Каннибализм

Вступление

Читатели могут спросить меня: какую цель я преследовал, когда писал книгу на такую тему, как каннибализм? Ответ на этот вопрос, однако, довольно прост — слишком мало научных исследований на европейских языках посвящено этому. На свои запросы в Королевский антропологи­ческий институт Великобритании и Северной Ирландии я получил такой исчерпывающий ответ: «Нам ничего неизвестно о существовании вразумительной научной работы по проблеме каннибализма. Материалы на эту тему, к сожалению, разбросаны по многим книгам и периодическим изданиям». На мои просьбы об оказании помощи от Британского музея пришел такой ответ: на полках этой уникальной библиотеки с книжным фондом более 8 000 000 томов, которые, если поместить их одна за другой, покроют расстояние в восемьдесят миль, нет ни одной работы, посвященной такой обширной области антропологии, как каннибализм и человеческие жертвоприношения. В этом отношении отличились только немцы, но переводов этих книг на английский язык мне обнаружить не удалось. Поэтому в конечном итоге я решил заполнить этот зияющий пробел.

По своей природе человек — животное плотоядное. Он ест мясо. Либо в силу врожденного инстинкта, установившейся традиции, либо в силу собственного выбора около трех миллиардов населения Земли — мясоеды. В какой-то мере это не может не вызывать удивления — ведь в любой временной период потребление мяса значительно уступает общему объему потребления растительной пищи — овощей, кореньев, трав и т.д. Более того, совсем немногие овощи являются несъедобными как для человека, так и для животных.

На Земле едва ли найдутся виды живых существ, которых бы не попробовал человек. Можно даже сделать некий кулинарный экскурс. Мы поедаем бифштексы, бараньи отбивные, телячьи мозги, коровьи языки, бекон и ветчину, не говоря уже о многочисленных «деликатесах» из мяса диких животных — кенгуру, обезьяны и медведя. Как писал Редъярд Киплинг в своем «Благородном и щедром ките», человек ест все: «морских звезд и морских щук, камбалу, ската и его родню, скумбрию и извивающегося угря». Не избежал этого и сам кит — китовое мясо употребляют во всем мире, не говоря уже о дарах моря — многочисленных головоногих и моллюсках, которым от роду более 200 миллионов лет, чего, скорее всего, не знает рядовой потребитель.

Можно по пальцам перечесть тех птиц, которые не попались бы в силки или не были убиты из ружья, сварены и съедены, — от страуса-эму до жаворонка и канарейки. На самом деле страсть человека к плоти, к мясу, настолько неудержима, что он исследовал возможности потребления куда меньших по размерам существ, обнаружил, что попал на такую территорию, население которой по своему разнообразию многократно превосходит все его потребности.

Хорошо известно, что Иоанн Креститель выжил в безводной пустыне, питаясь исключительно саранчой и медом диких пчел. Он, однако, не был в этом первопроходцем — задолго до него миллионы людей на протяжении многих веков считали саранчу вполне пригодной в пищу, некоторые даже причисляли ее к изысканным деликатесам. Сто лет назад у королевы Мадагаскара Раваналоны был даже особый отряд слуг, которые ловили на полях саранчу, чтобы монаршая особа с высокими гостями в своем королевском дворце в Тананариве могла насладиться этим экзотическим яством. За три тысячи лет до этого царь Ассурбанипал в Ниневии угощал своих сотрапезников саранчой, зажаренной на палочках, и те с удовольствием поедали ее, как мы сегодня едим сосиски в гриле или приготовленный на углях шашлык.

Для подавляющего большинства людей, живущих в странах, где водится саранча, она составляет значительную часть их повседневного рациона. В Танганьике, например, у саранчи удаляют крылышки и ножки, а тельце жарят на сковородке или варят в масле. Кроме того, из сушеной саранчи приготовляют аппетитную кашу. В Северной Африке более эрудированные гурманы смешивают саранчу с мускатным орехом, добавляют соль и перец и из этой смеси варят суп. По вкусу жареную саранчу часто сравнивают с креветками, вареным яичным желтком, лесным орехом, мясом раков и даже черной икрой!

Но не только одну саранчу обнаружил человек на этой новой, малоизученной пока, обширной территории. В Конго жареные термиты продаются корзинами. Один известный английский дипломат, отведав жаренных в масле термитов, заявил, что ничего более восхитительного не едал. Другой сообщил, что местные жители сушат термитов, считающихся деликатесом, в железных горшочках, в которых жарят зерна кофе.

Муравьи тоже широко ценятся среди знатоков изысканной пищи, особенно так называемые «сахарные муравьи», распространенные в Центральной Австралии. Муравьи выбирают из своего числа только нескольких собратьев, которых все насильственно принимаются кормить, пока у тех не распухает брюшко, достигая размеров ягоды крыжовника. В их желудочке в основном находятся выжимки из различных растений, росяной мед некоторых растений. Когда австралийцы находят этих «избранников», они тут же хватают их пальцами за голову и высасывают содержимое желудочка досуха. Если поинтересоваться, что они при этом испытывают, то вам ответят: вкус резко контрастный — вначале это что-то вроде муравьиной кислоты, а потом, когда лопается мембрана, рот наполняется сладчайшим нежным медом.

В таких странах, как Индонезия, Малайзия, Мадагаскар и Конго, замечательным деликатесом считается пальмовый червь, который обитает в мягкой сердцевине пальмового дерева, и, по словам одного французского гурмана, «его по вкусу можно сравнить с куском жира каплуна, завернутым в нежную, прозрачную кожицу». Пальмовых червей в 2,5 см толщиной и длиной 5 см обычно готовят на слабом огне. Как следует разогрев, их посыпают хлебными крошками, перцем, молотым мускатным орехом, а перед употреблением непременно поливают апельсиновым или лимонным соком. Некоторые гурманы предпочитают есть их сырыми, а другие — зажаренными в масле.

К саранче, термитам, муравьям и пальмовым червям следует добавить гусениц и пауков, стрекоз, жуков и бабочек. Все они лишь небольшая часть громадного царства насекомых, пищевые ресурсы которого неисчерпаемы. В этот список можно внести растительную тлю и личинки ос. Один из специалистов около ста лет назад привел довольно интересное меню, которое хозяин составил для своего дорогого гостя, решив угостить его необычным деликатесом. Оно включало соус из лесных вшей, жареную камбалу, соус из жуков-щелкунов с бараниной, хрущи под соусом из куркумового корня, цветную капусту с гусеницами, а также моль к вину. Теперь это не назовешь экзотикой — жареных ос, например, регулярно подают к столу на обед в самых фешенебельных нью-йоркских ресторанах!

Но одно из блюд входило в совершенно иную категорию, и о нем мы до сих пор не упоминали. Но и его также следует включить в список, чтобы завершить любопытный каталог разнообразных мясных яств: речь идет о человеческой плоти.

Существует великое множество свидетельств того, что в самую далекую эпоху доисторический человек поедал мясо своих соплеменников. В 1927 году в китайской деревне Чукутен, в сорока километрах от Пекина, был найден зуб, и анатом Дэвидсон Блэк установил, что он принадлежал человеческому существу, близкому родственнику «Pithecanthropus epectus». До этого один голландский ученый обнаружил на Яве человека-обезьяну. В результате проведенных позднее раскопок были найдены кости и черепа около сорока современников «Pithecanthropus Pikinensis» Блэка вместе с образцами их оружия и инструментов.

Обгоревшие кости в очагах давали представление о методах приготовления пищи примитивным человеком. Некоторые из черепов были весьма странным образом вскрыты, из них был извлечен мозг, который был по-видимому съеден. Если этот первобытный пекинский человек был каннибалом, чему немало свидетельств, то его можно назвать просто «гурманом». Но ведь и пекинский человек, и человек-обезьяна с острова Ява жили почти 500 000 лет назад!

Неандерталец, живший в Центральной Европе около 220 000 лет назад, несомненно, был людоедом. Свидетельства раннего каннибализма можно обнаружить в пещерах и скалистых расщелинах французской провинции Дордонь, особенно в пещере Ле-Мустье, давшей название так называемой «мустьерской культуре», а также на древней стоянке первобытных людей в Хорватии в местечке Крапина. Человек-кроманьонец (от названия грота в Кро-Маньон во Франции), живший 75 000 лет назад, которого впервые ученые назвали «хомо сапиенс», иногда тоже лакомился мясом своих соплеменников, если судить по свидетельствам, обнаруженным в пещере Ориньяк возле Тулузы, откуда и происходит термин «ориньякская культура».

Человек эпохи мезолита и неолита, исторического периода от 10 000 до 2000 года до н.э., также придерживался традиции своих предков. Об этом говорят кости и черепа, обнаруженные в Швейцарии и других странах. Позже, на закате бронзового века, когда человек впервые приступил к обработке металла, он тоже время от времени поедал человеческую плоть. Доказательства этому можно найти в Австрии и других европейских странах.

Греческий историк Геродот, живший в V веке до н.э., в своих сочинениях описывал людоедскую практику среди обитателей острова Исса у побережья Далмации и у племен скифов-массагетов, включающую преднамеренное убийство стариков своего племени с целью употребления их мяса в пищу. Другой греческий историк, Страбон (64-63 г. до н.э. — 23-24 г. н.э.), за несколько лет до рождения Христа без всяких колебаний заявлял, что употребление в пищу человеческой плоти было весьма распространенным явлением в Ирландии, а святой Иероним четыре столетия спустя сообщал в своих трудах о существовании подобной практики в Шотландии, где разбойники, промышлявшие на границе, еще и пили кровь побежденных врагов. Во время войны между испанцами и арабами в IX веке испанки, разрезав на части, съели арабского вождя Саувара за то, что он уничтожил всех их мужчин. В конце XIII века семнадцатилетний юноша по имени Марко Поло (1254—1324 гг.) отправился из родной Венеции в далекое путешествие, которое продолжалось целых двадцать четыре года. Он посетил Дальний Восток и, в частности, Китай. Поло и вслед за ним другие путешественники подтвердили, что действительно во многих китайских и тибетских племенах люди поедали мясо своих соплеменников.

В 1564 году турки одержали верх над польским военачальником Вишневецким. Они вырвали у него из груди сердце и съели его. В XVI веке во многих европейских странах палачи получали право распоряжаться не только кровью, но и частями тела своих жертв и употреблять их по своему усмотрению. Богемское племя «зингаров», по словам его вождя, сохранило традицию поедать человеческое мясо даже в XVIII веке, причем особыми деликатесами считались сырые или зажаренные уши, ладони рук, подошвы и икры ног и щеки. Вождь получал особую привилегию — он отрубал своим пленникам голову и пил еще теплую кровь, струящуюся из вен и артерий. Даже в XIX веке китайский палач вполне мог съесть сердце или мозги своей жертвы.

Все эти сведения, конечно, получены большей частью из сочинений древних историков, от путешественников, которые привозили с собой из дальних стран эти диковинные рассказы, от солдат, которым пришлось воевать на чужбине. К ним можно добавить случаи поедания человеческой плоти из-за сильного голода в осажденных противником городах или при кораблекрушениях. Подобные примеры можно приводить бесконечно, и большая их часть вполне достоверна. Лишь сравнительно недавно ученые начали глубоко изучать этот вопрос, анализировать существующие доказательства с научной точки зрения.

Во многих случаях этим занимались сами путешественники. Они пользовались в своих изысканиях сведениями, предоставляемыми другими путешественниками, побывавшими в разных странах мира, а также рассказами миссионеров, которых где только ни встретишь. Исследователи «черного континента» — Африки — или южно-американских джунглей, островов Полинезии и Меланезии, ученые, изучающие фольклор, сумевшие овладеть местным языком или наречием, записывали истории и легенды примитивных народов, таких, например, как индейцы «кваки-утль», живущие на северном побережье Тихого океана.

В результате в XIX и XX веках была собрана громадная информация, в которой прежде всего поражает разнообразие добытых сведений. За исключением Европы, вследствие установления там общепринятого социального порядка, как выяснилось, практика употребления в пищу человеческого мяса существовала во всех частях света.

В Конго, например, рабов специально усиленно кормили, чтобы они выглядели наиболее упитанными — они тогда дороже стоили на невольничьих рынках. В Нигерии тела жертв расчленялись во время торжественных церемоний, а куски их мяса поглощались на местах поклонения. На островах Фиджи в Океании вожди племен перед тем, как при­ступить к людоедскому пиршеству, стриглись наголо. Молодые матери племени шавантес в Уругвае часто съедали нескольких из своих многочисленных детей. В Западной Африке существовала особая секта, получившая название «Общество леопардов». Ее члены, одетые в шкуры леопарда, охотились на людей. Нагоняя их, перегрызали им горло, а потом во время торжественной церемонии съедали.

В некоторых районах Австралии перед поеданием коптили своих жертв. Кое-где существовал обычай оставлять тела для гниения, а потом любители тухлинки лакомились ими. В других южно-американских племенах трупы сжигались, их прах смешивался со специальной жидкостью, которую выпивали. Отдельные африканские племена продавали трупы своих соплеменников в соседние поселения, которые страдали от недостатка пищи. В одном южноамериканском племени детей вскармливали мясом плененных женщин, и такие припасы постоянно возобновлялись по мере необходимости. Вариаций здесь уйма.

Практика употребления в пищу человеческого мяса фактически существовала в той или иной степени повсюду в мире. От южных морей до Ванкувера, от Вест-Индии до Ист-Индии, в Полинезии, Меланезии, Австралии и Новой Зеландии, Северной, Восточной, Западной и Центральной Африке, на всей территории Южной Америки — повсюду можно обнаружить свидетельства каннибализма даже в наши дни.

Антропологи старой школы использовали для обозначения подобной практики людоедства термин «антропофагия», греческое составное слово — «anthropos» (человек) и «phagein» (есть, потреблять). Но гораздо более известен термин «каннибализм». Это измененное слово «canib» — так называлось одно индейское племя, в котором испанские конкистадоры впервые наблюдали подобный странный обычай. На эту тему за последние сто лет было немало написано различными антропологами, особенно американскими. Может, из-за обилия материала их теории сильно отличаются друг от друга, но все равно вызывают большой интерес. Вот, например, что писал по этому поводу американский антрополог доктор Спайер:

«Примитивные люди в своем мышлении так часто объединяли людей с животными, что, по-видимому, человеческое мясо для них не очень сильно отличалось от других продуктов питания. Вероятно, в те времена не существовало инстинктивного отвращения к нему. Ужас перед подобной практикой, вызываемый как у цивилизованных, так и у некоторых примитивных народов, объяснялся скорее условностями, такими, например, как отвращение к пище, считающейся неортодоксальной, нечистой, непригодной для по­требления, что, например, наблюдается в семитских племенах, которые не едят свинины. Подобное отвращение — это глубокое эмоциональное состояние, не продиктованное никакой биологической необходимостью».

С другой стороны, доктор Эрик Миллер с не меньшей достоверностью говорит о диаметрально противоположном:

«Если такой обычай возник в определенном регионе из-за голода или же диетических потребностей, для преодоления инстинктивного отвращения к каннибализму и его превращения в обычную практику требовался какой-то дополнительный стимул идеологического либо эмоционального порядка».

Хотя доктор Миллер и указал на еще одну причину каннибализма кроме голода, на наш взгляд, существуют по крайней мере два или даже три взаимосвязанных мотива, определяющих существование: диетический, магический и религиозный.

Если говорить в широком смысле, то все антропологи согласны в одном: каннибализм существует как давний аспект общественно-социальной жизни общины: в какой бы части мира она ни находилась, он обязательно проявляется в одной из своих нескольких форм: может быть связан с религиозными церемониями; может приобретать магическое значение; может быть следствием временной, весьма нежелательной нехватки зерновых и овощей в повседневной диете человека, что, вполне вероятно, привело к первым единичным экспериментам с человеческой плотью как продуктом питания. Но стань он массовым, то мог бы наверняка привести к настоящей катастрофе, ибо почти повсеместно было отмечено одно поразительное явление: стоит кому-то только попробовать человеческого мяса, как у него возникает неутолимая потребность в нем, подобная постоянному сексуальному голоду, и теперь уже мясо никакого животного не может его заменить. Такое людоедское обжорство постоянно усиливается.

Первые две причины возникновения каннибализма тесно связаны между собой, ибо религия, магия и суеверия накрепко связаны между собой в примитивном обществе. Однако существует и определенная связь между ними и третьим, наиболее отвратительным мотивом — неистовой страстью к человеческому мясу. Стоит только привести религиозную, магическую или какую-либо другую «важную» причину для оправдания пожирания человеческой плоти, как спрос на нее начнет стремительно расти. А спрос, как известно, порождает предложение.

Чрезвычайно интересно — если только читателю не претит патологический аспект избранной нами темы — отметить некоторые причины, побуждающие различные племена прибегать к каннибализму. Например, члены отдельных африканских и австралийских племен пожирают своих умерших родственников, считая, что это самый хороший способ «захоронения». Целая группа племен на севере Тихоокеанского побережья поедала человеческое мясо на тщательно разработанных церемониях, призванных установить добрые отношения со своими богами. Племя овимбунду в Юго-Западной Африке устраивало людоедское пиршество, чтобы обеспечить тем самым удачу каравану, отправляющемуся в дальний путь.

Племя багесу в бывшей Уганде устраивало каннибальские празднества в честь недавно умерших близких, на которых съедали их трупы. Кроме того, широкое распространение повсюду получила практика поедания человеческой плоти как акта мести. Легко понять, какое громадное удовлетворение получали победители, пожирая труп поверженного врага. В Африке, особенно в южной ее части, среди племен алленга и фанге в Габоне, как и в Меланезии, победители съедали тело врага целиком либо какую-то определенную часть. В некоторых случаях человека методически расчленяли, отсекая ему то ногу, то руку, которые тут же на глазах содрогающейся полуживой жертвы жарили на огне и съедали. Это было проявлением самого глубокого презрения.

Племя батак практиковало каннибализм как вид самого сурового наказания, которое назначалось за такое преступление, как измена или прелюбодеяние с женой вождя, что в их глазах было одно и то же. Здесь мы сталкиваемся с любопытным отзвуком крылатого выражения «не сыпь мне соль на раны». Близким родственникам преступника предписывалось принести достаточное количество соли и извести для обработки тела жертвы до начала ужасной трапезы. Их присутствие на церемонии было обязательным. Скорее всего, это было довольно примитивным способом избежать вражды между семьями пострадавшего и преступника, труп которого съедали также и его родственники. Кроме того, считалось, что, съев тело преступившего закон, соплеменники избавлялись навсегда от его призрака, который в противном случае мог бы постоянно возвращаться в деревню и, возможно, осуществить свое возмездие.

Гораздо более сложными и в силу этого гораздо более интересными кажутся нам религиозные божественные и магические причины возникновения каннибализма, с которыми связано множество самых разнообразных легенд, превращающихся подчас в определенного рода мифологию.

Самое главное и самое универсальное в этих религиозно-магических поверьях заключается в том, что, по убеждению этих людей, человек, который съел хотя бы часть тела другого представителя человеческой расы, приобретает те или иные его качества. Это переход «душевной субстанции», или «жизненной силы», от одного к другому, от мертвого к живому. Тот воин, который съедал сердце поверженного в битве врага, таким образом получал новую дозу отваги. А если на месте жертвы оказывался бесстрашный, доблестный воин — тем большую! Мальчиков в одном австралийском племени принуждали съедать часть трупа отца, считая, что таким образом им передавалась его воинская отвага и смелость. Это помогало стать также опытным следопытом или даже вождем.

Существует множество вариантов переда­чи «душевной субстанции» от мертвых к живым. Иногда выпивают кровь мертвого, лучше еще теплую. Воины как примитивных так и болев развитых племен довольствовались тем, что слизывали кровь со своего копья, поразившего насмерть врага, или же, что более утонченно, вкушали трапезу после битвы, не отмывая руки от крови. У племен майори существовал другой обычай — они съедали глаза побежденных на поле брани врагов.

Считалось, что заимствование у врага «жизненной силы» увеличивает способность к деторождению, и среди многих племен главным условием заключения брака была успешная вылазка за черепами, совершаемая женихом в одиночестве. Наиважнейший вопрос плодородия, будь то зачатие детей или сбор урожая зерна или плодов, всегда ассоциировался у примитивных племен с представлениями о крови, этой «жизненной силе». Среди них существовал обычай осыпать возвратившегося с победой из похода за черепами воина зерном. Это, по их мнению, способствовало укреплению плодовитости человека и плодородию его семени. На более приземленном уровне во многих регионах существовала несколько иная практика каннибализма. Больной человек съедал у умершего здорового соплеменника ту часть тела, которая, по его мнению, вызывала у него самого болезнь.

В племенах жумана и кобена в бассейне Амазонки, как и в индийских племенах Бихора, благоговейно поедались трупы наиболее почитаемых родственников в надежде, что к живым перейдут все их положительные качества.

В Мексике, по-видимому, священные ритуалы достигли наивысшей степени сложности. Человеческая плоть считалась единственно приемлемой для их главных богов пищей. Только ею можно было умилостивить их. Человеческие жертвы тщательно отбирались, и затем их рассматривали как представителей таких всемогущих богов, как Кецалкоатль и Тескатлипока. В ходе скрупулезно разработанных ритуальных церемоний «избранников» приносили в жертву богам, а всем присутствующим предлагали отведать кусочек их тела, чтобы тем самым причаститься к богам.

Если такие церемонии тщательно разрабатывались, то суть разнообразных табу становилась все более неясной, все более запутанной. Это неизбежно — одно табу неизменно порождает другое. Например, у некото­рых племен после удачного похода с целью захвата жертв для ритуальных празднеств ближайшие родственники победоносных воинов на них не приглашались; в других, напротив, всем заправлял удачливый воин и члены его семьи. В иных случаях трапеза проходила без участия ратника или же на нее не допускались женщины и дети. Следует отметить в этой связи, что когда, например, убивали человека из-за мести, то членов семьи, организовавших такой акт, звали на ритуальную еду. На самом деле не существует предела для извилистого мыслительного процесса так называемого «простого дикаря». В этом мы еще не раз убедимся.

Так кто же такие каннибалы и откуда пошло это название?

Глава первая Христофор Колумб — открыватель каннибалов

Ранним утром в пятницу, 3 августа 1492 года, в восемь часов утра, у отмели Сатес, лежащей у слияния двух рек — Одьеля и Рио-Тинто, — на мелких волнах плавно покачивались озаренные кроваво-красным восходом три парусника — «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта», — которым было суждено проложить первый в истории человечества маршрут в Новый Свет и покрыть себя неувядаемой славой.

Христофор Колумб, этот энергичный, неутомимый генуэзец, был главным организатором и руководителем первой экспедиции к берегам тогда еще неизвестной Америки.

У «Санта-Марии» и «Пинты» при выходе из Палоса были паруса прямоугольной формы, а у «Ниньи» — косые. На Канарских островах Колумб распорядился заменить их на прямые, так как они были гораздо прочнее и ими было легче управлять. Со стороны эти корабли выглядели довольно величественными. Алые борта выше ватерлинии, на парусах красовались геральдические фигуры и кресты, а в торжественных случаях на мачтах поднимался королевский штандарт — внушительных размеров полотнище с гербом Кастилии и Леона, на котором в шахматном порядке располагались башни и свирепые львы. При входе в чужеземные порты и при высадке на новооткрытых землях вверх взлетал красивый вымпел с литерами «F» и «Y», инициалами главных организаторов далекого опасного путешествия к неизвестным берегам — короля Фердинанда II Арагонского и его супруги Изабеллы. На кораблях было несколько бомбард — небольших пушек, стреляющих каменными ядрами, и фальконетов — двуствольных пищалей, а на случай ближнего боя — аркебузы и арбалеты. Порохом запаслись в изрядном количестве, равно как и свинцовыми пулями.

Такие корабли, как писал Колумб, были весьма пригодны для подобного дела, то есть для великих географических открытий. Но таковыми они, разумеется, могли быть лишь в умелых руках, а вахту на них несли отличные мореходы, сведущие кормчие смело вели их к далекой Вест-Индии. Среди капитанов, конечно, выделялся Христофор Колумб, адмирал, вице-король пока еще не открытых земель, чрезвычайный посол Испании, ее Королевских Величеств, к государям Востока.

Корабли шли на запад, подгоняемые попутным резвым ветром, необычайно быстро: случалось, за сутки они пробегали по 60 лиг (около 150 морских миль).

2 октября 1492 года в два часа пополудни впередсмотрящий Родриго Бермехо прокричал капитану «Пинты» Мартину Алонсо Пинтсону: «Terra! Terra!» («Земля! Земля!»). Теперь все увидели далекий холмик на неведомом берегу. В Европе, старой Европе, только загорался день. Не спеша, лениво просыпались в своих кроватях люди, шли в храм, к ранним заутреням и мессам, но никто изжителей континента еще не ведал, что уже открыта земля Нового Света!

Это был остров Гуанахани, который адмирал в ходе торжественной церемонии переименовал, дав ему другое, христианское название — Сан-Сальвадор, остров Святого Спасителя.

По расчетам адмирала, где-то поблизости должен был находиться остров Сипанго, за которым лежала страна Великого Хана.

В среду, 24 октября 1492 года, адмирал, круто повернув, устремился к острову Куба. Три дня спустя перед наступлением темной тропической ночи корабли Колумба подошли к большой земле и бросили якоря у дивных берегов. В море стекала широкая бурная река, а в ее долине росли пальмы с огромными листьями и множество деревьев с неведомыми плодами. То была Куба.

Куба... Громадный остров, протянувшийся на сотни миль. Теперь адмирал не сомневался — он наконец дошел до владений Великого Хана. Как же эта страна не похожа на Китай, северные земли империи Великого Хана, — здесь совсем другой ландшафт, чем на острове Сипанго или в Индии. Сам могущественный король, по убеждению Колумба, правит страной из глубинки, лежащей в четырех днях пути от места стоянки испанских кораблей.

23 ноября 1492 года до Христофора Колумба доходят первые сведения о существовании в этих местах странных людей. Он в своем дневнике делает следующую запись: «Эти дикари называются «caniba», их здесь все ужасно боятся, они свирепы, вооружены до зубов и пожирают каждого, кто попадается им на пути... Их называют «caniba», а на эспаньоле — «cakib». Это настоящие сорвиголовы, они здесь бродят по многим островам и поедают всех людей, которые подвернутся им под руку...»

Таким образом, слово «каннибал» происходит от аравакского «caniba», или «cakiba», — так называли себя индейцы-карибы Малых Антильских островов, что на их языке означало «смелый, бесстрашный».

Итак, Колумба по праву можно считать не только первооткрывателем Америки, но и человеком, открывшим слово «каннибал». В «Журнале путешествия» Бартоломео-де-лас-Касас под датой воскресенье, 4 ноября 1492 года, оставляет запись, что адмирал, который несколько дней назад подошел к северным берегам острова Куба, в своем дневнике, ссылаясь на показания своих переводчиков, записал: «Там, дальше к востоку, живут одноглазые люди, а другие, с собачьими мордами, едят людей». Пока еще слова «каннибал» мы не находим. Скорее всего, эти два фантастических народа навеяны географическими античными познаниями. «Одноглазые» и «собакоголовые» включены в список чудовищных человеческих рас, который кочевал почти в неизмененном виде из сочинений Плиния и Солина в трактаты святого Августина, а затем и в «Книги этимологии» Исидора Севильского. У последнего «циклопы» следуют сразу за «собакоголовыми».

Человек с собачьей головой и циклоп открывают серию из двадцати одной виньетки, выгравированной на дереве, на которых запечатлены все народы-монстры, существовавшие на Земле. Эта серия украшает «Универсальную хронику» Гартмана Цеделя, которая вышла в Нюрнберге в 1493 году. Там же приводятся имена самых важных авторитетов в этой области: «Plinius, Augustinus und Ysidopus», то есть неразлучная троица — Плиний, святой Августин и Исидор Севильский.

Совершенно очевидно, что Колумб с помощью «своего научного мышления» по-своему перевел на родной язык те оскорбления, которыми осыпали мирные араваки своих кровожадных соседей-людоедов. У этих чудовищ, пожирающих людей, должны быть собачьи головы — недаром об этом заявлял сам Плиний!

Интересно отметить, что в «Дневнике» Колумба слово «cynocephale» («собакоголовый») предшествует слову «connibale». Оно впервые появляется только через несколько страниц, под датой 23 ноября 1492 года. Аналогичность контекста с записью от 4 ноября позволяет нам в каннибале видеть точный эквивалент собакоголового. По-прежнему ассоциируемые с циклопами, эти странные люди внушают всем отчаянный страх из-за их свирепого аппетита к человеческой плоти. В это время корабли Колумба находятся на широте Моа-Гранде, и адмирал продолжает свое каботажное плавание по направлению к острову Гаити. 26 ноября происходит странная метаморфоза: в силу какой-то необъяснимой телепатии «caniba», или «caniwa», эти люди с собачьими мордами, вдруг неожиданно отождествляются с циклопами. Две расы человеческих чудовищ, которые одна за другой появляются у Исидора Севильского и в «Хронике» Гартмана Цеделя, теперь сливаются в одну и становятся одним монстром-циклопом с собачьей мордой.

В силу эффекта простого совпадения корни слов вдруг перепутываются, вызывая взаимное проникновение друг в друга лавины образов. В слове «cannibale», или, если быть точнее, «canibale», Колумб ошибочно распознал корень — cards (по-латыни «собака»), отсюда — циклоп с собачьей мордой. Но в понедельник, 26 ноября 1492 года, путаница усиливается. Обогащенное первым «собачьим корнем», слово «canibale» через усечение конечного звука вызывает в воображении образ Великого Хана Тартарии. Такая вполне понятная «аллюзия» объясняется логикой мышления Колумба, который уверен, что движется к западному побережью Азии. Кроме того, чуть позже он перепутает туземное название острова Сивао (или Гаити) с названием островов Японии Сипанго, которые он ожидает вот-вот увидеть. Поэтому адмирал, который в глубине души все же сомневался в существовании циклопов с собачьими мордами, теперь решительным образом воспринимает и вторую этимологическую аллюзию, гораздо более привлекательную для него. По его мнению, каннибалы живут во владениях Великого Хана. Такая запись появляется в его «Дневнике» под датой 24 декабря 1492 года.

Вдруг он осознает растущую опасность со стороны антропофагов с собачьими головами. Еще 11 декабря, когда его каравелла шла по-прежнему на восток вдоль северного по­бережья Эспаньолы, Колумб вновь возвращается к своей навязчивой идее, находя ответ, показавшийся ему наиболее рациональным.

Когда чуть позже ему показывают несчастного индейца, у которого недоставало «куска тела», адмирал решительно отказывается видеть в этом ужасное свидетельство чудовищной прожорливости людоедов. Отказываясь верить в каннибализм, Колумб тем не менее упрямо цепляется за это слово, так как оно, по его разумению, должно открыть ему путь к чудесам Азии. Прошел еще месяц каботажного плавания у берегов Эспаньолы, и вот 16 января 1493 года адмирал отдает приказ возвращаться на родину, в Испанию. Гипотеза о существовании Великого Хана, таким образом, не подтвердилась, хотя версия о людях с собачьими мордами, при всей ее невероятности, еще сохраняла тень правдоподобия. Как бы там ни было, но Колумбу во время первого путешествия так и не удалось встретиться с истинными «карибами-людоедами», о которых рассказывали араваки.

Ему приведется столкнуться с ними только два года спустя, во время своего второго путешествия через океан, когда он, высадившись справа от острова Доминики на Малые Антильские острова, обнаружил в одной деревне на Гваделупе, покинутой незадолго до этого всем населением, нетронутые яства людоедского пиршества. Вся эта леденящая душу сцена с подробными деталями изложена в приподнято-назидательном тоне в первой из восьми «Декад» Пьерра Мартира д'Агиейры, знаменитого итальянского гуманиста, живущего при испанском королевском дворе, члена совета обеих Индий, который в силу своих служебных обязанностей получал все материалы из первых рук для составления своей хроники великих географических открытий. Нарисованная им картина людоедского празднества на Гваделупе, — воображаемая сцена, на которой нет ни одного живого актера, — вся заполнена лишь расчлененными трупами: отрубленные руки и ноги, человеческое мясо в сосудах вперемешку с мясом попугая, только что отрезанная голова подвешена на шесте — с нее еще сочится свежая теплая кровь. Этот кошмар сыграл свою роль — он надолго обеспечил каннибалам рекламу. По всей Европе то и дело менялся их образ, и даже если в скором времени исчезла легенда об их собачьих головах, то чудовищное меню и леденящее душу застолье вряд ли могли компенсировать их столь слабую гуманизацию.

Глава вторая Агнец милосердия

Хочу надеяться, что у читателя, ознакомившегося с первой главой моей книги, не сложилось впечатления, что принесение человеческих жертв и поедание пленников было распространенным явлением только среди американских индейцев. Всего сто или даже пятьдесят лет назад в сотнях туземных общин, раскинувшихся на территории Африки, к югу от Сахары, в Юго-Восточной Азии, Малайзии, Индонезии и Океании, существовал обычай, правда, в узком масштабе, принесения в жертву пленников и распределения между присутствующими на ритуале кусочков их мертвых тел. К тому же есть все основания считать, что употребление человеческой плоти на священных празднествах было важным аспектом местных традиционных культур до возникновения государств в Месопотамии, Египте, Индии, Китае или в Европе.

Во всех этих регионах существовал ритуал принесения в жертву людей, но их довольно редко съедали. В таких авторитетных римских источниках, как труды Цезаря, Тацита и Плутарха, утверждается, что принесение в жертву пленников было широко распространенной практикой у так называемых «варварских народов», живших на границах греко-римского мира. Греки и римляне периода поздней классической античности считали принесение любой человеческой жертвы делом аморальным и искренне негодовали по поводу того, что честные солдаты должны лишаться жизни ради культов, царивших у таких «нецивилизованных народов», как бритты, галлы, кельты и тевтоны. Во времена Гомера сами греки не чурались убийства небольшого числа пленников, чтобы умилостивить своих богов.

Во время Троянской войны, например, ее легендарный герой Ахилл бросил в погребальный костер своего соратника Патрокла двенадцать захваченных в плен троянцев. Позже, во время крупного морского сражения при Саламине в 480 году до н.э. между греками и персами, греческий командующий Фемистокл приказал принести в жертву трех захваченных накануне персов, чтобы обеспечить себе победу. Римляне тоже прибегали к человеческим жертвам. Около 226 года до н.э. они закопали заживо двух греков и двух галлов, чтобы не дать исполниться пророчеству о том, что в скором времени галлы с греками овладеют Римом. Подобные инциденты случались и позже, в 216 и 104 гг. до н.э. Даже вымуштрованные римские войска робели при первых столкновениях с кельтами, которые шли в бой, распевая магические гимны, и, сорвав с себя все одежды, совершенно голые устремлялись на римлян. Существование кельтского культа «отсеченной головы» еще в доримской Европе «железного века» наводит на мысль, что чернокожие и индейцы в современной Америке — не единственные наследники «охотников за черепами». Воины-кельты, бросив отрубленные головы своих врагов в боевые колесницы, везли их домой, где насаживали на высокие шесты. На юге Франции кельты демонстрировали черепа в специальных нишах, вырубленных в скальном монолите. Вражеские черепа украшали кельтские горные форты и главные ворота перед их городами и поселениями. Нам известно, что человеческие жертвоприношения играли важную роль в кельтском религиозном ритуале и эта процедура осуществлялась под присмотром особой касты жрецов, получившей название друидов. Кельты предпочитали сжигать людей на кострах, для чего изготовляли плетеные корзины из ивняка в рост человека, заталкивали в нее жертву и поджигали прутья. Иногда жертв потрошили, чтобы друиды по исходящим паром внутренностям могли предсказать будущее, или их закалывали кинжалом в спину и, после того как человек в страшной агонии умрет, по положению его скорченных членов жрецы проводили ту же процедуру. Геродот сообщает еще об одном знаменитом народе — «охотниках за черепами»: о скифах, живших в низовьях Дуная и на берегах Черного моря. Они регулярно приносили в жертву каждого сотого из захваченных на поле брани вражеских воинов.

Как утверждает профессор Игнас Гельб из Чикагского университета, пленников часто приносили в жертву в храмах. В табличке из Лагаша, составленной около 2500 года до н.э., говорится, что тысячи вражеских трупов обычно складывались в большие пирамиды. Захваченных в плен воинов часто приносили в жертву и в древнем Китае.

Библейский рассказ об Аврааме и его сыне Исааке указывает нам на принятие древними иудеями идеи человеческого жертвоприношения. Аврааму чудится, что он слышит, как Бог требует убить его сына, и он идет на такое убийство, и лишь в последний момент его руку с ножом отводит ангел. В жертву приносится запутавшийся в зарослях баран.

В ранних брахманских священных писаниях заметен все возрастающий интерес к человеческим жертвоприношениям. Их богиня смерти Кали удивительно похожа на кровожадных божеств ацтеков. В «Калика пурана» — «Священной книге Кали» — она представлена в виде ужасной, отвратительной женской фигуры, обвешанной гирляндами человеческих черепов, испачканная человеческой кровью, с черепом в одной руке и мечом в другой. В этой книге приводятся в мельчайших подробностях все тончайшие инструкции в отношении обряда предания людей ритуальной смерти.

Одной из самых стойких форм приношения человеческих жертв в государствах и империях древнего мира, по-видимому, следует считать массовое убийство на похоронах вождей и императоров их жен, слуг и телохранителей. Скифы, например, убивали всех царских поваров, конюхов и слуг. Умертвляли всех прекрасных холеных лошадей вместе с юными наездниками, чтобы они могли ездить на них в потустороннем мире. Следы принесения в жертву царских слуг были обнаружены в древних египетских гробницах в Абидосе и погребениях шумерских царей в Уре. Обряд принесения в жертву слуг преследовал двойную цель. Во-первых, правитель забирал с собой в могилу весь двор, чтобы и там сохранить тот стиль, к которому привык в этой жизни. Но за этим стояла и другая, куда более прозаическая причина. Непременная смерть его жен, слуг и телохранителей после его кончины вселяла уверенность в сюзерена, что его ближайшее окружение будет ценить его жизнь дороже своей и в таком случае ничто не угрожает его безопасности, никто не осмелится организовать заговор с целью его смещения с трона. В Китае в конце II тысячелетия до н.э., вероятно, было совершено множество таких человеческих жертвоприношений. Тысячи людей убивали на каждых похоронах императора. Такой практике, наравне с принесением в жертву пленников, был положен конец во время правления в стране династии Чу (1023—257 гг. до н.э.). При династии Чин живых людей и животных заменили глиняные изваяния. Когда в 210 году до н.э. скончался первый император объединенного Китая Чи-Ши-Гуань, по этому печальному случаю было изготовлено 6000 керамических статуй в натуральную величину его пехотинцев и кавалеристов на конях, которые были захоронены в подземелье размером с нынешнее футбольное поле, рядом с гробницей усопшего императора.

В таком беглом обзоре практики человеческих жертвоприношений в Старом Свете поражает одно — они очень редко сопровождались поеданием человеческой плоти. Мы не располагаем никакими, даже косвенными, доказательствами того, что существовала определенная государственная, жреческая или военная система, занимавшаяся распределе­нием частиц человеческих тел при принесе­нии людей в жертву. Павсаний Лидийский утверждает, что галлы под командованием Комбютиса и Орестория уничтожили все мужское население в Каллиасе, они пили их кровь и ели их плоть. Подобные обвинения выдвигались против татар и монголов, но такие сведения, скорее всего, лишь свидетельства обычных жестокостей на войне, а не этнографические описания ужасных каннибальских культов, которые, например, царили у ацтеков. Сообщения о случаях каннибализма в Египте, Индии, Китае обычно связываются либо с приготовлением экзотических блюд для пресыщенных представителей высшего общества, либо с наступлением голода, когда бедняки были просто вынуждены съедать друг друга. В Европе послеримского периода каннибализм считался тягчайшим преступлением и на него могли отважиться только ведьмы, оборотни и вампиры.

Возвращаясь снова к проблеме каннибализма, необходимо рассмотреть ее с точки зрения теории морального прогресса. Многим из нас гораздо приятнее считать, что ацтеки так и остались каннибалами из-за того, что их нравственность находилась на очень низком уровне и определялась инстинктами, а в странах Старого Света существовало строгое табу на употребление в пищу человеческой плоти, ибо там моральный уровень населения постоянно и неуклонно возрастал с прогрессом цивилизации. Думается, что такие представления можно объяснить либо провинциальным взглядом на многие вещи, либо откровенным лицемерием. Ни запрет на каннибализм в Старом Свете, ни снижение числа человеческих жертвоприношений в нем не оказали ни малейшего влияния на скорость, с которой государства и империи в этом мире уничтожали население друг друга. Всем известно, что количество войн с доисторических времен неуклонно росло и рекордное число жертв в результате возникших военных конфликтов как раз приходится на те страны, где главенствующей является религия христианства. Горы трупов, оставленные гнить на полях сражений, ничем не отличаются от расчлененных трупов для каннибалистских празднеств. Сегодня, когда еще вполне реальна угроза третьей мировой войны, нельзя свысока глядеть на примитивных ацтеков. В наш ядерный век мир выживает только потому, что каждая из враждующих сторон убеждена, что нравственные стандарты другой гораздо ниже, и она не позволит себе ответить ударом на первый удар. Но те, кто переживет ядерный кошмар, не смогут даже похоронить мертвых, не говоря уже о том, чтобы есть их.

Видится два условия, определяющих издержки или выгоды каннибализма на ранней стадии формирования государства. Прежде всего, это использование вражеских солдат в качестве производителей продуктов питания, а не в качестве источника мяса как такового. Игнас Гельб, говоря о государственной эволюции в Месопотамии, указывает, что вначале мужчин убивали либо на поле боя, либо во время ритуальных церемоний и лишь пленные женщины и дети пополняли армию рабского труда. Это говорило о том, что гораздо легче поддерживать порядок среди чужестранок и их детей, чем среди недисциплинированных пленников-мужчин. Но по мере роста могущества государственного аппарата военнопленных клеймили, связывали веревками и держали в колодках. Позже их, однако, освобождали, размещали на новых землях или даже использовали для особых надобностей правителей — например многие из них становились телохранителями, наемниками или же воинами в «летучих» отрядах.

Изменение статуса пленника — это главный фактор при создании второго по важности источника дешевой производительной рабочей силы в Месопотамии.

Гельб подчеркивает, что пленники в Месопотамии, Индии или Китае не были рабами, а скорее — более или менее свободными крестьянами, которых расселяли по территории всего государства. Таким государственным системам Старого Света было гораздо выгоднее использовать домашних животных для получения мяса и молока, чем плоти пленников. Сельскохозяйственные рабочие ценились куда выше «пушечного мяса». Домашние животные позволяли увеличить производство, существенно расширить производственную базу государств и империй Старого Света, достичь такого уровня экономики, который не снился древним ацтекам, во многом полагавшимся на каннибализм.

Второй аспект при подсчете издержек и выгод от каннибализма носит скорее политический, чем экономический характер, хотя в конечном итоге все сводится к поддержанию приемлемых условий жизни для все возрастающего населения, интенсификации производства и уменьшению экологического урона. Государства формировались из сельских об­щин в результате появления все большего числа способных руководителей, умело занимавшихся экономическим перераспределением, а также благодаря ведению локальных войн. Первые короли, такие, как Сигурд Щедрый, намеренно пропагандировали образ «великого кормильца», и подобным лозунгом «сильные мира сего» всегда подтверждали свое величие. Такая неслыханная щедрость в ситуации быстро растущего населения, ухудшения природных условий и среды обитания требовала вторжения на чужие территории, принятия в своих границах все большего числа крестьян. В таком случае поедание пленников означало бы лишь бездумное растранжиривание мужской силы, и это, конечно, было бы самой глупой стратегией для любого государства, имеющего имперские амбиции. Строительство империи нельзя облегчить обещанием, что тех, кто подчинит­ся, «не съедят», а напротив, жизнь каждого человека только улучшится и его здоровье укрепится. Каннибализм и империя — две вещи несовместимые. Сколько раз на протяжении всей истории властители обманывали народы, пытаясь убедить их, что несправедливость при распределении громадных богатств в конечном итоге только способствует их благополучию. Но «великий кормилец» всегда воздерживался от таких заявлений, что, мол, нет особого различия между тем, кто ест, и тем, кого едят. Идея создания каннибалистского государства — это идея вечных войн с соседями, в которых людей рассматривают не иначе, как «ходячее» мясо, пригодное для вкусной похлебки. Такой выбор сделало только одно государство — государство ацтеков, но в результате оно так и не смогло достичь имперского величия и разрушилось при встрече с незнакомой цивилизацией.

Следует указать еще на одну причину проявления милосердия по отношению к пленникам. Рост могущества империй заставлял видеть в ее правителях почти божественных лиц, которые защищают слабых от злоупотреблений со стороны представителей правящего класса. «Великого кормильца» все чаще представляли как великого праведника, поборника правосудия, милосердия и защитника слабых. В этом суть всех универсальных религий в Старом Свете, религий, прославляющих любовь и милосердие. В первом известном нам законодательстве, появившемся за 1700 лет до рождества Христова, царь Вавилонии Хаммурапи провозгласил защиту слабых и угнетенных основополагающим принципом своей империи. Он называл себя «великим кормильцем», «пастырем», «распределителем несметных богатств», «гарантом полных закромов» и, наконец, «богом Солнца Вавилонии, который рождает свет над его царством». Он к тому же еще «великий защитник», «разрушитель зла», «великий судья», не позволяющий сильным обижать слабого.

Точно такой же политический расчет лежит и в основе политической религии, известной нам как конфуцианство. У первых китайских императоров существовал «мозговой трест» при дворе, который разрабатывал для правителя стратегию и тактику, как ему остаться богатым и могущественным государственным деятелем и сохранить при этом за собой трон. Самыми известными советниками были Конфуций и Менций, которые без устали поучали своих повелителей, что нужно хорошо кормить свой народ, не облагать его непосильными налогами — только в этом путь к процветанию государства. Менций пошел еще дальше, заявив, что личность императора сама по себе ничего не представляет. Только тот император, который хорошо относится к народу, способен долго усидеть на троне. Так развивалась религиозная доктрина любви, милосердия и самопожертвования. У благожелательного человека нет врагов, утверждал Менций.

Глава третья Обширное царство каннибалов

Отличновымуштрованный отряд, бездушных и беспощадных воинов-мясников, граждан той страны, в которой господствовала инквизиция, под командованием Эрнана Кортеса, прибыв в Мексику в 1519 году, состоял из бойцов далеко не слабонервных, давно привыкших к душераздирающим сценам жестокости, насилия и кровопролития. Поэтому они нисколько не удивились тому, что ацтеки постоянно приносят людей в жертву своим богам. А разве сами испанцы и другие европейцы с изощренной методичностью не раздрабливали кости своих жертв на дыбе, не разрывали их на части, привязывая к четверке лошадей, разве не избавлялись от женщин, обвиненных в колдовстве, отправляя на костер?

И все же они не были до конца готовы к тому, что им предстояло увидеть в Мексике.

Нигде в мире в такой мере не процветала финансируемая государством религия, чье искусство, архитектура, различные ритуалы до последней степени были подчинены господству откровенного насилия, смерти, тлена и болезней. Нигде прежде не видели они стены больших храмов и дворцов и прилегающие к ним площади с такой потрясающей экспозицией челюстей, зубов, пальцев с длинными ногтями, рук, костей и разверстых черепов. У Кортеса и его приятеля-конкистадора Бернала Диаса не оставалось и тени сомнения по поводу религиозного значения этих вселяющих в душу ужас, искаженных лиц, вырубленных в камне. Боги ацтеков поедали людей. Они пожирали их сердца, пили их кровь. А объявленная во всеуслышание главная обязанность ацтекских жрецов состояла в бесперебойном снабжении их новыми человеческими сердцами, новой теплой кровью, чтобы не дать повода своим божествам прогневаться и нанести им непоправимый урон, навлечь на них болезнь, порчу и позволить им таким образом уничтожить весь мир.

Испанцам впервые удалось увидеть внутреннее убранство главного храма ацтеков, когда последний из ацтекских царей Монтесума пригласил их туда на экскурсию. Сам царь все еще не принял окончательного решения, что ему делать с пришельцами, — и это была ошибка, которая очень скоро станет для него роковой, — когда пригласил испанцев подняться по 114 ступеням к двум храмам-близнецам Уицилопоутль и Тлалок, сооруженным на вершине самой высокой пирамиды Теноутитлан, возведенной в центре сегодняшнего Мехико-Сити. «Когда мы поднимались по длинной и высокой лестнице, — писал в своих воспоминаниях Бернал Диас, — перед нашим взором открывались другие храмы и священные места поклонения, все они были построены из белого камня и блестели на жарком солнце. На вершине пирамиды на открытом воздухе стояли громадные валуны, на которых приносили в жертву богам несчастных индейцев. Там мы увидели большое неуклюжее изваяние, похожее на дракона, и множество других каменных фигур с жестокими, злыми лицами, — сколько же крови пролилось на наших глазах в тот день! Потом Монтесума повел своих гостей полюбоваться богом Уицилопоутлем. У него было широкое лицо и чудовищные, вселяющие панический страх глаза. Перед ним догорали сердца трех индейцев, которых принесли ему в жертву. Стены и пол храма были настолько густо залиты кровью, что казались черными, а во всем помещении стояла отвратительная вонь. В храме другого бога тоже все вокруг было залито кровью: и стены, и даже алтарь, стояло такое зловоние, что мы едва дождались момента, чтобы поскорее уйти оттуда».

Главным источником «пищи» для ацтекских богов были пленники, которых вели вверх по ступеням пирамиды к храмам. Там их хватали четверо жрецов, распинали на каменном алтаре и одним мощным ударом острого ножа из вулканического стекла, который им подавал пятый священнослужитель, вспарывали им грудь от плеча до плеча. Из груди несчастного вырывали еще бьющееся сердце и тут же сжигали его на огне. Таким было жертвоприношение. Мертвые тела сбрасывали с пирамиды вниз, по крутым ступеням.

Иногда таким ритуальным жертвам, особенно отличившимся в бою воинам, предоставлялась особая привилегия: они могли защищаться перед тем, как принять верную смерть. Бернандо де Саагун, величайший историк и этнограф, специалист по ацтекам, так описывал эти «потешные» бои:

Вероятно, за три века до этого в государ­стве ацтеков и сам царь не отказывал себе в удовольствии заколоть несколько человек, избранных для жертвоприношения, собственными руками. Вот что рассказывает Диего Дуран о легендарной массовой кровавой расправе над пленниками, захваченными миутеками:

Однако не все жертвы были пленниками. В жертву приносилось немало рабов. Кроме того, среди красивых юношей и девушек производили отбор кандидатов на исполнение ролей определенных богов и богинь. За ними с особым вниманием ухаживали в течение всего года до казни. В «Дрезденском кодексе», книге XVI века, написанной на языке ацтеков науатль, приводится рассказ об одной женщине, которой предстояло сыграть роль богини Устокуатль:

Но такие демонстрации поклонения божеству проходили довольно редко. Большинство жертв уныло тащились, еле передвигая ноги, к месту казни по ступенькам, а многих даже приходилось волочь за волосы. Их совсем не прельщала перспектива доставить радость какому-то богу.

Ацтеки, конечно, не были первыми мезоамериканцами, которые приносили людей в жертву своим богам. Известно, что толтеки и майя тоже занимались подобной практикой, и вполне резонно можно предположить, что крутые, почти отвесные со всех сторон мезоамериканские пирамиды с плоской верхушкой как раз и предназначались для кровавого спектакля, когда людей приносили в жертву богам, чтобы «умилостивить» их. Нельзя сказать, что человеческие жертвоприношения — это изобретение государственных религий. Если судить по опыту отдельных групп людей или сельских общин, то можно сказать, что на всей территории обеих Америк, как и в других районах мира, практика человеческих жертвоприношений существовала задолго до возникновения государственных религий.

От Бразилии до Великих равнин в общинах американских индейцев существовал ритуал принесения в жертву людей. По сути дела, каждый элемент ацтекского ритуала объясняется верованиями и практикой сельских жителей. Даже «хирургическая» операция по удалению сердца имела свою историю. В племени ирокезов постоянно шла борьба за право съесть кусочек сердца бесстрашного воина, чтобы таким образом позаимствовать у него смелость и отвагу. Повсюду мужчины становились главными врагами. До того как принять смерть, их прогоняли сквозь строй, побивали камнями, избивали, поджигали, наносили увечья и подвергали другим невыносимым пыткам и насилию. Иногда их привязывали к столбу и, вручая палицу, предлагали защищаться от нападавших мучителей. Однако случалось, что несколько пленников по какой-то причине получали особую привилегию — их долго не убивали, хорошо кормили и даже предоставляли им наложниц.

Ритуальное жертвоприношение пленников в деревнях обычно сопровождалось своеобразным пиршеством, когда съедали либо весь труп жертвы, либо какую-то его часть. Благодаря свидетельству очевидца, немецкого моряка Ганца Штедена, корабль которого разбился у берегов Бразилии в начале XVI века, мы располагаем описанием того, как племя индейцев-упинамба соединяло обряд жертвоприношения с каннибализмом.

В день принесения в жертву пленника, всего связанного, выволакивали на деревенскую площадь. Его тут же окружали женщины, которые его оскорбляли и всячески издевались над ним, но ему разрешалось обороняться от них. Он кидал в них фрукты и черепки от глиняной посуды. Тем временем старухи, разукрашенные черно-красными полосами, с ожерельями из человеческих зубов на шее, притаскивали украшенные орнаментом глиняные горшки, в которых будут сварены кровь жертвы и его внутренности. Церемониальная дубинка, которая использовалась для убийства, переходила у мужчин из рук в руки, чтобы «наделить их силой и помочь поймать в будущем еще не одного пленника». На главном палаче была длинная накидка из перьев, и за ним шла толпа родственников, распевая гимны и нещадно колотя в барабаны. Палач с жертвой приступали к злой пикировке, чтобы высмеять друг друга. Пленник получал определенную свободу передвижений по ограниченному пространству, чтобы уклоняться от ударов, а иногда и ему давали дубинку, чтобы он мог обороняться от наседавших на него убийц. Когда же наконец ему раскраивали череп, раздавался радостный крик и свист. Если у пленника до казни была жена из местных, то она должна была проливать слезы над убитым, а потом присоединиться ко всеобщему торжеству. Старухи отталкивали одна другую, чтобы поскорее напиться теплой крови, а детям разрешалось погружать в нее ручки. Матери смазывали кровью соски, чтобы и младенцы могли почувствовать ее вкус. Тело разрубалось на части, которые жарились на вертеле, а старухи, которым не терпелось поскорее отведать столь лакомого яства, как человеческая плоть, слизывали капающий с деревянной решетки жир.

На расстоянии десяти тысяч миль к северу почти два столетия спустя миссионеры-иезуиты собственными глазами видели подобный ритуал среди индейцев племени гуронов в Канаде, Жертвой там оказался пленник из племени ирокезов, которого они схватили вместе с четырьмя его друзьями, когда они ловили рыбу на берегу озера Онтарио. Вождь местного племени объяснил членам своего клана, что ритуал, который поручено провести ему, имеет целью умилостивить Солнце и бога войны. Главное — не убивать жертву до рассвета, поэтому для начала ему «поджарили» ноги. Кроме того, в ночь накануне казни соплеменникам запрещалось иметь половые сношения. Пленника со связанными руками, то издававшего вопли от боли, то запевавшего боевую песнь, которую он выучил еще в детстве специально для такого, возможного в будущем, случая, ввели в хижину, где на него набросилась группа индейцев с горящими головешками из древесной коры. Он в ужасе перекатывался из одного угла в другой, а тем временем мучители выламывали ему руки, разбивая кости при помощи простой мускульной силы, прокалывали ему уши острыми палочками. Когда он оказался на грани смерти, вмешался вождь, приказав прекратить пытки, — нельзя убивать его сейчас, иначе он не увидит рассвета, объяснил он. На рассвете несчастного вывели из хижины и заставили подняться на платформу, поставленную на деревянные подмостки, чтобы все жители деревни получше видели, что произойдет с ним. Такие подмостки возводились специально для подобных ритуалов, так как в те времена еще не существовало пирамид с плоской площадкой наверху для этой цели. Теперь мужчины приступили к пыткам жертвы. Они выжигали ему глаза, прикладывали раскаленные докрасна лезвия топоров к плечам, заталкивали горящие головешки в горло и задний проход. Когда стало ясно, что он вот-вот испустит дух, один из палачей отрубил ему руку, другой — ногу, в то же мгновение третий отсек голову, бросив ее в толпу. Кто-то, поймав ее на лету, отнес ее вождю, которому предстояло после этого организовать «празднество». В тот же день было расчленено и изжарено мертвое тело жертвы. Возвращаясь домой, миссионеры встретили одного индейца, несшего на вертеле полузажаренную руку.

Сделаем здесь небольшую паузу, чтобы обсудить подобные ритуалы, которые обычно объясняют врожденными человеческими инстинктами. Особую тревогу у меня вызывают теории, выдержанные в духе учения Фрейда о том, что пытки, жертвоприношения и каннибализм — это следствия инстинктивного выражения либо чувства любви, либо агрессии. Например, Эли Саган заявил, что каннибализм — «это основополагающая форма человеческой агрессии», ибо он представляет собой своеобразный компромисс между любовью к жертве, проявляющейся в желании ее съесть, и ее убийством, потому что она вам досаждает. По-видимому, этим можно объяснить, почему иногда к жертвам относятся с невероятной добротой перед началом пыток — просто палачи вновь переживают отношения «любви — ненависти» со своими жертвами. Но такой подход не может объяснить одного: ведь пытки, жертвоприношения пленников не могут иметь места без наличия таковых, а откуда им взяться, если нет войн. Думается, что все теории, объясняющие войны проявлением человеческих инстинктов, не имеют под собой никакого основания и абсолютно бесполезны при объяснении интенсивности межгруппового конфликта, к тому же они весьма опасны, ибо подразумевают, что войны неизбежны. Попытки объяснить, почему вначале пленников балуют, изнеживают, потом подвергают пыткам, приносят в жертву, а потом съедают, в рамках теории конфликтующих универсальных инстинктов любви и ненависти опасны в силу тех же причин. Во-первых, их далеко не всегда балуют, пытают, приносят в жертву, а затем съедают, и любая теория, объясняющая такой «комплекс», должна не только проанализировать, почему это происходит, но также, почему не происходит. Если подобного рода действия являются частью вооруженного конфликта, то их объяснения прежде всего следует искать в военных расходах и полученных при этом выгодах. Захват пленников — это такая операция, успех которой целиком зависит от умения нападающих избежать контрнападений или засад на пути домой с такой нелегкой обузой, как плененные враги. Если группа нападения мала, если ей приходится преодолевать значительные расстояния по территории, где противник способен нанести ответный удар, то можно очень просто расстаться со своей добычей, то есть с пленниками. При таких непредвиденных обстоятельствах можно доставить домой не всего врага целиком, а лишь часть его — для подсчета убитых врагов, что является главным при распределении социальных и материальных привилегий среди тех воинов, которые отличились особой смелостью и отвагой в бою. Отсюда широко распространенный обычай приносить с собой только головы, скальпы, отрубленные пальцы и прочие части тела, а не живого пленника.

Когда пленника доставляют в деревню, то обращение с ним зависит в большей степени от способности его новых хозяев правильно пользоваться рабским трудом. Когда пленников немного и они появляются не так часто, то временное отношение к ним как к «дорогим гостям» не может вызывать особого удивления.

Какие бы двойственные переживания ни существовали в подсознании захватчиков, они отдают себе полный отчет в одном: плен­ник — это весьма ценное приобретение, ведь за него его нынешние владельцы рисковали собственной шкурой. Однако, как это часто бывает, он не находит способа влиться в новую для него племенную группу, а так как его нельзя отослать обратно, к своим, то принимается решение его убить. Даже пытка обладает своей мрачной экономикой. Если пытки, так сказать, — это способ умереть тысячу раз, то пытки одного несчастного пленника равносильны преданию смерти тысячи врагов. К тому же пытки — это еще и зрелища, развлечения, которые нравились самой широкой аудитории и получали ее полное одобрение с незапамятных времен. Я тем самым не хочу сказать, что человеку присуще получать наслаждение, наблюдая, как избивают, поджигают и расчленяют жертвы. Но вполне в духе человеческой природы особое внимание к необычным зрелищам и звукам, таким, как кровь, хлещущая из раны, громкие вопли или завывания пытаемых жертв, хотя при этом многие из нас в ужасе отворачиваются.

Дело не в том, что мы инстинктивно наслаждаемся, наблюдая за страданиями другого человека, а в том, что мы наделены способностью научиться наслаждаться этим. Осуществление на практике этой скрытой возможности играло важную роль в таких общинах, как племена тупинамба и гуронов. Существовали даже общины, в которых юношей специально обучали проявлять особую жестокость к своим врагам на поле брани. Подобные уроки усваиваются гораздо быстрее, если представить, что с тобой самим произойдет то же самое, что с этим попавшим к тебе в руки человеком. К ценности любого пленника следует добавить его живое тело, которое может стать мишенью для тренирующихся воинов, и даже его труп, так как он поможет обучению неопытных пока врачей. И здесь мы подходим к самому ритуалу убийства — жертвоприношению, чтобы умилостивить, задобрить богов, к палачам с их священным и магическим снаряжением, воздержанию от половых сношений и т.д. Для того чтобы все это понять, нужно осознать, что для сельских общин, племен война — это прежде всего ритуальное убийство, вне зависимости от того, где именно враг убит: на поле сражения или дома. Отправляясь на войну, воины расписывают свои тела, украшают себя перьями и кусками ткани, вызывают души предков, принимают галлюциногенные наркотики, чтобы установить контакт со своими духами-хранителями, а также усиливают убойность своего оружия с помощью разных магических заклинаний. Враги, поверженные на поле сражения, — это тоже жертвоприношение, так как их смерть угодна предкам или богам войны, как угодны им пытки и смерть пленника. Наконец, остается проблема каннибализма — вопрос, который, когда его кто-то задает, демонстрирует полное непонимание сути происходящего. Люди могут научиться любить вкус человеческого мяса или же относиться к нему с отвращением, но как можно научить наслаждаться сценами пыток или же приходить от них в ужас. Совершенно очевидно, что существует множество обстоятельств, при которых приобретенный вкус к человеческой плоти может найти свое место в системе мотиваций, подталкивающих общины людей к войне. Более того, съесть труп врага — это означает почерпнуть еще больше сил после его уничтожения. Теперь только требуется объяснить, почему в тех человеческих культурах, где без всяких угрызений убивают врагов, должны воздерживаться от следующего шага — съесть их? Однако это такая загадка, разрешить которую пока нам не под силу.

Если это небольшое отступление в область подсчета военных расходов и объяснений «комплекса» пытка — жертвоприношение — каннибализм кажется вам несколько формальным, то позвольте заверить вас, что авторы вовсе не отрицают существования двойственных психологических мотиваций, подобных тем, которые порождает «эдипов комплекс» в милитаристских обществах, прославляющих мужское превосходство. Представляется, что война вызывает противоречивые эмоции у участников и означает для них одновременно нечто совершенно различное. Вовсе не отрицается, что каннибализм может выражать одновременно и любовь и ненависть к жертве, но можно решительно выступить против утверждения, что специфические образцы межгрупповой агрессии можно объяснить какими-то неясными, противоречивыми психическими элементами, смело абстрагируясь при этом от других причин, заставляющих людей воевать друг с другом, и в первую очередь таких, как природные условия, нехватка продуктов питания и белков и инстинкт продолжения рода.

Возвращаясь к рассказу об ацтеках, можно с полным правом сказать, что единственным вкладом их религии в культуру было не введение в религиозный обиход человеческих жертвоприношений, а дальнейшая разработка этого ритуала в разрушительном направлении. Прежде всего ацтеки трансформировали человеческие жертвоприношения, превратив случайное везение на поле боя в тошнотворную рутину, когда не проходило и дня, чтобы очередную жертву не опрокидывали спиной на жертвенный камень, на алтари таких больших храмов, как Уицилопоутль и Тлалок. Подобные жертвоприношения проводились и в менее крупных храмах, вплоть до небольших часовен. Одна из них — низкое, круглое, с плоской крышей строение около шести метров в диаметре — была обнаружена при прокладке метро в Мехико. Теперь она стоит за стеклом на одной из самых оживленных станций. Для любопытных пассажиров на ней вывешена табличка, на которой указывается, что древние мексиканцы были «очень религиозными людьми». Так как армии ацтеков в тысячи раз превышали боевые отряды таких племен, как уроны или тупинамбе, то, вполне естественно, они могли захватить в плен тысячи вражеских воинов только в ходе одной-единственной битвы. Кроме повседневных жертвоприношений небольшого числа пленников и рабов в стране проводились и массовые расправы над сотнями и даже тысячами жертв для празднования каких-либо особо важных событий. Испанские историки, например, сообщили, что в 1487 году, во время освещения большой пирамиды Теноутитлан, перед ней на расстоянии двух миль были выстроены в четыре ряда пленники для принесения их в жертву богам. Палачи, выбиваясь из сил, работали день и ночь в течение четырех суток. Демограф и историк Шеберн Кук считал, что если на каждое жертвоприношение уходило по две минуты, то общее число жертв, убитых только во время этого события, равнялось 14 100. Масштабность подобных ритуалов можно было бы считать преувеличенной, если бы не свидетельства Бернала Диаса и Андреса де Тапии, которые собственными глазами видели аккуратно сложенные в кучи тысячи черепов. Их таким образом можно было легко подсчитать на площадях ацтекских городов. Диас, например, пишет, что на площади города Ксокотлан «лежали горы человеческих черепов аккуратными рядами, их весьма легко можно было подсчитать, мне кажется, их там было около ста тысяч».

Тапия также рассказал, что видел множество аккуратно разложенных черепов в самом центре города Теноутитлан:

Но это еще далеко не все. Тапия еще описывает две высокие башни, сложенные целиком из человеческих черепов, скрепленных известью.

Все традиционные объяснения таких широких масштабов кровавой бойни представляют нам ацтеков как одержимых идеей, что их боги жаждут жертвенной крови, и они, оставаясь людьми глубоко верующими, отважно отправлялись на войну, чтобы исполнить свой священный долг. Сустель спрашивает: «Откуда же взялось такое обилие жертв? Ведь нужно было постоянно кормить и поить богов... Где найти столько драгоценной крови, без которой поблекнет солнце, а все мироздание будет обречено на уничтожение? Поэтому было очень важно для ацтеков постоянно находиться с кем-либо в состоянии войны... Война не была просто политическим инструментом достижения целей, она превращалась прежде всего в религиозный обряд, в священную войну...» А таких священных войн в истории хоть пруд пруди! Иудеи, христиане, мусульмане, индусы, греки, египтяне, китайцы и римляне — все они отправлялись на войну, чтобы умилостивить своих богов, чтобы выполнить волю Божию. И только одни ацтеки считали своим священным долгом идти на войну ради того, чтобы обеспечить своих богов достаточным количеством человеческих жертв. И хотя все остальные древние и не столь древние государства принимали активное участие в кровавой массовой бойне и совершали массовые зверства, им в голову никогда не приходила идея делать это только ради того, чтобы ублажить небесных правителей, удовлетворить их ненасытное желание постоянно пить человеческую кровь. Как мы позже увидим, отнюдь не случайно боги многих древних государств предпочитали пить мед, амброзию или нектар, впрочем, они вообще не заботились о том, чем им питаться на следующий день. Ацтеки так торопились привести пленников, чтобы принести их в жертву своим богам, что зачастую даже не пытались развивать успех на поле боя, опасаясь, что возьмут слишком много пленников до окончательной капитуляции. Такая странная тактика обошлась им недешево в стычках с отрядами Кортеса, которые, на взгляд ацтеков, поступали непредусмотрительно, убивая все живое, что попадало в поле их зрения.

Шерберн Кук стал первым современным антропологом, который развенчал сентиментальный подход к разгадке тайны ацтекских жертвоприношений. «Каким бы непреодолимым ни оказалось религиозное рвение, его нельзя успешно поддерживать в течение любого продолжительного отрезка времени, не принимая во внимание элементарные экономические расчеты». Кук предположил, что войны и жертвоприногаения ацтеков — это лишь часть системы, регулирующей рост населения.

Он подсчитал, что общее число потерь на поле боя и в результате жертвоприношений вызывало ежегодное повышение уровня смертности на 25 процентов. Так как население достигло почти минимума того, что могло прокормить государство... то последствия войн, как и человеческих жертвоприношений, могли оказаться достаточно эффективным фактором, сдерживающим дальнейший его рост». Хотя его теория отличается от теории его предшественников, она все-таки неверна в своей основной предпосылке. Ацтеки не могли контролировать рост населения в Мексиканской долине ни с помощью войн, ни с помощью жертвоприношений, так как в своем большинстве павшие на поле сражения и убитые в ходе жертвоприношений приводили лишь к 25-процентному увеличению уровня смертности и это были в основном мужчины. Эти 25 процентов могли легко восполниться 25-процентным повышением рождаемости. А если ацтеки хотели бы на самом деле снизить рождаемость, то они приносили бы в жертву своим богам молодых девушек, а не взрослых мужчин. Более того, если бы целью их жертвоприношений было сдерживание деторождения, то почему бы ацтекам просто не убивать своих врагов в бою, как поступают все армии мира? Объяснения, приводимые Куком, не учитывают особенности такой мезоамериканской практики. Почему ацтеки устраивали кровавые расправы на вершинах своих пирамид, а не на поле брани?

Обычные описания человеческих жертвоприношений у ацтеков заканчиваются сценой сбрасывания трупа с крутых ступеней вниз с вершины пирамиды. Зачарованный страшной картиной жертвоприношения, когда в простертых к небу руках жреца трепещет еще живое сердце, читатель может забыть поинтересоваться, а что же происходило со сброшенным по ступеням телом? Эту проблему исследует Майкл Гарнер из «Новой школы», причем с такой рассудительностью, интеллигентностью и смелостью, что теперь мы будем в основном придерживаться его трактовки. Он один вполне заслуживает доверия за решение загадки ацтекских человеческих жертвоприношений.

Как подчеркивает Гарнер, никакой особой тайны не существует, так как все очевидцы едины в своих выводах. Любой человек, знакомый с практикой избавления от своих ритуальных жертв у таких племен, как туринамба или гуроны, и других сельских общин, тоже придет к такому заключению — их просто съедали. Приводимое Бернандино де Саагуном описание не вызывает и тени сомнения:

Де Саагун говорит об этом неоднократно:

Подобное описание мы встречаем и у Диего Дурана:

Все эти описания уточняют некоторые детали в отношении ацтекского «комплекса»: война — жертвоприношение — каннибализм. Гарнер замечает, что у каждого пленника был свой хозяин — им мог оказаться офицер, командир отряда солдат, захватившего его в плен. Когда его доставляли в Теноутитлан, то обычно помещали во дворе дома владельца.

Нам почти ничего неизвестно о том, как долго его там держали и как с ним обращались, однако можно предположить, что он не испытывал нужды в кукурузных лепешках, чтобы, не дай Бог, не похудел. Можно с такой же уверенностью предположить, что у старших по чину командиров обычно было под рукой несколько дюжин пленников, которых они усердно откармливали, готовя к праздничным дням или важным семейным событиям, таким, как рождение, смерть или бракосочетание. По мере того как день принесения жертвы богам приближался, несчастных могли подвергать пыткам впрок — для развлечения членов семьи хозяина и его соседей. В день жертвоприношения хозяин со своими солдатами сопровождал пленника до подножия пирамиды, чтобы там наблюдать за ритуалом в компании таких же сановников, чьи пленники должны были в этот день разделить печальную судьбу. После того как у жертвы вырывали сердце, труп не просто сбрасывали с пирамиды — его скатывали по ступенькам помощники палача, чтобы он нигде не застрял по пути вниз. Старики, которых Де Саагун называет «кваквакильтин», забирали тело и отвозили его на двор владельца, где его расчленяли на части и готовили для употребления в пищу. Самым любимым кушаньем была мясная похлебка с перцем и помидорами. Де Саагун замечает, что они клали в мясо «цветки тыквы». По его же словам, тыкву в виде бутылки, наполненную кровью убитого, жрецы передавали законному владельцу пленника. Нам известно, что сердце помещалось в жаровню и сжигалось с горстью благовоний, но мы не знаем, сгорало ли оно дотла. Остаются и некоторые вопросы, касающиеся дальнейшей судьбы трупа и его органов и головы с мозгами. В конечном итоге череп занимал свое место в ряду других, о чем писали Андрее де Тапия и Бернал Диас. Но так как большинство каннибалов просто обожают человеческий мозг, то можно предположить, что его извлекали либо сами жрецы, либо зрители, до того как череп оказывался на своем месте на страшной выставке. И хотя Диас утверждает, что труп обычно выбрасывался для пропитания плотоядных животных, птиц и змей в царском зоопарке, вполне можно предположить — и это подтверждает Тапия, — что служащие перед этим, конечно, сдирали с него все мясо.

Мы намеренно пристально следили за дальнейшей судьбой трупа убитой жертвы, делая это для того, чтобы доказать, что ацтекский каннибализм не был лишь церемониальным опробованием лакомых кусков. Все съедобные части трупа использовались точно так же, как и мясо домашних животных. Ацтекских жрецов можно назвать ритуальными массовыми убийцами в поддерживаемой государством системе распределения и перераспределения значительного количества животного белка в виде человеческого мяса. Само собой, у жрецов были и другие обязанности, но ни одна из них не имела столь большого практического значения, как их палачество.

Причины, способствовавшие возникновению каннибальского царства ацтеков, требуют своего внимательного изучения. Повсюду в мире возникновение новых государств и империй приводило к исчезновению первоначальных обрядов жертвоприношений и каннибализма. В отличие от ацтекских богов высшие боги древнего мира накладывали свое табу на потребление человеческой плоти. Почему же только боги Мезоамерики поощряли каннибализм? Как предполагает Гарнер, ответ на этот вопрос следует искать как в значительно истощившихся экосистемах Мезоамерики в результате их интенсивной на протяжении веков эксплуатации и роста народонаселения, а также в использовании человеческой плоти как дополнительного ис­точника животного белка, который обходился гораздо дешевле.

Как уже говорилось выше, Мезоамерика к моменту открытия ее европейцами оказалась в весьма плачевном состоянии, так как ее животные ресурсы были сильно истощены — как ни в одном другом регионе мира. Постоянный рост населения, интенсификация производства под жестоким авторитарным правлением классических высокогорных империй фактически привели к исчезновению мяса животных со стола простых людей. Представители правящего класса со своими слугами, вполне естественно, продолжали потреблять мясные деликатесы. Но простолюдины, как отмечает Гарнер, несмотря на расширение сельскохозяйственных угодий — «чинампас», часто были вынуждены есть водоросли, растущие на поверхности вод озера Тескоко. Если кукуруза и бобы в достаточном количестве могли обеспечить все потребности в основных аминокислотах, постоянные кризисы в производстве того или иного продукта на протяжении всего XV столетия сокращали процентное содержание белка в организме человека до такого опасного уровня, который с биологической точки зрения оправдывал тягу к мясу, даже человеческому.

Могло ли распределение человеческого мяса, остающегося после религиозных жертвоприношений, в значительной степени увеличить количество белка и жиров в организмах всей нации ацтеков? Если учесть, что население Мексиканской долины в те време­на насчитывало два миллиона человек, а число пленников, приносимых в жертву богам, не превышало 15 тысяч в год, то ясно, что ответ может быть только отрицательным.

Но и сам вопрос поставлен неверно.

Главное заключается не в том, в какой степени каннибальское распределение человеческой плоти способствовало укреплению здоровья и сохраняло жизненные силы среднего, простого гражданина, а в том, как вознаграждение этим жертвенным мясом избранных групп в критические периоды правления могло вызвать благоприятные изменения в проведении устойчивого политического курса. Если голодный человек мог только рассчитывать на палец руки или ноги жертвы, то политическая система государства, вероятно, не смогла бы функционировать нормально.

Но если человеческое мясо поставлялось в значительном количестве знати и их приближенным, высшим военным чинам и солдатам, если такие поставки компенсировали нехватку сельскохозяйственных продуктов, то сам Монтесума и весь правящий класс могли оставаться спокойными и не опасаться краха своего политического режима. Если наш анализ верен, то можно все это выразить несколько иначе. Обилие одомашненных животных сыграло громадную роль в запрете на каннибализм в государствах и империях Старого Света, оно привело к развитию религий, основанных на любви и милосердии. Христианство, можно сказать, стало для нас, скорее, даром агнца, чем святого младенца, который родился в его яслях.

Глава четвертая Обычаи и мифы североамериканских индейцев

Многие из американцев воспитаны на книгах Фенимора Купера, таких, как «Последний из могикан», на рассказах о краснокожих и ковбоях, на знаменитой «Песни о Гайавате» Лонгфелло. В этой поразительно большой поэме сосредоточено все богатство американского фольклора, самые романтические рассказы о коренных жителях Американского континента.

Они, эти сказания, представляют собой мифологию таких племен, как деловары, могикане, чокто, каманчи, шошоны, черноногие, гуроны и оджибве, и многих других, которых для удобства Лонгфелло в своей поэме разместил на берегу озера Верхнего со стороны штата Висконсин, на истинной родине индейцев оджибве.

На территории Северной Америки индейцы вели беспощадную войну со вторгшимися сюда захватчиками-христианами, проявляя при этом неслыханную жестокость по отношению к захваченным пленникам, своим жертвам. Они, как и многие южноамериканские народы, тоже использовали их в своих священных ритуалах, которые поразительно напоминали обряды, принятые в Старом Свете. Если на таких ритуальных церемониях и менялось снаряжение палача, то этот факт лишь отражал уровень развития технологии на данном этапе; так, если для этой цели в XVIII веке в Африке использовался меч, то в Мексике — острый нож из застывшего вулканического стекла, а в странах Южной Америки — деревянная дубинка. Каннибализм хотя и был здесь распространенным явлением, но не носил универсального, всеобщего характера.

Мы не располагаем убедительными свидетельствами о прибытии в Америку каких-либо путешественников из Старого Света до Колумба, за исключением, может, викингов, которые, правда, оставили после себя очень мало следов. Подобные близкие параллели между двумя полушариями убедительнее всего можно объяснить существованием на том месте, где сегодня Берингов пролив, узкой полоски суши, «этого мостика», связывающего когда-то Северо-Восточную Азию с Северо-Западной Америкой. Эта полоска земли ушла под воду только около 12 000 лет назад. Культ «человеческих черепов» существовал и в Америке задолго до того, как она была отделена от Азии. Этот культ наравне с другими примитивными формами религии стал общим наследием для «охотников за черепами», часть которых перебралась в Новый Свет, а часть осталась на прежнем месте, в Азии. Таким образом, и местные обычаи развивались в том же направлении, что в Евразии и Америке, — у них были одни и те же глубокие общие корни.

Вряд ли стоит повторять длинный список ритуальных убийств, совершенных на территории Америки, — точно такие же происхо дят и в тех местах, которые мы выше назвали. В этой главе я намерен дать свои характеристики лишь тем народам Нового Света, которые отличаются чем-то своеобразным, необычным. Например, если в других регионах идея о том, что жертва должна быть одновременно и другом и врагом, давала о себе знать лишь подспудно, не очень ясно, то в обеих Америках она выражалась куда более открыто. Как в Южной, так и в Северной Америке у некоторых туземных племен существовал странный обычай вначале радушно относиться к своей будущей жертве. Таким образом, между жрецом и «козлом отпущения» устанавливались отношения любви-ненависти. Жертва уже не была чужаком, а становилась членом семьи хозяина, захватившего ее в плен, и так продолжалось довольно долго, до дня жертвоприношения, иногда в течение целого года.

Нужно подчеркнуть, что, скажем, в отличие от ацтеков в Новом Свете от жертвы требовалось более активное участие в религиозных ритуалах, в ходе которых она должна была принять смерть. От пленника требовали, чтобы он, словно в исступлении, пел и танцевал — это было частью предусмотренного заранее «шоу» для зрителей. Другой отличительной чертой жертвоприношений у североамериканских индейцев было применение пыток. При этом мучители добивались особенно продолжительной и интенсивной агонии такими же разнообразными методами, что и инквизиция, а это заставляет предположить, что индейцы оказались способными учениками в этом отношении и сумели многое перенять у своих европейских захватчиков. Некоторые религиозные обряды в районе Миссисипи в Соединенных Штатах не только сильно напоминают подобные, существовавшие когда-то, в древней Мексике. Когда испанцы завоевали эту страну, а испанские миссионеры все увереннее продвигались дальше на север, индейцы превратились не только в стойких защитников христианского Евангелия, но еще и прекрасно усвоили испанскую технику пыток, которым подвергали своих врагов. Когда индейцы гуале (ныне штат Джорджия) восстали против испанских миссионеров в 1597 году, то захватили в заложники священника, превратив его в обыкновенного раба. Более того, однажды, когда он в чем-то провинился, они, привязав его к столбу, разбросали вокруг него кучу хвороста, имитируя тем самым испанское аутодафе. Однако в отличие от несгибаемых инквизиторов они все же его отпустили. Первые испанские путешественники, посетившие юг Соединенных Штатов, редко упоминали индейские методы пыток. Такие сообщения большей частью поступали значительно позже от английских и французских искателей приключений. Поэтому, даже если у индейцев существовали свои ритуальные пытки до их вступления в контакт с европейцами, можно с полной уверенностью утверждать, что эти контакты только вдохновляли их на разработку новых методов — сжигание жертвы живьем было, несомненно, заимствованной технологией расправы.

В начале XVIII века англичане с севера, а испанцы с юга вступили в боевые действия с индейским племенем ямассе, которое обитало к северу от реки Саванна. Эти смельчаки перебирались на другой берег, захватывали на завоеванных чужеземцами землях испанских пленников, привозили их в свои поселки и там подвергали таким жестоким пыткам, о которых ничего не было известно другим североамериканским индейцам. Одних ножами и томагавками медленно, кусок за куском, расчленяли, других погружали по шею в воду, а индейцы с небольшого расстояния стреляли в них из луков, метя стрелой в голову. Был и еще один вариант: пленников привязывали к дереву и пронзали самые чувствительные части их обнаженных тел горящими заостренными с одного конца головешками — такая изощренная пытка стала одной из самых распространенных. Но даже подобные злодейства не остановили испанцев, и в 1715 году они заключили дружеский союз с племенем ямассе, чтобы с их помощью изгнать из страны англичан. Таким же образом индейцы пытали и захваченных в плен англичан.

Подобным описанием ритуальных пыток и убийств, совершаемых североамериканскими индейцами, мы обязаны главным образом исследованиям антрополога Натаниэля Ноулза, который рисует нам живую, сочную, потрясающую картину, дает страшную иллюстрацию этой малоизвестной темы. Ноулз приводит рассказ очевидца об особой пытке, которую применяли индейцы племени натче зов, обитавшие в нижнем течении реки Миссисипи. Вначале они вгоняли в землю два шеста, которые соединялись вверху двумя поперечными. Жертву подвешивали так, чтобы несчастный чуть касался ногами земли, и в таком виде оставляли его на время оплакивать свою горькую судьбу, а сами индейцы рассаживались вокруг для трапезы.

Закончив трапезу, они подходили к сооружению, на котором висела, покачиваясь, жертва. Несколько раз поворачивали его вокруг оси, чтобы все всё хорошенько видели. Затем тот воин, который взял несчастного в плен, обрушивал свою дубину ему на затылок, отчего тот издавал ужасающий вопль, и принимался методично снимать с пленника скальп, стараясь не порвать кожу. Пока воин стаскивал с еще живого пленника скальп, юноши племени отправлялись на поиски сахарного тростника. Измельчив сухие стебли, они загоняли острые кусочки в ту часть тела пленника, которая им понравилась. Тот, кто считался его хозяином, брал в руки сухой стебель и, поджигая его, этим факелом тыкал несчастного. Но прежде всего его внимание привлекала правая рука жертвы, та, которой пленник оказывал сопротивление в бою. Другие, вытащив изо рта дымящиеся трубки, прижигали ими ноги несчастного. В общем, каждый из индейцев действовал по своему усмотрению, чтобы причинить жертве боль любым способом, покуда у нее еще сохранились силы и она не умерла.

Если пленник еще был жив, они заставляли его петь песню смерти, которая представляла из себя череду горестных воплей, стонов, криков. Некоторых пленников индейцы заставляли постоянно в течение трех дней и трех ночей «репетировать» свою роль, не давая жертве воды, чтобы утолить жажду, даже если она униженно умоляет их об этом. Но, по сути дела, пленники никогда с такими просьбами к своим палачам не обращались, заранее зная, что у их врагов каменные сердца.

Иногда такой пытке подвергались и европейцы. Известны два случая — в 1729 и 1730 годах, — когда подобной процедуре подверглись два француза. Перье сообщил, что после подавления мятежа племени натчезов он отдал приказ заживо сжечь четырех мужчин и двух женщин. Племя чикасов, жившее по течению реки Миссисипи, на этом не остановилось. В 1736 году, когда французы объявили им войну, они сожгли на медленном огне живьем двадцать шесть французских солдат и семерых офицеров. Племя чароки тоже славилось своими ритуалами, но самыми изощренными заплечных дел мастерами были племена ирокезов, гуронов, маскали и прочие их соседи на севере страны. Очевидцем таких пыток стала Мэри Джемисон, которая была приемной дочерью в племени ирокезов. Она рассказывает, как индейцы из Кентукки пытали белого пленника в 1759 году, нанося ему многочисленные порезы по всему телу, а потом избивая маленькими прутиками. Она даже приводит описание различных технических приемов. Среди них: прикладывание горящих головешек, тлеющих углей и раскаленного металла к разным частям тела; посыпание нагретым песком и тлеющими углями головы, с которой только что был снят скальп; вырывание всех волос на голове и в бороде; связывание тела горящими веревками; нанесение увечий: уродование ушей, носа, губ, языка и других частей тела; прижигание изуродованных частей тела; вырывание ногтей; выламывание пальцев; насаживание обрубков на маленькие вертела, вытягивание жил из рук. В 1782 году шошоны поджарили на медленном огне английского офицера по имени Кроуфорд.

В отличие от южных племен, которые применяли для пыток сооружение типа дыбы, северяне чаще всего возводили что-то вроде эшафота с платформой, на которой пленники встречали свой печальный конец. Сообщения о ритуальных пытках среди этих племен поступали на протяжении более двух веков. Французские путешественники и миссионеры впервые столкнулись с племенами алгонкинов и ирокезов в районе реки святого Лаврентия в начале XVII столетия. Иезуиты создали живые, леденящие душу описания всех их жестокостей и злодейств, из которых явствовало, что любой контакт с этими индейцами мог завершиться жесточайшими пытками и смертью. Детали таких издевательств несколько изменяются в разных племенных группах. Отец Ле Жен, которого часто цитирует Ноулз, составил в 1637 году доклад по поводу того, как гуроны относились к ирокезам, и нарисованная им картина приводит любого человека в ужас.

По словам Ле Жена, ритуал начинался с наступлением сумерек, когда зажигались одиннадцать костров. С радостными воплями и стар и млад высыпали на деревенскую площадь, либо с горящей корой в руках, либо с факелом. Жертву заставляли бегать между костров, а его преследователи пытались догнать его и прижечь или применить какую-либо иную пытку, а когда преследуемый терял сознание, его приводили в чувство. Среди индейцев не было никаких ссор по поводу того, кто первым должен прижечь пленника, — каждый это делал по очереди. Пока одни наслаждались пыткой, другие придумывали все новые способы, как сильнее помучить жертву. Как только вопли несчастного стихали, все начиналось снова. Факелы затухали, и их приходилось постоянно поджигать. Для этой цели все дружно раздували костры. Однако и этого казалось мало. Тогда несколько человек, обвязав пленника веревками, поджигали их, чтобы насладиться его страшной агонией. Никто не оставался в стороне, каждый стремился перещеголять своего собрата в изощреннейшей жестокости.

Как только светало, мучители гасили костры, и теперь солнце освещало кровавую сцену. Пленника отводили в сторону. Два индейца, схватив его за руки, заставляли жертву подняться на эшафот высотой шесть или семь футов. Несчастного привязывали к растущему рядом дереву, что позволяло ему более или менее свободно передвигаться по платформе, затем начинали прижигать его горящими факелами еще более энергично, чем прежде, не оставляя теперь на всем теле живого места. Когда пленник уклонялся от факела одного из палачей, его доставал факел другого. Пытка шла беспрерывно — жертве заталкивали горящие головешки в горло, в задний проход, выжигали глаза, раскаленными докрасна лезвиями топоров рубили плечи, шею, спину. Так мучители издевались над пленником, покуда у него не прерывалось дыхание. Тогда ему вливали в горло воды, а главный палач кричал, что несчастный может немного отдохнуть. Он уже ничего не слышал, лежал неподвижно, рот у него был широко раскрыт. Опасаясь, что жертва может умереть в любую минуту, но не от ножа, один из палачей поспешно отсекал ему руку, второй — ногу, а третий отрубал голову, которая летела в толпу.

Однако не всех пленников ждала такая страшная судьба. С теми, кому особенно повезло, обращались с лаской и любовью и даже принимали их в состав племени. В судьбе пленников решающее слово было за женщинами, и у самых сильных и здоровых появлялся шанс стать членом племени. Довольно часто какая-нибудь вдова обретала таким образом нового мужа. Однако даже если пленника принимали в племя, это еще не означало, что ему гарантирована жизнь. Так, некий вождь племени ирокезов принял в свое племя более сорока пленников, но потом всех до одного сжег живьем. Даже те из них, кто заменил вдовам утраченных мужей, могли подвергнуться ужасным пыткам и даже умереть, если только, по словам их новых жен, они оказались не на уровне в постели.

Хотя многие сведения об обычаях североамериканских индейцев поступали в основном от миссионеров, они сильно отличаются от рассказов францисканского монаха де Саагуна и других испанцев, побывавших в древней Мексике. Если де Саагун вникал в каждый аспект туземной религии, иезуиты и другие священнослужители, описывающие нравы и обычаи североамериканских племен, в основном сосредоточивали свое внимание на обращении их с пленниками, не останавливаясь особенно на их религиозных верованиях и причинах, вызывавших такое жестокое обращение с чужаками. Довольно часто клирики говорят о том, что во всем виновата чисто индейская жестокость, та радость, которую испытывают индейцы при виде человеческих страданий, или все объясняют их страстью к человеческому мясу. Тем не менее многочисленные свидетельства очевидцев не могут скрыть того убедительного факта, что, какими бы дикарями американские индейцы ни были, все их действия оставались религиозными по своей природе. Ле Жен, например, подчеркивает, что гуроны вначале, как правило, очень ласково относились к своим жертвам, очень мягко, по-родственному. Пленника заставляли все время танцевать и петь в каждой деревне на пути к дому своего хозяина. Далее каннибализм объяснялся религиозным ритуалом, а сердце пленника, которое вырывали у него из груди, часто отдавали юношам племени. Среди индейцев ирокезов богу войны приносились в жертву и женщины, если у них в этот момент не оказывалось пленников-мужчин, в таком случае они устраивали в честь этого божества праздник, на котором ели медвежье мясо, если человеческого не было под рукой. Ле Жен отмечает, что, когда в жертву приносился пленник из племени ирокезов, то вождь племени, взявшего его в плен, сообщал своим соплеменникам, что на этой торжественной церемонии будут обязательно присутствовать бог Солнца и бог Войны.

Интересно отметить и отношение американских индейцев к скальпам. Это тоже был тщательно разработанный религиозный обряд, особенно на юге нынешних Штатов, где прежде с жертвы снимали скальп, а только после этого подвергали остальным пыткам. Так, иссиу, жившие на берегах Миссури, вначале развешивали скальпы на деревьях, распевая религиозные гимны в их честь, после чего помещали их в золу от вечного огня, поддерживаемого в храме, выставляя перед ними в качестве приношения еду. Индейцы племени повне применяли скальпы в качестве церемониальных даров своим богам. Старые женщины из племени натчезов надевали на себя скальпы во время ритуальных танцев, когда молили Солнце принести победу своему племени. Повсюду на юго-востоке американские индейцы считали скальпы религиозными приношениями, и там, где это практиковалось, например в Мексике, черепа жертв обычно складывались в кучи рядами перед входом в храм.

На противоположной оконечности североамериканского континента племена индейцев, живших на северо-западном побережье Канады, практиковали такие экзотические способы каннибализма, которые почти ни в чем не были похожи на подобные обычаи в Старом Свете. Как и в случаях каннибализма в Западной Африке, все основывалось на тайных обществах. Племена индейцев квакиутль обитали на расстоянии двух тысяч миль от североамериканских племен, к западу от озера Верхнего, на американо-канадской границе, где она, делая крюк, огибает по заливу Хуан де Фука южную оконечность острова Ванкувер.

Члены племени, разумеется, были охотниками, как и все североамериканские индейцы, — охотниками, умеющими ставить капканы. Но еще и рыбаками, что было обусловлено местами их проживания. Горы и леса Британской Колумбии были их «глубинкой», а холодное побережье Тихого океана, с одной стороны, и высокая гряда Скалистых гор, с другой, — границей. У них не было никакого желания проникать через эту преграду, ибо они, по существу, были замкнутой самодостаточной общиной, состоящей из множества кланов, — это было очень сплоченное общество, связанное особенно крепкими узами со своими великими богами, как злыми, так и добрыми, со своим главным Духом-хранителем и подчиненными ему духами.

Как и все подобные сильно изолированные общины, в силу своего географического местоположения и других разнообразных причин квакиутль стремились сосредоточиться только на самих себе. Созданные ими легенды, рассказы, сказания — все теснейшим образом связано с их собственными межплеменными отношениями, с их богами и духами-хранителями. Квакиутль совсем не интересовали люди и племена, жившие за пределами их территории. Стоит ли в таком случае удивляться, что индейцы квакиутль разработали такую своеобразную племенную мифологию, подобную которой очень трудно найти во всем мире.

Они по-разному трактуют свое происхождение. Мифический предок их племени, по их поверьям, либо спустился на их нынешнюю территорию с небес, либо пришел из подземного мира или даже возник из океанской пучины. Как давно это было, они не ведают. Но, как явствует из громадного количества их легенд, этой поразительной саги, по сравнению с которой «Песнь о Гайавате» Лонгфелло всего лишь небольшая записная книжка, это было давным-давно. У каждого племени — свои покровительствующие божества, у каждого — свой набор духов, как добрых, так и злых, и их нужно постоянно умилостивлять, нужно им льстить или даже остерегаться их. Именно такая, явно ненормальная, «закрытость», такие тесные взаимоотношения между племенами, кланами, племенными богами и духами объясняют необычайное богатство очаровательных подробностей, фантастическую смесь реального и ирреального, что свойственно только индейцам квакиутль. Все эти рассказы и повествования на протяжении долгих лет собирались, запоминались и должным образом интерпретировались. Для них в гораздо большей степени, чем для ацтеков, религия и повседневная жизнь племени, как коллективная, так и индивидуальная, были абсолютно личным делом, что, вполне естественно, требовало постоянной бдительности, присутствия здравого ума, предприимчивости, смелости и свежести восприятия.

Только одно осложнение беспокоило их в жизни: сбивающее с толку предположение, что сверхмогущественные силы — их боги и духи-хранители, которые были столь благожелательно настроены по отношению к их предкам, — не утрачивая своей симпатии к ним от поколения к поколению, могли вполне изменить свое отношение к потомкам. Какой ужас! К счастью, как они считали, есть еще и другие духи, которые по собственному волеизъявлению готовы вступить в контакт с индейцами, готовы на всякий случай наделить их толикой своего сверхъестественного могущества. Главная проблема заключалась в том, чтобы выяснить, кто есть кто и что есть что.

Первое дело для любого индейца квакиутль, вполне естественно, это заручиться благожелательным к себе отношением, а значит, и защитой, со стороны одного из духов-хранителей племени. Он, например, может заручиться поддержкой Виналагили, отважного воина, который живет далеко на севере, редко появляется дома, ибо он — дух беспокойный и ему больше всего нравится скитаться по земле и вести в одиночестве войну там, где он этого захочет. Он способен настигнуть любого, не выходя даже из своего каноэ. Защита со стороны Виналагили обеспечит юноше из племени квакиутль любое из трех главных достоинств, которое наверняка поможет ему в любом случае на протяжении всей жизни: он будет неуязвим, он обретет власть над духом болезней, этим невидимым червем, который, постоянно перемещаясь по воздуху, способен наносить смертельные удары любому, на ком он остановит свой выбор, и, наконец, если его ранят, он не будет испытывать никакой боли, а может, вообще сумеет избежать любого ранения.

К тому же он может искать защиты и у Матем, этой странной птицы, которая, по слухам, обитает на вершинах некоторых деревьев и в состоянии наградить любого представителя племени квакиутль способностью летать.

Более того, и здесь мы сталкиваемся с самым интересным, если не с самым ужасным: юноша из этого племени может просить о защите внушающего леденящий страх Баксбакуаланксиву — это чудовищное, почти непроизносимое имя означает «тот, кто первым съел человека в устье реки».

Его дом где-то на склонах высоких гор. Из трубы его постоянно курится красный дым, образуя над домом зловещее облако. Он живет вместе со своей женой Коминокуой, ужасной женщиной, которая поставляет ему его тошнотворные яства. Ей в этом помогает служанка-рабыня Кинкалалала, обязанность которой — находить новые жертвы и собирать трупы.

У порога этого дурно пахнущего дома притаился еще один раб, черный ворон, Коакскоаксуалануксива, которому предоставлена хозяином неслыханная привилегия — выклевывать глаза тех тел, которые он, насытившись, выбрасывает прочь. У него есть подружка Гоксгок — волшебная птица, обладающая могучим клювом, чтобы выклевывать мозги из черепов, разбиваемых обычно хозяином одним точным, тяжелым ударом. У владельца дома и у этой разношерстной компании есть еще один слуга — медведь-гризли по кличке Айаликилал.

Юноша племени квакиутль, который решится искать заступничества со стороны Баксбакуаланксивы, если ему в этом повезет, присоединится к избранному племени гамацу. Они занимали в нем весьма привилегированное положение — им разрешалось есть человеческое мясо сколько влезет, от души, независимо от того, кто стал жертвой: враг, погибший на поле брани, пленник, захваченный во время вылазки, или же их соплеменник. Короче говоря, гамацы были узаконенными каннибалами, главной привилегией которых, даже обязанностью, было разделять страсть своего повелителя Баксбакуаланксивы к человеческой плоти. Однако, как мы скоро увидим, такая привилегия обусловливалась необычными обстоятельствами и множеством табу.

Так как у главного духа их племени был такой свирепый нрав, то, вполне естественно, все легенды о нем должны были быть куда более тщательно разработанными, более ужасными в каждой детали, по сравнению, скажем, с такими более беззлобными и относительно мягкими божествами, как Циналагили, или Матем. В легендах рассказывается о том, как их предки во «мгле прошлого, в бездне времени» установили первые контакты с этим духом.

Вот что говорится в одной из легенд. В стародавние времена у вождя племени квакиутль по имени Нанвакаве было четверо сыновей, которые постоянно только тем и занимались, что охотились на горных козлов. В те дни члены племени квакиутль постоянно самым таинственным образом куда-то исчезали один за другим. Скоро, плакались женщины, у нас не останется ни мужей, ни братьев, ни сыновей, так как в первую очередь, конечно, исчезали мужчины.

Наконец чаша терпения индейцев переполнилась, и в один прекрасный день разгневанный вождь заявил, что пора выяснить, что происходит с людьми, куда они деваются. Ему единственному было известно о могущественном горном духе, который, вероятно, и был причиной исчезновения индейцев. Он также знал, что, разрешая своим четверым сыновьям охотиться в горах на козлов, он тем самым подвергал их жизнь серьезной опасности. Тем не менее ему как вождю племени предстояло раскрыть эту тайну. Итак, наступило время, и призвал он своих сыновей — старшего — Тавиксамае, второго по старшинству — Коакоасилилагили, среднего — Якуа и самого младшего — Нилилоку и попросил их внимательно прислушаться к его словам.

— Сыновья мои, — сказал он им, — отправляйтесь в горы и, когда увидите на склоне горы дом, из трубы которого валит дым, красный, как кровь, не смейте в него входить, иначе никогда не вернетесь обратно. Это дом Баксбакуаланксивы. Не входите и в другой дом на том же склоне, из трубы которого курится серый дым, — это жилище медведя-гризли по кличке Айаликилал. Туго придется вам, коли войдете к нему. А теперь ступайте, мои дорогие сыновья, да глаза раскрывайте пошире, чтобы все видеть вокруг, не то не будет вам пути назад.

На следующий день рано утром юноши, попрощавшись с отцом, пустились в дорогу и к вечеру подошли к дому, из трубы которого курился серый дым.

— Вот оно, жилище гризли, — догадался старший. — Этот негодный медведь, видно, и слопал наших индейцев. Давайте проверим, прав ли был наш отец, наказывая нам не входить в него?

Когда они подошли поближе к дому, на порог вышел медведь. В зубах он держал кусок человеческого мяса, с которого на землю капала кровь.

— Вон, глядите! — закричал старший. — Это, должно быть, кровь одного из наших людей. Пошли, давайте поскорее убьем медведя!

Весь остаток дня четверо братьев отважно боролись с медведем-гризли, который то и дело угрожающе обнажал свои большие желтые клыки, пытаясь схватить ими кого-нибудь из нападавших. Но вот наступили сумерки, и старшему наконец удалось нанести по медведю ловкий удар дубиной и расколоть ему череп. Медведь замертво повалился к их ногам. Заглянув в дом медведя, братья были поражены — там повсюду были разбросаны человеческие кости и черепа.

— Ладно, пошли дальше, — сказал старший, — наше путешествие еще не закончилось.

Шли они, шли, уже наступила глубокая ночь, и ничего впереди не было видно, хоть глаз выколи. Наконец измученный младший брат Нилилоку, споткнувшись, упал без сил на землю. Он уже не мог двигаться. Тогда остальные улеглись рядом с ним и заснули до рассвета.

На следующее утро братья продолжили свой путь. Шли они, шли, карабкались вверх по крутому горному склону долго-долго, наконец вдали увидели дом, из трубы которого валил красный, как кровь, дым, коромыслом поднимаясь в небо. Сразу все поняли, что перед ними жилище свирепого Баксбакуаланксивы.

— Пошли, братья, — сказал старший. — Посмотрим, прав ли был наш отец, наказывая нам не входить к нему.

Они, прибавив шагу, подошли наконец к порогу дома на склоне горы, из трубы которого валил кроваво-красный дым, поднимаясь коромыслом к небу, застилая его грозным облаком. Старший постучал. Никакого ответа. Внутри ничто не двигалось. Ни шороха, ни звука. Старший снова постучал — тот же результат. Тогда братья, широко распахнув двери, вошли в темную комнату.

Вдруг откуда-то из плотной темноты до них донесся женский голос:

— На помощь! — кричала женщина. — Корнем своим я глубоко ушла в землю. На помощь! Помогите мне, и я помогу вам. Ах, как долго я вас ждала!

— Но что мы должны для этого сделать? — спросил старший.

— То, что я скажу вам, нужно исполнить в точности, — ответил женский голос из темноты, в которой они ничего не могли разобрать. — Когда дым рассеется, не обращайте внимания на то, что увидите. А сами пока выройте глубокую яму в полу. Набросайте камней в очаг и, когда они накалятся докрасна, бросьте их в яму.

— Когда братья все сделали, как им велели, она сказала:

— Ну, а теперь закройте яму досками. Как только Баксбакуаланксива вернется с охоты, он, надев маску, начнет танцевать. Это его дом, вы знаете?

Не успела еще женщина договорить до конца, как братья живо закрыли досками яму, в которую набросали раскаленных докрасна камней. Едва справившись с этим, они услыхали свирепый свист с крыльца. Возле двери вначале потемнело, а потом оттуда брызнул яркий солнечный свет — это в комнату втиснулась громоздкая фигура всемогущего духа. Постояв с минуту у двери, он завопил страшным голосом:

— Хап! Хап! Хап! Хап! Есть! Есть! Есть хочу!

А за ним в один голос закричали и странная птица Гоксгок с громадным, с человеческую руку, клювом, твердым, как камень, и черный ворон Коакскоаксуалануксива, любитель выклевывать глаза у несчастных жертв:

— Хап! Хап! Хап! Хап! Есть! Есть! Есть хочу!

Улегся Баксбакуаланксива, растянулся на земляном полу, и четверо братьев, даже младший, укрывшийся за спинами старших, увидели, что все тело его покрыто разинутыми, испачканными кровью ртами. Поднявшись с пола, чудовище рыскало туда-сюда в пропитанной едким дымом темноте, все время вскрикивая:

— Хап! Хап! Хап! Хап!

И голос его выдавал нетерпение. А ворон, покрытый густыми перьями от клюва до хвоста, исполнял тем временем какой-то странный неистовый танец перед очагом, а оттуда поднимался красный, как кровь, дым и исчезал в дыре в крыше. К ним присоединилась, наконец, и невиданная птица с большим, твердым, как камень, клювом, и вся троица заплясала перед огнем, то и дело выкрикивая:

— Хап! Хап! Хап! Хап!

Крики с каждым мгновением становились сильнее, свирепее, настойчивее. А темп их дикой пляски все убыстрялся.

Вдруг из дальней комнаты вышла жена духа Коминокуа. И она принялась танцевать и громко кричать:

— Хап! Хап! Хап!

За ней пришла и рабыня Кинкалалала и тоже подключилась к неистовой пляске, покрикивая:

— Хап! Хап! Хап! Хап!

Наконец, ступни ног великого духа оказались на краю той ямы, которую братья выкопали в полу. Изловчившись, старший выхватил укрывавшие ее доски, и Баксбакуаланксива рухнул на самое дно на раскаленные камни, краснеющие в глухой темноте.

— Ну, а теперь не мешкайте! — взвизгнула женщина. — Поскорее закапывайте его!

С быстротой молнии четверо братьев принялись метать в яму раскаленные камни, дерн и землю, покуда не завалили ее до краев.

Баксбакуаланксива умирал. Тело его шипело на камнях, из него вырывались струи пара, а дым смешивался с красным, как кровь, дымом, устремлявшимся к дыре в крыше. И он умер. И в то мгновение, когда он умер, вместе с ним испустили дух его жена со своей рабыней, а две диковинные птицы исчезли.

— Вот, возьмите его украшения, сделанные из коры красного кедра, — сказала женщина, — его маски, свистки и тот темный столб, это столб гамауу. Но до ухода отсюда вам нужно выучить песнь Баксбакуаланксивы. Я вас сейчас научу.

Но старший ответил:

— Прежде мы вернемся домой и расскажем отцу, что видели, слышали и делали с того времени, как расстались с ним. Потом, может, вернемся вместе с ним — пусть он во всем убедится собственными глазами.

С тем и ушли. Братья быстро спустились по крутому горному склону, перебрались через реку, встретились с отцом, все рассказали ему.

— С радостью пойду туда с вами, чтобы поглядеть на такое чудо, — сказал вождь.

И вот на рассвете все они вновь отправились к дому духа, вверх по горному склону.

Шли они, шли и наконец пришли к тому дому, из трубы которого валил красный, как кровь, дым, коромыслом поднимаясь в небо. Та женщина, которая в первый визит была вкопана в землю, говорит им:

— А теперь вам придется станцевать. Но прежде разделите между собой маски: маску каннибала, маску гамауу, маску ворона и маску Гоксгока, а также кору красного кедра. И еще свистки Баксбакуаланксивы. Но прежде позвольте мне научить вас тайным песням.

Кончила эта женщина петь, а вождь ее и спрашивает:

— А теперь скажи мне, кто ты такая?

Засмеялась в ответ женщина ужасным, леденящим душу смехом и говорит:

— Ты на самом деле не знаешь, кто я такая? Ну, я... я твоя давно пропавшая дочь, которую Баксбакуаланксива, знаменитый каннибал, не хотел съесть, а лишь закопал по пояс в землю, чтобы изливать на меня свое презрение до скончания времен.

— Как я рад, — ответил отец. — Надеюсь, и братья твои радуются от всего сердца. Ну, а теперь пора возвращаться домой. Устроим пир на весь мир!

Горько заплакала женщина и ответила:

— Увы, это невозможно, дорогой отец. Не могу я пойти с тобой и с моими любезными братьями домой, так как я корнями вошла в эту землю и не могу сдвинуться с места.

— Но мы тебя откопаем, — предложил отец и, позвав сыновей, велел им немедленно приступить к работе.

С радостью принялись они копать, но чем глубже копали, тем толще становился корень, и наконец стало им ясно, что им никогда не откопать ее, не освободить из тисков проклятого корня.

— Стоит вам отрубить корень, как я обязательно тут же умру, — печально сказала женщина. — Так что возвращайтесь домой одни, без меня. И как только доберетесь до своего дома на великой реке, исполните зимний танец. И там исчезнет мой старший брат Тавиксамае, и превратится он в гамацу, каннибала. Через четыре дня исчезнет и второй мой брат Коакоасилилагили — он обернется Коминокуой и будет находить и поставлять пищу для нового гамацу. И с этого момента он не должен делать никакой работы, иначе умрет.

Ну, делать нечего. Потужили вождь с четырьмя своими сыновьями, погоревали, да в обратный путь отправились, как настаивала женщина, корень которой глубоко в землю ушел. Устроили они пир, и сразу после торжества исчез Тавиксамае, который с течением времени превратился в первого гамацу, — все так и произошло, как и предсказывала эта женщина, а брат второй прислуживал ему, как и должен был делать.

Ну, а теперь вернемся к танцам. Они были главной составной частью повседневной жизни племени квакиутль. Танцы преследовали основополагающую цель, так как демонстрировали, что танцующий — это олицетворение духа. Точно так же, как танцевал Баксбакуаланксива на полу своего дома перед тем, как свалиться в яму с раскаленными докрасна камнями и умереть, так и обращающийся к духу и ищущий его заступничества молодой индеец из племени квакиутль должен танцевать. На нем устрашающая маска, он носит с собой личные вещи духа, доказывающие, что он и покровительствующий ему дух — это теперь одно и то же. Танец — это драматическое представление той части мифа, которая относится к передаче части силы духа индейскому юноше. Танец — это способ, или скорее один из способов доказать своим соплеменникам, что юноша принят своим духом.

По мере того как суеверия племени квакиутль развивались, становясь все сложнее и сложнее и одновременно более захватывающими воображение, церемониальный танец начинал выполнять иную функцию. Юноша-индеец, который, по примеру своего предка Тавиксамае, исчез из поля зрения, чтобы побыть некоторое время со своим заступником и перенять у него его искусство и знания, должен все же вернуться домой, к_: родному племени. В его возвращении домой наверняка сыграла свою роль нечистая дьявольская сила. Дьявола следует изгнать, иначе он станет весьма опасным членом для своего племени. Таким образом, танец призван сыграть и определенную очистительную силу.

Будущий гамацу, намеренный пропитаться духом своего племени, духом Баксбакуаланксивы, уходит в леса и должен там провести в полном одиночестве, не считая компании духов, на поиск которых он отправился, около трех месяцев, иногда больше. Правда, в течение этого периода он несколько раз приближается к родной деревне, производя пронзительные, свистящие звуки и оглашая окрестности душераздирающими воплями:

— Хап! Хап! Хап! Хап!

Этим крикам он научился у своего духа в лесах.

Потом он громко начинает звать свою Кинкалалалу, которая обычно бывает его родственницей, и требует, чтобы она приносила ему пищу — человеческую плоть. Обратившись к ней с такой просьбой, юноша потом врывается, словно безумный, в деревню и начинает откусывать куски плоти от рук и грудей своих соплеменников.

Заметив, что он делает, к нему навстречу устремляется группа индейцев, потрясая церемониальными погремушками, которые должны утихомирить расходившегося гамацу. В деревне всегда есть шестеро таких «целителей», должность которых в племени передается по наследству, а четверо из них обязаны постоянно присутствовать при гамацу, когда он впадает в «священный раж», то есть экстаз. Их обязанность — все время находиться рядом с ним, направлять его дикие нападения на соплеменников, чтобы он действовал точно, без ошибки, при необходимости они сдерживают его, дают нужные советы. Они тоже кричат, бросая ему вызов:

— Хап! Хап! Хап!

За несколько дней до окончательного возвращения новичка-гамацу в деревню после его длительного одинокого пребывания в лесах на сход созываются ветераны-гамацу этой деревни. Они покидают деревню и идут по тропинке через лес, к хижине, которую построил для себя молодой гамацу. Войдя, они видят, что он приготовил для всех обильное угощение из человеческой плоти. Хозяин приветствует ветеранов такими словами:

— Вот перед вами мои припасы для путешествия, их мне дал сам Баксбакуаланксива.

Возникает вполне законный вопрос: откуда у него столько человеческого мяса? Ответом на него служит любопытная практика, известная только племенам квакиутль. Она называется «Похороны на дереве».

Дело в том, что трупы, предназначенные для потребления гамацу, обычно помещались в деревянные ящики и водружались на ветви деревьев как можно выше. Таким образом, мертвые тела были доступны там всем ветрам и горячему солнцу, так что в результате продолжительного нахождения на кроне многие трупы превращались в мумии.

Когда требовался труп для церемониального вкушения, то его снимали с ветвей дерева и прежде всего старательно вымачивали в соленой воде. Затем один из «гелига» (старейшин) брал несколько веточек болиголова и, разгребая листья, с большой осторожностью проталкивал их под кожу трупа. Таким образом устранялись разложившиеся части тела. Затем труп клали на крышу небольшой хижины, в которой новоявленный гамацу проводил последние дни своей добровольной ссылки. Руки трупа свешивались с края крыши покачиваясь, вспоротый живот оставался открытым с помощью специального устройства из палочек — так обычно распирают бараньи туши в лавке мясника. Под трупом новый гамацу постоянно поддерживал огонь, чтобы тот как следует прокоптился, в соответствии со строго установленным ритуалом.

Поприветствовав пришедших к нему в гости ветеранов-гамацу, он стаскивал труп с крыши и укладывал его на чистой циновке перед своей хижиной. Затем каждый из гостей в строгой последовательности по старшинству приглашался отведать угощения. Ему предоставлялось право выбрать тот кусок, который ему больше всего нравился.

Его Кинкалалала, наклонившись, поднимала труп и медленно пятилась с ним назад на вытянутых руках, не спуская при этом глаз с новичка. Она проходила мимо очага, на котором прежде коптился труп, а новоявленный гамацу неотступно следовал за ней. Войдя в хижину, они проходили в ее дальний угол, где укладывали мертвеца поперек большого барабана племени. Это было сигналом для остальных гамацу. Они, стремительно ворвавшись в хижину, начинали исступленно танцевать вокруг трупа. У всех текли слюнки, так им не терпелось поскорее начать пиршество.

Но существовало еще одно условие ритуала, которое не давало жадно наброситься на угощение. Прежде сама Кинкалалала должна была проглотить четыре кусочка мяса. Все внимательно следили за ее действиями, за каждым проглоченным кусочком, которым велся аккуратный подсчет. После этого по закону племени новичок должен был проглотить все куски своей порции целиком, не жуя их и запивая каждый глотком соленой воды. Это, естественно, вызывало у него сильнейший приступ рвоты, и съеденное немедленно оказывалось на земле. Все ветераны внимательно подсчитывали лежавшие в блевотине кусочки, и если их число не совпадало с первоначально проглоченным, то с не меньшим вниманием изучались его экскременты, чтобы ни одного кусочка не задержалось у него в организме, после чего каждый из ветеранов-гамацу принимался жевать свою порцию.

После завершения церемонии «гелига» хватал новичка-гамацу за руку и быстро бежал вместе с ним до ближайшего соленого источника. Оба они брели по воде, покуда она не достигала уровня их груди. За ними следовали остальные. На рассвете, на восходе солнца, каждый из гамацу четырежды окунался в воду, издавая ужасный вопль Баксбакуаланксивы: «Хап! Хап! Хап! Хап!». Такие омовения в воде, как считалось, помогают избавиться от охватывающего каждого гамацу неистового возбуждения, по крайней мере на какое-то время.

Наступало время для вновь обращенного гамацу возвращаться в родную деревню. Его возвращение отмечалось продолжительными ритуальными танцами, в которых каждое движение, каждая гримаса, каждый жест были исполнены символического значения. Но для гамацу прежде всего самое важное значение имел сам танец.

Он начинал танец из положения «сидя на корточках», а это означало, что он находится в состоянии ужасного, не поддающегося самоконтролю возбуждения, охватывающего каннибала-индейца, ищущего глазами, где бы ему ухватить кусок человеческой плоти. Он весь нервно дрожал, выкидывал вперед то одну, то другую руку, потом начинал танцевать на одной ноге, меняя ее на другую. Когда он кружил по хижине, специально предназначенной для танцев, то не отрывал глаз от потолка, что символизировало поиски трупа, лежащего там, наверху, оглушая всех свирепым жутким воплем, воплем каннибальского духа: «Хап! Хап! Хап!».

Выпрямившись в полный рост, гамацу, танцуя, делал стремительные большие прыжки вперед и в стороны, бросая свое тело во все углы хижины. Дрожь не покидала его. На этом этапе к нему присоединялась Кинкалалала. Повторяя тот ритуал, в лесной хижине, когда к ним пришли ветераны, чтобы полакомиться своей долей человеческой плоти, она танцевала, двигаясь спиной назад с протянутыми вперед руками, словно, как и тогда, несла на них труп, тем самым символически указывая новому гамацу, что мертвец еще ждет его, ждет, когда его начнут есть.

Заметив ее жесты, гамацу все более и более возбуждался, распалялся, бросаясь стремительно к ней, чтобы схватить невидимый труп, который она якобы несла на вытянутых руках.

Во время танцев на новом гамацу побрякивали символические украшения, но почти все время он танцевал нагим, и лишь на завершающих стадиях танца кто-то набрасывал ему на плечи одеяло. Голову его, как шею и талию, стягивали обручи, браслеты на руках и лодыжках были сделаны из тех же веточек болиголова, который использовался в церемониальном ритуале для нейтрализации разложившихся частей трупа, предназначенного для употребления в пищу. Лицо у нового гамацу почти все было покрыто черной краской. Но красные полосы протянулись от уголков губ к мочкам уха. Даже эти красные полоски имели символическое толкование — они представ­ляли собой части тела вновь обращенного гамацу, которые якобы были от него отторгнуты во время пребывания в лесной берлоге главного духа Баксбакуаланксивы. Они ясно указывали, что отныне этот новоявленный гамацу намерен питаться только человеческой плотью, как и его учитель, дух племени, как и все его предки, которые отождествляли себя с ним.

Теперь новый гамацу был полностью признан соплеменниками и принят ими. Но ему все еще предстояло как следует адаптироваться в жизнь своего племени или клана в полном соответствии с его обычаями, а это становилось все сложнее и сложнее с каждым новым поколением индейцев.

Первые четыре дня после возвращения из леса и после вечера церемониального танца ему предоставлялась полная свобода. Он мог, словно безумный, бегать по деревне, откусывая у своих соплеменников по куску плоти от любой части тела. Но после такого краткого периода ничем не сдерживаемой активности он сталкивается с первым из множества сложных табу. Сам гамацу и его помощница Кинкалалала должны были по очереди посетить четыре отдельные хижины и там беспрекословно есть то, что будет им предложено. Каждая из таких трапез повторялась четырежды.

Теперь выдвигался целый ряд условий перед тем, как ему будет позволено есть человеческую плоть, независимо от того, жертва ли это, специально убитая для него, или же труп, снятый с «похоронного дерева».

Например, проглотив последний кусочек мяса, он должен был запить его обильным количеством соленой воды, чтобы тем самым вызвать рвоту. Все проглоченные им куски должны быть налицо, как вы, вероятно, помните, ему запрещалось жевать их или разрезать на части. Кусочки должны были внимательно пересчитать. Если их не хватало, то строго обследовались его экскременты, чтобы убедиться, что в организме у индейца не осталось ни одного кусочка проглоченного мяса. Тщательно пересчитывались также и кости трупа, съеденного гамацу. Их сохраняли в укромном месте в течение четырех лунных месяцев. Обычно их хранили в хижине, в северном ее углу, причем так, чтобы на них не падал солнечный свет, а потом точно такой же период времени в яме, специально вырытой под скальными породами в том месте, где их омывал источник соленой воды. Каждые четыре дня потайное место менялось, а в конце четвертого лунного месяца кости на каноэ отвозили подальше по реке, туда, где поглубже, и выбрасывали.

В таком племенном обряде явно ощущается чувство вины; гамацу совершал то, что когда-то делали дух их племени Баксбакуаланксива и его собственные предки, как далекие, так и близкие. В то же время ему предстояло очиститься от причиненного им зла. Одним из способов такого очищения была соленая вода.

Были еще и другие, менее значительные табу. Все действия гамацу, даже самые личные и интимные, подвергались строгому контролю. Например, если наступало время для дефекации, то за этим процессом обязательно должны были наблюдать несколько других гамацу-ветеранов. Он должен был выходить из хижины через черный ход. Он, как и его спутники, должны были держать в руках палку из определенной породы дерева, садиться или вставать одновременно с присущей для такого случая церемониальностью. Возвращаясь домой, нужно было перекрестить порог правой ногой и не оглядываться, покуда не окажешься внутри.

В течение четырех месяцев после своего обращения гамацу должен был носить на себе испачканный в земле кусок коры кедра. (Если вы помните, кусок такой коры находился в том доме на горном склоне, где жил Баксбакуаланксива.) Ему предстояло жить в полном одиночестве, а один гамацу, играя роль медведя-гризли, постоянно находился у порога его хижины, чтобы не допускать к нему никаких посетителей. Он должен был есть из посуды, до которой не дотрагивался ни один член его клана.

По истечении четырехмесячного периода миска с ложкой выбрасывались, и никому в племени не разрешалось их искать.

Когда гамацу хотел пить, то должен был зачерпнуть миской воды из ручья, причем делать не больше четырех глотков за один раз. При нем в таких случаях была косточка из орлиного крыла, через которую он пил, чтобы не касаться миски губами, которыми он обсасывал куски человеческого мяса. Для вычесывания насекомых из волос предназначалась особая палочка.

В течение шестнадцати дней после того, как новичок-гамацу начал есть человеческую плоть, ему не разрешалось употреблять в пищу любую другую теплую еду, запрещалось дуть на нее, чтобы остудить ее таким образом. Все это время ему запрещалось работать и иметь половые сношения с женщиной. Это жесткое табу, конечно, было труднее всего соблюдать!

При наличии такого множества самых разнообразных запретов у гамацу мог вполне естественно возникнуть вопрос: не лишают ли его эти строгие табу всех положенных ему привилегий?

Индейцы племени квакиутль утверждают, что практика каннибализма стала у них общепринятой около ста пятидесяти лет назад. Путешествовавшие по их территории белые становились очевидцами их церемониальных танцев, и двое из них, Хант и Моффат, привезли с собой первые сведения об их обрядах и обычаях. Они рассказывают, что иногда специально для гамацу убивали рабов, а иногда гамацу довольствовались лишь кусками мяса, которые зубами выхватывали на ходу с тел своих соплеменников, — обычно с груди или мускулистых плеч хорошо физически развитых индейцев.

Так, они рассказывали об одном случае ритуального убийства возле форта Руперта. Один из индейцев племени квакиутль подстрелил на берегу беглого раба. К нему кинулись все индейцы, включая и «танцоров-медведей» из числа гамацу. Ножами они быстро расчленили тело и, окружив рассеченный труп, сидя на корточках, оглашали окрестности страшными воплями: «Хап! Хап! Хап! Хап!».

Двое белых, Хант и Моффат, издалека наблюдали за этой людоедской сценой, не осмеливаясь вмешиваться. «Танцоры-медведи» разрывали зубами еще теплую, трепещущую плоть и, подражая походке гризли, обносили своих сотрапезников мясом по порядку старшинства. Жена убитого раба в это время находилась в форте Руперта. Она тоже, как и Хант с Моффатом, неотрывно следила за кровавой расправой над ее мужем, будучи не в силах им помешать.

Но у нее было оружие, которым не располагали белые люди. Она могла проклясть гамацу.

— Я даю вам всего пять лет жизни,— визжала она со стены форта. — Дух вашего танца силен, но мой дух куда сильнее. Вы убили моего мужа, разрезали его на части ножами, я же всех вас убью своим злым языком.

Как ни странно, но ровно через пять лет после этого кровавого инцидента все индейцы, которые принимали участие в варварской вакханалии, умерли. В память о таком мрачном случае на скале, рядом с которой проходило это людоедское пиршество, было высечено подобие маски Баксбакуаланксивы.

Традиции умирают с трудом. Однажды гамацу потребовал для себя рабыню — пусть, мол, она для него станцует. В ужасе глядя на него округлившимися глазами, та с дрожью в голосе сказала:

— Ладно, я станцую. Но только не нагуливай аппетита, глядя на меня. Не ешь меня!

Едва она закончила, ее хозяин, индеец из этого племени, топором раскроил ей череп, гамацу тут же набросился на угощение. Этот гамацу жил еще в конце XIX века и, когда его расспрашивали об этом случае, сознался, что женскую плоть очень трудно жевать, гораздо труднее, чем высохшую плоть мужских мумифицированных трупов, хранившихся на деревьях. Ими гамацу всегда мог легко насытиться. Он также подтвердил, что каждый проглоченный кусочек нужно было запивать соленой водой — такова была обычная практика. Во всех каннибальских племенах индейцы остро затачивали зубы, чтобы эффективнее управляться со своей каннибальской едой.

Существуют различные варианты людоедской практики, когда гамацу, возвратившись из своей добровольной ссылки, словно помешанный, носился по деревне, откусывая у своих соплеменников куски живой ткани. Иногда он приносил труп с собой. Это обычно был труп либо раба, либо какой-то жертвы, попавшейся ему на пути. Он убивал ее только ради такой цели. Завершив ритуальный танец, он съедал часть трупа, но так как это был его первый труп после его обращения, то он готовился к этой церемонии очень тщательно. Следует отметить в этой связи одну весьма важную для индейцев деталь: прежде нужно было содрать кожу с лодыжек и запястий, так как у племени квакиутль считалось, что нельзя есть ни человеческих рук, ни ног, — это вызовет почти мгновенную смерть. Здесь мы видим существенное различие в индейских обрядах. Если для квакиутль руки и ноги человека были «табу» и их есть запрещалось, то у людоедов в амазонских джунглях, напротив, они считались деликатесами и предназначались для высших членов племени.

К концу XIX века эта варварская практика среди индейцев племени квакиутль подверглась большим изменениям. Если сам церемониал оставался прежним, то теперь все большую роль играли символические действия. Например, гамацу уже не откусывал у своего соплеменника кусок плоти с груди или плеча. Вместо этого он мог схватить зубами кожу жертвы и неистово, до крови, сосать ее. Потом, острым ножом отхватив кусочек кожи, он делал вид, что проглатывает его. Но вместо этого он незаметным жестом прятал его в волосах за ухом, где тот и находился до окончания ритуального танца, после чего кусочек кожи возвращался его владельцу, чтобы успокоить его, убедить, что часть его плоти не будет впредь использована для колдовства.

Это было начало конца. Тех ужасов, которые творились в доме Баксбакуаланксивы на горном склоне, больше нет, все эти дикие обычаи ушли в прошлое. Теперь индейцы некогда страшного племени квакнутль исполняют просто ритуальный танец, движения которого не вызывают никакого страха — теперь это просто безобидная пантомима.

Глава пятая Кровожадность в дебрях Амазонки

Что общего между такими людьми, как знаменитый французский писатель-моралист Мишель Монтень, не менее известный французский писатель-реалист Гюстав Флобер и художник-график Теодор Жерико? На этот вопрос возможны два ответа: одно и то же место, одна и та же тема. Место — это город Руан с его Сеной, впадающей в Атлантический океан, откуда началась эпоха Великих географических открытий, связанная с Большими и Малыми Антильскими островами и Бразилией. Впоследствии, добившись сытного буржуазного благополучия, он отгородился от остальной страны излучиной своей реки и философскими идеями. Тема — это каннибалы, явившиеся сюда в качестве посланников поистине Нового Света, высадившиеся здесь среди бревен, тюков с хлопком и мешков, набитых пухом и пером. Они оказались здесь, в этом городе, в самой глубине Нормандии, на едва заметном пороге океана, от которого сюда доносятся лишь слабые, чуть слышные его ворчания, нарушающие здешнюю первозданную тишину. Первая встреча произошла в 1562 году. Руан только что отбит королевской армией у протестантов. Прорвавшись через брешь в стене возле порта Сент-Илэр, французские войска под командованием герцога Франсуа де Гиза и коннетабля Анн де Монмаранси в течение суток разграбили город. Потом, в продолжение нескольких недель шли казни еретиков, которые целых полгода безраздельно господствовали в этом городе. Началось сведение счетов. Когда наконец все успокоилось, сюда пожаловали повелители Франции: двенадцатилетний король Карл IX и его мать, всемогущая Екатерина Медичи. Вскоре там объявился и Монтень.

И вот на фоне завоеванного после долгой борьбы, полуразрушенного города происходит событие, лишь на первый взгляд ничтожное, не заслуживающее внимания: только что доставленные из Бразилии каннибалы с кислыми физиономиями разглядывают Европу, гордящуюся своей высокой цивилизацией, о которой им столько раз талдычили миссионеры, прославляя на все лады ее достоинства. К ним, однако, проявляют повышенный интерес, оказывают всевозможные знаки внимания. Сам король, оказывая дикарям честь, принимает их у себя, долго беседует с ними. Перед их глазами — все великолепие королевских апартаментов, вся роскошь королевского двора, этот красивый город, скорее то, что от него осталось после месяца осады и испытаний. Но они едва удостаивают все это небрежным, критическим взглядом. Никаких восторгов, никакого восхищения — лишь удивление и сомнение. От их ответов их королевское величество испытывает только смущение. Они его озадачивают. А дикари с удивлением разглядывают этого юного короля, совсем мальчишку, и, указывая на соседство бедняков с богачами, спрашивают, почему «те терпят такую несправедливость», почему они не хватают богачей за горло, не предают огню их роскошные дома.

Монтень и сам идет на риск, пытаясь поговорить с ними. Но его вопросы в отличие от короля носят политический характер, словно он по своей воле оказался на их территории, чтобы стать представителем каннибалов здесь, во Франции. Его одолевает любопытство. Ему ужасно хочется знать, как функционирует монархия у дикарей. Каковы привилегии короля Бразилии? Первым идти в бой, отвечают ему. Сколько воинов в его армии? Четыре или пять тысяч — столько, сколько могут заполнить свободное пространство, отвечает ему вождь, обводя широким жестом вокруг себя. Матросы называют его «королем». Какие почести кроме воинских ему оказывают? Когда он посещает свои деревни, то местные жители вырубают в густом лесу для него специальные тропинки, чтобы он смог беспрепятственно по ним передвигаться...

Это были каннибалы, индейцы племени тупинамба, и они уже не раз приезжали в Руан.

Племя тупинамба — одно из самых крупных в Бразилии, его владения протянулись по океанскому побережью от того места, где ныне находится бывшая столица Рио-де-Жанейро, к северу, вплоть до устья реки Амазонки. Это племя является составной частью более обширной языковой группы индейцев, известной под названием просто тупи. Тупинамба славились своими странными формами человеческих жертвоприношений. Все их описания в основном относятся к XVI веку, когда португальцы, выбиваясь из сил, пытались завладеть этой, казалось, нескончаемой прибрежной полосой Бразилии.

Первая экспедиция сюда состоялась в 1500 году, а первые контакты тупинамба с португальцами относятся к 1511 году. Но и столетие спустя, в 1618 году индейцы все еще оказывали сопротивление португальцам на севере страны. Португальские конкистадоры в отличие от своих испанских коллег, действовавших в Мексике и Перу, не могли рассчитывать на молниеносную победу. В Бразилии не было единой монархии, и поэтому захват одного, даже самого могущественного монарха, ничего, по сути дела, победителю не давал. Обезглавив одно племя, приходилось вести такую же ожесточенную войну со следующим, потом с другим.

Об их диких обычаях рассказывали сами португальцы, а также многие путешественники из других стран, которым приходилось побывать в числе пленников и пережить немало неприятного в ожидании своей дальнейшей судьбы.

Среди них особое внимание привлекает немецкий канонир Гано Штаден, которого индейцы захватили в 1552 году возле порта Сантос. Ему первому из европейцев предстояло испробовать на собственной шкуре, что такое человеческое жертвоприношение, но ему удалось избежать смерти только потому, что он искусно симулировал зубную боль, а индейцы опасались убивать и есть таких людей. После этого ему посчастливилось сделать несколько удачных предсказаний, что позволило ему стать официальным оракулом этого племени — слишком дорогое приобретение, чтобы его безжалостно убивать. Англичанин Энтони Найвет был превращен индейцами в раба, и ему несколько раз удавалось убегать от них за несколько минут до ритуального убийства. Наконец дикари сделали его своим военным советником. Другой англичанин, Питер Гардер, добился их расположения, став хранителем военного арсенала.

Но самые полные рассказы о жизни бразильских каннибалов поступали от французских клириков, которые начали странствовать по Бразилии очень давно. Так, францисканский монах Андре Теве оставил нам серьезное исследование индейской религии, а капуцины Ив Ивре и Клод д'Абевиль составили подробные описания жизни и обычаев бразильских индейцев. Подобная евангелизация дикарей, конечно, всегда была связана с большим риском. Так, в 1556 году корабль первого епископа Бразилии Перо Фернандеса Сардиньи разбился у берегов этой страны — сам епископ, два канонира и две дамы знатного происхождения вместе со ста другими белыми людьми были раздеты догола, принесены в жертву богам и съедены.

Несмотря на подобный конфуз, бразильские туземцы владели какой-то особой аурой, заставляющей уподоблять их образу благородного дикаря, и это происходило задолго до того, как в мире стало известно о таитянцах. Такие монолитные империи, как империи ацтеков и инков, производили должное впечатление на конкистадоров и вызывали у них отвращение. Более раздробленные, дружелюбные бразильские племена пользовались у них совершенно иным отношением. Монтень долго разговаривал с тремя тупинамба в Руане. В своем очерке «О каннибалах» он использовал все достоинства тупинамба, чтобы подвергнуть язвительной критике французское общество. Во Франции вскоре начался настоящий культ бразильских индейцев тупинамба. В 1550 году возле Руана, в честь визита в город французского короля Генриха II и его супруги Екатерины Медичи, на лугу даже были устроены искусственные джунгли для привезенных из далекой Бразилии дикарей вместе с диковинными попугаями и обезьянами. В празднествах принимали участие три сотни обнаженных дикарей.

Руан. 1853 год. Гюстав Флобер может считать 26 декабря вполне удачным днем — он побывал у своего врача, парикмахера, посетил любовницу, своего приятеля Луи Буйе и, конечно, «дикарей». Но эти — далеко не те, которых привозили сюда триста лет назад. Все тупинамба за последние десятилетия были почти поголовно уничтожены, и теперь вместо них демонстрировались кафры из Южной Африки, туземцы со свирепыми нравами. Капитализм, по-видимому, дал знать о себе и там. Теперь это не были пропитанные духом свободы собеседники, которых удостоил своим вниманием сам король Франции, а лишь жалкая кучка волосатых животных, издающих нечленораздельные крики, сгрудившихся, словно обезьяны, возле горшка с жарким. Они и не помышляли о встрече с представителями местного светского общества. Спектакль теперь предназначался для простых работяг или для романтиков — любителей экзотики. Монтень разглядел в бразильских туземцах благородство и рыцарство. Флобер увидел в них лишь толпу «примитивных» людей, один только внешний вид которых внушал ему почти священный ужас. «Мне казалось, я вижу первых людей на земле. Они все еще прыгали вместе с жабами, ползали вместе с крокодилами». Ни о каком разумном диалоге с ними и мечтать не приходилось. Так как у кафров нет даже рудиментарной политической организации, то все общение с ними ограничивалось лишь поблескиванием глаз и странными телодвижениями. Диалог, который когда-то у Монтеня был философским, сейчас превратился в шутовское подмигивание.

И Монтень и Флобер говорят о трудностях, которые они испытывали при общении с туземцами. Монтень клянет своего переводчика, упрекая его в тупости, которая помешала ему как следует пообщаться с бразильцами-каннибалами. У Флобера то же самое, только по другой причине. Говорить-то с ними, в общем, не о чем. Как изменились туземцы за последние два века! Монтень обожал своих бразильцев, даже пригласил нескольких каннибалов к себе домой, где угощал их чаем. Флобер же не имел подобного желания, кроме какого-то смутного сексуального влечения к их странным женщинам. Да, за это время произошло столько событий, которые сильно испортили отношения Запада с туземцами. И личность самого дикаря стала совершенно иной. Уже нет прежнего бразильца со смуглой кожей, свободного человека в свободной меновой экономике. Теперь ему на смену пришел чернокожий потенциальный раб, представляющий сам собой живой товар, который можно продать на рынке.

Образ кафра можно уподобить облику негра, изображенного на знаменитой картине Жерико «Плот «Медузы». Большой корабль «Медуза» 5 июля 1816 года затонул в открытом море, и спасшиеся на спущенном в воду плоту смогли выжить только благодаря тому, что съели одного из товарищей по несчастью. Жерико, как и Флобер, родился в Руане и, конечно, знал об устраиваемых там время от времени «выставках» туземцев. Когда он узнал о кораблекрушении «Медузы», он для своей картины воспользовался представлениями о каннибалах, поместив среди жертв кораблекрушения четырех негров, которые первыми приступают к откровенному каннибализму.

В истории приемов, оказываемых в Европе каннибалам, можно заметить определенное сходство между христианским представлением о мистическом теле и выбором наиболее благоприятной для дикаря гипотезы — ритуала мести, в котором голод, потребность в пище отходят на второй план. Такова, в сущности, стратегия всех миссионеров, от Бразилии до Канады, которые стараются опровергнуть всеми доступными способами гипотезу о каннибализме как о жизненной потребности, заменив ее спасением души индейца, которая еще сильнее затемнена злостными проделками Сатаны.

Но как сделать правильный вывод? Как точно описать повадки, обычаи и обряды бразильских каннибалов, если эта обширная страна до сих пор еще толком не исследована из-за труднодоступности некоторых ее частей.

Судите сами.

Один только бассейн реки Амазонки занимает площадь величиной почти в три миллиона квадратных миль, по которой протекает полноводная река длиной четыре тысячи миль с такими многочисленными притоками, которых и сосчитать невозможно, не говоря уже о том, чтобы обследовать и дать им свое название. Возьмите другой регион — Матту-Гроссу, расположенный далее к югу, в котором полно своих опасностей, своих преград. И третий, Гран-Чако, расположенный на аргентино-парагвайской границе. Пятьдесят тысяч квадратных миль территории непроходимых джунглей, болот и сообщающейся водной системы. В Южной Америке такие регионы, как Бразилия, фактически не позволяют до сих пор правильно полностью нанести их на карты. До сих пор многочисленным экспедициям не удалось открыть их тайны. Множество их поглотила бездна, как, например, произошло с полковником Фосетом и его спутниками.

Вполне вероятно, что где-то за этими непреодолимыми преградами, за обширными болотами и быстрыми речками, густыми джунглями люди продолжают жить так, как когда-то жил доисторический человек.

Информация, полученная из этих мрачных, страшных регионов, носит куда более фрагментарный характер, чем сведения, доставляемые также из довольно опасных территорий Земли, таких, как бассейн реки Конго, отдельные части Нигерии и темные закоулки Восточной Африки. В этих регионах было создано совсем немного религиозных миссий, но даже из них до настоящего времени выжили одна-две. Всего нескольким журналистам, таким, как Г. У. Бейтс, удалось изучить небольшой участок Амазонии и написать и издать «Путешествия натуралиста по Амазонке». Десять лет спустя другой, не менее известный, натуралист Рассел Уоллес, вместе с Чарльзом Дарвином, изобретателем принципа естественного отбора, опубликовал небольшую книгу под названием «Путешествие по Амазонке». Все это происходило более ста лет назад, и хотя с тех пор в этом регионе мира побывали куда лучше оснащенные экспедиции, все равно над этими местами висит какое-то проклятие, там существует некая непроницаемая тайна, как зловонные миазмы, идущие из вонючих болот и густого подлеска, протянувшихся на тысячи квадратных миль.

Около пятидесяти лет назад член Королевского географического общества А. Г. Кин создал, все назвав собственными словами, правдивую картину региона, расположенного в восточной части Перу, где течет река Укайали, на границе с Бразилией, впадая потом в Амазонку.

Когда Кин добрался до южной оконечности Перу, до ее границы с Бразилией и Боливией, осуждение им обитателей этого региона принимает особенно гневную форму:

В его описаниях чувствуется нечто очень религиозное, евангелическое. И кажется, он подобен отважным миссионерам, таким, как Хант и Карджил, которые писали о туземцах островов Фиджи. Но его книга появилась относительно недавно.

Рассел Уоллес, писавший более ста лет тому назад, был действительно весьма наблюдательным натуралистом, он не позволяет себе проявлять и тени эмоциональности, когда сухо пишет о некоторых обычаях, бытующих у амазонских племен, с которыми ему довелось вступать в контакт.

Индейцы племен тариана и тукано, как и некоторые другие племена, через месяц после смерти расчленяют уже разложившийся к этому моменту труп, который кладут в большую кастрюлю и варят на огне, покуда из трупа не выварятся все летучие вещества с чудовищной вонью и не останется черная углевидная масса, которую потом тщательно растирают в порошок и помещают в несколько больших чанов, сделанных из ствола выдолбленного дерева, которые заливают изрядным количеством «каксири». Затем это выпивается всей компанией. Они считают, что таким образом им передаются все достоинства почившего родственника. Индейцы племени кабеуш и ваупеш — настоящие каннибалы. Они едят членов чужих племен, которых убивают в бою, кроме того, они специально затевают войны, чтобы обеспечить себя достаточным количеством человеческого мяса. Если у них оказывается слишком много сырья и они не в силах все съесть сразу, то коптят трупы, чтобы сохранить их в течение длительного времени впрок. Эти индейцы сжигают своих мертвых и их пепел смешивают с «каксири» точно так же, как это делают индейцы тариана и тукано. Г. У. Бейтс в своей книге «Путешествия натуралиста по Амазонке» пишет о племени мажерона, которое живет на территории протяженностью несколько сотен миль по западному берегу реки Джауари, одного из самых полноводных притоков Амазонки, протекающего неподалеку от границы с Венесуэлой:

Миссионерскому обществу Южной Америки на самом деле удалось, правда, на короткое время, организовать свою миссию в районе с менее враждебно настроенными индейцами в Эль-Гран-Чако. Один из священников, по имени У. Барброк Граб, обычный шотландский миссионер, стал настоящим пионером-исследователем в этой вселяющей ужас местности. Около тридцати лет назад он выпустил книгу, в которой рассказал о своем опыте первопроходца. Он вносит в свое повествование прозорливость истинного ученого, знающего во всем меру, что не может не способствовать большей убедительности того, о чем он пишет:

Граб добавляет, что, хотя ему приходилось слышать множество подобных историй, у него есть все основания полагать, что сами индейцы региона Гран-Чако каннибализмом не занимаются. Такая практика не чужда, скорее, индейцам племени чиригуано, на границе с Эль-Чако, и об их привычках и обычаях чако хорошо знали.

Граница между Бразилией и Северным Перу проходит как раз по реке Джауари, в том месте, где она шире всего. Это один из притоков реки Амазонки, и данный регион считается самым опасным и труднопроходимым.

В этой местности около ста лет назад появился исследователь Альгот Ланг, который хотел все сам изучить досконально. Нельзя сказать, что он ничего не знал об этом районе — здесь до него уже побывали несколько экспедиций, организованных синдикатами по производству резины, ибо как раз тут были найдены деревья, дающие сырье для ее изготовления. Большие фирмы продолжали свою разведку, хотя семена таких деревьев уже были давно вывезены из Бразилии в Англию, где из них вырастили саженцы, которые впоследствии были отправлены в Малайзию и Индонезию. Сообщения об условиях, в которых проходили подобные экспедиции, не оставляли у Ланга никаких сомнений на сей счет. Но все же Ланг под влиянием минуты принял решение присоединиться к одной из таких экспедиций и написал о своем исследовательском опыте подробный отчет. Змеиные укусы, неизлечимая «бери-бери», тропическая лихорадка и враждебно настроенные индейцы стали фатальными для многих его спутников и чуть ли не стоили жизни ему самому.

Он вспоминает, что эти люди знаками дали ему понять, что он может оставаться у них, пользуясь их гостеприимством, сколько ему будет угодно.

Таковы современные наследники тех «благородных», по выражению Мишеля Монтеня, бразильских каннибалов. Вернемся к их предкам, индейцам племени тупинамба. В отличие от ацтеков с относительно развитой государственностью тупинамба было племенем с простыми институтами. Они главным образом возделывали землю, выращивая на ней маниоку, главный продукт их питания. И все же, хотя и те и другие жили в разных концах обеих Америк, между ними существует сходство в формах религиозного жертвоприношения. Как индейцы тупинамба, так и ацтеки старались в бою не убивать врагов, а захватывать их в плен. У тех и у других существовал тщательно разработанный ритуал пленения, те и другие убаюкивали жертву показной «демонстрацией» своей любви и благожелательности; те и другие придавали жертвоприношению подобие гладиаторского поединка, когда жертве, привязанной, правда, веревкой, давали возможность обороняться от наступающих с помощью «потешного» оружия или метательных предметов. Пленники тупинамба, как и у ацтеков, должны были безропотно служить своему хозяину, тому воину, который их захватил на поле брани, и добровольно принять смерть. Можно сослаться на множество примеров, когда пленники предпочитали ритуальную смерть перспективе их выдачи свирепым португальцам.

Когда воин тупинамба захватывал пленника, он, похлопав того по плечу, обычно заявлял: «Будешь моим рабом». Начиная с этого дня пленник должен был беспрекословно служить своему новому хозяину. Следует отметить глубокий нравственный эффект от такого ритуала пленения. Когда отец Ив д'Эрве спросил у одного индейца, почему тот не хочет ему служить, тот ответил: потому что он не захватил его в бою и не похлопал рукой по плечу, как того требует обычай. Немецкий канонир Ганс Штаден, о котором мы говорили выше, рассказывает, что далеко не всегда обходилось довольно гладко. Он-то точно знает, ведь ему самому пришлось долго находиться в шкуре пленника. Иногда между воинами возникал спор по поводу того, кого следует считать настоящим хозяином пленника, захватившим его на поле боя. «Однажды двое заспорили по поводу меня. Первый индеец утверждал, что я его пленник, так как он первым похлопал меня рукой по плечу. А второй заявлял, что именно он захватил меня в плен. Они были из разных деревень, и никому из них, вполне естественно, не хотелось возвращаться домой с пустыми руками. Наконец, вождь племени, которому тоже хотелось стать моим хозяином, рассудил, что меня следует живьем доставить в деревню, чтобы меня там увидели женщины племени и смогли бы оценить по достоинству, только после этого они умертвят меня способом «кавивим пипиг», то есть они устроят праздник, для чего приготовят пьянящий напиток, а потом сожрут меня всего без остатка». Такое решение вождя всем понравилось, и мне на шею набросили четыре веревки...»

После такого первого испытания пленников вели в деревню по «тропе войны», чтобы там продемонстрировать всем своих новых рабов. Штаден рассказывает, как его вместе с другими пленниками доставили в деревню, заставляя по дороге все время танцевать и размахивать трещоткой. Перед вступлением на территорию деревни пленникам обязательно брили лбы и выбривали брови, потом все тело смазывали либо смолой, либо медом, а к туловищу прикрепляли перья. Затем наступала очередь важного события — хозяин пленника приводил его на могилу своих родственников, где он принимал участие в церемонии возрождения или посвящения, так как ему предстояло именно на этом месте принять впоследствии смерть, чем оказать честь предкам своего владельца. Но фактически смерть сразу не наступала — иногда до этого события проходило несколько лет. За это время одни индейцы относились к пленникам с любовью и заботой, а другие не выражали к ним никаких иных чувств кроме глубокого презрения.

Штаден до сих пор остается идеальным очевидцем первого периода жизни пленника, так как ему повезло и не пришлось пережить окончательную стадию.

Когда его привели в деревню, то местные жители встретили его точно такими танцами и песнями, которые пленник увидит и услышит в еще далекий для него день принесения его в жертву. Но отношения любви-ненависти начали проявляться с первых же минут, когда к нему угрожающе приблизились индейцы с палками и такими словами: «Я нанесу тебе сильный удар и этим ударом отомщу за моего друга, убитого твоими людьми». После этого пленника, разрешив ему немного отдохнуть в гамаке, за шею потащили к вождю — это было продолжением церемонии приема, которая сопровождалась танцами.

Хозяин пленника брал на себя за него определенные обязательства. Он не мог оставлять его голодным, даже если ради этого ему пришлось бы поделиться с ним своей трапезой. Так как пленника индейцы таким образом принимали в свой клан, его через несколько дней после прибытия в деревню обычно женили либо на дочери владельца, либо на одной из его нелюбимых жен. Иногда, как это делается у ирокезов, пленников заставляли жениться на вдовах, муж которых погиб в бою. Им позволялось также иметь половые сношения с незамужними девушками деревни. Новоявленная жена должна была всячески заботиться о своем муже, лелеять его, чтобы он чувствовал себя у нее как дома. Пленнику предоставлялась почти полная свобода передвижений, ему даже выделялся участок земли для обработки или места для ужения рыбы и охоты. И все же, несмотря на все эти привилегии, он не утрачивал своего статуса военнопленного. Все его дети, зачатые в таком браке, предавались смерти в малолетнем возрасте. Теве, например, видел, как убили двух семилетних детишек. Иногда их приносили в жертву в тот же день, что и отца.

Иной раз с пленником обращались очень хорошо, а в другое время постоянно осыпали его оскорблениями. Ему никогда не удавалось ни на минуту забыть о своем двойном статусе, на всех праздниках он должен был присутствовать в наряде из пуха и перьев, как и подобает пленнику. Когда он в таком виде шел по деревенской улице, жители бросали в него перьями попугая, напоминая ему лишний раз, что судьбой ему уготована скорая смерть. Иногда, чтобы посильнее унизить его, его приводили на сельские праздники на веревке. Продолжительность такой особой формы пленения была различной. Все зависело от пленников. Стариков очень скоро убивали, молодым разрешали жить в племени в течение по крайней мере нескольких лет, и такой срок иногда достигал двенадцати, а то и пятнадцати лет. Ив Д'Эрве рассказывает об одном пленнике-ребенке, который вырос среди своих захватчиков, они уже сожрали его мать, но уверенность в своей печальной судьбе, однако, не мешала ему чувствовать нежную привязанность к приемным родителям-индейцам.

Как только старейшины назначали последний, фатальный для жертвы день, в деревне начиналась лихорадочная подготовка к празднику. К соседним племенам направлялись гонцы с приглашением пожаловать на такое знаменательное событие. Особенно опытным воинам поручалось ответственное задание — свить крепкую веревку длиной тридцать ярдов, чтобы связать ею жертву до ритуала. Делалась новая дубинка, для того чтобы раскроить ему череп. В день жертвоприношения ее украшали тетивой и шариками из хлопка. Ритуальные церемонии были такими же продолжительными, как у ацтеков. В первый день, по свидетельству такого очевидца, как отец Теве, пленнику снова брили лоб, тело его разрисовывалось краской и украшалось перьями.

После завершения этих формальностей его отправляли на отдых в свою хижину, но там ему вряд ли удавалось поспать, так как раскрашенные черной краской старухи постоянно теребили его гамак, распевая ритуальные песнопения всю ночь напролет. За этим следовали еще два дня непрерывных танцев и песен, но самые странные ритуалы припасались на четвертый день торжеств. Прежде всего пленника мыли, очищали в реке, а потом, например, после его возвращения, организовывались «потешные» бои. Его заставляли бежать по тропе, делая вид, что он убегает, и тогда его настигал какой-нибудь воин.

На пятый день пленника вели к месту казни. Здесь с его шеи снимали веревку и опутывали ею туловище, оставляя свободными руки и ноги. Перед ним складывали фрукты с твердой кожурой размером с яблоко, небольшие камни, в основном гальку. Он швырял их в зрителей, что было его определенной, чисто символической местью им. Иногда во время акта мести он приходил в такое неистовство, что принимался кидать в индейцев горсти земли, когда его метательные снаряды заканчивались. Тем временем группа старух разжигала костер, на котором будет зажарено его тело. Главный палач в роскошном одеянии из перьев, взяв из рук этих ведьм дубинку, устремлялся к жертве с такими словами: «Разве ты не принадлежишь народу, который враг нам?».

Пленнику надлежало таким образом отвечать на этот вопрос: «Да, я очень сильный, я убил и съел нескольких ваших человек. Я очень смелый и буду продолжать нападать на ваших людей, я их съел немало». Палач обычно старался покончить со своей жертвой одним ударом, но она все время пыталась увильнуть. Иногда пленнику давали дубинку, чтобы он мог ею защищаться. Когда, наконец, он умирал, то детишкам позволяли обмазывать себя его кровью. Иногда им даже разрешали просовывать ручки в дыру в животе, чтобы вырвать оттуда его внутренности. Потом труп зажаривали, а куски распределяли всем присутствующим. Его язык и мозги предназначались главным образом молодым воинам, а ветераны довольствовались кожей с головы и другими частями тела. Половые органы, символ плодородия, отдавались женщинам. Для тех, кому мяса не доставалось, готовили отвар из костей рук и ног, который затем разливался по горшочкам. Каждый мог попробовать свою долю.

Рене Жирар в своей книге «Насилие и святость» рассказывает о религиозных ритуалах племени тупинамба для поддержки одной из своих главных тем — элементы парадоксальности в человеческих жертвоприношениях. Палача и жертву связывают узы дружбы и вражды. Среди индейцев тупинам ба бытовало представление о том, что если жертву предстоит убить во время ритуала, а потом съесть, то прежде пленника нужно принять в свою среду, а ведь он, как правило, был представителем враждебно настроенного к ним другого племени» Таким образом, его принятие — это лишь продолжительная подготовка его к смерти как универсального «козла отпущения», и эта концепция весьма характерна для мышления туземцев. Прежде пленника нужно осыпать оскорблениями, потом женить на родственнице, с любовью лелеять его и только потом совершить ритуальное убийство.

Если каннибалистская практика индейцев тупинамба — это уже далекое прошлое, то как в Бразилии, так и в других латиноамериканских странах она все еще не изжита до конца, о чем свидетельствуют появляющиеся время от времени в местной прессе рассказы о случаях каннибализма.

Если говорить о Южной Америке, то только Перу, единственная страна, может по праву считаться колыбелью высокоразвитой цивилизации на всем континенте. Человеческие жертвоприношения существовали здесь давным-давно, еще до периода инков, а у самих инков во времена испанского завоевания было немало способов принесения в жертву людей, особенно детей. Такие ритуальные убийства не привлекают к себе особого внимания исследователей, так, как, конечно, по зрелищности им не сравниться с кровавыми «представлениями» ацтеков.

У древних перуанцев не было письменности, поэтому до нас не дошли описания их верований и ритуалов. Испанские летописцы оставили обширный материал, рассказывающий о том, что они видели, но, так же, как это происходило в Мексике, их отчеты касались в основном внешних форм религии, а не ее внутреннего, потайного смысла. Но так как главной целью испанцев было уничтожение старых богов, то и такие религиозные формы вскоре перестали существовать, а повествования испанцев заканчиваются 1532 годом, когда могущественная империя инков капитулировала перед ста пятьюдесятью конкистадорами. Тем не менее мы располагаем многочисленными свидетельствами доинкского периода. Древние перуанцы славились своими великолепными ткачами и гончарами. Иногда доинкское искусство отражает жертвоприношение — мы видим отрубленные головы, другие части тела, и значение таких картин не вызывает ни у кого сомнений.

Самые первые свидетельства подобного рода поступили из окрестностей Касмы, города, расположенного на океанском побережье в двухстах милях к северо-западу от Лимы. В храме Серро Сечин, который был возведен около 2000 года до н.э., имеются несколько каменных стелл. На некоторых из них изображены мертвые тела людей, так как глаза у всех закрыты; на некоторых плитах отчетливо видны отрубленные головы жертв, а на рельефах различные части тела. Изображены на них в полный рост не только мертвецы, но и расчлененные тела.

В Паракасе, этом центре великой процветающей здесь с 2000 по 700 г. до н.э. цивилизации, расположенном на побережье к юго-востоку от Лимы, было обнаружено множество ритуальных захоронений, что свидетельствует о существовании тогда обычая, о котором упоминается в хрониках XVI века, — захоронение мертвых вместе с живыми. Некоторые из гробниц в Паракасе находятся в глубоких колодцах, в каменных камерах, напоминающих по форме бутылку. В них обычно покоятся от тридцати до сорока мертвецов, главным образом женщин и детей. По словам перуанского археолога Хулио Телло, эти останки принадлежат представителям разных социальных слоев; некоторые из них — в богатых мантиях, а другие, скорее всего слуги, завернуты в простые грубой выделки куски хлопковой материи.

В керамических урнах можно обнаружить детские трупы.

В другой части Паракаса, известной под названием «некрополь», было найдено множество тюков с мумифицированными трупами. В основном это старики, завернутые в множество слоев самого дорогого и роскошного текстиля. В этой части страны очень сухой климат — дожди обычно выпадают лишь раз в двадцать пять лет, а поэтому все тела находятся в отличном состоянии. На этой многослойной ткани, образцы которой находятся в Лимском археологическом музее, сохранились самые замысловатые узоры. Почти в каждом тюке на материи постоянно присутствует один и тот же мотив, которому ученые присвоили довольно прозаическое название — «Условное летающее существо с глазами». Этот образ настолько часто появляется, что его с полным основанием можно принять за символ смерти. В больших тюках более трети всего декоративного текстиля украшает это «существо с глазами», странная, кровожадная фигура. У нее широкий, скошенный рот, в одной руке череп, а в другой нож, а на теле полно отростков. Этот художественный мотив можно встретить не только на ткани, но и на гончарных изделиях. «Существо с глазами» — далеко не единственная фигура, которая держит в руке отрубленную голову; даже в лапах мифических птиц-кондоров и убийц-китов с перьями в лапах видны подобные трофеи. Художники из Паракаса часто изображают труп или отрубленную голову в нескольких сантиметрах от рта этих чудовищ, а это означает, что те пожирали своих жертв. Американские археологи Эдвард и Джейн Пауэлл Двайер считают, что каннибалистская сущность такого символизма не вызывает сомнения, и, таким образом, «существо с глазами», которое пользовалось таким уважением среди местной элиты, по сути дела, питалось человеческой плотью.

Цивилизация мочика, которая процветала на северном побережье Перу на протяжении первых веков христианской эры, знаменита высоким искусством местных гончаров. Разнообразные сосуды культуры мочика, множество из которых сохранилось до нашего времени, настолько выразительны, что их можно считать литературой, запеченной в глине.

Они рассказывают нам о богах и изображают человеческие жертвоприношения с редкой для Старого Света откровенностью. Так, на одном кувшине в этнологическом музее в Западном Берлине изображен человек, которого сталкивают со скалы, а на другом — бог в виде опоссума, который отрезает ножом жертве голову.

В статье, написанной доктором Элизабет Бенсон, приводится множество убедительных иллюстраций, свидетельствующих о человеческих жертвоприношениях в культуре мочика. На одном раскрашенном горшке главная фигура в центре окружена отрезанными руками и ногами с веревкой на ногах. Этого человека волокут две женщины, и его дальнейшая судьба не вызывает никакого сомнения. На другом сосуде в антропологическом музее Мюнхена представлены две связанные обнаженные человеческие фигуры, которым вот-вот должны снести головы. Элизабет Бенсон высказывает предположение, что на большинстве гончарных изделий культуры мочика, которые часто относят к группе «мать и дитя», на самом деле изображена жрица, уносящая свою жертву. «Дети» на таких изображениях очень часто напоминают либо жертв для приношения богам, либо пленников. На других узорах на разных уровнях встречается целая серия человеческих жертвоприношений, которые обычно увенчивают фигуры людей, которым отрезают головы какие-то чудовища.

Народность мочика разработала особую пытку, которая, по-видимому, применялась к пленникам. Трудно найти для нее аналог где-нибудь еще. На их гончарных изделиях полно изображений скелетов и черепов, которые, как обычно считается, символизируют их умерших предков. Однако доктор Ален Сойер из университета Британской Колумбии в своем научном докладе, прочитанном перед участниками 43-го конгресса американистов в августе 1979 года, указывает, что щеки у так называемых черепов покрыты плотью. У всех у них заметен зигзагообразный шрам, пролегший от уха до рта. Он весьма убедительным образом доказал, что это изображения не мертвецов, а человеческих жертв, лица которых были изуродованы, плоть удалена, глаза выколоты, а нос стерт до кости; на нижней челюсти, однако, оставляли достаточно кожи, чтобы позволить им употреблять пищу, а может, и вопить в ходе совершения ритуала. Врачи, к которым Сойер обратился за консультацией, подтвердили, что в таком состоянии человек мог выжить, хотя, конечно, он сильно терял в весе из-за трудностей при поглощении пищи и слюноотделении. У жертв с отрезанными губами на их месте образуется что-то похожее на псевдогуб, и человек может еще несколько дней жить, хотя он будет скорее похож на живой скелет. Такие лишенные плоти фигуры, среди которых встречаются женские, часто изображаются рядом со стервятниками, которые стремятся выклевать им либо половые органы, либо глаза. Подобные изображения встречаются и в эротических сценах: один такой «живой» женский скелет рождает ребенка, которого он приносит в жертву богам. Сойер предполагает, что эти «живые скелеты» были священными существами, которые символизировали собой загробную жизнь среди живущих. Они в каком-то смысле уже побывали в ином мире и вернулись оттуда и, подобно слепым барабанщикам, появившимся в Перу на более позднем историческом этапе, все принадлежали к царству сверхъестественного.

Если от этих древнейших цивилизаций перейти к их наследникам, всемогущим инкам, то мы обнаружим множество свидетельств очевидцев о религиозных человеческих жертвоприношениях. Как письменные доказательства, так и археологические находки подчеркивают первостепенную роль обрядов захоронения и поклонения предкам на всем протяжении истории древнего Перу. Этот культ был широко распространен среди инков. Они довели его до такой степени совершенства, что усопшие правители, помещенные в погребальные тюки (сам император тоже назывался «инка»), сохраняли и после смерти свой дом, дворец, собственность и даже принимали дань.

Так как подобные жертвоприношения у древних инков являлись царской прерогативой, то большая часть таких жертв приносилась во время прихода к власти нового инки и после его смерти. Это были главным образом дети в возрасте от четырех до десяти лет. Из-за отсутствия письменности в этой стране историки вынуждены прибегать лишь к устным свидетельствам туземцев, а их данные о числе принесенных жертв сильно разнятся. Так, монах Жозеф де Акоста утверждает, что, когда умер император Гуайна Капак, за несколько лет до прихода в страну конкистадоров, то за ним в мир иной последовала целая тысяча человек. Акоста пишет, что когда правитель инков умирал, то предавали смерти всех его фаворитов и фавориток, любовниц, слуг и придворных, кроме того, приносили в жертву множество малолетних детей.

Людей приносили в жертву не только когда умирал правитель, но и когда испускал дух какой-нибудь высокопоставленный вельможа или же ему угрожала близкая смерть. Так, когда одному из них прорицатель сообщил, что дни его сочтены, тот, не долго думая, принес в жертву богу Солнца своего сына, который в этом случае олицетворял своего отца. Среди многочисленных предлогов для человеческих жертвоприношений большую часть занимали различные заболевания, так как все они считались следствием греха, и когда представители высшей знати заболевали, они требовали жертвоприношения в качестве своего выкупа перед богами. Вот что писал по этому поводу историк Антонио де Геррера: «Если заболевал важный вельможа или же жрец предсказывал ему близкую смерть, то он обычно приносил в жертву своего сына, чтобы таким образом насытить дьявола и заставить его отказаться от отца. Все это были довольно странные церемонии, на которых индейцы вели себя словно обезумевшие люди. Они все были твердо убеждены, что все несчастья, включая стихийные бедствия, — это следствия греха и единственное средство умилостивить богов — это человеческие жертвоприношения».

В Эквадоре, этой главной провинции империи инков, индейцы хибаро, жившие в своем неприступном мире в высоких Андах, испытывали две страсти — к человеческим жертвоприношениям и «охоте» за черепами» с последующим их высушиванием. Хибаро вызывали удивление не только своим отношением к человеческим головам, но и еще странностью своих поверий, которые приводили к подобной практике. Высушивание голов отнюдь не было автоматическим правом любого воина — это была строго охраняемая привилегия целой группы убийц, каждого из которых называли «какарам», то есть «всемогущий». Для того чтобы стать «какарам», индеец должен был убить несколько человек. По мере того как его репутация безжалостного убийцы росла, он получал право на ношение особой прически с перьями и украшений. Когда же он на самом деле добивался славы, то даже его враги стремились заручиться его помощью, чтобы достать себе голову для высушивания. К подобным просьбам обычно относились с уважением, так как любой отказ рассматривался как признак слабости.

Майкл Гарднер, который отличается своими противоречивыми взглядами на ацтеков, провел подробное исследование хибаро и их религии. Он особо подчеркивает ту роль, которую в ней играют галлюциногенные препараты. Их употребление строится на твердом представлении, что человек — предмет воздействия со стороны невидимых сил, которые можно разглядеть только с помощью наркотиков. Через несколько дней после рождения младенцу давали такое средство, чтобы он смог вступить в «реальный мир», а другим детям, если те себя плохо вели, предлагали галлюциногены посильнее. Для этого обычно использовался дурман и родственные ему растения.

Такие снадобья не только помогали вызывать духов, но и вести поиск Арутамы, особой души, связанной с убийством и высушиванием голов. Человек, по их поверьям, не рождался с душой Арутамы, ее можно было добыть с помощью различных средств. Мальчики племени могли начать такой поиск уже в шестилетнем возрасте, когда отцы отвозили их к священному колодцу в далеком лесу. После того как этот длительный процесс будет завершен, владельца души Арутамы охватит непреодолимое желание убивать. Но до этого он уже должен совершит» хотя бы одну экспедицию за черепами вместе с отцом. В этом необычном культе существовала странная особенность — когда воин совершал убийство, он утрачивал свою душу Арутамы, и теперь ему приходилось в течение нескольких следующих месяцев искать себе другую.

Однако прямое указание на высушивание голов исходило не от души Арутамы, а от второй души, получившей название Мусиак. Ею мог обладать только тот, кто уже получил когда-то Арутаму. Единственная стоявшая перед душой Мусиак цель — отомстить за смерть своего владельца. Она называлась Мусиак только до тех пор, покуда пребывала в трупе, откуда она могла уйти и превратиться в мстящего демона. Но в силу традиционных поверий, если голова трупа должным образом высушена (высушенная голова называлась «цанца»), то Мусиак загонялся в череп жертвы, откуда он уже никогда не мог выбраться. Поэтому цанцу готовили во время «экспедиций за черепами» как можно скорее, чтобы успеть до возвращения домой. В кожу втирался древесный уголь, чтобы Мусиак «не мог ничего видеть». Волосы считались неотъемлемой частью цанцы. Во многих музеях мира можно встретить такие высушенные головы с сохранившимися длинными прядями. Головы белых людей вообще не интересовали хибаро, так как, по их мнению, белые не обладали ни Мусиак, ни Арутамой.

«Походы за черепами» племени хибаро напоминали точно такие экспедиции у других племен. Им предшествовали продолжительные церемонии, а для главного церемониймейстера, или «веа», все вместе возводили новую хижину, на что иногда уходило несколько месяцев. Обычно во время таких вылазок захватывали не всю деревню, а лишь один дом, однако всем его обитателям обязательно отрубали головы, независимо от пола жертвы. Хотя мы обычно говорим о «высушивании голов», высушивали обычно не голову, а кожу, которая отделялась от черепа. После удаления соединительной ткани кожа зашивалась и кипятилась в простой воде — в ходе этого процесса ее размеры уменьшались наполовину. Потом ее размеры еще больше уменьшали с помощью нагретых камней. Если кожа сопротивлялась, то ее засыпали горячим песком.

Приготовление «цанцы» отмечалось тремя большими праздниками. Они обычно продолжались пять дней и проходили с месячным перерывом. На них приглашались гости из соседних племен. Во время ритуального танца тот воин, который первым достал голову, поднимал ее высоко над собой. Следом за ним шли две его родственницы. В это время дух Мусиак проникал в их тела. По их поверьям, он оставался в высушенной голове до третьего праздника, а потом его оттуда изгоняли принимавшие участие в нем люди. Они напутствовали его такими словами: «А теперь улетай, улетай в тот дом, в котором обретался. Слышишь, жена твоя зовет тебя. Ты пришел, чтобы сделать нас счастливыми. Но вот наконец все закончено. Поэтому возвращайся назад!». В последние десятилетия такие «головы» можно приобрести на индейских территориях, особенно на западе страны, хотя эта торговля и запрещена эквадорскими властями.

В Колумбии, стране, которая лежала за пределами северной границы империи инков, испанские конкистадоры обнаружили обычаи, очень похожие на обычаи и обряды инков. Педро Сьеса де Леон был не только монахом-францисканцем, но еще и отважным солдатом, который принимал участие в подавлении крупнейшего восстания инков, произошедшего восемнадцать лет спустя после начала испанского завоевания. До этого он жил в Панаме и Колумбии и совершил путешествие из Панамы в Перу, чтобы присоединиться к силам, действовавшим против мятежников.

Он оставил подробные дорожные записки о своих путешествиях по Колумбии и Эквадору, где он довольно часто видел собственными глазами, как предавали земле живых вдов с умершими мужьями, и такая практика, по его словам, принимала просто поразительные масштабы. Он посетил Картахену, порт на побережье Карибского моря в Колумбии. Вождь по имени Алайя, правитель крупного княжества, умер за два года до этого. Местные жители рассказали испанцу о зловещей погребальной церемонии, когда вместе с усопшим вождем в его гробницу отправляли живыми всех его женщин и слуг. Подобные обряды Сьеса видел повсюду в тех местах, где сегодня расположены такие колумбийские города, как Медельин и Кали, а также в Гуаякиле, на территории Эквадора. Он сообщает, что эти церемонии существовали и в Перу, как на южном побережье, так и в глубине страны, в Кахамарке, там, где знаменитый конкистадор Франциско Писсаро впервые встретил, а затем убил последнего императора инков Атауальпу.

Племя индейцев каука, которые жили в плодородной долине реки того же названия, затмили все прочие колумбийские племена по числу принесенных богам и съеденных жертв. Видный немецкий антрополог Герман Тримборн приводит массу письменных источников, рассказывающих о местной религии. Обычаи, бытовавшие у индейцев каука, настолько похожи во многих деталях на другие, что это служит нам лишь доказатель­ством, что подобная практика была широко распространенной повсюду, во всем мире. В Колумбии приносили в жертву и съедали не только точно такие категории людей, как рабы и пленники, но и применяли такие же методы, включая извлечение из груди сердца, хотя их жертвы гораздо чаще забивались тяжелыми дубинками. Как у индейцев каука, так и у их соседей преобладала страсть к отсеченным головам, и все они, несомненно, были жадными до человеческой плоти каннибалами, если даже не верить приводимой Сьесой цифре за 1538 год: по его словам, в провинции Попайя в южной Колумбии индейцы съели пятьдесят тысяч своих соплеменников. В качестве особого изыска индейцы каука сохраняли среди своих трофеев не только головы убитых, но и чучела своих врагов — такой обычай существовал и у инков, которые обычно натягивали кожу своих врагов на барабаны.

Как для Сьесы, так и для других писателей XVI века, ритуальная природа человеческих жертвоприношений и каннибализма в долине реки Каука не вызывала ни малейшего сомнения. Индейцы племени арма предлагали вырванные сердца своих жертв богам, а племена, жившие вокруг нынешнего Медельина, не ели своих рабов — они их просто сжигали рядом с изваянием своего бога-создателя Добейбы. В Панаме, особенно в северных ее районах, индейцы племени чича разработали оригинальный вариант давно знакомой нам темы. Когда умирал их вождь, то они высушивали его тело над огнем костра, а потом укладывали его на гамак, раскинутый возле могилы. Гаспар де Эспиноса собственными глазами видел, как вождя племени мумифицировали таким образом, украсили драгоценностями, а потом уложили его мертвое тело на гамак. Вместе с ним в потусторонний мир предстояло отправиться всем его женам и слугам. Некоторые в этой связи добровольно принимали яд, а других заставляли это делать насильно, перед тем как бросить в могилу.

Таким образом, подобные жестокие обычаи и обряды в отношении захваченных в плен жертв наблюдались почти у всех индейцев: от американских ирокезов до индейцев племени квакиутль, большей частью в Новом Свете, но нечто подобное с неизменными вариантами существовало и на другом континенте, «черном континенте» Африки, к рассказам о котором мы сейчас приступаем.

Глава шестая Континент, залитый кровью

В январе 1948 года, в субботу вечером, Мочесела Кото сидел в хижине, потягивая пиво с Дейном Ракачаной и еще несколькими гостями, приехавшими в деревню Молой в Базутоленде на свадьбу (ныне независимое государство Лесото на территории Южной Африки). Во время вечеринки в его дом пришла жена вождя со своими преданными людьми и шепнула кое-кому из гостей: «Убейте Мочеселу для меня. Мне нужно приготовить из него колдовское снадобье, которое я повешу в амулете на шею своему сыну, чтобы он мог получить желаемое место. Те, кто вздумает мне не подчиниться, будет убит».

Один из ее верных слуг отвел в сторонку Дейна. Он объяснил ему, что происходит, сообщив, что все готово к исполнению злодейского плана. Дейн, подойдя к Мочеселе, тихо сказал ему: «Кузен, давай-ка выйдем на минуту». Тот, ни о чем не догадываясь, вышел с ним из хижины, где шестнадцать человек уже ожидали его вместе с женой вождя и двумя ее служанками. Кивком головы она поприветствовала Дейна, напомнив ему о ее приказе. Она тут же велела своим людям схватить несчастного. Когда его схватили за руку, он закричал: «Отец мой, Фоло, неужели ты собираешься убить меня?». Но Фоло молчал. Тогда он сказал, снова обраща ясь к нему: «Освободи меня, и я подарю тебе моего черного быка!». «Я не твой отец, и мне не нужен твой бык, мне нужен ты, только ты», — ответил Фоло. Мочесела вдруг громко завопил, но убийцы быстро заткнули ему рот и потащили его подальше от деревни. Дейн отгонял любопытных мальчишек, которые прибежали на душераздирающие вопли жертвы. Отыскав местечко поукромнее, они быстро раздели его догола, уложили на землю. Тут же появилась масляная лампа, при свете которой палачи, ловко орудуя ножами, отрезали от тела жертвы несколько кусочков мяса. Фоло облюбовал икру ноги, второй — бицепс на правой руке, третий — вырезал кусок из правой груди, а четвертый — из паха. Все эти кусочки они разложили на белой тряпке перед Мосалой, местным знахарем, которому предстояло приготовить необходимое снадобье. Один из них собирал в котелок струящуюся из ран кровь. Дейн, вытащив нож, содрал всю плоть с его лица до костей — от лба до горла, вырезал язык и выколол глаза. Но жертва их умерла только после того, как ее полоснули острым ножом по горлу. Жена вождя, которая хладнокровно наблюдала за экзекуцией, поблагодарила за услугу всех, отдала распоряжение побыстрее избавиться от трупа...

Таково краткое содержание свидетельств, зачитанных от имени Британской короны в Верховном суде, где разбиралось уголовное дело в связи с ритуальным убийством — «Король против Мамакхабаны и его пятнадцати сообщников». Нужно отметить, что подобные ритуальные убийства в стране приняли угрожающий размах. Единственной целью варварского обряда было получение особого снадобья под названием «диретло», а для этого требовалось разрезать в определенном порядке плоть живого человека, причем жертва должна быть обязательно соплеменником, выбранным для этого знахарем племени, который разглядел в этом человеке нужные магические способности, необходимые для приготовления сильнодействующей микстуры. Иногда он даже мог выбрать родственника одного из участников обряда. Никаких подробностей относительно выбора намеченной жертвы никогда никому не сообщалось. Те, кого об этом спрашивали на суде, утверждали, что ничего об этом не знают.

Для приготовления «диретло» требовалось не только срезать плоть у живого человека, но потом еще его и умертвить, а труп вначале спрятать в тайном месте, после чего оставить на земле, где-нибудь подальше от деревни. Способ такого ритуального убийства тоже был тщательно разработан, В судах, где перед правосудием представали виновники такой чудовищной практики, так и не удалось выяснить, что же из себя представляет это снадобье, каково его применение. Точнее говоря, это было не снадобье и не медицинское средство, а скорее заклинание, призванное либо излечить болезнь или. напротив, вызвать ее у другого. Как выяснилось в ходе разбирательства этого судебного дела, жена вождя не очень хотела заполучить желанное место вождя для своего сына — скорее, напротив, она намеревалась сделать все, чтобы не допустить этого, так как в таком случае лишалась бы своей власти регентши при нем. Но она скрыла свой первоначальный умысел. В другом случае суд рассматривал другое, связанное с ритуальным убийством, уголовное дело — с целью получения противоядия от такого заклинания.

«Диретло» прежде назывался «дитло», и в XIX веке его приготовляли главным образом из плоти чужеземцев, прежде всего пленников. Представители власти считали, что изготовление такого средства было не столько древним обычаем, сколько средством междоусобной племенной розни в этом регионе в этом столетии, что стало истинной «чумой» для местных жителей, так как постоянно требовалось все больше и больше оберегающих от сглаза микстур, приготовленных из вражеских пленников. «Диретло» пришло на смену «дитло», когда такие войны прекратились и приток пленников оскудел. В 1949 году появился специальный доклад, в котором повышенный спрос на этот медикамент объяснялся «усилением стресса и беспокойства, причиняемых современным образом жизни», хотя племенная жизнь в Базутоленде ни по каким стандартам отнюдь не напоминала современную. «Дитло» и его производное «диретло» приготовлялось одинаковым способом. Куски человеческого мяса сжигались на огне с целебными травами и другими ингредиентами, покуда в результате не получалась обугленная масса, которая сбивалась и смешивалась с животным или человеческим жиром, после чего образовывалось что-то вроде черной мази. Это вещество помещали в полый маленький рог от козла, называемого «ленака» — иногда точно так же называлось и это снадобье. Когда-то «ленака» пользовались только могущественные вожди. Один из них, рог Моисея, стал общенациональным фетишем племен базуто — он использовался для укрепления тела и духа воинов перед битвой, для защиты родной деревни вождя, для противодействия заклинаниям врагов-магов.

Подобные суды в Базутоленде стали знаменательным событием, ибо в отличие от прежних донесений они дают подробную картину того, что, по сути дела, представляют из себя африканские убийства, и снабжают нас деталями о тех изменениях, которые они претерпевают. Окончание межплеменной вражды не уничтожило спроса на магическое заклинание, приготовленное из человеческой плоти, — просто сократило масштаб его применения. Теперь оно уже не способно обеспечить победу в кровожадной войне, но зато превратилось в способ для усиления интриг и закулисных маневров. Вместо вражеских цленников жертвами теперь становились члены того же племени — довольно редкая форма человеческих жертвоприношений, для которых прежде требовались только чужаки, рабы, пленники, но ни в коем случае не соплеменники. Автор этого официального доклада, по-видимому, счел за благо всячески преуменьшать масштаб таких ритуальных убийств, считая, что они не «ритуальны» до конца, а посему, мол, разумеется, не являются настоящими человеческими жертвоприношениями. Однако выбор жертвы, способ убийства и избавления от трупа убеждают нас в том, что тщательно разработанный ритуал сопровождает каждый этап приготовления снадобья. Никто и не собирался применять его физические свойства для лечения больных; оно прежде всего было предназначено для получения выгод и привилегий, таких, как место вождя племени, а они, несомненно, полностью зависели от магической силы богов племени и тех, кто был принесен им в жертву. Можно привести в этом отношении немало примеров. Вера в эффективное воздействие человеческой плоти и крови в Южной Африке свойственна не только для такого государства, как Базутоленд (Лесото). В 1930-х годах подобные убийства совершались и в Свазиленде, где превращенное в заклятие человеческое мясо не только давало желанные привилегии представителям высшей знати, но еще и воздействовало на богов, побуждая их не скупиться на тучный урожай.

Во времена свирепой межплеменной вражды производство стимулирующих отвагу заклятий из человеческой плоти получило широкое распространение. «Диретло», или «дитло» в первоначальной форме, стало одной из тщательно разработанных версий более откровенной практики съедения сердца врага, чтобы тем самым перенять у него смелость, мужество и героизм, как это, например, до сих пор имеет место среди племен ашанти, живущих на территории современной Ганы. Это был чисто прагматический подход, и это стимулирующее средство обычно предлагалось таким «храбрецам», которые пока не убили ни одного врага. Дайяки на Борнео, по официальным сведениям, еще в начале нашего века поедали сердца своих соплеменников, чтобы стать более бесстрашными и мужественными. В некоторых районах Африки сердца врагов растирали в порошок, из которого готовили микстуру, и подобный метод приготовления медицинских препаратов существовал не только в Африке. Так, индейцы, жившие на берегах реки Ориноко в Венесуэле, для этой цели высушивали трупы на гамаке. Из стекавшей по капле жидкости они приготовляли чудодейственный магический напиток, которым снабжали своих знахарей. По-видимому, самый драматический по характеру эпизод, хотя окончательно и не подтвержденный, связан с именем царя в Бирме, который посвятил свою жизнь восьмикратному пути сострадания Будды. Он взошел на трон в 1634 году, но никак не мог обрести душевного покоя из-за мрачного прорицательства, что он умрет вскоре после своей коронации. Тогда он решил немного потянуть с торжественной церемонией, но все же наступило время, когда откладывать ее уже больше было нельзя. Другой ясновидящий сказал ему, что его можно спасти и даже сделать, если он того захочет, невидимкой, но для этого ему нужно выпить чудодейственный эликсир, приготовленный из двух тысяч сердец белых голубей и шести тысяч человеческих сердец. У этой истории весьма печальный конец — магическое снадобье не сработало: король все равно умер после коронации, оставив наследнику царство с сильно поредевшим населением.

Несмотря на всю свою сложность, подобные ритуальные убийства представляют собой прежде всего религиозный акт, хотя объясняющие его поверья нам зачастую просто недоступны для понимания. В своем классическом труде, посвященном изучению африканской религии, И. Г. Пэрринджер совершенно справедливо замечает, что многие относятся с презрением к ней, так как на континенте нет величественных каменных храмов, свидетельствующих о ее прежнем высоком статусе.

Однако, по его мнению, их отсутствие еще ничего не говорит о недостатке уважения к богам со стороны африканцев. В Африке вообще мало пригодного для строительства «мягкого камня», а мечети и церкви там строились и строятся по сей день в основном из глины. Африканские храмы возводились из этого недолговечного строительного материала и обычно были маленькими, грубо сработанными, — это объяснялось еще частично и тем, что религиозные службы проходят там на открытом воздухе. Большинство африканцев в той или иной мере поклонялись высшему существу, внутреннюю природу которого весьма трудно понять, так как они редко его изображали. На многих ярко раскрашенных деревянных образах в храмах как в Западной, так и Центральной Африки этот главный дух вообще не представлен, а вместо него изображены его ближайшие помощники в виде человеческих фигур. Пэрринджер подчеркивает важность поклонения африканцев своим предкам, и этот культ, по его мнению, является основным для всех африканских регионов. Так, многочисленные жертвоприношения в Дагомее приводили в шоковое состояние путешественников по Западной Африке. Но они, по сути дела, были благочестивой, пусть немного и утрированной, заботой о благополучии души умершего вождя, который из года в год нуждался в притоке новых слуг.

Человеческие жертвоприношения в Африке принимали самую разнообразную форму, но весьма немногие из них были свойственны только этому континенту. Те же душевные порывы объясняли те или иные жертвоприношения. Большое внимание уделялось плодородию почвы и ритуалам, связанным с созреванием и сбором урожая, особенно таким, как вызывание дождя или прекращение продолжительного ливня. Часто мольбы о ниспослании дождя или его прекращении обращали к предкам. Так, туземцы племени багангвато в Южной Африке во времена засухи обращались со своими просьбами в песнопениях о дожде не к богам, а к своим умершим вождям.

Если практика человеческих жертвоприношений и была широко распространена в Африке, ежегодное число жертв там не было особенно большим, а каннибализм как таковой ограничивался только некоторыми регионами, такими прежде всего, как бассейн реки Конго и Нигера. Массовые ритуальные убийства в Африке были, скорее, исключением, чем общепринятым правилом. Например, в Уганде вождь посылал на верную смерть в непроходимые джунгли одного-двух «козлов отпущения», если только боги сообщали ему о кознях, которые чинят против него с помощью магии его враги. В таком случае выбор мог пасть на взрослого мужчину или на мальчика либо на женщину с ребенком. В сопровождении коровы, козла, курицы, утки или собаки их отправляли на явную медленную мучительную смерть на территорию противника. Предварительно им ломали кости, чтобы у них не хватило сил для возвращения домой. Такой принцип «козла отпущения» превалировал в Нигерии, где в некоторых районах приносили в жертву молодую женщину, которая тем самым искупала прегрешения своего племени. Жертвы для подобных церемоний приводились из соседних племен, и любой член общины, который совершил великий грех в течение года — будь то колдовство, воровство или прелюбодеяние, — должен был за это заплатить определенный штраф. В 1858 году преподобный Д. К. Тейлор стал свидетелем одной из таких церемоний. В Онитсе, на берегу Нигера, жертву волокли лицом вниз по земле от дома вождя до реки, а толпа улюлюкала безжалостно ей вслед: «Зло! Зло!». Тело тащили по земле, что, по их мнению, способствовало скорейшему прощению всех грехов общины. В Африке кроме жертвоприношений ради поклонения предкам существовали и такие, в которых главная роль принадлежала самому вождю. Не только простые люди приносились в жертву в качестве слуг для монархов, но во многих регионах и сам правитель мог запросто стать очередной жертвой. У шиллуков на юге Судана жизнь вождя находилась в постоянной опасности.

Его не только убивали при проявлении первых признаков старческой немощи, но даже тогда, когда он находился в расцвете сил; ему мог бросить вызов любой соперник, и приходилось вступать с ним в смертельный поединок. Обычай убийства вождя существовал и в Западной Африке. У племен тукунов ему разрешалось править лишь семь лет. Если за этот период правления он серьезно заболевал или просто начинал кашлять или чихать, если вдруг падал с лошади, то его могли немедленно предать смерти. Право задушить вождя принадлежало его главному советнику.

Такое же представление превалировало и на другом краю «черного» континента. Известный немецкий антрополог Лео Фробениус описывает, как Макони, правитель той страны, которая в настоящее время называется Зимбабве, был осужден на смертную казнь всего четыре года спустя после восшествия на трон. Приговор выпало привести в исполнение его первой жене, которая задушила его с помощью специальной веревки, сделанной из жил вола в ночь полнолуния. Его труп отнесли на близлежащую гору. Там его ежедневно посещали жрецы, которые проводили разработанные самым тщательным образом религиозные церемонии. Его мозг, печень, все внутренности по очереди извлекались из тела и складывались в кожаный мешок, а освободившееся пространство набивали травами и листьями. После этого труп несколько раз обвертывали куском ткани, как мумию, и оставляли в сидячем положении, причем из этого узла должны были выступать только кончики пальцев с ногтями. Затем этот узел с мумией заворачивали еще и в шкуру быка, выращенного специально для такой цели. Через год жрецы вытаскивали останки короля из-под шкуры и складывали их в мешок. Особое внимание обращалось на то, чтобы при» этом не пропал ни один ноготь. На рассвете после первой ночи полнолуния любимую жену короля (не ту, которая задушила) раздевали донага, снимали с нее все украшения, после чего душили. После принесения в жертву еще нескольких представителей знати мумию замуровывали в пещере, в которой оставляли лишь небольшое отверстие. Специально выделенный для этой цели жрец постоянно дежурил у пещеры, ожидая, когда оттуда выползут змея, червь, черепаха и жук, в которых вселилась душа монарха. Когда одна из этих тварей на самом деле вылезала через дырку, ее заделывали. В 1929 году Фробениус писал, что такие ритуалы давным-давно не существуют. Но тем не менее в 1928 году дочь местного африканского царька была принесена в жертву, чтобы вызвать дождь. Вероятно, засуха длилась довольно долго, так как девушка ждала рокового дня целых два года, покуда не достигла половой зрелости, после чего ее задушили, как того требовал обычай.

В зимбабвийских ритуальных убийствах вождей суть африканских человеческих жертвоприношений, при которых требовалась смерть одного человека, а не массовое уничтожение людей. Поразительное сходство существует между такими ритуалами в Африке и в других странах и континентах — и там и там душат вдов, отправляют на верную смерть «козлов отпущения», сжигают людей живьем в домах, приносят жертвы речным богам и грядущему урожаю, в загробный мир направляются гонцы, чтобы сообщить предкам и богам последние известия. Кроме просьб о победе в войне большое внимание уделяется мольбам о ниспослании дождя и богатого урожая, что даже может закончиться убийством самого вождя, а это становится олицетворением гибели бога, живым воплощением которого он является. Свидетельства о сохранении практики принесения в жертву множества людей, даже царской крови, в этой далекой части Африки в XIX веке говорит о том, что мы недалеко ушли от истоков возникновения человеческих жертвоприношений. Египтологи не раз указывали на параллели, существующие между ритуальной гибелью царей в различных частях Африки со смертью Озириса, бога и правителя, жившего пять тысяч лет тому назад. Он тоже убит, а тело расчленено.

Понятие о царском ритуальном убийстве могло распространиться на всю Африку через Эфиопию, где подобная практика существовала до III века н.э., когда правителей этой страны ожидал такой печальный конец. Другие ритуалы, когда царя не убивали, а только заставляли снять все «табу», чтобы подвергнуть его унизительным издевательствам, происходят, по сути дела, от таких существовавших прежде ритуалов, когда монарха в результате убивали. В некоторых случаях правителю предстояло умереть за свой народ, так как он «брал на себя грехи», совершенные его подданными. В некоторых странах, таких, как Уганда, или в дельте реки Нигер вместо вождя в жертву приносили «козла отпущения», чтобы очиститься таким образом от греха.

Однако в одном регионе Западной Африки ситуация была совершенно иной. Принципы оставались теми же — вождь по-прежнему играл главную роль при соблюдении предписаний и культ предков имел столь же важное значение, как прежде, но вместо одного «козла отпущения» здесь приносили тысячи жертв, чтобы обеспечить благополучие правителя как в этом, так и в потустороннем мире. В этот район входили царство Дагомея, где сейчас расположена республика Бенин, и царство Эдо, протянувшееся на несколько сотен миль к востоку. Массовые человеческие жертвы в этих местах европейские путешественники наблюдали на протяжении нескольких веков, и они приводили в шоковое состояние не только их самих, но и пораженных читателей. По своим животрепещущим деталям, по продолжительности исторического периода эти леденящие душу рассказы являются уникальными в истории человеческих жертвоприношений.

Все начинается с города Бенина, не столицы Бенина, а царства Эдо. Португальские моряки впервые открыли эту часть африканского побережья в 1469 и 1475 годах, но почти не оставили сообщений о том, что они там видели. Однако уже тогда предпринимались попытки обратить туземцев в христианство, так как три миссионера, направленные в эти места португальским королем Жоаном III в 1538 году, обнаружили там уже следы новой религии. Местный правитель, король Оба, сам принял христианство еще в 1516 году, но его приобщение к богу белых людей оставило в неприкосновенности его прежнюю мораль, образование, религиозные взгляды.

Португальцы, которые прибыли сюда в 1470-х годах, имели смутное представление о человеческих жертвоприношениях в этой местности. Миссия, направленная португальским королем, привела конкретные примеры массовых человеческих жертвоприношений, которые организовывались от имени этого африканского «христианского» правителя. Ален Райдер в своей книге о Бенине утверждает, что обращение Обы в христианство даже привело к резкому увеличению числа таких жертв, что соответствовало его крепнувшему статусу христианского монарха. Что касается других ритуальных убийств в Африке, то я никак не могу согласиться с теми европейцами, которые считают их лишь недавним извращением обычно доброго и благородного дикаря. Эти ритуалы существовали с незапамятных времен. Хотя европейское присутствие не оказало сколь-нибудь заметного влияния на местную духовную жизнь, Оба решил добиться материальных выгод в европейском масштабе, для чего отправился на завоевание соседних народов, отделявших его царство от океанского побережья. Все его преемники усиленно налаживали работорговлю, которая спасла многих их подданных от массовых ритуальных кровавых расправ.

Дело обстояло несколько иначе в соседней Дагомее, где царь Адагунзу, умерший в 1789 году, рассказывал одному английскому путешественнику, что он иногда щадил людей, предназначенных для жертвоприношений, превращая их в простых рабов. Работорговля там процветала вплоть до 1833 года, когда Англия наложила на нее запрет. Но такой акт только привел к увеличению числа ритуальных убийств в Африке.

Многие считают, что чернокожие африканцы — это такие люди, которые имели привычку лакомиться друг другом на обед и иногда, по особо торжественным случаям, добавляли в свое повседневное меню деликатес из мяса какого-нибудь белого миссионера. Однако в этой части Западной Африки, которая пользовалась дурной славой из-за совершаемых там массовых ритуальных убийств, тела жертв не поедались — их обычно оставляли гнить на виселицах, либо скармливали диким зверям. Человеческие жертвоприношения, правда, в меньшем масштабе, существовали и в Восточной, и в Южной Африке, но случаи каннибализма там были крайне редки. А в мусульманской Северной Африке его вообще не существовало. Однако нельзя с порога отвергать каннибализм, ибо он теснейшим образом связан с человеческими жертвоприношениями, которые далеко не всегда включали такой поминальный акт, как съедение бога, олицетворением которого становилась человеческая жертва.

В Африке людоеды жили главным образом в бассейнах рек Конго и Нигера. Многие антропологи посвящали свои работы исследованию различных африканских регионов, но особую роль в освещении жизни африканских каннибалов сыграли такие ученые, как К. К. Мик, П. А. Тэлбот и Джордж Басден, которые неплохо изучили Нигерию, и такие их коллеги, как Э. У. Капен и Джеймс Деннис и некоторые другие, много сделавшие для изучения другого, самого, пожалуй, отсталого, каннибалистского региона — бассейна реки Конго, который тем не менее играет важнейшую роль в экономике континента, так как там находятся богатейшие урановые рудники.

В Нигерии каннибалкстская практика получила наибольшее распространение на плато Мамбила, которое возвышается над уровнем моря на 5000 футов и окружено горами, приблизительно в два раза выше. В поселках и деревнях, разбросанных по склонам гор, живет племя того же названия — мамбилы. Здесь почти нет деревьев, за исключением небольших рощиц, и отсутствие дров для разведения огня существенно затрудняет жизнь туземцев, которые до сих пор еще не привыкли к одежде. Мужчины этого племени носят набедренную повязку, а женщины ходят в чем мать родила.

К. К .Мик давно занимается проблемами каннибализма в Нигерии, и первая его книга вышла еще в 1931 году, в которой он дает впечатляющую, живую картину повседневной жизни одного из типичных, проживающих в глубинке, нигерийских племен.

Мифы нигерийских племен сильно отличаются от народного творчества такого индейского племени, как квакнутль, и множества других племен в разных частях мира. Часто туземцы просто отказывались рассказывать, выдавать свои тайны. Но из многочисленных источников можно сделать вывод, что каннибализм в Нигерии носил куда менее выраженный религиозный, церемониальный характер, он основывался на более грубой, более практичной мотивации.

Однако существует одна живописная легенда, которую не раз приводили апологеты такой жесткой практики, которая теперь повсеместно признается ошибочной.

В ней рассказывается о ястребе, который давным-давно пролетал над хижиной вождя племени. В когтях он нес кусок человеческого мяса. Но, пролетая над двором, где готовилась еда для вождя, он нечаянно выронил свою добычу, и она угодила прямо в кастрюлю с супом, но этого никто не заметил.

Когда вождь принялся есть свой суп, то его поразил необычный вкус. Он тут же позвал поваров и спросил, что это они добавили ему в суп, почему он стал вдруг таким вкусным. Впредь, приказал он им, суп у меня должен быть всегда таким!

Вполне естественно, пребывающие в полном неведении повара не смогли приготовить точно такой суп, ведь они не видели, что упало в кастрюлю с неба. Тогда разгневанный вождь приказал убить своих поваров, заменив их другими. Но ни один из вновь назначенных не мог приготовить такого вкусного супа, который так понравился вождю. Они испробовали все на свете — клали в суп куски мяса всех животных, которых только можно было найти на вершинах высоких гор и в глубоких долинах, в густых мрачных лесах и на открытых плато. Но нет, все было напрасно — ни одно приготовленное ими первое блюдо не могло сравниться с тем супом, которым так восхищался их вождь.

Наконец, утомленный их долгими проволочками, впавший в ярость вождь, схватив дубинку, проломил ею череп старшему повару. Разрежьте его тело на куски, приказал он оцепеневшим от ужаса поварам. Разрежьте его на мелкие кусочки и бросьте их в суп.

Не осмеливаясь ослушаться, те молча вытащили свои острые ножи, разрезали своего шеф-повара на мелкие кусочки и бросили в дымящуюся кастрюлю. Как только суп был готов, они принесли его вождю. В ужасе они уставились на него, когда тот неторопливо приступил к трапезе.

К их великому облегчению, они заметили у него на лице широкую улыбку. Теперь они поняли, наконец, в чем тут дело. Именно человеческое мясо придавало такой тонкий вкус супу.

«Будете убивать для меня ежедневно по рабу, — велел вождь, когда они. все еще дрожа от страха, выстроились перед ним. — Разрубите его на мелкие кусочки и бросьте их в кастрюлю. Получится отличный суп!»

Но у этой легенды совершенно неожиданный конец. Этот вождь настолько вошел во вкус, настолько ошалел от человеческой плоти, что со временем прикончил всех своих соплеменников, уцелели только те, кто, перепугавшись не на шутку, бежал из его владений. Наконец вождь остался в полном одиночестве. Но его страсть к человеческому мясу только разгоралась, и ничто не могло ее унять. Теперь ему ничего не оставалось, кроме как отрывать куски от своего собственного тела и жадно их проглатывать. В конце концов от него остались только одни кости и немного мяса на тех местах, где он не мог его достать. В результате вождь, охочий до человеческого мяса, умер.

Эта живописная легенда тем не менее демонстрирует нам зачатки примитивного сознания, проблески которого нельзя было заметить прежде ни в одном из таких племен. Она в завуалированной манере утверждает, что каннибализм — это зло, за которое в конце концов последует возмездие для тех, кто им занимается.

Антропологам удалось собрать немало данных о каннибалистскои практике в различных регионах Африки. Туземцы племени ганавури, например, сдирали мясо с тела своих поверженных врагов, оставляя лишь внутренности и кости.

С кусками человеческого мяса на остриях пик они возвращались домой, где передавали добычу в руки жрецов, которые должны были по справедливости разделить ее среди стариков. Самый знатный из старейшин этого племени получал плоть, содранную с головы. Для этого у жертвы с головы срезали волосы, потом содранное мясо, разрезав на полоски, готовили и съедали возле священного камня. Другие старики сами готовили себе куски мяса в горшках и трапезничали в отдалении. Такие праздники обычно устраивались в ночь возвращения из похода воинов, но как бы ни проявили себя молодые члены племени в бою, им было строго-настрого запрещено принимать участие в таком пиршестве.

Племя ганавури обычно ограничивалось съедением мертвых тел врагов, убитых на поле боя. Эти туземцы никогда преднамеренно не убивали своих женщин, а если такое и случалось по неосторожности, то они никогда не употребляли их мясо. Однако соседнее племя атака не брезговало женской плотью врагов, а другое, тангале, которое в основном занималось «охотой за черепами», специализировалось на потреблении мяса, срезанного с женских голов. Как и у ганавури, у этих племен в первую очередь человеческое мясо получали старики и в очень редких случаях, старухи племени. Они также имели право отдавать небольшие куски мяса молодым людям, всеобщим любимчикам, но те редко пользовались такой привилегией.

Каннибалы племени рукуба также употребляли в пищу плоть своих врагов и пленников, но и среди них предпочтение при его распределении оказывалось старикам. Молодые люди время от времени намазывали свое тело жирными остатками похлебки — либо со дна, либо с краев горища, в котором варилось мясо. Но еще более самопожертвенная практика (если только можно употребить столь высокое слово в таком контексте!) существовала у племен зумпери.

Туземцы безропотно отдавали старшим все захваченные ими головы, а сами довольствовались тем, что слизывали с наконечников копий и с дубинок кровь свотях врагов, жадно ее проглатывая.

Туземцы из племени калери старались съесть как можно больше трупов своих врагов — они были на самом деле настолько кровожадными, что до последнего времени убивали и тут же съедали любого чужака, как белого, так и чернокожего, если тот оказывался вдруг на их территории. Члены племени йергум обычно выжидали два дня после возвращения с добычей своих воинов и только после этого начинала свое людоедское пиршество. Головы всегда варились отдельно от остального тела, и ни одному воину не позволялось есть плоть с головы, если только он лично сам не убил этого врага в ходе стычки. Остальная человеческая плоть не имела такого большого значения, и ею могли лакомиться все соплеменники — мужчины, женщины и даже дети. В этом племени в отличие от ганавури в пищу шли даже внутренности, после того как их тщательно отделяли от тела. Их предварительно мыли, а потом очищали смесью из золы с травами в проточной воде.

Каннибалы из племени йарава имели обыкновение отделять голову от остального тела, но они не варили ее в горшке. Вместо этого они обмазывали ее глиной и целиком совали в костер. Когда глина, высохнув, осыпалась, все волосы оказывались удаленными без остатка. Так с незапамятных времен цыгане и другие народности готовили в пищу ежей. В горном племени анга никогда не ели мяса ни молодых парней, либо убитых, либо захваченных в плен, ни стариков. Они считали куда более прибыльным делом обращать пленников в рабство, а мясо стариков, по их мнению, было слишком жестким, чтобы доставить истинное удовольствие.

Каннибалы племени сура, с другой стороны, добавляли соль и растительное масло к мясу своих жертв при варке, поэтому довольствовались более широким возрастным цензом при подборе жертв для своего повседневного меню. Ни одной женщине своего племени они не разрешали даже смотреть на человеческое мясо, но угощали мальчиков и юношей, даже насильно, если те оказывали сопротивление, так как, по их убеждению, это вселяло в них больше мужества и смелости.

Принимая во внимание такое разнообразие деталей, далеко не просто выявить различные превалирующие причины каннибализма, которыми его до недавнего времени пытались как-то объяснить. В таких племенах, как сура и анга, считалось, что когда человек пожирает свою жертву, то «субстанция его души» и «жизненная сила» переходят от нее к победителю. Вот почему они силой заставляли есть человеческое мясо как зрелых людей, так и молодежь. Горное племя анга, однако, отказывалось от мяса мальчиков и юношей, ибо, по их мнению, у тех пока еще не выработалось никаких особых добродетелей, пригодных для передачи другому. Не ели и стариков по той причине, что если те в зрелые годы и были людьми смелыми и мужественными, умелыми следопытами, то с возрастом все их лучшие качества явно приходили в упадок.

В тех случаях, когда, например, как у ганавури, по закону племени человеческая плоть доставалась только старикам, они, по-видимому, руководствовались поверьем, что те нуждались в приливе свежей крови в жилах, а молодым людям племени этого не требовалось.

У некоторых из этих людоедских племен существовал довольно хорошо разработанный уголовный кодекс, связанный с их каннибалистской практикой. Например, в горном племени анга разрешалось употреблять в пищу плоть соплеменника, если он был признан преступником и приговорен к смертной казни. Туземцам племени сура предлагалась плоть их соплеменницы, если та совершала прелюбодеяние. В племени варьава были готовы принести в жертву любого члена клана, который каким-то образом нарушил закон, и такое наказание сопровождалось тщательно разработанным ритуалом. Виновника, по сути дела, не просто убивали, а приносили в жертву. Из него выкачивали кровь для своеобразной евхаристии, и только после этого его плоть передавалась для потребления другим членам племени.

У некоторых племен мотивации носили несколько иной, не столь неблагородный характер, как зверская страсть к человеческой плоти. У них существовали глубоко укоренившиеся суеверия, в соответствии с которыми при поедании головы, тела и всех остальных частей тела сотрапезники таким образом уничтожали и дух жертвы, лишали ее возможности совершить возмездие, вернуться из потустороннего мира, чтобы причинить вред тем, кто еще здесь оставался. Хотя обычно считалось, что дух жертвы обитает в ее голове, на сей счет существовали подозрения, что он в случае необходимости может и перемещаться, перебираясь из одной части тела в другую. Отсюда и необходимость уничтожить всю жертву без остатка.

Но было и другое поверье, куда более живописное, чем это, такое, в котором можно уловить определенное очарование. Члены горного племени анга обычно съедали своих стариков, еще не достигших старческого слабоумия, когда те еще в должной мере проявляли свои физические и умственные способности. В этой связи члены племени чувствовали определенную неловкость, и тогда семья, принявшая роковое решение, обращалась к какому-нибудь проживающему на самом краю поселка человеку с просьбой взять на себя приведение негласного приговора в исполнение и даже предлагали ему за это плату. После расправы над стариком его тело съедали, но голову тщательно хранили в горшке, перед которым впоследствии приносились различные жертвы, произносились молитвы, причем все это совершалось довольно часто.

У таких племен, как йергум и тангале, в ходу была наиболее примитивная форма каннибализма. Неутолимая страсть к человеческому мясу вкупе с не менее сильной страстью возмездия играли важную роль среди нигерийских племен. У тангалов даже была ритуальная молитва, скорее песнопение, в которой они выражали свою ненависть к врагам и свою позорную страсть к человеческой плоти, что еще больше будоражило их примитивные эмоции:

Злобность этого песнопения напоминает нам чудовищный вопль Баксбакуаланксивы: «Хап! Хап! Хап! Хап!». Непреодолимое влечение к человеческому мясу обуяло сердца всех тангалов, но и в нем заметны мотивы ненависти и возмездия, как белые прожилки хрящей в красном мясе, которое они просто обожали.

Другой антрополог, П. А. Тэлбот, который писал приблизительно в одно время с Миком, предоставляет дополнительную информацию об этих племенах, которой мы не находим у его коллеги.

Он без всяких обиняков заявляет, что практика каннибализма, которому постоянно сопутствует «охота за черепами», носит почти универсальный характер и существует почти во всех нигерийских племенах, с которыми ему удавалось устанавливать контакты, за исключением туземцев племени эдо, среди которых, как это ни странно, употребление в пищу человеческого мяса было запрещено, являлось строгим «табу», и племени йоруба, в котором пользовался уважением обычай, принятый у вождей, — съедение небольшого куска либо от головы, либо от сердца своего предшественника на троне. И причину такой практики нетрудно понять.

Далее Тэлбот утверждает, что, насколько он знает, каннибализм ни в какой мере не связан с уровнем развития того или иного племени или с их «моральными стандартами».

Он был широко распространенным явлением даже среди таких племен, которые обладали самым высоким, самым просвещенным уровнем развития. Когда Тэлбот допрашивал некоторых соплеменников, то все они в один голос категорически заявляли, что едят человеческую плоть только потому, что им нравится есть мясо.

Интересно сравнить такое отношение к человеческой плоти с тем, что мы обнаруживаем у других нигерийских племен, таких, как горное племя анга, о котором говорил К. К. Мик. Они, как известно, отрицательно относились к мясу молодых людей. И здесь дело вот в чем. Такие племена едят человеческое мясо и, соответственно, относятся к нему как к таковому, не приводя при этом объяснения причин, таких, например, как передача каких-то человеческих достоинств от жертвы к победителю.

Этот антрополог делает такой вывод:

Джордж Басден занимался изучением этой проблемы в двух ипостасях: как антрополог-любитель и как миссионер. Поэтому приводимые описания каннибалистской практики, составленные им приблизительно в то же время, когда писали свои книги Мик и Тэлбот, отличаются своим особым, личностным подходом. Читая его записки, складывается впечатление, что он все видел собственными глазами и глубоко пережил столь необычный для нормального человека опыт. Он также стремится отыскать разумное равновесие между бесстрастным репортажем и эмоциональным комментарием, и в этом его сообщения представляют для нас куда больший интерес. Он в основном занимался изучением жизни и обычаев племени ибо, территория которого находилась на одном из берегов великой реки Нигер.

Басден рассказывает, что чем дальше к югу, тем явственнее каннибалистские тенденции среди местных племен. Хотя повсюду в этих местах превалировал обычай лакомиться убитыми пленниками, почти на территории всей Нигерии, но в ее южных районах существовала постоянная торговля человеческим телом. Иностранцы, захваченные врасплох при переходе границы, преднамеренно убивались, а их тела поедались. Но иногда тела таких несчастных покупались у других, более обеспеченных таким продуктом питания племен или же обменивались на что-то другое по бартеру. Человеческая плоть стала важным рыночным товаром, на который устанавливалась твердая цена. В южных районах Нигерии к человеческому мясу все относились как к части своей повседневной диеты.

В другом крупном центре африканского каннибализма, в бассейне реки Конго, там, где в настоящее время расположена Республика Заир, дела обстояли несколько иначе.

Подобно бассейну реки Амазонки, который занимает громадную территорию центральной части Южной Америки на границе с Эквадором, бассейн могучей реки Конго в Африке длиной в 3 тыс миль занимает не меньшую площадь в самом сердце Экваториальной Африки — она достигает миллиона квадратных миль. Это бывшее Бельгийское Конго, плодородный, тропический регион, в котором производится не только оливковое масло, хлопок и какао-бобы, но еще добываются медь, олово, золото и такой минерал, который в наше время становится дороже золота, — уран. Эта часть «черного континента» была впервые исследована Дэвидом Ливингстоном и еще одним человеком, который отправился туда, чтобы отыскать отважного путешественника и спасти его. Это был Генри Мортон Стэнли.

Другой исследователь, Джеймс Деннис, в своем очерке, посвященном распространению в этой стране такого явления, как каннибализм, писал в отношении тогдашнего Бельгийского Конго: «В центральной части Африки, от восточного до западного побережья, особенно вверх и вниз по многочисленным притокам реки Конго, до сих пор повсюду практикуется каннибализм, который сопровождается зверской жестокостью». Свои записки он составлял на основе сообщений путешественников, миссионеров и личном опыте Сиднея Лэнгфорда Хинде, бывшего капитана свободных вооруженных сил Конго, который принимал участие в войне между арабами Занзибара, стремившимися завладеть природными ресурсами бассейна реки Конго, а заодно и взять как можно больше пленников из числа местного населения, и бельгийцами, которые отстаивали здесь собственные интересы. За особые заслуги он получил Королевский орден Льва.

Доклад Хинде отличается лаконичностью. Это пишет человек, давно привыкший к зверствам войны. Он бесстрастно описывает то, что видел собственными глазами, без особых эмоций. В целом его описания этих племен совпадают и с другими письменными свидетельствами, но только он один утверждает, что каннибалы бассейна реки Конго никогда не употребляют в пищу сырую человеческую плоть.

Довольно оригинальны описания обычаев каннибалов, приводимые такими миссионерами, как Гренфелл, Бентли, Форфейт, Льюис, Филиппе, и другими их коллегами, сотрудниками баптистского миссионерского общества, которые провели в Конго немало лет как в конце прошлого века, так и в начале нашего. Преподобный У. Хольман Бентли, который был удостоен точно такой же высокой награды от бельгийских властей, что и Хинде, прожил двадцать лет в этом регионе, и опубликованные его два тома «Пионеров на реке Конго» дают нам живописную, подчас глубоко волнующую картину того, что он увидел в этой каннибальской стране:

Бентли оправдывает обращение туземцев в новую веру. Он утверждает, что новообращенные каннибалы начинают вести праведную, тихую христианскую жизнь, которая во многом отличается от жизни тех белых людей, которые оказываются в их среде. Им, по его словам, уготовано особое место на небесах. Там каннибалы будут жить под запретом, чтобы, не дай Бог, не съели всех ангелов.

Если каннибализм на Конго просто ужасен, говорит Бентли, то на Мобанги он еще хуже. Тамошние племена создают особые условия жизни для своих рабов, усиленно их питают, чтобы они набрали побольше жира до кровавой бойни. Туземцы поступают в этом отношении точно так же, как мы откармливаем скот и птицу. Они также организовывают неожиданные набеги на поселки, разбросанные по обоим берегам реки, захватывают жителей и уводят с собой в качестве пленников.

Бентли сообщает нам, что однажды ему пришлось обсуждать вопрос о каннибализме со своим коллегой-миссионером, который побывал в разных частях мира. Он когда-то спросил у одного новобрачного дикаря, почему тот всегда отдавал предпочтение человеческой плоти, а не мясу животных. Тот дал очень простой, как это обычно бывает в таких случаях, и безапелляционный ответ: «Вот вы, белые люди, считаете свинину самым вкусным мясом, но ее вполне можно сравнить с человеческой плотью. Другими словами, человеческое мясо предпочтительнее, и почему нельзя есть то, что особенно нравится?»

«Ну чего вы к нам привязываетесь, — сказал другой туземец, когда его обвинили в том, что он употребляет в пищу человеческое мясо. — Мы же не возмущаемся, когда вы забиваете своих коз? Мы тоже покупаем наше живое мясо и убиваем его. Какое вам до этого дело?»

Один старик признался в разговоре с Бентли, что он недавно убил и съел одну из своих семи жен. Она, негодница, нарушила закон семьи и племени, и они с остальными женами славно попировали, угощаясь в назидание ее мясом!

В своей книге Бентли приводит письмо одного своего приятеля по имени Стэплтон, миссионера, который основал миссию в Мозембе, в самом сердце территории, принадлежавшей вселявшим во всех ужас племенам бангала — их репутация даже среди других племен в бассейне Конго была такой жуткой, что о них говорили, чуть ли не заикаясь от страха. В это время межплеменная рознь достигла предела, после чего одна сторона все же одержала победу:

Другой миссионер, Гренфелл, сообщает нам, что женщины племени бангала «кормят собак на убой» в прямом смысле слова, как мы, например, цыплят, и потом их съедают. Несколько бангалов в Лукунгу купили кусок мяса. Но собака выхватила его у них из рук и сожрала. Они таким образом остались без желанного лакомства. Изловив собаку, они распороли ей брюхо и достали съеденный ею кусок. К тому же они получили и неожиданный приз — собачью тушку.

Эти миссионеры сообщают также, что туземцы другого племени — бамбала — считали особым деликатесом человеческое мясо, если оно пролежало несколько дней зарытым в земле, и большую длинную белую гусеницу с пальмовых деревьев (о ней мы говорили в первой главе), а также человеческую кровь, смешанную с мукой маниоки. Женщинам племени запрещалось прикасаться к человеческой плоти, но они все же находили множество способов обойти такое «табу», и особой популярностью у них пользовалась мертвечина, извлеченная из могил, особенно достигшая высокой степени разложения.

Несколько лет в начале нашего века в бассейне реки Конго провел художник и скульптор Герберт Уорд, который хорошо изучил этот регион.

«У меня не было никаких особых причин ехать в Африку, — признавался он. — Я просто отправился туда, подгоняемый своей любовью к путешествиям...»

Из написанной им книги можно сделать вывод, что он обладал не только необходимым мужеством для столь опасного предприятия, но еще и даром устанавливать дружеские отношения с туземцами, которые все еще были свирепыми каннибалами. Кроме их жестокости и общей деградации он отмечал их добродушие, — об этом, правда, говорили многие путешественники.

Уорд приводит красочное описание невольничьих рынков на многочисленных притоках реки Конго, на которых продавали рабов для последующего употребления в пищу. Обычно их обменивали по бартеру на слоновую кость.

Во всех приведенных выше случаях мы не замечаем никаких ритуальных церемоний. На самом деле, за исключением нескольких отвратительных погребальных обычаев, описанных многими миссионерами, когда жен родственников и слуг умершего вождя убивали прямо у его могилы, а потом готовили и съедали, мы не располагаем никакими убедительными свидетельствами того, что каннибализм в Африке был не чем иным, как страстным желанием отведать вкус человеческого мяса.

Через несколько десятков лет другой путешественник, Льюис Котлоу, сообщил нам кое-что новое о каннибалах в бассейне реки Конго, где он долго жил.

В своей книге «Занзабуки» он рассказывает о своем путешествии из форта Портала в Уганде в восточную часть Бельгийского Конго:

Котлоу видел у негров заточенные зубы — этот универсальный признак каннибализма, — сам же не наблюдал ни одной сцены людоедства. Но он говорит об одном известном немецком этнологе Швейнфурте, который прожил несколько лет в племени мангбету до того, как оно наконец подпало под цивилизованное влияние европейцев. Этот ученый хотел привести домой для исследований черепа и человеческие кости. Он пообещал туземцам заплатить за них.

Очень скоро, пишет Котлоу, у него была их целая куча, хотя, к своему огорчению, он обнаружил, что большая часть черепов размозжена дубинкой — это гурманы из племени наслаждались мозгами, которые считались особым деликатесом. Все же ему удалось привезти в Германию около сорока хороших нетронутых черепов из двухсот, которые он собрал. Другой немецкий ученый сообщил, что туземцы племени мангбету с наслаждением пожирали человеческую плоть. По его словам, ему так и не удалось нигде поблизости обнаружить хотя бы одну могилу — весьма красноречивое доказательство.

Котлоу замечает, что местные власти объясняют каннибальскую практику племени мангбету тем, что «они едят человеческое мясо, так как не выращивают скот». Такие племена, как зулусы и масаи, никогда не занимались людоедством, так как были скотоводами. Но, с другой стороны, мангбету разводили домашнюю птицу и посему могли удовлетворить голод ее мясом, если их склонность к каннибализму объяснять только потребностью в пище.

В заключение Котлоу пишет:

Книга Котлоу была опубликована в 1957 году.

Каким бы ни был размах каннибализма в бассейне реки Конго, он весьма медленно, но шел на убыль. Бельгийский антрополог и астроном Ж.Аллет сообщает, что даже в конце 50-х годов он обнаружил случай каннибализма в Маниеме. Ему дали попробовать кусок мяса, и только потом он обнаружил, что оно человеческое. Возмущению его не было предела. Но он не донес на своих «радушных» гостей властям, а прочитал им длинную лекцию об их чудовищном поступке. Соседнее с Сандерлендом племя пошло еще дальше. Когда Заир был еще бельгийской колонией, они поймали бельгийского офицера, убили его, тщательно расчленили на куски его тело и съели в сыром виде.

Ко всем этим страшным рассказам миссионеров о людоедах в Конго нужно тем не менее относиться с известной осторожностью. Им ведь приходилось отстаивать свое дело перед общественностью, которая даже в те богобоязненные времена не была до конца уверена в мудрой необходимости навязывания туземцам богов белого человека. Еще в XVII веке великий французский философ и моралист Мишель Монтень предлагал оставить каннибалов в покое, ибо обычаи европейцев, хотя во многом и отличались, были, по существу, такими же жестокими. Два века спустя американский писатель-романтик Герман Мелвилл задавался вопросом, не является ли практика поедания человеческой плоти столь же варварской, как пытки в отношении изменников в Англии, когда их вздергивают на дыбу, четвертуют, из живых выпускают кишки, отрезают голову и, насадив на шест, позволяют ей гнить на городской площади. Для того чтобы доказать свою правоту, многим миссионерам приходилось сгущать краски. Но тем не менее от голых фактов никуда не уйти. Так, в племени багесу, как и в других, правда, менее изученных племенах, бытовал обычай особым образом избавляться от тел умерших — их просто съедали. Вот почему тот немецкий ученый, о котором упоминает Котлоу в своей книге, так и не смог отыскать вокруг никаких могил.

Другой антрополог Джон Роскоу, писавший до начала второй мировой войны, без тени сомнения утверждает, что обычай съедения мертвецов был широко распространен среди всех кланов многочисленного племени багесу и что такая практика осуществлялась в период, предназначенный для оплакивания умерших.

Члены племени таким образом объясняли обычай съедать своих умерших. Если, говорили они, похоронить мертвого в земле, как это обычно делается, позволить ему разлагаться, то дух его будет досаждать всем в округе; он будет мстить за то, что трупу позволено спокойно гнить, и заразит наших детей опасными болезнями».

Д. Роскоу в своей книге пишет и о двух угандийских племенах. Одно из них — баконго, небольшое племя, жившее на восточных склонах горы Рувензори. По его словам, эти туземцы когда-то были каннибалами, но теперь стали охотниками за животными. Они убивали и съедали всех подряд: от крыс до леопардов. Дикари утверждали, что хоронят своих мертвых как нужно, но существуют весьма веские подозрения, что здесь они придерживаются древнего обычая и съедают своих мертвецов.

На противоположных склонах той же горы живет племя бамбва. Это племя до последнего времени употребляло в пищу человеческую плоть. Роскоу видел подобные каннибалистские сцены и присутствовал при заточке их зубов до невероятной остроты. А это несомненный признак каннибализма.

Он сообщает, что среди племен, которые покончили с такой практикой, заметил довольно любопытные обычаи, связанные со смертью и погребением.

Такой альтернативный способ захоронения мертвых — вырытая могила внутри хижины, которую потом обрушивали на нее, может, конечно, в какой-то мере объяснить тот феномен, почему многие путешествующие по этому региону так и не сумели обнаружить здесь никаких могил, из чего они сделали вполне разумный вывод, что эти племена поддерживали древний обычай, требовавший съедать на месте погребения своих умерших родственников.

Другой автор в журнале «Сэтердей ревью» пишет, что хотя каннибализм существовал до недавнего времени в Восточной Африке, он сопровождался куда меньшей жестокостью и зверствами по сравнению с людоедством в Экваториальной, особенно в Западной Африке. Каннибальским обычаям на востоке Африки свойственна какая-то «домашняя» экономия, утверждает он. Плоть стариков, больных, ни на что не способных соплеменников высушивалась и хранилась с каким-то религиозным благоговением в кладовке семьи. Она предлагалась в знак особого внимания, как лакомство, гостям. Отказ откушать ее воспринимался как смертельное оскорбление, а согласие принять предложение означало намерение впредь укреплять дружбу. Многим путешественникам по Восточной Африке пришлось попробовать этой пищи, которой стали африканские предки...»

Когда в начале этого столетия южная часть Судана — Зандерленд — перешла под управление англо-египетской администрации, в этом районе, несомненно, процветал каннибализм. Так, Бэзил Спенс считал, что слова «занде» и «каннибализм» — синонимы. Уже само происхождение племени азанде, утверждает он, вызывает подозрения. Они — выходцы из восточной части Африки, хотя в настоящее время большая их часть живет на территории Бельгийского Конго и французской Экваториальной Африки.

Спенсер пишет об этом в конце 20-х годов, — выходит, такой страшный эпизод произошел в наше время. Далее он рассказывает, что туземцы племени азанде из Бар-эль-Газаль, одного из ответвлений главного племени, считаются непревзойденными по отваге воинами. Свидетели видели, как они отгоняли даже льва от своей наполовину выпотрошенной добычи и сжирали ее сами, как они разрывали тело полуразложившегося слона и жадно его поедали. Само собой разумеется, они ели своих убитых на поле брани, не оставляя трупы гнить без всякой пользы или на растерзание диким зверям.

Такие свидетельства подтверждаются другим автором, авторитетным ученым и исследователем И. И. Иванс-Притчардом, который писал в журнале «Африка» о племени азанде. Он приводит запись своей беседы с одним таким туземцем и считает, что тот сказал ему истинную правду.

Здесь мы сталкиваемся с единственным, по-моему, примером, скорее намеком на ритуал среди каннибалов бассейна реки Конго, ритуал, несомненно, ассоциируемый с глубоко укоренившимся, едва сознаваемым страхом. Но все это ничто по сравнению с множеством вопиющих примеров, когда каннибализм объясняется только особым вкусом человеческого мяса.

Другой путешественник, Г. К. Энгерт, который совершил поездку в Центральную Африку относительно недавно, пишет в этой связи:

Экваториальная Африка протянулась от экватора до Габона, на расстояние более двух тысяч миль, причем вся она находится в самых жарких широтах. Может, в этом следует искать главную причину людоедства? Ведь точно такие обычаи наблюдаются в бассейне реки Амазонки, который тоже, если вы помните, лежит на экваторе, как и «каннибальский» остров Борнео.

Племянница Чарльза Кинсли, которая оказалась настолько смелой девушкой, что отважилась исследовать территорию племени фанг в Габоне, совершила путешествие протяженностью более 200 миль по одной из самых опасных рек. Повсюду, буквально во всех районах на запад от Экваториальной Африки, она видела следы каннибализма. Туземцы чуть не убили и не съели ее слуг. Она наняла их в соседнем племени, с которым у тех была междоусобная вражда. Девушка видела остро заточенные зубы людоедов, но, по-видимому, не связывала их каннибалистскую практику с названием племени (по-английски «fangs» — клыки). Она рассказала, что так и не встретила на своем пути ни одной могилы, что наводит на мысль о ритуальном захоронении мертвых — их попросту съедали. Ей самой пришлось видеть куски человеческой плоти, которые фанг держали в своей кладовке, в которой обычно цивилизованные люди хранят свои продукты. На восточной оконечности Экваториальной Африки лежит Кения, которая в наши дни часто ассоциируется с ужасами и зверствами племени мау-мау. Однако многие антропологи и путешественники согласны в том, что практики каннибализма совершенно не существует ни на севере, ни на юге африканского континента. Е.О.Джеймс, однако, приводит цитату из замечательного многотомного труда Джеймса Фрэзера «Золотая ветвь»:

Глава седьмая Людоеды в шкуре леопарда

Сьерра-Леоне, расположенная на побережье Западной Африки, — просто крошечная страна по сравнению с громадной Нигерией. Живущие здесь племена, вполне естественно, менее разбросаны, более сплочены, установить связь между ними гораздо легче. Сегодня она, как и соседняя Нигерия, все увереннее занимает одно из важных мест в списке экспортирующих стран, так как в Сьерра-Леоне много богатых залежей железной руды, кроме того, она поставляет на мировой рынок золото, алмазы, какао-бобы и пальмовые орехи. Эта тихая, ничем особенным не привлекающая к себе внимание страна в прошлом была родным домом вселявших во всех панический ужас «Обществ леопарда», одной из немногих африканских стран, где каннибализм достиг наивысшей организации. Местные людоеды были настолько едины, настолько тесно связаны друг с другом, их ритуальные церемонии, как и многочисленные табу, настолько тщательно разработаны, что об этих племенах ходили легенды, причем такие страшные, что заставляли в ужасе содрогнуться даже самого мужественного и бесстрашного человека.

«Общества леопарда» в Сьерра-Леоне существовали с незапамятных времен. Еще в 1607 году один европейский путешественник, посетивший эту страну, писал, что в ее глубинке живут свирепые людоедские племена, которые носят шкуры леопарда. В 1807 году прибрежная часть Сьерра-Леоне стала британской колонией, но «Общества леопарда» действовали там с такой осторожностью, в такой секретности, что англичане, по сути дела, лишь в 1891 году впервые осознали, что же происходит на принадлежавшей ныне им территории. Но даже сейчас англичане были не в силах во всем разобраться, так как их каннибалистская деятельность протекала в такой тайне, что, по сути дела, была скрыта как от глаз европейцев, так и самих африканцев.

Однако то и дело отовсюду поступали сообщения о заживо сожженных людях, что приводило в сильное раздражение британские власти. Все, конечно, знали о существовании ритуальных убийств, но никто даже предположить не мог, что они достигли таких поразительных масштабов. Первое подробное донесение в виде жалобы потенциальных жертв поступило из окрестностей города Бого, но в нем говорилось не о зверствах и странных ритуалах «леопардов», которые впоследствии вызывали такой скандал, а только об игре, получившей название «тонго». В ее финальной части около восьмидесяти человек были брошены в костер и сожжены заживо. Сразу же последовала официальная реакция губернатора, и эта странная игра, «во время которой самым незаконным образом сжигаются живьем люди», была в колонии запрещена.

До властей, однако, продолжали доходить сообщения о еще более страшных массовых убийствах в глубине джунглей. Ими занималась целая организация, которая впоследствии стала «Обществом людей-леопардов». Чтобы покончить с такой практикой, правительство приняло драконовские законы. Первый из них — в 1896 году. В преамбуле к нему говорилось: «Так как многие убийства совершаются людьми, одетыми в шкуры леопарда, вооруженными ножами с тремя лезвиями, известными под названием «нож леопарда», то любой человек, носящий шкуру леопарда так, чтобы быть похожим на этого зверя, нож с тремя лезвиями или имеющий при себе местное снадобье «борфима», будет рассматриваться как преступник со всеми вытекающими отсюда последствиями». Полиции были представлены все необходимые полномочия, и она могла производить обыск в поисках таких предметов без всякого ордера.

«Люди-леопарды» произвели такой фурор в колонии, что пришлось даже изменить границу зоны их действий. Чтобы покончить с таким невиданным злом, правительство создало в глубинке «протекторат», чтобы теперь осуществлять свой контроль над этой частью страны, где жители были предоставлены самим себе и делали что хотели. Таким образом, вождям местных племен грозили суровые кары, если только они отказывались сообщать о деятельности «Обществ леопарда» и о совершаемых ими зверствах.

Но «людям-леопардам» было наплевать на могущественную Британию. Ситуация еще ухудшилась в 1901 году, когда в глубине страны было обнаружено другое общество «людей-аллигаторов», которое работало рука об руку с «леопардами». В первый закон было внесено дополнение — теперь преступником считался также любой человек, носивший шкуру крокодила.

Но к 1903 году стало ясно, что многие вожди племен сами почти поголовно замешаны в этом кровавом деле. Незамедлительно по ним был нанесен чувствительный удар. В результате арестовали около четырехсот человек, среди них даже несколько весьма высокопоставленных, но из-за недостатка улик лишь немногие из них предстали перед судом. Тогда в 1907 году правительство усилило свой нажим, приняв еще два закона.

В первом генеральный прокурор Сьерра-Леоне предостерегал судебную власть в связи с тем, что если в незаконную деятельность «обществ леопардов» вначале было втянуто не так много людей, то теперь обстановка изменилась, они стали настолько могущественными, что «даже самые влиятельные вожди являются не только их членами, но и их лидерами». Во втором был продолжен список запрещенных вещей: одежда из шкуры бабуина, которую широко использовали члены поставленного вне закона общества, свисток, употребляемый обычно для созыва его членов, железная игла для клеймения его членов. Благодаря таким радикальным мерам правительству все же удалось добиться вначале спада деятельности «Обществ леопарда», а затем и физической ее приостановки. Но в 1912 году суд рассмотрел двенадцать таких дел, в результате чего 187 человек были обвинены в преднамеренном убийстве, а 87 из них приговорены к смертной казни. Для большей наглядности приговоры многим смертникам были приведены в исполнение на том месте, где они совершили свое страшное преступление.

Однако для наведения порядка в стране властям приходилось преодолевать немало трудностей. Дело в том, что по давней традиции члены «Обществ леопарда» являлись людьми привилегированными. Подобно гамацу у американских индейцев племени квакиутль, они обладали безраздельными правами над своими людьми, и эту власть никто не мог оспорить. Можно сказать, что это был своеобразный профсоюз, причем весьма могущественный. Кроме того, повсюду рыскали их агенты. Они проникали повсюду: в общины и поселки, расположенные в долинах, на берегах рек и в горах. В их организации было что-то от масонства, а это, как известно, весьма серьезная и опасная вещь.

Так как членами «Обществ леопарда» могли стать только привилегированные мужчины (женщины туда вообще не допускались), то среди туземцев существовала конкуренция за право быть их членом. Ну а в таком случае условия приема, и прежде всего обряды посвящения, отличались особой жестокостью и таинственностью. Любому кандидату приходилось дорого заплатить за членство. Точно такие обряды существовали в одном из самых свирепых и кровожадных африканских племен мау-мау.

Любой туземец, житель Сьерра-Леоне, пожелавший вступить в «Общество леопарда», должен был прежде осведомиться, кто является ближайшим к нему жрецом, проповедующим этот культ. Если ему удалось найти его и опознать, что было сделать не так просто, он должен был подойти к нему и смиренно попросить «борфимор», или «борфиму», что в переводе означает «снадобье», но ему могли ответить, что даже царь или высший жрец не могут сами решить этот вопрос, для чего им необходимо проконсультироваться с другими членами общества.

Борфимор — это особое средство, которое всегда хранилось в кожаном мешочке. Его ингредиентами были обычно белок яйца, петушиная кровь, горстка риса, но самыми главными, конечно, были человеческие кровь и жир, которые получали в ходе странного, тщательно разработанного ритуала. Борфимор, приготовленный по этому рецепту, становился могущественным инструментом в руках его владельца, который мог с его помощью разбогатеть и даже обрести власть над своими соплеменниками.

Кроме того, это снадобье обладало и еще одним особым качеством — оно служило охранным заклинанием для того, кому не повезло, и он оказывался на суде, в руках заморского, странного для туземца, правосудия. Кроме того, члены общества давали клятву на «борфиме» всегда хранить тайну своего общества. Давшие такую клятву члены общества наотрез отказывались говорить на процессе. Судьи долго бились над разрешением этой проблемы, покуда наконец кое-что не придумали. Судебный переводчик каждый понедельник готовил зелье собственного производства из соли перца и золы, смешивая все это с водой.

Он по ложке этой смеси давал каждому свидетелю, который, проглотив это «магическое» снадобье, давал такую клятву: «Клянусь этим снадобьем говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Если я солгу, то, если окажусь на своей ферме, пусть меня ужалит змея, если буду плыть на своем каноэ, пусть оно утонет, пусть раздуется мой живот. Я клянусь своими печенью, легкими, почками, сердцем, что если солгу, то пусть меня сразит смерть на месте...»

Если кандидат получал одобрение, то ему предлагали отправиться в лес, в джунгли, и отыскать там либо дорогу, либо тропинку, которые приведут его к заветной «борфиме». По дороге он в определенный момент встречал группу туземцев, которые якобы невзначай осведомлялись, куда он идет, не ищет ли он «борфимор». Он, вполне естественно, называл им цель своего похода, и тогда те его спрашивали, для чего понадобилось «снадобье». Он должен был дать им традиционный ответ, у которого нет никакого вразумительного объяснения. «Чтобы играть в «джагей», — следовало ему ответить, упоминая таким образом известную западноафриканскую игру в ракушки каури, которая отдаленно напоминает игру в «бабки».

Если ответ принимался, то его призывали поклясться, и после того, как он давал клятву, для этого человека пути назад уже не было. Все вместе они продолжали путь по дороге или тропинке через кусты и деревья, покуда не обнаруживали (совершенно случайно!) красный ящичек, в котором лежала «борфима». Тут же кандидату вручали «нож леопарда».

Такие ножи, хотя и отличались один от другого в незначительных деталях, были ужасным орудием убийства. Это мог быть нож с двумя лезвиями или двойной нож с двумя лезвиями каждый. Каждое лезвие было заточено с двух сторон, и оно находилось под прямым углом к ручке, которую удерживал воин. Какой бы формы они ни были, ножи представляли собой смертоносное оружие.

Получив «нож леопарда», кандидат в члены общества твердо держал его в руке, постукивая по крышке ящика с магическим снадобьем. Одновременно он произносил слова клятвы: «Я получил от этих людей снадобье. Теперь если я открою кому-нибудь эту тайну, то пусть меня немедленно сразит молния».

После завершения обряда принесения клятвы все члены инициативной группы расходились по домам на три дня. Потом они встречались вновь, чтобы найти жертву. Но перед тем как тронуться в путь, они разделяли трапезу, приготовленную теми людьми, которые встретили на дороге кандидата и приняли его в члены общества. После ее завершения новому члену сообщали, что он только что отведал человеческого мяса и что этим актом он окончательно подтвердил свое право на участие в деятельности «Общества леопарда».

Обычно первой жертвой нового члена должна была стать свободная девочка (не дочь раба или пленника) старше четырнадцати лет. Если она к тому же старший ребенок семьи, отдающей ее, тем лучше. Каждый новичок «Общества леопарда» должен был принести в жертву кровь своего родственника или, если у него таковых не оказывалось, кровь родственников жены.

В последние годы такой жертвой могли стать женщина, девочка, мужчина или мальчик, но все равно предпочтение отдавалось девочке, старшему ребенку в семье.

Перед убийством жертвы было необходимо «завести» снадобье, для чего в ящичек клали кусочки плоти умершего при родах новорожденного. Однако, по мнению членов общества, приготовленным таким образом снадобьем можно было пользоваться только временно, оно не обладало истинной силой, свойственной подлинному «борфимору».

Два опытных члена общества обычно сопровождали новичка в его поисках жертвы. Их цель — «просить о жертве».

Такие просьбы, однако, не допускали никаких возражений. Группа туземцев, обычно из пяти человек, встречала мать будущей жертвы или ее опекуна где-нибудь в укромном пустынном месте и заводила разговор о необходимости принесения в жертву ребенка «ради благополучия всего племени».

Они могли подойти к отцу или брату будущей жертвы, чтобы попросить у них либо сына, либо другого брата.

По традиции мужчина или женщина отвечали отказом, но весьма неуверенно, — они прекрасно знали, что «Общество леопарда» уже остановило свой выбор на них в «качестве своего инструмента» и если они будут упорствовать в отказе сотрудничать с ними, то это приведет лишь к большему числу жертв, среди которых могут оказаться и они, мать или отец. Но если они соглашались, то превращались в их тайных агентов.

Когда переговоры по поводу предоставления «жертвы» заканчивались и ее им «предлагали», члены «Общества леопарда» растворялись в лесах. Там они бродили в густом кустарнике всю ночь, имитируя рев леопарда, прекращая свои душераздирающие вопли лишь на рассвете, когда первые лучи солнца начинали пронизывать лес. Однако такой рев продолжался и потом, все время, которое предшествовало поимке жертвы, во время ритуала убийства и последующего жертвоприношения.

Следующий этап — выбор такого члена общества, чья физическая сила и невероятная, как у зверя, ловкость считались общепризнанными. Именно ему предстояло поймать намеченную жертву. Такой человек получал особую кличку «йонголадо», то есть «человек с зубами и когтями». Ему передавали шкуру леопарда и пару ножей. Шкура леопарда всегда хранилась у вождя общества, и ее никто, кроме него, не имел права передавать никому, за исключением йонголадо, по такому весьма значительному случаю. Вся процедура передачи проходила в обстановке строжайшей секретности. Свернутую шкуру с ножами внутри темной непроглядной ночью вождь передавал одному из своих ближайших помощников, тот передавал ее другому, а тот — третьему, третий — четвертому и так далее, пока она не оказывалась в руках йонголадо. Таким образом, ни один член общества не мог точно сказать, от кого тот ее получил.

Надев на себя шкуру леопарда, йонголадо начинал озираться. Он видел, что к нему присоединились другие члены общества, на которых были наброшены куски леопардовых шкур. Как и у него, их лица были закрыты маской, представляющей собой морду леопарда, а из-под кусков шкуры на руках высовывались острые ножи, похожие на когти зверя.

Почти повсюду в глубине страны джунгли, или, по крайней мере, густой кустарник, подходят к любой хижине в поселке очень близко, на расстояние всего нескольких ярдов. Члены «Общества леопарда», подходя к кромке леса, начинают издавать свой зловещий свист, точно такой, какой издавал Баксбакуаланксива, перед тем как приступить к пожиранию человеческой плоти, как это бывало у индейцев квакиутль. Вождь деревни, услыхав привычный свист, оповещал всех членов общества, и они все вместе выходили из своих хижин на встречу с другими в кромешной темноте. До этого они договаривались, что жертва будет идти все время по дороге, углубляясь все дальше в лес, так как по традиции ее пленение и убийство должны были совершаться под покровом темноты в полной тайне.

«Люди-леопарды» залегали с обеих сторон дороги или тропинки, выжидая благоприятного момента. Вот приближается намеченная жертва — мужчина, женщина, но скорее девочка или мальчик. Дорога идет в глубь джунглей, под высокими деревьями. Кустарник по обе ее стороны столь же непроницаем, как и каменная стена. Ночь темна, а вся атмосфера пропитана угрозой для жизни от диких зверей.

Жертве позволяют пройти мимо первых притаившихся на дороге «людей-леопардов», которые присоединились к экспедиции, может, они даже люди из соседней деревни. Она — а это обычно бывает девочка — немного замедляет шаг, так как дорожка настолько извилиста, что даже ее привыкшие ко всему ноги с трудом передвигаются по ней. Но в темноте все ее нерешительные, осторожные движения хорошо видны зорким, лежащим в засаде «леопардам», ожидающим только нужного момента. Но вот он наступает. Тишину уснувших джунглей разрывает гортанный вопль. Испуганная жертва останавливается. В эту секунду на нее сзади стремительно набрасывается из кустов йонголадо, который тут же перерезает девочке горло. Это своеобразный сигнал для других «леопардов» присоединиться к нему. Они уволакивают жертву дальше в лес. А тем временем один из них, специально выделенный для этой цели, с деревянными копытами в руках с вырезанным отпечатком от ног настоящего леопарда начинает оставлять как можно больше «следов» этого зверя, причем все они должны идти в противоположном направлении от того места, где скрылась вся группа.

Дойдя до заранее условленного места на поляне среди деревьев или густого кустарника, йонголадо сбрасывает свою ношу на землю. Острым как бритва ножом он делает надрез в нижней части живота, потом — с обеих сторон тела до ключиц. Верхняя часть плоти удаляется, и все внимательно приступают к изучению внутренностей. Потом из трупа извлекают печень, сердце и кишки. Тело рассекают по горизонтали у талии и еще раз по вертикали — от шеи до копчика. Полученные таким образом четыре больших куска разрубают на более мелкие части, причем самые маленькие тут же раздают всем присутствующим. Каждая порция заворачивается в банановые листья. Жертве отрубают голову, а лицо ее уродуется до неузнаваемости, чтобы никто не мог опознать ее из тех, кто имеет отношение к этой сакральной тайне.

Печень — самая важная часть тела жертвы. Только она дает возможность «людям-леопардам» узнать, будет ли их «борфимор», или снадобье, магическим, сильнодействующим или нет. Если печень указывает на то, что все в порядке, то жертва считается вполне соответствующей их цели. К тому же они обычно внимательно обследовали желчный пузырь жертвы. По их поверью, если этот человек до своей смерти занимался какой-либо формой колдовства, то это обязательно отразится на состоянии этого органа.

Сам ритуал убийства и последующее обследование трупа отличались в зависимости от разных сект «людей-леопардов». Так, в одном из обществ жертву сразу же убивали, а потом усаживали на землю под деревом, но могли и не убивать. Вождь, для которого первоначально планировалось такое жертвоприношение, как главный представитель своей народности, благополучие которой требовало такого дополнительного стимула, подходил к жертве и садился ей на плечи верхом. После этого из толпы выходили другие, дотрагиваясь рукой либо до вождя, либо до жертвы. Те, кому не удавалось этого сделать, просто прикасались друг к другу. После этого йонголадо возносил молитву, чтобы такое жертвоприношение способствовало получению хорошего снадобья со всеми его наилучшими свойствами, после чего он, снова подойдя к жертве, вырывал у нее горло.

Потом, как обычно, жертве вспарывали живот, подставляя миску для стекающей крови. Его помощник, быстро погрузив руку в живот, вырывал печень с другими внутренностями. После того как вся кровь стекала и миска наполнялась до краев, кровь, печень, жир и внутренности жертвы уносили в хижину. Саму жертву, которая могла еще жить, несмотря на потерю крови и жестокие муки, относили на платформу рядом с хижиной вождя, где ее оставляли привязанной к столбу. На следующее утро ее относили снова в тайное место в лесу, где разрезали на кусочки. Ей осторожно отрезали грудь, вычленяли несколько ребер. Это была доля вождя. За ней обычно приходила его жена. Она уносила мясо домой, чтобы приготовить еду для мужа. Ноги тоже отрубали, срезали с них плоть, добирались до костей. Голову отрезали, сдирали с нее кожу и удаляли плоть. Кости ног, бедер, череп обычно зарывали под пальмой. Остатки тела резали на мелкие кусочки, которые по жесту вождя раздавали людям, пришедшим на такой праздник. После того как вождь подкреплялся приготовленным для него женой блюдом, он возвращался, и ему торжественно вручались ладони и ступни жертвы, на которые имел право только он. Но, по традиции, он передавал это лакомство, особый деликатес, своим помощникам, менее влиятельным вождям групп, что считалось знаком его особого к ним расположения.

За этим следовала довольно любопытная часть ритуала, который, судя по всему, существовал только в некоторых районах Сьерра-Леоне. Когда главный праздник заканчивался и все участники церемонии съедали по порции мяса, то из стеблей и листьев банановых деревьев мастерили чучело жертвы. Его привязывали к шесту к доставляли в ту деревню, откуда была жертва. Кусочек ее тела, по жесткой иронии судьбы, предлагался отцу или матери, которые, по традиции, должны были присутствовать на такой церемонии, — ведь они сами, по собственной воле, способствовали такому жертвоприношению. Кусок кожи со лба жертвы всегда сохраняли, чтобы накрыть им «борфимор», как и немного жира из ее почки, чтобы добавить в магическое снадобье.

При таком разнообразном ритуале довольно трудно сделать вывод, в чем заключается истинный мотив для убийства и съедения жертвы. Те, кто сурово осуждает каннибализм как отвратительную, недопустимую и непростительную практику, уверены, что туземцы Сьерра-Леоне устраивают такие кровавые бойни только с одной-единственной целью — разжечь аппетит дикаря к человеческой плоти. Но, несомненно, за таким ритуалом, настолько свирепым, безжалостным, разработанным до малейших деталей, стоит что-то другое, нечто большее, чем простая страсть к человеческому мясу. Вы не находите?

Когда туземцев расспрашивали по этому поводу, все они довольно эмоционально заявляли в один голос, что цель таких ритуальных убийств и съедения жертвы — приготовление всесильного препарата, «борфимора», который столь ревниво всеми ими охраняется и используется только скрытно. Тот человек, который обладает таким могущественным снадобьем, утверждают они, получает право господства над другими людьми, особенно над нежелательными здесь белыми, у которых столько силы, которой у туземцев, конечно, нет. У белых, заявил на допросе один член «Общества леопарда», больше силы, чем у черных. Но когда мы едим человеческую плоть, у нас появляется гораздо больше сил и могущества, чем у белых. В том числе и способность не давать белому возможность узнавать все то, чем мы занимаемся. В таком заявлении, по-видимому, больше истины, чем даже себе представлял этот туземец.

Во время судебных разбирательств в отношении «людей-леопардов» выясняются различные варианты каннибализма, как, например, в деле о племени кабати.

В 1911 году в деревне Кабати состоялось жертвоприношение, организованное «леопардами». Только троим из участников было выдвинуто обвинение: верховному вождю (Махава) и двум его заместителям (Махавури). Один из его заместителей был назначен председателем на тайном сборище местного отделения «Общества леопардов». А это означало, что ему предстояло доставить жертву. Поэтому он предложил для этого свою племянницу по имени Мини, в которую, по его словам, вселился бес. После тщательной разработки всех деталей предстоящего жертвоприношения все «леопарды» разошлись. Мини, как было условлено, пошла послушно по дорожке в лесу, где ее схватили, и вся церемония повторилась, как было описано выше. Главный вождь получил в подарок ее скальп с пальцами от рук и ног, а сердце приберегли одному знатному члену общества, который не пожелал лично присутствовать на церемонии. Ее кровь использовали для приготовления «борфимы», а тело расчленили и частично съели прямо на месте казни, как в сыром, так и в вареном виде. Это дело вышло на свет из-за того, что некоторые члены общества обвинили заместителя вождя в том, что тот назначил жертвой родную племянницу, а поисковая группа обнаружила в лесу ее кости. Свидетели признались, что на церемонии присутствовал сам верховный вождь. Во время обыска в его доме было обнаружено несколько пальцев жертвы от ног и рук.

Подобные суды, состоявшиеся в Сьерра-Леоне, дают нам массу деталей о формах человеческих жертвоприношений, бытующих в этой каннибальской стране. Но они очень мало говорят нам о тех богах, в честь которых совершаются такие действия, так как эта сторона проблемы судей не интересует. Короче говоря, отсутствие необходимых знаний об африканских религиях часто искажает картину человеческих жертвоприношений на этом континенте, а также сопутствующего им каннибализма, который проявляется только в некоторых регионах. Ведь человеческие жертвоприношения и ритуальный каннибализм по своей природе — религиозные действия, и их можно понять и осознать только в свете тех культов, которым они призваны служить. Но для людей, склонных игнорировать подобные культы, африканские жертвоприношения — это только преднамеренные страшные убийства. Хотя во многих рассказах об этом нет ни слова, само поведение туземца, подобное зверю, ищущему добычу, будь то волк, медведь или леопард, обладает универсальным религиозным смыслом. Оно означает, что таким образом человек перестает быть простым смертным, что он превращается в олицетворяемую им магическую силу, в какой-то степени в самого бога. Для многих примитивных народов понятие о звере и его добыче, то есть жертве, связано с высшим в отличие от человека существованием. Кроме того, шкура леопарда — это своеобразная форма его причастия к божественному в другом смысле, ибо в душных джунглях такой наряд заставляет воина испытывать чудовищную жару, а перегрев тела, по мнению туземцев, — это главное характерное условие для превращения в мага, шамана, мистика и даже целителя и знахаря, что ведет к достижению иного состояния, равного по своей сути самому богу. Таким образом, за скучным и будничным изложением в британских судах деятельности «леопардов» скрывается целая паутина переплетенных религиозных поверий и суеверий, которые не могут объяснить ни судьи, ни свидетели. Как в случае с ритуальными убийствами в Базутоленде, часто раздаются голоса, что это «что-то новенькое». Но ничего нового, по сути дела, в этом нет. Все они находятся в полном соответствии с древними, универсальными по характеру обрядами. Так, в Америке, у самых древних цивилизаций — Мексики и Перу — главным божеством являлся леопард, для которого существовала своя мифическая версия, а в Мексике доколумбовой эпохи воины, отправлявшиеся за пленниками для человеческих жертвоприношений, наряжались оцелотами.

Глава восьмая Инстинкт убивать

На рубеже нашего века человеческие жертвоприношения часто рассматривались как чудовищное, но проходящее, временное зло, как проклятие, довлеющее над человечеством на определенном историческом этапе своего развития, проклятие, которое неизменно будет побеждено в ходе прогресса. Еще в 1904 году Эдвард Вестермарк писал: «Существуют такие народы, которые в определенную фазу исторического развития прибегали к позорной практике принесения человеческих жертв, но все же нашли в себе достаточно сил, чтобы в конечном итоге отказаться от такого обычая... С укреплением века просвещения отпадет необходимость в ребяческом методе замены его чем-нибудь другим, так как со временем люди осознают, что подобные жертвоприношения вовсе не нужны их божествам и они их не принимают». Ошибочность такой идеи признается и самим Вестермарком. Для доказательства своей точки зрения он приводит в пример Индию, где брахманы и буддисты в конце последнего тысячелетия до н.э. отменили человеческие жертвоприношения, но он забывает добавить, что они были возрождены, когда индуизм в этой стране заменил буддизм, и достигли своего истинного расцвета во времена британских раджей.

Другая теория, имеющая и сейчас широкое хождение, низводит принесение в жертву людей или животных до обычной неприглядной взятки богам. Бытует взгляд на человеческую жертву, как на вещь, на обычный товар, которые предлагаются богам за какие-то вполне определенные выгоды или преимущества, и в таких случаях мало кто размышляет о тех сложных взаимоотношениях которые существуют между жрецом, лишившим жизни человека, и той общиной, ради которой тот отдал свою жизнь. До недавнего времени предпринимались попытки дать более упрощенные толкования человеческому жертвоприношению как удобному инструменту для классовой борьбы, пугалу, с помощью которого правящий класс терроризирует народные массы. В таких обществах как ацтеки в Мексике, где используется принцип как кнута, так и пряника, бытует мнение, что простому народу якобы просто не терпится принять участие в войнах объявленных их хозяевами, и что они лучше будут сражаться, получив кусочек жертвенного человеческого мяса. Но такое представление весьма и весьма ложно, что я постараюсь доказать ниже.

В нашем анализе человеческих жертвоприношений мы не рассматриваем такой обычай ни как взятку богам, ни как приманку для поклонников, а скорее как акт самоотречения и преданности. С помощью такого действия одна-единственная жертва возвышается до статуса божества, чем заполняет пространство, отделяющее человека от Бога. Через посредство гибели жертвы человек мгновенно превращается в Бога, а Бог становится человеком. Слово «понтиф», обозначающее преемника на престоле Святого Петра, заимствовано из латинского слова «pons», что означает «мост». Выражение «sacrify» (принести в жертву) означает «освятить, сделать священным». В этом процессе жертва в наивысший момент предсмертной агонии на одно мгновение заставляет слиться воедино человека и бога. Поэтому ее гибель уже не взятка богу, а исполненный глубочайшего внутреннего напряжения обряд, объединяющий общину, восстанавливающий ее равновесие. Такой акт будет лишен своего интимного значения, если только все оставшиеся в живых не будут глубоко осознавать, что это действие необходимо и правильно. Ритуал к тому же не имеет ни смысла, ни цели, если он не связан с болью. За спасение, пусть даже краткое или вечное, нужно заплатить самую высокую цену, ибо в стремлении человека возвыситься, преодолеть себя только кровь мученика способна установить связь между ним и Богом, которого он создал по подобию своему. Такого превращения человека в Бога посредством другого человека искали все народы во все времена и делали это, главным образом, с помощью своих религий.

Жертвоприношения не только ведут к единству, они означают еще очищение и возрождение. Такое обновление часто находит свое символическое значение в ритуале омовения водой или баптизме (крещении), ибо возрождение коренится в нечистом, оно порождается грехом, который необходимо смыть. Для народа, который не чувствует вины, не знает греха, такая церемония абсолютно бессмысленна. В своих наивысших формах жертвоприношение — это освобождение от греха через омовение и возрождение. Будь то ритуалы австралийских аборигенов или греческие элевсинские мистерии, во время них люди возрождаются снова, становятся как дети. Христианское крещение — это одна из форм возрождения и очищения. В Индии та жена, которая сама, по собственному желанию, ступает на костер, ритуально очищается. В Африке вождь должен прежде совершить «символическое» прегрешение, чтобы потом очиститься. На Таити, принося жертву богу Оро, люди искали раскаяния в грехе. Греческий бог Фармак брал на себя всю тяжесть вины всех городских жителей. Японские самураи делали себе харакири, чтобы воздать таким образом за поступки, которые бросали тень на честь общины.

Отсюда и жертва, этот мостик, связывающий бога и падших людей. Она должна обладать всеми качествами и того и другого, должна быть и чистой и нечистой. Искупление достигается кровью, испытываемым позором и «козлом отпущения», который должен в той или иной форме сыграть роль и избавителя и злоумышленника, когда он собирается взваливать на себя груз человеческих грехов. Жертву нужно любить и одновременно немного ненавидеть. Как мы знаем, такой парадокс в самой яркой форме проявляется среди индейцев тупинамба в Бразилии, где не предлагают в жертву пленника до тех пор, пока вначале не осыпят его грязными оскорблениями, как врага, а потом не начнут баловать как маленькое дитя, причем «любимчика». Для того чтобы должным образом принести человека в жертву, его нужно одновременно и любить и ненавидеть. Дайяки на Борнео убивают изукрашенного краской раба только после того, как над ним изрядно поиздеваются и проклянут. Среди индейцев племени ирокезов пленников без особого шума подвергают чудовищным пыткам, несмотря на то, что некоторых из них любили и обожали до конца их жизни.

Как известно, множество форм и видов ритуальных убийств, какими бы почестями они ни обставлялись, видоизменялось на протяжении веков. Наиболее поразительные перемены произошли после установления более тесных контактов между местными народностями и европейцами. В результате такого подчас болезненного влияния вожди племен получили в руки смертоносное оружие, их амбиции в результате стали куда более грандиозными, а человеческие жертвоприношения организовывались все чаще. Если миссионеров и не превращали в жертвы, то очень часто их приезд в ту или иную местность рассматривался как своеобразное предзнаменование, требовавшее для своего реального осуществления принесения сакраментальной жертвы. Американские индейцы, похоже, копировали у себя сожжения людей, которые практиковала инквизиция, а африканцы, бросая дерзкий вызов своим новым хозяевам, проводили распятия на деревьях; на южных островах Тихого океана резко возрос спрос на человеческие головы, которые теперь требовались не из-за религиозных обрядов, а в качестве «сувениров» для коллекционеров. Соответственно, расширялись военные кампании с целью захвата черепов. Однако европейцы, которые сами отличались жесткостью в обращении с местным населением, прекратили ритуальные убийства среди своих подданных, и это было сделано силой, а отнюдь не убеждением. В конечном итоге самой важной переменой в человеческих жертвоприношениях стал запрет на них после европейского завоевания. В основе любого человеческого жертвоприношения лежит культ человеческой головы, и этот культ существовал всегда, еще с незапамятных времен. Примитивные люди интуитивно чувствовали, что если они чем-то отличаются от обезьян, то их человеческий гений рождается не в сердце и не в печени, а именно в голове, в черепе, в котором сосредоточен большой мозг. Он поклонялся самому себе как личности, созданной Богом, и своему черепу, и это продолжалось на протяжении всей истории, становясь символом всего незыблемого и божественного. Культ головы, так сказать, десять тысяч лет назад, вероятно, требовал жертв только время от времени, и останки таких жертв были обнаружены на мысе Цирцеи в Италии, где пробыл целый год Одиссей, и в других местах. Но когда на смену бесклассовому кочевому обществу пришло родоплеменное со своей социальной структурой, то началась межплеменная вражда, что в свою очередь способствовало увеличению количества отрубленных человеческих голов, а культ черепа все усиливался, заставляя все большее число «охотников за черепами» участвовать в воинственных набегах. По-видимому, сами истоки межплеменной вражды следует искать не в необходимости кого-то примерно наказать или наградить, а в потребности большое число людей принести в жертву.

Хотя культ головы сохранился до нашего времени, с изобретением сельского хозяйства и развитием первых цивилизаций появились новые формы жертвоприношений. Люди, которые прежде формировали небольшие отряды «охотников за черепами» или служили местными князьками, теперь превратились в подданных великих царей. Их часто рассматривали как живых богов, ведущих свою родословную от самого Творца, который когда-то обитал на Земле как легендарный герой, который был отцом племени. Рассказы о подобных легендарных героях-творцах иногда заканчивались атаками яростного насилия. Но одновременно они прокладывали путь к такой широко распространенной, но далеко не универсальной практике, как ритуальное убийство самого царя. После определенного срока нахождения у власти его следовало предать смерти как потомка Бога, которого когда-то в незапамятные времена тоже принесли в жертву. Таким образом, все новые формы жертвоприношений, по сути дела, стали возрождением первоначальной человеческой жертвы. Ритуалы, которые обычно завершались возрождением или обновлением, также предусматривали съедение бога в облике жертвы ему. Миф об умирающем боге, таким образом, стал основой для человеческих жертвоприношений, хотя во многих регионах мира идея о том, что царь, считающийся божеством, должен принять насильственную смерть, была оставлена; правители теперь получали привилегию посылать на смерть других во имя всеобщего блага. Неважно, кто стал в конце концов жертвой: царь или один из его подданных, важно само представление о возрождении. Человек религиозный очарован, околдован идеей вечного возвращения на землю. То, что случилось раз, должно повториться и повторяться, постоянно, чтобы сохранить живых и позаботиться о мертвых. В Египте только те люди, похороны которых в точности воспроизводили погребальный обряд легендарного Озириса, могли рассчитывать на загробную жизнь. Для сэра Джеймса Фрейзера, автора знаменитого многотомного труда «Золотая ветвь», смерть царя-бога или его «представителя» была определенным ритуалом плодородия. Когда царя (или вождя) покидают силы, он должен умереть, иначе, как полагал народ, урожай на полях не созреет, а скот не наберет веса. Но если царь уже не играет роли жертвы, то такая интерпретация становится бессмысленной. Происходили и другие перемены, которые объяснялись в ранних культурах различными формами жертвоприношений, не основанными на плодородии. Целью захоронения на царском кладбище в Уре сотен слуг вместе с умершим естественной смертью царем было оказание его личности почестей, обеспечение его благополучия и в потустороннем мире. Во многих местах убивали множество мужчин, женщин и детей, чтобы царь пребывал подольше в добром здравии, чтобы уберечь его от смерти, если он невзначай заболевал. В такой же мере поголовное захоронение часто живых людей для освящения храмов и дворцов и даже мостов только усиливало, по всеобщему поверью, прочность сооружений. Все подобные ритуалы не имели прямого отношения к урожаю, хотя они иногда и преследовали эту цель — тогда содранную с жертвы плоть хранили на поле с сельскохозяйственными культурами или же топили в реке (для лучшей работы системы полива на полях). Еще существовали и «сезонные» жертвоприношения, когда людей убивали во время сева или сбора урожая.

Хотя для жертвоприношения больше не требовалось тело царя, все же основное внимание сосредоточивалось на его личности. В Индии и Мексике некоторые ритуальные действия проходили по инициативе самого правителя. На большей части территории Африки, как и на островах Тихого океана, человеческие жертвоприношения также были, как правило, царской прерогативой. Они были призваны обеспечить как его лич ное благополучие, так и благополучие членов его семьи и подвластного ему народа. В тех местах, где на смену царям и императорам приходили племенные вожди, пленники продолжали оставаться главным источником для жертвоприношений. Чем больше войн, тем больше пленников для такой цели. Их приносили в жертву ацтеки, хотя, например, в Древнем Египте или Месопотамии эта чудовищная практика не получила широкого распространения.

Войны на императорском уровне породили ужасный культ — культ массового убийства. Одной жертвы для умилостивления богов уже не хватало, и множество людей было вынуждено умирать одновременно. Культовые массовые убийства принимали разную форму. Считалось немыслимым, если царь отправлялся в мир иной без своих слуг, громадное число которых тут же, скованных диким ужасом, убивали. В гробницах Ура было обнаружено множество похороненных в них слуг. Заболевшим царям Дагомеи в жертву приносились пленники, как о том свидетельствуют многие очевидцы-европейцы. В древней Мексике кончина царя, правителя, становится одним из многих предлогов для массовых убийств; сотни, если не тысячи, людей принимали смерть при коронации царя или при завершении строительства храма. Массовые ритуальные убийства, хотя и не были повсеместно распространенным явлением, несомненно, уничижительный позорный обряд.

С другой стороны, каннибализм — вовсе не вариация жертвенной темы. Это явление существует с незапамятных времен. Антропофагия (поедание мертвых тел людей) — это логический, хотя и вряд ли неизбежный, процесс, развивающийся от теофагии (съедения богов). Но в то же время, как уже неоднократно указывалось, рассматривать каннибализм только как поедание человеческого мяса нельзя, это означало бы игнорирование религиозной основы церемонии, установленной в память о первоначальном подобном акте, совершенном в начале времен. Миф о каннибале-творце всегда пронизывает этот чудовищный ритуал.

Исследователи пишут о схожести людоедских церемоний. Конечно, неизбежны и различия, которые не всегда поддаются объяснению. Некоторые ученые не принимают в расчет фактор случайности и считают, что изменения установившихся правил зависят от материальных обстоятельств. Однако сфера распространения жертвоприношений в человеческом обществе носит подчас случайный характер и отвергает причинно-следственные отношения. Среди иудеев, например, такой обряд давно вымер, хотя весьма активно продолжается и сегодня даже среди цивилизованных народов Юго-Восточной Азии. Меланезийцы охотно приносили людей в жертву богам и потом съедали, а эскимосы этим не занимались, но зато убивали своих детей. Распространение каннибализма в Африке носит неупорядоченный характер и не выдерживает никакой логики. В Полинезии эти ритуалы разнятся от одного острова к другому. Неканнибалы часто живут почти рядом с пожирателями трупов и охотно продают своих пленников любителям человечины, хотя сами человеческое мясо в пищу не употребляют. Иногда присутствие белых людей даже приводило к увеличению масштабов человеческих жертвоприношений. Но наблюдаемые в разных регионах крайности этой чудовищной практики не объяснялись только лишь колонизацией этих мест европейцами. Например, английское влияние на индийскую религию оказалось вначале минимальным, и обычай самосожжения вдов — «сати» — спокойно существовал, пока англичане не потребовали от калькуттского правительства его запрета. «Сати» нельзя рассматривать как инструмент, помогающий алчным родственникам поскорее завладеть имуществом вдовы. Сыновья всегда желали как можно раньше вступить в права владения, но это совсем не объясняет, почему в некоторых частях страны существует обычай убивать или душить старых вдов, а в других — они мирно доживают свой век, окруженные любовью близких. Трудно, например, найти приемлемое логическое объяснение для такой широко распространенной среди инков традиции хоронить вдов вместе с умершими мужьями. Почему же ее нет у таких приверженцев человеческих жертвоприношений, как ацтеки?

Методы и формы жертвоприношений менялись от одного места к другому, изменялась и интенсивность. Принесение людей в жертву особенно практиковалось среди религиозных фанатиков, у народностей Индии и Мексики, нежели у таких прагматиков, как китайцы. Однако все равно трудно постичь, почему этот обряд в некоторых частях мира совершенно исчез, а в других все еще живет, сохранившись даже до наших дней. Потоки крови на жертвенном алтаре уменьшались по мере того, как люди стали осознавать свою значимость. Индивид уже не желал быть заложником безжалостных, бесстрастных богов, которого можно было произвольно принести в жертву, если вдруг возникала необходимость задобрить какое-то божество и тем самым снять ношу с совести всей общины. Можно в этой связи в качестве примера привести древних греков. После жертвенной смерти великого философа Сократа греческая элита искала пристанища в том, что обычно называлось греческой этикой, а не у своих древних богов, легенды о которых были полны кровожадных историй. Однако греческая этика лишь существенно сократила масштабы человеческих жертвоприношений, но отнюдь не положила им конец, так как боги время от времени требовали принесения им человеческой жертвы. Среди иудеев Ветхого Завета количество человеческих жертвоприношений возросло, когда поклонение богу Яхве подпало под влияние хаанитов, однако ощущалось довольно сильное сопротивление такому бесчеловечному обряду. Израильтяне по зову своих великих пророков исповедовали монотеизм, где больше заботились о поведении человека здесь, на Земле, чем о его жизни в потустороннем мире. Религиозные вожди требовали, чтобы народ «шествовал в стезях Господа», что отмечалось не материальной жертвой, а собственными моральными и правоверными примерами. В результате постепенно отмерли не только человеческие жертвоприношения, но даже принесение в жертву животных.

Приношение людей в жертву значительно сократилось, когда на смену множеству богов пришел один-единственный избавитель, высшая суть самого божества. Прежние божества могли быть и плохими и хорошими. Христиане рассматривали смерть Спасителя как уникальное на все времена событие, которое, по крайней мере теоретически, освобождало человека от обязанности убивать подобного себе. Но и христианство обросло догмами, исчезла существовавшая на раннем этапе веротерпимость, появились враги Спасителя, которые подлежали уничтожению. Мусульмане убивали неверных, а христиане — иудеев и еретиков, на таких церемониях, которые очень напоминали собой языческие жертвоприношения. В Индии подъем буддизма, этой абсолютно не кровожадной религии, по сути дела, положил конец человеческим жертвоприношениям, но как только буддизм был изгнан из страны, так этот процесс возобновился с новой силой.

Человеческие жертвоприношения — это очень важный фактор, и его непременно нужно принимать во внимание, чтобы попытаться понять, как, на какой основе действовали древние общества? К тому же они бросают свет на одну из самых жгучих тем современности — тему насилия. И здесь как антропологи, так и социологи сильно расходятся во мнениях. Одни ученые придерживаются такого мнения, что с того времени, когда примитивный австралопитек (человеко-обезьяна) создал свое первое оружие в Африке, он стал закоренелым убийцей, — в отличие от животных он охотился на себе подобных. У такой теории масса сторонников, может, оттого, что люди жаждут поскорее и поточнее объяснить причины «жестокости, зверства» человека, чтобы тем самым оправдать собственное поведение и поведение окружающих людей.

Такой взгляд на человека-убийцу впервые был выражен еще в 1950-е годы южноамериканским профессором анатомии Раймондом Дартом, и потом его активно популяризировали несколько авторов, среди них Конрад Лоренц, Десмонд Моррис и Роберт Андрей. Другие специалисты, такие, как Эшли Монтэгю, упрямо отстаивают другую точку зрения, они твердо стоят на том, что насилие — это отнюдь не наше наследие, от которого нам не избавиться, что у людей воспитывают жестокость. Эти две противоположные точки зрения на человеческую агрессивность высвечивают корни нынешнего затруднительного положения человека, его неспособности мирно уживаться со своими соседями.

Десмонд Моррис в своей книге «Человеческий зоопарк» сравнивает поведение людей с грызунами, которые могут сожрать своего партнера, если их подолгу выдерживать в суровом одиночестве. Человек тоже в силу такой аргументации — из-за переполненных городов, где его жизнь напоминает жизнь заключенного, — ведет себя подобно грызунам в клетке. В соответствии с этой же теорией современный человек просто демонстрирует позорные качества своих далеких предков, а эта идея строится на представлении Фрейда, что нами до сих пор руководят некоторые инстинкты, унаследованные от наших примитивных предков.

Практика принесения человеческих жертв на самом деле может подтвердить мнение некоторых ученых о том, что человек — это, по крайней мере, потенциальный убийца, что инстинкт убивать объясняется не врожденным проклятием человека, не его неестественным, необычно быстрым развитием мозга, а скорее его неуклюжими попытками уберечься от зла с помощью своей религиозной веры. Человек, пытающийся познать то, что выше его разумения, его самого, вынужден убивать, чтобы умилостивить своих идолов самым великим даром на Земле — даром человеческой жизни.

Я уже упоминал, что главная причина постоянных, бесконечных войн — не жажда завоеваний. В этом можно убедиться на примере межплеменной вражды между такими племенами, как яномами и варао в Венесуэле и в отдаленных районах Новой Гвинеи. Кембриджский антрополог Поль Силлитоу в своем проведенном на компьютере исследовании причин нынешних войн на территории Новой Гвинеи утверждает, что их главной причиной являются ненасытные амбиции вождя. И только среди косвенных причин он называет «выгоду, месть, экономические и религиозные потребности». Только лишь при образовании больших государств и империй территориальные притязания составляют основную причину для ведения войны, связанных с ней массовых убийств.

Какими бы ни были истинные причины склонности человека к убийству, позыв к этому не утратил своей силы и в наше время. Число невинных жертв, увы, возросло, как никогда прежде. Современные деспоты, скажем, в Камбодже или Уганде, уничтожают в кровавых бойнях своих врагов не сотнями тысяч, а миллионами, издеваясь над собственным народом. Тем не менее число человеческих жертвоприношений значительно сократилось и сокращается по сей день по мере проникновения западной цивилизации в самые отдаленные уголки нашей планеты. Территории в недоступных пустынях или на тропических островах обрели признаки разумной государственности, и их бывшие вожди превратились в премьер-министров или даже президентов. Будучи членами Организации Объединенных Наций, они подписывают там Декларацию о правах человека, и если они все еще убивают людей, то используют более приемлемые методы, а предлоги для этого гораздо чаще носят политическую ритуальную окраску. Капризы местных божеств теперь ограничиваются международными банкирами, у которых не завоевать симпатий, не заставить откликнуться на нужды страны, если постоянно демонстрировать им свои «походы за черепами» или мясное меню каннибалов.

Таким образом, человеческие жертвоприношения резко пошли на спад, по мере того как малоисследованные прежде географические регионы превратились в современные государства со своими социальными структурами, полицейским аппаратом, армией, учителями и врачами. Однако «охота за черепами» продолжается в некоторых племенах Индии, среди эквадорских индейцев хиваро, она существовала до 1960-х годов; людей убивали в конце 50-х в Базутоленде, чтобы приготовить из их тела магические лекарства и мази, племя асматов в Новой Гвинее по-прежнему добывает головы врагов для обряда посвящения юношей в воинов, что имело место до конца 60-х годов нашего столетия. Нашему «цивилизованному» XX веку удалось внести свою лепту в это жертвенное пиршество, вспомним хотя бы о первой и второй мировых войнах.

Теперь поговорим о ритуальных самоубийствах, которые, например в Японии, вытекают из религии синтоизма и строятся на этике самураев, на двух важных принципах: абсолютной слепой верности императору и строгом кодексе чести. Этот кодекс, известный под названием «бусидо» (путь воина), требовал от солдата самопожертвования, его собственной жизни, после того как он убьет как можно больше врагов страны. После буржуазной революции Мэйдзи исин в 1867—1868 годах Япония подверглась сплошной вестернизации. Но синтоизм там не умер, приобретя в 1868 году новые качества, после того как император провозгласил его официальной религией Японии. Соответственно, самурайская этика выжила, почти не поддавшись изменениям. Религия и милитаризм всегда шли рука об руку в новой, устроенной на западный лад Японии, где любого солдата приучали с полнейшим безразличием относиться к собственной смерти. Кодекс самураев постоянно совершенствовался и расширялся. Если прежде он был ограничен только представителями высшей аристократии, то теперь «обслуживал» и средние классы, этот «костяк» офицерского корпуса новой армии.

Строгая самурайская этика зиждется на долгой, продолжительной традиции не только индивидуального самопожертвования, но и массовых ритуальных самоубийствах, считавшихся единственной альтернативой бесчестью. Например, когда в 1852 году Сегуну Нобунеги угрожала смерть от рук восставших, он перерезал горло своей жене и затем совершил «сеппуку», или ритуальное самоубийство. Пятьдесят его телохранителей сделали то же самое. Наиболее разительным примером может служить гибель сорока семи ронинов. Отряд самураев совершил массовое самоубийство после того, как отомстил врагам за честь своего господина.

Следуя древней традиции, многие японские военнослужащие покончили с собой в ходе массовых самоубийств во время второй мировой войны. Например, когда 8 июля 1944 года американские морские пехотинцы собирались штурмом взять японский оплот в Марпи пойнт на Марианском архипелаге, то пришли в ужас от чудовищных сцен массового самоубийства, совершенного у них на глазах как военными, так и гражданскими лицами. Некоторые из них пускали себе пулю в лоб, другие прыгали в море с высокой скалы, а несколько солдат были обезглавлены офицерами. Но среди наиболее впечатляющих самоубийств следует назвать пилотов-камикадзе. Их история началась в октябре 1944 года, когда против американских боевых кораблей были предприняты два неожиданных, связанных с самоубийствами нападения. Одно совершил лично контр-адмирал Арими, который безуспешно пытался потопить американский авианосец во время морского сражения при Формозе. Вскоре был сформирован первый отряд камикадзе вице-адмиралом Ониши, главнокомандующим ВМС на острове Миндананао. Это была истребительная эскадрилья, располагавшаяся в Кларкфильде. После того как обычная боевая тактика не принесла им успеха, сам адмирал вместе с тридцатью летчиками прибегнул к этой крайней мере, хотя далеко не все подчиненные разделяли его предсмертный энтузиазм.

По мере того как современный мир завоевывал для себя все больше места, причины различных форм «ритуального» насилия становились все более политическими, все менее религиозными. И такое различие между религией и политикой становится все определеннее, заметнее. До тех пор пока правитель оставался божеством или даже полубожеством, это различие было довольно сложно сделать. Так как большинство современных государств стараются четче отделить религию от политики — и многие даже внесли такой принцип в свою конституцию, — политический акт перестал быть актом религиозным. Одновременное самоубийство преподобного Джима Джонса и девятисот его сторонников в Народном Храме в Гайане в ноябре 1978 года может служить иллюстрацией высказанной выше мысли. Там не было никакого ритуального убийства, а религиоз­ные мотивации слишком прозрачны, хотя в своих бесконечных проповедях в Джонстауне Джонс представлял себя не иначе, как Богом. У Джонса много общего с другим фанатиком — Чарльзом Менсоном. Он отличался от Менсона в том, что сам отдавал приказ своим сторонникам убивать себя, а не других. Оба они были одержимы расовыми проблемами, хотя подходили к ним с диаметрально противоположных сторон. Менсон был явным расистом, убежденным в том, что чернокожие уничтожат белых, а Джонс слыл яростным анархистом. Как Менсон, так и Джонс обладали какой-то дьявольской силой над своим «стадом». Под гипнотическими чарами Менсона Сенди Гуд заявил: «Я наконец достиг в своем состоянии такой точки, что готов убить своих родителей». Джонс тоже оказывал подобное воздействие на своих сторонников: те заявляли о готовности покончить как с собой, так и со своими детьми.

Поэтому даже в сегодняшнем мире, когда существует настоящий культ выхаживания больных пациентов, люди все еще запрограммированы на массовые убийства. Все это облегчает понимание того равнодушия к ритуальной смерти в старых обществах, что с первого взгляда противоречит самой человеческой природе, — будь то дагомейские жертвы, которых наблюдал Бертон, или индусская вдова, добровольно восходящая на костер для самосожжения. Для них смерть — это пункт сбора для следования по дороге к обновлению жизни. В нашем столетии пилотам-камикадзе, как и жертвам пропаганды Джонса, обещали после кровавой бойни счастливую загробную жизнь, так что если сегодня чья-то демоническая воля способна погнать сотни людей на бойню, то стоит ли удивляться, что в древнем обществе люди были готовы с радостью принять смерть на алтаре перед Богом, если только общество, построенное на религиозных традициях, этого от них требовало.

Нынешнее отношение людей к смерти амбивалентно. С одной стороны, врачи борются, чтобы продлить хотя бы на несколько дней жизнь хронически больного человека. И в то же время мы лишь молча недоуменно пожимаем плечами, узнавая об актах массового ритуального убийства, если только такое происходит далеко от нашего дома. Такое безразличие с нашей стороны можно объяснить постоянными, почти ежедневными, примерами самых разнообразных форм насилия. Принцип остается прежним как для матери, приводящей своих детей поглазеть на массовые убийства в ацтекской столице, так и для современных родителей, которые, сидя перед телевизором, наслаждаются сценами массовых расправ и кровавыми военными сражениями. Разница лишь в их масштабности и частоте. Было, например, подсчитано, что американский ребенок до зрелого возраста видит на телеэкране приблизительно 36 000 смертей.

Перед лицом массовой жестокости нашего века можно задать такой вопрос: должен ли современный человек возвращаться к возрождаемым ритуальным убийствам? Если по-прежнему существует нужда в «козлах отпущения», то нельзя ли обойтись без кровопролития на торжественных церемониях, на которых одна жертва-стоик мужественно встречает собственный конец на алтаре перед Богом, с достоинством умирая за всеобщее благо? Если насилие захватывает всех нас, как эпидемия, то обрядовое насилие, по крайней мере, имеет более ограниченный характер. Даже в своих худших проявлениях, которые включают человеческие жертвоприношения, такой обременительный ритуал снижает уровень массовых убийств. Однако ценность подобных, организуемых государством церемоний зиждется на предложении, что как жертва, так и убийца могут своими действиями в конечном итоге привести к каким-то специфическим результатам. Если такой уверенности нет, то ритуальная гибель прекращает быть целью в себе. В основе человеческого жертвоприношения лежит вера в потустороннюю жизнь, которая ни в чем не похожа на жизнь на Земле. Даже когда жертвы умирали только ради будущего служения своему хозяину в другом мире, они не сомневались в уготованных для них там блаженствах.

Почти во всех культурах, кроме нашей собственной, живые и мертвые принадлежат одной и той же общине, и мертвые, по сути дела, никогда не расстаются с родными и близкими. Только в нашем современном мире смерть демифологизирована. Она стала особым состоянием, оторвана от жизни, и мы навязчиво стараемся отделить умирающих как можно дальше от этой роковой черты. До тех пор пока люди верят, что наша жизнь — это все, жизнь и конец существования, то религиозных буйств, несомненно, будет все меньше, независимо от того, какие формы ритуального убийства приходят им на смену. Каким бы исключительным по своему характеру ни было обещание рая, его врата следует искать здесь, в этом мире, а не потустороннем.

Если современным догмам тоже требуются жертвы, то они умирают без всякой надежды, и это уже не ритуальный конец. Традиционное общество всегда искало удовлетворения как материальных, так и духовных потребностей человека, а жертвоприношения и прочие религиозные ритуалы всегда были жизнеспособной, объединяющей силой любой общины. Человеческие жертвы, таким образом, сыграли свою роль в стремлении человека жить в вечной гармонии с Космосом. Ритуалы могут меняться, исчезать, изменяется и вера, но все равно в современном разделенном обществе человеку, как никогда важно обрести утраченное чувство сплоченности.

Глава девятая Боги Индийского субконтинента тоже жаждут

Учение Махатмы Ганди превратило современную Индию в заповедник ненасильственных действий. Но природа людей всегда двойственна — в той же Индии, где родился в прошлом столетии Ганди, а двадцать четыре века до этого Гуатама Будда, история человеческих жертвоприношений весьма продолжительна. Разрабатывая удивительно странные методы принесения в жертву богам людей, индусы проявили такую изобретательность, которую не сыскать в других странах мира.

Мы, по сути дела, вступаем в совершенно иное измерение в области жертвоприношений. Если иудеи, греки и римляне каким-то образом пытались, по крайней мере, уменьшить поток жертвенной крови, то в остальных частях мира, чуждых греческим и христианским традициям, ничего подобного не происходило. Будь то в Индии, Юго-Восточной Азии, Океании, Африке или Америке доколумбовой эпохи — повсюду живые люди приносились в жертву алчущим крови богам до самого прихода туда европейцев, зверства которых, в свою очередь, отличались совершенно иной жестокостью. В Западной Африке или в Мексике времен ацтеков человеческие жертвоприношения были настолько чудовищны, что вызывали ужас у первых белых захватчиков. В Индии меньше всего приносили людей в жертву две тысячи лет назад — во времена расцвета буддизма. Рекордного уровня человеческие жертвоприношения достигли в эпоху английской колонизации. Формы жертвоприношений, свидетелями которых становились англичане, были настолько разнообразными, что я, не будучи в состоянии охватить их все, решил ограничиться только несколькими, наиболее экзотическими обрядами. Прежде всего остановимся на таком обряде, как сжигание живьем вдов.

Типично индийская смесь насилия и мягкости поражала европейцев, отношение которых к этой стране постоянно менялось, переходя из одной крайности в другую. Англичане в основном с уважением относились к индийской религии, однако постоянно выражали надежду на то, что в один прекрасный день индусы уверуют в Христа и распрощаются со своими языческими идолами и жестокими обычаями. Англичане, эти христиане, судили обо всем только по видимым злоупотреблениям людей, которые относились к женщинам как к несушкам, жили в тесных домах, как в курятнике, и считали куда большим грехом убить корову, нежели человека. Они хоронили молодых женщин живыми и выдавали маленьких девочек за стариков, а их детей потом выбрасывали в устье Ганга на корм крокодилам.

Только после того, как с вопиющими злоупотреблениями было в основном покончено, более духовный и более пассивный индийский подход к жизни теперь вызывал не только похвалы, но и зависть со стороны европейцев, начинающих сомневаться в своих благословенных материальных успехах. Христиане сотнями потянулись на Восток, выражая горячее желание посидеть у ног какого-нибудь гуру и испить сладкого нектара жизни, построенной на самоотречении. Индуизм уже не отвергали с презрением как низкое идолопоклонство, что обрекало его на уничтожение, а рассматривали как мистический ключ, способный открыть врата рая и привести к истинной свободе. Уже почти все забыли о детях, которых индусы бросали на съедение акулам, о вдовах, сожженных на кострах, о «мериа» (жертва), умерщвленных с помощью тысячи порезов, нанесенных на тело, — все были охвачены эйфорией новой веры, темные стороны которой теперь никто не замечал.

Так как человеческие жертвоприношения продолжались и при английском правлении, все они были самым аккуратным образом запротоколированы и их число тщательно подсчитано — редкий случай государственной статистики. Великое разнообразие чудовищных обрядов, наличие достоверных и полных данных о них превращали Индию в желанную страну для ученых и исследователей. Кроме британской статистики мы располагаем индийскими религиозными текстами самого раннего периода, в которых отражены человеческие жертвоприношения с самыми яркими подробностями. Веды были составлены около 1400 г. до н.э., а «Яджурведа» открывается песнопениями, предусмотренными для каждого такого акта. Там перечисляются имена различных богов вместе с той жертвой, которой тот отдает предпочтение, например жрец — для Брахмы, музыкант — для бога музыки, рыбак — для бога рек и т.д. Одна из ранних форм жертвоприношения для достижения могущества человека над всеми земными тварями требовала принесения в жертву одиннадцати человек и одиннадцати выхолощенных коров. Принесение в жертву коней, чтобы разбогатеть, предусматривало и убийство человека. Однако несправедливо считать, что принесение людей в жертву богам — индийская монополия в азиатских странах. «Сати», как европейцы называли обычай самосожжения вдовы вместе с трупом мужа, был не только индийским, но и китайским обрядом, а в Юго-Восточной Азии ритуальные убийства принимали самые разнообразные формы. До недавнего времени бирманские цари сжигали жертвы живьем у ворот своей столицы, чтобы «их духи охраняли город». В Таиланде, когда закладывался новый город, воины царя из засады выслеживали первых попавшихся четырех пешеходов, которых хоронили живьем под столбами ворот. Им теперь предстояло играть роль ангелов-хранителей.

Хотя индусы практиковали множество различных форм человеческих жертвоприношений, они редко съедали свои жертвы. От такой людоедской практики до нашего времени дошли лишь слабые отголоски из далекого прошлого. Например, у отдаленного племени ооруйя жрец, приносивший человеческую жертву богу войны, говорил, обращаясь к соплеменникам: «Это приношение богам вам потом придется съесть». Отдельные случаи каннибализма происходили в некоторых частях Северо-Восточной Индии. В начале XIX века ежегодно жертва приносилась матери-богине Кали, жене индийского бога Шивы, так как считалось, что она питается исключительно человеческой плотью. В новых одеждах, с гирляндами на шее, добровольная жертва обычно сидела на возвышении перед изображением богини, читая про себя молитвы. Завершив чтение, человек подавал палачу особый знак, и тот, тут же срубив ему голову, помещал ее перед богиней на золотом блюде. Только легкие жертвы варили, и их съедали присутствовавшие на казни йоги, а члены семьи местного царька довольствовались лишь горсточкой риса, сваренного в крови жертвы. В 1832 году один раджа, которому не хватало добровольцев для такого ритуала, насильно захватывал с этой целью людей за пределами своего штата, и в результате англичане отобрали у него его владение. Иногда жертвоприношения в честь матери-богини принимали масштабы массового кровавого убийства. В Ассаме, на северо-востоке Индии, когда раджа Нарам Нарайана возводил в 1585 году храм, он по этому случаю принес в жертву 140 человек, отрубленные головы которых поднес богине Кали на бронзовых блюдах, так как у него не было в это время достаточно золота. Подбор добровольцев для этой цели носил случайный характер. Этих людей называли «бхога», их осыпали всевозможными милостями до того дня, когда праздник в честь богини обрывал нить их жизни. Но если добровольцев не хватало, то могли схватить любого крепкого человека. Индусы часто обставляли такие обряды некоторыми тонкостями, но основные формы жертвоприношений оставались без особых изменений. Например, в большом храме Шивы в Танжоре каждую пятницу богам приносили в жертву мальчика, пока англичане не запретили подобную практику. В городе Джайпур в 1861 году, когда раджу короновали после смерти его отца, была принесена в жертву молодая девушка в честь богини Дурги, жены Шивы. Обычай хоронить людей под новыми строениями не исчез и в нашем веке: люди во многих регионах Индии твердо верят до сих пор, что жизнь человека необходима для этой цели, и когда поблизости возводится какое-нибудь здание, стараются не выходить из дома, чтобы не стать нечаянными жертвами. Джордж Григсон, опубликовав свою книгу «Сельская жизнь в Бихаре», рассказывал, что для нее ему потребовалась фотография типичного бихарского дома. Бабушка в одной семье, однако, не позволила ему заснять на пленку ни одного из своих внуков и внучек. Она объяснила, что неподалеку от них правительство возводит новый мост через реку Гандак и строителям нужны детишки, чтобы похоронить их живыми под сваями. Довольно распространенными были жертвоприношения духам воды и рек, так как речных демонов ужасно боялись. Еще до 30-х годов XIX века правитель Мевара в Южной Индии перед тем, как переправиться через реку Махи, непременно приносил в жертву человека, тело которого после этого ритуала выбрасывали в воду на корм рыбам.

Для пополнения числа добровольных жертв в Индии прибегали к разным источникам. Для этого использовались пленники, рабы и преступники, как, впрочем, и заезжие купцы.

В Индии существовало множество самых разнообразных форм принесения в жертву богам детей. Там бытовал чудовищный обычай, когда убивали детей бедных родителей, чтобы жена вельможи смогла родить. Иногда даже приносились в жертву царские дети, чтобы тем самым гарантировать постоянный приплод. Рассказывают, что Сомаке в Северной Индии никак не удавалось зачать сына от целой сотни своих жен. Наконец, когда у него родился сын, король сказал, что ему не нужен один-единственный сын, ему требуется целая сотня, и тогда жрец посоветовал ему: «О, повелитель мой! Позволь мне организовать жертвоприношение и пожертвовать твоим сыном Джантой. И тогда в не столь отдаленном будущем у тебя появится сотня сыновей. Когда жир Джанту сгорит в огне костра, будущие матери надышатся дымом и очень скоро принесут тебе множество сыновей, крепких и здоровых. А Джанту снова родится от своей матери, на спине у него появится золотая отметина». Царь принес в жертву своего наследника. Будущие матери надышались дымом того костра, в котором сгорел ребенок, и все вскоре забеременели, а через девять месяцев у царя родилась целая сотня сыновей, и снова родился самый старший сын Джанту от своей же матери. Жрец умер, и долгое время пребывал в аду в наказание за то, что сотворил. Эта история, конечно, похожа на легенду, но мы располагаем свидетельствами, что подобные обряды существовали, и не в столь отдаленные времена.

Еще в 1860-х годах детей приносили в жертву богу Шиве в Южной Бенгалии, чтобы избежать страшной засухи, и индусы упорно цеплялись за старый обычай жертвовать одним ребенком, чтобы в награду получить нескольких. Уильям Слимен, прославившийся своей борьбой с разбойниками-душителями, сообщает, что бесплодные женщины обещали богу-разрушителю Махадео принести в жертву своего первенца в надежде, что у них появятся другие дети. Мать обычно воспитывала своего сына до периода половой зрелости, когда сообщала ему об уготованной печальной судьбе. Начиная с этого момента он посвящался только одному богу, и ему предстояло в день ежегодного праздника в честь этого божества броситься вниз головой со скалы высотой в пятьсот футов. Но еще более чудовищным обычаем было выбрасывать детей на съедение акулам в том месте, где река Ганг впадает в океан. Жертвы посвящались богине воды. Этот дикий обряд первым попал в поле зрения англичан, которые запретили его в 1802 году.

Еще одна отвратительная практика постоянно досаждала англичанам, — систематические убийства маленьких девочек, которые оказывались ненужными для родителей. Если убийство детей и не было жертвоприношением в строгом смысле этого слова, то оно явно было следствием индуизма и его строгой кастовой системы. О браке девушки за рамками ее собственной касты не могло быть и речи, а продолжительное девичество считалось нецеломудренным и позорным для всей семьи. Правила в этом отношении становились все строже и строже, а выбор постоянно суживался. В начале XIX века, например, хуже всего с молодыми девушками дело обстояло в Пенджабе, где предложение невест намного превышало спрос. Сыновья отдавались семьями тем, кто был готов заплатить за них наивысшую цену, а приданое одной-единственной дочери могло пустить по миру ее родителей. Рождение девочки в бедной, но очень знатной семье касты раджпутов считалось настоящей катастрофой. Самым простым выходом было убийство ребенка — его либо просто душили, либо травили, для чего мать натирала опием соски своих грудей.

Среди тех человеческих жертвоприношений, которые существовали и в XIX веке, наиболее странными, на наш взгляд, были обряды племени гондов в штате Орисса. Это было древнее племя, ранее жившее на севере Индии, пока не было оттуда вытеснено арийскими племенами в 1400 г. до н.э. Их ритуал обессмертил Джеймс Фрэзер в своей знаменитой книге «Золотая ветвь». Все ритуалы были явно связаны с урожаем и плодородием почвы. Гонды приносили в жертву людей в честь богини Земли Тари Пенну. Человеческие жертвы, по мнению многих, были нужны для получения высокого урожая такой культуры, как «тумерик», из которой приготавливался знаменитый краситель. Считалось, что если поле не полить людской кровью и не зарыть в землю куски человеческой плоти, то получаемая из этого растения ярко-красная краска утратит свою обычную глубину. Жертвы для этой цели назывались «мериа», и традиция требовала, чтобы их либо покупали еще в младенчестве или же с детства специально готовили к незавидной судьбе. Кроме тех детей, которые уже рождались как «мериа», дополнительное их число приобреталось у племени ткачей пан, которые в свою очередь крали их у зазевавшихся родителей. Все долгие годы, до того рокового дня, когда «мериа» приносился в жертву богине, его усиленно кормили и баловали. Когда они вырастали, им выделяли участки земли и предоставляли жен, с которыми они производили на свет детей, таких же «мериа», как и они сами.

За десять-двенадцать дней до ежегодной торжественной церемонии у намеченной жертвы сбривали наголо волосы. После нескольких ночей, проведенных в кутежах, в ночь перед главным событием жертву одевали во все новое, и начиналось торжественное шествие сельчан во главе с ним под музыку и танцы от деревни до рощицы «мериа» — на этом месте, неподалеку от деревни, росло несколько высоких деревьев, не тронутых еще лезвием топора. Чтобы посмотреть на ритуал жертвоприношения, сюда стекались толпы людей. Как и в древней Мексике, никто не желал оставаться в такую минуту дома, все поголовно — мужчины, женщины, дети — хотели во что бы то ни стало присутствовать на этом «празднике».

В этой рощице «мериа» привязывали к столбу, натирали маслом, красили «тимереком» и украшали цветами. Вообще в течение целого дня к жертве относились с величайшим благоговением, словно к самому божеству. Толпа людей танцевала рядом с ним, обращая к матушке-Земле такие слова: «О бог наш, мы приносим эту жертву тебе, а ты ниспошли нам хороший урожай, хорошую погоду и крепкое здоровье». Все это время люди, толкаясь, мешая друг другу, пытались завладеть хоть крошечным сувениром от «мериа», пусть даже его плевком. В некоторых деревнях, до того как отвести обреченного на гибель человека в жертвенную рощу, его водили от дома к дому, обитатели которых вырывали у него по волоску с головы. Метод убийства жертвы-«мериа» разнился от деревни к деревне, но принцип сохранялся один и тот же: смерть должна была быть долгой и мучительной. Как и в Мексике, жертва не имела права оказывать ни малейшего сопротивления, и довольно часто с этой целью его заставляли выпить большую дозу сильнодействующего наркотика.

Вот как описывает один из таких обрядов Джеймс Фрэзер:

О том, что обряды с принесением человеческой жертвы — «мериа» — были запрещены, свидетельствуют донесения майора (позже генерал-майора) Джона Кэмпбелла, о котором Фрэзер упоминает в своей книге. Из-за таких жертвоприношений, как «мериа», «сати», убийства через удушение, которые практиковались не в одном каком-то месте, а на территории всей страны, англичане попали в затруднительное положение. Как пишет в своей книге «Люди, которые правили в Индии» Филипп Вудрах, все были согласны в одном: англичане должны проявлять максимум осторожности и не вмешиваться в религиозные представления народа.

Для таких решительно настроенных людей, как Джеймс Томсон, который работал в северо-западных провинциях, это ограничение было не по нутру. Томсон был ревностным христианином, сыном миссионера и опекуном евангелического проповедника. Ему приходилось жить среди язычников, не имея права при этом обращать их в новую веру, и это сильно тревожило его совесть. Как официальное лицо, он не мог вмешиваться. Таким в то время было отношение к индийской религии. Однако долго закрывать глаза на происходящее тоже было нельзя. Могли ли англичане спокойно взирать на эти варварские акты, совершаемые якобы в честь богов, которые в глазах христиан представляли собой неприкрытое, зверское, злодейское убийство? Например, несчастных «мериа» выкармливали все жители деревни на убой в прямом смысле этого слова, как мы выкармливаем свиней, и об этой чудовищной практике англичанам даже долгое время не было ничего известно. Только в 1863 году Джордж Рассел из Мадраса направил британским властям первое донесение. Изучив его доклад, правительство Мадраса решило направить туда для расследования майора Кэмпбелла, строго наказав ему, чтобы вместе с ним направлялся вооруженный отряд, но только для его охраны, а не для защиты «мериа» от гибели, которую им уготовила их судьба.

Но Кэмпбелл оказался таким человеком, который не боялся идти на риск. Прежде всего он созвал всех вождей племени гондов. Он долго беседовал с ними, подчеркивая, какой ужас испытывает правительство от того, что они вытворяют с жертвами ритуальных убийств, добавив, что отныне правительство будет требовать жизнь любого из них за жизнь загубленной жертвы, если они будут упорствовать и продолжать заниматься этой чудовищной практикой. Разве после убийства жертвы ваш урожай стал более обильным, спрашивал он вождей. Те удалились, чтобы обсудить его слова. Он с нетерпением ждал ответа. До этого майор уже отверг предложенный вождями компромисс — приносить только одну жертву в год для всех деревень в целом. Наконец, они вернулись. Люди давно привыкли к обычаю убивать «мериа», сказали они ему, и их раджа не имел ничего против, но теперь, когда они стали подданными «великого правительства», они должны поступать так, как им велят. Пусть оно отныне несет ответственность за все их невзгоды, они перестанут убивать и будут приносить в жертву животных. Вот как вожди объяснили возникшую ситуацию своей богине: «Не сердись на нас, не гневайся, обрати гнев свой против этих джентльменов, которые смогут его перенести». Так и сделали. Племена гондов теперь сдавали своих «мериа», а майор Кэмпбелл проработал в этом районе еще шестнадцать лет, и за это время ему удалось спасти колоссальное число невинных жертв — 1506 человек!

Но ведь боги пока не умерли, и посвященные им кровавые ритуалы не могли исчезнуть за одну ночь — для этого требовалось время.

Боги долин требовали человеческих жертв, как и боги гор. Некоторые племена, жившие недалеко от границы, сумели, несмотря ни на что, сохранить свои племенные обычаи вплоть до наших дней и даже продолжали «походы за черепами». Они тоже верили в магические свойства человеческой головы, в которой находится вместилище души. Представления индусов в горных районах ничем не отличались от поверий туземных племен на Борнео или в Новой Гвинее, где «охота за черепами» превратилась в общенациональное увлечение. Среди наиболее стойких сторонников кровавого культа были горцы народности нага в провинции Ассам, на северо-востоке Индии. Девушки этого племени отказывались выходить замуж за юношу, который не принесет хотя бы одной головы из соседней деревни, так как, по их мнению, мужчина, не обеспечивший себя дополнительной «субстанцией души», лишен способности к деторождению.

Индийские племена по-разному относились к захваченным головам врагов. Так, в племени лхота их развешивали на ветвях главного дерева в деревне, тангхулы увенчивали ими кучу камней, кониаки, жившие на границе с Бирмой, нанизывали их на длинные бамбуковые шесты. Мы располагаем очень немногочисленными сведениями о том, что в Индии «охота за черепами» сопутствовала каннибализму, хотя достоверно известно, что в 1880 году туземцы в Гонома съели половину головы одного британского офицера. Т. Ходсон в 1880 году рассказал о своем визите к горным племенам нага. Вместе с вооруженным отрядом они прибыли на место как раз в тот момент, когда в деревню принесли две головы захваченных врагов. К великому сожалению, одна из голов принадлежала племяннику одного из его охранников. Ходсону с большим трудом удалось убедить туземцев вернуть голову родственнику убитого. Но, нужно сказать, что этот обычай в то время уже отмирал. Один старик рассказал Ходсону, что прежде «походы за черепами» практиковались в широком масштабе, хотя англичанин так и не понял, для чего они нужны туземцам. Горцы нага, к примеру, утверждали, что захватывают головы, так как они приносят богатство их владельцу.

В другой горной деревне человеческие головы подносились в жертву богине Мавели. Она была настолько капризной, что не желала принимать в качестве жертвы животных, и, если ей не приносили человеческую голову хотя бы раз в три года, она напускала на людей страшные болезни.

Любой любопытный ритуальный обряд сохранялся до недавнего времени среди туземцев племени хаси в провинции Ассам. Название хаси для многих в Индии стало синонимом жестоких зверств, и повсюду в стране была известна их ужасная привычка похищать детей и предлагать их в жертву своей богине-змее Тхлен. Индусы верили, что если эта богиня поселялась в доме, то не было никаких средств, чтобы избавиться от нее. До тех пор пока семья кормила богиню ее излюбленной пищей — принесенными в жертву детьми, она процветала, но как только человеческая кровь заканчивалась, начинались всякие невзгоды и частые болезни.

В Индии долго существовала и другая форма ритуального убийства — удушение разбойниками, получившая в стране такой размах, что потребовались решительные действия со стороны английского правительства для ее подавления. Когда в 1876 году Индию посетил принц Уэльский, будущий английский король Эдуард VII, преступления разбойников-душителей уже пошли на убыль. Принца привели в тюрьму в Лахоре, где он беседовал с пожилым, некогда страшным разбойником, жизнь которому была сохранена после того, как он дал суду показания и назвал своих сообщников. Заключенный без тени волнения рассказал принцу, что он отправил на тот свет 150 человек. Августейшая особа, хотя и пораженная таким необычным рассказом, предпочитала человеческим жертвам животных. Прямо из тюрьмы он поехал на охоту, во время которой убил шесть тигров, причем в этом королевском развлечении принимало участие громадное количество охотников и целая тысяча слонов.

Разбойники-душители не были обычными бандитами, убивающими людей ради добычи. Они душили свои жертвы в соответствии с тщательно разработанным ритуалом, посвящая их мрачной и страшной Кали, жене Шивы, одному из первых божеств индуизма. По сути дела, это были ритуальные убийства, один из многочисленных способов принесения жертвы этой богине. В этот период человеческие жертвоприношения в честь Кали были широко распространенным явлением, особенно в Бенгалии, хотя храмы ее имени возводились на всей территории страны.

Кали, по поверью, первой сошла на Землю, на берега реки Хугли, на которых стоит Калькутта, и является одним из самых популярных божеств Бенгалии. Ее почитали на протяжении веков под разными именами. Хотя многие ученые считают, что поклонение богине Кали возникло относительно недавно, ее имя упоминается в «Пуранах», этом большом сборнике мифов и религиозных повествований, составление которого началось еще во II веке н.э. Великий индийский философ Шокарачария в 800 г. н.э. создал знаменитое песнопение в ее честь, так как был ее ревностным поклонником. В первом четверостишии он выставляет ее как жизнетворящую богиню-мать: «Все, что дышит вокруг, обязано тем мне». Но в последующем философ представляет ее уже как разрушительницу жизни. В своих четырех руках она держит символы не изобилия, а смерти: железный крюк, на который насаживают жертвы, удавку, с помощью которой их душат, — именно так индийские разбойники-душители уничтожали своих жертв, предлагая их богине Кали.

Как верования индусов, так и те действия, которые они совершают под их влиянием, просто поражают западных людей. Любимый супруг Кали, великий бог Шива, — это узел, сотканный из противоречий, — он творец, поддерживающий жизнь, и одновременно бог — разрушитель мира. В своем храме Перур на юге Индии он изображен с ожерельем из черепов, в одной из его четырех рук смертоносное оружие — крюк и удавка. Но темная сторона Кали затмевает даже самого Шиву, недаром имя переводится как «черная». Вот как один индийский поэт описывает ее рождение. Она вышла из лба божественной Матери и вся сразу почернела от гнева, когда на нее напали демоны. У нее отвратительное лицо, а в руках кроме неизменных крюка и удавки еще и меч.

На всей территории страны до сих пор сохранились каменные изваяния богини, к которым до сих пор местные жители приносят свои жертвы, как это делалось в Бенгалии на протяжении нескольких веков. Самое распространенное ее изображение — женщина с четырьмя руками и с ужасным лицом, черная как ночь. На шее у нее — ожерелье из человеческих черепов, тело покрыто кровью, медленно сочащейся из них; в ушах у нее вместо серег болтаются два человеческих трупа; в своих двух левых руках она держит отсеченную голову и меч; со всех сторон ее окружают воющие самки шакалов, а из уголков ее рта капает кровь, так как она с улыбкой на лице пережевывает человеческую плоть. Когда она в ипостаси Сиддхакали, на ее тело с луны капает мед, символ детства и плодородия, но даже эта Кали пьет кровь из черепа человека, который она держит в одной из левых рук. В ипостаси Гухиакали — на ней черная накидка, у нее глубоко впавшие глаза, страшные неровные острые зубы, но улыбчивое лицо; слева от нее виден Шива, еще совсем ребенок. В своей четвертой ипостаси, Бхадракали, она испытывает ужасные муки голода. Лицо у нее чернее чернил; она плачет, причитая: «Я не насытилась. Я могу проглотить одним глотком весь мир».

Вот такой была эта мрачная грозная богиня, которую обожали разбойники-душители. В одной из легенд говорится, что она, собрав их однажды всех вместе, продемонстрировала, как нужно отныне убивать группы людей-путешественников, чтобы удовлетворить ее жажду крови. Она называет своих подручных «тхуг», что означает «обманщики». Еще в XIII веке султан города Дели схватил более тысячи таких разбойников. Тевено, французский путешественник XVII века, жалуется в своих письмах, что все дороги от Дели до Агры кишат этими «обманщиками». У них был свой любимый трюк, чтобы обманывать доверчивых путников. Они отправляли на дорогу смазливых женщин, которые горько плакали и причитали, вызывая тем самым жалость у путешественников, после чего завлекали их в ловушку, а потом душили. Душители действовали настолько таинственно, что англичане на первых порах ни о чем не догадывались. Только в 1799 году они начали что-то подозревать, когда два солдата-индуса пропали, возвращаясь в часть из отпуска. Сипаи (местные наемные солдаты английской армии) были излюбленными жертвами разбойников, так как всегда при них были деньги, которые они несли своим семьям. К тому же душители знали, что долго никто не хватится. Их родственники не знали, что те в отпуске, а командиры, если солдаты вовремя не вернулись в часть, могли подумать, что они просто дезертировали.

Банды «тхугов» обычно выходили на большую дорогу после сезона дождей, осенью. К следующей весне только одна из банд могла задушить более тысячи человек. Иногда их жертвами становились одинокие путники, в другой раз целые группы людей, которые переходили в мир иной в мгновение ока. Главный их завет — не оставлять в живых свидетелей. С этой целью они уничтожали даже собак вместе с их хозяевами. Все обычно происходило по заведенному порядку. Банда разбивала лагерь возле городка или деревни, отряжая нескольких, наиболее пригожих на вид, своих членов бродить по улицам и посещать лавки. Стоило им увидеть небольшую группу путешественников, они тут же находили с ними общий язык. Бандиты неизменно в беседе доверительно затрагивали тему опасности, связанной с долгим путешествием, и в конце концов напуганные путники предлагали от чистого сердца присоединиться к ним, чтобы обеспечить им безопасность в дороге. Атаман для видимости начинал отказываться, но показное сопротивление было недолгим, в конце концов все улаживалось, и вот в течение нескольких дней группа с бандой мирно путешествовали бок о бок. По ночам, сидя у костра, все веселились и смеялись.

В одну прекрасную ночь беседы становились особенно оживленными, а рассказываемые друг другу истории еще более забавными. В такой веселой компании никто не замечал коренастого человека, притаившегося в тени. Это был атаман второго отряда банды. Откидываясь незаметно назад, весельчак — главный атаман — спрашивал его на особом наречии: «Ну, все готово?». «Все, — отвечал тихо тот. — Она глубока и просторна». Вдруг атаман издавал свирепый вопль: «Тащите табак!». Эта фраза была последней, которую несчастные путешественники слышали в этой жизни. Через считанные минуты все они были задушены, а трупы выброшены в заранее приготовленную могилу. По бокам жертвам наносились глубокие раны, чтобы таким образом предотвратить быстрое разложение трупов в неглубокой могиле.

Стать «тхутом» было непросто — это был продолжительный, сложный процесс. В банду допускались мальчики, когда им исполнялось десять — двенадцать лет, и большей частью кандидатами были близкие родственники разбойника-душителя. Новичку предстояло пройти через многие стадии обучения. Вначале он становится разведчиком, своего рода бойскаутом, и собирает сведения о ничего не подозревавших путниках. Потом — могильщиком. По традиции такая работа не требовалась в те далекие времена, когда богиня Кали, спускаясь на Землю, сама пожирала трупы. Эта легенда требовала, чтобы душитель никогда не оглядывался туда, где было совершено преступление. Но когда он был еще новичком, то, как правило, пренебрегал запретом и, посмотрев через плечо, мог увидеть Черную Кали, присевшую над трупом. Но потом она прекратила являться сама, предоставив эту грязную работу своим слугам, которые душили жертв и рыли для них могилы.

Церемония посвящения новичка тоже была тщательно разработана. Кандидата мыли, облачали в новые небеленые льняные одежды, а его учитель, или гуру, отводил его к тому месту, где на куске чистой белой ткани восседал атаман. Если он давал положительный ответ, не имея ничего против принятия юноши, то тогда все члены банды выводили его на открытый воздух. Там гуру, поднимая руки, устремлял глаза к небу, призывая божество: «О, Бховани! Мать-Природа, жрецами которой мы все являемся, прими раба своего и окажи ему заступничество». Теперь предстояло найти жертву, которой должен был пустить кровь новичок, а в Индии ее отыскать было нетрудно даже в XX веке. Старик, отдыхающий в близлежащей рощице, был идеальным кандидатом. Прежде гуру отводил мальчика подальше, а сам ожидал нужного знака от Кали, например каркающую ворону на ветвях ближайшего дерева. Это считалось самым благоприятным предзнаменованием. После чего юный «тхуг» со своим учителем возвращались в рощу, где ничего не подозревавший старик был рад неожиданной встрече с приятными спутниками. Гуру незаметно подавал сигнал, и дрожащий от страха юноша ловко набрасывал несчастному удавку на шею. Смерть наступала мгновенно. Душитель, разумеется, не испытывал никакой жалости к жертве, никаких угрызений совести, напротив, он был в восторге, что теперь получает особую привилегию — он мог теперь убивать, душить для Кали, Черной матери. В завершение церемонии новому члену банды вручался кусок неочищенного сахара, который он должен был съесть тотчас же, а гуру по этому случаю произносил речь, призывая мальчика отправить на тот свет как можно больше жертв, причем сделать это в кратчайшее время. Однако ему запрещалось душить женщин, прокаженных и представителей некоторых избранных каст, которым оказывала свою защиту Черная богиня.

Тщательно разработанная техника молниеносного убийства жертвы считалась жизненно важной частью успешной подготовки душителя. Все заключалось в умении должным образом обращаться с желтой шелковой лентой, к которой с одного конца привязывалась серебряная монета достоинством в одну рупию, которую он сжимал в левой руке. Желтый цвет — это священный цвет богини Кали. Прежде для убийства применялись и другие методы. «Тхуги» скакали верхом на лошадях и душили жертву с помощью длинной проволоки, на конце которой была удавка, похожая на лассо ковбоя. Убийство, совершенное как новичком, так и опытным душителем, обычно сопровождалось ритуальным съедением неочищенного сахара желтого цвета. Его клали на землю вместе с киркой, которой рыли могилы, и кусочком серебра от удавки. Это были дары богини Кали. После ревностных молитв, возносимых всеми участниками ритуала, раздавалась команда к удушению, словно они все должны были немедленно совершить убийство, после чего раздавали по кусочку сахара всем участникам священной трапезы, «тхагам», которые уже задушили несколько жертв своими собственными руками.

Обо всем, что происходило в стране, англичане, по сути, ничего не знали. Хотя кое-какие подозрения уже высказывались давно, но только в 1820 году генеральный управляющий «Восточно-Индийской компании» приказал капитану Уильяму Слимену положить конец этому безобразию. Сам он уже несколько лет изучал преступную деятельность разбойников-душителей, но, к несчастью, его коллеги не оказывали ему никакой поддержки, с презрением называя его «удавкой».

Если сослуживцы капитана недоуменно пожимали плечами, то местные раджи даже мешали его работе. Многие высокопоставленные индусы сами оказывались вовлеченными в эту преступную деятельность. Когда однажды была арестована банда душителей, то сам махараджа Гвалиора направил туда войска, чтобы отбить бандитов. Работа Слимена шла очень медленно — к 1827 году были арестованы только три сотни душителей. К концу 1832 года ему удалось арестовать и направить в суд 389 душителей. 126 из них были повешены, а 177 приговорены к пожизненному заключению. Хотя преступная деятельность душителей еще продолжалась в некоторых регионах, но уже было недалеко до ее тотального уничтожения.

Упорная борьба Слимена с преступниками завершилась довольно успешно, когда ему удалось добиться осуждения более трех тысяч разбойников-душителей. Но еще тысячи бандитов оставались на свободе. Нужно иметь в виду, что каждый душитель мог похвастаться убийством не менее 250 человек за время «своей карьеры» — таким образом, общее число жертв этих разбойников поражало воображение. Задержанные признавались, что они преследуют отнюдь не выгоду — их цель лишить человека жизни. Объясняя свое поведение, они утверждали, что, хотя для индусов Бог — это одновременно создатель и разрушитель, богиня Кали, заметив, что силы зла и разрушения слабеют, сама спустилась на Землю, чтобы обучить душителей их кровавому ремеслу, пообещав им свое заступничество. Их добыча была лишь земным вознаграждением богини за проделанную ими работу, но все это нельзя было и сравнить с теми воздаяниями, которые она обещала предоставить им в другом мире. Бандиты верили, что они исполняют божественную миссию и что им за это уготовано особое место на небесах.

Среди индийских разбойников-разрушителей оказались и мусульмане, но их было очень немного, и до сих пор остается тайной , как они согласились выполнять столь грязную работу для великой индийской богини. Династия Великих Моголов (мусульман) правила в большей части страны еще до прихода сюда англичан, но мусульмане, как правило, строго придерживались требований Корана и старались воздерживаться от ритуалов, связанных с человеческими жертвоприношениями. Из этого вовсе не следует, что они были так добры к своим подданным. Так, император Джехангир (1605—1627) любил наблюдать, как погибают преступники под ногами слонов. Для наказания за мелкие преступления он создал в своей столице Агре отряд из 40 палачей. В Персии, откуда вышли Моголы, существовал собственный род разбойников-душителей — их называли «убийцами» — assasins (производное от исковерканного слова «hasuisin» — так назывался наркотик, который в Индии приготовляли из конопли). Но в отличие от индийских собратьев деяния персов не имеют ничего общего с человеческими жертвоприношениями. Хотя они и были исламской сектой, но убивали в основном по религиозным или политическим причинам и могли отправить на тот свет любого, на которого им укажет их руководитель.

Хотя человеческих жертвоприношений в Индии больше не существует, сохранилось множество церемоний, когда человеческие жертвы заменяются животными. Так, на ежегодном празднике племен кониаков с крыши высокого здания сбрасывали щенка. Несчастному привязывали к телу копье и кусок ткани. Легко догадаться, каким был такой ритуал прежде. Вместо человеческой жертвы «мериа», которую обычно привязывали к деревянному слону, использовали либо козла, либо буйвола. Их отводили в священную рощу и там точно так же, как прежде человека, топорами разрубали на части. Но ненасытная Кали требует все новых жертв. 17 марта 1980 года в газете «Таймс оф Индия» появилась заметка о том, как тридцатидвухлетний Шанмуга Грамани привел свою дочь Раджакумари в деревянную церковь и там перерезал ей горло. Так она стала человеческой жертвой. И это далеко не единичный случай. Немецкая газета «Зюддойче цайтунг» 21 марта 1980 года сообщила, что ритуальные убийства происходят довольно часто среди фанатично настроенных индусских сект, которые считают, что богов можно умилостивить только свежей человеческой кровью, причем предпочтение в таких случаях отдается детской. По словам газеты «Индиан экспресс», в Коох-Бехаре отец зарубил топором четырех своих маленьких детей (старшему не было и семи лет) перед изображением Черной богини Кали. Подобный случай вызвал гневное негодование в парламенте штата. Лакешман Сингх Гири убил, по крайней мере, троих своих детей, совершая священные обряды в храме Кали, причем сделал это рядом с домом, чтобы тем самым умилостивить злые духи и оказать помощь бесплодным родителям. В этой связи «Таймс оф Индия» задает такой вопрос, протестуя против подобной жестокой практики: «Разве можно себе представить, что в нашем индустриальном веке детей убивают как скот, только чтобы доставить удо вольствие какому-то божеству?». Однако в настоящее время жертвами Кали становятся в основном козы и козлы, овцы и буйволы, которых также убивают с одного маха ятаганом. Тем не менее с традицией приносить в жертву Кали людей еще далеко не покончено. Сегодня не только в Бенгалии, но и в других районах страны повсюду можно увидеть уродливо разукрашенные изображения богини на дереве. Она все еще предстает с ожерельем из человеческих черепов, в одной руке у нее окровавленный меч, а в другой — отрубленная голова с вытекающей из нее по капле кровью.

Кое-какие принудительные изменения произошли в стране особенно под воздействием иностранных правителей, не желавших мириться с существующим положением вещей. В основном это имело место после прихода англичан, которые не собирались расставаться со своими христианскими принципами и пускать дело на самотек. Но даже первые английские поселенцы не очень-то церемонились с жизнью человека. В середине XVIII века британские власти в Калькутте сожгли живьем одну женщину, которая подговаривала любовника убить ее мужа. В том же городе в 1789 году несколько грабителей были схвачены, связаны, им отрубили правую руку и левую ногу, а на ампутированные конечности налили кипящего масла. В результате все эти люди умерли. Рассказывают, что правитель Бомбея Элиу Йейл, обнаружив, что его дворецкий покинул без предупреждения дом, велел его за это повесить. Его советники по вопросам правосудия бросились искать, каким наказанием можно заменить смерть через повешение, и, хотя английский закон предусматривал такую кару за мелкие преступления, они не смогли обнаружить в юридических анналах хотя бы одного подобного случая из судебной практики. Тогда Йейл повесил своего слугу за пиратство. Подавляя крупнейшее антиколониальное восстание в 1857—1859 годах, англичане прибегли к жесточайшим репрессиям.

По-видимому, ничего нет удивительного в том, что новые правители Индии сквозь пальцы смотрели на человеческие жертвоприношения, так как в стране в те времена процветало насилие, убийства. Например, губернатор Сурата, самой первой торговой фактории англичан (1613), однажды резко прервал устроенный в их честь прием. Хозяин дома вдруг впал в неистовство и приказал тут же обезглавить всех танцевавших перед ним девушек, к великому потрясению своих британских гостей.

Не вызывает сомнения, что в конечном итоге большинство форм человеческих жертвоприношений прекратилось бы в любом случае, а англичане лишь ускорили желанные перемены. Множество индийских богословов и ученых отправились в Европу, и им предстояло сыграть важнейшую роль в кампании за устранение обряда сжигания вдов и других подобных ритуалов. Они оказывали довольно сильное давление на власти.

Здесь возникает вполне уместный вопрос: почему индусы продолжали заниматься человеческими жертвоприношениями даже после того, как ритуальные убийства были сведены до минимума в греко-романском мире и на какое-то время исчезли вообще на христианском Западе? Но тем не менее Индия стоит в одном ряду с теми странами, которые считают себя «родиной цивилизации».

Знаменитый английский историк и социолог Арнольд Тойнби в своей книге «Исторический подход к религии» без тени колебаний причисляет индуизм к одной из «высочайших» мировых религий. Однако чуть дальше в той же книге он приходит в ужас от «потворствования вожделению Природы с помощью принесения в жертву все большего числа людей, этой принимающей все более широкие масштабы агонии, когда самой эффективной жертвой становится единственный ребенок того, кто такую жертву приносит». Но нам ничего не понять в человеческих жертвоприношениях ни в Индии, ни в Африке, ни в Полинезии или древней Америке, если мы не осознаем, что концепции, объясняющие эти варварские акты, в корне отличаются от наших.

Европейцы, будь они христианами или бывшими христианами, до конца прониклись идеей, что такое хорошо и что такое плохо. Две силы, вовлеченные в бесконечный конфликт, для них — отнюдь не две половины одного божества. Для христиан Бог — это любовь, а его враг — Дьявол. Представление о том, что Бог и Дьявол могут сосуществовать в одной ипостаси, чуждо западной философско-религиозной мысли.

В Индии Шива, муж отвратительной Кали, — один из триады верховных богов (наряду с Кришной и Вишну), обитающих на вершине индуистского религиозного пантеона. Но Шива является не только, создателем, творцом Вселенной и всего сущего, он также и разрушитель ее. В изображении этого Бога мы видим символ смерти — череп и символ рождения и роста — полумесяц. Шива — это чистое созерцание, он слит с вакуумом абсолюта, где не проявляется никакой напряженности, но тем не менее он — олицетворение постоянной активности, он неистов и игрив. В доказательство его злобно-игривого характера можно привести один индийский миф, в котором рассказывается, как Шива стал победителем великого и могущественного дракона, превратившегося в слона. Бог заставил слона безостановочно танцевать, покуда животное не упало замертво на землю. Тогда Шива содрал со своей жертвы шкуру и, надев ее на себя, пустился в чудовищный пляс победителя.

Даже Вишну, которого обычно изображают в более благостных тонах, обладает двойственной природой. «Бхагавадгита», песнь о Господе, классическое сочинение в индуизме, рисует Вишну как верховное божество. Поэма написана в форме диалога между принцем Арджуной и его возницей, которым является переодетый Вишну. Накануне битвы Арджуна колеблется, следует ли предпринять решительные действия — его приводит в ужас та кровавая бойня, которая наверняка за этим последует. В ходе разговора Арджуна начинает догадываться, кто на самом деле его собеседник, и просит его открыть свой секрет. Вишну выражает согласие, и перед Арджуной предстает доброжелательный творец Вселенной. Тот испытывает благоговейный страх, но чувствует, что ему показали далеко не все, что существует и иная ипостась божества. Вишну его предостерегает, чтобы он не настаивал на этом, но тот проявляет упрямство, и тогда Вишну рассказывает ему чудовищную правду; теперь перед принцем проходят картины того, как быстро исчезают все формы жизни в ужасных многочисленных ртах Вишну, того божества, которое их когда-то само создало. В самом важном месте этой индийской поэмы верховное божество таким образом представлено в двух ипостасях: создателя всего живого на Земле и его разрушителя. Для тех, кто исповедует христианскую веру, такой чисто индийский взгляд на вечность может показаться странным и далее раздражающим, но он отлично объясняет отношение индусов к смерти и готовность посягнуть на жизнь человека. Если Бог одновременно хороший и плохой, то человеку нет необходимости стараться быть хорошим и он волен принимать любую сторону природы Бога. Аскетизм индусов может преследовать пассивный уход из этого мира; христианский же идеал — следовать за Иисусом Христом и любить своего ближнего, как самого себя, — утрачивает для них смысл. Дело в том, что жестокую сторону богов всегда легче копировать, да и результаты получаются куда более впечатляющими. Для чего испытывать угрызения совести от убийства своего ближнего в ходе чудовищной церемонии, если даже великий Шива и его жена приходили в восторг от разрушения в руках орудия смерти, а сами питались человеческой плотью?

Кришна, этот более милосердный член индуистской триады, таким образом говорит в «Бхагавадгите»: «Нельзя освобождать себя от обязательств, следующих за рождением... даже если это причиняет зло. Всем предприятиям нашим сопутствует зло, как дым огню». В другом отрывке Кришна говорит, что у этого мира нет никакого смысла — он, по существу, только пьеса, которую разыгрывает Бог с самим собой, заставляя все живые существа двигаться по сцене, подобно марионеткам. Но, поставив Бога выше добра и зла, превратив человека в его игрушку, традиционный индуизм утратил всеобъемлющую этику, в его вере этическое существует с неэтическим бок о бок. В нем лишь весьма слабо представлены такие понятия, как уважение к человеческой жизни и любовь к человечеству, о чем проповедовали Христос, Конфуций и Будда. Индусы, как и их божества, — парадоксальные создания и порой могут проявлять жестокое насилие, а порой — и удивительную милость и незлобивость. Так, например, секта джайн строго запрещала убийство насекомых, а милосердные индусы умоляли прибывших британцев в Сурате не стрелять в голубей и даже предлагали им деньги в обмен за жизнь несчастных птиц.

В Индии, в частности, принесение в жертву человека не было актом жестокости, и, уж, конечно, не неприязни. Жертва в результате получала гораздо больше, чем теряла. В индусских догматах прочно укоренилась идея реинкарнации — этого бесконечного цикла, когда человек после смерти всего лишь принимает иное обличье и возвращается на землю. По этому учению, животные и даже растения обладают точно такой же душой, как и люди, и подвержены воздействию того же железного закона. Для того, кто придерживается такой веры, включая и саму жертву, совсем неважно, кто убит, человек или козел. Смерть утрачивает свое «жало», когда умерший возвращается на эту землю, а конец одной жизни означает начало другой.

В 563 г. до н.э. в Индии на свет появился спаситель, Будда, хотя этот великий ученый не рассматривал себя в такой роли. Он твердо верил в учение о реинкарнации (возвращении) и считал своей главной целью в жизни достижение совершенства, состояния нирваны. Только те, кто мог достичь такого состояния, освобождались от роковой судьбы вечного возрождения и просто гасли, как гаснет пламя свечи. Будда не считал себя истинным спасителем, и лишь перед смертью рассказал своим ученикам о том, что он уйдет из этого мира и никогда сюда не вернется, а они должны позаботиться о себе сами и отыскать свой собственный путь к нирване точно в свете его учения.

Однако такие абстрактные представления не пользовались особой притягательностью: и в первом, и во втором веке до рождения Христа буддизм был пересмотрен и в результате появилась его новая версия — «Великого двигателя». Будда уже не был простым .учителем и философом, он вознесся до уровня спасителя, и теперь всех индусов учили совершенно по-иному: Будда не погас, как гаснет пламя свечи, а все это время трудится на небесах, чтобы спасти других людей. Подобно Иисусу, новый Будда уже не стремился убежать от жизни и от повседневных трудов, а поступил в монахи и принял на себя всю массу людских страданий. Буддизм, таким образом, превратился в религию избавителя, но в конечном итоге она была вытеснена из Индии. Его учение укоренилось только в Китае и Японии.

Индусы решили, таким образом, оставаться без услуг спасителя и начиная с 800 г. н.э. стали проповедовать популярный в народе индуизм, основанный на божествах и поверьях добуддистской эры. Так, Индия, ставшая родиной одной из самых терпимых религий в мире, предпочла поклоняться богам, чья разрушительная природа требовала человеческих жертвоприношений. Основополагающие условия не изменились: отсутствие избавителя, чисто человеческой этики и, наконец, вера в бесконечный цикл возрождения, что превращало смерть человека в весьма тривиальный инцидент. Во имя уважения к высшим ценностям индуистской философии можно с полным правом заявить, что религия, в лоне которой возникли человеческие жертвоприношения, — уже не та, которая существует в этой стране сегодня. Без ритуальных убийств, с некоторым ослаблением некогда строгой кастовой системы индуизм может еще дать очень многое всему миру. Но его последняя версия во многом обязана европейской либеральной мысли и первоначальному смыслу учения Иисуса. Вот что говорит по этому поводу Махатма Ганди: «Хотя я не могу назвать себя христианином в сектантстком смысле этого слова, пример страданий Иисуса — это великий фактор в моей вере в ненасилие, и ему я подчиняю все свои действия». Но все равно, до последнего времени индусы, хоть и подвергались чуждому влиянию, оставались пленниками своих богов, жаждущих крови, а число принесенных им в жертву людей неисчислимо.

Глава десятая Сжечь вдову!

Первые христиане считали самоубийство единственной возможностью избежать греха, хотя за последние 1400 лет христианская церковь неумолимо учила, что самоубийство — это проклятое Богом дело. Такую практику до небес восхваляли писатели в Индии и Китае, ее традиционно почитали в Древнем Риме и Японии. Очень часто сами боги одобряли такой акт, не обращая никакого внимания на технические «трудности», связанные с гибелью кого-нибудь бессмертного. Так, в одном из песнопений индийских мифологических вед читаем: «Господь, создавший все живые твари, принес себя в жертву». Скандинавский бог Один покончил с собой, повесившись на ветке дерева. Он долго после этого раскачивался на холодном ветру. В Мексике, когда наступила кромешная темнота, два бога бросились в костер и вышли оттуда как новое Солнце и новая Луна, создав Пятый мир, начав эру ацтеков. Таким образом, их царство, само их новое существование, стали возможны только через гибель этих божеств.

Если справедливо представление, что человек отдает одну жизнь, чтобы тем самым спасти многих, то жертва в некоторых случаях может стать собственным палачом. Следовательно, наше первоначальное представление о жертвоприношении должно включать самоубийство, если только оно преследует собой религиозную цель. Принцип остается тем же, он не меняется. Неважно, примет ли человек смерть на алтаре от собственного удара мечом или от чужой руки. Само собой разумеется, самоубийство нельзя исключить из жертвоприношений как таковых, и его даже можно вполне рассматривать как их наивысшую форму, ибо чем меньше добровольности в ритуальных убийствах, тем меньше они нравятся богам. В этом прежде всего на себя обращает внимание жертва, принесенная Иисусом Христом. На практике довольно трудно провести четкую разграничительную линию между свободно выбранной смертью и смертью по принуждению — в некоторых обрядах наблюдаются элементы, сочетающие и то и другое. Например, если в Индии вдова поднимается на костер ради самосожжения, то она недвусмысленно совершает акт самоубийства. Если же женщина подвергалась сильному религиозному давлению со стороны родственников и у нее не оставалось иного выхода, а для этого подчас ее даже приходилось привязывать веревками к спине умершего мужа, то здесь налицо ритуальное убийство, даже если несчастная станет всех заверять, что она идет на такой шаг по собственной воле.

В Индии кроме «сати» существовало множество других форм религиозного самоубийства. Первые индийские священные писания упоминают о такой практике, хотя она, конечно, сильно пошла на убыль с распространением по всей стране буддизма в VI веке до н.э. Тогда людям было строго запрещено убивать себя, хотя в некоторых буддийских текстах такой акт иногда оправдывается. Только после упадка буддизма и возвращения на сцену индусских богов традиция ритуальных самоубийств возродилась с новой силой. В «Пуранах», этих религиозных текстах первых веков укрепления христианства, мы видим совершенно иное отношение к самоубийству — его даже восхваляют, если только этот акт проходит в священных местах и с выполнением определенных обрядов.

В упомянутых текстах авторы утверждают, что такое самоубийство — это не право жертвы, а предоставленная ей привилегия. Это не побег от нечистых, а вознаграждение за аскетическую жизнь, достижение высокого уровня совершенства. Главной причиной было желание одним махом прервать вечный цикл рождения и смерти, к которому приговорен каждый индус, так как самоубийцы, по их представлениям, не могли вернуться назад, на Землю. Такое правило распространялось и на жертву «сати». Вдова умершего человека, принявшая добровольную смерть на костре, уже никогда не возвращалась в этот мир. Другим предлогом была месть за причиненное зло. Духи самоубийц обычно вызывали у всех ужас, и они всегда преследовали тех, кто нанес им оскорбление. Если кредитор постился возле дома своего должника, то тот должен был поскорее заплатить ему деньги, если он только не хотел, чтобы заимодавец умер, а его дух не давал ему покоя на Земле. В Раджистане существовала некая секта «бардов», которые умели заставить людей выполнять свои требования — «трага». Бард обычно проливал собственную кровь или кровь своего родственника, призывая гнев богов на головы злоумышленника, упрямство которого привело к такой своеобразной жертве. Иногда целый отряд бардов окружал дом обвиняемого, и они начинали обряд голодания, заставляя и всех обитателей дома голодать вместе с ними, что продолжалось до тех пор, пока не были удовлетворены все их условия. Дух самоубийц бардов считался священным, и именно он внушал величайший ужас. «Трага», таким образом, превратилась в способ вымогательства денег.

Существовало немало специальных мест, предназначенных для принесения себя в жертву. В одном из текстов «Пуран» говорится, что тот, кто расстался со своим бренным телом в Пехоа, на северном берегу реки Сарасвау, прочитав предварительно все полагающиеся по такому случаю молитвы, уже никогда не умрет. В другом тексте рекомендуется совершать самоубийства в Каси, в районе Бенареса. Этот древний город, по существу, был Меккой для паломников со всей страны, которые были убеждены, что если они добровольно умрут в Каси, то прервется их жизненный цикл и они наконец не будут вовлечены в череду бесконечных рождений. Сам бог Шива предлагал спасение тем, кто отважился умереть в этом месте, и он даже нашептывал им на ухо свою молитву. Другим священным местом было слияние двух рек: Ганга и Ямуны, здесь, как считалось, было удобнее всего полоснуть себя ножом по горлу.

Для ритуальных самоубийц предлагался широкий выбор способов покончить с собой. Можно было утонуть в реке, броситься вниз головой с высокой скалы, сжечь себя или уморить голодом. Смерть от изнеможения была одним из наиболее распространенных методов. Будущая жертва отправлялась глубоко в Гималаи и взбиралась по их крутым склонам до тех пор, пока силы не оставляли ее и она не падала замертво на землю. Некоторые предпочитали умереть, зарывшись там поглубже в снег. Члены секты джейн специализировались на медленном умирании, и смерть от длительного поста считалась излюбленным методом. Существовал очень хороший способ для продолжения предсмертной агонии. Самоубийца ложился на медленно тлеющий костер из коровьего навоза или же просил подвесить его вниз головой над ним, чтобы ему было удобнее слизывать языки пламени. Некоторые члены секты отрезали от себя кусочки плоти, предлагая поклевать их хищным птицам. Подобная методика горячо рекомендовалась в религиозных текстах, составленных в период между XIII и XVIII веками. Можно привести несколько примеров ритуального самоубийства, совершенного великими людьми. В период существования империи Гуптов (основана в 320 г. н.э.) появилась поэма, описывающая гибель царя Аджи, который добровольно утонул в том месте, где сливаются две священные индийские реки — Ганг и Сарайяк, после чего тут же вознесся на небо. Царь Кумарагупта, более поздний правитель Гуптов, взошел в 554 году на мучительный костер из коровьего навоза. Анандапала, сын правителя Пенджаба, в 1065 году бросился в костер после того, как потерпел поражение в бою. В полном соответствии с традицией великий индусский философ VIII века Кумарила добровольно сгорел на костре, а ученый и государственный деятель Хемакандра уморил себя голодом в 1172 году. Существует множество историй о мужчинах и женщинах, которые по собственному желанию расстались с жизнью, занимаясь божественным созерцанием, отказываясь принимать пищу и пить воду, пока не наступала смерть. В XV веке в Индии пали все барьеры на пути к самоубийству. Вначале это было привилегией только высшей касты браминов, ну а теперь такое право предоставлялось члену любой касты. Массовые самоубийства вошли в моду, и когда царь Нарсинга в центральной провинции умер в 1516 году, то пятьсот мужчин и женщин, его верных подданных, бросились в костер. О другом массовом самоубийстве сохранились сведения, высеченные на каменном столбе в Халебиде, штат Майсур, на юге Индии. Он был поставлен в честь генерала Кувары, после гибели которого тысяча преданных ему воинов вызвалась разделить его судьбу. На этом столбе можно увидеть каменные изображения воинов, которые мечом отрубают себе руки, ноги и даже голову.

Обряд «джаухар», когда все племя, как мужчины, так и женщины, расстаются со своей жизнью всего за несколько часов, чтобы тем самым избежать всех ужасов, связанных с пленением, — весьма древний обычай. Он восходит к своим истокам около 1000 г. до н.э. Спустя семьсот лет после этого Александр Великий в ходе своей индийской кампании разорил дотла Агаласси, но оставшиеся в живых его жители, как говорят, около двадцати тысяч человек, подожгли то, что осталось от их столицы, а сами с женами и детьми бросились в огонь. Подобные обряды наблюдались в Индии и после завоевания ее династией Великих Моголов. В 1533 году был осажден город Читор. После того как все отважные воины пали в бою и исход сражения был предрешен, по особому сигналу из бочек в щели скалы был высыпан порох. В огне взрыва погибли тринадцать тысяч женщин во главе с матерью царя. «Героини» таких массовых ритуальных убийств пользовались, как и жертвы «сати», всеобщим уважением, и им поклонялись в храмах. Об их героических поступках вспоминали на религиозных праздниках в Раджистане, а паломники приходили к местам их гибели.

Многие формы ритуального самоубийства существовали без особых трудностей до последнего столетия, и их даже описывали очевидцы-англичане. Наиболее знаменитой из всех была церемония Джаганата, проводившаяся ежегодно в Пури в честь бога Вишну, которая известна и под другим названием — Джаггернаут. Один английский очевидец, Г. Т. Колбрук, сообщает, что в начале XIX века собственными глазами видел, как люди бросались и гибли под колесами громадной колесницы, на которой доставляли изваяние бога Джагганаты. Хотя такие обряды все еще существовали, они не вызывали особого восторга у английских властей и вскоре были запрещены.

Люди бросались вниз головой в Ганг и в других священных местах, чтобы тем самым добиться особой привилегии при следующем их рождении. Человек, выбравший для себя такую смерть, прежде проходил через ряд омовений, повторяя при этом «мантры», или молитвы. Потом он бросался в воду с лодки или забредал на глубину с привязанными к рукам и ногам глиняными сосудами, которые утаскивали его под воду, когда наполнялись до краев водой. Особо добрым предзнаменованием считалось, если до того, как жертва утонет, ее уволочет в зубах крокодил.

На реке Нарбада в центральной провинции есть остров, на котором до 1824 года религиозные фанатики разбивались о скалу. Она, по преданию, считалась обиталищем супруга питавшейся человеческим мясом богини Кали. Люди также бросались вниз головой в пропасть в горах Нармада, исполняя давно принятые на себя религиозные обеты. А.Б. Кейт описал этот странный обряд, так как для основных действующих лиц, как и для множества зрителей, это была причина не кручины и печали, а радости и веселья. «На этом месте до восхода новой луны собирались толпы народа в день, назначенный для церемоний, которая пользовалась всеобщим одобрением, так как жертва должна была во всеуслышание объявить о своем намерении. Потом она в сопровождении оркестра отправлялась в близлежащие деревни просить милостыню».

Другим обычаем, дошедшим до XIX века, было захоронение живыми прокаженных, которые в результате получали право на собственную могилу, в чем им прежде всегда отказывали.

Англичане, нужно сказать, весьма робко вмешивались в такую практику, и только в конце XIX века решили рассматривать любое ритуальное самоубийство как преступление, в результате чего эти акты утратили большую часть своей религиозности. В начале нашего столетия, однако, монахи и монахини секты джейн время от времени морили себя голодом, соблюдая бесконечный пост до смерти. Англичанам приходилось также вести упорную борьбу с самосожжением вдов. Индийское слово «sati», или «suttee» в английской транскрипции, означает на древнем санскрите «целомудренная женщина». Но этот термин применялся по отношению к тем на самом деле сверхцеломудренным женщинам, которые отваживались добровольно пойти на смерть со своим умершим мужем, хотя они не всегда это делали с помощью самосожжения.

Принесение в добровольную жертву вдов пользовалось такой популярностью в Индии, что несколько измененное слово «сати» стало употребляться для обозначения подобного обряда и в других странах. Обычай зародился еще в каменном веке и потом проник на все континенты. Фараона Аменхотепа II (1450— 1425 гг. до н.э.) провожали на тот свет четыре его живые жены. В Греции жена Капанея, царя аргивян, была сожжена на костре вместе с мужем. Такой обычай соблюдали в языческих скандинавских странах и среди славян в Восточной Европе. В дохристианской Польше еще в X веке жены довольно часто умирали одновременно с мужем. Арабы-путешественники утверждают, что в Южной России, если у человека было три жены, любимую душили первой, после чего сжигали вместе с трупом мужа на костре.

В Азии обряд «сати» не ограничивался только одной Индией. На острове Бали вдов проклинали, если те отказывались разделить судьбу своих мужей и отправиться вместе с ними в мир иной. Балийцы считали главным источником зла ведьму-вдову, которую называли «рангда»,— она, по преданию, пожирала детей. Поэтому любое вдовство рассматривалось как весьма опасное состояние. Вдовы умирали вместе с мужьями у народности майори в Новой Зеландии, на островах Фиджи и во многих районах Африки. В Дагомее, например, в Западной Африке, похороны царя Аданзу в 1791 году завершились принесением в жертву сотен людей. Его многочисленные жены рассаживались вокруг трупа царя в соответствии с их рангом при дворе: главные жены, затем жены «дня рождения» — их царь обычно брал в жены в день своего рождения — и, наконец, самые красивые и молодые, так называемые «жены леопарда». После чего все они принимали яд.

В Китае обряд «сати» появился даже раньше и существовал гораздо дольше, чем в Индии. Широкомасштабные похороны, когда вместе с умершим правителем предавали земле и сотни живых людей, известны еще с 1500 г. до н.э. Как письменные источники, так и раскопки свидетельствуют о том, что массовые захоронения живых людей в царских гробницах существовали даже во времена Конфуция.

В последние века последнего тысячелетия до рождества Христова все еще был широко распространен обычай хоронить живых наложниц с мертвыми монархами, а захоронение живых с мертвыми в одной могиле оказалось настолько популярным в Китае, что в китайской драматургии до сих пор существует особое действующее лицо, которое олицетворяет собой обряд самоуничтожения живого человека, вознамерившегося отправиться с умершим в мир иной. Такого персонажа можно обнаружить даже в современных драматических текстах.

Голландский ученный Й. де Гроот утверждает, что в сочинениях эпохи династии Хань (206 г. до н.э.—220 г. н.э.) и ее непосредственных преемников приводится такое великое множество примеров ритуальных самоубийств жен и дочерей монархов, желающих сопровождать их в потусторонний мир, что чтение просто навевает скуку своим однообразием. Тем не менее он приводит несколько примеров этого обряда и говорит, что такая практика продолжалась и позже, в эпоху династии Минь в XIV веке (1368—1644 гг.). Первый император династии Минь умер в 1398 году. Нам неизвестна судьба его жены, но мы доподлинно знаем, что за ним в иной мир отправилось множество придворных дам и его наложниц. Одно самоубийство вызывало другое. Вслед за преданными женами в могилу правителя живыми отправлялись его прислуга, рабыни, которые тоже добровольно выбирали смерть. Многие вдовы убивали своих детей ради этого.

Вдовы в Китае действовали вполне сознательно, и тысячи из них совершали такой акт, который никогда не был следствием приступа отчаяния или же страха перед нуждой. Если бы это было так, то все их действия никогда не были бы запротоколированы историками и не сопровождались бы такими высокими похвалами. Акт самосожжения тщательно готовился и совершался по зрелому размышлению. Китайская «сати» обычно перед смертью вызывала духов своих предков и умоляла их принять и ее душу; по этому поводу она надевала на себя лучший наряд, чтобы быть попривлекательней, когда предстанет перед ними после своей кончины. Такой акт пользовался всеобщим одобрением со стороны широкого общественного мнения и моралистов, которые не уставали его восхвалять.

Методы ритуального самоубийства в Китае были куда более разнообразными, чем в Индии, где самосожжение на костре было почти единственным правилом. Большинство китаянок либо вешались, либо вспарывали себе горло, но некоторые из них предпочитали яд или бросались в пропасть. Известны случаи, когда жены кидались в горящий дом, в котором по неосторожной случайности оказывались их мужья или родственники; многие бросались на угли костра, разведенного для сжигания трупа их мужа. Вдовы иногда топились в реке или в море.

Всего еще столетие назад в Китае самой распространенной жертвой «сати» становилась публичная казнь через повешение, но расходы на такой вид ритуального убийства бывали, как правило, настолько высоки, что это «удовольствие» могли себе позволить только очень богатые семьи. Дата такой казни сообщалась по всему городу с помощью расклеенных плакатов. Вот что рассказывает о таком обычае де Гроот:

Представителей знати и мандаринов, присутствовавших на этом ритуале, щедро одаривали. В течение нескольких дней их приглашали на праздничные обеды, которые стоили немалых денег для членов семьи самоубийцы. Присутствие важных персон на церемонии являлось их негласным одобрением отважного поступка женщины. Даже иностранные газеты сообщили об одном случае, произошедшем в 1879 году неподалеку от китайского порта Фу-че-фу. Иногда подобные акты получали официальное одобрение и погибшим ритуальным жертвам посвящались храмы Изданный в 1832 году генерал-губернатором провинции Хукван указ недвусмысленно подчеркивал признаваемую властями природу такого деяния. Подобно англичанам в Индии, которые долго не могли собраться с духом, чтобы запретить обряд «сати», китайское имперское правительство постановило, что для него обязательно требуется официальное разрешение. Прежде вдове нужно было обратиться в Совет по ритуалам и обрядам. Если ее заявление получало одобрение, то местным чиновникам предписывалось выделить ей тридцать монет для сооружения мемориальных ворот в ее честь. Практически такое разрешение было очень трудно получить, так как власти давали его скрепя сердце, и мандарины обычно отклоняли такие прошения, давая «добро» только очень немногим представительницам богатых семей, главным образом просителям из числа их ближайших приближенных и коллег.

В Индии обряд «сати» имеет долгую историю. Он был введен Александром Великим в 326 г. до н.э., и греческий историк Страбон тоже пишет в своих сочинениях об обряде «сати». Первый описанный случай в индийских текстах относится к 316 году, когда одну из двух жен индусского генерала его брат привел на погребальный костер. О ней говорится, что она была вся «светла и очень радостна, даже когда языки пламени начали лизать ее тело».

К 400 году самосожжение вдов вошло в моду, особенно в Бенгалии. Дальнейшее совершенствование этого обряда всячески поощрялось индийскими священными писаниями, а «Пурани бриддхарма», написанная в период между 1200—1400 гг. н.э., всячески рекомендует его в самых привлекательных словах: «Жена, преданная своему мужу и следующая за ним и после его смерти, очищает его от великих грехов. Большего по достоинству поступка для женщины не существует, потому что в таком случае ей придется постоянно разделять на небесах компанию своего любимого мужа». Протесты в связи с таким позорным обычаем стали поступать гораздо позже, а этот обряд «сати» крепко укоренился в индуистской религии. Легенда даже утверждает, что четыре жены бога Кришны сожгли себя на костре, приготовленном для трупа мужа.

В бенгальской литературе можно найти еще больше самых разнообразных примеров «сати», которые неизменно удостаиваются самых высоких восхвалений. Великий законодатель этой провинции XVI века Рахунандан рекомендует в своих трудах воспользоваться таким обрядом всем вдовам поголовно. Он оставил свое описание, как именно следует выполнять такой обряд. Прежде всего нужно, чтобы как можно сильнее разгорелся погребальный костер, только после этого вдова, распевая религиозные гимны, может бросаться в огонь.

Не могло быть и речи о привязывании жертвы к умершему веревкой, как это происходило значительно позже. Вся суть такого обряда заключалась в том, что женщина шла на него добровольно, по собственному, искреннему желанию. В литературе этой эпохи нигде нет никаких упоминаний о насильственной смерти жертвы.

Соблазн вечного блаженства и счастья как награды для «сати» объясняется индуистскими верованиями, что мужчина для жены живой бог и если жена сжигала себя ради него, то они будут непременно вместе в загробной жизни. Так как речь шла лишь о добровольном принесении себя в жертву, многие индийские семьи даже иногда хвастались числом своих «сати». Иногда, как это делалось в Китае, на месте казни возводились небольшие пирамиды или холмики в честь жертв. В более позднее время возросло социальное давление, и в поведении обреченных на гибель женщин появлялись темные, малоприятные моменты. Многие вдовы предпочитали умереть, чем вести постылую жизнь в полном одиночестве, которая выпала на их долю. Если матери выражали желание сжечь себя, то их сыновья таким образом освобождались от всех тягот, связанных с их содержанием. Они сразу же становились наследниками всего их имущества. Считалось, что вдова приносит неудачу и зло, и поэтому ей запрещалось даже посещать семейные торжества. Она, оставаясь пока членом семьи мужа, не имела права возвращаться к своим родителям.

Родственники со стороны мужа бдительно следили за ней, чтобы не допустить нарушения ее «целомудрия», что могло поставить под угрозу душу ее умершего мужа. Даже слуги старались избегать ее.

Заккудин Ахмед, автор, который много писал об обрядах «сати» в Бенгалии в XVIII веке, оставил нам описание типичной ритуальной церемонии. После смерти своего мужа вдова объявляла всем о своем решении стать «сати». После этого она надевала свой лучший наряд, ее усаживали в паланкин и торжественная процессия носила ее по улицам в сопровождении неумолкающего оркестра. Прощаясь со своим домом, она патетическим жестом окунала руку в красную охру, оставляя отпечаток своей ладони на белой стене. По пути она раздавала чуть поджаренный рис и фрукты, которые у нее из рук жадно выхватывала толпа, чтобы сохранить в качестве сувенира. Погребальный костер обычно разводили на берегу реки, предпочтительно на берегу священного Ганга. По приезде к месту своей казни вдова погружалась для омовения в воду, после чего переодевалась в сухую одежду. Потом отдавала все свои драгоценности возглавляющему церемонию брамину и облачалась в белые одежды. Жрецы втирали в ее ступни лак, прикладывали окрашенный хлопок к ее рукам, перевязывали его красной ленточкой. Потом начиналось чтение молитв, и вдова обращалась к восьми властителям сторон света, и среди них к Солнцу, Луне и богу Войны, чтобы те удостоили ее своим присутствием на этом церемониале. Она трижды обходила костер под песнопения и молитвы браминов, которые на все лады расхваливали ее поступок. Попрощавшись со всеми, она поднималась на приготовленную платформу, садилась там, укладывая голову мертвого мужа у себя на коленях, после чего ее старший сын подносил к хворосту первый факел. Сразу же все в толпе принимались громко кричать, а барабанщики бить изо всех сил в свои инструменты, чтобы таким образом приглушить ужасные вопли умирающей жертвы.

Хотя во всем мире существовало большое разнообразие ритуалов «сати», этот в Индии был обычным, стандартным. Вдова сгорала на одном костре с умершим мужем. Другая его форма применялась в случаях, если муж умирал, находясь вдали от дома, или если его жена в момент его смерти оказывалась беременной. Ее обычно сжигали потом, одну, а в руках она держала что-нибудь из личных вещей своего супруга, например его чалму. Бывали случаи, когда вдовы сжигали себя на костре спустя пятнадцать лет после кончины мужа. Другие, напротив, слишком торопились, и далеко не единственная неверно информированная жена убивала себя, полагая, что ее муж умер в далекой стороне, всего за несколько часов до его благополучного возвращения. Иногда в пламени костра погибали не только жены, но и наложницы, с которыми муж хотя бы некоторое время сожительствовал, а также и его слуги-мужчины. Иногда мать сгорала вместе с сыном. Так, женщин касты ткачей обычно закапывали живыми в могиле мертвого мужа. В таких случаях могилу обычно выкапывали возле реки. Вдова спускалась в могилу, где уже лежал ее муж, а старший сын, ловко орудуя лопатой, неторопливо засыпал мать землей, пока под толстым слоем не скрывалась ее голова. Обряд «сати» был доступен для женщин любого возраста. Так, в 1812 году со своим мужем была сожжена его четырехлетняя «жена». В Мидрапоре же, в Северной Калькутте, в 1825 году на погребальный костер, пошатываясь, взошла столетняя «вдова».

По мере того как в конце XVII и начале XIX веков такой варварский обычай все сильнее укоренялся в стране, особенно в Бенгалии, он сопровождался все большими злоупотреблениями. Многих детей насильно оставляли сиротами, а других заставляли сжигать себя заживо. Так, к примеру, поступали с так называемыми «маленькими невестами». Их привязывали к полуистлевшему трупу супруга и вместе сжигали. Иногда из одиночного жертвоприношения обряд «сати» превращался в массовое ритуальное убийство. Это часто происходило потому, что родители жертвы хотели повысить свой социальный статус с помощью расчетливого брака с представителями высшей касты кулинов в Бенгалии. Мужчины из знатной семьи сделали подобные браки для себя настоящей профессией, торгуя собой направо и налево, продаваясь девушкам и женщинам за деньги. Мало кто из таких «жен» подолгу жил с этим мужчиной или даже вообще встречался с ним после женитьбы — до наступления этого страшного дня казни, когда их тащили к погребальному костру. Например, в 1799 году вместе с останками одного брамина в Надии, неподалеку от Калькутты, были сожжены тридцать семь женщин. К тому времени, когда наконец костер как следует разожгли, только три из них оказались на месте. Остальных разыскивали в течение трех суток, в продолжение которых костру не давали погаснуть.

В Бенгалии вошло в обычай предварительно связывать веревками жертву, а родственники вдовы вместе с забавляющимися таким зрелищем зрителями стояли рядом с несчастной, подталкивая ее в огонь, а если веревки перегорали и обожженная и изуродованная женщина выбегала из огня, ее хватали и отправляли обратно. Для этого пользовались палками зеленого бамбука, которые быстро не воспламенялись. Однажды темной ночью жертве удалось убежать из горящего костра и спрятаться в кустах неподалеку. Но ее вскоре обнаружили, а ее сын лично швырнул мать на раскаленные угли. Был отмечен и такой случай, когда женщине удалось избежать костра, но ее разгневанный отец позвал на помощь родственников, которые забили ее бамбуковыми палками.

Англичане вначале относились к таким казусам с полным безразличием, и только в конце века у них все же проснулась совесть. «Восточно-индийская компания» в начале XIX века выселила большинство индусов из столицы Бенгалии Калькутты, этого признанного центра культа «сати», но он получил дальнейшее распространение по всему субконтиненту, особенно в таких больших городах, как Бомбей и Мадрас. Маркиз Уэллсли, генерал-губернатор и брат герцога Веллингтонского, хотел было запретить обряд «сати», но его вовремя предостерегли, напугав возможностью возникновения в связи с таким запретом мятежа. Ничего не предпринималось в этой связи до 1812 года, когда это дело было передано в Верховный суд. В результате судебного разбирательства этот обряд не только не был запрещен, но еще и наделен законным статусом. Правда, теперь вдову не могли сжечь на костре без правительственного разрешения. Если все необходимые формальности соблюдались и разрешение выдавалось, то на такой церемонии требовалось обязательное присутствие полицейского офицера-индуса, который лично должен бы удостовериться, что жертва не подверглась воздействию наркотиков, что она совершеннолетняя, не беременна и поступает так по собственной воле. В этом отношении англичане лишь выдирали, по сути, один листок из законоуложения бывших мусульманских правителей Индии, которые разработали систему предварительных условий для выполнения такого обряда. Вскоре после этого англичане запретили практику «сати» в центре Калькутты — теперь обряд можно было проводить только на окраине.

Обряд «сати» все равно расширял свои масштабы, а предпринимаемые властями меры ограничивались лишь составлением дотошно-подробных протоколов на месте казни в лучших традициях Уайтхолла. В 1817 году ими было отмечено только семнадцать случаев самосожжения вдов, но в период между 1815 и 1828 годами только в одной Бенгалии на костре были сожжены 8134 вдовы, включая 511 в самой Калькутте.

В некоторых, весьма редких случаях британские офицеры вмешивались в такую церемонию, чтобы либо прервать ее, либо вообще прекратить. Еще в 1679 году Джоб Чарнок, один из основателей Калькутты, выхватил из пламени полыхающего костра, в котором горел труп мужа одного брамина, его прекрасную жену, он на ней потом женился, и они прожили счастливо целых четырнадцать лет. У такого странного происшествия не было продолжения до 1806 года, когда Чарльз Хардинг, англичанин из гражданской службы в Бенаресе, столкнулся точно с такой же острой проблемой. Красавицу-жену одного брамина уговорили взойти на костер спустя почти год после кончины мужа. Для этого развели большой костер на берегу, в двух милях вверх по течению от Бенареса, со стороны реки Ганг. Вдова до конца не была уверена в своих силах и, как только увидела полыхающее пламя, вырвалась из вцепившихся в нее рук и бросилась в реку. Люди бежали вслед за ней по берегу, а течение уносило ее все дальше к городу Бенаресу, где полицейские в лодке выловили несчастную жертву и привезли ее обратно. Она почти лишилась чувств из-за пережитого приступа отчаяния, страха и от долгого пребывания в воде. Перепуганную, озябшую женщину доставили к Хардингу, но весь город Бенарес яростно негодовал из-за побега вдовы брамина, которой удалось избежать погребального костра. Тысячи жителей окружили его дом, во дворе его ждали все почетные горожане, пытавшиеся уговорить его выдать ее. Среди них находился и ее родной отец, заявивший, что не станет больше содержать свою дочь — лучше пусть ее сожгут на костре, он все равно больше не пустит ее к себе на порог. Жуткие вопли толпы уже начинали действовать на нервы молодому человеку, который в эту тяжелую минуту до конца осознал, какую ответственность взваливает он на свои плечи в таком городе, как Бенарес, с населением триста тысяч человек, городе, в котором то и дело вспыхивали кровавые мятежи. Наконец его осенило.

Такое объяснение пришлось всем по душе. Отец сказал, что после таких веских аргументов он вернет в свой дом дочь, а довольная толпа постепенно рассеялась.

Только в 1829 году обряд сжигания на костре вдов в Бенгалии был официально запрещен лордом Уильямом Бентинком. Однако перемены в укладе жизни утверждались очень медленно, и обряд «сати» все еще существовал во владениях раджей, на что англичане могли влиять лишь косвенным путем. Во многих карликовых государствах престиж властителя часто определялся количеством женщин, сожженных живьем у него на похоронах. Число холостых залпов из орудий, когда он посещал генерал-губернатора, было слабым утешением и в счет не шло. Напряженная обстановка в стране достигла наивысшей точки в 1833 году, когда британское общественное мнение было просто поражено подготовкой к похоронам раджи Идара, чей труп был сожжен на костре вместе с семью живыми женами, двумя наложницами, пятью служанками и одним личным слугой. Британский резидент в Идаре и Ахмад-нагаре был исполнен решимости впредь не допускать массовых ритуальных расправ, но тут ему сообщили, что в бозе почил и раджа Ахмаднагара. Так что он не успел предпринять никаких решительных действий. Только после того, как на костре в Ахмаднагаре с его трупом сгорели пятеро его живых жен, он направил туда свои войска с артиллерийским подкреплением. После коротких боевых стычек резиденту удалось вырвать у сына раджи твердое обещание больше не проводить обряда «сати» ни для себя самого, ни для своих наследников...

Существует еще и японская разновидность ритуальных убийств, которая возведена в настоящий культ в драматических пьесах театра Кабуки, благодаря которому он стал известен во всем мире.

На Западе такой обряд называют «харакири», что дословно означает «вспарывание живота», — слово, которого впору стыдиться каждому воину-самураю. Правильный термин для его названия — «сеппука». Для японцев слово «сеппука» исполнено особой тайны, которая связана с древним представлением о животе как вместилище разума. Поэтому, совершая «сеппуку», отважные мужчины тем самым очищали себя от греха, за что, собственно, они и умирали. Но хотя Японии этот ритуал принес широкую известность в мире, подобные церемонии наблюдаются повсюду в Азии, а Япония составляет только незначительную часть ее обширной территории. Некоторые племена в Восточной Сибири проявляли удивительную склонность к самоубийству, а самоеды, например, открыто утверждали, что самоубийство — это «акт, угодный Богу».

Синтоизм, который позже в своем лоне создал такой обряд, как «харакири», процветал задолго до того, как китайцы принесли буддизм в Японию, еще в VI веке н.э. Такой первобытный синтоизм основывался на почитании предков и природы. Тысячелетие спустя он почти совершенно исчез из-за одерживаемого повсюду триумфа буддизма. Но синтоизм познал свое возрождение. Эта отразилось на двух краеугольных принципах: мистическая преданность императору и накопление высоких моральных ценностей и добродетелей, оставленных в распоряжение потомков ушедшими из жизни предками. Эти два принципа были, конечно, взаимосвязаны, ибо моральные ценности в основном зависят от культа, воздаваемого императору, который считался не только представителем Бога на Земле, но еще и занимал вместе с членами своей семьи серединное положение где-то между Богом и человеком. По традициям синтоизма, император не имел права когда-либо появляться на публике, и даже из числа привилегированных вельмож, которым дозволялось слышать его голос, только совсем немногие понимали его, так как он в таких случаях говорил на малопонятном священном наречии древнего японского языка. Такая неустанная погоня за добродетелями вызывала у человека презрение к этой земной жизни, заставляя его глубоко верить, что он непременно соединится со своими предками в раю. Во время возрождения религии синтоизма возникло движение самураев — сплоченного, хорошо организованного общества, основанного правителями Токугава сегунами, которые впервые пришли к власти в начале XVII века и правили Японией до 1867 года. Их правление известно в истории под названием «период Эдо», он получил название от столицы страны, которая сегодня называется Токио. Самурайская этика зиждилась на двух столпах-близнецах синтоизма: беспрекословное поклонение императору и строгий кодекс чести (бусидо). Главное в бусидо — это неистовое стремление молодого воина принести себя в жертву, но только после того, как он сам сразит как можно больше врагов. Самураи, которых от других отличала прическа: выбритый впереди лоб и узел волос на макушке, а также наряд — кимоно, на котором обычно красовался значок клана, посвящали всю свою жизнь боевым искусствам. Они постоянно носили два меча — один длинный, второй короткий. Это оружие обладало особой мистикой. Длинный меч с двумя ручками служил им для совершения легендарных подвигов, а коротким они обезглавливали павших на поле брани врагов — такой обычай мог быть и следствием древнего обычая «охоты за черепами». В конечном итоге короткий меч служил самураю и для самоубийства, и каждый из них знал, как делать себе «харакири» — это умение достигалось повседневной тренировкой. Такой, весьма мрачный вид самоубийства впервые появился в VIII веке, а потом он был включен в кодекс чести всех самураев и основой ему служил синтоизм. Самурай был обязан сделать себе «харакири», чтобы не попасть в плен к врагу или чтобы смыть навлеченное на себя бесчестье.

В своей первоначальной форме акт «харакири» требовал громадного мужества и силы воли, так как он предусматривал два традиционных глубоких нареза на животе и потом последний роковой удар в брюшину. На практике довольно часто у жертвы не хватало сил, чтобы нанести себе довольно глубокую рану и покончить с собой, и за него его добивал товарищ, который, как того и требовал ритуал, стоял все время рядом, пока жертва разрезала себе живот. В таком случае он длинным мечом срубал ему голову. В период Эдо жертва коротким мечом только вспарывала себе живот слева направо и такой разрез часто оказывался неглубоким и не приводил к смерти. Тогда его товарищ приходил на помощь и обрывал его предсмертную мучительную агонию, отсекая несчастному голову. В это время воинов даже принуждали совершать «харакири» за позорные проступки. Однако для японцев главный принцип оставался неизменным: если ритуал соблюдался так, как требовалось, то такой акт в любом своем аспекте носил чисто религиозный характер и был, по сути, религиозным жертвоприношением независимо от того, по чьей инициативе он осуществлялся — по собственному желанию жертвы или же был навязан ей сверху, — одно и то же название обряда соответствовало обоим его вариантам.

Обряд «харакири» дожил и до современной Японии, которая сформировалась с приходом туда иностранцев и падением режима Эдо в 1867 году. Хотя класс самураев был упразднен как пережиток прежнего феодализма, ритуальные убийства все же еще проводились в ряде случаев. Дух самураев по-прежнему был жив, и японские пилоты-смертники, камикадзе, во второй мировой войне также чтили кодекс «бусидо». Британский дипломат сэр Эрнст Сатов стал очевидцем проведения церемонии «харакири» в 1864 году. Японскому офицеру Таки Цензабуро было приказано лишить себя собственноручно жизни за то, что он обесчестил себя, открыв пальбу по недавно прибывшим в страну иностранцам. В буддийский храм были приглашены по одному представителю от каждого дипломатического представительства. Посланникам даже была предоставлена возможность поговорить с жертвой. Осужденный на смерть офицер вошел в храм с левого придела в сопровождении двух «каи-шаку», или «самых образцовых людей», следом шли еще двое. Он опустился на корточки на небольшом, покрытом красной материей возвышении. На деревянной подставке ему передали меч, а он обратился ко всем присутствующим с просьбой стать очевидцами его героической смерти.

Потом он снял с себя верхнюю одежду, а длинные рукава рубашки завязал под коленями, чтобы не опрокинуться при совершении акта назад. Теперь он был по пояс обнаженным. Взяв кинжал в правую руку, как можно ближе к острию, он нанес вначале удар себе в грудь, а потом погрузил кинжал в левую часть живота, быстро распластав его уверенным движением слева направо. После этого он неторопливо наклонился вперед всем телом, откинув назад голову далеко за спину, чтобы меч беспрепятственно опустился ему на шею. Один из «кай-шаку», который сопровождал его во время обхода двух рядов очевидцев, теперь стоял рядом с жертвой, истекающей кровью, высоко подняв вверх меч. Внезапно подскочив на месте, он опустил свой меч на шею несчастного с таким грохотом, словно в храме послышался удар грома. Голова покатилась по покрытому циновками полу...

Таки, по-видимому, сам попросил своего товарища об одолжении, чтобы церемония вспарывания себе живота не была столь болезненной. В других рассказах о подобных ритуалах приводится немало мрачных, просто чудовищных подробностей. Например, иногда самураи, зарывшись руками в брюшину, вырывали, раздирая, свои кишки.

В более ранней разновидности обряда «харакири» жертва после вспарывания мечом себе живота им же разрезала сонную артерию, чтобы ускорить смерть. Такой метод применялся крайне редко, но все же отмечен один подобный случай в 1912 году, когда умер император Мейжи. Генерал, граф Ноги, герой осады Порт-Артура во время русско-японской войны 1904—1905 гг., принял решение следовать за своим повелителем в могилу. Он не только сделал глубокий разрез живота по диагонали, но и перерезал сонную артерию, то есть совершил подвиг, требовавший особого, беспримерного мужества. Его жена последовала примеру мужа, перерезав себе кинжалом горло точно в такой манере, которая предписывалась в таких случаях всем женщинам — супругам самураев. После успешного завершения войны Японии с Китаем в 1895 году несколько человек совершили «харакири», но не для того, чтобы таким образом отметить победу, а в знак протеста против слишком мягких, по их мнению, условий мирного договора, которые добровольные жертвы сочли для себя бесчестьем. Последние обряды «харакири» состоялись в 1945 году после капитуляции Японии, но тогда жизни себя лишила небольшая группа японцев, в основном старших офицеров.

Самоубийство, самоуничтожение по религиозным причинам были в основном распространены в Индии и Японии, но они не ограничивались все же только одной Азией. Ритуальные убийства были известны и на Гавайских островах, когда там умирал очередной царек, и даже друиды (жрецы) вполне их оправдывали.

Какими бы ни были злоупотребления, связанные с обрядом «сати», в последнее время в Индии самоубийство обычно считалось добровольным актом и зависело целиком от согласия на это жертвы. Такой обряд, будь это «харакири» или «сати», предполагал жестокую, болезненную смерть, и желание подвергнуться роковому испытанию объяснялось главным образом непоколебимой верой в новое рождение. Для тех, у кого такой глубокой веры нет, трудно понять движущую силу этого стремления. Совершенно очевидно, что ритуальное самоубийство абсолютно противоположно по смыслу неритуальному, обычному самоубийству, так как цель последнего — немедленное возвращение жертвы на Землю.

Будучи наследниками христианской традиции, мы инстинктивно не воспринимаем самоубийства. Но строгого запрета на это не существовало и среди первых христиан, и только в 533 году под влиянием святого Августина Орлеанский церковный собор принял решение об отказе в погребальном обряде самоубийцам, которые кончали с собой после совершения преступления. Тридцать лет спустя в этом было отказано всем самоубийцам без различия. Тогда они получили название «мученики Сатаны». Отношение первых христиан к смерти и самоубийству скорее напоминало отношение к подобным людям в Древнем Риме, для которых сама смерть не имела никакого значения. Главное — это достойно, как подобает человеку, умереть. Гонения римлян на христиан не всегда отличались особой свирепостью, и часто многие судьи были только рады предоставить им возможность для побега после вынесения приговора, но они, как правило, отказывались от такой милости, и в результате своего упрямства тысячи мужчин, женщин и детей были обезглавлены, сожжены живьем на кострах, сброшены со скал, изжарены на решетках, изрублены на куски, это в основном делалось только потому, что они сами желали смерти. Уставший от всего этого римский проконсул в Африке заорал, обращаясь к толпе христиан, умолявших его о своем мученичестве: «Ступайте прочь и поскорее повесьтесь сами, облегчите работу суда!». Римляне могли бросать их на растерзание львам ради развлечения, но мало кто из них предполагал, что жертвы будут хвалить своих убийц, усматривая в них божественный инструмент для достижения вечной славы и спасения.

Типичным в этом является отношение к смерти святого Игнасия, который заявил, что львы должны быть еще более свирепыми и, если бы они отказались напасть на него и разорвать его на части, он сам заставил бы их это сделать.

Ибо для первых христиан смерть была избавлением, которого они постоянно жаждали. Для чего жить, если мученика от вечного блаженства отделяет всего один удар кинжала? Первые отцы Церкви, чуть не захлебываясь от восторга, рассказывали о тех радостях, которые ожидают мучеников впереди, и всячески побуждали людей к таким действиям, которые никак нельзя было расценить иначе, как ритуальное убийство. В обмен за насильственную смерть христиане, как и язычники, получали пропуск в рай.

Стремление людей покончить с собой, стать мучеником, превратилось в навязчивую идею, когда в IV веке возникла секта донатистов. Их деяния вызвали такое замечание у святого Августина: «Убийство ради мученичества превратилось у них в повседневное состязание».

Донатисты при этом выдвигали свои, как им казалось, безупречные аргументы. Чем длиннее, активнее и полнее жизнь, тем больше соблазнов для греха, и посему самый надежный путь на небеса — это умереть как можно скорее. Но святой Августин все же увидел в их учении значительный изъян. Если самоубийство разрешается, чтобы избежать греха, тогда «оно по логике должно стать таким средством для всех людей от купели, и в результате на Земле очень скоро не станет христиан». Неистовые призывы со стороны донатистов к смерти, к добровольной гибели верующих заставили в конце концов Церковь осудить их как проповедников ереси. И сегодня остается в силе запрет на самоубийство, хотя за это не предусмотрено никакого серьезного наказания, как это было в прошлом кроме лишения погребального обряда. Еще сто лет назад в Англии тех самоубийц, которые пытались безуспешно лишить себя жизни, обычно вешали после того, как они приходили в себя.

Глава одиннадцатая Каннибалы в джунглях Индонезии

Третий крупнейший по территории в мире остров Борнео (Калимантан) расположен между полуостровом Малакка и Новой Гвинеей. К северу от него — целая россыпь Филиппинских островов, а к югу полумесяцем выгнулся остров Ява с группой небольших островов, протянувшихся на восток к Тимору, который сам находится совсем неподалеку от Австралии, у ее северного побережья. Борнео почти оседлал экватор. Этот громадный остров в основном населяют племена дайяков, а они получили незавидную репутацию безжалостных «охотников за черепами» с того времени, как первые мореходы начали совершать первые путешествия между многочисленными островами Индийского архипелага. «Охота за черепами» и каннибализм — это две стороны одной медали.

Другой наблюдатель, на сей раз официальный представитель правительства Саравака, приводит подробности, связанные с тем, как туземцы отрубают головы своим жертвам. Все эти дополнительные детали представляют определенный интерес, так как демонстрируют нам, что даже в таком большом племени, как дайяки, существовали, хотя и незначительные, вариации этой чудовищной практики.

Но иногда в официальных сообщениях проскакивают любопытные замечания автора. Вот какой комментарий приводит сотрудник Саравакского правительства:

Этот автор уже говорил об использовании человеческих волос для украшения корзинок, в которых дайяки носят свои трофеи — головы пленников. Однако он добавляет одну интересную подробность по поводу этих черепов, которой не наблюдается среди других «охотников за черепами» и каннибальских племен.

Другое официальное лицо, на сей раз помощник резидента в Верхнем Савараке, направил властям в виде доклада свои разрозненные записи, которые он сделал во время длительного путешествия по этой территории:

У племени джинканг существуют свои тонкости — если только можно употребить такое слово в этом макабрическом контексте — при употреблении в пищу человеческой плоти. Они не едят все части трупа без исключения, как это делается в некоторых других дайякских племенах.

Дайяки — общее название группы племен, живущих главным образом на восточной оконечности острова Борнео, большая часть территории которого была голландской колонией вплоть до второй мировой войны. Некоторые из них обитают на севере Борнео, в бывшем британском протекторате Саравак, теперь это часть Малайзии. Дайяки первоначально жили в долинах в глубине страны, но во времена голландского колониального правления некоторые из них переселились в прибрежную зону, получив новое название — прибрежные дайяки. Им требовалась более интенсивная «охота за черепами», так как малайзийские пираты приглашали их принимать участие в своих морских мародерских экспедициях вдоль побережья. Добычу делили строго поровну: головы пленников становились собственностью дайяков, а захваченные товары и женщины оставались у малайцев.

С «охотой за черепами» среди дайяков голландцам удалось покончить только после жестокой упорной борьбы. Кровавый обычай, вероятно, достиг своего пика в начале XIX века, когда спрос на черепа вдруг резко возрос из-за возникшего экспортного рынка, который мог бы удовлетворить запросы европейцев, посещавших южную часть Тихого океана. Спрос на этот товар рос постоянно. «Охота за черепами» в глубинке Борнео была в самом разгаре еще в 60-х годах прошлого столетия, но к концу века она резко сократилась. Генри Линг Рот, который в 1896 году опубликовал свое научное исследование о дайяках, утверждает, что и в это время они досаждали голландским властям, требуя выдать им на это «лицензию». Те упрямо отказывали и старались перехватить тех «охотников», которые отправлялись без разрешения в свои чудовищные экспедиции. Но, как это часто бывает, дайяки уходили от погони и получали в качестве награды за вылазку свои желанные трофеи — человеческие головы. Но все же после возвращения они были вынуждены сдавать добычу властям, которые тут же накладывали на ослушников крупные штрафы. Но так как жизнь в деревне без трофеев-голов казалась дайякам немыслимой, то они приучились воровать их из мест хранения и порой даже обезглавливали своих гостей, оставшихся у них на ночлег.

Британский раджа Саравака Чарльз Брук писал, что его подданные-дайяки просто умоляли его выдать им разрешение на «охоту», и эти мольбы напомнили ему поведение малышей, упрямо требующих в слезах карамельку. Его отец, сэр Джеймс Брук, первый раджа в этих местах, в своем дневнике в 1848 году перечислил трофеи, то есть черепа, в его владениях. Так, племя сингах могло выставить на поле сражения до тысячи воинов, и его члены не без хвастовства заявляли, что располагают «запасом», насчитывающим тысячу черепов; у племени бубаник было всего пятьдесят воинов, но и у них было полно черепов, у племени субатов всего двадцать воинов и скромное число голов — 25. Все эти трофеи были захвачены в боях с соседними племенами. Черепа малайцев и китайских иммигрантов ценились не высоко и рассматривались как временная неадекватная замена.

Методы хранения черепов отмечались от племени к племени. Одним нравились головы с мясной тканью и волосами, другие предпочитали безволосые, голые черепа. Во всех случаях головы варили, коптили и сушили. Очень часто черепа разрисовывали красными и белыми полосками, а в некоторых прибрежных племенах любители украшали их сложным узором, и такие черепа можно до сих пор видеть в европейских музеях. Черепа также по-разному выставлялись напоказ. Дайяки в глубине страны строили для этой цели специальные дома-хранилища. Главный из них обычно строился вдалеке от деревни и служил кроме этого еще и местом для проведения заседаний высшего совета, а также спальней для молодых холостяков. Посередине дома стоял большой камин, и вообще, по отзывам, это «было приятное и удобное жилище». У прибрежных дайяков черепа обычно становились личной собственностью захвативших их воинов, и их использовали для украшения частных домов. Если за время набега захватывали только одну голову, то иногда ее разрубали на кусочки, чтобы выделить по одному каждому воину. Иногда они разрубали голову на две части, и организовывали тщательно разработанные религиозные церемонии для каждой половинки, словно они — отдельные, целостные трофеи. Большинство дайяков не были людоедами, но их просто одолевала страсть к охоте за черепами».

Такая «охота» освящалась весьма живописным, красочным мифом. На своих главных праздниках прибрежные дайяки вызывали высокий дух своего бога Войны Сингаланга Буронга. Это происходило потому, что их племенной герой по имени Клинг, согласно легенде, однажды устроил большой праздник и попросил Сингаланга поприсутствовать на нем лично. За богом послали мотылька и ласточку. Те в одно мгновение долетели до облаков, за которыми проживало божество. В конце-концов Сингаланг появился в деревне при полном параде, с заклинаниями для победы, притороченными к его талии.- Но он твердо заявил, что до начала торжества должен вызвать из джунглей своих дочерей и зятьев. Одна из них, жена птицы Катупонг, вначале ответила резким отказом, утверждая, что никуда не поедет, а останется дома, если только ей не преподнесут особенно драгоценное украшение. Так вот, этим украшением, которое далось дайякам потом и кровью, оказалось не что иное, как человеческая голова либо в виде разложившейся плоти, либо черного, обуглившегося черепа. Легенда подчеркивает роль дайякских женщин как первых инициаторов «походов за черепами». Именно они больше всех сопротивлялись запрету на такой обряд.

Из этого мифа о божественной «охотнице» возникло представление о голове-трофее как идеальном предмете, воздающем честь даме. Теперь нельзя было завоевать сердца никакой женщины с помощью любого другого дара. Таким образом, у воина должен быть в наличности хотя бы один-единственный череп еще до того, как он задумывал жениться.

Часто будущий жених отправлялся со своими пятьюдесятью или ста соплеменниками в поход, в глубь страны, и в пути нападал на первого встречного, чтобы завладеть драгоценным приданым для невесты. Один туземец так это объяснял радже Джеймсу Бруку: «Ни один знатный юноша не посмел бы начать ухаживать за дайякской девушкой, пока не бросит к ее ногам сетку с черепами. В некоторых районах Борнео существовал такой обычай. Молодая девушка просила своего возлюбленного срезать ей в джунглях толстую бамбуковую палку. Когда он приносил ей желаемое, она, аккуратно разложив на полу «подарок любви», разбивала палкой черепа на куски. После этого они собирали черепки и выбрасывали их в реку. Одновременно с этим она бросалась в объятия возлюбленного — так начинался «медовый месяц». Но обычно черепа хранили, обращаясь с ними весьма осторожно, так как из-за чрезвычайно жаркого климата они требовали к себе постоянного внимания.

Печальную историю рассказывают о восемнадцатилетнем юноше по имени Ашанг, которая отлично иллюстрирует проблемы, возникшие из-за безжалостных требований дайякских девушек в 80-е годы прошлого столетия, когда черепа становились общепризнанной роскошью. Он влюбился в девушку младше себя, но она дала ему от ворот поворот по той причине, что он никогда не срубил у врага голову и не сварил ее. Ничего не поделаешь, вызов брошен! Ашанг вместе с товарищем решили заночевать в доме одного китайского торговца. Они вздумали ночью отрезать ему голову, а после того, как она будет надлежащим образом сварена, — пойди догадайся, что она не принадлежала воину из враждебного племени! Однако их заговор с треском провалился. Всю деревню всполошили дикие вопли предполагаемой жертвы. Прибежавшие в дом человек пятьдесят соседей спасли китайца от верной смерти, только на лице у него с одной стороны зияла глубокая резаная рана. Ашангу удалось, однако, довольно легко отделаться. Его заковали в кандалы на месяц, но потом отпустили.

Кроме предназначения в качестве приданого для невесты отсеченные головы служили многим целям. Они, по мнению туземцев, играли определенную роль в поддержании стабильности Космоса, требовались для любого мало-мальски важного события, особенно это касалось членов семьи вождя племени. Когда умирал раджа, то для его погребения тоже требовались черепа, чтобы служить ему в загробной жизни. Если у вождя рождался сын, то нужны были «свежие» головы до того, как дать имя младенцу. Головы служили верной гарантией, что женщина не будет бесплодной.

Очищение от греха и врачевание болезни были взаимосвязанными явлениями, так как любое заболевание считалось карой за злонамеренный проступок. Вот что рассказывают о знаменитом «охотнике за черепами» Рохане, который завладел множеством черепов. Он был богатым, влиятельным и всеми уважаемым человеком. Вдруг он внезапно заболел, и нестерпимые головные боли, казалось, вот-вот сведут его с ума. Так как в таком состоянии он не мог отправиться на «охоту», то его тесть придумал менее рыцарский способ завладеть еще одним «трофеем», чтобы его зять наконец выздоровел. Он приказал своей девушке-рабыне пойти к реке и принести воды. Вручив Рохану меч, он выпустил его из дома через «черный ход». Рохан прополз на животе весь путь до берега и там одним взмахом снес голову с плеч ничего не подозревающей девушки. Тесть, хорошенько смочив связку листьев в ее крови, принялся втирать ее в тело Рохана, приговаривая: «Я отмываю твою болезнь, я отмываю совершенное тобой зло». Такое радикальное медицинское средство, однако, не помогло, и в результате пациент умер.

Дайяки никак не могли избавиться от навязчивой идеи, что отделенные от тела головы продолжают жить, как люди. Среди прибрежных дайяков существовал такой обычай. После того как в ходе тщательно разработанной торжественной церемонии голову приносили на берег моря и заворачивали в пальмовые листья, она становилась в течение нескольких месяцев предметом глубокого поклонения и льстивых речей. В рот черепу засовывали лакомые куски со стола, а в конце трапезы между зубами втыкали сигару. Такие черепа часто считались приемными сыновьями племени.

После того как «охота за черепами» была поставлена вне закона, менее замысловатые формы ритуальных убийств просуществовали до двадцатого столетия. Известный немецкий антрополог Г.Шерер в 40-е годы писал в своих трудах, что туземцы используют в настоящее время для жертвоприношений рабов, хотя голландцы официально отменили рабство еще в 1894 году. Он считает, что со времен массовой «охоты за черепами» жертвоприношения рабов преследовали те же цели, они стали временной заменой черепов, когда их запасы постепенно все больше уменьшались. Шерер, вероятно, прав, утверждая, что обе формы жертвоприношений являются вариантами дайякского ритуала. Черепа рабов отличались от черепов пленных врагов своим более низким статусом, их не только не считали «приемными детьми», но к ним относились всегда как к чужакам. Шерер подчеркивает, что рабов добывали, как правило, среди враждебного племени. Раб был напрочь лишен святости как человеческое существо, так как не имел никакой связи с духом предков той или иной группы туземцев. Его смерть ни в чем не меняла его положения, он по-прежнему оставался рабом для того мертвого человека, в жертву которому был принесен. Он, если употребить современное выражение, был «ничем среди хозяев».

Этому путешественнику даже удалось установить дружеские отношения с дайяками и поговорить с ними — довольно рискованное дело при подобных обстоятельствах. Когда он спросил их, почему они занимаются людоедством, те ответили вопросом на вопрос: «Если не есть мясо вражеских павших воинов, то как стать такими же бесстрашными, как они?».

Первый английский раджа Саравака сэр Джеймс Брук старался собрать все сведения о каннибализме в той стране, куда был назначен. Этот далеко не легковерный человек скрупулезно проверял все поступавшие к нему сведения. Он не манкировал и личной беседой с человеком, от которого мог получить необходимую информацию.

Среди его посетителей оказались и три «интеллигентных» дайяка из глубинки. Получив надежные заверения в том, что с ними будут хорошо обращаться, те провели несколько дней в резиденции раджи. Они с поразительной откровенностью рассказали ему обо всем, что видели собственными глазами и слышали от других. Их рассказы не зызывали у англичанина никаких подозрений. Этих трех дайяков звали Кусу, Гаджа и Ринонг. Вот что узнал от них раджа:

Рассказ Кусу продолжил дайяк, сообщив, что они были свидетелями каннибализма не один раз. Особенно этим отличалось дайякское племя джанканг. Однажды они совершили набег на соседнее племя унджиа и, взяв в плен множество пленных, убили еще немало других. После этого они подошли к поселку рассказчика.

Преемник сэра Джеймса Брука рассказывает, что путешественники в районе реки Капуа нашли несколько спрятанных в зарослях длинных бамбуковых палок, словно владельцы этого оружия спешно бежали, почувствовав приближение белых людей. Когда они внимательно осмотрели эти палки, то обнаружили, что полая сердцевина каждой из них плотно забита кусочками человеческого мяса. «Неприкасаемый запас самого отвратительного свойства», — мрачно заметил кто-то из них.

Другой путешественник, проехавший по восточной части острова Борнео, сообщил, что, по его наблюдениям, некоторые племена дайяков стараются избегать всяких контактов с племенем тринг. Попытавшись выяснить причину столь странного бойкота, он узнал, что более развитые племена дайяков презирают племя трингов за постоянное пристрастие к каннибализму, чем они уже давно не занимаются.

Тринги считали наиболее сочными и вкусными такие части человеческого тела, как, прежде всего, ладони, потом колени и мозги.

«Бай, бай, бай! Хорошо, очень хорошо!» — воскликнул разговаривавший с ним туземец, похлопывая его по рукам, ногам и лбу. Этот тринг с гордостью поведал ему, что попробовал крови и плоти семидесяти жертв: мужчин, женщин и детей. «Кровь от их рук, коленей и мозга, — закончил он свои признания, — теперь течет по моим жилам!»

Дайяки имели привычку организовывать многолюдные экспедиции с единственной целью — нахождение новых жертв либо для обеспечения себя новыми головами, либо для пополнения запасов человеческого мяса: эти два побудительные мотива, по сути дела, трудно отделить один от другого. Казалось, они получали удовольствие от малейшей детали при осуществлении таких походов. Точно так же главнокомандующий современной армии, по сути дела, одержим каждой деталью при разработке стратегического плана. Подробный отчет об одной из таких экспедиций нам приводит Джон Дальтон:

Дальтон упоминает о тех мерах предосторожности, которые принимает руководитель экспедиции. Треть его людей высылается в авангард — они должны первыми продраться через самый непроходимый участок джунглей. Добравшись до поселка, охотники располагаются по его периметру — так, чтобы их никто не заметил. На дороге, ведущей в поселок из джунглей, выставляются дополнительные караулы. Остальная часть экспедиции перебирается по реке на каноэ, рассчитывая прибыть к месту назначения за час до рассвета. Оказавшись в условленном месте, воины, достав со дна лодки спрятанное боевое снаряжение, надевают его на себя. Привязав к берегу свои каноэ, они начинают пеший поход через густые джунгли и колючие кустарники.

Перед самым рассветом, приблизившись к хижинам, они начинают швырять на соломенные крыши «огненные шары», сделанные из сухой, легко воспламеняющейся коры некоторых деревьев. Далее Дальтон продолжает:

Дальтон подчеркивает тщательно разработанные меры предосторожности, позволяющие воинам экспедиции не дать улизнуть от них не одному жителю поселка. На всех тропинках и дорогах стоят охранники, охраняется и берег реки, посередине которой качаются на волнах каноэ с часовыми, следящими за любым безрассудным человеком, которому взбредет в голову переплыть через реку на другой берег, чтобы спастись.

При проведении таких экспедиций тщательно учитывается время суток. Туземцы считают, что сон наиболее крепок на рассвете, вот почему они выбирают этот момент для неожиданной атаки. Небольшой дождь им на руку, так как во время дождя люди спят без задних ног. Но ливень в таком деле недопустим — от воды промокают крыши и гаснут «огненные шары». В таком случае утрачивается элемент неожиданности и паники не возникает.

Старых, захваченных в плен женщин убивают на месте. У пленников-мужчин отрубают головы. Мозг из них извлекается как можно быстрее. Головы потом держат на огне, чтобы получше сохранились.

Дальтон сообщает об одном знакомом вожде племени по имени Сельги, воины которого привезли с собой из экспедиции за черепами, продолжающейся около шести недель, более семисот человеческих голов, треть из них составляла его личную добычу. «Дайяк, — объяснял он Дальтону, — готов перенести любые страдания с радостью, если в результате он в награду получит хотя бы одну дополнительную голову».

Далее Дальтон рассказывает о своих впечатлениях как очевидец:

На соседнем большом острове Суматра каннибализм вполне сравним с людоедством племен дайяков, и здешние каннибалы по свирепости превосходят даже страшных любителей человеческой плоти с островов Фиджи (о фиджийцах разговор впереди).

Вот что пишет о них доктор Мейнар: «Моральный кодекс батаков Суматры позволяет им съесть живым человека, совершившего прелюбодеяние, а также тех, кто совершает кражи по ночам, пленников, тех, кто предательским образом нападает на жителей дома или одинокого туземца. Казнь происходит немедленно, без проволочек, в присутствии всего населения деревни. В случае прелюбодеяния требуется соблюсти одну, последнюю формальность: родственники преступника должны в обязательном порядке присутствовать при приведении в силу приговора. Муж, жена и другие люди, непосредственно оскорбленные такими его действиями, имеют право на получение ушей осужденного. Затем каждый из присутствующих в соответствии с его рангом выдирает для себя любимый кусок. Главный судья, отрубив преступнику голову, подвешивает ее над дверью своего дома в качестве законного трофея.

Мозг жертвы, который батаки наделяют магическими свойствами, сохраняется впрок в тыкве. Внутренности обычно не едят, но ступни ног, сердце, приготовленное с рисом и солью, считаются деликатесом. Человеческое мясо едят всегда только в сыром виде или же зажаренным на вертеле на месте совершения преступления, причем употребление пальмового вина и прочих крепких напитков строго-настрого запрещено на таких трапезах, организованных правосудием, на которых разрешается присутствовать только мужчинам. Иногда кровь злоумышленника собирают в стволы бамбука. В нарушение существующего закона женщины, прибегая к любым уловкам, используя свои чары, стараются во что бы то ни стало принять участие в таких тайных чудовищных праздниках.

Некоторые путешественники утверждают, что батаки отдают явное предпочтение человеческой плоти по сравнению с любой другой, но занимаются людоедством только во время войны и после вынесения смертного приговора. Другие обвиняют их в обряде уничтожения в мирное время от шестидесяти до ста рабов ежегодно. Но сегодня батаки уже не убивают своих родителей, когда они из-за своего преклонного возраста уже не могут работать. Прежде каждый год, когда поспевали лимоны, старые люди добровольно принимали смерть. По такому случаю собирались все члены семьи. Старик, собрав все оставшиеся силы, прыжками направлялся к дереву, где его подвешивали не очень туго на ветке за обе руки, и он висел в таком положении, покуда не падал на землю. Танцующие вокруг него соседи, родственники и дети распевали такой рефрен: «Созревший плод непременно упадет!».

Затем они набрасывались гурьбой на упавшего, избивали до смерти, расчленяли труп и съедали его, окуная куски мяса в «самбуль» или посыпая «кари». Когда англичанин предлагает батакам чашку чая или стакан молока, они с отвращением отказываются от угощения, резким голосом отвечая: «Детям необходимо молоко, батаки пьют только кровь!».

И. Джеймс, известный исследователь каннибализма и жертвенных обрядов среди ацтеков и других народностей, так говорит о племенах Борнео и соседних островов. Так как его, как правило, интересует церемониальная сторона человеческих жертвоприношений, он обнаруживает более глубокую причину, лежащую в основе подобной практики, характерной для дайяков и соседних с ними племен.

В Индонезии «охота за черепами» играла такую же роль, как и человеческие жертвоприношения, связанные с сельским хозяйством и культом мертвых, — и в первом и во втором случае главные причины идентичны. Голова считалась органом, в котором сосредоточивается большая часть «субстанции души». Бирманские карены, например, считают, что «тцо», или «жизненная сила», обитает в верхней части головы (индейцы племени ноотка в Британской Колумбии, Канада, считают душу крошечным человеком, живущим в макушке головы). На Сиаме особую осторожность следует проявлять при стрижке волос, чтобы не побеспокоить обретающую в голове «куан» — душу. Многочисленные табу на стрижку волос, тщательное оберегание головы с помощью головных уборов и различных приспособлений возникли из поверья, что душа находится именно там. Несомненно, что обычай «охоты за черепами» основывается на том же представлении.

Как приятно иногда переходить от «достоверных» сообщений об «охоте за черепами» и связанных с ней экспедиций со всеми их мрачными последствиями, к сдержанным, продуманным комментариям ученого такого калибра, как Джеймс. Он утверждает, развивая свой тезис дальше, что у племен, живших в горах Нага, «охота за черепами» ассоциировалась главным образом с выращиванием урожая и разведением скота. Даже среди кайянов на Борнео, несмотря на резкую критику со стороны трех «интеллигентных» дайяков из глубинки, «охота за черепами» связывалась с выращиванием риса.

Теория Джеймса, хотя и далеко не новая, так как ее разрабатывали и усовершенствовали другие антропологи, может служить определенным «оправданием» подобной жизненной практики. Но, к сожалению, она не соответствует истинным фактам. Если, например, на самом деле «субстанция души» находится в голове человека, сразу за лобной костью, пусть в виде крошечного человечка или иного образа, то почему дайяки сразу же после убийства коптят голову на костре, почему извлекают из нее содержимое или откусывают от нее еще до того, как процесс ее обжаривания полностью завершен? Все это очень трудно здраво объяснить. Почему у них не было суеверного страха потревожить «субстанцию души»?

Глава двенадцатая Новая Гвинея: «мстительный» каннибализм и табу

Если путешествовать к востоку от Борнео, окруженного тремя морями, то можно добраться до Новой Гвинеи, этого второго по величине острова в мире. Мы снова в бассейне Тихого океана.

Новая Гвинея лежит к югу от экватора, а ее северная оконечность находится почти на нем. Остров разделен на приблизительно равные части — с севера на юг — прямой линией. К западу — это часть, принадлежавшая когда-то голландцам, теперь входит в состав Республики Индонезия, а на востоке бывшие протектораты Англии и Австралии теперь образовали территорию государства Папуа-Новая Гвинея. Этот регион островов, расположенных в Тихом океане, называется Меланезией — «черными островами». Там живут чернокожие люди с курчавыми волосами.

И в метафорическом смысле Новую Гвинею можно назвать «черной». Здесь повсюду до недавнего времени практиковался самый отвратительный, самый свирепый каннибализм. На самом деле это один из немногих регионов в мире, где и в середине нашего столетия и даже позже каннибализм никак нельзя было назвать приметой далекого прошлого. На Новой Гвинее до сих пор существуют обширные неисследованные районы, не нанесенные на карту.

Во всемирной «лиге» «охотников за черепами» второе после дайяков место занимают племена папуасов, сосредоточенные в основном в западной половине острова. Здесь до недавнего времени проявились все виды мотиваций для широко распространенного людоедства: передача всех наилучших качеств мертвого человека живому, лишение жертвы любой формы потусторонней жизни, простая страсть к человеческому мясу, сопровождаемая невидимой в других регионах мира жестокостью. Но доминирующей причиной является месть. Тем не менее и здесь, как и в других странах, существует целый набор «табу», который удивительным образом варьируется от племени к племени и даже от деревни к деревне.

Преподобный Джеймс Чалмерс, один из многих поразительно мужественных миссионеров, работавших здесь и в результате павших жертвой той позорной практики людоедства, которую они старались искоренить, записал легенду, объясняющую причины каннибализма в Новой Гвинее. В ней мы сталкиваемся с удивительной параллелью Эдемского сада и вправе подозревать, что рассказавший ему ее туземец был обращен в христианство и знал, по крайней мере в общих чертах, повествование об этом в Ветхом завете!

Все говорит о том, что, какими бы ни были причины возникновения каннибализма в Новой Гвинее, он существовал задолго до того дня, когда на эти негостеприимные берега высадились первые белые люди, и с тех пор он очень и очень медленно отмирает.

Один антрополог, работавший в Папуа и изучавший папуасское племя орокаива, не так давно писал:

Но даже такое откровенное заявление не идет ни в какое сравнение со словами путешественника Альфреда Сент-Джонстона, который без обиняков заявил, что «он сам был бы рад покончить со всей этой суеверной чепухой и заняться каннибализмом вместе с туземцами с островов Фиджи». Антрополог Ф.И.Уильямс в своем докладе правительству рассказывает об особенностях людоедства на Новой Гвинее:

Уильямс, будучи истинным антропологом, рассматривает и различные «табу» в отношении употребления в пищу человеческого мяса, а их было, как мы уже упоминали выше, великое множество. В этом случае, как это бытовало и среди других племен, тот воин, который убил пленника, не допускался к трапезе, на которой съедали его жертву.

У племени бинанделе есть особый обычай, который непосредственно предшествует церемониальному вкушению «суны». Убийца жертвы влезает на дерево, на котором кишмя кишат крупные и агрессивные насекомые, известные под названием «зеленых муравьев». После того как он устраивается на развилине дерева, его товарищи, срывая с него ветви, закрывают его ими с головой, чтобы его всего, с ног до головы, изрядно покусали маленькие хищники. Просидев так некоторое время и выдержав пытку, воин слезает с дерева и принимается за свою «суну», глубоко вдыхая исходящий от нее пар и растирая суставы извлеченными из чана сварившимися вместе с похлебкой листьями.

Уильямс добавляет, что все эти обряды и «табу» не только очистительные, но еще и защитные по характеру. Они служат одной главной цели: отогнать прочь «асиси» — так туземцы называют дух или привидение убитого.

Этот воин не только считается некоторое время «нечистым» до своего очищения, но еще и во власти духа жертвы, от которого его нужно уберечь. Здесь мы видим совпадающие до малейших деталей параллели между обрядами орокаива и американских индейцев квакиутль.

Покров секретности, когда туземцы как бы перекладывают ответственность за убийство друг на друга, что мы уже наблюдали в Сьерра-Леоне в «Обществах леопарда», здесь, среди племени Новой Гвинеи, становится еще плотнее, особенно у племен, живущих в дельте реки Пурари.

Вот что рассказывает о них Д.Г.Мюррей:

Такая мелкая деталь, как откусывание носа у жертвы, заинтересовала антрополога Уильямса, когда он занимался исследованиями обычаев и ритуалов племен, проживавших в дельте реки Пурари. Ученый обнаружил, что они постоянно испытывали нужду в человеческих жертвах, что было связано с любопытной и по-своему уникальной церемонией посвящения в воины молодых членов племени — «гони». Как и в «Обществах леопарда» в Сьерра-Леоне, здесь такие вылазки за черепами тщательно готовились, проводились тайно и обычно под покровом ночи. Но не всегда. Он приводит такой пример в своем исследовании: «Группа туземцев из племени кайру из своих каноэ выследила одинокого туземца из другого племени. Они, причалив к берегу, пошли по его следам, а тот все углублялся в джунгли. Вскоре они его нагнали и пронзили кинжалом из кости казуара. Затем его притащили на берег реки, где попросили другого члена их «экспедиции за черепами» нанести жертве последний решающий удар. Это, между прочим, характерная особенность всех таких набегов.

Тот воин, который захватывает в плен или сбивает с ног жертву, называется «кениа ваке», и по такому случаю все ему оказывают почести. Но он, по сути дела, не приканчивает жертву, это должен сделать за него кто-то другой. Этот другой, его соплеменник, убивающий жертву, получает единственную привилегию — имеет право откусить у нее нос. Его называют «поке ваке», что означает «человек-нос».

У этого племени жертвы не всегда сразу же расчленяют. Иногда труп кладут на пол в хижине, и каждый желающий может подойти и отрезать от него понравившийся ему кусок.

Обряды туземцев Папуа, связанные с «охотой за черепами», как и подобные обряды на Борнео, восходят к культу предков, и у племени асматов, живущего на территории бывшей австралийской Новой Гвинеи, сохранился весьма колоритный миф по поводу их происхождения.

Жили-были два брата. Старшего звали Десоипитс, а младшего — Бивирипитс. Однажды принес младший домой поросенка, которому собирался отрубить голову.

Когда он извинился перед старшим за то, что не смог раздобыть человеческую голову, тот ответил: «Ну что же, возьми мою!». Бивирипитс, поймав брата на слове, проткнул его копьем, а потом бамбуковым ножом отрезал ему голову. Но отрезанная голова вдруг заговорила, отдавая приказы Бивирипитсу, которые он прилежно исполнял. Вначале голова научила его идеальной технике обезглавливания врагов, а также посвятила в те обряды, которые должны выполнять «охотники за черепами» по возвращении в деревню после набега. Она указала ему на ключевую роль, которую призваны играть черепа жертв при посвящении молодых воинов. Наконец, она обучила Бивирипитса, а с ним и все последующие поколения своего клана, как нужно приготавливать отсеченные или отрезанные головы. Вечером ее следует зажарить, всю ночь продержать на чердаке, а на следующее утро снять с нее скальп. После того как будет извлечен и съеден мозг, череп красят смесью золы, охры и мела, украшают клочками шерсти казура и бусинками. В таком разукрашенном виде череп вполне пригоден для церемонии посвящения.

Человеческие черепа требовались для самых разнообразных целей, таких, например, как освящение дома холостяка или смерть вождя. Но прежде всего отрубленная голова была незаменимым атрибутом при совершении обряда посвящения в воины юношей племени, обряда, о котором подробно рассказал Десоипитсу ставший первой жертвой. В самом начале такой церемонии череп клали между раздвинутыми ногами новичка, сидевшего в такой постыдной позе на полу в доме холостяка. Череп прикладывали к промежности юноши, и в таком положении он находился два-три дня. Все это время он должен был, уставившись на мертвую голову, внимательно изучать ее, принимая пищу только тайно, когда его никто не видел.

После такого продолжительного бдения все жители деревни облачались в свои лучшие наряды, а их каноэ заново красились. Новичок обычно стоял в лодке своего родственника перед положенным на дно черепом. Вначале своим поведением он напоминал старца. Он делал вид, что все силы покидают его, и в конце концов в полном якобы изнеможении падал замертво на дно лодки. В этот момент его поднимал один из братьев матери вместе с черепом и бросал его в море. После этого акта очищения он «возрождался» и теперь принимался исполнять роль младенца, а затем и маленького ребенка, не умеющего обращаться с веслом. Такие церемонии сопровождались замысловатыми ритуальными танцами, а новичок при этом держал над головой череп. И точно, как первый легендарный новичок, он при посвящении взял имя Десоипитса, обезглавленного им брата. Поэтому, когда «охотник за черепами», завладевал чьей-нибудь головой, было очень важно узнать имя ее владельца.

В отличие от дайяков народности Новой Гвинеи не считали человеческий череп столь необходимым для заключения брака. Здесь молодым людям требовались черепа человека в более молодом возрасте только для того, чтобы с его помощью физически развить свое тело и достичь половой зрелости. Когда череп помещали у новичка между ног, то делали это так, чтобы он касался его гениталий. Односельчане утверждали, что после этого юноши быстрее растут. Роль черепа, таким образом, изменилась. Молодому дайяку требовался череп, чтобы доказать, что он уже достиг половой зрелости и готов к браку, а для папуаса он не был доказательством его мужской силы, а лишь средством для ее получения.

Каннибализм в Новой Гвинее был в меньшей степени целью в себе, а скорее следствием «охоты за черепами», даже если в некоторых случаях чужаков убивали и съедали, считая их вполне приемлемой и вкусной пищей.

Вероятно, самым большим научным авторитетом в исследовании жизненного уклада племен Новой Гвинеи можно считать К. Г. Зелигмана, который очень много о них написал, приводя громадное количество документальных подтверждений своей теории в том, что касалось их привычек, обычаев, религиозных и магических церемоний, их «табу» и традиций. Он категорически утверждает: «В подавляющем большинстве случаев каннибализма в юго-восточных районах Новой Гвинеи съедение человеческой плоти было составной частью торжественного акта мести, который был делом чести каждой туземной общины, и он, как правило, предпринимался от имени членов племени, либо убитых, либо съеденных другими этническими группами, с которыми это племя враждовало».

В то же время ученый считает, что в очень незначительных случаях съедение человеческого мяса было не актом возмездия, а скорее просто удовольствием. Абсолютных чужаков, вторгавшихся на территорию этих племен, обычно убивали и съедали. И он добавляет по этому поводу: «Они, конечно, не могли стать постоянным и надежным источником снабжения туземцев такой пищей». Что же здесь удивительного, принимая во внимание печально знаменитые обычаи племен Новой Гвинеи!

В Новой Гвинее человеческую плоть обычно варили, но гораздо реже встречался обычай тушить ее. Пенис, считавшийся особо почитаемой пищей, рассекался пополам и поджаривался на раскаленных углях. Лучшими частями тела, настоящими «деликатесами», там называли язык, руки, ступни ног и грудные железы. Мозг, извлеченный из «большой дыры» в сваренной голове, разрезался на кусочки, которые были самым любимым угощением. Кишки и прочие внутренности тоже съедались, как яички и женские наружные половые органы, к тому же очень многие члены племени предпочитали есть такое мясо сырым, хотя это было сделать гораздо труднее, чем есть его хорошо приготовленным.

В племенах Новой Гвинеи широко распространено мнение, что человеческое мясо по вкусу сильно напоминает свинину, но для приготовления более вкусной пищи предпочтение отдается первому, так как оно все же нежнее и к тому же обладает и другим преимуществом — об этом мне рассказывали все, кто отважился в разговорах со мной быть предельно откровенным, — оно никогда не создает болезненного ощущения сверхсытости и не вызывает приступов рвоты. Эти люди признавались мне, что стоило им переесть свинины, как у них раздувались животы и появлялась острая боль. Человеческое мясо можно есть сколько угодно, пока не устанешь глотать, не опасаясь неприятных, болезненных симптомов.

В случаях, когда в деревню доставлялись одновременно два пленника, в этих племенах убивали сразу одного из них на глазах другого и зажаривали, чтобы вторая жертва видела жуткую предсмертную агонию соплеменника, понимая, что ее ожидает, когда наступит ее черед. Другим проявлением утонченного варварства были заостренные щепки, которые втыкали в тело жертвы, а затем поджигали. Сердцевина главной жилки ореха кокосовой пальмы считалась у этих племен самой вкусной подливкой к человеческому жаркому.

В Новой Гвинее существовала еще одна, гораздо реже встречаемая, но все же распространенная форма каннибализма. Она состояла в эксгумации трупов специально для их последующего съедения. Зелигман признает, что ему не удалось в своих исследованиях выяснить все детали такого ритуала, но он уверен, что такой ритуал существовал даже в начале нашего столетия, например в районе бухты Милн, расположенной на юго-восточной оконечности острова. Причин, объясняющих столь людоедский акт, пока никто не выяснил, но, скорее всего, они сверхъестественного порядка.

В некоторых африканских племенах тоже съедают погребенные трупы, и это является частью культа поклонения предкам.

В суде в Самарае рассматривалось дело об осквернении захоронения, преступление, в котором обвинялись мать и две ее дочери, старшая и младшая. Маленький ребенок старшей недавно умер, и его похоронили. Через день после погребения три обвиняемые выкопали тело и съели его. Эти женщины были жительницами одной деревни возле бухты Милн. Они выразили свой протест, заявив, что не видят ничего плохого в своем поступке: так было и так всегда будет — этого требует обычай их страны. В результате этих энергичных протестов преступницы получили весьма незначительные сроки тюремного заключения.

Как обнаружил Зелигман, ему было еще труднее раздобыть достоверную информацию по поводу другого аспекта подобного преступления, связанного с колдунами и колдовством, так как на эту тему не осмеливался даже открыть рта ни один из туземцев. Все же ему удалось собрать кое-какие сведения:

Существование колдуний, или ведьм, подтверждается миссионером, преподобным У. И. Бромиловым, который сообщил об этом из Добу, расположенного в юго-восточной части Новой Гвинеи. Из его донесения следует, что деятельности ведьм не столько тайно опасаются, сколько открыто осуждают, даже в тех племенах, где бытует нормальный каннибализм.

Американский антрополог А. Райс, специалист по каннибалам островов Фиджи, указывает на один любопытный обычай среди папуасов, о котором не упоминает Зелигман:

Как мы уже говорили выше, на территории всей Новой Гвинеи ни один туземец не отважится съесть мясо того человека, которого он собственноручно убил. Зелигман таким образом пишет об этом довольно эмоциональном «табу» и связанных с ним последствиях:

Г. Уилфред Уолкер, которому пришлось немало попутешествовать по островам южной части Тихого океана, принимал участие в карательной экспедиции, организованной судьей против племени дододура на Новой Гвинее. Вот что сообщает он об этом:

Уолкер продолжает описывать свою экспедицию в том же лаконичном стиле:

Другой путешественник, датчанин по имени Йенс Бьёр, написал книгу об одном племени Новой Гвинеи, которая вышла в 1956 году. Это племя — кукукуку, — судя по всему, не уступит ни в чем в своей свирепости дододура:

Необходимо отметить, что Йенс Бьёр пишет в настоящем времени, словно он сам был очевидцем чудовищных событий. А это наводит на мысль, что каннибализм в Новой Гвинее продолжает существовать кое-где и в наши дни. И в этом нельзя сомневаться до тех пор, пока вся территория громадного острова не будет должным образом исследована.

Глава тринадцатая Боевые кличи на островах Меланезии

В пятистах милях от северо-восточного побережья Новой Гвинеи, в направлении мыса Северный Новой Зеландии, на расстоянии двух тысяч миль вытянулась цепочка больших и малых островов, отделенных друг от друга неширокими проливами, — это Новая Британия, Новая Ирландия, Соломоновы острова, Новые Гебриды, Новая Каледония и стоящие немного в стороне острова Фиджи. Это тропические, многие из них вулканические по происхождению острова, на которых выращиваются кофе и какао-бобы, хлопок и производится копра — сушеные ядра кокосового ореха. Хотя, с географической точки зрения, это острова южных морей, региона хорошо изученного, они относятся к опасной и даже запретной территории. Не только из-за укоренившейся среди местных народов давнишней традиции каннибализма и жестокости, которую они неизменно проявляют ко всем путешественникам и торговцам из-за их абсолютного неприятия западной культуры. Туземцы продолжают упрямо цепляться за свой старый уклад жизни, какое бы сильное давление на них в этой связи ни оказывали. Зажатые между Новой Гвинеей с ее поразительными рекордами в людоедстве и островами Фиджи, которые ей ни в чем в этом отношении не уступают, эти острова просто вынуждены сохранять во что бы то ни стало свои традиции, и это вряд ли может кого-то удивить. У европейцев о них сложилось вполне определенное мнение. Так, в одной из энциклопедий, изданной в 1951 году в Англии, об их народностях категорически утверждается: «Они все еще каннибалы».

Первыми чести посещения белым человеком удостоились Соломоновы острова. Это произошло за многие столетия до того, как в Старом Свете узнали о существовании таких стран, как Австралия или Новая Зеландия, не говоря уже о такой экзотике, как Таити или Гавайи. После того как Колумб открыл Америку, испанцы в течение более семидесяти лет сохраняли свою полную монополию над островами Тихого океана, но и им не были известны эти острова. Они знают лишь Филиппины. Однако в 1568 году дон Альваро де Менданья первым увидел Соломоновы острова, получившие такое название потому, что все острова Тихого океана считались кладовой несметных сокровищ царя Соломона. К своему ужасу, Менданья очень скоро узнал, что островитяне едят вареное человеческое мясо. Так как он считал, что за такую провинность туземцы заслуживают должного наказания, то приказал предать огню их деревни. Вполне естественно, весть о жестокой расправе быстро распространилась повсюду, и когда отважный мореход высадился на соседнем острове, ему там оказали такой «горячий» прием, что он счел за благо поскорее унести оттуда ноги. Но это не поколебало его убеждения в том, что на этих островах полно золота. Однако все боялись местных каннибалов. В течение двух веков Соломоновы острова были предоставлены сами себе, и нога ни одного европейца не ступала сюда до XVIII века.

Здешние людоеды ни в чем не уступали в мастерстве кровожадным папуасам. Но обратимся к Новым Гебридам.

Известный путешественник Мартин Джонсон побывал на них во время первой мировой войны. Как и многие путешественники, посетившие эти места, он был ошарашен тем, что увидел.

А. П. Райс, говоря о туземцах Новых Гебрид, утверждает, что они обычно стараются как можно быстрее приготовить для тушения в печах тело убитого или взятого в плен врага — сразу по возвращении в деревню. После они раздают всем желающим угощение, сдобренное ямсом (сладкий картофель). Чем темнее плоть человека, по мнению каннибалов, тем она вкуснее, и посему они отдавали предпочтение чернокожим, а не белым людям. Среди них бытовал даже специальный термин для обозначения жертвы, предназначенной для съедения, — «рыбина».

Однако, судя по всему, в отношении туземцев Соломоновых островов мнения на сей счет разделяются. Так, антрополог Р. Кодрингтон в начале нашего века утверждал, что практика каннибализма была «введена там совсем недавно». Как ему рассказывали старики, прежде человеческую плоть съедали только в виде жертвоприношения, и даже такой каннибализм был завезен сюда с «островов на западе», — здесь, вероятно, подразумевается Новая Гвинея. Проживающие на побережье племена этим занимаются мало, но гораздо чаще случаи каннибализма наблюдаются в глубине острова.

Кодрингтон с сожалением говорит, что за последнее время к каннибализму пристрастились молодые жители Соломоновых островов. Обычно они употребляли в пищу мясо врагов, убитых в бою, переняв такую практику от туземцев с острова Сан-Кристобаль. Там, как заверяет Кодрингтон, местные жители убивают людей только для собственного пропитания, причем в таком большом количестве, что даже продают излишки человеческого мяса другим племенам.

На острове Прокаженных, судя по всему, человеческим мясом лакомятся до сих пор. Но там не убивают с этой целью отважного врага. Для торжества предназначается либо преступник-убийца, либо тот, кто навлек на себя презрение соплеменников или членов соседнего дружески настроенного племени. Такого человека съедают обычно с чувством гнева и презрения. После того как его зажарят как свинью, все обязательно должны отведать мяса негодяя — скорее ради символического жеста, чем для утоления голода.

Но вот что пишет А. Гопкинс, проведший в этом регионе около четверти века почти тридцать лет спустя после Кодрингтона: «Каннибализм в этих местах фактически исчез. Но можно встретить множество стариков, которые когда-то время от времени употребляли в пищу человеческое мясо, но молодежь вам ничего не скажет. Это такая щекотливая тема, что туземцы избегают ее». «Старики» Гопкинса вполне могли быть «молодыми людьми» Кодрингтона. Гопкинс к тому же подвергает сомнению утверждение Кодрингтона о том, что испанцы первыми наблюдали страшные картины каннибализма на Соломоновых островах. Если это на самом деле так, то он существовал здесь с незапамятных времен.

Гопкинс утверждает, что племя, хотя бы один из членов которого был взят в плен, убит и потом съеден, утрачивало свой престиж. Если чужаки съедали их воина, то они таким образом съедали и его «мана», которое неразрывно связано с «мана» всего их племени. Теперь у несчастных туземцев не оставалось ни чести, ни доблести. Самое лучшее, что они могли предпринять в таком случае, пишет Гопкинс, это, разбившись на маленькие группы, разойтись, рассеяться, затеряться среди дружеских союзнических племен.

Женщина-миссионер, Флоренс Кумб, работавшая в этом регионе приблизительно в одно время с Гопкинсом, рассказывает об одном священнике, который служил на острове Сан-Кристобаль. Однажды он набрел на группу туземцев, которые готовили на печке для себя еду — мясо убитого ими врага. Вот что он писал ей: «Каково же было мое отвращение, мое искреннее негодование! Мне так хотелось подбежать к печке и перевернуть чан с его содержимым, но вдруг мне в голову пришла мысль: ведь если я так поступлю, то, весьма вероятно, могу оказаться на месте этого несчастного на той же самой печке. На них, казалось, не произвело никакого впечатления замешательство белого человека. Они продолжали смеяться и шутить, вспоминая, как сопротивлялась несчастная жертва, и засовывая вываренные косточки от его пальцев в волосы».

Флоренс Кумб напоминает нам «еще об одной идее, которая, настойчиво преодолевая наше отвращение, все же стремится выразить себя». Это идея «мана» — общего духа племени.

На этих островах обнаруживается не только желание во что бы то ни стало обрести «мана», но и страх перед ним. Миссионер Джордж Браун сообщает о любопытном обычае среди туземцев, который ему самому приходилось наблюдать:

Антрополог Браун много размышлял о различных причинах, лежащих в основе каннибализма на островах Меланезии. Он пришел к выводу, что чаще всего каннибализм в этом регионе являлся полусвященным обрядом.

По мнению Брауна, главной причиной каннибализма среди тех племен, с которыми ему удалось установить контакт, было обязательство перед мертвым родственником, что подтверждается в ходе его беседы с одним туземцем, который сказал ему: «Предположим, моего брата убил кто-то из утам (соседнее племя). Я жду, пока не услышу, что один из них был убит другим племенем, отправляюсь и покупаю кусок тела, приношу его в дом брата и предлагаю брату как жертвоприношение». Браун добавляет, что в некоторых частях островов туземец давал обет не мыться до тех пор, пока до конца не отомстит своим врагам. В племени кабабайя, например, поедали волосы, кишки и даже экскременты человека из той деревни, который убил одного из их соплеменников.

Вообще говоря, там, где каннибализм полностью утвердился и был всеми признан, обычно съедаются все части тела жертвы. Руки и груди женщин всегда счлтались лакомым блюдом. Некоторые из оставшихся от трупа костей использовались в качестве грузиков на концах копий. Черепа нанизывали на сухую ветвь дерева и либо относили на берег моря, либо клали рядом с хижиной человека, убившего ее прежних владельцев. Райс приводит некоторые детали каннибализма, процветающего в Новой Каледонии.

К сожалению, он не объясняет, что произойдет, если вдруг удача улыбнется другой стороне? Если это так, то вот он, прекрасный пример так называемого «горького конца»!

Возможно, только на островах, известных под названием Новая Ирландия, расположенных совсем близко от Новой Гвинеи, каннибализм принял столь чудовищные формы, что описания бытующих там людоедских обрядов не могут не вызвать содрогания.

Вот что пишет по этому поводу правительственный чиновник Хью Гастингс Ромилли:

Ромилли добавляет, что в течение нескольких дней после окончания трапезы все члены племени воздерживаются от умывания, чтобы как можно дольше сохранить воспоминания об этом «замечательном» празднике.

Возможно, принимая во внимание общее отношение к каннибализму, которое доминирует почти на всей территории Меланезии, особого удивления не вызывает тот факт, что на этих островах так редки мифы и легенды. Только когда каннибализм тесно ассоциируется с жертвоприношениями каким-либо божествам, появляются легенды, которые связывают прошлое с настоящим. Мы это уже видели на примере ацтеков и американских индейцев квакиутль.

Но нельзя тем не менее сказать, что в Меланезии вообще отсутствует мифология.

На острове Сан-Кристобаль возник типичный пример такого мифа — мифа, очень похожего на сказку братьев Гримм, Шарля Перро или Ганса Христиана Андерсена, в которой младший из сыновей всегда побеждает старших.

Давным-давно, рассказывает легенда, жила-была на острове Сан-Кристобаль одна семья. В семействе было двое братьев, старшего из которых звали Варохунугарайа. Вот наступил день, когда братья вознамерились построить для себя дом на каноэ, и когда они были заняты своей работой, на свет появился их новый братишка, которого назвали Варохунугамванеаора. В момент, когда он родился, он сразу и вырос, — даже пуповину ему никто не успел отрезать, так и осталась она у него, словно петля на шее. Отправился он посмотреть, чем занимаются его старшие братья. Тех совсем не обрадовал приход младшего. Они прогнали его прочь, чтобы не мешал. Увидев, что он, хоть и самый младший, а работает куда лучше их, братья его возненавидели и стали думать о том, как бы им поскорее от него избавиться. Вначале вырыли они глубокую яму для столба и велели брату спрыгнуть в нее, чтобы поглядеть, что там. Когда он сделал, что было велено, они сбросили ему на голову тяжелый столб от хижины, забросали яму землей до краев и камнями. Только завершили труды праведные, глядь, а младший сидит себе на самой верхушке столба, да сверху широко улыбается.

Злодеи хитростью заставили его броситься в пасть краба-великана, но младший брат, перехитрив их, превратил нижнюю челюсть чудовища в каноэ. Они заставили его прыгнуть на спину большой рыбы, пожирающей людей, убедив, что это риф. Она проглотила его всего без остатка, но хитроумный младший братец перехитрил и ее и сумел выбраться из брюха рыбы. Братья заставили его влезть на большое дерево, которое, благодаря их колдовству, росло все выше и выше, а младший брат, сколько ни спускался, все никак не мог слезть на землю. Чем больше он старался, тем выше оно становилось. Он и здесь в конце концов одержал над братьями верх, умудрился наклонить верхушку дерева так близко к земле, что запросто соскочил с нее, цел и невредим.

Наконец, разъяренные братья, продолжает легенда, сели все вместе за стол и принялись решать, как покончить с ним раз и навсегда. Сделаем большую печь, бросим его в нее, сварим и съедим! На том и порешили.

Они велели младшему копать землю для печки, собирать хворост в лесу и подбрасывать без устали сухие ветки в огонь, чтобы тот получше разгорелся. Злые братья, подождали, когда камни печи раскалились докрасна, а потом заставили младшего брата накрыть их пальмовыми листьями. Когда он принялся делать, что было велено, они схватили его за пояс и бросили на листья, которые уже охватило жаркое пламя. Снова забросали злодеи его сверху раскаленными камнями, и каждый новый был горячее прежнего, пока не завалили его с головой. Расселись они вокруг печи, весело смеются, наблюдают, как дымок сквозь кучу раскаленных камней пробивается, предвкушая, какая вкусная еда готовится для них там, под тяжелыми, покрасневшими камнями.

Вдруг злоумышленники услыхали, как что-то треснуло: «Крак!» «Это глаз лопнул!» — сказал один, радостно потирая руки.

Снова треснуло: «Крак!» «Ну, а это второй глаз! — произнес средний весело. — Наверное, он уже отлично весь зажарился».

«В таком важном деле спешка ни к чему! — предупредил первый. — Пусть сперва камни остынут, чтобы можно было к ним рукой прикоснуться. Тогда и узнаем, поджарился ли наш братишка, можно ли приступать к трапезе».

Наконец, думают они, пора открывать печь. Открыли и видят; жар такой, что сами камни потеряли прежний вид, мягкими стали, расплавились. Подняли они последний камень, глянь — а там ничего и нет. Вдруг слышат за спиной чей-то голос: «Ну что, дорогие мои братцы, поджарился ли я как следует, что скажете?». Обернулись они, а это младший брат на пеньке сидит, на них глядит.

Слез младший брат с пня, подошел к своим старшим братьям-злодеям. Сильно разозлился он на них. Нагрел он слегка маленькую печурку, огонь чуть теплится. И говорит старшему брату: «Ложись-ка на печь, братец, погрейся!». А старший в насмешку над ним и повиновался.

Тогда младший быстренько набросал на него кучу нагретых камней, сорвал с шеи пуповину и крепко-накрепко связал братьев, — попробуй теперь кто, разорви! После этого сидели они вместе со средним братом три дня, ждали, когда жаркое поспеет. Через три дня убрали камни из печи, глядь — а там их братец Варохунугарайа лежит, зажаренный точно в меру — нельзя сказать, что недожарилось, нельзя сказать, что и пережарилось, — в самую пору! И стали они с братом пировать, ели-ели, ни одного кусочка на костях не оставили!

Такова легенда о трех братьях с острова Сан-Кристобаль, которую часто рассказывают путешественникам островитяне, чтобы, если и не оправдать, то хотя бы объяснить пристрастие к каннибализму. Этот обычай передан им предками, и они не имеют никакого права его забывать.

Так обстоят дела на Сан-Кристобале. Но ни на одном из тысяч меланезийских островов каннибализм не проявлялся с такой свирепой силой и жестокостью, как на островах Фиджи. О них в следующей главе.

Глава четырнадцатая На далеких островах Фиджи

В самом центре южной части Тихого океана, между экватором и тропиком Козерога, на одинаковом расстоянии к востоку и западу от международной демаркационной линии суточного времени лежит несколько групп небольших островов. Их обычно называют островами южного моря, и ленивая тропическая жизнь там постоянно ассоциируется с первобытной романтикой, негой, цветами лотоса и жарким, раскаленным солнцем.

Этнографы, руководствуясь главным образом физическими характеристиками и распределением по местности различных рас, разделили эти острова в соответствии с теми или иными преобладающими характерными чертами населяющих их жителей. Большая часть их, особенно те, которые обитают на таких островах, как Маркизские, Самоа, Тонга, Таити и др., расположенных к востоку от демаркационной линии, имеют темно-коричневую кожу и курчавые волосы. Этнографы обычно называют этот регион Полинезией — «страной многих островов».

К западу от международной демаркационной линии суточного времени лежит другая группа более крупных островов, чем в Полинезии. В нее входят Соломоновы, Новые Гебриды, Новая Каледония и острова Эллиса, включая и множество других, менее знакомых. Из-за того, что большинство обитателей этих островов — чернокожие люди с курчавыми волосами, эти острова получили название Меланезии, то есть «черные острова».

Группа островов, обычно называемых островами Фиджи, насчитывает более трехсот островков. Двойственное положение этой группы островов, расположенных на восточном крае Меланезии и на западном — Полинезии, заставляет антропологов относить их то к Меланезии, то к Полинезии. Опытный этнограф, однако, никогда не совершит ошибки. Он сразу отличит людей с черной кожей от истинных меланезийцев.

Именно в Меланезии каннибализм, отмирая, оказывает наиболее упорное сопротивление. Уже упоминаемые выше островитяне, на значительно больших по территории островах, таких, как Новая Гвинея, к северу от Австралии, упрямо цепляются за свой освященный веками обычай употреблять в пищу человеческую плоть. Нужно признать, что здесь, на этих островах, в горной их части, подальше от побережья, каннибализм процветает и по сей день. По этой причине, на наш взгляд, весьма полезно ознакомиться с человеческими жертвоприношениями, по сообщениям и описаниям, приводимым разными путешественниками, которые на протяжении последних одного-двух поколений изучали нравы, царящие в этом регионе южной части Тихого океана, а также сведениям, приводимым купцами, миссионерами или капитанами малокаботажных судов. Однако особую ценность в этой связи приобретают рассказы таких людей, которые хоть немного разбираются в антропологии.

В многочисленных материалах, накопленных за девятнадцатое столетие, основную часть составляют те, что получены от миссионеров.

Вот какой документ направил домой в Англию 22 ноября 1836 года один из сотрудников миссии методистской церкви:

Полное отсутствие родительских чувств, любви, пусть даже примитивной, в семье фиджийцев отмечал и американский антрополог Л.П. Райе, который в своем научном докладе, прочитанном перед американской антропологической ассоциацией, привел такие сведения:

Этот призыв к помощи со стороны миссионеров на островах Фиджи не остался без ответа, и в последовавших за этим томах научных записок методистского общества можно столкнуться с описанием множества примеров удивительного мужества и бесстрашия, проявленных миссионерами, несмотря на риск. Среди них можно назвать таких выдающихся христиан-проповедников, как Кросс, Д. Каргилл и Джон Хант, в чьих письмах, присланных в Лондон, приводятся впечатляющие картины повседневной жизни на островах Фиджи, хотя, конечно, это чтение явно не для слабонервных.

Одно из самых известных имен среди сотрудников миссии методистов на островах Фиджи — имя преподобного Джона Ханта. Он основал свою миссию в Рева и некоторое время спустя прислал следующий доклад в Лондон:

Джон Хант не довольствовался, как его коллега Дэвид Каргилл, лишь бесстрастным описанием того, что видел. Он старается, насколько это позволяют его способности, дать самый детальный анализ событий. Он заканчивает свое сообщение с островов Фиджи на довольно обнадеживающей ноте:

Это письмо преподобного Джона Ханта, написанное 29 июня 1839 года, заканчивается, как видим, весьма оптимистически. Обратив в христианство туземцев, он считал, что это сделано раз и навсегда. Но, увы, он был, конечно, слишком большой оптимист. Может, в отношении какого-то одного вождя обращение достигло своей цели. Но, как явствует из письма Дэвида Каргилла, такое обращение далеко не было повсеместным.

Приведем несколько записей из его дневника. Он вел его долгое время, несмотря на те ужасные условия, в которых ему приходилось жить. Его записи похожи на записи журналистов, ставших очевидцами душераздирающих сцен в разрываемой на части войной Европе. Его рассказ — это правдивый пересказ «ужасов», которые мало с чем могут сравниться по своей жестокости.

Хладнокровная жестокость фиджийцев только усиливала повсеместно ледяной страх от их каннибальской практики. Одно дело — убить врага на поле боя, вернуться с победой домой с трофеем, зажарить его и съесть в компании своих боевых товарищей. Абсолютно другое — вести себя так, как ведут жители островов Фиджи, которые проявляют поразительную жестокость и убивают просто так всех подряд, только чтобы полакомиться вкусной едой. Вот что сообщал пару лет спустя другой миссионер по имени Джаггар: «Несколько месяцев назад от вождя убежала служанка. Вскоре, однако, ее вернули домой и по просьбе ее супруга несчастной отрубили руку по локоть и сварили ее для вождя, который и съел ее в присутствии беглянки. Он также приказал отрезать и сжечь отдельные части ее тела. Эта женщина все же сумела выжить.

Во время войны в Виве были захвачены два пленника и привезены в Камбу. Вождь племени бау рассказал своему брату, который был обращен нашей миссией, о том, каким способом он собирается их убить. Нет, возразил брат, это слишком жестоко. Если ты не убьешь этих людей, а подаришь им жизнь, я отдам тебе свою лучшую лодку. На что вождь ответил: «Оставь каноэ себе. Я хочу съесть эту парочку». Тогда его брат ушел из деревни, чтобы не быть свидетелем душераздирающей сцены.

И вот началась жестокая расправа. Пленников заставили рыть в земле большую яму для печи, а потом велели собирать хворост для огня, на котором им предстояло зажариться живьем. Им приказали пойти и как следует вымыться и соорудить что-то вроде чашки из банановых листьев. Каждый такой сосуд был потом наполнен до краев их кровью из вскрываемых одна за другой вен.

Эту кровь в присутствии страдальцев выпили туземцы племени камба.

Вождь племени бау Серу распорядился отрубить пленникам руки и ноги, сварить их и съесть. Немного такой еды даже предложили жертвам. Потом он приказал, зацепив языки несчастных рыболовными крючками, вытянуть их как можно дальше, а затем отрезать. Их тоже зажарили и съели, подразнивая все еще живых несчастных: «Ну-ка, поглядите, как мы уплетаем ваши языки!». Потом в боку у каждого была проделана дырка, через которую извлекли кишки. Эта последняя пытка завершила их страдания в этом мире.

Отец нынешнего вождя считался одним из величайших каннибалов, когда-либо известных людям. Когда перед ним ставили тарелку в овощами, он обычно спрашивал: «Что нужно есть с ними?». И если ему отвечали, что свинину, он возражал: «Нет, так не пойдет». Если ему предлагали рыбу, он тоже недовольно вертел головой. «А нет ли у вас икалеву?» — спрашивал вождь. Это фиджийское слово, обозначающее «большую рыбину», то есть «мертвое тело человека».

Вариант такого устрашающего эвфемизма приводится не только миссионером, но и знаменитым бесстрашным путешественником Альфредом Сент-Джонстоном, которому, видимо, нравилось временно проживать среди самых свирепых и кровожадных туземцев. Судя по всему, ему удалось удачно выкарабкаться из всех передряг, так как в конце XIX — начале XX вв. он опубликовал свои мемуары под названием «Лагерная жизнь с каннибалами». В своей книге он писал: «Выражение «длинная свинья» — фраза, изобретенная не европейцами, но ее очень часто употребляют фиджийцы, которые смотрят на мертвое тело как на обычное мясо, пригодное для ножа мясника. Они называют труп «паука балава» — «длинная свинья» в отличие от «паука дина» — «обычная свинья».

Вот каким образом миссионер Джаггар завершает свое сообщение о каннибализме туземцев племени бау:

Два года спустя преподобный Джон Уотсфорд писал из Оно, что, по-видимому, война между племенами бау и рева наконец подошла к концу. Он не говорит, почему война завершилась, во всяком случае не из-за влияния, оказываемого на племена со стороны христианской миссии. Ведь довольно часто рядом с домом миссии проходили не только ожесточенные стычки, но и каннибальские пиршества.

Вот что писал Д.Уотсфорд 6 ноября 1846 года:

Читая этот рассказ, нельзя скрыть своего искреннего удивления — как порой одна лишь деталь, скажем, жевание плоти, отрывание ушей у жертвы и поглощение их в сыром виде, производит куда более сильное впечатление, чем подробный репортаж о длительном процессе поедания человеческой плоти.

Альфред Сент-Джонстон был не миссионером, а простым путешественником, и поэтому у него абсолютно другое отношение ко всему, что он видел собственными глазами. Он проявлял поразительную наблюдательность, умел схватывать на лету противоречивые замечания как капитанов торговых судов, так и других очевидцев, с которыми ему приходилось встречаться, и, таким образом, собирать самый различный по характеру материал для составления целостной картины.

Его теория поддерживается американским антропологом А.П.Райсом, который писал по этому поводу:

А. П. Райс своим авторитетом ученого подтверждает слова путешественника. Он приводит в качестве примера одного фиджийского вождя, который хвастал, что сумел дожить до столь преклонного возраста только потому, что всегда съедал самые вкусные, самые питательные куски от более чем девятисот человеческих тел. Те, кто хорошо его знал, совсем не считали этого человека настолько «кровожадным», хотя такое определение в данном случае носит несколько зловещий оттенок. На самом деле для многих он был вполне дружелюбно настроенным туземцем, который отличался особым гостеприимством ко всем иностранцам, посещавшим его остров. Может, такое «гостеприимство» было сродни легендарному Прокрусту в Афинах, кто знает? Он тоже, насколько известно, гостеприимно предлагал ночлег путникам. Но у него была отнюдь не гостеприимная привычка отсекать ноги у тех из них, которые были слишком велики для его кроватей, у тех, кто оказывался для них мал, он старательно растягивал ноги. Боже, помилуй нас и убереги от подобных гостеприимных обычаев среди таких «радушных» хозяев!

Как мы уже говорили, самые знаменитые каннибалы на островах Фиджи съедали по нескольку сот человек. Во времена, когда Фиджи были открыты европейцами, для такой цели использовались большие железные горшки, в которых обычно местные торговцы доставляли морских слизняков — этот ценный деликатес — на китайские рынки. Горшки были настолько большие, что в них могли поместиться сразу два человека в сидячем положении. Нужно признать, что последствия такого обжорства не всегда были благоприятными. Когда в 1850-х годах на острова отправился Бертольд Симен, он обнаружил, что двоюродный брат тамошнего царя Курундуадуа только что умер и весь двор его горько оплакивал. Первая жена проводила путешественника на его могилу, причитая по дороге, что если бы не его пристрастие к «баколо» (труп, поедаемый целиком), то он мог бы еще долго прожить. Напрасно все его друзья в один голос убеждали его отказаться от такой пагубной привычки. Сами фиджийцы считали, что «баколо» слишком тверд и неудобоварим. Все они признавались, что после такого пиршества, как правило, страдали от запоров. Но тем не менее практика продолжалась.

Так, А. П. Райс рассказывает нам о Чичиа, одном фиджийском вожде, который захватил несколько пленников из племени бау:

Путешественник Сент-Джонстон продолжает сообщать о своих впечатлениях:

Если вы заметили, то Сент-Джонстон, по-видимому, получает нездоровое удовольствие от таких подробностей. Большинство же свидетелей испытывают панический страх.

Здесь следует упомянуть еще об одном путешественнике, побывавшем на островах Фиджи в конце XIX века. Его зовут Феликс Мейнар. Он был хирургом, французом по национальности, поступил на работу на китобойную флотилию, которая вела промысел в водах южной части Тихого океана. После он написал на эту тему в сотрудничестве с Александром Дюма роман «Китобой». Он обладал свойственной всем врачам склонностью к наблюдению и тонкому анализу и, само собой, далеко не был столь хладнокровным в своих описаниях, чем иногда грешат другие путешественники. В одном его предложении куда больше сострадания к жертве, чем во всей книжке Сент-Джонстона.

На островах Фиджи в бухте Наклер капитан Диллон чуть не лишился жизни. Он отправился со своим отрядом из восемнадцати человек на поиски сандалового дерева, но стоило ему на несколько секунд отдалиться от своих товарищей, как его со всех сторон окружили туземцы. Теперь путь назад к морю был отрезан, и ему с четырьмя матросами удалось найти убежище на отвесной, неприступной скале. «Мы сидели на самом верху впятером, — рассказывал Диллон, — а внизу на земле кишело несколько тысяч туземцев. Там внизу, у подножия скалы, они раскаливали свои печи, чтобы зажарить на них моих несчастных спутников. Их тела, как и тела двух вождей с соседнего острова, Туземцы принесли к печам таким образом: соорудив что-то наподобие носилок, водрузили их себе на плечи. Поперек них они уложили трупы так, что с одной стороны свешивались их головы, а с другой — ноги. Потом они с ликованием потащили трупы к печам, где их разместили вокруг в сидячем положении.

Дикари пели, танцевали, веселились, всячески проявляя охватившую их свирепую радость. Они несколько раз выстрелили по трупам из захваченных ружей. Когда торжественная церемония завершилась, жрецы приступили к разрезанию трупов. Куски укладывали в печи. Мы не могли сдвинуться с места, ибо были плотно окружены дикарями со всех сторон, кроме одной, где нас отделяла от морского берега густая роща».

К счастью для Диллона, вопли дикарей услыхали на другом судне. Его команда приняла смелое решение немедленно предпринять атаку на туземцев с моря. В результате их успешного нападения капитана Диллона и его двух спутников удалось спасти буквально в последнюю минуту.

Рассказы миссионеров, путешественников... Все эти люди либо по собственному желанию, либо в силу сложившихся обстоятельств часто неожиданно оказывались перед лицом такого уклада жизни, который не мог не вселять в их души тревоги, заставлял испытывать леденящий душу страх.

Они не были антропологами, хотя, может, чисто подсознательно приобрели кое-какие поверхностные знания в этой области, что является необходимым условием для любого исследователя. За исключением одного-двух любопытных замечаний, брошенных между прочим, вскользь, они, как правило, не дают ни объяснений, ни интерпретации того, что видели.

Американский антрополог А. П. Райс в своем ученом труде объединил все острова южной части Тихого океана, независимо от того, где они расположены. В обширном исследовании он пишет о жителях Маркизских и Гавайских островов, таитянцах, тонганцах, папуасах, новых календонцах, новых гибридцах, самоанцах и майори в Новой Зеландии. Не оставляет он без внимания, как мы уже заметили, и фиджийцев.

Когда он пишет о каннибализме на островах Фиджи, он не упускает из виду его религиозный аспект. Как мы уже видели выше, на его взгляд, фиджийцы могли вполне стать каннибалами и в силу того, что еще до недавнего времени на их островах почти не было съедобных животных, за исключением крыс, и в определенном смысле их «каннибализм» вполне понятен и вполне объясним. К тому же фиджийцы искренне верили, что их племенные божества требовали человеческого мяса в виде приносимой в их честь жертвы. «Головы жертв, — подчеркивает он, — обычно передавались жрецам, чтобы те использовали их в дальнейшем в своих религиозных церемониях».

Впоследствии он более подробно останавливается на этом аспекте проблемы.

(Такая вера в очистительную силу морской воды была довольно распространенным явлением, и мы еще остановимся на других, более тщательно разработанных деталях ритуалов в этой связи среди других племен-каннибалов.)

После завершения религиозной церемонии тела возвращаются назад, на берег, все еще вниз лицом, где опытные мастера расчленяют их на куски своими острыми как бритва бамбуковыми ножами. Главный «резчик» прежде всего отрубает одну за другой все четыре конечности. Их тут же забирают помощники и, аккуратно завернув в пальмовые листья, осторожно кладут в печи. Обычно — это глубокие ямы, вырытые в земле, дно и бока которых выложены камнями».

Как утверждает А. П. Райс, в отличие от многих миссионеров и путешественников, трупы никогда не съедались в сыром виде: «Сердце, бедра и предплечья считались знатоками самыми лакомыми кусками. До этого, однако, жертвы, как правило, подвергались страшным пыткам — «вакатотога». Им, еще живым, отрубали руки и ноги, хотя, можно, конечно, предположить, что многие умирали из-за потери крови. Конечности жарились на костре и часто съедались в присутствии еще живых владельцев. Существовала целая система похищения взрослых и детей, которых преподносили в качестве подарка какому-то знатному соплеменнику, причем в таких случаях не делалось никакого различия ни в возрасте жертвы, ни в ее поле. В племени валебсару первым обычно съедали туловище жертвы, но делали это по той простой причине, что «туловище» не могло долго сохраняться в условиях жаркого влажного климата...»

В этой связи интересно отметить, что некоторые племена каннибалов обычно хранят запас человеческого мяса и костей в той части своей хижины, которая обращена на север, а если они живут возле моря или озера, то для этой цели роют глубокие колодцы.

Этот американский антрополог не устает повторять, что возникновение каннибализма, по крайней мере в Полинезии и, в частности, на островах Фиджи, определялось тем, что любой неразумный человек назовет «неестественным аппетитом», который вызывает у туземцев человеческая плоть. Но он сам придерживается иного мнения, вполне резонно считая, что это вполне «естественный» аппетит к хорошему красному мясу. Мясо — это естественный продукт. Тех каннибалов, которых мы в детстве с ужасом и страхом представляли себе, когда нам о них читали в книжке, нужно было рассматривать — по крайней мере некоторые из их народностей — скорее как несчастных обитателей непригодной для жизни природной среды, не обеспеченной в достаточной степени необходимыми продуктами питания, а не как простых дикарей, которые намеренно делают все, чтобы не подчиняться законам так называемых «цивилизованных народов».

Это вполне объективное замечание бесстрастного, незаинтересованного наблюдателя, и посему оно куда менее живописно и увлекательно, чем, скажем, поражающие воображение страницы книги Альфреда Сент-Джонстона. Это, нужно сказать, трезвая оценка той ситуации, которой, хочется надеяться, в наше время уже не существует. Пусть это станет делом давно минувших дней. И каннибалы должны занять свое место в истории.

Глава пятнадцатая Каннибалы живут и в Полинезии

За Меланезией лежит Полинезия, где живут люди с более светлым цветом кожи. Полинезийские острова похожи на треугольник, вершина которого упирается в группу Гавайев, а основание протянулось на расстоянии почти пяти тысяч миль от Новой Зеландии к северо-востоку до отдаленного, стоящего, как часовой, крошечного островка Пасхи. У этих народностей, разбросанных по безбрежным океанским просторам, очень много общего как в языке, так и в религии. Но в тех местах, где существуют человеческие жертвоприношения, общая панорама куда более разнообразна. Здесь можно найти как сходства, так и различия. Далеко не все полинезийцы — каннибалы. Однако на всех этих островах ритуальные убийства мужчин и женщин связаны, как правило, с вождем, местным царьком, которому после смерти обычно приносят человеческие жертвы, а его многочисленные вдовы совершают обряд самосожжения — «сати». Почти повсеместно на этих омываемых водами океана островах человеческая жертва уподобляется «большой рыбине». Нужно сказать, что полинезийские боги обнаруживают особое пристрастие к жертвоприношениям детей.

Для описания жертвенных ритуалов на этих многочисленных архипелагах потребовалось бы по тому на каждый, поэтому мы здесь ограничимся только тремя основными группами островов: Гавайскими, Таити и Новой Зеландией. Кроме того, такие крупные острова, как Тонга, Самоа, вполне заслуживают особого упоминания. Если судить по примитивным формам гончарных изделий, найденных археологами за последние годы, то на Тонге, самом западном из этой группы островов, первые люди появились около 1100 г. до н. э., а на Самоа, расположенном к северо-востоку, — около 800 г. до н. э. Тонга — это ближайший к островам Фиджи остров, и хотя в расовом отношении он сильно от них отличается, местное население в результате крепких связей между двумя группами туземцев переняло у фиджийцев многие их обряды и привычки, включая и каннибализм.

Самым важным праздником на Тонга считалось совершеннолетие наследника вождя, когда по такому важному случаю требовалось принести в жертву десять человек. Смерть вождя тоже требовала немало человеческих жертвоприношений, в число которых часто входили и его жены, которые, как правило, сами себя душили. Принесение себя в жертву было распространенным признаком оплакивания утраты. Когда умирал какой-нибудь знатный и богатый человек, то люди отрезали себе в знак траура пальцы, резали руки, прижигали кожу. Ампутация пальцев на руке или ноге ребенка считалась самым надежным способом умилостивить богов, заставить их позаботиться о пропитании вельможи и на том свете. Кроме того, то и дело возникавшие между островами локальные войны приносили богатый «улов» пленников, которых тут же приносили в жертву божествам, а потом иногда и съедали.

Жители Тонга признают, что такие обычаи и привычки к ним на остров завезли первые местные моряки, побывавшие на островах Фиджи.

С островов Тонга и Самоа некоторые из полинезийцев отправились на своих утлых судах на восток еще в 300 г. н. э. и впервые обосновались на Маркизских островах. Эта группа островов служила своеобразным трамплином, с которого начали заселяться и другие архипелаги. Остров Таити оказался среди них, а первые у берегов Гавайев каноэ появились около 600 г. н. э. Заселение Новой Зеландии жителями с Таити началось около 1000 г. н. э. Такую последовательность не следует забывать, описывая островной каннибализм.

Жители Маркизских островов, как и народности на Тонга и Самоа, выходцами с которых они оказались, тоже были жадными до человеческой плоти каннибалами. По сути дела, здесь не проходило ни одного сколько-нибудь значительного события без человеческих жертвоприношений. Зацепив жертву большим рыболовным крючком, сделанным из кости человека, за губу, ее волокли, как большую рыбину, к месту экзекуции. Торжественная церемония сопровождалась песнопениями и танцами. Поводами для чудовищного ритуала могла стать возникшая в деревне эпидемия или даже дурной сон, приснившийся вождю. Как и дайяки на Борнео, жители Маркизских островов организовывали «экспедиции за черепами», проводя такие операции открыто, но чаще всего тайно.

Если такой поход осуществлялся тайно, под покровом ночи, то жертвами обычно становились женщины и дети. На этих островах тоже существовал довольно широко распространенный ритуал самосожжения вдов — «сати» — после смерти вождя. Но кроме «сати» не меньшей популярностью пользовались и другие формы ритуального самоубийства, так как, по всеобщему поверью, самоубийцы попадали в особый рай, созданный только для знати, погибших на поле брани воинов и женщин, умерших при деторождении. Остальные были обречены на муки в темном подземном царстве Гавайки.

Каннибализм существовал с незапамятных времен на всех этих островах и, по-видимому, кое-где существует, правда, в иных формах, и по сей день.

Но на Самоа, вероятно, для оправдания столь позорной практики в прошлом вам обязательно расскажут легенду, главный герой которой — мифическое существо по имени Манилоа, почитаемое среди местных жителей из поколения в поколение. По сути дела, это мифический каннибал, обитавший обычно в глубоком овраге, через который местные жители и путешественники переезжали, направляясь из одной деревни в другую. У самого своего логова он сплел из лиан хитроумный мост-капкан, словно паук, и теперь поджидал нерасторопного путника. Как только тот, ничего не подозревая, доходил до середины моста, Манилоа выскакивал из своего убежища и принимался что было сил трясти лианы. Несчастный, совершив в воздухе кульбит, ничего не соображая, падал прямо на крыльцо дома людоеда. При этом, как рассказывают самоанцы, он так дико вопил, что водопады отскакивали от гор и деревья выворачивались с корнем.

Каннибал имел обыкновение пожирать свои жертвы целиком, у него не было времени на их расчленение. Тогда жители острова собрались вместе и стали думать, как им одолеть это чудовище. Однажды им удалось выследить, где находится его логово, и вот, проходя как бы невзначай по его лиановому мостику, они сверху бросились прямо на него. Он в это время спал без задних ног, наевшись человечины, и они смогли наконец убить его. Но, к сожалению, дух каннибала вошел в них и там остался навсегда. И теперь им, как и Манилоа, приходилось убивать людей, чтобы отведать человеческой плоти. Так объясняется эта мерзкая практика, существующая на острове и поныне.

Преподобный Джордж Браун обнаружил, однако, вариант этого мифа. Самоанцы рассказали ему, что однажды жил в Аполиме старый дьявол по имени Тупивайо. У него была привычка незаметно протягивать через дорогу возле своей пещеры плетеный линь, один конец которого он привязывал к своему большому пальцу на ноге. Почует он, что кто-то дернул за линь, проснется, если спал, и сразу поймет: ага, кто-то в его сети угодил. Он тут же выскакивал из пещеры, хватал зазевавшегося путешественника, убивал его и съедал всего целиком. Браун считает, что цель этой широко распространенной легенды — оправдать практику каннибализма на острове.

Д. Браун относит самоанцев к «высшей расе», и существуют вполне убедительные свидетельства, что это действительно так. Ему не удалось обнаружить никаких доказательств того, что самоанцы употребляли в пищу человеческое мясо только ради утоления голода, как это делали фиджийцы. С другой стороны, он до конца не выяснил, является ли каннибализм на острове частью ритуального обряда. Если это и так, то подобные случаи здесь весьма незначительны. По его словам, здесь ели человеческое мясо только во времена сильного голода, и Браун рассказывает об одном таком тяжелом для местных жителей периоде в конце XIX века, когда здесь убивали чужаков и съедали их, чтобы утолить муки голода.

Но остатки такой практики все еще бросаются иногда в глаза. Вот что говорит Д. Браун по этому поводу: «Когда группа жителей Самоа хотела вымолить прощение за совершенный поступок, то они обычно стояли, согнувшись в три погибели, перед домом оскорбленного их действиями вождя в ожидании помилования. В руках у каждого была небольшая связка хвороста, листья, камни и земля. Все это были предметы, свидетельствовавшие об их величайшем унижении: «Вот мы перед тобой, люди, совершившие ужасный грех. Возьми эти камни, хворост, листья и землю, вырой печь и убей нас. Зажарь нас и съешь, если будет на то твоя воля». В большинстве случаев оскорбленный вождь выходил из дома с красивой циновкой в руках, которую он отдавал просящим, чтобы «те прикрыли ею свой позор». Д. Браун добавляет, что если необходимы дальнейшие доказательства существования каннибализма на острове Самоа, то можно лишь указать на наличие в их языке специального слова, обозначающего эту позорную практику. Это слово — «файасо». Говорят, так звали одного знаменитого вождя, который прославился тем, что каждый день на протяжении всей своей взрослой жизни лакомился только самыми вкусными частями человеческого тела. Еще одно доказательство — распространенный обычай использовать в обиходной речи ругательства с названиями тех частей человеческого тела, которые хотят в первую очередь отдать на съедение. Иногда, добавляет он, самоанцы, чтобы выразить свое полное удовлетворение победой, вырезали у поверженного врага глаза и язык, которые хранили про запас завернутыми в лист хлебного дерева, служивший им обычно тарелкой.

А. П. Райс неоднократно утверждал, что каннибализм на Самоа никогда не достигал тех глубин человеческой разнузданности, как на островах Фиджи.

Здесь человеческую плоть потребляли в качестве мести. Однако даже сто пятьдесят лет назад каннибализм здесь ограничивался лишь мертвыми телами убитых в бою воинов, и редкие исключения допускались только во времена сильного голода. Но он признает, что, когда наступали тяжелые времена, вожди намеренно выходили на тропу войны, натравливая одно племя на другое, чтобы таким образом добыть необходимое количество «законной» пищи. Если кто-то тем не менее захватывал человека и убивал его, чтобы потом съесть, то навлекал тем самым на себя несмываемый позор. Местные племена всегда аккуратно предавали земле кости своих мертвецов, зарывая их в яме под полом своей хижины, так как если их украдут члены другого племени, то это накличет на всех такую беду, от которой не будет избавления.

На островах Тонга, хотя они и расположены ближе других к людоедским Фиджи, чем к умеренному в этом отношении острову Самоа, и, само собой, могли подпасть под их дурное влияние, почти нет никаких следов каннибализма. Капитан Джеймс Кук, который в ходе своего второго и самого продолжительного путешествия, начавшегося в 1772 году и закончившегося три года спустя открытием Меланезийских островов и Новой Каледонии, откровенно заявлял, что каннибализм практически не известен в этом регионе, хотя и отмечаются отдельные случаи людоедства во времена сильного голода. Он поэтому и дал этим островам другое название: Дружественные острова. Рассказывают, что когда после удачного набега группа воинов острова Тонга вернулась домой в деревню с пленниками, убила их и приготовила из них для себя еду, как это обычно делается в других племенах, то остальные члены их племени с достоинством отвернулись от их пиршества, наотрез отказываясь принять в ней участие.

Некоторые путешественники, однако, утверждают, что культ каннибализма начал здесь недавно возрождаться, особенно среди молодых воинов. Когда их стали допрашивать, они признались, что пошли на такое только под влиянием того, что так делали жители острова Фиджи. Они пытались всех убедить, что, поедая мясо врага, они тем самым приобретали все его мужские достоинства, и у них значительно прибавлялось сил для боя.

Если тонганцы и ели человеческое мясо, то прежде они его тщательно мыли и очищали в морской воде. Обычно из трупов удалялись все внутренности до того, как поставить их на огонь. Иногда тела разрубали на мелкие кусочки, которые заворачивали в пальмовые листья, а затем поджаривали на раскаленных камнях.

Можно привести здесь один интересный рассказ очевидца о каннибализме на островах Тонга. Его поведал доктору Джону Мартину один человек по имени Уильям Мэрайнер. Он привлекает не только своими живописными деталями, но еще и красноречивым свидетельством об инстинктивном отвращении, которое испытывали жители этих островов к человеческой плоти и которое им все же пришлось преодолеть под мощным влиянием фиджийцев. Мартин совершенно случайно познакомился с Мэрайнером, который прожил на различных островах Тонга многие годы.

Сам доктор убежден, что жителей Тонга нельзя считать каннибалами, несмотря на рассказ Мэрайнера об одной их вылазке, завершившейся весьма плачевно — пиршеством с употреблением человеческой плоти.

«Такая практика здесь не приняла всеобщего характера, — настаивает он, — и когда некоторые из их соплеменников, вернувшись домой после удачного набега, начинают предаваться такому нечеловеческому занятию, многие жители деревни, узнав об этом, стараются их избегать, особенно женщины. Они обычно кричат громко: «Я-вхе, мое ку-тан-гата!», что означает: «Держитесь подальше от этих любителей человечины!».

Сам Уильям Мэрайнер, от которого Мартин узнал эту историю, неоднократно принимал участие в набегах одного племени на другое в начале XIX века, по-видимому, лет через пятьдесят после первой экспедиции капитана Кука. Если до сих пор неясно, существовал ли в этих местах каннибализм во времена Кука, то во времена Мэрайнера такое уже было наверняка.

Он жил с туземцами одного из тонганских племен и в этой связи рассказывает, что их воины довольно часто падали в отлично замаскированные ямы — «лавоса», на дне которых торчали остро заточенные палки бамбука. Мэрайнер однажды и сам упал в такую яму, но в последнюю минуту его оттуда вытащили оказавшиеся поблизости его знакомые воины...

Мартин, как известно, был врачом, и его профессией, скорее всего, объясняется пристрастие к деталям процесса приготовления трупа. То, что он здесь описывает, по-видимому, основано на том же принципе, которым руководствуются все современные повара, испытывающие острую нехватку времени. Следует особо отметить, что тело жертвы уже готово к употреблению всего через полчаса. Это резко контрастирует с каннибальской практикой на острове Новая Ирландия, где, как нам указывает Ромилли, время приготовления трупа в пищу растягивалось на трое суток.

Вот как Мартин заканчивает свой рассказ:

Маркизские острова пользуются, и всегда пользовались, дурной славой из-за процветавшего там каннибализма. В середине прошлого столетия знаменитый американский писатель-романтик Герман Мелвилл (1819 — 1891) провел здесь в качестве пленника несколько месяцев. По его словам, племена на Маркизских островах отлично знали, что белые неодобрительно относятся к позорной практике людоедства, и посему старались всячески ее скрыть, чтобы только не вступать с ними в открытый конфликт. Но у них и в мыслях не было целиком отказаться от своего приятного занятия.

Однажды Мелвилл стал свидетелем торжественного возвращения в деревню воинов из удачного похода, которые привели с собой множество захваченных в бою пленников. Празднества, посвященные одержанной победе, начались сразу же, но его самого, хотя с ним все хорошо обращались, и близко не подпускали к тому месту, где должно было состояться торжество. Однако он по барабанному бою, по звукам и необычному ритму догадывался, что там на самом деле происходит. Это, по его словам, был особый праздник, в котором принимали участие только вожди племени и жрецы.

На следующий после праздника день запрет на передвижение с него был снят, и теперь он мог идти куда глаза глядят. Мелвилл пошел в том направлении, откуда накануне до него доносился рваный барабанный бой. И там, на этом месте, где, вне всякого сомнения, проходила кровавая оргия, он увидел большое, похожее на перевернутое вверх дном каноэ. Когда он незаметно заглянул под него, то увидел сложенные в кучу человеческие свежие кости.

Райс отмечает один поразительный факт. У племен, населявших острова, ближайшие к Маркизским островам, он не обнаружил никаких признаков пристрастия к каннибализму. Более того, по его словам, местные туземцы «с ужасом воспринимали его». Он не дает, правда, никакого объяснения сему довольно странному факту, да и не так просто найти какое-то более или менее приемлемое. Ведь эти острова расположены совсем рядом с Маркизскими с их свирепыми каннибалами, да и фиджийцы любили пускаться в странствия по далеким островам, передавая желающим свои жестокие традиции. Несомненно, и об их особом каннибализме могли дойти слухи.

Райс вообще даже не упоминает о далеком форпосте Полинезии, этом крошечном, почти легендарном островке под названием остров Пасхи. Он расположен в океане на расстоянии двух тысяч миль к западу от побережья Чили, которому и принадлежит, и, хотя он находится в акватории Тихого океана, лежит очень далеко от основной группы Полинезийских островов — этот кусок вулканической скалы, территория которого не более пятидесяти квадратных миль, знаменит своими странными каменными изваяниями, которых на острове великое множество.

Известный французский антрополог и ученый Альфред Метро в своей книге, опубликованной в 1957 году, развенчивает немало мифов, окружающих остров Пасхи, в частности в отношении ее «статуй». У него также есть что сказать и по поводу существовавшего там каннибализма:

А. Метро, который совершил не одну научную экспедицию на остров в 30-е годы нашего века, приводит описание способов, выяснения отношений между племенами. Враждебно настроенные местные племена обычно провоцировали друг друга к действиям, осыпая противоположную сторону неистовыми оскорблениями. Война между ними начиналась с того, что они принимались швырять друг в друга камни...

А. Метро заканчивает описание способов ведения боевых действий такой фразой:

Перед тем как расстаться с Полинезией, остановимся на острове Таити. Волшебная красота природы острова Таити (или Отаити, как его когда-то называли) затмевает все самые высокие стандарты экзотического великолепия ландшафтов тихоокеанских островов. Во время своего первого визита в этот земной рай капитан Джеймс Кук был поражен не только его красотами, но и многочисленными признаками человеческих жертвоприношений, а также приготовлениями к военным действиям в широком масштабе. На берегах он увидел три сотни судов, подготовленных и оснащенных для вторжения на соседний остров Моореа, на борту которых находились в общей сложности восемь тысяч прекрасно обученных, превосходно закаленных воинов.

Каннибализма там почти не знали, и пытки проводились довольно редко. Однако жестокости здесь тоже хватало, и известный немецкий антрополог Альфред Кох в своем бесценном исследовании человеческих жертвоприношений в Полинезии, приводит живую картину веселой, бьющей через край, счастливо-беззаботной жизни на благословенном острове Таити. Но романтическая эйфория, в которую обычно погружен остров, все расхожие представления о тамошней жизни как непрерывном удовольствии от песен, танцев и секса сильно контрастируют с неизвестной доселе царящей там жестокостью, непреодолимым стремлением к войне, что выставляет островитян в ином, более мрачном свете. Вторая, неприглядная, сторона уклада их жизни еще более оттенялась порочными контактами с европейцами.

О Таити — особый разговор, так как капитан Кук во время последнего совершенного туда путешествия в 1777 году лично присутствовал при человеческом жертвоприношении и оставил нам превосходный рассказ очевидца об этом акте. Прежде его таитянские друзья хранили гробовое молчание по этому поводу, но все же они «раскололись», отбросили все стыдливые покровы и даже настаивали на том, чтобы он посетил место, где будет проходить эта религиозная церемония. Английскому визитеру вождь Тоуа сообщил, что он отдал приказ убить человека и принести его в жертву своему великому богу, чтобы тот оказал ему поддержку в войне с островом Моореа. Акт божественного поклонения должен был состояться в храме в Аттахоороо. Кук отправился на место события в сопровождении художника Джона Уэббера, который не замедлил изобразить происходящее. Кук пишет, что два жреца произнесли свои напыщенные речи, посвященные жертве, держа в руках по пучку красных перьев. Один из них вырвал у жертвы левый глаз и предложил его на листе пальмы председательствовавшему на сборище вождю. Кроме того, в жертву богу войны были принесены еще и четыре свиньи. Будучи мореплавателем и исследователем, человеком, не имеющим особых религиозных предрассудков, Кук с нескрываемым интересом внимательно следил за происходящим. В его описании этой продолжительной религиозной церемонии чувствуется напряженность, атмосфера экстаза от слияния с высшим существом, достигаемая через принесенную жертву. Ему словно передавалась в эту минуту убежденность вождя в том, что этот обряд непременно заставит невидимые могущественные силы стать на его сторону в грядущей войне.

Картина Уэббера вскоре стала знаменитой, и ее неоднократно воспроизводили. Как видно из иллюстрации, он был отменным рисовальщиком и обладал особой «изюминкой» при передаче как тропической растительности, так и местных нарядов с украшениями, хотя его таитянские жрецы скорее смахивают на итальянских монахов. Кук стоит рядом с вождем Тоуа и его приближенными. Он снял шляпу, но на нем, как обычно, камзол, чулки и еще накидка. Капитан, по-видимому, изнывал от жары, тем более что находился рядом с полыхающим костром, на котором два мальчика жарили свинью, часть общего жертвоприношения. Для пущей контрастности можно указать на жрецов на заднем плане и на двух обнаженных по пояс барабанщиков. Тело несчастного привязано к шесту, словно туша животного, а двое туземцев роют могилу. Картину Уэббера «Жертвоприношение» впоследствии в своих целях использовало Британское миссионерское общество, и они даже попросили художника чуть отретушировать грациозных таитян, чтобы добавить им свирепости, и поярче очертить контуры лежащих на заднем плане черепов.

Кук тогда насчитал сорок девять черепов, находившихся на возвышении перед ним. Все они казались довольно «свежими». Капитан был убежден, что все таитянцы — закоренелые каннибалы и что обычай предлагать вождю левый глаз жертвы, который он притворно ел, еще раз напоминал об этом. Наш весьма наблюдательный европейский обозреватель в этом, по-видимому, был прав, так как в каннибальской Новой Зеландии жертве тоже вырывали левый глаз, который обычно съедали до того, как все тело несчастного оказывалось в печи. На Маркизских островах верховный жрец на церемонии получал привилегию проглотить левый глаз жертвы.

Когда я впервые увидел картину Уэббера «Жертвоприношение», на котором художник присутствовал вместе с капитаном, когда жертва уже была мертва, то не мог преодолеть ощущения, что мрачная сторона такого спектакля была преднамеренно приглушена, чтобы пощадить чувства самого Кука и его спутника. Может, жертву только слегка придушили, чтобы убить потом, после того как «дорогие гости» покинут это место божественного поклонения. Однако обычно при подобных ритуалах этот процесс достигал своей наивысшей точки только тогда, когда жертву умерщвляли на алтаре бога в присутствии того бога, кому эта жертва предназначалась. А церемония, которую проводят в присутствии мертвеца, скорее похожа на простое погребение. Однако, как Кук, так и Уэббер не совершили ошибки в интерпретации этой сцены жертвоприношения. Она состоялась за пределами храма, на открытом воздухе, так как убийство человека на территории храма считалось здесь, на острове, святотатством. Такую точку зрения разделял и немецкий антрополог Кох. Гавайцы тоже полагали, что нельзя проливать кровь в стенах храма. Во времена Кука бог войны Оро, который проявлял ненасытную жадность к человеческим жертвам, был верховным божеством в таитянском пантеоне. Его культ возник на другом острове, Райатеа, где стояло святилище Опоа, и позже он стал богом — заступником для всего архипелага.

К Полинезии принадлежит и группа около двадцати крупных, вулканических по происхождению островов, которые Кук назвал Сандвичевыми, но теперь они получили новое название — Гавайские. Они расположены далеко к северу от экватора, и их омывают волны уже не южной, а северной части Тихого океана. Столица страны — Гонолулу. Трудно найти во всем Тихом океане острова, которые были бы настолько широко известны. В самой середине цепи островов находится знаменитая американская военно-морская база Перл-Харбор. Через Гонолулу проходят все морские торговые маршруты в Тихом океане. Капитан Кук открыл эти острова в 1778 году, и именно здесь, на Гавайях, спустя лишь год он встретил свой роковой конец. Единство Гавайев восстанавливалось с помощью оружия.

К 1810 году острова перешли под власть правителей Камехамеха из династии Оаху, которая обитала на том месте, где ныне расположена столица страны — Гонолулу. И хотя у каждого из островов был свой вождь, свой царек, теперь над всеми островами царил один верховный монарх. Правители таких больших, даже по полинезийским стандартам, островов, как Гавайи, пользовались особым, на грани благоговейного страха, почитанием со стороны своих подданных. Даже во времена предков Камехамамха I к царю никто не имел права даже прикасаться, а если, не дай Бог, на тело монарха нечаянно падала тень простолюдина, то его немедленно приносили в жертву. Любой подданный, увидавший монарха при дневном свете, должен был умереть, и поэтому он выходил погулять из дворца только по ночам.

Как и у правителей Таити, у гавайской династии был свой особый бог, Кукайлимоку, которому часто приносились человеческие жертвы. Верховный вождь также был верховным жрецом этого бога, а в такой стране, как эта, где правитель сам считался полубожеством, целью человеческих жертвоприношений было сохранение правящей династии и ее «домашнего» бога. Так как он был одновременно и богом войны, то ему приносили множество живых людей в жертву как до сражения, так и после того, как военные действия между островами окончательно прекратились. Такие обряды способствовали благополучию семьи верховного вождя, причем достигалось это самыми разнообразными способами. Если вождь заболевал, то убивали людей, чтобы таким образом добиться его скорейшего выздоровления. В таких случаях в жертву могли принести до двадцати человек за один раз, а сколько их было убито в ходе последней болезни Камехамеха I, сведшей его в могилу! Когда он умер в 1819 году, число жертв значительно возросло, и многие из его приближенных были убиты, чтобы стать его слугами в потустороннем мире. Если для этой цели не доставало пленников, захваченных на войне, тогда, как это происходило на Таити, для этого выбирались представители самых низших классов или иногда осужденные преступники. Строительство каноэ для правителя тоже требовало немало человеческих жертв. Так, возле того дерева, которое пойдет на строительство, нужно было обязательно убить человека. Другого убивали, когда лодку заканчивали, а еще несколько жертв приносилось в ходе церемонии ее спуска на воду.

На Гавайских островах мясо жертв обычно в пищу не употребляли. Тут тоже во время торжественной церемонии председательствующему вождю предлагался левый глаз жертвы. К тому же там долго существовал обычай, в соответствии с которым любой присутствующий на торжестве человек мог лишиться своего глаза. Достаточно было верховному жрецу ткнуть пальцем в какого-нибудь несчастного по «желанию бога», как у него в ту же минуту выдирали глаз и предлагали его рассердившемуся божеству. Некоторые миссионеры считали, что гавайцы время от времени предаются каннибализму, и их подозрения только окрепли, когда стала известна всем дальнейшая судьба тела Кука, который был убит в стычке на Больших Гавайях в 1779 году. Его голову и конечности отдали вождям, а туловище было разрезано на мелкие кусочки и передано менее знатным людям, которые, как полагают, их потом сожгли. Однако когда по настоянию верховного жреца несколько его костей и около десяти фунтов плоти были переданы его соотечественникам, то на возвращенных кусках чувствовалась соль — по-видимому, кто-то предпринимал попытку засолить мясо капитана. Кук неожиданно стал для островитян воплощением бога Лоно.

Вот как об этом рассказывает капитан Кинг:

Как стало известно, капитан Кук попытался было убедить гавайского вождя проводить его на корабль. Но его гостеприимный жест, увы, был неверно интерпретирован. Так открытые Куком прекрасные острова стали местом его ужасной гибели.

Глава шестнадцатая Австралийские аборигены тоже любят человечинку

Если внимательно изучить карту населения Австралии, можно прийти к выводу, что, за исключением очень узкой прибрежной полосы на востоке, суживающейся к северу, но чуть расширяющейся в районе Сиднея, Канберры и Мельбурна, а также небольшого кружка вокруг Перта в юго-западном углу континента, практически на всей территории этой страны (площадью три миллиона квадратных миль) проживает не менее пяти человек на одну квадратную милю. Общее население Австралии уступает Лондону, и из 8 миллионов жителей только 50 тысяч — аборигены, дожившие до нашего времени.

Аборигены продолжают и сегодня жить так, как когда-то в этих местах жил первобытный человек: без постоянных жилищ, без малейшего представления о сельском хозяйстве и о скотоводстве. Их обычно называют «чернокожими», и они долго жили в пригодных для обитания частях Австралии задолго до того, как капитан Джеймс Кук открыл Ботаническую бухту и, как говорят, «положил на карту» целый континент, который пытались робко обследовать португальцы и на который впервые ступила нога английского мореплавателя Уильяма Дампира еще в начале XVII века.

Аборигены — это весьма опасная и достойная жалости народность, которой, как и подобным ей, приходилось постоянно выживать в диких условиях жизни. Их привычки, обычаи и обряды изучены в значительно меньшей степени по сравнению с другими примитивными народностями, проживающими в других частях мира. Но не вызывает сомнения, что каннибализм среди этих племен процветал до недавнего времени и, судя по всему, до сих пор не исчез в таких опасных для путешествия районах страны, как Арнхэмленд, а также на крайнем севере Северной территории. Причины употребления здесь в пищу человеческой плоти весьма разнообразны и тесно взаимосвязаны. Необходимость принесения жертвы, магия, желание отомстить врагу — все это, несомненно, присутствует, как и в любом другом каннибальском регионе, но в случае с «австралийскими» чернокожими все эти мотивы не столь четкие и прозрачные.

Английский антрополог Колин Симпсон утверждал: «Употребление в пищу человеческого мяса не приняло у австралийских туземцев такого масштаба, как это, скажем, наблюдается на южных островах. Термин «каннибализм» обычно предполагает жадное, с наслаждением, поглощение человеческой плоти, и такое представление целиком соответствует укладу повседневной жизни меланезийских туземцев на Новой Каледонии, которые мечтают о куске человеческого мяса, как мы о воскресном жарком. Часто каннибализм преследует далеко не одну и ту же цель.

Так, по данным доктора Маккинли, когда в стране наступали тяжелые времена, то туземцы племени каура в окрестностях Аделаиды съедали своих новорожденных младенцев. Еще в 1933 году мне приходилось разговаривать с людоедами. Вождь племени на острове Йам поведал мне, как он ел прекрасно приготовленное человеческое мясо вместе с мясом крокодила на церемонии его посвящения в воины. Правда, он признался, что он от такой еды заболел. Этим, по его словам, он преследовал единственную цель — укрепить свое сердце, сделать его отважным.

В племени вотйобалук супружеская пара, у которой уже был ребенок, вполне могла убить новорожденного и скормить его другим, чтобы те набрались сил. Причем младенца обычно убивали, подчиняясь строгому ритуалу. Ему раскраивали череп сильнейшим ударом головой о плечо либо старшего брата, либо сестры.

Пожирание человеческой плоти среди многих племен могло свидетельствовать и об их уважении к мертвым. На похоронах туземцы племени диери получали по старшинству маленькие кусочки человеческого жира, которые они должны были сразу проглотить. «Мы едим его, — признавался один из них, — потому что хорошо знали этого человека и любили его». Но «мстительный» каннибализм типичен для племени нгариго. Они обычно съедали отрубленные руки и ноги своих врагов, сопровождая трапезу громкими восклицаниями, выражающими полное презрение к убитым ими воинам.

Симпсон в своем описании упомянул об обряде посвящения в воины. Профессор антропологии Сиднейского университета А. Элкин развивает этот аспект каннибализма среди австралийских аборигенов. По его словам, в центральном и западном регионах Австралии юноши обычно проводят немало времени в полном уединении в лесах, обычно парами, помогая друг другу добывать там для себя пищу.

Элкин замечает, что как-то разговаривал с миссионером, который с отвращением воспринимал этот обычай, побуждающий новичков пить кровь стариков. Такая практика, по его мнению, далека от христианской, особенно это раздражает человека, хорошо знакомого с христианской обрядовостью. Однако если мы не в силах перенести такое кровопитие, то, по крайней мере, должны оценить пронизывающий этот акт символизм и порекомендовать туземцам заменить кровь при таком обряде, скажем, на вино, как это делается в наших церквах.

Далее Элкин сообщает нам о каннибализме в среде аборигенов в связи с погребальными обрядами среди множества племен Куинсленда, как, впрочем, и среди других:

Нужно заметить, что немало вполне здравых и глубокомысленных исследований обычаев и традиций австралийских «чернокожих» проводится австралийскими полицейскими, работающими в отделе по делам туземцев. Так, полицейские Д. Горн и Г. Эйстон обращали особое внимание на обычаи племени вонконгуру. Во всех тех случаях, о которых им стало известно, говорят они, каннибализм на самом деле имел место, но не как общепринятая практика, а скорее как предосторожность против воздействия на туземцев черной магии, и только один раз он объяснялся примитивным желанием поесть и обеспечить себе пропитание на будущее. Не всегда такие два мотива взаимосвязаны.

Первый случай произошел в Апавандине, расположенной на полпути к Ковари. Один очень толстый «чернокожий» гнался за кенгуру-эму и настолько перегрелся в погоне, что умер от удара. Его приятели были не на шутку встревожены его неожиданной смертью. Они внимательно ощупывали его тело, но так и не сумели определить причину его смерти. Он был добродушным, веселым человеком, пользовался большой популярностью: в племени, поэтому никто не мог наслать на него порчу, «кость», как называют в племени вонконгуру особый вид черной магии. В конце концов старейшины племени приняли решение съесть несчастного. Они разрезали его тело на мелкие кусочки и раздали всем соплеменникам на всех стоянках. Такие действия преследовали вполне определенную цель: если мертвеца отправили на тот свет с помощью порчи, то есть «кости», то его плоть отравит злодея, а все невиновные в таком преступлении будут ограждены в результате от смерти. Мне пришлось разговаривать с одним стариком, который признался, что съел кусочек мертвеца только потому, чтобы его не заподозрили в злом умысле. «Ну, не стану я его есть. А другие скажут — он убил его! Ладно, уж лучше я его слопаю, так надежнее!» — объяснил он полицейскому свое поведение.

Здесь мы явно присутствуем при «магии», магической внезапной смерти, и, вполне естественно, «чернокожие» принимают меры предосторожности против нее. Однако ссылка на «кость», порчу, требует своего объяснения. Вот как толкуют это оба полицейских. «Указующую кость» в племени вонконгуру называют «вирра гароо». Обычно она представляет собой кость или палку, перевязанную ленточками и с клочком человеческих волос на одном из концов. Каждый мастерит для себя такие кости по своему вкусу, но, вполне естественно, придерживаясь определенного общепринятого образца, чтобы ими могли пользоваться и потомки на протяжении веков.

Методы использования такой кости весьма разнообразны. Если человек уверен в себе, то он хватает палку двумя пальцами левой руки. Потом он правой рукой берется за прядь волос и крепко прижимает ее к правому бедру. Опускаясь на колени, он костью указывает на своего врага. После того как пропоет песню и попричитает, он надевает на один конец кости смоляную затычку, чтобы из нее не высвободился напетый туда яд. После этого он начинает ждать сообщений о заболевании своего врага. Тем временем кость зарывают в песке и сверху набрасывают на нее перья.

Если его враг на самом деле заболевает, то владелец сей «указующей кости» вытаскивает ее из песка и немного обжигает ее конец. Обожженное место он вновь залепляет кусочком смолы и возвращает кость на прежнее место, в песок. Тем временем заболевший, которому становится все хуже, начинает догадываться, что кто-то напустил на него «кость». Его друзья разъезжаются по разным сторонам в поисках злоумышленника. Обычно поиски останавливаются на том человеке в племени, который больше всех досаждает. Ему предъявляется обвинение в «указании костью», и его, в том случае, если он вовремя не уберется в святилище, либо убивают, либо как следует «обламывают» ему бока.

Австралийские «чернокожие» ужасно боятся «указующей кости», и никто не способен убедить их в том, что все это чепуха. Они с недоверием относятся к лекарствам белых людей, будучи уверенными, что они недостаточно действенные и не могут одолеть яда, распространяемого «костью».

Горн и Эйстон постоянно доставляли все новые и новые сведения об австралийских аборигенах, среди которых они работали более тридцати лет.

Судя по их донесениям, изменения в этой громадной стране на самом деле происходят очень и очень медленно. Может, это и неизбежно. Австралия — обширная территория с самым разнообразным ландшафтом, она покрыта пустынями и непроходимыми джунглями, что неизменно порождает повсюду столь неприятную для любого путешественника жажду. А это означает, что очень многих отважных людей отпугивает перспектива изучать «глубинку» страны. Те, кто идет на это, поступают так только по собственному почину. Здесь, среди кочевых племен, даже трудно себе представить какую-то христианскую миссию в ее обычном понимании.

Однако есть, к счастью, должностные лица, для которых их служебные обязанности — не просто подчинение букве закона. Одним из таких, скорее всего, является Сид Кай-Литтл, как о том свидетельствует его не так давно опубликованная книга «Шепчущий ветер».

В своей книге он описывает экспедицию в эти места, которую совершил еще в 1946 году, и мы хотим здесь привести из нее небольшой, но довольно «крутой» отрывок. Об этом ему, по-видимому, рассказал один из его предшественников на этом посту. «Меня несколько озадачили предостережения Суинни о местном каннибализме. Я давно знал австралийских аборигенов и не считал их такими кровожадными дикарями, способными сожрать человека. Да, если их начать провоцировать, они могут проявить свою кровожадность. Но я не собирался никого дразнить. Что касается съедения людей, как я позже выяснил, это было лишь частичной правдой. Туземцы, жившие в районе Ливерпул-риверс, обычно не убивали людей, чтобы их потом съесть. Они ели человеческую плоть только из-за суеверных представлений. Если они убивали достойного врага в бою, то съедали его сердце, считая, что им в таком случае передаются его отвага и бесстрашие. Если они убивали гонца, то съедали его ноги, рассчитывая, что это сделает их такими же скороходами».

Глава семнадцатая Каннибалы Новой Зеландии

Население Новой Зеландии едва достигает четверти населения соседней Австралии, поэтому новозеландская народность майори составляет куда более значительную в процентном отношении часть общего населения по сравнению с австралийскими «чернокожими». До сих пор в племени майори на этих двух островах насчитывается около 50 тысяч человек. Среди всех полинезийцев майори славятся своими великолепными художественными промыслами и свирепостью обычаев. Этот народ всегда обожал войну, и, пользуясь размерами своей территории, они проводили военные операции такого масштаба, которые и не снились воинственным туземцам на других островах Тихого океана. Впервые они захватили остров Северный в Новой Зеландии, перебравшись туда, вероятно, с Гавайских островов еще около 1000 г. н.э., а может, и с Таити, но в отличие от таитянцев майори были свирепыми, жадными каннибалами. Если судить по их «крутым» нравам, то вряд ли справедливо предположение, что они позаимствовали у фиджийцев совсем немного. Скорее всего, они оказались вполне способными учениками тамошних каннибалов. Существует и другая версия их происхождения, в которой говорится, что майори — выходцы из Индии или даже Центральной Азии, которые добрались до Новой Зеландии через Малайзию.

Но в основном они полинезийцы, хотя, если судить по их свирепости, скорее хранители традиций Меланезии, чем Полинезии.

Капитан Джеймс Кук, который первым из белых еще в 1770 году открыл остров Северный в Новой Зеландии, очень скоро стал свидетелем каннибалистских пристрастий местных жителей.

Элдсон Бест, известный специалист по наследию майори, просто поражен глубоко укоренившейся у этого народа привычкой к каннибализму, с чем ему неоднократно приходилось сталкиваться в ходе своих научных исследований.

Как же произошло, недоумевает он, что наш такой милый туземец-майори превратился в закоренелого каннибала на этих островах? Как бы там ни было, он считает, что майори — это выходцы из островов Общества, которые совсем не были, как мы уже видели, крупным очагом людоедства в этом регионе. Может, каннибализм был настолько широко распространенным обычаем, что майори просто не могли его не перенять, продолжает задавать вопросы ученый. Нельзя, однако, забывать, говорит он, что эта отвратительная привычка майори, или, по крайней мере временная привычка, — вырывать из могил мертвецов и пожирать их, была и распространенным обычаем среди туземцев островов Фиджи.

Капитан Кук пришел в ужас от каннибалистской практики в Новой Зеландии, тем более что ему приходилось тогда с этим часто сталкиваться — он наносил на морскую карту восточное побережье островов. Его «Дневники» — это волнующий, поразительный, на многое открывающий глаза документ, свидетельствующий о том, что ожидало в те далекие времена в этих местах исследователей и путешественников, и сам автор наверняка сильно удивился бы, узнай он, что и через сто лет после его открытия уклад жизни местного населения так существенным образом и не изменился. В его «Дневниках» кроме всего прочего подробно рассказывается о плавании на корабле «Эндевор», на котором он посетил острова Общества и остров Таити до того, как отправиться для топографической съемки восточных побережий Новой Зеландии и Австралии. Таитянцы, которых он взял с собой в свое последнее путешествие, почувствовали себя плохо, когда увидели эти чудовищные картины: «Свежий северный ветерок, дувший весь день 23 ноября, помешал нам выйти в море, как планировалось. Вечером несколько моих офицеров отпросились на берег, где намеревались немного поразвлечься среди туземцев. Там на пляже они увидели голову и кишки недавно убитого юноши, а его сердце было нанизано на вилкообразную ветку дерева, помещенную на носу одного из больших каноэ. Один из офицеров купил голову и принес ее на корабль, отрезанный от нее кусок мяса сварили, а один из туземцев жадно его съел прямо на глазах у команды. В это время я сам находился на берегу, но, как только я вернулся на борт, мне сразу об этом сообщили. Я увидел, что на юте полно туземцев, а сильно искалеченная голова, или, скорее, то, что от нее осталось, лежала на гекаборте. Череп был проломлен с одной стороны, прямо под виском, и, судя по лицу, жертве не было и двадцати.

Вид проломленной головы, который я связывал с вышеуказанными обстоятельствами, наполнил все мое существо леденящим ужасом, и я не испытывал ничего кроме ненависти к этим ужасным каннибалам. Как ни странно, мне все же удалось взять себя в руки, тем более что распускать нервы — дело напрасное. Мне хотелось самому стать очевидцем факта, который я до сих пор еще подвергал сомнению, и тогда я приказал сварить еще мяса и принес его на ют, где его сожрал с невиданной жадностью один из туземцев. Это произвело такой эффект на присутствующих, что многих стошнило. Один таитянец, который плавал с нами и прежде, был настолько поражен этой дикой сценой, что окаменел, превратился в охваченное ужасом изваяние. Трудно описать выражение на его лице.

Когда его кто-то из наших подтолкнул и он вышел из оцепенения, он разразился слезами. Он то рыдал, то ругался, говорил, что все мы злые люди и он больше не будет с нами дружить. Он даже теперь к нам не прикоснется. Бедняга обругал и того человека, который готовил голову, отказываясь даже прикоснуться к лезвию ножа, которым тот в ходе этой операции пользовался. Таково было его искреннее возмущение диким обычаем, и его примеру должен следовать любой здравомыслящий человек.

Когда на следующий день, 24 ноября, к нам прибыли наши друзья, чтобы попрощаться перед отплытием, они сообщили, что сердце этого несчастного юноши все еще торчит на ветке, а кишки лежат на песке. Однако среди внутренностей нет ни печени, ни легких, вероятно, все это туземцы съели. Исчезло и туловище юноши. Видимо, и ему была уготована точно такая судьба».

Из этого отрывка следует, что Кук со своими офицерами был относительно на короткой ноге с туземцами-каннибалами, или «джентльменами», как англичане их в насмешку называли. Эти люди продемонстрировали им то, что повсеместно на островах считалось вполне нормальной практикой. Но их взаимоотношения не были всегда столь безоблачными. Повсюду в его «Дневниках» сталкиваешься с эпизодами, когда всем им грозила реальная опасность. Причем опасность двойная, и ни та, ни другая не таили в себе ничего особо привлекательного...

Очень скоро Куку с его спутниками собственными глазами пришлось увидеть мрачную картину, когда люди с ужасающим остервенением глодали человеческие кости. Их руки и лица были запачканы свежей кровью, когда они свирепо отрывали своими острыми зубами куски человеческого мяса.

Капитан Кук был не просто отличным мореплавателем, отважным моряком и солдатом, он еще был вдумчивым наблюдателем с научным складом ума. Среди его спутников были и такие, которые во всем походили на него. Прежде всего это его верные товарищи Бэнкс и Соландер. Стараясь не выдавать своих собственных чувств, они использовали любую возможность, чтобы получше изучить самих туземцев, их привычки, обычаи и обряды, что во многом превратило «Дневники» Кука в превосходный научно-популярный репортаж. Подробный, точный и аккуратный отчет о том, что они видели, не идет в сравнение ни с одним описанием антропологов или других путешественников, которые побывали в этих местах после них.

Так как вся семья успешно справилась с лакомством и теперь от жертвы оставались только кости, то в течение одной недели они, по-видимому, не менее успешно покончили и с остальными шестью трупами, употребляя по трупу в день. Тогда Бэнкс рискнул бросить вызов. На самом ли деле они каннибалы или они этим не занимаются, а все эти куски — лишь части выброшенных кем-то тел? Но, увы, его ожидало глубокое разочарование. Когда Бэнкс протянул одному из них отрубленную руку, тот жадно вцепился в нее зубами, старательно обсасывая ее языком, каждым жестом, каждым своим взглядом давая всем понять, что такая еда доставляет ему удивительное наслаждение. Стоявший рядом Тупиа продолжал: «Ну, а где же голова жертвы?». «Мы не едим головы, — отвечал ему старик, — мы едим только мозги». Они принесли четыре головы из семи на корабль. На них целиком сохранилось все мясо и волосы, но мозгов не было. Мясо было мягким, оно, очевидно, уже подверглось предварительной обработке, чтобы предотвратить его от быстрого разложения, так как от него не исходило никакого тошнотворного запаха.

Позже, когда у капитана Кука было столько возможностей все как следует изучить и сделать соответствующие выводы по поводу каннибальской практики среди туземцев-майори, с которыми его связывали столь необычные отношения, он написал следующее:

Я часто слушал их беседы с Тупиа с большим вниманием, но ни один из его аргументов они так и не восприняли. Когда таитянец и наши люди демонстрировали свое отвращение к их чудовищной традиции, они только весело смеялись в ответ...»

Капитан Кук писал свои «Дневники» в 70-х годах XVIII века. Сто лет спустя о майори писал доктор Феликс Мейнар. Так, он рассказывает нам о новозеландском вожде майори по имени Туайи, которого привезли в 1818 году в Лондон, где он прожил несколько лет и стал «почти цивилизованным» человеком, но...

Мейнар предоставляет и другую поучительную информацию. Некоторые из миссионеров боялись, как бы их не съели туземцы. Но один новозеландский вождь, с которым они поделились своими страхами, успокоил их. Майори, объяснил он им, если им придет вдруг в голову полакомиться человеческим мясом, скорее всего, отправятся за ним к своим врагам, к соседним племенам, ибо приготовленный соответствующим образом черный куда вкуснее белого человека. Это, по его мнению, объясняется тем, что белые обычно кладут слишком много соли в свою пищу, а майори практически ее вообще не употребляют.

Мейнар здесь добавляет свой комментарий, который мы уже не раз слышали из уст других исследователей: «С этой точки зрения, каннибализм — это порок, который можно легче всего простить у этих варваров». Потом он обращается к некоторым деталям таких каннибалистских пиров: «Новозеландцы особенно любят мозг, а голову выбрасывают. Однако один английский миссионер сообщил, что собственными глазами видел в Помаре, как вождь племени, живущего в бухте Бей-ов-Айленд, на его глазах съел шесть голов. Головы самих вождей обычно высушивают и сохраняют. Если племя хочет замириться с соседями, то оно предлагает побежденным в качестве доказательства своих искренних миролюбивых намерений головы своих вождей. Такие головы к тому же становятся товаром во всей округе.

Кости вождей аккуратно собирают и хранят. Из них потом делают ножи, рыболовные крючки и наконечники для копий и дротиков, а также украшения для праздничных туалетов. Иногда они отрубают у вождя руку и высушивают ее на огне с добавлением ароматических трав. Мускулы и сухожилия пальцев на руках обычно сокращаются, образуя что-то вроде крюка. Туземцы их часто и используют в качестве таковых при ношении корзин и оружия. Я видел даже, как их применяли в качестве вешалок для одежды. Они используют такие части тела в собственных целях, чтобы лишний раз продемонстрировать семье убитого вождя, которая это больше других чувствует, что и сейчас, после своей смерти, этот вождь остается по-прежнему рабом победителя и так или иначе служит ему. До начала трапезы победителей каждый воин обязан испить крови врага, которого он убил собственными руками. Тогда «атуа», бог побежденных, становится подданным другого «атуа», бога победителей. Туземцы племени хонги съедали левый глаз верховного вождя. По их представлениям, его левый глаз становится звездой на небосводе, и теперь, после того как глаз съеден, он засияет наверху еще ярче, и ее свет будет постоянно усиливаться всеми достоинствами усопшего».

Мейнар далее продолжает, указывая на то, что, по его мнению, отсечение головы врага, поднесение его за волосы ко рту, чтобы напиться из нее свежей крови, струящейся из разорванных артерий, проглатывание левого глаза и пережевывание мускульной ткани — все эти действия предпринимаются только с одной целью: унаследовать звезду на небе и душу. Насколько ему известно, в прошлом всегда смерть вождя сопровождалась человеческими жертвоприношениями. Традиция, а если в данном контексте употребить более подходящее слово, — «религия», требовала, чтобы на тело умершего вождя были положены тела рабов, но очень часто участники погребальных церемоний предпочитали их просто съесть.

После гибели верховного вождя в битве обычно наступает перемирие. Противоположная сторона в таких случаях обычно требует выдачи им погибшего. Если оставшаяся без вождя сторона запаникует и немедленно уступит нажиму, то ей еще придется выдать врагам и жену вождя, которую тут же предают смерти. Иногда, если она любила мужа, она могла пойти на смерть добровольно. Жрецы разрезают тела на части и некоторые куски тут же съедают. Большую часть мяса жертв они предлагают своим идолам, а сами после этого спрашивают своих богов об исходе грядущих сражений».

Мейнар проводил свои наблюдения и описывал их в первой четверти прошлого века. Три четверти столетия спустя Эдвард Тригер собрал исследовательский материал для своей книги «Народ майори». Он с этой целью провел широкомасштабные исследования, чтобы доказать, что майори не очень сильно изменились с тех пор, хотя уже немало поколений сменило друг друга.

Тригер приводит особый случай такой чудовищной жестокости, который просто поразил его. На самом деле, трудно найти что-либо подобное, за исключением, может, островов Фиджи или некоторых районов в Новой Гвинее:

Тригер в своих исследованиях упоминает об одном странном факте. Странном потому, что он в корне противоречит той практике, которая, по словам Зелигмана, была широко распространена среди колдунов и колдуний Папуа, когда они ели трупы людей для совершенствования своего ремесла. Некоторые туземные семьи, например, из племени парахуриха, племени колдунов, напротив, наотрез отказывались прикасаться к человеческой плоти из-за того, что такая пища абсолютно разрушала все их магические заклятия и чары.

Любопытно заметить, как такие небольшие макабрические детали заставляют нас до конца осознать весь ужас, который обычно вселяет в людей подобная зверская практика, — они оказывают гораздо более сильное воздействие, чем каннибалистские празднества и массовые кровавые расправы.

Последнее обстоятельство указывает на наличие определенных контактов между майори и жителями островов Фиджи, среди которых была распространена подобная практика. Об этом говорит и американский антрополог А. П. Райс, добавляя при этом, что обычай съедать человеческое сердце существовал и во время церемонии оплакивания смерти вождя, когда соплеменники одновременно с этим чествовали его супругу.

А. П. Райс продолжает комментировать элементы наследственности в отношении такого обряда, как каннибализм, цитируя не названного по имени французского миссионера, который рассказывал ему об одном очень молодом туземце майори, весьма мягком и добросердечном, даже робком по своей натуре, которого все любили в нашей миссии: «Но вот однажды он встретил девушку, которая по какой-то причине убежала из родного дома из соседней деревни. В душу этого майорийского юноши вдруг вселился необычный бес. Схватив девушку, он приволок ее в свою хижину, где абсолютно хладнокровно убил, разрезал на мелкие куски ее тело, а потом пригласил своих друзей, к себе на каннибальский пир угощением на котором было зажаренное мясо этой несчастной девушки-беглянки».

В своих наблюдениях за таким чудовищным явлением, как каннибализм, особенно в отношении его особой практики на островах Новой Зеландии, А. П. Райс приходит к весьма необычному, интересному выводу: «Существует, как это жутко ни звучит, один искупающий аспект во всем этом деле, связанном с каннибализмом. Тот, кто им занимается, хорошо изучает анатомию человеческого тела. Вот почему любой майори — это всегда опытный хирург, может, не столь хирург, сколь «коновал», но все же он может вполне успешно сделать ту или иную хирургическую операцию. Он большой мастер по вправлению суставов, переломанным костям, хотя, конечно, при отсутствии всех необходимых инструментов — не говоря уже об анестезии, — любой пациент, отважившийся на ампутацию руки или ноги, должен, сцепив зубы, терпеть и не нервировать хирурга, чтобы он не сделал еще хуже...»

Замечание Райса вполне разумно, тем более что исходит от антрополога!

Всем известно, что наиболее убедительными, надолго откладывающимися в памяти картинами являются свидетельства очевидца, и в конце нашего разговора о каннибализме майори мы приведем рассказы двух белых купцов и некоторых других людей, которым волей-неволей пришлось оказаться втянутыми в такие инциденты.

Первым мы обязаны хозяину торгового брига «Элизабет», некоему капитану Стюарту, который дал себя уговорить одному майорийскому вождю и группе его сообщников помочь переправить их в трюме своего судна на один остров, где жили ничего не подозревавшие о таком неожиданном нападении их враги. Вождь, по-видимому, оказался важной и вполне надежной персоной, и капитан разрешил более сотни туземцам спрятаться на корабле, после чего отправился в свое плавание, на сей раз намереваясь выполнить сразу две задачи: взять партию льна и способствовать успешному набегу. Глубокой ночью, между часом и двумя, «Элизабет» бросила якорь у берегов острова. Днем все больше каноэ с местными туземцами подходили к борту корабля, чтобы осмотреть его. Их охотно пускали на палубу, но потом всех бросали в трюм, захлопывая за ними крышки люков. Как только на рейде скопилось достаточное количество пустых лодок, капитан Стюард выпустил из другого люка привезенных с собой воинов, которые, сев в лодки, быстро погребли к острову, где их ожидала деревня с сильно поредевшим населением. Они уже заранее предвкушали возвращение на корабль с грузом будущих жертв на своих каноэ. Их пленники в конечном итоге присоединятся к тем своим соплеменникам-узникам, которые уже томились в мрачных трюмах на корабле.

Оставшихся пленников, как живых, так и мертвых, рассаживали на пляже на берегу, а только что приготовленное в печах мясо относили в корзинах к тому месту, где должен был состояться грандиозный праздник и пир каннибалов. Как утверждают очевидцы, они притащили туда около сотни корзин, а в каждой помещалось изрубленное на куски тело одного человека. Потом начинался ритуальный танец:

Второй рассказ, составленный в форме письма, полученного от группы купцов, написал Даниэль Генри Шеридан. К несчастью, эта группа оказалась втянутой в вендетту между двумя местными племенами: вайкато и таранаки, но на сей раз, судя по всему, эти торговцы в отличие от капитана Стюарта не играли в стычке никакой роли. Они только были не по своей воле очевидцами дикой сцены, от которой все пришли в ужас, но и этого уже больше чем достаточно.

Шеридан приводит описание нескольких сцен, одна ужаснее другой, которые он видел собственными глазами. Например, памятная для него ссора между двумя женщинами, приведшая к поножовщине и массовой расправе. Головы с плеч летели направо и налево, после чего наступал обычный «праздник» с раздачей отрубленных голов в качестве «трофеев» и «сувениров». Туземцы испытывают какое-то извращенное наслаждение, выбрасывая внутренности своих жертв в единственный в округе ручей, который снабжает водой белых людей. Это, по их разумению, освящает воду в ручье, но белые, вполне естественно, отказывались пить эту воду, опасаясь, что они вообще могли отравить ее каким-нибудь иным способом. Потом он приводит еще один случай, на который он с ужасом взирал. «К хижине, в которой я находился, они приволокли легко раненного в ногу человека и связали его за руки и за ноги, оставив в таким положении до конца боя. Вернувшись, его развязали, задали несколько вопросов. Но несчастный почти не мог говорить и потому был не в силах дать им нужные ответы. Он понимал, что его ждет впереди. Один из туземцев, взяв в руку томагавк, воткнул ему в рот между зубами его острие, а второй проткнул горло ножом, чтобы нацедить крови для вождя. Другие принялись в ту же минуту отрубать ему руки и ноги. Отрубив жертве голову, палачи его четвертовали, отослав сердце вождю — этот поистине восхитительный кусочек. Не часто после битвы попадалась им в руки такая редкость!

В это время какой-то человек, которого они все считали предателем, вышел на середину, потребовав повидаться с женой и детьми. С ним немедленно поступили так же, как и с первой жертвой. Боже, как же тяжело христианину видеть мертвецов, разбросанных по всем сторонам в поселке. Сколько их еще висело над дверью каждой хижины! У них извлечены внутренности, а женщины хлопочут возле печей, чтобы приготовить из них еду! Как мы упрашивали дикарей не готовить свою чудовищную пищу в загоне миссии. Но все напрасно. Тогда мы запирались в своих домах, когда они наслаждались человеческой плотью, которую все они считают вкуснее и слаще свинины.

Во время осады наша сторона тоже понесла потери — восемь мужчин, три ребенка и две женщины. У наших туземцев было шестнадцать тел, плюс еще несколько полуизжаренных и еще несколько, вырытых ими из могил, которых они тоже съели. Еще одно свидетельство их разнузданного падения — они накаливали докрасна шомпол от винтовки и, вводя его в нижнюю часть живота, протыкали им внутри тело жертвы снизу вверх. После мучители делали небольшой надрез на вене, чтобы постепенно спустить у несчастного всю кровь, которую они потом с удовольствием пили...»

Ничего не скажешь, каннибалистская практика у майори превосходит все, на что оказались способными дикие племена, живущие на различных территориях на широте экватора. Но не следует, однако, упускать из виду, что за последние десятилетия аборигены Новой Зеландии сумели многое перенять из того лучшего, что им предлагает развитая человеческая цивилизация. В этом отношении они сильно отличаются от «чернокожих» Австралии, с которыми их часто путают.

Глава восемнадцатая Каннибализм в XX веке

Каннибализма в том виде, о котором мы рассказывали в предыдущих главах, как правило, уже не существует нигде в мире. Кое-где, правда, до сих пор сохранились его очаги, например, в таких мало исследованных местах, как «глубинка» Новой Гвинеи, самые неприступные районы джунглей в Южной Америке и Африке, но все равно, по сравнению с тем, что было еще сто лет назад, такие проявления массового людоедства можно с полным правом считать довольно редкими.

Но для определения случаев каннибализма в наши дни нужно обратиться у изучению истории кораблекрушений в таких регионах, как Индийский океан, где, как известно, плотам со спасшимися пассажирами и членами команды приходилось плавать по океанским просторам по нескольку дней, а то и недель, когда в таких ужасных условиях они умирали один за другим от жажды и солнечных ударов, пока на плоту не оставался только один человек, и ему приходилось, чтобы выжить, преодолеть свое отвращение и все же прикоснуться к человеческой мертвечине. Вначале он заставлял себя попробовать немного крови, потом съесть кусочек, чтобы в конечном итоге все же сохранить жизнь, и, таким образом, он, сам того не желая, превращался в каннибала. Такие рассказы хорошо известны.

Вторая мировая война уже давно ушла в историю, и сегодня такие названия, как Белзен, Бухенвальд и Освенцим, многим уже, по сути дела, ничего не говорят. Но нельзя забывать, что в этих фашистских концентрационных лагерях смерти человек доходил до последней степени физической и моральной деградации, что заставляло многих усомниться в его природной святости.

Если полистать многочисленные пухлые тома Нюрнбергского процесса, то там можно ознакомиться с такими явлениями, которые поражают воображение.

В своей бросающей на многое свет книге «Проклятие свастики» лорд Рассел из Ливерпуля приводит не только массу официальной информации, но и свидетельства такого авторитетного общественного деятеля, как Антони Осмерхоу, бывшего руководителя британской группы в Германии, занимавшейся расследованием военных преступлений.

Примеры можно приводить бесконечно. Но возможно ли в подобных случаях характеризовать их как «каннибализм» — это уже совершенно другой вопрос. Конечно, если иметь в виду первоначальное значение этого слова — «тот, кто ест человеческую плоть», то тогда все верно, однако со временем это слово приобрело несколько иное значение — в зависимости от тех или иных обстоятельств.

Известный шведский криминалист Зёдерман, который посвятил большую часть своей жизни работе в полиции во многих европейских странах и даже принимал участие в возобновлении деятельности Интерпола, рассказывает одну довольно странную историю. Она произошла не в концентрационном лагере, а в мирной Германии в период между мировыми войнами, когда в стране чувствовалась острая нехватка продовольствия.

У Зёдермана есть немало подобных страшных историй, но это тоже своеобразная разновидность вызванного обстоятельствами каннибализма.

Каннибализм в прямом значении этого слова, в том, в котором мы употребляем его на протяжении всей нашей книги, либо тесно связанный с религиозными церемониями и ритуалами, либо свободный от них, существует до сих пор среди африканского племени мау-мау. Из таких книг, как «Мау-мау и кикуйи» Л.Лики, явствует, что каннибализм в Восточной Африке, где живут и действуют эти кровожадные племена, по сути дела, никогда не умирал, и даже в некоторых регионах был возрожден, чтобы укрепить такую незаконную в глазах властей деятельность. Несомненно, некоторые виды каннибализма сохранились и при посвящении юношей племени в воины.

Такую каннибальскую деятельность направляет организация, получившая название «Мау-мау», что, по сути, является новым названием прежней Кенийской центральной ассоциации, организации, которая поставила своей целью обструкцию деятельности в этом регионе белых и монополизацию все более обширных территорий, которые она считает принадлежностью местных туземных жителей. Она постоянно принимает в свои ряды все новых членов, которые должны прежде доказать свою полную лояльность, свое умение противостоять любому искушению. Всех членов этой организации сплачивает крепко-накрепко даваемая при вступлении клятва, которую не смеет нарушить даже самый отчаянный из них. Подобно тому, как религиозно-магический каннибализм все более совершенствовался и усложнялся племенными жрецами и вождями, так и у «мау-мау» каждая церемония принесения торжественной присяги становится все изощреннее, позволяя осуществлять жестокий контроль над каждым членом организации. Еще в 1954 году Ион Лей утверждал, что существует восемь ступеней присяги на верность и каждая из них сопровождается особым ритуалом...

Лей утверждает, что такие присяги и ритуалы все больше и больше поражают своим зверством. Одно из обязательств, которые торжественно берет на себя кандидат, — это убийство человека. Он дает твердое обещание, что если встретит на своем пути европейца, непременно убьет его, отсечет ему голову, вырвет у него глаза и выпьет из них жидкость.

Для четвертой степени присяги, после которой африканец получает чин капитана в армии «мау-мау», необходимо мертвое человеческое тело. Во время церемонии новичок должен семь раз согнуть пальцы мертвеца, семь раз проткнуть ему глаза. Чтобы стать майором, нужно дать пятую клятву. Для этого нужно семь раз отведать мозга мертвого африканца. Для получения чина бригадира потребуется мозг белого человека, который кандидат должен съесть весь без остатка. Чтобы получить звание генерала, требуется седьмая, высшая, клятва, когда кандидату приходится есть не только мозг, но еще и запястья белого человека, которые мелко разбиваются и смешиваются с экскрементами и кровью.

Для такой клятвы нужно убить взрослого человека и ребенка в придачу. Сердце ребенка вырезается из его тела, и кандидат должен проколоть его гвоздем семь раз. Мозг и кровь убитого смешиваются с кровью новичка, и все участники торжественного ритуала должны такую смесь выпить.

Для усиления «напряженной атмосферы» таких церемоний принесения присяги они обычно сопровождаются дикими сексуальными оргиями, и в таких извращенных действиях используются и животные: бараны, собаки, овцы и т.д. Подобные оргии настолько отвратительны, что, по сути, никаких их описаний не существует. Кое-какие документы все же имеются в библиотеке министерства стран содружества, но эти донесения затмевают самые страшные рассказы путешественников и миссионеров о случаях чудовищного варварского каннибализма на островах в южной части Тихого океана, в Центральной и Южной Африке, экваториальной Африке или даже на острове Северный Новой Зеландии.

Глава девятнадцатая Каннибализм: взгляд современной науки[1]

Появление книги о каннибализме не случайно, поскольку в последние годы время от времени общественность потрясают сообщения об актах людоедства (каннибализма, антропофагии). Чаще всего это криминальное людоедство, то есть связанное с совершением преступлений, как правило, убийств, с последующим поеданием частей тела жертвы, выпиванием ее крови и т.д. Существует, конечно, и некриминальное людоедство, например, когда съедается ампутированная хирургом нога. Криминальный каннибализм чаще связан с сексуальными преступлениями, т.е. совершается на сексуальной почве и в связи с сексуальными переживаниями.

В современный период криминальный каннибализм впервые привлек к себе серьезное внимание в связи с преступлениями небезызвестного Чикатило, который в течение 15 лет убил 53 человека (женщин, девочек и мальчиков) на сексуальной почве и был разоблачен в 1990 году. Он был жалкой личностью, жизненным и сексуальным неудачником, пассивным гомосексуалистом и импотентом, но становился грозным и неумолимым убийцей, когда получал власть над жертвой. Он жил в каком-то своем мире, в своей измененной реальности, куда не было доступа никому и которая делилась на обычную жизнь дома, на работе и на те часы, когда он завлекал и убивал жертву. Убив, он расчленял ее, кромсал, вырезал куски тела, как правило, связанные с сексуальной жизнью, и часто поедал их: у мальчиков он съедал содержимое мошонки.

Можно по-разному объяснить людоедство Чикатило, но я полагаю, что здесь в основном нужно иметь в виду следующее: 1) поедание интимных частей тела женщины на символическом уровне имело смысл обладания ею, поскольку в реальной жизни он, импотент, не мог этого сделать; 2) съедение половых органов мальчиков могло происходить ради того, чтобы приобрести их мужскую половую силу, которой ему остро не хватало. Я полагаю, что если бы он смог убить взрослого мужчину, то, по-видимому, проделал бы то же самое. Таким образом, каннибализм Чикатило имел сугубо сексуальный смысл и был порожден его жалкими и неудачными попытками обрести биологический мужской статус, утвердить себя в межполовых отношениях, хотя бы на психологическом уровне, тем самым обеспечивая самоприятие. Последнее было для него чрезвычайно важно, поскольку постоянные неудачи в сфере названных отношений наносили ему весьма болезненную психотравму. Он и вообще считал себя неудачником в жизни, человеком, гонимым судьбой. Поэтому в беседах со мной он много говорил на эту тему, подробно перечисляя все нанесенные ему обиды и оскорбления, особенно со стороны женщин и связанные с сексуальными провалами.

Я намеренно подробно не останавливаюсь на преступлениях Чикатило, поскольку они более чем подробно были освещены в печати и других средствах массовой информации. Здесь же нужно обратить внимание на то, что этот убийца является сексуальным преступником и акты людоедства, как я пытался показать, тоже совершены на сексуальной почве. Поедание мужских половых органов, дающих сексуальную силу, показывает, насколько действенны и эффективны архетипические механизмы и коллективное бессознательное, открытые К. Г. Юнгом. Вера в то, что поедание соответствующих частей тела человека ведет к тому, что каннибал приобретает те желаемые способности, которыми обладала жертва, сохранилась от древнего человека в коллективном бессознательном и проявляет себя в поступках и современных людей. Это явление хорошо известно этнологам.

Наряду с Чикатило всемирную «известность» получил убийца-людоед Джумагалиев, действия и личность которого выделяются даже на фоне других серийных убийц-некрофилов. Этих двух монстров объединяет то, что их преступления имели место на сексуальной почве, были теснейшим образом связаны с сексуальными переживаниями, порожденными катастрофой в межполовых отношениях.

Джумагалиев, 30 лет, в 1979 г. в Казахстане убил семерых женщин. В первых пяти случаях, как охотник, ночью в засаде поджидал свои жертвы и сразу наносил удары ножом, остальных убил у себя дома. Первой жертвой была А., он расчленил ее труп, части тела унес домой и в течение месяца употреблял в пищу, делал пельмени, жарил, варил. Через несколько недель убил К. и выпил кровь из трупа. Вскоре после этого совершил нападение на Л. и Я., но их кровь не пил и мясо не ел, так как ему помешали. Следующей потерпевшей была В., убийца выпил ее кровь и закопал в землю части тела, но их не ел, поскольку имел намерение растопить жир из ее тела, чтобы им обмазать могилу деда. Затем последовали убийства еще двух женщин, их трупы он расчленил и пил кровь, разрубил головы, съел мозг. У одной из них в нижней части живота сделал ножом отверстие и через него совершил половой акт.

Таков вкратце перечень абсолютно чудовищных поступков Джумагалиева. Психиатрическое обследование этого супермонстра показало, что у него отягощенная наследственность: тетка по отцу была странной, замкнутой, у старшей сестры что-то не в порядке с психикой. Рос и развивался нормально, не отставал. Избирательно общительный, больше замкнутый; трудолюбив, любил порядок и справедливость, и особенно — путешествия и животных. Рано начал ходить на охоту со сверстниками и с дедом, которого очень почитал, потом — чаще один. Понемногу любовь к животным стала чрезмерной, сверхценной, много думал об их беззащитности и возмущался отношением к ним. На охоте стал стрелять мимо дичи, раненых животных выхаживал. Считал, что животные понимают его, а он их.

Интерес к девочкам возник в 8 лет, с 16 лет периодически встречался с ними, но не делал попыток сексуального сближения. Большое впечатление производили рассказы о жертвоприношениях животных и людей. В 1970 г. закончил железнодорожное училище и некоторое время работал по специальности. Во время службы в армии вначале все было хорошо, потом заметно снизилось настроение, стал пить; после демобилизации дважды пытался поступить в институт, но ничего из этого не получилось, что привело его к мысли, что он неудачник. Ушел в горы и подолгу жил в пещерах. С 1974 по 1977 г. разъезжал по стране и работал в различных организациях, затем возвратился в совхоз к родителям.

С женщинами был сдержан и застенчив. С 1975 г. у него стали возникать зрительные представления различных обнаженных частей женского тела и внутренних органов, при этом испытывал половое возбуждение. Половая связь была в основном со случайными женщинами, заразился сифилисом, потом — трихомонозом. По возвращении к родителям стал постоянно жить с некой Я., однако это сожительство было более чем странным: бил ее, по его требованию она вступала в интимную связь со знакомыми, и вместе с тем он считал, что Я. неправильно ведет себя, и постоянно наставлял ее. Постепенно его стал отвращать половой акт, полного удовлетворения не получал, но тяга к женскому телу оставалась, усилился наплыв «просвечивающихся», часто отчлененных частей и органов женского тела, а также внутренностей. Обнаружил господство матриархата и «точно» оценил его опасность, решив поэтому, что на женщин нужно навести страх (я тщательно изучал его собственноручные записи, в которых изложены и эти мысли). Появилось желание пить их кровь, чтобы получить дар пророчества, и пришел к мысли, что, поев женского мяса, он уменьшит свое влечение к ним. После каждого убийства с удовлетворением отмечал, что уменьшился разврат, женщины стали больше уважать мужчин, у них появился страх. Однажды во время полового акта со случайной женщиной душил ее, ударял кулаком в живот, щипал за груди и ноги, заявлял, что она выпила его кровь. При этом выглядел довольным, улыбался.

Психиатрам-экспертам рассказывал, что к каждому убийству, к охоте на женщин готовился как к торжественному событию. У него возникло отвращение к мясу и обычным половым актам, была лишь страсть к расчлененному женскому телу и желание совершить половой акт в колотую рану на животе. В сохранившихся собственноручных записях Джумагалиева сказано, что съеденное человеческое мясо привело к усилению «самостоятельного хода мыслей». Он стал незаурядной личностью. Его вклад пойдет на благо общества и будет оценен в будущем, а чтобы лучшее зафиксировать это, после всех убийств ему следовало бы уйти в горы и написать поучительный научный труд. С интересом ожидает своего расстрела, чтобы «уловить импульс перехода от жизни к смерти и понять смысл жизни».

У Джумагалиева диагностирована шизофрения. Однако это не освобождает нас от необходимости ответить на архисложный вопрос: каков внутренний, личностный смысл совершенного Джумагалиевым, что толкало его на столь чудовищные поступки. Несомненно, его отличали жестокость, абсолютное бесчувствие к людям, некросадизм. Не вызывает сомнения также, что это глубоко отчужденная личность, практически полностью потерявшая связь с внешним миром, ненавидящая женщин, расцениваемых им как источник и средоточие зла. Однако эти верные констатации, равно как и наличие шизофрении, не очень приближают нас к раскрытию причины, почему он убивал женщин и, главное, почему употреблял в пищу тела убитых.

Требует объяснения то немаловажное обстоятельство, что Джумагалиев убивал женщин, а не мужчин или детей. Мне представляется, что ответ может быть следующим: с женщинами он был сдержан и застенчив, то есть, скорее всего, опасался отпора с их стороны, и поэтому они представлялись ему враждебной силой: сожительствовал лишь со случайными, легкодоступными женщинами, иными словами, выбор сексуального партнера был для него совершенно не персонифицирован, что в конечном итоге тоже связано со страхом быть отвергнутым другими; от таких связей он заразился опасными венерическими заболеваниями; не сложились у Джумагалиева должные отношения и с Я., с которой он более или менее долго сожительствовал. Толкая ее на интимные связи со своими знакомыми, он тем самым отталкивал ее от себя и одновременно себя же убеждал в опасности женщин, этих зловредных существ. Особенно показательно, что этот людоед хотел совершать половые акты в раны на животе и в действительности совершал их — это тоже свидетельствует об отвергании женщины, сконцентрированное в данном случае на половом органе, он его как бы не замечает, не желает иметь с ним ничего общего.

Враждебное отношение Джумагалиева к женщинам есть частное проявление его абсолютной дезадаптации к современному миру. С полным основанием он может быть назван «первобытным» человеком.

Таким образом, ненависть к женщине и прежде всего действие коллективного бессознательного в виде возврата людоедства мощно стимулировали беспрецедентные поступки этого человека.

Джумагалиев как невменяемый был направлен на лечение в психиатрическую больницу в Казахстане, где пробыл свыше 10 лет и затем был выписан из нее. По имеющимся сведениям, после этого скрылся. Я не знаю, насколько эффективным было лечение каннибала, но нет уверенности в том, что он уже не представляет опасности.

По своим психологическим особенностям Джумагалиев мало отличается от других аналогичных ему преступников. Как и они, это некрофильская, крайне агрессивная личность, замкнутая, аутичная, дезадаптированная. Он постоянно живет в ином мире не только психологически, но и физически, причем последнее обусловлено причинами психологического порядка. Так, он ушел из чужого мира людей в горы и подолгу жил в пещере, чувствовал особую близость к животным и полагал, что понимает их. Его дезадаптированность проявляется и в крайней ненависти к женщинам, обусловленной его сексуальными провалами и замкнутостью, а также тем, что он болел сифилисом.

Очень важно то, что Джумагалиева интересует момент собственной казни, чтобы «уловить импульс перехода от жизни к смерти». Как человек, принадлежащий разным мирам, он вполне естественным образом обращает особое внимание на ту грань, которая отделяет жизнь от смерти, и думает, что это помогло бы ему понять смысл жизни, что, в общем-то, не лишено оснований.

По поводу особой близости Джумагалиева к животным считаю необходимым привести небезынтересные соображения М. Элиаде: «...обретение дружбы и одновременно власти над животными в рамках архаической мысли (поведение Джумагалиева должно быть объяснено в первую очередь с архетипических позиций, о чем ниже. — Ю. А.) не означает никакой регрессии к более низкому биологическому уровню. Так как, с одной стороны, животные наделены символизмом и мифологией, имеющими в религиозной жизни большое значение, то общаться с животными, говорить на их языке и стать их другом и хозяином — значит обрести духовную жизнь, которая намного богаче жизни простого смертного. И с другой стороны, престиж животных в глазах «примитивного» человека очень велик: им известны секреты жизни и природы, они даже знают секреты долгожительства и бессмертия».[2]

Нелишне отметить, что первым признаком воссоздания райской жизни является установление господства над животными и не случайно было приказано дать животным имена, а это было эквивалентно возможности повелевать ими. В мистических сказаниях животные иногда слушались святых, которые их кормили, как домашних. Дружба с дикими животными, их добровольное приятие господства человека давно считаются явными признаками возвращения райского состояния и даже райских времен. Не исключено, что в этом первобытном человеке — Джумагалиеве — проявилось стремление к возвращению в изначальное время.

Многочисленные преступления новокузнецкого сексуального убийцы и людоеда Спесивцева оказались почему-то малоизвестными. Между тем это, несомненно, один из наиболее кровожадных убийц нашего времени. Наверное, на него мало внимания обратили средства массовой информации, обычно весьма охочие до таких дел. Данные о нем я буду приводить по печати, но они, к сожалению, страдают существенной неполнотой.

Летом 1996 г. в Новокузнецке в реке Абе стали находить куски детских тел и черепа. Было твердо установлено, что они расчленялись в домашних условиях. В то же время в городе стали пропадать дети, как правило, из неблагополучных семей.

Розыск велся масштабно, в ходе его обратили внимание на семью Спесивцевых, уже давно известную милиции. Она состояла к тому времени из трех человек: матери Людмилы, дочери Надежды и сына Александра (тогда ему было 22 года); отца, якобы алкоголика, из дома выгнали, и он жил отдельно. Это была отчужденная от других семья, но очень сплоченная, причем сплоченность особенно проявляла себя на антиобщественном уровне, то есть любой проступок члена семьи немедленно брался ею под защиту и виновный любыми способами перед окружающими оправдывался — семья выступала единым фронтом. Так, все трое могли залпом плюнуть в неугодного им человека и обозвать его нецензурными словами, но не менее важно подчеркнуть, что мать решительно во всем защищала сына даже больше, чем дочь, а дочь всегда горой стояла за брата. Мать воровала, по мелочи и часто, сын постоянно приворовывал и совершал множество мелких хулиганских поступков. Однако им все как-то сходило с рук, думаю, в немалой степени благодаря сплоченности семьи, изворотливости каждого из них и лживости, умению по отдельности и вместе постоять за себя.

В 1991 г. Александр, отличавшийся тщедушным телосложением и замкнутостью, познакомился с некоей Женей, и многие считали, что дело идет к свадьбе. Но когда Женя решила с ним порвать, он запер ее в квартире, почти месяц истязал и избивал. Когда, наконец, приехала милиция, они увидели мертвую девушку, которая лежала, скрючившись, на диване, будто пыталась согреться. На ней был лишь халат, надетый на голое тело, она совершенно высохла, походила на двенадцатилетнего ребенка, на теле было множество болячек. С нее был снят скальп, но голова аккуратно повязана косынкой. Спесивцев смог избежать уголовной ответственности, поскольку его признали невменяемым и отправили на принудительное лечение в Орловскую психиатрическую больницу. Однако через три года там решили, что он выздоровел, и преступник вернулся домой. Как сообщали уже после его ареста газеты, он начал всем мстить и за «психушку», и за все обиды; соседи якобы слышали из его квартиры страшные крики: что-то рубили, странно лишь, что не были приняты надлежащие меры.

Изобличили Спесивцева, как это у нас часто бывает, случайно. Сантехники проводили профилактику отопления. Спесивцев же не открывал, говорил, что его, как душевнобольного, держат взаперти. Когда вместе с участковым инспектором взломали дверь, из квартиры ударил тяжелый трупный запах. В ванне лежало туловище — обрубок, в огромной кастрюле — остатки тела, голова. В одной из комнат нашли девочку, раненную в живот, со сломанной рукой, совершенно обнаженную; через несколько дней она скончалась в больнице.

В ходе предварительного следствия было установлено, что Спесивцев убил 19 человек, в том числе мальчиков, однако в его доме было найдено 82 комплекта одежды со следами крови, установить их владельцев, насколько можно судить, не удалось, что позволяет предположить, что было убито не 19 человек, а намного больше. Убивал сам Спесивцев, часто предварительно поиздевавшись над жертвой, иногда «Полароидом» фотографировал свои жертвы в обнаженном виде. Разделывал, расчленял трупы вместе с матерью, она же варила куски тела, он это ел и заставлял есть тех потерпевших, которые еще оставались живы. Собака, водолаз, давно питалась только человечиной. Иногда Спесивцев, не выходя из квартиры, проводил с убитыми (их бывало иногда сразу по 3—4 человека) по трое-четверо суток. Потом приходила мать, они разделывали трупы, и всегда она уносила их. Все это продолжалось длительное время: он убивал, расчленял человеческие тела, иногда съедал куски тел, кормил ими собаку, измывался над жертвами, продлевая их мучения, и постоянно вдыхал трупный запах. Он уже давно обручился со смертью, еще с тех дней, как постепенно, день за днем, убивал несчастную Женю; он жил рядом со смертью, совершенно не смущаясь ее соседством, поскольку она была близкая, понятная, и поэтому он много дней, не выходя из дома, находился в мерзком, плотном трупном испарении, вероятно, жил этим испарением. И еще смерть давала возможность отомстить ненавистному миру, вот почему она, смерть, была такой нужной. Он, как и многие убийцы-некрофилы, в силу этого убивал легко, без сожаления, никогда не каялся, напротив, получал огромное удовлетворение от того, что лишал других жизни.

Общая мотивация преступлений Спесивцева понятна — он мстил всему человечеству, убивал, реализуя свою огромную брутальную потенцию. Тщедушных, худосочных, болезненных людей на свете много, но лишь ничтожная доля из них решится поднять на другого руку. Именно высокая агрессивность, которая вначале находила свое выражение в насилии против соседей и других близких, давала ему возможность совершить первое убийство — Жени, а затем убивать еще и еще, не испытывая колебаний и не боясь никого и ничего. Я полагаю, что немалую силу ему прибавляла сама смерть, которая существовала здесь же, рядом, помогая ему, но и требуя новых жертв. Он и приносил их, в бессильной надежде найти удовлетворение сжигавшей его ненависти. Почему же Спесивцев еще занимался людоедством?

Я думаю, что мотивы каннибализма здесь сходны с теми, которые толкали на аналогичные действия Чикатило, — Спесивцев съедал кусочки женского тела и этим мстил за свои сексуальные неудачи и за то, в частности, что его оттолкнула Женя. По-видимому, нуждается в объяснении и тот красноречивый факт, что собака убийцы питалась человечиной. Можно предположить здесь каннибализм «чужими руками», или психологический каннибализм: собака выступала психологическим продолжением новокузнецкого монстра, и то, что она съедала людскую плоть, тоже давало сладостное ощущение мести людям.

Особого анализа заслуживает мать Спесивцева Людмила. Прежде всего, она — соучастница убийств и людоедства, при этом я хочу подчеркнуть, что соучастие — это не только уголовно-правовая, но и нравственная категория. Она является соучастницей в уголовно-правовом смысле потому, что обманом завлекала в дом жертвы, чтобы их убил ее сын, он всегда надеялся на ее помощь, а именно на то, что она унесет трупы, скроет следы преступления. Она соучастница в людоедстве, поскольку расчленяла тела убитых, варила их, давала есть собаке, ел и ее сын — это в нравственном плане. В целом Людмила Спесивцева является типичной некрофильской личностью, человеком смерти, поскольку активно способствовала убийствам, совершенным ее сыном, смерть многих людей от его руки она ощущала как единственный выход из той жизненной ситуации, в которой оказался Александр, многие убийства совершались в ее присутствии, она расчленяла трупы и варила куски человеческого мяса, кормила ими собаку. Однако ее преступная помощь сыну не была простой материнской поддержкой — она таким путем искупала глубоко беспокоящее ее чувство вины: из ее чрева вышел этот тщедушный, хилый, жалкий, слабый, вечно болеющий человечек, который не пользовался никаким успехом у женщин и не имел друзей. Он вообще никому не был нужен. Кроме нее.

Именно среди серийных убийц, а по моим данным, преимущественно среди них встречаются сейчас в нашей стране каннибалы, в этом плане особенно характерен Джумагалиев, в меньшей степени Чикатило. Можно думать, что в некотором контексте выпивание крови жертвы тоже является людоедством.

В настоящее время известны следующие виды причин каннибализма как явления в целом:

1. Каннибализм по причинам острого голода, что в современных условиях имеет место достаточно редко и обычно в экстремальных обстоятельствах, чаще в группах, отрезанных от остального мира (например, в тайге, после кораблекрушения и т.д.). Гораздо больше случаев людоедства при массовом голоде, как это имело место в СССР в начале 30-х годов и в Эфиопии в конце 70-х — начале 80-х гг.

2. Каннибализм, который можно назвать символическим, или ритуальным, и истоки которого лежат в глубокой древности. Установлено, что первобытный человек поедал других людей не только из-за голода и гастрономических побуждений, но и для того, чтобы приобрести силу, ум, мужество и иные важные качества, которыми, как ему представлялось, обладала жертва. Тогда люди верили (современные дикари верят и сейчас), что вместилищем этих завидных качеств являются отдельные части человеческого тела.

Людоедство было и частью первобытной религии, например фиджийцев, у которых боги считаются большими охотниками до человеческого мяса. [3]

Мифологическая и символическая стороны каннибализма представляются достаточно сложными. М. Элиаде отмечает, что на первобытной стадии культуры мы встречаемся с ритуальным каннибализмом, который в конечном счете является духовно обусловленным поведением «хорошего» дикаря. Самая величайшая забота каннибала, в сущности, выглядит метафизической — никогда не забывать того, что произошло в «незапамятные времена». Исследования показали, что, убивая и поедая свиней во время торжеств и первые плоды урожая корнеплодов, человек, по мнению М. Элиаде, поедает божественную плоть точно так нее, как и во времена празднеств каннибалов. Принесение в жертву свиньи, «охота за черепами» и каннибализм символически означают то же самое, что и сбор урожая. Съедобное растение не предоставлено природой. Оно является продуктом убийства, потому что именно таким образом оно было сотворено в начале времен. «Охота за черепами», человеческие жертвоприношения, каннибализм — все это было принято человеком, чтобы обеспечить жизнь растениям. Каннибализм является типом поведения, свойственного данной культуре и основанного на религиозном видении мира.

Прежде чем осуждать каннибализм, мы всегда должны помнить, что он был заложен божествами. Они положили ему начало, чтобы человек смог на себя взять ответственность за Космос, чтобы поставить его в положение смотрителя за продолжением растительной жизни. Следовательно, каннибализм имел отношение к ответственности религиозного характера[4].

Мне эти мысли представляются более чем спорными и уж во всяком случае недоказанными. Совершенно неверно, конечно, что съедобное растение не предоставлено природой, если же об этом имеются мифологические данные, автору следовало указать на них. Но если даже такие растения и не предоставлены природой и они являются продуктом убийства, то все-таки непонятно, почему из-за этого следует поедать себе подобных — это никак не следует из текстов М. Элиаде. Тем более неясно, как каннибализм обеспечивает жизнь растений, если следовать этому автору. Между тем изыскания этнологов свидетельствуют о том, что человеческие жертвоприношения ради урожая или иных благ иногда действительно сопровождались каннибализмом. Но, как можно полагать, здесь существуют иной смысл и иной механизм, чем те, которые проанализировал М.Элиаде. Возможно, это есть совместная трапеза с богами (богом), что делало их психологически ближе и доступнее, а значит, более реальной была бы их помощь в произрастании растений, приумножении скота и т.д. Возможно, что, поедая людей во время ритуальных жертвоприношений, древний человек одновременно элементарно удовлетворял свой голод. Это представляется обоснованием потому, что необходимость в любом жертвоприношении дикаря была бы излишней, если бы людям не грозила голодная смерть. Поиск пропитания — актуальнейшая его забота.

Если боги, как, например, у фиджийцев, считались большими охотниками до человеческой плоти, то каннибализм позволял довольно близко приблизиться к ним, приобретя новое могущество. Боги были особенно активны в начале времен, и этот период весьма свят для первобытного человека; постоянно возвращаясь к нему, такой человек в нем черпает свою силу. По названной причине людоедство тоже было весьма возможно.

Вместе с тем несомненно, что каннибализм, как отмечает М. Элиаде, является типом поведения, свойственным данной культуре и основанным на религиозном (точнее, дорелигиозном) видении мира. Между тем хотелось бы уточнить, что под культурой следовало понимать не только религиозное, духовное и нравственное развитие, но и состояние производительных сил.

Не следует думать, что такие дикие представления имели и имеют место только среди первобытных народов. Дело в том, что подобные взгляды сохраняются в общечеловеческой невспоминаемой памяти и по механизмам коллективного бессознательного (соответствующая теория создана К. Г. Юнгом) возвращаются к людям, живущим не только в странах так называемого третьего мира, но и во вполне цивилизованных. В этом убеждает анализ уголовных дел о серийных сексуальных убийствах. Он позволяет сделать вывод, что названные представления продолжают жить и сейчас среди тех, кто и не знал о такой значимости людоедства в древности и поэтому не оценивал соответствующие акты в подобном качестве. Сексуальный убийца Чикатило откусывал и поедал соски и матки у убитых женщин, то есть те части тела, которые связаны с сексуальной жизнью. Это можно интерпретировать как попытку символического овладения женщиной, поскольку он, будучи импотентом, не смог сделать это в реальности.

Этот же преступник съедал кончики языков и яички у мальчиков, что можно объяснить его желанием взять у них мужскую сексуальную силу, которой у него, импотента, не было. Такие символические каннибалистские действия можно наблюдать и у некоторых других сексуальных убийц, в том числе у Джумагалиева, которого, по его же словам, съеденное женское тело наделяло даром пророчества и приводило к усилению «самостоятельного хода мыслей». Иными словами, он якобы приобретал качества, которых до этого был лишен.

3. Символический каннибализм тесно переплетается с той разновидностью этого явления в целом, который можно назвать ритуальным, когда человека приносят в жертву божеству или каким-то тайным могущественным силам в целях их умилостивления, обретения желаемых благ, но при этом отдельные части тела съедаются самими убийцами, чтобы овладеть качествами и способностями съеденного. Поскольку дикарь отдавал часть тела жертвы божеству, а другую поглощал сам, он, как уже отмечалось выше, тем самым создавал с божеством общую трапезу, то есть психологически максимально приближался к нему, а это сулило ему большие выгоды.

Представляется, что наличие ритуальной мотивации у современных людоедов ни в коем случае не следует игнорировать. Дело в том, что в нашей стране получили, к сожалению, опасное распространение самые варварские верования, не имеющие ничего общего с цивилизованной религией. Поэтому отнюдь не исключается людоедство и на столь мистической почве. Увлечение лиц, подозреваемых в соответствующих преступлениях, древними тайными учениями может служить признаком, указывающим на наличие названного мотива.

Напомню, что Джумагалиева очень интересовали жертвоприношения животных и людей. Его намерение обмазать жиром убитой женщины могилу деда можно расценить как попытку жертвоприношения, но это еще не акт людоедства, который интересует нас в первую очередь, тем более что жертва приносилась не богу, а его деду.

4. Каннибализм лиц, которые убивают и поедают других людей, угощают знакомых человеческим мясом или продают его, однако в их действиях не обнаруживаются мотивы, свойственные людоедам из первых трех групп. Представляется, что людоедство представителей этого типа порождается бессознательным ощущением себя как биологического существа, не принадлежащего человеческому роду, полностью находящегося за пределами этого рода, не связанного с ним ни социально, ни психологически, ни биологически, ни тем более нравственно. Акты людоедства могут сопровождаться у них эротическими, садистскими или мистическими фантазиями, которые можно наблюдать и у представителей первых трех групп.

Среди этой группы людоедов можно выделить тех, которые путем поедания других людей утверждают себя в глазах малой антиобщественной группы, показывая себя сверхчеловеком. Каннибализм может выступать и в качестве способа самоутверждения, когда человек стремится доказать самому себе, что он способен преодолеть все запреты и нормы, поступая только так, как он сам желает.

5. В глубокой древности, на стадии перехода от животных к человеку, каннибализм вообще был распространенным явлением, и человеческое тело употреблялось в пищу, как животные и растения. Это была наиболее дикая эра, когда человек еще не полностью выделил себя из животного мира и тем более из числа себе подобных, что, по-видимому, надолго сохранилось у наиболее архаичных племен. Многие первобытные люди даже считали, что отдельные животные не только превосходят их своей физической силой, но и умнее, хитрее, изворотливее их. Думаю, что невыделение себя из животного мира, неощущение себя личностью, тем более автономной, является главной причиной людоедства в так называемые доисторические времена.

Вечно современный миф об утерянном рае, о благородном дикаре, прекраснейшей земле и великолепных пейзажах, идеальном государстве (например, доколумбовой эпохи) и т.д. совершенно игнорирует то обстоятельство, что все эти прежде якобы существовавшие «блага» и «красоты» почти во всех случаях в значительном числе были связаны с каннибалами и каннибализмом. Но дело в том, что и у дикарей-каннибалов в свою очередь есть собственные представления об утраченном рае, об изначальном безмерном счастье, когда человек был бессмертен и напрямую общался с богом (богами), ему не нужно было работать, поскольку его «просто» кормила природа или сказочные сельскохозяйственные орудия, работавшие наподобие автоматов. Казалось бы, можно подумать, что его ничегонеделание в те блаженные времена выражалось и в том, что он не выращивал злаки, не охотился и не разводил домашний скот: ему достаточно было пойти войной на другое племя или захватить зазевавшегося соседа, чтобы обеспечить себе превосходный обед или ужин. Во всяком случае, несмотря на всю его омерзительность и опасность, каннибализм глубоко внедрился в человеческое сознание, и хотя со времени его широкого распространения цивилизация достигла несомненных успехов, он время от времени и в разных формах вновь проявляет себя. Но, конечно, не следует преувеличивать масштабы этого явления и связывать его только с трудными социально-экономическими явлениями или падением нравственности. Это было бы примитивизацией: как было показано выше, причины и механизмы рассматриваемого явления носят довольно сложный и неоднозначный характер. Однако встречающиеся отдельные акты каннибализма производят оглушительное впечатление, а те люди, которые непосредственно сталкиваются с ними, обычно приходят в шоковое состояние.

Можно предположить, что каннибализм, но в совершенно иной форме (ее можно назвать психологической), приняло и христианство. Так, во время Тайной вечери Христос установил таинство евхаристии, или причащения, как благодатного средства единения верующих с Христом — причащения Его тела и крови как истинного агнца. Во время вечери «Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Евангелие от Матфея. 26:26-28). Разумеется, причащение Его тела и крови, несмотря на все различия в понимании евхаристии разными ветвями христианства, всегда носит символический характер.

Другой, не менее серьезной, гипотезой является предположение, что таинство евхаристии представляет собой пережиток древнего тотемического обычая богоедства (теофагии), при котором участники мистерий поедали мясо священного животного и пили его кровь. Позже для подобных жертвоприношений стали употреблять изображения животных и богов. Д. Д. Фрезер отмечал, что «обычай умерщвлять бога в лице животного возник на очень ранней стадии человеческой культуры. Разрывание на части и пожирание живьем, например, быков и телят, было, по-видимому, типичной чертой дионисийского культа. Если принять во внимание обычай изображать бога в виде быка и вообще придавать ему черты сходства с этим животным, веру в то, что в форме быка он представал перед верующими на священных обрядах, а также предание о том, что он был разорван на части в обличье быка, то нам придется признать, что, разрывая на части и пожирая быка на празднике Диониса, участники культа верили, что убивают бога, едят его плоть и пьют его кровь»[5]. Д. Д. Фрезер приводит многочисленные примеры поедания бога из жизни первобытных племен.

Умерщвления представителя бога (по Д. Д. Фрезеру) оставили заметный след, например, в кондонских жертвенных обрядах. Так, по полям рассеивали пепел зарезанного мариа; кровью юноши-брахмана окропляли посевы и поле; плоть убитого нага помещали на хранение в хлебные закрома; кровью девушки из племени сиу орошали семена. Отождествление жертвы с хлебом, то есть представление о ней как о воплощении или духе хлеба, дает себя знать в условиях, которые прилагали к тому, чтобы установить физическое соответствие между духом и природным объектом, служащим его воплощением или представителем. Мексиканцы, к примеру, приносили детей в жертву молодым всходам, а стариков — спелым колосьям.

Итак, существует две версии о происхождении евхаристии, которая, как я предположил выше, на символическом уровне порождена людоедством. Какая из них более верна, или обе верны и не противоречат друг другу, не предшествовал ли «простой» каннибализм евхаристии, то есть антропофагия теофагии? Возможно, что в разных районах мира сама жизнь решала этот вопрос по-разному, но, скорее всего, первое предшествовало второму, но не наоборот, или они существовали одновременно, что наиболее вероятно.

Вернемся к криминальному каннибализму.

Каннибалистские действия Джумагалиева никак не могли быть продиктованы голодом либо стремлением утвердить себя в качестве сверхчеловека в чьих-либо глазах или в своих собственных. Он прибегал к людоедству для того, чтобы, по его же словам, таким способом приобрести определенные и очень нужные ему качества, то есть следовал в этом за своими давно ушедшими предками — я имею в виду механизмы коллективного бессознательного. Думается, однако, что не только это мотивировало поведение данного людоеда, а больше его бессознательное стремление в целом и полностью возвратиться в дикую древность. Вот почему он подолгу жил в пещерах, иными словами, практически вел то существование, которое было у первых людей на Земле. Сверхценное отношение к животным тоже можно расценить как попытку возвращения в животный мир, но на психологическом уровне. Есть основания предположить, что шизофрения стала тем механизмом, который способствовал созданию необходимых предпосылок для формирования и реализации всех названных тенденций. Иными словами, шизофрения создавала некоторые внутренние условия для формирования и проявления каннибалистских тенденций у этого человека, но сама по себе ни в коем случае не может рассматриваться в качестве причины или источника подобных действий. Шизофрения лишь медицинский диагноз, а не полное объяснение общественно опасного поведения.

Можно говорить о наличии различных степеней и форм каннибализма. Кирсанин, например, убив в 1944 г. чем-то обидевшего его И., сразу же после убийства стал, по показаниям свидетелей, пить его кровь из раны на шее. Когда посторонние разошлись, он черенком лопаты снял кожу с лица, головы и шеи, с полости рта и носоглотки. Ни разу после задержания, ни потом, в том числе в беседе со мною, Кирсанин не мог пояснить, зачем он все это делал: «Делал все как будто во сне, что-то руководило мною, делал все машинально; сам не хотел, а руки делали, в голове потемнело. Потом я эту кожу закопал, где — не помню».

Он работал обвальщиком мяса на мясокомбинате, пристрастился к крови забитых животных, находил в этом удовлетворение. После увольнения с мясокомбината при отсутствии крови стал убивать собак и пить их кровь. Пил и человеческую донорскую кровь. Говорит, что «если будет нужно, еще задавлю».

Сказанное позволяет утверждать, что Кирсанин является опасной каннибальской личностью с вампирическими тенденциями. Он слабо управляет своими желаниями и потребностями, реализация которых не опосредуется социальными, нравственными нормами. Характерно, что он плохо помнит то, что делал, все происходило как бы в тумане, во сне, что им двигало, он не знает. Следствием не добыто неопровержимых доказательств, что Кирсанин съел части тела жертвы, но некоторые обстоятельства позволяют утверждать, что именно это он и делал. Прежде всего осталось неясным, ради чего он снимал кожу, и каннибальство представляется нам как более вероятным предположением. Кожу убитого так и не сумели найти, а сам виновный не смог пояснить, куда он ее дел. То, что он пил кровь животных, психологически подготавливало его к каннибализму.