Каменное сердце и мастер Гонтье

I

Левый берег

Два дня назад в двух кварталах отсюда поджигали костер. Много старых балок, сушеных еловых поленьев, сердобольные женщины заплатили палачу пару монет, чтобы тот разрешил им натыкать в щели солому. Так горело быстрее и жарче. Зачем это было нужно нищим старушкам, Пьер не знал. Зачем королю на костре жечь еретиков и убийц, он догадывался, но думать о том ему не хотелось. Милосердие нищих зачтется им после, а может, и нет. Ему все равно.

Пьер не кривил душой, на сожженных на площади ему было плевать. В Париже каждый день казнят то одного, то второго. А сколько из них ночами в подворотне встречает боком кинжал – таких давно уже никто не считает. Два дня назад воздух пах гарью, сожженным волосом, может, еще чем похуже. Сейчас пахнет помоями, мокрой землей из приоткрытой двери, уксусом, кислой тряпкой, которой толстуха вытирает крошки со старой скамьи.

– Еще! – крикнул Пьер. Он оттолкнул от себя кружку, чтобы хозяйка увидела. Пиво в этой захудалой таверне в три раза разводят водой, курица в похлебке настолько тощая и дрянная, что он старался не думать о том, что это может быть крыса.

Толстуха оглянулась, но подходить отказалась. Пьер в сердцах пнул ногой стул. Тот опрокинулся с грохотом. Здесь вперед не наливают и знают, что он на мели, а драться с громилой за стойкой он не полезет. Рука нащупала в кармане еще пару денье. Один был точно фальшивый, второй королевский. Разницы нет, серебра во втором лишь на толику больше, и это уже никого не смущает.

– Налей мне еще.

Он старался быть вежливым, но знал, что завтра его сюда уже не допустят. Придется снова браться за дело или искать себе другую таверну, еще хуже, чем прежняя.

Пьер Гонтье был молод, и еще два дня назад он числился подмастерьем. К вечеру того же дня он успел стать никем. Старый мастер почил, мир его праху, старому пьянице. Казнь рыцарей в тот же день на Сите не заботила Пьера нимало. Вчера опустили в землю, сегодня совесть шепнула, что неплохо бы выпить, сказать пару слов, но поминок не вышло. Ссора со старухой-кухаркой, дрянная похлебка. Впрочем, мастер Лакомб так и жил. Ему же так жить не хотелось, а за душой ни гроша, в старой лавке разруха, вонь такая, что целый день драить кривые склянки и миски. Стеклодувов поблизости не было, Пьер выдувал их сам. По первости так глупо боялся глотнуть в легкие раскаленную стеклянную массу. Пьеру двадцать три года, но он до сих пор похож на мальчишку. Два года провел в сердце Парижа, в Сорбонне – примерять на себя чужую фамилию было так просто, а затем его выгнали. Не дозволено, мол, Гонтье и прочим безродным бездельникам находиться в этих стенах. Даром, что был он лучше всех прочих.

Он оставил Сорбонну, но не вернулся домой. Не дело возвращаться после книг к коровам и уткам. В Париже грязи ровно столько же, сколько и в стойле, только в этой грязи и деньги найдутся. Отличие одно, да только весомое. Пару дней пробыл на окраине, пил беспробудно, ходил по девицам, которые лет сто таковыми уж не были, а потом ему и попался Лакомб. Первые дни работы на мастера Пьер думал, отчего тот не гниет, закованный где-то в камере в цепи. Лакомб пил, сквернословил весь тот знаменательный вечер, запускал тощую старческую пятерню в растрепанные грязно-серые пряди. А потом Пьеру Гонтье предложили работу. Он не помнил как и не помнил зачем, но наутро обнаружил, что сидит в каморке у старика, а тот что-то кряхтит над ступкой с селитрой. Голова гудела. Он насмешливо бросил, что ничего у того не получится. Тогда Пьер узнал, что рука у старика еще очень тяжелая, что голова гудеть перестанет не скоро.

Он платил ему, это верно. Допускал до книг на греческом и латыни. Греческий Пьер знал через слово, латынь – через два, впрочем, этого было достаточно. Иногда Лакомб под вечер приносил домой дохлых собак, заставлял искать сердце и легкие, крохотные железы размером не больше мизинца, и все говорил, говорил, Пьер все это слышал не раз. Откуда у него книги на греческом, откуда диалоги Платона, откуда столько банок и склянок, и порошков, и почему он кривится при слове «алхимия». Пьер тоже кривился. Но об этом Лакомбу знать ни к чему. Пьер не верил в магию, не верил в алхимию, не верил, что звезды на небе указывают что-то другое помимо пути морякам. В том, что он видел краем глаза в Сорбонне, магии нет. Нет ее и в Париже в палатках цыганок, поэтому деньги он им платил не за гадание по руке и не за светлое будущее. А раз нет ее, магии, то ему неясно, за что горят тамплиеры на площади. Помимо магии, видно, было за что. Но ему все равно, пускай же эти дела решает корона.

А Лакомб умен, как старый ворон, и беден, как церковная крыса, поди пойми, откуда столько достоинства, гордости, гонора. На него Пьер работал года два, может быть больше, он не помнит, сколько раз с того времени пекли блины, когда наступал Жирный вторник, сколько раз Рождество сменялось Пасхальной неделей. А сейчас Лакомб уже два дня в могиле. Банки покрылись налетом и отвратительно пахнут, сердца и легкие от бродячих животных все так же плавают в мутном растворе. Захотел бы кто донести – непременно донес бы. Но Пьер Гонтье отныне как невидимка. Он даже себе не признается, что без наставника стало паршиво.

Пьер зачерпнул ложкой жидкий бульон, немного мяса, моркови. Сейчас он доест, потом посидит, потом, может, найдет в себе силы вернуться в забытую лавку. Он вольная птица теперь, и вроде как хитрюга Лакомб все оставил ему. Весь тот хлам, всего своего Гераклита с Платоном. У него ведь было много идей. Много того, чем не делился с учителем и что сорбоннские выскочки не поняли совершенно. Искали свое, с позволения, великое деланье – слепые глупцы эти алхимики, рылись в нем, словно детишки в песочнице.

Пьер кинул трактирщице пару монет. Та поймала их на лету. Вот уж не скажешь, такая толстуха.

– Я завтра снова приду, – бросил он на прощанье. – У тебя будет чем поживиться?

На окраине города никогда не знаешь, когда обнищаешь, а когда начнется вспышка чумы. Толстуха не обернулась и не сказала ни слова, только ниже склонилась над стойкой.

«Дура глухая», – подумалось Пьеру. Он был уставший и злой, хотелось снова напиться, но деньги отныне надо беречь. Он стоял у дверей. Вошли трое, задели его локтем, уселись на первую лавку.

«Конечно, – кольнула обида. – Теперь ты побежишь обхаживать их».

Но толстуха не побежала. Это странно, те по виду ходили с деньгами, да и вообще чистой одежды в этой дыре не увидишь. Один из них поскреб ладонью в затылке, и Пьер увидел блеснувшее на пальце кольцо. На этих нищих улицах мужчины не носят кольца на пальцах. На этих улицах хорошо, если вообще у мужчины их десять. Благородные господа заблудились, а неприятностей он сегодня не ищет. Таким без лишних слов он простит и тычки под ребра, и даже насмешки. Колкость глаз обычно не колет, а мечам и ножам это очень под силу. Он еле заметно коснулся пальцами шляпы – пусть видят, что он не держит обиды – и все они разойдутся.

«Вот и славно, – кивнул он. – Хорошие господа. Может даже, их не ограбят. В любом случае, это буду не я».

Он вновь хотел толкнуть дверь, но заметил краем глаза движение. Толстуха уже не терла грязные лавки и стойку. Она кивала на него и тыкала пальцем. Будто он ей старый знакомый. Будто ее кто спросил: не знаешь, мол, подмастерья Гонтье? Но кому он здесь нужен. Лишь пустые мысли и страхи.

Тяжелая ладонь легла ему на плечо. Пьер обернулся. Человек с перстнем стоял прямо за ним, и лица его, конечно, Пьер никогда не знал и в жизни не видел.

– Сударь, – он был спокоен, наверняка обознались. – Чего вам угодно?

Сударь был из семьи Мариньи, из большой семьи, такие просто так не ходят по местным грязным тавернам. Пьер этого, конечно, не знал. Если бы знал – то бежал без оглядки, да так, что только бы пятки сверкали. Но он отлично знал, как больно, когда железный кулак ударяет в живот. Пьер Гонтье был слабак, но идиотом он не был. Когда второй удар сбил его с ног, он перестал вырываться и больше не пытался вставать. Только молился, чтобы у человека-с-кольцом не оказалось ножа. И что тому действительно от него что-то нужно.

***

Мешок на голове был, на удивление, не самый вонючий и даже не грязный. Прежде толстуха хранила в нем яблоки, не дне лежала еще пара пожухлых листочков. Его запихнули в повозку, не церемонясь бросили на пол, на плечо поставили ногу – мол, не дергайся и не кричи, а сапог был тяжелый. В общем, Пьер и не спорил. Жизнь оказалась дороже. Его не прирежут просто так развлечения ради или за пару монет. Он нужен кому-то, а язык у него подвешен неплохо. Зачем человеку-с-кольцом нужен нищий безродный пьянчуга, Пьер не догадывался.

Повозка кружила по городу, и он окончательно запутался в поворотах. Один налево, четыре направо, в какой-то момент Гонтье почудилось, что он снова чувствует запах дыма и гари, слышит где-то вдали храмовый колокол. Его возили так час, может, два. Из пленителей никто не промолвил ни слова. Пьер прислушивался так истово, будто за тишиной и цокотом лошадиных копыт он сможет разобрать хоть что-то, что даст ему ответ на загадку. Дыхания было лишь два – его и человека-с-кольцом, возница не в счет. Те двое за ним не пошли, значит, если изловчиться, он может бежать, вылезти через окно кареты, скрыться в переулках и улочках, он бегает быстро, его не найдут. Тяжелый сапог надавил чуть сильнее. Вряд ли человек-с-кольцом умел читать мысли. Только вот не время сейчас ему рисковать.

– Сударь, – Пьер сумел разлепить опухшие от удара губы.

Ему никто не ответил. Он этого ждал, но все проще что-то сказать, а не ехать, как свинья на убой.

– Сударь, я не знаю вашего имени и рода занятий, но вижу, вы человек благородный. И не стали бы просто так якшаться со всяким сбродом в тавернах и отлавливать кого-то вроде меня. Я Пьер Гонтье – подмастерье без дела и гроша за душой. Скажите хоть что-то, если вы обознались. Поверьте, вы вряд ли искали меня. Лица я вашего не запомнил, одежду свою вы вряд ли носите каждый день. Никто ни о чем не узнает, и оба позабудем друг друга.

Карета повернула налево и твердый камень под копытами лошади кончился. Теперь они ехали по рытвинам, ухабам и лужам. Голова Пьера ударялась о пол, а человек ничего не сказал. Пьер с зудящей тоской вспомнил, как горели на площади рыцари, как теперь на досуге каждого третьего обвиняют в измене, и во рту стало сухо и мерзко. Доносами сейчас кормится каждый второй, а доносами лживыми – каждый первый. За сколько его продала толстуха-трактирщица? Вряд ли задорого.

– Я не знаю, что вам напела эта старая дура, – в сердцах продолжал Пьер Гонтье. – Я пьянчуга, это верно, люблю дебоширить, плачу цыганкам и не только цыганкам, может, я и не самый добрый христианин, но хожу к мессе, и отец Бенедикт меня даже знает. Я не вор и за всю свою жизнь не украл ни единой монеты, ни яблока. Я верный подданный нашего доброго короля, хотя вряд ли за всю свою жизнь сделал ему хоть что-то полезное.

Тишина была тяжелой и липкой, а от сапога на плече болели все кости. Кто вообще сказал ему, что человек-с-кольцом верен престолу? Может, ему и дела нет до Филиппа.

– А если, – с отчаянием продолжал подмастерье. – Если вы кто-то из заговорщиков, из всех тех баронов, кого обошли налогами, податями… Если вы хотите, чтобы я работал на вас. Не у того вы ищете сочувствия с верностью, кто ест похлебку из крысы. Мне нет дела до вас и нет дела до ваших распрей с короной. Половине страны все равно, что Филипп на троне, что кто-то из вас.

Откуда-то сверху со скамьи до Пьера донесся странный звук. С трудом он понял, что это смешок. Что ж, может, это и к лучшему. Он уже начал бояться, что его тюремщик не из плоти и крови. Повозку тряхнуло еще один раз, она скрипнула и встала на месте. Пьер услышал, как возница спрыгнул с козел, открыл дверь. Его выпихнули наружу довольно бесцеремонно, прямо в лужу, и в прохудившийся башмак быстро затекала вода. Мешок с головы ему так и не сняли. Его вели тычками и молча, но больше не били.

Скрипнул засов на тяжелой двери, и Пьера толкнули на лестницу. Ступеней вниз оказалось немного. Какой-то подвал, но сухо и чисто, по запаху даже без крыс. Еще пара дверей и коридоров, его зачем-то снова покружили три раза, будто детский волчок. Затем все же сняли мешок.

За ярким светом свечей глаза Пьера разглядели человека не сразу. Их было двое кроме него. Незнакомец с кольцом, что доставил его и стоял теперь рядом. И некто второй, что сидел за тяжелым дубовым столом напротив него. Средних лет, может даже, уже с сединой в волосах. Еле заметной, но все же. Что-то подсказывало Пьеру Гонтье, что лучше молчать, пока не спросили. Вот он и стоял, и молчал, как дурак. Тут, видно, жизнь на кону, а правил игры он не знает. В гляделки играть куда проще. Пьер огляделся и понял, что не видит в подвале ни дыбы, ни стопки бумаг с обвинениями, ни даже цепей, свисающих со стены. Их не было, тогда зачем его били в таверне? По позвоночнику Пьера прошел холодок. Старая добрая пытка как-то понятней неведения.

Человек напротив разглядывал его с любопытством. Легким, ленивым, с таким уставший хозяин смотрит на кошку – вроде бы и бросил в паскуду башмак, но она ишь как мурлычет. Незнакомец отвел глаза в сторону, но Пьер не почувствовал, что он победил.

– Непохоже, что он боится меня.

Человек-с-кольцом пожал плечами и хмыкнул. Кривая улыбка не сходила с лица.

– Непохоже, что он узнал вас, как видите. На монетах чеканят шут пойми что, не поймешь, кто на них – вы или кто-то из двенадцати цезарей. Да и откуда деньги у такого отребья.

Тот лишь слегка склонил голову. Видно, согласен.

– Вы Пьер Гонтье?

Этого вопроса Пьер ожидал и был рад тому, что хоть знает ответ.

– Да, – кивнул он. Потом добавил: – Да… сударь.

Поди пойми, кто он – бандит при деньгах, купец, кто-то из этих премерзких итальянских банкиров, что проросли в Париже, точно сорный цветок, в последние годы, или же Его Высокопреосвященство. Благородные горазды скрывать свои имена, а затем гневаться, что их нигде не признали. Забавы богатых. Нищий счастлив, если о нем никто не слыхал, кроме соседской собаки.

– Господин ваш, мастер Лакомб, почил в минувшую среду. Вам это известно?

Язык оказался проворнее мозга.

– Жак Лакомб мне никогда не был господином.

Человек-с-кольцом не ударил его, незнакомец тоже не стал грозиться побить.

– Все верно. Господин вам, Пьер Гонтье, только Бог. А после король.

«Они, видно, не из баронов, – думалось Пьеру. – Хотя кто их поймет».

– Ваши мысли о короле, мастер Пьер?

Тут либо отпустят, либо повесят. И права на ошибку у него сейчас нет. Тут как в игре в кости – или угадал число троек под грязной глиняной кружкой, или же нет. Он брякнул наугад, обычно с удачей везло:

– Я верный слуга королю. А король – верный слуга Господа нашего.

Человек-с-кольцом хмыкнул. Тяжелая рука с плеча Пьера исчезла, но лишь затем, чтобы толкнуть его вперед, настойчиво, но не сильно.

– Так поклонись королю. А то у того терпение скоро закончится.

Он склонился так быстро, как только позволила больная спина. Чем ниже он склонится, чем почтительнее, чем дольше будет так стоять, почти касаясь носом стола, тем больше времени у него будет понять, что это не сон. Что король перед ним, что монарх отчего-то знает и его, и Лакомба – что вообще известно Филиппу? Видимо, все. Врать королю и таиться, вероятно, бессмысленно.

В сказках старух короли – если соизволят предстать перед кем-то без золота, парчи, жемчугов – выглядят совсем как люди из плоти и крови. Будто обычный купец или местный портной, горожанин, который по утрам славит отечество, французскую землю, а после ужина дубасит жену. Филипп и без парчи, и без золота нагонял на Пьера такого ужаса, что впору было, как старухи-плакальщицы – повалиться в ноги и выть. Может, сойдет за юродивого, его и отпустят. Король не сказал ему ни слова угрозы, король не приказал человеку-с-кольцом его снова ударить. Филиппу было немного за сорок, но седина была редкой, а не клочьями, как у Лакомба, щеки выбриты, а глаза, казалось, никогда не моргали. Пьер смотрел на руки, которые отчего-то были намного меньше, чем у любого вояки. Меньше и хрупче. Только думалось Пьеру, будто это ястребиные когти, а он жалкий трусливый заяц-беляк.

– Поднимись.

Он поднялся и промямлил «Ваше Величество».

– Теперь вам известно, что я – Филипп, что я ваш король и король каждой травинки на этой земле. Может статься – и на земле за проливом тоже. Знаете, кто этот любезный молодой человек, что вас доставил сюда?

Пьер покачал головой.

– Это Клод из дома Мариньи, младший сын моего дорогого советника, Ангеррана.

Человек-с-кольцом надменно взглянул на Пьера и продолжил молчать. Кривую улыбку к его лицу, очевидно, просто приклеили.

– Вы о нем слышали, мастер Гонтье?

Пьер напряг память. Мысли носились, будто муравьи в муравейнике. Может, и слышал.

– Я слышал о Мариньи, – промямлил он. – Но знаю лишь об отце.

Молодой человек побледнел – должно быть, от гнева, а король рассмеялся. Коротко, будто и не хотел.

– Видишь, Клод. Лишь об отце. Собственно, Гонтье, именно поэтому сей господин сейчас здесь, рядом с нами.

– Чего ждать от отребья с окраин Парижа, – процедил молодой человек. – Он не признал даже своего короля.

Филипп поднял голову.

– В лицо не признал. Но о Филиппе наслышана каждая Божья тварь не только на французской земле. Не равняй себя с королем, Мариньи. Будь мудрее и не повторяй отцовских грехов.

Клод де Мариньи побледнел еще сильнее, но лишь поклонился. Пьер знал, что и за меньшие речи сегодня грозила опала.

– Как я сказал, он здесь потому, что о Клоде де Мариньи не слышал никто за пределами дома. Тень отца слишком длинна, молодой Мариньи его ненавидит. Отец – мой добрый друг и помощник, но приструнить его я не против. Оттого его сын теперь вечно при мне, – король повернулся к нему. – А теперь скажите мне, мастер Гонтье. Я слышал о вас от Лакомба. Старый пьянчуга говорил о вас хорошо, так докажите же мне. Докажите, что он не обманывал, покажите свой ум. Ответьте, почему я, король Франции, говорю обо всем так свободно, так просто. Без единой утайки. Хотя многое из этого в строжайшем секрете. Многие ли простолюдины знают тайны короны?

Пьер смотрел в спокойные стальные глаза короля и понимал с отчетливой пугающей ясностью, что тот бесконечно далек не только от него, но и от человека-с-кольцом. Далек ото всех в этой сильной, но нищей, больной, как старик на смертном одре, стране, от семьи, сыновей, от покойной жены и духовника, к которому он, должно быть, ходит каждую среду и пятницу.

Ответ тогда показался простым.

– Королю нечего скрывать от такого, как я. Ваше Величество выложит передо мною все карты, как перед малым ребенком, эдакий карточный домик, зная наверняка, что мне не по силам сдвинуть даже одну. Так чего же бояться. Все остается при вас. Поэтому мой король со мной откровенен. Он ничем не рискует. Ни единой монеткой, ни толикой честного имени. Когда по земле идет лев, он не боится, что крысы утащат крошку мяса добычи. Крыса даже не двинется с места от страха.

Подобные короли, наверное, лести не любят. У них на то есть шуты – чтобы нашептывать на ухо, что льстецам доверия нет. Только Филиппу известно, что лести тут нет ни на грош. Голая правда, простое сравнение. Этих слов тот, наверное, ждал.

Король кивнул. Рассеянно прокрутил на пальце кольцо.

– Покойный Лакомб не соврал – вы действительно неглупы. Но вопрос за вопрос – хотите что-то узнать?

Пьер хотел бы узнать, уйдет ли он отсюда живым, а если уйдет, то как долго таковым и останется. Увы, кукушек в подземелье не было, а задавать подобный вопрос было слишком наивно.

– Откуда Ваше Величество знает Лакомба?

– Лакомб мне служил. Делал новый порох для войны с англичанами. Должно быть, он и правда был мне верным слугой, если об этом не знает даже его подмастерье.

Пьер вспомнил, как мастер ночами не спал, что-то смешивал и гнал его вон. Он был уверен, что так поступают безумцы, и просто не вмешивался. Не лез ни в грязные котелки, ни в запаянные сосуды в подвале. Пьяница и распутник-старик на службе короны, а весь рыцарский орден сжигают на потеху толпе – воистину в забавное время родила его гулящая мать.

– У вас еще остались вопросы?

Всего лишь один. Сейчас его не грех и задать.

– Для чего вам я, мой король?

Филипп глядел на него взглядом слишком спокойным и просто молчал. Будто рыба, что подняли со дня самого глубокого моря.

– Для того же, для чего и Лакомб? – после молчания Пьер продолжил. – Делать порох для англичан? Вернее, для Франции и для вас. Может, я смог бы. Но до старого пьяницы мне далеко. К тому же, Лакомб ничего не записывал. Будет нужно полгода, может быть, год, чтобы что-то продолжить. Вряд ли Кале и Нормандия будут ждать, но я не знаток королевской политики.

– Скажите мне, Пьер Гонтье, – король не смотрел на него, а сам вертел между пальцев монетку. Ту самую, в которой серебра теперь столько же, сколько в фальшивой. Может, это его награда за неудобства, синяк под ребром и под глазом и просто как милость нищему. – Как много ваших бастардов может гулять на французской земле?

Пьер поднял брови. Он не ослышался, и король не шутил. Как много? Об этом не знают ни он, ни они. Если и есть, то старшие гоняют петухов по двору, а младшие еще сидят в животах у мамаш. Может с десяток, может нисколько. Он пожал плечами.

– Мне неизвестно, Ваше Величество.

– Разумеется, вам неизвестно. Но, может, удача так повернется, что однажды хоть кто-то из ваших ублюдков будет достоин французской земли, – король поднял голову от стола и монеты. – Моя дорогая жена-королева подарила мне троих сыновей. Троих сыновей и одну прелестную дочь. Все четверо стоят теперь не больше гроша.

Пьер мельком взглянул на человека-с-кольцом. Клод де Мариньи был бесстрастен, будто не его король говорил перед всеми, что наследники Франции – сор под ногами. Может, король сболтнул лишнего? Может его, Пьера Гонтье, тело вскоре найдут в реке и без головы, чтобы не опознала даже дура-трактирщица? Но король Франции не походил на болтуна и не походил на безумца. К счастью его или нет.

– Ответьте мне, вы знаете поименно принцев короны?

Он напряг память. Это начало походить на старые дни в проклятой Сорбонне. Принцессу Изабеллу он знал. Собственно, так и назывался кабак той толстой трактирщицы – Филиппу, наверное, об этом знать ни к чему. Наследного вроде звали в честь деда, Людовиком. До прочих же ни одному французу не было дела. Вернее, любому французу с окраин Парижа и на всей прочей французской бедной земле. Он назвал подряд принцессу и принца. Филипп молчал. Пьер напряг память и добавил еще, что Изабелла теперь носит корону врагов-англичан. Больше сказать было нечего. Не говорить же взаправду про трактир «Изабелла-красотка». Тем более ему там подали, похоже, вареную крысу.