Каноны христианства в притчах

Важнейшим событием всемирной истории является тот переворот, при посредстве которого благороднейшие расы человечества перешли от древних религий, объединенных не совсем определенным термином «языческие», к религии новой, основанной на понятии о единстве Божества, троичности и воплощении Сына Божьего. Для осуществления этого перехода потребовалось около тысячи лет; и прошло по крайней мере три столетия, пока новая религия сложилась окончательно. Исходной же точкой переворота, о котором здесь идет речь, послужил факт, совершившийся в царствование римских императоров Августа и Тиверия. В это время жил гениальный человек, который своей смелой инициативой, обаянием своей высокой личности создал самый объект и указал исходную точку новой веры человечества.

Иисус родился в Назарете, небольшом городке Галилеи, который до него был совершенно неизвестен. Всю жизнь его звали назарянином, если же впоследствии легенда и произвела его из Вифлеема, то лишь благодаря значительной натяжке. Мы далее увидим, для чего была сделана эта подтасовка и почему она была необходимым следствием приписанной Иисусу роли Мессии. Год рождения его точно не известен. Он родился в царствование Августа, вероятно, около 750 года римского летосчисления, то есть, по-видимому, несколькими годами раньше первого года христианской эры, которая всеми цивилизованными народами принята для счета лет от предполагаемого дня его рождения. Данное ему имя Иисус представляет популярное искажение имени Иешуа и было одним из обычных; но впоследствии, разумеется, и в нем стали искать таинственный смысл и намек на его призвание Спасителя. Возможно, что и его самого, как всех мистиков, воодушевляла подобная мысль. История знает не один пример, когда имя, данное ребенку без всякой задней мысли, служило поводом для великой исторической миссии. Пламенные натуры ни за что не хотят видеть во всем, касающемся их, простой случай. Вся их судьба уже наперед предопределена Богом; знак высшего промысла они усматривают в самых ничтожных обстоятельствах.

Население Галилеи было весьма разнообразно, что видно из самого названия этой страны. В ней в эпоху Иисуса жило множество неиудеев (финикияне, сирийцы, арабы и даже греки). Обращения в иудейскую веру в стране с таким смешанным населением были нередки. А потому и невозможно возбудить здесь вопроса о расе и разыскивать, какая кровь текла в жилах того, кто сам более всех содействовал искоренению кровных различий в человечестве.

Родом он был простолюдин. Отец его Иосиф и мать Мария принадлежали к среднему классу и были ремесленниками, содержавшими себя трудами рук своих, – положение весьма обыкновенное на Востоке, которое не может назваться ни благосостоянием, ни крайней нуждой. Чрезвычайная простота жизни в этом крае, устраняя потребность в роскоши, как бы уничтожает преимущества богача и обращает всех в добровольных бедняков. С другой стороны, полное отсутствие художественного вкуса и всякого влечения к искусственному украшению материальной жизни придает жилищу людей, которые, собственно, ни в чем не нуждаются, какой-то вид убогости. Если оставить в стороне ту отталкивающую неопрятность, которую принес с собой в Святую Землю ислам, то можно думать, что Назарет эпохи Иисуса представлял почти такую же картину, как теперь. Мы узнаем улицы, на которых он играл ребенком, в этих каменистых, вьющихся между хатами дорожках или переулочках. Дом Иосифа имел, конечно, много сходства с теми жалкими лачужками, в которые свет проникает через дверь и которые служат одновременно мастерской, кухней и спальней; вся обстановка их состоит из циновки, нескольких подушек на полу, двух или трех глиняных горшочков и крашеного сундука.

Семья его – происходила ли она от одного или нескольких браков – была довольно многочисленная. У Иисуса были братья и сестры, из которых он являлся, по-видимому, старшим. Все они остались в неизвестности; ибо те четыре лица, которые выдаются за его родных братьев и между которыми один Иаков получил в первые же годы развития христианства большое значение, были, собственно, двоюродными братьями Иисуса. Дело в том, что у матери Иисусовой, Марии, была сестра по имени тоже Мария, бывшая замужем за неким Алфеем, или Клеопой (оба имени, по-видимому, обозначают одно лицо) и имевшая нескольких сыновей, которые играли позже среди учеников Иисуса важную роль. Эти-то двоюродные его братья, отличавшиеся привязанностью к своему юному учителю (его родные братья не веровали в него и даже были ему враждебны), и получили прозвание «братьев Господних». Родные братья Иисуса, равно как и мать его, не имели при жизни его никакого значения и стали популярны уже после его смерти. Но и тогда, по-видимому, они далеко не пользовались таким уважением, как двоюродные братья, которые следовали за Иисусом более самостоятельно и отличались большей оригинальностью характера. Сами имена их забыты до такой степени, что когда евангелист в своем уставе назареян перечисляет братьев Иисусовых по плоти, то ему прежде всего вспоминаются имена сыновей Клеопы.

Иисусовы сестры вышли замуж в Назарете; там же провел и он первые годы своей юности. Назарет был маленьким городком, раскинувшимся в широкой долине, которая значительно расширяется по направлению к вершинам гор, замыкающих с севера плоскогорье Эздрелонское. В настоящее время в нем насчитывается до трех или четырех тысяч жителей, и можно думать, что эта цифра мало изменилась с эпохи Иисусовой. Зимой там довольно холодно и климат вообще здоров. Этот городок, подобно всем еврейским местечкам того времени, был просто группой хижин, выстроенных безо всякого стиля, и представлял, без сомнения, тот общий вид, довольно печальный и бедный, который характерен вообще для всех селений в семитических странах. Дома, по-видимому, не слишком отличались от тех сложенных из камня, лишенных всякого украшения маленьких кубиков, какими усеяны по сие время плодоноснейшие части Ливана и которые, однако ж, среди виноградников и фиговых деревьев составляют, тем не менее, довольно приятное впечатление. Окрестности восхитительны; и едва ли найдется в мире местность, более располагающая к грезам об абсолютном счастье. Даже в наше время Назарет – прелестный уголок, единственное, может быть, в Палестине место, где путешественник несколько отдыхает от тяжелого чувства, сжимающего его душу среди беспримерной пустыни. Улыбка и привет сияют на лице туземца, вся страна утопает в пышной зелени роскошных садов. Антонин Мученик, живший в конце VI века, набрасывает очаровательную картину окрестностей Назарета, которые он сравнивает с земным раем. Некоторые долины к западу от города вполне оправдывают его описание и ныне. Источник, когда-то служивший центром всей жизни и веселья этого города, теперь уже заглох, его растрескавшиеся водоемы дают лишь мутную воду. Но красота женщин, собирающихся вокруг него и ныне по вечерам, осталась та же; красота эта, которая была замечена еще в VI веке и в которой некоторые видели особый дар Девы Марии, поразительно сохранилась и доныне. Это сирийский тип во всей его прелести и грации. Без сомнения, некогда и Мария ходила сюда за водой с кувшином на плече и останавливалась зачастую поболтать с землячками, так и умершими в безвестности. Антонин Мученик замечает, что еврейские женщины, в других местах столь неприязненно относящиеся к христианам, здесь, напротив, очень приветливы. Действительно, религиозная нетерпимость и в наше время не столь остра в Назарете, как в других местах Палестины.

Горизонт города тесен; но если подняться на небольшое, всегда освежаемое ветерком плоскогорье, то перед вашими взорами развернется прелестная картина. С запада высятся живописные группы Кармельских гор, замыкающиеся крутым пиком, который точно готов опрокинуться в море. Далее виднеется возвышающаяся над городом Магедло двойная вершина; а там – Сихемские горы со своими святынями, которые восходят древностью ко временам патриархов. Здесь горы Гельбоэ – небольшая живописная группа, с которою связаны то прелестные, то умилительные воспоминания Сулема и Аэндора. Фавор – в своей прекрасно округленной форме, напоминавшей древним женскую грудь; сквозь ущелье между горами Сулемом и Фавором виднеются долина Иорданская и плоскогорье Перейское, образующие вместе одну сплошную линию с восточной стороны. На севере – горы Сафед, постепенно понижаясь к морю, полузаслонили Сен-Жан-д’Акр, а позади них виден как на ладони залив Кайфа. Таков был горизонт, открывавшийся очам Иисуса. Из этой-то волшебной сферы, из этой колыбели Царствия Божия смотрел он на Божий мир в течение многих лет. Даже можно сказать, что во всю жизнь свою он мало выходил из этих пределов, столь ему знакомых с раннего детства. Ибо тут же, с северной стороны, почти можно различить на фоне Гермонских гор Кесарею Филиппинскую – самый отдаленный предел его путешествий в страну язычников; а с южной, позади гор Самаринских, уже не настолько живописных, вы как будто предчувствуете мрачную Иудею с ее губительной атмосферой абстракции и смерти.

Если когда-либо мир, оставаясь христианским, но глубже постигнув сущность христианских начал, вздумает заменить подлинными святынями ложные и жалкие, к которым прилеплялось благочестие грубых веков, то здесь, на этих высотах Назарета, построит он свой храм. Здесь – на месте первого появления христианства, в самом центре деятельности создателя его – должен бы быть заложен храм, в котором могли бы слиться воедино молитвы всех христиан. Эта земля, скрывающая прах плотника Иосифа и тысяч безвестных, никогда не выходивших за пределы своей долины назарян, более всякой другой местности располагает философа к созерцанию человеческих дел, к исцелению от оскорблений, наносимых ими нашим самым дорогим чувствам божественной цели, к которой стремится мир через бесчисленные препятствия, не обращая внимания на всяческую суету.

Вот эта-то прекрасная, величественная природа и совершила все воспитание Иисуса. Он учился читать и писать, без сомнения, по восточному методу, состоящему в том, что ребенку дают книгу и заставляют повторять ее в такт с товарищами до тех пор, пока он не выучит наизусть. Сомнительно, однако, чтоб он понимал еврейские книги на подлинном их языке. Он приводит иногда тексты из них, но как это видно из сказаний его биографов, на арамейском языке. Принципы его экзегетики, сколько мы можем о них судить по экзегетике его учеников, имели много общего с бывшими тогда в общем ходу и составляющими дух Таргуммима и Мидрашима.

Должность школьного учителя в маленьких еврейских городках исправлял обыкновенно гаццан или чтец синагоги. Более высокие школы книжников или соферимов Иисус посещал мало (быть может, в Назарете такой школы не было), и вообще Он не обладал ни одним из тех знаний, которые в глазах толпы дают право на ученость. Тем не менее, было бы большой ошибкой думать, что он был невежда в обычном для нас смысле этого слова. У нас школьное образование проводит глубокую черту различия в личном достоинстве между получившими и не получившими его. Но не так было на Востоке; не так было вообще в доброе старое время. Ныне, при нашей изолированной и чисто индивидуальной жизни, человек, не прошедший школу, отличается некоторой грубостью. Это явление неведомо там, где нравственная культура и общий дух времени передаются путем беспрестанного общения людей между собою. Араб, отроду не ведавший никаких учителей, тем не менее обнаруживает иногда значительное развитие; его шатер является известного рода открытой академией, где из взаимного общения людей сведущих и опытных рождается великое умственное и даже литературное движение. Изящество манер и тонкость ума не имеют на Востоке ничего общего с так называемым у нас воспитанием. Напротив, педантами и неблаговоспитанными здесь как раз и считают людей ученых. В этом общественном строе невежество, которое у нас почти всегда отталкивает человека в низший слой общества, там, наоборот, есть существенное условие великих дел великой оригинальности.

Мало также вероятия, чтоб Иисус знал по-гречески. Этот язык был слабо распространен в Иудее, за исключением правящих классов и населенных язычниками городов, как, например, Кесарея. Обычным языком Иисуса было смешанное с еврейским сирийское наречие, на котором тогда говорила Палестина. Еще менее оснований думать, чтоб он был знаком с греческой культурой. Греческая наука была в большом гонении у палестинских учителей, которые заодно проклинали «того, кто разводит свиней, и того, кто учит сына греческой премудрости». Во всяком случае, эта наука не проникала в такие маленькие городки, как Назарет. Конечно, несмотря на анафему ортодоксов, были в то время и такие иудеи, которые уже восприняли и усвоили греческую культуру. Не говоря об иудейской школе Египта, где еще за двести лет перед тем делались попытки к слиянию эллинизма с иудаизмом, один еврей, Николай Дамасский, именно в эту эпоху считался одним из самых замечательных, самых ученых, самых влиятельных людей своего века. Вскоре за тем Иосифу Флавию суждено было представить другой пример еврея, совершенно эллинизированного. Но Николай был евреем разве только по происхождению, а Иосиф заявляет, что он составлял между соотечественниками исключение и вся иудейская школа Египта, считавшаяся ересью, отделилась от Иерусалима в такой степени, что мы не находим о ней ни малейшего упоминания ни в Талмуде, ни в еврейском предании. Несомненно лишь одно, что в Иерусалиме греческий язык тогда изучали мало, что греческую науку находили опасной, что занятие ею считалось пристойным для рабов или для суетной прикрасы женщин. Одно лишь изучение Закона считалось почтенным и достойным серьезного мужа. Один ученый раввин на предложенный ему вопрос, когда всего приятнее учить детей «греческой мудрости», отвечал: «В тот день и час, когда нет ни дня, ни ночи; как сказано о законе: изучай его днем и ночью».

Итак, ни прямым, ни косвенным путем ни один элемент эллинской культуры не достиг Иисуса. Вне науки иудаизма он ничего не знал; его ум сохранил ту простодушную наивность, которая всегда ослабляется обширным и многосторонним образованием. Даже в самой сфере иудаизма он остался чужд многих таких стремлений, которые шли почти параллельно его собственным. Так, ему совершенно не известны были, с одной стороны, аскетизм ессеев и терапевтов, с другой – превосходные теории религиозной философии, созданные иудейской школой Александрии, гениальным представителем которой был в его время Филон. Встречающиеся на каждом шагу черты сходства между ним и Филоном – эти прекрасные изречения о любви к Богу, о человеколюбии, об успокоении в Боге, которые в сочинениях знаменитого александрийского мыслителя звучат отголоском евангелий, – легко объясняются одинаковым направлением возвышенных умов, которое обусловливалось господствующим духом времени.

К счастью для него, он столь же мало был знаком и с уродливой схоластикой, которая преподавалась в иерусалимских синагогах и из которой скоро вышел Талмуд. Если, может быть, и случалось некоторым фарисеям заносить ее в Галилею, то он не прислушивался к их проповеди, а когда впоследствии ему пришлось столкнуться с этой пустой казуистикой, то она внушила ему только отвращение. Можно, впрочем, думать, что учение Гиллеля было ему небезызвестно. Гиллель за пятьдесят лет до Иисуса высказывал афоризмы, во многом сходные с Иисусовыми. По своей кротости, своему равнодушию к мирским благам, мягкости характера и по нападкам своим на лицемеров и первосвященников Гиллель был прямым учителем Иисуса, если только можно говорить об учителе у человека столь высоко оригинального.

Гораздо большее влияние имело на него чтение Ветхого Завета. Канонические священные книги распадались на две главные части: Закон, то есть Пятикнижие, и Пророки в том виде, в каком мы знаем их теперь. Обширная аллегорическая экзегетика работала над всеми этими книгами и старалась извлечь из них то, чего в них не было, но что отвечало упованиям данной эпохи. Закон, представлявший не древние постановления страны, а, скорее, несбыточные утопии, фантастические предписания и благочестивые подделки, относившиеся ко времени царей пиетистов, сделался неисчерпаемым источником для самых хитрых толкований с тех пор, как нация лишилась самостоятельности. Что касается пророчеств и псалмов, то сложилось убеждение, что в этих книгах каждое сколько-нибудь темное таинственное выражение относилось к Мессии, и в нем прежде всего искали тип, который должен был осуществить все национальные надежды. Иисус разделял общее влечение к этим аллегорическим толкованиям, но вместе с тем и истинная поэзия Библии, которой наивные иерусалимские толкователи совершенно не замечали, была открыта его могучему духу. Закон, по-видимому, не имел в его глазах особенного обаяния; он был убежден, что мог бы и сам дать в этом роде нечто лучшее; но религиозная поэзия псалмов как нельзя более отвечала его мягкой, лирической душе; эти священные песни в течение всей его жизни служили ему духовной пищей и ободрением. Пророки, особенно Исайя и его продолжатели в эпоху вавилонского пленения, с их пламенным красноречием, с их грезами о светлом будущем, с их негодующими обличениями, которые смягчались пленительными образами, сделались его истинными наставниками. Он, без сомнения, читал также многие из апокрифов – тех поздних сочинений, авторы которых для придания им авторитета, составлявшего монополию только самых древних писателей, прикрывали свои произведения именем какого-нибудь пророка или патриарха. Одна из этих книг особенно поражала его. Это была книга Даниила, написанная неведомым еврейским энтузиастом времен Антиоха Епифана и освященная известным именем древнего мудреца, книга эта была как бы эхом Израиля за последнее время. Ее автор, истинный творец философии истории, первым имел смелость взглянуть на историческую эволюцию и на смены царств как на явления, подчиненные судьбам еврейского народа, Иисус был с детства проникнут этим высоким упованием. Возможно, что ему знакомы были также книги Еноха, пользовавшиеся тогда авторитетом наравне со Священным Писанием, и другие книги в этом же роде, столь сильно возбуждавшие народное воображение. Пришествие Мессии – во всей его славе и одновременно столь страшное, народы, низвергающиеся один за другим в бездну, конечное разрушение неба и земли, – все это беспрестанно рисовалось его фантазии; а так как все эти перевороты считались очень близкими и множество людей высчитывали срок их наступления, то область сверхъестественного, в которой постоянно витали благодаря подобным видениям его мысли, стала казаться ему совершенно натуральной и простой.

Насколько ложны были его представления о тогдашнем мире, видно на каждом шагу из подлинных его речей. Ему мир представляется еще разделенным на царства, которые ведут между собою войны; он, по-видимому, ничего не знает ни о «римском мире», ни о новом состоянии общества, которым был славен его век. О могуществе Империи он не имел никакого определенного понятия. До него дошло одно только имя «Кесарь». Он видел, как строились в Галилее или ее окрестностях – Тивериаде, Иулиаде, Диокесарее, Кесарее – пышные сооружения иродов, старавшихся этими великолепными постройками выразить свое восхищение перед римской цивилизацией и свою преданность членам фамилии Августа; ныне по странному капризу судьбы искаженные имена этих городов служат названиями ничтожных бедуинских поселков. Он знал, вероятно, что Себасту – создание Ирода Великого – показной город, развалины которого имеют такой вид, точно все эти украшения были привезены сюда совершенно готовыми и их оставалось только расставить на месте, как декорации. Эта архитектура тщеславия, привезенная в Иудею из заморских стран, эти сотни колонн – все одного диаметра, годные для украшения разве что какой-нибудь пошлой «улицы Риволи», – вот что он называл «царствами мира его и всей их славой». Эта роскошь, созданная по заказу, это казенное искусство были ему не по душе. Он гораздо более любил свои галилейские деревни, где беспорядочно перемешивались хижины, хозяйственные постройки, высеченные в скалах, виноградные тиски, колодцы, гробницы, фиговые и масличные сады. Он держался всегда ближе к природе. Царский двор представлялся ему наполненным придворными, разряженными в дорогие, блестящие платья. Милые несообразности, которыми изобилуют его притчи, как только на сцене появляются цари или сильные мира сего, доказывают, что аристократическое общество он представляет себе как деревенский юноша, который смотрит на «свет» сквозь призму своей наивности.

Еще менее знакомо было ему важное завоевание греческой науки – эта основа всякой философии, вполне подтверждаемая всем современным знанием: идея, заключавшаяся в отрицании сверхъестественных сил, которым простодушная вера древнейших времен приписывала управление Вселенной. Почти за сто лет до него Лукреций превосходно формулировал идею незыблемости общего закона природы. Отрицание чудес, мысль, что все в мире происходит согласно естественным законам, нарушить которые никакие высшие существа не могут, – эта мысль тогда была уже общим достоянием великих школ во всех странах, познакомившихся с греческой культурой. Быть может, не чужда она была даже Вавилону и Персии. Но об этих завоеваниях науки Иисус ничего не знал. Несмотря на то что он родился в эпоху, когда уже провозглашен был принцип положительного знания, Иисус жил в области сверхъестественного.

Может быть, никогда еще не была в евреях так сильна жажда к чудесному. Даже Филон, живший в крупном центре тогдашнего интеллектуального мира и получивший очень широкое образование, не чужд самых вздорных и низкопробных суеверий.

Иисус ничем не отличался в этом отношении от своих земляков. Он верил в Дьявола, которого считал каким-то гением зла, и вместе со всеми воображал, что нервные болезни являются делом демонов, которые овладевают больным и волнуют его. Чудесное не казалось ему исключением, оно было для него нормальным. Понятие о сверхъестественном и о его невозможности является на свет лишь со дня рождения экспериментального естествознания. Кто не имеет никакого понятия о физике, кто думает, что молитвой можно изменить движение облаков, остановить болезнь и саму смерть, тот не видит в чудесах ничего особенно странного, потому что весь мировой порядок кажется ему зависящим от произвола Божества. Такое умственное состояние было для Иисуса постоянным. Но на его великую душу эти верования производили действие, совершенно обратное тому, какое они имеют на рядовых людей. У последних вера в непосредственное вмешательство Божие обыкновенно вызывает простодушное легковерие и шарлатанские плутни. У него, напротив, она выражалась в глубоком сознании самых близких отношений человека к Богу и в преувеличенном благодаря этому доверии к могуществу человека – дивная ошибка, таившая в себе источник его силы! Ибо если эта ошибка и должна была со временем повредить ему в глазах физика и химика, то она давала ему такую власть над современниками, какою не обладал еще ни один смертный ни до, ни после него.

Уже в раннем возрасте обнаружился его оригинальный характер. Легенда с удовольствием повествует о том, как он еще двенадцатилетним отроком восстал против родительской власти и как ради своего призвания не задумался свернуть с проторенного пути.

Положительно известно, по крайней мере, то, что родственные отношения имели для него мало значения. В своей семье он, по-видимому, не пользовался любовью, а временами и сам бывал к ней не слишком нежен. Иисус, как и все люди, преданные исключительно своей идее, ни во что не ставил кровные узы. Единственная связь, которую признают такие натуры между людьми, это идейная связь. «Вот матерь моя и братья мои, – говорил он, указывая на своих учеников, – ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь». Простодушная толпа не могла понять этого, и однажды, говорят, какая-то женщина, проходя мимо него, воскликнула: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие!» – «Блаженны слышащие Слово Божие и соблюдающие его!» – ответил он на это. Скоро в этом смелом отрицании природы он должен был сделать еще шаг вперед; и мы увидим, как он потом отвергнет все земное, узы крови, любовь, отчизну и не оставит в душе места ничему, кроме идеи, представлявшейся ему в абсолютной форме добра и истины.

Как застывшая земля уже не позволяет вскрыть механизм первоначального творения вследствие того, что проникавший ее огонь давно погас, точно так же и самые продуманные объяснения всегда оказываются в чем-нибудь неудовлетворительны, когда речь идет о применении наших скромных методов анализа к переворотам творческих эпох, определивших судьбы человечества.

Иисус жил в один из тех моментов, когда социальная борьба ведется, так сказать, в открытую, когда общественный деятель бросает на карту ставку, увеличенную во сто крат. В эти моменты каждый, взявший на себя ответственную роль, рискует жизнью, ибо подобные движения предполагают такой размах, такое отсутствие всякой предосторожности, которые немыслимы без страшного по силе противовеса. Теперь человек рискует немногим, но и выигрывает немного.

Грандиозная мечта в течение многих веков жила в еврейском народе, она и обновляла его всегда в моменты падения. Чуждая теории о личном возмездии, известной в Греции под именем бессмертия души, Иудея всю силу любви и упований сконцентрировала на своем национальном будущем. Она верила, что божественным промыслом ей уготована безграничная слава. Но горькая действительность уже с IX столетия до Р. X. все более и более сурово напоминала евреям, что царство мира сего еще не отошло в вечность; они все яснее и яснее убеждались в полном крушении всех своих надежд – и вот в отчаянии мысль их стремится сочетать самые непримиримые идеи, бросается в область самых экстравагантных фантазий. Еще до вавилонского пленения, когда земному господству Иудеи был нанесен окончательный удар отделением от нее северных колен, родилась мечта о восстановлении дома Давидова, о воссоединении обеих частей народа, о грядущем торжестве теократии и о победе культа Иеговы над языческими религиями. Великий поэт эпохи пленения рисовал в столь дивных красках великолепие будущего Иерусалима, обратившего самые отдаленные народы и острова в своих данников, что можно думать, будто луч света из глаз Иисусовых проник в его душу через расстояние целых шести веков.

Победа Кира казалась некоторое время осуществлением всех этих надежд. Степенные почитатели Авесты с одной стороны и поклонники Иеговы с другой возомнили себя братьями. Персия, изгнав многочисленных «дэвов» и превратив их в демонов («дивов»), кое-как выработала из древних арийских фантазий, по существу своему натуралистических, нечто похожее на монотеизм. Пророческий тон многих учений Ирана имел большое сходство с некоторыми произведениями Осии и Исайи. Под скипетром Ахеменидов Израиль вздохнул свободнее, а в царствование Ксеркса (Асура Библии) стал страшен для самих иранцев. Но торжествующее и зачастую насильственное вторжение в Азию цивилизации греческой и римской снова повергло его в мечтания. Теперь более чем когда-либо он стал призывать Мессию – судью и мстителя народов. Он жаждал теперь всемирного обновления, переворота, который поколебал бы мир в самых коренных его основах и всколыхнул бы его из конца в конец; лишь этого было достаточно еврею для утоления той страшной жажды мести, которую постоянно разжигало в нем ярмо унижения и сознание своего превосходства.

Лишь только Иисус начал мыслить, как сейчас же вступил в жгучую атмосферу, созданную в Палестине брожением этих идей, которые не преподавались ни в одной школе, но носились в воздухе, и душа юного реформатора уже с раннего возраста прониклась ими. Свойственные нашему времени колебания и сомнения были ему неведомы. Конечно, Иисус раз двадцать сиживал на вершине Назаретской горы, где ни один современный человек не может сидеть, не чувствуя в душе какого-то тревожного раздумья о своей жизни, иногда довольно-таки пустой. Но Иисуса здесь не осаждали никакие сомнения. Свободный от эгоизма – главного источника наших печалей, настойчиво заставляющего нас искать выгоды для нашей добродетели по ту сторону могилы, – он не думал ни о чем, кроме своего великого дела, кроме своего народа и всего человечества. Эти горы, это море, это лазурное небо, эти высокие равнины на горизонте были для него не скорбным признаком, каким они представляются душе, вопрошающей природу о своей участи – нет, для него они были определенным символом, видимым отражением невидимого мира и новых небес.

Политическим событиям своего времени Иисус никогда не придавал большого значения и, вероятно, был с ними мало знаком. Династия Иродов жила в мире, настолько для него чуждом, что он, без сомнения, знал ее только по имени. Ирод Великий умер в самый год рождения Иисуса, оставив после себя неизгладимую память – монументы, которые своим великолепием должны были принудить даже самое неблагосклонное к нему потомство поставить его имя наряду с Соломоном, но, тем не менее, оставшееся незаконченным, и закончить которые было невозможно. Этот тщеславный светский человек, запутавшийся в лабиринте религиозных распрей, этот хитрый Идумеянин обладал перед толпой слепых фанатиков теми выгодами, которые дают хладнокровие и ум, не сдерживаемые никаким нравственным чувством. Но его мечта о земном царстве Израиля, если бы она даже и не была анахронизмом при тогдашнем состоянии мира, – точно так же, как и аналогичный проект Соломона, – разбилась бы о препятствия, лежавшие в самом характере нации. Его три сына были не более чем римскими наместниками – вроде индийских раджей под владычеством англичан. Антипатр, или Антипа, тетрарх Галилеи и Переи, подданным которого Иисус оставался всю жизнь, был ленивым ничтожеством, любимцем и угодником Тиверия, слишком часто подпадавшим под дурное влияние своей второй жены Иродиады. Филипп, тетрарх Гавлонитиды и Васаны, по владениям которого нередко странствовал Иисус, был гораздо более достойным правителем. Что касается Архелая, правителя Иерусалимского, то Иисус не мог его знать. Ему было около десяти лет от роду, когда этот слабый, бесхарактерный, а иногда свирепый человек был смещен Августом. Таким образом, для Иерусалима исчезли последние признаки самостоятельности. Вместе с Самарией и Идумеей Иудея образовала как бы род округа сирийской провинции, где императорским легатом был сенатор и весьма известный консул Публий Сульпиций Квириний. Целый ряд римских прокураторов – Копоний, Марк Амбивий, Анний Руф, Валерий Грат и, наконец, Понтий Пилат (26 год нашей эры), – подчиненных в важнейших вопросах императорскому легату Сирии, сменяются здесь один за другим, пытаясь разрешить все ту же задачу: потушить вулкан, сотрясавшийся под их ногами.

В самом деле, беспрестанные мятежи, возбуждаемые ревнителями Моисеева закона, продолжали возмущать Иерусалим все это время. Мятежникам угрожала неизбежная гибель; но раз дело шло о незыблемости закона, смерть представлялась вожделенной наградой. Низвергнуть римских идолов, разрушить памятники искусства, созданные Иродами иногда с нарушением Моисеевых уставов, поднять мятеж из-за выставленных прокуратором щитов с гербами, надписи на которых представлялись идолопоклонническими, – таковы были постоянные усилия фанатиков, дошедших до той степени экзальтации, при которой жизнь теряет всякую ценность. Так, Иуда, сын Сарифея, и Матфей, сын Маргалота, – два очень известных законоучителя – образовали партию, смело восставшую против существующего порядка, – партию, продолжавшую борьбу и после их казни. Самаритяне были охвачены такими же волнениями. Кажется, никогда еще закон не находил такого множества пламенных поклонников, как в момент, когда уже народился тот, кто явился отменить его всей властью своего гения и своей могучей души. Стали появляться «зелоты» (Канаим), или «сикарии», – благочестивые убийцы, вменявшие себе в обязанность умерщвлять всякого, кто нарушал в их глазах Закон. Благодаря непреодолимой потребности этой эпохи в сверхъестественном и божественном, пользовались общим доверием и представители совершенно иного духа – таума-турги-волхвы, на которых взирали как на каких-то богоподобных существ.

Несравненно большее влияние оказало на Иисуса движение, поднятое Иудой Гавлонитом, или Галилеянином. Из всех тягостей, возлагаемых Римом на вновь покоренные страны, самой непопулярной был ценз, или имущественная перепись. Эта мера, которая всегда изумляет народности, не привыкшие к налогам, устанавливаемым центральной властью, была особенно ненавистна евреям. Уже в царствование Давида мы видим, что перепись вызвала резкие осуждения и угрозы со стороны пророков. В самом деле, перепись была основанием налога; а налог, с точки зрения чистой теократии, был почти богопротивным делом. Бог есть единственный господин, которого человек должен признавать, и потому платить подать светскому правителю – значит некоторым образом ставить его на место Божие. Совершенно чуждая идее государства еврейская теократия из своей исходной точки делала вполне логичные конечные выводы, отвергая гражданское общество и какое бы то ни было правительство. Деньги в общественных кассах считались крадеными. Объявленная в 6 году христианской эры Квиринием перепись дала новый сильный толчок этим идеям и вызвала широкое волнение. Восстание началось в северных провинциях. Некто Иуда из города Гамалы на восточном берегу Тивериадского озера и один фарисей по имени Садок, отвергая законность податей, создали многочисленную партию, которая вскоре подняла открытое восстание. Основными положениями этой школы провозглашалось, что свобода выше жизни и что никого не следует называть «Господом», ибо это имя принадлежит одному только Богу. Без сомнения, Иуда проповедовал не только это, о чем, однако, Иосиф Флавий, всегда старающийся не скомпрометировать репутацию своих единоверцев, намеренно умалчивает; ибо иначе непонятно, почему столь элементарная идея дает ему в глазах еврейского историка место среди философов его нации и почему он оказывается основателем четвертой великой школы, параллельной школам фарисеев, саддукеев и ессеев. Очевидно, Иуда был главой галилейской секты, исповедовавшей мессианство и в конце концов поднявшей политическое движение. Прокуратор Колоний подавил восстание Гавлонита; но школа его уцелела и сохранила своих вождей. Под предводительством сына Иуды Менахема и некоего Елеазара, его родственника, она снова принимает деятельное участие в последней борьбе евреев с римлянами. Иисус, возможно, сам видел этого Иуду, столь отлично от него понимавшего еврейскую революцию; во всяком случае, он был знаком с его школой и, быть может, даже протестуя против его заблуждения, и произнес свой знаменитый афоризм о динарии кесаря. Мудрый Иисус, далекий от всякого мятежа, воспользовался ошибкой своего предшественника и мечтал об ином царстве, ином освобождении.

Чарующая природа способствовала образованию в Галилее монотеизма, гораздо менее, если смею так выразиться, терпкого, придававшего всем ее мечтам прелестный, идиллический отпечаток. Трудно представить себе что-нибудь угрюмее смежных с нею окрестностей Иерусалима. Напротив, Галилея, вся утопающая в зелени, в тени, радостно улыбающаяся, – поистине страна Песни песней, страна песнопений Возлюбленного. В марте и апреле поля представляют сплошной ковер цветов, краски которых поражают несравненной свежестью. Туземные животные малорослы и чрезвычайно кротки. Легкие, резвые горлицы, сизые дрозды так воздушны, что под ними не гнется даже трава, хохлатые жаворонки садятся чуть ли не у самых ног путника, маленькие речные черепахи с блестящими кроткими глазами, аисты со стыдливым и важным видом ничуть не пугаются человека и подпускают его так близко, что кажется, словно манят его за собой. Нигде в мире горный пейзаж так не ласкает взора, вызывая в душе человека рой самых возвышенных дум. Иисус, по-видимому, особенно любил горы. Важнейшие события его божественного поприща совершаются на горах; здесь чаще всего снисходит на него вдохновение, здесь он ведет тайные беседы с древними пророками, здесь же перед учениками совершается и его «преображение».

Эта прелестная страна благодаря страшному опустошению, произведенному исламом, имеет ныне унылый и печальный вид, и лишь местами, где человеческая рука пощадила ее, она все еще дышит привольем, тишиной и негой. Во времена Иисуса она цвела благосостоянием и весельем. Галилеяне отличались энергией, мужеством, трудолюбием. За исключением одной Тивериады, выстроенной (около 15 года) Антипой в честь Тиверия в римском стиле, больших городов в Галилее не было. Тем не менее страна была заселена очень густо; покрытая маленькими городками и большими деревнями, она была повсюду тщательно возделана. По развалинам, остаткам ее прежнего блеска, можно судить, что страна эта принадлежала земледельческому народу, не одаренному художественным чутьем, мало заботившемуся о роскоши, совершенно равнодушному к красоте форм и отдавшемуся идеализму. Страна изобиловала свежей водой и плодами; более значительные фермы утопали в тени виноградников и смоковниц; сады почти сплошь состояли из яблонь, ореховых и гранатовых деревьев. Вино было превосходно, если судить по вину нынешних сафедских евреев, и пили его много. Но эта привольная и легкая жизнь отнюдь не сводилась ни к тупому материализму нашего крестьянина, ни к грубому веселью Нормандии, ни к тяжелому шутовству фламандцев. Она одухотворялась эфирными мечтами, своеобразным поэтическим мистицизмом, сливающим небо с землей. Пусть суровый Иоанн Креститель проповедует покаяние в иудейской пустыне, питаясь саранчой, живя с шакалами, – но чего ради будут поститься сыны Чертога брачного, когда с ними жених? Радость – удел каждого в Царствии Божием. И разве она не дитя всех кротких сердцем и чистых помыслами?

Таким образом, вся история возникновения христианства рисуется какой-то идиллией. Мессия на брачном пиршестве; грешница и добродетельный мытарь Закхей на его торжествах – званые гости; основатели Царства Небесного в виде свадебных поезжан – вот на что дерзнула Галилея, вот что она допускала. Греция в скульптуре и в поэзии оставила миру дивные картины человеческой жизни, но они лишены всегда широкой перспективы, обширных горизонтов. В Галилее не было ни мрамора, ни искусных художников, ни изощренного языка, зато галилейское народное творчество возвысилось до создания величайшего в мире идеала, ибо за этой идиллией чувствуется потрясение судеб человеческих, а озаряющий ее свет есть солнце Царствия Божия.

Иисус жил и созревал в этой очаровательной среде. С детства он почти каждый год отправлялся в Иерусалим на праздники. Такие путешествия для провинциальных евреев были торжеством, полным прелестей. Целый ряд псалмов был посвящен восхвалению этих семейных странствований, продолжавшихся несколько дней; паломники пускались в путь весной через горы, холмы и долины, находясь под впечатлением благоговейного страха, внушаемого святыми местами, радости общения с братьями, предвкушая великолепие Иерусалима. Маршрут Иисуса в этих странствованиях был тот же самый, что и ныне, то есть через Гинею и Сихем. От Сихема до Иерусалима дорога труднее, но бодрость духа поддерживается в путнике мыслью о соседстве древних святилищ: Силоамской купели и Вефиля, мимо которых лежит его путь. Последний этап – Аин-эль-Харамие – уголок, навевающий на душу грусть и вместе с тем полный очарования; ни с чем нельзя сравнить впечатление, которое испытывает здесь путник, располагаясь на ночлег. Долина узкая и мрачная; черная вода течет из скал с высеченными в них гробницами. Надо думать, что это – та самая «долина плача» или сочащихся вод, воспетая как перепутье в чудном 84-м псалме, которую впоследствии обратил в эмблему жизни нежный, печальный мистицизм Средних веков. На другой день рано утром путники будут в Иерусалиме. Это ожидание еще и теперь ободряет караван. Короткий вечер миновал, и легкий сон смежил очи усталых паломников.

Эти путешествия, способствуя обмену идей всей нации и ежегодно превращая столицу в очаг сильнейшего возбуждения, приводили Иисуса в соприкосновение с душой его народа и, без сомнения, уже довольно рано внушили ему сильнейшее отвращение к тем порокам, которыми отличались официальные представители иудаизма. Иные утверждают, что пустыня была для него второй школой и что будто бы иногда он долго проживал в ней. Но Бог, которого он находил здесь, был не его Бог. Это был, скорее всего, Бог Иова – суровый и грозный, не ведающий ни для кого прощения. Порой Сатана пытался здесь искушать его. Тогда он возвращался в свою милую Галилею и здесь, среди зеленеющих гор и светлых источников, среди хороводов детей и женщин, которые с весельем в душе, с ангельскими песнями в сердце ждали спасения Израиля, находил своего Отца Небесного, полного любви и милости.

Иосиф умер, когда сын его еще не играл никакой общественной роли. Мария осталась, таким образом, главой семьи, и этим-то объясняется, почему Иисуса называли «сыном Марии», в отличие от многих других, носивших то же имя. Есть основание думать, что по смерти мужа Мария, ничем не связанная более с Назаретом, переселилась в Кану, уроженкой которой, вероятно, и была. Кана – маленький городок в двух или двух с половиной часах пути от Назарета; расположенный у подножья гор, прорезающих с севера равнину Азохис. Вид этой равнины, пересекаемой чрезвычайно живописно Назаретскими горами и Сефоризскими холмами, менее величествен, чем вид Назарета. В этом местечке Иисус, по-видимому, провел некоторое время. Здесь, вероятно, прошла часть его молодости, и здесь же имели место первые его выступления.

Иисус продолжал ремесло своего отца, который был плотником. Это не считалось унизительным для того времени. Еврейский обычай требовал, чтобы человек, посвятивший себя умственному труду, изучил какое-нибудь ремесло. Самые знаменитые ученые были ремесленники. Так, Павел, получивший столь блестящее образование, делал палатки и ковры. Иисус не был женат. Вся сила его любви устремлялась на то, что он считал своим высшим призванием. Чрезвычайно нежное чувство, которое заметно в нем по отношению к женщинам, нисколько не отделялось в нем от безграничного самоотвержения, с которым он относился к своей идее. Так же, как и Франциск Ассизский, и Франциск Сальский, он относился как к сестрам к женщинам, которые горели пламенем той же идеи, что и он; он имел и свою св. Клару, и свою Франсуазу Шанталь. Вероятно только, что они любили больше его, чем дело; он был, несомненно, сильнее любим, чем любил сам. Как часто бывает с натурами возвышенными, сердечная нежность обратилась у него в безграничную мягкость, в неопределенную поэтичность, во всеобщую обаятельность.

Конечно, не сразу пришел Иисус к высокому самоутверждению, что он сын Божий. Но вероятно, что отношения его с Богом с первых же шагов представлялись ему отношениями сына с отцом. В этом величайшая его оригинальность: в этом он нисколько не принадлежит своей расе. Ни иудей, ни мусульманин не понимали этой прекрасной теологии любви. Бог Иисуса – это не владыка, одаренный силой рока, который убивает нас, осуждает на вечные муки или спасает по своему произволу. Бог Иисуса – наш Отец. Его услышишь, внемля легкому дуновению, которое взывает в нас: «Авва, Отче»! Бог Иисуса – не пристрастный деспот, избравший Израиля своим народом и покровительствующий ему против и вопреки всем. Это – Бог человечества. Иисус не мог быть патриотом, как маккавеи, или теократом, как Иуда Гавлонит. Смело поднявшись над предрассудками своего народа, он утвердил всеобщую отчизну по Богу. Гавлонит говорил, что лучше умереть, чем называть «Господом» кого-либо, кроме Бога; Христос предоставляет это имя всякому, кто захочет им воспользоваться; для Бога же он оставляет более благостное имя. Охотно воздавая внешнее почтение, полное иронии, сильным мира сего, которые для него – лишь представители насилия, он создает высшее утешение, прибежище к Отцу, которое всякий имеет на небе, истинное Царство Божие, которое каждый носит в своем сердце. Название «Царства Божьего» или «Царства Небесного» было любимым выражением Иисуса для обозначения той революции, которую он приносит в мир. Как и все почти мессианские термины, это выражение заимствовано из книги Даниила. По словам автора этой необыкновенной книги, вслед за четырьмя нечестивыми царствами, обреченными на гибель, придет пятое, вечное царство «святых». Это «Царство Божие на земле», естественно, подало повод к самым различным толкованиям. Для многих это было царство Мессии, или нового Давида; с точки зрения иудейского богословия «Царство Божие» – не что иное, как сам иудаизм, истинная религия, монотеистический культ, благочестие. В последние дни своей жизни сам Иисус, по-видимому, думал, что царство это должно осуществиться материально путем внезапного обновления мира. Но, без сомнения, не такова была его первоначальная мысль. Достойная удивления мораль, которую он черпает из познания Бога-Отца, не есть мораль энтузиастов, которые думают, что мир близок к концу, и, отдаваясь аскетизму, готовятся к химерической катастрофе: это мораль мира, который хочет жить и живет. «Царство Божие среди вас», – говорил он тем, кто усердно старался найти признаки его будущего пришествия. Реальное понимание божественного пришествия было лишь облачком, случайной недолговременной ошибкой, которую смерть заставила забыть. Иисус, создавший истинное Царство Божие, – царство смиренных и кротких, – таков Иисус первых светлых, ничем не омраченных дней его жизни, когда голос Отца его находил себе чистейший отзвук в груди его. Было таких несколько месяцев, быть может, год, когда Бог действительно сошел на землю. Голос молодого плотника зазвучал вдруг с необычайной прелестью. Безграничная обаятельность исходила из всего его существа, и те, кто видел его раньше, не узнавали его теперь. У него не было еще учеников, и группа, его окружавшая, не представляла ни секты, ни школы; но здесь чувствовался уже общий дух, нечто проникновенное и обаятельное. Его приветливый характер и, вероятно, обольстительная наружность, какая иногда встречалась в еврейской расе, создавали вокруг него какой-то очаровательный круг, волшебной силы которого не мог преодолеть почти никто из среды этих добродушных и наивных племен.

И рай действительно сошел бы на землю, если бы идеи молодого учителя не слишком превзошли тот уровень посредственной добродетели, выше которого не мог до сих пор подняться род человеческий. Братство людей, сынов Божиих, и проистекающие отсюда моральные последствия были введены с необычайно тонким чутьем. Как и все раввины того времени, Иисус, мало склонный к последовательным рассуждениям, облекал свое учение в форму кратких, выразительных, иногда загадочных и причудливых афоризмов. Некоторые из этих правил заимствованы из книг Ветхого Завета. Другие принадлежали новейшим ученым, особенно Антигону из Соко, Иисусу, сыну Сирахову Гиллелю; последние дошли до Иисуса не вследствие его ученых изысканий, но как часто повторяемые пословицы. Синагога была богата правилами, чрезвычайно удачно формулированными и составлявшими своего рода ходячую литературу пословиц. Иисус усвоил себе почти все это устное учение, вдохнув в него, однако, новый высший смысл. Ставя требования выше обычных правил, определенных законом и древними обычаями, он стремился к совершенству. В этом первом учении заключались в зародыше все добродетели, которые можно по справедливости назвать христианскими лишь в том смысле, что они действительно проповедовались Христом: и кротость, и всепрощение, и милосердие, и самоотречение, и самоуничтожение. Что касается справедливости, то он ограничился повторением уже известной аксиомы: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Но эта старая мудрость, еще в достаточной степени эгоистическая, не удовлетворяла его. Он доходил до крайности:

«Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».

«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

«Не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете. Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Блаженнее давать, нежели принимать».

«Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

Что касается милостыни, благочестия, добрых дел, кротости, миролюбия, полного бескорыстия сердечного, то Иисусу немного пришлось прибавить к учению синагоги. Но он придал его содержанию столько умилительной, благодатной силы, что афоризмы давно известные – сделались как бы новыми. Мораль не исчерпывается принципами более или менее удачно выраженными. Поэзия поучения, внушающая преданность ему, есть нечто большее, чем самое учение, взятое в виде отвлеченной истины. И потому невозможно отрицать, что те же правила имеют иную силу в Евангелии, чем в древнем Законе или в Талмуде. Не древний Закон, не Талмуд покорили и изменили мир. Мораль Евангелия, мало оригинальная сама по себе в том смысле, что всю ее почти целиком можно было бы сложить из правил более древних по своему происхождению, тем не менее, остается высшим творением человеческого духа, прекраснейшим из кодексов совершенной истины, начертанных когда-либо моралистами.

Иисус никогда не восставал против закона Моисеева, но чувствуется ясно, что он считает его недостаточным, – и это обнаруживается из его собственных слов. Он непрестанно повторял, что должно делать больше, чем говорили древние ученые. Он запрещал малейшую грубость, он не допускал развода и клятв, осуждал месть, хулил ростовщичество и находил сладострастное вожделение равно преступным, как и прелюбодеяние. Он требовал всеобщего прощения обид. Мысль, на которой он основывал эти правила высшей нравственности, была всегда одна и та же: «...Да будете сынами Отца вашего небесного, ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми... Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный».

Чистое почитание, религия без жрецов и без внешних обрядностей, основанная всецело на чистом сердце, на подражании, на непосредственном общении совести с Отцом небесным – таковы следствия этих правил. Иисус никогда не отступал перед этим смелым выводом, делавшим его истинным революционером в лоне иудаизма. К чему посредники между человеком и его Отцом? Бог видит одно сердце; к чему же все эти очищения, все обряды, касающиеся только тела? Само предание, столь священное у иудеев, – ничто в сравнении с чистым чувством. Лицемерие фарисеев, которые, молясь, оборачивали голову, чтобы узнать, видят ли это люди; которые творили милостыню напоказ и накладывали на свои одежды особые знаки, чтобы отличить себя, как людей благочестивых, – все эти кривлянья ложной добродетели вызывали в нем негодование. «Они уже получают награду свою, – говорил он. – У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтоб милостыня твоя была втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у него».

Сам Иисус не обнаруживал никаких внешних признаков аскетизма, ограничиваясь молитвой или, вернее, размышлением на горах и в уединенных местах, где всегда человек искал Бога. Это высшее понимание отношения человека к Богу, которое и после него могли воспринять лишь очень немногие, – выливалось у него в одну молитву, составленную им из фраз, бывших в ходу у иудеев и до него, и преподанную им своим ученикам.

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да прийдет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». В особенности он настаивал на той мысли, что Отец небесный лучше нас знает, что нам нужно, и что просить у него нечто определенное есть почти богохульство.

Здесь Иисус сделал лишь выводы из великих принципов, выставленных иудаизмом уже ранее, которые, однако, официальные классы стремились все больше и больше забыть. Греческая и римская молитва почти всегда носила в себе пятнающие ее черты эгоизма. Никогда языческий жрец не говорил верующему: «Если ты принесешь дар свой к жертвеннику и вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и прежде помирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой». Только иудейские ветхозаветные пророки, особенно Исайя, в своей ненависти к жертвоприношению провидели истинную природу почитания, которым человек обязан Богу. «К чему мне множество жертв ваших? – говорит Господь. – Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота... Курение отвратительно для Меня... Ваши руки полны крови... Очиститесь. Удалите злые деяния ваши от очей Моих, перестаньте делать зло, научитесь делать добро... тогда придите». В последнее время некоторые из учителей, Симон праведный, Иисус, сын Сирахов Гиллель почти постигли истинную суть Закона и объявляли, что, выражаясь коротко, она не что иное, как справедливость. В иудейско-египетском мире Филон одновременно с Иисусом пришел к идеям равной моральной высоты и святости и – как следствие этого – не придавал значения установленным обрядностям. Шемайя и Авталион неоднократно высказали себя весьма либеральными толковниками. А вскоре равви Иоханан поставил дела милосердия даже выше изучения Закона. Тем не менее, только Иисус выразил мысль с полной определенностью и силой.

Никто не был в меньшей степени жрецом, чем Иисус, зато никто не был и большим врагом внешних формальностей, задушивших религию под предлогом покровительства ей. В этом отношении мы все – его ученики и последователи; и этим он заложил вечные незыблемые основы истинной религии, и если роль религии в жизни человечества велика, то этим он вполне заслужил титул «Божественного», присвоенный ему. С ним впервые пришла в мир одна идея, абсолютно новая, – идея благопочитания, основанного на чистоте сердца и братстве людей; идея настолько возвышенная, что христианской церкви пришлось впоследствии совершенно изменить мысли своего основателя, и даже в наше время найдется еще немного людей, способных следовать ей.

Тонкое понимание природы давало ему ежеминутно необходимую для речи выразительность образом. Афоризмы его иной раз поражают замечательной меткостью, – тем, что называется у нас остроумием, в других случаях удачное применение пословиц придает его речи необычайную живость. «Как скажешь брату твоему: дай, я выну сучок из глаза твоего; а вот в твоем глазе бревно? Лицемер, вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».

Эти поучения, долго таившиеся в душе молодого учителя, собрали теперь вокруг него несколько последователей. Образование небольших церквей было в духе того времени: это был век ессеев и терапевтов. То тут, то там появлялись равви, создававшие каждый свое учение: Шемайя, Авталион, Гиллель, Шаммаи, Иуда Гавлонит, Гамалиил и многие другие, поучения которых наполняют Талмуд. Писалось, собственно, очень мало: еврейские ученые того времени не составляли книг; все излагалось в устных беседах и публичных поучениях, которым старались придать легкую для усвоения форму. Таким образом, вовсе не был исключительным событием тот день, когда молодой плотник из Назарета впервые формулировал перед толпой свои правила, в большинстве уже известные, и которым, однако, суждено было призвать мир к возрождению. Стало просто больше одним учителем (правда, это был самый обаятельный из них), и вокруг него сгруппировалось несколько молодых людей, жаждавших слушать его и стремившихся к неведомому. Для того чтобы преодолеть равнодушие людей и приковать к себе их внимание нужно время. В эту пору еще не было христиан, но истинный христианизм уже родился в свете и, без всякого сомнения, никогда он не был так чист, как в этот именно первый момент своей жизни, и ничего более прочного уже не мог к нему прибавить Иисус. И больше того: впоследствии он исказил его, ибо всякая идея для своего успеха в мире должна поступиться чем-либо: из жизненной борьбы не выходят без пятен.

Около этого времени появился необыкновенный человек, роль которого за недостатком документов остается для нас отчасти загадочной, но несомненно, что он находился в отношениях с Иисусом. Эти отношения заставили молодого пророка из Назарета отклониться по некоторым вопросам от своего пути, но они же дали ему некоторые детали его будущих религиозных учреждений и, во всяком случае, доставили его ученикам очень сильный авторитет в глазах известного класса еврейского общества.

Около 28 года нашей эры (15-й год царств Тиверия) по всей Палестине распространилась весть о некоем Иоханне или Иоанне, молодом аскете, необыкновенно пылком. Иоанн принадлежал к священническому роду и родился предположительно в Иутте, близ Хеврона, или в самом Хевроне. Хеврон, преимущественно город патриархальный, расположенный в двух шагах от иудейской пустыни и в нескольких часах ходьбы от большой Аравийской пустыни, в ту эпоху был тем, чем является и теперь: одним из оплотов семитического духа в его самой строгой форме. С детства Иоанн был nacir’oм – Назареем Евангелия, то есть дал обет воздержания. Пустыня, которой он был окружен со всех сторон, привлекала его прежде всего. Он вел там жизнь индийского йога, одетый в шкуры или материю из верблюжьей шерсти, питаясь акридами и диким медом. У него было несколько учеников, разделявших его жизнь и внимавших его суровой проповеди. Можно было подумать, что находишься на берегах Ганга, если бы некоторые своеобразные черты не обнаруживали в этом пустыннике последнего потомка великих пророков Израиля.

С момента, когда еврейским народом овладел особый род отчаяния, выражавшийся в размышлениях о своем мистическом призвании, воображение народа с особенной радостью переносилось к древним пророкам. Однако из всех пророков прошлого, весть о которых, подобно сну тревожной ночи, пробуждала и волновала народ, самым великим был Илия. Этот исполин среди пророков в своем суровом одиночестве на Кармельской горе проводил жизнь среди диких животных и жил в пещерах между скал, откуда, подобно молнии, он появлялся, чтобы возводить и низлагать царей; благодаря последовательным превращениям, он сделался каким-то сверхчеловеческим существом, то видимым, то невидимым, не знавшим смерти. Верили, что Илия явится снова на землю и восстановит величие Израиля. Жизнь пустынника, которую вел Илия, грозные воспоминания, которые он по себе оставил и под впечатлением которых Восток живет еще и теперь, этот мрачный образ, который и в настоящее время поражает и заставляет трепетать, – вся эта мифология, полная лести и ужасов, сильно действовала на умы и до некоторой степени отмечала своим влиянием все порождения народной фантазии. Всякий, кто хотел приобрести сильное влияние на народ, должен был подражать Илии, и так как отшельническая жизнь была характерной чертой этого человека, то «человека Божьего» представляли себе в образе отшельника. Думали, что у всех святых людей были свои дни покаяния, дни близости к природе и проникновенной суровости. Удаление в пустыню сделалось, таким образом, условием и прологом высокого назначения.

Нет никакого сомнения, что мысль о подражании Илии сильно занимала Иоанна. Жизнь отшельника, столь противоречившая духу древнего еврейского народа, жизнь, с которой обеты назиров и рехабитов не имели ничего общего, – эта жизнь, тем не менее, со всех сторон врывалась в Иудею. Ессеи жили близ страны Иоанна, на берегах Мертвого моря. Воздержание от мяса, вина, чувственных наслаждений считалось послушничеством, обязательным для мужей откровения. Вождями секты, по мнению верующих, могли быть только отшельники, со своими особыми правилами и уставами, подобно основателям религиозных орденов. Учителя молодых людей были также иногда чем-то вроде анахоретов, весьма похожих на гуру брахманизма. Действительно, не было ли здесь отдаленного влияния индийских муни? Некоторые из этих буддистов монахов-странников, которые обходили весь свет, как впоследствии первые францисканцы, проповедуя одной лишь назидательностью своей внешности, которые говорили на языке, непонятном для своих слушателей, и которые, без сомнения, были в Сирии и Вавилоне, не посещали ли они также и Иудею? Это остается неизвестным. Вавилон с некоторого времени стал очагом буддизма: Будасп (Бодисатва) считался мудрым халдеем и основателем сабизма. А самый сабизм – что он такое? На это указывает этимология этого слова: баптизм, то есть религия нескольких крещений. Это первоначальный корень секты, еще существующей и теперь, носящей имя «христиан святого Иоанна», или мендаитов, и называемой арабами «эль-могтозила», то есть «баптисты». Очень трудно распутать эти неопределенные аналогии. Разнообразные секты, появляющиеся то здесь, то там, в иудаизме, христианстве, баптизме, сабизме, которые мы встречаем по ту сторону Иордана в первые века нашей эры, представляют для критики вследствие спутанности сведений, до нас дошедших, – одну из труднейших задач. Можно предполагать, что большинство внешних обрядов Иоанна, ессеев и духовных учителей еврейского народа в это время – явились плодом непосредственного влияния горного Востока. Основной обряд (который определял характер Иоанновой секты) и дал этой секте ее имя, этот обряд всегда имел центром своим низменную часть Халдеи, и там создается религия, которая сохранилась до наших дней.

Этот обряд – крещение, или совершение погружения в воду. Омовения были уже известны иудеям, как и всем религиям Востока. Ессеи дали этим омовениям особенное распространение. Крещение сделалось обычным обрядом при введении новообращенных в лоно еврейской религии, чем-то вроде посвящения в таинство. Никогда, однако, до нашего крещения этому погружению в воду не придавали ни такого большого значения, ни такой формы. Иоанн сделал ареной своей деятельности ту часть иудейской пустыни, которая граничит с Мертвым морем. В те моменты, когда ему надо было крестить, он отправлялся на берег Иордана, в Вифанию или Вифавару, на восточный берег, вероятно, как раз напротив Иерихона – или же в местность, носившую имя Енон, то есть «источники», близ Селима, где было много воды. Там он крестил значительное количество народа, особенно из колена Иуды, которые стекались к нему сюда. В несколько месяцев он стал одним из самых влиятельных людей Иудеи, и все должны были считаться с ним.

Крещение было, впрочем, для Иоанна только внешним знаком, который должен был произвести впечатление и приготовить умы к какому-то великому движению. Нет сомнения, что он обладал высшей степенью мессианской надежды. «Покайтесь, – говорил он, – ибо приблизилось Царство Небесное». Он возвещал «великий гнев», то есть страшные катастрофы, грозящие наступить, говорил, что «уже секира при корне дерева лежит», что скоро оно будет брошено в огонь. Он рисовал своего Мессию с лопатой в руке; он оставляет хорошее зерно и сжигает ость и солому. Покаяние, для которого крещение было символом, милостыня, улучшение нравов – вот важнейшие средства Иоанна для подготовки к близким событиям. Неизвестно, в каком свете он представлял себе эти события. Но с уверенностью можно установить, что он проповедовал с большой силой против тех самых противников, на которых позже нападал Иисус: против богатых священников, фарисеев, ученых, – словом, против официального иудаизма и, подобно Иисусу, был особенно чтим и принят среди презираемых классов. Он сводил на нет титул сыновей Авраама и говорил, что Бог мог бы себе их сделать из придорожных камней. Непохоже на то, что он обладал хотя бы в зародыше той великой идеей, которая создала торжество Иисуса, – идеей чистой религии, но он могущественно служил этой идее, поддерживая обряд, лишенный узаконенных церемоний, для совершения которого не надо было присутствия священников, – и этим он несколько напоминал путешественников реформации – средневековых флагеллантов, ибо он отнял у официального духовенства монополию на таинства и отпущение грехов. Основной тон его речей был суров и жесток.

Хотя полем действия Крестителя была Иудея, но слава его быстро проникла в Галилею и дошла до Иисуса, который уже составил себе своими первыми беседами маленький кружок слушателей. Пользуясь еще малым авторитетом и, без сомнения, побуждаемый также желанием увидеть учителя, учение которого имело так много общего с его собственными идеями, Иисус покинул Галилею и отправился со своей маленькой школой к Иоанну. Новые пришельцы были окрещены, как и все. Иоанн принял очень хорошо галилейских учеников и не нашел ничего дурного в том, чтоб они остались отличными от его учеников. Оба учителя были молоды, у них было много общих идей, они любили друг друга и соперничали на глазах народа во взаимной предупредительности. Такой факт с первого взгляда поражает в Иоанне Крестителе, и это приводит к тому, что создается сомнение в самом его существовании. Смирение никогда не было чертой сильных еврейских характеров. Казалось бы, что характер столь непреклонный должен был быть до крайности гневным и нетерпимым по отношению ко всякому сопернику или ученику, принимавшему его проповедь лишь наполовину. Но этот способ понимания покоится на ложном представлении о личности Иоанна. Его представляют человеком зрелого возраста, между тем он был одних лет с Иисусом и очень молод по представлениям того времени. В мире идей он был братом, а не отцом Иисуса. Оба молодых энтузиаста, полных тех же надежд и той же ненависти, могли создать общину и взаимно друг друга поддерживать. Верно, что старый человек, видя, что к нему является человек неизвестный и ограждает себя независимостью, – возмутился бы: нет примеров, чтоб глава школы с такой поспешной готовностью принимал того, кто будет его преемником. Но юность способна на всякое самоотречение, и позволительно допустить, что Иоанн, признав в Иисусе ум, аналогичный со своим собственным, принял его открыто. Эти хорошие отношения сделались потом исходной точкой целой системы, развитой евангелистами; цель этой системы – дать в качестве первого опорного пункта божественной миссии Иисуса аттестат Иоанна. Так высок был авторитет Иоанна, что, казалось, нельзя найти во всем мире лучшей гарантии, поручительства, чем он. Но далекий от мысли, что Иоанн стоит ниже его, Иисус в течение всего времени, которое он провел близ Иоанна, признавал его выше себя и только робко развивал свой собственный гений.

Действительно, кажется, что, несмотря на свою глубокую оригинальность, Иисус в течение нескольких недель или меньше того был подражателем Иоанна. Его собственный путь еще был окутан мраком перед ним. Хотя Иисус постоянно уступал общему мнению и принимал много вещей, которые не подходили его направлению или о которых он мало заботился, – только потому, что они были популярны, однако же, подробности никогда не вредили его главной мысли и всегда ей были подчинены. Иоанн завоевал крещению большие симпатии масс, и Иисус счел себя обязанным поступить так же, как Иоанн: он крестил, его ученики также. Без сомнения, они сопровождали этот обряд такой же проповедью, как и Иоанн. Иордан покрылся таким образом на всех концах крестителями, речи которых имели более или менее значительный успех. Ученик сравнялся скоро с учителем, и его крещения очень искали. В этом деле существовало соперничество между учениками; последователи Иоанна приходили ему жаловаться на возрастающий успех молодого галилеянина, крещение которого, по их мнению, скоро вытеснит крещение Иоанна.

Оба учителя остались выше этих мелочей. Как утверждает традиция, в школе-то Иоанна и создал Иисус группу самых знаменитых своих учеников. Превосходство Иоанна было слишком неоспоримо, чтобы Иисус, еще мало известный, мог подумать о соперничестве с ним. Он только хотел расти в тени его славы и считал себя обязанным, чтоб приобрести расположение толпы, пользоваться теми же внешними средствами, которые доставили Иоанну такой поразительный успех. Когда Иисус после ареста Иоанна, стал крестить снова, первые слова, которые вкладывают ему в уста, представляют собой только повторение одной из обычных фраз Крестителя. Многие другие выражения Иоанна в буквальном виде содержатся в беседах Иисуса. Обе школы, кажется, долго прожили в добром взаимопонимании, и после смерти Иоанна, Иисус, как товарищ и поверенный был одним из первых извещен об этом событии.

Иоанн был рано остановлен на своем пророческом пути. Подобно древним еврейским пророкам, он в самой высокой степени был борцом против установленных властей. Крайняя резкость, с которой он выражался в их адрес, не могла не создать трудностей на его пути. В Иудее Пилат, кажется, не беспокоил Иоанна, но в Пере, по ту сторону Иордана, он вступал уже на земли Антипы. Этого тирана беспокоила политическая линия, плохо скрытая в проповедях Иоанна. В этих больших скоплениях людей, созванных религиозным и патриотическим энтузиазмом вокруг Крестителя, было нечто внушающее подозрения. Чисто личная неприязнь присоединилась к этим государственным мотивам и сделала неизбежным гибель сурового судии нравов.

Одной из самых заметных фигур в трагической семье Иродов – была Иродиада, внучка Ирода Великого. Наглая, честолюбивая, страстная – она питала отвращение к иудаизму и презирала его законы. Она вышла замуж (вероятно, против своей воли) за своего дядю Ирода, сына Мариамны, которую Ирод Великий лишил наследства, и которая никогда не играла в обществе никакой роли. Внешнее положение ее мужа в сравнении с положением членов ее семьи не давало ей покоя; она хотела быть царицей – чего бы это ни стоило. Антипа был орудием, которым она воспользовалась. Этот слабый человек, потеряв голову от любви к ней, обещал ей жениться на ней и развестись со своей первой женой, дочерью Гарета, царя Петры и властителя соседних племен Переи. Аравитянская царевна, догадавшись об этом проекте, решила бежать. Скрывая свой план, она притворилась, будто хочет посетить Махерон, страну ее отца, и велела нескольким приближенным Антипы сопровождать себя.

Макур, или Махерон, называлась колоссальная крепость, построенная Александром Иоанеем и потом восстановленная Иродом в одном из самых уединенных оазисов на восток от Мертвого моря. Крепость была как раз на границе царств Гарета и Антипы. В этот момент она находилась во владении Гарета. Предупрежденный дочерью, он велел приготовить все для ее бегства, и она, переходя от племени к племени, была приведена в Петру.

Почти кровосмесительный союз Антипы и Иро-диады осуществился. Еврейские предписания относительно брака беспрестанно служили почвой для скандальных столкновений между нерелигиозной семьей Иродов и набожно-суровыми евреями. Члены этой большой и резко изолированной династии, были вынуждены вступать в брак в пределах своей династии, в результате чего нарушались запреты, установленные законом. Иоанн был только эхом всеобщего чувства, когда энергически осуждал Антипу. Это вызвало гнев Антипы. Он приказал схватить Крестителя и заключить его в крепость Махерон, которой он, вероятно, овладел после отъезда дочери Гарета. Антипа хотя и слыл тираном, но был трусоват, поэтому не хотел предавать Иоанна смерти – он боялся народного возмущения. Согласно другой версии – он находил удовольствие в речах пленника и будто эти беседы повергали его в большое смущение. Что можно сказать с уверенностью, так это то, что Иоанн и в заключении сохранил свободу действий. Он переписывался с учениками, и мы еще увидим его в общении с Иисусом. Его вера в пришествие Мессии только укрепилась; он внимательно следил за событиями внешнего мира и старался открыть в них благоприятные указания и подтверждение тем надеждам, которые питали его душу.

До момента ареста Иоанна, который мы относим приблизительно к лету 29 года, Иисус не покидал окрестностей Мертвого моря и Иордана. Удаление в пустыню иудейскую рассматривалось, главным образом, как подготовка великих событий, как какое-то «уединение» перед общественной деятельностью. Иисус наложил на себя этот долг по примеру своих предшественников и провел сорок дней (не видя никого, кроме диких животных) в суровом посте. Воображение учеников очень было занято этим моментом. Пустыня, по народным преданиям, была жилищем демонов. Во всем мире трудно найти область более удаленную от жизни, чем скалистая местность, образующая восточный берег Мертвого моря. Существует сказание, что в течение того времени, которое Иисус провел в этой ужасной стране, он пережил жуткие испытания, что Сатана наводил на него ужас своими явлениями или убаюкивал обольстительными обещаниями, и что ангелы потом явились служить ему, чтоб наградить его за победу над искушениями.

Вероятно, уходя из пустыни, Иисус узнал о том, что Иоанн Креститель схвачен. У него больше не было причин оставаться в стране, которая наполовину стала чуждой. Быть может, он боялся также пострадать от суровых преследований, каким подвергся Иоанн, и не хотел бросаться в опасность в такое время, когда при незначительной его известности – смерть его не могла бы служить распространению его идей. Он вернулся в Галилею, свою настоящую родину, закаленным испытаниями, почерпнув из своих отношений с великим человеком, совершенно отличным от него, чувство уверенности в собственной оригинальности. В общем, влияние Иоанна на Иисуса было более вредно, чем полезно для последнего. Это влияние было остановкой в его развитии; все дает повод думать, что когда он собирался вниз по Иордану, у него были идеи высшие, чем Иоанновы, и что благожелательность, с которой он некоторое время относился к баптизму, была чем-то вроде уступки. Быть может, если бы Креститель, от авторитета которого ему трудно было освободиться, остался на свободе, Иисус не мог бы сбросить иго обрядности и внешних религиозных церемоний, и тогда, без сомнения, он стал бы неизвестным иудейским сектантом, ибо свет не оставил бы одних обрядов для других. Только как религия, совершенно свободная от внешних форм культа, христианство увлекало самые возвышенные умы. Но с заключением в тюрьму Крестителя школа его быстро уменьшилась, и Иисус почувствовал себя предоставленным собственным силам. Единственная вещь, которую он был обязан Иоанну, это искусство проповедовать и вербовать последователей. С этого момента, действительно, он проповедует с большей силой, и авторитет его имеет больший вес в глазах народа.

Кажется также, что его знакомство с Иоанном – скорее в силу естественного хода его собственной мысли, чем вследствие влияния Крестителя, – дало возможность созреть его идеям о «Царствии Небесном». С этого времени лозунгом его становится «благая весть» о близости Царствия Божия. Иисус уже не является теперь услаждающим сердца моралистом, стремящимся заключить в нескольких живых и кратких афоризмах возвышенное учение; это великий революционер, пытающийся обновить мир до самого его основания и восстановить на земле постигаемый им идеал. «Ждать Царствия Божия» – становится синонимом приверженности к Иисусу. Это слово о «Царствии Небесном», как мы уже сказали, было издавна в употреблении у евреев. Но Иисус придал ему моральный смысл, общественное значение, которое даже сам автор книги о Данииле в своем апокалипсическом энтузиазме не мог предвидеть. В мире, каков он есть, царствует зло. Сатана – «князь мира сего», и всё ему повинуется. Цари убивают пророков.

Священники и ученые сами не делают того, что приказывают другим. Праведники преследуются; единственный удел добрых – слезы. «Мир», таким образом, является враждебным Богу с его святыми; но Бог пробудится и отомстит за своих святых. День близится, ибо безнравственность достигла высшей своей точки. Наступает очередь царства добра. Пришествие этого царства добра будет великой и внезапной революцией. Будет казаться, что настал конец мира; так как его современное состояние дурно, и, чтобы представить себе будущее, достаточно представить себе нечто ему противоположное. И первые будут последними. Новый порядок будет управлять человечеством. Теперь добро и зло перемешаны между собой, как пшеница и плевелы в поле; господин дает им расти вместе, но настанет час насильственного раздела. Царствие Божие будет подобно огромному улову невода, который тащит и хорошую, и плохую рыбу; но хорошую опускают в кувшины, а остальную выбрасывают. Зародыш этой великой революции будет сначала не заметен. Он будет подобен горчичному зерну, которое меньше всех семян, но, брошенное в землю, оно превращается в дерево, под листья которого слетаются для отдыха птицы. Или этот зародыш уподобится закваске, которая, будучи положена в тесто, приводит его в брожение. Целый ряд подобных притч, часто весьма темных, должен был выражать всю внезапность этого нежданного события, кажущаяся несправедливость, которая его будет сопровождать, его неизбежный и окончательный характер. Кто же водворит это Царствие Божие? Вспомним, что первой мыслью Иисуса, мыслью настолько глубокой, что у нее, вероятно, не было определенного источника, и коренилась она в самом существе его натуры, было то, что он – Сын Божий, доверенный своего Отца, исполнитель Его желаний. Ответ Иисуса на подобный вопрос отнюдь не мог быть сомнительным. Убеждение в том, что он даст царствие Богу, всецело овладело его душой. Он смотрел на себя, как на всемирного реформатора. Небо, земля, природа, все вместе, безумие, болезнь, являются для него лишь орудиями.

Увлеченный своей героической волей, он считает себя всемогущим. Если земля не поддается этому высшему преобразованию, она будет истерта в порошок, очищена пламенем и дыханием Божьим. Новое небо будет создано тогда, и весь мир будет населен ангелами Божиими.

Коренной переворот, охвативший самую природу – вот основная мысль Иисуса. С этой минуты он, без сомнения, отказался от политики; пример Иуды Гавлонита показал ему бесполезность народных возмущений. Никогда он не думал восставать против римлян и тетрархов. Необузданный анархический принцип Гавлонита не находил себе в нем почвы. Его подчинение установленной власти, в существе своем ироническое, по форме было полным. Он платил подать Кесарю, чтобы не вызвать в нем раздражения. Свобода и право – не от мира сего; зачем смущать и искажать свою жизнь пустыми мелочами? Презирая землю, убежденный, что существующий мир не стоит того, чтобы о нем заботиться, он удалился в свое идеальное царство; он основал учение о высшем презрении, истинное учение о свободе духа, которое только и может дать душевное успокоение. Но он еще не сказал: «Царство мое не от мира сего». Много еще нелепого было в его самых определенных взглядах. Иногда в уме его проносились странные сомнения. В пустыне иудейской Сатана предлагает ему царства земные. Не зная сил римской империи, он мог (на основании энтузиазма, царившего в Иудее и скоро вылившегося в страшное вооруженное восстание) надеяться основать царство при смелости и многочисленности своих приверженцев. Быть может перед ним много раз вставал вопрос высшего порядка: чем создается Царствие Божие, силой или кротостью, восстанием или терпением? Однажды, говорят, народ в Галилее хотел увлечь его и провозгласить царем. Иисус бежал в горы и оставался там некоторое время один. Его прекрасная натура спасла его от ошибки, которая сделала бы из него агитатора или вождя повстанцев, Февду или Бар-Кохбу.

Революция, которую он хотел совершить, всегда была революцией в области морали; но он еще не дошел до того, чтоб доверить ее осуществление ангелам и звукам последней трубы. Он хотел действовать на людей и через самих людей. Мечтатель, у которого нет другой мысли, кроме идеи близости Страшного суда, не употребил бы столько усилий для морального подъема людей и не создал бы самое прекрасное учение практической морали, какое только получало когда-либо человечество. Много колеблющегося осталось еще, без сомнения, в его мысли; его побуждало ко всему делу скорее благодарное чувство, чем установившиеся намерения, и это дело было осуществлено через него, но совсем не таким образом, как он себе представлял.

Действительно, он основал Царствие Божие, я хочу сказать, царство духа, – и если Иисус, взирая с лона своего Отца, видит те плоды, которые принесло его дело в истории человечества, он может по справедливости сказать: «Вот то, чего я хотел». То, что основал Иисус, что осталось от него навеки, – если исключить те несовершенства, которые примешиваются ко всякому делу, осуществляемому человечеством, – это учение о свободе духа. Уже греки имели и высказывали о ней прекрасные мысли. Многие стоики находили средство быть свободными под господством тирана. Но в общем античный мир представлял себе свободу связанной с известными политическими формами; свободными названы Гармодий и Аристогитон, Брут и Кассий. Истинный христианин гораздо менее связан какими бы то ни было цепями; здесь, на земле, он – изгнанник; какое может иметь для него значение преходящий земной владыка, когда земля – не его родина? Свобода для него – это истина. Иисус не знал хорошо истории, чтобы понять, насколько такое учение пришлось кстати тому времени, когда республиканская свобода угасла, а мелкие муниципальные конституции древности задыхались и растворялись в единой римской Империи. Но у него был надежный и чудесный руководитель в лице его удивительного здравого смысла и истинно пророческого инстинкта, раскрывшего ему истинный смысл его миссии. Своими словами: «Воздайте кесарево кесарю, а Богу – Божие» – он создал нечто далекое от политики, убежище для души среди господства грубой силы. Конечно, такое учение имело свои опасные стороны. Установить в принципе, что для определения законной власти надо смотреть на монету; провозгласить, что совершенный человек платит подать из презрения и нежелания спорить из-за нее, – это значило, по древнему пониманию, разрушать республику и поддерживать властную тиранию. Христианство в этом смысле сильно способствовало ослаблению чувства гражданского долга и подчинению мира абсолютной власти совершившихся фактов. Но, учреждая огромный свободный союз, который в течение трехсот лет сумел избегнуть политики, христианство возместило полностью тот ущерб, который причиняло гражданским добродетелям. Благодаря ему власть государства была ограничена земными делами, дух освобожден или, по крайней мере, грозная пирамида римского всемогущества была разбита навсегда.

Человек, больше занятый общественными обязанностями, всегда не прощает другим того, что они могут ставить что-нибудь выше его партийных идеалов. Он порицает тех, кто подчиняет политические вопросы – общественным, и проповедует по отношению к ним некоторый индифферентизм. Он прав в известном смысле, потому что всякое направление, которое основано на исключении всех остальных, вредно с точки зрения общего руководства человеческими делами. Но каковы успехи партий в создании общей морали человечества? Если бы Иисус вместо основания Царства Небесного отправился в Рим, занялся бы заговорами против Тиверия или стал бы горевать о Германике, – что было бы с миром? Если бы он стал суровым республиканцем и пламенным патриотом, он не остановил бы великого движения событий своего века, между тем, как, объявив политику неважной, он раскрыл миру ту истину, что родина – это еще не все, что человек стоит впереди и выше гражданина.

Но то, что действительно отличает Иисуса от агитаторов его времени и всех веков вообще, – это его целостный идеализм. Иисус в некоторых отношениях – анархист, так как у него совершенно отсутствует идея гражданского управления. Это управление кажется ему просто-напросто злоупотреблением. Он говорит о нем в выражениях колеблющихся, тоном человека из народа, не имеющего представления о политике. Всякий чиновник кажется ему естественным врагом людей Божьих: он объявляет своим ученикам, что им придется столкнуться с властями, и ни на минуту не допускает мысли о том, что это может быть стыдно. Но никогда в нем не видно искушения занять место богатых и сильных. Он хочет уничтожить богатство и власть, а не овладеть ими. Он предсказывает ученикам муку и преследования, которым они подвергнутся; но ни разу он не останавливается на мысли о вооруженном сопротивлении. Мысль о том, что всемогущество достигается страданием и смирением, что над силой можно восторжествовать благодаря чистоте души, – вот собственно чистая идея Иисуса. Иисус – не спиритуалист; ибо у него все обусловлено осязательной осуществимостью. Но это настоящий идеалист, материя для него – лишь символ идеи, – реальное, живое отражение невидимого.

К кому же обращаться за помощью, чтобы основать Царствие Божие? Иисус никогда не задумывался на этот счет. Все, что есть высокого в понимании людей, все это в глазах Божьих ничто. Основателями Царствия Божия будут самые простые люди. Не богатые, не книжники, не священники. Это будут женщины, люди из народа, униженные и дети. Великий признак Мессии – благовествование нищим. Идиллическая, мягкая натура Иисуса берет здесь верх. Огромная социальная революция, где все общественные различия будут перемешаны, где все, что признается значительным в этом мире, будет уничтожено, – вот его мечта. Мир не уверует в него; мир его убьет. Но ученики его будут не от мира сего. Они образуют маленькую группу униженных и простых людей, которая победит своим самоуничижением. Чувство, которое сделало из понятия «мирянин» противоположность понятия «христианин», нашло себе в мыслях самого учителя полное оправдание.

Могучая идея все с большей силой овладевала Иисусом, и отныне пред ним расстилалась дорога, по которой он должен был идти с каким-то роковым бесстрашием и которую намечал пред ним его изумительный гений вместе с теми исключительными обстоятельствами, среди которых он жил. До того он только сообщал свои мысли некоторым лицам, тайно с ним связанным; с этого момента его проповедь стала публичной и привлекла открытых последователей. Ему было около тридцати лет. Маленькая группа слушателей, сопровождавшая его к Иоанну Крестителю, без сомнения, разрослась, и, быть может, к ней примкнули некоторые ученики Иоанна. С этим первичным ядром будущей Церкви он смело объявил, после своего возвращения в Галилею, «благовествование Царствия Божьего». Это царствие приближается, и он, Иисус, есть тот Сын человеческий, которого видел Даниил в своем видении как божественного подготовителя последнего и высшего откровения.

Центром деятельности Иисуса в этот период его жизни был городок Капернаум, находившийся на берегу Генисаретского озера. Имя Капернаум, происходящее от слова «кафара» – «деревня», кажется, означает древний городской поселок, в противоположность большим городам, построенным на римский образец, как, например, Тивериада. Это название было так мало распространено, что Иосиф в одном месте в своих сочинениях считает его названием источника, который, очевидно, был более известен, чем поселок близ него. Как и Назарет, Капернаум не имел за собой никакого прошлого, и ни в каком отношении не принимал участия в том светском движении, которому покровительствовали Ироды. Иисус сильно привязался к этому городу и сделал себе из него как бы вторую родину. Немного спустя после своего возвращения он попытался завоевать в пользу своих идей Назарет, но не имел успеха. Один из его биографов наивно замечает, что он не мог произвести здесь большого чуда. То, что здесь знали его семью, имевшую так мало значения, слишком уменьшало его авторитет. На него не могли смотреть здесь как на сына Давидова, когда ежедневно видели его брата, сестру, зятя. Замечательно еще то, что семья оказывала Иисусу довольно значительное сопротивление и наотрез отказывалась верить в его Божественное призвание. Было и такое время, когда мать его и сестра утверждали, что он лишился рассудка, обращались с ним, как с экзальтированным мечтателем, и хотели удержать его силой. Назареяне более горячие хотели, говорят, убить его, сбросив с крутого утеса. Иисус остроумно замечает, что эту судьбу он разделяет со всеми великими людьми и применяет к себе пословицу: «Нет пророка в своем отечестве».

Такое отношение далеко не ослабило его мужества. Он вернулся в Капернаум, где находил большее понимание, и оттуда организовал целый ряд миссий в окрестных городах. Жители этой прекрасной, плодородной страны собирались только по субботам. Этот-то день Иисус и выбрал для своих поучений. Каждый город имел свою синагогу или место для собраний. Это была прямоугольная зала, довольно небольшая, с потолком, украшенным в греческом стиле. Евреи, не имея собственной архитектуры, никогда не стремились придать своим зданиям оригинальный стиль. Остатки многих древних синагог существуют в Галилее и поныне. Они все построены из дорогого материала, но вкуса в них мало благодаря большому количеству орнаментов с изображениями из области флоры, ветвей с листьями и витых лент, характеризующих памятники иудеев. Внутри синагоги стояли стулья, кафедра для публичных речей и шкаф для священных свитков. Эти здания, не похожие на храм, были центрами еврейской жизни. Туда собирались в субботу для молитвы и чтения Закона и Пророков. Так как иудаизм вне Иерусалима не имел духовенства, то всякий желающий мог прочесть место из Священного Писания на данный день (параша и гафтара) и прибавлял сюда мидраш, то есть лично ему принадлежащий комментарий, где он излагал собственные идеи. Здесь надо искать происхождение «гомелии», совершенный образец которой мы находим в маленьких трактатах Филона. Можно было делать возражения и предлагать вопросы лектору; таким образом, собрание быстро преображалось в свободную сходку. Она имела председателя, «старейшин», гаццана, то есть прислуживающего чтеца или стража, «посыльных», что-то вроде секретарей или вестников, поддерживавших сношения синагог между собой, шаммаша, или хранителя свитков. Синагоги, таким образом, были настоящими маленькими независимыми республиками; они имели собственную обширную юрисдикцию, обеспечивали отпущение на волю, покровительствовали вольноотпущенным. Подобно всякой городской корпорации, до конца римского владычества синагоги выдавали почетные свидетельства, принимали решения, имевшие силу закона для общины, назначали телесные наказания, исполнителем которых обыкновенно являлся гаццан.

Если принять во внимание ту живость мысли, которая всегда отличала евреев, такое учреждение, вопреки суровости своих решений, не могло не давать места весьма оживленным прениям. Благодаря синагогам иудаизм мог пройти неприкосновенным через восемнадцать столетий преследования. Синагога была обособленным маленьким миром, в котором сохранялся национальный дух и который представлял собою открытую арену для внутренней борьбы. Там расходовалось невероятное количество воодушевления и страсти. Борьба за председательское место была очень напряженной. Иметь почетное место в первом ряду – значило получить награду за высокое благочестие или пользоваться привилегией богатства, которой завидовали больше всего. С другой стороны, свобода, предоставленная всякому, кто хотел выступить лектором и комментатором священного текста, открывала широкое поле для пропаганды новых взглядов. Здесь мы находим один из великих источников силы Иисуса и одно из обычных средств, которым он пользовался для пропаганды своего учения. Он входил в синагогу, поднимался, чтоб читать; гаццан подавал ему книгу, он раскрывал ее и читал парашу или гафтару, приходящуюся на этот день; по поводу прочтенного он развивал свои идеи. Так как в Галилее было мало фарисеев, то возражения против его учения никогда не принимали того оттенка страстности и резкой едкости, если б он читал в Иерусалиме, с каким остановили бы его в самом начале его пропагандистской деятельности. Добрые галилеяне никогда не слыхали таких слов, которые более соответствовали бы их радостно-светлому воображению. Им были восхищены, его ласкали, находили, что он говорит дивно и что его доводы убедительны. Он с уверенностью отвечал на самые трудные возражения: почти поэтическая мерность и тон его речей пленяли эти юные умы, которые не успел еще высушить педантизм ученых.

Авторитет молодого учителя возрастал, таким образом, с каждым днем и, конечно, чем больше верили в него, тем больше он верил в себя самого. Его деятельность была ограничена. Она замыкалась пределами Тивериадского озера, и даже в пределах этого бассейна у него была любимая местность. Озеро имеет 5–6 лье в длину и 3–4 лье в ширину; имея форму довольно правильного овала, оно образует от Тивериады до устья Иордана нечто вроде залива, который имеет около трех лье по берегу. Вот поле, где семя, брошенное Иисусом, нашло наконец для себя почву, вполне подготовленную. Пройдем мысленно по этой местности, наблюдая ее шаг за шагом и стараясь приподнять тот покров разрушения и скорби, который наброшен на нее демоном ислама.

Идя из Тивериады, мы видим прежде всего обрывистые скалы, гору, которая будто падает в море. Потом горы развертываются и удаляются; равнина (Эль-Гувер) открывается глазам почти на уровне озера. Это восхитительный маленький лесок, изрезанный множеством потоков, которые частью выходят из прежнего бассейна античной постройки (Айн-Медавара). У входа в эту равнину, которая и есть собственно страна Генисаретская, находится ничтожная деревушка Медждель. На другом конце равнины (если все время идти по берегу моря) мы увидим место, где находился некогда город (Хан-Минья), очень красивую реку (Айн-эт-Тан) и прекрасную дорогу, узкую и глубокую, высеченную в скале, по которой, несомненно, часто проходил Иисус и которая служит проходом между Генисаретской равниной и северным скатом озера. На расстоянии четверти часа ходьбы отсюда мы переходим через маленькую речонку с соленой водой (Айн-Табига), вытекающую из земли многими широкими источниками в нескольких шагах от озера и впадающую в него среди густой зеленой чащи. Наконец, через 40 минут мы увидим – на бесплодном скате, который тянется от Айн-Табига до устья Иордана, – несколько хижин и кучу развалин, довольно монументальных, называемых Телль-Хум.

Пять маленьких городов, о которых человечество будет вечно говорить столько же, сколько о Риме и Афинах, были во времена Иисуса рассеяны по пространству от деревни Медждель до Телль-Хума. Из этих пяти городов – Магдалы, Дальмунуфы, Капернаума, Вифсаиды, Харазина – можно найти теперь с точностью только первый. Отвратительная деревушка Медждель, без сомнения, сохранила имя и место того города, который дал Иисусу его первую верную подругу. Положение Дальмануфы совершенно неизвестно. Не лишено возможности предположение, что Харазин находился несколько в глубине страны, в северной ее стороне. Что касается Вифсаиды и Капернаума, то их по чисто случайным причинам и соображениям ставят на место Телль-Хума, Айн-эт-Тина, Хан-Миньи и Айн-Медавары. Думается, что и в топографии, как в истории, было скрытое намерение и желание – скрыть и сгладить черты великого учителя. Сомнительно, чтобы удалось когда-нибудь установить прочно на этой глубоко опустошенной почве те места, на которые человечество могло бы стекаться, чтобы целовать отпечаток ног великого основателя религии.

Итак, озеро, далекий горизонт, кустарники, цветы – вот все, что осталось от той маленькой области в 3–4 лье, где Иисус начал свое Божественное дело. Деревья совершенно исчезли. В этой стране, где растительность была столь прекрасна, что Иосиф смотрел на нее как на своего рода чудо, так как здесь, по его описанию, природе захотелось сблизить бок о бок растительность холодных стран, произведения жарких поясов и деревья умеренного климата, круглый год производящие цветы и плоды, – в этой стране, говорю я, теперь рассчитывают за день вперед, где можно будет найти немного тени для отдыха. Озеро превратилось в пустыню. Единственная лодчонка самого мизерного вида бороздит теперь те волны, которые некогда были так богаты радостью жизни. Но воды озера по-прежнему легки и прозрачны. Скалистые берега, покрытые валунами, похожи скорее на прибрежье маленького моря, чем озера, подобно берегам озера Гулей. Прибрежье это чисто, тины нет, и в одном и том же месте можно всегда наблюдать небольшой прибой волны. Маленькие островки, покрытые олеандрами, тамариндами и колючими кипарисами, выступают среди волн; в двух местах особенно – близ истока Иордана возле Тарихеи и на берегу Генисаретской равнины – можно найти восхитительные места, где волны разбиваются о густую зелень цветов. Ручей Айн-Табига образует маленький лиман, полный красивых раковин. Облака речных птиц покрывают озеро. Горизонт полон ослепительного блеска. Воды цвета небесной лазури, глубоко спрятанные в горячих скалах, – если смотреть на них с высоты гор Сафед, – словно налиты в золотую чашу. На севере снежные вершины Гермона выделяются белыми линиями на небе; на западе волнообразные плоскогорья Гавлонитиды и Переи, совершенно лишенные растительности и залитые солнцем, точно какой-то бархатной дымкой, – образуют однообразную, плотную массу гор или, лучше сказать, очень высокую и длинную террасу, которая от Кесареи Филиппийской на бесконечное расстояние тянется к югу.

Жара на берегах теперь невыносима. Озеро занимает впадину, которая на сто восемьдесят девять метров ниже уровня воды в Средиземном море и разделяет, таким образом, жаркий климат Мертвого моря. Обильная растительность умеряла некогда этот страшный зной; с трудом можно понять, как при той жаре, которая теперь царит там, весь бассейн озера с мая-месяца мог являться ареной такой чудесной деятельности. Иосиф, впрочем, находил климат этой местности очень умеренным. Без сомнения, и здесь, как в долине, где был Рим, произошла перемена в климате, созданная историческими причинами. Исламизм и особенно мусульманская реакция против крестовых походов, подобно дыханию смерти, задушили эту любимую страну Иисуса. Прекрасная земля Генисаретская и не предполагала, что под челом этого мирного скитальца волнуется ее собственный судья. Такой опасный согражданин, как Иисус, сыграл бы роковую роль для всякой страны, которая имела бы грозную честь считаться его отечеством. Сделавшись для одних предметом любви, для других – ненависти, разрываемая двумя соперничавшими воплощениями фанатизма, Галилея должна была оплатить цену своей славы собственным опустошением. Но кто решится утверждать, что Иисус был бы счастливее, если бы прожил жизнь в неизвестности в своей деревне? Кто стал бы думать об этих неблагодарных назареянах, если бы один из них, ставя на карту будущее своего городка, не признал Бога Отцом своим и не провозгласил себя Сыном Божиим?

Мы видим, что пять или шесть больших селений, удаленных друг от друга на расстояние получаса пути, – таков маленький мир Иисуса в эпоху, которую мы изучаем. Едва ли он был когда-нибудь в Тивериаде – этом вполне светском городе, населенном большей частью язычниками и служившем обычной резиденцией Антипы. Однако он удалялся иногда из своей любимой области. Иисус отправлялся на лодке к восточному берегу, например, в Гергезу. К северу видели его в Панее или Цезарее Филиппийской, у подошвы Гермона. Наконец, однажды он совершил путешествие в направлении Тира и Сидона, в страну, удивительно цветущую в то время. Во всех этих странах Иисус был совершенно окружен язычеством. В Цезарее он видел знаменитый грот Папиум, в котором находился, как предполагали, исток Иордана и который в народном воображении был окружен странными легендами. Иисус мог восхищаться мраморным храмом Ирода, воздвигнутым возле этого места в честь Августа; он останавливался, вероятно, перед множеством статуй, посвященных Пану, нимфам, Эху грота и поставленных, возможно, уже в этом прекрасном месте благочестивыми людьми. Иудей-эфемерист, привыкший смотреть на иноземных богов как на обожествленных людей или демонов, должен был рассматривать эти художественные произведения как идолы. Очарование натуралистического культа, которое опьянило более чувственные расы, встречало в нем холодное отношение.

В этом земном раю, которого до сих пор мало касались великие исторические перевороты, население жило в совершенной гармонии со своей природой, будучи деятельным, честным, полным радостного и нежного веселья жизни. Тивериадское озеро представляет собой водный бассейн, наиболее богатый рыбой в мире; рыбная ловля была очень удачна, особенно в Вифсаиде и Капернауме, – это создавало известное благосостояние населения. Рыбачьи семьи образовали мирное, кроткое общество, связанное узами родства по всей области, примыкавшей к озеру, которое мы описали. Образ жизни людей, не всецело поглощенных работой, давал полную свободу их воображению. Идеи о Царствии Божием нашли в этих маленьких общинах добрых людей больше доверия, чем где бы то ни было в другом месте. Ничего из того, что называется цивилизацией в греческом или светском смысле, не проникало в общины. Это не была серьезность – германская или кельтская; но хотя доброта часто бывала поверхностной и неглубокой, а нравы этих людей – безмятежно-спокойны, – в них было нечто интеллигентное и тонкое. Жителей тех мест можно себе представить по аналогии с лучшими племенами Ливана, но они были, кроме того, одарены свойством, которого нет у ливанцев, – способностью выдвигать великих людей. Иисус нашел среди них свою истинную семью. Он поселился среди них как свой человек. Капернаум стал «его городом», и среди маленького кружка, который его боготворил, Иисус забыл своих скептических братьев, неблагодарный Назарет и его насмешливое недоверие.

Особенно один дом в Капернауме представлял собой для него приятное убежище и дал ему его самых преданных учеников. То был дом двух братьев, сыновей некоего Ионы, который, вероятно, умер, когда Иисус стал жить на берегу озера. Эти братья были: один – Симон с сирийско-халдейским прозвищем Кифа, по-гречески – Петр, то есть «камень», другой – Андрей. Родились они в Вифсаиде, и к тому времени, когда Иисус начал свою общественную деятельность, они жили уже в Капернауме. Петр был женат и уже имел детей; с ним жила и мать жены его. Иисус любил эту семью и обыкновенно жил в ее доме. Андрей, по-видимому, был учеником Иоанна Крестителя, и Иисус, возможно, познакомился с ним на берегах Иордана. Оба брата продолжали заниматься рыболовством даже в ту пору, когда, казалось, они больше всего были заняты делом своего учителя. Иисус, любивший игру слов, говорил, что сделает из них ловцов человеков. Действительно, среди учеников его не было более преданных и привязанных к нему.

Другая семья – Забдии, или Зеведея, – зажиточного рыбака и хозяина многих лодок, также горячо принимала Иисуса. Зеведей имел двух сыновей: старшим был Иаков, а младшим – Иоанн, который позже был призван сыграть столь решающую роль в истории нарождающегося христианства. Оба были ревностными учениками Иисуса. Из некоторых замечаний можно вывести заключение, что Иоанн, как и Андрей, знал Иисуса уже в школе Иоанна Крестителя. Обе семьи – Ионы и Зеведея, – во всяком случае, были, по-видимому, тесно связаны. Саломея, жена Зеведея, была очень привязана к Иисусу и не оставляла его до самой его смерти.

Женщины действительно принимали Иисуса с горячим усердием. Он умел обращаться с ними с той сдержанностью, которая открывает возможность для нежной идейной связи между обоими полами. Отделение женщин от мужчин, мешавшее развитию мягкости чувства у восточных народов, было, без сомнения, и тогда, как в наше время, менее строго в деревнях и селах, чем в больших городах. Три или четыре преданные галилеянки всегда сопровождали молодого учителя и спорили из-за удовольствия слушать его и по очереди прислуживать ему. Они вносили в новую секту элементы энтузиазма и чудесного, важность которых уже установлена. Одна из них, Мария из Магдалы, которая так прославила во всем мире имя своего бедного городка, по-видимому, была крайне экзальтированной женщиной. Если говорить языком той эпохи, ею владели семь демонов, то есть она была подвержена нервным болезням, которые трудно объяснить себе на основании внешних данных. Иисус своей чистотой и кроткой красотой успокоил эту взволнованную душу. Мария Магдалина была ему верной до самой Голгофы, и на следующий день после его смерти имела огромное значение как главный источник, из которого создалась вера в его воскресение: мы это еще увидим потом. Иоанна, жена Кузы, дворецкого Антипы, Сусанна и другие, оставшиеся неизвестными, неизменно следовали за ним и служили ему. Некоторые из них были богаты и своими средствами давали возможность молодому пророку не заниматься его прежним ремеслом плотника.

Много других лиц обыкновенно следовали за ним и признавали его своим учителем: некий Филипп из Вифсаиды, Нафанаил, сын Толмаи, или Птоломея, из Каны, ученик первой эпохи, Матфей, вероятно, тот, который был Ксенофонтом нарождающегося христианства. Согласно традиции, он был откупщиком пошлин и в качестве такового должен был владеть каламом (палочкой для писания). Возможно, он задумывал уже «Logia», которые являются основным источником наших сведений о поучениях Иисуса. Называют среди учеников также Фому, или Дидима, который иногда сомневался, но был, по-видимому, человеком сердца и благородных влечений; говорят о Левии, или Фаддее, Симоне Зилоте (вероятно, он был учеником Иуды Гавлонита, принадлежавшего к партии канаим, существующей с того времени и имевшей возможность скоро сыграть такую видную роль в движении еврейского народа); упоминается Иосиф Варнава по прозвищу Праведный; Матфей, загадочная личность по имени Аристион; наконец, Иуда, сын Симона, из города Кериота, который явился исключением среди этого преданного круга лиц и обрел такую ужасную славу, – он был, по-видимому, единственным негалилеянином среди учеников Иисуса. Кериот был город на крайнем юге, в колене Иуды, и находился на расстоянии дня пути от Хеврона. Мы видели, что родные Иисуса были мало расположена к нему. Однако Иаков и Иуда, двоюродные братья Иисуса по Марии и Клеопе, уже с этого времени находились в числе его учеников, а Мария Клеопина была в числе женщин, сопровождавших его на Голгофу. Но в это время матери около него не было. Только после смерти Иисуса Мария приобретает большое уважение, и ученики стараются привязать ее к себе. В это время члены семьи основателя религии образуют влиятельную группу «братьев Господа», которая стояла во главе иерусалимской церкви и члены которой после падения Иерусалима бежали в Батанею. Уже один факт их близости к нему имел решающее значение для их позднейшей известности, подобно тому как после смерти Магомета жены и дочери пророка, не пользовавшиеся при жизни его никаким значением, приобрели крупный авторитет. В этой группе друзей некоторым Иисус, очевидно, оказывал преимущество и составил из них как бы более тесный кружок. Два сына Зеведеева, Иаков и Иоанн, по-видимому, в первых рядах входили в этот кружок. Они были полны огня и страсти. Иисус остроумно прозвал их «сынами громовыми» вследствие их крайнего рвения, которое было так велико, что если бы располагало громами, то, наверное, слишком часто пользовалось бы ими. Иоанн, младший из братьев, по-видимому, был очень кроток с Иисусом. Ученики, которые позднее сгруппировались вокруг младшего сына Зеведеева и, очевидно, записали его воспоминания так, что в них плохо скрыты интересы школы, возможно, преувеличили ту сердечную склонность, которую Иисус питал к Иоанну. Но замечательно, что в Евангелиях синоптиков Симон, сын Ионин, иначе – Петр, Иаков, сын Зеведеев, и Иоанн, его брат, образуют нечто вроде интимного комитета, к которому обращается Иисус в те минуты, когда сомневается в вере и понимании остальных учеников. Кажется, помимо этого, все трое связаны были совместной рыбной ловлей. Симпатия Иисуса к Петру была глубока. Характер последнего – прямой, искренний, полный непосредственного чувства – был по душе Иисусу, который часто улыбался при виде его решительности. Петр, чуждый мистики, поверял учителю свои наивные сомнения, страхи, свои чисто человеческие слабости с искренним чистосердечием, напоминающим Жуанвиля в его отношениях к Людовику Святому.

Никакой иерархии в полном значении этого слова не было в нарождающейся секте. Все должны были носить имя «братьев», и Иисус абсолютно запрещал всякие имена превосходства, такие как равви, «учитель», «отец», поскольку он один является учителем, как один Бог есть Отец. Старший должен быть слугой других. Однако Симон Ионин пользуется среди равных себе чрезвычайно большим уважением. Иисус жил у него и поучал в его лодке; его дом был центром евангельской проповеди. В массе на него смотрели как на вождя группы, и к нему обращаются сборщики за податью, следуемой с общины. Симон первый признал Иисуса Мессией. В одну из тех минут, когда популярность его пошатнулась, Иисус спросил своих учеников: «Не хотите ли и вы отойти?» Симон отвечал: «Господи, к кому нам? Ты имеешь глаголы вечной жизни». Иисус в различных случаях отдает ему в своей церкви первенство и толкует его сирийское прозвище Кифа (камень) в том смысле, что он краеугольный камень нового здания. Одно время Иисус как будто бы обещает ему даже «ключи от Царства Небесного» и дает ему право произносить на земле решения, которые будут всегда утверждаться в вечности.

Нет сомнения, что это первенство Петра возбуждало некоторую зависть. Ревность эта разгоралась ввиду будущего Царствия Божьего, где все ученики будут сидеть на тронах по правую и левую руку учителя, чтоб судить двенадцать колен Израиля. Возбуждался вопрос, кто же будет сидеть ближе других к сыну человеческому как бы в роли его первого министра или представителя. Оба сына Зеведеева предъявили права на этот пост. Занятые этой мыслью, они направили к учителю свою мать Саломею, которая однажды отвела Иисуса в сторону и стала ходатайствовать перед ним, чтоб он отдал оба эти почетных места ее сыновьям.

Иисус отклонил эту просьбу своим обычным способом, заявив, что тот, кто возвеличивается, будет унижен и что Царство Небесное будет принадлежать малым. Это произвело некоторое волнение в общине: создалось большое неудовольствие против Иакова и Иоанна.

Все приведенные выше лица, насколько нам о них что-нибудь известно, сначала, по-видимому, были рыбаками. В стране, где нравы были просты, где все работали, это ремесло не стояло так низко, как это стараются подчеркнуть те декламаторы-проповедники, которые видят чудесные элементы в происхождении христианства. Во всяком случае, справедливо лишь то, что ни один из учеников не принадлежал к высшему общественному классу. Быть может, один Левий, сын Алфея, а также и Матфей были откупщиками. Но те, кому в Иудее давали это имя, не были генеральными откупщиками, людьми высокого общественного положения, всегда принадлежавшими к сословию римских всадников и именуемыми в Риме «publicani». Это были агенты главных откупщиков, чиновники низшего ранга, обыкновенные таможенные надсмотрщики. Большая дорога из Акры в Дамаск, одна из древнейших дорог мира, пересекавшая Галилею возле самого озера, концентрировала вокруг себя большое количество людей. Капернаум, который находился, вероятно, на самой дороге, был населен значительным количеством таких сборщиков. Профессия эта никогда не была популярной, но у евреев она слыла занятием совершенно преступным. Подать, которая была нова для евреев, служила символом их подчинения; школа Иуды Гавлонита поддерживала ту мысль, что платить подать – значит совершать языческий акт. Точно так же и сборщики возбуждали в ревнителях Закона отвращение. Последние говорили о них не иначе как в сопоставлении с разбойниками, ворами на больших дорогах и вообще людьми порочной жизни. Евреи, бравшие на себя подобные обязанности, исключались из общины, и присяга их не принималась; их деньги считались проклятыми, и казуисты не позволяли разменивать их. Эти бедные люди, изгнанные из общества, виделись только между собой. Иисус принял обед, который предложил ему Левий и за которым находились, говоря языком того времени, «многие из мытарей и грешников». Это было резким нарушением господствующих нравов – в этих домах, пользовавшихся дурной репутацией, можно было рисковать встретить дурное общество. Таким образом, мы будем не раз наблюдать, что Иисус, мало заботясь о том, что может задеть предрассудки благомыслящих людей, старается возвысить духовно эти униженные правоверными классы и подвергает себя самым сильным упрекам ханжей. Фарисеи полагали, что спасение достигается ценой соблюдения бесконечных обрядностей и какого-то внешнего смирения. Истинный моралист, явившийся провозгласить, что Бог требует только одного – прямоты чувств, должен был быть принят с благоговением всякой душой, которая еще не была испорчена официальным лицемерием.

Этими многочисленными победами Иисус был обязан отчасти и бесконечному очарованию, которого полны были его личность и слова. Проникновенное слово, случайно упавший взгляд будили дремлющую наивную совесть и давали ему горячего последователя. Иногда Иисус пользовался невинной хитростью, которую употребляла позднее Жанна д’Арк. Он делал вид, что знает нечто тайное о том лице, которое хотел привлечь к себе, или напоминал этому лицу обстоятельство, особенно близкое его сердцу. Так, говорят, он взволновал и привлек к себе Нафанаила, Петра, самаритянку. Скрывая истинную причину своей силы, – я хочу сказать, превосходства надо всем, что его окружало, – Иисус, чтоб не спорить с веком, идеи которого он, впрочем, вполне разделял, не мешал думать, что откровение свыше раскрывало ему тайны и открывало перед ним сердца. Все думали, что он живет в атмосфере, недоступной остальному человечеству. Говорили, что на вершинах гор Иисус беседует с Моисеем и Илией; верили, что в часы его одиночества ангелы прилетали к нему, чтобы поклониться ему, и устанавливали, таким образом, сверхъестественную связь между Иисусом и небесами.

Такова была группа учеников, собравшихся вокруг Иисуса на берегах Тивериадского озера. Аристократия имела здесь своих представителей в лице сборщика податей и жены дворецкого Антипы. Остальные – рыбаки и простые люди. Их невежество было безгранично; их ум был слаб, они верили в привидения и призраков. Ни один из элементов эллинской культуры не проник в эту первую христианскую ячейку, элементы еврейской образованности были также далеко не обильны в этой среде, но движения сердца и доброй воли там били через край. Прекрасный климат Галилеи наполнял существование этих честных рыбаков сплошным очарованием. Эта среда людей простых, добрых, счастливых, или убаюкиваемых своим маленьким морем, или мирно спящих на его берегу, была поистине прелюдией Царства Божия. Нельзя представить себе всей чарующей прелести жизни, которая протекает лицом к лицу с открытым небом, того кроткого, но яркого пламени, которое согревает душу в ее соприкосновении с природой, тех ночных грез, которыми полны эти сверкающие звездами ночи под бесконечно глубоким лазурным покровом неба. В такую ночь Иаков, сделав себе из камня изголовье, увидел в звездах обещанные ему неисчислимые поколения, таинственную лестницу, по которой ангелы поднимались на небо и спускались на землю. В эпоху Иисуса небо еще не закрылось, и земля еще не охладела. Небо открывалось над Сыном человеческим, ангелы всходили и нисходили над его головой, видения Царствия Божия были повсюду, ибо человек носил их в своем сердце. Чистый, кроткий взор этих простых людей созерцал Вселенную в ее идеальном источнике; мир, быть может, раскрывал свою тайну божественно чистому сознанию этих счастливых детей, которые за чистоту и ясность своего сердца удостоились однажды быть допущенными пред лицо Бога.

Иисус жил со своими учениками почти всегда под открытым небом. То, стоя в лодке, он поучал своих слушателей, теснившихся на берегу. То он всходил на одну из гор, окаймлявших озеро, и садился там, где воздух чист и горизонт залит лучами. Преданные слушатели весело переходили за учителем с места на место, впитывая в себя плоды его вдохновения во всем обаянии их первоначального расцвета. Возникало порой наивное сомнение, чуть-чуть скептический вопрос: Иисус одним взглядом, одной улыбкой замыкал уста возражения. В каждом движении, на каждом шагу, в облачке, которое промчалось, в зерне, которое прозябало, в злаке, который желтел, видели признаки близости того Царства, которое должно было прийти; думали, что настал канун дня, когда, увидя Бога, люди станут господами земли; слезы превращались в радость, всеобщее утешение спускалось на землю.

«Блаженны нищие духом, – говорил учитель, – ибо их есть Царствие Небесное!

Блаженны плачущие, ибо они утешатся!

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся!

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут!

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!

Блаженны миротворцы, ибо они наречены будут сынами Божьими!

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное!»

Проповедь эта была нежна, кротка и полна здорового и свежего дыхания полей. Он любил цветы и пользовался ими для поучений, полных красоты и очарования. Птицы небесные, море, горы, игры детей неизменно чередуются в его проповедях. В его стиле не было ничего, напоминающего греческий период, он ближе подходил к стилю еврейских притч и особенно к характеру сентенций его ученых современников-иудеев, какие мы еще ныне читаем в Пирке Абот. Его рассуждения не были пространны и носили характер изречений Корана; позднее, будучи связаны друг с другом, эти рассуждения составили те длинные поучения, которые записаны Матфеем. Никакие переходные связи не объединяли этих различных частей, но в общем они проникнуты одним вдохновенным настроением. Особенно хорош был учитель в притчах. Иуда из Гавлонитиды не давал ему никаких образцов для этих восхитительных поучений. Иисус сам создал их. Правда, в буддийских книгах встречаются притчи, так же выстроенные и точно в таком же тоне, что и евангельские. Но трудно допустить, что в этом обнаружилось буддийское влияние. Возможно, тот дух кротости и глубины чувства, который проникал собою в равной мере и нарождающееся христианство, и буддизм, в состоянии объяснить это сходство.

Совершенное равнодушие к суетному изобилию комфорта, к внешним благам и которые так необходимы нам в нашем печальном климате, проистекало из простой и тихой жизни, царившей в Галилее. Холодный климат, толкая человека на беспрестанную борьбу с внешней природой, придает большую ценность борьбе за свое благосостояние. Напротив, страны, которые возбуждают менее многочисленные заботы, – суть страны идеализма и поэзии. Побочные стороны жизни ничтожны здесь в сравнении с радостью самой жизни. Украшение домов здесь бесполезно, ибо стараются держаться как можно больше на воздухе. Усиленное и правильное питание более умеренного климата здесь нашли бы тяжелым и неприятным. Что же касается роскоши одежд, то как соперничать с роскошной красотой, в которую Бог одел землю и птиц небесных? Труд в таком климате кажется бесполезным: то, что он дает, не стоит того, во что обходится. Полевые животные одеты лучше, чем самый богатый человек, а они не делают ничего. Это презрение к труду, которое – раз причиной его не является лень – необыкновенно возвышает душу, вдохновляло Иисуса на самые чарующие поучения. «Не собирайте себе, – говорил он, – сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют их и где воры подкапывают и крадут; собирайте себе сокровища на Небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше будет. Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и мамоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя бы на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть, или что пить, или во что одеться? Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царствия Божия и правды его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам заботится о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

Это чисто галилейское настроение имело решающее влияние на судьбы новой секты. Счастливая группа, полагавшаяся на Отца Небесного во всем, что касалось удовлетворения ее нужд, взяла за основное правило смотреть на житейские заботы как на зло, которое душит в человеке зерно всякого хорошего чувства. Ежедневно она просила у Бога только на следующий день. К чему копить? Царствие Божие наступает. «Продавайте имения ваши и давайте милостыню, – говорил учитель. – Приготовляйте мешки, не ветшающие, сокровище, не оскудевающее на Небесах». Делать сбережения для наследников, которых никогда не увидишь, – что может быть бессмысленнее этого? В качестве образца человеческого безумия Иисус любил приводить случай с человеком, который, наполнив свои житницы и скопив в них имущества на многие годы, умер, не насладившись им. Разбой, который сильно укоренился в Галилее, давал много жизненности этому взгляду. Бедный, который не страдал от этого разбоя, должен был смотреть на себя как на любимца Божия, меж тем как богатый, не имея обеспеченного имущества, был, в сущности, обездолен. В наших обществах, построенных на сурово приводимом извне понятии частной собственности, положение бедняка ужасно; у него буквально нет места под солнцем. Цветы, трава, тень существуют только для господ земли. На Востоке же эти дары принадлежат Богу – и больше никому. Собственность является ничтожным преимуществом, природа принадлежит всем.

Впрочем, нарождающееся христианство только шло по следам иудейских сект, которые практиковали отшельническую жизнь. Коммунистический принцип был душой этих сект (ессеев, терапевтов), пользовавшихся одинаково дурным отношением фарисеев и саддукеев. Мессианизм, который являлся у ортодоксов-евреев исключительно политическим принципом, становится у них принципом социальным. Своей кроткой, соразмеренной, воздержной жизнью, предоставлявшей каждому индивиду принадлежащую ему по праву часть общей свободы, эти маленькие церкви, в которых до некоторой степени и может быть справедливо предполагали подражание неопифагорейским учреждениям, думали утвердить на земле Царство Небесное. Утопии счастливой жизни, основанные на братстве людей и культе истинного Бога, увлекали за собой эти возвышенные сердца и порождали со всех сторон отважные, искренние попытки, не имевшие, однако, серьезных шансов на будущее.

Иисус, отношение которого к ессеям трудно установить точно (сходство в истории не всегда содержит в себе и понятие связи), в этом отношении был, несомненно, их братом. Общность имущества была некоторое время правилом в этой новой общине. Корыстолюбие было главным грехом; однако надо хорошенько заметить, что грех корыстолюбия, по отношению к которому христианская мораль была так сурова, был тогда простым чувством привязанности к своей собственности. Первое условие для того, чтобы быть совершенным учеником Иисуса, состояло в том, чтобы продать свое имущество и раздать деньги бедным. Те, кто отступал перед этой крайностью, не имели доступа в общину. Иисус часто повторял, что тот, кто нашел Царствие Божие, должен купить его ценой всех своих богатств, так как при этом он только выигрывает. «Человек, – говорил он, – нашедший клад в поле, продает, не теряя ни минуты, все, что имеет, и покупает это поле. Купец, нашедший драгоценный перл, продает все, что имеет, и покупает его». Увы! Неудобные стороны такого порядка скоро дали себя почувствовать. Оказалась нужда в казначее. Выбрали на эту должность Иуду из Кериота. Основательно или без основания его обвиняли в краже денег из общинной казны – не знаем, но кассир этот кончил дурно.

Иногда учитель, вечно занятый больше Небом, чем землей, учил еще более своеобразному пониманию политической экономии. В одной странной притче управителя хвалят за то, что он создал себе друзей среди бедняков на средства своего господина для того, чтобы бедные, в свою очередь, ввели его за то в Царствие Небесное. Действительно, бедные, будучи господами в этом царстве, будут принимать туда только тех, которые подавали им. Человек рассудительный, задумывающийся над будущим, должен поэтому стараться заручиться их симпатиями. «Слышали все это и фарисеи, которые были сребролюбивы, – говорит евангелист, – и они смеялись над ним». Слышали ли они и эту грозную притчу. «Некоторый человек был богат, и одевался в порфиру и виссон, и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий, и отнесен был ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его; и в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: «Отче Аврааме, умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени». Но Авраам сказал: «Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь – злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь». Можно ли придумать что-нибудь более справедливое? Позже эту притчу назвали притчей «о злом богаче». Но это просто-напросто притча «о богаче». Он в аду, потому что он богат, потому что он не отдает своего добра бедным, потому что он обедает хорошо в то время, когда другие у его ворот обедают дурно. Наконец, даже в такой момент, когда нет этой преувеличенности требований, Иисус ставит обязательным условием продажу своего имущества и раздачу его бедным только как совет на пути к самоусовершенствованию, но он делает при этом следующее страшное заявление: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».

Эти истины, пригодные для страны, где жизнь соткана из света и воздуха, этот тонкий коммунизм детей Божиих, с верой живущих на лоне Отца своего, мог удовлетворять небольшую сектантскую группу наивных людей, всегда убежденных, что утопия их приближается к осуществлению. Но ясно, что на почве таких принципов нельзя было объединить все общество. Иисус действительно скоро убедился, что мир господствующих никогда не пойдет за его Царством. Тогда он отважился на крайне решительный шаг. Оставив весь этот мир людей сухого сердца и узких предрассудков, он обратился к простому народу. Настанет полная перемена в народе. Царствие Божие уготовано: во-первых, для детей и тех, кто подобен им; во-вторых, для отверженных мира сего, жертв социальной гордыни, отталкивающей людей смиренных, хотя бы и с доброй душой; в-третьих, для еретиков, схизматиков, мытарей, самаритян, язычников Тира и Сидона. Следующая энергичная притча должна была объяснить и узаконить этот призыв к народу: Царь приготовил брачный пир и посылает слуг звать приглашенных. Но всякий отказывается, иные даже наносят оскорбление слугам царя. Тогда царь прибегает к решительной мере! Люди приличные не захотели отозваться на его приглашение; что же, пусть придут первые встречные, толпящиеся на площадях и перепутьях, бедняки, нищие, калеки – кто угодно! – только бы наполнить зал. «И клянусь вам, – говорит царь, – ни один из тех, приглашенных, не вкусит от ужина моего».

Итак, учение Иисуса превратилось в чистый евинизм («евион» по др. – евр. – «убогий, бедный»), то есть в учение, по которому только бедные будут спасены, и настанет царство бедных. «Горе вам, богачи, – говорил он, – ибо вы уже получили свое утешение! Горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалкаете! Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете». «Когда делаешь ужин, – говорил он еще, – не зови друзей своих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых, чтобы и они тебя не позвали и не получил ты воздаяния. Но когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, и блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресении праведных». В том же, быть может, смысле он часто повторял: «Будьте хорошими купцами», то есть помещайте свои капиталы в «хорошие» руки, имея в виду Царствие Божие, отдавая свое имущество бедным согласно старинной пословице: «Дающий бедному дает взаймы Господу».

Впрочем, это было не ново. Уже с давних пор еврейскую расу волновало демократическое движение, наиболее экзальтированное из всех сохранившихся в памяти человечества (притом единственное, имевшее успех, ибо оно одно только удержалось в области чистой идеи). Та мысль, что Бог есть мститель за бедного и слабого против богатого и сильного, встречается на каждой странице в писаниях Ветхого Завета. Из всех историй в истории Израиля дух народный является наиболее постоянно господствующим. Пророки – эти истинные трибуны и, можно сказать, самые смелые из трибунов – неустанно громили сильных и установили тесную связь между понятиями: с одной стороны – «богатый, нечестивый, жестокосердный, злой», с другой – «бедный, кроткий, смиренный, благочестивый». Когда в эпоху Селевкидов почти все аристократы отреклись от веры и перешли в эллинизм, эта ассоциация идей еще более укрепилась. В книгах Еноха заключаются еще более ожесточенные проклятия по адресу мира богатых и сильных, чем в Евангелии. Роскошь изображена в ней как преступление. «Сын человеческий» в этом оригинальном Апокалипсисе развенчивает царей, отрывает их от сластолюбивой жизни и ввергает в геенну. Вступление Иудеи на нечестивый путь, недавнее вторжение совершенно мирского элемента роскоши и материального благополучия вызвали сильнейшую реакцию в пользу патриархальной простоты. «Горе вам, презирающим хижины и наследия ваших отцов! Горе вам, строящим свои дворцы потом других! Каждый камень, каждый кирпич, заложенный в них, есть уже грех». Имя «бедного» сделалось синонимом «святого», «друга Господа». Этим именем любили называть себя галилейские ученики Иисуса; оно же долгое время было именем иудействующих христиан Батанеи и Гаврана (назареяне, евреи), которые оставались верными первоначальным учениям и языку Иисуса и гордились тем, что среди них были потомки его семьи. К концу II века эти добрые сектанты, оставшиеся в стороне от великого течения, захватившего другие церкви, назывались уже еретиками (евионитами), и для объяснения этого названия указывали на вымышленного ересиарха Евиона.

Это преувеличенное превозношение бедности не могло продержаться долго. Оно было одним из тех утопических элементов, которые всегда сопутствуют великим деяниям и которым время выносит свой суд. Перенесенное в общественную среду человеческого общества христианство волей-неволей скоро согласилось принять в свое лоно и богатых. Подобным же образом буддизм, бывший вначале исключительно учением монашествующих, принял в свои ряды и мирян, когда число вновь обращаемых увеличилось. Но следы первоначального происхождения не стираются. И хотя евионизм был скоро оставлен и забыт, однако на всю историю христианских учреждений он навсегда наложил свой отпечаток. Сборник «Logia», или поучения Иисуса, был составлен или, по крайней мере, дополнен в евионитских церквях Батанеи. Бедность так и осталась идеалом истинных последователей Иисуса. Не иметь ничего – это считалось истинно евангельским состоянием; нищенство сделалось добродетелью, признаком святости. Великое умбрийское движение XIII века из всех движений, имевших целью основание нового вероучения, наиболее походило на галилейское и совершалось всецело во имя бедности. Франциск Ассизский, больше всех походивший на Иисуса своей чуткой душой, тонкостью, красотой и нежностью сердца, сливавшегося с жизнью Вселенной, был бедняком. Средневековые ордена нищенствующих и бесчисленные коммунистические секты (бедные Лиона, беггарды, добрые люди, братчики, униженные, евангельские бедные, сектаторы «вечного Евангелия») называли себя и были в действительности истинными учениками Иисуса. Еще раз случилось, что самые несбыточные религиозные фантазии оказались плодотворными. Благочестивое нищенство, причиняющее в наше время столько тревоги нашим промышленным классовым обществам, в свое время в благоприятной среде было исполнено обаятельной силы. Для массы людей с кроткой и созерцательной душой оно представляло единственное состояние, удовлетворявшее их. Такое превращение бедности в предмет любви и желаний, возвышение нищего на пьедестал и поклонение отрепьям бедняка – своеобразное явление, которого не может учитывать политическая экономия, но истинный моралист не может обойти его своим вниманием. Чтобы продолжать нести свою ношу, человечеству нужна вера, что не в хлебе одном награда его. И самая большая услуга, какую можно оказать ему, – это повторять ему почаще, что оно живет не только одним хлебом.

Как и все великие люди, Иисус имел влечение к народу и с ним чувствовал себя в своей стихии. Евангелие, по его мысли, создано для бедных: это им он принес благостную весть о спасении. Все отверженные ортодоксальным иудаизмом были его избранными. Любовь к народу, сострадание к его слабостям, благородные чувства вождя демократии, который ощущает в себе жизнь духа народного и сознает себя естественным толкователем его, – невольно обнаруживаются ежеминутно в его деяниях и поучениях.

Иисус отнюдь не старался укротить ропот, вызванный его презрением к социальным предубеждениям века; напротив, казалось, он видел удовольствие в этом. Никто столь громогласно не заявлял о своем презрении к «миру» – презрении, которое является непременным условием великих дел и великой оригинальности. Он прощал богатого лишь в том случае, если вследствие какого-либо предрассудка он оказывался гонимым в обществе. Он открыто оказывал предпочтение людям сомнительного образа жизни и мало уважаемым среди почтенных ортодоксов. «Мытари и блудницы вперед вас идут в царство Божие, – говорил он, – ...ибо пришел к вам Иоанн – мытари и блудница поверили ему». Вполне понятно, как больно должен был уязвить людей, сделавших себе профессию из степенности и моральной строгости, упрек в том, что они не следуют хорошему примеру женщин легкого поведения.

В Иисусе не было ничего напускного, никакой показной суровости. Он не избегал веселья и охотно ходил на брачные пиршества. Одно из чудес, по преданию, было им совершено для забавы гостей на свадебном пиру в небольшом городке. Свадебные торжества на Востоке совершались вечером. Каждый нес свой факел; огни, то приближавшиеся, то удалявшиеся, давали красивые световые эффекты. Иисус любил этот веселый вид оживления и нередко из этих картин черпал темы для своих притч. Люди проводили сравнение между таким поведением Иисуса и поведением Иоанна Крестителя и приходили в ужас. Однажды в тот день, когда фарисеи и ученики Иоанна постились, Иисуса спросили: «Почему это в то время, как ученики Иоанна и фарисеи постятся и молятся, твои ученики едят и пьют?». «Оставьте их! – ответил Иисус. – Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?... Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни». Его мягкое, радостное душевное настроение выливалось непрерывно в форму оживленных замечаний, милых шуток. «Но кому уподоблю род сей? – говорит он. – Он подобен детям, которые сидят на улице». И, обращаясь к своим товарищам, говорит: «Мы играли на свирели, и вы не плясали, мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали».

«Пришел Иоанн, не ест, не пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана Премудрость делами ее».

Так Иисус разъезжал по Галилее как бы в непрерывном празднике, совершая путь на муле, – обычный способ передвижения на Востоке, весьма удобный и безопасный. Большие черные глаза мула, осененные длинными ресницами, сияли кротостью. Иной раз ученики устраивали учителю незатейливые торжества, на которых главным украшением были ковры, импровизированные из их одежд: ими они покрывали мула или устилали его путь. Когда Иисус заходил в какой-нибудь дом, радость и благословение входили с ним. Он останавливался в городах и больших селениях и всюду встречал радушное гостеприимство. На Востоке дом, где остановился чужеземец, становится тотчас местом публичным: сюда сходится вся деревня, сбегаются дети, слуги их гонят, а они все возвращаются. Иисус не выносил грубого обращения с этими наивными слушателями, он приближал их к себе и ласкал. Матери, ободренные этим, приносили своих грудных детей, чтобы он прикоснулся к ним. Женщины умащали волосы его маслами, ноги – благовониями. Ученики иногда прогоняли почитательниц, наскучивших им; но Иисус, любивший старинные обычаи и все исходившее от простоты сердца, спешил загладить зло, причиненное слишком ретивыми учениками. Он защищал тех, кто хотел почтить его. И дети и женщины обожали его. И один из упреков, чаще всего бросаемых Иисусу врагами, состоял в том, что он отрывает от семьи эти нежные существа, всегда склонные к соблазну.

Таким образом, нарождающаяся религия была во многих отношениях движением женщин и детей. Эти последние образовали вокруг него своего рода юную гвардию, превозносившую непорочную царственность своего учителя, и устраивали ему небольшие овации, которые доставляли ему большое удовольствие: они называли его «сыном Давидовым», кричали «Осанна!» и несли впереди него пальмовые ветви. Иисус, подобно Савонароле, смотрел на них, возможно, как на орудие благочестивых миссий. Ему было очень приятно видеть, как эти молодые апостолы, которые вовсе не компрометировали его, забегали вперед и давали ему имена, которые их учитель сам не смел себе присвоить. Иисус позволял им делать это и, когда его спрашивали, слышит ли он, что говорят они, отвечал уклончиво, что хвала из юных уст наиболее приятна Богу.

Он не упускал случая повторить, что дети – существа священные, что Царствие Божие принадлежит детям, что должно стать детьми, чтобы войти в него, что должно принимать его, как дитя, что Отец Небесный, скрывая свои тайны от мудрых, посвящает в них младенцев. Представление об учениках своих почти сливалось у него с представлением о детях. Однажды, когда среди учеников возгорелся один из частых споров о первенстве, Иисус привел дитя, поставил его среди них и сказал: «Вот первый из вас – тот, кто смирен, как этот младенец, будет старшим в Царстве Небесном».

И детство действительно водворилось на земле во всей силе своей божественной непосредственности, своего наивного выражения радости. Все верили, что с минуты на минуту солнце столь желанного Царства взойдет. Каждый видел себя уже в нем на троне, рядом с учителем. Уже разделяли между собою места и старались сосчитать оставшиеся дни. Это получило название «доброй вести»; иным именем учение и не называлось. Старое слово «рай» выражало мечтания всех: восхитительный сад, где продолжится прекрасная жизнь земная. Неизвестно, сколько времени продолжалось это опьянение. В период этого волшебного озарения никто не считал времени, как не считают его в грёзе. Время остановилось; неделя могла показаться вечностью. Но сколько бы ни продолжалась эта дивная грёза, она была столь прекрасной, что человечество жило ею и далее, и уловить слабый отблеск ее лучезарного света еще и теперь это утешение для человечества. Никогда грудь человека не вздымалась от такого наплыва восторженной радости. В этом усилии – самом мощном из всех усилий, которые человечество когда-либо делало, желая подняться вверх со своей планеты, – оно забыло на один момент свинцовую тяжесть, которая приковывает его к земле, забыло печали юдоли земной. Блажен тот, кто мог видеть собственными глазами эту эру Божественного расцвета и приобщиться – пусть на один только день – к этой несравненной иллюзии. Но еще блаженнее тот, сказал бы нам Иисус, кто, отрешившись от всяких иллюзий, воссоздаст в себе самом это лучезарное сияние и без тысячелетней грёзы, без химерического рая, без знамений Небесных сумеет снова создать в своем сердце истинное Царствие Божие правотой воли и поэзией души.

В то время как Галилея с весельем встречала на празднествах появление своего любимца, печальный Иоанн томился ожиданиями и надеждами в темнице Махерона. Вести об успехах молодого учителя, которого еще несколько недель тому назад он видел в рядах своих учеников, доходили до него. Говорили, что провозвещенный пророками Мессия, который должен восстановить царство Израильское, пришел в Галилею и знаменует свое пребывание чудесными деяниями. Иоанну хотелось удостовериться в истинности этого слуха; тогда он выбрал двух из своих учеников, с которыми он имел возможность свободно общаться, и послал к Иисусу.

Они пришли к Иисусу в период полного расцвета его славы. Праздничная атмосфера, царившая вокруг него, поразила их. Привыкшие к постам и неустанной молитве, к жизни созерцательной, они были изумлены, очутившись вдруг среди ликований. Они сообщили Иисусу о цели своего прихода: «Ты ли тот, кто должен прийти в мир? Надлежит ли нам ждать другого?» Иисус, с некоторого времени совершенно не сомневавшийся в своей истинной роли Мессии, перечислил им события, которые должны были знаменовать пришествие Царствия Божия: исцеление немощных, возвещение бедным благой вести о близком спасении. Он свершил эти дела. «И блажен тот, – добавил он, – кто не усомнится во мне». Неизвестно, застал ли этот ответ Иоанна Крестителя еще в живых и если застал, то какое настроение вызвал он в суровом аскете. Умер ли он утешенным, с уверенностью, что возвещенный Мессия живет уже в мире, или унес с собой сомнения об Иисусе – ничто не говорит нам об этом. Но уже из того, что его школа продолжала существовать наряду со школой Иисуса, можно вывести заключение, что, несмотря на свое уважение к Иисусу, Иоанн не считал его воплощающим Божественный обет. Впрочем, смерть пришла разрешить его сомнения.

Снисходительность, выказанная вначале Антипой по отношению к Иоанну, не могла быть продолжительной. В беседах, которые, согласно христианскому преданию, Иоанн имел с тетрархом, он не переставая твердил последнему, что супружество его незаконно и что он должен отослать от себя Иродиаду. Легко себе поэтому представить всю силу ненависти, которую питала внучка Ирода к этому непрошеному советчику: она ждала первого случая, чтобы погубить его.

В коварных замыслах Иродиады приняла участие и дочь ее Саломея, рожденная в первом браке, столь же гордая и распутная, как и мать. В этом году (вероятно, в 30-м) в день своего рождения Антипа находился в Махероне. Ирод Великий повелел построить внутри этой крепости великолепный дворец, в котором тетрарх часто пребывал. В этом дворце он задал теперь пир, причем Саломея исполнила один из тех характерных танцев, которые в Сирии не считаются компрометирующими для светских особ. Приведенный в восторг искусством танцовщицы, Антипа спросил, чего она хочет себе в награду, а та по наущению матери ответила: «Головы Иоанна на этом блюде». Антипа был недоволен, но исполнил слово. Страж взял блюдо, отрубил голову и принес ее.

Ученики Крестителя взяли тело учителя и предали его погребению. Народ сильно роптал. И когда шесть лет спустя Гарет напал на Антипу, желая отвоевать Махерон и отомстить за бесчестие дочери, и разбил его, голос народа называл поражение тетрарха возмездием за убийство Иоанна.

Известие о смерти Иоанна было принесено Иисусу учениками самого Крестителя. Предсмертное обращение Иоанна к Иисусу окончательно установило тесную связь между обеими школами. Иисус, опасаясь злой воли Антипы, из предосторожности удалился в пустыню. Очень многие последовали за ним туда. Благодаря крайнему воздержанию эти святые сумели кое-как поддерживать там свою жизнь, а это, естественно, считали чудом. С этого времени Иисус говорил об Иоанне не иначе как в тоне возвышенного умиления. Он, не колеблясь, заявлял, что Иоанн был более, чем пророк, что Закон и древние пророки имели силу лишь до него, что он отменил их, как и сам будет отменен Царством Небесным. Одним словом, в христианском учении он отвел ему роль звена, связывающего Ветхий Завет и Царство Божие.

Пророк Малахия, мнение которого на этот счет пользовалось большим авторитетом, возвещал с большой степенью уверенности, что предшественнику Мессии надлежит явиться в мир и приготовить людей к полному обновлению, – это будет Предтеча, который очистит путь перед избранником Господа. Этот Предтеча не кто иной, как пророк Илия, который, согласно весьма распространенному верованию, скоро сойдет с неба, куда он был взят живым, чтобы подготовить людей покаянием к великому пришествию и примирить Бога с его народом. Иные к Илие присоединяли то патриарха Эноха, которому в последние два века стали приписывать высшую святость, то Иеремию, который рассматривался как добрый гений народа, непрерывно возносящий мольбы за него у трона Господня. Эта идея о двух древних пророках, которые должны воскреснуть и быть предтечами Мессии, столь удивительным образом повторяется в учении персов, что можно думать на этом основании, будто она ведет свое происхождение именно из Персии. Но как бы то ни было, в эпоху Иисуса эта идея составляла неотъемлемую часть еврейских учений о Мессии. Предполагалось, что появление этих «двух свидетелей верных» во вретищах будет прелюдией к великой драме, которая разыграется к изумлению мира.

Понятно, что при наличии таких идей Иисус со своими учениками могли не сомневаться насчет миссии Иоанна Крестителя. Когда книжники возражали им, что не может быть речи о Мессии, пока не пришел Илия, они отвечали, что Илия пришел, что Иоанн и есть воскресший Илия. Своим образом жизни, своим враждебным отношением к установленным политическим властям Иоанн действительно напоминал загадочную фигуру древней истории Израиля. Иисус не замалчивал заслуг и превосходства своего предшественника. Он говорил, что среди сынов человеческих никто не был выше него, и самым энергичным образом порицал фарисеев и книжников за то, что они не приняли его крещения, не последовали его проповеди.

Ученики Иисуса были верны этим взглядам своего учителя. Уважение к памяти Иоанна традиционно хранилось в первом поколении христиан. Его даже считали родственником Иисуса. Еще позднее крещение стали рассматривать как первый факт и необходимое предисловие ко всей евангельской истории. Чтобы найти оправдание миссии сына Иосифова, в авторитетном свидетельстве рассказывалось, что Иоанн с первого взгляда провозгласил Иисуса Мессией, признал себя не только ниже него, но и «недостойным развязать ремень у обуви его», и даже сначала отказался крестить его, утверждая, что он сам должен получить крещение от Иисуса. Все это чистое преувеличение, достаточно опровергаемое уже теми сомнениями Иоанна, которые побудили его в последние дни его жизни отправить посольство к Иисусу. Но в более широком смысле Иоанн остался в христианской легенде тем, кем он был на самом деле, – именно суровым подготовителем, скорбным проповедником раскаяния перед радостью пришествия жениха, пророком, возвестившим Царствие Божие и умершим, не увидев его. Этот гигант начальной эпохи христианства, постник, питавшийся акридами и диким медом, этот суровый каратель неправды был полынью, приготовившей уста к вкушению сладости Царствия Божия. Обезглавленный Иродиадой, он открыл собой христианский мартиролог; и первый он был свидетелем мира, обновленного сознанием. Люди суеты, имевшие в его лице своего истинного врага, не могли допустить, чтобы он был жив; обезображенный труп его, простертый на пороге христианства, наметил кровавую дорогу, по которой после него пришлось идти стольким другим мученикам.

Со смертью Иоанна не исчезла, однако, его школа. Она просуществовала некоторое время отдельно от школы Иисуса и сначала в добром согласии с нею. И еще много лет после смерти обоих учителей было в ходу крещение Иоанново.

Почти каждый год Иисус отправлялся в Иерусалим на праздник Пасхи. Подробности каждого путешествия мало известны, так как синоптики не говорят об этом, а сведения четвертого Евангелия на данную тему весьма туманны. По-видимому, к 31 году и, несомненно, ко времени после смерти Иоанна относится имеющее наибольшую важность пребывание Иисуса в столице. Ему сопровождали многие ученики. Хотя Иисус не придавал большого значения паломничеству (с которым он еще не порвал окончательно), но соглашался на него, не желая оскорбить общественного мнения иудеев. Кроме того, эти паломничества имели существенное значение для его намерений; дело в том, что он уже понимал, что для того чтобы играть первостепенную роль, ему необходимо уйти из Галилеи и атаковать иудаизм в его цитадели – в Иерусалиме.

Маленькая галилейская община была здесь совершенно беспочвенной. В то время Иерусалим представлял собой почти то же, что и теперь, а именно – город педантизма, споров, ненавистничества и умственного ничтожества. Фанатизм был там крайне обострен; религиозные бунты вспыхивали чуть ли не ежедневно. У кормила власти стояли фарисеи; единственным занятием было изучение Закона, доведенное до самых ничтожных мелочей, до самой чистейшей казуистики. Этот исключительно теологический и канонический культ совершенно не содействовал развитию умственных способностей. Совершилось нечто аналогичное бесплодным учениям мусульманских факиров, пустым учениям, которые вертятся вокруг мечети и ведут только к напрасной трате времени и сил на простую диалектику без всякой пользы для умственной дисциплины. Весьма сухое теологическое образование современного духовенства не может дать никакого представления об этом, потому что эпоха Возрождения внесла во все (даже самые непокорные) системы преподавания долю литературности и методы, которые заставили даже схоластику принять более или менее гуманитарную окраску. Наука иудейского ученого, софора или книжника, была чисто варварской, безусловно абсурдной и лишенной всякого морального элемента. В довершение несчастья она внушала смешную гордость тому, кто затратил силы на усвоение ее. Гордый мнимым знанием, которое стоило ему стольких трудов, иудейский книжник относился с тем же пренебрежением к греческой культуре, с каким современный мусульманский ученый относится к европейской цивилизации, а католический теолог старой школы – к познаниям светских людей. Отличительное свойство этих схоластических культур заключается в том, что они преграждают уму доступ ко всему изящному, воспитывают уважение только к ребяческим трудностям, на которые ушла вся жизнь и на которые создается взгляд как на природное занятие людей, сделавших себе из важности профессию.

Этот ужасный мир не мог не тяготить чуткую душу прямолинейных чад севера Палестины. Презрение жителей Иерусалима к галилеянам усиливало этот раскол. В прекрасном храме, предмете всех их мечтаний, они по большей части встречали только оскорбления. Стих из псалма паломников: «Я предпочел лучше быть у порога дома Божия», казалось, был написан специально для них. Священник презрительно усмехался, глядя на их наивную веру, точно так же, как некогда духовенство в Италии, освоившись совершенно со святыней, относилось холодно и почти с насмешкой к горячей вере прибывшего издалека паломника. Галилеяне говорили на довольно испорченном местном наречии, произношение у них было неправильное, они смешивали различные придыхания, что вызывало весьма смешные недоразумения. В вопросах веры их считали невеждами и недостаточно правоверными, так что выражение «глуп, как галилеянин» сделалось пословицей. Полагали (и не без основания), что в них мало чистой еврейской крови, и считали установленным, что пророк не может быть родом из Галилеи. Для поддержания в себе надежд бедным галилеянам, отодвинутым на самые границы, почти за пределы иудаизма, остался только один довольно плохо истолкованный текст из книги св. пророка Исайи: «Земля Завулонова и земля Неффалимова, на приморской дороге, Галилея языческая! Народ, блуждавший во тьме, увидел яркий свет; взошло солнце и для находившихся во мраке». Репутация родного города Иисуса была особенно плоха. Говорят, что фраза «Из Назарета что может быть доброе?» была народной поговоркой.

Необыкновенная унылость природы в окрестностях Иерусалима должна была увеличивать нелюбовь к нему Иисуса. Долины там безводны, почва суха и камениста. И только когда взгляд падает на долину Мертвого моря, вид представляет нечто поразительное; в остальных местах он чрезвычайно однообразен. И лишь один холм Мицпа со связанными с ним воспоминаниями из древней истории Израиля привлекает взгляд наблюдателя. Во времена Иисуса город имел почти такую же архитектуру, как и теперь. В нем не было древних монументов, так как до царствования Асмонеев иудеи оставались чуждыми почти всякого искусства; Иоанн Гиркан начал украшать Иерусалим, а Ирод Великий сделал город великолепным. Иродовы сооружения соперничают с самыми законченными постройками античного мира своей грандиозностью, совершенством выполнения и красотой материалов. Масса оригинальных гробниц возвышалась около того времени в окрестностях Иерусалима. Стиль этих монументов был греческий, приспособленный к обычаям иудеев и сильно видоизмененный сообразно их принципам. Скульптурные украшения из мира животных, которые позволяли себе делать Ироды к великому неудовольствию ригористов, были совершенно изгнаны из него; их заменили украшениями из растительного царства. Любовь древних жителей Финикии и Палестины к сооружению монолитов, высеченных в скалах, казалось, возрождалась в этих странных гробницах, высеченных из камня, гробницах, в которых так странно перемешались требования греческого искусства с архитектурой троглодитов. Иисус, смотревший на произведения искусства как на пышную выставку тщеславия, относился к этим монументам очень неблагосклонно. Его абсолютный спиритуализм, его твердое убеждение, что внешний вид старого мира должен измениться, ограничивал его интересы только духовным.

В эпоху Иисуса храм был еще совершенно новым, и внешние украшения еще не были вполне закончены. Ирод начал его перестройку за 2-21 год до начала христианской эры, для того чтобы привести его в гармонию с остальными своими сооружениями. Наос храма был закончен постройкой в восемнадцать месяцев, а портики – в восемь лет, постройка же второстепенных частей шла медленно и закончилась лишь незадолго до взятия Иерусалима. По всей вероятности, Иисус глядел на эти работы не без некоторой тайной досады. Эти надежды на далекое будущее являлись как бы оскорблением по адресу его близкого пришествия. Более проницательный, чем неверующие и фанатики, он догадывался, что этим грандиозным постройкам осталось уже недолго существовать. В общем, храм представлял чудесное, внушительное целое, о котором едва может дать представление современный храм, несмотря на всю свою красоту. Дворы и портики, окружающие храм, служили ежедневно местом собрания огромных масс народа, так что это огромное пространство служило одновременно и храмом, и форумом, и судом, и университетом. Там происходили все религиозные диспуты иудейских школ, там сосредоточивались все процессы и гражданские дела, всё церковное преподавание. Одним словом, там концентрировалась вся деятельность нации. Здесь вечно раздавались громкие споры, это было широкое поле для диспутов, сопровождавшихся софизмами и искусными вопросами. Таким образом, храм имел большое сходство с мусульманской мечетью. Римляне, «относившиеся в это время с полным уважением к иноземным религиям, пока они находились на собственной территории, не дозволяли себе входить в святилище; греческие и латинские надписи обозначали те пункты, до которых разрешался доступ для неиудеев. Но башня Антония – главный штаб рисских вооруженных сил – была выше ограды храма, и с нее можно было наблюдать за всем, что там происходит. Полицейская власть находилась в руках иудеев; особый начальник заведовал храмом, приказывал отпирать и запирать ворота, запрещал проходить через паперть с палкой в руках, в грязной обуви, с ношей или с целью сократить дорогу. Особенно заботились о том, чтобы во внутренние портики не проник кто-либо, считающийся по закону Моисея нечистым. Так, для женщин существовали посредине первого двора особые места, окруженные деревянными заборами. Здесь-то, в этом храме, Иисус и проводил все дни в продолжении своего пребывания в Иерусалиме. Праздники привлекали в этот город огромные массы народа. Артелями по десять-двадцать человек паломники заполняли все помещения и жили в этой беспорядочной толпе, которая так нравится жителям Востока. Иисус терялся в этой толпе, и группировавшиеся вокруг него бедные галилеяне были здесь почти совершенно незаметны. Возможно, он чувствовал, что здесь он во враждебном лагере и что его здесь встретят пренебрежительно. Все, что он видел, раздражало его. Храм, как и вообще все сильно посещаемые места молений, представлял мало назидательного. Обряды богослужения сопровождались целым рядом отталкивающих подробностей, в особенности торговлей, ради которой в священной ограде храма устроились лавки. В них продавались жертвенные животные, тут же находились лавки менял. Временами можно было подумать, что находишься на рынке. Низшие служащие при храме выполняли, вероятно, свою службу с тем вульгарным отсутствием религиозного чувства, которое свойственно низшему духовенству всех времен. Это нечестивое и пренебрежительное обращение со священными предметами оскорбляло религиозное чувство Иисуса, иногда доходившее до щепетильности. Он говорил, что из дома молитв сделали воровской вертеп. Однажды, говорят, он не мог сдержать своего гнева, побил бичом этих низких торгашей и опрокинул их столы. Вообще, Сын Божий не любил храма. В поклонении, которое он задумал установить своему Отцу, не было места этим сценам, пригодным для бойни. Все эти старые иудейские установления были противны Иисусу, и он страдал от необходимости им подчиняться. Поэтому храм (или его место) внушал на первых порах христианства благоговейные чувства только иудействующим христианам. Настоящие новые люди питали отвращение к этой античной святыне. Константин и первые христианские императоры оставили там неприкосновенными языческие сооружения Адриана. И только такие враги христианства, как Юлиан, вспоминали об этом месте. Когда Омар вступил в Иерусалим, место, где находился храм, было нарочно осквернено из ненависти к иудеям. Только ислам – этот до некоторой степени возрожденный иудаизм, поскольку последний является воплощением наиболее характерных черт семитизма, – отдал ему почести. Место это всегда было антихристианским.

Перед последним, самым долгим своим пребыванием в Иерусалиме, закончившимся его смертью, Иисус пытался заставить выслушать себя. Он стал проповедовать, о нем стали говорить, заговорили о некоторых делах, которые считали чудесными. Но в результате всего этого не создалось ни церкви в Иерусалиме, ни группы учеников среди иерусалимлян. Прекрасный учитель, прощавший все, лишь бы его только любили, не мог встретить большого сочувствия в этом святилище суетных диспутов и устаревших жертвоприношений. Он завязал только несколько добрых связей, принесших впоследствии свои плоды. Неизвестно, именно тогда ли он познакомился с семьей из Вифании, доставившей ему столько утешения среди испытаний последних месяцев. Но может быть, тогда у него начались сношения с Марией, матерью Марка, в доме которой несколько лет спустя состоялось собрание апостолов при участии самого Марка. Точно так же весьма рано он привлек внимание некоего богатого фарисея Никодима, члена синедриона, пользовавшегося в Иерусалиме большим уважением. Человек этот, по-видимому, честный и добросовестный, почувствовал симпатию к юному галилеянину. Не желая скомпрометировать себя, он, говорят, явился к нему ночью и долго говорил с ним. Без сомнения, Никодим сохранил о нем благоприятное впечатление, так как впоследствии он защищал Иисуса от обвинения своих же собратьев. После смерти Иисуса он окружает благочестивыми заботами тело учителя. Никодим не сделался христианином; он полагал, что благодаря своему положению не мог вступать в революционное движение, не имеющее еще в своих рядах известных людей. Но он очень дружелюбно относился к Иисусу и оказывал ему услуги, хотя и не был в состоянии спасти его от смертного приговора, который в ту эпоху, к которой мы приблизились, уже был как бы подписан.

Из знаменитых ученых того времени Иисус не состоял ни с кем в отношениях. Гиллель и Шаммаи уже умерли; самым главным авторитетом того времени был Гамалиил, внук Гиллеля. Это был светский человек, с либеральным складом ума, склонный к мирским исследованиям и весьма терпимый благодаря своим связям с высшим обществом. В противовес суровым фарисеям, ходившим с покрывалом на голове или с закрытыми глазами, он глядел на женщин и даже на язычников. Ввиду его близости ко двору предание простило ему все это – даже знание греческого языка. Говорят, что после смерти Иисуса он высказал весьма умеренные взгляды на новую секту. Св. Павел принадлежал к его школе. Но весьма вероятно, что Иисус никогда не входил в нее.

Мысль, которую Иисус вынес из Иерусалима и которая с этого времени прочно укоренилась в нем, – это мысль, что необходимо совершенно порвать со старым иудейским культом. Ему казалось абсолютно необходимым уничтожить жертвоприношения, внушавшие ему такое отвращение, сместить нечестивое и высокомерное духовенство и отменить Закон вообще. С этого момента он уже не является иудейским реформатором, а является разрушителем иудаизма. Некоторые сторонники мессианских идей уже в то время признали, что Мессия даст новый Закон, общий для народов всего мира. Ессеи, которые почти не были евреями, также, по-видимому, относились безразлично к храму и Моисеевым предписаниям. Но ведь это были только отдельные смелые и притом не общепризнанные попытки. Только Иисус первый решился утверждать, что, начиная с него или, вернее, начиная с Иоанна, не существует прежнего Закона. И если иногда он и употреблял более скромные выражения, то это только для того, чтобы не слишком сильно задевать общепризнанные предрассудки. Когда же его заставили дойти до конца в своих рассуждениях, то он сбрасывал все покрывала и заявлял, что Закон не имеет никакой силы. Для доказательства этого он приводил сильные сравнения: «Никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани. Не вливают также вина молодого в ветхие меха». Вот в чем заключается на практике его подвиг Учителя и Творца нового. Существующий храм высокомерными надписями не допускает за пределы свои всех неиудеев. Иисус не признает этого. Этот узкий, непреклонный и жестокий закон пригоден только для потомков Авраама. Иисус утверждает, что всякий человек, который его принимает и любит, и есть сын Авраама. Расовая гордость кажется ему главным врагом, с которым надо бороться. Другими словами, Иисус уже не иудей. Он революционер в высшем смысле этого слова; он приглашает всех людей учредить религию, главной основой которой была бы та особенность, что все люди – дети Божьи. Он провозглашает права человека, а не права иудеев; религию человека, а не иудея; освобождение человечества, а не освобождение иудея. О, как это далеко от Иуды Гавлонита, от Матвея Марголота, проповедовавших революцию во имя Закона! Учреждена религия человечества, основанная на чувстве, а не на крови. Учение Моисея оказалось превзойденным: нет смысла в существовании храма, и он бесповоротно осужден на гибель.