Камо

Глава 8

На этот раз был приведен в движение сыскной механизм не только Тифлиса, но и Закавказья. Власти решили во что бы то ни стало захватить экспроприаторов и раз навсегда покончить с вечной опасностью, грозившей благополучию государственной казны.

Сыскное начальство особенно интересовалось Камо. Оно готово было пожертвовать еще одним денежным транспортом, только бы удалось схватить этого легендарного человека.

И его наконец обнаружили. Камо был арестован в Германии через несколько месяцев после события на Эриванской площади. Берлинская полиция оказалась искуснее тифлисской.

В августе 1907 года в Берлине, на Эльзассер-штрассе был задержан агент некоего страхового общества Мирский.

Несмотря на тщательно произведенный обыск и еще более тщательный допрос германская полиция так и не добилась ответа на интересовавший ее вопрос – какие причины заставили прибыть в Берлин агента Мирского и почему в его чемодане оказалось двойное дно, в котором хранились взрывчатые вещества. На эти вопросы следователь, допросивший Мирского в старой берлинской тюрьме Альт Моабит, куда был доставлен арестованный, ответа не получил. Однако он установил следующее: задержанный не имел ничего общего со страховым обществом, а являлся «русским анархистом» Семеном Аршаковичем Тер-Петросяном, по кличке – Камо. Старший следователь Моабита вызвал его на допрос:

– Назовите свою фамилию, имя, отчество, место постоянного жительства.

Камо закурил папироску, посмотрел пристально на следователя и усмехнулся.

– Вы знаете, что преступления, совершенные вами, караются смертной казнью?

Камо опять усмехнулся.

– К какой национальности вы принадлежите?

– По рождению я – армянин, но одновременно являюсь русским, грузином, немцем, французом, англичанином, малайцем, негром… Во мне – все нации мира.

Такой ответ озадачил серьезного, привыкшего к точным формулировкам, следователя и заставил его подумать, не является ли арестованный просто ненормальным человеком.

На всякий случай он распорядился отвести для него специальную камеру.

Однажды утром один из надзирателей, взглянув через окошечко в камеру «русского анархиста», заметил, что арестованный стоит у стены и, глядя безучастно в пол, ловит над головой не то мух, не то моль, которых, по мнению надзирателя, в камере не было, Это занятие арестанта смутило надзирателя.

Минут через пять он снова взглянул в окошечко и увидел, что арестант, устремив глаза к двери, пытается подпереть спиною стену. Для чего ему понадобилось подпирать стену? Странно…

Надзиратель покачал головой и вошел в камеру. Арестант повернулся к нему спиной, провел по своим волосам пальцами, потом медленно и равнодушно накрутил на палец клок волос и вырвал его из головы.

– Шреклих! – в испуге пробормотал надзиратель. – Он сошел с ума!

Начальник тюрьмы сообщил следователю о поведении заключенного. Следователь, выслушав соображения надзирателя и начальника тюрьмы, кивнул головой с таким видом, будто у него и до этого разговора не было никаких сомнений.

– Так и должно было быть, – сказал он. – Один человек не может быть в одно и то же время и армянином, и грузином, и русским, и немцем, и французом, и негром. Не может. Он помешался!

Старший прокурор королевского ландгерихта был обеспокоен состоянием здоровья важного преступника, из-за которого могла возникнуть неприятная дипломатическая переписка. По тайному соглашению германского правительства с русским оба правительства обязывались друг перед другом выдавать «анархистов». Следователь потребовал в Моабит врачей-специалистов. Он был смущен осложняющейся обстановкой следствия и хотел скорее покончить с этим арестантом. Ему важно было выяснить, действительно ли болен арестант и если болен, то как долго будет продолжаться эта болезнь?

Врачебное наблюдение подтвердило соображения следователя.

Через два месяца после того, как арестованный был заключен в камеру, врач сделал в «скорбном листке» отметку: «Буйствовал. Стоит в углу. Не отвечает».

Еще через три дня «скорбный листок» пополнен был новой заметкой:

«Разделся. Не отвечает ни на один вопрос. Вздыхает и стонет. Отказался от приема пищи».

Каждые три дня прокурор получал такие сводки.

«Нет, это симуляция, несомненно симуляция, – думал прокурор. – Ему угрожает смертная казнь. Ясно: он решил „сойти с ума“, чтобы избежать казни».

Когда прокурору сообщили о том, что Тер-Петросян, которого уже перевели в гербергскую лечебницу, избил надзирателей, сбросил на пол посуду и начал буйствовать, прокурор счел нужным посоветовать директору лечебницы испытать на преступнике действие холодной камеры.

Директор лечебницы не нашел никакого противоречия между установленными наукой правилами и предложением прокурора, и распорядился посадить Тер-Петросяна на семь дней в подвал, где поддерживалась температура ниже нуля. В белье и босой он был отведен в подвал и там оставлен.

Но арестант как будто не чувствовал холода. Он целыми часами стоял у стены, неподвижный, как каменная статуя.

Директор больницы не мог допустить, чтобы нормальный человек, имея на себе только нижнее белье, мог относиться к холоду с таким равнодушием. Арестант действительно помешанный.

Это мнение подтвердилось новыми, необычайными для нормального человека, действиями арестанта, который после семидневной отсидки в подвале был переведен в свою прежнюю камеру.

Во-первых, он решительно отказался от пищи, и его стали кормить насильственным способом. Вовторых, он в течение двух недель совсем не ложился спать. Все время он проводил на ногах, лишь изредка начиная прыгать и бегать по камере, как зверь, заключенный в клетку. В-третьих, однажды вечером его нашли висевшим в петле со слабыми признаками жизни. А спустя пять дней арестованный перерезал себе вену костью, выловленной из супа.

«Да, – думал директор. – Это невероятно. Это изумительно!»

И ему стало жалко несчастного арестанта. Он вдруг вознегодовал на прокурора. Сомнений нет. Дальнейшие испытания бесцельны. Впрочем, если господин прокурор сомневается, он может направить больного в специальную клинику и отдать его под наблюдение знаменитых ученых.

Как ни убедительно было мнение директора лечебницы, однако прокурор все-таки не согласился с ним и отдал распоряжение перевести преступника в бухскую клинику под наблюдение опытных психиатров.

Испытуемый был доставлен в Бух. Врач, осматривавший Камо, обратил внимание на его лицо, которое показалось ему таким спокойным и равнодушным, будто все испытания – голод, холод и попытки к самоубийству – существовали только в воображении прокурора.

«Странно, после таких мучений – такое лицо», – подумал врач.

– Сядьте, больной, – ласково сказал он, всматриваясь в глаза арестанта.

Тот заложил руки в карманы и принялся ходить по комнате.

– Сядьте, больной, – повторил врач.

Испытуемый сел и уставился в пол. Лицо его стало печальным.

– Как вас зовут?

– Меня зовут Семен Аршакович Тер-Петросян. Слово «Тер» означает происхождение из духовного звания.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Какого вы исповедания?

– Я армянин. Наша религия лишь немногим отличается от православной.

– Были в вашей семье случаи душевной болезни?

Больной вдруг заволновался, будто почувствовал острую ноющую боль.

– Когда я был ребенком, – сказал он, – я был горячим патриотом. Это могут засвидетельствовать мой отец и покойная мать. Одна тетка, сестра матери, была очень нервная. Я боялся ее.

– Чем вы болели в детстве?

– Ребенком я охотно пил уксус и сильно кашлял.

– Назовите мне сибирскую реку, текущую к северу.

– Амур, Тобольск… впрочем, я все перезабыл. Раньше я мог показывать по карте с закрытыми глазами.

– Сколько в России губерний?

Больной молчал.

– Назовите город на Волге.

– Астрахань и Стенька Разин. Разве вы не читали Некрасова?

– Сколько жителей в России?

– Два миллиона. – Врач заметил, как больной лукаво улыбнулся, а потом с шутливой снисходительностью поправился: – Я вру, – двести миллионов.

– Что вы знаете о Екатерине Великой?

Больной удивленно взглянул на врача и презрительно бросил:

– Об этом чудовище я не желаю говорить. Но русский народ еще доберется до нее…

– Что вам известно о Петре Великом?

– Он был русским царем.

– Ходили вы раньше в церковь?

– Нет, я не признаю полицейского бога. Моей религией является социалистическое государство. Я верую в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.

– Странно…

– Что странно?

Врач ему не ответил и позвонил санитарам. Больного отвели в палату, поместив вместе с другими умалишенными.

На седьмые сутки заключения в Бухе врачебный персонал клиники констатировал у Тер-Петросяна и признал умопомешательство анестетической формы, той формы душевного расстройства, когда человек теряет всякую чувствительность к боли.

Врачи решили применить к нему единственно оставшееся испытание.

Его привели в кабинет главного врача, раздели и поставили посреди комнаты. Он стоял спокойный и равнодушный ко всему, что над ним проделывалось.

Казалось, он никого не замечал, будто находился вне жизни. Ему приказали вытянуть руки. Он, словно сквозь сон, подчинился этому требованию.

Тогда врач взял со стола иглу и вонзил ее под ноготь больному.

Тот стоял по-прежнему неподвижный и равнодушный. Врач воткнул иголку в другой, третий, четвертый палец. Проделал то же самое на ноге. Больной будто не видел, не замечал ничего. Только по лбу у него катились крупные, торопливые капли пота.

Другой врач в это время внимательно наблюдал за зрачками испытуемого.

Наукой установлено, что встречаются люди, обладающие огромной силой воли и способные колоссальным напряжением ее подавить в себе всякие внешние признаки переносимой боли, как бы велика и чудовищна эта боль ни была. И чтобы точно установить – чувствует ли человек боль или нет, нужно наблюдать за его зрачками. Если они остаются в нормальном состоянии – значит, болевого ощущения действительно нет. Если же человек скрывает переносимую боль, то зрачки у него расширяются.

И вот врач заметил, что зрачки у испытуемого расширились.

Реакция – налицо.

«Боже мой, – подумал врач, отворачиваясь от испытуемого. – Если этот человек действительно нормальный и действительно ощущает боль, то разве возможна такая чудовищная стойкость, такое хладнокровие?»

Опыт с иглами кончился. Врачи были в недоумении. Тогда было применено раскаленное докрасна железо. Снова главный врач уставился на зрачки, а другой приложил к оголенному бедру испытуемого железо. Запахло паленым мясом.

Опять зрачки расширились, но лицо оставалось спокойным.

– Бросьте, довольно, не надо, – приказал главный врач, смущенно отходя от больного и тяжело опускаясь в кресло… – Зрачки… Но это спокойствие, это равнодушие… Невероятно!.. Что обманывает – зрачки или лицо? Кто из них прав? Он или наука? Боже мой, такого случая еще не было никогда. Разве может нормальный человек вынести такую боль, не дрогнув ни одним мускулом?

Впервые за всю свою многолетнюю практику главный врач Буха усомнился в правильности научных данных. Зрачки и лицо. Что же это такое? Значит, наука ошибается?

Лицо нормального человека так не может играть!

Прокурор получил из министерства внутренних дел уведомление о том, что русское правительство просит выдать важного политического преступника Камо, ссылаясь на необычайную тяжесть совершенных им на территории Российской империи преступлений.

Министерство внутренних дел Германии уведомляло прокурора, что оно дало согласие на выдачу вышеупомянутого Тер-Петросяна и поэтому директор клиники должен сообщить свое окончательное мнение о состоянии здоровья этого лица.

Как раз в этот день прокурор получил из клиники очередную сводку врачебного наблюдения. Сводка гласила: «Испытуемый жалуется на головную боль. Вырвал у себя часть усов, желая послать на память товарищам. Часто плачет, ругает берлинскую полицию на русском и немецком языках. Говорит, что его истязают испанские инквизиторы».

Еще через день прокурор получил от директора клиники следующее уведомление:

«После продолжительного, почти двухнедельного наблюдения врачебным персоналом тюремной больницы Моабит, больницы в Герцберге, а также клиники в Бухе установлено: 1) Тер-Петросян представляет собой человека с недостаточными умственными способностями, с истерико-неврастенической организацией, могущей перейти в состояние явного помешательства. 2) О преднамеренной симуляции не может быть и речи. 3) Тер-Петросян в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к этому способен. 4) Тер-Петросян в настоящее время не способен отбывать наказание и не будет способен в будущем».

Прокурор прочитал заключение, подумал и вызвал чиновника.

В тот же день министерство внутренних дел Германии было уведомлено, что прокуратура не встречает препятствий против передачи Тер-Петросяна русскому правительству.

21 сентября 1909 года под охраной немецких полицейских Камо был доставлен на пограничную станцию Вешен-Стрелково. Здесь его передали русским.

Немецкие социал-демократические газеты порицали германское правительство, которое испугалось русских жандармов и выдало им русского революционера, доведенного в германских лечебницах до сумасшествия. Газеты обвиняли правительство в отсутствии чувства человеколюбия и гуманности, утверждая, что Тер-Петросян будет казнен русским правительством. И в этом будет повинен министр внутренних дел, выдавший Тер-Петросяна.

Словом, Берлин был взбудоражен и смущен.

Тем временем Камо, закованный в кандалы, был доставлен под усиленным конвоем в Метехский замок и сдан под расписку начальнику тюрьмы.

В тот же день, по распоряжению главнокомандующего Кавказским военным округом, Камо был предан военно-окружному суду, который должен был его судить по законам военного времени, хотя в 1909 году Российская империя ни с кем войны не вела: «военное время» было придумано специально для того, чтобы беззаконие сделать законом.

– Наконец это чудовище в Метехском замке, – уведомил прокурора военно-окружного суда начальник жандармского управления.

Камо так и называли – «чудовище».

Следственно-судебная машина – тяжелая, неповоротливая во все времена – внезапно проявила удивительную подвижность. В Метех и обратно летели следователи, протоколы, телефонограммы, пока наконец не выяснилось одно неприятное обстоятельство, которое в первые дни не интересовало и не смущало никого: человек, заранее приговоренный к веревке, был, повидимому, помешан.

Вслед за этой неожиданностью для тифлисских властей последовала другая, еще более неприятная, чем первая.

В мае месяце министр внутренних дел писал наместнику на Кавказе:

М., г., граф Илларион Иванович! Министерство иностранных дел письмом от 27 апреля с. г. за No42 сообщило мне, что за последние дни немецкая печать с особой страстностью обсуждает судьбу русского подданного Аршакова (он же Мирский и Тер-Петросян), привлеченного к ответственности в городе Тифлисе по делу о разбойном нападении на казенный денежный транспорт в 1907 году.

Радикальные органы «Форвертс» и «Франкфуртер Цейтунг» нападают при этом на немецкую полицию, выславшую Аршакова-Мирского в Россию, где он был передан русским властям. Нападки прессы на германское правительство не преминут усилиться, если Мирский будет приговорен к смертной казни.

Министерство внутренних дел опасается, что это обстоятельство может оказать неблагоприятное для русских интересов влияние в вопросе о высылке русских анархистов.

Пользуюсь случаем выразить вашему сиятельству уверение в совершенном моем почтении и истинной преданности.

П. СТОЛЫПИН.

Наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков ответил Столыпину: «Что касается опасения м-ва ин. д., что неминуемые, в случае осуждения Тер-Петросяна к смертной казни, нападки немецкой прессы на германское правительство могут ока-зать неблагоприятное для русских интересов влияние в вопросе о высылке анархистов, то соображение это мною будет принято во внимание при представлении на мою конфирмацию приговора военного суда о Тер-Петросяне».

В Метехском замке Камо оставался таким же, каким увезли его из Берлина. Он был то мрачным и неразговорчивым, то беспричинно смеялся, то удивлял служебный персонал своим спокойствием и неподвижностью, то внезапно начинал буйствовать. Пищи он не принимал и не замечал никого. Иногда им овладевал приступ бреда. Он кричал и ругался – ругался по-немецки, – очевидно уверенный, что находится еще в Моабите.

Для властей не оставалось никакого сомнения о том, что Камо – сумасшедший.

И тем не менее суд состоялся.

Когда в зал суда ввели подсудимого, председатель, взглянув на него, заинтересовался маленькой подробностью: у Камо на плече сидела птичка. Подсудимый косился на щегла и, улыбаясь ему, пытался прикоснуться щекой к птичьим перьям. Щегол, едва удерживая равновесие, с любопытством смотрел на необычайную для него обстановку.

– Петька, не дрейфь, – громко сказал щеглу подсудимый.

Молодой капитан генерального штаба – член суда, взглянул на щегла, улыбнулся, но, заметив строгие глаза генерала-председателя, смутился и покраснел.

– Подсудимый, подойдите ближе, – обратился генерал к Камо, который в это время весело разговаривал со щеглом.

– Петька, покажи им, как мы умеем летать, – сказал Камо и погладил птицу по головке.

Щегол клюнул его в щеку, вспорхнул, поднялся к самому потолку, скользнул крыльями по штукатурке, описал круг по залу и уселся на вытянутойруке Камо.

– Правильно, браво, Петька, мой верный товарищ, садись сюда. – И он указал на свое плечо.

Птица села на плечо Камо и снова клюнула его в щеку.

– Подсудимый, где вы достали эту птицу? – строго, как долженствует председателю военно-окружного суда, спросил генерал.

– В небе. Он летел и я летел. Мы встретились. А впрочем, моя птичка лучше вас всех. Правильно, Петька?

Петька опять клюнул его в щеку.

Так окончился допрос Камо, допрос, приведший судей к полному разочарованию и досаде. Кроме бессмысленного бреда суд не добился от подсудимого ничего. Камо был всецело поглощен щеглом и будто не слышал вопросов и не замечал судей.

Суд пришел к заключению, что в такой обстановке следствие невозможно, и потому решение суда гласило: дело слушанием отложить, а подсудимого подвергнуть длительному наблюдению в психиатрической лечебнице. Тем временем германская пресса, наверное, забудет о Камо, и казнь его уже не отразится на «русских интересах».