Моих друзей здесь нет, сказал Жозе Анайсо, их утром увезли давать разъяснения ученым, и до сих пор они не вернулись. Я уж начал беспокоиться, собирался даже идти на поиски, и покуда он произносит все эти слова, его не покидает сознание того, что они — лишние, но удержать их не может. Она отвечает, голос у неё приятный — низкий и отчетливый: То, что я собираюсь рассказать, касается любого из вас троих, и, может быть, вы мне сумеете объяснить толком, что произошло. Глаза у неё цвета юного неба. Что ещё за юное небо, откуда я выкопал это выражение? — проносится в голове у Жозе Анайсо, а вслух он говорит: Почему вы стоите, садитесь. Она села, и он сел. Как вас зовут? Жозе Анайсо. А меня — Жоана Карда. Очень приятно. Они не обменялись рукопожатием, потому что это было бы нелепо делать сидя, пришлось бы привстать им обоим, что было бы ещё нелепей, или ему одному, что было бы, по крайней мере, вполовину менее нелепо, если бы нелепость делилась пополам без остатка. Она и вправду хороша собой, хотя темные, почти черные волосы не должны бы гармонировать с глазами цвета юного неба, цвета сумерек рассветных или вечерних — годятся и те и другие. Чем могу служить? — учтиво спросил Жозе Анайсо. Не знаю, удобно ли разговаривать здесь, пробормотала Жоана Карда. Мы одни, нас никто не слышит. Мы вызываем повышенный интерес, взгляните. И, действительно, мимо проема, отделявшего эту гостиную от холла, уже прошел, весьма ненатурально изображая чуть рассеянную деловитость, управляющий, прошел раз и другой, причем так, словно он только что отказался от мысли придумать себе какое-нибудь новое занятие. Жозе Анайсо посмотрел на него строгим взглядом, но это не дало ни малейшего эффекта, а потом понизил голос, что придало беседующим ещё более подозрительный вид. Я не могу вас пригласить к себе в номер, это неудобно, да и, наверно, воспрещено здешними правилами. Что ж тут неудобного, мне, надеюсь, не придется защищаться от того, кто и не думает на меня нападать. Я и в самом деле не собираюсь на вас нападать, тем более, что вы вооружены. Оба улыбнулись, но улыбки вышли натянутыми и вымученными, потому что собеседниками внезапно овладела какая-то странная тревога, беседа и вправду принимала чересчур вольный оборот, особенно если учесть, что знакомы собеседники не долее трех минут и, кроме имени, ничего друг о друге не знали. Конечно, в случае надобности эта палка пригодится, сказала Жоана Карда, но я не за тем её ношу, а если честно — это из-за неё меня занесло сюда. Это утверждение, как ни странно звучало оно, неведомым образом разрядило обстановку, и давление — атмосферное и артериальное — явно пришло в норму. Жоана Карда положила палку на колени, продолжая крепко сжимать её обеими руками, и ждала ответа, который наконец и последовал: В сущности, вы правы, пойдемте отсюда, поговорим в кафе или в парке, если не возражаете. Она взялась за ручку чемодана, он перехватил. Чемодан оставим у меня в номере да и палку там же. Палку я не отдам и чемодан с собой возьму, быть может, я уж не вернусь сюда. Как угодно, жаль только, чемодан такой маленький, что палка в него не поместится. Не все на свете предназначено друг для друга, отвечала Жоана Карда, и в этом замечании при всей его очевидности скрывается глубокая философия.
Выходя, Жозе Анайсо сказал управляющему: Когда появятся мои друзья, передайте, пожалуйста, что я скоро вернусь. Непременно передам, сеньор, не беспокойтесь, отвечал тот, не сводя глаз с Жоаны Карды, но во взгляде его не было вожделения, а лишь ни к чему конкретно не относящаяся настороженность, столь свойственная всем управляющим. Они спустились по лестнице, миновав литую фигурку, изображавшую довольно условного средневекового рыцаря, а, может, пажа — ему бы, держа в руке зажженный светильник в виде шара, стоять на каком-нибудь мысу — Сан-Висенте, Эспишел, Рока, Финистерре или в ином месте, которое хоть и не носит столь громкого имени, но терпит не меньше, сдерживая беспрестанный натиск волн, и в этом случае наш рыцарь или паж не остался бы незамеченным, ибо Жозе Анайсо и Жоана Карда, проходя мимо, даже не взглянули на него, поскольку у них и других забот хватало — пусть даже они, будучи спрошены, и не сумели бы сказать, каких именно.
Когда сидишь в прохладе отеля, в этой вековом полумраке, трудно представить себе, какая жара на улице. Если ещё не забыли, дело происходит в августе, а климат на Пиренеях не изменился от того, что полуостров отплыл от континента на ничтожные полтораста километров, если, конечно, скорость его, как по радио объявили, остается неизменной, вот ведь, всего пять дней прошло, а кажется — год. Немудрено, что Жозе Анайсо произнес то, что и должен был: Прогулки по такому пеклу, да ещё с чемоданом и с палкой меня не прельщают, мы через десять минут заживо сваримся, лучше посидим в кафе, выпьем прохладительного. Лучше бы в саду, в тени, на скамеечке. Ну, что же, есть тут и сад поблизости — парк Дона Луиса, знаете? Знаю(хоть и не местная. Ах, вы не местная, бессмысленно повторил Жозе Анайсо. Они спустились по Розмариновой улице, он нес её чемодан и палку, можно представить себе, как нелестно думали бы о нем прохожие, не возьми он у дамы чемодан, и какой малопристойный оборот приняли бы их суждения о даме, шествующей по Лиссабону с палкой в руке: все мы чересчур приметливы, все горазды на суждения и осуждения, только дай повод, а не дашь — и без него обойдемся. В ответ на восклицание своего спутника Жоана Карда ответила лишь, что прибыла сегодня, поездом, и с вокзала направилась прямо в отель, а обо всем прочем нам ещё узнать предстоит.
И вот они сидят в тени деревьев, и он спрашивает: Что же привело вас в Лиссабон, зачем вы нас искали? За тем(что вы и ваши друзья имеете отношение к тому, что происходит А что происходит? Вы отлично понимаете, о чем я — наш Пиренейский полуостров отделился и поплыл. Порой мне и самому кажется, что мы причастны к этому, а порой я думаю, что просто все мы трое сошли с ума. Когда представишь себе, как вокруг звезды крутится некая планета, днем и ночью, в холод и зной, крутится, крутится, крутится почти в полной пустоте, где есть лишь какие-то исполинские небесные тела, о которых мы ничего, кроме имени, нами же данного, не знаем, или подумаешь, что такое время, о котором мы на самом деле не знаем совсем ничего, тоже можно сойти с ума. Вы что — астроном? — спросил Жозе Анайсо, вспомнив Марию Долорес, антрополога из Гранады. Нет, не астроном и не полоумная. Простите, я ляпнул не подумав, у нас у всех нервы немного расшатались, слова наши выражают совсем не то, что должны были бы: иногда — больше, чем следует, иногда меньше, чем хотелось бы, в общем, простите. Прощаю. Вы меня сочтете скептиком, но со мною лично ничего необычайного, если не считать скворцов. не случилось, хотя. Хотя — что? Совсем недавно, в отеле, когда я вошел в комнату, где вы сидели, то почувствовал себя, словно на палубе корабля, такое со мной было впервые. Ну, а мне казалось, будто вы идете ко мне из какой-то дальней дали. Вот-вот, а там всего три-четыре шага.
Налетевшие внезапно со всех четырех концов скворцы расселись по деревьям. С окрестных улиц бежали люди, задирали голову к небесам, тыкали пальцем. Ну вот, опять они, с досадой сказал Жозе Анайсо, теперь и не поговорить, поглядите, сколько народу. В этот миг скворцы, как всегда, разом и дружно взвились в небеса, закрыв черной трепещущей тучей весь сад, а люди закричали: кто — со страху, кто — желая распугать их, кто — от восторга. Жоана Карда и Жозе Анайсо глядели, не понимая, что происходит, а туча меж тем вытянулась и истончилась, стала клином, крылом, стрелой, и скворцы, сделав три стремительных круга над садом, двинулись к югу, перелетели реку, исчезли вдали, скрылись за горизонтом. Собравшиеся зеваки — они же ротозеи — дивились и ахали от изумления, а иные — от разочарования, и через несколько минут сад был уже пуст, вновь повеяло жаром, а на скамейке сидели мужчина и женщина, стоял чемодан, лежала вязовая палка. Жозе Анайсо сказал: У меня такое впечатление, что они больше не вернутся, а Жоана Карда: Теперь я вам расскажу, что было со мной.
С учетом важности сведений, поведанных Жоаной Кардой, решили, что ей будет неблагоразумно останавливаться в том же отеле, на крыше коего все ещё были разложены сети, ожидавшие — хоть и напрасно, как мы с вами знаем возвращения скворцов. Мудрое было решение, и благодаря ему удалось избежать того, чтобы женщина, столь блестяще владеющая рапирой метафизики, попала в одну западню с тремя подозреваемыми, если не обвиняемыми субъектами. Выражаясь не столь витиевато и заумно, скажем, что поселилась Жоана Карда в отеле «Боржес», в самом средоточии квартала Шиадо, поселилась там вместе со своим чемоданом и палкой, которая, к прискорбию, была именно палкой, а не телескопическим штативом, не складывалась и в чемодан не влезала, а потому и вызывала не только недоуменные взгляды прохожих на улице и портье в гостинице, но и шуточки, призванные скрыть удивление и пропускаемые обладательницей этой палки — не костыля, не посоха, не трости — мимо ушей. В конце концов, нет такого декрета, чтоб нельзя было постоялице внести в свой номер хоть дубовую палицу, а уж тем более — эту тонкую палку длиной не более полутора метров, легко помещавшуюся в кабине лифта — а приткнешь её в уголок, она будет вовсе незаметна. Беседа Жозе Анайсо с Жоаной Карда продолжалась, виясь и ветвясь, даже и после захода солнца, и на каждом её витке приходили собеседники к выводу о том, что во всех этих происшествиях естественного было мало, и происходило нечто подобное тому, как если бы место естественности прежней и привычной заняла некая новая естественность, пришла без судорог и перебоев, не меняя цветов действительности, что нимало не облегчает её постижения. Впрочем, так нам и надо: сами виноваты, слишком привержены к драматическим эффекты, встаем на котурны и делаем театральные жесты: вот, скажем, дивит и изумляет нас таинство деторождения, когда исходящее в стонах и криках тело, лопнув наподобие перезревшей инжирины, выпускает на свет божий другое тело, — это истинное чудо, спору нет, но ведь не меньшее чудо и извержение раскаленного семени, и его гибельный марафон, завершающийся медленным самосозиданием нового бытия, причем собственными силами, хоть, конечно, и не без посторонней помощи, и чтобы далеко не ходить за примером, сообщим, что пишущий эти строки сам неисцелимо невежественен насчет того, что и как с ним было и происходило тогда, как, впрочем, не вполне внятно ему и творящееся сейчас. И Жоана Карда сказать может не больше того, что знает, а знает она лишь это: Лежала на земле палка, я подобрала её и провела по земле черту, может, из-за этого все и началось, мне ли о том судить, нужно пойти и своими глазами взглянуть. Так судили они и рядили, и расстались лишь в сумерках — она отправилась вверх, в отель «Боржес», он — вниз, в «Брагансу», испытывая при этом сильнейшие угрызения совести: как же так, духу не хватило разузнать, что сталось с моими друзьями, тварь я неблагодарная, стоило лишь появиться этой женщине, и я на целый день заслушался её россказней. Пойти нужно, взглянуть своими глазами, повторила Жоана Карда, поменяв для пущей убедительности порядок слов, ибо во многих случаях сказать то же да не так же есть наилучшее и единственное решение. У входа в гостиницу Жозе Анайсо поднимает глаза к небу, но от скворцов ни пушинки, ни перышка, а крылатая тень, мелькнувшая над головой стремительно и плавно, как потаенная ласка, это летучая мышь, что отправилась промышлять комаров и жучков. Уже вспыхнул электричеством стеклянный шар в руке у рыцаря на площадке, который словно говорит постояльцу «Добро пожаловать», но тот не удостаивает его и взглядом: Славная ночка мне предстоит, если Педро Орсе и Жоакин Сасса не вернулись.
Но они вернулись. Они ждут, сидя в тех же креслах, где несколько часов назад сидели Жозе Анайсо и Жоана Карда, и толкуйте после этого, что не верите в совпадения — это они чаще всего встречаются в мире, если вообще не сами определяют его логику. Снова медлит на пороге Жозе Анайсо, надеясь, что все повторится, однако ничего на этот раз не происходит, пол остается незыблем, четыре шага расстояния — четырьмя шагами, а вовсе не межзвездными пространствами, и ноги движутся сами по себе, и уста произносят то, чего и ждут от них: Ты искал нас? — спрашивает Жоакин Сасса, и на такой простой вопрос Жозе Анайсо не в силах ответить так же просто: Да или Нет, ибо то и другое будет разом и правдой, и ложью, объяснения же слишком затянутся, и потому он задает собственный вопрос, столь же естественный и законный: Где вас черти носили столько времени? Он видит, какой усталый вид у Педро Орсе — неудивительно, годы, что ни говори, свое берут, но даже молодой, полный сил человек измочаленным вышел бы из рук всех этих ученых, исследовавших его и изучавших, бравших бесконечные анализы, просвечивавших рентгеном, стукавших по коленке молоточком, залезавших в уши, светивших в зрачки, снимавших энцефалограммы, конечно, после такого веки будут точно свинцом налиты. Тянет прилечь, говорит он, ваши португальские доктора доконали меня. Пожалуй, он отдохнет у себя в номере, а к ужину спустится, скушает куриного бульону с рисом и куриную же грудку, не потому что аппетит разыгрался, а потому что кажется, что весь желудок забит этой белой дрянью, которую дают пить перед рентгеном. Тебе ж не делали рентген, замечает на это Жоакин Сасса. Нет, не делали, но ощущение такое, будто бария наглотался, со слабой томной улыбкой, поникнув головой, будто увядающая роза, отвечает Педро Орсе. Ну, что же, иди к себе, отдыхай, говорит Жозе Анайсо, а мы с Жоакином поужинаем здесь где-нибудь, потолкуем, а потом поднимемся, постучим к тебе. Нет, стучать не надо, я буду спать, спать часов десять кряду, это единственное, чего мне хочется, и он удаляется, еле волоча ноги. Бедняга, во что только мы его втравили, говорит Жозе Анайсо. Меня тоже терзали анализами и вопросами, но, конечно, никакого сравнения с тем, чему подвергли его.
Выйдя на улицу, друзья решили проехаться по городу, благо ужинать ещё рано, и поговорить без посторонних глаз. Они совершенно сбиты с толку, начал Жоакин Сасса, и в нас так вцепились не потому, что больше у них ничего нет, а наоборот — из-за сегодняшних газет и вчерашних передач по телевидению люди как с цепи сорвались — валом валят: одни клянутся, что чувствуют — земля трясется, другие уверяют, что швыряли камешки в реку, а оттуда вдруг как вынырнет русалка, третьи жалуются, что попугайчики стали издавать какие-то странные звуки. Так оно и бывает: события нарастают как снежный ком, а что до наших скворцов, то мы их, похоже, больше не увидим. Это почему же? Потому что они улетели. Взяли да улетели и это после того, как целую неделю не отставали от тебя ни на шаг? Да, снялись и улетели. И ты сам это видел? Видел: пересекли реку и скрылись в южном направлении. Ты что — стоял у окна? Нет, сидел в парке поблизости. Вместо того, чтобы пуститься на поиски? Да я хотел было, а потом зашел в парк и там остался. Воздухом дышал? Да и беседовал с одной дамой. Вот это, я понимаю, настоящий друг — нас, можно сказать, истязают, а ты развлекаешься, в Гранаде сорвалось с той археологшей, решил в Лиссабоне взять реванш. Та была не археологша, а антропологша. Какая разница. А эта — астроном. Ты шутишь. На самом деле я не знаю, кто она по профессии(а насчет астрономии я сейчас тебе расскажу, как это вышло. Не имею ни малейшего желания слушать то, что ко мне не имеет отношения. Имеет, имеет, история, которую она мне поведала, касается нас троих. А-а, понимаю, она тоже камешки бросала. Нет. Ну, значит, ощутила колебания почвы. Опять не попал. Тогда канарейка полиняла. Не угадал, и не смешно нисколько. Ну, извини, просто меня взбесило, что ты и не подумал разыскать нас. Говорю ж тебе, я как раз собирался, уже, можно сказать, в дверях был, хотел идти в испанское посольство, когда появилась эта женщина: в одной руке чемодан, в другой — палка, одета в джинсовый костюмчик, волосы темные, а кожа белая-белая, а глаза, глаза даже не знаю, как описать. Какие интересные подробности, а главное, что они непосредственно касаются нашего злосчастного Пиренейского полуострова, скажи еще, что она хороша собой. Да, хороша. И молода. Молода, хоть и не девчонка. Судя по твоему тону, ты влюбился. Это громко сказано, но я почувствовал, как пол уходит из-под ног. О таком я ещё не слышал. Хватит. Разве что когда напьешься до беспамятства. Хватит, я сказал. Ладно, хватит, так хватит, чего хотела от тебя эта дама и что это за палка у нее? Из вяза. Я слаб в ботанике и не знаю(что такое вяз. Вяз — то же, что ильм, и, с твоего позволения замечу вскользь, что ты блестяще владеешь техникой допроса. Жоакин Сасса рассмеялся: Овладел, благодаря моим сегодняшним палачам, впрочем, прости, что перебил, рассказывай про свою даму, и как её, кстати, зовут? Жоана Карда. Очень приятно, теперь можешь переходить к сути дела. Суть дела в том, что ты подобрал ветку и просто так, от нечего делать, безо всякого намерения и цели, провел по земле черту. Когда я был мальчишкой, мне случалось так поступать. И что? Ничего, никаких последствий, а жалко. А теперь представь, что эта черта каким-то волшебным образом рассекла Пиренеи, и они треснул сверху донизу, и весь Иберийский полуостров отделился и поплыл. Да она полоумная, твоя Жоана Карда. Но она приехала в Лиссабон не за тем, чтобы объявить нам, что вот она провела по земле черту — и полуостров отделился от континента. Слава Богу, не все ещё сошли с ума. Она говорит только, что черту эту не смогла уничтожить никакими силами — ни метлой замести, ни ногой затереть, ни водой залить, ни ножом выскрести. Чепуха. И это говоришь ты — славнейший камнеметатель всех времен, ты, который забросил шестикилограммовый камень на пятьсот метров, сам Геркулес, хоть он и полубог, не сумел бы побить твой рекорд. И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ни ветер, ни вода, ни метла не могли извести эту черту? Да, а если прокопать это место мотыгой, черта появляется вновь. Это невозможно. Ты неоригинален, я тоже сказал «это невозможно», а Жоана Карда мне ответила на это: «Остается убедиться своими глазами» или «Сами увидите», не помню точно, все это и вправду кажется чушью, если бы не происходило в действительности. Да происходило ли? — осведомился Жоакин Сасса.
День ещё не совсем угас, тускнеющего света достаточно, чтобы видеть море до самого горизонта, и с того возвышенного места, откуда двое смотрят на него, оно кажется безмерным как океан, и, быть может, поэтому Жозе Анайсо бормочет: Другое, и Жоакин Сасса, непонимающе переспрашивает: Ты о чем? Вода другая, вот и жизнь так преображается, а мы не замечаем: сидим тихо и думаем, что не меняемся, но нет — это иллюзия, самый настоящий обман, мы движемся с жизнью вместе. По скалам, над которыми вьется дорога, с силой бьет море, и неудивительно: оно привыкло к свободе и размашистым движениям, привыкло жить само по себе, без посторонних — не брать же в расчет крошечное суденышко, не чету нынешним левиафанам, расталкивающим форштевнем океанские валы. Сказал Жозе Анайсо: Поужинаем здесь где-нибудь, а потом поедем в отель, посмотрим, как там наш Педро Орсе. Бедняга(они его и вправду доконали. Припарковались на одной из узких улочек, ведущих к площади Пасо-д'Аркос и пошли искать ресторанчик, но прежде чем найти и войти, сказал Жоакин Сасса: Покуда меня там терзали этими тестами и анализами, я услышал такое, о чем никогда прежде не думал, обрывок фразы, но мне и этого хватило, тот, кто обронил её, решил, что я не услышу, а и услышу — не пойму. И что же ты услышал? До сих пор наш полуостров — черт, уже не полуостров, а как его назвать?! — движется строго по прямой между тридцать шестой и сорок третьей параллелями. Ну и что? Эх, ты, а ещё учитель, в географии, я вижу слабак. Не понимаю. Поймешь, если вспомнишь, что Азорские острова расположены между тридцать седьмой и сороковой параллелями. Дьявол! Вот-вот, зови его. Полуостров налетит на них. Именно. И произойдет величайшая в истории катастрофа. Может произойдет, а, может, и нет, и как ты сказал недавно, все это и вправду покажется чушью, если бы не происходило в действительности, а теперь пойдем ужинать.
Они сели за столик, заказали. Проголодавшийся Жоакин Сасса набросился на хлеб, масло, оливки, вино, улыбкой прося извинения за свою прожорливость: Последний ужин приговоренного к смерти, и лишь слегка насытившись(спросил: Ну, а где обретается эта дама с неописуемыми глазами? Она остановилась на Шиадо(в отеле «Боржес». А я думал, она местная. Нет, она успела сказать, что не из Лиссабона, а откуда — не знаю, она не сказала, а я не спросил, оттого что думал, стоит нам ехать с ней или нет. А зачем нам ехать? Посмотреть на эту черту. Значит, ты сам сомневаешься? Да нет, пожалуй, не сомневаюсь, но хочу увидеть своими глазами, своими руками пощупать. Ты — вроде того испанца, помнишь, на осле, мы встретили его между Сьерра-Мореной и Сьерра-Арасеной? Если она говорит правду, нам откроется зрелище поинтересней, чем Роке Лосано, который, когда доберется до цели, ничего, кроме воды, не увидит. Откуда ты знаешь, как его зовут, мы же не спрашивали, как его имя, кличку осла спросили, а его имя — нет. Должно быть, приснилось. Еще захочет ли Педро с нами ехать. Тот, кто ощущает колебания земли, нуждается в спутниках. Как и тот, кто почувствовал, что паркетный пол ходит ходуном, будто палуба. Ладно тебе. Бедняге Парагнедых нелегко придется — четыре пассажира и какой-никакой багаж, а он далеко не молод. Никто не живет больше того, что ему отпущено. Да ты мудрец, я смотрю. Хорошо, что ты согласился. Я-то думал, странствия наши окончены, возвращаемся по домам, живем как прежде жили. Ага, покуда не треснемся об Азоры. Зато до тех пор нам жизнь гарантирована.
Они окончили ужин, и Парагнедых неторопливой рысцой повез их в отель, машин на дороге было мало — должно быть, опять начались перебои с бензином, но наших героев тревожит лишь изношенный мотор. Очень может быть, что застрянем где-нибудь намертво, вот и будет конец нашему путешествию, сказал Жоакин Сасса и вдруг вспомнил: С чего ты решил, что скворцы улетели навсегда? Всякий знает разницу между «прощай» и «пока», ну, так вот, то, что я видел, было прощанием, причем навсегда. Да почему? Не могу объяснить, может, это простое совпадение, но улетели они как только появилась Жоана. Какая Жоана? Так её зовут. Ты мог бы сказать — «бабенка» или «дамочка», как поступают мужчины в тех случаях, когда им кажется, что назвать женщину, о которой они говорят, по имени будет чересчур интимно. По сравнению с тобой я в этих вопросах — ещё приготовишка, но, как видишь, её имя само собой выговорилось, и это верный признак того, что никакого интима нет. Ну да, а вдруг, ты коварней, чем кажешься, и делаешь вид, что хочешь доказать противное тому, что чувствуешь и думаешь на самом деле, чтобы я решил, что то, что ты чувствуешь и думаешь, — это именно то, что ты якобы хочешь доказать, не знаю, ясно ли я выражаюсь. Нет, неясно, но не в этом дело, ибо ясность и туманность — это те же свет и тень, темное светло, светлое темно, что же касается чьей-либо способности правдиво говорить о том, что мы чувствуем и думаем, то я умоляю тебя этой способности не верить — и не потому, что человек сознательно лукавит, а потому, что просто ему это не под силу. Так вот почему люди так много говорят. Да, это единственное, что на что мы способны — говорить, а вернее — просто пробовать и пытаться говорить. Итак, скворцы исчезли, зато Жоана появилась, свято место пусто не бывает, можешь гордиться — ты пользуешься успехом. А вот это мы ещё посмотрим.
В отеле им вручили записку от Педро Орсе с просьбой не будить и телефонограмму от Жоаны Карда: «Все правда, это вам не приснилось». Жоакин Сасса заглядывает Жозе Анайсо через плечо, и в голосе его звучит насмешка: Дама-С-Неописуемыми-Глазами заверяет тебя, что существует на самом деле, а потому не стоит этой ночью терять время и видеть её во сне. Они поднимаются по лестнице в свои номера, и Жозе Анайсо говорит: Завтра утром позвоню ей, скажу, что мы едем с нею, если ты не против. Я не против, и не обращай внимания на мои шпильки, может быть, это я от зависти. Завидовать мнимости — вовсе уж гиблое дело. Природный ум сейчас шепнул мне: все на свете мнимость и ничего не существует в реальности, а потому этим нам и придется довольствоваться. Доброй ночи, философ. Приятных снов, товарищ по несчастью.
В обстановке строжайшей тайны, приняв все меры предосторожности для того, чтобы простые граждане ничего решительно не заподозрили, правительства поручило ученым изучить продвижение полуострова в открытое море, совершаемое им с загадочным постоянством и неуклонно стабильной скоростью. От мысли понять, как и почему отделился Иберийский полуостров, к этому времени пришлось уже отказаться, надежда жила всего несколько дней и угасла. Хотя собрано было неимоверное количество сведений, компьютеры невозмутимо требовали ввести новые и новые данные, либо давали вздорные ответы, неся сущую околесицу, как произошло, например, в прославленном Массачусетском Технологическом институте, где программисты сгорели со стыда, прочитав на дисплеях окончательный ответ: РЕЗУЛЬТАТ ЧРЕЗМЕРНО ДЛИТЕЛЬНОГО ПРЕБЫВАНИЯ НА СОЛНЦЕ. В Португалии из-за того, возможно, что и по сию пору невозможно избавить современный литературный язык от упорных и живучих архаизмов, единственным внятным заключением были слова: ПОВАДИЛСЯ КУВШИН ПО ВОДУ ХОДИТЬ, ТУТ ЕМУ И ГОЛОВУ СЛОМИТЬ, внесшие окончательную сумятицу в головы и души, поскольку хотя речь не шла ни о кувшине, ни о голове, но нетрудно было уловить в этом высказывании намек на некое повторяющееся действие, которое руководствуется собственным периодическим циклом, а потому неизвестно, когда прекратится — все зависит от продолжительности этого природного феномена, от накопленной инерции, короче говоря, все формулируется так: КАПЛЯ КАМЕНЬ ТОЧИТ. Любопытно отметить, что компьютеры этой формулы не выдали, а ведь могли бы, ибо существуют черты несомненного сходства между нею и абракадаброй насчет кувшина и головы: и там, и там присутствует вода, хотя и разном виде: в первом случае она заключена в некую емкость, во втором — это капли, находящиеся в свободном падении. Есть и ещё нечто общее — время.
Бесконечно долго можно было бы предаваться этим доморощенным умствованиям, но следует сразу сказать(что научный мир, геологов и океанологов, они занимали мало. В самом упрощенном виде проблема, над которой они бились, звучала в точности столь же элементарно, как наивный вопрос, заданный некогда тем галисийцем — помните? — по поводу реки Ирати: Куда же девается вся эта вода? — желал знать он, а мы спросим: Что происходит под толщей этой воды? Тем, кто наблюдал за происходящим со стороны — будь то твердь европейского континента или воздушное пространство, где, без устали продолжая замеры и аэрофотосъемку, порхали вертолеты, полуостров наш казался — именно казался — массой земли, плывущей по водам. Однако это невозможно. Для того, чтобы поплыть, ему надобно было бы отделиться от всего континента, что произошло бы лишь в том случае, если бы приложенные к отделению силы не встретили бы сопротивления, не отклонились бы в сторону, то есть, по научному говоря, при нулевой девиации, но и в этом случае полуостров спустя небольшое время ударился бы об него и распался на куски под неумолимым воздействием воды и морских течений, которые неизбежно размыли бы всю эту плавучую платформу, оставив лишь тонкий слой на самой поверхности. Из этого следует, что не весь Иберийский полуостров отделился, а сдвинулся лишь какой-то верхний его слой, толщина коего нам неизвестна, то есть нижняя часть осталась на месте, продолжая являться частью земной коры, а верхняя медленно соскользнула с неё и не поплыла по водам, мутя их тучами ила и пугая рыб, в точности как недоброй памяти Летучий Голландец, а двинулась всей своей громадой по дну. Это очень соблазнительная гипотеза — в ней есть нечто мистическое, а если ещё чуть-чуть напрячь воображение, получилась бы ещё одна захватывающая глава из «20 000 миль под водой». Но времена ныне не те, требования науки стали несравнимо строже, и если уж невозможно понять, что заставило полуостров съехать в пучину морскую, то отчего бы не направить туда тех, кто своими глазами, воочию, так сказать, увидит это чудо, заснимет на пленку передвижение каменной громады, запишет сопровождающие её звуки, подобные, наверно, предсмертному воплю кита, этот непрестанный треск и скрежет камня о камень. Короче говоря, пришел час водолазов.
Однако просто так особенно глубоко не нырнешь и долго под водой не останешься. Ловец жемчуга, губок, кораллов способен погрузиться метров на пятьдесят, ну, на семьдесят, и пробыть под водой минуты три-четыре в зависимости от того, насколько жестока необходимость и сурова была школа. Здесь же речь идет о совсем иных глубинах, где вода куда холодней, так что даже от резинового костюма, превращающем человека в подобие черного в желтую полоску или крапинку тритона, проку будет мало. Что ж, стало быть, нужно тяжелое водолазное снаряжение — скафандры, баллоны со сжатым воздухом — но и с помощью этих достижений науки и техники, с тысячей предосторожностей можно опуститься лишь метров на двести-триста, а дальше дальше лучше не испытывать судьбу и послать батискафы без экипажа, оснащенные телекамерами, датчиками, эхолотами, ультразвуковыми зондами и прочим железом, которое сослужит нам добрую службу и поможет выполнить стоящие перед нами задачи.
И вот на северном, южном и западном побережье одновременно, дабы получить объективную картину, начаты были подводные работы, а для прикрытия — объявлено о плановых военно-морских учениях флотов НАТО: сделано это было для того, чтобы слух об экспедициях не породил новую волну паники вспомним, что дело-то все же было необъяснимое и небывалое: тысячелетиями покоился полуостров на своем основании, а потом взял да пополз. И сейчас очень уместно будет сообщить: ученые таили и скрывали, какую пугающую, чтоб не сказать «фатальную», перспективу, открывает развитие все той же гипотезы о горизонтальном расслоении земли. Вопрос звучал с леденящей кровь простотой: что произойдет, когда и если на пути полуострова появится какая-нибудь впадина вроде Марианской, то есть, иными словами, когда ровная поверхность, по которой он скользит, перестанет быть таковой? Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратитесь к собственному купальному опыту и вспомните, какой ужас охватывает вас, когда под ногами вдруг не оказывается дна, и все наше умение плавать на краткий миг становится недостаточным. Вот так и Пиренейский полуостров, лишившийся опоры, должен неминуемо погрузиться в пучину, утонуть, захлебнуться — кто бы мог подумать, что после стольких столетий тихих серых будней нам будет сужден удел Атлантиды.
Избавляя вас от подробностей, которые в свое время станут всеобщим достоянием и послужат просвещению всех интересующихся тайнами морей, а пока заносятся в совершенно секретные вахтенные журналы, составляют суть рапортов и докладов, охраняемых ещё более ревностно и даже шифруемых, ограничимся лишь сообщением о том, что самое тщательное исследование континентального шельфа результатов не дало. Не обнаружили никаких трещин, кроме тех, что существовали с сотворения мира, не уловили никаких посторонних шумов. Когда первоначальные надежды не сбылись, решено было обратиться к изучению океанского дна — опустили в безмолвную глубь хитроумные аппараты, способные выдерживать чудовищное давление, искали, шарили, рыскали и ничего не нашли. «Архимед», чудо французской конструкторской мысли, достиг максимальных глубин, перебравшись из эвфотической зоны в пелагическую, а оттуда — в батиальную, светил прожекторами, щупал электронными щупами, запускал зонды такие и сякие, шерстил подводный горизонт радарами и эхолотами — все впустую. Моргали и мигали лампочки, щелкали датчики хитроумных приборов, фиксируя длинные отроги, крутые обрывы, пропасти и бездны, нетронутым дивом представавшие во всем своем угрюмом величии, восходящие и нисходящие потоки и течения, оставались на пленке дивизионы сардины, флотилии тунца, эскадры мерлана, армады меч-рыбы, а будь во чреве «Архимеда» лаборатория с должным количеством реактивов, катализаторов и прочих химических веществ, можно было бы разнести на отдельные элементы морскую воду, в которой так беспечно плещутся люди, по невежеству своему и не подозревая даже, что в ней растворены — перечисляем в порядке количественного убывания — хлор, натрий, магний, сера, кальций, калий, уголь, стронций, бор, кремний, йод, сода, барий, фосфор, бром, железо, цинк, алюминий, аргон, азот, свинец, олово, мышьяк, медь, уран, никель, марганец, серебро, титан, вольфрам, золото, Боже, какие сокровища, с лихвой восполняющие то, чего недостает тверди, и только одного нет — нет трещины, которая смогла бы объяснить тот природный феномен, что на глазах у всех выявляет и доказывает свое существование. Один виднейший американский ученый, придя уже в совершеннейшее отчаяние и встав на полубаке гидрографического судна, вскричал, обращаясь к ветрам и горизонту: Сим объявляю, что полуостров сдвинуться с места не может, на что другой ученый, далеко не такой знаменитый, но зато итальянский, а, значит, находящийся во всеоружии прецедентов исторических и научных, себе под нос, однако достаточно громко, чтобы услышал его тот, кто все слышит, пробормотал, чуть перефразировав своего великого соотечественника: А все-таки он движется. А правительства — даже не скажешь «несолоно хлебавши», ибо вдосталь и досыта нахлебались они горько-соленого, как океанская вода, разочарования — вынуждены были ограничиться сообщением о том, что под эгидой ООН проводилось международное исследование — изучали, мол, воздействие процесса перемещения полуострова на миграцию промысловых рыб. На этот раз не гора родила мышь, а океан произвел на свет жалкого ершика.
А наши путники, получили эту информацию на выезде из Лиссабона, но значения ей не придали, оттого, вероятно, что шла она, как принято ныне выражаться, в пакете с другими сведениями об отдалении полуострова, также не вызвавшими у них особого интереса. Человек ко всему привыкает, а народам это удается ещё быстрей и легче, и в конце концов все это ужасно напоминает плаванье на огромном корабле, таком огромном, что жизнь на нем можно прожить, а от кормы до носа так и не дойти: корабль ещё не был полуостровом, полуостров ещё был неразрывно связан с континентом, а сколько жило на нем людей, которые из всех мест на земле знали одно лишь место своего рождения, так в чем же, ответьте, разница? И теперь, когда Жоакин Сасса и Педро Орсе вроде бы полностью освободились от неистового ража ученых аналитиков и больше не опасаются властей, а к Жозе Анайсо скворцы так неожиданно утратили всякий интерес, все трое могли бы вернуться по домам, если бы не появление этой женщины, которая, так сказать, все затеяла сначала. Встретившись в том самом парке, где накануне сидел Жозе Анайсо с Жоаной Кардой, все четверо, заново рассмотрев факты и обстоятельства, единодушно решили предпринять путешествие к тому месту, где вязовой палкой по земле была проведена линия, ничем вроде бы не отличающаяся от тех, что чертил в свое время каждый из нас, но при этом — единственная в своем роде, короче говоря, съездить и убедиться, что Жоана Карда — субъект деяния и свидетель в одном лице — говорит правду. А она покуда не сказала, где находится это место, не назвала даже ближайшего города, ограничилась лишь тем, что определила общее направление: Едем на север, а дальше я покажу. Педро Орсе, незаметно отведя Жозе Анайсо в сторонку, осведомился, благоразумно ли, по его мнению, ввязываться в такую авантюру и слепо доверяться совершенно неизвестной легкомысленной дамочке с палкой в руке, и не кроется ли за всем этим интрига, ловушка или ещё чего похуже? Что, например? Ну, не знаю: может, она завезет нас в лабораторию какого-нибудь ученого маньяка, знаешь, как в кино показывают, к новому Франкенштейну, отвечал, уже сам смеясь Педро Орсе. Уйми свое андалусийское воображение, посоветовал Жозе Анайсо, это — буря в стакане воды. Воды-то мало, да ветер силен, афористически ответствовал испанец. Да брось, заметил Жозе Анайсо, чему быть, того не миновать, и с этими словами подошел к двоим прочим своим спутникам, вступившим в это время в такой вот примерно диалог: Сама не знаю, как это вышло, валялась палка, я подобрала её и по земле провела линию. Так, может быть, это была волшебная палочка? Ну нет: для волшебной слишком велика, да и потом я слышала, будто волшебные палочки сделаны из хрусталя с золотом, и сами собой светятся, и звезда на конце сияет. А вы знали, что та палка была из вяза? Я в породах деревьев слабо разбираюсь, но хочу сказать, что возьми я самую обыкновенную спичку, результат был бы тот же. С чего вы так решили? Что должно сбыться, сбудется, и силе этого противиться не надо. Вы, стало быть, верите в предопределенность? Я верю в то, что должно случиться. Ну, вот, сказал Педро Орсе, вы — как наш друг Жозе, он у нас тоже фаталист. Дело было утром, дул, будто ласкаясь, легкий ветерок, обещая, что день не будет чересчур знойным. Ну, что едем? спросил Жозе Анайсо. Едем, отвечали остальные, включая Жоану Карду, зашедшую за ними в отель «Браганса».
Жизнь наша полна происшествий мелких и на первый взгляд незначительных, а также и тех, что на какое-то время приковывают к себе все наше внимание, а когда потом беремся мы их оценивать в свете последствий, ими вызванных, выясняется, что и в памяти-то они не удержались, вытеснены иными, заслуживающими названия «решающие» или хотя бы ставшими одним из соединительных звеньев в той длинной цепи событий, среди которых не найдется места суматохе укладки, хотя дело это нужное, дело трудное, ибо попробуйте-ка разместить багаж четверых людей в таком маленьком автомобильчике, каков был Парагнедых. Эта процедура полностью поглотила все внимание путешественников, каждый предлагал свои способы и давал советы, однако главным вопросом, вопросом из вопросов, бросавшим незримый отсвет на все прочие, лежавшим в подоплеке всей этой суеты, и, вероятно, даже влиявшим на расстановку действующих лиц, топтавшихся вокруг машины, оставалось: с кем рядом поедет Жоана Карда? За руль, естественно, сядет Жоакин Сасса, кому ж, как не владельцу, нести почетную обязанность и вести Парагнедых в начале пути, тут все ясно и споров не вызывало, левое переднее место принадлежит ему по священному праву собственности. Подменять его время от времени и в случаях необходимости будет Жозе Анайсо, ибо Педро Орсе это не под силу, причем даже не в силу его почтенного возраста, а потому что, проведя жизнь в глубокой провинции, более того — за аптечным прилавком, он остался чужд хитроумной механике и не отличает акселератор от глушителя. Что же касается дамы, то пока ещё не приспело время узнать, водит ли она машину. Теперь, когда вы ознакомлены с исходными данными, с условиями, так сказать, задачи, естественным решением её представляется, что Педро Орсе и Жоана Карда совершат путешествие на заднем сидении, тогда как впереди сядут командир экипажа и второй пилот. Однако андалузийский фармацевт не говорит по-португальски, Жоана Карда не знает ни слова по-испански, а, кроме того, они только что познакомились, а если и возникнет между ними какая-нибудь близость, то ещё не сейчас и не скоро. Место рядом с водителем, хоть люди из суеверия, а равно и на основании данных, полученных опытным путем, и называют его «место смертника», остается почетным, отчего по правилам хорошего тона и должно быть предложено даме, а прочие путешественники разместятся сзади, в чем ничего особенного нет, если учесть, сколько приключений пережито ими вместе. Но вязовая палка слишком длинна и не помещается спереди, а Жоана Карда, само собой разумеется, не расстанется с ней ни за что на свете. Стало быть, остается одно: рядом с Жоакином Сассой сядет Педро Орсе по двум веским причинам, и затрудняемся сказать, какая более веская — во-первых, как уже было вам доложено, это самое удобное и, значит, почетное место, а, во-вторых, Педро Орсе — годами старше остальных, то есть в соответствии с тем, что с черным юмором называется естественным законом жизни, так и так находится к смерти ближе. Однако в расчет следует брать нечто совсем иное, превалирующее над всеми этими разветвленными аргументами, а именно то, что Жозе Анайсо и Жоана Карда непременно желают ехать рядом, на заднем сидении и прилагают к этому известные усилия, выражающиеся в движениях, неподвижности и внезапной глухоте, поражающей обоих при рассмотрении всех иных вариантов. Ну, расселись? — с Богом!
Торопливые рассказчики всегда твердят, что о путешествии рассказывать нечего, тщась внушить нам, что за те десять минут или десять часов, которые они выпустят из своего повествования, не произошло ничего заслуживающего упоминания. С точки зрения деонтологии[23] правильней было бы выразиться совсем иначе, а именно: Как и во всяком путешествии, сколько бы ни длилось оно и где бы ни пролегал его маршрут, здесь тоже случались тысячи происшествий, произнесены были тысячи слов, подуманы тысячи мыслей, и на место «тысячи» лучше бы поставить «десять тысяч», но наш рассказ и без того несколько затянулся, а потому приемлю на себя смелость слегка сократить описание пути, в трех строках изложив то, что имело место на протяжении двухсот километров, прикинувшись при этом, что четверо ехали молча, бездумно и неподвижно, тоже как бы притворяясь перед самими собой, что ничего любопытного в дороге не было. Однако невозможно было бы счесть не заслуживающим никакого внимания то обстоятельство, что Жоана Карда с полнейшей естественностью пересаживалась вперед, когда Жозе Анайсо сменял за рулем утомившегося Жоакина Сассу, причем благодаря неведомым ухищрениям умещалась впереди и вязовая палка, которая и обзору не мешала, и переключению скоростей не препятствовала. Излишне говорить, что по возвращении Жозе Анайсо на заднее сидение оказывалась с ним рядом Жоана Карда, но вот что стоит отметить — ни он, ни она пока не знали, почему и с какой целью все это происходит, если же и знали, то сказать не решались, ибо свой вкус у каждого мгновенья, и ещё длится он покуда, ещё чувствуется.
Изредка попадались им по дороге брошенные машины — все, как одна, раскуроченные: та без колес, другая без фар, третья без «дворников», у четвертой одной двери не хватает, а у пятой — ни одной не осталось, а иные представляли собой подобие омара с начисто выеденной сердцевиной и брошенным за ненадобностью панцирем: все, что можно было снять и унести, было снято и унесено. Впрочем, машин вообще встречалось мало, чему виной нехватка бензина: лишь изредка проскакивала встречная или попутная. Бросались также в глаза и кое-какие явные несообразности вроде ослика, тащившего по скоростной автостраде телегу, или кучки велосипедистов, которые при всем желании и с полным напряжением сил не смогли бы развить ту скорость, ниже которой, если верить упорным, но тщетным призывам дорожных знаков, вступавшим в драматически-неразрешимое противоречие с действительностью, двигаться было запрещено. Были и пешеходы с котомками за плечами или с двумя мешками, связанными вместе и переброшенными на деревенский манер так, что один висел на груди, а другой на спине, словно переметные сумы; встречались и женщины с корзинами на голове. Люди шли поодиночке, а то и целыми, судя по всему, семьями — со старыми, малыми и вовсе грудными. Потом, когда Парагнедых пришлось съехать с магистрали, путники стали встречаться реже, и выявилась прямо пропорциональная зависимость числа их от качества и значения дороги. Три раза пожелал Жоакин Сасса осведомиться, куда направляются они, и трижды слышал в ответ одно и то же: Туда, мир посмотреть. Странники никак не могли не знать, что мир в прямом и строгом смысле слова сделался меньше, и, вероятно, именно поэтому решили, что теперь самое время осуществить давнюю мечту и поглядеть его, а когда спрашивал Жозе Анайсо: А как же дом, работа? — отвечали ему невозмутимо, что, мол, дом там остался, а работу найдем, и звучало это так, что прежний мир не должен мешать постижению мира нового. И ох, хорошо, что встреченные по скромности ли, оттого ли, что им и собственной докуки хватало, не интересовались в свою очередь, куда же направляются путешественники, очень красиво прозвучал бы ответ: Да вот решили смотаться с этой сеньорой поглядеть, что за линию начертила она на земле вязовой палкой, а если бы осведомились у них, чем занимаются они в жизни, то предстала бы наша четверка тоже не в слишком привлекательном свете: Бросил я страждущих без лекарств, сказал бы, наверно, Педро Орсе, Ничего-ничего, чиновников и без меня как собак нерезаных, моего отсутствия никто и не заметит, сказал бы Жоакин Сасса, добавив, что, помимо всего прочего, он — в законном отпуске, И я тоже, сказал бы Жозе Анайсо, пойдите в школу, посмотрите — учеников нет, каникулы, до самого начала октября я волен, А я вам ничего не скажу, отрезала бы Жоана Карда, я даже тем, с кем в одной машине еду, ничего пока не сказала, так неужто стану с незнакомыми разговаривать?!
Миновали городок Помбал, и Жоана Карда нарушила молчание: Там впереди будет дорога на Соуре, свернем на нее, и с тех пор, как покинули Лиссабон, она впервые указала точный маршрут: казалось путникам, что они едут в густом тумане или, если вспомнить общую обстановку, — очутились, подобно древним мореплавателям, посреди бушующих валов и готовы были воскликнуть: Мы в море, море нас несет, куда несет нас море? Скоро узнаете. Через Соуре проскочили не останавливаясь и двинулись дальше по узким дорогам, пересекавшимся, расходившимся надвое и натрое, а иногда — кружившимся, казалось, на месте, покуда не доехали до какой-то деревни, объявлявшей о своем названии придорожным щитом — Эрейра. Это здесь, сказала Жоана Карда.
Жозе Анайсо — его черед был вести машину — резко затормозил, словно черта была проведена здесь, посреди дороги, а он чуть не пересек её, и не потому, что боялся разрушить её — по словам Жоаны Карды, сделать это невозможно — а от некоего священного ужаса, охватывающего даже самых закоренелых скептиков в те минуты, когда привычное и повседневное рвется, как ниточка, от неосторожного и небрежного движения руки, не берущей на себя никаких обязательств, если только это не обязательства сберечь, укрепить, протянуть её ещё дальше. Жоакин Сасса, выглянув наружу, увидел дома, деревья над крышами, убранные поля, а за ними угадывались затопленные водой рисовые плантации — скорей всего, это кроткое озеро Мондего, а не какой-нибудь лесной ручей. Если бы мысль эта пришла в голову Педро Орсе, то в нашей истории непременно появилась бы фигура Дон Кихота, во всем своем печальном образе скачущего нагишом по скалам Сьерра-Морены, но совершенно ни к чему были бы тут к слову пришедшиеся сцены из романа о странствующем рыцаре, и потому Педро Орсе, выйдя из машины, ограничивается тем, что убеждается — да, и здесь земля дрожит. Жозе Анайсо обошел Парагнедых, распахнул, истый джентльмен, правую дверцу, притворяясь, что не замечает добродушно-иронической ухмылки Жоакина Сассы, принял от Жоаны Карды вязовую палку, протянул руку, чтобы помочь даме выйти, она подала ему свою, и они соединились дольше и крепче, чем нужно для того, чтобы поддержку обеспечить и принять, причем было это уже не в первый раз, нет, далеко не в первый, а во второй — в первый и до сей поры единственный руки их нашли друг друга благодаря внезапному толчку автомобиля, но Жозе Анайсо и Жоана Карда не сказали тогда — как, впрочем, и сейчас — ни слова, тем паче, что слова, хоть выкрикни их, хоть прошепчи, все равно не умеют так льнуть и приникать друг к другу.
Воистину, пришла пора объясниться — да нет, не в том смысле объяснений требует Жоакин Сасса, который, как капитан корабля, вскрывая запечатанный конверт с секретной картой и нанесенным на неё новым курсом, боится обнаружить в нем чистый листок бумаги: Ну, дальше что? Дальше двинемся вот этой дорогой, отвечала Жоана Карда, а пока будем идти, я расскажу вам то, чего ещё не говорила, но не потому, что это имеет отношение к цели нашего приезда, а просто — пора представиться тем, кто последовал за мной в такую даль. Могли бы сделать это раньше, говорит Жозе Анайсо, ещё в Лиссабоне или по дороге. Да зачем же: либо вы поехали со мной, поверив одному моему слову, либо слово это требовалось подтвердить множеством иных, и тогда грош ему цена. Ага, значит, нас ждет награда за то, что поверили вашему слову. Но мне решать, какой будет эта награда и когда вручать её. Жозе Анайсо не пожелал отвечать на это, сделав вид, что увлеченно рассматривает линию черных тополей на горизонте, но услышал, как Жоакин Сасса пробурчал: Ай да девочка. Я уже не девочка, улыбнулась Жоана Карда, но и не бой-баба, какой могу показаться. Я вовсе вас таковой не считаю. Властная, самонадеянная, самоуверенная, палец в рот не клади, да? Скажите просто — «таинственная», и этого будет достаточно. В самом деле: здесь есть тайна, и я не привезла бы сюда никого, кто поверил бы, не увидев все собственными глазами, даже вы не поверите, а потом даже вам не поверят. Но вы оказали нам эту милость, привезя нас сюда. Я привезла, и мне повезло, ибо хватило одного только слова. Дай Бог, чтоб других не понадобилось. Диалог этот вели Жоана Карда и Жоакин Сасса, а двое их спутников участия в нем не принимали: Педро Орсе — оттого что не понимал, о чем идет речь, а Жозе Анайсо, явно терявший терпение и сдерживавшийся с трудом — добровольно самоустранившись. Заметьте, что ситуация с зеркальной точностью, порождающей неизбежные различия, повторяла ту, что возникла в Гранаде, когда Мария Долорес говорила с одним португальцем, хоть предпочла бы — с другим. Но в данном случае все со временем станет на свои места, ибо недаром сказано: Тот, кого жажда одолела, мимо рта не пронесет.
И вот они уже идут по тропинке гуськом, потому что она узкая, и Педро Орсе замыкает шествие: ему потом все объяснят, если, конечно, ему и в самом деле есть дело до португальских дел. Я живу в Коимбре, начала Жоана Карда, а сюда в Эрейру приехала, когда с мужем развелась, месяц назад, мотивы какие? да стоит ли об этом говорить, порой и одного мотива достаточно, а иногда и целую симфонию собери — не хватит, и жаль мне вас, если жизни каждого из вас этому до сих пор не научили, я не оговорилась: «жизни», а не «жизнь», у нас у всех их несколько и притом разных, и слава Богу, что одни убивают другие, иначе жить было бы невозможно. Она перепрыгнула через довольно широкий ручей, а мужчины — следом, и, воссоединясь на другом бережку, вновь зашагали по мягкой песчаной почве, намытой во время паводка. Приехала сюда, тут у меня родные, продолжала Жоана Карда, мне хотелось подумать, но не о том, верно я поступила, неверно, — знаете эти качели? сделанного не вернешь, а просто о жизни, зачем она нужна, зачем я ей нужна, и пришла к единственному выводу, что не знаю этого. По лицам Жоакина Сассы и Жозе Анайсо видно было, что они несколько сбиты с толку: женщина, с палкой в руке объявившая в Лиссабоне о некой землемерной небывальщине, здесь, в полях Мондего, расфилософствовалась да ещё в такой невыносимой, все усложняющей манере, когда вместо уже сказанного «да» говорится «нет», и сказано будет «нет» наперекор давно произнесенному «да». Жозе Анайсо, как человеку образованному, легче примениться ко всем этим несообразностям, а вот Жоакин Сасса их только смутно ощущает, и потому они смущают его душу вдвойне. Жоана Карда, остановясь, ибо они уже совсем рядом с тем местом, куда она вела их, досказывает то, что ещё осталось, а прочее высказано будет в другое время: И я отправилась в Лиссабон искать вас не столько потому, что и с вами происходили какие-то чудеса, нет: мне показалось, что вы, в точности как и я, чужды той внешней логике, которой подчиняется мир, и безмерно было бы мое разочарование, откажись вы сопровождать меня, но вы не отказались, и, может быть, я ещё сумею что-нибудь почувствовать — сейчас или потом, после того, как все потеряю, а теперь идемте.
Эта удаленная от реки, окольцованная высокими тополями круглая прогалина или поляна, которой никогда не касался заступ или лемех, встречается не так редко, как принято считать — вступим на нее, и время остановится, и вместо тишины услышим безмолвие, и мороз пойдет по коже, но не потому, что здесь творятся чудеса, происходит волшба, что это ворота в потусторонний мир или на тот свет: да нет, это просто деревья, окольцовывающие поляну, от сотворения мира будто нетронутую, разве что песком её умягчило, но под песком оказывается плодородный слой, а спрос с того, кто посадил здесь деревья таким образом. Жоана Карда завершает свои объяснения: Вот сюда я пришла поразмышлять о своей жизни, должно быть, это самое тихое место в мире, самое тихое, но и самое беспокойное, не стоило бы вам об этом говорить, но если бы вы не попали сюда, то и понять бы не смогли, и вот в один прекрасный день, ровно две недели назад, когда я пересекала эту полянку из конца в конец, хотела присесть в тени вон того дерева, нашла я эту палку, она лежала на земле, а откуда взялась неизвестно, ещё накануне её здесь не было, мне даже показалось, что кто-то специально её положил, аккуратно пристроил, но я не обнаружила ничьих следов — только свои собственные да тех людей, что проходили здесь сто веков назад. Жоана Карда, останавливая своих спутников у самого входа на прогалину, договаривает: Я подняла палку и почувствовала, что она — живая, словно то дерево, от которого её отсекли, а, может, это я сейчас так чувствую, подняла и — скорей как ребенок, а не как взрослая женщина провела по земле черту, отделяя себя от Коимбры, от человека, с которым жила, и черта эта рассекла мир пополам, надвое. Смотрите.
Они шагнули за край окружности, приблизились — да, была черта, словно только что проведенная, и земля по обе стороны от неё была влажной и рыхлой, несмотря на жаркий день. Они молчат — мужчины не знают, что сказать, Жоане Карде к сказанному добавить нечего, пришло время не слов, а деяния, которое либо подтвердит, либо сведет на нет всю её волшебную историю. И она наступает на черту, шаркает по ней, как скобелем, затирает её, давит и мнет, топчет ногами, будто святотатственно глумясь над реликвией. В следующее мгновение на глазах у изумленной публики черта возникает вновь, воскресает в первозданном виде, точно такой как была только что: все бугорки и комочки и каждая песчинка в отдельности меняют форму и расположение, занимают свои прежние места, обретают прежний облик и образ, и вот вам — проведенная по земле линия, и нетронутая её часть неотличима от той, что была затерта и уничтожена. Я стирала её всю целиком, говорит изменившимся голосом Жоана Карда, смывала её водой, закладывала её камнями, а когда убирала их, она появлялась снова, хотите — сами проверьте. Жоакин Сасса наклонился, погрузил пальцы в рыхлую землю, взял пригоршню, далеко отбросил её от себя, а непрерывность линии тотчас восстановилась. Настала очередь Жозе Анайсо — он попросил у Жоаны палку, провел ею рядом с первой линией глубокую борозду, а потом затер подошвами — и она исчезла. Ну-ка, теперь вы, сказал он. Острый конец палки вонзился в почву, но края глубокой рваной раны, появившейся на поверхности, тотчас стянулись, и вся она зарубцевалась, стала шрамом. Нет, дело не в палке, и не в руке, которая её держит, сказал Жозе Анайсо, в расчет идет только время, когда это происходит. Тогда Жоакин Сасса сделал полагавшееся ему — выбрал из нескольких припасенных Жоаной Кардой камней один, по весу и по форме похожий на тот, что бросил когда-то в море, и изо всех сил швырнул его как можно дальше, но упал он, естественно, там, где и должен был упасть — всего в нескольких шагах, большее превыше сил человеческих.
Педро Орсе присутствовал при всех этих экспериментах, но личного участия в них принимать не пожелал — вероятно, ему довольно было того, что земля под ногами продолжала сотрясаться. Он взял из рук Жоаны Карды вязовую палку и сказал: Можете сломать её, выбросить, сжечь, ни на что больше не годна ваша палка, камень Жоакина Сассы, скворцы Жозе Анайсо, сгодилось все это лишь однажды, это как люди, они ведь тоже предметы разового пользования, прав Жозе Анайсо: в расчет принимается и в зачет идет только мгновение, мы ему служим. Пусть так, отвечала Жоана Карда, но палка навсегда останется со мной, эти мгновенья наступают без предупреждения. Меж деревьев, с противоположной стороны поляны показалась собака. Она медленно обвела всех взглядом и пересекла прогалину — рослая, крепкая, с золотисто-рыжей шерстью, внезапно вспыхнувшей под солнечным лучом как пламя. Жоакин Сасса, забеспокоившись, подобрал с земли камень, швырнул в неё — Не люблю собак — но не попал. Собака остановилась, не испугавшись и не угрожая, остановилась, чтобы взглянуть — даже не залаяла. Дойдя до деревьев обернулась — так, на расстоянии, она казалась даже ещё крупней — и неторопливо скрылась в зарослях. Да уж, шуткой пытаясь унять свою тревогу, сказал Жоакин Сасса, Жоана права: рано расставаться с палкой, если тут бродит такое зверье. Собака, между тем, дикую по виду не напоминала.
Возвращались той же дорогой, обсуждая теперь вполне практические вопросы — в Лиссабон возвращаться поздно, где бы переночевать? Да ничего не поздно, сказал Жоакин Сасса, даже если не гнать, отлично поспеем к ужину. Я бы предпочел остаться в Фигейре-да-Фож, сказал Жозе Анайсо, или в Коимбре, а завтра бы с утра вернулись сюда, может быть, Жоане будет что-нибудь нужно, и в голосе его звучит крайняя озабоченность. Ты так считаешь, начал с улыбкой Жоакин Сасса и не договорив, высказал остальное взглядом. Я тебя понимаю, ночью хочешь подумать, сообразить, что говорить завтра, мгновенья наступают без предупреждения. Теперь они идут перед Педро Орсе и Жоакином Сассой, а наступающий вечер так тих и кроток, что сердце щемит непонятно отчего, от каких чувств, не направленных никуда — разве что к этому свету, к бледному небу, к неподвижно стоящим деревьям, к неторопливому струению реки, которая сперва лишь угадывается, а потом возникает въяве, впереди — и его зеркальную гладь медленно пересекают птицы. Жозе Анайсо, сжав руку Жоаны Карда, говорит: Мы — по эту сторону черты, мы — вместе, вот только надолго ли, и женщина отвечает: Теперь уж скоро узнаем.
Когда подошли к машине, увидели собаку. Жоакин Сасса вновь нагнулся за камнем, но отчего-то не бросил. И собака не сдвинулась с места, несмотря на этот угрожающий жест. Педро Орсе приблизился к ней вплотную, протянул руку, словно желая погладить или демонстрируя свои мирные намерения. Собака, подняв голову, оставалась неподвижна. Из пасти у неё свисала голубая шерстяная нитка. Педро Орсе провел ладонью по её спине, повернулся к спутникам. Иные мгновенья предупреждают о своем появлении, сказал он, земля дрожит под лапами этого пса, и положил руку ему на загривок. От ласки пес закрыл глаза, явно испытывая острое блаженство — если слово это применимо не к людям, наделенным должной остротой чувств, чтобы стать чувственными, а к бессловесным тварям — потом поднялся, поочередно оглядел всех четверых, дал им время осознать происходящее, отошел. Метров через десять остановился, подождал.
Собственный опыт, равно как и сведения, почерпнутые из фильмов и книг, где подобное представлено в изобилии, подсказывают нам, что собаки поступают таким образом, когда хотят, чтобы люди следовали за ними. В данном случае бросается в глаза, что золотисто-рыжий пес загородил дорогу Жоане Карда для того, чтобы мужчины вышли из автомобиля, а теперь, когда все в сборе, он указывает им путь, которым, по его песьему разумению, должно им следовать, причем, простите за то, что повторяемся, — непременно всем вместе. Ну, уж если собака способна передать это сообщение, то, чтобы принять его, человеческого интеллекта хватит с лихвой. Но люди, из-за того, что слишком часто в прошлом их обманывали, всегда склонные подозревать подвох и сделавшиеся со временем эмпириками-экспериментаторами, желают непременно во всем удостовериться и прежде всего — простейшим методом повторения, а когда — как в этом случае — достигли определенного культурного уровня, не довольствуются результатами одного эксперимента, затевают второй, слегка видоизменяя исходные условия: итак, Жозе Анайсо и Жоана Карда идут к машине, Педро Орсе и Жоакин Сасса остаются на месте, посмотрим теперь, что предпримет собака. А вот что: отлично понимая, что машину ей не остановить, даже если бросится она под колеса на верную смерть, ибо ни один водитель, как бы далеко ни простиралась его любовь к четвероногим друзьям человека, не затормозит, чтобы принять её последний вздох или оттащить на обочину бездыханное тело, она загораживает дорогу Педро Орсе и Жоакину Сассе в точности, как за пять минут до этого — Жоане Карда. Третье и самое убедительное доказательство представлено было в тот миг, когда все четверо погрузились в автомобиль, Парагнедых тронулся и, поскольку по чистой случайности тронулся он именно в нужную сторону, пес побежал перед ним — уже не для того, чтобы перекрыть дорогу, а как бы открывая процессию. Все эти, с позволения сказать, эволюции происходили без участия любопытных, ибо вы уже могли заметить, что многие важные эпизоды нашего повествования имеют место на въезде в города и деревни или же на выезде из оных, но в любом случае — за пределами населенного пункта, чему должны быть представлены объяснения, а раз должны быть, то и будут, однако всему свое время, немного терпения.
Жозе Анайсо затормозил, собака остановилась и оглянулась, а Жоана Карда подвела итог эксперимента: Она хочет, чтобы мы следовали за ней. Вот сколько времени потребовалось, чтобы уразуметь то, что очевидно было с самого начала — с того мига, как собака пересекла прогалину: люди ведь не всегда воспринимают очевидное, оставаясь глухи и слепы к знакам и знамениям, и даже когда уже никаких сомнений не остается, продолжают упорствовать, подобно Жоакину Сассе, который спрашивает: А зачем это нам за ней следовать? С какой стати четверым взрослым людям тащиться за бродячим псом, у которого на ошейнике даже нет записочки — спасите, терпим бедствие — или пластиночки с выгравированной надписью — я потерялся, отведите меня к хозяину или к хозяйке туда-то и туда-то, что за бессмыслица такая?! Да ладно, отвечал ему на это Жозе Анайсо, эта история — не более нелепа, чем все происходившее с нами до сей поры, в этом смысла тоже вроде было немного. Да не «вроде», а вообще не было. Не надо искать смысла, вмешался Педро Орсе, смысл странствия открывается лишь в самом его конце, а мы ещё на середине, если не в начале пути, так что ничего ещё не известно, скажи мне, какую цель преследовал ты, и я тебе скажу, в чем тут смысл. Хорошо, но покуда этот день не настал, что делать будем? Воцарилось молчание. Свет понемногу меркнет, день удаляется, оставляя под деревьями длинные тени, и даже птичьи голоса звенят по-иному. Собака ложится наземь в трех шагах от машины, кладет голову на вытянутые передние лапы, ждет, не выказывая нетерпения. Говорит Жоана Карда: Я готова идти туда, куда она нас ведет, может быть, она за тем и появилась, когда доберемся до цели, узнаем. Жозе Анайсо, тяжело задышав, но отнюдь не вздохнув, пусть даже и с облегчением, сказал только: Я тоже. И я, добавил Педро Орсе. Ну, что же, раз вы все заодно, не мне же быть тем злодеем, кто станет у вас на пути и не даст вам следовать за этим проводником, компанию рушить не буду, тем более, что у меня все равно отпуск, — такова была финальная реплика Жоакина Сассы.
Решиться — это значит сказать «да» или «нет», произвести кратчайшее колебание воздуха той или иной комбинацией звуков, это легко, трудности начинаются потом, когда надо осуществить решение на практике: много требуется для этого времени и ещё больше — терпения, ибо надежды мало, а зримых перемен ещё меньше. Легко сказать «пойдемте следом за собакой» отлично, только нельзя ли пояснить, как это будет выглядеть, как вы себе это представляете: проводник даром речи не обладает, стало быть, в машине ехать не может и не скажет — налево, теперь направо, теперь все время прямо, а на третьем светофоре опять направо — да и не влезет такой здоровенный пес в автомобиль, набитый людьми и чемоданами, не говоря уж о вязовой палке, хотя это, впрочем, наименьшее из зол, если не мешает Жозе Анайсо и Жоане Карда ехать бок о бок. Да, раз уж упомянули Жоану, прибавим ещё её багаж, а прежде чем ухитриться разместить его, надо за ним сперва заехать, объяснить кузенам и племянникам причину внезапного отъезда, но при этом никак не могут появиться у ворот их дома Парагнедых, трое мужчин и собака. Я с ними еду — звучит, конечно хорошо, звучит невинно и искренне, тем более, что это чистая правда, однако женщине, совсем недавно расставшейся с мужем, не стоит лишний раз давать повод для сплетен, неизбежных в крошечной Эрейре — деревне, в сущности — бурные разрывы хороши для столиц и больших городов, но даже и там это недешево обходится, и один Бог знает, каких душевных и телесных мук они стоят.
Солнце садится, и ночь не за горами, не то время, чтобы начинать странствие неведомо куда, да и Жоане неловко и неучтиво будет так вот исчезать, не то что худого, а и вообще никакого слова не говоря, она ведь сказала родне, что едет в Лиссабон поездом по делу. Проблемы эти, могут, конечно показаться надуманными, но сильны все же условности и в обществе и в семействе. Но вот Педро Орсе вылезает из машины, подходит к собаке, приподнявшейся при виде его, и начинается между ними беседа — так, по крайней мере, кажется в сгущающейся тьме, хотя нам лично известно, что пес не способен даже лаять — по завершении которой испанец вернулся к своим спутникам и сказал: Ну, Жоана может отправляться домой, собака с нами останется, а вы сообразите, где переночуем, а потом условимся, где завтра заберем нашу дамочку. Под эту гарантию развернута была карта и через три секунды принято решение — остановиться в Монтеморе-Старом, получив приют в каком-нибудь скромном пансиончике. А если там нет такого? — спросил Жоакин Сасса. Тогда поедем в Фигейру, сказал Жозе Анайсо, чтобы уж было наверняка, заночуем в Фигейре, а ты утром сядешь в рейсовый автобус, мы будем ждать тебя возле казино, на стоянке, поняла? — излишне говорить, что все эти инструкции относились к Жоане Карда, принимавшей их с полным доверием к тому, от кого они исходили. Она попрощалась: До завтра — и в самый последний момент, уже высунув одну ногу наружу, обернулась и поцеловала Жозе Анайсо, не в щечку чмокнула, как велят приличия, не в уголок рта, а прямо в губы, и поцелуй этот с полным правом мог называться молниеносным и по продолжительности, и по произведенному эффекту, причем Жозе Анайсо ещё долго не мог оправиться от испытанного им потрясения, чего, конечно, не было бы, продлись столь сладостное соприкосновение губ ещё немного. О, если бы видели это кузены из Эрейры, что сказали бы они! Нетрудно себе представить: да это верх легкомыслия, вот ты какая, оказывается, а мы-то во всем винили твоего мужа, да он просто ангел кротости, ты же этого мужчину вчера впервые увидела, а сегодня уже его целуешь, нет бы ему предоставить инициативу, как должно поступать всякой женщине, ибо лучшее её украшение скромность, и, помимо всего прочего, ты обещала вернуться из Лиссабона в тот же день, а провела там сутки, и неизвестно где ночевала, нет, это, право, нехорошо, одумайся, Жоана Карда, но потом, когда все улягутся, кузина выскользнет из кровати, проберется к ней в комнату, спросит: Ну, как это было? — а та ответит: Сама не знаю, и это будет чистая правда. Почему я это сделала? — спрашивает она себя, идя в темноте, особенно плотной и густой под деревьями. Руки у неё свободны, их можно поднести к той ямке меж ключицами, где, говорят, помещается душа, чемодан остался в машине, забил местечко для всего прочего её багажа, и вязовая палка — под надежным присмотром троих мужчин и собаки, которую Педро Орсе подманил к машине, усадил туда, где недавно сидела она, Жоана Карда, и когда все они уже крепким сном спали в Фигейре-да-Фож, две полуночницы в Эрейре продолжают секретничать: Как бы я хотела уехать с тобой, говорит кузина, она замужем и — несчастлива в браке.
А новый день начался с пасмурного утра, вот и верь после этого приметам — ведь вчерашний вечер, словно райским светом озаренный, был так ясен и мягок, и деревья так кротко покачивали ветвями, и ни морщинки не было на туго натянутом полотне Мондего, отражавшего гладкое чело небосвода, и кто бы мог подумать, что сегодня под нависшими низкими тучами та же самая река обратится во вспененное море, но старики пожимают плечами: Первое августа, говорят они, первый день зимы, ещё счастье, что с опозданием чуть не на целый месяц настала такая погодка. Жоана Карда пришла пораньше, однако Жозе Анайсо уже ждал её в машине: так рассудили двое его спутников пусть влюбленные побудут наедине, наговорятся всласть перед дальней дорогой, а куда поведет она и чем кончится, покуда неведомо. Собака провела ночь в автомобиле, а сейчас прогуливается по пляжу с Жоакином Сассой и Педро Орсе, скромно, но неотступно следуя у ноги последнего и показывая, что его общество она явно предпочитает всякому иному.
На стоянке, среди других, более импозантных, машин Парагнедых смотрится скромно и почти незаметно, это раз, а утро, как уже было сказано, хмурое, прохожих совсем нет, это два, и потому вполне естественно, что Жоана Карда и Жозе Анайсо, оставшись наедине, бросаются друг к другу, будто год не видались и изнывали в разлуке с первого дня, и начинают целоваться жадно и жарко — это уже не вспышка, а целая череда молний: слов было произнесено мало, ибо трудно говорить, когда рот занят другим, но все же по прошествии нескольких минут стало слышно честно сказанное Жозе Анайсо: Ты мне мила, наверно, я тебя люблю, и раздавшееся в ответ: Я, кажется, тебя люблю, потому и поцеловала вчера, то есть, нет, не так: я бы не поцеловала тебя, если бы не чувствовала, что люблю, но способна любить гораздо сильней. Но ты ведь меня совсем не знаешь. Если для того, чтобы полюбить человека, надо ждать, пока не узнаешь его, то, пожалуй, жизни не хватит. Ты сомневаешься(что людям дано узнать друг друга? А ты веришь, что такое возможно? Я первый спросил. Тогда скажи, что такое, по-твоему, «знать»? Словаря под рукой нет. В таких и подобных случаях словарь скажет лишь то, что ты и без него знал. Словари говорят лишь то, что может пригодиться всем. Повторяю вопрос: что такое «знать»? Не знаю. Но любить при этом можешь? Тебя — могу. Не зная меня? Выходит, что так. Откуда у тебя такая странная фамилия? Деда звали Инасьо, а односельчане переделали в Анайсо, со временем это превратилось в нашу фамилию, а тебя почему зовут «Карда»? Когда-то, давным-давно это было «кардо»: в наших краях так называют чертополох, по местному волчец, но потом какая-то дальняя прабабка осталась с детьми на руках после смерти мужа, очень бедствовала, чуть не побиралась, вот и прозвали её «карда», что значит «ворсянка», знаешь, есть такое растение? Нет, я думал, «карда» — это такая щетка из стальных игл, ею расчесывают лен, шерсть, ворс на сукно наводят. Да, а в словаре я нашла, что ещё было в старину такое орудие пытки — мало того, что несчастных мучеников обезглавливали, огнем жгли, кожу с них заживо сдирали, да еще, оказывается, терзали этой самой кардой. Так вот что меня ждет. Если я изменю последнюю букву, ты немного от этого выиграешь. Колешься как чертополох? Нет, имя — это одно, я — другое. А что же ты такое? Я — это я. Жозе Анайсо протянул руку, коснулся её лица, пробормотал: Ты, и она сделала то же самое и тихо повторила: Ты, а на глаза ей навернулись слезы, они после всех недавних её горестей всегда теперь были у неё близко, и вот уж ей захотелось узнать о том, кто сидел рядом: Ты женат, у тебя дети есть, чем ты занимаешься? Был когда-то, не обзавелся, учитель. Она перевела дыхание, а, может быть, вздохнула с облегчением и сказала улыбаясь: Надо бы их позвать, околеют, бедные от холода. Когда я рассказывал Жоакину о нашей первой встрече с тобой, то никак не мог подобрать слова, чтобы объяснить, какие у тебя глаза, сказал — цвета юного неба, сказал — не могу описать, и он сострил: Дама-С-Неописуемыми-Глазами, и так тебя теперь называет. Как-как? Дама-С-Неописуемыми-Глазами, но за глаза, конечно, в твоем присутствии не смеет. Мне нравится это имя. А мне нравишься ты, но теперь и, правда, пора их позвать.
Взмах руки — и ответный взмах, и по песку медленно идут Жоакин Сасса, Педро Орсе и огромный пес кротко и послушно шагает между ними. Судя по тому, как машет, встреча прошла в обстановке полного взаимопонимания, говорит Жоакин Сасса, и опытное ухо легко расслышит в звучании этих слов сдержанную печаль — благородное и высокое чувство, замаскированное завистью или даже досадой — это добавлено для любителей стилистических выкрутасов. Она тебе тоже нравится? — понимающе спрашивает Педро Орсе. Да нет, а, может, и нравится, вся беда в том, что я сам не знаю, кто мне нравится, а главное — как сделать, чтоб не разонравилась. На это проникнутое негативизмом высказывание испанец не находит, что ответить. Вот они садятся в машину — доброе утро, доброе утро, как спалось, очень рады приветствовать на борту нашего крейсера, интересно, куда же заведет нас наше приключение звучат эти любезные, всегда готовые к употреблению фразы, и только в последнюю вкралась ошибка, точнее было бы сказать: Куда же поведет нас этот пес? Жозе Анайсо, благо он и сидел за рулем, завел мотор, стал маневрировать, выезжая со стоянки, так, теперь куда? — повторял он, крутя руль влево-вправо, делая вид, что пребывает в сомнении, и выигрывая время, и вот собака повернулась вокруг своей оси и мелкой, но ходкой рысцой, ровной, как у заводной игрушки, затрусила по направлению к северу. Из пасти у неё свисала голубая шерстяная нитка.
И это был тот самый день, когда уже далекую, километров на двести по последним замерам отстоявшую от Пиренейского полуострова Европу потрясло от подножия до основания, передернуло социально-психологической судорогой, когда смертельной опасности подверглось континентальное самосознание, столь кропотливо и тщательно взращиваемое и лелеемое на протяжении долгих веков. Надо сказать, что европейцы от виднейших государственных мужей до самых обычных граждан, боюсь, даже испытав известное, хоть и невысказанное, облегчение, очень скоро привыкли к тому, что лишились земель на крайнем западе, и если новые урезанные географические карты, в целях скорейшего просвещения поспешно выпущенные в продажу, ещё резали глаз, то происходила эта, так сказать, резня лишь от оскорбленного эстетического чувства, от неподдающегося точному определению ощущения некоего смутного беспокойства, легкой дурноты, вроде той, что испытываем мы, глядя на безрукую Венеру Милосскую, ибо именно Милосом назывался тот остров, где богиню когда-то обнаружили. Да что вы говорите, разве это не имя скульптора, изваявшего статую? Уверяю вас, что Милос — это остров, на котором бедняжка была найдена и, будто новый Лазарь, воскрешена, однако такое чудо, чтобы ещё и руки у неё отросли, никто сотворить не в силах.
Пройдут — если это им, конечно, удастся — века, и Европа даже не вспомнит о тех временах, когда была она велика и пустилась в плаванье, как мы сейчас уже не в силах вообразить себе Венеру Милосскую с обеими руками. Разумеется, не забудешь про эти бедствия, прокатившиеся по всему Средиземноморью, не отмахнешься так сразу от ущерба, нанесенного приливами и штормами прибрежным городам, отелям, чьи ступени спускались прямо к пляжам — а теперь вдруг не стало ни того, ни другого — а Венецию-то, Венецию как жалко, Венецию, ставшую форменным болотом, деревенькой на сваях, которые тоже, того гляди, подмоет и обрушит, и о туризме, дети мои, придется забыть, хотя если голландцы будут пошевеливаться живее, через несколько месяцев город Святого Марка сможет вновь распахнуть ворота перед восхищенной публикой и предстать перед ними ещё краше, чем был, избавленным от катастрофы затопления, благо системы гидравлического равновесия, созданные по принципу сообщающихся сосудов, дамбы и шлюзы обеспечат постоянный уровень воды, а пока самим итальянцам надлежит принять надлежащие меры для того, чтобы жемчужину Адриатики не засосало тиной и илом, но, можно сказать, главное делается и уже сделано, честь и хвала потомкам того героического мальчика, который всего лишь кончиком своего указательного пальчика спас город Гарлем от исчезновения с лица земли, не дал наводнению и потопу смыть и затопить его.
А воспрянет Венеция, отыщется рецепт исцеления и для всего остального Средиземноморья. Сколько раз прокатывались по здешним краям чума и война, сколько раз опустошали их землетрясения и пожары, но неизменно восставали они из праха, воскресали из пепла, обращая горечь страданий в наслаждение, созидая из варварства цивилизацию с неотъемлемыми от неё площадками для гольфа и бассейнами, яхтами на рейде и кабриолетами на пляже, ибо ни одна тварь земная не сравнится с человеком в способности приспосабливаться к новым обстоятельствам — особенно благоприятным. И вот, хоть это и не к чести европейцев, не утаим от вас, что многие из них, прознав о том, что непредсказуемые обитатели западных окраин континента поплыли без руля и без ветрил в неведомую даль и вряд ли вернутся назад, расценили это как благодеяние, подарок судьбы, обещание ещё более удобного бытия, сочтя, что рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, и если пиренейцы не остались в лоне Европы, то, значит, поняли в конце концов, что она такое и избавили её от своего присутствия, а прочие не вполне полноценные европейцы рано или поздно, так или иначе, тоже осознают — им с ней не по дороге. И можно предположить, что если так оно и дальше пойдет, сведется весь континент к одной стране, и станет она квинтэссенцией истинно-европейского духа, совершеннейшим воплощением его, и будет тогда Европа одна сплошная Швейцария.
И все же, все же, если есть европейцы такие, то есть, значит, и европейцы сякие — с шилом в одном месте, дьявольской какой-то закваски — и все никак не переведутся они, сколько бы ни изощрялись авгуры и сивиллы в предсказаниях. Это они с тоской провожают глазами промчавшийся мимо поезд, сожалея, что не их уносит он неведомо куда; это они при виде птицы в небе хотят, уподобясь какому-нибудь зимородку, немедленно испытать восторг свободного парения; это они, глядя вслед скрывающемуся за горизонтом кораблю, исторгают из глубины души вздох со всхлипом, и напрасно полагают стоящие рядом возлюбленные, будто вздох порожден их близостью, ибо выражает он желание оказаться как можно подалее. И вот кто-то из этих неуживчивых, не снедаемых, так обуянных вечным беспокойством людей осмелился впервые написать Nous aussi, nous sommes iberiques, намалевав эти дерзостные, свидетельствующие о явном душевном нездоровье слова на каком-то заборе, как тот, кто не в силах ещё открыто объявить о своем желании, не находит и сил таить его. Судя по тому, что написано это было по-французски, появилась эта надпись где-нибудь во Франции, однако с тем же успехом мог автор её оказаться жителем Бельгии, уроженцем Люксембурга. За первым заявлением последовали второе, третье, сотое — они стремительно распространялись, возникая на стенах домов, на фронтонах и фасадах, на мостовых и тротуарах, в тоннелях метрополитена, на опорах мостов и путепроводов, вызывая законное негодование европейцев исконных и истинных, верных своим консервативным устремлениям: Эти анархисты совсем с ума посходили, — вот так у нас всегда, во всем анархисты виноваты.
Затем фраза пересекла границу, и в соответствии с тем, где появлялась она, сохраняя значение, изменяла звучание: Auch wir sind Iberisch — так выглядела она по-немецки, We are iberians too — по-английски, Anche noi siamo iberici — по-итальянски, а уж потом лесным пожаром расползлась по всему Старому Свету, запылала неугасимым огнем красных, черных, синих, зеленых, желтых, лиловых букв, составлявших диковинные словосочетания: Wij zijn ook Iberiёrs — по-голландски, Vi osksa (r iberiska — по-шведски, Ogsaa vi er iberiske — по-датски, Me my(skin olemme iberialaisia — по-фински, Vi ogsa er iberer — по-норвежски, E(maste (beroi ki eme(s — по-гречески, а затем, хоть, разумеется, не так бурно и буйно, возникла по-польски — My tez jestesmy iberyjczykami, по-венгерски — Mi is ib(rek vagyunk, по-русски — Мы тоже иберийцы, по-румынски — Si noi s(ntem iberici, по-словацки — Ai my sme ibercamia. Но венцом, вершиной, апофеозом, акмэ — не побоимся и этого редкого слова, употребленного нами в первый и единственный раз — всего стало появление на священных стогнах Ватикана, на стенах его дворцов и колоннах его базилик, на постаменте микеланджеловской Пьеты, на торцах площади Святого Петра гигантских небесно-голубых букв, складывавшихся в латинское изречение, которое содержало в точности то же самое признание Nos quoque iberi sumus — подобное гласу самого Господа, говорящего о себе в полагающемся ему по рангу множественном числе, или как «мене-текел-фарес» новой эры, и папа, выглядывая из окна своих покоев, в испуге осенял крестным знамением себя и эту надпись — но вполне безуспешно, ибо краска, которой она намалевана, была из самых лучших, стойких и прочных, и десять братств в полном составе, вооруженные швабрами, щетками, пемзой, скребками и усиленные растворителями, не сумеют с этим справиться, и работы хватит до нового Вселенского Собора.
И вот за одну ночь оказалась Европа покрыта этими начертаниями, и то, что поначалу выглядело лишь как бессильно-задорная похвальба одинокого мечтателя, сделалось громовым криком протеста, ревом уличных манифестаций. Как всегда, власти недооценили серьезность угрозы и сперва лишь насмехались да посмеивались, однако уже вскоре обеспокоились размахом этого движения, которое уже нельзя было списать на происки заграницы, ибо вся заграница стала ареной этой подрывной деятельности, что избавляло от необходимости точно и конкретно определять, о какой же загранице идет речь. Вошло в моду прикреплять на лацкан пиджака, на живот и на спину, на прочие части тела листок с этим изречением, выведенным на всех вышеперечисленных языках включая и эсперанто, трудном, правда, для понимания, и на всевозможных диалектах и наречиях. В качестве ответной меры правительства ограничились на первых порах устройством теледискуссий и «круглых столов», где главную роль играли люди, бежавшие с Пиренейского полуострова сразу после того, как стало ясно, что разрыв необратим — не туристы, никаких выгод из своего страха не получившие — а коренные, можно сказать, иберийцы, природные пиренейцы, те, кто решась оборвать узы патриотизма и традиции, собственности и власти, предпочел геологическому хаосу физическую стабильность. Они со знанием дела живописали ужасы иберийской действительности, давали советы, пытаясь ласково, бережно и тактично вразумить беспокойных, удержать их от опрометчивых решений, ставящих под удар европейское самосознание, и завершали свои монологи откровенным и прямым, глаза в глаза, обращением к телезрителю: Делай как я, выбери Европу.
Эти дебаты оказались не слишком продуктивны и эффективны — проку от них было мало, если не считать, конечно, протестов по поводу дискриминации, жертвой которой стали сторонники полуострова — если бы демократический плюрализм, твердили они, не был пустым звуком, их непременно следовало пригласить в студию и дать им возможность высказать свои взгляды, буде таковые найдутся. Этого не было сделано из вполне понятной предосторожности. Вооружась весомыми аргументами, молодые люди — ибо именно молодежь совершила наиболее заметные деяния — смогли бы выразить свой протест ещё убежденней, заявить о нем на улицах, в школе и дома ещё громче. Не стоит об этом забывать. Можно, конечно, спорить о том, воздержалась бы молодежь, получив в свое распоряжение эти доводы и аргументы, от прямого действия, умиротворил бы их голос разума, вопреки тому, что от начала времен составляет основу их убеждений. Да, можно спорить об этом, конечно, можно — но не нужно, потому что чего же кулаками махать после драки, после того, как эта самая молодежь забрасывала камнями здание телецентра, громила магазины, где продавались телевизоры, выбрасывая их на улицах при тщетных разувереньях владельцев — Да я-то в чем виноват? — но их относительная невинность ничем им не помогла, и телевизоры, ударяясь о тротуар, взрывались как петарды, загорались и горели и сгорали дотла. Прибывавшая на место происшествия полиция принимала меры, атаковала смутьянов, разгоняла их дубинками, и продолжались эти столкновения больше недели и прекратились лишь на восьмой день, в тот самый день, когда наши герои покидают Фигейру-да-Фож следом за собакой, указующей путь троим мужам достославным и жене, так скажем мы, храня верность избранному стилю, хоть она ещё не стала женой одному из них, но за этим дело не станет, и всякий, имеющий представление о влечениях и кружениях сердца, извинит нам незамысловатый каламбур. И вот они едут на Север, и Жоакин Сасса уже сказал: Если проедем через Порто, прямо ко мне в гости попадем, и в этот самый час сотни тысяч, миллионы юнцов по всему континенту вышли на улицу во всеоружии — но не доводов и резонов, а бейсбольных бит, велосипедных цепей, обрезков водопроводных труб, ножей и ножниц, багров и заточек — будто обезумев от ярости, а также от разочарования и в предчувствии грядущих страданий, крича «Мы тоже — иберийцы» с тем же отчаянием, которое заставляло торговцев взывать «Мы ни в чем не виноваты».
Потом, когда спустя сколько-то дней и недель улягутся страсти, психологи и социологи покажут и докажут нам, что юношество вовсе не хотело быть иберийским, а лишь воспользовалось предлогом и обстоятельствами, чтобы дать выход той неутолимой мечте, которая длится обычно столько же, сколько и сама жизнь, но впервые проявляется — нет, скорей даже прорывается — в пору первой юности, обретая выражение свое в том и там, где можно. Или нельзя. И на полях сражений — а точнее, на улицах и площадях, ставших полем битвы, сотнями исчислялись раненые, и было даже трое-четверо убитых, хоть правительство и пыталось всячески утаить эти скорбные цифры в туманных противоречиях своих коммюнике и новостей, и августовские матери так никогда наверное и не узнали, сколько их сыновей пропало без вести, не узнали по той же причине, по какой матери, вечно обреченные терпеть все, терпят и поражение, и оттого это происходит, что не умеют сплотиться и организоваться: всегда кое-кто, оставаясь в стороне, оплакивает свою потерю, ухаживает за уцелевшим сыном или, раскорячась под мужем, заводит себе нового. Гранаты со слезоточивым газом, водометы, резиновые палки, щиты и шлемы с забралом, вывороченные из мостовых булыжники, водопроводные трубы, выломанные из оград чугунные копья и железные дротики — вот какое оружие использовали противоборствующие стороны, затем на смену ему пришли средства ещё более и до боли убедительные, разнообразные новинки, впервые опробованные здесь силами правопорядка, ибо война, как и беда, одна не ходит: первая испытывает, вторая усовершенствует, третья доказывает эффективность, или в обратном порядке, смотря откуда и с какой войны начинать отсчет. В сборниках воспоминаний и в воспоминаниях изустных остались последние слова того хрупкого голландского юноши, сраженного резиновой пулей, бракованной, очевидно, ибо она оказалась на поверку тверже стали, но случай этот моментально перешел в легенду, и каждая страна клялась, что именно она была отчизной этому пареньку, не отказываясь, стало быть, и от авторства этой пули и дорожа предсмертной фразой не в силу содержащегося в ней смысла, а потому что она была исполнена прекрасного юношеского романтизма, а государствам все это — по вкусу, особенно если речь идет о проигранных битвах, когда остается лишь произнести: Наконец-то и я стал иберийцем — и испустить дух. Неведомо нам, знал ли этот юноша, чего хочет, или же ему только казалось, что знает, как за неимением лучшего, происходит сплошь и рядом, но он в любом случае — непохож на Жоакина Сассу, который затруднялся определить, кто ему нравится, но, по крайней мере, жив остался, а потому не потерял шансов в один прекрасный день, если не зазевается, уяснить это для себя.
Утро становится днем, день перейдет в вечер, а по длинной дороге, прижатой почти к самому берегу, бежит, ни разу не сбившись со своей ровной рыси, пес-проводник, оказавшийся, впрочем, далеко не борзым псом, ибо даже Парагнедых при всей своей дряхлости способен был бы развить скорость гораздо более высокую, чем та, с какой движется он эти несколько часов. Машине так ползти вредно, говорит сидящий за рулем Жоакин Сасса, беспокоясь, не случилось бы с изношенным механизмом какой поломки. Транзистор, в котором недавно заменили батарейки, вещает о беспорядках, бушующих на всем континенте, и о том, что, по сведениям из достоверных источников, на правительства стран Пиренейского полуострова европейские государства оказывают сильное давление, требуя, чтобы те положили конец безобразиям, словно им по силам исполнить это желание, а править бултыхающимся в океане полуостровом — то же, что управлять Парагнедых. Протесты европейцев получили достойный отпор: испанцы отвергли их претензии с мужественной горделивостью, португальцы — с женственным высокомерием, и было объявлено, что вечером премьер-министры обеих стран выступят по национальному радио — каждый по своему, разумеется — но с согласованными заявлениями. Некоторое замешательство вызвала осторожная позиция Соединенных Штатов, обычно с охотой и готовностью вмешивающихся в решение мировых проблем, особенно если они сулят какую-либо прибыль, а на этот раз давших понять, что встревать не намерены, пока не станет ясно, до каких Геркулесовых столпов — в буквальном смысле — дойдет дело. Но все же именно США поставляют нам горючее, пусть с перебоями, пусть нерегулярно, все равно — низкий им за это поклон, иначе в этой глуши и вовсе было бы невозможно заправиться. Кабы не американцы, и нашим путешественникам, вздумай они и дальше следовать за собакой, очень скоро пришлось бы идти пешком.
Когда же свернули к придорожному ресторанчику пообедать, собака покорно остановилась, осталась снаружи — понимала, значит, что её двуногим спутникам без еды нельзя. Педро Орсе вышел первым, вынес ей остатки и объедки, но она от них отказалась и запекшаяся вокруг её пасти кровь внятно объяснила, почему. Она уже поохотилась, сказал Жозе Анайсо. А голубая нитка так и свисает, заметила Жоана Карда, и это второе обстоятельство заслуживает большего внимания, нежели первое, поскольку наш пес, если он тот, за кого мы его принимаем, две недели кряду ведя такую бродяжью жизнь, пересек весь полуостров от самых Восточных Пиренеев, и неизвестно, куда двинется дальше, причем за все это время никто не ставил перед ним миску с похлебкой, не баловал косточкой. Что же касается голубой шерстяной нитки, она могла и выпасть, а потом снова прилипнуть — охотник же перед тем, как спустить курок, задерживает дыхание, а потом, естественно, вновь чередует вдох и выдох. Эх, славный ты песик, благодушно обратился к нему Жоакин Сасса, умел бы ты так же заботиться о нас, как, судя по всему, заботишься о себе, мы бы горя не знали. Пес на это мотнул головой, но смысл этого движения мы растолковать не беремся. Потом вышел на шоссе и возобновил путь, не оглядываясь. День лучше утра, солнце пригревает, а он, собака, сукин сын, черт безрогий, опустив голову, вытянув морду, отставив хвост, знай чешет неутомимой рысью, и рыжая шерсть его отливает на свету темным золотом. Что это за порода такая? — спрашивает Жозе Анайсо. Если б не хвост, смахивал бы на помесь легаша с овчаркой, говорит Педро Орсе. Он наддал, радостно сообщает Жоакин Сасса, а Жоана Карда, быть может, для того, чтобы не оставаться в одиночестве, добавляет: Как бы его назвать? видите, рано или поздно, но неизбежно возвращаемся мы к вопросу имен.
Премьер-министр, как и было обещано, обратился к нации и сказал ей так: Португальцы! В последнее время и особенно — в последние сутки наша страна подвергается давлению, которое без преувеличения назову недопустимым: оно исходит со стороны почти всех европейских стран, где, как известно, отмечавшиеся ранее серьезные нарушения общественного порядка, к которым мы не имеем ни малейшего отношения, обострились и усилились, вылившись в массовые уличные манифестации солидарности со странами Пиренейского полуострова и населяющими их народами, войдя в глубокое противоречие с политикой, проводимой правительствами стран Европы, к числу которых мы уже не принадлежим, оказавшихся перед лицом значительных социально-культурных процессов, происходящих в этих странах, жители которых видят в историческом испытании, посланном нам судьбой, провозвестие более счастливого будущего, а проще говоря — надежду на воскрешение и омоложение человечества. Так вот, правительства европейских стран вместо того, чтобы оказать нам поддержку и помощь, что явилось бы яркой демонстрацией элементарного гуманизма и выражением истинно-европейского самосознания, решили превратить нас в козлов отпущения, свалить на нас всю ответственность за свои трудности, при этом обращаясь к нам с нелепым призывом задержать соскальзывание нашего полуострова в океан, которое хотя бы из простого уважения к фактам следовало бы назвать плаванием. Это тем более прискорбно, что по имеющимся у нас сведениям мы ежечасно удаляемся от новообразованного побережья Западной Европы на семьсот пятьдесят метров, а европейские правительства, которые никогда прежде на деле не считали нас равноправными членами сообщества, ныне просят нас сделать то, чего в глубине души не хотят сами, и что, как им должно быть известно, сделать невозможно. И в эти бурные дни Европа, как несомненное средоточие культуры, как историческая колыбель нашей цивилизации, испытывает явный недостаток здравого смысла. Мы же, сохраняя спокойствие, подобающее тем, кто ощущает свою силу, в сознании своей правоты, будучи законным и конституционным правительством, намерены и впредь решительно отвергать всякий нажим, в какой бы форме и от кого бы он ни исходил, и перед лицом всего человечества клянемся руководствоваться в своих поступках исключительно национальными интересами, интересами народов, населяющих Пиренейский полуостров, о чем я могу заявить совершенно официально и ответственно, поскольку правительства Испании и Португалии работали и работают в постоянном и тесном контакте, принимая все необходимые меры для того, чтобы известные судьбоносные события, начавшиеся с разлома в Пиренеях, пришли к своему благополучному завершению. Слов самой горячей и искренней признательности заслуживают проникнутые истинным гуманизмом действия администрации Соединенных Штатов и проводимая ею реалистическая политика, благодаря чему мы в должной степени обеспечены как горючим и топливом, так и продуктами питания, которые прежде в рамках многосторонних договоренностей импортировались из стран Европы. В обычных условиях такие вопросы подлежали бы урегулированию по дипломатическим каналам, но с учетом остроты нынешней ситуации возглавляемое мною правительство сочло своим долгом немедленно сделать эти факты достоянием самой широкой гласности, тем самым ещё раз выражая неколебимую уверенность в том, что португальцы, как уже не раз бывало на протяжении веков, ещё теснее сомкнут ряды вокруг своих легитимных представителей и священных символов государственности, в этот труднейший момент своей славной истории явив миру образ народа, исполненного решимости, спаянного нерушимым единством. Да здравствует Португалия, ура!
Четверо путешественников выслушали эту речь уже в окрестностях Порто, заехав в придорожное кафе перекусить и задержавшись там, чтобы посмотреть по телевизору тысячные манифестации, схватки с полицией — озноб пробирает при виде этих благородных юношей, несущих транспаранты и плакаты с пресловутым изречением. Чего это они так забеспокоились о нас? — спросил Педро Орсе, а Жозе Анайсо, сам того не заметив, повторил фразу премьер-министра, несколько спрямив её смысл: О самих себе они забеспокоились. Путники завершили трапезу, вышли к машине, вынесли собаке объедки, от которых та на этот раз не отказалась, и, пустив Парагнедых аллюром более стремительным, ибо четвероногий поводырь уже едва различим впереди, сказал Жоакин Сасса: На выезде с моста надо будет как-нибудь усадить пса в машину, назад, к Жозе и Жоане, по городу так не поедешь, да и сам он ночью вряд ли захочет следовать таким порядком.
Прогноз сбылся, желание Жоакина Сассы исполнилось, и собака, уразумев, чего от неё хотят, медленно и грузно развалилась в ногах у сидевших сзади, голову положила на руку Жоаны Карда, однако не заснула, так и ехала с открытыми глазами, в которых, будто в черном зеркале, мелькали городские огни. Заночуем у меня, говорил Жоакин Сасса, у меня широченная кровать и диван раскладывается, так что двое запросто на нем уместятся, если, конечно, они не слишком толстые, а один из нас троих — это относится, разумеется к мужчинам — прикорнет в кресле, ничего страшного, я — хозяин, мне там и спать, или в крайнем случае переночую в пансионе поблизости, по соседству. Его спутники не отвечали, изъявляя молчанием согласие или желание обсудить щепетильный вопрос попозже, в иной обстановке, и атмосфера слегка наэлектризовалась, возникло некое напряжение, известная неловкость, стало казаться, что Жоакин Сасса — с него станется — намеренно, шутки ради, завел разговор на эту тему. Но и двух минут не проехали они в молчании, как нате вам, пожалуйста, прозвучал отчетливый голос Жоаны Карда: Я с Жозе лягу, и вправду, видно, конец света близок, и мир наш обречен погибели, если женщина берет инициативу на себя: вот раньше были у них понятия и правила, начиналось дело с начала, с жарких и призывных мужских взглядов, с ответного взора женщины, пущенного из-под потупленных ресниц как стрела, продолжалось потом, до первого соприкосновения пальцев, долгими разговорами, письмами, ссорами и примирениями, шли в ход многозначительность оброненных платочков и дипломатичность покашливаний, и, хотя итогом всего этого было то же самое, и — после ли свадьбы или же вместо неё — укладывалась дама на спину, а кавалер на даму — но все же никогда не бывало такого бесстыдства, такого полного забвения приличий, тем более в присутствии человека преклонных лет, а ещё говорят, что у андалусиек нрав пылкий, куда им до этой португалки, имеется в виду Педро Орсе, едущий в том же автомобиле, ни одна из них не скажет так вот прямо в глаза: Я с Жозе лягу. Однако времена меняются, да ещё как меняются, а ежели и хотел Жоакин Сасса подшутить над чужими чувствами, то вышла ему эта шутка боком, Педро же Орсе, вероятно, и не совсем понял, о чем идет речь, ибо сказано было на языке, хоть и родственном да не родном. А Жозе Анайсо рта не раскрывал — да и что ему было говорить: прими он самодовольный вид счастливого любовника, вышло бы жалко и глупо, а смутись и возмутись он от такой прямоты — ещё того хуже, так что самое мудрое — хранить молчание, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: только Жоана Карда могла произнести эти слова, нестерпимой грубостью прозвучали бы они в его устах да ещё без предварительной консультации с нею, а если бы он сперва осведомился у нее, согласна ли она, получилось бы и вовсе нечто совершенно непотребное, так что согласимся — есть такое, что должно и можно взять на себя только женщине в зависимости, разумеется от обстоятельств и переживаемого момента, да, вот именно — момента, того краткого мига, той секунды, возникающей между двумя людьми, которые вот-вот совершат непоправимую ошибку. Руки Жозе Анайсо и Жоаны Карда соединены на загривке собаки, и Жоакин Сасса, незаметно поглядывая на них в зеркало заднего вида, замечает, что они улыбаются: обошлось, проехало. С этой дамочкой ухо держи востро, думает он, вновь ощущая укол зависти, впрочем, он же сам виноват сам же признался, что не знает, кто ему нравится.
Роскошным его жилище никак не назовешь — маленькая спальня, а гостиная, где стоит пресловутый диван-кровать, ещё меньше, есть ванная: это холостяцкая квартира, спасибо, что такая есть, не надо мыкаться по меблированным комнатам. В кладовой — хоть шаром покати, хорошо, что путники утолили голод по дороге, на последнем привале. Они смотрят в телевизор, ожидая новостей, но европейские министры иностранных дел ещё не успели дать отклик на выступление португальского премьера, который для того, чтобы те не прикидывались, будто не слышали или не поняли, вновь появляется на экране и говорит: Португальцы! — а остальное мы уже знаем. Перед тем, как улечься, четверо держат военный совет, хотя никаких решений им принимать не надо, за них все решит пес, улегшийся в ногах у Педро Орсе, но никто не хочет отказать себе в удовольствии высказать свое суждение. Может быть, здесь и окончится наше странствие, говорит Жоакин Сасса, явно заинтересованный в том, чтобы так оно и было. Или где-нибудь дальше, к северу, замечает Жозе Анайсо, думающий совсем о другом. Наверняка ближе к северу, соглашается Жоана Карда, помышляющая о том же самом, но истина заключается в словах Педро Орсе, который говорит: Пес его знает, и добавляет, зевнув: В сон клонит.
Пасьянс — кому где и с кем ложиться — был разложен с той же быстротой, что и диван-кровать — умелыми руками Жоакина Сассы при содействии Педро Орсе. Жоана Карда незаметно вышла, а Жозе Анайсо ещё несколько минут сидел как у праздника, притворяясь, что он тут вообще ни при чем, но сердце у него заходилось таким громким и частым стуком, словно выбивало боевую тревогу, так что от этой дроби, отдававшейся где-то под ложечкой, должен был бы ходить ходуном весь дом, хоть никакого землетрясения и не было, а потом произнеся: Покойной ночи, до завтра — встал и удалился, сознавая, что эти слова не соответствуют значительности момента. Спальня была тут же рядом, а под самым потолком — окно без занавеси или шторы, и это могло бы восприниматься как отсутствие должной скромности, но объясняется тем, что Жоакин Сасса живет один и подсматривать ему, даже если б страдал он таким извращением, решительно не за кем, впрочем, надо сказать, что было бы не только поучительно, но и весьма интересно иногда подглядеть за самим собой, хотя удовольствия бы это не доставило никакого. Из всех этих стилистических фиоритур вовсе не следует, будто Педро Орсе и Жоакин Сасса намеревались предаться столь предосудительному мальчишеству, однако это окно — даже не окно, а тень окна — еле различимое во тьме, оказывает некое возбуждающее действие, волнует, будоражит, воспаляет кровь, будто все, что происходит, происходит не за стеной, а здесь же, рядом, в толчее свального греха, и Жоакин Сасса, перевернувшись на спину, взбил подушку повыше, приподнял голову, чтобы создать ауру тишины и лучше слышать, во рту у него пересохло, он героически противится искушению встать, пойти на кухню выпить воды, а по дороге уловить доносящиеся из спальни шорохи. Педро Орсе, утомленный дорогой, как лег, так и заснул, свесив руку на спину растянувшегося у дивана пса, и подземные толчки, ощущаемые одним, передаются, должно быть, другому, и снится им, наверно, одно и то же. А из спальни не доносится ни звука — ни сдавленного стона, ни невнятно пробормотанного слова, ни вздоха. Как тихо, думает Жоакин Сасса, даже странно, и он даже не представляет, до какой степени это странно, и никогда не узнает этого и вообразить себе этого не сумеет, потому что происходящее остается тайным для всех, кроме тех, с кем происходит оно. Жозе Анайсо проник в Жоану Карда, и та приняла его, он был тверд, она — нежна и податлива, и больше они уже не двигались, сплетя пальцы с пальцами, прильнув губами к губам, в полнейшем безмолвии, дождавшись, когда яростная, но тоже беззвучная волна накрыла их с головой, не отпуская, покуда не стихла последняя судорога, не иссякла последняя скудная капля — вот так мы выразимся, чтобы нас не обвинили в безнравственном живописании полового акта: какие отвратительные слова, и просто счастье, что они почти совсем выходят из употребления. А Жоакин Сасса, проснувшись поутру, подумает, что парочка за стеной набралась немыслимого, нечеловеческого терпения и дождалась, пока заснут её спутники, и один Бог, если только Бог посвящен в эти плотские тайны, знает, чего это ей стоило, но ошибется Жоакин Сасса, потому что в тот самый миг, когда он погружается в сон, Жоана Карда снова принимает Жозе Анайсо, и на этот раз они уже не так молчаливы, как прежде, ибо есть подвиги, которые дано свершить лишь однажды. Наверно, заснули, сказал кто-то из них, и тела обоих наконец-то расслабленно обмякли, наступило давно заслуженное освобождение.
Педро Орсе проснулся первым: пепельный палец зари, скользнув от окна, коснулся его утомленных губ, и ему приснилось, что его целует женщина, он пытался удержать и продлить сон, но глаза уже открылись, а губы остались пересохшими — ничьи уста не увлажнили их своим животворящим прикосновением. Пес вскинул голову, приподнялся на передних лапах, пристально поглядел на человека; в комнате стояла такая плотная полутьма, что непонятно было, какой свет отражая, блестели его глаза. Педро Орсе погладил его, и тот в ответ коротко лизнул его худую руку. Эти движения разбудили Жоакина Сассу, который поначалу не мог понять, где находится — его сбили с толку диван, где он ночевал лишь изредка, и непривычное соседство. Педро Орсе, откинувшись на спину, поглаживая лежавшую у него на груди голову пса, сказал: Вот и новый день, интересно, что он принесет, и Жоакин Сасса ответил: Может, собачка наша передумает, у людей так часто бывает: проснешься — а все вокруг другое, а мы вроде те же, а сами себя не узнаем. Сейчас на это непохоже. Пес поднялся во весь свой огромный рост и, тяжело ступая, направился к закрытым дверям. В полутемной комнате смутно виднелся лишь его размытый силуэт да поблескивали глаза. Ждет, сказал Жоакин Сасса, позови его, рано еще. Пес подошел на голос Педро Орсе и покорно опустился на пол, разговор продолжался вполголоса: Сниму деньги со счета, там, правда, немного, и одолжу где-нибудь, говорит Жоакин Сасса. А что будем делать, когда они кончатся? Может, раньше кончатся наши приключения. Кто знает, что нас ждет. Ну, выкрутимся, в крайнем случае — украдем, эти слова произнес с улыбкой Жоакин Сасса. Будем надеяться, до таких противозаконных деяний дело не дойдет; Жозе Анайсо тоже снимет деньги со счета, благо здесь, в Порто, есть отделение банка, где он держит свои сбережения; Педро Орсе взял с собой все свои песеты, что касается Жоаны Карда, то о её материальном положении мы совсем не осведомлены, но можно предположить она не из тех, кто будет жить на подачки или за счет любовника. Мы, правда, сомневаемся, что эти четверо сумеют поступить куда-нибудь на службу — для этого нужны такие качества как постоянство, стабильность, наконец, оседлый образ жизни, они же гоняют по всей стране следом за собакой, чья судьба, мы уповаем, скоро станет известна хотя бы ей самой, но сейчас не время узнавать у животных, если даже они и не лишены голосовых связок, куда они направляются.
В соседней комнате в объятиях друг друга спали утомленные любовники это истинное чудо, которое, как ни прискорбно, не может длиться вечно, и это вполне естественно: тело есть тело, оно со всем, что есть в нем, от начала до конца, заключено в кожаную оболочку и ею ограничено, принадлежит ему одному и нуждается в спокойствии, в независимости, и чтобы все процессы в нем протекали автономно, без вмешательства извне, а сон в обнимку требует от каждого, кто участвует в этом процессе, некой, с позволения сказать, угнезденности и прилаженности друг к другу а присутствие рядом другого тела нарушает эту гармонию — то рука затечет, то локоть вонзится меж ребер — и тогда мы, собрав всю положенную нам нежность, шепчем еле слышно: Любовь моя, подвинься чуточку. Итак, Жоана Карда и Жозе Анайсо спят, утомясь, ибо посреди ночи свершили третье соитие — они ведь находятся ещё только в самом начале своей любви и потому неукоснительно соблюдают славное правило — не отказывать плоти в том, чего она, по собственным своим резонам, требует. А Жоакин Сасса и Педро Орсе вместе с собакой, стараясь не шуметь, вышли из квартиры и отправились на поиски пропитания: каждый называет утреннюю трапезу по-своему, как принято у него в стране, но единый голод сглаживает лингвистические разногласия. Когда вернутся, любовники уже пробудятся ото сна и будут плескаться под душем, какие счастливцы эти двое и настоящие скороходы — как далеко умудрились они продвинуться за столь краткий срок.
Перед самым выходом все четверо стали в кружок и посмотрели на собаку с озабоченным видом, присущим тем, кто ждет указаний, сомневаюсь одновременно и в их целесообразности, и в том, что окажутся в состоянии их выполнить. Будем надеяться, молвил Жоакин Сасса, что на выезде из Порто она доверится нам так же, как доверилась на въезде, и остальные поняли, что именно он хотел этим сказать: представьте себе, что только тогда будет, если пес по кличке, ну, скажем, Верный, маниакально устремленный на север, заставит ехать по улице с односторонним движением или свернуть там, где поворот запрещен?! А будут конфликты с полицией, столкновения, пробки, аварии, и все население Порто с хохотом сбежится поглазеть на такое диво. Но ведь этот пес — не дворняга какая-нибудь, прости Господи: корни его генеалогического древа корнями уходят в самую преисподнюю, а ведь мы знаем, что она и есть источник всякой мудрости — и древней, и нынешней, и той, что ещё только суждено когда-нибудь явиться в мир. И вот поэтому, а, быть может, и потому, что Педро Орсе прошептал псу на ухо какие-то слова, значение которых до сих пор установить не удалось — не исключено, что это было заклинание — тот спокойно, как ни в чем не бывало, с таким видом, словно иной способ передвижения ему вообще неведом, уселся в машину, но обратите внимание! — голову на колени Жоане Карда на этот раз не положил, а бдительно следил за тем, как Жоакин Сасса крутит по переулкам и закоулкам, и всякий, кто понаблюдал бы за тем, куда направляется Парагнедых, сказал бы: На юг едут, а через минуту поправился бы: А теперь взяли западней или: Поехали к востоку, ведь это и есть четыре основные стороны света, потому что если двигаться по всем направлениям, указуемым «розой ветров», мы вовеки не выпутаемся из паутины улочек Порто и из затруднения, куда сами себя загнали.
Пес и четыре человека приходят к соглашению; четыре разумных существа решили довериться инстинкту животного, а, впрочем, может быть, всех их манит магнит, установленный где-то на севере, или тянет голубая шерстяная нить, неотличимая от той, что зажата в собачьих зубах. Но вот город остается позади, дорога, несмотря на все изгибы и повороты, ведет туда, куда надо, а пес дает понять, что хочет выйти и выпрыгивает в распахнутую перед ним дверцу, видно, что после ночевки под крышей он восстановил силы, отдохнул и отъелся. Рысь становится резвей и размашистей, и Парагнедых, повеселев, перестав грызть удила от нетерпения, устремляется следом. Шоссе теперь идет не вдоль побережья, и только поэтому не дано нам увидеть тот пляж, на котором Жоакин Сасса продемонстрировал когда-то силу, не снившуюся Самсону. Жаль, говорит наш дискобол, что удаляемся от берега, я бы вам показал то место, где вышла та история с камнем, сам библейский Самсон не сумел бы свершить такого, но из скромности обрывает фразу, ибо разве сравнится чудо его со свершенным Жоаной Кардой в полях Эрейры, с загадочным дрожанием земли, ощущаемым Педро Орсе, и если здесь проводником нам служит сухопутный пес, то что сказать о многотысячной стае скворцов, следовавших за Жозе Анайсо неотступно в продолжении столь долгого времени и оставивших его, лишь когда пришла им пора отправляться в новый полет?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги