Каникулы

11. И СНИТСЯ НАМ

Пахом отнес топор и табуретку на место, отвязал нитку, выбросил ее в мусорное ведро. Лег на диван. В голове была пустота, только немного побаливала шишка, набитая обухом, закрыл глаза и заснул. На удивление, быстро.

… Какой-то маленький вокзальчик. Несколько скамеек в три ряда. Скамейки старые, деревянные. На своей Пахом прочел вырезанную ножичком надпись «Алька – шлюха». Он сидит в полудреме, прикрыв глаза. Наконец-то объявляют отправление его поезда. «Через пять минут поезд отправляется». Женский голос, но не молодой. Скорее всего, пенсионерка. Пахом поднимается, потягивается, идет к выходу. И уже взявшись за ручку, вспоминает, что забыл свою сумку. Хорошо, что вспомнил. А так бы уехал без вещей. Вот было бы здорово!

Возвращается назад к той скамейке, на которой дремал. Никакой сумки ни на скамейке, ни под скамейкой, ни рядом со скамейкой нет. Но он же хорошо помнит свою большую спортивную сумку. Вот здесь она стояла.

– Не видели тут большая спортивная сумка стояла, темно-синего цвета с красными лямками? – спрашивает он у женщины, всё лицо которой в сплошных глубоких морщинах, между которыми сетка морщинок поменьше. Глаза у нее блеклые.

У нее совершенно нет зубов, а протез сделать она не может, потому что для нее это дорого. Поэтому подбородок у нее очень маленький, а нижняя губа заходит под верхнюю. И когда она говорит, нижняя губа опускается и каждый раз заходит под верхнюю губу. И видно маленькое черное отверстие.

Она что-то шепелявит, но Пахом уже понимает, что она ничего не видела, и бросается к другой пассажирке. Толстая, старая, низкого роста.

– Вы тут не видели такой спортивной сумки? Синяя. И красные лямки. Она возле той скамейки должна была стоять. Может, кто-то подходил, забрал?

Удивленно глядят на него и отворачиваются, ничего не отвечая. Да что же это за люди такие? Ну, не видели вы, скажите, что не видели. Почему же обязательно нужно отворачиваться? Пахом пробежал всё помещение вокзальчика, заглядывая под каждую скамейку, даже за чугунные батареи заглянул, хотя сумка никак не могла попасть туда. Сумки нигде нет. Пахом еще раз обходит вокзальчик, теперь он смотрит под ноги пассажиров, а, может, спрятали и ногами прикрывают его сумку. Но опять ничего. Черт с ней, сумкой! Надо бежать, иначе он опоздает на поезд. Жалко, конечно, сумку, клёвая, прикидная сумка, она очень нравилась Пахому, и он с ней почти не расставался. На бегу Пахом вспоминает, что у него было в сумке, что он туда положил перед отъездом. Нет ли там чего-то такого, что терять ему никак нельзя, потеря чего обойдется ему немалой кровью? Мыльно-рыльное… Это не жалко. Тетрадки с конспектами и три библиотечных учебника. Он всегда брал с собой учебники на каникулы. Там же вся его одежда! Пахом глянул на себя. Да ведь он же совершенно голый, даже трусов не было на нем. Зачем он разделся на вокзале непонятно. Пахом прикрыл ладонями причинное место и воровато огляделся по сторонам. Но никто не обращал на него никакого внимания. Все были заняты своими делами. «Я что, блин, человек-невидимка? – удивленно подумал он. – Почему они не видят меня в упор? Они что здесь собрались все слепые? На вокзале сидят одни слепые? Это какие-то зомби! Только зомби не могут видеть голого человека на вокзале. Так, значит, он теперь остался не только без одежды, но и без документов и без билета! Его просто элементарно не пустят в поезд!» Пахом воровато огляделся по сторонам.

Вышел на перрон, всё так же прикрываясь ладошками и пугливо озираясь по сторонам. Вот сейчас все увидят его стыд и будут смеяться над ним. А кто-нибудь решит, что он из этих…Перрон был пуст. Его поезд уже отходил. Можно было, конечно, запрыгнуть на последний вагон. Пахом так уже проделывал несколько раз в той прошлой жизни. А дальше что? И куда он пойдет голый? Конечно, надо в ментовку. Объяснить, что и как. Другого выхода из этой ситуации Пахом не видел. Тем более, что никого он здесь не знает. Нужно пойти на вокзал и спросить у дежурного. Он повернулся и пошел к вокзалу. Дернул за массивную ручку. Дверь не шелохнулась. Что за черт? Может быть, он слабо потянул? Сейчас взяли моду устанавливать тяжеленые утепленные двери, который не всякий сможет и открыть, по крайней мере, дети и субтильные барышни уж точно не откроют. Потянул двери двумя руками, упираясь ногой в другую половинку двери. Как влитая! Никакого шевеления. Пахом поглядел налево-направо. Ни в одном окне не было света. Что это могло означать? Вокзал закончил работу, все служащие разошлись по домам. И все теперь закрыто? Между тем ночная прохлада дала о себе знать. Причем холодало как-то по-странному быстро. Еще минуту назад он совершенно не чувствовал никакого холода. Тело его покрылось гусиной кожей. Его трясло, как в лихорадке, а зубы выбивали нервную дробь. Хоть бы была густая шерсть, раз нет одежды, почему-то подумал он. Мерзли ноги на быстро холодеющем асфальте, и он переступал с ноги на ногу, но и это не спасало его, и переступание превратилось в танец. Подпрыгивал, приседал, начал делать небольшие круги, махая при этом руками над головой и издавая ухающие звуки, как будто он исполнял танец в первобытном племени. На какое-то время возвращалось тепло, но он тут же начинал мерзнуть еще сильнее, еще сильнее бил его озноб, еще громче клацали зубы. И это уже была не гусиная, а какая-то крокодилья кожа. Он провел рукой по телу, ощущая ладонью бугорки.

Потом что-то мягкое упало ему на щеку. Пахом провел ладонью, думая, что это какое-то насекомое или листик. Он хотел стряхнуть это со щеки. Но ничего не стряхнулось. С бездонного звездного неба, летели, медленно кружась, крупные снежинки. Они настолько были крупные, что можно было рассматривать их узор, у каждой свой. Бред какой-то! В начале июня какой может быть снег? Заметно потянуло холодом. Холод обжигал его тело, пробирался во внутрь, холодный воздух жег легкие. Усиливался ветер. Ему казалось, что кто-то жестокий и насмешливый льет на него ведро за ведром ледяную воду. И этот кто-то получал от этого удовольствие. Пахома так трясло, что руки и ноги, уже не подчиняясь ему, ходили ходуном. Руки непроизвольно подбрасывались, падали, разбрасывались в стороны, прижимались к груди. Он сделал несколько шагов и еле удержался на ногах. Такое бывает, когда идешь по кораблю во время большого шторма и тебя может бросить в любую сторону. Тело ему совершенно не подчинялось. «Наверно, так и наступает смерть, – с ужасом подумал Пахом. – Когда тело отказывается подчиняться твоим командам и живет само по себе». Он снова попробовал двигаться вперед, его качнуло, и он упал на четвереньки, как-то еще успев выбросить руки, иначе ударился бы лицом. Уже не снежинки, а хлопья валили с неба. Таких снежных хлопьев Пахому еще не доводилось видеть. Одно лишь утешало, что они были мягкие и не могли больно ударить. Пахом стал подниматься. Делал он это не спеша, потому что ноги отказывались ему служить. Каждое движение давалось большим усилием воли. Он беспрестанно заставлял себя. Но выпрямиться он не смог и стоял какое-то время с согнутой спиной и обвисшими руками, которые чуть-чуть не доставали до земли. Не мог он и поднять головы. Каким-то сверхусилием он заставил себя поднять голову, чтобы увидеть, что же творится вокруг. Делал он это медленно, маленькими-маленькими рывками. Тут же на глаза ему стали падать обжигающие снежинки, которые таяли на его лице и стекали на землю уже водой. Но все расплывалось у него перед глазами. Он широко раскрыл рот и завыл «ууу» протяжно и страшно, как воют волки зимними ночами, выйдя из леса на опушку, своим воем заставляя неметь от ужаса тех, кто его слышит. Его вой должна была слышать вся вселенная.

Рот его наполнился влагой от тающих снежинок. Он сплевывал, а затем вновь начинал выть. И снова рот полон прохладной чистой слюны. Он наклонял голову и сплевывал. Становилось легче. Уже так не трясло. И чем дальше и громче он выл, тем теплее ему становилось. Неужели волки воют потому, что хотят согреться зимними ночами? Тепло разливалось волнами по его телу. Даже ноги перестали чувствовать холод асфальта. Теперь уже легче дышалось, воздух не обжигал его легкие. «Это выход! Вот спасение!» – обрадовался Пахом. Ему стало весело. Он уже не казался себе самым несчастным человеком на свете. Да он уже и не был человеком. «Выть! Надо стать волком, ведь волки не мерзнут. Им не страшен никакой холод, потому что они умеют выть долгими зимними ночами, задрав вверх морды. Они не носят никакой одежды. И документов им не надо. Они живут и ночуют на снегу. Поэтому они такие сильные и бесстрашные. И поэтому их боятся и завидуют им. Они воют, едят теплое мясо и пьют горячую кровь своих жертв». Пахом выплюнул длинную слюну и снова задрал голову. Как хорошо, когда ты умеешь выть! Ты сильнее всех!

– Чего воешь-то? – донесся до него голос.

Но там же никого, кроме Бога, не может быть.

Пахом повернулся и увидел капитана Филиппова, который держал пустую пивную бутылку, перекидывая ее с руки на руку.