей семьи. Со стороны вашей матери это не излишняя тревога, а несвойственная ей мудрость…

Мать кинула на старую родственницу кислый взгляд, но промолчала. За прошедшие десятилетия она привыкла к резкости и прямолинейности Ливии. Эти качества бабки передались Калигуле – как мне передалось мамино закатывание глаз, кстати, – только он до поры до времени умел их прятать.

– Бабушка, ты гоняешься за тенями, – снисходительно улыбнулся Нерон, но в следующий миг ему пришлось уклоняться от бабкиной трости, нацеленной ему прямо в лоб.

– Не глупи, мальчишка! Император уже начинает видеть в вас не наследников, а угрозу. И чем громче будут звучать ваши имена, тем хуже все для вас обернется. Держитесь в тени, пусть слава достанется другим. Сейчас преемники – вы, но есть и иные претенденты, а если мой сын увидит в вас серьезную угрозу, то ничто не помешает ему сместить вас. Ваши устремления должны быть направлены не на путь, а на цель: наследование трона. И спрячьте свою гордость подальше! Помните, это из-за нее Цезарь так плохо кончил. А я вовсе не желаю увидеть еще одного члена семьи на ступенях сената, исколотого стилусами.

У Нерона уже был готов ответ, но его опередил Друз:

– Да нам уже и не выпадет шанс прославиться! Война в Африке закончилась, и Нерона ждет такая же скучная гарнизонная жизнь, как у меня. О нас не будет ни слуху ни духу, хотим мы этого или нет.

– Смотрите же. А то не хватало только, чтобы мой сын убил моих внуков. Мы все-таки не персонажи какой-нибудь эллинской трагедии, наша семья принадлежит роду Юлиев, и наше предназначение – править миром!

Постепенно разговор перешел на более обыденные темы, но, как я заметила, Агриппина не участвовала в нем, а с нахмуренным лбом обдумывала какую-то проблему. В те годы меня ничуть не интересовал ее внутренний монолог, но было понятно, что она прикидывает, как стать следующей Ливией – хозяйкой собственной жизни, которую обожает и боится вся империя. Раздобыть супруга с благородными предками, родить ребенка, удалить всех претендентов, опережающих его в очереди на трон… В конце концов, лучше контролировать императора, чем стараться его пережить. Мой взгляд затем остановился на безмятежной, улыбчивой Друзилле, и в голову пришла одна мысль, заставившая меня обернуться к Калигуле. Он сидел в углу без движения, только пальцы выбивали какой-то ритм на коленях – похоже, он тоже о чем-то думал.

– А ты станешь трибуном? – тихо спросила я; брат посмотрел на меня недоуменно, и я пожала плечами. – Тебе же тринадцать лет. Скоро ты наденешь тогу вирилис, так ведь? И потом получишь пост в легионе, как Нерон и Друз.

Калигула поджал губы, и его пальцы замерли на секунду.

– Слушай, что говорит наша прабабка. Она умный человек. Умеет выживать. Я буду делать то, что от меня требуется, но не более того. Пусть Нерон и Друз стяжают всю славу. Если надо будет надеть тогу вирилис, я надену. И если отправят служить в легионе, поеду служить. Но делать все это я буду без излишнего рвения, чтобы никого не злить и не провоцировать. А если же тога вирилис найдет меня не сразу, то я буду только рад и не стану за ней охотиться. Мой статус ребенка – наилучшая защита от интриг на сегодняшний день, и я это ценю.

Поскольку пальцы Калигулы снова забарабанили по коленям, я, осмысливая услышанное, повернулась к остальным членам семьи. Теперь меня занимали старшие братья. Я знала их обоих достаточно хорошо и знала, чем они опасны для самих себя. Нерон не в силах отказаться от славы и всеобщего внимания – рыба же не в силах полететь! А Друз, при всей благоразумности его карьеры до сей поры, ждет не дождется, когда сможет занять место рядом с братом. Значит, прабабушка говорила верно? Успех навлечет на братьев беду? Похоже, Калигула считал именно так.

В тот вечер мать рано удалилась на покой. Она сослалась на головную боль, вызванную, по ее словам, слишком слабо разбавленным вином, в чем повинна Ливия. Мы, дети, собрались в саду. Нам выпал редкий час свободы – и мать ушла к себе, и Ливия задремала в триклинии, так что можно было поболтать без присмотра матрон. Ну, по правде говоря, мы с Друзиллой были пока слишком малы для подобного своеволия, а вот старшие братья стали уже совсем взрослыми и могли поступать как им заблагорассудится – в разумных пределах.

– Гай, как же ты вырос всего за два года, – сказал Друз и пригубил разбавленного вина. – И не только в размерах. Ты держишься очень уверенно, почти вызывающе. Не забыл, что говорили греки о гордыне?

Слова Друза звучали резко, но это было всего лишь подтрунивание старшего над младшим; его выдавала легкая усмешка. С давних пор между Друзом и Калигулой установился обычай добродушно поддевать друг друга. Порой это перерастало в ссору, и тогда либо Друз на правах старшего прекращал разговор, либо Калигула в пылу перепалки огрызался и уходил. Но не в тот вечер. Оба улыбались.

Агриппина потянулась к кувшину, но Нерон ногой отодвинул его от сестры.

– Нет-нет-нет! Если мать проснется и увидит, что ее дочери пьяны, шлепки достанутся мне и Друзу.

Агриппина только фыркнула:

– Если вы считаете, будто я способна напиться до потери контроля над собой, то вы оба глупцы.

Нерон и Друз, переглянувшись, расхохотались, но я не нашла ничего смешного в ее словах. Это чистая правда! Два года братья были в отъезде и не видели, как наша сестра натравливала друг на друга обслугу на вилле. По моему глубокому убеждению, Агриппина не могла утратить контроль. Для этого она была слишком умна.

– Я стал… осторожным, – с загадочной улыбкой ответил брату Калигула. – В Африке вы могли повстречаться со смертью в обличье вопящих туземцев, но в Риме опасность ничуть не меньше, и невинность не станет от нее защитой. Если бы завтра мне пришлось надеть тогу вирилис, я бы следил за каждой парой глаз около себя и ждал бы кинжала в темноте. Вероятно, кинжала со скорпионом.

Я метнула на него удивленный взгляд. Может, не такой уж он осторожный, как ему кажется, раз открыто заявляет подобное. Скорпион – это же символ преторианцев, и шутить таким образом довольно глупо в дни, когда Сеян на вершине власти. Калигула сразу спохватился, его глаза забегали по кустам в поисках торчащих оттуда ушей. Но ничто не двигалось в саду, только мягкий ветерок перебирал листочки, и вскоре мы все расслабились.

Нерон и Друз опять переглянулись.

– Стоило нам уехать на пару лет, как в нашей семье завелись политики и заговорщики, – хохотнул Нерон. – Теперь очередь за Друзиллой – не объявит ли она нам, что готовится стать гладиатриссой?

От смеха Друз поперхнулся вином.

– Друзилла готовится стать ослепительнейшим цветком в саду Рима, – раздалось из дома.

Мы повернулись на голос. В дверях стоял Лепид в серой тунике и шерстяной накидке для защиты от ночной прохлады. У него за спиной недовольно топтался наш привратник.

– Не поздновато ли для визита? – дружески поддел приятеля Калигула.

– Я старше тебя, Гай-башмачок, – засмеялся Лепид и махнул привратнику.

Тот, не скрывая раздражения, потопал в дом.

– Лепид? – удивленно воскликнул Нерон. – Странно, что ты в Риме. Разве ты не получил еще трибунат?

Удивление Нерона объяснялось тем, что Лепид больше не носил буллу. По-моему, Калигуле этот факт не давал покоя, хотя он всеми силами старался не подавать виду.

– Получил! – ухмыльнулся Лепид. – Ты же знаешь, какой могущественный человек мой отец. Я в списках трибунов городских когорт.

– Хорошо устроился! – фыркнул Друз, наконец справившись с кашлем после неудачного глотка вина.

Мы все ухмыльнулись. «В списках» – точнее не скажешь. Лепид уже два года состоял трибуном отряда, который следил за порядком на улицах Рима, но мы ни разу не видели его в форме и не слышали, чтобы он бывал в казармах. Со стороны казалось, будто его жизнь беззаботна и легка, а воинская должность связана с некими неуловимыми и, по-видимому, вымышленными обязанностями.

– Хорошо, что все собрались. Совсем как в старые времена, – улыбнулся Нерон, а Лепид сел рядом с Друзиллой.

Моя молчаливая сестра обратила на гостя большие сияющие глаза, и он забыл обо всем на свете, пока она не освободила его, отведя взгляд.

За ними наблюдала Агриппина, и я заметила, как по ее лицу промелькнула какая-то тень. Что это было – обида? Зависть? Пина не позволяла своим истинным эмоциям надолго задерживаться снаружи, чтобы никто не успел распознать их.

– Насладимся же встречей по полной, – странным тоном произнес Калигула.

– О чем это ты? – спросил Друз и снова отпил вина.

– Еще до календ вы отправитесь обратно в Африку. Когда вам опять отпуск выпадет в одно и то же время, я, скорее всего, уже уеду куда-нибудь далеко в свой легион, Агриппина выйдет замуж, и другие девочки будут готовиться к тому же. Ну а Лепид? Вот он, пожалуй, так и продолжит бездельничать, уклоняться от исполнения долга и делать вид, что служит трибуном в когортах римской стражи.

Лепид попытался изобразить оскорбленные чувства, но его старания свелись на нет широкой ухмылкой. Я посмотрела на Агриппину. Да, она почти достигла брачного возраста. Скоро мать станет получать предложения. Или теперь такими делами должен заниматься император, как наиболее подходящее лицо на роль pater familias – главы нашего семейства?

– У семьи Германика всегда будет повод собраться вместе, – уверенно заявил Нерон под одобрительные кивки Друза.

По моей спине побежали мурашки, но я сочла причиной прохладный ветер, а не все усиливающееся ощущение, будто за нами пристально наблюдают боги.

В последующие месяцы, однако, божественное присутствие не давало о себе знать. Два наших старших брата вновь уехали искать славы и триумфов в пыльных пустынях Африки. Лепид еще полгода наслаждался необременительной службой, но потом ему пришлось заняться настоящим делом. Один из трибунов покинул ряды городской стражи, и в когортах появился другой юный новичок. В результате Лепид перестал быть самым младшим и наименее важным членом отряда. Разумеется, поскольку нашему другу было не занимать обаяния и ума, очень быстро он научился выполнять свои обязанности так, чтобы у него оставалось достаточно свободного времени. И все-таки Лепид больше не мог приходить к нам на виллу так же часто, и мы видели, что Друзиллу это огорчает: когда его долго не было, она впадала в уныние, даже если Калигула был рядом.

А наш золотой мальчик становился все более скрытным и брал пример с Ливии. Он начал подражать ее едкому юмору, и не могу сказать, что мне это нравилось. В устах прабабки сарказм звучал изобретательно и умно. Калигула же часто поддавался вспыльчивому нраву, и от этого его колкости бывали чересчур жалящими. Но с другой стороны, он еще только учился.

Мне же прививали скучные навыки по ведению домашнего хозяйства и управлению делами мужа. Причем обучали этому не менее скучные наставники. Утром я предпочитала заниматься у восточного окна в таблинуме. Там, конечно, солнце било прямо в глаза, но зато Агриппина не списывала у меня задания. А она умела делать это очень ловко. Например, дожидалась, когда я уйду, потом стирала с работы мое имя и вписывала свое. Поскольку наши почерки было не отличить, уловка довольно долго сходила Пине с рук. Сначала я не понимала, зачем сестра это делает, будучи гораздо умнее меня, но потом стало ясно, что так она просто экономит время для того, чтобы полностью отдаваться плетению паутины контроля над слугами и нашими менее сообразительными друзьями.

Одна из интриг Агриппины удивила даже меня, хотя, в отличие от других членов семьи, ее коварство никогда не было тайной для меня. У одной из рабынь на вилле, вифинской девушки, дочери нашего старшего садовника, имелся гребень, который мечтала заполучить моя сестра. Само собой, все, что принадлежит рабу, принадлежит и его хозяину, но хозяйкой девушки была наша мать, а не Пина. В конце концов Агриппина просто отобрала гребень у рабыни, однако мать отвесила дочери оплеуху и вернула вещь девушке, напомнив Пине, что у нее своих гребней целая дюжина. Порой, добавила мать, лучше позволить рабам иметь что-то свое, тогда они будут благодарны и усердны, в противном же случае станут дуться и доставлять хлопоты.

Агриппина сначала злилась, а потом словно позабыла о гребне. Позднее я узнала, что́ придумала и осуществила моя сестра, и не могла не восхититься – и в то же время ужаснуться. По своим каналам она следила за рабами дома до тех пор, пока не прознала, что среди них есть двое, которые регулярно задерживаются в винном подвале. Агриппина принялась их шантажировать и заставила выкрасть у нашей матери ожерелье.

Ко всеобщему удивлению и возмущению, украшение обнаружилось в постели вифинянки. Ее отхлестали бичом на глазах у воющего связанного отца и потом продали на рынке по дешевке для работ на полях. Спустя два дня на столике Агриппины появился гребень рабыни. Заметила это одна я. Ведь прошло полгода и все уже забыли о желании сестры завладеть им. Пина обрекла девушку на тяжкий труд и разлуку с отцом – и ради чего? Ради гребня, которым она, похоже, и не пользовалась.

По-моему, весь дом вздохнул с облегчением, когда на Сатурналии мать объявила, что подыскивает для Агриппины жениха. Даже я немного повеселела, хотя и некрасиво вести себя так по отношению к родной сестре.

По мере того как бежали месяцы, жизнь вокруг менялась – почти незаметно для нашего замкнутого мирка, но для империи эти перемены имели обширные и далеко идущие последствия. Тиберий, старое чудовище, превратился в настоящего затворника, препоручив льстивому Сеяну все дела. А потом он и вовсе покинул Рим, чем шокировал все население города: погрузился на галеру со всем своим двором и охраной и поплыл по Тибру, вдоль побережья и дальше – на Капри. Это было одно из любимейших его мест для летнего отдыха, где у него имелось множество вилл.

– Рим теперь свободен? Тут стало безопасно? – спросила я Калигулу, когда узнала об отъезде Тиберия.

Какая наивность!

– Да нет же, – вздохнул брат. – До сих пор преторианцев связывал долг служения императору. Теперь же, когда его нет рядом, их единственным командиром стал Сеян. Не думаю, что он будет сдерживаться. Отныне этот человек опаснее, чем когда-либо. Я уже слышал о том, что богатые римляне и сенаторы спешно разъезжаются по загородным имениям в страхе перед грядущим.

– Но император по-прежнему контролирует преторианцев, разве нет? – подсказывала я то, что хотела слышать. – Сеян ведь должен перед ним отчитываться, как и раньше.

Агриппина, которая писала что-то в углу, подняла голову:

– С чего ты взяла, что император хоть когда-нибудь контролировал преторианскую гвардию и Сеяна? Ничего подобного.

Я наморщила лоб, но Калигула согласно закивал:

– Запомни мои слова: Сеян только что стал самым могущественным и опасным человеком в империи и, скорее всего, останется таковым, пока Тиберий не захочет вернуться. А поскольку ему не удалось занять место в очереди на императорский трон, он проберется туда другим путем, вот увидишь. Я боюсь за Нерона и Друза сильнее, чем раньше.

Мои мысли погрузились в трясину тоски. Мне-то новость об отъезде Тиберия показалась хорошей. Я уже размечталась о том, что без постоянного императорского внимания дни побегут легко и приятно, что жизни наших старших братьев больше ничего не будет угрожать, а весь Рим расцветет. Но если верить Калигуле, над Римом сгущались грозовые тучи, а наша семья стояла прямо на пути у префекта.

Мы пребывали в тревожном ожидании довольно долго. Лишь к весне настроение на вилле улучшилось – дошла весть о том, что старшие братья снова возвращаются.

Глава 3. Неприятности

В то утро, когда мы пошли встречать братьев, в порту оказалось необыкновенно людно. Как военная гавань и главная городская верфь, он и в обычные дни кипел жизнью, но в тот день там было настоящее столпотворение, на окрестных улицах скопились тележки и повозки с припасами, повсюду шныряли солдаты, пытаясь поддерживать порядок. Помню, что спросила у матери, в чем причина необычной активности.

– Фидены, – обронила она коротко, будто одно это слово все объясняло.

Ей было некогда отвечать на вопросы. Мать вела через толпу четырех детей. Помогали ей шестеро крепких слуг и четверо рабов.

Но мое любопытство пересилил здравый смысл, и я не унималась:

– И при чем тут Фидены? – Мне было известно, что это город на берегу Тибра чуть выше по течению от Рима, но и только.

Мать раздраженно обернулась ко мне, одновременно хватая за руку Друзиллу, чтобы та не свернула куда-нибудь в задумчивости.

– В Фиденах обрушился амфитеатр, – сказала она рассеянно.

Поскольку мать снова отвернулась, на этот раз чтобы подтянуть к себе поближе Агриппину, я поняла, что больше ничего от нее не добьюсь. Зато рядом со мной возник Калигула.

– Я слышал, это настоящая катастрофа. Погибли тысячи людей. Все строение развалилось на куски. Говорят, в Фидены посланы войска, чтобы хоть как-то помочь.

От одной мысли о таком количестве смертей мне стало тошно. Но как я уже говорила, мы пришли в порт для встречи братьев, завершивших службу в легионах. Трирема из Сиракуз, везущая солдат из Африки, уже причалила, трап был спущен. Воины, которые возвращались в город на отдых или отслужив свой срок, терпеливо ждали на палубе с вещевыми мешками за спиной. А на носу, у самого трапа, стояли Нерон и Друз – бронзовые от загара, с выбеленными солнцем волосами, более похожие на берберов, чем на римлян, в парадной форме и невыразимо красивые. Снаряжение и оружие братьев держали их личные рабы, остальное же имущество привезут позднее на вьючных животных. Большинство солдат сохраняли почтительную дистанцию между собой и молодыми трибунами, только один человек в шлеме с крестом центуриона стоял с ними и болтал совершенно как равный с равными. Я увидела, как Нерон засмеялся над какой-то репликой, а центурион развязно ухмыльнулся.

Сбоку от меня неодобрительно хмыкнула Агриппина, и я закатила глаза. Пина готовилась принять роль римской матроны и воспринимала все слишком уж серьезно, на мой вкус. Как только сестре исполнилось тринадцать лет, ее сосватали Домицию Агенобарбу, дальнему родственнику почти на двадцать лет ее старше и с пугающей репутацией. Несмотря ни на что, Агриппина была твердо настроена извлечь из брака максимум выгоды и предполагала использовать супруга для закрепления собственного положения в высших кругах римской аристократии. Я не сомневалась в том, что она преуспеет и справится с распутным и мерзким Домицием.

Друзилла улыбалась от уха до уха, любуясь братьями, которые шутили с центурионом и ждали команды высаживаться. Внимание же Калигулы было занято чем-то другим.

Когда я заметила, что младший из братьев стоит чуть позади нас и хмурится, по спине у меня пробежал холодок: эта складка между бровями означала, что случилось нечто плохое. Взгляд Калигулы был направлен не на корабль и не на старших братьев, а бегал по толпе вокруг нас, то и дело задерживаясь на лицах. Короткий обмен окриками и свистом на триреме, похоже, означал разрешение высадиться, и началось движение. От радостного возбуждения Друзилла не могла устоять на месте.

– Надеюсь, что этот седой старик не увяжется за братьями, – проворчала Агриппина.

Она не сводила глаз с центуриона, который готовился сойти на берег вслед за молодыми трибунами. Мать что-то ответила ей, но я перестала прислушиваться к ним – лишь смотрела на Калигулу и гадала, что его так встревожило.

Наша семья двинулась навстречу двум героям в кольце из рабов и наемных слуг. Калигула по-прежнему держался чуть позади и вглядывался куда-то вдаль.

– Что там? – испуганно спросила я.

– Неприятности.

Я ждала каких-то пояснений, но брат не был расположен к беседе, поэтому уставилась туда же, куда смотрел он. В крошечный просвет между спинами и головами виднелось с полдюжины мужчин, стоящих на ступенях большого здания с портиком. Порт находился вне померия – той невидимой линии, которая обозначает сакральные пределы Рима, и потому запрет на ношение оружия тут не действовал. Все шестеро были одеты в белые туники поверх кирас и держали в руках синие щиты со звездами и скорпионом преторианской гвардии. Один из них – воин с высоким плюмажем из перьев на шлеме – показывал на что-то в толпе. Взгляд Калигулы побежал дальше, и мой вслед за ним. Оказалось, что группки преторианцев стоят повсюду, в основном по периметру открытого пространства порта. Что они тут делают?

– Ты имеешь в виду преторианцев? – тихо спросила я.

Конечно, мне и так было понятно, что Калигула встревожился из-за них, но я не видела ничего необычного в присутствии императорской гвардии, тем более сейчас, когда сам император перебрался на шикарную виллу на острове Капри, далеко от города. Без Калигулы тут не разобраться.

– Ну конечно, я имею в виду преторианцев, – шепнул он в ответ.

– А что не так с ними?

Он посмотрел на меня, и я опешила, распознав в его глазах настоящий страх.

– Ливилла, как по-твоему, зачем они здесь?

Я пожала плечами и в свою очередь озабоченно нахмурилась. А ведь в последнее время – страшно подумать! – преторианцы стали вездесущими, хотя обычно держались на Палатине, или на Форуме, или около своей крепости, этого массивного символа мрачной силы, воздвигнутого по замыслу Сеяна и Тиберия. В других местах вооруженные преторианцы показывались только тогда, когда сопровождали императора.

– Разве император здесь?

– Нет. Ты же понимаешь, что он вряд ли когда-нибудь покинет остров.

– А-а, значит, они готовятся поехать на помощь в Фидены.

– Сестра, подумай хорошенько. Император и префект не отправят элитные части расчищать завалы и сжигать трупы. Эта работа достанется простым солдатам и морякам.

– Тогда что они тут делают? – Беспокойство брата начало передаваться и мне.

В толпе вновь на мгновение образовался просвет. Шесть преторианцев превратились в девять.

– Не знаю, но мне трудно поверить, что их появление здесь в момент прибытия Нерона и Друза – случайность. Готовься к неприятностям.

Я хотела ответить, однако наш разговор прервался – семья воссоединилась со старшими отпрысками, и пришло время сердечных объятий. Только Агриппина скорчила гримасу, когда Нерон обнял ее и потом ущипнул за нос.

– Брат, ты спал на корзине с тухлой рыбой, а?

Наш старший брат захохотал:

– Ух, Пина, да ты еще выросла! От меня пахнет морем. А чего ты ожидала? С тех пор как покинул Карфаген, я почти не сходил на сушу, всю дорогу от Африки до Рима.

Друз в это время подхватил меня на руки:

– Я скучал по тебе, сестренка. Ты теперь совсем взрослая. Сколько тебе лет, напомни-ка!

– Скоро будет десять, – ответила я.

– О Юпитер, ты уже не ребенок. Я и не знал, что так долго пробыл в Африке.

– Я велела убрать ваши комнаты и приготовить для вас чистую одежду, – сказала сыновьям мать. – Саллустия со своими когортами с самого рассвета трудится над праздничным пиром в честь вашего приезда, но прежде всего надо отправить вас в термы. Не понесете же вы в наш триклиний вонь корабельных доков.

– Прежде всего нам надо явиться к императору. Мы везем послания от проконсула в Аммедаре, и наш долг – доставить их по назначению. Только после этого мы будем свободны от обязанностей и станем простыми гражданами.

Я радостно закивала. Хорошо, что оба старших брата снова дома. Наверняка они постараются как можно скорее получить новые назначения, но хотя бы какое-то время мы будем радоваться их присутствию и рассказам.

– Ваш долг придется исполнить кому-то другому, – проговорила мать, чем вызвала недоуменные взгляды старших сыновей, и со вздохом пояснила: – Император удалился на свою виллу на Капри, это что-то вроде добровольного изгнания. Вы разве ничего не слышали?

– Новости долго добираются до пустынных гарнизонов Африки. Он утратил разум, мама? – спросил удивленный Друз.

– Замолчи, мальчишка! Тут повсюду уши. Никогда не говори о Тиберии плохо. Никогда! Он просто решил пожить на Капри. Но… – Она понизила голос до едва слышного шепота и привлекла обоих сыновей к себе вплотную. – Римом теперь правит Сеян. Преторианцы держат улицы под контролем, и для них слово префекта – закон. А он больше даже не делает вида, будто согласует свои решения с императором.

Вдруг я почувствовала, что в моем животе поселился холодный ком страха. Калигула был прав. Это не случайность – появление преторианцев в порту в день прибытия Нерона и Друза.

– Мама, – перебил мать Калигула.

– Гай, так нельзя… – Она повернулась к младшему сыну, намереваясь отчитать его за плохие манеры, но едва увидела его лицо, сразу умолкла на полуслове и огляделась.

Я тоже посмотрела по сторонам – и меня охватила паника.

Не менее дюжины солдат в белом и со скорпионом на щитах маршировали через площадь прямо к нам. Старшим явно был человек с плюмажем. При их приближении толпа таяла, как снег на пожаре, и в мгновение ока преторианцы окружили нас. Командир отряда крикнул нашим наемным охранникам и рабам, чтобы те отступили. К моему восхищению, они не исполнили его приказ, и преторианцам пришлось остановиться, однако в следующий миг я услышала, как мать сама приказывает нашим людям отойти в сторону. Рабы сразу повиновались, разумеется, но двое из наемников – оба бывшие легионеры – остались на месте и вытащили из-за пояса дубинки.

– Отойдите! – прикрикнула на них мать, но не успела спасти их.

Преторианцы уже извлекли оружие и, отразив щитами удары дубинок, ловко вонзили в наших охранников сверкающий металл клинков. Наемники упали на землю и, задыхаясь и булькая кровью, простились с жизнью. Ручейки крови потекли по канавкам между булыжниками, и вокруг убитых быстро расплылся алый лабиринт.

Меня охватил дикий ужас. От приторного запаха крови к горлу подкатила рвота. Я старалась не смотреть на содрогающиеся в конвульсиях тела. Однажды мне уже довелось видеть, как гибнет человек, – много лет назад, при дворе императора, от руки Сеяна, выступившего из тени. Но тогда это произошло по приказу самого Тиберия и в какой-то степени могло считаться казнью. В те же минуты на моих глазах свершилось беспричинное и неоправданное кровопролитие. Слуг благородного римского семейства закололи мечами прямо на улице. Я превратилась в лед.

Вперед шагнула мать, одновременно заталкивая нас, детей, себе за спину. Она старалась не ступить на красную паутину ручейков крови на мостовой. Навстречу ей выдвинулся командир преторианских гвардейцев, а его люди опустили окровавленные мечи и отошли назад. Мать расправила плечи, вскинула голову и встретилась взглядом с командиром гвардейцев, в глазах ее сверкнула стальная решимость.

– Что это значит?

Ответ прозвучал не сразу, и краткая пауза зазвенела тишиной. Только тогда я осознала, что весь порт замер. Люди бросили свои дела и наблюдали за тем, что происходит. Командир преторианцев откашлялся:

– По приказу Луция Элия Сеяна, префекта претория, правой руки императора, я прибыл сюда для ареста Випсании Агриппины и ее сына, трибуна Нерона Юлия Цезаря Германика.

Охватившая меня паника вознеслась на новую высоту. Нет, этого не может быть, это ошибка!

– Чепуха! – отрезала мать. – Я была женой родного племянника императора и не признаю ничью власть, кроме его. И уж точно не признаю власть Сеяна. Возвращайся к своему начальнику и скажи ему, что я подчинюсь только приказу с печатью Тиберия.

Около меня и сестер вдруг оказался Калигула, он раскинул над нами руки, словно желая защитить нас троих от этого человека. И по сей день я уверена, что в тот миг он готов был пойти на меч преторианцев, лишь бы спасти нас. Но не мы были нужны преторианцу.

– Госпожа, Сеян обладает властью императора во всех делах, – свинцовым тоном заявил преторианец. – Ты исполнишь приказ и пойдешь с нами по доброй воле, вместе со своим сыном Нероном, или нам придется применить силу. Это будет недостойно и очень неприятно для всех нас. Я призываю тебя подчиниться.

И вновь мать, исполненная благородного величия, открыла рот, чтобы возразить ему, но рядом с ней встал Нерон.

– Спокойно, мама. – Он обратился к преторианцу: – В чем нас обвиняют?

– Вам обоим предъявляются обвинения в многочисленных преступлениях и измене по закону об оскорблении величия.

– Ба! – фыркнул Нерон. – Это же смешно. Последние четыре года я провел на границах империи, сражаясь с врагами императора. Да у меня просто времени не было на измену, не говоря уже о желании ее совершать. А моя мать вообще всю себя посвятила воспитанию детей! Да наш защитник этими обвинениями подотрет пол в базилике.

Преторианец едва заметно прищурил глаза:

– Никакой защиты не будет. Вас обоих приказано доставить в ваш семейный дом на Палатине, где вам предстоит находиться под арестом до тех пор, пока префект не определит меру наказания.

Снова мать хотела ответить, и снова Нерон опередил – он стремился удержать ситуацию под контролем.

– Мама, проявим терпение. Если мы должны оставаться в доме на Палатине, то что ж, это допустимо. У нас будет время подготовиться к слушанию дела в базилике и отослать императору прошение. – Командиру преторианцев он сказал: – Уберите оружие. Мы пойдем с вами добровольно.

Нам, онемевшим от непостижимости происходящего, оставалось только смотреть, как мать и Нерона под конвоем ведут в сердце города. Старший преторианец задержался на мгновение. Его подозрительный взгляд скользнул по пятерым младшим детям: трем девочкам, Калигуле и Друзу.

Из всех несчастий, выпавших на мою долю, тот момент был одним из худших. Я глядела вслед уходящей матери, навсегда запечатлевая в памяти каждую деталь ее образа. Ее поступь, в которой даже при столь сокрушительных обстоятельствах чувствовалась царственная гордость. Ее высоко поднятую голову с аккуратно заколотыми на затылке волнистыми волосами. Простоту ее белой туники под охряной столой, подчеркнутую темно-синей паллой. Ее природное изящество… Набежавшие слезы затуманили мне глаза.

– А нам что теперь делать? – ядовито поинтересовался Друз у преторианца.

– Префект распорядился, чтобы вы были отделены от вашей матери. Вам не позволено посещать семейный дом на Палатине, а вилла за Тибром с этого момента изъята до тех пор, пока не будет принято решение о ее дальнейшей судьбе. Тебе и младшим детям предписано поселиться на вилле госпожи Ливии.

Друз медленно кивнул. По его лицу мы отчетливо видели, что он едва сдерживается, чтобы не ответить преторианцу, но брат понимал, куда приведут любые возражения. А преторианец развернулся и небрежно зашагал по широкому коридору, оставленному в толпе ушедшими солдатами.

– Мы напишем послание Тиберию, – твердо заявил Друз, – и привлечем именитых ораторов и виднейших адвокатов.

– Пользы не будет, – бесцветным тоном отозвался Калигула.

Мы все посмотрели на него, потом туда, куда был направлен его напряженный взор. Мне стало дурно.

Командир преторианцев пересек площадь, а там его поджидал тот самый центурион, который стоял на корабле вместе с нашими братьями. Деньги не переходили из рук в руки, воины обменялись только речами, однако сразу все стало понятно. Пожилой ветеран считается уважаемым гражданином, его показания станут весомым свидетельством в суде. В чем бы он ни обвинил моего старшего брата, каждое его слово станет гвоздем, вбитым в крест, на котором распнут Нерона.

– Подлый предатель! – сплюнул Друз. – Рабирий отирался возле Нерона целых два года.

– А как давно он, по-твоему, работает на Сеяна? – спросил Калигула. – И мать, и наша прабабка предупреждали Нерона, но, похоже, он и не думал об осторожности. Молюсь Минерве, что хотя бы ты, Друз, держал язык за зубами.

Наш средний брат молча смотрел на Калигулу, и глаза его выдавали тревогу, пока он пытался вспомнить все сказанное за два с лишним года в Никополе и всех, кто это мог слышать.

– А мать? – прошептала Агриппина. – Ее-то за что?

Калигула пожал плечами:

– Найти свидетелей из числа прислуги на нашей вилле не составит труда. Слово раба ничего не значит, но при матери ежедневно находились и вольноотпущенники, и горожане. Я предупрежу лишь раз: мы все должны учесть этот урок. Подумайте трижды, прежде чем произнесете хоть слово. Ведь ты, Друз, теперь первый в очереди на императорский трон.

Больше он ничего не сказал, следуя собственному совету. Мы и так знали, что брат имел в виду и почему об этом нельзя говорить вслух. Тем более что Калигула обо всем предупреждал еще год назад, когда император покинул Рим. Теперь Сеян считает преемником себя, и пока Тиберий отдыхает на Капри, империей правит префект. Наши братья преграждают ему путь к трону. Отныне остался один Друз.

– По крайней мере, на вилле прабабушки можно говорить без опаски, – пробормотал Друз. – Там мы и разработаем план. От виллы до города шесть миль. Если бы ее слуги и рабы были доносчиками, то Ливию, с ее-то языком, арестовали бы давным-давно.

– Все не так просто, – опять подал голос младший из братьев. – Арест – дело рук Сеяна, а император по-прежнему всецело доверяет ему. Никакие послания на Капри не помогут ни Нерону, ни матери, а насчет Ливии – ты прекрасно знаешь, какие у нее отношения с императором, повлиять на него она не сможет. Похоже, Сеян или же сам Тиберий складывают в одну корзину все яйца, которые им кажутся плохими.

– Неужели ничего нельзя сделать?! – в отчаянии воскликнул Друз.

– Ничего! – выпалил младший брат.

Внезапность и жар его вспышки напугали всех нас, ведь он так редко снимал маску спокойствия. Но гнев исчез так же быстро, как появился.

– Нет, Друз, – повторил Калигула на этот раз тише. – Сопротивление только ухудшит наше положение.

Я же пока могла думать лишь о том, что матери и Нерона с нами больше нет и не известно, увидим ли мы их еще когда-либо. Но хотя сердце мое едва билось в тисках ледяного страха, я верила в то, что боги, столь щедро одарявшие моего отца любовью, не позволят злодеям расправиться с его ни в чем не повинной семьей.

Но, как известно, боги капризны.

Глава 4. Конец старого Рима

Мы сделали так, как нам было приказано, и перебрались к нашей прабабке, на великолепную виллу к северу от Рима, в зеленой долине Тибра, вдали от его вони и интриг. Жили мы там в странном напряжении. Ливия, несмотря на преклонный возраст, была увлекающимся человеком, интересовалась всем новым, и, соответственно, в ее доме всегда кипела жизнь, а поток именитых и важных гостей не иссякал. О ней ходили пугающие слухи, поговаривали даже – правда, едва слышно, – что роль Ливии при императоре Августе не ограничивалась супружескими обязанностями и она убила людей больше, чем кровавый понос. Но для нас четверых прабабка была щедрой и гостеприимной хозяйкой.

Мы с Друзиллой оставались на вилле прабабушки, а Агриппина, вышедшая замуж за Домиция Агенобарба через месяц после ареста матери, переехала в собственный дом. Свадьба стала, мягко говоря, любопытным событием. Разумеется, жениха выбирал император, и церемония проводилась в его особняке на Палатине, но при этом с Капри поздравлений не пришло и сам Тиберий, конечно же, не счел нужным почтить столь дальнюю родственницу своим присутствием.

Раз императора не было, место хозяина особняка занял Сеян, и весть об этом привела нас всех в ужас. Мрачный, как тень Аида, он почти всю церемонию простоял в задних рядах, держа под прицелом подозрительных глаз гостей свадьбы, а те беспокойно, заискивающе на него оглядывались.

Меня нарядили в темно-синюю столу, а поверх нее накинули голубую паллу, придавшую коже мертвенную бледность. Рабыни попытались укротить мои волосы, чтобы я хоть немного отличалась от Медузы, но их старания пропали даром. Кудряшки так и падали на глаза, и приходилось то и дело заправлять их за уши.

По завершении самой церемонии – показательно, что всех десятерых свидетелей набрали из числа преторианцев, – начался пир, и я оказалась предоставлена самой себе. Агриппина хозяйничала, гоняя рабов, Калигула куда-то исчез, Друзилла сидела с Лепидом… Я была одна в море людей, по большей части мне незнакомых. И пока я глазела по сторонам, соображая, чем заняться, чтобы избежать внимания префекта претория, в дверях возник Калигула и поманил меня к себе:

– Можешь отыскать жениха? Тут один сенатор желает с ним поговорить.

Я нахмурилась. Римская аристократка не должна бегать с поручениями на пиру. С другой стороны, брат с кем-то беседовал, а я ничем не была занята. Моя природная практичность взяла верх. Я поспешила к Агриппине, которая только что отхлестала по щекам молодую рабыню за разлитое на скатерть вино.

– Какой-то сенатор ищет твоего мужа. Ты знаешь, где он сейчас?

– Переодевает тунику. – Пина на миг оторвалась от наставлений запуганной девушке и махнула в ту сторону, куда ушел Домиций.

Я кивнула и пересекла зал в указанном направлении. Перед тем как войти, я постучалась, не желая застать своего нового родственника без одежды. Грубый голос Агенобарба велел заходить, и я открыла дверь.

– Мой брат беседовал с одним сенатором, который…

Хотя Агенобарб оказался вполне одет, я забыла, с чем пришла. Две полуголые девушки-рабыни укладывали складки на его тоге, из-за них я и потеряла дар речи: у одной была разбита губа, у второй расплывался синяк под глазом, и тела обеих покрывали старые и свежие синяки. На полу лежала третья девушка и тихо всхлипывала. На ее волосах запеклась кровь.

Что за чудовище подобрал император в качестве мужа для моей сестры?

– Чего надо? – рявкнул мой новый родственник.

Он оттолкнул рабынь и сам расправил складки. На избитых девушек внимания не обращал, словно их не было в комнате.

– Я… Гай… Он говорил с сенатором. И… он хотел, чтобы я тебя позвала, – заикаясь, выдавила я. – Они в круглом таблинуме. – Увиденное потрясло меня до глубины души.

Агенобарб лишь кивнул и прошел мимо меня к гостям. На его лице блуждала похотливая ухмылка. Я задержалась на секунду, не в силах оторвать взгляд от несчастных рабынь, и выскочила следом. Когда я оказалась в зале, Агенобарб уже говорил с сенатором, а Калигула выходил из таблинума с явным облегчением на лице.

– Ты не представляешь, что я видела, – зашептала я брату и повела его в тихий уголок.

– Что случилось?

– Этот человек… Пока гости его тут ждали, он силой взял трех рабынь. И потом еще поколотил их. Надо рассказать обо всем Агриппине.

Реакция Калигулы стала для меня полной неожиданностью. Он как будто не был уверен, что делать, и взвешивал варианты.

– Гай!

– Ливилла, это не наше дело. Жениха выбирал сам император. А мы с тобой еще дети и в любом случае не имеем никакой власти или влияния. Свадьбу контролирует лично Сеян. Видишь, как он следит за каждым движением? Не поднимай шума.

– Она должна знать, – упрямо возразила я и тотчас направилась к сестре.

Пина в этот момент поправляла на столе гирлянду, отослав раба, который, на ее взгляд, с задачей не справился. Брат пошел за мной, и я едва сдерживала раздражение.

– Пина, – подступила я к сестре.

– Что?

– Твой муж… Я только что застала его… Он был с рабынями. Силой взял их, а потом еще и поколотил!

К моему изумлению, сестра равнодушно пожала плечами:

– И что? Это же рабы.

– Гм… да, – согласилась я; Агенобарб был в своем праве, верно, и я не относила себя к числу борцов за свободу рабов, но не в этом же дело… – Но раз он такой человек…

– Репутация моего мужа была известна и до свадьбы. Мы все догадывались, что он за человек. Ливилла, то, что ты увидела, ничуть меня не волнует. Пока Агенобарб бьет рабынь, он не бьет меня. Если потребуется, я сама буду посылать ему девушек.

Я заморгала. Боги, что за холодная расчетливость! Однако не могла не признать, что решение Агриппины вполне практично. Калигула поймал взгляд сестры:

– Пина, ты волевая и сильная девушка. Я очень надеюсь, что ты не дашь себя в обиду, но знай: если он причинит тебе боль, я заставлю его страдать. – С этими словами брат ушел прочь, а я, повернувшись, наткнулась на ледяной взгляд префекта.

Свадьба не доставила мне ни малейшего удовольствия.

После свадьбы с Агриппиной мы встречались часто: то сами ее навещали, то она приезжала на виллу с визитом, и каждый раз у нее были новые синяки, по поводу которых она давала нелепые объяснения. Когда мы с Друзиллой предположили, что ей следовало бы подумать о расторжении брака, Пина велела нам не совать нос не в свои дела. Разумеется, муж имеет полное право бить жену, когда сочтет нужным, тем не менее я была уверена: Ливия сумела бы что-то сделать, если бы Агриппина попросила. Но, по-видимому, наша сестра действовала по собственному плану – использовала брак как возможность повысить свой статус в обществе – и не желала, чтобы ей мешали.

Мы с Друзиллой и Калигулой продолжали жить на вилле Ливии. Причем брат так официально и оставался ребенком, без мужской тоги и без опасных обязанностей, прилагающихся к ней. Несмотря на его прагматический взгляд на вещи, который так разочаровал меня на свадьбе, брата пришлось чуть не силой удерживать во время одного из визитов Агриппины и ее мужа, потому что Пина была не только в синяках, но и со свежим шрамом на шее. Она объяснила травму неловким обращением с ножом для фруктов. Никто ей не поверил, а Агенобарб даже не скрывал самодовольной ухмылки. Калигула под каким-то предлогом покинул семейное собрание, бормоча под нос злобные ругательства.

Друз тоже жил с нами на вилле Ливии, но с разрешения императора он женился на Эмилии Лепиде, сестре нашего друга, который по-прежнему проводил у нас много времени и ходил вокруг Друзиллы, как щенок с высунутым языком. Молодая жена и необходимость изображать верноподданного не позволяли Друзу мстить за побои нашей сестры мерзкому Агенобарбу.

Жизнь в доме великой римской матроны могла бы принести нам много радости, но арест матери и Нерона бросал на все мрачную тень. Они по-прежнему находились в семейном доме на Палатине, оторванные от нас, и ждали какого-то вердикта от префекта претория. Наконец в начале следующего года, когда стаял снег, император одобрил решение Сеяна.

– Изгнание? – повторила я, отказываясь верить в то, что слышу.

Калигула кивнул. С непроницаемым лицом он дочитывал депешу из дворца.

– На разных островах. Пандатария и Понтия.

Внезапно он ощерил зубы в зверином оскале и отшвырнул письмо на стол. Опасливо поглядывая на брата, я дотянулась до письма и перечитала сообщение.

– Ну, изгнание – это еще не самое худшее, – пропищала я; оставалось только цепляться за любую, даже самую слабую надежду. – На протяжении веков множество великих людей возвращались из изгнания. Например, Цицерон. Или Марий.

– Дни Мария и Цицерона давно миновали, сестра, – обронил Калигула; его взгляд неустанно рыскал по маленькому зимнему таблинуму, хотя мы сидели там одни, да и на прабабушкиной вилле, как мне казалось, было относительно безопасно. – Сенат не отменит изгнание матери, как сделал это в случае с Цицероном. И Нерон не пойдет маршем на Рим, подобно Марию. Они одиноки и беззащитны, а пока император отсутствует, марионетками в Риме управляет Сеян. И не изгнанием он карает мать и брата. Это всего лишь первая, подготовительная стадия медленного и беззвучного смертного приговора.

Мой мозг просто-напросто отказывался воспринимать его слова.

– Но мы видели, как Сеян… как его преторианцы убивают людей. И довольно часто. Уж если бы он захотел убить их, то…

– Если бы он убил жену Германика и ее сына, наследника императорского трона, то поднялся бы шум. Сеян могущественный человек – самый могущественный в Риме, но даже для него подобный скандал не прошел бы бесследно. Нет, сначала он уберет своих врагов куда-нибудь подальше, так что о них позабудут, и вот тогда они тихо и без лишнего шума умрут.

Калигула встал и вышел из комнаты, а я вдруг осознала, что значит остаться в вынужденном одиночестве изгнания.

С тех пор я часто плакала.

Вплоть до последней весны нашего пребывания на вилле моя прабабка Ливия, все видящая и все понимающая, пыталась поднять мне настроение – знакомила с бесконечной чередой женихов и интересовалась, не приглянулся ли мне кто-нибудь из них. Мать никогда бы не стала об этом спрашивать, и мнения Агриппины о ее будущем муже никто не узнавал. Нет нужды говорить, что ни один жених меня не заинтересовал. Разумеется, Ливия отмела самых алчных, бесталанных, жестоких и распущенных, но даже те, что остались, – а это были лучшие юноши Рима – не привлекли моего внимания. Разве могла я допустить хотя бы мысль о том, чтобы уйти из своей семьи в чужую, когда наш род угасал на глазах и оказался на грани исчезновения?

С наступлением лета наша прабабка совсем одряхлела. Казалось, ее тело больше не хочет жить, хотя ум, острый язык и едкий сарказм никуда не делись. Скорее наоборот, в те дни она была особенно прямолинейна и беспощадна в суждениях, отчего заметно поредела толпа важных посетителей виллы, зато Калигула ловил каждое ее слово и перенимал язвительный склад ума, что в дальнейшем принесло ему немало проблем. Думаю, если бы нас не заставили поселиться в доме прабабушки, судьба Калигулы сложилась бы по-другому.

К Ливии приглашали лучших врачей Рима. Она отказывалась прислушиваться к врачам-иудеям, поскольку считала их нечестивцами, не признающими истинных римских богов, греки, на ее взгляд, были безнравственными, а от египтян несло Марком Антонием и иже с ним. То есть принимала она советы только лекарей – уроженцев Рима, но всем известно, что они заметно уступают грекам, иудеям и египтянам в искусстве излечения. Итак, наша прабабушка медленно угасала.

Когда лето набрало силу и окутало город душной, липкой вонью, Ливия оказалась слишком слаба, чтобы, по своему обычаю, перебраться на приморскую виллу. А когда в саду стали опадать листья и мир поменял зеленый наряд на золотой, она сначала не смогла покидать дом, потом – свои покои, потом – свое ложе.

В первые дни осени Ливия призвала нас к себе. Кажется, это случилось через пару дней после сентябрьских ид. Деревья по краям имения горели как начищенная медь и почти сливались с золотистым закатом. Ливия не вставала целый день и едва притронулась к еде. Ее рабы впервые всерьез забеспокоились. Прабабушка захотела видеть семью, а это всегда признак худшего. Агриппину вызвали из дома Агенобарба, и все наследники Германика, кроме тех двоих, что томились на острове-тюрьме, собрались вокруг постели Ливии. В неярком свете лампад мы были наедине с прабабкой.

– Ливилла, – сказала она, и я вздрогнула; как самая младшая в семье, я привыкла, что ко мне обращаются в последнюю очередь и уж точно никогда не обращались к первой. – Ливилла, – повторила она, – я знаю, ты все еще плачешь по матери и брату. Несмотря на все, что ты знаешь и что тебе говорили, ты хранишь надежду на их возвращение. Скажу здесь и сейчас: этому не бывать. Их судьба решена, и ты должна скрепить сердце и принять этот факт. Вы все должны это сделать. Если даже Нерон и ваша мать еще живы, у них остались считаные дни до переправы через последнюю реку. Это очень похвально – уважать членов своей семьи и желать им добра, однако настала пора забыть о них. Теперь вы должны думать о собственной безопасности. – С этими словами она откинулась на подушку и дальше обращалась ко всем нам: – Я умираю. Следующих Сатурналий уже не увижу. Когда выпадет снег, я уютно устроюсь в урне в том огромном барабане – мавзолее Августа. Я прожила долгую интересную жизнь и вполне готова завершить ее, так что за меня не бойтесь. Скоро я воссоединюсь с вашим прадедом. Наверняка он уже нашел способ стать правителем Элизия. Но когда я уйду, вас некому будет защитить. Знаю, здесь вы чувствовали себя в безопасности, но это благодаря моим постоянным усилиям, да и мое имя оберегает вас от змеев вроде Сеяна и Тиберия. Без меня и тот и другой будут угрожать вам. Если не хотите повторить судьбу матери, проявляйте осмотрительность во всем, что делаете.

– Неужели император позволит Сеяну убрать обоих преемников? – нахмурился Друз.

– Даже если этого не сделает Сеян, вполне возможно, мой сын сам это совершит. Ты его преемник только потому, что пока он не нашел кандидата получше. Не доверяй Тиберию! Тот факт, что ты приходишься ему родней, не спасет тебя. Я несколько раз извещала его о моей скорой кончине, а он так и не соизволил навестить меня. Он не устроит для меня похорон и не произнесет прощальные речи – вот как сильна его ненависть ко мне. И я, величайшая женщина в истории нашей великой империи, покину этот мир невоспетой.

Помню, как я заметила странный огонь в глазах Калигулы и нервно сглотнула, когда он шагнул к ложу Ливии.

– Я устрою твои похороны, – громко заявил он со свойственным ему жаром.

– Нет, не устроишь, – спокойно возразила прабабка.

– Устрою, – стоял на своем Калигула, и я видела в его лице железную решимость; хотя такое решение было крайне рискованным и запросто могло стоить ему жизни, брат, выросший и сформировавшийся под влиянием Ливии, чувствовал, что обязан оказать ей эту честь; он всегда возвращал свои долги – и в юности, и после, на протяжении всей жизни. – И я произнесу на церемонии прощальную речь, раз император слишком слаб, чтобы приехать, – добавил Калигула. – Рим будет скорбеть и восхищаться великолепным погребением.

Ливия прищурилась:

– Это неслыханно – чтобы погребение проводил ребенок. Не твое это дело, а коли все же пойдешь на это, то навлечешь гнев Тиберия. Ты подвергнешь себя опасности, несмотря на все мои предостережения и советы. Оставь это, юный Гай. Найдутся дальние родственники, которые тихо все организуют и запечатают меня в урну без лишнего шума.

Затем Ливия зашлась в приступе кашля, после чего осталась без сил, и на этом визит был закончен. Мы ушли, притихшие и подавленные. Калигула кипел в бессильной ярости. В последующие дни нас еще не раз приводили в покои старой матроны, где мы выслушивали очередную лекцию о том, как вести себя после ее кончины, чтобы остаться целыми и невредимыми, о том, кому можно доверять – практически никому; кому доверять нельзя – практически каждому римскому гражданину и его собаке. Прабабка учила нас тому, чему научила ее жизнь.

Потом одним сентябрьским днем, когда мы сидели за столом в триклинии, к Ливии позвали только Калигулу. Мы переглянулись удивленно и встревоженно, а моя тихая как мышка сестра наморщила лоб, глядя на захлопнувшуюся за ним дверь.

– Гай любит прабабушку, – вдруг сделала Друзилла странное заявление.

Вероятно, вызвано оно было тем, что все мысли брата занимала сейчас Ливия, а не она сама, как обычно. Калигула видел, что я и Пина лучше приспособлены к жизни, чего нельзя было сказать о Друзилле, а потому он заботился о младшей сестренке как мог. Хотя прабабку Ливию он действительно любил.

Наш брат отсутствовал больше часа, еда на его тарелке остыла, а живущий в нас страх усилился. Наконец Калигула вернулся с бледным, осунувшимся лицом.

– Ливия отправилась к богам, – коротко объявил он, и эти несколько слов, несущие в себе вес целой империи, могли бы раздавить сильнейшего из людей.

Мы не удивились, поскольку приближение кончины Ливии наблюдали уже несколько месяцев, но все равно не могли поверить, что наша неукротимая, волевая, властная прабабка уступила смерти. И еще странным было то, что обязанность Друза как старшего из отпрысков – на самом деле обязанность Тиберия, но он явно не собирался ее исполнять – совершить обряд конкламации, то есть несколько раз позвать умершую матрону по имени, Ливия передала самому младшему юноше в семье. По-моему, наша прабабка уже тогда видела в Калигуле зачатки будущего величия.

– Ливия скончалась, – продолжал Калигула, – и вместе с ней скончался старый Рим. Тот Рим, который все мы знаем и любим. Рим достойных людей. Рим ценностей, доверия и морали. С вами или без вас, но я буду оплакивать Ливию и Рим, прилюдно и так, как они этого заслуживают: с похоронной церемонией на Форуме, публичной и пышной, со всеми положенными почестями и плачем. А если Сеян или Тиберий попробуют меня остановить, то самому Марсу придется взяться за щит, чтобы их спасти.

Помню, что у меня побежали мурашки – такая мощь звучала в его словах. Он бросал вызов не кому-нибудь, а императору Рима. Наконец заговорил Друз:

– Ты обречешь и себя, и всех нас, если пойдешь против Тиберия и будешь восхвалять его мать. Ты сошел с ума!

– Ничуть! – отрезал Калигула. – Кончина знаменитейшей матроны Рима не должна остаться незамеченной только потому, что вся империя трясется от страха перед Тиберием. Если моя шея окажется из-за этого под преторианским клинком, значит так тому и быть. До сегодняшнего дня я проявлял осмотрительность и держался в тени. Я и впредь не стану рисковать жизнью ради пустой славы, но некоторые вещи слишком важны, чтобы их игнорировать. Иногда необходимо провести линию и не переступать ее ни на полшага. Никто не отговорит меня, у Ливии будут похороны.

В изумлении я замотала головой. Какая глупость! Неужели близость с прабабкой породила у него столь безумные представления о жизни?

Примечательно, что первым рядом с моим братом встал Лепид:

– Гай, я помогу. Поддержу тебя. Она заслужила, чтобы ее похоронили со всеми почестями.

И Друзилла последовала за ним. Не могла же она отвернуться от Калигулы и Лепида, двух колонн, на которых покоились ее небеса. А потом и я, поеживаясь от страха при одной мысли о затеянном, встала на защиту чести нашей семьи и чтобы помочь брату, ибо в тот момент Калигула, воинственный и благородный, был великолепен – само воплощение римлянина.

Друз буркнул, что не хочет подвергать риску семью его молодой жены, и остался в стороне. Пина же сообщила, что решение об участии в погребальной церемонии будет принимать Агенобарб, а не она. Калигула был тогда настолько возбужден и зол, что не стал ехидничать о готовности старшей сестры слушаться человека, который ее бьет.

Мы знали: Агриппина и Друз все равно придут на похороны, даже если сейчас отрицают это, ведь Ливия была великой женщиной и предоставила нам кров и защиту в самые тяжелые для нас времена.

Следующие десять дней те, кто оставался на вилле, провели в нарастающем напряжении. Гай взял на себя роль главы рода, как минимум в том, что касалось похорон Ливии. Слуг и рабов это повергло в шок, ведь он все еще был ребенком – правда, ребенком семнадцати лет, которому давно бы уже пора надеть мужскую тогу.

Все эти дни Калигула провел, стремительно расхаживая по вилле, раздавая приказы, словно военачальник на поле битвы, принимая трудные решения и расходуя деньги из наследства Ливии как свои собственные. В результате все подготовил для пышной погребальной церемонии. Только вот с датой вопрос остался нерешенным.

В конце концов Друз нашел младшего брата в саду, где мы с Друзиллой обсуждали щекотливую тему замужества и женихов. Братья разговаривали при нас, но мне больше запомнилось не сказанное, хотя оно было достойно внимания само по себе, а отчетливая перемена в их отношениях.

– Почему ты тянешь? – раздраженно спросил Друз.

– С чем?

– Тело прабабушки лежит в атриуме неоплаканное, из-за него трудно входить в дом, и, честно говоря, оно уже начинает попахивать. Осенняя погода все-таки не настолько прохладна, чтобы держать в доме труп. Это неразумно. Ты же все организовал, почему ничего не происходит?

Калигула пронзил брата взглядом, подобным холодной норикской стали:

– Потому что я даю императору последний шанс проявить себя римлянином, сыном и просто человеком. Он приедет. Должен приехать. Иначе весь Рим увидит, что Тиберий – это всего лишь злобный, жалкий трус.

Друз испуганно оглядел сад, как будто каждый куст и каждый цветок доносили наши слова Сеяну.

– Не говори так. Такие речи убивают целые семьи!

Взгляд Калигулы не потерял ни капли силы, когда он фыркнул:

– Да не переживай ты так! Твоя бесценная репутация не пострадает, твоей новой семье ничего не грозит. Если на меня падет гнев Сеяна или Тиберия, я сумею оградить от него тебя или твою прелестную жену.

– Он не приедет, – пробормотал Друз, смущенный тем, что младший брат сомневается в его мужественности.

– Если до ближайших ид не появится, тогда я сделаю дополнительную нишу в мавзолее – придется похоронить Ливию, Рим и запятнанное имя императора.

Друз шагнул вперед и схватил Калигулу за плечи:

– Брат, он не приедет. Человек, который прячется от мира на острове, куда изгнал сам себя, и который оставляет Рим рыдать под кровавым мечом префекта претория, не заботится о чистоте своего имени. Если уж мы собираемся пойти против обычая и похоронить Ливию самостоятельно, то давай сделаем это немедленно.

Долгая холодная пауза завершилась тем, что Калигула качнул головой:

– Друз, я должен дать ему шанс! Мне хочется верить, что в нем еще осталось достаточно силы духа, чтобы приехать. Иначе император – ничтожество и нами правит Сеян. Как ты не понимаешь?

– Он не приедет, а Ливия достойна лучшего, чем лежать здесь и гнить у всех на виду.

И опять протянулась пауза. Друз наконец-то попал в цель, и Калигула кивнул:

– Еще один день. Я дам ему еще один день, и потом мы похороним ее.

Для Калигулы это стало поворотной точкой. Думаю, смерть Ливии и принятое им решение поступить правильно, несмотря на самую что ни на есть реальную угрозу смерти, были первым случаем, когда наш младший брат проявил волю и способность командовать. Я часто пыталась представить, каким трибуном он стал бы, если бы пошел по следам братьев. Полагаю, Калигула быстро бы обрел славу на этом поприще.

Как показали дальнейшие события, Друз был прав. Император не только остался на Капри, но и даже не послал представителя или хотя бы письмо с соболезнованиями. Я бы сказала, что кончину матери он воспринял как освобождение от оков, которые докучали ему долгие годы.

Солнце еще не вскарабкалось на голубой свод, а сыновья и дочери Германика выехали из виллы на удобных повозках. Центральная везла тело Ливии, обернутое в смоченные ароматическими маслами пелены, чтобы замаскировать запах, и наряженное в богатое верхнее одеяние.

По прибытии в город мы вышли из повозок. На Марсовом поле все уже собрались. Тело перенесли на погребальные носилки, и восемь рабов из Нумидии подняли их на плечи. Этих людей захватили в одном из сражений той самой военной кампании в Африке, в которой принимал участие Нерон. Каждый раб был одет в леопардовую шкуру с бронзовыми доспехами, носилки обвешаны гирляндами цветов – для красоты, но также и для борьбы с вонью разлагающейся плоти. Картина производила неизгладимое впечатление.

В одном конце узкой площади, протянувшейся вдоль Пантеона и терм Агриппы, терпеливо ждали музыканты – целых двадцать человек – с инструментами наготове. За ними выстроился хор из восьми певцов, нанятых за невероятную сумму в самом прославленном театре Рима. У каждого певца была песня длиной в час, восхваляющая деяния и личные качества великой императрицы. Калигула решил обойтись без традиционных сатиров и мимов в расчете на то, что Рим проникнется серьезностью события.

За певцами застыли две дюжины актеров из той же театральной труппы, что и певцы, наряженные знаменитыми представителями нашего рода; в руках у каждого была посмертная маска предка Ливии или ее мужа. Ирония в том, что актер, изображавший отца Ливии, одного из тех патрициев, которые боролись за сохранение республики любой ценой, стоял бок о бок с тем самым Цезарем, который стремился сменить ее на автократию.

Вслед за рядами музыкантов, певцов и предков возлежала сама матрона, а за ней выстроились для шествия члены семьи. Кому и за кем идти, обычно определял распорядитель похорон, но в церемонии не принимали участие близкие или прямые родственники усопшей, попрощаться с Ливией пришли только мы, ее правнуки. Ни жены Друза, ни мужа Агриппины с нами не было. Не известно, что помешало им прийти – страх или чей-то приказ. Возглавлять колонну по праву старшинства должен бы был Друз, но раз все организовал Калигула, он и пошел впереди. Друз же, в своем стремлении быть как можно более незаметным, замыкал нашу колонну. Сразу за ним следовали вольноотпущенники и рабы Ливии.

И вот зажгли факелы и раздали их факельщикам, которые стояли по краям всей процессии. Когда мой брат убедился, что все сделано правильно, он подал сигнал, и мы начали медленное, величественное продвижение через город.

На нашем пути собрались толпы народа, так как весть о предстоящих похоронах уже несколько дней будоражила Рим, а когда накануне подтвердили дату и время, все население города пришло в радостное возбуждение. Почти наверняка большинство зрителей явились на похороны в уверенности, что тут будет и сам император. И хотя он так и не явился, никто не отказывался подхватить плач и крики, когда мы проходили мимо.

Лишь веком ранее Марсово поле представляло собой пустырь, но затем не кто иной, как супруг усопшей матроны, заполнил зеленый простор впечатляющими монументами и постройками. В некотором роде погребальная процессия проходила через наследие нашей прабабки и ее мужа. И когда мы миновали цитадель и капитолийские храмы на Форуме, деяния великого супруга Ливии продолжали являть себя в том или ином виде. Затем наш путь пролег мимо курии, где заседал сенат, мимо статуй на западном краю Форума, и наконец мы прибыли на широкую площадь. Собравшуюся толпу сдерживали наемные стражники. Именно здесь состоится погребальная церемония. Здесь, между храмом Божественного Цезаря за нашими спинами, триумфальной аркой в честь победы Августа при Акциуме сбоку и перед грандиозной трибуной, украшенной рострами, возведенной мужем Ливии, с которой он произнес в свое время множество речей. На эту платформу и поместили ее тело под стоны и рыдания толпы.

От моего внимания не укрылся – точнее, пронзил иглой паники – тот факт, что на всех ключевых местах, проходах, возвышениях стояли преторианцы. Они словно запечатали нас на площади. Сеяна я не видела, но думаю, все понимали, что он тоже тут. А на самой вершине Палатина высился дворец Тиберия и будто готовился обрушиться нам на головы за дерзость и неповиновение.

Поминальные песнопения закончились ровно в тот миг, когда актеры в масках предков заняли свои места вокруг трибуны. И публика тоже примолкла, едва стихла музыка. После длительной паузы тишину нарушил голос Калигулы:

– Когда великие и могущественные не могут похоронить своих близких, это бремя ложится на праведных и преданных.

После этих слов воцарилась гробовая тишина. Я в ужасе уставилась на брата, но потом, когда первый шок от вступительной фразы прошел, его позиция мне стала понятна. Калигула не боялся разозлить Тиберия: он уже и без того бросил императору вызов тем, что организовал торжественное погребение Ливии и решил сам выступить с прощальной речью. Раз он рискует жизнью ради чести семьи, то почему бы не сделать это с размахом и красиво.

И народ Рима оценил его жест. В почтительном молчании все внимали юному оратору, а тот встал по центру Форума и принялся перечислять события, к которым имела отношение наша прабабка, и ее достижения. Начал он медленно и тихо, так что задним рядам приходилось напрягать слух. Каждая строчка его речи обладала мощью и прекрасно передавала значимость момента.

Меня, как и всех остальных, полностью захватило выступление Калигулы. Я понимала, что Ливия была выдающейся личностью, но не до конца осознавала, насколько она повлияла на самые разные сферы жизни империи и ее знатнейших родов. Лишь теперь до меня дошло, что Калигула был призван в покои Ливии не только в день ее смерти, но и много раз до того. Вероятно, прабабка и правнук на протяжении месяцев плотно общались, раз мой брат выучил историю нашего рода с самого его основания.

А история была потрясающая. Толпа ловила каждое слово.

Калигуле потребовался целый час для того, чтобы дойти до смерти Августа, а в последующие полчаса он рассказывал о том, как, даже будучи вдовой без прямых полномочий и власти, Ливия помогала создавать тот Рим, который стоял сейчас вокруг нас. По мере того как Калигула продвигался через время, его голос набирал силу и звучность и в конце концов загремел на весь Форум, эхом разлетаясь от каждой стены и колонны. Чем дольше длился перечень свершений этой величайшей из женщин, тем яснее мне становилось: вместе с Ливией умер старый Рим.

– Таковы дела, – зазвенели между фасадами и колоннадами Форума заключительные слова речи, – таковы дела Ливии, называемой Юлия Августа, императрицы, матери отечества, великой матроны Рима. Под ее заботливым взором поднялись на ноги четыре поколения. Хотя корабль государства заносило в мутные воды и кружило в водоворотах, он благополучно пережил все шторма, пока рулевое весло было в руках Ливии.

Делать выпады в адрес императора смертельно опасно. Мать отечества – это титул, который хотели присвоить Ливии, но Тиберий наложил вето на решение сената. Называть так Ливию значило бросать императору вызов. А чего стоит намек Калигулы на то, что Тиберий чуть не погубил империю неумелым правлением?

Без малого два часа слушатели хранили почтительное молчание. Тишина царила даже в последнюю четверть часа, когда Калигула ходил по лезвию ножа: порицал тех, кто не чтит своих предков, и называл Тиберия трусом, плохим сыном, тираном и чудовищем – правда, в расплывчатых выражениях, чтобы хороший адвокат смог защитить его от обвинений в нарушении закона об оскорблении величия. Ни от кого из присутствующих, однако, истинный смысл сказанного не укрылся. С бьющимся сердцем, трепеща от страха, я наблюдала за тем, как брат совершал государственную измену. Мой взгляд перебегал с одного недовольного преторианца на другого. Скоро случится что-то страшное, стучало в моем мозгу. Тем не менее ни один из стражников не сдвинулся с места.

Затем тело снова подняли, музыканты взялись за инструменты, и мы в том же порядке, в каком шли на Форум, двинулись обратно на Марсово поле, к огромному мавзолею в виде цилиндра, где уже целую декаду покоились останки моего отца. Менее чем через час рабы-нумидийцы возложили свою скорбную ношу на погребальный костер рядом с мавзолеем. Те граждане Рима, которые не побоялись выказать неповиновение императору, выстроились в очередь, бдительно оберегаемые слугами и рабами, чтобы добавить в костер дары, специи и всякого рода ценные вещи. Таких желающих оказалось меньше, чем было бы при иных обстоятельствах, но больше, чем я ожидала увидеть, учитывая высокую вероятность мести Тиберия и грозное присутствие преторианцев. Они проследовали с похоронной процессией на Форум, вернулись с нами на Марсово поле и тоже стояли вокруг костра.

Костер поджег Калигула. Теперь уже никто не посмел бы оспорить его право это сделать. Мы наблюдали, как высокий конус из дров вспыхнул и заполыхал – очень быстро и очень жарко. Впрочем, мне не с чем было сравнить. То были первые похороны в моей жизни. Когда от костра осталась лишь горсть тлеющих углей с торчащими тут и там жуткими костями, его полили вином и водой. Столб дыма взмыл высоко в небо, запачкав прозрачную осеннюю голубизну. В последний раз горожане восславили Ливию и разошлись по домам.

Несколько рабов собрали пепел в ткань и осторожно пересыпали в изящную урну. Жрец при помощи Калигулы захоронил одну кость, и одна свинья была принесена в жертву, чтобы освятить землю. Слуги с виллы накрыли угощение. Мы сели на заготовленные заранее стулья и в молчании приступили к еде. Тем временем служители мавзолея прямо при нас принялись убирать остатки костра.

Покончив с едой, я оглянулась и обмерла. Народ разошелся. Преторианцы остались.

Более того, в тени мавзолея угадывался мрачный призрак – фигура префекта. Когда со столов стали уносить остатки погребального пира, Сеян вышел на свет. Калигула поднялся и шагнул к нему, но внезапно его опередил Друз. Должно быть, старший брат пожелал вернуть себе место главы семьи, неудовлетворенный второстепенной ролью в церемонии. А может, он хотел защитить Калигулу. Друз встал прямо перед Сеяном, и как же я была довольна, что не я, а брат смотрит в холодные глаза префекта. Я бы ни за что не встретилась с ним взглядом, даже если бы была достаточно высокого роста.

– Твое присутствие здесь отдает дурным вкусом, – негромко произнес Друз.

Сеян изогнул бровь:

– Твое присутствие здесь противоречит обычаю, а также является оскорблением императора.

– Сеян, у нас тут семейное событие, похороны закончились. Нам осталось вернуться на виллу и совершить подношение ларам.

– Вы не сможете это сделать, – ответил префект преторианцев с улыбкой палача, оценивающего свою жертву.

Я содрогнулась.

– Объясни, – угрожающим тоном потребовал Друз.

– Вы не вернетесь на виллу госпожи Ливии. После ее смерти имение переходит ее сыну, а император желает, чтобы дом был освобожден от проживающих там людей.

Калигула сердито прищурился и встал рядом с Друзом:

– Если мы не вернемся и не очистим дом, погребение не будет считаться свершенным. Префект, твое требование недостойно.

Сеян теперь в открытую ухмылялся:

– Да пожалуйста! Император принял решение. Вилла больше не является вашим жильем. Ваш дядя Тиберий желает, чтобы вы переехали в дом вашей бабки Антонии. Все вы.

Друз открыл рот, переполняемый горечью и гневом, но теперь Калигула вышел вперед и не дал брату сказать ни слова.

– Хорошо, префект, – процедил он. – Полагаю, ты проследишь за тем, чтобы наши вещи перевезли куда надо?

– Конечно. Все вещи, которые не относятся к имуществу виллы и не являются собственностью императора.

Друз готов был взорваться, и я с удивлением заметила, что Калигула наступил брату на ногу, чтобы заставить того молчать.

Сеян захохотал и взмахом руки велел своим людям уходить. Мы молча смотрели, как преторианцы маршируют по улице в центр города. Когда мы остались одни, если не считать наших рабов и слуг, Друз накинулся на Калигулу:

– Зачем ты это сделал?

– Потому что иначе тебя бы уже не было в живых. Я видел это по глазам Сеяна. Он искал лишь предлог, и я сделал все, чтобы он его не получил.

– Неужели Тиберий и правда выгнал нас с виллы? – вырвалось у меня.

Калигула пожал плечами:

– Может быть, это Сеян отдал такой приказ от имени императора, нам без разницы. Результат один. Но что примечательно – нам даже не позволили собрать свои вещи. Погребение не закончено, поскольку мы не сможем свершить на вилле наши винные приношения. Сеян отказывается дать нам такую возможность. Наверняка он делает это специально. Иначе почему бы не разрешить нам зайти на виллу за нашим имуществом? Нет, он испортил нам прощание с Ливией, чтобы мы разозлились и, потеряв осторожность, спровоцировали его на применение оружия. Не попадитесь на этот крючок.

– О какой Антонии он говорил? – спросила я едва слышно.

В нашей семье было много Антоний, если считать с дней расцвета республики.

Калигула посмотрел на меня с печальной улыбкой:

– Это наша бабушка. Дочь Марка Антония и племянница Августа. Она моложе Ливии на целых двадцать лет, но если в Риме есть женщина, способная сравняться с нашей прабабкой по могуществу и силе характера, то только Антония. Ливия, по-моему, высоко ее ценила, но это не значит, что они похожи.

– А с ней мы будем в такой же безопасности, как с Ливией?

Полуулыбка Калигулы растаяла.

– Отныне мы нигде не будем в безопасности. Нигде и никогда. Антония живет на Палатине, менее чем в броске копья от императорского дворца, где теперь поселился Сеян, словно член императорской семьи. Каждую минуту мы будем под надзором преторианцев и придворных Тиберия. В Риме грядет что-то страшное, и чтобы выжить, мы должны быть проницательными и бдительными, как прабабушка Ливия. Будьте готовы ко всему. Нам предстоит войти в волчье логово.

Глава 5. Дом Антонии

Дом Антонии разительно отличался от виллы Ливии. Если прабабка, постоянно принимая у себя важных посетителей, сама держалась в отдалении от всего и вся, как и подобает вдове императора, то Антония вела открытую, бурную жизнь. В ее жилище было шумно и тесно от самых разных людей.

Родилась Антония в Афинах и, помимо римского дома, имела виллы и там, и в Египте, а потому хорошо была знакома с восточными нравами и обычаями. Она совсем не боялась сомнительной репутации вдовы, у которой часто бывают гости мужского пола. Как ни странно, но никакие слухи о ней не ходили, что для меня осталось загадкой. Должно быть, слишком сильной и свободной была эта женщина, чтобы держаться в тесных рамках римской благочинности.

Мы никогда не были одни в доме. Кроме нас, у Антонии гостило много других людей. Кое-кто из них жил у нее на протяжении месяцев и даже лет. Трудно представить, во что ей обходилось это гостеприимство. Впрочем, благодаря происхождению у нашей бабушки было столько денег, что при желании она могла бы купить себе целую империю.

Среди тех, кто относился к постоянным обитателям дома Антонии, мы, дети Германика, завели несколько друзей, с которыми затем не расставались уже всю жизнь – нашу или, по крайней мере, их. Пожалуй, самым значимым из всех был Юлий Агриппа, внук Ирода, царя Иудеи. Восточный монарх отдал внука на воспитание Антонии. Агриппа казался необыкновенным и загадочным, но при этом был дружелюбен и бесконечно интересен. Кроме Юлия, жил там еще молодой принц Антиох Коммагенский, который казался старше своих лет из-за странного угловатого лица и оливковой кожи. А еще Птолемей – тот самый царь Мавретании, ставший на сторону Рима в войне против Такфарината в Африке, где наш брат Нерон получил свои боевые шрамы.

Новые друзья были как нельзя кстати. После кончины Ливии и особенно после ее похорон мы все жили в непреходящей тревоге. Напряжение с каждым днем только нарастало. Прежде чем открыть рот, мы вглядывались в темные углы, ожидая обнаружить там Сеяна. Хуже всех, конечно же, приходилось Калигуле. Хотя в свои восемнадцать лет он все еще носил детскую буллу, а Нерон и Друз опережали его на лестнице власти, именно Калигуле грозила наибольшая опасность после его дерзкой речи на погребальной церемонии и стычки с префектом, и именно ему следовало быть самым осторожным. Окружающие видели того Гая Калигулу, каким он хотел казаться, – невозмутимого и уверенного. Я одна видела его ночами, когда паника брала верх и сон бежал от него, как летучие мыши от внезапной вспышки света. Но постепенно, под влиянием Антонии и разномастных чужеземцев, которых она привечала, мир начал меняться.

В доме постоянно бывали посетители из Александрии и более отдаленных регионов Египта. Они завораживали, хотя особым дружелюбием не отличались, и порой их речь и обычаи были трудны для понимания, но только не для матроны Антонии, которая при разговоре с ними легко переходила на их язык.

Не все друзья нашей бабушки происходили из загадочных восточных земель. Антонию посещали многие высокопоставленные граждане Рима, оставаясь порой на несколько дней, а то и недель. Тут надо отметить, что они не всегда принадлежали к числу самых могущественных или богатых, но к числу наиболее интересных – безусловно. Ни во влиянии, ни в деньгах Антония не нуждалась – она хотела, чтобы ее развлекали.

Этот период мог бы стать счастливым для нас, и действительно случались радостные моменты, даже несмотря на постоянный страх и бессрочную разлуку с родными. Однако целый год после незавершенных похорон Калигула оставался в напряжении, убежденный, что Сеян не спускает с нас глаз и что в доме Антонии доверять никому, кроме бабушки, нельзя. Было нелегко месяц за месяцем жить рядом с натянутым как струна братом. Не могу представить, что испытывал тогда сам Калигула! Время доказало его правоту, и тот год безмерного стресса стал для него хорошей подготовкой к грядущим событиям. Я очень переживала, наблюдая, как он изменился: мне не хватало его спокойствия. Даже с новыми друзьями, восточными и африканскими монархами, брат проявлял сдержанность, никогда не выдавал своих мыслей и не высказывал мнения ни о чем более важном, чем вкус оливок.

Время от времени невыносимое напряжение нужно было сбрасывать. Калигула мог провести целый день в общении, бдительно держа язык за зубами, раскрывая рот только для обмена любезностями и легкой дружеской болтовни. Вечером же, когда он оставался один, невысказанное вырывалось из него едва слышным потоком брани. Происходило это исключительно в домашних термах. Именно там он изливал пустоте все то, что не мог сказать на людях, и опасные мысли улетали с паром в небытие. Однако перед тем как выговориться, он никогда не забывал убедиться в том, что в термах нет ни единой живой души, даже рабов, следящих за огнем в топке. И как же Калигула мог быть уверен, что вокруг никого нет? И откуда я знаю, что он так поступал? Дело в том, что я была единственной, кому брат доверял стоять на страже, пока он мылся и в тишине отводил душу.

Как ни странно, эта необычная уловка Калигулы помогала ему. Ни разу за время нашего пребывания у Антонии я не слышала, чтобы он сорвался на людях. Зато он стал понемногу, очень осторожно открываться Юлию Агриппе, никогда не доходя до опасных высказываний. Растущая близость между ними была очевидна всем. Полным доверием нашего брата пользовался только один человек – помимо нас с Друзиллой, разумеется, – Лепид. Он, как и раньше, навещал нас и оставался неизменным элементом нашей жизни – и по-прежнему был без ума от Друзиллы.

Дружба Калигулы с Юлием, Антиохом и Птолемеем, невзирая на разницу в возрасте, также крепла. Во время их длительных визитов они находили пустые комнаты и устраивали там состязания в стратегии. Победителем обычно оказывался Калигула, что могло бы стать предметом гордости рода Германика. Но гордость может погубить любой род.

Я с интересом наблюдала за тем, как меняется поведение брата в доме бабушки. Он оставался прежним: сдержанным и внимательным, убежденным в том, что Сеяну хватит одного неосторожного слова из наших уст, чтобы нас уничтожить. Но в то же время Калигула начал проводить все больше времени с гостями Антонии из восточных стран. В их компании его напряжение спадало, он вел себя свободнее, хотя и в этом окружении взвешивал каждое свое слово. Постепенно брат опять стал спать по ночам.

– Пожалуй, с ними я чувствую себя безопасно уже хотя бы потому, что они иностранцы, – как-то раз признался он мне. – В своих государствах они цари, их трону не угрожают могущественные враги, их подданные не бунтуют. Эти люди не обязаны доказывать Сеяну свою лояльность. Статус иностранных посланцев служит им защитой перед всеми, кроме, конечно, императора.

Итак, все вроде шло у нас неплохо, но парки не спускали с нас глаз, и Морта держала ножницы наготове.

Помню день, когда все вновь изменилось – и, разумеется, к худшему. Стояло лето – та его пора, когда по традиции все обеспеченные римляне бежали с пыльных, душных, зловонных улиц города на виллы у моря или в сельской местности. Антония же оставалась на Палатине, рассудив, что ни в одном уголке империи нет места комфортнее и приятнее, чем холм, застроенный богатыми домами, и ни на море, ни среди полей не найдет она всего того, что имеет под рукой в Риме. Обитателей в доме было меньше, чем обычно. Многие гости разъехались на лето, но те, кто остался, не сговариваясь собрались за столом в честь прибытия нескольких знатных лиц из Кесарии.

Я была занята беседой с Друзиллой. Мы обсуждали природу любви с философской точки зрения.

– Любовь – это все затмевающий цветок, который заставляет сердце биться быстрее, согревает душу, затуманивает мозг и набрасывает на глаза пелену, – мечтательно проговорила Друзилла, пока ее взгляд сам собой отыскал среди пирующих Лепида. – Любовь – это движущая сила и конечная цель. Любовь одна имеет значение.

– Любовь – это помеха, – фыркнула я. – В лучшем случае – средство достижения цели. Иногда это цепь, которая привязывает нас к другому человеку. Любовь переменчива и непредсказуема, она превращает нас в глупцов и заставляет совершать идиотские поступки. Как сказал Овидий, «любовь полна тревожных страхов».

Моя мрачная позиция в какой-то степени объяснялась непреходящей ревностью к очаровательной Друзилле, и я отдавала себе в этом отчет. Но эти слова передавали и искренние мои убеждения. Любовь к семье – вот единственная форма любви, за которой я шла и уже понимала, на какие страдания еще пойду ради нее. В любви я не находила ничего, кроме неприятностей, однако по сей день сожалею, что часто стремилась переспорить Друзиллу и развеять ее милые иллюзии. Она этого не заслужила.

Вокруг нас велись не столь возвышенные разговоры. Пакониан, которого всегда можно было найти там, где вино лилось рекой, а взамен ничего не требовалось, жарко спорил с Юлием Агриппой о законности иудейской монархии. Не знаю, почему их спор так ярко отпечатался в моей памяти.

Помню, Пакониан разгорячился настолько, что ткнул принца в грудь. Агриппа пришел в ярость – и в этот момент в парадную дверь дома постучали. По какой-то причине стук обычного дверного молотка прозвучал как погребальный звон огромного колокола. Пакониан сбился с мысли и, запнувшись, вовсе умолк. Антония прервала рассказ о каком-то забавном событии из жизни египетских царей, и едва она перестала говорить, во всем зале наступила тишина. Выглядело это так, будто бабушка знала: что-то случится. Впрочем, подозреваю, ей просто было любопытно, кто пожаловал, ведь новых гостей не ожидалось.

Потом в атриуме зазвучали шаги. По полу ступали не только мягкие кожаные башмаки привратника, но и клацающие гвоздями солдатские сапоги. Меня охватил ледяной ужас. У одного из столов Калигула и Друз выпрямились и обменялись взглядами. Мы с Друзиллой и Лепидом повернулись на звук шагов.

Ночной кошмар стал явью. В большой зал ступил отряд из девяти преторианцев. За их спинами маячил бледный перепуганный привратник. Офицер вышел вперед и поклонился хозяйке дома – коротким движением одной только головы. Затем, вынув из объемный сумы у пояса два футляра со свитками, снял шлем, зажал его под мышкой и приблизился к Антонии. Что-то в ее взгляде заставило преторианца остановиться в нескольких шагах от ее стула.

– Приветствую, госпожа.

– Приветствую.

Наступившая затем тишина, казалось, вот-вот взорвется от беззвучного напряжения. Наконец, громко сглотнув, преторианец протянул один из футляров Антонии. Второй он с некоторым трудом держал вместе со шлемом в другой руке. И опять последовало молчание. Преторианец нахмурился. Очевидно, он ожидал, что основоположница императорского рода поднимется с кресла и подойдет к нему. Антония вздохнула и обратилась к мужчине с крупным носом и в изящной тоге:

– Вителлий, ты не будешь так любезен?..

Тот, хотя и явно из числа знатнейших римлян, кивнул, словно жаждущий угодить прислужник, и, приняв от преторианца футляр, отнес его матроне. Антония посмотрела на коробочку со свитком и перевела вопросительный взгляд на солдата, который не шевелился и не произносил ни звука. С озадаченным видом она сломала печать и вытащила оттуда тонкий дорогой пергамент.

– От самого императора! Удивительное дело. Я-то думала, что он уже разучился писать. – Это были опасные слова, но Антония только хмыкнула при виде грозно сведенных бровей преторианца, затем снова посерьезнела, пробегая взглядом по строчкам, и наконец, ничем не выдав своих чувств, свернула пергамент и вложила обратно в футляр. – Друз, Гай! Вам следует прочитать это. – Пока мои братья шли через зал, наша бабушка сделала глубокий вздох и добавила: – В этом очень кратком и бестактном послании император сообщает, что мой внук Нерон ушел от нас.

Пол подо мной разверзся, злобный Плутон потянул меня к себе в бездну. В ушах зашумела кровь, так что из последующих событий я уловила лишь обрывки. Потом у меня подломились ноги, и я упала, стукнувшись затылком о лепнину на стене. Лепид и Юлий Агриппа поспешили мне на помощь, а Друз стал читать свиток. Нерон скончался на острове в Тирренском море, куда его увезли годом ранее. В самых бесчувственных выражениях император писал, что тюремщик по небрежности перестал кормить заключенного, и тот умер от голода в своей камере. За этим следовала невнятная приписка о том, что виновные понесли наказание, но было понятно: это пустые слова. Не могло быть сомнений в том, что Нерона намеренно уморили по приказу самого императора или Сеяна. Затуманенный паникой, мой взгляд задержался на столах, ломящихся от яств, и меня затошнило: мы пировали, пока наш старший брат мучился от голода.

Едва мой мозг оправился от одного шока, как его пронзила новая страшная мысль.

– А что с мамой? – выговорила я непослушными губами.

– О матери тут нет ни слова, – ответил Калигула, дочитав свиток до конца.

– Что ж, – заявила Антония командиру преторианцев, – ты передал послание. Может, теперь ты и твои солдаты освободите мой дом от своего присутствия?

– Сожалею, госпожа, но у меня есть еще одно дело. – С этими словами он вытянул руку со вторым свитком.

Вителлия уже не пришлось просить – он сам подошел к преторианцу и взял у него футляр, чтобы передать хозяйке дома. Антония опять взломала печать и вытряхнула из футляра пергамент. Это послание было длиннее первого, тем не менее прочитала она его очень быстро. Закончив, выпрямилась в своем кресле.

– Это послание скрепляла печать твоего префекта, – обратилась она к стражнику. – Значит, оно написано Сеяном, а не императором?

– Да, госпожа.

– Ты понимаешь, что в таких делах я не признаю власть твоего префекта? Свиток, подобный этому, должен прийти от Тиберия, а не от жалкого мелкого слуги вроде Сеяна.

Надо отдать преторианцу должное – он сумел сохранить внешнее спокойствие.

– Госпожа Антония, прошу понять: меня не касается, чью власть признаешь ты. Мне достаточно того, что полномочия Сеяна признаются сенатом и императорским двором. Полученный мной приказ действителен и не может быть оспорен. Мне известно, что на твоей службе состоит почти дюжина наемных охранников – все бывшие солдаты или гладиаторы. Однако они не помогут тебе, если ты окажешь сейчас сопротивление, потому что у ворот дома ждет второй такой же отряд, как этот. А два контуберния преторианцев пойдут на все, чтобы выполнить приказ. Не стоит подвергать риску всю семью, дабы спасти одного.

Подо мной открылась черная бездна. Еще один из нас? Опять бешено заколотилось сердце и холодный ужас сковал тело. Лепид и Агриппа крепко держали меня с обеих сторон, чувствуя, что я могу снова упасть. Когда Антония повернулась к своим гостям и пересохшим голосом назвала имя, оно не стало неожиданностью.

– Друз, это приказ префекта претория на твой арест. Ты обвиняешься в нарушении закона об оскорблении величия. Тебе придется пойти с этими людьми. – (Друз, не в силах поверить в происходящее, яростно замотал головой.) – Я могу помешать им, – сказала наша бабушка достаточно громко для того, чтобы ее услышали и преторианцы, – потому что они недооценивают моих людей. Но их командир прав в одном: если сейчас мы тебя отстоим, завтра Сеян пришлет сюда не два контуберния, а целую когорту с дюжиной приказов на арест. Если хочешь спасти Гая и девочек, ты должен послушаться. Я извещу твою жену и ее отца о том, что случилось.

Взгляд Друза беспомощно метался между мной, Друзиллой и Калигулой, возвращался к нашей бабке и потом снова к нам, но плечи его уже поникли – он знал, что Антония права. И вот брат двинулся к преторианцам, а я в панике, не в силах принять происходящее, оглянулась на Гая и Друзиллу. Калигула стоял неподвижно словно статуя, его лицо будто вырезали из мрамора. Но под скулами бугрились желваки, сжатые в кулаки пальцы побелели, а в глазах застыло выражение, уже однажды виденное мною: бешенство. Не просто злость, а контролируемый, холодный гнев, рожденный отчаянием и скорбью. Смерть одного брата и – спустя дюжину ударов сердца – арест второго. Калигуле пришлось собрать всю свою волю до последней капли, чтобы сдержать все в себе, не сорваться.

У меня такого самообладания не было. Во мне что-то сломалось. Не могу сказать, откуда взялись силы, ведь в полуобморочном состоянии и после ушиба головы я с трудом держалась на ногах, но мне удалось вырваться из рук юношей, и я бросилась к командиру преторианцев. На бегу я схватила с банкетного стола серебряный ножик для фруктов. Преторианец вытащил меч, и при тех обстоятельствах этот жест значил многое.

От чудовищной смерти меня спас брат.

Калигула перехватил меня на полпути, сбил с ног, а потом стиснул запястья и держал до тех пор, пока я не выпустила из ослабевших пальцев нож. К своему ужасу, я заметила, что он до крови пронзил себе ногтями ладони – только такой ценой ему удалось сохранить самоконтроль. С насмешливой ухмылкой преторианец вложил меч в ножны, и Друз замотал головой, веля мне оставаться на месте. Но я не могла допустить потери еще одного брата. Нет, во что бы то ни стало я вырву у преторианца его черное сердце, если без ножа – то ногтями, зубами, как угодно!

Калигула крепко обхватил меня. Я много раз видела, как брат упражнялся с мечом, как боролся с Лепидом и Юлием, и ростом он был довольно высок, но все же не ожидала, что он настолько силен. Без видимых усилий он удерживал меня, пока я пиналась, царапалась и кусала его руки, стремясь разорвать объятия. Они не разомкнулись.

– Ливилла, – зашептал он мне на ухо, когда я бессильно смотрела вслед Друзу, уходящему прочь в плотном кольце преторианцев. – Ливилла, ничего не поделаешь… Помнишь, чему когда-то учила нас Ливия? Мы должны думать о собственной безопасности. Если пойдешь против преторианцев, они и тебя заберут.

На мгновение я перестала бороться и, всхлипывая, развернулась к нему лицом.

– Что теперь будет с тобой, мой любимый братик? – спросила я едва слышно. – Ведь они забрали Друза, чтобы и его безжалостно уморить голодом. И тогда ты останешься единственным сыном Германика и последним препятствием на пути Сеяна. Значит, за тобой тоже придут?

Сначала Калигула не отвечал мне, просто держал в объятиях, а потом начал шептать, что Друз во многом сам виноват, ибо, игнорируя все призывы к осмотрительности, то и дело высказывался откровеннее, чем следовало. А в доме бабки небезопасно, под каждой дверью прячутся уши Сеяна. Только осторожность нас спасет, внушал мне Калигула, сам он уверен в том, что ведет себя правильно.

Тогда мне трудно было примириться с тем, что он способен так хладнокровно рассуждать о потере второго нашего брата, но с годами я пришла к пониманию его правоты. Он вообще почти всегда оказывался прав.

Целый час Калигула не выпускал меня из объятий, пока наконец я, обессилев, не провалилась в забытье.

Итак, семья Германика потеряла мать и двоих старших сыновей. Черная дыра в моем сердце стала глубже и шире, заставив осознать, что я никогда их больше не увижу. И от этого я еще сильнее привязалась к оставшемуся брату.

Последующие дни я вспоминаю с отвращением. Причиной тому был, конечно же, не дом Антонии. Он оставался столь же восхитительным, как и в предыдущий год, благодаря восточным обычаям бабушки и множеству самых невероятных гостей. Даже утрата родных – хотя гибель Нерона, изгнание матери и арест Друза поселились в наших сердцах тупой тяжелой болью – не повлияла на нашу жизнь у Антонии.

Проблема была в другом. Те дни я ненавижу за переменившуюся атмосферу за стенами этого дома, в Риме.

К тому времени мне уже двенадцать, и во многих отношениях я стала почти женщиной. Через год, будь у меня обычная семья, я была бы сосватана и выдана замуж. Имей мы отца и мать, Друзилла уже уехала бы в дом мужа. Но мы очутились в странном полумире, без главы семьи, а нашим опекуном была женщина, которая упорно отказывалась соответствовать общепринятому образу римской матроны.

Калигула в восемнадцать лет по-прежнему оставался ребенком по закону Рима – мужскую тогу он так и не получил. Я наконец поняла, за что он ценил свой статус. Это был его щит. Нерона и Друза не стало – и вместе с ними не стало наследников императорского трона, что открывало путь Сеяну, префекту претория. Как только Калигула надел бы тогу вирилис, ему бы грозила судьба старших братьев, потому что он становился первым претендентом на трон, даже если Тиберий не объявил его своим наследником. Конечно, у Тиберия был родной внук, но говорили, что император терпеть не мог одиннадцатилетнего Гемелла, поэтому мальчик почти все шесть лет после смерти своего отца провел в относительной безвестности в Пренесте. Его никак нельзя было считать соперником Калигулы.

Мой брат был неуязвим. Он ни разу за много лет не потерял бдительности и во всех смыслах оставался верным подданным императора, выше любых подозрений. Формально Калигула был ребенком, находящимся под опекой нашей бабки. Прямым наследником Тиберия он не являлся. В Риме его любили, о нем никто не мог сказать дурного слова.

Сеяна это не устраивало. Началась кампания по уничтожению авторитета Калигулы.

По городу поползли сплетни. Источник мы не смогли определить, несмотря на широкие связи Антонии, но не сомневались, что первые скандальные слова вышли из лагеря преторианцев. Доброе отношение римлян к детям Германика не устояло. Нас, потомков великого военачальника, всегда считали добропорядочным семейством, пострадавшим от руки тех, кому следовало бы проявить бо́льшую мудрость. Но когда по улицам поползли слухи, порочащие нашего последнего брата, даже те знатные роды, которые неизменно поддерживали нас в трудные времена, дрогнули.

Впрочем, гадости говорили не простые люди, поспешу добавить я. Они по-прежнему видели в нас образец добродетели. Однако у народа нет власти. А те, кто был в силах что-то сделать для нас, повернулись к нам спиной.

Если собрать все сплетни, ходившие в тот год в Риме, то сразу станет очевидна их противоречивость. Говорили, что Калигула сторонился римлянок, поскольку любил юных мальчиков, которых выкрадывал из семей, ложился с ними и порченными возвращал домой. В это же время на соседней улице судачили о том, что из-за неутолимой любви к женщинам он силой брал жен сенаторов, пока их мужья были в отъезде, и оплодотворял их. А третьи утверждали, и это возмущало меня больше всего, что Калигула желал лишь своих сестер и мы с готовностью отдавались ему, словно принадлежали к какой-то египетской династии. Еще болтали, что он вор и обокрал римскую казну; наконец, сплетничали, будто он развращенный гедонист и растрачивал семейные средства на небывалую роскошь. Интересно, как они себе это представляли, учитывая нашу изоляцию и отсутствие доступа хоть к каким-то деньгам?

К двенадцати годам я имела достаточно свободы и могла ходить на Форум или на театральные представления, порой со слугами из дома Антонии, а порой с братом, сестрами или даже с друзьями – Лепидом и Юлией Агриппой. Так вот, эти путешествия по городским улицам с каждым днем становились все тягостнее и неприятнее. Странно было натыкаться на недоверчивые, презрительные взгляды тех самых людей в патрицианских тогах, которые печально и почтительно стояли рядом с нами, когда мы хоронили отца или матрону Ливию.

В Риме стало трудно находиться.

На исходе весны беда вновь лично постучалась в нашу дверь. Привратник угрюмо приподнял дубинку, но все же пропустил Пакониана. Мы его не привечали, однако он много раз бывал гостем хозяйки дома. Вопреки обыкновению, в этот раз он явился не ради вина Антонии, а для разговора с Калигулой.

Когда Пакониан вошел, мы были в перистильном саду. Я, Калигула, Друзилла и рядом с ней, как всегда, Лепид. Мы изучали копию нового исторического труда Патеркула и пытались понять природу лестных слов в адрес Сеяна, которыми изобиловал текст: это искреннее восхищение, страх прогневать могущественного человека или, возможно, старое доброе подхалимство? И тогда же я впервые обратила внимание на имя Марка Виниция, одного из консулов того года, которому была посвящена книга.

Мы сидели на мраморных скамьях вокруг невысокого столика; развернутый манускрипт лежал между нами. Я готова поклясться и по сей день, что при появлении Пакониана температура воздуха в саду упала. Он явился, облаченный в простую тогу, демонстрируя дружескую озабоченность. Тем не менее с первого же мгновения мне стало неприятно задерживать на нем взгляд. Завидев его, Калигула поднялся, а спустя секунду за ним последовал Лепид. Мы с Друзиллой остались сидеть.

– Гай, – сказал Пакониан без какого-либо вступления, как будто мы были родственниками или ближайшими друзьями; по глазам брата я поняла, что фамильярность пришлась ему не по вкусу, однако он хранил молчание. – Я пришел с неприятным известием.

Жизнь была настолько безрадостна, что подобные заявления нас больше не приводили в волнение. Казалось, что все известия, приходящие в нашу семью, оказывались неприятными.

Лепид сделал шаг вперед, однако Калигула положил руку ему на плечо и жестом попросил его вернуться на скамью. Играм, подобным этой, я научусь гораздо позже, когда вырасту, стану сильнее и решительнее, а вот Калигула уже тогда был с ними знаком. Он тоже сел. В результате дети Германика и их друг удобно устроились на скамьях, пока незваный гость переминался с ноги на ногу, словно проситель. Вот так, незаметно и без усилий, Калигула обеспечил себе психологический перевес. Очень скоро он станет настоящим мастером в таких вещах.

– Говори, – велел он.

Взгляд Пакониана метнулся к колоннам по краю сада.

– Как ты думаешь, за нами не следят?

Калигула изогнул бровь:

– Полагаю, уши преторианцев всегда торчат где-нибудь неподалеку, но я готов признать, что сейчас их количество возросло примерно на две штуки.

Нельзя сказать, что намек был слишком тонким, но Пакониан его не уловил, только растерянно тряхнул головой и продолжил:

– Ты видел письма?

– Письма?

Пакониан бросил на стол два листа тончайшего пергамента, покрытых убористым текстом и заверенных подписями профессиональных копиистов.

– Только не заставляй меня читать все это, – утомленно вздохнул Калигула. – Перескажи суть.

– Ты знаешь сенатора Секста Вистилия?

– Думаю, да, – пожал плечами Калигула. – Это старик с одним непослушным глазом? С волосами как пух перезревшего одуванчика?

Пакониан нахмурился, так как не одобрял шутки над влиятельными пожилыми патрициями, но все-таки, поджав губы, кивнул:

– Да, скорее всего, это тот самый Вистилий.

– И что с ним?

– Он обвиняет тебя в дурном поведении. Обвиняет публично, в этих письмах, с которых сняли копии и распространили по всему городу.

– Это не письма, а гнусные памфлеты. Что за проступок на этот раз я якобы совершил? Продал Вистилию хромую лошадь? Или сбежал с его женой? Такие сплетни обо мне ходят – во всяком случае, те, которые добрались до меня.

Даже Пакониану было неловко от того, что́ ему пришлось сказать:

– Нет… Гай, сенатор обвиняет тебя в том, что ты силой принудил его к сексуальной связи!

Сначала мой брат молчал, только на его лице отразились одна за другой дюжина разнообразных эмоций, и наконец он разразился долгим смехом.

– К сексуальной связи? – повторял он, откинувшись на скамье. – Кого – его?

– Гай, это серьезное обвинение.

– Это смехотворное обвинение! Я не раз слышал, что меня подозревают в склонности к мужчинам. На самом деле нет ничего более далекого от правды, хотя среди известных мне достойных людей есть мужчины, предпочитающие интимное общество других мужчин. Но даже если бы я действительно охотился за представителями своего пола, то – уж будь уверен – ни за что не проявил бы интереса к этому слабоумному старику с ленивым глазом и пухом на голове! – Он снова хохотнул. – Ба! Только полный идиот поверит в эту чушь, согласен?

Долговязый посетитель, по-прежнему стоящий перед нами, направил на Калигулу строгий взгляд:

– Не отмахивайся от этих историй так легко! Они могут причинить тебе непоправимый вред.

Калигулу охватил новый приступ смеха.

– Тебе-то вообще какое дело? – спросил он, немного успокоившись.

– Как друг семьи… – Пакониан сделал паузу, совершенно не замечая презрения, с которым Калигула воспринял его заверения в дружбе. – Как друг семьи, я считаю своим долгом предупредить тебя об опасности. И предложить свои услуги.

– Услуги?

– Вистилий утверждает, что акт насилия ты совершил в этом доме, во время одного из пиршеств на следующий день после матроналий, когда госпожа Антония праздновала приезд какого-то знатного египтянина по имени Горбач, по-моему. А я хорошо помню тот день и знаю, что тебя тут не было.

– Хорбаф, – поправил его Калигула. – И ты прав. В тот день я ушел из дому вместе с другом, так как этот друг и Хорбаф испытывают взаимную сильную неприязнь, и я решил избавить их от встречи.

– Гай, я готов выступить в суде и подтвердить твою невиновность как человек, который присутствовал в указанный день в указанном месте и был свидетелем всему происходящему.

Мой брат, кивнув, медленно поднялся. Он шел вперед, пока до Пакониана не остался всего лишь шаг, потом вытянул руки, положил их гостю на плечи, словно для дружеской поддержки, и склонил к нему голову. Заговорил он так тихо, что я с трудом разбирала слова:

– Пакониан, я лучше останусь вообще без защитников, чем положусь на твои свидетельства. Почему моя бабушка позволяет тебе переступать порог ее дома, до сих остается выше моего понимания, но прими к сведению, что сегодня ты сделал это в последний раз. Ни в этом доме, ни в других местах, где я буду находиться, тебя не ждут. Забери свое предложение о помощи и свою приторную улыбку и отнеси их обратно к Сеяну, чтобы сообщить о провале. Уверен, префект все поймет и простит тебя. Все знают, какой он любезный человек.

Растерянность на лице Пакониана сменилась злобой.

– Как ты смеешь…

Ничего больше он не успел сказать, так как Калигула, не снимая ладоней с плеч собеседника, поднял колено и резко ударил тому между ног. Так резко, что послышался хруст. Я не знала, что мужские гениталии могут издавать такой звук, но у этого скользкого типа они захрустели. Со стоном он сложился пополам.

– Убирайся! – громко приказал Калигула. – У моей бабки есть наемник, который обучался на гладиатора-секутора, и он утверждает, что сможет разрубить человека пополам быстрее, чем тот успеет моргнуть. Если я отсчитаю сто ударов сердца, а ты все еще будешь здесь, тогда я попрошу наемника доказать слова делом.

Пакониан, сжимая руками покалеченные тестикулы, с ручьями слез на лице, попробовал сделать шаг и чуть не упал. С огромным трудом и превозмогая невероятную боль, он сумел пересечь сад. Каждый его шаг на пути к атриуму сопровождался тихим повизгиванием.

Ошеломленные, мы молча смотрели вслед ковыляющему посетителю. Мой брат тем временем сел и потер руки.

– Ты справишься без его показаний на суде? – тихо спросил Лепид.

– Я ведь уже говорил, – отозвался Калигула, – лучше вообще не иметь свидетелей, чем иметь такого. Пакониан присутствовал на всех важных собраниях в этом доме, но был один период, когда он не появлялся – после того, как забрали Друза. Мне это сразу бросилось в глаза. Думаю, он не приходил, чтобы избежать подозрений. В нашем доме этот человек давно уже служил ушами и глазами Сеяна. Возможно, Пакониан не единственный шпион преторианцев, которые пользовались гостеприимством Антонии, но он точно был одним из них. Я наводил справки о его прошлом: всего три года назад Пакониан служил в преторианской гвардии трибуном.

– Тогда почему же он предложил тебе свою помощь? – наморщила лоб Друзилла.

– Милая моя доверчивая и невинная сестра… – Брат улыбнулся; его слова выразили и мои мысли, хотя я еще не во всем тогда разобралась. – Пакониан не собирался выступить с показаниями в мою пользу. Он думал завлечь меня в суд без подготовки. Его расчет строился на том, что я доверюсь его обещанию и не стану готовить защиту, а на суде он переметнулся бы на сторону старика, и тогда меня осудили бы в два счета. Пакониан хотел не помочь мне, а заманить в ловушку. Я совершенно не собираюсь пасть жертвой такой глупой клеветы. Никто не поверит письмам сенатора, и у меня полно достойных свидетелей. Да вы все присутствовали на пиру в честь прибытия Хорбафа. Значит, вы все сможете подтвердить, что меня там не было, а если и этого недостаточно, то моим свидетелем выступит Юлий Агриппа. Ведь это с ним я уехал в тот день кататься на лошадях. Император высоко ценит Юлия, поэтому его показания никто не станет оспаривать, даже Сеян. В этом глупом деле мне ничего не грозит.

Однако меня такой поворот событий сильно напугал.

– Гай, ты теперь самый старший из нас. И ты первый кандидат. Детская булла тебя больше не спасет. Сеян пошел в наступление. Я не перенесу еще одной потери.

Кажется, к тому моменту я уже расплакалась. Сама мысль о том, что нашего последнего брата могут отнять у нас так же, как двоих старших, была невыносима.

– Сеян – опасный противник, – ответил Калигула, – но даже он не выйдет за рамки своих прямых полномочий, потому что император все еще заинтересован в нашей семье. Префекту приходится искать обходные пути. Нерон и Друз стали легкой добычей, поскольку оба много болтали, стремились к славе и власти, их можно было заподозрить в интригах. Ну а я все еще ребенок, политики сторонюсь, прямых отношений с Тиберием не имею. Если Сеян просто арестует меня, то даже слепой увидит, что он расчищает себе путь к трону. Поэтому нужно, чтобы я сам скомпрометировал себя, так почему бы ему мне не помочь. – Он с улыбкой потянулся ко мне и обхватил мои руки ладонями – холодными, как мрамор, на котором мы сидели. – Но я умнее Сеяна и хитрее наших несчастных братьев. Этот шторм я переживу, как пережил все предыдущие.

Для меня это прозвучало не слишком убедительно, но все же я позволила себе немного успокоиться. Калигула всегда благотворно влиял на мое душевное состояние.

После произошедшего мы все потеряли интерес к изначальному предмету нашей встречи, ничего обсуждать нам уже не хотелось, так что разошлись по своим делам. А привратник долго еще жаловался хозяйке дома на наше бесцеремонное обхождение с важным гостем.

Следующие двенадцать дней пролетели как один в вихре дел и событий. Обвинения против моего брата были выдвинуты, подвергнуты критике и вдребезги разбиты. На долю нашей семьи выпал еще один небольшой триумф в глазах общества, тогда как от Пакониана и глупого старого Секста Вистилия после суда не осталось и мокрого места. Остаток своей короткой, жалкой и очень несчастливой жизни Пакониан провел евнухом благодаря колену моего брата. А что же неугомонный префект претория? Как нам представлялось, он метался по своей крепости, в ярости оттого, что его переиграли, да еще с такой легкостью.

Мы знали, что он предпримет новую попытку.

Вот почему я восприняла как спасение полученную на двенадцатый день весть. Калигулу с оставшейся семьей призвал к себе император.