Каменное сердце

Глава 18

Они готовы все простить мне, выпустить меня из тюрьмы. Они рассматривают мои синяки, подбитый глаз, эту уродливую язву на ноге.

— За что ты убила мужа? — спросила меня одна из надзирательниц. Когда-то я видела ее в супермаркете «Колдуэлл», на ней была форма, и она покупала овощи. Женщина так легко задала этот вопрос, как будто бы мы столкнулись в магазине и она поинтересовалась, как я собираюсь приготовить цыпленка, лежащего в моей тележке.

— Я не знаю, — ответила я, решив, что это не ее дело. Я хотела одного — чтобы меня оставили в покое.

— Как же, наверное, ты его ненавидела, — сказала она голосом, полным участия. А потом рассказала, что как раз сейчас за стенами тюрьмы проходит марш в мою поддержку. — Там в основном феминистки — они всегда выступают, когда узнают о случаях, вроде твоего. Бастующие требуют, чтобы тебя освободили.

Я представила себе участниц этого марша, с их несчастными плакатами из картонок, привязанных к палкам от изгороди. Мама всегда жалуется на то, что они мешают движению, особенно летом, когда у нас и так нигде не протолкнуться из-за отдыхающих. Мне они никогда не мешали, наоборот, мне нравится включать вечером телевизор и видеть нашу тюрьму, здание из кирпича с белыми колоннами — в колониальном стиле, — место, где происходят такие интересные события.

Как правило, они требуют освобождения людей, которых считают несправедливо осужденными. Они всегда так страстно выступают в защиту этих заключенных — мне и в голову не приходило, что на самом деле те могут быть виновны. Поэтому сейчас я с тревогой представляю себе, как они ходят вокруг тюрьмы с плакатами, на которых написано: «ОСВОБОДИТЕ СОФИ! НАКАЗЫВАЙТЕ ПРЕСТУПНИКА, А НЕ ЖЕРТВУ». Ведь я на самом деле виновна.

Я не хочу, чтобы меня освобождали. Я боюсь возвращаться домой. Как я могу войти в наш дом, когда мужа там больше нет?

Прошлой ночью мне приснилось, что он там. Сон был такой реальный, я видела все как наяву. Дети выросли, вылетели из гнезда. Мы готовили лобстеров в тяжелой черной кастрюле и слушали музыку по радио. Нам не нужно было говорить — мы читали мысли друг друга. Гордон думал: «Я люблю тебя», — а я думала: «Лобстеры почти готовы». Он достал из холодильника колбаску сливочного масла без соли и положил ее в маленький медный котелок, который Мария привезла нам из Парижа. Я подумала: «Будет забавно нарядиться в детские слюнявчики с нарисованными лобстерами». Гордон услышал мои мысли и рассмеялся. Он снял с сушилки наволочку, взял волшебные фломастеры Фло и нарисовал на ней лобстера, а потом завязал наволочку у меня на шее — слишком туго, как в той игре с удавкой, но во сне я знала, что он не хотел причинить мне боль. И тут я проснулась.

Когда я поняла, что это был сон, на меня навалились тоска и одиночество. Во сне я чувствовала себя счастливой, живой; проснувшись, я снова помертвела. Я сижу в тюрьме. В одиночной камере, под постоянным наблюдением. Я спрашивала, можно ли мне взять с собой фотографии Саймона и Фло; надзирательница сказала, что пока нельзя, но она скоро вернет их мне. В камере есть узкая койка, унитаз и раковина. Ни книг, ни газет, ни музыки. Мое тело и платье, которое мне дали здесь, это единственные предметы, которые не прикручены к полу или стенам. Думаю, они опасаются, что я убью себя.

Я не могу перестать думать о Гордоне: я слышу его голос, вспоминаю время, которое мы провели вместе. Как мы праздновали Рождество, сажали яблони прошлой весной, ходили покупать детям обувь для школы в Торговый центр «Джуэл-Бокс», вечер нашего знакомства.

Билли Уокер пригласил меня на танцы по случаю Дня труда. У нас с Билли и у Джона Финнигана и Полли Крофорд не было постоянных возлюбленных, так что мы пошли вчетвером. Весь день в яхт-клубе Полли изводила нас вопросами о победителях дерби в Кентукки — все из-за того, что у ее родителей был дурацкий набор бокалов для коктейля, на которых были изображены эти знаменитые лошади: Воитель, Секретарь, Гордость Сиэтла, Танец Севера.

Я заметила Гордона сразу же, как вошла, меня словно током ударило — впервые после Джека.

Гордон стоял у бара, один, в своем синем блейзере, выпрямив спину и возвышаясь на шесть дюймов почти над всеми собравшимися. Он только что окончил Принстон; я прочла об этом в «Хатуквити Энкуайер», в статье, где говорилось о том, как он взял на себя управление отцовским магазином инструментов. Я сделала ошибку, решив поделиться с Билли своими восторгами по поводу того, как замечательно поступил Гордон, взвалив на себя семейный бизнес, в то время как он был выпускником Принстона и весь мир лежал у его ног.

— Ну и что такого замечательного в торговле инструментами? — спросил Билли.

— Не в этом дело, — попыталась объяснить я.

— Пойди к нему и скажи, что тебе нужна отвертка, — сказал Билли. Он, наверное, думал, что блеснул своим чувством юмора, однако его шутка годилась разве что для старшеклассника. Мы же к тому времени закончили Университет Коннектикута. Я понимала, что его чувства ко мне глубже, чем мои к нему, поэтому я рассмеялась, делая вид, что оценила его остроумие.

Как-то раз я сказала Марии, что уже на первом свидании знала, что хочу выйти замуж за Гордона, но на самом деле я поняла это уже тогда, в яхт-клубе, еще до того, как познакомилась с ним. У него было все: внешность, социальное положение, собственный бизнес и самые прекрасные в мире глаза. Этим глазам можно было верить. В тот вечер в них была грусть; он стоял там, в одиночестве, не обращая внимания на девушек, которые подходили к стойке и заказывали напитки. Однако его глаза сказали мне, что он нуждается в любви так же сильно, как я, поэтому в конце концов я не выдержала, подошла к бару и откашлялась. Мне хотелось показаться застенчивой, и для этого не пришлось прикладывать особых усилий.

— Я хотела задать вам глупый вопрос, — сказала я ему.

Он улыбнулся.

— Уверен, что вопрос не такой уж глупый, — заметил он.

— Вы случайно не находили водительские права на тротуаре рядом с вашим магазином? — спросила я. — Меня там остановил полицейский. Я помню, как он вернул мне права, но когда я приехала домой, их у меня не было.

Он нахмурился. Я поняла, что Гордон пытается припомнить, когда это дорожная инспекция проводилась перед его магазином, и мне стало ужасно стыдно от того, что я вожу его за нос. Однако я некоторое время смотрела на этого мужчину, прежде чем подойти, и знала, что он не откликнется на обычный флирт.

— Нет, я их не видел, — произнес он.

— Черт. Может быть, если вы вдруг их найдете, позвоните мне?

— Конечно. Как вас зовут? — спросил он, доставая из кармана записную книжку. Я помню ее как сейчас: в оранжевой обложке, с черным штампом Принстонского университета.

— Софи Дарк, — представилась я. Потом продиктовала номер своего телефона и попрощалась.

Билли опередил Питера и сейчас танцевал с Нелл, поэтому я попросила Джона отвезти меня домой и проехать через город — я оставила свои права на тротуаре перед магазином Гордона, придавив их пустой банкой из-под кока-колы. Джон смеялся как сумасшедший. Я заставила его пообещать, что он никому об этом не расскажет.

На следующий день Гордон позвонил.

— Я их нашел, — сказал он.

— Отлично! — воскликнула я. — Я заеду за ними.

— Может быть, вы согласитесь со мной поужинать? — спросил Гордон. — Тогда и заберете.

— С удовольствием, — ответила я.

Он повел меня в «Хижину рыбака». Мы сидели за столиком у окна, за которым, по его словам, их семья всегда отмечала дни рождения и годовщины свадьбы. Как счастлива я была бы в тот вечер, если бы узнала, что следующие двенадцать лет и мы будем праздновать там свои годовщины! Даже не заглянув в меню, он сделал заказ: устрицы на сковородке, суп из лобстера и запеченный фаршированный лобстер. Я заикнулась было о том, что предпочитаю устрицы сырыми, а лобстера вареным, однако выражение его лица заставило меня остановиться.

При одном воспоминании об этом у меня на глаза наворачиваются слезы. Гордона так легко было обидеть! Вы могли сказать что-нибудь не то и даже не заметить этого, а он потом накручивал себя и в какой-то момент взрывался и высказывал все, что у него на душе. Я всегда винила Эда и Гвен за то, что они вырастили его таким неуверенным в себе.

— Я с удовольствием съем устриц на сковородке и жареного лобстера, — сказала я, как только поняла, что нарушила его планы. Он был очень доволен тем, что заказал такой необычный ужин — для нас обоих. Он весь сиял от гордости, а я не могла не улыбаться, глядя на него. Джек тоже водил меня в рестораны, однако с Гордоном все было по-другому: всерьез, по-взрослому. Я знала — хотя он и не говорил об этом, — что он готов к созданию семьи.

Пока мы пили виски с лимонным соком, он рассказал мне о Принстоне, о том, что окончил экономический факультет и как не стал вступать в знаменитые гастрономические клубы — «Айви», «Коттедж» и «Тайгер-Инн» — из-за слишком утонченного вкуса. Он говорил о девушке из Брин-Мора, с которой встречался какое-то время, а потом разорвал отношения перед ее выпускным балом. Она слишком давила на него со свадьбой. Однако по тому, как порывисто он говорил, словно пытаясь скрыть свои истинные чувства, я решила, что, скорее всего, как раз она порвала с ним, а не наоборот. Он упомянул о том, как получил предложения о работе от компаний «IBM», «Мерил Линч» и банка «Чейз-Манхеттен». Потом Гордон спросил обо мне.

Эту часть я ненавижу.

Поскольку я не могла себе представить, чтобы выпускник Принстона захотел жениться на женщине, которая всю жизнь просидела в Хатуквити, за исключением нескольких лет в Университете штата, я рассказала ему биографию Марии.

— Я училась в Рэдклиффе, — сказала я. — Первый год провела в Риме, изучала археологию. Собиралась защищать дипломную работу в Кембридже, получила стипендию Фулбрайта, но потом передумала.

Что я ответила бы, спроси он, почему я не поехала в Кембридж? До сих пор ощущаю неловкость при мысли о том, что была бы вынуждена ответить что-то вроде: «Я решила, что хочу остаться здесь, в Хауквити, потому что мне нравится простая, обыкновенная жизнь. А эти тараканьи бега я оставила сестре». Мне казалось, что такой ответ должен понравиться ему — мужчине, который не стал вступать в знаменитые принстонские гастрономические клубы из-за слишком утонченного вкуса и вернулся домой, чтобы управлять семейным бизнесом. Как и он, я словно бы отказалась от возможностей, которые для многих были пределом мечтаний. Однако он ничего не спросил.

— Я рад, что ты не поехала, — произнес он, накрывая мою ладонь своей. От его улыбки у меня слабели колени — так было на протяжении всех лет, которые мы прожили вместе. Однако тот вечер был для меня испорчен из-за лжи, которую я произнесла, и уже в следующий же момент я начала мучительно думать о том, как рассказать ему всю правду, перебирая в уме возможные варианты.

Я никак не могла решить, насколько правдивым должен быть мой рассказ. Может, сказать, что я участвовала в университетской постановке Аиды? Или рассказать о том, как мои стихи опубликовали в студенческом журнале? Или мимоходом упомянуть, что я бросила Джека, потому что в нем было недостаточно естественности? Все это было ложью, а правда заключалась в том, что я окончила факультет филологии в Университете Коннектикута, пела в студенческом оперном кружке и что парень, которого я любила и за которого собиралась выйти замуж, недавно бросил меня ради другой.

Сидя напротив Гордона и слушая, как он применяет принципы экономики, которые изучал в Принстоне, в своем магазине, я стыдилась своей правды и радовалась, что солгала. Я наклонилась вперед и оперлась подбородком о ладонь — чтобы мои глаза сверкали в свете свечей. Фантазировала, как он благодарит свою счастливую звезду за то, что она послала ему женщину, какой я ему представилась.

Я подсчитывала его плюсы. У Гордона было все то, чего не хватало Джеку: хорошая семья, собственный бизнес, отличные манеры. Я говорила себе, что жизнь с Джеком была бы похожа на американские горки, что Джек любил удовольствия больше всего — и уж точно больше, чем меня, — и что рано или поздно его новая девушка ему надоест и он бросит ее так же, как бросил меня. Я была уверена, что с Гордоном такого не случится. Почему-то я с самого начала знала, каким надежным человеком он был, как много требовал любви к себе и как щедро готов был отдавать ее.

Наша свадьба стала сюрпризом для всех, кроме нас самих. Господи, сколько сил его мать положила на то, чтобы отговорить его! Он пересказывал мне все, что она говорила, в точности изображая ее голос: «Ты в этом уверен, мой мальчик? Ты же знаешь, ее мать полна снобизма, и мы оба с тобой знаем, как ты относишься к таким людям… А ее сестра — такая важная персона». Слава богу, Гордон так и не рассказал ей о моем вранье, потому что Фелисия Вудз, моя соседка по комнате, приходилась его чертовой мамаше чертовой крестницей и не преминула доложить Гвен все подробности моей жизни в колледже, включая разрыв с Джеком и то, как после этого я целыми днями лежала в постели и они с Кэрол были вынуждены силой отвести меня к врачу. Гордон ни разу не упоминал о моей лжи; по крайней мере, до позапрошлого года.

Наверное, я единственный человек в мире, оказавшийся в тюрьме, которая стоит бок о бок с домом его матери. Бедная мама, она совсем близко, за этими самыми деревьями. Наверное, изо всех сил старается забыть, что я здесь, и, конечно, ей это не удается. Это как игра, в которую играли Саймон и Фло: он запрещал ей думать о белой обезьяне, и после этого она не могла думать ни о чем другом.

Прошлым вечером, когда меня привезли сюда, я старалась гнать мысли о Гордоне. Я пыталась обмануть себя. «Тебе не надо больше думать о нем», — говорила я себе. И все равно я хочу думать только о Гордоне. Пока все они, кудахча, как наседки, смывали с меня его кровь и говорили, что он превратил мою жизнь в кошмар и, значит, я поступила правильно, я сжимала руку в кулак, чтобы под ногтями сохранить частички его крови. Как бы патетически это ни прозвучало, они — последнее, что мне осталось от него.

Глава 19

— «Приключения Шарлотты» — моя любимая книжка, — сказала Фло. — Я так думаю.

— А ты, Саймон? — спросила Мария. — Какую книгу ты любишь больше всего?

— Не знаю, — глухим голосом ответил мальчик.

— Ты, наверное, уже слишком взрослый для «Приключений Шарлотты»? — снова обратилась к нему Мария, придумывая, как бы выйти из положения. Если бы у детей была книга, которую они оба любили, она могла бы почитать им часок, после чего они бы устали и отправились спать. Весь день дети тихонько сидели в гостиной или ходили по двору, а Мария пыталась как-то развлечь их.

Постоянно звонил телефон: Питер, Хэлли и Нелл сообщали последние новости о Софи, говорили об устройстве похорон Гордона, о полицейском расследовании, давали ей советы и спрашивали о том, как чувствуют себя племянники. Один раз позвонил Дункан, просто чтобы сказать, что все время думает о ней. Только с ним она позволила себе расплакаться.

— Можно нам посмотреть телевизор? — спросил Саймон.

— Я уже говорила — у меня нет телевизора, — ответила Мария. — Но мы его купим.

Тут она замолчала; у нее чуть не слетело с губ «завтра», однако завтра должны были состояться похороны Гордона.

— Давай купим «Сони», — предложил Саймон, впервые за весь день немного оживившись.

— Давай, — согласилась Мария.

— Но я хочу домой, — сказала Фло, и ее губы задрожали. — Дома есть телевизор.

— Нам нельзя домой, — резко произнес Саймон.

— Я хочу к маме и папе! — закричала Фло.

— Замолчи! — оборвал ее брат.

Мария обняла девочку одной рукой, вторую протянула к Саймону, но тот, нахмурившись, отстранился. Мария чувствовала себя обессиленной — она ничем не могла их утешить. Утром с ними разговаривала служащая полиции; дети стояли на своем, утверждая, что смотрели телевизор, когда их мать пришла и сообщила, что случайно сбила отца машиной.

— Я знаю, что вы скучаете по родителям, — начала Мария. Однако она не могла продолжить и сказать: «Но они скоро вернутся домой».

— Мы даже не поцеловали маму на прощание, — сказал Саймон и дернул головой, отбрасывая волосы от глаз, как это делал Гордон.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мария.

— Она не вернется домой, — ответил ребенок. — Она теперь одна из тех женщин, что сидят в нашей тюрьме.

— Сейчас она и правда там, — медленно произнесла Мария, — но мы не знаем, как надолго.

— А что будет дальше? — с тревогой спросила Фло. Она накрутила прядь волос на палец, и теперь волосы запутались. Мария стала распутывать их, делая вид, что целиком сосредоточена на этом занятии.

— Что будет с ней? — настойчиво повторил вопрос Саймон.

— Дядя Питер попросил мистера Грюнвальда быть адвокатом вашей мамы. Мистер Грюнвальд поговорит с полицейскими, с другими юристами и судьей, и они решат, как долго она должна оставаться в тюрьме.

— Как они могут оставить ее там? — недоумевала Фло. — У нее же есть дети, о которых надо заботиться.

— Папа говорил, когда-нибудь она там все равно окажется, — дерзко произнес Саймон.

— О чем ты? — спросила Мария голосом более резким, чем ей хотелось бы. Она увидела, что напугала этим племянника: он сгорбился и уставился в пол. — Расскажи мне, хорошо? — мягко попросила она.

— Он всегда так говорил, — ответил Саймон.

— Говорил, — подтвердила Фло. — Бедный папочка.

— Интересно, почему вдруг он говорил такие странные вещи, — сказала Мария. Ей не хотелось давить на детей, но было необходимо узнать подробности.

— А что тут странного? — спросил Саймон. — Он был прав — теперь она там, так ведь?

— Она очень вас любит, — сказала Мария.

— Ага, любит, — произнес Саймон, упершись взглядом в свои колени. Дети были в пижамах; у мальчика она была фланелевая, с нарисованными динозаврами, и он пальцем ковырял дырку, начинавшуюся возле головы стегозавра.

— Конечно, любит, — повторила Мария, потрясенная его тоном.

Саймон повернул голову и скривил рот в лукавой ухмылке.

— Я знаю, — добавил он. — Я же сказал: «Ага, любит».

От его слов у Марии мурашки пробежали по спине. Она с ужасом думала о том, чему ее племянники стали невольными свидетелями. Боб Фредериксон, окружной прокурор, который учился с Софи в одном классе, сообщил Питеру, что в Гордона пять раз выстрелили из револьвера 38-го калибра, потом выбросили тело из окна и несколько раз проехали по нему колесами автомобиля. Револьвер полицейские пока не нашли, однако они были уверены, что это было оружие Гордона, которое он хранил в тумбочке возле кровати. Софи ни в чем не сознавалась и пока что находилась в тюремном медицинском изоляторе: у нее был вывих плеча, растяжение связок кисти и множественные ушибы на теле.

— Я хочу, чтобы у нас был телевизор, — снова сказал Саймон.

— Вам нравится смотреть телевизор, правда? — спросила Мария, стараясь подвести их к тому, что произошло вчерашним вечером. Она понимала, что играет с огнем, что для детей может быть опасно вспоминать эти события перед сном, однако не могла остановиться.

— Нравится, — подтвердил Фло.

— А что вы смотрели вчера вечером? — поинтересовалась Мария.

— Старые мультики, — ответил Саймон. — Очень хорошие старые мультики.

— Какие мультики?

— «Кейт и Элли». Потом «Косби», кажется.

— Тебе нравится девочка из «Косби»? — спросила Фло, дергая Марию за рукав. — Правда, она миленькая? Мама всегда заплетает мне косички, как у нее.

— Можно мы пойдем спать? — спросил Саймон.

— Вы устали?

— Ну да, — ответил он. — Телевизора все равно нет.

— Ладно, — сказала Мария, пытаясь вспомнить, что дети должны сделать перед сном. В последний раз она оставалась с ними на ночь давным-давно, когда они с Альдо приезжали в Хатуквити, и Софи с Гордоном решили поехать на остров Нантакет. Она знала, что должна поговорить с детьми о предстоящих похоронах, объяснить им, что там будет происходить. Однако она не представляла, как рассказать им об этом. Ей хотелось, чтобы рядом с ней был Дункан: он подсказал бы, как хороший родитель — или хорошая тетка — должен действовать в такой ситуации.

— Наверное, вам нужно почистить зубы? — заметила Мария, пытаясь вспомнить, какой ритуал отхода ко сну был в детстве у нее самой. — А потом мы встанем на колени и прочтем молитву.

— Обычно мы еще что-нибудь едим перед сном, — с надеждой в голосе сказала Фло. — Печенье или хлопья с молоком.

— Как насчет тостов с корицей? — предложила Мария.

— Пойдет, — ответил Саймон.

— Это просто ужасно. И унизительно, — прошептала Хэлли на ухо Марии. Вся семья Дарков, Саймон с Фло и Джулиан Портер стояли в церкви Святого Луки, в том же приделе, где когда-то прощались с Малькольмом. Эд и Гвен Литтлфильд стояли напротив них. Друзья Софи и Гордона, жители города, полицейские и репортеры заполняли оставшееся пространство церкви.

— Такой толпы не было даже на похоронах мэра Брауна, и это при том, что он умер на работе, — произнесла Хэлли.

— Ш-ш-ш, — ответила Мария. Фло не выпускала ее руку из своей. Питер, с Энди на руках, сидел между Фло и Саймоном; Нелл устроилась на конце скамьи, всего в шести футах от Гвен Литтлфильд. На голове у матери Гордона была непрозрачная вуаль, которая закрывала ее лицо до верхней губы. Она плакала не переставая; когда Мария взглянула на Гвен, то увидела, как слезы капают у нее с подбородка.

— Лучше бы ей прекратить это, — вновь зашептала Хэлли.

— Попытайся понять: Гордон был ее единственным ребенком, — мягко обратился к ней Джулиан.

— Будь так добр, замолчи, — сквозь стиснутые зубы прошипела Хэлли. Она была так расстроена, что Мария и Питер опасались, как бы у нее не случился сердечный приступ.

Мать сходила с ума от тревоги за Софи. В то же время она искренне скорбела по Гордону, которого очень любила, и страшно стыдилась всей этой истории.

На входе в церковь Дарков дожидались репортеры и фотографы. Хэлли встала перед ними, выпрямив спину, и не проронила ни слова, пока не воцарилось молчание.

— У нас нет комментариев, — холодно и с достоинством произнесла она. Фотографы начали щелкать своими аппаратами, пытаясь снять Саймона и Фло, таких очаровательных в своих пасхальных нарядах, а также Хэлли, в элегантном черном костюме из шерсти-букле, черных лайковых перчатках и итальянских туфлях на высоком каблуке.

В церковь вошел отец Хоукс, все присутствовавшие встали. Дядя и двоюродные братья Гордона внесли гроб и поставили его на возвышение между семьями Дарков и Литтлфильдов. Мария посмотрела на детей. Увидев гроб, Саймон склонился к нему, словно его толкнули в спину. Потом он резко повернул голову, и Мария заметила, как племянник нахмурился, глядя на священника.

Фло взглянула на гроб отца, отвернулась, снова посмотрела туда. Хэлли перегнулась через Марию и погладила девочку по колену.

— Ангелы забирают твоего папу на небеса, — прошептала Хэлли. — Скажи это брату.

— Ангелы забирают папу на небеса, — громко сказала Фло Саймону. Он кивнул, но лицо его по-прежнему было нахмурено.

Отец Хоукс начал службу, и Мария почувствовала, как слезы потекли по ее щекам. Она хотела стереть их, но Фло держала ее за одну руку, а Хэлли — за другую. Мария представила, что должна была чувствовать в этот момент Софи. Воображение рисовало ей, как сестра сидит одна в своей камере и думает о похоронах мужа, которые проходят без нее.

Тюрьма находилась всего лишь в нескольких милях отсюда, вниз по дороге. Похоронная процессия должна была пройти мимо нее к кладбищу. Мария подумала, что Софи может увидеть в окно людей, несущих гроб с телом ее мужа, и лимузины, в которых едет ее семья. Она не знала, будет ли сестра плакать или чувство облегчения, освобождения от власти Гордона, пересилит скорбь. Все улики говорили о том, что Софи убила Гордона преднамеренно, однако сама она в этом никому не призналась.

Никому, кроме Марии. Мария помнила, как спросила сестру, хотела ли она убить мужа, и та ответила, что хотела.

И все же Софи и Гордон прожили в браке двенадцать лет, у них было двое замечательных детей, поэтому Мария не могла не признать, что где-то в душе Софи очень любила его.

Внезапно до ее слуха донеслись громкие рыдания. Мария огляделась вокруг. Она увидела, что в толпе людей позади нее стоят Дункан с женой. На мгновение их глаза встретились, потом она отвернулась. Рыдания послышались снова — это был Эд, стоявший по ту сторону гроба. Его рот был безвольно распахнут, а по подбородку бежала слюна. Мария вспомнила, как Эд называл Гордона Клещиком на том злополучном празднике, после которого Гордон так избил Софи, что она оказалась в больнице. Мария почувствовала, как слезы высыхают у нее на щеках. С каменным лицом она смотрела прямо перед собой. Неожиданно Мария осознала, что из всех Дарков и Литтлфильдов только она, Фло и Саймон не плакали — вероятно, потому, что они трое были ближе всего к истине.

— Никогда не забуду, как они игнорировали нас на похоронах, — произнесла Хэлли часом позже, когда они вернулись в ее дом. Из-за сложившихся обстоятельств они решили не приглашать никого из присутствовавших на кладбище на традиционный кофе с пирогом. — Можно подумать, что мы рады всему этому.

— В конце концов, Гордон был их сыном, — произнес Питер.

— То же самое я говорил ей, — сказал Джулиан. Как обычно, он не отходил от Хэлли на расстояние больше фута. — Должно быть, нелегко потерять своего единственного ребенка.

Нелл потихоньку заглянула в кабинет, где Саймон и Фло смотрели по телевизору игровое шоу, а Энди играл в кубики.

— Меня поражает то, что Саймон и Фло не проявляют никаких чувств, — сказала Нелл. — Я тревожусь за них.

— Думаю, они очень храбрые, — сказала их бабушка.

— Они просто не знают, что им чувствовать, — заметила Мария. — Они совершенно запутались. Дети любили отца, но в то же время видели, что он делал с их матерью. Я уверена: они знали, что происходит в их доме.

— Как они могли это знать? — спросила Хэлли. — Даже мы, взрослые, ничего не знали.

— Они же жили там, — ответила Мария, глядя матери прямо в глаза.

— Они могли видеть, как Софи застрелила Гордона, — тихо сказал Питер. — И уж наверняка они слышали выстрелы.

— Мы не знаем, что там произошло! — закричала Хэлли. — Господи боже мой! Если она застрелила его, то где же пистолет?

Все посмотрели на нее с сочувствием, не желая спорить.

— Пойдем, дорогая, — предложил Джулиан. — Давай присядем и выпьем что-нибудь.

— Выпьем? — презрительно переспросила Хэлли, давая понять, что само предложение о выпивке до полудня кажется ей оскорбительным.

— Я настаиваю, — сказал Джулиан, уводя ее.

— Вы можете в это поверить? — спросила Мария, когда мать вышла из комнаты. — Софи сидит в тюрьме за убийство Гордона, а мама так чертовски обеспокоена тем, что скажут люди, что нам надо чуть ли не заливать выпивку ей в глотку.

— Успокойся, — произнес Питер.

— Может, будь она повнимательнее, ничего этого бы не случилось. Гордон издевался над Софи много лет, а она даже не могла обратиться к матери за помощью, — сказала Мария, думая о том, какой одинокой должна была чувствовать себя ее сестра и как та боялась довериться кому-либо. Потом в ней вспыхнул гнев на Питера и Нелл, в особенности на Нелл. Почему она не обратила внимания на то, что происходило у нее под носом?

— Софи всегда защищала вашу мать, — мягко произнесла Нелл. — Еще с тех пор, когда все мы были детьми. Помнишь, Мария?

— Конечно, я помню, — выпрямила спину Мария.

— Возможно, Софи не хотела обременять ее своими трудностями, думала, что она этого не перенесет.

— Или же что мать будет ее стыдиться, — предположила Мария. — Мама всегда четко давала понять, что она может принять, а что нет. Уж точно она не приняла бы того, что Софи позволяет мужу издеваться над собой.

— Ты хочешь сказать, она не приняла бы того, что Гордон издевается над ней, — поправил ее Питер.

— Нет, я вовсе не это хочу сказать, — заметила Мария, повысив голос. — Не старайся подменить мои слова своими, Питер. Я хотела сказать, что в этой ситуации мама в первую очередь стала бы критиковать Софи.

— Не надо ненавидеть ее, — произнес брат. Он сел и обхватил голову руками. — Нам и так достаточно плохо, не хватало только, чтобы мы возненавидели друг друга. Я знаю, ты считаешь, что я должен был обратить внимание на то, что происходит, и позаботиться о Софи.

— И почему ты этого не сделал? — спросила Мария. Из-за паники, которую она ощущала внутри, ее голос сорвался.

— Боже, Мария, — сказала Нелл, прозрачная кожа которой порозовела, словно ее лихорадило. — Питер любит Софи не меньше, чем ты, и я тоже. Мы просто ничего не знали. На самом деле тебе лучше смириться с тем фактом, что ситуация ухудшилась, когда ты вернулась домой. — На последних словах Нелл задохнулась, словно не собиралась произносить их.

Мария судорожно выдохнула и присела рядом с Питером, так, что их колени соприкоснулись. Нелл озвучила то, что не решалась высказать Мария: отношения Софи и Гордона ухудшились после того, как она приехала в Хатуквити. Иначе почему они ничего не заметили раньше?

— Мы с ней были слишком близки, — промолвила Мария, ощутив себя сломленной. Ее гнев обратился в тоску, на глаза навернулись слезы. — От меня она не смогла скрыть правду. — Мария напомнила себе, что именно ей Софи позвонила после того, как убила Гордона, и ей она призналась в том, что сделала это намеренно.

— Мы тоже были близки, — сказала Нелл высоким тоном, на который, как собака на свист, отозвался Энди. Он прошлепал в кухню, и Нелл подхватила ребенка на руки. — Пока ты не вернулась, мы обязательно выходили с ней куда-нибудь раз в две недели.

— Я знаю, что вы очень дружили, — согласилась Мария. Ей больше не хотелось искать виноватых, она хотела только понять. — Но Нелл, почему ты не сказала Софи, что знаешь о ее воровстве? Ведь это могло ей помочь. Почему в тот вечер, когда она украла твои деньги в аэропорту, ты прямо не сказала ей об этом?

— Не знаю, — слабым голосом ответила Нелл, и слезы потекли у нее по лицу. Она прижала Энди к груди.

— Я готова была что угодно сделать, только бы помочь ей. Но я знала, как ей будет стыдно, если я скажу, что она ворует.

— Нелл любит Софи, — сказал Питер, улыбнувшись жене и глядя на нее так, словно хотел передать ей свою силу. — Я это знаю, и Софи тоже знает.

— Па-па, па-па, — залепетал Энди; Питер протянул к нему руки и взял малыша у Нелл.

— Думаю, мы должны помягче обращаться с мамой, — сказал Питер, оборачиваясь к Марии. — Ее жизнь и так превратилась в ад. Вы не очень ладили между собой с тех пор, как ты вернулась домой, а я оказался между вами.

— Все эти новости про Софи и Гордона страшно ее потрясли. Она думала, что у них идеальный брак, — своим ласковым голосом произнесла Нелл.

— И что, в наши обязанности входит помогать ей обманывать себя? — так же мягко спросила Мария. — Я точно не собираюсь этого делать.

— Неужели это так ужасно, позволить ей и дальше думать, что свою неродившуюся дочку Софи хотела назвать Хэтауэй?

— Нелл, ты не права, — сказала Мария, потрясенная тем, что все в их семье предпочитали сохранять статус-кво, вместо того чтобы попытаться доискаться правды и тем самым, возможно, помочь Софи. Если бы кто-нибудь вмешался немного раньше, Гордон мог остаться в живых, а Софи сейчас не сидела бы за решеткой. От этой мысли Мария застонала.

— Я никак не могу поверить в это! — заметила Нелл, всхлипывая. Тоска и ощущение безумия от случившегося наполнили комнату. На личике Энди тревога сменилась ужасом, и он громко заплакал.

— Перестаньте ссориться! — внезапно закричал Саймон. Он и Фло стояли в дверях, не касаясь друг друга, и слезы текли у них по щекам.

Мария повернулась к племянникам, не говоря ни слова, едва осмеливаясь дышать, напуганная тем, что они могли причинить детям еще больше боли, чем они уже переживали.

— Мы ненавидим ссоры! — всхлипнула Фло.

Мария услышала, как Нелл шепнула на ухо Питеру:

— Наконец-то она заплакала! Когда-то она должна была заплакать по своему отцу.

Возможно, облегчение, которое Нелл испытала, увидев, что Фло ведет себя как нормальный ребенок, осушило ее собственные слезы.

Однако, когда Мария прижала к себе своих племянников и почувствовала, как те дрожат и, всхлипывая, глотают воздух, она подумала, что эти слезы вызваны не только скорбью по отцу. Саймон и Фло не могли смотреть на то, как ссорятся Мария, Питер и Нелл, потому что знали, куда ссоры между людьми, которые, казалось бы, любят друг друга, могут привести.

Глава 20

Мария встретилась с Софи в комнате свиданий, где заключенные обычно разговаривали со своими адвокатами. За час до нее у Софи был Стив Грюнвальд, в конце беседы он пригласил Марию войти и оставил сестер наедине.

— Он производит впечатление очень компетентного юриста, — заметила Мария о Стиве.

— Он славный, — откликнулась Софи. — Странно думать, что моя судьба находится в руках парня, с которым я когда-то играла в волейбол. И которого угощала рыбой на гриле.

— Твоя судьба? — переспросила Мария.

— За то, что я совершила, люди получают смертный приговор, — спокойно произнесла Софи. — Или по крайней мере должны получать.

— Софи, остановись, — сказала Мария, неосознанно ощупывая нижнюю поверхность столешницы и ручки своего кресла в поисках подслушивающего устройства. — Не говори так.

— Почему? — спросила Софи. Можно было подумать, что она совершенно отказалась от борьбы. На ней было тюремное платье лилового цвета, такого же, как у длинных рулонов бумажных полотенец, которые висят в туалетах ресторанов. Платье болталось на ней; Мария поняла, что за то время, которое Софи провела здесь, она сильно похудела.

— Я хотела, я… — Софи запнулась. Мария молчала, ей хотелось, чтобы Софи продолжила говорить. Сестра склонила голову и стала теребить нитки, торчавшие из дырочки на ее платье. Мария поняла, откуда эта привычка у Саймона. Она смотрела поверх головы Софи, а та теперь крутила плохо пришитую пуговицу на рукаве.

— Я хотела спросить, как там дети, — наконец произнесла Софи, по-прежнему не глядя на Марию.

— У них сейчас тяжелое время, — ответила Мария.

— Расскажи мне. Как… — начала Софи, но вдруг остановилась и усмехнулась. — Можно подумать, я не знаю.

— Оба очень тоскуют. Они никому не говорят, что у вас произошло. Фло ведет себя как маленький ребенок. Она постоянно сосет палец, а прошлой ночью намочила постель. К Саймону вообще не подступиться.

— Фло любит строить из себя маленькую, — заметила Софи и в первый раз за всю их беседу улыбнулась. — Ей нравится забираться ко мне на колени, чтобы я играла с ее волосами. Она тебе этого не говорила?

— Говорила, — ответила Мария. На самом деле все произошло без слов: Мария читала, сидя на диване, когда Фло в розовом полосатом халате забралась к ней на колени, отняла ее левую руку от книги и положила себе на голову. Мария поняла, чего хочет девочка, и стала играть с длинными прядями ее волос.

Неожиданно Софи нахмурилась. Мария решила, что она ревнует дочь.

— Они очень скучают по тебе, — сказала Мария.

— Без меня им лучше, — возразила Софи, и в ее голосе прорезались стальные нотки.

— Это неправда.

— Фло мочится в постель уже несколько месяцев, — деловым тоном сказала Софи. — От этого она страшно смущается. Ты сказала ей, что знаешь об этом?

— Конечно, сказала, — ответила Мария, обескураженная.

— Не надо было этого делать. Ты только сильнее ее расстроила. В следующий раз просто поменяй постельное белье, но ничего не говори.

— Почему все в этой семье так любят секреты? — взорвалась Мария. — Хэлли точно такая же. Не говори Нелл, что Хэлли злится на нее, не говори мне, что Гордон бьет тебя. — Мария смотрела в глаза сестре, ожидая ее реакции.

— Он почти никогда меня не бил, — промолвила Софи после долгого молчания. Ее задумчивый тон поразил Марию. — Такие случаи можно пересчитать на пальцах одной руки. Странно, но это беспокоило меня меньше, чем все остальное.

— Что остальное? — взволнованно поинтересовалась Мария.

— Я не хочу сейчас об этом разговаривать, — отрезала Софи, улыбаясь. — Стив сильно расстроился, когда я сказала ему, что Гордон редко бывал жестоким со мной. Он сказал, что это подрывает мою защиту.

— Что же было хуже побоев? — настойчиво спросила Мария.

— Да многое, — заметила Софи, опустив глаза. Потом она снова собралась и продолжила: — Все было не так уж плохо. Вовсе нет. Ты можешь не верить, но в нашей семье было больше любви, чем у многих наших знакомых.

Мария кивнула, протянула руку через стол и сжала ладонь Софи. Она понимала, что Софи была убеждена в своей правоте, ведь иногда она сама так думала. Сейчас это казалось невероятным. Она даже завидовала тому, как близки Софи и Гордон и какие у них замечательные дети.

— Значит, дети сейчас у тебя? — спросила Софи, совладав с собой.

— Да. И останутся на столько, на сколько понадобится.

— Понадобится для чего? Чтобы я вышла отсюда? — добавила Софи, и голос ее опять задрожал.

— Как ты тут? Здесь очень плохо?

— Совсем даже нет. Только все время на виду. Они обращаются со мной, как… как… — Она нахмурилась, подыскивая нужное слово.

— С дерьмом? — спросила Мария.

— Наоборот, — ответила Софи. — Как с героиней. Не только заключенные, надзирательницы тоже. У многих заключенных были мужья, которые их избивали. У меня все время спрашивают, смотрела ли я «Горящую постель». Я говорю, что в моем случае все было не так однозначно, но на это никто не обращает внимания. Они считают, что я очень здорово поступила, когда… убила Гордона.

— Почему мы не могли поговорить так до того, как все это произошло? — уныло спросила Мария.

— Как «так»?

— Почему ты не сказала мне, что у вас происходит? — произнесла Мария. — Я знаю, я смогла бы помочь тебе выбраться из всего этого.

— Я не хотела выбираться, — сказала Софи. Внезапно ее голос стал ледяным. — И что, собственно, ты подразумеваешь под словами «поговорить так»? На самом деле я не сказала тебе ничего особенного. Чего ты ко мне пристала?

Мария съежилась, словно от пощечины. Она пыталась найти причину неожиданной вспышки сестры, потеряв дар речи от ее выпада.

— Я хочу, чтобы ты поговорила со мной, — после долгой паузы произнесла Мария, — потому что ты моя сестра и я люблю тебя.

— А не потому ли, что ты хочешь узнать всякие нелицеприятные подробности? — спросила Софи с отвращением в голосе, и Мария поняла, что сестру переполняет ненависть к самой себе.

— Нет, вовсе не поэтому.

— Не хочу сказать, что мое дело — труба, — заметила Софи, — однако я сейчас далеко не в лучшей форме.

Казалось, что Софи взывает о помощи, однако Мария, все еще не пришедшая в себя после ее отповеди, ничего не ответила. Где-то глубоко внутри засела мысль о том, что Софи вообще-то должна была поблагодарить ее за любовь и поддержку, за то, что она взяла на себя заботу о детях и позволила Саймону и Фло перевернуть всю ее жизнь.

— Тебе нужен мужчина, — сказала Софи. — Тем более что его святейшество объявил, что вы с Альдо больше не муж и жена.

Мария усмехнулась:

— Я работаю над этим.

— Я слышала, что Общество ветеранов войны во Вьетнаме проводит отличные вечера встреч для одиночек, — с улыбкой добавила Софи. — Почему бы тебе не сходить туда? Ты могла бы встретить отличного парня.

Мария хорошо представляла себе такие вечера и парней в клетчатых рубашках, которые приходили на них.

— Я уже встречаюсь кое с кем, — сообщила она.

— С Дунканом Мердоком, так? — спросила Софи.

Мария кивнула:

— Тебе мама сказала? Или Нелл? Они, наверное, считают меня коварной захватчицей.

— Никто мне не говорил. Я просто знаю. Ты всегда была от него без ума. Еще со школы. Попробуй только сказать, что это неправда.

— Это правда, — промолвила Мария, и улыбка осветила ее лицо. Она вспомнила, как они занимались любовью в каюте его лодки. Воспоминание возникло сразу, целиком: ночь, опускающаяся на остров Подзорной трубы, тепло каюты, руки Дункана, обнимающие ее.

— Знаешь, его жена, она немного… странная, — сказала Софи.

— В каком смысле? — поинтересовалась Мария.

— Вечно носится со своими идеями. Считает, что должна выступать в Линкольн-центре. Два-три раза в год пытается объединить нескольких мамаш, когда-то занимавшихся музыкой, и подготовить концерт. Она должна играть на скрипке, Энн Дрейк на фортепьяно, а я петь. — Софи поставила локти на пластиковую столешницу. Их беседа перестала быть похожей на те, что обычно ведут заключенные со своими родственниками, она могла бы состояться где угодно. Теперь они были просто сестрами, которые болтают друг с другом.

— А что в этом такого ужасного? — спросила Мария. — Звучит замечательно.

— Она хочет, чтобы город выделил деньги на проведение цикла концертов и на рекламу по всей стране. Она хочет, чтобы мы прославились, а у нас, поверь мне, нет для этого никаких данных.

— Конечно есть! — воскликнула Мария. Разговор о жене Дункана поверг ее в тоску; она знала, что это такое, когда разрушается брак. До тех пор, пока их с Дунканом роман развивался на воде, вдали от города, она еще могла не задумываться о том, что происходит с его семьей. Ее собственный разрыв с мужем был очень болезненным, а ведь у них не было детей. К тому же она еще не знала, состоялся ли у Дункана разговор с Алисией и их сыном.

— Он уходит от нее, — тихо произнесла Мария.

— Ты его любишь? — спросила Софи.

— Да, — ответила Мария, улыбнувшись, и ее щеки залились румянцем. — Но он уходит не из-за меня. Он сказал, что их отношения не ладились уже давно. — Она вспомнила их последнюю встречу на похоронах Гордона, когда Алисия стояла рядом с ним. Ее хрупкость поразила Марию. Она была ростом с ребенка и такая же худенькая. У нее были большие оленьи глаза, тонкие серебристые волосы падали на плечи.

— Я уверена, что он уходит не из-за тебя, — ободряющим тоном заметила Софи. — Все знают, что рано или поздно Мердоки должны были развестись. Они никогда не подходили друг другу. Как-то раз Алисия сама сказала мне об этом. В общем, как и вы с Альдо. — Увидев выражение лица сестры, Софи одарила ее умиротворяющей улыбкой. — Я же права, не так ли? Иначе ты сейчас была бы в Перу.

— Да, это так, — согласилась Мария, погрустнев.

— Дункан симпатичный, — сказала Софи. — И умный. Тебе нужно немного поторопить события. Знаешь, что ты должна сделать? Нанять лимузин. Желательно в какой-нибудь компании за пределами штата. Хорошо, если на машине будут нью-йоркские номера. Скажи, чтобы шофер подъехал к лодочной мастерской и остановился прямо у ворот. Лучше, если это будет вечером. В то время, когда пьют коктейли.

— Зачем? — спросила Мария, сбитая с толку.

— Устрой все так, чтобы в этот момент оказаться в мастерской. Например, тебе надо поговорить с Дунканом насчет… ну не знаю, скажи ему, что ты потеряла якорь и хочешь купить новый. Тут подъезжает лимузин. Его сразу все заметят: в Хатуквити никто не заказывает лимузины. Дункан отправит кого-нибудь спросить у шофера, зачем тот приехал. А тот должен ответить: «Мистер Клуни ожидает миссис Дарк». Главное, чтобы стекла у машины были затемненные и не было видно, кто сидит внутри. — Софи тихонько хихикнула, в восторге от собственной изобретательности. — Дункан тут же упадет к твоим ногам. Представь, что он почувствует, если узнает, что Джордж Клуни присылает за тобой машину.

Мурашки побежали у Марии по коже, когда она поняла, что Софи не шутит. Не найдя, что ответить, она сжала руку сестры.

— Думаю, так тебе и надо поступить, — закончила Софи. Она словно забыла, что находится в тюрьме, — Мария это видела.

— Надеюсь, я справлюсь сама, без Джорджа Клуни, — произнесла Мария, думая о том, что чувство вины могло бы вернуть ее сестру к реальности.

— А там были гимны? — неожиданно спросила Софи.

Мария не поняла.

— Что ты сказала? — переспросила она.

— На похоронах Гордона.

— Нет, — ответила Мария, шокированная внезапной сменой темы. — Гимнов не было.

Софи пыталась бороться со слезами, которые потекли у нее по щекам.

— Наверняка это дело рук Гвен, — сказала она. — Пение гимнов напоминало бы обо мне. Изгоняя из церкви музыку, она изгоняла меня.

— Неужели она способна на такое? — поинтересовалась Мария. Предположение сестры показалось ей слишком надуманным.

— Да. Обещай мне одну вещь, — просительным тоном промолвила Софи.

— Какую? — спросила Мария, готовая пообещать все, что угодно. Она хотела, чтобы Софи говорила еще, чтобы она рассказала ей обо всем, что Гордон сделал с ней и что заставило ее убить его.

— Обещай, что не позволишь Гвен завладеть Фло и Саймоном.

— Ты имеешь в виду получить опеку? — спросила Мария. — Конечно, я ей не позволю.

— Я не это имею в виду. Я не хочу, чтобы дети ездили к ней, не хочу, чтобы она виделась или говорила с ними.

— Софи, — сказала Мария. — Как я могу ей помешать? Она их бабушка. Кроме того, дети будут чувствовать стабильность, если смогут общаться с людьми, которых знают и любят, разве нет?

— То есть твой ответ «нет». Ты не можешь дать мне такое обещание.

— Если ты знаешь, как это сделать, то скажи мне, — взмолилась Мария. Она хотела, чтобы сестра убедила ее. — Я понимаю, как ты ненавидишь Гвен и Эда. Я слышала, как они разговаривали с Гордоном на том празднике. Я знаю, что ты должна была чувствовать…

— Никто не знает, что я чувствую, — произнесла Софи, и голос ее дрогнул.

— Софи, — обратилась к ней Мария.

Но сестра смотрела прямо перед собой, как будто уже высказала все, что собиралась сказать. Ее отказ говорить, смотреть в глаза напомнил Марии их встречу в больнице, сразу после праздника Гвен и Эда, когда Софи, избитая, лежала в своей кровати, отказываясь принять помощь. Сейчас же она попросила о помощи, а Мария отказала ей. Несколько секунд Мария смотрела на Софи, на то, как она пытается совладать с чем-то внутри себя.

Через несколько мгновений Софи снова заговорила.

— Я отдаю моих детей тебе, — тихо сказала она.

— Нет, ты скоро вернешься… — Голос Марии сорвался.

Софи посмотрела сестре в глаза:

— Ты слышала, что я сказала? Ты понимаешь, что я говорю? Саймона и Фло…

— Я знаю, — промолвила Мария, сдвинувшись на краешек стула.

— Я отдаю их тебе и никому другому. Не Питеру с Нелл, не маме…

— Ты можешь себе представить, чтобы мама… — Мария уже готова была произнести «заботилась о детях шести и десяти лет», но спокойный взгляд Софи заставил ее замолчать.

— Ты единственный человек, которому я могу их доверить. Я знаю, что ты будешь любить их, потому что ты любишь меня. Я знаю это, Мария. — Слезы текли по щекам обеих сестер.

— Я позабочусь о них, — пообещала Мария.

Софи кивнула:

— Я не хочу, чтобы они бывали у Гвен, потому что она плохо обращалась с Гордоном. У нее был маленький сын, которого она превратила… — Софи споткнулась и вздрогнула всем телом.

— Превратила в кого? — потрясенная, спросила Мария.

— В монстра, — сказала Софи.

— Что она с ним делала? — спросила Мария.

— Что она с ним делала? — на тон выше повторила Софи. — Она запирала его в подвале. И надевала на него… — Софи подняла вверх одну руку, словно не могла говорить дальше. — Забудь об этом. Не имеет значения.

— По-моему имеет, — заметила Мария. — По-моему, это ужасно. — Голос Софи леденил душу; казалось, будто она не может заставить себя продолжать.

— Я хочу, чтобы ты и близко не подпускала к ним Гвен, — обессиленно вымолвила Софи.

— Хорошо, — ответила Мария. — Я так и сделаю. — Они с Софи поднялись и теперь стояли напротив друг друга не в силах расстаться. Потом Софи крепко поцеловала сестру в губы, и они обнялись на несколько секунд, пока не пришла надзирательница. Она увела Софи во внутреннее помещение, а Мария покинула тюрьму через главный вход.

Глава 21

Питер всегда хотел быть надежной опорой для всей их семьи. Он говорил сестрам, чтобы они полагались на него, и требовал от матери, чтобы она обращалась к нему, если ей что-нибудь понадобится. Женщины в семье Дарков были сильными и своевольными, они отнюдь не стремились обращаться за помощью, и это противоречило его представлениям о себе. На похоронах Гордона и после них Мария видела, как сильно Питер переживает за Софи. Он не мог понять, почему она не позвонила ему и не попросила защитить от Гордона, и был уязвлен тем, что Софи доверила своих детей не ему, а Марии. Его роль в ее защите также была второстепенной. Мария понимала, что все это ранит брата, но в то же время считала, что корни этой ситуации лежат еще в их детстве. В их семье, состоящей преимущественно из женщин, Питер был словно третьим лишним.

Возвращаясь домой из тюрьмы, Мария заехала к брату на работу. Она оставила машину на Саммер-стрит и пешком дошла до каменного дома с белыми колоннами, где в восемнадцатом веке жил какой-то капитан-китобой, а сейчас размещались приемные адвокатов, бухгалтеров, студия фотографа и дерматологический кабинет.

Секретарша Питера, жизнерадостная молодая женщина, не скрывающая свою беременность, указала Марии на дверь в его офис.

— Надеюсь, ты не против, что я вот так, без приглашения, — сказала Мария, глядя в окно с зеркальными стеклами на гавань Хатуквити и разноцветную флотилию лодок, стоящих у причалов. Она попыталась разглядеть лодочную мастерскую, однако ее оттуда не было видно.

Питер вышел из-за стола, чтобы поцеловать Марию. Он коснулся губами ее щеки и сразу же отступил, однако она крепко обняла его и прижалась щекой к его плечу. Питер был без пиджака; от его белой рубашки исходил легкий аромат лосьона после бритья.

— Черт, — произнес он спустя пару секунд.

— С ней все в порядке, — сообщила Мария, выпуская брата из объятий.

— Я знаю, как с ней все в порядке, — сказал Питер, усаживаясь. — У меня уже были клиенты из нашей тюрьмы. Софи не выдержит там.

— Выдержит, — заверила Мария, хотя ей вдруг стало страшно.

— Она не позволяет нам освободить ее под залог. — Она отказывается.

— Почему?

— Она говорит, что не заслуживает быть на свободе.

Поскольку Мария не отвечала, Питер продолжил.

— А как дети? — спросил он.

— Не очень хорошо. Они не понимают, почему Софи не возвращается домой. Я даже не уверена, что они понимают, почему не возвращается Гордон.

Взгляд Питера сосредоточился на карандаше, лежавшем на столе.

— Я помню, как Гордон объяснял Саймону, что такое смерть. Это было уже давно, кажется, Фло тогда еще не родилась. Маленький дрозд выпал из гнезда и сломал крыло. Софи пыталась спасти его, копала для него червяков на заднем дворе и поила водой из пипетки. Саймон называл его Крошкой.

— Птенец умер? — спросила Мария.

— Да. Утром мы все собрались у них, кажется, на воскресный завтрак, и Саймону захотелось узнать, как себя чувствует Крошка. Гордон отвел его во двор, показал мертвую птичку и стал говорить, что смерть — это вроде как сон. А Саймон все время твердил, «он спит» или «Крошка спит», и на лице у него весь день было это ужасное, растерянное выражение.

— Саймон напуган, — сказала Мария. — Или зол, я бы сказала. Постоянно ходит мрачный. И агрессивно ведет себя с Фло. Когда я пытаюсь утешить его, он смотрит на меня, как на полную дуру.

— Его мать только что застрелила его отца, — заметил Питер, запуская пальцы в свои волосы. — Черт!

— А ты помнишь, как умер папа? — спросила Мария. — Тебе было примерно столько же, сколько Саймону.

— Это совсем другое, Мария, — ответил Питер. — Отец умер от старости.

— Я знаю, что это другое, — тихо промолвила Мария. — Мы почти не заметили его смерти. Он и до этого никогда не бывал с нами.

— Нет, бывал, — сказал Питер. — Я навещал его в его комнате, и он рассказывал мне о работе в суде. О том, как говорил неодобрительным тоном и понижал голос, чтобы запутать свидетелей со стороны противника. Сейчас я сам так делаю.

Мария подняла голову и взглянула на брата.

— Ты пережил его смерть гораздо тяжелее, чем я и Софи. Ты был единственным, с кем он разговаривал. С тобой да еще с мамой.

— Да, — согласился Питер. — А после его смерти мама прилепилась к Софи, и все было кончено.

Мария никогда не задумывалась о том, каково пришлось Питеру после смерти Малькольма. Мария и Софи всегда были близки, они могли утешить друг друга; Мария никогда не обижалась на Хэлли за то, что им приходится делить между собой привязанность Софи. Но Питер — кто был у него? Мать и сестры снисходительно позволяли ему играть роль единственного мужчины в семье и забавлялись, глядя на то, как он старается, чтобы газон всегда был подстрижен, книги расставлены в нужном порядке, а ставни покрашены свежей краской, и иногда снисходили до благодарности. Сейчас Мария понимала, как сильно он старался завоевать их любовь.

— Ты так добр с мамой, — сказала Мария. — Иногда я тоже пытаюсь быть к ней добрее, но у меня такое впечатление, что она живет в своем собственном иллюзорном мире. И никто ей там не нужен.

— Нет, она хочет, чтобы мы были с ней, — произнес Питер, — но не хочет говорить о реальных вещах. Она отказывается думать о том, что случилось с Софи.

— Я знаю. — Ей стыдно. Она не может выносить всех этих телерепортеров, статьи…

Питер покачал головой:

— Дело не в этом. Она ненавидит такую публичность, но это не главное.

— А что главное? — спросила Мария с ноткой сомнения в голосе.

— Если мама признает то, что случилось с Софи, ей придется признать и свою роль в этом. Она должна признать, что Софи не могла обратиться к ней за помощью, никогда не могла.

— Мама никогда и ни в чем не признавала своей вины, — заметила Мария. — Все разговоры между ней и Софи сводились к тому, что Софи слушала мамины воспоминания о ее детстве, да еще они вместе мечтали о том, как Софи будет петь в Карнеги-холле.

— В твоих словах столько горечи, Мария, — сказал Питер, потрясенный.

— Нет, просто я так воспринимаю ее. И вообще нашу семью. — Ее голос смягчился. — Я долго отсутствовала, а ты был здесь и старался, чтобы все было в порядке.

— Спасибо, — поблагодарил Питер. Ее слова он воспринял как комплимент — с этой целью они и были произнесены.

Мария встала, одернула юбку. Ей очень хотелось пойти повидаться с Дунканом. Мысли о нем, светлые и сладкие, заставили ее заколебаться.

— Мне пора. Я еще хотела купить телевизор — кстати, где это можно сделать?

— В «Эрни Электроникс», — сказал Питер. — По дороге на Блэквуд.

— Ясно, — ответила Мария, целуя брата на прощание.

Часом позже, подгоняя машину к дверям магазина Эрни, Мария заметила отца Хоукса, шагавшего около парковки. Он помахал рукой и направился в ее сторону. Мария передала ключи от машины служащему магазина, попросила поставить телевизор на заднее сиденье и пошла навстречу отцу Хоуксу. С тех пор как она узнала, что тот приходился Алисии дядей и совершал обряд бракосочетания Мердоков, она испытывала в его обществе некоторую неловкость.

— Добрый день, Мария, — сказал он. Его зоркие глаза пробежали по ее лицу. В последний раз они виделись на похоронах Гордона. — Как поживает ваша семья?

Мария пожала плечами.

— Мы справляемся, — сказала она. — Сегодня я навещала Софи.

— А меня она видеть не хочет, — заметил священник.

Мария понимала почему: Софи, как и она сама, никогда не была особо религиозной. Очевидно, последние события никак этого не изменили. Она не знала, что ответить ему.

— Саймон и Фло живут со мной, — добавила она.

— Наверное, это мешает вашей работе, — предположил отец Хоукс.

— Я ею совсем не занималась с тех пор, как… — Мария пыталась найти нужные слова. — С тех пор, как дети переехали ко мне.

— Возможно, им стоит с кем-то поговорить.

Мария открыла было рот, чтобы возразить — последний, кого Софи хотела бы видеть в роли доверенного лица Саймона и Фло, был отец Хоукс — однако он продолжал:

— Мне говорили много хорошего о докторе Миддлтон. Она специализируется на работе с детьми.

— Она психиатр?

— Клинический психолог, — сказал отец Хоукс, хлопая по карманам. Он достал блокнот и написал: «Доктор Элизабет Миддлтон, Слокум, Коннектикут».

— Я не знаю ее номера, но он наверняка есть в телефонном справочнике. Пойдем-ка к моей машине, Мария, — добавил он, улыбаясь. — Я хотел передать тебе кое-что.

Идя по парковке, они оживленно разговаривали. Мария рассказывала о том, что Хэлли старается как-то пережить последние события, Питер много работает, а Нелл почти каждый день привозит горячие обеды для Марии и детей. Потом она вспомнила о захоронении. Она начала говорить о том, что обнаружила в могиле стрелу и о своих предположениях насчет того, что женщина была убита, однако ей не хотелось снова возвращаться к убийствам. Она вспомнила о Софи, которая сидела в тюремной камере, и все остальные мысли вылетели у нее из головы.

Отец Хоукс отпер переднюю пассажирскую дверь своей машины, синего «бьюика». Покопавшись в кожаном портфеле, он извлек оттуда то, что искал, — листок с ксерокопией какого-то документа, написанного неразборчивым почерком.

— Это из земельного реестра Хатуквити, — объяснил он. — Копия договора о продаже, между вождем индейцев пеко и Чарльзом Слокумом, англичанином, который купил земли на Скво-Лэндинг.

— Да, и не перенес оттуда могилы, — сказала Мария, читая следующий текст:

Настоящим подтверждаю, что я, Нассиквиджон, вождь хатуквити, заключил торговую сделку и продал Чарльзу Слокуму из Адамсвиля в штате Коннектикут все мои права, титулы и выгоды, касающиеся участка земли, который индейцы называют Сквам, лежащего на краю мыса, выдающегося в море.

Площадь участка равна тридцати акрам или около того, включая погребальные земли Хатуквити, и я свидетельствую о продаже мною этого участка, равно как и о том, что права на него не принадлежат другому индейцу или индейцам, за исключением тех, кто похоронен на этой земле и чьи останки должны быть перенесены на другую землю, а также о том, что я получил за него всю сумму сполна. Засвидетельствовано моей подписью, дата: год 1665, 5 августа.

Свидетели: Джон Честер, регистратор, Мэтью Уокер.

Подпись: Нассиквиджон.

— Скво-Лэндинг когда-то называли «Сквам», — задумчиво произнес отец Хоукс. — Никогда об этом не слышал. Я посмотрел, это означает «Приятное место у воды». Наверное, английские поселенцы исказили название, когда заняли эти земли.

— Спасибо вам за документ, — сказала Мария, сворачивая бумагу.

Отец Хоукс улыбнулся, с пониманием посмотрев на нее.

— Я знаю, что работа очень помогает в подобных ситуациях, — добавил он. — Надеюсь, договор вам пригодится.

— Безусловно, — произнесла Мария, тронутая его заботой. И все же, пожимая ему руку, она не могла отвязаться от мысли, что этот человек когда-то венчал Дункана и его жену.

Дети еще не вернулись из школы, от чего Мария испытала облегчение. Она попыталась последовать совету отца Хоукса — поработать — и разложила на столе снимки могилы, свои записи, книги по истории индейских племен в их местности. Однако никак не удавалось сосредоточиться. Зазвонил телефон, Мария взяла трубку.

— Алло.

— У тебя все в порядке? — спросил Дункан.

— В порядке. Я скучаю по тебе.

— Ты даже не представляешь себе, как я скучаю, — ответил мужской голос. Потом, после долгого молчания, продолжил: — Я видел тебя в церкви. Мне очень хотелось быть рядом с тобой!

— Я знаю, — сказала она.

— Я смотрел на тебя, как ты сидишь между матерью и Фло, и мне казалось, что я понимаю твои чувства. Когда ты говорила со мной о сестре, ты предполагала что-то в этом роде?

— Не совсем, — ответила Мария, в ее голосе чувствовалось напряжение. — Я никогда не думала, что дело зайдет так далеко. Я только считала, что Софи нужна помощь. — Она замолчала на несколько секунд, сжимая трубку в руке. — Знаешь что, Дункан? Я рада, что это она убила его, а не наоборот. Когда я узнала, что Гордон избивает ее, я испугалась, что он ее убьет.

— И ты все время об этом думала?

— Да, подспудно… Я скучаю по тебе, — снова сказала Мария, чувствуя себя опустошенной.

— Алисия захотела пойти на похороны — она знала Гордона, заходила к нему в магазин.

— Я видела твою жену. Она знает о нас?

— Нет. В эти выходные мы собираемся поговорить с Джеми о том, — он запнулся, — что разводимся. В понедельник я переезжаю.

— Правда? — спросила Мария. — Я рада. То есть я хочу сказать, мне жаль, что все так вышло с твоей семьей, но я рада за себя. Я только что встретила ее дядю. Мы говорили о старых документах из земельного реестра, и у меня появилось нехорошее предчувствие. Он ничего не знает.

— Он знает о нас с Алисией уже давно, — возразил Дункан. — И хочешь верь, хочешь нет, но он не встал ни на одну из сторон.

В голосе Дункана Мария уловила колебание и подумала, вправду ли он верил в то, что говорил, или просто пытался убедить себя.

— Все будет хорошо, — сказала она.

— Я знаю. — Он сделал паузу. — Я хочу, чтобы все поскорее закончилось и мы могли видеться. Я чувствую себя так, словно меня отправили в ссылку.

— Я понимаю.

— Почему мы не нашли друг друга тогда, много лет назад? — спросил мужчина. — Прежде, чем встретили других?

Мария молча держала трубку в ладони, ее сердце сильно стучало, казалось, что его стук слышен Дункану.

— Потому что нам предстояло совершить множество ошибок, — прошептала она. — И мы не хотели делать это друг с другом.

Глава 22

— Мне нужен подарок на день рождения Тоби Дженкинс, — сказала Фло, когда они субботним утром уселись завтракать.

— А когда у нее день рождения? — спросила Мария. Она стояла у тостера, дожидаясь, пока разогреется следующая порция замороженных вафель.

— На следующей неделе, — ответила племянница. — Мы пойдем к ней после уроков.

— Она спрашивает, в какой день, тупица, — заметил Саймон.

— Не называй меня тупицей! — хнычущим голосом произнесла Фло.

— Она права, Саймон, — сказала Мария. — Знаете, давайте-ка поедем в Торговый центр. Купим подарок Тоби, а вам — новые кеды.

— «Найк»? — заинтересовался мальчик.

— Само собой, — ответила Мария, обрадовавшись тому, что предотвратила очередную ссору. Она положила детям вафли; пока они мазали их маслом и поливали сиропом, Мария налила себе кофе, уселась на противоположном конце стола и попыталась читать «Хатуквити Энкуайер».

Она опасалась натолкнуться на статью о Софи, поэтому пролистнула страницу с новостями и сразу обратилась к гороскопу, комиксам и прогнозу погоды. В последние дни газета служила предлогом отсрочить беседу с племянниками; Марии требовалось сначала выпить чашку кофе и мысленно подготовиться к этому разговору. Хотя им было всего шесть и десять лет, они требовали от нее больше правды и логики, чем взрослые, с которыми ей до сих пор приходилось общаться.

Иногда Мария вспоминала горы: как они с Альдо вместе завтракали, обсуждая события в мире, свои планы на день, работу других археологов.

Поверх газеты она взглянула на Фло, та, нахмурив лоб, резала вафли на маленькие кусочки.

— Тебе помочь? — спросила Мария.

— Нет, спасибо, — ответила девочка, не поднимая головы.

Мария снова сделала вид, что читает. Она подумала о Дункане. В эти выходные они с Алисией собирались поговорить с сыном о разводе и о том, как изменится их жизнь.

Мария перевернула страницу и вспомнила об Альдо — увидятся ли они еще когда-нибудь? Когда она планировала развестись с ним, обязательная отсрочка, предусмотренная законами штата Коннектикут, казалась ей насилием, наследием пуританства, этаким отеческим шлепком пониже спины: мол, разойдитесь-ка по разным комнатам и подумайте, какую глупость собираетесь совершить.

С тяжелым сердцем она думала о том, что Дункану только предстоит через все это пройти. Она не знала, что будет дальше: смогут ли они встречаться открыто и когда Дункан познакомит ее с сыном. Ей казалось, что отсрочка дается супругам для того, чтобы их обида по отношению друг к другу стала еще острее, перед тем как они окажутся по разные стороны барьера в суде. При мысли о том, какую роль она сама сыграла во всей этой истории, Мария ощутила, как все сжалось у нее внутри.

С другой стороны, то, как стремительно был аннулирован ее брак, напоминало скоропостижную смерть одного из членов семьи по сравнению с болезненной агонией девяноста дней отсрочки в соответствии с законами Коннектикута. Мария чувствовала, что она не в силах позвонить Альдо, снова услышать его голос, рассказать ему о преступлении Софи; вместо этого она написала мужу длинное письмо и приложила копию своих рабочих заметок, касающихся захоронения.

— Можно я поеду на месте стрелка? — поинтересовался Саймон.

— Что? — растерявшись, переспросила Мария.

— По дороге в Торговый центр. Место стрелка — это переднее сиденье. Папа рассказывал, что стрелок всегда сидел рядом с ковбоем и защищал ее.

— Я хочу ехать на месте стрелка, — захныкала Фло.

— А что, если Саймон будет ехать впереди по дороге туда, а ты — обратно? — предложила Мария.

— Это по-честному, — кивнул Саймон.

Однако часом позже, стоя у машины, дети снова начали ссориться.

— Мама всегда разрешает мне ехать на переднем сиденье по дороге в магазин, — произнесла Фло, и слезы потекли у нее из глаз.

— Плакса! — обозвал сестру Саймон.

Стоя по другую сторону машины, Мария заметила, как Саймон ущипнул девочку за руку. От боли Фло вскрикнула, закрыла это место другой рукой и, наклонив голову, разрыдалась.

— Я все видела, — спокойно сказала Мария, по кругу обходя машину. Ссоры, которые разгорались между ней, Софи и Питером по утрам в субботу, были привычными и безобидными. Они с Софи щипали Питера, как только им удавалось до него дотянуться, а он поддавал ногой по гравию так, чтобы испачкать их чистые тряпочные туфли. Проявления враждебности у племянников были куда более зловещими, очевидно, что они научились этому у своих родителей.

— Она просто маленькая дурочка, — сказал Саймон голосом, звенящим от злобы.

Фло все еще рыдала; Мария заметила, что обе руки у нее сжаты в кулаки.

— Никакая она не дурочка, — возразила Мария. — А ну-ка извинись!

— Извини, — неохотно буркнул Саймон.

— Ни за что! — ответила Фло.

— Да пожалуйста, садись вперед, если тебе так приспичило, — взорвался Саймон. — Все равно это место покойника. — Он распахнул переднюю дверь машины, потянул на себя сиденье и, нагнувшись, стал пробираться назад, но ударился носом о стойку двери. Теперь оба ребенка плакали. Мария смотрела, как они стоят рядом, такие несчастные, неспособные принять утешение ни друг от друга, ни от нее.

— Почему ты сказал, что это место покойника? — спросила сестра. Теперь, когда Саймон тоже расплакался, она, казалось, немного успокоилась.

— Большинство людей, погибших в автомобильных авариях, сидело на переднем пассажирском месте, — объяснил Саймон, словно повторяя статистическую сводку. — Когда там ехал я, папа говорил, что это место стрелка. Когда там ехала мама, он говорил, что это место покойника.

— Давайте просто называть его передним сиденьем, — предложила Мария, стараясь унять дрожь в голосе. — И давайте договоримся, что Саймон сидит на нем по дороге в магазин, а ты, Фло, на обратном пути. О’кей?

Дети закивали. Саймон придержал спинку переднего сиденья, чтобы помочь Фло забраться назад. Потом они с Марией уселись на свои места. Мария подождала, пока дети пристегнут ремни, завела машину и выехала на дорогу.

— Мне здесь очень нравится, — сказала Фло. Блеск в ее глазах напомнил Марии Джуди Гарленд в тот момент, когда она впервые увидела Изумрудный город.

— Здесь классно, — с жаром подхватил Фло ее брат. Мария никогда раньше не была в «Джуэл-Бокс-Молл», «шкатулке с драгоценностями» — так назывался Торговый центр, и детям не терпелось устроить ей экскурсию. По дороге они рассказывали, что каждый пассаж центра носит собственное название: там были «Рубиновый двор», «Бриллиантовый путь», «Сапфировая дорожка», «Золотая и серебряная аллеи», — именно поэтому Торговому центру дали такое название. Для детей эти слова звучали как волшебные заклинания, даже Саймона увлекало сравнение магазина со шкатулкой, полной драгоценностей.

Места для парковки автомобилей оставались только в дальних рядах, и им пришлось долго идти через бесконечные ряды машин. Был солнечный майский день. Проводить его в Торговом центре вовсе не улыбалось Марии, и она подумала о том, как здорово было бы, чтобы Софи вышла из тюрьмы и сама отправилась со своими детьми за покупками, а Мария смогла бы вернуться на Подзорную трубу к своему захоронению. Как бы ей хотелось, чтобы все было именно так!

— Гвен иногда водит нас сюда, — заметила племянница.

— Правда? — спросила Мария, вспомнив, что обещала Софи держать детей подальше от Гвен. Какова вероятность того, что именно сегодня она отправится за покупками и они столкнутся здесь? — А какие магазины предпочитает ваша бабушка? — поинтересовалась Мария, надеясь обойти их стороной, просто так, на всякий случай.

— Ей нравится «Джинниз», — ответил Саймон.

— А еще больше она любит магазин со свечами, — добавила Фло. — Гвен любит свечи. А еще духи и ремни.

— Разве можно любить ремни? — удивленно спросила Мария.

— Гвен любит, — доверительно произнесла девочка.

Внутри Торгового центра люди двигались подобно машинам на огромной развязке. Западная галерея вела к магазину «Джинниз»; восточная — через «Рубиновый двор» к магазину «Рафаэль». С потолка свисали алые, бирюзовые и золотистые флаги, ярко сияла хрустальная люстра.

Ребята, как зачарованные, прилипли к витринам «Тьюнвилль» и «Фокскрофт Твидз». Люди, проходившие мимо, с любопытством смотрели на них. Мария догадалась, что они могли видеть их фотографии в газетах; к счастью, дети не замечали этих взглядов.

— Можно я куплю диск «Металлики»? — попросил Саймон.

— Гадость! — вырвалось у Фло. — Не позволяй ему, тетя Мария.

— Почему не позволять? Почему это гадость? — спросила она, готовая раскошелиться на диск.

— Это тяжелый рок, — грустным голосом произнесла Фло.

— Это круто! — заверил племянник. — Можно мне его купить?

— Ладно, — ответила Мария, протягивая мальчику двадцатидолларовую бумажку. Он бросился в магазин. Фло, стоявшая рядом с Марией, покачала головой. Мария посмотрела на ребенка и улыбнулась. — Если тебе не нравится эта музыка, не обязательно ее слушать. Саймон может слушать диск в своей комнате, а мы с тобой пойдем вниз и поставим «Призрак оперы», — сказала Мария, зная, что Фло любит эту музыку.

— Маме это не понравилось бы.

— Почему? — спросила Мария.

— Она не разрешает Саймону покупать такие диски. Она против тяжелого рока.

Мария взяла девочку за руку и вошла в «Тьюнвилль». Разница во вкусах — это куда ни шло, но нарушать запреты Софи она не собиралась. Саймон стоял у прилавка, сжимая диск в руках, и ждал, пока продавец пробьет чек.

— Послушай, Саймон, — сказала Мария, прикидывая, согласится ли он поменять диск «Металлики» на какой-нибудь другой. Мальчик с надеждой заглянул ей в глаза. Он выглядел таким счастливым! Уголки его рта потянулись вверх, потом он широко улыбнулся. — Нет, ничего, — произнесла Мария.

— Тетя Мария! — воскликнула Фло.

Когда они вышли из магазина и влились в толпу покупателей, двигавшихся по галерее, Мария положила руку Саймону на плечо:

— Я прошу тебя в следующий раз придерживаться правил. Я не буду покупать тебе вещи, которые твоя мама запрещает. Договорились?

— То есть диск придется вернуть? — спросил племянник.

— Нет, — ответила Мария. Ей было нелегко пойти против требований Софи, но еще тяжелее было бы снова увидеть тоску на лице Саймона.

В качестве подарка для Тоби Фло выбрала розовую балетную пачку. Она увидела ее в витрине «Пенни Вайолет», магазина детской одежды, названного в честь двух дочек его владелицы. Купальник, к которому крепилась пачка, был белым и таким шелковистым, что Мария не сразу поверила в то, что он сшит из нейлона. Горловина и края рукавов были обшиты серебряными блестками. Сквозь многочисленные слои розового тюля сверкали стразы.

— Тоби любит балет? — спросила Мария.

— Не знаю, — ответила Фло, не сводя глаз с пачки.

— Тоби в нее не влезет, — сказал Саймон, который стоял поодаль, всем своим видом демонстрируя, что выбор подарка его нисколько не интересует. — Тоби слишком большая.

— Она во втором классе, — ответила Фло. — Но ей понравится пачка. Она в ней будет очень красивой.

— Ну, раз мы не знаем, любит именинница балет или нет, может, поищем ей что-нибудь другое? — предложила Мария. — Давай-ка пройдемся по магазину.

Мария помнила, что во времена ее детства на день рождения дарили наборы красок, бейсбольные перчатки или колечки, символизировавшие вечную дружбу, однако Фло настаивала на том, чтобы подарить Тоби что-нибудь из одежды. Фло и Мария пересмотрели множество платьев, слишком дорогих, чтобы покупать их девочке, которая скоро из них вырастет. На полке лежали свитера. Мария вытащила один, в разноцветные полоски: красные, синие, желтые, зеленые, розовые, оранжевые и лиловые. Он напомнил ей об одном Рождестве: ей тогда было семь лет, и она попросила у Санта-Клауса «юбку разных цветов», а вместо этого получила черную с мелкими фиолетовыми узорами.

Фло снова потянулась за пачкой.

— Как насчет этого свитера? — спросила Мария.

Фло кивнула.

— Подойдет, — сказала она. — Если ты хочешь.

— Знаешь, — сказала Мария, вспомнившая всю горечь того рождественского подарка, — мы можем купить эту пачку для тебя. Как ты на это смотришь?

— Ой, правда? — воскликнула Фло и захлопала в ладоши.

— Можем мы наконец идти? — спросил Саймон.

— Сейчас, только заплачу, — ответила Мария. — Кеды купим в «Спорт-Лофт», по дороге домой. — Стоя в очереди, Мария почувствовала странное облегчение. Она поняла, что все время, пока они находились в Торговом центре, постоянно оглядывалась по сторонам, боясь встретиться с Гвен. Сейчас у нее было ощущение, что они спасаются бегством. И в то же время она была в восторге от того, что ей удалось заставить детей Софи улыбнуться.

Однако вечером того же дня, когда дети уже легли спать, Гвен позвонила.

— Мы с Эдом хотели узнать, приедут ли внуки к нам на обед в воскресенье, — произнесла она. — У нас это стало своего рода традицией, кроме того, я уверена, у тебя найдутся свои дела.

— Вообще-то нас уже пригласила моя мама, — сказала Мария, и ее голос прозвучал более тепло, чем ей хотелось бы. Это было трудно — вежливо разговаривать с матерью человека, который издевался над Софи, особенно после того, как сестра рассказала о роли, которую Гвен сыграла в жизни Гордона. Однако Мария понимала, что и Гвен нелегко нормально разговаривать с сестрой убийцы ее сына.

— Понятно, — отозвалась Гвен. Она на мгновение замолчала и, поскольку Мария ничего не говорила, продолжила. — Как они там?

— Очень расстроены, — ответила Мария.

— Могу себе представить, — послышался ее голос, и, несмотря на последовавшее за этим молчание, Мария поняла, что Гвен плачет на другом конце провода.

— Это тяжелое время, — тихо произнесла Мария.

— Я не могу поверить, что его больше нет, — сказала мать Гордона, и сердце Марии сжалось. Она подумала о Софи, которая сейчас находится в тюрьме. Мария сочувствовала Гвен в ее утрате, но не могла заставить себя произнести эти слова вслух.

— Ну что ж, я скажу детям, что вы звонили, — пообещала Мария.

— Когда мы их увидим? — всхлипывая, спросила Гвен. — Я хотела позвонить раньше, но, честно говоря, я думала, что Эд не перенесет встречи с ними. Саймон просто копия Гордона. Эд ужасно страдает.

— Я понимаю, — чуть помедлив, вымолвила Мария.

— Итак, когда это можно сделать? — спросила Гвен.

— Не думаю, что вам стоит сейчас встречаться с детьми, — ответила Мария.

— Почему? — внезапно тон Гвен стал ледяным.

— По той же причине, по которой Эд не мог увидеться с ними: эта встреча может разбудить тяжелые воспоминания.

— Мне это совсем не нравится, — отрезала Гвен. Сейчас она говорила в своей привычной манере. — Не знаю, где ты набралась подобных мыслей, но хочу задать тебе один вопрос: ты когда-нибудь слышала о правах деда и бабки?

— Да, — ответила Мария.

— Так что если ты будешь мешать нам с Эдом общаться с детьми Гордона, мы подадим на тебя в суд. Это понятно?

— Да, — сказала Мария и аккуратно повесила трубку. Она посмотрела в темное окно, где висело ее отражение, но ничего не увидела и, подумав о Софи, закрыла глаза.

Глава 23

Мария и Питер сидели напротив сестры за длинным столом в тюремной библиотеке и смотрели, как она перебирает полароидные снимки ее детей, сделанные утром того же дня. Скулы, ключицы и даже нос Софи выступали все сильнее, как будто она продолжала терять вес. Мария со страхом думала о том, что сестра может намеренно лишать себя пищи в наказание за совершенное преступление. Софи грустно улыбнулась, и Мария решила, что та вспоминает обо всем, чего лишена: общения с детьми, ласкового майского ветерка, свободы.

— Наверняка она не хочет ее снимать, — грустно усмехнувшись, сказала Софи. В руках она держала фотографию Фло в балетной пачке.

— Как ты догадалась? — спросила Мария.

— Ну, это же Фло. Привязывается к какой-то вещи и не расстается с ней до тех пор, пока не найдется нечто еще более замечательное. Она еще не ходила в этом в школу?

— Она просила, но я не разрешила. Подожди, что ты хочешь сказать? Пачку? В школу?

— Позволь ей! — взвизгнула Софи. — Боже, Мария, ты же не ханжа какая-нибудь!

— Софи, я тоже не разрешил бы, — вмешался Питер.

Софи быстрым взглядом осмотрела брата: его аккуратно подстриженные усики, шейный платок, заколотый золотой булавкой их отца с монограммой, платочек из той же ткани, выглядывавший из кармана пиджака.

— Я не шучу, — сказала Софи невозмутимо, и Мария рассмеялась.

— Очень смешно, Мария, — сказал Питер с важным видом ответственного и разумного человека, однако Мария видела, что его чувства задеты.

— В прошлом году мы с Гордоном подарили Фло бриджи и жокейскую шапочку, чтобы она ездила в них на пони ее подруги Эммы, так она наотрез отказывалась их снимать — только когда ложилась спать. Ее учительница ничего не имела против того, чтобы она ходила в этом в школу.

— Софи… — позвал Питер.

— Она выглядела так мило, — продолжала Софи. — Знаете, вы зря противитесь. Обязательно разрешите ей пойти в школу в пачке.

— Ну, если ты так говоришь, — согласилась Мария.

— А как в остальном, с ними все в порядке? — спросила Софи.

— Да, — ответила Мария.

Мария и Питер замолчали, ожидая, что Софи заговорит сама, что она расскажет им о том, что произошло между ней и Гордоном.

— Ну же, Софи, — после долгой паузы произнес Питер.

— Что? — безучастно отозвалась сестра.

— Стив говорит, ты ничего ему не рассказываешь. Он говорит, ты не сообщила никаких деталей, а ему нужно знать все, чтобы выстроить защиту.

— В этом весь наш братец-адвокат, — снисходительно произнесла Софи.

— Не могла бы ты относиться к этому серьезнее? — спросила Мария.

— Занимайся своими делами, — ответила Софи тем же теплым, мелодичным голосом, каким только что говорила с Питером. Марию потрясла разница между тоном сестры и содержанием ее слов. Ей захотелось схватить Софи за плечи и потрясти. Желание было таким сильным, что Марии пришлось зажмуриться и стиснуть зубы.

— Ты стреляла в Гордона? — поинтересовался Питер. Поскольку Софи не отвечала, он спросил еще раз, с нажимом. — Ты стреляла в него пять раз?

Софи кивнула.

— Ты отвечаешь «да»? — настаивал Питер, и Софи снова весело кивнула.

Желание Марии встряхнуть сестру за плечи вдруг превратилось в потребность — не менее настоятельную — взять ее за руку. Она потянулась к Софи через стол.

— Ты помнишь ту ночь? Когда ты сказала мне, что однажды расскажешь, почему ты это сделала?

— Только не сегодня, — промолвила Софи.

— Рассказав нам все, ты поможешь себе, — сказал Питер. — Разве ты не хочешь выйти отсюда? Не хочешь поехать домой?

— Нет. Я не хочу.

Мария не могла поверить в то, что услышала.

— Ты что, шутишь? — спросила она.

— Нет, не шучу, — ответила Софи, глядя сестре прямо в глаза. И хотя Мария не понимала причин, заставлявших Софи говорить так, она поверила ей.

Питер снова и снова перечитывал полицейский отчет. Мария знала, что в нем говорилось: в Гордона выпустили пять пуль, одна из которых убила его, потом его тело выкинули из окна в спальне и несколько раз проехали по нему автомобилем. Брат сообщил Марии, что, по словам полицейских, Гордона «убили многократно».

— Как твое плечо? — спросила Мария.

— В порядке, — ответила Софи. Однако при этих словах она пошевелила рукой, словно проверяя, болит та еще или нет.

— В тот вечер он что-то сделал Фло? Или Саймону? — спросила Мария, предполагая, что жестокое обращение Гордона с детьми могло заставить Софи убить своего мужа.

Софи покачала головой.

Питер вздохнул:

— Ладно, раз ты не хочешь говорить о Гордоне, давай поговорим о его родителях. Их адвокат направил мне письмо. Не Стиву, а мне. Если ты не разрешишь им видеться с детьми, они подадут в суд и будут требовать опеки над ними.

При этих словах лицо Софи побледнело, и она выдернула руку из ладони Марии.

— Я их ненавижу, — выговорила она.

— Скажи мне, что они сделали, — попросила Мария.

— Они запирали Гордона в подвале, надолго. Когда он еще был маленьким. Ты бы видела, что это за место… темнотища, и полно пауков. И еще там стоит их ужасная искусственная елка, прямо с украшениями.

— По сравнению с тем, что Гордон делал с тобой… — сказала Мария.

— Ш-ш, — остановил ее Питер. — Наконец-то она заговорила.

Но Софи, казалось, не слышала их.

— Эд называл его трусом и бабой за то, что он не поехал воевать во Вьетнам. Ему было плевать, что его сын получил высокий балл на экзаменах и поэтому его не призвали.

Питер нахмурился и постучал по столу кончиком карандаша.

— По-моему, Эд должен был радоваться, что Гордон остался дома.

— Эду повезло, что Гордону не пришлось идти на войну, — после долгой паузы произнесла Мария. Она подумала о Хэлли, которая любила рассказывать о том, как ее отец прославился на Марне и как Малькольм был пилотом и воевал над Нормандией, но в то же время была счастлива от того, что Питер был слишком юн, чтобы воевать во Вьетнаме.

— Эд, — сказала Софи и потрясла головой.

— Если ты позволишь ему и Гвен видеться с детьми, они не будут подавать на опеку, — сказал Питер.

— А каков шанс, что они ее получат? — спросила Софи.

Питер пожал плечами:

— Не думаю, чтобы это было возможно, однако все зависит от судьи. Мария не замужем, у нее нет собственных детей. Некоторые судьи могли бы решить, что Литтлфильды в этом смысле более квалифицированны.

— Это было бы катастрофой, — произнесла Софи.

— Ты хочешь сказать, что родители Гордона плохо обращались с ним и поэтому он так вел себя с тобой и вашими детьми? — спросила Мария.

Софи, с лицом, белым как мел, кивнула.

— Объясни!

Софи стала теребить дырочку на рукаве своего платья.

— Однажды они застали его, когда он отдирал обои со стены в своей комнате. В наказание они посадили Гордона на цепь, — сообщила Софи. — В подвале, без света. Ему на шею надели собачий ошейник и цепью привязали к верстаку Эда. — Она подняла глаза и посмотрела на Питера и Марию. — Только представьте себе этот ужас!

Мария подумала об удавке, которую Гордон надевал на шею любимой женщины, и ничего не сказала.

— Почему он не снял ошейник? — спросил Питер.

— Однажды он попробовал его снять, и тогда Гвен поднесла к его заднице горящую сигарету и заверила, что в следующий раз прижжет ему кожу. Больше он не смел ослушаться. Ему же было всего восемь!

— Господи боже! — произнес Питер.

— Теперь вы понимаете, почему я не хочу, чтобы они получили опеку над Саймоном и Фло, — спокойно и задумчиво проговорила Софи, как будто — в первый раз — всерьез обдумывала свои дальнейшие действия. — Я могу разрешить детям посещать их при одном условии: предупредите Гвен, что, если дети скажут хоть одно слово о том, что она или Эд плохо обращались с ними, они не увидят их до конца своих дней.

— Хорошо, — сказал Питер, кивая и делая пометки в своем желтом блокноте.

— Я хочу, чтобы ты поскорее вышла отсюда, — произнесла Мария. — Чтобы ты сама воспитывала Саймона и Фло.

— Они тебе так надоели? — с улыбкой спросила Софи.

— Дело не в этом, — ответила Мария. — Просто они так сильно по тебе скучают! Я очень за них беспокоюсь. Я назначила для них встречу с психологом, которого посоветовал отец Хоукс.

— Это хорошо.

— Расскажи нам еще что-нибудь, — попросил Питер. — О той ночи.

— О той ночи? — переспросила Софи. — Когда я убила Гордона?

— Да. Скажи, куда ты дела пистолет?

— Выбросила в реку, — голосом, лишенным всякого выражения, произнесла Софи.

Полицейские уже несколько часов обшаривали дно реки. Мария, Саймон, Фло, Питер, Нелл и Энди собрались у Хэлли на пикник. Питер склонился над Саймоном — он учил мальчика играть в подкову. Хэлли приставала ко всем с аэрозолем от комаров. Мария сидела в шезлонге и прислушивалась к отдаленным звукам полицейских раций. Полицейские оставили свои машины на лесной опушке недалеко от дома Литтлфильдов. Мария хорошо знала это место — старшеклассники часто останавливались там, чтобы провести несколько приятных минут: Мария сама бывала на этой опушке с несколькими мальчишками, имена которых сейчас вряд ли бы вспомнила.

Нелл сидела рядом с ней, потягивая джин с тоником. Подковы падали с глухим стуком, потом в дело вмешался Питер и послышался звон. Хэлли и Джулиан наблюдали за игрой со стороны.

— Браво! — выкрикнула Хэлли, хотя это больше подходило для оперы, а не для спортивных соревнований.

Никто не сказал ей, что Софи выкинула пистолет в воды Белл, поэтому для нее перекличка полицейских раций не имела никакого значения.

Из-под полей своей соломенной шляпы Мария взглянула на Нелл. Та поймала ее взгляд и улыбнулась.

— Они даже не близко, — отметила Мария.

— Да уж, — согласилась ее подружка.

Высоко в небе над ними пролетел самолет, направляющийся из Европы в Нью-Йорк; они увидели оставленный им белый след и только потом услышали шум моторов. Большинство самолетов из Рима, Женевы, Парижа и Лондона, прежде чем сесть в аэропорту Кеннеди, пролетало над Хатуквити. Мария почувствовала, как по спине пробежала легкая дрожь при воспоминании о том, как она, сидя в самолете рядом с Альдо, видела внизу знакомые очертания бухты Наррагансет, Поинт-Юдит, Вестерли, Скво-Лэндинг и, наконец, Хатуквити. Она научилась находить и реку Белл, впадавшую в пролив Лонг-Айленда.

— Не хочешь сходить туда? — предложила Мария.

— Пойдем, — согласилась Нелл.

Босиком женщины пошли по высокой траве в сторону реки. На Марии было короткое, без рукавов платье цвета морской волны, выгоревшее на солнце: она нашла его в шкафу своей спальни в доме матери. Волновал пряный запах травы, приятно щекотавший ноги; Мария слегка замедлила шаг и наклонилась, ее укусил кто-то за голень.

По берегам реки росли дубы и клены. В их тени пышно разрослись камыши. Земля стала мягкой и влажной, Мария чувствовала, как она расползается у нее под ногами. Дом Софи стоял в двухстах ярдах отсюда, на другом берегу реки, именно там полицейские искали пистолет. Бормотание бегущей воды заглушало их рации.

— Тысячу лет не была здесь, — сказала Нелл.

— Я тоже, — ответила Мария. — Интересно, сможем мы его найти?

Обе привычным взглядом отыскали точку, располагавшуюся примерно в десяти футах от берега, на лугу Дарков. Подойдя к краю крошечной сосновой рощи, Мария замедлила шаг.

— Оно где-то здесь.

Нелл бросила на нее торжествующий взгляд.

— Камни! — воскликнула она. — Боже мой, ты можешь себе представить — они все еще здесь!

Мария подошла к тому месту, где стояла Нелл, и увидела скрытые жесткой травой вросшие в землю камни. Двадцать лет назад Софи выложила из них сердце в память о той ночи, когда по легенде была буря, звонил церковный колокол, а влюбленные стояли на разных берегах, произнося свои клятвы. Мария наклонилась и расчистила камни. Теперь, по прошествии времени, они стали настоящими артефактами. Возможно, попадись они на глаза какому-нибудь другому археологу, он долго гадал бы, каким образом камни с гладкими, обточенными морем боками оказались за три мили от берега и образовали сердце, но Мария знала ответ.

— Как будто это было вчера, — послышался голос Нелл. — Ты стояла вот тут. А Софи, склонившись так же, как ты сейчас, вкапывала камни в землю.

— А ты жаловалась, что она заставила тебя тащить с пляжа больше камней, чем несла сама.

— Я помню, там был розовый кварц, — сказала Нелл, опускаясь на колени рядом с Марией. — Он все еще здесь?

Мария смахнула пыль с неровного камня, лежавшего в острие сердца; это должен был быть розовый кварц, однако земля и мох успели оставить на нем коричневато-зеленые пятна.

— Не могу сказать наверняка, но, по-моему, это он, — произнесла она.

— О, Софи, — вздохнула Нелл.

Мария ничего не сказала, но глаза ее наполнились слезами. Очертания каменного сердца расплывались перед ней. Она не помнила, почему сестра решила, что именно здесь должно было состояться то венчание, однако помнила, как сильно Софи верила в это.

— Все случилось тут, — повторяла она. — Я знаю это. Я уверена.

Мария и Нелл согласились, доверились ее инстинкту. Софи, хотя и была младше Марии, всегда верховодила в их компании. Именно поэтому сейчас, глядя на каменное сердце, Мария отказывалась понимать, как ее сестра могла отречься от своих убеждений и стать жертвой Гордона.

То, что в конце концов она освободилась от него путем убийства, казалось Марии гораздо более логичным, чем тот факт, что Софи столько лет терпела все это.

— Здесь мелко, — заметила Мария, поднимаясь на ноги. Нелл пошла следом за ней к берегу. Они склонились над водой, глубина которой была не больше нескольких дюймов, и стали пристально разглядывать каменистое дно. Водяные жуки скользили по поверхности реки. Откуда-то поднимались пузырьки, наверное, лягушка пряталась на мелководье. Течение заставляло извиваться нити водорослей, дно было покрыто крупной галькой. На ней, под водой, лежал револьвер, из которого Софи застрелила Гордона.

Глава 24

Не могу представить, какой матери хотелось бы, чтобы дети навещали ее здесь. У Бесс, которая теперь сидит со мной в одной камере, три сына, они навещают ее по субботам два раза в месяц. Ужас берет, когда думаешь о том, какой им рисуется мать в воображении: как она ходит в тюремной униформе и живет среди преступников, потому что сама является преступницей. Она постоянно говорит о своих детях: Бенджамине, Дуги и Лэнсе. Она плачет, потому что они живут далеко, в другом конце штата, и не могут навещать ее чаще. На это я отвечаю, что им, наоборот, повезло: было бы гораздо хуже, если бы они жили в Хатуквити и каждый день в школьном автобусе проезжали мимо тюрьмы, зная, что там находится их мать.

Конечно, матери часто ошибаются, думая, что знают, как будет лучше для их детей. Возьмите хотя бы маму. Когда мы были маленькими, она смотрела на нас с Марией как на этаких девиц-дебютанток, а на Питера как на удобного сопровождающего. Мария, конечно, была слишком интеллектуальной, чтобы участвовать во всяких маминых затеях вроде соревнований по выездке, зато я честно посещала уроки вокала. Питер играл на кларнете; он был такой же длинный и тощий, как этот инструмент, и ни разу не взял на нем ни одной верной ноты. Считалось, что он играет для собственного удовольствия. Конечно, в уроках музыки нет ничего плохого, но мама надеялась, что благодаря им мы попадем в Джуллиард.

Она не навещает меня здесь. «Для нее это тяжело», — говорит Питер. Он относится к ней с таким пониманием, что мне становится тошно. То есть я хочу сказать, что, конечно, надо стараться понять, через что человек проходит, но в то же время надо говорить ему, что ты сам об этом думаешь. Если бы я узнала, что мама собирается прийти, я бы написала ей записку: «Не стоит беспокоиться». Почему?

Потому что она никогда не думала, что ее дочь может оказаться здесь. В Радклиффе, в Карнеги-холле — да, но только не в тюрьме.

Хотя, может, я и несправедлива. Мама вообще небольшая поклонница подобных визитов. Когда ей удалили матку и она лежала в госпитале Слокум-Дженерал, она никому не позволяла навещать ее. «Я приду сегодня в шесть», — говорила я. Шесть было как раз подходящее время — самая середина часов посещения. Однако мама не разрешала. «На дорогах будет не протолкнуться, дорогая», — отвечала она. Или: «Проведите лучше это время дома, своей маленькой семьей. А мне пришлите цветы. Обожаю георгины».

Меня сильно задевало, когда она говорила «своей маленькой семьей». Как будто ее семья была такой уж огромной! У нее всего на одного ребенка больше, чем у меня. Хотя, конечно, когда ей делали эту операцию, у меня был только Саймон. Возможно, это все объясняет. В любом случае, только через много лет я поняла, почему она не пускала к себе посетителей: боялась, что и ей придется их потом навещать. Она приходила ко мне, когда родились мои дети, однако когда мне делали операцию по удалению грыжи диска, она ни разу меня не навестила. Больницы навевают на нее тоску.

Гвен, напротив, прямо-таки профессионал в этом деле. Ее друзья вечно лежат в больницах с самыми жуткими болезнями: то у них рак прямой кишки, то им удаляют нос или ампутируют пальцы на ногах после осложнения от диабета. Она знает всех хороших флористов и состоит в клубе рукодельниц, где учат делать всякие маленькие безделушки, которые ее больные друзья смогут поставить на тумбочку в изголовье кровати. И если вы думаете, что это началось не так давно, когда ее друзья начали стареть, то глубоко ошибаетесь — так было всегда.

Когда-то она брала с собой Гордона. Вообще-то детям вход в хирургическое отделение был тогда строго запрещен, однако Гвен так часто там бывала, что медсестры делали исключение для ее сына. Она учила его делать сувениры, которые освоила в клубе. Некоторые из них она хранит до сих пор: связанный крючком колпачок, который надевается на запасной рулон туалетной бумаги, рождественские ясли, сделанные из ершиков для чистки трубок, или венок, которым украшают центр стола, согнутый из проволоки и обмотанный фольгой. В четвертом классе он сделал портрет своей учительницы: на обратной стороне блюдца приклеил перевернутую чашку; ручка чашки изображала нос. Потом он нарисовал голубые глаза, улыбающийся рот, приклеил желтые нитки вместо волос, а ободок блюдца украсил кружевом — это был воротничок.

Но в основном подарки Гордона предназначались для больных друзей его матери. Специальным образом высушенные яблоки и апельсины, ароматические смеси из лепестков роз и глициний, росших в саду Гвен, фетровые портсигары. Я просто прихожу в ярость, когда думаю о том, как Гвен таскала его в хирургическое отделение навещать мистера Пибоди, которому отрезали нос. Кем этот мистер Пибоди приходился Гордону? Да никем! Он привозил им на дом вещи из химчистки «Клинмо», а Гвен отдавала туда тряпок больше, чем кто-либо другой в Слокуме.

Лучше было не начинать. Все равно здесь больше нечем заняться, только своими воспоминаниями. Ничего хорошего не приходит в голову, потому я перебираю свои обиды. Нет смысла отпираться — я лежу и думаю о том, как сильно ненавижу родителей Гордона. Гордон мог стать таким замечательным мужчиной. Он мог быть так счастлив! Иногда я нахожу в себе силы признать то, что в глубине души знала всегда: у него в жизни не было ни одного счастливого дня.

Они слишком много от него хотели. Гордон много делал для них, но все это было не то. Эд никак не мог смириться с мыслью, что его сын не стал профессиональным спортсменом. «В каком виде спорта?» — спрашивала я его. «Не важно, — отвечал Гордон. — В любом». Он занимался легкой атлетикой, играл в гольф, плавал. В Принстоне он участвовал в соревнованиях по гольфу, и Эд надеялся, что Гордон вернется домой и станет профессиональным игроком гольф-клуба Хатуквити. Поначалу мы только смеялись, когда Эд говорил, что, если бы Гордон не женился на мне и ему не пришлось бы содержать семью, он мог бы сделать карьеру в спорте. Однако через некоторое время его слова перестали казаться смешными, и я заметила, что муж поверил в это.

Все женщины здесь жалуются на своих свекровей. Это самая популярная тема для разговоров. Обычно они говорят, что не соответствовали ожиданиям, требованиям мамаш к женам их сыновей. Иногда возмущаются, что те лезли не в свое дело, критиковали, поучали. Они постоянно спрашивают меня про Гвен; «Ну она и штучка, — говорят они, — раз вырастила такого сыночка!» Они правы, но не в том смысле, в котором думают.

Им кажется, что Гвен — ведьма, которая вырастила злодея, а на самом деле она — глупая женщина, вырастившая одинокого, потерянного мальчика.

Бесс — единственная, с кем я могу разговаривать. Она слышит, как я плачу по ночам, и иногда протягивает мне руку, чтобы я могла взяться за нее. Здесь так трудно найти утешение. И все-таки мы часто беседуем: о наших свекровях, о том, какие они стервы, как продолжают лезть в жизнь взрослых мужчин, которых мы любим. Прошлой ночью мы с Бесс долго не засыпали, разговаривая о наших мужьях и их матерях. Надзирательница дважды делала нам замечание, но мы не могли остановиться. Стоит только начать, и мысли все лезут и лезут в голову.

Бесс говорит, что родители Джима, ее мужа, били его, поэтому он бил собственных детей. Она сказала, что это называется «цепь насилия», и спросила, как родители Гордона обращались с ним. Я ответила: «Они его не били. Существуют вещи и похуже». «Какие, например?», — спросила она. «Запереть ребенка в подвале. Или никогда не хвалить его. Или делать вид, что его не слышат, как будто его нет». — «Ну, а у Джимми самым страшным были побои, да, собственно, и остаются», — сказала Бесс. Она спросила, что самое плохое из тех вещей, которые делал со мной Гордон. Я долго думала и никак не могла найти ответ. Но тут кое-что всплыло в моей памяти — одна вещь, которую Гордон в последние несколько месяцев делал постоянно и этим по-настоящему изводил меня. Бесс — единственная, кому я рассказала об этом.

Стоило мне войти в комнату, Гордон выходил оттуда. Если он читал, а я входила со стопкой чистого белья, которое надо было убрать в шкаф, он закрывал книгу и удалялся. При этом, проходя мимо меня, он что-то шептал сквозь зубы. «Что?» — спрашивала я. Но он просто закрывал дверь.

Месяц назад он стал говорить громче. Я могла расслышать слова: «Хотел бы я…» Собираясь ложиться спать, я слышала, как Гордон шипит свое «хотел бы я», прежде чем закрыться в ванной. «Чего ты хотел бы? — спрашивала я сквозь дверь. — Пожалуйста, скажи мне». Но он никогда не говорил. Я пыталась представить, чего Гордон мог хотеть. Чтобы мы были счастливее? Чтобы он больше любил детей и меня? Чтобы все это никогда не начиналось?

Однажды вечером я уложила Саймона и Фло и пошла в кухню налить себе чашку чаю.

Гордон стоял у стола, насыпая кофе в кофеварку на утро. Это была специальная смесь венских и французских сортов, которую я заказала по почте в фирме «Дин-энд-Делюка». Муж, нахмурившись, мерной ложкой отмерял нужное количество кофе. Я смотрела на него и вспоминала первые годы после нашей свадьбы, когда мы были так счастливы. Когда я думала, что у нас настоящая любовь.

«Я люблю тебя», — сказала я Гордону. Он бросил на меня короткий взгляд; казалось, он удивился, увидев меня, как будто в мыслях был за сто миль от дома. Он бросил фильтр с кофе в мусорное ведро и пошел прочь из кухни. «Хотел бы я…» — сказал он, чуть громче, чем обычно, проходя мимо меня.

«Чего ты хотел бы?» — воскликнула я, бросаясь за ним. Я готова была умолять его сказать мне, но этого не потребовалось. Он остановился в прихожей, у шкафа с верхней одеждой. Свет был потушен; я потянулась к выключателю, разглядев в темноте его лицо, но он схватил меня за руку и сжал ее, правда, несильно. Точно так же он держал мою руку, когда мы танцевали. Мы стояли там долго, постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я стала видеть отчетливо. Его красивые глаза, высокий лоб, выступающие скулы, — за этого человека я когда-то вышла замуж. Он был отцом моих детей. Мы стояли в прихожей, в доме, который выбрали и устроили вместе, и я чувствовала тепло его дыхания на своих волосах.

«Хотел бы я, чтоб ты сдохла», — сказал мне Гордон. И пошел вверх по лестнице.

— Хотите прокатиться на лодке? — спросила Мария. Саймон и Фло растянулись на диване и смотрели видеоклипы по телевизору; казалось, они не слышали ее слов. После школы дети прошли прямиком в дом, бросили книжки на рабочий стол Марии, взяли что-то перекусить и уселись перед телевизором. Мария, одетая для раскопок, смотрела на племянников, стараясь справиться с нетерпением. Это был первый относительно сухой день после нескольких дождливых.

— Я спросила, хочет ли кто-нибудь из вас прокатиться на лодке? — медленно повторила она.

— Я не хочу никуда ехать, — сказал Саймон.

— И я не хочу, — произнесла Фло. Ее розовая пачка была усыпана крошками шоколадного печенья, но девочка, казалось, этого не замечала. Мария подумала, можно ли постирать пачку, не испортив торчащую юбку; этот вопрос был добавлен к длинному унылому списку домашней работы, которую ей приходилось выполнять с тех пор, как дети поселились в ее доме. Она выключила телевизор.

— Эй! — запротестовал Саймон.

— Переодевайтесь. Мы едем кататься на лодке.

— Куда? — поинтересовался Саймон. Он так и сидел на диване, скептически глядя на тетку, как будто ждал, что она ответит, чтобы решить — поедет он или нет.

— Поедем на раскопки. На острова Духов. Так что поторопитесь, — сказала она. Глаза детей расширились, когда они услышали ее тон; они побежали на второй этаж.

Пока Саймон и Фло переодевались, Мария спустилась к лодке, чтобы проверить, все ли в порядке. Она пыталась понять, почему у нее так тяжело на душе, и решила, что все дело в отсутствии свободы. Ей нравилось работать во второй половине дня, но именно в это время дети возвращались из школы. Нужно было покупать продукты, стирать белье, проверять домашние задания. С тех пор как племянники переехали к ней, она ни разу не виделась с Дунканом. Мария скучала по нему. Иногда она злилась на Питера с Нелл и на Хэлли за то, что они не могут сменить ее и позаботиться о ребятах. Однако она понимала, что дети нуждаются в ней, нуждаются в стабильности, что переезды из дома в дом тяжело скажутся на них. И все же она не могла дождаться пятницы, когда Саймон и Фло — с ее согласия, данного весьма неохотно, — отправятся к Эду и Гвен.

— Можно я поеду так, тетя Мария? — спросила Фло. Мария улыбнулась: прямо на пачку Фло напялила куртку, а пышную юбку затолкала в джинсы.

— Можно, — сказала Мария. — А где твой брат?

Фло пожала плечами. Мария усадила девочку в шлюпку и надела ей на шею оранжевый спасательный воротник. Дожидаясь Саймона, они сквозь туман рассматривали тихую бухту и острова Духов, вырисовывающиеся на горизонте подобно миражу.

Мария услышала, как хлопнула дверь, и обернулась к дому. Опустив глаза, Саймон медленно шагал по дороге, нехотя переставляя ноги. Мария сделала вид, что не замечает его настроения. Она знала, что, если спросит ребенка, в чем дело, тот ответит: «Ни в чем». Она поборола в себе желание побыстрее затолкать его в шлюпку. Кое-как мальчик перебрался через поручни. Мария велела ему надеть спасательный жилет. Саймон натянул жилет через голову, но не застегнул его. Мария решила не обращать на это внимание.

Пока они шли через пролив, Мария несколько раз оборачивалась, чтобы взглянуть на племянников. Ей хотелось, чтобы прогулка им понравилась, как понравилась бы ей, когда она была в их возрасте, однако лица детей отражали только скуку.

— Посмотрите сюда! — крикнула она, стараясь заглушить рокот мотора. Крачки ныряли в воду за рыбой, которая косяком шла рядом со шлюпкой. Серебристые хвосты колотили по поверхности воды.

— Они голубые, — крикнул Саймон, внезапно проявляя заинтересованность. Он перегнулся через поручень и наблюдал за косяком до тех пор, пока Мария не обогнула красный буй и не заглушила мотор. Она пожалела, что у них с собой не было удочек.

Они вытащили шлюпку на пляж.

— Хотите посмотреть раскопки? — спросила Мария.

— Мы лучше поиграем, — ответил Саймон.

— Что же это хорошая идея, — согласилась Мария, и дети стали карабкаться по камням, отыскивая среди них подходящее озерцо, оставленное приливом. Мария посмотрела им в след. Похоже, они немного развеселились, и это доставило ей удовольствие. Большую часть времени дети Софи казались серьезными и мрачными. Будто бы ели свои беды, отрезая аккуратные кусочки. Без единой улыбки смотрели в экран телевизора. Порой шутили — весьма зло. Сейчас они, взвизгивая, пробирались по камням, и при звуке их голосов Мария улыбалась. Наконец-то они вели себя как обычные дети.

Теперь она сама посерьезнела и пошла вверх по холму, неся в руках свой рюкзак. Мария давно не была на раскопе. Подойдя поближе, она остановилась и внимательно осмотрела его. Дождь размыл канавки по краям тента; тонкий слой пыли осел на всех поверхностях, которые она неделю назад так тщательно очистила. Земля была сплошь покрыта следами — птица или какое-то мелкое животное, должно быть, охотилась там на червяков. Несколько минут Мария задумчиво смотрела на могилу, размышляя, как действовать дальше. Возвращаться к раскопу после долгого перерыва было нелегко. Она не была уверена, что теории, которые сложились у нее до этого, подтвердятся теперь.

Сняв полиэтиленовый тент, Мария осмотрела кости. Она подумала об индейском кладбище на Скво-Лэндинг: почему эту женщину не похоронили там? Встав на колени, отыскала сломанное ребро. Может, убитых нельзя было хоронить на кладбище? В некоторых культурах, которые она изучала вместе с Альдо, убийство считалось постыдным как для жертвы, так и для убийцы.

В то же время в могиле было немало посмертных подношений, свидетельствовавших о том, что индианку очень любили; в трехдневный путь на Землю мертвых ей положили с собой немало разных даров. Мария попыталась вспомнить легенду племени пеко о храбреце, отправившемся вслед за духом жены на Землю мертвых, которая, как считали индейцы, находилась где-то на островах Духов. Кости могут принадлежать этой женщине, подумала Мария, жесткой кистью счищая землю с металлического диска.

— Это скелет? — спросил Саймон. От неожиданности Мария вскочила на ноги. Они с Фло стояли на гребне холма.

— Да. Это скелет женщины, индианки. Хотите посмотреть?

Дети подошли ближе к могиле. Мария отступила влево, чтобы им было видно кости.

— Я стараюсь отыскать вот такие бусины и камешки, — сказала она. — Когда индейцы хоронили своих покойников, они всегда клали в могилу подарки.

— А когда она умерла? — спросила Фло. Она протянула руку и коснулась берцовой кости; Мария не стала останавливать ее.

— Триста лет назад.

— Папа тоже будет выглядеть так? — спросил Саймон. Встав на колени, он рассматривал череп женщины.

— Пожалуй, — после секундной заминки произнесла Мария.

— Точно будет, — со злобным придыханием сказал Саймон.

— Папа не будет таким, — заметила Фло. Ее голос дрожал.

Мария протянула руку и обняла девочку. Как археолог, она привыкла к подобным зрелищам и не подумала о том, что дети, возможно, в первый раз видят скелет.

— Мы все будем выглядеть так, — негромко произнесла Мария. — Но это ничего. Если нас любили, когда мы были живы, нас будут любить и после того, как мы умрем. Видите, как сильно любили эту женщину? Ей положили с собой вот эту чашу и много украшений.

— Я все еще люблю папу, — сказала Фло.

— Теперь понимаешь, что я имела в виду? — спросила Мария.

— Я тоже люблю его, — произнес Саймон. Слезы текли у него по щекам, и он слизывал их с губ. — Это нечестно, что он тоже станет таким. А что, если он уже такой?

— Нет, — ответила Мария.

— Если он так выглядит, то как же мы узнаем его, когда попадем на небеса? — спросила Фло.

— На небесах люди выглядят так же, как в жизни, — сказала Мария. — Они такие, какими мы их запомнили.

— Только счастливые, — добавил Саймон. — У них те же лица, что были в жизни, но на небесах они счастливые.

Сердце Марии забилось быстрее — она ждала, что Саймон скажет дальше. Мальчик молчал, и она положила руку ему на плечо, чтобы приободрить его.

— Почему, милый? — поинтересовалась она. — Разве твой папа не был счастлив?

Саймон покачал головой.

— Он не был счастлив, — согласилась Фло и тоже покачала головой.

— А вы знаете почему? — спросила Мария. — Почему он не был счастлив?

— Из-за мамы, — ответил Саймон.

— Но мама старалась сделать его счастливым, — тонким, звенящим от напряжения голоском произнесла Фло. — Она знала, что он любит. Помнишь эту икру?

— Черная икра из России, — сказал Саймон. — Люди едят ее только по особым случаям, а у нас она была очень часто.

— А еще она покупала ему подарки, — вымолвила Фло, словно пожилая леди, вспоминающая старые добрые времена. — Она их специально заказывала. Со всего мира. У папы были самые мягкие пижамы и лучшие шарфы и галстуки.

— Тогда почему вы говорите, что он был несчастлив из-за мамы? Что она делала не так? — спросила Мария. Ей хотелось подтолкнуть их, заставить говорить дальше.

Ей казалось, что дети наконец-то готовы рассказать правду, все ее нервы напряглись — вот-вот она узнает, что же Гордон сделал с ними.

— Он был несчастлив, потому что мама била нас, — промолвила Фло.

— Папа всегда говорил, что она сядет в тюрьму за то, что делала с нами, — добавил ее брат. Голос его звучал глухо и одновременно горько. — Он говорил, она кончит в тюрьме.

У Марии закружилась голова. Стук сердца отдавался в ушах.

— Но Софи никогда не смогла бы причинить вам боль, — сказала она.

Фло покачала головой:

— О да, она могла. Она всегда так делала.

«Они лгут, — подумала Мария. — В точности как их родители». Ей захотелось прыгнуть в шлюпку и уплыть, бросив детей на острове. Однако она заставила себя оставаться на месте и попыталась унять дрожь в голосе.

— А в тот раз, когда Софи оказалась в госпитале и говорила, что она упала с лестницы? — начала Мария. — А ты была вся в синяках, Фло? Ты сказала, что она упала на тебя. Это правда? Все так и было?

Руки Фло сжались в кулаки. Она покачала головой; рыдания мешали ей говорить.

— В тот день мама сильно побила Фло, — сказал Саймон.

В мыслях Мария вернулась в тот зимний день, когда она подслушала разговор Софи с Фло в библиотеке Хатуквити, и поняла, что дети говорят правду.

— А что же тогда случилось с вашей мамой? — неожиданно спокойно спросила Мария. — Как она оказалась в больнице?

— Папа столкнул ее с лестницы, — ответил Саймон. — Чтобы наказать за то, что она избила Фло. Он столкнул ее, а потом закрыл дверь и сказал, что надо оставить маму там, чтобы она подумала о том, что натворила.

Фло рыдала еще сильнее; Мария прижала девочку к себе и стала баюкать, словно прося прощения за то, что причинили этим детям их родители. Слова Саймона потрясли Марию, но у нее не оставалось сил на то, чтобы как-то на них реагировать. Она вспомнила страстную речь, которую Софи произнесла перед ней и Питером, о том, как родители Гордона запирали его в подвале, и подумала, а не прячут ли Софи с Гордоном в собственном подвале рождественскую елку прямо с украшениями.

— Интересно, а папе в гроб положили какие-нибудь подарки? — через какое-то время спросил Саймон.

— В наше время так уже не делают, — сказала Мария.

— А почему? Это неплохая идея. Я бы хотел взять с собой мой скейтборд. И телевизор.

— А я хочу мою пачку, — заметила Фло. Она больше не рыдала, только тихонько всхлипывала и сосала большой палец.

— Думаю, у папы все-таки было много подарков, — доверительным тоном произнес Саймон. — Ты же сказала, что людей, которых любили при жизни, хоронят с подарками. А мы все любили его.

— А как же ваша мама? — поинтересовалась Мария, страшась услышать ответ. — Ей бы вы положили подарки?

— Конечно, — ответил Саймон. — Ее мы тоже любим.

— Очень любим, — добавила Фло.

Глава 25

В пятницу после обеда Мария должна была отвезти Фло на праздник к Тоби Дженкинс, проводить Саймона на первую встречу с доктором Миддлтон, купить продукты, забрать обоих детей и проследить, чтобы в шесть часов они были готовы ехать к Эду и Гвен, которые забирали их с ночевкой. Дункан должен был прийти на ужин — они встречались впервые с тех пор, как он переехал из своего дома в мастерскую.

Когда Мария проснулась, график предстоящего дня угрожающе всплыл в ее воображении. Она попыталась выстроить события столбцами, как в ежедневнике: слева — время, справа — назначенная встреча. Однако она ни на секунду не могла отвлечься от страшной мысли — детей била Софи, а не Гордон. Мария никому об этом не сказала и сейчас пыталась найти слова, чтобы попросить детей хранить это в секрете от Эда и Гвен.

Саймон остался в машине, а Мария взяла Фло за руку и повела по мощенной плиткой дорожке к дому Тоби Дженкинс. Дверь открыла мать Тоби — женщина с преждевременной сединой в волосах и ослепительной улыбкой.

— Вы, должно быть, Мария, — произнесла она, пожимая Марии руку. — Я Оливия Дженкинс.

— Здравствуйте, — отозвалась Мария.

— Беги скорее, Фло, — сказала Оливия, потрепав девочку по волосам, заплетенным в косички. — Без тебя праздник не начнется.

Фло стояла в дверях, не решаясь идти дальше, с подарком, завернутым в бумагу с фиолетовыми мишками.

— Иди, детка, — помогла ей Мария. Чтобы девочка почувствовала себя увереннее, она положила руку ей на плечо.

Мария знала, как тяжело для Фло было войти в комнату, полную детей, которые знали о том, что случилось с ее матерью. Миссис Кэннон сообщила ей, что в школе Фло и Саймона дразнили.

— Может быть, останетесь выпить кофе? — спросила Оливия. — Некоторые другие мамы остались здесь.

— Саймон ждет меня в машине, но все равно спасибо, — поблагодарила Мария, отметив про себя слова Оливии про «других мам».

Вместе с Фло она вошла в гостиную, где шумная группка шестилетних детишек играла с воздушными шариками. Несколько молодых женщин сидели вокруг низкого столика и разговаривали между собой. Среди них была и Алисия Мердок. Она смотрела на Марию насмешливым взглядом, довольно настойчиво, словно пытаясь поставить ее на место. Наверное, она запомнила Марию еще на похоронах Гордона. Взволнованная, Мария похвалила небольшой пейзаж, висевший рядом с дверью. Она посмотрела, как Фло вручила Тоби подарок и присоединилась к играющим детям, а потом, бросив еще один, последний взгляд на женщину, мужа которой она полюбила, попрощалась с Оливией и ушла.

Чувствуя себя так, словно она бежала с поля боя, Мария быстро забралась в машину. Саймон даже не повернулся к ней, он сидел неподвижно, смотря в окно. При взгляде на него — такого подавленного и молчаливого — сердце Марии заныло. Волосы мальчугана упали на глаза, и он стряхнул их резким движением головы, точно так же, как это делал Гордон. Мария смотрела на ребенка, пытаясь отгадать, о чем тот думает.

Потом ее охватила злость. Она не рассчитывала на такое: молчание Саймона, мокрые простыни Фло, злые шутки их одноклассников. Она не могла дождаться шести часов вечера, когда Эд и Гвен заберут детей и Дункан приедет на Скво-Лэндинг.

— Тебе, наверное, есть что рассказать доктору Миддлтон, — сказала Мария.

— Да не особенно, — нахмурился Саймон, по-прежнему уставившись в окно.

— Ты можешь говорить с ней обо всем. Она будет держать это в тайне.

Саймон ничего не ответил; пальцем он теребил края дырочки на коленке его коричневых джинсов.

— Что она знает обо мне? — спросил он наконец.

— Она знает про твоих родителей, — ответила Мария.

— Тогда зачем ей что-то рассказывать? — натянуто спросил Саймон.

— Ты можешь поговорить с ней, Саймон. Рассказать, что ты чувствуешь.

— Чувствую?

— Ну да. Например, что тебе грустно или тревожно. Что ты скучаешь по родителям. Или злишься на меня. Все, что хочешь.

— Звучит довольно глупо. От разговоров становится только хуже, — горько произнес он.

— Это не так. Может, ты думаешь, что легче смотреть телевизор и притворяться, что все в порядке, но когда передача закончится, проблемы вернутся.

— Нет. Потому что начнется другая передача, — сказал мальчик.

Что Мария могла ответить на это? Когда она видела, как Саймон часами просиживает перед голубым экраном, ей хотелось разбить телевизор к чертовой матери.

— Ты мог бы поговорить о том, что вас дразнят в школе.

— Это потому, что мама в тюрьме, а я хочу просто забыть об этом! — Мука в его голосе подняла в душе Марии волну ненависти к Софи. С тех пор как дети рассказали ей, что Софи их избивала, она ни разу не навещала сестру в тюрьме — ей не хотелось ее видеть.

Мария припарковала машину. Несколько секунд они с Саймоном смотрели на здание, в котором располагался кабинет доктора Миддлтон — большой белый дом со стеклянным подъездом. Не говоря ни слова, они пошли ко входу. Внутри, в комнате ожидания, были развешаны плакаты с изображениями цветов и кораблей. Мария взяла полистать журнал, Саймон стал играть с рисовальной доской.

Открылась внутренняя дверь, и высокая, красивая женщина вошла в приемную. Мария решила, что доктор Миддлтон примерно тех же лет, что она сама.

— Здравствуйте. Мария? — спросила доктор.

Мария пожала ей руку, а врач тем временем сосредоточилась на Саймоне.

— Привет, Саймон, — сказала она, улыбаясь и глядя прямо ему в глаза.

— Привет, — отозвался Саймон, сгорбившись.

— Может, пойдем в мой кабинет? — предложила женщина.

Саймон пожал плечами. Мария хотела было пойти за ними, но доктор остановила ее.

— Думаю, сегодня мы с Саймоном поговорим наедине, если, конечно, он не против.

— Я? — спросил мальчик, удивленно глядя на Марию.

— Ты не возражаешь? — спросила она.

— Не возражаю, — ответил Саймон. И, даже не помахав Марии на прощание, вошел в кабинет доктора Миддлтон и закрыл за собой дверь.

Мария купила салат, помидоры, картофель, рыбу-меч, чтобы приготовить ее на гриле, и шоколадный торт. Покупки она делала впопыхах, боясь не успеть встретить Саймона, когда он выйдет из кабинета доктора Миддлтон. Дожидаясь племянника в машине, она смотрела на людей, которые проходили мимо по улице. Некоторые узнавали ее или ее машину и тайком оглядывались, а потом продолжали свой путь. За покупками ей пришлось отправиться в Торговый центр, расположенный неподалеку от Блэквуда, только чтобы избежать этих надоедливых взглядов. За пределами Хатуквити истории их семьи уделяли гораздо меньше внимания.

Легкой походкой мимо нее шагали Хэлли и Нелл. Нелл везла в коляске Энди. Хэлли была в широкополой шляпе и солнцезащитных очках. Они увлеченно беседовали между собой. Мария вышла из машины.

— Где ты была? — спросила Хэлли. — Я звонила тебе.

— Ездила за покупками, — ответила Мария.

Хэлли огляделась вокруг. В основном на Саммер-стрит располагались жилые дома. Те, что побольше, были поделены на квартиры или кондоминиумы, иногда в них располагались приемные врачей.

— Что ты тут делаешь? — спросила Хэлли.

— Привезла Саймона к доктору Миддлтон, психологу.

Хэлли поджала губы.

— Мне это не нравится, — сказала она.

— А по-моему, это отличная идея, — заметила Нелл.

— У нас все и так достаточно плохо, не хватало только, чтобы люди подумали, что дети тоже замешаны во всем этом.

— Мама, ты что, шутишь? — сказала Мария. Даже для Хэлли это было слишком.

Хэлли сдвинула очки на нос и посмотрела на дочь. В глазах матери Мария увидела растерянность и страх.

— Это же пятно, которое они будут нести всю свою жизнь — то, что им пришлось обращаться к психиатру. Что, если из-за этого они не смогут поступить в колледж?

— Мама! — воскликнула Мария, шокированная косной логикой матери.

— Считайте меня старомодной, но в мое время семьи сами справлялись со своими проблемами, а не бросались чуть что к психиатру.

— Думаю, с этой проблемой нам самим не справиться, — сказала Мария преувеличенно спокойно, пытаясь скрыть тревогу. Она вспомнила теорию Питера о том, что мать не желает признавать всю тяжесть сложившейся ситуации, для сохранения собственного душевного спокойствия.

— Посмотри, сколько людей прошли мимо и не заговорили со мной, — сказала Хэлли. — Никогда не думала, что однажды не смогу пройти по Хатуквити с высоко поднятой головой.

Мария, ощущавшая то же самое, взглянула на Нелл в поисках поддержки.

— Это не продлится вечно, — произнесла Нелл. — Люди просто не знают, что говорить. Я думала, что другие мамы, забирающие детей из детского сада, избегают меня, но вчера, когда я пришла за Энди, одна из них сказала мне, что очень сожалеет о Софи и вообще обо всем этом. По-моему, она была искренна.

Хэлли бросила взгляд на дом, где находился кабинет доктора Миддлтон.

— Они любят обвинять во всем матерей. Уверена, сейчас он говорит Саймону, что Софи испытывала проблемы из-за меня.

— Доктор Миддлтон — женщина, и я уверена, что она понимает, как на самом деле все неоднозначно, — сказала Мария, хотя не была до конца уверена в том, что ее мать не права. Перед ее машиной припарковался грузовик службы доставки UPS, водитель начал разгружать коробки. Его присутствие заставило женщин обратить внимание на то, что они уже несколько минут говорят на повышенных тонах.

— Ты придешь на воскресный обед? — уже не так резко спросила Хэлли, пытаясь успокоиться.

— Да, — ответила Мария.

— А сегодня, значит, тот самый вечер? — с нажимом выговорила Хэлли. Мария поняла, что она говорит об Эде и Гвен, которые забирают детей на ночь. Она кивнула.

— Думаю, Софи с ума сходит от одной мысли об этом, — сказала Нелл.

У Марии появилось ощущение, что они говорят на каком-то секретном, шифрованном языке; представила себе семнадцатый век, когда Чарльз Слокум купил эту землю у вождя индейцев. Три женщины, обсуждающие какие-то свои проблемы посреди Саммер-стрит, вполне могли сойти за ведьм.

— Пожалуй, я подожду Саймона в приемной, — произнесла Мария.

— Пока, дорогая, — попрощалась Хэлли. — Увидимся в воскресенье.

— Приятного вечера, — сказала Нелл, помахав ей рукой.

— О чем это вы? — спросила Хэлли. Мария отвернулась и пошла по дороге, предоставив Нелл самой объяснять все Хэлли.

Из кабинета доктора Саймон вышел уже не таким напряженным. Пусть он не улыбался, но когда Мария сказала, что видела Хэлли и Нелл с Энди, мальчик одобрительно кивнул. У дома Дженкинсов он даже вышел из машины, чтобы погладить их колли.

— Кэрол и Алисия до сих пор здесь, — сообщила Оливия. — Может быть, зайдете выпить с нами бокал вина?

— Спасибо, — быстро ответила Мария, — но мне нужно собрать детей, — они сегодня ночуют у бабушки с дедом. — Меньше всего ей хотелось увидеть Алисию сейчас, за несколько часов до прихода Дункана.

Оливия улыбнулась:

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я тоже страшно волнуюсь, когда отправляю Тоби к ее отцу на выходные. Я беспокоюсь о том, чтобы дочь произвела на него хорошее впечатление — гораздо сильнее, чем когда мы были женаты.

— Я боюсь, что забуду положить какую-нибудь мелочь, вроде их зубных щеток, и все решат, что я недостаточно хорошая тетка.

— Как надолго они едут? — поинтересовалась Оливия.

— Только на одну ночь.

— Ну, это несложно. Просто встаньте посреди их комнаты с сумкой в руках и подумайте, что может им пригодиться в течение двадцати четырех часов. Пижама, ночная рубашка, тапочки, книжки, игрушки, с которыми они спят, одежда, в которой они смогут поиграть завтра, запасные носки, купальники, если бабка с дедом возят их на пляж… вы легко с этим справитесь.

— Спасибо, Оливия, — сказала Мария, заглядывая в дом. Из холла доносился шум: дети устроили там беготню.

— У нас тут было одно недоразумение, — произнесла Оливия, понизив голос.

— Пэтти спросила Фло, правда ли, что ее мама в тюрьме — хотите верьте, хотите нет, но я не думаю, что она хотела поиздеваться над Фло. Но та повела себя так, будто не понимает, о чем Пэтти говорит, и сказала, что ее мама дома. Обе сразу забыли об этом. А вот и она! — сказала Оливия, протягивая руку к пробегавшей мимо Фло.

Мария кивнула, поблагодарила Оливию и попрощалась. Ее мысли были сосредоточены на другом. Она вела Фло за руку к машине, где Саймон все еще играл с собакой, и пыталась придумать, как объяснить детям, что они должны защищать мать, которая не сумела защитить их.

Тревога Саймона нарастала с каждой минутой. В ожидании Литтлфильдов они с Фло бросили свои рюкзаки на ступеньки перед входной дверью и уселись на них. Нахмурившись, мальчик смотрел на Марию.

— Что такое?

— Гвен и Эд ненавидят маму? — спросил Саймон.

— Не знаю, — ответила Мария.

— Скорее всего, — сказал он. — Потому что она убила папу. Ведь наша мама тоже ненавидела бы того, кто убил бы меня или Фло.

Мария готова была расцеловать его за понятливость. Она подумала, не обсуждал ли ребенок этот вопрос с доктором Миддлтон.

— Уверена, что да.

— Им не понять, — сказал Саймон. — Они не были там.

— Это правда, — нейтральным тоном произнесла Мария, давая племяннику возможность продолжить.

— Я не хочу, чтобы они знали о тех плохих вещах, которые делала мама, — добавил Саймон. — Потому что они сразу обвинят во всем ее.

— В чем? — спросила Фло.

— Во всем, — ответил Саймон. Несколько секунд он смотрел на сестру. Мария видела, что мальчик пытается разрешить ту же дилемму, с которой она сама столкнулась часом раньше: как объяснить Фло, что надо держать рот на замке. — Ты же не хочешь, чтобы мама навсегда осталась в тюрьме? — спросил он.

Фло ничего не ответила, только серьезно покачала головой.

— Тогда не говори никому о том, что она тебя била, — сказал он.

— А почему вы рассказали об этом мне? — поинтересовалась Мария, усаживаясь на ступеньку между детьми, удивленная, что племянник сам поднял эту тему.

— Потому что ты ее сестра. Ты знаешь, что она совсем не плохой человек, — просто ответил Саймон.

Мария, тронутая его словами, крепко обняла племянника. Она даже не предполагала, что он это понимает.

Эд и Гвен подъехали к дому, но не вышли из машины. Дети сами побежали к ним. Мария смотрела, как они уезжали. Дети махали ей руками, но Эд и Гвен так и не обернулись. Мария проводила машину взглядом, подождала, пока она скроется за поворотом, а потом подошла к почтовому ящику. В нем лежало письмо от Альдо.

Время было неподходящим — Мария не хотела читать письмо, дожидаясь прихода Дункана. Она сунула его в задний карман, обошла дом и поднялась на террасу. Там она уселась в плетеное кресло с металлическими ножками и стала смотреть на острова Духов. Мария не смогла удержаться и распечатала письмо. Ей хотелось узнать, что думает Альдо о ее теории по поводу убитой индианки. Однако тут появился Дункан.

Она услышала стук в заднюю дверь.

— Я здесь, — крикнула Мария, и Дункан направился к ней. Увидев друга после долгой разлуки, — за время которой столько всего случилось, — она не смогла удержаться от слез, но потом смахнула их и улыбнулась ему.

— О, как же я рад тебя видеть, — сказал он, заключая ее в объятия. Футболку с логотипом «ХРАБРЫЙ КАПИТАН», в которой он работал в мастерской, Дункан сменил на красную рубашку-поло; его волосы были мокрыми после душа, однако от него все еще шел легкий запах полироли и машинного масла. Вдыхая этот запах, Мария закрыла глаза, знакомые мужские руки крепко обнимали ее, слегка покачивая.

— Я весь день носилась как сумасшедшая, но думала только о том, что вечером увижу тебя.

— Я принес вина, — сказал Дункан и, слегка отстранившись от нее, протянул коричневый пакет.

— Садись, — произнесла Мария, высвобождаясь из объятий и думая о том, что ему приятно будет после рабочего дня посидеть и полюбоваться на море, — а я открою бутылку.

— Ну уж нет, я пойду с тобой, — возразил Дункан и снова обнял ее. Он поцеловал ее в губы, и женщина почувствовала, как ее переполняет желание. «Только бы не заплакать», — подумала она, стараясь взять себя в руки. Они вошли в дом.

— Значит, здесь ты живешь.

— Трудно поверить, что ты до сих пор здесь не был, — отозвалась Мария.

Поскольку мужчина продолжал обнимать ее и не собирался отпускать, у него не было возможности как следует оглядеться. Однако он успел заметить широкие окна, мебель и фотографии родственников Марии на каминной полке. Мария поставила на стол бокалы, а Дункан освободил одну руку и открыл бутылку белого вина.

— Дункан, ты сказал… — начала Мария, не в силах ждать дальше.

Дункан нахмурился и сжал в пальцах пробку. В его глазах была видна боль.

— Боже, разговор с Джеми — это было ужасно. Алисия заставила меня сказать, что мы разъезжаемся на время, чтобы у сына оставалась надежда, что я еще могу вернуться. Мы сильно поссорились из-за этого — я говорил, надо сказать Джеми правду, что мы подаем на развод. Но она хотела преподнести это ему помягче.

— Может, это Алисия хочет надеяться, что ты еще можешь вернуться? — сказала Мария, глядя Дункану в лицо.

Он кивнул, отведя взгляд:

— Может быть. Когда я уходил, она не выглядела несчастной. Алисия была в кухне, болтала по телефону с подругой. Она мне помахала на прощание рукой, как будто я шел на работу. Но с тех пор она каждый вечер звонит мне.

Мария взяла Дункана за руку:

— Пойдем-ка на улицу, выпьем вина и поговорим о моем муже и твоей жене. Я только что получила письмо от Альдо. — Она старалась говорить непринужденно, хотя на сердце у нее было тяжело.

Они сдвинули два кресла так, чтобы сидеть рядом, касаясь друг друга локтями. Мария была босиком. Дункан сбросил кеды и аккуратно положил свою стопу поверх голых ног Марии. Они смотрели на солнце, ярким оранжево-желтым пятном стоявшее над горизонтом.

— Если бы все можно было изменить, ты бы хотел снова быть с ней вместе? — спросила Мария, страшась услышать откровенный ответ.

— Я не могу вспомнить, когда мы по-настоящему были вместе, — ответил Дункан. Потом помолчал, сжимая запястье одной руки пальцами другой. — Я не уверен, что мы вообще когда-то были… вместе.

Мария закрыла глаза. «Вместе». Что значит это слово? Она вспомнила про Софи и вздрогнула.

— Как дела у твоей сестры? — поинтересовался Дункан.

Мария попыталась ответить, но в горле у нее застрял комок.

Дункан понял, что этот вопрос оказался для нее слишком сложным, взял ее за руку и спросил по-другому:

— Как ее защита? Когда я ехал сюда, то видел Стива — он как раз выходил из здания тюрьмы.

— Когда я вижу Стива Грюнвальда, сразу вспоминаю его в форме капитана бейсбольной команды, с огромными сумками, полными бит и перчаток, шагающим по школьному коридору. Мне страшно думать, что сейчас он занимается делом Софи.

— Он лучший адвокат в городе после Питера, — сказал Дункан.

— Все равно, — отозвалась Мария. — Может, нам надо было нанять человека, имеющего больший опыт в уголовных делах.

Дункан пожал ее ладонь:

— Стив справится. Он позаботится о ней. Как она справляется со всем этим?

Мария покачала головой:

— Она и не пытается бороться. Я думала, Софи будет рваться домой. Но она даже отказывается подать прошение, чтобы выйти под залог. Ведет себя так, словно ее загипнотизировали.

— Меня это не удивляет, — сказал Дункан. — Наверное, это настоящий ад, когда не можешь видеться с детьми. Я переехал только в понедельник, но я уже… — Он запнулся.

— Скучаешь по Джеми?

Дункан кивнул:

— Ненавижу находиться вдали от него. Это самое худшее. У тебя же нет детей. — Это был не вопрос, а утверждение, но он взглянул на нее, словно ждал ответа.

— Нет. Но когда Саймон и Фло стали жить со мной, я начала задумываться, как Софи… Понимаешь, они такие неугомонные — они все время здесь. — Она остановилась, задумавшись. — А бывает, я читаю Фло сказку, и она засыпает, прижавшись ко мне, словно щеночек. Или вот сегодня — Саймон вышел из кабинета доктора не таким расстроенным, и я почувствовала, что поступила правильно, когда отвела его туда…

— Ты совершенно права, — согласился с ней Дункан. — Они неугомонные. Им так много нужно, и только ты можешь дать им это.

— Или их родители?

— Родители или те, кто заботится о них. Сейчас для Саймона и Фло это ты.

«Это правда», — подумала Мария, но внезапно вспомнила о Хэлли. Когда умер Малькольм, она как будто пропала вместе с ним. Мария была уже достаточно взрослой, чтобы самой позаботиться о себе, но Софи, должно быть, страдала сильнее, чем она думала. Возможно, Софи старалась казаться сильной, чтобы облегчить жизнь матери. Кто знает? Мария поставила бокал на дощатый пол.

— Я разожгу угли, — сказала она, поднимаясь. — У нас сегодня на ужин рыба-меч.

— Я тебе помогу. Я готовлю рыбу-меч почти так же хорошо, как суп из моллюсков.

— Это была лучшая еда из всего, что я пробовала, — заметила Мария, уткнувшись лицом в плечо Дункана. Оба они рассмеялись, вспоминая этот обед на его лодке, когда ни один из них не попробовал ни ложки.

Дожидаясь, пока угли побелеют, влюбленные смотрели, как огненное солнце садится за островом Подзорной трубы.

— Однажды мы с отцом смотрели на такой же закат, — начала Мария, — и он сказал: «Завтра будет жаркий денек». — Воспоминание пришло из ниоткуда. Ей было два года, они ехали на машине домой с пляжа, и она одной рукой обнимала отца за шею. Тем июльским вечером Хэлли, беременная Софи, сказала, что готовить слишком жарко. Мария вспомнила, как она копала яму в песке, собирала топляк для костра, а потом они жарили сосиски на палочках.

— Твой отец умер, когда мы были в старших классах, да? — спросил Дункан.

— В восьмом, — ответила Мария.

— А мой — годом раньше, — сказал Дункан.

— Правда? Я не знала.

— Ну да. Я помню, что очень сочувствовал тебе, когда это случилось. Ты всегда казалась такой счастливой, всегда участвовала во всех школьных мероприятиях, но я знал, что ты на самом деле чувствовала. Ведь то же самое произошло и со мной.

— Не знаю, — произнесла Мария. Она пыталась вспомнить, каково было ждать смерти Малькольма. Как-то ночью она лежала в кровати и в ужасе смотрела в потолок, зная, что скоро — может быть, в этот самый миг — дыхание ее отца остановится. — Он был старый и сильно болел, — сказала Мария. — Когда в конце концов он умер, это было своего рода облегчение. Это плохо, да? Я страшно виню себя за то, что так думала. Особенно с учетом того, что все остальные в нашем доме тяжело переживали его смерть. Моя мать, и брат, и сестра. Правда, я всегда думала, что Софи и Питер отнеслись к этому так же, как я.

— Должно быть, это ужасно — смотреть, как тот, кого ты любишь, медленно умирает, — сказал Дункан.

— А твой отец?..

— Автокатастрофа. Поздно ночью, по дороге домой. Он скончался прямо на месте аварии, мы больше никогда его не видели.

Они стояли на крыльце, погрузившись каждый в свои воспоминания, и смотрели на море. Потом Мария повернулась к Дункану:

— Хочу поцеловать тебя.

Дункан притянул ее к себе, поцеловал макушку, лоб, щеки, потом губы. Она провела пальцами вниз по его спине до ремня, просунула ладонь под брюки. Дункан отстранился, удивленный.

— У нас есть несколько минут, прежде чем уголь будет готов? — спросила Мария. — Можем мы пойти наверх? — Она перевела взгляд на раздвижные двери гостиной. Ей хотелось развеять нахлынувшие на нее чувства: любовь и грусть по отцу, Софи и ее детям, по всем членам их семьи. Чтобы усмирить подступавшую панику, она старалась дышать ровно и глубоко.

— Конечно, — прошептал Дункан ей на ухо. — Мы можем делать все, что ты захочешь.

Он поднял Марию на руки и перешагнул через порог дома. Она держалась за его шею; а Дункан открыл дверь, легонько толкнув ее ногой, и понес женщину вверх по ступенькам в спальню.

Прохладный ветерок шевелил занавески на распахнутом окне, на другой стороне залива сверкал огонь маяка Литтл-Харбор. Дункан положил Марию на кровать, она улыбнулась, глядя на него снизу вверх.

— Никто еще не носил меня до кровати, — сказала она.

— Ты легкая, как перышко, — ответил он, дыша чуть тяжелее, чем обычно.

— Тебе нужна минутка, чтобы перевести дух? — спросила Мария.

Он прикоснулся к своему сердцу:

— Только не после тебя.

Лежа на постели, они целовались и раздевали один другого. Несколько раз Мария отстранялась, чтобы взглянуть на их обнаженные тела, льнущие друг к другу. В вечернем свете загорелая кожа выглядела еще более темной. Ее грудь и бедра, ягодицы Дункана — части тела, защищенные от солнца, — казались жемчужно-белыми, и Мария испытывала странное возбуждение, глядя на них.

Она легла на спину, а Дункан стал покрывать ее тело поцелуями, всю ее, начиная с пальцев ног. Добравшись до икр, он перевернул женщину на живот и начал щекотать языком ее ямочки под коленями. Мария почувствовала, как трепет пробежал по всему ее телу. Она перевернулась и с тихим стоном уперлась руками в мужские властные плечи.

— Иди сюда, — позвала она. — Обними меня.

Как будто не слыша ее, он продвигался все выше по ногам Марии, целуя и лаская каждый сантиметр ее тела с выражением бесконечного блаженства на лице. Мария ощутила тягучее, нарастающее возбуждение в самых неожиданных точках — лодыжках, сосках, волосах на голове. Голова металась по подушке; она чувствовала себя пленницей Дункана и своего собственного наслаждения, ей хотелось кричать. В какой-то момент Мария поняла, что не может больше этого выносить, и приподнялась на постели.

— Пожалуйста! — произнесла она. Она готова была умолять его остановиться, но он взял ее за руку и улыбнулся.

— Доверься мне, — сказал Дункан. — Я люблю тебя. И хочу делать это с тобой.

Мария заглянула в его, такие знакомые, глаза. Она знала, почему сейчас нуждается в поддержке: она чувствовала себя новым, другим человеком. Никогда раньше ей не случалось зайти так далеко.

Ей было страшно, но не из-за того, что делал Дункан, а из-за того, что он чувствовал к ней. Она видела это в его глазах, блестевших в темноте. Мария кивнула, потом откинулась обратно на подушку. Ощущения нахлынули вновь — еще более острые, чем раньше, — и Мария вдруг поняла, что теряет контроль и что она согласна на это.

Глава 26

Только на следующее утро, после полуночного ужина из поджаренной на гриле рыбы-меч и целой ночи любви, лежа в постели рядом со спящим Дунканом, Мария открыла письмо от Альдо.

Дорогая Мария!

Твое письмо взволновало меня — по многим причинам. Во-первых, бедная Софи! Бедный Гордон. Я молюсь за них, за их детей и прежде всего за тебя, bella. Я знаю, как тяжело тебе приходится. Я вспоминаю рождественские праздники, которые мы проводили с твоей семьей, вспоминаю, как ты радовалась, находясь среди них. Твоя улыбка часто была печальной — рядом с Дарками ты всегда улыбалась, но порой грустно. Я знаю, какую боль тебе причинил, когда оторвал тебя от них. Наверное, сейчас ты нахмурилась — злишься на меня за то, что я позволил себе думать, будто заставил тебя сделать то, чего ты не желала. Мария, я знаю, что ты хотела поехать со мной. Знаю, что ты сделала это из любви ко мне. Знаю, что любил тебя не так, как должен был любить, и мне придется жить с этим до конца моих дней.

Ты никогда не была счастлива. Когда-нибудь ты это признаешь. В Англии, в Перу, в Париже — нигде. Только когда мы садились в самолет, летевший в Нью-Йорк, твои глаза начинали блестеть по-настоящему. В самолете ты предвкушала, как окажешься в родном доме. А оказавшись в нем, начинала грустить, потому что вскоре надо было уезжать.

Как ты справляешься со всем этим? Какая ты сильная! Софи в тюрьме — может быть, ее немного утешает то, что она может выглянуть в окно и увидеть сквозь ветви деревьев свет в окнах вашего дома. Когда я бросал взгляд на эту тюрьму, я и предположить не мог, что твоя сестра окажется там. Ей очень повезло, что ты взяла на себя заботу о Саймоне и Фло, но не думай, что она будет тебе признательна за это.

Мария, может, тебе и не хочется это слышать, но знай: Софи завидовала тебе. Да, у нее был муж, на местном уровне — очень выгодная партия, замечательные дети, уютный дом. Но подумай: смогла бы ты довольствоваться этим, если бы перед глазами у тебя был пример сестры, добившейся куда больших успехов? Вспомни, какие надежды возлагала на нее ваша мать, bella. В глубине души Софи наверняка упрекала себя за то, что не смогла соответствовать ее ожиданиям, особенно на фоне твоих достижений.

А теперь тебе достались еще и ее дети.

Я не говорю, что ты должна отказаться от них. Я уверен, что лучше всего им жить с тобой. Бедные Саймон и Фло, страшно подумать о том, что родители жестоко обращались с ними. И уж безумием кажется мысль, что Гордон избивал Софи. Я всегда считал его застенчивым, безобидным, совершенно не склонным к импульсивным поступкам человеком. Конечно, дети должны остаться с тобой. (Я представляю себе, как ты целуешь их в лоб перед сном, и слезы наворачиваются у меня на глаза, когда я думаю, что ты никогда не целовала собственных детей).

А теперь о твоих полевых записках. На раскопках ты часто давала волю фантазии — так было и в Шаван де Хуантаре, и я считаю это твоим большим талантом. Но на этот раз у тебя практически нет версий! Итак, ты обнаружила убитую индианку из племени пеко, похороненную на острове, вдали от индейских кладбищ. Почему она оказалась там? Тщательно исследуй посмертные подношения, обращая внимание даже на малейшие зацепки. Наверняка человек, похоронивший ее, оставил тебе ключ к разгадке этой тайны. Не забывай, что дары, с которыми человека отправляли в последний путь, говорят о культуре народа больше, чем любые другие артефакты.

Думаю, что у тебя до сих пор не возникло никаких догадок только потому, что ты находишься в подавленном эмоциональном состоянии и еще потому, что рядом нет меня, чтобы помочь тебе.

Если бы я знал, что все так сложится, я бы не торопился с аннулированием брака. Я знаю, что для тебя было хорошо оказаться в кругу семьи, на берегу твоего любимого пролива Лонг-Айленда. Но я все еще люблю тебя и всегда буду любить.

Нежно целую тебя,

Альдо».

Мария почувствовала, как Дункан коснулся ее ноги.

— Доброе утро, — произнес он.

— Наверное, мне не стоило читать это, лежа рядом с тобой, — сказала Мария. — Но я уже давным-давно не сплю.

— Письмо тебя расстроило?

— Немного. Альдо пишет точно так же, как говорит, и сейчас у меня такое ощущение, словно он в этой комнате, вместе с нами.

— Но его здесь нет, — сказал Дункан.

— Я знаю.

— Я сам проснулся несколько часов назад — мне показалось, что я слышу внизу голоса Алисии и Джеми, словно они готовят завтрак.

— Ты бы хотел оказаться с ними? — спросила Мария.

— Нет, — ответил Дункан.

Они обнялись. Когда-то в юности она наивно полагала, что любовные романы не должны ничем омрачаться. Вот и на этот раз все началось беззаботно — тогда, в лодке. Но Альдо всколыхнул в ней воспоминания, о которых Дункан ничего не знает и, возможно, не узнает никогда. Альдо она знала до мозга костей. Сейчас, лежа в кровати солнечным летним утром, Мария внезапно испугалась той власти, которую позволила Дункану взять над собой прошлой ночью.

— Но это не значит, что я отказываюсь от завтрака, — заметил Дункан, целуя ее и выбираясь из постели. — Я приготовлю нам кофе с тостами и принесу все сюда, ладно?

— Прекрасно, но я пойду с тобой, — сказала Мария и пошла за ним, чтобы не оставаться наедине с письмом от Альдо.

Летом по субботам Дункан занимался бумажной работой в офисе «Храброго капитана», поэтому сразу после завтрака он собрался уходить. Он уже стоял в дверях, одетый в красную рубашку и брюки цвета хаки. Мария надела белые брюки и просторную белую рубашку, чтобы не перегреться на солнце. Ее предсказание сбылось: день обещал быть жарким и влажным, несмотря на то, что лето только начиналось.

— Я увижу тебя сегодня вечером? — спросил Дункан.

— Дети будут дома, — ответила Мария.

— Да, правда, — Дункан обнял ее, покачал взад-вперед. Они улыбнулись друг другу: обоим не хотелось расставаться. — Дело в том, что я не хочу, чтобы ты проходила через это одна. Я хочу быть с тобой.

— Мне нужно подумать, — произнесла Мария. Внутреннее чувство подсказывало ей, что Саймон и Фло могут расстроиться, увидев свою тетку рядом с отцом Джеми.

— Ну, ты уже не замужем, и я официально разошелся с женой.

— Я должна спросить у их матери, — сказала Мария.

Дункан поцеловал ее на прощание. За долгим поцелуем последовало еще более долгое объятие. Потом он пошел по двору к своему грузовичку. С тяжелым сердцем Мария смотрела ему вслед.

Она могла занять предстоящий день чем угодно: вернуться на раскопки, сходить с Нелл на пляж, написать ответ Альдо, изучить предметы, которые она обнаружила в могиле индианки. Но вместо этого, как только грузовичок Дункана скрылся за поворотом, она вскочила в свою машину и поехала по направлению к тюрьме.

На этот раз Софи все время говорила о Бесс — своей сокамернице. Поначалу ее рассказ ошеломил Марию, однако затем она решила использовать монолог сестры для того, чтобы собраться с мыслями, прежде чем обсуждать с ней то, что рассказали ей дети.

— Она очень интересный человек, — говорила Софи, — честное слово! Сегодня мы с ней полночи проговорили — надзирательница грозится расселить нас, точно так же, как мама грозила нам, когда мы с тобой не хотели спать.

У нее была такая необычная жизнь. Она родилась в Джексонвилле, мать Бесс умерла, когда ей было шесть — ее убил грабитель. Тогда девочку отправили в приемную семью, так в ту же самую ночь, когда она туда приехала, ее приемный брат напал на их приемную мать. Можешь себе представить?

— Это действительно ужасно, — сказала Мария.

— Тогда она приехала сюда и стала жить с бабушкой. Бабушка к ней очень хорошо относится, она ее любит, как собственную дочь, только между ними нет всех этих сложностей, как обычно между матерью и дочерью — как у меня с Хэлли.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Мария.

— О, ну ты же понимаешь, — ответила Софи. — Всякие сложности. Когда дочь ненавидит мать. А в четырнадцать лет Бесс родила Бенджамина. Она так и не вышла замуж за его отца.

— А как обстоят дела с твоей защитой? — перебила ее Мария.

— Почему ты так себя ведешь? Ты что, не рада, что у меня здесь появился друг? — с обиженным видом спросила Софи.

— Да я просто в шоке, — вскипела Мария. — Твои дети пытаются как-то справляться со своей новой жизнью, я сижу с ними день и ночь и не знаю, что мне делать, а ты даже не спросишь про них!

— Ах, Мария, — погрустнев, произнесла Софи.

Мария сразу пожалела о своей внезапной вспышке. Ей захотелось взять сестру за руку, но она не осмеливалась сделать это. Софи явно стоило усилий как-то прийти в себя.

— Прости, — сказала Мария. — Пожалуйста, Софи, прости меня.

Софи кивнула.

— Просто меня ужаснуло то, как ты рассказываешь о здешней жизни, о своей приятельнице — как будто твое место здесь.

— Так и есть, — произнесла Софи. — Веришь ты или нет, но мне здесь нравится.

— Почему? Почему ты не позволяешь Стиву попытаться вытащить тебя отсюда?

— Не знаю, — ответила Софи. Но у Марии появилось чувство, что сестра знает ответ и просто не хочет его произносить вслух. Может, в тюрьме она ощущает себя в безопасности? Или считает, что заслуживает наказания?

— Расскажи, что говорит Стив, — попросила Мария. — Что будет дальше? Как он строит твою защиту?

— Ох, я не знаю. Все дело в том, было ли убийство преднамеренным. Если Гордон умер в спальне, от огнестрельных ранений, обвинение не такое тяжелое, потому что тогда получается, что у меня не было предварительного намерения. Я просто схватила пистолет и выстрелила. Но если он умер на дороге, это гораздо хуже. Это все сильно осложняет — что я вытолкнула его в окно и проехала по нему машиной. С учетом того, что я вывихнула плечо, выбрасывая его в окно, уже нельзя сказать, что я действовала непреднамеренно. Но я знаю, что он умер в спальне.

— Софи, — мягко обратилась к сестре Мария. — Я помню все, что он делал с тобой. Я видела удавку у тебя на шее. Я буду свидетельствовать в твою пользу.

— Удавка, — мечтательно произнесла Софи, смертельно напугав Марию. — Разве ты никому не позволяла зайти с тобой дальше, чем обычно?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду отдать себя — даже свою жизнь — в чьи-то руки? Настолько довериться другому человеку.

Мария задумалась. Не это ли произошло сегодняшней ночью между ней и Дунканом? Однако она тут же отбросила эту мысль. Как можно сравнивать их с Дунканом любовные ласки и то, что приходилось выносить Софи?

— Ты хочешь сказать, что тебе нравилось, когда он душил тебя веревкой? — спросила она.

— Все относительно, — ответила Софи. — Это была игра, и я играла в нее, чтобы сделать приятное Гордону. Мне нравилось делать его счастливым.

— Той ночью он избил тебя, — сказала Мария. — Я же видела…

Рука Софи непроизвольно дернулась к ключице, потом упала на колени. Она нахмурилась:

— Процесс будет страшным потрясением для детей. Все это выйдет наружу.

— Тогда расскажи мне все, — попросила Мария. — Помоги мне подготовить их.

— Почти все, что случилось со мной, я заслужила, — заметила Софи.

— Ты говоришь о том, что… била детей? — спросила Мария.

Софи подняла голову:

— Они рассказали тебе?

— Да, но что бы ты ни сделала, ты не заслужила того, что Гордон сделал с тобой. Они сказали, он столкнул тебя с лестницы. И я видела, что той ночью в вашей спальне он тоже бил тебя.

— Все началось с того, что я стала шлепать их, — с отсутствующим видом произнесла Софи. — Когда они плохо себя вели. В книгах сказано, что детей надо наказывать, оставляя их в одиночестве на десять минут, чтобы они осознали свой проступок. Так Нелл делает с Энди. Но с Саймоном и Фло это не помогало. Поэтому я шлепала их.

Мария нахмурилась. Она думала о том, что дети могли неправильно все понять и сказать, что мать их била, в то время как она просто шлепала их за плохое поведение. Не исключено, что отец внушил им эту версию.

— То есть ты просто пыталась научить их дисциплине? — спросила Мария, заранее подсказывая Софи ответ.

— Нет, Мария, — ответила Софи, уставив на сестру пронизывающий взгляд. — Я била их.

— Как ты могла бить Саймона и Фло?

— Как ты могла бить Саймона и Фло? — передразнила ее Софи с такой жестокостью в голосе, что Мария сразу представила себе, как сильно дети могли бояться ее. — Ты думаешь, я делала это нарочно? Специально избивала их? Я же люблю моих детей. — Ее голос упал. — Иногда я просто не могла вовремя остановиться. Я и правда шлепала их, когда они плохо себя вели. Но бывало, что их поведение так расстраивало меня… Гордон просто с ума сходил, когда они начинали беситься по вечерам, перед сном.

— О чем ты?

— Он говорил, что я не могу управляться даже с моими собственными детьми.

— Это и его дети тоже, — сказала Мария. Она была близка к тому, чтобы свалить на Гордона вину за поступки Софи, и все же понимала, что ответственность лежит на ее сестре.

— Гордон был для меня всем, — произнесла Софи, снова принимая отсутствующий вид. — И остается. Даже сейчас, после того, что я сделала. Он хотел, чтобы все у нас было идеально, и я старалась стать идеальной.

Мария хотела было спросить, как воровство и жестокое обращение с детьми вписывалось в концепцию «идеала» Софи, но не решилась. Глядя на сестру, она прикидывала, сколько фунтов та потеряла с тех пор, как оказалась в тюрьме. Десять? Двенадцать? Она вспомнила Софи в старших классах. Та была такой тоненькой, что Мария порой беспокоилась, не страдает ли сестра от анорексии. Софи казалась совершенной, как будто никогда не утрачивала контроля над собой.

— Ты так сильно похудела, — заметила Мария.

— Это ничего, — ответила Софи.

— Наверное, ты была очень несчастна, — сказала Мария, вспоминая свадебные фотографии сестры. Ее наряд был точной копией платья Жаклин Кеннеди, с короткими рукавчиками, едва прикрывающими руки. Софи выглядела в нем такой прекрасной и такой счастливой.

— Может, мы отвлечемся от моего веса и поговорим о чем-нибудь другом? — спросила Софи. — Расскажи мне про Саймона и Фло.

— Им очень тяжело, — мягко сказала Мария. — В пятницу Саймон был у доктора Миддлтон, а в понедельник я поведу к ней Фло. Думаю, ты знаешь, что сегодня они ночевали у Эда и Гвен.

— Да, знаю.

Меньше чем через два часа дети должны были вернуться домой. Мария помнила, что ей нужно быть там и встретить их. Она посмотрела на Софи — губы сестры дрожали. «Сколько еще она выдержит?» — подумала Мария, внезапно ощутив страх.

— Ты не спрашивала, — произнесла она, — но я уверена, ты хочешь знать, что они чувствуют к тебе. Они тебя любят.

— Они это сказали? — спросила Софи, опустив глаза, словно боялась прочитать ответ во взгляде Марии.

— Да, сказали. Просто они совсем сбиты с толку. Они хотят, чтобы ты вернулась домой.

— Спасибо, что рассказала мне, — произнесла Софи. Наконец-то она подняла голову, и несколько секунд они с Марией смотрели друг другу прямо в глаза, без улыбки, спаянные этим взглядом сильнее, чем объятием.

Мария поднялась, собираясь уходить.

— Тебе идет белое, — сказала Софи.

— На улице жарко.

— Ты наденешь белое платье на свою вторую свадьбу?

Мария улыбнулась.

— Софи! — сказала она, качая головой.

— Значит, у вас все хорошо, — ответила Софи, улыбнувшись ей в ответ.

— Все прекрасно. Дункан…

— Что Дункан?

— Он очень хорошо относится ко мне, — тихо произнесла Мария. При мысли о том, что они с сестрой говорят об этом здесь, у нее защемило сердце.

— Ты этого заслуживаешь. Правда, Мария.

— Спасибо, — ответила Мария. — Он уже переехал. Прошлую ночь мы провели вместе. Но он не будет ночевать у меня, когда дети дома.

— Может, это и правильно, но ты обязательно пригласи его на обед. Приготовь какое-нибудь роскошное блюдо. — На секунду Софи примолкла. — Мне нравится Дункан. Думаю, для детей будет хорошо, если он станет приходить к вам.

Мария кивнула с благодарностью.

— Смотри только, чтобы мама не узнала, — сказала Софи. В ее голосе прорезалась горечь.

— О Дункане? Я уже знаю, что она не одобряет наших отношений, — заметила Мария.

— Дункан тут ни при чем. Она злится, потому что ты счастлива.

— Софи! — воскликнула Мария, потрясенная.

— Подожди, поживешь здесь подольше, тогда и узнаешь, что я имела в виду, — ответила Софи.

Мария вышла из здания тюрьмы. По дороге домой она никак не могла унять дрожь — ей казалось, что она никогда не привыкнет к тому, что вынуждена встречаться с сестрой в тюрьме, ее потрясло то, как та разговаривала. Подъезжая к заповеднику Лавкрафта, она вспомнила слова Софи, сказанные в самом начале их встречи: о том, что она ненавидела Хэлли.

Глава 27

Традиционный воскресный ужин в семье Дарков состоял из ростбифа зимой и рыбы на гриле летом. Питер, Саймон и Мария, стоя во дворе, чистили полосатого окуня, которого Питер с Саймоном поймали этим утром. Нелл и Хэлли были в кухне: готовили салат. Джулиан повел Фло и Энди на прогулку по берегу реки.

— Какая замечательная рыба! — воскликнула Мария.

— Сорок дюймов длиной, — сказал Саймон, глядя, как Питер чистит окуня. — Самая большая из всех, которые я поймал.

— На какую наживку ты ловил?

— «Кастмастер», — ответил Питер. — Мы стояли на конце пирса, где ловятся синие окуни, но ничего не могли поймать. А потом вдруг Саймон забросил удочку подальше и поймал этого красавца.

— Это было здорово, дядя Питер, правда?

— Правда, Саймон.

— Фло тоже поймала одну. Я пойду поищу ее, ладно?

— Ладно, — произнесла Мария. Она погладила племянника по голове и посмотрела ему вслед. Потом повернулась к брату.

— Что Стив говорит о деле Софи? — спросила она.

— Хорошая новость — если такие новости вообще можно назвать хорошими — заключается в том, что Гордон умер еще до того, как она выбросила его из окна. — Питер понизил голос и украдкой огляделся по сторонам. — Не могу себе представить, чтобы Софи сделала это. А ты?

— Нет, — ответила Мария. Она действительно не могла представить весь этот ужас: ненависть в глазах Софи, револьверные выстрелы, окровавленное тело Гордона, падающее из окна их спальни, и машину, раз за разом проезжающую по нему.

— Она такая крошечная по сравнению с ним, — сказал Питер. — Он же валялся там мертвым грузом — в буквальном смысле слова. Как, черт побери, ей удалось поднять его и выбросить в окно?

— А Стив не может сказать, что в тот момент она была невменяема? — спросила Мария.

— Ему даже не придется этого делать. Тут и так ясно — это не убийство первой степени. — Питер покачал головой. — Я не могу относиться к ее делу объективно. Я знаю, что наказания ей не избежать, и я просто не в силах выносить это.

— Я была у нее вчера, — сообщила Мария.

— Я тоже, — сказал Питер. — Она говорила, что ты навещала ее. Она… рассказала, о чем вы разговаривали.

— Правда?

— Да. О том, что детей била она, а не Гордон.

На несколько секунд они замолчали. Тонким ножом Мария отделяла филе рыбы от костей. Потом подставила руки под шланг, чтобы смыть с них кровь.

— Ты подозревал это, да? — спокойным тоном спросила она.

— Да.

— И почему же? — поинтересовалась Мария, отметив про себя, как легко она восприняла слова Питера. У нее уже не было сил удивляться чему-либо.

— Понимаешь, со стороны все смотрелось вполне невинно. Софи всегда шлепала своих детей, мы же выступали против этого. Мы с Нелл никогда не шлепаем Энди. Я видел, как Софи наказывала Саймона, по-настоящему лупила его. — При этих словах лицо Питера исказилось. — Когда я заговорил с ней об этом, она начала защищаться. Сказала, что это просто способ наказания. Но сейчас, когда я вспоминаю об этом, я понимаю, что она била мальчика слишком сильно.

— А тебе не приходило в голову, что ты должен вмешаться? — повысив голос, спросила Мария. — Должен встать на их защиту?

— Конечно, я должен был что-то сделать. Я верил ей, потому что хотел верить. Мы все соглашались с ее объяснениями, уж больно неприглядная была альтернатива. — На его лице отражалось смятение брата, позволившего сестре разрушить свою жизнь.

— Я тоже поверила бы, — произнесла Мария. Мысленно она задавала себе вопрос: будь она рядом, заметила бы она то, что другие отказывались замечать?

— Проклятый Гордон, — сказал Питер. — Я всегда думал, что это Софи командует им. Она же у нас вечный заводила. Я считал, что он пляшет под ее дудку. Она занималась всем сама: ухаживала за домом, за детьми, за ним. Я и представить не мог, что у них происходит такое, даже когда она начала меняться.

— Я понимаю, почему вы верили ей. Но я не могу понять, почему вы не обратили внимания на эти перемены. Или почему Нелл заметила их, но ничего не сделала.

— Мария, тебя же здесь не было. Ты утверждаешь, что очень сильно переживаешь за Софи, и обвиняешь нас в том, что мы ничего не сделали для нее, однако тебя в то время даже не было рядом. Я же был здесь всегда, за исключением нескольких лет, проведенных в армии и на юридическом факультете, и я всегда делал для семьи все, что было в моих силах.

— Но Софи ты не помог, — сорвалась Мария, ощутив внезапный прилив злости на брата. Однако в следующий момент она испытала укол совести и пожалела о своих словах.

— Пожалуйста, прекратите, — сказала Нелл, выходя из задней двери и вытирая руки о юбку. — Лучше пройдитесь до речки и найдите остальных. Дети не должны видеть, как вы ссоритесь.

Мария зажмурила глаза. Неужели Нелл думает, что им достаточно пойти прогуляться и все снова станет хорошо? Однако она заставила себя успокоиться.

— Ладно, Нелл, — ответила она.

— Нелл права, — заметил Питер. — Бедные дети!

— Ты правильно поступил, пригласив Саймона порыбачить, — примирительно сказала Мария.

— Мужские дела. Очень важно для воспитания, — добавила Нелл, улыбнувшись подруге и ожидая от нее ответной улыбки.

Мария смыла с рук кровь, подставив их под шланг.

— Прогуляйтесь лучше вы, — сказала она и грустно улыбнулась. — А я остаюсь здесь. — Она подчеркнула слово «здесь» специально для Питера.

Стоя у раковины в кухне матери, Мария чистила первые в этом сезоне початки кукурузы и чувствовала, как внутри у нее нарастает гнев. Периодически она бросала взгляды на мать, которая педантично вытаскивала отдельные ниточки из уже очищенных початков.

— Сейчас кукуруза уже не та, — сказала Хэлли. — Когда я была маленькая, мы ели только сорт «Золотой Бантам». Очень вкусный и желтый, как топленое масло. Отец его обожал. Никто тогда не знал ни про «Масло и сахар», ни про «Серебряную королеву».

— Почему ты не навещаешь Софи? — спросила Мария, оборвав ее монолог.

Хэлли не подняла взгляд; она собрала шелковистые нити в хвост и расчесывала их своими пальцами.

— Мария, — вздохнула она, как будто из последних сил.

— Это слишком тяжело для тебя? — спросила ее дочь, чувствуя себя коршуном, нацелившимся на добычу.

— Да, тяжело.

— Тогда представь, что сейчас чувствует Софи. Она же в двух шагах отсюда, вот за этими деревьями. — Мария обошла кухонный стол, одной рукой обняла мать за плечи и пальцем показала на сосновую поросль. — Она вон там!

— Я это знаю, — сказала Хэлли. — Я живу с этим каждый день.

— Неужели тебе будет хуже, если ты повидаешься с ней? — спросила Мария. — Что, по-твоему, может быть хуже реальности?

— Наверное, ничего. — Тон матери заставил Марию задуматься: ей показалось, что она понимает положение Софи лучше, чем кто-либо другой. Но голос матери разбудил тревогу, в нем были одновременно смирение и скептицизм.

— Скажи мне, о чем ты думаешь, — попросила Мария, стараясь, чтобы это прозвучало мягко.

Силуэт Хэлли выделялся на фоне ярко освещенного окна, Мария не могла разглядеть выражения лица матери. Однако, когда Хэлли обернулась к ней, Мария увидела, что ее глаза полны тоски.

— Я думаю, что потеряла дочь, — сказала она.

— О, мама! — воскликнула Мария. — Софи нуждается в тебе. Оказавшись в тюрьме, она не перестала быть твоей дочерью. Ты должна сходить повидаться с ней.

— Я не хочу туда идти, — произнесла Хэлли. — Я никогда не была там. Меня угнетало то, что я живу рядом с тюрьмой, а сейчас я в ужасе от мысли, что моя дочь сидит в ней. Что она вынуждена жить среди преступников. — Хэлли закашлялась. — Я видела ее фотографию в «Хатуквити Энкуайер» — она снята в этом мешковатом тюремном платье. Это просто кошмар!

— Ну так не читай газеты, — сказала Мария.

— Но я хочу знать, что о ней пишут. Хочу знать, что происходит.

Мария потрясла головой, чтобы прийти в себя. Как могла мать читать эти бесконечные статьи, интервью с психиатрами, экспертами, другими женщинами, подвергшимися насилию, смотреть на фотографии Дарков и Литтлфильдов, предоставленные лжедрузьями Софи, и при этом ни разу не навестить дочь в тюрьме?

— Почему бы тебе не сходить туда и не спросить у нее самой? Она ведь прежняя — ты же не думаешь, что Софи стала теперь другим человеком?

— Я не знаю, — ответила Хэлли. Марии показалось, что мать мучает какая-то мысль, которую она не высказывает вслух. — Она была такая талантливая. Когда она пела, слезы наворачивались на глаза. Она вкладывала в пение все свое сердце.

Это была правда. Однажды июльским вечером, когда жара не давала заснуть, Мария и Софи вышли во двор в поисках прохлады и по сухой траве пошли к речке. Кажется, им было тогда тринадцать и шестнадцать. Они сели на берегу, опустив ноги в воду, и сидели так, напевая песни, напоминавшие им о мальчиках, которые им нравились. Это было время каникул, и когда Софи пела «Лунную реку», сердце Марии переполняли чувства, а в глазах стояли слезы.

— Ты думаешь, все это случилось потому, что Софи не захотела стать профессиональной певицей? — спросила Мария.

— Я думаю, что она зарыла свой талант в землю. Сделала неправильный выбор, — горько произнесла Хэлли.

— Ты говоришь так, будто не можешь простить ее за это, — заметила Мария.

— До конца не могу, — сказала Хэлли, глядя дочери в лицо. — Я никогда не пойму, как она могла так расточительно отнестись к своему дару. Она не захотела использовать его, а он в отместку стал разъедать ее изнутри. И это не только мое мнение. Один психолог считает, что Софи позволяла Гордону бить ее, потому что чувствовала себя ни на что не годной.

— Ты прочла это в газете?

— Да.

— И ты поверила? — сказала Мария, на секунду лишившись дыхания. Она с трудом удержалась от того, чтобы сказать Хэлли, что Софи ненавидит ее.

— Это вполне обоснованно.

— Сходи к Софи, — с каменным выражением лица произнесла Мария. — Тебе это необходимо. И ей тоже — это самый страшный период в ее жизни.

— И в моей, — добавила Хэлли. Глядя, как она снова начала расчесывать хвост из кукурузных нитей, зажатый у нее в ладони, Мария поняла, что тема закрыта.

— Мама, по-моему, ты не права, — тихо произнесла Мария. — Я думаю, ты делаешь большую ошибку, отказываясь встретиться с ней. Я страшусь того, что может случиться.

— А что еще может случиться? — спросила Хэлли.

— Она может никогда не вернуться домой, — ответила Мария. Она заметила, что дух Софи ослабевает с каждым днем. — Ей все равно, выйдет она из тюрьмы или нет. Может, ты и права и она действительно считает себя ни на что не годной. Но мы должны убедить ее, что это не так.

Хэлли делала вид, что слушает, но со двора донеслись звуки, возвещавшие о приходе остальных, и она тут же отвернулась от дочери. Глядя, как Хэлли торопится к дверям, как повторяет всем, чтобы они вытирали ноги, и обнимает внуков, Мария почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Она спрашивала себя о том, как могло сердце девочки, которая так прекрасно пела, превратиться в камень.

Глава 28

Боже, до чего же здесь скучно! Я пытаюсь занять свой ум, припоминая истории, которые потом рассказываю Бесс и другим, но за исключением Бесс все хотят слышать только про Гордона, а мне невыносимо рассказывать про него. Я знаю, их интересуют самые страшные моменты. Но когда я говорю о них кому-то кроме Бесс, то потом чувствую себя ужасно, словно осквернила его память.

Один раз я начала говорить о Гордоне и не могла остановиться — вокруг сидели женщины, которых я едва знаю, а я показывала им шрамы у меня на спине и ногах. Я все еще слышу свой голос — он был мерзким, отвратительным. Я была словно под гипнозом, одновременно смеялась и плакала.

Впрочем, не важно. За исключением моментов вроде этого я все время скучаю. Приходит посетитель, и меня поспешно ведут на свидание. Мария, Питер, Нелл, Стив… меня никогда не навещают соседи, вообще никто из нашего города. К женщинам из Бейнбриджа — расположенного очень далеко — приезжает больше людей, чем ко мне. Но я не жалею. Не представляю, как бы я сидела напротив Нэнси Грюнвальд или Алисии Мердок и обсуждала с ними других заключенных.

По-моему, самое интересное, что здесь происходит, это программа «творческой реабилитации». Дело не в том, что это так уж весело, и не в том, что я собираюсь в ней поучаствовать: просто благодаря этой программе к нам приходят необычные люди. Я не имею в виду тех двух социологов из Нью-Йорка — противно вспомнить, как они заученно поддакивают тебе с грустным выражением на лице. Я говорю о хореографе и актерах из театра «Уайтхолл».

В прошлую среду, на собрании, я впервые с тех пор, как оказалась здесь, захотела показать кому-то, что отличаюсь от остальных заключенных, что я не одна из них. Мы все сидели в зале и слушали социолога, который говорил, что в августе у нас должен состояться концерт. Я чуть было не уснула, но тут на сцену вышли два парня из «Уайтхолла» и сыграли эпизод из «Кордебалета».

Я еле усидела на месте. Честное слово! Одного из них я знала: видела в пьесе Линдена Мобли. Название пьесы я не смогла вспомнить. Мы с Гордоном смотрели ее в прошлом году, весной, в театре «Уайтхолл» в Адамсвилле. Глядя на этого актера, я так смеялась, что чуть живот не надорвала, хотя пьеса была в общем-то не смешная. Он играл отлично. Он вышел на сцену и остановился, как будто забыл что-то, а потом оглянулся и окинул зал таким забавным лукавым взглядом. Гордон не обратил на это внимание, а мне очень понравилось.

После пьесы кто-то из клиентов Гордона настоял на том, чтобы мы присоединились к ним с женой и пошли выпить в бар, находившийся в одном квартале от здания театра. Он делал упор на то, что в баре зрители могут встретить любимых актеров, которые тоже ходят туда.

После окончания спектакля прошел час, мы с Гордоном уже собирались уходить из бара, когда этот самый актер вошел туда. Я поймала его взгляд, и мы с ним улыбнулись друг другу. «Мне очень понравилось», — произнесла я, имея в виду его игру, и он поблагодарил меня. Гордон наверняка не услышал моих слов, потому что иначе он обязательно поднял бы эту тему потом, но он ничего не сказал.

Так странно было видеть его на сцене в тюрьме! Я думала, что, наверное, являюсь единственным человеком в этом зале, видевшим его на сцене «Уайтхолла». Несколько заключенных стали свистеть и завывать, как делали всегда при виде мужчины, и это страшно меня взбесило. Раньше я никогда не слышала, как этот актер — его зовут Джеймс Корт — поет. Наконец все успокоились, и я смогла расслышать его голос. Он был не особенно выдающийся, но актер вкладывал в пение душу, и поэтому его хотелось слушать.

После выступления я попыталась заговорить с ним. Его окружали надзирательницы, социологи и пара женщин в деловых костюмах. Он был так близко! Я объяснила ситуацию Этте, одной из моих любимых надзирательниц, — сказала, что видела его в театре в Адамсвилле, — но она не разрешила мне подойти к нему. Да и чего я, собственно, ожидала?

Бесс ждет не дождется этого концерта. Она умеет показывать карточные фокусы и собирается выступить с ними, нарядившись как настоящий фокусник.

Она говорит, что ее сыновья приедут на концерт, и хочет, чтобы они гордились ею. Марла Жерико бьет чечетку и уговаривает меня вместе с ней репетировать номер из «Сорок второй улицы». Она собирается нарядиться в трико, туфли для чечетки на высоких каблуках и танцевать на огромном барабане, а я в это время должна буду петь. Она когда-нибудь смотрела на себя в зеркало? Можете представить женщину весом двести фунтов, одетую в трико и танцующую на барабане?

По словам надзирательницы, заключенные не обязаны принимать участие в концерте, так что я и не буду. По-моему, в нашем положении очень глупо выряжаться и выставлять себя на посмешище. То же самое Хэлли говорила о школьных представлениях: приходится отсидеть выступления сорока детей без слуха и голоса, чтобы три секунды послушать собственного ребенка.

Но это несправедливо по отношению к детям. У меня до сих пор все сжимается внутри, когда я вспоминаю, как Мария читала со сцены «Кубла-хана» Колриджа и забыла слова. Дома она тысячу раз повторяла это стихотворение. Сцена делает с человеком странные вещи; со мной такого не случалось, но я могу себе представить, что чувствовала тогда сестра.

Мария стояла, сложив руки перед собой, в бархатной курточке, лаковых туфлях, с бантами в волосах. Ее аккуратный вид только все усугублял: если бы она была одета небрежно, ситуация не казалась бы такой унизительной. Она просто замолчала. Тишина. Глазами она нашла меня среди зрителей. Я так часто слушала, как она репетирует стихотворение, что хорошо запомнила его. Я попыталась беззвучно произнести следующую строку, но она не могла разобрать слова по губам. Тогда я произнесла ее вслух. Мама наградила меня ледяным взглядом, но я была рада, что сделала это. Мария дочитала стихотворение до конца.

Интересно, помнит ли она об этом?

Гордон не разрешил Фло петь на рождественском концерте. Учительнице он сказал, что разрешил бы, будь это настоящие рождественские гимны. Они собирались петь обычные детские песенки: «Снеговик», «Серебряные колокольчики», «Рудольф — северный олень», а Гордон требовал, чтобы их заменили на «Внемлите ангелов пенью» и «Адесте фиделис». Интересно, что бы он стал делать, согласись учительница изменить программу.

Сомневаюсь, что он позволил бы Фло выступать. Он говорил, что не хочет, чтобы дочь превратилась в актрисульку вроде меня.

Фло страшно переживала. На концерте она должна была звонить в колокольчик, когда Рудольф появлялся на сцене. Я так и не смогла объяснить ей, почему она не будет выступать. Я просто посадила ее к себе на колени и дала выплакаться.

Каждый раз, когда я вспоминаю подобные эпизоды, я задаю себе вопрос: как я могла допустить это? Как я могла закрывать глаза на столь многие вещи? Как могла бить их? Вспоминаю их личики, исказившиеся от боли. Боли, которую причинила я. Я, я, я!

Бесс учит меня молиться. Она очень религиозна. Я имею в виду, что она по-настоящему духовный человек, а не показушница, как многие новообращенные из заключенных. Они вечно пытаются навязать тебе свою веру и советуют «молить Господа» даже о таких тривиальных вещах, как вафли на завтрак. А Бесс правда верит. В искупление грехов и в спасение.

— Мои грехи слишком велики, — шепнула я ей прошлой ночью.

— Это правда, — согласилась она.

— Но в чем они заключаются? — спросила я. Я хотела, чтобы она сказала мне. Может, то, что я считала самым страшным своим грехом, вовсе им не было? Я лгала, воровала, убивала. Я причиняла боль своим детям.

— Твой самый страшный грех в том, что ты не смогла полюбить себя, — сказала мне Бесс. — Если бы ты любила себя, ничего этого не случилось бы. Тебе надо начать с самого начала. Господь любит тебя, и ты должна любить себя. Должна брать пример с Господа. Господь любит всех нас.

— Даже Гордона? — спросила я.

На секунду Бесс замолчала.

— Да, конечно, — продолжила она. Бесс обняла меня, и я почувствовала, как сладко пахнет ее кожа — мне еще не приходилось слышать запаха слаще. Мы обе отпивали из бутылки с водкой, которую принес ей ее муж Джимми.

— Прочти молитву, — попросила я.

— «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…» — начала она, но тут я стала смеяться и никак не могла остановиться.

— В чем дело? — спросила она, безо всякого раздражения, которое я наверняка бы испытала на ее месте.

— Я подумала про Саймона, — сказала я. — Когда он был маленький, он думал, что Бога зовут Дасвятится. Что в молитве говорится «Дасвятится — имя твое».

— Боже, благослови Саймона, — ответила Бесс, и мы так сильно смеялись над этой его милой ошибкой, что пришла надзирательница и приказала Бесс отправляться на свою койку.

— Я прочту настоящую молитву, — прошептала Бесс, когда надзирательница ушла. — «Дорогой Господь, пожалуйста, защити всех, кого я люблю. Посмотри за бабулей, она такая старенькая. Помоги моей подруге Софи искупить ее грехи и найти свой путь. Позаботься о Саймоне и Фло, и о душе Гордона. Наставь сестру Софи Марию, чтобы она хорошо заботилась об этих двух детях, ведь ты знаешь, что твои наставления очень ей нужны. Помоги матери Софи измениться в лучшую сторону. Благослови наших адвокатов и надзирателей. Смилуйся над нами, Господи, и убереги нас всех ото зла. Аминь!»

— Аминь, — прошептала я.

Глава 29

Среди ночи Мария услышала крик Саймона. Полусонная, она вскочила с постели и в холле натолкнулась на Фло, которая бежала к ней.

— Ему снится кошмар, — сказала девочка. В ее широко распахнутых глазах застыл страх.

Вместе Мария и Фло поспешили к Саймону. Он метался по кровати, спеленутый в простыни, как мумия, его волосы намокли от пота. Рот мальчика был широко открыт, он кричал, не переставая.

— Саймон, — резко окликнула его Мария, чувствуя, как бешено колотится сердце у нее в груди. Она склонилась над ним, убрала влажные волосы со лба. — Саймон, дорогой, проснись! Все хорошо. Я здесь и Фло тоже.

— Я здесь, — дрожащим голосом подтвердила Фло.

Саймон высвободил руки из простыней и стал колотить воздух перед собой. Кулаком он ударил Марию в лицо — и в тот же момент перестал кричать, а потом открыл глаза.

Мария, не обращая внимания на боль, поцеловала его в лоб.

— Привет, Саймон, — прошептала она.

— Он душил ее, — глухо произнес Саймон. — Или они оба душили меня.

— Это был просто сон, — сказала Мария. — Все уже закончилось.

— Я не знал, где мама, а где я, — заметил мальчик. — Сначала знал, а потом мы стали как один человек. — Он расплакался.

Мария задрожала и обняла племянника крепче. Его глаза были широко открыты, но он, казалось, не узнает ни ее, ни сестру. Фло прижалась к ним.

— Ты уже проснулся, да? Проснулся, Саймон? — спрашивала она.

Саймон не отвечал. Его тело словно одеревенело. Мария спела ему колыбельную, поглаживая ребенка по спине, и постепенно он расслабился. Когда Мария поняла, что мальчик спит, она тихонько положила его на кровать. Ее сердце все еще бешено колотилось.

— Можно мне поспать с тобой? — прошептала Фло.

— Разве тебе не будет удобнее в твоей кроватке? — спросила Мария.

Фло смотрела на нее снизу вверх умоляющим взглядом.

— Что, если его кошмар передастся мне, пока я буду спать?

— Так не бывает, — ответила Мария. — У каждого человека собственные сны.

— Иногда бывает. Такой же кошмар мне приснился вчера. Наверное, я передала его Саймону.

— Не думаю, что это так. Но, наверное, тебе нужно рассказать об этом доктору Миддлтон, когда ты в следующий раз пойдешь к ней, — сказала Мария. Она разрешила Фло спать с ней в эту ночь. Сама она так и не уснула — болела щека, а в ушах стояли крики Саймона. Фло лежала рядом, сладко посапывая, но на рассвете она начала метаться, и Мария испугалась, что девочке тоже приснился плохой сон, а потом Фло помочилась в постель.

Утром Саймон ничего не помнил о своем кошмаре. Когда Мария и Фло стали спрашивать его, он ответил «нет»; ребенок был потрясен тем, что мог совершить такой невероятный поступок — ударить тетку — и не запомнить этого.

— Тебе больно? — спросил Саймон, озабоченно нахмурив лоб.

— Не очень, — ответила Мария, касаясь подбитого глаза. В последний раз фингал у нее был в младших классах — Софи задела ее по лицу прыгалками.

— Прости меня, — сказал Саймон.

— Ничего, — успокоила его Мария, — все в порядке.

Она чувствовала себя беспомощной и готова была разрыдаться. Ей хотелось избавиться от племянников, их ночных кошмаров и недержания мочи, их психологов, их бесконечных потребностей. Она хотела, чтобы кто-нибудь ее утешил, сказал, что она отлично справляется, что им гораздо лучше с ней, чем без нее. Потом ей захотелось, чтобы дети просто исчезли. Ей было стыдно за это желание, однако она не могла побороть его.

Дети вытащили на крыльцо свои удочки. Они собирались отправиться на рыбалку. Из глубин кухонного шкафа Саймон достал коробку с рыболовными снастями. Там была целая коллекция крючков, свинцовых грузил, красно-белых поплавков, разноцветных наживок: серебристых, розовых, зеленых — в форме червяка; к тем из них, которые использовались раньше, кое-где пристали засохшие водоросли. Там же лежал тонкий филейный нож с прилипшей к нему тусклой рыбьей чешуей. Саймон и Фло разложили содержимое коробки на ступеньках, чтобы выбрать подходящую наживку.

— Если мы поймаем рыбу, приготовим ее на обед? — спросила Фло.

— Конечно, — ответила Мария. — Разведем огонь и поджарим ее на гриле.

— В прошлый раз мы ловили на «Кастмастера», вот эту большую серебристую штуку, — сказал Саймон.

— Эту? — с сомнением в голосе спросила Фло. Она подняла вверх трапециевидную приманку длиной около двух дюймов, серебристую с одной стороны и синюю с другой. По сравнению с остальными, кричаще-яркими, она выглядела весьма элегантной.

— Ну да, на нее, — ответил Саймон.

— Похожа на маленькую рыбку, — заметила Фло.

— Совершенно верно, — сказала Мария, гордясь дарвиновским чутьем племянницы. — Большие рыбы, например окунь, едят маленьких, поэтому в наших краях многие ловят на «Кастмастера». Ты знаешь, что такое «пищевая цепочка»?

— Нет, — ответила Фло.

— Это когда в школе на День благодарения собирают еду для бедных? — предположил Саймон.

— Нет, это называется благотворительностью, — сказала Мария с улыбкой, жалея о том, что Софи нет с ними и она не слышит этого. — «Пищевая цепочка» начинается с планктона — микроскопических растений и животных, обитающих в море. Ими питаются самые мелкие рыбки, а их потом едят просто мелкие. Большие рыбы едят рыб поменьше.

— А потом мы едим больших рыб, — сказала Фло.

— А потом акулы едят нас! — добавил Саймон.

— Один раз папа видел большую белую акулу, — сказала Фло, положив одну руку на скрещенные ноги Марии. Она опустила голову на колени тетки, чтобы та поиграла с ее волосами.

— Правда? — спросила Мария. — Когда рыбачил возле Монтока?

— Нет, прямо здесь, возле пляжа Хатуквити, — горячо перебил ее Саймон. — Как раз когда мы купались! Мы с мамой и Фло плавали, а папа стоял на берегу и кричал нам, чтобы мы вылезали. А когда мы вылезли, он сказал, что большая белая акула плавала рядом с нами!

— Она нас чуть не съела, — заметила Фло. Она снова сосала свой большой палец.

Мария не знала, что сказать. Она живо представила себе эту сцену: Софи с детишками весело плещется в воде, а Гордон стоит на берегу, чувствуя себя покинутым, и думает, как испортить им удовольствие. Она не сомневалась, что это произошло в сентябре — октябре, когда на пляже практически нет людей, и, значит, никто, кроме членов семьи, не мог услышать его. И только Софи, еще один взрослый человек, могла понять, что он сделал.

— Почему мы не можем увидеться с мамой? — спросила Фло и расплакалась.

— Она вас любит, — аккуратно начала Мария, — но боится, что вам будет тяжело навещать ее в тюрьме.

— Она больше не хочет нас видеть, — сказал Саймон. — Так что забудь об этом.

— Нет, она хочет, — возразила ему Мария, хотя сама не верила своим словам.

Дети забыли про коробку со снастями и уселись порознь, свесив ноги с крыльца. Боковым зрением Мария заметила, как «Алисия» входит в бухту, и почувствовала, что у нее по спине от облегчения побежали мурашки.

Дункан подвел шлюпку к пирсу и заглушил мотор. Мария с детьми смотрели, как он бросает швартовы.

Саймон обернулся и через плечо бросил на Марию недоумевающий взгляд.

— В чем дело? — поинтересовалась она.

— Почему он приехал? — встревоженно, спросил Саймон.

— Я его пригласила, — ответила Мария.

— Он повезет нас на рыбалку на лодке?

— Думаю, да, — ответила Мария.

— Тогда я не поеду.

Саймон поднялся на ноги и пошел к двери.

— Саймон, — позвала Мария, — объясни, что случилось?

— Просто мне расхотелось рыбачить, — сказал Саймон.

— Он боится отплывать далеко от берега, потому что там акулы, — завизжала Фло. — Боится, что они потом ему приснятся.

— Неправда! — возразил Саймон.

Дункан помахал им рукой, идя по направлению к дому.

— Я же сказал, мне расхотелось рыбачить.

— И мне, — сказала Фло.

— Привет, Саймон. Привет, Флосси, — произнес Дункан. Стоя рядом с Марией, он, нахмурившись, разглядывал ее синяк. — Что случилось?

— Я ударил ее во сне, — сказал Саймон, напуганный. — Я не нарочно!

— Конечно, не нарочно, — подтвердила Мария, пытаясь успокоить его.

— Уверен, что все произошло случайно, — сказал Дункан.

— Я в порядке, — заметила Мария. Голос ее дрожал.

Дункан заглянул ей в глаза и понял, насколько она расстроена. Он подмигнул ей, давая понять, что на некоторое время берет детей на себя.

— Что это у вас здесь? — спросил Дункан, склоняясь над наживками. Поскольку никто не ответил, он взял одну и стал рассматривать.

— Мы собирались удить на «Кастмастера», — с сомнением в голосе произнес Саймон. — Только я не думаю, что нам надо плыть на лодке.

— Хорошая мысль, — сказал Дункан. — Когда я подплывал, я видел целый косяк окуней прямо здесь, в бухте. Что, если нам порыбачить с причала?

Лицо Саймона просветлело. Он смотрел, как Дункан собирает удочки, несколько наживок и ведерко.

Мальчик шагнул вперед, взял свою удочку из рук Дункана и пошел вперед, к причалу.

— Ты идешь, Флосси? — спросил Дункан.

— Иду, — откликнулась Фло.

— А ты не пойдешь с нами, тетя Мария? — поинтересовался Саймон.

Мария подумала, что ей надо бы присоединиться к ним и проследить, чтобы все прошло хорошо. Однако мысль о том, что она будет рыбачить, вместо того чтобы изучать свои полевые заметки и предметы, найденные в захоронении, заставила ее ощутить сильное разочарование.

— Может, дадим тете Марии закончить с ее работой? — предложил Дункан авторитетным тоном хорошего отца. — Что вы скажете, если мы пойдем и поймаем для нее большую рыбу?

— Если она не против, — сказал Саймон, глядя на Марию.

— Это было бы замечательно, — отозвалась она с улыбкой и кивнула, предлагая племяннику последовать за Дунканом. Саймон улыбнулся в ответ и поспешил присоединиться к Дункану и Фло.

Однако Мария никак не могла сосредоточиться. Она поняла, что ей нужно поскорее увидеться с сестрой, и поехала в тюрьму.

— У меня проблема с детьми, — сообщила Мария, когда Софи вошла в комнату для свиданий.

Софи выглядела растерянной, словно только что пробудилась ото сна.

— Прошлой ночью Саймону приснился кошмар. Никогда раньше не слышала, чтобы кто-нибудь так кричал. — Мария прикоснулась рукой к лицу. — Это было так страшно! Он ударил меня, во сне.

— А что ему снилось?

— Вы с Гордоном.

Они замолчали, каждая ждала, что другая продолжит.

— Ты ничего не скажешь? — спросила наконец Мария.

— Он рассказал еще что-нибудь? Что мы делали?

— Душили друг друга. — Мария замолчала, глядя прямо в лицо сестры. — Думаю, все усугубляется еще и тем, что ты не хочешь видеться с ними.

— Я не хочу, чтобы они видели меня здесь, — произнесла Софи.

— Господи, ты говоришь в точности как Хэлли, — сказала Мария. — Она не хочет видеть тебя здесь, а ты не хочешь, чтобы дети увидели здесь тебя. Проблема в том, что ты все равно здесь!

— Душили друг друга, — медленно отозвалась Софи, как будто прислушиваясь к своим ощущениям.

— Я не смогу выносить это долго. — Мария почувствовала, как у нее начинает кружиться голова. — Я понятия не имею, что с ними делать. Они ходят к доктору Миддлтон, но как узнать, помогает ли она им? Я не справляюсь со своей работой и, по-моему, не справляюсь с детьми.

— Сделай глубокий вдох, Мария, — ласково сказала Софи. — Опусти голову между коленями.

Мария последовала совету; кровь прилила к ее глазам. Она подняла голову и посмотрела на сестру.

— Скажи, что мне делать?

— Ты все делаешь правильно, — продолжала Софи. — С тобой им живется лучше, чем с кем бы то ни было еще.

— Им нужно увидеться с тобой, — сказала Мария.

— Я подумала, что они могли бы прийти на концерт, — заметила Софи, отводя взгляд.

— Какой концерт?

— О, дурацкая затея администрации тюрьмы. Думаю, это делается для того, чтобы мы не чувствовали себя ни на что не годными и обнаружили в себе скрытые таланты. Бесс будет показывать карточные фокусы.

— Ты могла бы спеть, — предложила Мария.

— Я не буду петь, — ответила Софи, и ее глаза наполнились слезами. Она попыталась утереть их указательными пальцами, но слезы так и текли у нее по щекам. — Каждую ночь во сне я вижу своих детей. Как мы живем счастливой семьей, все вместе, в городке вроде Хатуквити, только в Австралии или где-нибудь еще.

— Послушай меня! Слушай! — повысила голос Мария. — Это все фантазии. Фантазии и сны. Реальность заключается в том, что у тебя двое замечательных детей, которые нуждаются в тебе. А мне с ними не справиться. Ты меня слышишь, Софи?

— Я слышу, — сказала Софи сквозь слезы.

— Тогда расскажи мне все, чтобы я знала, с чем мне предстоит столкнуться. Они видели, как ты убила Гордона? Что вообще они знают?

— Все, — сообщила Софи.

— Все? — спросила Мария, и у нее перехватило дыхание.

— Да, все.

Сестры посмотрели друг на друга; их молчание нарастало, пока не стало почти осязаемым. Софи опустила взгляд на свои руки и начала рассматривать обломанные ногти. Потеребила нитку, торчавшую из левого рукава платья. Потом подняла глаза.

— Они видели, как я застрелила Гордона, — сказала она.

— Софи? — отозвалась Мария, потому что сестра вдруг замолчала.

— Я сделала это у них на глазах. Они смотрели телевизор, а потом услышали, как мы кричим друг на друга. Обычно я никогда не кричу. Просто слушаю. Поэтому, наверное, они и переполошились, услышав мой голос. Они прибежали в спальню. У меня в руке был пистолет — Гордон стоял, прислонившись к стене возле окна, там, где висит фотография Хатуквити в двадцатые годы.

Она посмотрела на сестру, чтобы убедиться, поняла ли она, о каком месте идет речь. Мария кивнула.

— Я сказала детям отойти и выстрелила. Я знала, что они стоят рядом, но мне было наплевать. Я выстрелила пять раз. Саймон кричал и просил меня остановиться. Фло обнимала меня за колени и плакала. Когда я перестала стрелять, они не произнесли ни слова. Молчали как рыбы. Они забрались к нам на кровать — она была вся смята, потому что мы с Гордоном лежали на ней. За час до этого мы занимались любовью. — Софи рассмеялась, но смех перешел в рыдание. — Они смотрели, как я, с плачем и воем, выкидывала тело их отца из окна.

Мария вспомнила, как нашла детей в кровати: они смотрели на следы крови и волос Гордона на стене.

— Почему ты сделала это, Софи? — прошептала она.

Софи нетерпеливо потрясла головой:

— Потом я пошла к реке. Я оставила детей одних, в комнате, в которой только что убила их отца, на целых полчаса. Я словно потеряла рассудок. Я хотела поскорее отделаться от пистолета, спрятать улики. Ты знаешь, где я его выбросила?

— Знаю. Возле нашего каменного сердца.

— А потом я вернулась домой и увидела Гордона, лежащего на дороге. Это последнее, что я помню, до тех пор, пока ты не приехала. Я даже не помню, как позвонила тебе.

— Почему ты сделала это? — снова спросила Мария.

Софи проигнорировала ее вопрос.

— Теперь ты понимаешь, почему я не хочу видеть детей? После всего, через что они прошли из-за меня?

Мария кивнула:

— Я понимаю. Но ведь они сами хотят повидаться с тобой — это все меняет.

Софи пожала плечами:

— Иногда я думаю, что они простили бы меня, если бы знали, через что мне пришлось пройти. Но я знаю, что это невозможно.

— Не так уж невозможно, — заверила Мария.

Софи усмехнулась:

— Какая глупость, этот тюремный концерт. Мы, шайка убийц и грабительниц, должны будем петь и танцевать.

— Недавно я вспоминала, как ты пела «Лунную реку», — сказала Мария. — Однажды ночью, когда жара нам не давала заснуть.

— Это было так давно, — отозвалась Софи со слабой улыбкой.

Мария хотела, чтобы сестра продолжала говорить. Ей нужно было узнать все.

— Я должна признаться тебе кое в чем. Помнишь ту красивую маленькую богиню, которую ты мне подарила? Я продала ее.

— Я знаю.

Удивленная, Софи подняла глаза.

— Я наткнулась на нее в Блэквуде, — объяснила Мария. — И подумала, что ты потратила деньги на платье, в котором была на празднике у Эда и Гвен. — Марии не терпелось вернуться к разговору о той ночи, когда Софи убила Гордона.

— Нет, — сказала Софи. — На них я купила пистолет.

На несколько секунд Мария замерла, пытаясь переварить эту новость.

— Ты меня слышала? — спросила Софи.

— Ты сказала об этом Питеру? Или Стиву?

— Нет. Об этом знаешь только ты, — мягко произнесла Софи. — И ты никому не скажешь.

— Где ты его купила? — спросила Мария.

— У одного знакомого из Стэмфорда. Торговца антиквариатом.

— Пистолет старинный? — поинтересовалась Мария, почувствовав, что сестра пытается избежать этой темы.

— Нет, новый. Он продал мне его просто так, без документов. Полицейские решили, что пистолет принадлежал Гордону. Будто тот хранил его в своей тумбочке на случай ограбления. Но у Гордона в жизни не было оружия.

— Почему какой-то парень вдруг продал тебе незарегистрированный пистолет? — спросила Мария.

Софи поджала губы — на ее лице появилось насмешливое выражение.

— Потому что у нас и раньше были дела. Я кое-что продавала ему.

— Вещи, которые ты крала?

— Да, Мария. Вещи, которые я украла, — подтвердила Софи, и ее голос дрогнул. — Боже, ты такая безупречная. Ты никогда не делала ошибок, всегда твердо стояла на ногах. Почему бы тебе не поехать домой и не приготовить невероятно полезный обед для моих детей?

— О чем ты? Какой обед? — спросила Мария, растерянная и взбешенная. — Это ведь ты у нас знаменитая хозяйка! Мамин серебряный соусник ты продала, чтобы купить трюфели? Или еще что-нибудь к столу? Ты считаешь, что так было нужно?

— Нет. На самом деле я так не считаю, — сказала Софи. Она подняла голову и теперь смотрела прямо в лицо сестры. — Мне все равно, что ты думаешь обо мне.

Мария ничего не ответила.

— Давай, сознайся, что ты обо мне думаешь. Облегчи душу. Тебе станет лучше, вот увидишь. А заодно скажи, что обо мне думают Хэлли, Питер и Нелл — все эти безупречные люди.

Потрясенная, Мария смотрела на сестру.

— Неужели ты считаешь, что мы все против тебя?

— Тебе лучше уйти, — произнесла Софи. — Думаю, Дункану уже надоело сидеть с детьми.

— Ответь мне только на один вопрос, — сказала Мария. — Что заставило тебя купить пистолет? Ты уже тогда планировала?..

Софи покачала головой:

— Мне просто захотелось его иметь. Для защиты. Вот и все. В ту ночь, когда я схватила пистолет и вошла в нашу комнату — это было как во сне. По крайней мере мне так казалось.

— Ты сказала, что купила пистолет для защиты, — заговорила Мария, пытаясь поверить в слова сестры. — Что же он сделал той ночью? Почему ты решила защищаться таким образом?

— Он причинил мне боль, Мария, — слабым голосом призналась Софи. — Давай сойдемся на этом. — Она посмотрела на дверь, словно хотела, чтобы надзирательница увела ее отсюда.

— Ты сказала, вы как раз перед этим занимались любовью. Это тогда он причинил тебе боль?

Софи долго молчала.

— Как же так вышло? — спросила она, обращаясь сама к себе. Потом подняла глаза. — Ты никогда не позволяла мужчинам причинять тебе боль, так ведь?

— Нет, — ответила Мария.

— Поначалу это совсем не плохо. Своего рода наслаждение. Он связывал меня и говорил, что будет мучить, но это означало, что он долго ласкал меня, прежде чем я кончала. Это было восхитительно. Тебе этого не понять.

Мария ничего не сказала. Она думала о той ночи с Дунканом, когда он попросил ее лежать, а сам ласкал и целовал все ее тело.

— Но потом он держал меня связанной все дольше и дольше, щипал, делал мне больно. У меня остался шрам… он сказал, что хочет поставить мне клеймо, чтобы ни один другой мужчина…

Мария была в ужасе.

— Так вот что он сделал с тобой той ночью? Поставил тебе клеймо?

Софи покачала головой:

— Нет, это было давным-давно. В ту ночь он меня и пальцем не тронул.

— Но ты сказала, он причинил тебе боль!

Мария знала, что Софи часто лгала ей, но здесь было что-то другое, более страшное. Она почувствовала головокружение, ее затошнило.

Софи смотрела прямо ей в глаза. Она сложила руки на груди, словно показывая, что разговор окончен.

— Я лучше пойду, — неловко сказала Мария, поднимаясь из-за стола. — Ты позволишь завтра привести детей? Пожалуйста!

— Только не завтра, — попросила Софи. Она явно испытывала облегчение от того, что Мария собралась уходить. — Но ты поцелуй их за меня. И передай, что я люблю их.

— Я всегда так делаю, — сказала Мария. Она не могла себе представить, что же сделал Гордон той ночью, если это было хуже всего, что сестре пришлось пережить раньше.

Мария шла по пирсу в глубокой задумчивости, словно часть ее осталась в тюрьме. Саймон и Фло сидели рядом с Дунканом, а он пристально наблюдал за водой у их ног. Мария посмотрела вниз и увидела, что там полно рыбы. Возле пирса вилась стайка полосатых окуней, рядом плавали черные рыбки, которых они называли «тиграми».

— Мы ничего не поймали, — грустно произнес Саймон.

— Да, мы в пролете, — подтвердил Дункан. Он посмотрел снизу вверх на Марию, пытаясь прочитать ее чувства по глазам. Потом поднялся на ноги и обнял ее. — В бухте полно макрели, но мы не поймали ни одной. Приманки слишком большие.

Они с Марией направились к дому, оставив детей дожидаться клева.

Шагая рядом с Дунканом, Мария внезапно подумала об Альдо. За время их брака он хорошо изучил семью Дарков, в которую вошел еще до свадьбы Софи и рождения их с Гордоном детей. После всех ужасов, жестокости и лжи ничто не могло потрясти ее сильнее, чем рассказ Софи о том, как муж поставил на ней клеймо и она позволила ему сделать это. В голове у нее все перепуталось. Что это было за клеймо? Как Софи вытерпела боль? Она представляла себе все новые подробности и никак не могла рассказать об этом Дункану.

— Что она сказала тебе? — спросил он.

— Она не хочет их видеть, — с отчаянием в голосе ответила Мария. Рука Дункана на ее плече показалась ей чужой. Она высвободилась из его объятий и почувствовала, что не может смотреть ему в глаза.

— Что еще она сказала? — поинтересовался Дункан.

— Я не могу об этом говорить, — ответила она. — Я хочу рассказать, но еще больше хочу сесть с тобой в лодку, уплыть в море и никогда не вспоминать об этом.

— Мы можем сделать это, — сказал Дункан, снова обнимая ее. — Но, по-моему, будет лучше, если ты поговоришь со мной.

Мария посмотрела ему в лицо. От солнца он прищурил глаза; сейчас Дункан напоминал ей настоящего морского капитана.

— Я с тобой говорю, — сказала она.

— Нет. Ты говоришь, что расстроена, но не объясняешь почему. Ты не рассказываешь никаких подробностей. Ты говоришь, что тебе трудно управляться с детьми, но не пытаешься ничего изменить. Ты говоришь, что переживаешь из-за сестры: мол, она была такой хорошей девочкой, а теперь оказалась в тюрьме.

— А что еще мне говорить? — воскликнула Мария. Она смотрела, как рыбацкий кораблик шел по проливу между островами Подзорной трубы и Маленькой раковины, таща за собой корзины для ловли лобстеров, и мечтала о том, чтобы вернуться на раскопки. Как замечательно было бы снова начать работать, прямо сейчас: разметить захоронение на квадраты, тщательно изучить все находки, разгадать эту загадку.

— Начни с детей, — предложил Дункан, гладя ее по волосам. — Расскажи, как тебе тревожно из-за того, что Саймон никогда не улыбается, а Флосси постоянно сосет палец. Что Саймону всего десять, а он отрывает ноги у живых крабов.

— Он это делал? — спросила Мария, и сердце подскочило у нее в груди.

Дункан кивнул:

— Я поймал одного, хотел использовать как наживку, и прежде, чем я его убил, Саймон стал отрывать у него ноги.

— Боже, и этот кошмар, который приснился ему ночью… — сказала Мария.

Они снова сидели в креслах; Дункан протянул руку и коснулся ее пальцев.

— Мария! Я хочу тебе помочь.

В семье Дарков проявлять свои чувства всегда было опасно, они предпочитали скрывать их от окружающих и друг от друга. Сейчас Мария дрожала, не в силах и дальше сдерживать себя.

— Сегодня Софи созналась, что дети видели, как она убила Гордона, — с трудом произнесла Мария. — Фло обнимала ее за колени, когда она стреляла.

— Господи боже мой! — сказал Дункан, снова обнимая ее.

— Они видели все. И если Саймон мучает крабов, то это потому, что он видел, как его отец мучил его мать. Один раз я тоже видела. Как-то вечером я зашла к ним в спальню и увидела Софи с удавкой на шее. А сегодня она сказала… сказала… — Мария не находила в себе сил продолжить, рассказать о том, как Гордон заклеймил ее. Она вспомнила, что сначала Софи нравилось, когда ее связывали, и подумала, в какой момент они перешли черту.

— Неудивительно… — произнес Дункан.

— Что неудивительно? Что она его убила? — спросила Мария. — Она любила его! Вот что самое страшное во всей этой истории. Любила даже после всего того, что он с ней сделал.

— И ты не могла помочь ей, — сказал Дункан. В его голосе была такая нежность, что Мария не удержалась.

— Нет, — открылась она и заплакала.

Дункан съездил в город, купил филе макрели, а Мария приготовила ее с сидром — рецепт, которому ее научила одна француженка-археолог на раскопках в Гастингсе. Пусть они не поймали рыбу собственными руками, но по крайней мере видели, как она плавает у причала — так что дети ели с большим удовольствием. Рыбалка утомила их, и они еще засветло улеглись спать, послушав всего одну сказку.

— Ты в порядке? — спросил Дункан. Мария попыталась улыбнуться, он заметил это и пальцем прикоснулся к ее губам. — Не отвечай, — сказал он. — Я знаю, что нет.

— Нет, — прошептала она.

Он смотрел на нее своими карими глазами, полными тревоги и сочувствия. Она вздрогнула при мысли о том, что никто и никогда не смотрел на нее так. В их семье все любили друг друга — проблема была в том, что они не умели показывать это.

Дункан шагнул к ней; ее глаза были полны слез.

— Я хочу обнять тебя, — сказал он.

— Не могу, — ответила Мария. Она закрыла глаза; в этот момент ей казалось, что жизнь течет слишком быстро. Мир вертелся прямо у нее под ногами. Как другим людям удавалось удержаться и не улететь в космос? На ее ресницах дрожали слезы. Она горевала по всей своей семье, по людям, которых любила. Знала ли она их по-настоящему? Позволила ли им по-настоящему узнать ее? А если не им, то хоть кому-нибудь?

— Столько всего случилось с тех пор, как ты вернулась домой, — произнес Дункан. — Но твоей вины в этом нет.

— Кое в чем я все-таки виновата, — сказала она.

— Например?

— Я не придавала значения многим вещам, — ответила Мария. — А они оказались очень важными. Я не понимала, что делает с нашей семьей стремление все держать в секрете. И я… — Она замолкла, глядя ему в глаза. — Я увела тебя из семьи.

— Это не ты, — ответил Дункан. — Все случилось гораздо раньше.

Сердце Марии заколотилось в груди — ей так хотелось поверить ему. Сейчас, когда она видела, как распадается ее собственная семья, мысль о том, что она разрушила другую, была ей невыносима.

— Мы с тобой похожи, — сказал Дункан. Никогда еще она не слышала, чтобы он говорил так серьезно.

— В чем?

— Мы оба боимся близости с другими людьми. Мой брак тому примером…

— И мой, — прошептала она.

Только сейчас Дункан взял ее за руку.

Мария судорожно сглотнула. Их пальцы переплелись, он повел ее вниз по ступеням. Трава под ее босыми ногами была влажной и прохладной. Листья шелестели у них над головой под порывами ветерка, налетавшего с островов Духов. Дункан стоял так близко, что она ощущала тепло его тела. Мужчина поднял ее руку и приложил к своему сердцу; кончиками пальцев она ощутила его ровное биение.

— Вот какой близости я хочу с тобой, — сказал он.

— И как нам этого достичь?

— Придумаем.

Глядя на него, Мария заметила падающую звезду. Она сверкнула на черном бархате неба, но Мария смотрела только в знакомые глаза. Они были необузданные, полные страсти и желания. Стоя во дворе своего дома, Мария думала о том, что ей пришлось объехать полмира, чтобы найти мужчину, которого она знала всю жизнь. Его сердце нетерпеливо стучало под ее ладонью.

— Как у нас получится то, что никогда не получалось раньше?

— На этот раз друг у друга есть мы, — прошептал он.

И она знала, что это правда.

Они вошли в дом и поднялись по ступеням. Зайдя посмотреть, как там дети, Мария не удержалась и поцеловала каждого в лоб. Они спали так крепко, что даже не пошевелились.

В спальне Дункан уложил ее на кровать.

— Я люблю тебя, Мария, — тихо произнес он.

— А я тебя, Дункан, — прошептала она в ответ.

— Теперь, для разнообразия, кто-то должен позаботиться о тебе, — сказал Дункан, расстегивая пуговицы на ее рубашке. Мария хотела лежать спокойно, но не смогла. Она провела руками по его спине и притянула Дункана к себе. Его лицо, склонившееся над ней, улыбалось, и они поцеловались. Целуя Дункана, Мария думала о том, как здорово они подходят друг другу: он хотел, чтобы она расслабилась и позволила ему позаботиться о ней, а она, не привыкшая к такой заботе, хотела доставить ему наслаждение, — и вот теперь мужчина выгибался и стонал, как будто никто до нее не делал этого с ним.

Хороший археолог, работая на раскопках, не оставляет после себя следов. Хороший археолог пробирается сквозь пыль веков, как вор-домушник: бесшумно, весь в черном, на бархатных лапах. Дункан задремал, а Мария, устроив голову у него на груди, лежала без сна, глядя, как лунный свет серебрится на старых стенах дома, спрашивая себя, не слишком ли поздно оставить прошлое за спиной.

Глава 30

В один из дней, когда Нелл повела Саймона и Фло вместе с Энди на пляж, Мария пригласила мать прокатиться на лодке. По этому случаю Хэлли нарядилась как Кэтрин Хэпберн в «Королеве Африки»: на ней была широкополая соломенная шляпа, перевязанная шифоновым шарфом, поверх легкой рубашки и брюк развевалось нечто вроде халата. Не хватало разве что зонтика от солнца.

— Обожаю кататься на лодке, — сказала Хэлли, усаживаясь на баке. — Надо бы почаще выбираться.

Мария завела мотор и отшвартовалась от пирса. Она знала, что таким образом Хэлли прозрачно намекает на то, что ей давно следовало пригласить мать на прогулку.

— Может, сплаваем к островам Духов?! — крикнула она.

— Только сначала давай пройдем мимо заповедника Лавкрафта — я хотела помахать Джинджер Тэлискер. Она должна быть там, наблюдать за тем, как гнездятся лебеди.

Медленно, почти не оставляя следа на поверхности воды, шлюпка шла по заросшему камышами проливу к заповеднику. У излучины они спугнули серую цаплю, стоявшую на шишковатой ноге: птица взмахнула своими широкими крыльями и медленно полетела прочь. Мария посмотрела вниз: в воде было полно водорослей зостеры. Мотор стучал, делая беседу невозможной. Пара скоп кружилась у них над головами, возле отмели порхали зуйки. На поверхности воды появились небольшие волны. Мария все время думала о Дункане.

Хэлли наморщила нос.

— Давай-ка выбираться отсюда, — крикнула она. — Мне не нравится запах отлива!

У Марии появилось странное ощущение: как будто она взяла на прогулку своего старшего ребенка. Отлив… Хэлли никогда не могла принять природу или смириться с ней.

Заложив петлю, Мария вывела шлюпку с болот и направилась к острову Подзорной трубы.

— Здесь я провожу раскопки, — сказала она, бросая якорь в бухте острова.

— Этой индейской могилы, которую ты нашла? — спросила Хэлли, делая вид, что она страшно заинтересована. — Неудивительно, что эти острова назвали островами Духов.

— Не хочешь посмотреть? — спросила Мария, заранее зная, что мать откажется.

— Мне не нравятся кости, — ответила Хэлли. — Может, просто посидим в лодке? Так приятно покачаться на волнах.

Мария оперлась о планширь, глядя на захоронение. Она накрыла могилу полиэтиленовым тентом, но смогла рассмотреть только его уголок.

— Как дела у твоей сестры?

— Софи? Нормально, — сказала Мария.

— Это хорошо, — после долгой паузы произнесла Хэлли.

Но, поскольку она сама подняла эту тему, Мария решила продолжить.

— На самом деле она совсем запуталась. Она не разрешает детям навещать ее, и они в полном отчаянии. Ты ведь понимаешь, в чем тут дело, да?

— Почему ты решила, что я понимаю? — поинтересовалась Хэлли.

— Потому что ты сама не навещаешь Софи. Ты боишься, что это будет «слишком тяжело». Вообще-то, оно так и есть.

— Это очень тяжело? — спросила ее мать. — Тогда почему ты ходишь?

— Одно то, что ты задала мне этот вопрос, означает, что мне не стоит даже пытаться на него ответить, — тихо произнесла Мария. Ей хотелось поскорее положить конец этой прогулке; она начала поднимать якорь. Жизнь с Хэлли была похожа на катание по тонкому льду: все беззаботно скользили до тех пор, пока кто-нибудь не проваливался под воду. Тем хуже для него — Хэлли, с присущей ей элегантностью, спокойно проносилась мимо.

— Брось этот канат и скажи мне то, что хочешь сказать, — потребовала Хэлли.

— Я пыталась объяснить это в ту субботу, у тебя на кухне. Софи нуждается в тебе — что может быть проще!

— Я думала об этом, — сказала Хэлли со своим обычным царственным видом, но в следующую минуту он улетучился. Она сгорбилась, закрыв глаза трясущимися пальцами, и разрыдалась.

Может быть, оттого, что они оказались в полном одиночестве, она позволила себе плакать в полный голос, не сдерживая всхлипов.

— Мама? — обратилась к ней Мария, спустя несколько минут. Она стояла рядом с Хэлли, но не касалась ее. — Мама!

Всхлипы стали глуше; чайки, кружившие над островом Маленькой раковины, вторили им, и их крики звучали зловеще. Мать подняла на Марию свои усталые глаза.

— Что я сделала не так? — спросила она.

— Я не знаю, — ответила Мария. Она понимала, что Хэлли нужно прощение, но сама не могла простить ее.

— Ты сводишь меня? — тихим голосом попросила Хэлли. — Повидаться с ней?

— С ней? — спросила Мария. Сердце заколотилось у нее в груди.

— С Софи, — сказала мать.

— Да, — ответила Мария. Вытащила якорь на бак и встала к штурвалу.

— Приветствую, друзья, и добро пожаловать! — воскликнула Софи, завидев Хэлли.

— Здравствуй, дорогая! — отозвалась Хэлли. Казалось, ей пришлось сделать физическое усилие, чтобы не потянуться через тюремный стол обнять Софи, прикоснуться к ее волосам в поисках седины, означавшей, что в заключении дочь начала стареть. — Ты так похудела!

— У нас здесь действует клуб «Весонаблюдателей», — пошутила Софи. — Разумная диета в сочетании с упражнениями.

— Ты правда похудела, — сказала Мария, попытавшись тем самым придать комментариям Хэлли оттенок заботливости.

— Зачем нужны весы, когда есть Мария? — с нежностью спросила Софи. — Я всегда могу рассчитывать на нее, если мне понадобится получить оценку моего рациона.

— С тобой здесь хорошо обращаются? — спросила мать.

— Я в порядке.

— Судя по газетам, ты здесь что-то вроде знаменитости, — заметила Хэлли чуть ли не с гордостью.

— Ну да, громкое дело, — сказала Софи. — Избитая жена, которая решилась защищаться.

Хэлли неодобрительно опустила глаза. В воцарившемся молчании Софи поймала взгляд сестры.

— Как дети? — спросила она.

— Пошли на пляж с Нелл и Энди. Мне нужно кое о чем поговорить с тобой — это касается Саймона.

— Кажется, ты не хочешь говорить при мне, — уязвленная, сказала Хэлли.

— Нет, мама, останься, — попросила Софи. — Если, конечно, ты не против.

Хэлли поколебалась, словно не могла решить, стоит ей оставаться или нет. Потом устроилась поудобнее на своем стуле.

— На днях Дункан брал их на рыбалку, — начала Мария, бросив испытующий взгляд на мать, которая при звуке его имени нарочито выпрямила спину. — Он сказал, что Саймон отрывал ноги у краба.

— Саймон? — спросила Софи. Кровь отлила у нее от щек. — Отрывал ноги у краба?

— Так сказал Дункан. Это беспокоит меня… — присутствие Хэлли отвлекало Марию, и в то же время она испытывала смутное воодушевление. Ей хотелось, чтобы та получила представление о том, через что приходится проходить им с Софи.

— Он никогда так не делал, — произнесла Софи. — Саймон любит животных. В прошлом году он нашел в саду гусеницу и держал ее в бутылке, пока она не превратилась в кокон, из которого вылупилась бабочка-монарх. Она впервые взлетела у него с пальца.

— Мне не верится, что Саймон мог сделать что-то жестокое, — добавила Хэлли, недвусмысленно ставя под сомнение предложенную Дунканом версию событий.

— Но Дункан говорит, что он это сделал, — сказала Софи.

Мария почувствовала признательность за то, что сестра поддержала ее, хотя бы и в ущерб Саймону.

— На следующий день я спросила его, зачем он отрывал крабу ноги, он ответил, что краб все равно должен был умереть. Дункан собирался использовать его как наживку.

— Это очень плохо, — отозвалась Софи. Теперь ее лицо было совсем бледным. — Ты рассказала об этом доктору Миддлтон?

— Нет, но мы с ней встречаемся во вторник.

— Обязательно скажи ей, — произнесла Софи. Она теребила подол своего лилового платья, казалось, что напряжение в ее душе растет с каждой секундой. — И о кошмарах тоже. О господи…

— Дорогая, оставь свое платье в покое, — беспомощно сказала Хэлли. Софи выпустила из рук подол и с благодарностью улыбнулась матери.

«За что она благодарит ее? — подумала Мария. — За ее внимание? За поддержку?» Было очевидно, что Софи оценила замечание Хэлли.

— Что еще ей сказать? — спросила Мария.

— Решай сама, — ответила Софи, снова натянуто. — Сейчас ты знаешь о них больше, чем я. У меня нет даже права… — В голосе Софи слышалась враждебность.

— Мария очень хорошо заботится о них, — вступила Хэлли. — Тебе не о чем беспокоиться.

— И это должно меня утешить? То, что мои дети во мне не нуждаются? — тихо, угрожающим тоном спросила Софи.

— Конечно же они нуждаются в тебе, — опрометчиво произнесла Хэлли. — Дети всегда нуждаются в своей матери. Никто не любит ребенка больше, чем его мать.

Софи и Мария, подумав о собственном детстве, незаметно обменялись понимающими улыбками.

— Ты читала о концерте? — поинтересовалась Софи.

— О каком концерте? — переспросила Хэлли.

— Здесь будет концерт. Мы ставим его вместе с актерами из «Уайтхолла». Одного ты знаешь — Джеймс Корт.

— Он замечательно играл в той пьесе Мобли прошлым летом, — заметила Хэлли. — «Обыкновенная боль».

— Да, мы с Гордоном видели этот спектакль, — сказала Софи с такой обыденной интонацией, что Мария сразу же перенеслась из тюрьмы, над деревьями, в кухню Хэлли. Она, ее мать и ее сестра могли бы точно так же сидеть за большим дубовым столом и пить чай. — Как бы то ни было, — продолжала Софи, — он помогает нам в постановке концерта. Там будут песни, танцы, карточные фокусы — разные номера.

— Карточные фокусы? — с отвращением в голосе произнесла Хэлли. — Я не совсем уверена насчет этого.

— Это очень хорошие фокусы, — вскипела Софи. — Подожди, увидишь.

— Что ты имеешь в виду? Что значит «подожди, увидишь»? — подозрительным тоном спросила Хэлли.

— Ничего я не имею в виду. Ты приглашена, вот и все. Я приглашаю всю семью.

— Я думала, ты тоже будешь выступать, — сказала Мария.

— О, нет, — ответила Софи. — Я — костюмерша.

— Ты не поешь? — изумилась Хэлли.

Софи наклонилась вперед, уперев локти о стол.

— Если бы я пела, ты бы пришла? — спросила она.

— Я пришла бы, — ответила Мария.

Хэлли пожала плечами. Она посмотрела на роспись на дальней стене, заделанное решетками окно, на собственные руки. Однако неумолимый взгляд Софи преследовал ее. Наконец, она взглянула дочери прямо в глаза.

— Ну, давай, — усмехнулась Софи. — Скажи, ты пришла бы, если бы я пела?

— Думаю, пришла бы, — сказала Хэлли.

Мария забеспокоилась, не хочет ли Софи таким образом дать матери повод гордиться ею.

— Я не верю тебе, — заметила Софи.

— Вы, конечно, сейчас вцепитесь мне в глотку, — произнесла Хэлли, — но, по-моему, есть нечто непристойное в том, чтобы заключенные устраивали концерт. Уж простите, но это так.

— Да что ты? — воскликнула Софи.

— Я не имела в виду тебя, — сказала Хэлли, хлопая себя ладонью по лбу. Неподдельное страдание отразилось на ее лице. — Софи, я не ставлю тебя в один ряд с ними. Каждый вечер я молюсь за тебя.

— Это напоминает мне детство, — отозвалась Софи, стараясь, чтобы ее слова прозвучали легко, — ведь ты никогда не приходила ко мне на концерты. Я имею в виду в школе.

— Никогда не приходила на концерты? — спросила Хэлли. В ее глазах застыло изумленное выражение. — Я всегда ходила. И с нетерпением ждала каждого твоего выступления.

— Нет, — подтвердила Мария. — Ты не ходила. Никогда. Ты говорила, что тебе нужно заботиться о папе. Вместо тебя ходила я и сидела на местах для родителей.

— Ты ошибаешься, — твердо сказала Хэлли. И Мария увидела, что мать действительно верит в то, о чем говорит.

— Не знаю почему, но вы обе ошибаетесь. Я отлично помню, как гордилась тогда. И номера твои помню — попурри из Гершвина, арии Пуччини…

— Наверное, ты слышала, как я репетирую дома, — сказала Софи. — Все в порядке, я тебя не виню. Я только хотела спросить, почему… — Ее голос тоскливо умолк.

Софи слишком легко дала матери сорваться с крючка, но Мария не произнесла ни слова. Она видела страдание в глазах матери, видела, как постыдная правда затмевает ее идиллическое представление о прошлом.

— Моя Софи, — сказала Хэлли. — Никто и никогда не заботился обо мне так, как ты после смерти вашего отца.

— Никто и никогда? Даже твоя мать? — спросила Мария, вспоминая давние рассказы Хэлли. Хэлли и Софи так пристально смотрели друг на друга, что Мария ощутила укол ревности. Софи словно губка впитывала любовь матери, а Хэлли так и источала сочувствие.

— Моя мать меня обожала, — отозвалась Хэлли, — но она постоянно была занята. Люди говорили, что она устраивала лучшие праздники в Новой Англии. И еще она боролась за права женщин.

— Правда? Я этого не знала, — сказала Мария, заинтригованная.

— Да, это так. Она была против того, чтобы женщина сидела дома, занимаясь исключительно детьми и хозяйством. У меня была такая однообразная жизнь. Когда мы поженились, мама полюбила его, а он ее, по той простой причине, что любил меня. То же самое и я чувствовала к Гордону и Альдо, вы это знаете. Я была очень счастлива оттого, что вы нашли тех мужчин, которые вас очень любят.

Мария не осмеливалась взглянуть на сестру, а Хэлли продолжала говорить сдавленным голосом:

— Я казню себя за то, что не видела, что происходит с тобой, Софи. Мне нелегко об этом говорить. Надеюсь, ты не поймешь меня превратно, но я любила Гордона как родного сына. Честное слово.

— Я знаю, — сказала Софи. Краска понемногу возвращалась на ее лицо. Она положила одну руку на горло и не отрываясь смотрела на мать.

— Из-за этого мне в тысячу раз труднее. Я отдала этому мальчику свою любовь, в то время как он… он…

— Я знаю, — повторила Софи, прикоснувшись к руке Хэлли. Во второй раз за этот день Хэлли расплакалась. Разговор о Гордоне был Марии противен, однако она знала, как нелегко Хэлли рассказывать о ее глубоких и противоречивых чувствах. Она взяла мать за вторую руку, и Хэлли пожала ее пальцы.

— Мои девочки, — прошептала Хэлли.

Мария и Софи обменялись слабыми улыбками.

— Итак, — сказала Хэлли, — можем мы ожидать, что услышим в твоем исполнении какую-нибудь из арий Пуччини на этом концерте?

Слегка улыбнувшись, Софи покачала головой.

— Я не буду петь, — ответила она. — Я просто хотела знать, пришла ли бы ты, если бы я пела.

— Я бы пришла, — твердо произнесла Хэлли.

Но даже если мать и была уверена в своих словах, Мария сильно сомневалась, что в назначенное время она действительно оказалась бы на концерте.