Камень преткновения

КАМЕНЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ

Побег произошел на третий день после прибытия нового этапа. Никто не мог понять, как он произошел, но на утренней поверке охрана недосчиталась двух человек.

При перекличке по формулярам было установлено, что бежали заключенные Бородин Петр Сергеевич, доктор геологических наук, и Орехов-Журин-Никифоров-Ткаченко, вор-рецидивист, известный в уголовном мире под кличкой Фиксатый, трижды убегавший уже из мест заключения. Старший оперативник, просмотрев формуляры беглецов, развел руками:

— Чертовщина какая-то! Чтобы такой волк убежал на пару с доходягой, из которого песок сыплется? Да еще с пятьдесят восьмой статьей? Не верю!

Его удивление разделяли все. Но человеком, больше других удивившимся этому побегу, был сам Петр Сергеевич Бородин.

Второй раз Петру Сергеевичу довелось воочию увидеть Сибирь. Но если прежде он возглавлял экспедицию, то теперь не знал даже, зачем его привезли за четыре с лишним тысячи километров от Москвы, не знал и за что. Из бурого товарного вагона, называемого почему-то «краснухой», высадили в неизвестной ему точке — на сорок шестом километре какой-то недостроенной ветки. Ориентироваться он давно перестал не только в пространстве, но и во времени. Надолго, куда, зачем? А, не все ли равно, если нельзя понять главного: почему?

Петра Сергеевича не испугала нелепая выходка судьбы. Она раздавила его, оставив от прошлого только одно — сожаление, что не успел завершить начатого дела.

Вероятно, он был в какой-то степени одержимым.

Он был ученым и геологом особого оклада — теоретиком, кабинетным работником. Экспедиция, на которой он сам настоял когда-то, могла считаться единственной за долгое время его работы в институте. Первая и последняя экспедиция с его участием!

Арест сводил к нулю всю его многолетнюю работу и работу тех, кто поставлял кирпичи, из которых он складывал фундаменты своих гипотез. Экспедиция ничего не дала, не доказала правильности его предположений. Для этого не хватило еще одного сезона работы в поле.

А зимой его арестовали…

Ему заявили, что следственных органов не касаются результаты экспедиций, их интересуют политические взгляды. Кой черт, и в голову не приходило задумываться, какие у него политические взгляды. Наверное, обычные. Такие, как и у всех советских людей.

— Вкручиваете! — сказали ему.

Тогда Петр Сергеевич задумался: может быть, действительно не обычные? Решил проследить, как они складывались, его взгляды. Из чего рождались.

Маленький провинциальный городок, семья учителя. Гимназия, увлечение геологией. Кристаллография, палеонтология, стратиграфия и — уже навсегда — геотектоника, еще совсем молодая в те годы. Девятьсот семнадцатый, затем последующие, страшные стрельбой на улицах, непонятностью происходящего. Ломались привычные жизненные дороги, вставали дыбом. Думалось: не будет больше ни уверенности в завтрашнем дне, ни ясной цели, ни любимой науки. Только хаос — кони, скалящиеся, как собаки, матерщина и выстрелы. Пожалуй, тогда он не мог разобраться в этом хаосе. Но кто-то умел не только разобраться, но и водворить порядок. Еще до поступления в институт Петр Бородин сначала догадывался, а потом знал наверняка — кто. У этого чудотворца было много имен, был он многолик и вездесущ. Его звали — «большевики», но лучше других знали одно имя — Ленин.

Ленин открыл двери института и нашел дрова, чтобы Петр Бородин не замерз в аудиториях. Хлеб, воблу — чтобы Петр Бородин не подох от голода. Еще он объяснил Петру Бородину, для чего нужны геотектоника на земле и другие науки. И какой должна быть земля, Это было здорово, черт побери, — жить, по-своему переделывая этакую махину! Это была стоящая цель! Можно идти к ней разными дорогами: носить кожаную куртку чекиста или фартук молотобойца, сочинять стихи или отмыкать кладовые, в которых хранит свои сокровища планета. Важно, чтобы все дороги вели в одну сторону.

И Петр Бородин шел своим путем, дорожа каждым днем, каждым часом — так хотелось успеть больше. И собственно говоря, это и были его политические взгляды — как можно больше успеть в том, чего хотел Ленин и научил хотеть Петра Сергеевича. Нет, он не находил в своих политических взглядах криминала!

Но и о политических взглядах больше не спрашивали. Не было ни судебного разбирательства, ни настоящего следствия. Черт знает, что было! Потом вызвали и предложили расписаться: с постановлением ознакомлен… Десять лет.

Значит, Петр Бородин — враг народа?.. Позвольте, это нелепость… Это… это… Но где суд, которому можно объяснить, который должен понять? Что же происходит такое? А? Как может происходить?

Он лихорадочно восстанавливал в памяти свои дни и дела. Думалось, где-то там затерялось, осталось содеянное им нечто, повлекшее за собой весь теперешний ужас. Незамеченная в свое время ошибка, промах, которому не придал значения. Пусть незначительная, но — вина, повод.

Ничего подобного не удалось вспомнить. Ему даже на фронт не позволили уйти, объяснив, что совершенно необходим в тылу. Значит, ценили? Значит, понимали, что он чист? В конце концов, тех, у кого имелись, видимо, грехи за душой, посадили еще в тридцать седьмом или перед войной. Ему казалось, что это честнейшие люди, — он мог ошибаться, но кто-то не ошибался. И эти кто-то, конечно, тогда же проверили и его! Что же вдруг изменилось?

Он стал перебирать друзей, сослуживцев, просто знакомых. Кому могло понадобиться оболгать его, клеветой отомстить за что-либо, убрать с дороги? Да, кому он мог помешать?..

Никому как будто…

Петр Сергеевич пытался доказывать дикую бессмысленность происшедшего. Вначале писал, жаловался — и в то же время думал о том, как должны восприниматься жалобы. Ведь к врагам народа следует быть беспощадным! Нет, не может существовать смягчающих вину обстоятельств! И конечно, только матерый враг способен так изворачиваться — уверять, что совершенно невиновен.

Значит, бессмысленно жаловаться, писать? Его замкнули в заколдованном кругу каком-то. Нечего искать выхода — нету!

Он заставил себя примириться, опустил руки перед этой безысходностью. Чтобы не мучить себя бесплодными поисками объяснений происшедшего, остановился на словах «судьба» и «стихия». Нечто необъяснимое и в то же время имеющее названия. «По крайней мере до поры, пока найдется более точное определение», — думал Петр Сергеевич.

В лагере с брезгливым равнодушием ко всему пилил лес, спал, вставал по гулкому и пронзительному сигналу подъема. Ему за пятьдесят, смысл жизни у него отняли. Не все ли равно, где и как протянет еще несколько лет? Главным для него стал хлеб — какой паек выписали на завтра.

Время почти не двигалось. Словно капли из проржавевшего сосуда, точились одна за одной медлительные, тягучие секунды: кап… кап… кап… Казалось, невидимый маятник устал. Интервалы между каплями непомерно растянулись, но с каждой каплей-секундой времени в сосуде оставалось все меньше и меньше. Петр Сергеевич ощущал, слышал, чувствовал, как убывает время. Как опускается он с одной секунды на другую, все ниже и ниже: кап… кап… кап… И вместе с тем время летело, как летит сон.

Для определения скорости времени у Петра Сергеевича осталась только одна точка отсчета, начало летосчисления — день ареста. Вторая точка отсчета — день освобождения — была абстракцией, в нее Петр Сергеевич не верил. Но тем не менее спохватывался иногда, что в направлении этой абстрактной точки промелькнули не секунды, не часы, а годы.

И они пролетели как один миг.

Он уже ни на что не надеялся.

Этап? Перегоняют в другое место?

Ну что ж, пусть будет этап. Безразлично, где стоит барак, именем какого километра называется лагерь. Неужели вас это интересует, молодые люди?

«Молодых людей» это интересовало.

Петра Сергеевича за то, что никогда не выполнял норм, зачислили в бригаду к «законным» уркам… Умирающая категория людей, последние из последних, они бравировали отчаянностью, истеричным бесстрашием — потому что нечем было больше блеснуть. Их интересовали крапленые беспроигрышные карты, хромовые «прохаря» — сапоги с голенищами, собранными в гармошку, песни с нескладными словами на жалобные мотивы и пути следования этапов. Они интересовались этим по традиции, которая тоже умирала, но от которой нельзя было отказаться, потому что тогда вовсе ничего не осталось бы им в жизни.

Лагерь был их домом.

Они хвастались тем, что почти не жили «на воле».

Урки. Босяки. Жулики.

Кроме того, они называли себя людьми. Только себя.

Петр Сергеевич был чертом, рогачом, оленем, фрайером. Ему было положено «упираться рогами», как именовалась на воровском жаргоне работа; у него можно было «отвернуть» даже законную пайку. Но Петр Сергеевич не больше других упирался рогами и всегда ел свой хлеб. Его считали «чокнутым» за равнодушие ко всему, а таких не принято обижать, хотя такие не станут ни сопротивляться, ни «стучать» начальству…

Урки всегда знали все.

От них и услышал Петр Сергеевич название пункта назначения этапа.

— Как? Позвольте, так ведь это…

Он переспросил еще раз. Нет, не ослышался: этап следовал туда, где Петр Сергеевич Бородин сам ковырялся в поисковых шурфах. Туда, где он из кабинета в Москве, словно незыблемости трех измерений не существовало, следил за тектоническими сдвигами земной коры, что происходили за миллионы лет до того, как человек придумал слово «ископаемые». Этап следовал туда, где Петр Сергеевич циркулем по кальке крупномасштабных карт промерял каждый поворот каждого ручья.

Этап направляли на лесоразработки.

Первый день бригада Фиксатого работала по ремонту в зоне.

— Послезавтра выходим на плотбище, баланы закатывать в штабеля. А весной придется на сплаве вкалывать, рот его нехороший, — объявил вечером бригадир.

— Водички попить хватит… — проворчал кто-то.

Фиксатый неохотно сунул окурок в протянутую с ближних нар руку и выплюнул горькую крошку махорки. Усмехнулся криво.

— Могу проиграть желающим полную водой реку Ухоронгу и пристегнуть эту самую Лену, из которой она вытекает или наоборот…

В ловких пальцах зашуршала колода карт, переливаясь из ладони в ладонь.

— Рамс, терс, коротенькая?..

Петр Сергеевич не терпел невежества. Отложив прожженный у костра бушлат, на который пристраивал заплату, сказал брюзгливо:

— Следовало бы знать, где течет Лена. Следовало бы… Очень далеко отсюда, кстати…

Он представил себе развернутую двухкилометровку, кажется, лист за номером тридцать восьмым. Голубую ленточку — реку Ухоронгу, выкручивающую замысловатые петли на пути к устью. Коричневатый цвет водораздела, обрезанный по гребню белизною чистой бумаги там, где должен подклеиваться тридцать девятый лист.

— Если это Ухоронга, то мы должны находиться в районе отметки сто сорок пять. Думаю, что именно этот триангуляционный знак стоит на сопке около лагеря…

И умолк, вспомнив, что это никого не может интересовать.

Но Фиксатый заинтересовался:

— А ты что, бывал здесь раньше?

— Он тут первый срок отбывал, а теперь фраером представляется. Всю дорогу с котелком за добавкой, старый босяк! — засмеялись в углу, куда не доходил свет коптилки.

— Заткнись! — приказал шутнику Фиксатый и с необычной вежливостью напомнил Петру Сергеевичу: — Батя, я вас внатуре спрашиваю: знакомые места, что ли?

Петр Сергеевич воткнул иголку в подкладку шапки, чтобы не потерялась. Бережно снял подвязанные бечевкой очки.

— Я, молодой человек, мало того, что вдоль и поперек исходил эти места. Я их в глубину на километр знаю. Понимаете, в глубину!

— Глубины мне везде хватит, если шлепнут. Глубоко не зарывают. В ширину далеко знаете?

— К сожалению, не далеко, — вздохнул геолог. — Не так далеко, как хотелось бы. Не успел, знаете. И не успею теперь… Вот так!

Фиксатый присел рядом и, спрятав карты, стал скручивать новую папироску. Прикурив от коптилки, услужливо пододвинутой дневальным, спросил небрежно:

— Батя, а напрямую, тайгой, можно добраться отсюда до приличного города? Далеко?

— Экспедиция базировалась на Канск. Считаю, что мы в пятистах километрах от Красноярска. В пятистах. Удовлетворены?

Он протер очки полою бушлата, надел их и потянулся к шапке за иголкой, вздохнув: портновское дело давалось ему с трудом.

— Тут запутаешься, — словно оправдываясь, буркнул Фиксатый. — Черт его знает, в какую сторону тебя трелюют: и на барже, и на автомашине, и на своих ходулях… Значит, полтыщи?.. Далековато… Полтыщи… — повторил он, вставая. Засунув большие пальцы беспокойных рук в верхние карманы жилета, надетого поверх вышитой косоворотки, похлопывая по груди ладонями, пошел к своим нарам.

Утром Петр Сергеевич получил небывало большой паек хлеба. Хлеб выдавался по выработке, он не мог заработать столько.

— Вы, наверное, ошиблись… — обратился было геолог к раздатчику.

— Жри, если дают! — отмахнулся тот. — Столько бригадир выписал. Эх ты, олень!..

Кончился развод, закрылись тяжелые ворота вахты — людей вывели на работы. Завтра они закроются за спиной Петра Сергеевича, бригада пойдет на плотбище. А сегодня он опять будет рыхлить землю в запретке или чинить дощатый трап около бани.

— Иди в барак, отец. Отдыхай, — неожиданно разрешил бригадир.

Петр Сергеевич посмотрел на него, недоумевая, и отправился заканчивать починку бушлата. Давно привыкнув подчиняться, на этот раз он подчинился с радостью.

Через полчаса явился Фиксатый, сел рядом, по обыкновению задымил махоркой.

— Батя, а поселки в тайге попадутся, если, скажем, в Красноярск топать?

Сегодня с бригадиром следовало быть любезным в благодарность за неожиданный отдых и усиленный паек. Петр Сергеевич постарался объяснить подробно: да, редкие поселки, прииски, избы бакенщиков по берегам. Что еще интересует бригадира?

Бригадира интересовало многое. Впрочем, все вопросы сводились к одному: как найти дорогу до Красноярска, дорогу по бездорожью, через гари и буреломы, как найти ее и не заблудиться.

— Я вас понимаю, — многозначительно произнес Петр Сергеевич и посмотрел по сторонам: не слушает ли кто их? — Для вас это невозможно. Нужны карта, компас, не говоря уже о многом другом, без чего не обойтись в подобном походе. А вы не сможете ориентироваться и по карте…

— А ты… Нашли бы вы дорогу, отец? Без карты и без компаса?

— Ну, видите ли… Я смог бы руководствоваться в какой-то степени топографическими отметками, просеками. И потом, я знаю этот район. Я помню его геологию и географию, так сказать… Вам этого не объяснить…

Фиксатый вскочил, прищурился. У него вздрагивали ноздри.

— Слушай, отец! Может, мы рванем когти с тобой на пару?

Петр Сергеевич только по интонациям уразумел смысл фразы, усмехнулся грустно.

— Я и в молодости не был склонен к авантюрам, молодой человек. А теперь — тем более. К чему, зачем мне это?

— Ясно, — жестко сказал Фиксатый, повернулся и вышел из барака.

Послушав, как стучат его сапоги по доскам трапа, Петр Сергеевич сызнова принялся портняжничать. В мозгу лениво ворошились мысли, разбуженные разговором. Ради чего рваться на свободу, даже если свобода будет возвращена ему законным порядком? Разве смог бы он работать, сознавая, что ему не доверяют? Разве захотел бы? Да и «они» не допустят геолога Бородина, человека «с пятном на биографии», к прежней работе…

«Они» — это люди в голубых форменных фуражках, с властными жестами и голосами. Те из них, что истязали его на Лубянке. Те, что выносили Петру Бородину приговор… нет, не приговор, «черную метку» какую-то. Боящаяся света дня червоточина, обращающая в гниль и прах тысячи и тысячи хороших и нужных людей. Паразитическая опухоль, поедающая прекрасное тело и отравляющая душу простодушного богатыря — народа. Нечто необъяснимое, как ставший материальным кошмар…

Опричнина — называл про себя эту силу Петр Сергеевич, а в разговорах обходился коротким местоимением «они». Разве он мог предвидеть, что скоро люди дадут этой темной силе другое имя, что прахом станет она?

Отторгнутый от происходящего за зоной лагеря, геолог судил о нем, как потерявшие зрение начинают судить о мире. Домысел пытается поправлять память. Всюду, всегда мерещится перекресток. Только визг тормозов и лязганье трамвайных колес слышит ухо. Дотоле нестрашное и обыденное где-то в кромешной тьме слепоты смещается, приобретает иные размеры, значения. Расстояния непомерно вытягиваются, а препятствия придвигаются ближе.

Слепец видит тьму, не различая ее оттенков. Он даже забывает подчас, что, кроме тьмы, продолжает существовать свет. Петр Сергеевич начинал иногда забывать, что, помимо той страшной силы, которая забросила его в лагерь, существуют силы более могучие, но светлые. Вокруг он видел людей, думающих только о себе, только о своем хлебе, и весь мир одевал в одинаковые серые бушлаты. Сказывалось отчаяние, усталость. Они позволяют упрощать и обобщать. Лагерь делал свое черное дело.

— Все кончено! — вслух подытожил он мысли, косясь на голенастую вышку с топтавшимся на ней часовым…

После обеда Петра Сергеевича поставили на рыхление запретки. Вор, если он приложил руки к работе по укреплению стен своей неволи, теряет право называться вором. Он становится «опущенным», подонком преступного мира, парием.

Поэтому только-те люди из бригады Фиксатого, что не принадлежали к уркам, занимались ремонтом бревенчатого ограждения зоны лагеря — «баркаса». Ремонтировали участок ограды, смежный с рабочей зоной, где размещались мастерские, инструменталка, конюшни.

Днем, покамест не прозвучит сигнал съема с работы, рабочая зона охраняется так же тщательно, как и жилая. Поэтому за людьми, работающими в запретке, никто не следил: через бреши, образующиеся при замене бревен в ограде, можно было попасть только в рабочую зону. Три стороны четырехугольника этой зоны, обтянутые колючей проволокой, контролировались со сторожевых вышек по углам. Четвертой стороной была зона лагеря, вдоль запреток которой всегда смотрели стволы пулеметов.

Люди копали ямы для столбов, обжигали на костре концы бревен, которым надлежало быть врытыми в землю. Подносили свежо пахнущие смолой сосновые лесинки на места тех, что отслужили уже свой срок, успев подгнить. Шкурили их, заботясь о долговечности. Звенела и путалась под ногами, норовя уколоть шипом, колючая проволока.

В четыре часа работающих в жилой зоне выстроили на поверку и снова развели по работам — до съема.

Петр Сергеевич равнодушно перекапывал заступом суглинок запретной полосы, где нога ступающего обязана оставлять след.

— Бородин, со мною пойдешь! Возьми у Семенова топор. Будешь колоть дрова для пекарни.

Это сказал Фиксатый, неслышно подойдя сзади.

Воткнув в землю лопату, Петр Сергеевич принял поданный ему топор и пошел следом за бригадиром. Он не обратил внимания на то, что понадобилось протискиваться в дыру на месте заменяемых новыми бревен «баркаса» и оказаться в рабочей зоне.

Обогнув конюшню, Фиксатый привел его к складу дров возле приземистого домика пекарни и, указав на темный лаз между двумя поленницами, приказал:

— Лезь!

— Зачем? — удивился Петр Сергеевич.

— Лезь, сука! — свистящим шепотом повторил Фиксатый. — Пасть порву, поня́л? Ну?

Пожав плечами, Петр Сергеевич стал пробираться по узкому проходу. Сзади обвалилась поленница. Он повернулся, насколько это позволяла узость лаза, и встретился взглядом с прищуренными глазами Фиксатого. В полумраке зрачки их казались пустыми черными отверстиями. В это мгновение вахтер в зоне ударил в обрезок рельса — сигнал съема с работы.

И тогда Петр Сергеевич все понял.

— Вы с ума сошли!.. — возмутился он, пытаясь повернуться лицом к выходу из лаза, и почувствовал, что горячие, липкие пальцы запечатали ему рот. Рванулся, пытаясь высвободиться, но поленницы стиснули его еще крепче между собою.

— Будешь шуметь: — убью. Один черт теперь… — все тем же шепотом просвистел над ухом Фиксатый, брызгая слюной. Петр Сергеевич почувствовал эти брызги на щеке и не смог выпростать руку, чтобы стереть их.

Он рванулся еще раз, отчаялся высвободиться и притих: он даже защищаться не сможет, если этот мерзавец попробует выполнить свою угрозу! Он опять беспомощен, как некогда в кабинете следователя.

Тьма ночи не опустилась еще, но мир за пределами прохода между поленницами стал для Петра Сергеевича тьмой, зияющим непроглядным провалом, западней. Любой шаг вел в черную пропасть.

— Батя, — ровным, тихим голосом уговаривал Фиксатый, не ослабляя зажимающих рот пальцев, — батя, если ты поднимешь шумок и нас попутают, я скажу, что мы обрывались вместе. Вам лучше не шуметь, батя…

Слабо доносился говор, звон сдаваемого инструмента, окрики конвоиров: бригады возвращались с работы. Первыми, конечно, впустили выведенных в рабочую зону. Вахтер сверился со своими записями и пересчитал людей, пропуская в ворота. Все оказались налицо, все, кого он выпускал через эти ворота утром. Наверное, уже сняли конвой, оцепление. Их не хватятся до завтра, ведь они проходили вечернюю поверку в зоне… Как быть теперь?

Да, как?

Как теперь поставить ногу на страшную землю? Вот она, под ногами, а кажется, будто нужно прыгнуть с головокружительной высоты, чтобы добраться до нее. Словно она где-то далеко-далеко внизу, и чувство тошноты подступает к горлу, когда смотришь вниз…

— Батя, нам пора. Вылазьте боком. Топор мне давай.

Петр Сергеевич вздрогнул, сердце оторвалось, покатилось куда-то. Больше всего боясь, что зашумят рассыпанные им дрова, он полез вслед за Фиксатым между поленницами: ведь бригадир видел что-то в этой тьме, куда стремглав падал Петр Сергеевич.

Тьма и в действительности оказалась непроглядной: осенью ночь не медлит с наступлением.

Только страх руководил Петром Сергеевичем — страх потерять в темноте широкую спину бригадира. Он спотыкался, больно ударялся обо что-то и сразу же забывал про боль. Но когда дорога вдруг сделалась ровнее, исчезли с пути пни и колдобины, страх перешел в панический, сжимающий горло ужас. Это мозг, освобожденный от напряженного контроля за телом, начинал глубже постигать происшедшее.

— На трассу выбрались, — объяснил Фиксатый. — Спохватятся на поверке, только когда наши следы уже затопчут. Этой дорогой на лесоповал гоняют… Собаки затоптанных следов не возьмут… Нажимай, батя!

Петру Сергеевичу больше ничего и не оставалось. Все, что сохранилось от мира привычных положений и знакомых вещей, — это спина Фиксатого и голос Фиксатого. Они были необходимы Петру Сергеевичу более, чем воздух. Он шел, задыхаясь, ему не хватало воздуха, но он шел. Идти в одиночестве он не смог бы. Закрыл бы глаза и ждал…

— Эй, тише! — предупредил Фиксатый. Но предупреждение опоздало, Петр Сергеевич с маху ткнулся грудью во что-то огромное, в глазах запрыгали разноцветные искры. Он вытянул руки вперед и нащупал бревенчатую стену. Постройка? Вернулись к лагерю?

— Плотбище. К штабелям вышли. Смотри ноги не переломай! — услыхал он слова спутника. — Нам направо нужно, к реке.

Он двинулся направо, высоко поднимая ноги, вдруг потерял землю под собою и свалился вниз — обрез берега оказался совсем рядом. Упал на гальку. Вспомнив, что хочет пить, приник к воде.

— Закурить бы… — где-то рядом вздохнул Фиксатый. — Огня никак не добыть, спички вымокли. Нам теперь по реке надо, по реке — собаки искать не могут. Главное — оторваться в тайгу подальше, чтобы днем безопасно идти было. Айда! Ребята говорили, возле берегов неглубоко и дно ровное, песок…

Вода с предательским грохотом резалась об их ноги, норовя свалить, утащить за собою. Мокрые ветки нависших над водой кустов стегали по глазам. Не было ни времени, ни земли, ни неба, только холодные ветки и грохот воды под ногами. И тьма, в которой деревья, и кусты, и береговые обрывы казались призраками, сгустками этой тьмы.

«Бл-люх. Бл-люх. Бл-люх», — шлепали по воде намокшие чуни.

«Бл-люх» — шаг…

«Бл-люх» — два…

«Бл-люх» — три…

Можно считать шаги, заставляя себя ни о чем не думать. Он согласен шагать так без конца, все равно куда. Только бы ничего больше не произошло, не сбило с ритма, который позволяет не вспоминать о том, что человек летит в пустоту, в бездонную прорву.

«Бл-люх… Бл-люх… Бл-люх…»

— Стой, черт глухой!

Это кричит бригадир у него над ухом. Он остановился. Тьма начала редеть, расступаться или глаза Петра Сергеевича — привыкать к ней?

— Оглох, что ли, батя? Светает… Отдохни, пока я огня достану. Перекурим.

Петр Сергеевич покорно выбрался на берег и присел на валежину.

Фиксатый сбросил с плеча мешок, в мешке что-то звякнуло. Свернул длинную папиросу. Потом осмотрелся кругом и высвободил из-за пояса топор. Примерился, перехватил топорище в правую руку и стал стесывать обращенную кверху сторону валежины.

Вытесав ровную площадку, опять поискал что-то глазами по сторонам, срубил нетолстую сосенку. Выколов из нее дощечку в метр длиной, старательно огладил топором. Потом выдрал из подкладки своей телогрейки клок ваты, расправил и принялся скатывать в тугой жгутик, поплевывая на ладони.

— Учись, батя!

Рукавом смел с обтесанной валежины щепочки, притиснул к ней вату более гладкой стороной сосновой дощечки.

— Начали!

Дощечка забегала по затесу на валежине, перекатывая жгут ваты. Быстрее, еще быстрее, еще…

Отбросив дощечку, Фиксатый поднес вату к носу, втянул воздух ноздрями и, раздернув жгут на две части, затряс обеими.

Противно запахло паленым, от ваты потянулась робкая струйка дыма — жгут тлел.

Прикурив, Фиксатый собрал в кучу щепки и забросал мхом. Прикрыл белую тесину скользким куском сорванной коры и только тогда уселся рядом с Петром Сергеевичем. Подмигнув, затянулся жадно и сказал, чередуя слова с клубами махорочного дыма:

— Часа через два только подъем бить будут. На разводе нас, батя, в отказчики запишут — подумают, что на работу идти не захотели. От развода до поверки — час. А там сначала в зоне искать будут. В общем спешить некуда. Жрать хочешь?

Только сейчас Петр Сергеевич обратил внимание на мешок. Перехватив его взгляд, Фиксатый самодовольно ухмыльнулся:

— Со мной не пропадешь. Держи!

Петр Сергеевич машинально взял поданный хлеб, машинально стал есть его, отщипывая по кусочкам.

— Ну, батя, теперь твоя очередь дорогу показывать. Отсюда ты поведешь…

Словно человек, которого разбудили внезапно, Петр Сергеевич дернулся и растерянно посмотрел кругом, еще не понимая, чего от него хотят.

Вокруг теснилась тайга и клочья тумана цеплялись за еловые лапы. В небе, затянутом мутными облаками, робко начинал светиться восток. Все было знакомым и в то же время необычным и чужим, словно это не по Земле, а по иной какой-то планете, страшной своей неведомостью, надо ему ступать.

Надо ступать — и нельзя ступать, потому что начальник конвоя не сказал: «Бригада, вперед!»

Потому что это — свобода, которая существует только затем, чтобы вспоминать о ней.

Затем, что каждый куст и лохмотья тумана вокруг созданы для того, чтобы прятать кого-то.

Кого-то, кто крикнет «Стой!» или молча придавит пальцем спусковой крючок.

Земля, по которой запрещено ступать!

— А если они найдут нас?

— Спишут в расход. Поня́л?

Петр Сергеевич понял.

И оттого, что он понял и подумал о мгле, еще более страшной и холодной, нежели мгла этого рассвета, сразу все переменилось. Он вспомнил, что тайга вокруг зелена, что птицы пересвистываются в ней. Спелой брусникой посыпаны мхи в борах. Солнечные блики плескаются в воде рек и ручьев, солнечные зайчики отскакивают от воды, и даже хмурые пихтачи пронизаны солнечным светом и солнечным теплом. Да, да, ведь он же проходил по этим местам, по этим светлым и радостным борам, по берегам этой певучей, серебро рассыпающей реки!..

Нет, он не хочет, чтобы его списывали в расход!

Если восток слева, а река делает поворот на север, значит… Ну да, это тридцать второй квадрат! Если подняться за хребет и идти вдоль по нему, должны попасться шурфы. За эти годы с ними ничего не стало. От шурфов недалеко до старой просеки, когда-то прорубленной топографами…

— Пошли. Сейчас выберемся на хребет и попробуем привязаться… Ну, одним словом, найти точку стояния.

А впрочем, зачем он пытается объяснять что-то этому олуху? Не все ли равно, зачем надо лезть на хребет? Надо, и все тут!

— Пошли, пошли!

Чего он там копается, наконец?

Фиксатый завязывал мешок с хлебом. Он догнал Петра Сергеевича на косогоре, куда тот влезал, цепляясь за кусты тальника с едва начинающими желтеть узкими листьями.

Несколько таких листьев остались в руке, когда ветка выскользнула из ладони. Это были милые, земные листья, тронутые увяданием. Они не обжигали ему пальцев. Петр Сергеевич остановился. То ли оттого, что поднимался в гору, то ли от другого чего часто-часто заколотилось сердце.

Иной, новый страх — страх потерять эту прекрасную землю — заставил Петра Сергеевича прибавить шагу. Только даль, только тайга могли укрыть беглецов, заслонить от всех других страхов и опасностей.

Фиксатый с трудом поспевал за геологом: у Петра Сергеевича словно крылья выросли! По-молодому легко перепрыгивал он с валежины на валежину, нырял в сосновое мелколесье, расталкивая руками хвою, как пловец воду.

— Вот, можно считать, и привязались! — обрадованно проговорил он, стоя перед глубокой прямоугольной ямой в бору. По сторонам ямы на желтом слежавшемся песке курчавился, багровел гроздями ягод брусничник.

— Есть дорога? Молодчик, батя! — Фиксатый одобряюще хлопнул Петра Сергеевича по плечу.

Заглянув в шурф, он столкнул туда сапогом сосновую шишку.

— Дорог здесь нет, есть направления. Когда-то на этом месте был лагерь поисковой партии. Если память мне уже не изменила, километрах в трех начинается старая визира…

Фиксатый надвинулся вплотную, грудь с грудью.

Спросил угрожающе и в то же время беспокойно, прищурив глаза:

— Ты не темни, батя. Найдешь дорогу? Выберемся?

Приминая брусничник, Петр Сергеевич переступал с ноги на ногу, жадно разглядывая мир вокруг себя.

Солнце, одолев разбегающиеся тучи, вставало где-то за волнистой линией горизонта. Огненный сноп ударил в небо. Капля росы покатилась по отогнутой Петром Сергеевичем ветке и, прежде чем упасть, задержалась на зазубринке желтеющего листа, вспыхнула многоцветным огнем. Добрая земля подстелила мягкие мхи под усталые ноги. Это его, Петра Сергеевича, прятали от глаз преследователей кусты. Мир был таким же гостеприимным и щедрым на свет и тепло, как прежде.

— Выберемся. Должны… выбраться…

Голос его дрогнул.

— Нам бы, главное, хлебушка до первого поселка хватило! — подмигнул Фиксатый, из глаз которого сразу же пропала обеспокоенность. — Ты только не заблуди, батя, на тебя вся надежда. Догнать нас в тайге не должны, целая ночь в запасе была. А что мы, что они — своим ходом. Да и не станут нас в этой стороне искать. У беглецов другой путь — не в тайгу, а из тайги, к железной дороге.

— Все-таки медлить не стоит, — забеспокоился Петр Сергеевич, — и, знаете, немного подальше ручей будет, так нам, может быть, по воде пройти?

Фиксатый сплюнул, ответил покровительственно:

— Ничтяк! Говорю, не подумают, что мы в тайгу кинулись. Айда прямиком!

Память не изменила геологу Бородину.

Визира, прорубленная много лет назад, заросла молодым сосняком, но Петр Сергеевич нашел ее без труда. Сосняк по́росли был тонконог и лохмат, деревца тесно жались друг к другу. Лоси, любящие ходить прямиком, намяли по визире торную, удобную тропку.

— Дорога! — преждевременно обрадовался Фиксатый.

— Звериная. Таких дорог попадется много. Нам следует держаться на юго-юго-запад, визира — только ориентир для нас. Километров через двенадцать выйдем на следующую…

В тот день они не дошли до следующей визиры. Бессонная ночь и перевалы через бесконечное количество сопок вымотали обоих. Ночевали они под громадным, густым кедром, по настоянию Петра Сергеевича не разжигая костра. Спали в большом ворохе свежего пихтового лапника, крепко прижимаясь друг к другу.

Второй день пути рассеял несколько страхи Петра Сергеевича. Он не вздрагивал, не оглядывался рывком назад, если под сапогом Фиксатого ломалась ветка. Не замирал, хватаясь рукой за сердце, приняв крик сойки за окрик преследователя. Не вглядывался, покамест не начинали слезиться глаза, в кусты позади, где померещилось ему какое-то движение.

Привычными стали крики птиц, трески и шорохи тайги. Примелькались движения теней и солнечных бликов среди листвы и хвои. Видимо, и к самому страху он начал привыкать, а привычное не пугает.

В мешке у Фиксатого, кроме хлеба, оказались котелок и запас соли: недаром этот побег — четвертый на его совести! День был хмурым, оба беглеца по пояс вымокли в холодной росе, и Петр Сергеевич согласился на разведение костра:

— Только из сухих дров, пожалуйста. Сухие меньше дымят…

У него тоже имелся некоторый опыт.

Робея снять и развесить одежду для просушки, оба поворачивали к огню то один, то другой бок. В котелке закипела вода. Кипяток горько припахивал дымом, но Петр Сергеевич глотал его, обжигаясь, радуясь живительному теплу. Густо посоленный хлеб и в лагере не казался таким вкусным!

— Ты на воду не нажимай, от воды слабнут, — поучал Фиксатый, поправляя хворост в костре.

Вечером, перед тем как обосноваться на ночлег, он вынул все из того же заплечного мешка моток тонких сыромятных ремней.

— Прошва. На конном дворе увели ребята. Будем с тобой мясо доставать…

Петр Сергеевич только кивнул равнодушно, занятый своими мыслями, и опять устремил взгляд на пламя костра. Фиксатый прихватил топор и легкой пружинящей походкой направился к сосновому бору, опаленному до половины стволов давним низовым пожаром.

Когда он вернулся, спутник его спал или притворялся спящим. Фиксатый ухмыльнулся, подбросил в костер топливо и подставил спину теплу, укладываясь на подстилку из пихтовых веток.

На рассвете Петра Сергеевича разбудил холод. Пытаясь унять дрожь, он принялся сгребать в кучу обгорелые сучья на кострище и, только отдернув ладони от начинающего обжигать пламени, спохватился, что он один. Фиксатого не было. Петр Сергеевич сразу забыл о костре, об утреннем холоде и вскочил на ноги, озираясь.

Один?

Совсем один?

Испугаться он не успел, он растерялся только. Фиксатый неожиданно вылез из кустов, небрежно швырнул наземь большую черно-синюю птицу.

— Второй оторвался и петлю с собой унес. Видать, я привязал плохо.

В первый раз за многие-многие дни почувствовал Петр Сергеевич невыразимую словами легкость и ясность радости. Хотелось рассмеяться, расцеловать этого уголовника, но геолог сдержался и сказал вовсе не то, что следовало бы сказать:

— Глухарь?.. Очень хорошо… Очень кстати…

— Это меня один сибиряк научил — петли ставить, — с лицемерной скромностью похвастался Фиксатый. — Изувечил он кого-то по пьянке, восемь лет ему дали. Мы с ним в сорок седьмом из Колымы уходили. Тоже фрайер, а мужик был что надо!..

Горячая похлебка с забытым в лагере густым ароматом мяса только настроение испортила Петру Сергеевичу — она положила начало невеселым думам.

За какую вину столько лет отвыкал он от всего, что вкусно, удобно, красиво? Какое преступление искупал рядом с ворами и растратчиками, спекулянтами и, может быть, даже с действительными врагами народа? Разве он виноват теперь, что приходится, словно волку, бежать в лес, заметать следы?

Он не виноват, нет.

Не виноват даже бригадир, который обманом заставил его бежать.

Виновата судьба — стечение непонятных обстоятельств. Стихия.

Виноваты те, чьи действия непостижимы для него. Какая-то противоестественная, но реальная сила, перед которой Петр Бородин беспомощен.

Они заставили его смотреть на мир через решетку. Якшаться с уголовниками, с подонками. Бежать. Бежать даже от встреч с людьми. Шарахаться от кустов и деревьев на родной земле — на своей земле, по которой никто не смеет запрещать ему передвигаться свободно!

Смеют запрещать…

«Они» все смеют!

Он не знает, кто именно. Наверное, никто не знает, кроме них самих, умеющих оставаться безнаказанными, притворяясь ревнителями правды. Но если он не в силах бороться с ними, как не в силах противостоять стихиям, может быть, следует поступать так, как делает этот уголовник? Если преступник пытается противостоять закону, почему он, Петр Сергеевич, не должен противиться беззаконию? В конце концов, это все равно что убегать от наводнения или от лавины — ведь он не может остановить их. Значит, следует убегать! Но куда убегать? Зачем?

Словно угадав мысли спутника, Фиксатый отставил опорожненный котелок, вытер ладонью рот и сказал:

— Шулюм вышел, что надо, а мясом только водку закусывать. Дичь! Вот доберемся с тобой до Красноярска да придем на хату — водки выпьем. Не тушуйся, батя!

— В Красноярске сразу же арестуют, потому что у нас с вами нет документов, — отозвался Петр Сергеевич.

Фиксатый рассмеялся с искренней веселостью.

— В первом побеге всегда кажется, что обязательно тебя поймают, что документы будут на каждом перекрестке спрашивать. Ничтяк! Привыкнешь! А паспорт сработать у нас такие чистоделы есть! Лучше натурального нарисуют.

Петр Сергеевич понурился. Дожил! Доктор наук Бородин, автор ученых трудов, честный человек, будет скрываться по подложному паспорту? Как вор или фальшивомонетчик, как… как…

Ему хотелось найти особенно подлое слово, больнее ударить себя сравнением: докатился, получил награду за беспорочную жизнь? Так тебе и надо!..

Тайга со своей торжественной, храмовой тишиной не располагает к разговорам. Она располагает к размышлениям. Петр Сергеевич шел, тяжело переставляя ноги, путаясь в кустах и колоднике. Невеселые мысли сплелись в нескончаемый хоровод. В сотый, а может быть, в тысячный раз геолог старался уяснить первопричину происходящего и опять терялся. Не мог, не умел найти название ей — единственно четкое слово, которое бы поставило все на свое место. Происходящее по-прежнему казалось бредом, кошмаром. Мысли путались.

Спутник Петра Сергеевича не склонен был к размышлениям — нечего было терять и нечего приобретать. Успокоенный отсутствием погони, он шел бездумно и беспечально. Так, наверное, летит на огонь бабочка, не раздумывая, обожжет или не обожжет крылья. Огнем, всегда вспыхивающим так ненадолго, для Фиксатого была свобода. И первый же луч этого огня ослеплял его, заставляя все забывать, всем ради него поступаться.

Фиксатый швырял шишками в рыжих, испуганно стрекочущих белок, улюлюкал вслед зайцам-белякам, некрасивым в летнем наряде. И в пути и на привалах он время от времени заговаривал с геологом, пускался в рассказы о своих былых кражах, о женщинах, которых именовал «марьянами» и «дешевками». Односложные ответы, а то и попросту молчание партнера его не обижали.

— Ничтяк! — по обыкновению усмехался он, блестя золотом «фикс», как почему-то называются на воровском жаргоне зубные коронки. Он считал, что Петр Сергеевич неразговорчив и невесел потому, что не верит в качество выделки обещанных документов, что пугают его трудности далекого пути.

Фиксатого они не пугали. Просто он не задумывался даже, как труден и далек путь к той недолгой «воле», о которой вполголоса пел по вечерам у костра:

Петр Сергеевич знал, что кичман — тюрьма, что она очень и очень скоро разлучит Орехова-Журина-Никифорова-Ткаченко с «марьяной», может быть успеющей полюбить его, если он доберется все-таки до своей «воли». И Петру Сергеевичу было безразлично это.

Теперь его волновала собственная судьба. В лагере она складывалась без его участия, покорно выполняла требования конвоя, ходила в сером строю других таких же покорных судеб. И вдруг все изменилось.

Сегодня он должен сам заботиться о своей судьбе. Ему следует применяться к новой, нелепой жизни, словно и впрямь геолог Бородин попал на иную планету, где и двигаться, и спать, и даже дышать нужно по-другому. Другими глазами смотреть на все знакомые вещи.

Продолжать работу он не сможет — об этом даже мечтать смешно. Дико мечтать об этом. Думать дико. Значит, остается одно: раздобыть этот фальшивый паспорт и просто жить. Жить, затерянному среди людей, потеряв себя. Жить только для того, чтобы жить? Ну что ж! Ведь живут же птицы ради единой радости существования под солнцем, черт побери!

Приткнется куда-нибудь сторожем или истопником, ассенизатором, в конце концов. Да, ассенизатором! Чем хуже — тем лучше! И пусть у него будет фальшивый паспорт, он станет «своим» среди жуликов. Пусть! И вовсе не рвется он продолжать работу, хватит с него! Не хочет! Нет, нет и нет!

Гнев обладает способностью вспыхивать даже тогда, когда, кажется, все сгорело, а зола остыла.

Утром пятого дня Фиксатый разломил пополам черствую пайку хлеба с приколотым лучинкой «прицепом» и демонстративно вытряс мешок.

— Концы! Не кормит больше начальничек. Да и хлеборезка далеко. Долго нам еще топать, батя?

Петр Сергеевич испуганно посмотрел на подернутый белизной плесени хлеб. Рука, протянутая за ним, дрожала. Все эти дни и он тоже не вспоминал о трудности, о длине пути. Иные думы заслонили эту. А эта оказалась страшнее, главнее всех; она вдруг отстранила остальные, задавила собою, вырастая во что-то гигантское и бесформенное, спросила голосом Фиксатого:

— Долго нам еще топать, батя?

И, словно в перевернутом бинокле, где-то далеко-далеко за потухающим костром показала маленький заплесневелый кусок хлеба — последний!

Облизнув сразу высохшие губы, Петр Сергеевич не ответил на вопрос, он спросил сам:

— Как же теперь, а?

— Ничтяк! Будем глухарей ловить. Какой-нибудь поселок попадет — опять хлебушка раздобудем. Здешние замки спичкой открывать можно.

Но слова бывалого беглеца Петра Сергеевича не успокоили. Бережно, боясь уронить крошку, взял он свою долю хлеба и, завернув в тряпку, что когда-то была носовым платком, спрятал в карман бушлата. Еще раз облизнув сухие губы, сказал:

— Кажется, до ближнего поселка еще очень далеко. Очень. Думаю, что дня четыре пути. А прииски мы оставили в стороне, они расположены в тридцать восьмом квадрате. Может быть, мы вернемся туда? Нельзя же идти без хлеба…

— Говорю — птиц ловить будем. Соль есть еще. Погано, что махорка кончается, это верно.

Место для ночлега Фиксатый выбрал недалеко от светлого косогора в сосновом бору, где высмотрел среди брусничника плешины песка, изрытые неглубокими ямками. В ямках валялись оброненные перышки. Расставляя петли, он объяснил спутнику, что глухари прилетают сюда купаться в песке.

Но утром две петли оказались неспущенными, а в третью попала глухарка, от которой какой-то зверь оставил только растянутые по траве лиловые внутренности да пестрые коричневые перья.

Фиксатый матерился долго и отвратительно.

Петр Сергеевич отломил половину припрятанного вчера хлеба и съел, не соскребая плесени.

Днем они собирали кисло-сладкую бруснику, но есть от этого не хотелось меньше.

Вечер застал на захламленной валежником гари. Ставить здесь петли не имело смысла, а добираться до темнеющего вдали бора не было ни сил, ни времени. Фиксатый необычайно долго добывал огонь, закатывая вату, а когда костер разгорелся, молча повернулся к нему спиной. Он не пел про детку, с которой его разлучит тюрьма. Он опять грязно и отвратительно ругался.

Остатки своего хлеба Петр Сергеевич ел тайком от него. Съев, долго и безуспешно шарил в кармане, искал крошек. Крошек не оказалось, хлеб потерял уже способность крошиться.

И снова наступило утро, утро очередного пасмурного дня. Оно разбудило рябчиков, что спали в залитых росой травах, белок в гайнах, истеричных бурундуков в норах. Разбудило и чувство голода у всех. Рябчики отряхнулись и полетели в брусничник, белки занялись шишками, бурундуки стали набивать защечные мешки семенами шиповника. Только людям возле костра на гари нечем было утолить голод.

Фиксатый припалил недокуренную вечером самокрутку, жадно затянулся махорочным дымом. Потом вложил два пальца в рот и засвистел пронзительно.

— Падъ-ем!.. — крикнул он во все горло и приготовился наблюдать, как перепуганный спутник вскинется и оторопеет спросонья. Но Петр Сергеевич медленно повернул голову, в его глазах не было и тени сонливости.

— Надо двигать, батя! Запрягай!

Геолог покорно встал на ноги.

— Ты чего невеселый? Чай будем пить дальше, на каждой станции кипяток бесплатный!

— Перестаньте паясничать, — отмахнулся Петр Сергеевич.

Неожиданно Фиксатый насторожился, явно прислушиваясь к чему-то, и вдруг подмигнул ободряюще.

— Батя, а ведь то кедровки орут.

— Вы уже две ночи подряд глухарей ловите, — раздраженно проворчал Петр Сергеевич, словно Фиксатый обманул его в чем-то. — И кедровки, и рябчики, и глухари есть повсюду. Тайга. Есть, да не про нас с вами…

— Да я не ловить их хочу! Кедрач в той стороне быть должен, орехи кедровые… Додуваешь? А ну, торопись!..

Часа через два беглецы сызнова сидели у костра, а на углях потрескивали кедровые шишки, похожие насечкой своих чешуек на ручные гранаты. Шишки еще не созрели полностью, приходилось поджаривать их, вытапливая лишнюю смолу, заставляя оттопыривать плотно прижатые друг к другу чешуйки. Это все-таки была пища, не сравнимая с брусникой, которой оба набили уже оскомину. Но орехи были такими маленькими, так медленно поддавались они очистке, а есть так хотелось!..

Вечером Фиксатый опять расставил петли, а Петр Сергеевич, подкладывая сухие сучья в костер, жарил кедровые шишки и лущил, лущил, лущил… Губы и руки его почернели и заскорузли, отросшую за неделю тронутую сединой щетину на подбородке теплая смола склеила неопрятными пучками. Задолго до рассвета он разбудил напарника.

— Как вы думаете, не пора петли проверить?..

— Иди ты знаешь куда? — огрызнулся тот, поворачиваясь на другой бок. Петр Сергеевич обиженно вздохнул, поправил прогорающие дрова и бросил в огонь еще несколько шишек.

Но на этот раз им повезло.

Когда рассвело, Фиксатый ушел смотреть петли, и спустя какой-то десяток минут в сосняке зазвенела залихватская воровская песня:

К месту ночлега он притащил сразу двух матерых глухарей, а в накомарнике — несколько крепышей боровиков, в широкополых коричневых шляпах.

— Живем, батя!..

Не завтрак — пиршество устроили они! Двухлитровый котелок закипал трижды, набухая розоватым кружевом пахучей пены, и трижды опоражнивался. В четвертый и пятый раз его вешали над огнем, чтобы наварить мяса впрок, в дорогу.

Вместе с блаженным состоянием сытости к Петру Сергеевичу пришло чувство благодарности спутнику, восхищение всегдашней его бодростью и уверенностью в себе. Теперь Фиксатый казался ему приятным, рассудительным и достойным уважения. Он же всегда был идеальным товарищем, золотой души человеком, героем! Как не понимал этого Петр Сергеевич раньше? Вор, жулик? Что же, у каждого свои слабости, свои взгляды на мораль. Разве Петр Сергеевич знает, что заставило парня стать Ореховым-Журиным-Никифоровым-Ткаченко? Петр Сергеевич не знает, кем и чем сам он, Петр Сергеевич Бородин, будет завтра…

— Знаете, — сказал он, впервые с симпатией разглядывая Фиксатого, — я даже не знаю толком, как вас зовут. Понимаете, я имею в виду не кличку…

Босяк усмехнулся было, но вдруг на скуластое лицо его набежала тень. Он отвернулся, сплюнул прямо в костер.

— А я, батя, и сам уже позабыл. Мать меня Санькой звала, пахана своего не помню. А паспорта у меня всегда липовые были.

— Значит, Александр? Саша, иначе говоря? Так…

Петру Сергеевичу стало почему-то грустно, он боялся поднять глаза на спутника. Да и Фиксатый по-прежнему смотрел в сторону, задумчиво растирая в грубых ладонях упругие листики брусничника.

— Да, Саша… — уронил наконец он и сразу же переменил тон, заорал почти: — Ладно, исповедовать меня в угрозыске будут. Давай шевели копытами!

— Я сейчас, одну минуточку. Только переобуюсь! — Петр Сергеевич стянул с ног ватные чуни, заправленные в шахтерские галоши-«лодочки», и, закусив губу, размотал сбитую в ком портянку. По грязной и тощей голени струйками побежала кровь из потревоженных струпьев.

Фиксатый удивленно засвистел.

— Н-да… На таких колесах далеко не уедешь, — покачал он головой и вдруг бешено накинулся на геолога: — Ты чем думал, гадючий потрох? Не знаешь, что нельзя расчесывать, если мошка жучит? На самолете дальше поедешь?

Петр Сергеевич подавленно молчал.

— Взял фрайера на свою голову, — успокаиваясь, зло искривил золотозубый рот Фиксатый. — Что будем делать теперь? А? Думаешь, я тебя на спине поволоку?

— Да вы не волнуйтесь, Саша…

Прищурясь, стиснув тяжелые кулаки, Фиксатый наклонился над Петром Сергеевичем. Угол искривленного рта его нервно подергивался.

— Ты меня Сашей не покупай, с-сука! Понял? Может, и я ноги скоро не потащу…

— Право же, сам я пойду! Шел же я до сих пор? Что вы?

Вытряхнув на ладонь последние крошки махорки, перемешанные с пылью и мусором, Фиксатый свертывал папироску. Пальцы его вздрагивали, но говорил он уже без истерики:

— Много ты понимаешь, олень! Это начало только. Видел я, что из расчесов получается. Нам с тобой не от лекпома до барака топать, учти!..

Но Петр Сергеевич мужественно обмотал ноги портянками, натянул, морщась от боли, чуни. Вставая, пообещал:

— Как-нибудь дойду…

И он шел, заставляя себя привыкать к боли обнаженных ран, трущихся о задубелые портянки. Он шел и не жаловался, потому что и в этой боли виноваты были «они». Он не мог жаловаться на «них», мог только ненавидеть. И ненависть заглушала боль.

— А ты, видать, мужичок с душком! — одобрительно буркнул вечером Фиксатый. — Духу хватает у тебя, говорю! Я дров приготовлю, а ты иди к речке, ноги обмой да портянки выстирай, у костра им сохнуть недолго. Подорожником бы тебе обложить расчесы, — говорил он после, наблюдая за ухищрениями Петра Сергеевича: геолог старался половчее навернуть вымытую портянку. — Не найти подорожника в тайге, он по торным дорогам растет. А характер у тебя крепкий! Ну, давай глухарятину жрать, да я петли ставить пойду…

Когда он вернулся, оба посидели еще у огня, время от времени перебрасываясь фразами, точно нащупывали дорогу друг к другу: Фиксатый — покровительственно, свысока, а Петр Сергеевич — забыв о гордыне.

Геолог не испытал чувства тревоги, не увидав утром Фиксатого на примятой хвойной подстилке. Боязливо переставляя ноги, спустился к речке. Обмыв гноящиеся расчесы, набрал в котелок воды и навесил его над огнем. Но босяк явился ни с чем, варить было нечего. Петр Сергеевич выплеснул воду в зашипевшее от обиды пламя.

Заглянув в кисет, хотя и знал заведомо о его пустоте, Фиксатый угадал плевком в ствол молодой лиственницы: демонстрировал пренебрежение к голоду, к трудностям предстоящей дороги через бурелом, ко всему на свете.

— Денек на орехах да грибах проживем, — решил он за обоих. — Вечером опять петли поставлю. Может, до хорошего места дойдем, в пихтовой тайге глухарь не ведется.

Петр Сергеевич медлил, страшась обуваться.

— Давай трогать, пахан!

Тяжело вздохнув, геолог потянулся за портянками. Даже легкое прикосновение грубой ткани к кровоточащим ранам вызывало боль. Фиксатый перехватил просящий, жалобный взгляд напарника.

— Ничего не сделаешь, надо идти.

— Кажется, я не могу идти, — еле слышно сказал Петр Сергеевич и уронил голову. — Не могу, Саша… Идите один, я объясню вам, как надо идти…

Он смотрел в умирающий костер, ни о чем не думая, ничего не жалея. Что же, ему нечего было жалеть. Даже пепла не осталось ему от сгоревшей зря жизни…

Фиксатый растерялся. Пожалуй, он даже испугался, Фиксатый. И он заговорил, впервые пытаясь подыскивать простые, общепонятные слова, но не всегда находя их:

— Да ты не чуди, брось! Нельзя тебе оставаться! Хана тебе здесь будет.

И ободрил по-своему:

— Дави понт, батя, вроде, мол, и не больно тебе! Все дело в характере. Вот увидишь, из тебя еще правильный босяк получится…

Петр Сергеевич вздрогнул, гневно повернулся к Фиксатому:

— И получится, можете не смеяться! Из меня теперь… все получится! Все! Че-орт! — Он застонал, но встал на ноги. Встал, упиваясь ненавистью и обидой, клокочущими в душе. Выбили из жизни, смешали с навозом? Тем лучше! Да, станет босяком, вором, убийцей! Он рассчитается этим за свое бессилие, за голод и ноги, изъеденные мошкой. За все!

Прихрамывая, Петр Сергеевич заковылял вперед.

Путь заступила глубокая разложина с говорливым ручьем внизу. Спуск к ручью был очень крут, обрубленный оползнем: косогор осел, подмытый вешней водой. Не задумываясь, словно не видел его, Петр Сергеевич шагнул в провал и покатился по крутизне, увлекая за собой красноватые каменья и комья глины: никакие препятствия не остановят его, нет!

Когда в разложину спустился Фиксатый, геолог стоял у подошвы оползшего косогора и, задрав голову, рассматривал обнажение.

— Постойте… Подождите…

В последнем слове прозвенела сталь приказания. Фиксатый усмехнулся и присел на камень. Перед глазами оказалось все то же обнажение, он без интереса скользнул по нему взглядом.

Глина как глина. Камни самые обыкновенные, только что цветом красноватые. Золота, говорят, в таких местах не найдешь: должен быть песок или камень белый, вроде сахара, с блеском. Как же он называется, такой камень? Да ну его к черту, и золото даже! С ним, рассказывают, возни много, рогами упираться нужно… Чего это задурил старик?

Поднимая время от времени осколок красноватого камня, чтобы выбросить через мгновение и поднять новый, бормоча что-то в не отмытую от кедровой смолы бороду, Петр Сергеевич уходил вверх по ручью. Уходил медленно, то и дело закидывая голову к верхнему обрезу оползня и поэтому спотыкаясь.

— Батя, идти надо! — позвал Фиксатый.

Но геолог не услышал.

— Могло быть, могло быть… — опять донеслось до Фиксатого его бормотание. — Несомненная кора выветривания… охры… совершенно ясно…

Босяку надоело ждать. Размашистыми шагами нагнав геолога, тряхнул за плечо:

— Кончай чудить! Выпуливаться будем отсюда. Поня́л?

— Что? — словно просыпаясь, Петр Сергеевич смотрел на Фиксатого, не видя его. И вдруг брезгливо стряхнул с плеча тяжелую руку вора, глаза загорелись бешенством. — Вот что, вы свой жаргон бросьте. И потом я занят. Вам понятно?..

Это был какой-то другой, новый Петр Сергеевич!

Он даже не поинтересовался, как приняты его слова, — видимо, просто забыл о спутнике. Не оборачиваясь, прошел еще с сотню метров вперед, покопался в земле у границы оползня и, круто повернув, устремился вниз по разложине. Проходя мимо Фиксатого, даже не покосился в его сторону.

— Так! — угрожающе прошипел босяк, играя желваками на скулах. — Ладно!..

Потом, подумав недолго, закричал вслед геологу:

— Слушай, ты, чокнутый! Ждать не буду, учти. А без меня ты загнешься с голоду..

Он пугал, потому что сам боялся. Боялся тайги, в которой был беспомощен без Петра Сергеевича: черт их знает, куда они текут, речки? Как протянуты хребты сопок? Этот малахольный фрайер объяснял, так ведь запомнишь разве?..

А Петр Сергеевич не испугался. Другое чувство заставило его остановиться и подождать Фиксатого. Наверное, он даже не слышал слов, не понял их. Но в словах вора он услышал боязнь черной пустоты одиночества, боязнь, которая стала теперь не властна над ним, над Петром Сергеевичем.

— Простите, Саша! — промолвил он мягко, и опять Фиксатый не узнал голоса спутника. — Конечно, я не оставлю вас одного. Но нам необходимо задержаться. Понимаете, я, кажется, нашел то, что искал здесь несколько лет назад. Правда, не совсем здесь — тогда я не добрался сюда. Понимаете? Не понимает!.. — развел он руками, перехватив насмешливый и злой взгляд Фиксатого.

Петр Сергеевич нагнулся, поднял с земли камень металлического с чернотой цвета.

— Вот видите? Это уже магнетит, руда с очень большим содержанием железа, по-моему. Но я должен увериться… В смысле запасов месторождения, хотя бы ориентировочно…

На языке Фиксатого имелось немало слов, чтобы выразить все, что накипело, покамест он слушал эту чертовщину. Но почему-то он не рискнул употребить эти слова. Он спросил только, не тая насмешки:

— И долго ты колупаться думаешь в этих камушках?

— Ну, этого я не могу сказать. Может быть, я все-таки ошибся, возможно, это отдельные мелкие тела, как говорят горняки.

— Ты не темни, ты говори ясно, — обозлился Фиксатый, — сколько мне тебя ждать? До завтра управишься?

Петр Сергеевич отрицательно покачал головой.

— Нет, конечно! К сожалению, придется потратить не один день.

Фиксатый хрипло, деланно рассмеялся.

— Через несколько дней от тебя только половина костей останется, остальные звери раздербанят. У тебя уже ноги не ходят. На грибах да на ягодах через два дня дубаря врежешь, а на кедру тебе не забраться. Ты что, внатуре чокнутый? Пошли! Ну?

— Сейчас не могу! — твердо сказал Петр Сергеевич, стараясь не думать о том, что стоит за этим бесповоротным словом.

— А я с тобой вместе подыхать не буду. Имей совесть, хоть покажи дорогу…

За разговором они прошли добрую сотню метров по берегу ручья. Петр Сергеевич оглянулся кругом, соображая, в какую сторону следует направить парня. Взгляд его уперся в заплавленный смолой старый затес на пихте. Тогда он опустил глаза вниз и увидал, что оба они стоят на довольно торной тропе.

— Вот вам и дорога, — сказал Петр Сергеевич.

— Опять звериная? — покосился на тропу Фиксатый. Но геолог указал на засмоленную тесину.

— Человеческая. Видимо, старая охотничья тропа. Постойте-ка, что там такое?

Фиксатый повернулся, следуя жесту Петра Сергеевича. Через дремучие пихтачи на берегу ключа, опутанные кустами смородинника, просвечивала крыша какой-то постройки.

— Тсс! — босяк, растопырив пальцы, предостерегающе вскинул руку. — Пригнись, с-сука!..

Только тогда Петр Сергеевич вспомнил, что он беглец.

Они прижались к холодной, сыростью пахнущей земле: вор-рецидивист со многими фамилиями и ученый, празднующий свое великое торжество. Один и тот же звериный страх придавил обоих к влажной глине тропы, заставив тесно-тесно прижаться друг к другу.

По листьям скатывались капли росы. Звук падения каждой капли был громок, как выстрел. Пропала куда-то или перестала кусаться мошка, от которой до этого не мог спасти накомарник. Только одинокий комар гудел где-то над головой так, как воет сирена, возвещая о тревоге.

Наконец Фиксатый осторожно поднял голову.

— Я думаю, там никого нет, — начал было геолог, тронув за руку товарища.

— Не слыхать… — шепотом согласился тот.

— По-моему, это избушка охотников. Я неоднократно встречал здесь такие. В них живут только зимою…

— Проверим! — босяк снова притиснулся к земле и, отталкиваясь локтями, пополз в кусты. А у Петра Сергеевича перехватывало дыхание, когда в стороне, где пропал Фиксатый, с треском ломалась ветка.

Сколько прошло времени?

— Эй, батя! Здесь даже мыши не ведутся! Не дрейфь!

Петр Сергеевич позволил себе вздохнуть полной грудью и медленно поднялся с земли. Как же он мучителен, первый шаг, ммм!..

В избушке и впрямь, пожалуй, не велись даже мыши. Белесая плесень затянула углы. На земляном полу, там, куда через открытую настежь дверь проникал солнечный свет, пыталась прижиться крапива. Видимо, она была очень упрямой, эта спутница запустения. Судя по несмятой, необломанной крапиве, избушку никто не навещал по крайней мере с весны.

На нарах топорщились голые пихтовые сучья — хвоя давно облетела с них, ржавчиной легла на пол. Но поверх охапки дров около железной печурки белела береста, словно тот, кто ушел отсюда последним, прежде всего собирался затопить при возвращении печку.

Фиксатый заглянул под нары, обшарил полочку над окном, загремел обнаруженным там коробком спичек, опрокинул берестяный чумашек с окаменелой солью.

— Не густо! — покачал он головой, метнулся к печке, в темный угол между нею и стенкой и заорал торжествующе: — В цвет угадал, батя! Пофартило!

То, что он бережно извлек из мусора в углу, оказалось недокуренной пожелтевшей от времени самокруткой.

Он потушил ее, послюнив палец, после двух коротких затяжек. Уселся на порожке, с блаженной улыбкой прислонясь к косяку.

— Плыву…

Петр Сергеевич задумчиво смотрел вдаль.

— Тропа отсюда может вести только к жилым местам. До Ангары не должно быть больше двадцати — тридцати километров, пожалуй…

Завернув окурок в трубочку из клочка бересты, Фиксатый встал и сказал жестко и повелительно:

— Хватит чудить, пошли!

Испытанный обоими страх перед другими людьми, не связанными мертвым узлом бегства от закона, давал ему право на это. Но Петр Сергеевич отрицательно качнул головой.

— Нет…

Тогда вор презрительно сплюнул ему под ноги и, отодвинув плечом, вышел. За дверью приостановился, ожидая, что остающийся окликнет, передумав. Не услыхав окрика, молча швырнул Петру Сергеевичу спичечный коробок, найденный в избушке, и нырнул в пихтачи.

Петр Сергеевич остался один.

Подняв оставленные спички, повертел в руках, рассеянно спрятал в карман. Потом, придерживаясь за низкую притолоку, пробрался к нарам. Сел на ломкие, покрытые гусиной кожей давности ветки.

Следовало собраться с силами.

Но сил не было, не с чем было собираться. Потому он ограничился тем, что доковылял до ручья и опустил ноги в ледяную воду. Он даже портянки оставил, снял только чуни с галошами. Когда ноги онемели в холоде, Петр Сергеевич перемотал портянки, не сумев отжать их как следует. Обулся. Встал, опираясь на хлипкую березку, что росла рядом. Наконец оторвался от нее, перебрался по камням через ручей, к обнажению.

Сколько километров прошел он после того по водоразделу? Разве станешь считать их, если на каждом шагу почти — в россыпях под корнями вывернутых ветром деревьев и прямо под ногами, даже не прикрытую мхом, — видел красную, насыщенную железом землю? В глубоких промоинах — руслах недолговечных потоков талой воды — он находил черную щебенку магнетита, покрытую ржавой корочкой.

Петр Сергеевич не представлял еще себе размеров залежи, только на глаз мог прикинуть содержание железа в породе. Но и этого было вполне достаточно для празднования победы.

— Победы?..

Невеселая усмешка искривила его запекшиеся губы.

В избушку притащился поздно вечером, вместе с потемками. Кажется, ему удалось определить примерное простирание пласта к северу от того места, где поднял утром первый осколок руды. Завтра нужно будет проследить геологию участка между двумя водоразделами на юго-юго-восток. Нужно! Легко сказать!..

Весь день, забывая про больные ноги, он думал только о границах рудного тела, пытаясь угадать их через толщи пустых пород. Ни о чем другом он даже не вспоминал.

Несколько моховиков да сыроежек попались на глаза, когда возвращался — поневоле пришлось возвращаться к избушке, завтра надобно будет идти вниз по водоразделу. Грибы, которые не в чем даже сварить, две или три горсти ягод, тоже собранных мимоходом… А ему необходимо продержаться еще день или два, возможно, и три дня. Надо разведать площадь месторождения, форму, характер покрывающей свиты, если уж нельзя узнать мощность. Надо, необходимо?.. Нет, позвольте, он, видимо, рехнулся. Зачем это нужно ему, беглому заключенному Бородину, «врагу народа»? Он определенно из ума выжил!

Но разбираться в этом сейчас не хотелось. Некогда.

В печке гудит пламя — спасибо, бригадир оставил спички! Так, грибы он разложит прямо на горячее железо, не забыть только присолить их. Ах, если бы один ломоть хлеба! Сто или двести граммов!

Обжигаясь, Петр Сергеевич глотал полусырые, пенящиеся от жара скользкие лохмотья. Грибов оказалось так мало! Какой он все-таки дурак, что не догадался собирать их днем! Можно было бы набрать полный накомарник. И на кедр влезть мог попытаться хотя бы, встречаются же такие, ну, удобные, что ли, кедры! Увлекся, как мальчишка, обрадовался, что расчеты подтвердились. Как будто они могли не подтвердиться! Теперь уверился, можно сказать, эмпирически — и не собрал грибов. Да это же сущий идиотизм!..

Он вдруг привстал, желая подняться с нар, и тут же опустился на них опять, до крови закусив губу: ноги!.. Кой черт дернул вставать, зачем? А-а, вот какой это черт, он знает его…

У помыслов об этом месторождении имелся когда-то свой дом — его кабинет в Москве. Там он нашел эти магнетиты. Потом долгие годы гнал от себя мысли, связанные с ними. Сегодня пришлось снова вернуться к этим мыслям, и вот память перекинула мостик через время. Значит, он вскочил, чтобы побегать из угла в угол по кабинету, что делал обычно, когда требовалось разрешить какие-либо сомнения? Что же, разрешай сомнения, Петр Сергеевич! Теперь тебе надобно разрешать их, обходясь без застеленного ковром кабинета. Ну! Разрешай, разрешай!..

А что ты, собственно говоря, должен разрешать? Все разрешено за тебя. Петру Бородину, перешедшему на положение дичи, обложенной охотниками, незачем тратить силы на обследование месторождения. Его дело — дышать, покамест это возможно. Довольно того, что, жертвуя последними силами, он обошел северную часть водораздела. Тем более что общее представление у него есть, детали не имеют значения. Уверился в торжестве своей мысли — и хватит сходить с ума!

Да, все так, но зачем это торжество мысли, во имя чего? Удовлетворенного самолюбия? Ради этого разве работал он столько лет? А если нет, то что же: идти и вручать свою находку тем, кто упрятал его в лагерь? Пожалуйста, Петр Бородин добрый, Петр Бородин зла не помнит! Ведь больше некуда ему идти, «они» перекрыли все дороги, караулят на всех перекрестках.

Даже раздражение придает иногда людям силы: геолог заставил себя встать и доковылять до журчащего в темноте ручья. Сызнова холодная вода облегчила боль. Но на душе не стало ни светлее, ни спокойнее.

Как бы действительно не пришлось подохнуть в тайге Петру Бородину: на таких ногах вряд ли уйдешь отсюда. И потом без помощи бывшего бригадира ему и рваться куда-либо нет смысла. Ни гроша денег, в лагерном обмундировании. В лучшем случае задержит первый же милиционер. А если и нет, кто достанет ему паспорт, документы, с которыми можно было бы пытаться проскользнуть в Москву, рассказать?..

Никто!

Ну что же, смерть не так уж страшна, когда жить незачем. Только вот мучительно умирать от голода. Лучше бы как-то сразу…

Геолог вытащил из кармана кусок магнетита, поднес к глазам. Держал на ладони камень, смотрел на него и думал.

Он думал о том, что магнетит этот родился много-много миллионов лет назад, а переживет его, как пережил первых панцирных рыб силура и лемуров, впервые наученных природой влезать на деревья. И первых полулюдей, спустившихся с деревьев на землю в конце плиоцена, чтобы потом встать на задние лапы, а передними прикрепить к палке осколок обсидиана. Солнце будет греть так же, травы и деревья — тянуться к солнцу. И будет существовать этот синеватый камень, а от геолога Бородина не останется тени на земле, обсидианового топора для будущего исследователя. Вот он, его обсидиановый топор — месторождение, которое он нашел случайно — теперь, но неслучайно тогда. Его топор, его плата за солнечное тепло, за тысячи миллионов лет, которые природа потратила для того, чтобы он смог сделать этот топор. Разве у него есть право спрятать его? Кто ему дал такое право? Обида?

Какая чепуха, чушь! Разве обижаются на бандита, который хозяйничает в твоем доме, потому что у него есть нож и нет совести?

Смешно обижаться на него, бандит есть бандит. Но дом принадлежит тебе, Петр Бородин, тебе и миллионам людей. Рано или поздно бандит убежит или его свяжут. А дом останется, этот дом вечен. Какое значение имеет твоя маленькая судьба, твои обиды, когда находка нужна людям, всем людям, их и твоему дому — Родине? Ты хотел заставить себя позабыть об этом и в самом деле совершить преступление?

Петр Сергеевич беспомощно оглянулся кругом, словно избушка была западней, а он только теперь, неожиданно понял это. Умирать здесь? Нет у него права умереть! С рассветом двинется в дорогу — он должен, обязан рассказать о находке. Обязан дойти, пройдя через «их» рогатки. И он дойдет. Дойдет!..

Донесет свой обсидиановый топор!

Он как-то успокоился сразу, словно нашел в пустоте опору или точку равновесия. Расслабил мышцы, чтобы отдохнули, готовясь к последнему великому усилию, И вдруг вспомнил, что делать это усилие незачем.

Качнулась, рухнула в бездну призрачная опора.

Допустим, он проскользнет в Москву. Расскажет о месторождении. А дальше? «Они» заявят свои права на беглеца Бородина.

Что изменилось за эти годы?

Ничто.

Петр Бородин доползет, расскажет: «Я оказался прав. Не напрасно работал, тратил народные деньги. Есть месторождение. Существует». А после этого Петра Бородина снова загонят в лагерь, потому что «они» скажут; «Петр Бородин — враг народа, бежавший из заключения».

Если каторжник находит в забое алмаз, с него не снимают цепей. Он остается преступником, находка не делает человека честным.

Пусть так. С этим можно примириться. Совесть его будет чиста, он сделает свое дело на земле. Расплатится и за солнечный свет, и за те дрова, которые согревали для него аудитории, когда в нетопленных квартирах дрожали дети. За воблу и хлеб, которые он ел, когда другим нечего было есть. Но кто будет знать, что он расплатился?

Он выпестовал мысль об этом месторождении, выстрадал, выторжествовал. Теперь он нашел его, как находят свою любовь. Искал и нашел. Это его творчество, его детище. И кто-то другой, не вложивший своего сердца, своей боли и гордости, приедет закладывать пробные выработки, по-своему называть их, своим именем подписывать документацию?

Нет! Пусть сам найдет это железо, сам! Петр Бородин не совсем свихнулся еще, чтобы дарить кому-то кровоточащий кусок своей жизни. Лучший ее кусок! Нет!

Это опять полыхал гнев.

В темноте тускло мерцали дотлевающие угли. Казалось, они плавали в ней, презрев закон тяготения. Ночь вобрала в себя все, кроме них. Угли дотлевали в черной безграничности. Погаснут — и у тьмы не станет ни одной определенной точки, стороны или направления. Ничего не останется, кроме самой тьмы. И бессмысленно будет искать в ней широкое плечо бригадира Фиксатого — ушел. Он сам прогнал его — беспомощный слепец, оставшийся без поводыря! Обрек себя сам на голодную смерть в тайге, когда впереди была какая-то жизнь под солнцем, греющим спину.

А здесь остывала невидимая печка. Вместе с холодом в темноте начал шастать страх, всегда сопутствующий заблудившимся людям. Петр Сергеевич опять сбился с дороги. У него недоставало ни сил, ни желания искать ее: не стало цели, к которой хотелось бы устремиться, сцепив зубы.

Уже перед утром он забылся беспокойным сном. Ему снилось, что колючая проволока, как живая тварь, опутывает ему ноги и жалит, жалит их. Потом он шел над бездонными пропастями, срывался и падал, до ужаса явственно ощущая необратимость и безопорность падения. В последний раз он полетел в черную бездну оттого, что бригадир Фиксатый толкнул его в спину. Петр Сергеевич закричал и, сам услышав свой голос, проснулся. Он проснулся и не поверил тому, что сон кончился.

В низких дверях, пригнув голову, стоял Фиксатый.

Его широкие плечи заслоняли свет далеко не раннего утра. Лицо в сумраке избушки казалось плоским, и темными провалами на плоском лице — глаза.

— Вы?.. — продолжая не верить в его реальность, спросил Петр Сергеевич.

— Ну ты и орал во сне, — не счел нужным отвечать уголовник. — Я думал, что кишки из тебя выпускают. Вернулся я, батя…

Он усмехнулся растерянно и зачем-то стал шарить у себя в карманах.

Фиксатый не знал, почему вернулся.

Вчера, обозленный несговорчивостью, он безжалостно оставил спутника умирать в тайге. Он даже с удовлетворением думал о его смерти: «Так тебе и надо, чокнутому!»

Уголовник сохранил еще достаточно сил, чтобы споро шагать по торной, не заваленной буреломом тропе. Изредка попадались на ней странные сооружения из колотых плах и палок — видимо, ловушки какие-то. В середине дня он увидел на прогалине еще одну избушку.

Думая, что она тоже пуста, Фиксатый распахнул дверь и попятился: избушка явно была обитаемой.

На железной печке стояли перевернутые вверх дном котелки. Десятилинейная лампа с целым, чуть закопченным стеклом красовалась на стене. В заткнутых под балку широких и тонких досках, обтянутых мехом, Фиксатый не сразу угадал лыжи. А на гвоздях, вбитых в балку, висело несколько набитых чем-то мешочков.

Постояв в дверях и послушав, не идут ли хозяева, незваный гость приступил к более подробному осмотру. Он выволок из-под нар груду жирных от смазки капканов, под облезшей оленьей шкурой обнаружил пару желтых от времени газет, вытряхнул из большого берестяного чумана ворох каких-то обструганных деревяшек. На полочке в углу рука наткнулась на сухие листья и стебли. Табак! Табак-самосад! Забыв обо всем, Фиксатый кинулся к нарам за газетой и стал сворачивать папиросу…

Уже докуривая ее, он обратил внимание на то, что донышки котелков на печке покрылись пылью, а открытая дверь положила наземь высокую траву возле порога. У железной трубы к потолку прилепилось серое осиное гнездо. Видимо, и в эту избушку давно не заглядывал хозяин.

Успокоенный, Фиксатый продолжал обыск.

Ему повезло: кроме табака, он нашел продукты. В мешочках оказались сушеные грибы, очень немного сухарей и довольно много муки. Ни дробь, ни порох Фиксатого не интересовали.

Сытый, с толстой папиросой в зубах, под вечер босяк улегся на оленью шкуру. Ему здорово пофартило, в пору было бы вприсядку «бацать» от радости, а между тем душу жгло какое-то смутное недовольство.

Он никогда ни в чем не упрекал себя, он просто не задумывался над оценкой своих поступков. В том же, что пришлось бросить случайного товарища по бегству, виноват геолог. И тем не менее мысли сами собою возвращались к Петру Сергеевичу.

Фиксатый не понимал, что могло заставить падающего с ног беглеца поступиться поддержкой бывалого человека, позабыть о том, что на карте стоит жизнь. Ради чего пошел он на верный проигрыш? Ради бесполезных ржавых камней? Нет, не в них таилась сила, которая позволила обессиленному геологу пожертвовать всем, что оставалось еще у него в жизни!

А в чем?

Может быть, это он, Фиксатый, проигрывает какую-то неведомую, но крупную ставку, уходя от красных камней?..

Только ли любопытство заставило босяка повернуть назад, или к любопытству примешалась смутная, даже не имеющая прав назваться чувством, зависть бескрылого существа к птице, умеющей взлетать в небо?

Фиксатый не умел понять этого.

Возвращаясь, он твердил себе, что даже фрайера не положено бросать, если они вместе «рванули когти», что ему жалко бросить «чокнутого». Но жалко ему было только себя…

Когда Петр Сергеевич наконец удостоверился, что возвращение бригадира не снится ему, босяк уже растапливал печку.

— Сейчас шулюм замостырим, — объяснил он. — Такую затируху, что ложка дубом стоять будет!

От сознания пустоты, разверзшейся на месте обретенной было опоры, от вызванного этим ночного кошмара оставался осадок. Все та же обида на судьбу вылилась в болезненное раздражение. Раздражало все, даже Фиксатый, хотя тот вернулся, чтобы накормить, спасти, подставить плечо. И геолог брезгливо поморщился.

— Саша, вы очень хороший парень, — сказал он и споткнулся, не желая говорить резкостей, — но воровской жаргон я просил бы вас не употреблять. Вы что, забыли родной язык? Такой национальности — вор — нет.

— Повело… — начал было Фиксатый и вдруг махнул рукой, сдаваясь. — Кончики! Постараюсь, батя…

— Меня зовут Петром Сергеевичем.

Фиксатый отвернулся, перебарывая желание огрызнуться. Наконец буркнул:

— Есть…

— А впрочем, я действительно гожусь вам в отцы, — невесело усмехнулся геолог и примолк, задумался.

Мысль, заставившую его умолкнуть, еще нельзя было назвать мыслью, — ей не хватало четкости. Она походила на струю теплого воздуха, что течет, зыблется в поле зрения, размывая чужие контуры и не имея своих.

Петр Сергеевич не смог бы сказать даже, из чего складывалось чувство, толкнувшее на раздумье. Какие нити связали это чувство со словом «отец», почему устыдился этого слова, как будто поймал себя на хвастовстве.

Связь была.

За словом «отец» стояла подсознательная уверенность в праве на сыновнее уважение, в образцовости собственных поступков. Неожиданное возвращение Фиксатого заставило геолога подумать, заслуживает ли он уважения и забот.

Впрочем, черт побери, неизвестно, чем руководствовался парень! Очень возможно, совсем не желанием «подставить плечо» для того, чтобы геолог Бородин смог уцелеть и донести до людей свою находку. Вряд ли беспринципный уголовник способен печься о других. Пришел, напуганный собственным одиночеством. Все ясно!

Но от совести нельзя отпихнуться, заговорить ей зубы.

Нет, не все ясно. Далеко не все! Вполне допустимо, что бригадир Фиксатый заботился прежде всего о себе. Подонку общества, вору, человеку без совести простительно это. Но ведь Петр Бородин не считает себя подонком, а тоже заботится только о себе. Плюет на тех, кто работал с ним, верил его выкладкам. Что ему до Родины, до ее нужд? Он хочет ставить условия своему народу, видите ли? Продавать, торговаться. Что же, Петр Сергеевич, ты и впрямь достоин подложного паспорта, обещанного тебе!

Забыв, что рассуждает про себя, он испуганно посмотрел на Фиксатого, не подслушал ли тот его рассуждений?

Фиксатый неторопливо попыхивал ядовитой самокруткой. Встретясь взглядом с геологом, так же неторопливо заговорил:

— Конечно, волынить некогда. Только ноги вам внатуре, короче говоря — в самом деле, подлечить надо. Тут есть еще одна халупа, она получше этой. Переберемся туда, пожалуй… На недельку… А покудова давайте ешьте…

Вор, подонок заботился о нем, ради него задерживался, рисковал!

А он — он беспокоился об авторстве, о заявочном столбе на славу. Позор!

Мысль обрела контуры, стала четкой.

— Видите ли, мы… — геолог сделал нарочитую паузу, подчеркнув «мы», — мы с вами не имеем права задерживаться. Понимаете, Саша, мы наткнулись на месторождение железа — крупное, промышленного значения. Не так далеко отсюда давно обнаружен уголь. Это значит, что тут выгодно строить металлургический комбинат. После войны страна еще очень нуждается в металле. Нам с вами нужно поторопиться, чтобы до снега здесь смогли провести глубокую разведку…

— Так… — Фиксатый с некоторым уважением посмотрел на собственную тень, медленно текущую по земле. Первый раз в жизни он, кажется, был причастен к большому делу, не предусмотренному в уголовном кодексе. Помолчав, спросил: — А ноги?

— Придется терпеть…

Впереди снова имелась цель. Ради нее можно поступиться своими обидами, авторством открытия, чем угодно. Разве важно, кто именно сработает обсидиановый топор? Важно, чтобы топор послужил людям!..

Фиксатому довелось узнать подлинную цену слова «терпение».

Они не отошли десятка километров от избушки, когда начался дождь. Тропа вела через густолесье, тучи обкладывали небо как бы тайком, вершины пихт скрывали от глаз их недобрые замыслы. Дождь полил неожиданно, начав с одиноких капель и кончив затяжным ливнем. Одежда беглецов промокла насквозь. Ватные чуни Петра Сергеевича набрякли, стиснув изъеденные язвами ноги, гирями повисли на них. И все-таки Петр Сергеевич заставил Фиксатого пройти мимо второй избушки — пройти, даже не перекурив под крышей.

Тьма догнала их в молодом ельнике, где невозможно было развести костер: мокрая хвоя не желала разгораться, а если огонь и вспыхивал, то умирал сразу же. После нескольких неудачных попыток вышли спички, с трудом сохраненные Фиксатым от сырости. Лязгая зубами, оба жались друг к другу, прикорнув под негустой елкой. Она даже не пыталась оберегать их от дождя. А дождь лил и лил, словно осень воцарилась уже, прогнав лето. И всю долгую ночь молодой и сильный человек учился терпению у слабого, пожилого.

— Обсушиться бы… — робко помечтал он под утро.

— Ни к чему, опять вымокнем, — равнодушно уронил Петр Сергеевич, первым поднимаясь на ноги…

Дождь перестал, потом запылил мелкой пронзительной изморосью. Костер развести все-таки пришлось, чтобы нагреть воду да разболтать в ней несколько горстей муки. Без этого даже ноги младшего отказывались повиноваться.

— Батя, Петр Сергеевич, — подмигивая, обратился к спутнику Фиксатый, когда пища и огонь помогли языку обрести былую подвижность, — ска́жете, из меня не получится натуральный геолог?

Тот, кого он спросил об этом, перематывал мокрые портянки. На мгновение он подумал, что босяк хочет услыхать похвалу своей выносливости, мужеству — следует отвечать утвердительно, как отвечают в таких случаях играющим в героев мальчишкам. Но какой-то странный, необычный отсвет в глазах парня смутил его. Он ответил всерьез, так, как думал:

— Вряд ли, для этого нужно знать очень многое. Но коллектора-практика я сделал бы из вас за один сезон в поле, думаю… Конечно, при наличии вашего желания… Пришлось бы потаскать и рюкзак с образцами.

— Угу… — Скорчив презрительную гримасу, Фиксатый умолк и начал подсушивать клок намокшей газеты, чтобы свернуть папиросу…

В пасмурную погоду представление о времени всегда теряется. Оба могли бы поспорить, что день в самом разгаре. А когда ветер неожиданно разогнал низкие облака, солнце уже падало книзу, вершины сосен с трудом удерживали его от падения. Фиксатый с надеждой посмотрел на светлеющее небо:

— Может, без дождя заночуем… Компас бы нам теперь, да? Чтобы прямиком, а то шибко тропа крутит…

Петр Сергеевич покачал головой.

— Тропой идти легче. Да и не помог бы компас в таких местах. Слишком много железа. Существует специальный термин — магнитная аномалия…

— Угу, — снова только и проронил Фиксатый.

Тропа снова завела в густой, не просохший после дождя пихтач. Поюлив между валежинами, выбралась в бор на северном склоне сопки. Взбираясь все выше по косогору, сосны разошлись редколесьем и словно остановились вдруг, робея забраться еще выше — в небо. Беглецы дошли до самых передних — на краю обрыва. Небо было вверху и впереди них, снизу и впереди отсвечивала багрянцем заходящего солнца не имеющая в сумерках края вода.

— Море — священный Байкал? — спросил Фиксатый.

— Ангара, — ответил Петр Сергеевич и пояснил: — Река.

Солнце скатилось по лохматой сосновой ветке и упало в воду, не зашипев почему-то. А с противоположной стороны на мир наплывала темень.

Когда она вплотную надвинулась на берег, под обрывом засветился дотоле незаметный костер. Петр Сергеевич первым увидел его.

— Люди! — радостно вскрикнул он.

— Люди? — испуганно отшатнулся его спутник.

Геолог нащупал ногой тропу, круто убегающую вниз, к огню, и решительно двинулся по ней. Фиксатый с не меньшей решительностью заступил дорогу.

— Люди же там, Петр Сергеевич! Куда вы?

Рука, которой он не посмел противиться, отодвинула босяка в сторону.

— К людям, Саша! Нельзя иначе…

Несколько мгновений Фиксатый слушал, как осыпается потревоженный геологом песок, стучат, обрываясь с тропы, камни да камешки. Теперь уже босяк чувствовал себя слепцом, придавленным к земле темнотою бескрайней ночи. Прочь уходил зрячий, а Фиксатый впервые в жизни испугался своей слепоты, хотя и считал ее только ночной тьмой.

— Петр Сергеевич!.. Петр Сергеевич, я с вами!..

Камни внизу перестали падать. Рискуя сломать голову, сорваться с кручи, босяк заторопился вслед за геологом.

Первыми у костра всполошились собаки.

Две или три, не видимые в особенно густой рядом с огнем темноте, они захлебывались озлобленным, хриплым лаем. Черные силуэты людей, очерченные оранжевой каймой, заколебались, выросли, загородили костер.

— Кто там?

— Здравствуйте, — сказал Петр Сергеевич, выйдя в зыбкую красноватую полутьму около огня.

— Здравствуйте… — басом пророкотал один из силуэтов и скомандовал кому-то: — Сидор! Припали берестину да посвети, что за люди.

Береста вспыхнула, заплевалась голубыми искрами, освещая и слепя пришедших. Несколько мгновений длилось молчание, нарушаемое лишь треском огня да взбрехиванием неугомонных собак.

— Та-ак… Сидор, подай-кось ружье… — протянул тот же бас. — Беглые?

Вопрос прозвучал как выстрел. Петр Сергеевич, подслеповато щурясь, шагнул на голос.

— Кто мы, сейчас не имеет значения. Нам необходимо спешно связаться с ближним геологоразведочным центром. Как можно скорее… — Глаза геолога стали привыкать к свету, он увидел толстое полено возле костра и устало опустился на него. — Понимаете, мы обнаружили богатое месторождение железных руд…

— Знаем! — выкрикнул молодой, дерзкий голос и запел насмешливо старую песню про каторжан:

Люди у костра засмеялись.

— Железа у нас в тайге нету, топоры и те в райпо покупаем, — захотелось сострить кому-то еще. — Золотишко по нашим местам попадает. А железо, ежели нашли, так это, поди, Мишкина лошадь подкову вчера потеряла…

Смех зазвучал снова: потешались над выдумками беглых лагерников. Страха ночные гости не возбуждали: их было только двое, безоружных. Что они могут сделать? Собираются отвести глаза, чтобы улепетнуть? Не получится, не на лыком шитых напали!

У Петра Сергеевича гнев сдвинул к переносице брови.

— Здесь что, нет серьезных людей? Я уже говорил: неважно, кто мы. Но привело нас к вам важное дело…

— Коли так, документы кажите.

Фиксатый воровато оглянулся: свободен ли путь назад, в спасительную темноту ночи. Угадывая его намерение, между ним и тьмою встали сразу два человека.

— Они паспорта медведю на сохранение оставили, Тимофей Акимыч. Чтобы не потерялись! Сбегают — принесут…

— Вишь головой крутит, что конь уросливый!

— Путы, видать, потерял — ноги чешутся!

— Ништо! — громыхнул бас. Широкоплечий старик выдвинулся ближе к огню. — Я конюха найду, нестреноженных упасет. Савельич! Эй, Савель-ич! А ну, на илимке растолкайте Иннокентия!

— Не сплю я! — донеслось от воды. — Чего там?

— Бери централку да иди сюда. Беглые тут… — Старик повернулся и постращал: — Этот треножить не станет. Белку из малопульки с любого лиственя враз снимает.

Кто-то чертыхнулся во тьме, видимо оступясь в воду. Сворачивая папиросу, к костру неторопливо подошел еще один человек.

— Чего мне шумели? — опросил он.

— Беглых поймали…

— Гостей привечать иди…

— Звали в пастухи подряжаться!

Не выказывая удивления, человек спокойно достал из костра головню. Отворачивая от жара лицо, прикурил махорочную самокрутку. Помахав головней, чтобы вспыхнула ярче, осветил сначала Фиксатого, а потом его спутника. Словно не веря, вглядываясь, шагнул ближе:

— Начальник, Пётро Сергеич?… Кажись, вы?

Тот вскинул голову, удивился.

— Простите, не узнаю…

— Да Плотников я! Проводником с вами ходил. Еще тайменя стрелял под Каменной Рассохой… Пониже шиверы… Вы на блесну поймали…

Петр Сергеевич вспомнил.

Ослепительный золотой день «бабьего лета». Взятый у коллектора спиннинг и громадная стремительная рыба, вырывающая его из рук.

— Позвольте, так вы… Господи, позабыл имя…

— Иннокентий Савельев…

— Ну да, Иннокентий Савельич!.. Как же, помню! — воспоминания заставили его на мгновение оживиться, забывая о настоящем. — Вы еще убежавших лошадей нашли…

— Точно, было такое. От мошки в болото упороли… Ну, здравствуйте. Опять, значит, в наших краях? Поди, все железо ищете?

— Нашел! Нашел, Иннокентий Савельич! Хотел вот попросить товарищей помочь мне…

Он осекся.

— Ошибочка!.. — смущенно умеривая бас, вмешался в разговор старик Тимофей. — Ясно, товарищ. Катер тут у нас, так завтра попробуем катером сплыть до Стрелки. Вы извините, мы вас за беглых приняли. Такие у нас места, не горазд добрые люди встречаются… Эх, да вы, знатко, ужинать хотите? Сидор, навесь уху на огонь.

— Я очень устал, — тихо и успокоенно промолвил Петр Сергеевич. — У меня очень болят ноги. Я хочу только спать…

— Это мы мигом, товарищ! В каюте на барже вас устроим. Сидор, тащи из балагана подобрей доху… Идемте! Одежонка, видишь, у них! — виновато развел он руками, обращаясь к Плотникову. — Ошиблись…

Несколько человек, протягивая кисеты, окружили Фиксатого.

— Неловко получилось…

— Одежда — она действительно…

— Видать, поблудили в тайге…

Фиксатый степенно скрутил папиросу, прикурил от поданного огня и рукой размахал клуб дыма.

— Магнитная аномалия. Слыхали? Термин специальный такой. Это когда компас не помогает, потому что железа много. Не крутится компас.

— Эвон как! Что и говорить, без компаса в тайге никуда… — пособолезновал, судя по голосу, пожилой и наивный человек. Зато мальчишеский ломающийся тенорок опять занасмешничал:

— Вовсе не крутится, собака? А ты не загнул маленько?

Его одернули:

— Ладно тебе вязаться! Добро, что выбрались все же люди. Долго кружали?

— Долго. У начальника ноги мошка изъела. Изорвались все, погорели у костров. Хорошо, на избушку наткнулись, а там кое-какие тряпки нашлись. Что это за избушки такие попадают в тайге?

— Охотники рубят. С осени продукты завезут конями, самоловы наладят. У которых по две избушки в заводе, от одной до другой белковать зимой ходят. Чтобы как раз за день успеть.

— Я в одной даже самосаду нашел; видно, забыл хозяин.

— До новой охоты оставил, не тащить же назад в деревню. Это в которой же, далече отсюда?

— Далече. Километров сто будет… — легко соврал Фиксатый.

— Да… Досталось же тебе, парень!

Тот пожал плечами, сплюнул в костер.

— Такая работа — коллектор-практик. Еще и рюкзак с образцами приходится другой раз таскать. А как там у вас, братцы, уха?..

Покамест ночной гость ужинал, ему успели рассказать, что колхозники «Сибиряка» приплыли ломать камень для нового коровника. Все сюда с низовьев за камнем плавают, удобный он для построек, плитняк, да и к воде близко. Берег чуть ли не на три версты из такого вот камня сложен. Работы осталось дней на пять, чтобы полностью загрузить баржи.

— Трудновато в колхозе? — спросил Фиксатый, поддерживая беседу.

— Сам понимать должен: много ли годов прошло, как война кончилась? Работники еще не подросли, рук не хватает. Да и где она, парень, нетрудная-то работа?

— Если работа по душе, трудности нипочем! Вот, скажем, ваша геология, легко разве?

Фиксатый почему-то глубоко, хмуро вздохнул.

Вряд ли он видел, как перемигивались его собеседники. Не слышал и приглушенного разговора поодаль от костра:

— Как бы не попер чего этот «геолог». Птицу по полету видать…

— Глазами-то — зырк, зырк!

— Может, и из таких. Всякий народ в партиях попадается. Сезонники. С бору по сосенке набирают.

Старик, устраивавший на ночлег Петра Сергеевича, положил конец пересудам:

— Нечего сумлеваться, правильный человек. Он еще до войны здесь тайгу мерил. С ними Кешка Плотников за проводника ходил. Хвалит его Кешка.

Он говорил о Петре Сергеевиче, но это изменило и отношение к Фиксатому. Даже молодой насмешник принес ему ватник — положить в изголовье.

Катер, о котором вспоминали ночью, оказался довольно грязной и тесной посудиной. Бригадир дед Тимофей, обладатель рокочущего баса, смущенно кашлянул:

— Не теплоход, конечно… Но мотор на ём добрый стоит. Васька! — окликнул он моториста. — Смотри мне, чтобы не барахлил движок. Уплавишь товарищей до Стрелки, а то и через Енисей перевезешь — там тракт, доберутся сами. На обратном путе заверни домой, обскажешь все председателю. Не ругал бы после, что горючку стравили. Скажешь, такое дело!.. Ну, прощевайте, значит! Давай вам бог ко времени управиться… Петр Сергеевич медлил расторгать последнее рукопожатие с Плотниковым. Он боялся отпустить ладонь охотника, как утопающий — спасший от смерти обломок.

— Спасибо! Спасибо вам, бесценный вы человек!

Не понимая его горячности, Иннокентий смущенно опустил глаза.

— Не стоит благодарности, Пётро Сергеич. Ватник — ему девяносто рублей цена. Невелики деньги, носите на здоровье…

— Стой, Васька, не отпихивайся!.. Стой, говорю!.. — вдруг всполошился Тимофей. — Сидор, принеси из каюты мои новые бродни товарищу начальнику, больно у него обувка плоха… Да быстрей ты, бугай!..

— Когда снова к нам думаете? — полюбопытствовал Плотников.

Геолог уронил голову.

— Вряд ли… Вряд ли еще придется…

— Не зарекайтесь. Наши места присушливы…

— Два раза были, в третий не миновать! — подхватил Тимофей. — Да и тайги нехоженой у нас еще страсть сколь. Не железо — золото завсегда сыщешь, только поискать надоть!..

Упираясь шестом в борт баржи, моторист Васька и Фиксатый сдвинули катер, быстрое течение подхватило его. Васька нырнул в машинное отделение, мотор чихнул дважды и застучал ровно, певуче.

— С бого-ом!..

— До Стрелки махом долетим, дня за два успеть должны! — высунул из люка вихрастую голову моторист.

С баржи махали шапками.

Фиксатый уселся на палубе, обхватил колени руками и сцепил пальцы. Первый раз в жизни ему, вору, захотелось иметь профессию, которая открывала бы людские сердца. Тень прошлого стояла над ним, он думал о такой профессии, как об отмычке для всех замков: отомкнула же она вчера уже захлопнутую дверь на свободу! А может быть, только казалось ему, что так думает?

Геолог опирался грудью о низкую рубку катера, ветер путался у него в бороде. Он прикидывал, как будет составлять свое сообщение, обходясь без данных топографической съемки. Все остальное представлялось простым и ясным.

Думая каждый о своем, они изредка только перебрасывались фразами. Обыденные, равнодушные разговоры: пора перекусить, погода меняется, Васька здорово управляет катером. Только паузы между фразами были иногда чересчур долгими…

Васька не пожалел горючего — переплавил через Енисей, ходом проскочив Стрелку. Катерок мягко ткнулся штевнем в песок, его развернуло, прижало к берегу бортом — берег обрывался в глубину почти отвесно. Перепачканной в мазуте рукой моторист пригладил светлые вихры, скомандовал:

— Прибыли, товарищи геологи! Выгружайтесь…

— Благодарю! — с помощью Фиксатого Петр Сергеевич выбрался на берег, боясь замочить подаренную дедом Тимофеем обувь. — Еще раз передайте спасибо всем вашим, Вася. Особенно Плотникову и… э-э… запамятовал, знаете…

— Дедке Тимофею, что ли? Не за что, товарищ начальник: не для себя стараетесь. Счастливо добраться!

Фиксатый хотел оттолкнуть нос катера, но Васька заорал сердито: «Брось ты, винт поломаешь!» — и стал толкаться наметкой с кормы. Мотор послушно заработал, как только суденышко отвалило от берега.

Ковырнув носком сапога влажный песок и подождав, пока ямка наполнится водой, Фиксатый спросил, не поднимая глаз:

— Куда мы теперь?

— В Красноярск надо.

— Угу… Вы бы посидели здесь, Петр Сергеевич, а я какого-нибудь шофера замарьяжу… ну, уговорю, значит. Вырвалось…

Он оправил рыжие голенища когда-то щегольских своих сапог, собрав тугою гармошкой. Одернул телогрейку, закурил. Петр Сергеевич не обратил внимания на то, что руки его спутника, когда он сворачивал папиросу, вздрагивали.

— Идите, я подожду…

Но и Фиксатый, словно ожидая чего-то, медлил. Наконец, решительно отшвырнув окурок, полез на косогор берега.

Геолог не смог бы сказать, как скоро он возвратился. Не сказал бы и того, сколько времени тряслись они в кузове грузовика, зябко кутаясь в жесткий, тяжелый брезент. Кажется, пересаживались на другую машину, нагруженную пустыми железными бочками.

— Наверное, нам следует расстаться, Саша, — сказал Петр Сергеевич, когда автомобиль, мигнув красным огоньком на повороте, оставил их на плохо освещенной улице, возле оклеенного афишами забора.

Афиши в темноте казались одноцветными.

— Зачем? Тут, на Сурикова, хата одна должна быть. Знают меня. Шмотье на вольные тряпки сменим. Завтра только мигну — щипачи десяток паспортов принесут. На первый случай. А потом какой захотите, такой вам и нарисуют…

— Не стоит. Я подумал, что мне… паспорт, наверное, не понадобится. Но я не могу иначе… Прощайте, спасибо вам, Саша…

Петр Сергеевич протянул руку — встретить широкую ладонь спутника, но босяк отвернулся резко и почти побежал в темноту, постукивая по мокрым каменным плитам звонкими кожаными подошвами. Опять Петр Сергеевич остался один. Но ни страха, ни сомнений он не испытывал.

Петр Сергеевич брел по сонному городу, не ведая, куда нужно ему идти. Ветер раскачивал фонари, светлые блики дергались в черных лужах на асфальте. У дверей магазинов спали на ящиках сторожа, забронированные в тяжелые лоснящиеся тулупы. А он без трепета шел через этот ночной мир, не избегая света, страшного для беглых преступников и людей с нечистой совестью.

Город был чужим, но даже в знакомом городе он не постучал бы ни к кому: зачем бросать тень на людей? Пожалуй, только одна дверь могла для него открыться. Окликнув милиционера, занятого разговором с закутанной в клетчатый платок сторожихой булочной, Петр Сергеевич спросил, как пройти к зданию МВД.

Сонный лейтенант в расстегнутом кителе, в кабинет к которому провели его наконец, пересел с четырех составленных в ряд стульев к столу, равнодушно поинтересовался:

— Что вы хотели, товарищ? Садитесь…

Петр Сергеевич опустился на ближний стул и сощурился, привыкая к яркому свету настольной лампы, бьющему в лицо.

— Не уверен, что вы разбираетесь в геологии, да это и не обязательно, по-моему… — собираясь с мыслями, произнес он. — Понимаете, еще до войны я проводил изыскания примерно в пятистах километрах отсюда. Предполагаемых месторождений найти не удалось. А теперь я обнаружил искомое. Обнаружил случайно. Речь идет о весьма значительном месторождении железных руд, разработку которых желательно форсировать в связи с близко залегающими запасами коксующихся углей. Это очень серьезный вклад в металлургию. Понимаете, необходимо успеть в этом году, до снега, направить туда геофизическую разведку…

— Позвольте, а почему вы пришли с этим к нам? — удивился лейтенант.

Петр Сергеевич покосился на свои бродни: под ногами на блестящем вощеном полу темнела принесенная с улицы грязь. Беспомощно разведя руками, объяснил:

— Видите ли, я убежал из лагеря…

Лейтенант весело хмыкнул, запрокинув голову, и выпрямился, всовывая руки в карманы.

— С того бы и начинал, а то разводит турусы на колесах! Из какого лагеря? Фамилия? — меняя тон, опросил он и нажал кнопку звонка. — Ладно, время терпит. Завтра расскажешь…

В дверях, щелкнув каблуками, вытянулся военный.

— Старшина, уведите. Куда-нибудь, до утра. Бежал из лагеря…

— Но вы поймите, это же не имеет значения… Дело же не во мне…

— Завтра все объяснишь, — зевнул лейтенант, выключая настольную лампу.

Назавтра другой лейтенант в другом кабинете заполнял со слов Петра Сергеевича бланк опросного листа, то и дело напоминая, что отвечать следует «только по существу заданных вопросов».

— На санобработку! — приказал он конвойному, закончив допрос, брезгливо оглядывая беглеца. — И в пересылку потом.

Но в пересыльную тюрьму Петр Сергеевич не попал.

Двое в белых халатах и скрипучих, до ослепительности начищенных сапогах остановились возле геолога, когда тот вешал свои отрепья на проволочное кольцо — для отправки в дезинфекционную камеру. Более пожилой перекачнулся с носков на пятки, присвистнув так же, как Фиксатый когда-то. Он рассматривал изъязвленные струпьями ноги Петра Сергеевича.

— Давно?

— В тайге расчесал, — буркнул тот. — Мошка.

— И — пеллагра, — человек повернулся к спутнику. — Вот эта коричневая шелушащаяся кожа на шее называется воротником Казаля. Белье пусть принесут ему сюда. После санобработки — прямо в стационар.

Первое, что потребовал Петр Сергеевич, когда под ним захрустела чистая простыня, это бумагу и чернила. Он составлял докладные записки в Разведуправление, в бывший свой институт, в министерство. Локтем отодвинув принесенные ему тарелки с обедом, сказал санитарке: «Отстаньте!», продолжая писать. И, только поставив дату на последней записке и подписав, безвольно упал на подушку, закрыв глаза.

Огню, которым беглый заключенный Бородин загорелся, найдя месторождение, недоставало горючего: огонь может только тлеть под пеплом…

Майора медицинской службы в сверкающих скрипучих сапогах не интересовало, как и откуда попал в стационар больной Бородин. Не интересовало, куда попадет из стационара — пусть только не прямо на кладбище. А соблюсти это условие оказалось очень нелегко. Крайнее физическое истощение в союзе с возрастом именно на кладбище тянули Петра Бородина.

Сам Петр Бородин считал, что сделал все, что ему требовалось сделать, что мог сделать, — и не цеплялся за жизнь.

Пеллагра — это значит равнодушие ко всему, даже к пище, необходимой голодному, невесомому и вместе такому тяжелому телу. Это спокойное, тихое ожидание конца. Пеллагра — это сама смерть.

Но майор сказал свое начальническое «нет!».

Пеллагра не вытянулась, не щелкнула каблуками, хотя вынуждена была подчиниться.

Подчинялась она неохотно и не сразу.

Шли дни.

Недели.

Петр Сергеевич не считал их.

Жизнь, за стенами тюремной больницы бурливая и богатая событиями, текла мимо него. Те новости, что умудрялись проникать через камень стен, наталкиваясь на тупое безразличие Петра Сергеевича, не доходили до сознания. Он не хотел знать, что делается в мире. Ему было все равно, какой по счету листок отрывает кто-то с календаря. А когда поинтересовался, не поверил, что их оторвали так много.

— Выкарабкались, — просто сказал майор.

Петр Сергеевич попросил у него бумагу и чернила.

— Успеете! — последовал ответ. — Набирайтесь сил. Тогда Петр Сергеевич вымолил нужное ему у ночной санитарки. Капризное «рондо» брызгалось чернилами и рвало бумагу. Петр Сергеевич сочинял запрос: отправлены ли его докладные записки?

Не получив ответа, написал вторично.

Прождав неделю, потребовал, чтобы вызвали к прокурору, — он уже ходил по палате, строгий майор не запрещал этого. Но выходить из стационара майор запретил. Сказал:

— Рано. Успеете с прокурором.

Теперь Петр Сергеевич считал дни и писал, писал…

Его вызвали наконец.

— Садитесь, т о в а р и щ Бородин, — вежливо предложил ему стареющий, с выбритым до синевы подбородком полковник. — Садитесь, пожалуйста, — повторил он, показывая на глубокое кожаное кресло.

Полковнику надлежало рассказать политическому преступнику, бежавшему из заключения, о том, что не совсем уразумел сам, — о происшедшем за время, проведенное Петром Сергеевичем на койке стационара. Объяснить, что Петр Бородин не является беглым заключенным и не является политическим преступником. Оберегая от потрясения, больному не сообщали об этом.

Полковник был солдатом. Он привык подчиняться, выполнять приказы и отдавать приказания. Сегодня казенного языка приказов ему не хватало, а тугой ворот кителя сжимал горло. Но за четкими фразами циркуляра легче прятать собственную растерянность:

Подав документ Петру Сергеевичу для прочтения, полковник ожидал бурной вспышки радости, потом справедливого гнева. Приготовился выслушать много горьких и несправедливых слов в свой адрес. Он понимал, что форма делала его ответственным за преступления других в глазах сидящего перед ним человека.

Но Петр Сергеевич не выразил ни гнева, ни радости.

Он растерялся. То, что ему сказали, не укладывалось в рамки возможного, хотя где-то в подсознании всегда жила мысль об этом, но жила как невозможное, как сказка. И оттого, что он верил в нее, — убеждал себя, что взрослому человеку смешно верить в сказки. Он упрямо приучал свое сердце именно к невозможности подобного и, когда это случилось вдруг, понял, что иначе не могло и быть и он всегда знал это, только берег от посягательств отчаяния. Страстно желая крикнуть полковнику и себе: «Вот, я же всегда говорил!» — и не имея права крикнуть такое, Петр Сергеевич, уже набравший в грудь воздуха для этого выкрика, неожиданно для себя спросил:

— Скажите… вы переслали в Разведуправление мою докладную?

Он не знал, отчего спросил именно об этом, так невпопад, некстати. Сердце его рвалось петь, и кричать, и плакать одновременно. И Петр Сергеевич бессознательно поступил с ним, как поступил бы музыкант с взбесившимся инструментом — прихлопнул струны ладонью.

Постукивая авторучкой по краю стола, удивленный полковник обдумывал ответ. Пожалуй, он не имел права объяснять, почему не знает ничего о докладной в Разведуправление. Перестановка кадров внутри министерства не касается посторонних. Зачем сообщать геологу Бородину, что его собеседник очень недавно пришел в этот кабинет и вряд ли бы пришел когда-нибудь, не вмешайся партия в судьбу таких, как Петр Сергеевич?

— Сейчас я узнаю.

Покамест в телефонную трубку диктовались распоряжения, геолог думал только о том, чтобы не давать воли сердцу. Заставлял себя казаться человеком, принявшим невероятное сообщение как должное, совершенно закономерное.

Заныл зуммер.

— Докладные записки подшиты к вашему делу, — опуская на рычаг трубку, сказали Петру Сергеевичу.

— Не отправлены… до сих пор?

— Дорогой товарищ Бородин! — развел руками полковник, считая, что геолог еще не осознал перемены в своем положении. — Теперь вы сможете заниматься всем этим сами. Вам, как говорится, и карты в руки, поймите…

Очень многое надо было понять Петру Сергеевичу, очень… Но понимать это многое следовало наедине, без посторонних. Следовало как можно скорее остаться с глазу на глаз с самим собой. В данный момент, когда голова шла кругом, он мог понять одно — самое простое.

— Я понимаю! — Он медленно поднимался с кресла. — Понимаю, что спешное, государственной важности дело лежит под сукном. Да, под сукном, когда каждый день так дорог! Знаете, это… это…

Полковник обиженно смотрел на него, собираясь сказать, что и они занимались важным государственным делом; освобождение Петра Сергеевича — тоже результат этого дела. Но геолог встал и, протягивая дрогнувшую руку к простой белой бумажке, по которой прыгали над круглой печатью отпечатанные на обыкновенной машинке немногочисленные строчки, спросил:

— Я… могу взять это и… уйти?

На мгновение он опять усомнился в этой возможности.

— Конечно! Желаю вам…

Петр Сергеевич, как-то по-старомодному поклонясь, шагом учащегося ходить ребенка направился к двери. Затворяя ее, он не рассчитал своего усилия, и толстые молочные стекла задребезжали, а потом ныли долго и жалобно.

1958