Кама с утрА. Картинки к Фрейду

Жанна

Солнце било в глаза, резало так, будто кто-то засыпал их песком. Как назло, я забыла тёмные очки. Машина неслась по автобану на скорости сто шестьдесят. Я привыкла к такому темпу, хотя не раз попадала под глаз аппарата и получала квиточки из полиции за превышение скорости. Но снова и снова меня несло. Особенно после пары бутылок Мартини.

Приехав в Германию, я впервые попробовала этот почти бесцветный напиток и полюбила его. Дитер приучил меня пить его с зелёными оливками. Солёные ягоды в сочетании со сладким вином казались извращением. Но я привыкла к этому сочетанию и теперь получала удовольствие от него. Как и от многого другого, что раньше посчитала бы извращением…

Извращением была по большому счёту вся моя жизнь. И в прошлом, и в настоящем. Извращением было моё детство, извращением была моя молодость. Извращением было и моё замужество. Я извращённо одевалась, извращённо ела, извращённо любила. А может, всё это нормально? Может, так живут все… просто они об этом не говорят, скрывают… Ведь мы не знаем, как живут другие. Мы видим только то, что на поверхности. То, что нам показывают. А показывать принято только хорошее, правильное, то, что принято считать нормальным. Что происходит за дверью квартиры, в спальне этих чинных людей, не знает никто…

— Рита уехала, — думала я, глотая слёзы. — А я осталась. Что теперь будет? Как жить дальше? Как жить без неё?

Последнее время мы с Ритой почти не виделись, но мысль о том, что я всегда могу к ней приехать, в любой момент, стоит только захотеть, могу поцеловать, растворившись в ней… сама эта мысль давала успокоение. Иногда мы не виделись с Ритой по несколько недель… но стоило набрать её номер телефона, стоило сказать: «Это я, привет!», как она отзывалась своим бархатным грудным голоском: «Привет, роднуля!» и по телу рассыпалась зябь от возбуждения. Рита была не первой моей женщиной. И не последней.

В моей жизни только две женщины занимали место в сердце, в душе, в памяти. Рита и Вероника. Но если Вероника была другом тяжёлого периода времена, когда единение тел было скорее утешением, а не радостью, то Рита… Рита стала любовницей ради удовольствия, ради блаженного удовлетворения плоти, когда мне больше было нечем себя занять, когда не надо было думать о хлебе насущном. Но обе они стали для меня самыми важными женщинами моей жизни. Другие мелькали лишь как яркие картинки калейдоскопа. Появлялись и исчезали. Большинство из них я не помнила уже на следующий день. А эти — Рита и Вероника — мелькнули, но не исчезли. Застряв во мне навсегда. Навсегда ли? Встречусь ли я с ними когда-нибудь? Или они останутся сладкой болью только в воспоминаниях?

Я выросла в Иваново, в большой деревне с женским генофондом. Как известно, там на десять девчонок приходится девять ребят. На самом деле это придумал поэт. Наверное, рифма ему нужна была такая. А в жизни ребят у нас вообще не было. Ну, или почти не было… Во всяком случае, в моём классе на девятнадцать девочек приходилось шесть мальчиков. Но даже среди тех, кто носил штаны, мало кого можно было назвать мужской половиной. Наши будущие мужья с самого детства выглядели жалкими огрызками общества, вялыми и замызганными. Но с возрастом и эти замухрышки куда-то девались. Почему-то мамаши моих одноклассников почти все были разведёнками. Я нередко задавалась вопросом — от кого они все нас нарожали? И куда подевались папаши?

Моя мама работала на ткацкой фабрике, на которой единственным мужчиной был Иван Петрович Гришин, старый и лысый директор. Возможно, был ещё и сторож, и грузчики, но в этих индивидах с трудом проглядывался пол. Моя мама родила меня без мужа, что в те времена было явлением постыдным и осуждаемым, хотя и нередким. Нет, не то чтобы факт внебрачного рождения ребёнка осуждался на собрании. Но бабки у подъезда шушукались, чуть не тыча в такую девушку пальцем.

В моей метрике в графе «отец» стоял жирный прочерк. Я ненавидела этот прочерк, он бил меня прямо под дых и словно вычёркивал меня из жизни. Хотя, впрочем, вычёркивал он из моей жизни не меня, а моего отца. Но, думаю, ему как раз этот факт был по барабану. Если он вообще знал о моём существовании. Меня же этот прочерк здорово подкосил, когда в первом классе «добрая» учительница, перечитывая список учеников, называла всех по имени и фамилии, затем проговаривала имена родителей, как бы сверяя правильность. На мне она споткнулась. Назвав имя и отчество матери, она сделала паузу и произнесла: «в графе „отец“ прочерк». И тяжело вздохнув, будто на похоронах, перешла к следующему ученику.

Эти громкие слова — «прочерк в графе отец», слившись в единый длинный слоган, и реализовавшись в конкретную плётку… стегнул меня по душе, оставив ровный, но глубокий порез. В этих словах сосредоточился стыд за мать, которая «нагуляла» меня. И стыд этот передался мне, засев в голове навсегда. Пусть у половины класса родители были в разводе, и при чтении учительница об этом говорила, но ведь у них были отцы… пусть не жили с ними. Пусть кто-то из них находился в местах отдалённых и не очень. Но они были!

Тогда я поняла, что обязана выйти замуж. Только в замужестве женщина может считаться полноценной, порядочной, уважаемой. Брак стал для меня первоочередной жизненной задачей. Но я не хотела я и такого благоверного, какой был у матери моей подруги Зойки, к пятому классу, пожалуй, оставшейся единственной, у кого был отец. Никто не видел его в собранном состоянии. Зойкин папаша «не просыхал», как говорила моя маманя, с рождения. С его рождения.

Моя мать знала дядьку Васю с самого детства, строя когда-то песочные дворцы в одной с ним песочнице. В те годы они дружили. Став взрослой, она ненавидела его всеми фибрами своей души. Иногда, сводя концы с концами в её рассказах, я предполагала, что ненависть её неспроста, и родила она меня именно от него. Хотя Васька и был законченным пропойцем в третьем поколении, но, судя по школьным снимкам, в пору своей не пропитой еще юности парнем был привлекательным на фоне остального серо-тщедушного коллектива.

Похоже, моя мать ждала именно Ваську из армии, видимо, перед мобилизацией давший ей авансы на будущее… но, рассчитавшись с долгом Родине, едва вернувшись в отчий дом, он женился не на ней, а на Зойкиной матери. Собственно, она тогда ещё не была ничьей матерью, а ходила в невестах, но быстро с помощью бравого солдата выскочила в дамки. Не знаю, что там уж у них вышло, но «наш пострел везде поспел» и моя мать успела получить порцию Васькиной спермы, забеременев почти одновременно с законной Васькиной женой.

Могу предполагать, что моя маман стала предъявлять предъяву о выброшенных на ветер двух годах драгоценной молодости, которые посвятила ему, коротая вечера в написании любовных писем… возможно, устраивала истерики — с неё станется. И чтобы утешить неутешную несостоявшуюся невесту Василий и вступил с той в связь, чтобы она, обласканная, не трепала ему нервы. Скорее всего, он говорил, что Зойкина мать окрутила его, неопытного. И что он, конечно, не любит её и не спит с ней. Но пока не может развестись, потому что она беременна. Но как только так сразу. И так далее и топу подобное, что говорят в таких случаях мужчины.

Открыто на эту тему мы с матерью никогда не говорили. Но я отчётливо представляла себе, как это всё происходило. Моя мать вообще мало разговаривала, вечно куда-то спешила, суетилась, нервничала. Родив меня без мужа, быстро опустилась в прямом смысле — ходила с опущенной головой, словно стесняясь смотреть людям в глаза, носила серые юбки, чёрные и коричневые кофты, боясь выделяться. Васька перестал её интересовать достаточно скоро, как, впрочем, и законную супругу. Думаю, через год-два, он уже не мог заинтересовать собой даже бабку Сидоровну, торговавшую семечками на базаре.

Я невольно возненавидела и дядьку Васю, и всех мальчишек из нашей школы, и парней-соседей… и вообще всё наше Иваново. Ненавидела грязь на улицах, заваленные хламом лоджии девятиэтажек, засиженные мухами окна, разбитые двери подъездов и расковырянный асфальт перед ними. Меня раздражали тусклые лампочки у входа, зассанные лифты, заплёванные коридоры. Я не видела ничего другого даже по телевизору. Моя мать смогла наскрести денег только на чёрно-белый ящик и на экране у нас всё было таким же серым, как и в жизни. Впрочем, там показывали такую же повседневность, которая окружала меня, а она яркой быть никак не могла. Об успехах трудового народа я слышала с экрана, откуда доносились отчёты об урожаях, об открытии новой линии на каком-то заводе, даже о полётах в космос. Но все эти урожаи, заводы и космонавты казались из другой — экранной жизни. А вокруг меня была чёрно-серая-вечно-слякотная действительность. Я не знала, что бывает другая, красивая, увлекательная жизнь, но всем нутром, на подсознательном уровне, ненавидела всё то, в чём и с чем приходилось жить.

Ненавидела я и мужиков. Но при этом боялась остаться без мужа. О том, что это неразрешимый парадокс, я задумалась много позже.

Ненависть к мужчинам у меня появилась в возрасте несмышлёного детства. Случилось это глупо и без моего на то желания и инициативы. Малышня детсадовского возраста по-разному относится к вопросам пола. Некоторых интересует строение противоположного создания, других, и меня в их числе, эти проблемы не касались никоим боком. Девчонки — Лизка, Нинка и Катька шушукались, толкаясь около дырки в стене туалета, а я не могла понять, что они там нашли интересного. Лично меня ни на секунду не посещали мысли о строении мужских и женских тел, я вообще не задумывалась тогда о делении на сильных и слабых.

Не знаю, как долго продолжала бы я пребывать в глубоком «розовом» детстве полного неведения, интересуясь куклами и считая, что детей находят в капусте, если бы ни моя подруга по детскому саду, смотрящая на эти вещи совсем под другим углом зрения.

— Ты видела? — спросила меня как-то, пряча глаза, Катя, — видела? Гришка показывал?

— Что показывал? — удивлённо спросила я.

— Да письку свою… — выдохнула Катя. — У мальчиков есть писюн. А у нас нету…

Она задыхалась от волнения, но меня не сильно интересовала эта новость. Катя, никак не желающая успокоиться, потащила меня в конец коридора. Там в плохо освещённом углу девчонки зажали Гришку. Он был самым длинным в нашей детсадовской группе и тощим. Вокруг него стеной стояли маленькие зрительницы. Над их головами виднелась макушка Гришки.

— Гриш, покажи, — сказала смелая Катя, расталкивая девчонок.

— Я уже показывал, — заныл Гришка, пятясь, — а ты обещала тоже показать… и не показала…

— Покажу, — заверила Катька, сделав шаг в Гришкину сторону, — ну… давай же…

Я стояла совсем близко к мальчику, не испытывая никакого интереса к тому, что там у него в штанишках. Гришка продолжал канючить, не двигаясь. Катя протянула руку и дёрнула за шортики, ухватив их вместе с трусами. Показался впалый живот почему-то не розового цвета, а голубого. На светлой, пергаментной, почти прозрачной коже вырисовывались тёмные полоски вен. Они змеями тянулись по телу, спускаясь всё ниже и ниже, устремляясь в глубину Гришкиных трусов. Среди этих змей зияла чёрная дырочка пупка. Я прекрасно помню, каким мерзким казался мне и Гришкин живот, и его пупок. Мальчишка дышал и его живот подёргивался, напоминая страшного животного. Мне стало противно, и я автоматически шагнула назад, желая сбежать, но Катька не отпускала, придерживая меня за край кофточки. Другой рукой она тянула Гришкины трусы всё ниже и ниже. Наконец, через резинку выпрыгнул розовый стручок, размером с мизинец. Налившись кровью, он торчал немного вперёд, а сопливый кончик мягкой тряпочкой сиротливо смотрел вниз.

— Вот, видишь, — сказала Катя, не спуская глаз с Гришкиного достоинства, — вот… а у нас нет такого, — она казалась растерянной.

Гришка дёрнулся и вырвался из Катькиных рук.

— Ну, а ты… обещала ить… — заныл Гришка, натягивая шорты на задницу, и запихивая в них выпавший писюн.

— Да на, смотри, подумаешь, — сказала Катя, задрав юбочку. Придерживая подол одной рукой, другой она опустила трусики.

Я посмотрела на Катьку, хотя её строение меня интересовало ещё меньше Гришкиного. У меня самой было тоже самое, правда, я никогда не рассматривала себя. До этого случая меня нисколько не волновало то, что находится между ног. Теперь же передо мной стояли Гришка и Катька. И я могла не только видеть, но и сравнивать.

Катькины розовые пухленькие губки, напоминающие сдобную булочку, разрезанную пополам и раскрывшуюся в печке на две половинки, понравились мне куда больше, чем Гришкин торчащий отросток. Много позже, вспоминая этот случай, со временем почти стёршийся из памяти, я поняла, что именно тогда на подсознательном уровне, или как бы сказали специалисты, на уровне подкорки, у меня сформировалось неприязненное отношение к мужчине. И виной тому был Гришкин писюн, да и сам Гришка, непроизвольно ставший олицетворением мужского начала.

Вскоре после этого произошло ещё одно знакомство с этим несимпатичным для меня предметом мужской гордости, усугубившим и без того неприятные впечатления о нём. Возможно, не случись этого события, маленький Гришкин червячок рано или поздно растворился бы в моей памяти, смешавшись с другими событиями, но то, что я увидела у дядьки Витьки, потрясло меня до глубины души и уже не могло выветриться никакими штормами и метелями.

К матери вдруг зачастил дядя Витя. Это был первый и единственный мужчина в её жизни, не считая, конечно, оставшегося загадкой эпизода с моим несостоявшимся отцом. Немудрено, что такая серая мышь, какой была моя мать, не могла завести хоть какого-то хахаля. В нашем Иваново куда более привлекательные бабы оставались невостребованными. А уж те, кто не выделялся из толпы, вообще был обречён на одиночество и вечную тоску.

Моя мать, понимая свою бесперспективность в качестве невесты, не сильно стремилась к поиску хоть сколько-нибудь завалящего поклонника. Она жила по принципу лисы, которой не достать винограда:

— Все мужики козлы, — глубокомысленно изрекала она неоднократно.

И когда, подвыпив, откровенничала с соседкой Галиной Петровной, тоже обиженной на весь мир. И когда была одна, втемяшивая мне, пятилетней, жизненные принципы.

Но в один прекрасный день в нашем доме всё же появился мужик. К тому времени моя мать получила от фабрики крошечную малосемейку, после чего, радостная, сказала:

— Теперь может и личная жизнь наладится. Мужчина найдётся…

И она действительно наладилась. И мужчина нашёлся. К матери регулярно стал приходить крупный с красной мордой Витька, работающий в ЖЭКе сантехником. Честно говоря, я тогда не только не понимала, кем работает дядька Витька, но и не очень замечала его присутствие. Тем более, когда он приходил, мать выпроваживала меня во двор, приговаривая:

— Вот, опять кран потёк, иди, дочка, погуляй… дядя Витя тут… подкрутит… пока ты погуляешь…

Я была глупой и наивной, и не догадывалась о том, что для ремонта крана совсем не обязательно выставлять ребёнка из дома.

Однажды во время такой прогулки, замёрзнув на холодном ветру, я сильно захотела «по маленькому», и, влетев с улицы домой раньше времени, прямым ходом побежала в туалет. Распахнув дверь в крохотную комнатку с унитазом, я увидела стоящего передо мной дядьку Витю. Он, видимо, только поднялся с фарфорового стульчака, справив нужду. Штаны были спущены и держались на коленях, а передо мной висел большой, коричневый член с выпирающими толстыми прожилками вен, обвивающих его по кругу. До сих пор мне не приходилось видеть ничего более омерзительного.

Несколько секунд я заворожено смотрела на качающегося монстра, как смотрят на кровавую рваную рану — с ужасом, но при этом, не смея отвести глаз. Дядька Витька, видимо, от неожиданности, тоже опешил и тоже находился в полном столбняке. Я смотрела на его член — а куда еще? Мои глаза приходились ровно на это место… Дядька Витька смотрел на меня.

Вдруг у меня на глазах эта толстая висящая сарделька стала напрягаться, увеличиваясь в размере, и медленно подниматься. Оно словно оживало. Само по себе. Буквально через мгновение огромный бордовый орган перевитый вздувшимися жилками уставился на меня своим толстым раздвоенным концом. Я подняла глаза и увидела сальные глазки дядьки Витьки, которому, похоже, доставляло удовольствие то, что я рассматривала его.

— Ну, те чего? Писать хочешь, так иди… — миролюбиво мямлил Витька.

Придерживая спущенные штаны руками, он даже сделал шаг как бы желая выйти и пропустить меня в клозет. Попытавшись протиснуться мимо меня, он задел членом мою щёку. Я отшатнулась, едва не упав. Витька, желая удержать меня в равновесии, бросил брюки, ухватил меня руками за плечи… и дёрнул на себя. Его член к этому моменту обмяк, и я с размаху вляпалась лицом в горячую массу, похожую на тесто. Я вырвалась и выскочила из квартиры в подъезд. Сердце забилось, в панике желая выпрыгнуть наружу через горло. Во рту появилась горечь, а внизу живота что-то дёрнулось. Я не удержалась. По ногам потекла горячая влага… я уписалась.

С тех пор каждую ночь я просыпалась от видений. Меня стали мучить сны. За мной по очереди гонялись то Гришка, то дядька Витька. Обычно они оба носились голыми. Но самым ужасным было то, что маленький Гришка виделся мне с огромным, почти до самого пола синим членом, напоминающим скорее третью ногу, но не опирающуюся на землю, а висящую между двух других, а взрослый дядя Витя в моих видениях был с крошечным Гришкиным писюном-перчиком. Оба они были отвратительны до спазмов в горле. Утром я просыпалась в холодном поту и долго не могла успокоиться, сотрясаемая приступами тошноты. Правда, через какое-то время сны стали расплываться и уже не так сильно пугали меня. А вскоре и вовсе перестали терзать. Однако, ненависть к мужским членам, видимо, зародилась именно тогда. А может, и раньше…

Витька вскоре перестал приходить к матери. Она снова стала говорить, что все мужики козлы. А сменившая Галину Петровну, переехавшую к дочери нянчить внуков, Светлана Ивановна всегда поддерживала мою мать, как и её предшественница.

— Не говори, козлы…. Они и в Африке козлы… — поддакивала Светлана Ивановна, закусывая водочку грибочком собственного посола.

Когда мне исполнилось двенадцать и у меня начались месячные, мама сказала, что я стала девушкой. Ей хотелось научить меня жизни. Видимо, понимая, что в молодости наворотила ошибок из-за чего осталась матерью-одиночкой, она теперь пыталась оградить меня от них, считая, что избежав неправильных поступков, сделанных ею, я смогу стать счастливой. Её немудрёный опыт заключался в советах о том, что нужно себя хранить и отдать целомудрие тому, кто его заслужит. Мать хотела мне добра от всей души, но ханжество мешало ей назвать вещи своими именами, она пыжилась, чтобы объяснить как себя вести в дальнейшем, но я с трудом могла понять, чего она от меня добивается.

— Береги себя… — напутствовала она, пытаясь объяснить по свойски, что же произошло в моём организме. — Сейчас у тебя появится интерес… к этим всяким делам… — она хмыкнула, убирая прядь со лба, и продолжила, — мужики полезут на тебя, но ты никого не подпускай. Один раз дашь, всё… пиши, пропало. Пойдёшь по рукам и плохо кончишь. Ищи парня, который ради того, чтобы сломать тебя, замуж позовёт… тогда ты в дамках.

Мне не очень давалось мамино наставление — не ясно было, например, что значит беречь себя? Теплее одеваться, что ли… Не поняла я и о каком интересе она говорит. Больше всего я любила читать, и этот мой интерес к книгам очень поощрялся и матерью, и учителями. Но какой интерес должен был появиться теперь, я не понимала. А уж о каких таких «этих» делах шла речь, было и вовсе непонятно. Но я уяснила одно. Девственность — моя ценность. За неё нужно держаться, как за самое сокровенное. Только она даст шанс в жизни.

Я не понимала, что у меня могли «сломать» или по каким рукам я могла пойти, если дам… Кстати, вопрос, что я могла дать мужику, тоже оставался без ответа. Как я могла дать себя кому-то? Я же не вещь. Но нутром я чувствовала, что все запреты касаются персон мужского пола. Именно их нельзя до поры до времени подпускать к своему телу. Но я и не собиралась этого делать. Мужчины со своими перцами-погорельцами меня совершенно не интересовали. Даже как раз, наоборот, они были противны до омерзения, до тошноты и даже до рвоты. В отличии от девчоночьих прелестей… я помнила сладенькую булочку-складочку, увиденную в детском саду у Катьки и нередко вспоминала её с истомой. С Катькой наши пути разошлись. Её мамаше повезло. Она вышла замуж за иногороднего, и они уехали куда-то далеко. Моя детская подруга вместе со своей чудо-булочкой, которую мне удалось увидеть, но не привелось попробовать… осталась только в памяти. Закрыв глаза, я частенько, помимо своей воли, вспоминала её, розовую и аппетитную.

В школе я подружилась с Галкой Прянишниковой. К пятому классу она превратилась в красивую, пышную девицу и с полным правом носила прозвище «Пряник», прицепившееся к ней ещё в пору, когда она была совсем тощей девчонкой. Месячные у нас начались почти одновременно, но Галка сразу стала расширяться, округляться — у неё выкатилась приличной величины грудь. Я же так и оставалась без особых девичьих признаков. Мы взахлёб делились друг с другом новыми ощущениями.

— Галь, а у тебя грудь болит? — спросила я Галку как-то, когда мы с ней валялись на матрасе, раскинутом на полу перед балконом по причине страшной жары тем летом.

— Угу, — ответила Галка, жуя яблоко, — прям ужас, как болит. Бегать больно. Трясётся и болит.

— И у меня тоже… Но не растёт… никак… — поделилась я своим девичьим горем.

Галка дожевала яблоко и внимательно посмотрела на меня.

— Да не… это тебе кажется. Покажи…

Я скинула сарафан и предстала перед подругой в одни трусиках. Она критически осмотрела мой торс и заявила, что у меня отличная фигура и я имею шанс стать моделью.

— 90–60 — 90, слышала? — спросила она, и, не дожидаясь ответа, продолжила, — это параметры для модели. Если у тебя столько, то возьмут. А если меньше, то ещё лучше. Давай померяю…

Галка прытко подскочила с матраса, на котором мы валялись, и полезла в шкаф за сантиметром. Обхватив меня в районе груди холодной клеёнкой метра, она сцепила концы впереди. Затем дала метр мне и разделась сама, оголив свои большие, по сравнению с моими, грудки. Мы мерили друг друга и записывали результаты. Выходило, что у меня были все шансы попасть в модели. Меня это, правда, не сильно обрадовало, потому что страх как хотелось иметь приличные сиськи, а не прыщи. Закончив обмер, мы снова легли, не зная, чем себя занять.

— А давай померяем что-нибудь ещё, — предложила Галка и я согласилась.

Мы стали мерить руки под мышкой, в районе кисти, потом ноги…

— Шире, шире, разводи, — сказала Галка, просовывая сантиметр под бедром, пытаясь обхватить его в самом верху. Я широко развела ноги в стороны, а Галка суетилась около меня, стоя на коленках и расправляя всё время скручивающийся сантиметр, чтобы рассмотреть цифру. Касание её пальчиков смутили моё сознание. Я лежала, распростёршись перед подругой, почти голая, расставив ноги, и прислушивалась к приятным ощущениям, обуревавшим меня, от удовольствия прикрыв глаза. Галка нагнулась, и её длинная косичка упала с плеча, ласково полоснув кисточкой-хвостиком по животу. Я охнула….

Галка водила пальцами по ноге, поднимаясь всё выше, ощупывая моё тело, и, наконец, коснулась края трусиков. Я напряглась, но не сжалась, а наоборот, подалась вперёд, будто желая подставить себя девочке для более удобного ощупывания. Галка ничуть не смутилась. Она юркнула пальцами под ткань со стороны бедра, опустилась чуть ниже… и почти сразу наткнулась на складку между губ. У меня тогда совсем не выросли волосы на лобке и Галка, не встречая сопротивления, скользнула по гладкой коже… и сунулась глубже, проникнув внутрь меня. Я почувствовала, как там что-то налилось и задёргалось. Стало мокро. Галка трогала и трогала меня, аккуратно проводя пальцами взад-вперёд, а затем, наткнувшись на бугорок, интуитивно нажала на него… я ахнула. В темноте закрытых глаз засверкали искры и яркие красочные шары разлетелись в разные стороны. Галка продолжала давить на бугорок. Он, оживший, видимо, заинтересовал её. Если до этого она занималась исследованием моего нутра одной рукой, то теперь она, увлекшись, раздвинула губы второй — видимо, чтобы хорошенько рассмотреть, что же там происходит. Напряжение наросло до предела, я взвыла, выгнувшись дугой, и из меня рванула горячая жидкость. Я уписалась.

С тех пор, как вид мужского полового органа, вызвавшего у меня в детстве сильный испуг, автоматически вылился в виде мочеиспускания, очень часто при сильном возбуждении я не могла сдержать себя… и писалась. Галка растерялась и выдернула из меня руку… Мне стало стыдно. И от того, что я уписалась прямо на девочку. И от того, что было невыносимо приятно, когда Галка руками касалась меня. И от того, что мы занимались чем-то предосудительным. Наверное, и Галка ощущала тоже самое. Одевшись, она быстро ушла и мы с ней больше почти никогда не разговаривали. Хотя учились в одном классе.

Но иногда мне нестерпимо хотелось снова испытать те ощущения, которое я почувствовала с Галкой… и я засовывала руку себе в трусы. Сначала спокойно, медленно, а потом сильнее и быстрее я тискала мягкие половинки своей булочки, протискивалась пальцами вглубь и нащупывала бугорок, от прикосновения с которым меня начинало подёргивать… затем засовывала пальцы далеко в себя, но того эффекта, который был с подругой, больше никогда не испытала. Ни тогда, ни потом, я не могла усладить себя собственными усилиями. Мне всегда нужны были чужие руки, чужие глаза и губы. Но не мужские…

Окончив школу, я вырвалась из удушливого Иваново в Москву в надежде устроиться в большом городе. Особых планов на будущее я не строила. Чем буду заниматься — не знала. Школу я окончила посредственно, и на учёбу в ВУЗе не претендовала. Мне было совершенно всё равно, что буду делать в Москве. Я знала одно — в Иванове я никогда не выйду замуж. Замужество же казалось смыслом жизни. Нет, сексом я заниматься не хотела, вернее, не задумывалась, что с мужем предстоит заниматься этим грязным делом. Брак я представляла в виде совместных ужинов и уютных вечеров у телевизора. Я мечтала о детях. О том, как мы с мужем купим холодильник. И что по выходным будем ходить в кино или в зоопарк.

Ещё меня гнала в спину ненависть к грязному городу, к омерзительной юности с попытками Сашки-одноклассника залезть мне под юбку прямо в заплёванном подъезде. От всего этого воротило до колик в животе. Внутренний голос подсказывал, что Москва принесёт освобождение, даст вкусную конфетку, о которой в Иваново даже мечтать не приходилось. Но кроме голубой, эфемерной мечты, каких бы то ни было конкретных планов в моей голове не водилось. Да и быть их не могло. Я знала лишь одно — так, как жила моя мать и тысячи других ивановских женщин, я не желала. Но как мне жить следовало, я не знала.

Сняв койку у тётки, с которой познакомилась на рынке, за первый месяц я заплатила деньгами, привезёнными из дома. Тётка Светка, нестарая ещё женщина, взяла с меня за жильё самую малость, предупредив, что кроме оплаты я должна буду убирать в квартире, покупать продукты, готовить еду, то есть помогать по дому.

— Согласная, — чуть не выкрикнула я, считая, что мне невероятно повезло, и добавила, — вы не волнуйтесь, я заработаю потом… — обещала я своей квартиросдатчице, уверенная, что мне удастся это сделать.

Но жизнь, которую я совершенно не знала, внесла свои коррективы.

К концу месяца, отчаявшись устроиться на работу, я была готова вернуться домой в Иваново. Для работы в Москве, как оказалось, требовалась прописка, которую мне никто не спешил предоставить. Я что-то слышала о лимитчиках, но толком не знала, с чем это едят, а тётка Светка не спешила посвящать меня в эти дела, видимо, имея на мой счёт совсем иные виды.

— Слушай… девка, — сказала тётя Света, жуя кусок сухой воблы и запивая пивом, — а ты бы пошла к Седому… он тебе поможет…

Я уже знала, кто такой Седой. Это был противный мужик, живущий недалеко от вокзала и промышляющий заработками на проституции. Вокруг него крутились непотребные девицы, согласные на дешёвых клиентов, проходимцев, желающих спустить сперму, коротая время в ожидании поезда.

— Нет…. не могу… я — девушка, — заплакала я, понимая, о чём говорит моя хозяйка.

— Ну и ладно… ещё лучше. Пока поработаешь минетчицей…

— Противно, — протянула я, содрогаясь от одной мысли о предстоящей «работе».

— Да уж не противнее другого, — укоризненно отозвалась Светка. — Перед этим делом бахнешь полстакана водки. И все дела… никакая зараза не пристанет. И денежку заработаешь. И девственность сохранишь. Хочешь жить, умей вертеться… пока вертится… — Светка захихикала, кривя своим беззубым ртом.

Посопротивлявшись ещё пару дней, разрываясь между порывами вернуться в Иваново и категорическим нежеланием сделать это, я всё же согласилась пойти к Седому. Страх будущего был не таким сильным, как ужас прошлого. Впереди меня ждала неизвестность, как теперь стало ясно, не столь уж привлекательная. Но по большому счёту это была-таки неизвестность. А она всегда более притягательна, чем известное, но противное прошлое. Нет слов, меня страшило будущее у Седого, но тётка Светка всячески уговаривала, считая, что работа у Седого даст шанс, которого в случае возвращения в Иваново у меня не было.

— Ты только подумай сама… ну что тебя ждёт в твоём Иваново? — спрашивала она меня резонно. — Ну, трахнет тебя какой-нибудь ублюдок… родишь и будешь пахать на ткацкой, как твоя мамаша. К сорока годам превратишься в бабку… — живописала тётка Светка моё будущее и так мне знакомое.

— А тут? Что меня ждёт тут? — сопела я, размазывая сопли по щекам. — Грязное кресло у Седого и…

— Ну, ты и дура! Кресло это не навсегда. Вот увидишь, вывернется судьба другим боком. Всё от тебя зависит. А в Иваново…

Я не хотела в Иваново. Однозначно не хотела. А кресло у Седого я не хотела с сомнением и оговоркой. В итоге выбор пал на второе.

Седого прозвали так из-за седых волос, которые покрыли серебром его буйную шевелюру, несмотря на довольно-таки молодой возраст. Похоже, он не мылся и не расчёсывался годами. От одного его вида можно было вырвать, но Седой ласково погладил меня по голове и уверил, чтобы я его не боялась.

— Да уж, — разочарованно протянул он, осматривая меня. — Где тебя Светка нашла, господя. Сколько тебе лет? Не хватало под статью загреметь? Тринадцать?

На мне были старые потёртые джинсы производства Ивановской ткацкой фабрики, вылинявшая майка с Микки Маусом на груди.

— Я школу окончила… — пролепетала я, — семнадцать, скоро…

— Уже хорошо… — прервал Седой. — Но с такими данными только на минет могу поставить… Кто на тебя позарится? Ни кожи, ни рожи. А вот минет… да…

Я заплакала. Не из-за того, что не хотела делать минеты чужим дядькам, а из-за того, что Седой про меня вот так сказал. Что на меня никто не позарится. Обидно стало. Но Седой решил, что я сильно боюсь и, желая подбодрить, сказал:

— Не бзди, девонька… всё устаканится. Я плохого не посоветую. Вот, сядешь тут… — он показал в дальний угол, где стояло кресло, — а я уж к тебе буду подсылать клиентов. Ни о чём думать не надо. Открывай рот и соси…. ну, как Чипу-Чупс на палочке. В обиду не дам. Если что не так, кричи. Я рядом.

В тот же вечер, накачавшись до краёв водкой, я исполнила первый свой минет на «ура!». Точно я ничего не помнила, потому что была в стельку пьяной. Я сидела, утонув худым, почти детским телом, в глубоком драном кресле в квартире Седого, а какие-то мужики подходили ко мне и, раздвигая руками, сцепленные зубы, всовывали в мой рот свои члены. У некоторых они были тонкие и маленькие, действительно не больше леденца, а некоторые едва входили в меня, раздирая губы. Они тыкались в горло, вызывая позывы рвоты и, в конце концов, я всё-таки вывернула из себя всё, что съела за день.

Тётка Светка оказалась права. «Приняв на грудь» дозу водки, я пребывала в полусне, и почти ничего не чувствовала. Члены мелькали перед глазами… они постепенно стали существовать как бы отдельно от своих хозяев. Мужчин я толком не видела. Большие и маленькие, толстые и тонкие, стоящие колом и вялые, с шариками под кожей, прямые как оловянные солдатики или изогнутые… в моём воображении превращались в животных. Я начала их квалифицировать и давать имена. Маленьких и толстеньких называла хорьками. Длинных и тонких — солдатиками. Вялых — варёной колбасой.

В моей работе было небольшое разнообразие. Седой оказался мужиком со смекалкой и продавал мою услугу, рекламируя меня под разными образами. Как-то он дал мне денег и сказал:

— Жанетка, дуй в «Детский мир» и купи себе платьишко короткое, сандалики, школьную форму с фартучком, и джинсики свои тоже принеси… пусть тут гардеробчик на разный случай стоит.

Сначала я не поняла, зачем нужен маскарад. Но потом всё встало на свои места.

Оказалось, мужики «за фантазии» готовы доплачивать. Если дядька хотел, чтобы ему сделала минет школьница, я надевала форму с пионерским галстуком. Если клиент просил, чтобы его отработал мальчик — я наряжалась в джинсики. Седой заранее обговаривал пожелания мужчины, звонил на квартиру и пока вёл клиента, я переодевалась и представала уже в образе. За эти спектакли Седой кассировал надбавку. А мне что? Что так, что эдак. Какая разница, в каком платье сосать. Один фиг. А клиенту приятно. Некоторые реально возбудившись, пытались проверить, что у меня между ног. Особенно опасно было, когда я работала под пацана. Но я тут же начинала вопить: «Дяденька не надо!» и из недр комнаты возникал Седой.

— Не тронь, отойди, — пресекал он запрещённые приёмы, — договорились же, только в рот.

Неизвестно, чем бы закончилась вся эта минетная деятельность, если бы не Вероника. Седой, кроме девиц «легкого поведения», ничем не чуждаясь, промышлял и травкой. Однажды, заскочив за травкой к Седому, Вероника увидела меня — полупьяную и совершенно несчастную.

— А что у тебя за девчонка там? — кивнув в мою сторону, спросила Вероника, собираясь уже уходить.

— Да ничего… девица, между прочим… в смысле девушка непорочная… продаю, вот, — насмехался Седой, — а ну, иди сюда, — крикнул он мне, — покажись Вероничке, она оценит, сколько за тебя взять можно…

Почти в полном безразличии я встала и подошла к Седому.

— Скинь-ка шмотки, Жанетка, — приказал он, и я послушно разделась, зная, если что не так, он может и огреть огромной лапищей, куда ни попадя, как случалось уже не раз.

Стянув через голову платье, я осталась в одних трусах. От сквозняка по телу побежали мурашки, а соски выперли толстыми горошинами.

Вероника внимательно посмотрела на меня, прищурившись, словно и правда подсчитывая, сколько стоят мои ноги, зубы и грудь вместе взятые.

— Не забудь за целку накинуть… — балагурил Седой, хлопнув меня по тощему заду, отчего я дёрнулась, едва удержавшись на ногах.

— А знаешь, я возьму её у тебя. — Вероника назвала цену, сразу же потянувшись в сумочку за деньгами. Седой хотел возражать или торговаться, но Вероника уже достала пачку долларов и, отслюнявив несколько купюр, протянула Седому.

— Вот… на, держи. Остальное после… сначала убедиться надо, что она девица. Одевайся, — сказала Вероника мне, — быстро… я жду на улице… — и вышла из квартиры.

Вероника стала моим ангелом. Знакомство с ней оказалось именно тем шансом, о котором вещала тётка Светка.

— С седовского кресла вывернешься, — обещала мудрая баба и оказалась права.

Не знаю, что привлекло во мне Веронику. Действительно ли я ей понравилась чем-то или она просто пожалела худосочную девчонку. Скорее второе. Разве может понравиться кому-то полудетское создание, с зачатками грудей, плоским, вдавленным животом и печально торчащим лобком, покрытым редкими жёлтыми кудрями. Во мне тогда не было и пятидесяти кило. На детском лице выделялись большие глаза, обрамлённые кругами тёмных обводов от вечного недосыпания, недоедания и непомерного приёма водки. Единственным, что меня немного украшало и вызывало симпатию, был курносый нос, браво торчащий кверху. Впрочем, такой же был и у Вероники, что делало нас похожими друг на друга. Правда, это было единственным нашим внешним сходством. Во всём остальном Вероника сильно отличалась от меня. У неё, хотя и не было лишнего веса, присутствовали все необходимые составляющие женской фигуры — и достаточно крупная попа, и прилично большие груди. Рядом с Вероникой я спокойно сходила за её дочь.

— Он тебя к наркоте не приучил? — спросила Вероника, когда мы отъехали от Седого.

— Неа, — отрицательно качнула я головой. — А куда вы меня везёте? — спросила я скорее для приличия. Рядом с новой знакомой я чувствовала себя уверенной и совершенно ничего не боялась.

— Ко мне поедем. Там посмотрим, — ответила Вероника.

— А у тёти Светы вещи мои лежат… забрать бы… — пробормотала я.

— Какие у тебя вещи? — усмехнулась Вероника, — будешь себя хорошо вести, купим новое.

— А вы почему меня забрали, — осмелела я.

— Кончай называть меня на «вы», — отозвалась Вероника, — мне двадцать один. А ты меня в тётки записала. Кстати, тебе-то сколько?

— В этом году десятилетку окончила. Вот хотела в Москве по-новому…

— Ой-ли, — перебила меня Вероника и недоверчиво посмотрела на меня, оценивая мой возраст. — Врёшь, небось. Лет пятнадцать, не больше…

— Да, правда, окончила, — подтвердила я, — у меня и паспорт есть, могу показать. А выгляжу так… ну, от природы такая. Седой сказал, что это на руку. Клиентам говорил, что мне двенадцать. За малолеток-то больше денег дают. Заставлял хвостик на голове завязывать и бантик цеплять. Вот придурок. Теперь и в детсаду так не носят…

У Вероники была небольшая, но уютная квартира в девятиэтажке. Она зашла в ванную и крутанула краны, наполняя её водой, предварительно хлюпнув из большой банки зелёные капли пенящейся жидкости. Из-под струи вспыхнули огромные облака пены.

— Сначала купаться… марш, грязнуля, — весело сказала Вероника, играя роль матери, которая ей, похоже, нравилась. — Лезь в ванну, я сейчас приду.

Ничуть не волнуясь и не ожидая неприятностей, я разделась и прыгнула в воду, расплескав белые воздушные шарики, которые стремительно взмыли ввысь и стали медленно оседать на пол. Я лежала в тёплой воде, наблюдая за пеной парящей вокруг меня и прислушивалась к звукам, доносящимся из квартиры. Вероника гремела чем-то на кухне, напевая мотив популярной в то время песни Пугачёвой. Мне тоже нравилась эта песня, и я стала подпевать, вторя ей.

— Ледяной водою айсберг, из тумана выплывает…

Минут через пять, Вероника зашла в ванную, держа поднос, на котором стояли стаканы, бутылка красного вина, гроздь винограда.

— Выпьем за знакомство, — сказала она, пристроив поднос на крышку унитаза, скинула с себя тонкий халатик, который соскользнул и неслышно упал к ногам. Ловко перешагнув край ванны, плюхнулась в воду.

Мы полулежали в воде «валетом», лицом друг к другу. Пена полностью прикрывала тела, кроме рук и лиц. Я подтянула свои ноги под себя, боясь мешать хозяйке. Сидела, поджав колени, и обхватив их руками.

— Ну, чего зажалась, боишься что ли? — спросила Вероника, смеясь. — Не укушу… Ну, расслабься, отдыхай, все свои…

Я расслабилась и стала вытягивать ноги, разгибая в коленях. Вероника, вынув ноги из воды, положила их на край ванны… Передо мной торчали её розовые подошвы, в клочьях пены. Я оказалась как бы между её ног. Поэтому вытянувшись полностью, упёрлась пальцами в густую и жёсткую шевелюру в Вероникином паху. Испугавшись, что сделала что-то не так, я дёрнулась, собираясь опять подтянуть ноги, но Вероника поймала меня за большой палец, и с силой уложила мои ступни снова туда, куда они уткнулись.

— Ну, что ты в самом деле… трусиха… сейчас выпьем, ну-ка, — бормотала Вероника протягивая руку к подносу.

Она взяла стакан с уже налитым в него вином и отхлебнула.

Неотрывно глядя мне в глаза, она вдруг вытянула губы дудочкой и выплюнула красную жидкость, ровной струёй плеснув её мне в лицо. Растерявшись, я смотрела на веселящуюся женщину, не зная, как реагировать. Она засмеялась, запрокинув голову назад, затем резко приподнялась из воды и, нагнувшись ко мне, стала слизывать с моих щёк, скатывающиеся капли вина. Она облизала щёки, потом лизнула торчащий нос, губы… Вероника стояла надо мной на четвереньках, упершись руками в дно ванны. Груди плавно качались надо водой, едва касаясь сосками поверхности.

Вероника коснулась своими губами моих. Сначала едва ощутимо, затем с силой сжав мой рот… и поцеловала длинным поцелуем. До этого никто меня не целовал. Ни мужчина, ни женщина. Мои игры с Галкой, когда та обследовала мою промежность, всегда считала постыдными. Поцелуй женщины для меня был невообразимым… я растерялась, принимая поцелуй Вероники, но не отвечая ей.

— Ну, чего же ты… возьми, возьми мою грудь… разве тебе неприятно? Или ты боишься? Ну же… — она говорила с придыханием, диктуя, что делать. — Неумёха… девочка моя… глупышка… ничего, я тебя научу… ты умница. Всё у нас получится…

Я послушно подставила под раскачивающуюся грудь Вероники свои ладошки, между пальцев проскочил её сосок, и я автоматически сжала его. Она снова поцеловала меня, просунув в меня язык. Во мне боролись два чувства. Чувство восторга от ощущений, сладостным елеем разливавшихся по телу от каждого касания… с чувством ужаса от происходящего, запретного, грешного, непозволительного.

Вероника, продолжая стоять в нелепой позе, губами перебирая по моему лицу, одной рукой взяла мою кисть, безвольно лежащую на краю ванны, и стала водить ею по себе. Она протянула мои пальцы к своей промежности и сунула их в горячее нутро. Направив своей рукой мой указательный палец на бугорок, она стала энергично давить на него… потом сильно застонала и упала на меня, не переставая повторять: «ещё, ну же… ещё… пожалуйста…»

Я стала жить у Вероники, занимающейся проституцией. Правда, Вероника была не вокзальной дешёвкой, с какими приходилось встречаться у Седого. Она работала где-то в центре города, гуляя около гостиниц, охотясь преимущественно за иностранцами. Меня она на дело не водила. Иногда лишь приходилось быть зрителем на некоторых её «выступлениях», когда она приводила мужчину к себе домой. Это происходило крайне редко. Только когда попадались богатые клиенты или иностранцы, до которых Вероника была особенно падкой. Обычно клиенты возбуждались от перспективы получить вторую девицу, но Вероника заявляла, что я не «играю в эти игры» и предлагала меня лишь в качестве наблюдателя.

— Правильно учила тебя твоя мать, — говорила Вероника в минуты откровения, — береги целку. Она тебе ещё пригодится. А, может, и мне тоже…

— Ну, Вероничка, может я попробую, а то неудобно, ты работаешь, а я иждивенка… — канючила я, уже готовая заняться настоящим сексом. Тем более что дядьки, которых приводила к нам Вероника, выглядели вполне прилично. А сцены, которые приходилось видеть, возбуждали меня…

Но Вероника твёрдо стояла на своём и не подпускала меня к мужикам. То ли у неё были какие-то далеко идущие планы, то ли она ревновала меня к другим, считая своей собственностью. Как бы то ни было, время у Вероники стало лучшим из всего мною до этого пережитого. В благодарность за всё это я вела Вероникино хозяйство, тщательно вылизывала её квартиру, готовила всякие вкусности по поваренной книге, которую она купила специально для меня. А когда она хотела… в любой момент была готова со всей страстью, какой была наделена от природы, доставить ей удовольствие. Мы часами целовали друг друга, облизывая буквально каждый миллиметр наших тел, забирались в самые недоступные места, доводя друг дружку до высшей точки возбуждения. Иногда, крепко обнявшись, мы просто лежали и мечтали. Мы были молоды, и будущее мелькало картинками, манящими неизведанными радостями. Ни в Иванове, ни у Седого мне не хотелось мечтать. У Веронички впервые по настоящему стала думать о будущем с надеждой.

И Вероника, и я видели своё предназначение в этой жизни в одном и том же. Мы обе мечтали выйти замуж. Но если я не имела в голове даже приблизительных ориентиров того, кого я хотела бы видеть своим мужем, то Вероника знала прекрасно. Она запланировала выйти замуж за заграничного жениха, для чего и ошивалась у гостиницы Интурист. Днём Вероника зубрила английский, готовясь уехать в Америку. А ночью работала, не покладая рук. Вернее ног. Ну, или что там ещё должно работать во время секса.

— А почему ты учишь именно английский? — спрашивала я Веронику, пытаясь понять её планы.

— Чёрт его знает, — отвечала Вероника, толком и сама не зная ответа на этот вопрос. — Все учат английский… На этом языке говорят и японцы, и малайцы…

— А кто такие малайцы?

— Ну, такие… малайцы…

На самом деле Веронике было в принципе всё равно, какой национальности будет её иностранный муж. Пожалуй, они все виделись ей одним цветом. Вряд ли Вероника задумывалась о разнице ментальности или плюсах и минусах эмиграции в Америку или в Европу — какая разница, чёрт возьми, будет ли это ковбой с дикого техасского американского запада или профессор в очках из европейского университета, да и против фермера она бы не отказалась. Меня удивляло, почему Вероника считает, что все женихи «оттуда» обязательно богатые и образованные.

— А если это будет водитель грузовика или мусорщик? — спросила я как-то Веронику.

Она задумалась, а потом, махнув рукой, сказала, что согласна и на «простого смертного» лишь бы свалить… Всё, что было за бугром, привлекало её и виделось решением всех проблем.

— Понимаешь… — говорила она мне в минуты нашей близости, — хочу уехать. К чёрту на рога, куда угодно, только бы уехать. Вот главное. Чтобы всё забыть. Всё… — обычно в этом месте Вероника начинала плакать, а я, не желая делать ей больно, уводила её мысли в другую сторону, целуя её и лаская.

Но хотя Вероника была готова уехать «к чёрту на рога», тем не менее, учила она именно английский. То ли это было случайно. То ли потому, что попадалось ей больше всего англоязычных мужчин. То ли потому, что она помнила английский с детства, времени, когда ещё была жива её мама и бабушка, учившие её языку туманного Альбиона с младых ногтей.

Судьба же повернулась к Веронике другим боком. На её крючок попался немец, правда, без труда лопочущий по-английски, благодаря чему проблемы с языком не возникло. Дитер завёлся на Веронику с полуоборота, стал приглашать её в ресторан, подарил духи и сигареты из «Берёзки». Он был «богатеньким буратиной», как говорила Вероника, приехавшим в Москву по делам фирмы. Впрочем, так говорили все иностранцы своим русским подружкам. Но никого сильно не волновало, есть ли у этого типа пахнущего чем-то загадочным, эта самая фирма или он «вешает лапшу на уши». Внешне Дитер, правда, далеко не соответствовал представлениям о принце на белом коне, хотя как раз второе — белый конь у него был. Немец с гордостью предъявил Веронике снимок, на котором красовался рядом с белоснежным Мерседесом последнего выпуска. Сам же Дитер был невысокого роста, толстенький и почти лысый, как колобок. Но Вероника не на шутку возбудилась на его белого «коня» и скрупулёзно обрабатывала — шаг за шагом, день за днём. Всё развивалось по плану, если бы однажды они не заехали к Веронике домой.

— Вот и мой дом, хаус в смысле, — хихикая верещала Вероника, открыв дверь в квартиру.

Я услышала голоса и вышла навстречу. Только проснувшись, я была в прозрачной ночной рубашке, через тонкую ткань которой светилось худенькое детское тело.

— А это… это моя сестра, — придумала на ходу Вероника.

Дитер стоял как вкопанный. Он смотрел на меня, открыв рот и дыша, как рыба выкинутая на берег. И Вероника, и даже я, поняла, что затея с браком провалилась.

— Хай, — сказал Дитер, — взяв мою руку в свои толстые пальцы, и приложился к ней пухлыми губами.

Когда мы устроились в комнате, Дитер не сводя глаз с меня, что-то тихо спросил Веронику.

— Да есть ей восемнадцать, есть… — устало отозвалась она по-русски, а потом повторила цифру по-английски.

— Правда? — обрадовался Дитер, — а я думал четырнадцать… или даже меньше. Она такая девочка… — он пытался говорить по-русски, видимо, желая сделать нам приятно.

Дитер стал приглашать на ужины нас обеих, в ухаживаниях отдавая предпочтение мне. Он буквально не мог надышаться на меня и не знал, чем угодить, суетясь, открывал передо мной дверки автомобиля, подавал руку при выходе из него, пропускал вперёд, заходя в лифт. Ещё через неделю, узнав, что я девственница, у Дитера глазки засверкали болезненным блеском. Казалось, из них вот-вот посыплются искры. Он засветился и засуетился пуще прежнего.

Как-то Дитер пригласил нас в ресторан. Ну, мы и раньше не раз ходили с ним ужинать. Но тут он заранее зарезервировал столик в очень дорогом и, как теперь говорят, культовом кабаке. Обставил всё это мероприятие крайне торжественно. Нам подавали какие-то экзотические люда, подносили бутылки с вином, обёрнутые кипенно белыми салфетками. На высокой ножке около стола стояло специально ведёрко со льдом, из которого торчала бутылка настоящего французского шампанского. Дитер явно был возбужден и сильно взволнован.

Когда нам подали мороженое политое сливками и ликёром, а на стол поставили вазу с фруктами, выложенными в виде жар-птицы, Дитер попросил внимания. Дрожь, пробивавшая всё его кругленькое тело, свела челюсть, и некоторое время он только мычал, не в силах издать ни одного звука. Затем дрожащей рукой вытащил коробочку красного сафьяна из кармана в пиджаке и протянул её Веронике. Глядя ей в глаза, наконец, он сказал:

— Вероника… я прошу руки твоей… твоей сестры Жанночки.

— А чё коробку мне в нос тычешь? — ухмыльнулась Вероника.

— Ах, да, — сообразил жених и повернулся ко мне. — Вот, Жанночка, это кольцо. Тебе.

Я взяла коробочку, открыла и зажмурилась. На чёрном бархате сверкал большой бриллиант.

— Скажи дядя «спасибо»! — ёрничала Вероника.

— Спасибо, — повторила я, продолжая неотрывно смотреть на кольцо.

— Почему? Почему спасибо? — занервничал Дитер. — Ты не поняла… я прошу твоей руки. То есть хочу жениться на тебе. Ты согласна?

— Замуж? Ну, да… наверное… согласна, — выдавила я из себя.

Хотя всё шло именно к этому исходу, когда это всё же произошло, я оказалась не готовой. Вернувшись домой, я швырнула коробочку на стол, она проскользнула по полированной поверхности и упала. Рухнув на диван я расплакалась.

Мужчины с самого детства вызывали у меня неприязнь. А уж Дитер… толстенький, на тонких ножках, с неприятным запахом изо рта и годящийся мне в отцы, действовал хуже рвотного порошка. Правда, на немца он был совсем не похож. Своей красной круглой рожей с носом-картошкой и маленькими глазками напоминал хохла с базара, приехавшего торговать свиным салом. Да и расставаться с Вероникой и своей спокойной жизнью, которую я вела с ней, мне никак не хотелось. Ни за какие коврижки. Даже вот за такие бриллианты.

— Не хочу! Не поеду! — монотонно твердила я, утирая слёзы.

— Не будь дурой, — строго прервала моё нытьё Вероника. — Подумаешь, не красивый. Подумаешь, старый… Зато добрый какой. Из него можно выжать всё, что хочешь.

— Ага, Дед Мороз… — хныкала я, прижавшись к Вероникиному плечу. — А я буду у него Снегурочкой…

— Ладно, не юродствуй… вот ведь мать твоя была права, воспитывая тебя порядочной девушкой. Пригодилась-таки твоя девственность. Если бы не она, неизвестно ещё как бы всё сложилось.

— Да на чёрта мне эта девственность… кому берегла? Этому уроду? — меня захлестнула новая волна неприязни, мурашки побежали по телу и я разрыдалась.

— Хватит, не реви… — пытаясь успокоить, Вероника погладила меня по голове. — Выйдешь замуж, поможешь и мне. Там жизнь. А тут… если бы не я, сосала бы сейчас у какого-нибудь бомжа за тарелку супа.

Я вспомнила, чем обязана Веронике и согласилась.

— В конце концов, этот Дитер не такой противный, как те, кто совался ко мне у Седого… — подумала я, растирая почти высохшие слёзы. — И вообще… он будет мне папой… — если бы я могла тогда знать, как близка я была в своих предположениях к истине.

— Вот и правильно… — обрадовалась Вероника, увидев, что я утихла и даже слегка улыбнулась. — Когда ещё попадётся идиот, готовый жениться? Всем только и надо, чтобы потрахаться. А ЗАГС… воняет им говном это заведение. Давай-ка лучше выпьем за мать твою-умницу и страдалицу… За удачу и птицу счастья, которую ты ухватила за хвост… А, ну-ка, тащи бутылку и не хнычь!

Я понимала, что Вероника права. Как всегда, права.

— Всего на пару лет старше меня, а на сколько умнее. Даже не умнее, а мудрее, — думала я о своей подруге с восхищением.

Дитер оформил необходимые бумаги, и я переехала к нему в большой и красивый немецкий город на Майне. А Вероника осталась в Москве. Она звонила мне несколько раз, обещала приехать в гости. Я тоже звонила ей некоторое время, но однажды… однажды её телефон не ответил. Не ответил он и на следующий день. И через неделю. Вероника исчезла из моей жизни.

Иногда мне стало казаться, что всё, что было ТАМ, приснилось. Что я целую вечность, вернее всегда жила в Германии. Я привыкла к чистым улочкам, приветливым прохожим, к тому, что у меня был Мерс последней модели. Я привыкла дважды в неделю ходить на теннис, на фитнес, к парикмахеру не раз в год на день рождения, а раз в неделю — только чтобы подрезать посечённые кончики волос. Привыкла к своему массажисту. Хотя всё это и не радовало меня, я привыкла ко всему этому и уже не представляла иной жизни.

Единственное, к чему я никак не могла привыкнуть… был Дитер. Противный толстый Дед Мороз, который был добрым только на Новый год…

Рита, с которой случайность меня свела в теннисном клубе, стала ярким пятном в моей унылой однообразной повседневности. Ощущая себя в Германии несчастной и одинокой, я схватилась за это знакомство двумя руками. Мы подружились, а очень скоро стали любовницами… Мне не хватало ласк и нежности, которые я получала от Вероники и Рита в некотором роде заменила её. Если бы не она, я, наверное, давно бы сдвинулась на пару градусов по Фаренгейту. И Кирилл, Риткин муж, нам совсем не мешал. Надо же… так повезло. Он оказался импотентом и не только не ревновал меня к жене, но, наоборот, поощрял наши забавы, наблюдая за тем, чем мы занимались. Собственно, его мужская несостоятельность и подтолкнула Риту заняться сексом со мной, а иначе ещё неизвестно, чем бы закончилось наше знакомство. В общем, всё складывалось чудесно. Всегда, когда мне не хватало Риты, я могла позвонить и приехать к ней.

Рита, как и Вероника, была тоже чуть-чуть старше меня. Совсем чуточку. Но и Рита, как и Вероника, казалась мне умной старшей подругой. И сейчас, когда она уехала, стало невыносимо тоскливо. Почему так получается? Самые близкие, родные люди… исчезают из твоей жизни. И ты снова остаёшься один. Совершенно один… и ничего не можешь изменить.

Несколько лет назад, сидя в кресле у Седого, я думала, что жизнь кончена. Кто мог тогда предположить, что скоро, совсем скоро в мою жизнь войдёт Вероника… а ещё через какое-то время я превращусь из простой девчонки, дешёвой минетчицы подрабатывающей у задрипанного сутенёра во фрау Пфайфер, владелицу шикарного Мерса… Но почему мне так хреново?

Вероника перевернула мою жизнь, погнав её по другому руслу. С ней я научилась мечтать. Своей мечты у меня не было. Мечтала Вероника и её мечта воплотилась в жизнь. В мою жизнь. Я, а не Вероника, стала женой богатого иностранца и уехала в Германию. И навсегда рассталась с Вероникой. Зачем мне её мечта? Ну, скажите, зачем? Возможно, Дитер и осчастливил бы Веронику, которая так долго охотилась за импортным женихом. Но меня он сделал несчастной… Потому что он был не моей мечтой…

Солнце било в глаза, резало их, будто кто-то засыпал песком. Как назло, я где-то опять забыла тёмные очки. Машина неслась по автобану на скорости сто шестьдесят. Я привыкла к такому темпу, хотя не раз попадала под глаз аппарата и получала квиточки из полиции за превышение скорости. Но снова и снова меня несло.

— Рита уехала, — думала я, глотая слёзы. — А я осталась. Что теперь будет? Как я буду без неё? Как мне вообще жить… Если бы кто-то мог только знать… только знать, как я живу. Господи, неужели Вероника, выйди она, а не я, за этого идиота, терпела бы всё это… Это она мечтала. Она хотела. А мне это не надо. Зачем мне Германия? На чёрта мне эти блага? Этот Мерседес? Нате, возьмите… подавитесь…

Я понимала, что любая женщина схватилась бы за всё это, не задумываясь. Понимала и сама не могла отказаться. Хотя, то, чем мне приходилось платить за этот «Мерседес», за отдых на Канарах и Мальдивах, за наряды из дорого бутика в центре Мюнхена… если бы кто-то мог знать, чего мне это всё стоило. Но впереди, как и раньше, ничего не светило. Назад возвращаться не хотелось. Возвращение — не движение, не жизнь. Только вперёд, только вперёд… но и там пустота. Снова тупик. Как уже было когда-то…