Капитан Филибер

1-1

Мир был удивительно совершенным.

Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, заканчиваясь прямо возле ладони, сжимавшей твердую папиросную пачку. В Мире не хватало солнца, ушедшего за низкие серые облака, но это совсем не огорчало. Мир трясло – поезд не спеша поднимался по склону, и пол вагона то и дело вздрагивал. Но и тряска казалась мелочью. Даже отсутствие звуков и запахов нисколько не умаляло совершенство того, что открывалось прямо за распахнутой стальной дверью. Четкая серая врезка, словно иллюстрация в старой книге: небо, неровная застывшая от ранних холодов земля, черный террикон.

Мир двигался – не слишком быстро, вздрагивая на стыках вместе с эшелоном. Где-то впереди, совсем близко, была станция – тоже часть мира, но именно это почему-то тревожило, сбивало с мысли.

Станция… Надо подумать… Нет, сначала – прикурить.

Его маленький Мир совершенен. Он жив.

Он щелкнул зажигалкой и удивился – вышло с первого раза, ловко, одним движением большого пальца. Даже не понадобилось прятать в карман твердую картонную пачку с яркой желтой этикеткой. «Salve» – прочел он, вспомнив, что в мундштуке папиросы прячется маленькая ватка. Если разорвать…

Прикурил…

Щелк!

…Вдохнул резкий, пряный дым. Знакомо! Он курил такие, хоть и давно.

Зажигалка казалась странной, но тоже памятной. Такая или очень похожая была у отца – валялась в ящике для инструментов. Потому и удалось прикурить с первого раза, хотя привычные зажигалки ничем ее не напоминали. Они были без крышечки, они не пахли бензином…

Бензин… Кажется, он различал запахи.

Да, Мир был совершенен, но надо было что-то решать со станцией – той, что спряталась за близким горизонтом. В битком забитом вагонном коридоре он услыхал… Нет, ему сказали…

– Эй, офицерик, угости барскими!

Ему сказали… И тоже назвали офицером, хотя он был в штатском – и никогда не служил в армии.

Сказали. Он услышал. Это хорошо.

– Прошу вас.

Чужие пальцы – длинные, с обкусанными ногтями, потянулись к пачке с желтой этикеткой. Открыли, задержались на миг.

– Благодарствую.

Да, он не служил. Три месяца в лагерях не в счет, и еще несколько в пустом брошенном Мертвом городе, который они охраняли и который их убивал – тоже не в счет. В военном билете есть только запись о сборах, значит, не воевал, не служил. Его зря называют офицером. Это опасно, в маленьком совершенном Мире на офицеров объявлена охота, поэтому люди, с которыми он едет в купе, одеты в старые солдатские шинели со споротыми погонами. Едва ли поможет. Те, что в большинстве – и в Мире, в вагоне поезда – научились врага различать с первого взгляда.

Но он не в шинели! Обычное кожаное пальто, такие сейчас носят не только военные. Фуражка тоже гражданская, без кокарды…

«Офицерик»? Бог с ним, с устаревшим «благородием», но почему не «офицер»? Вероятно, типу с обкусанными ногтями тоже известно простейшее уравнение большинства. Если таких, как ты, много, очень много, можно себе позволить и худшее. «Измученный, переболевший и возвращающийся в часть…» Винокуров? Да, Евгений Винокуров, стихотворение про солдата из 1917-го. Этот точно не из возвращающихся и не из переболевших… В тамбуре они одни, стальная дверь раскрыта…

Он чуть не испугался, но тут же успокоился. Его Мир совершенен, бояться нечего. Поезд идет медленно, со скоростью трехколесного велосипеда, да и зачем этому небритому дезертиру выкидывать «офицерика» из вагона? Ради пачки «Salve»? Или просто – согласно единственно верному классовому подходу?

Все это, впрочем, ерунда. Станция…

– Офицерик, часы не продашь?

Часы? Он поглядел на левое запястье и удивился. Привычного ремешка не было, как и часов со знакомым циферблатом, белым, без единой цифры. Только стрелки – и маленький черный силуэт крылатой птицы. Такие в этом совершенном Мире не носят. Не было даже ремешка.

– Чего на руку глядишь? Мне настоящие нужны – барские, которые на брюхе, с цепочкой. У тебя небось серебряные. Или даже золотые, а? Свои были не хуже, так загнал…

Он уже не слышал. Солдату-дезертиру нужны «барские» часы, а ему…

…Так и должно быть – первая стадия, нереальность. Это не я, это все не со мной, Мир – всего лишь уютная маленькая картинка. Он сам его создал, он – демиург, Творец. Мир – часть его самого, продолжение его пальцев, его нервов, его взгляда, поэтому в Мире не случится ничего плохого, он совершенен… Эта серая, твердая от первых морозом земля, это серое небо…

Он легко прогнал полузабытые, чужие в этом Мире слова когда-то слышанной песни. Настоящее, здесь все – настоящее! Первая стадия – ненадолго, сейчас пройдет, должно пройти. Вторая стадия – «стадия шлема», но о ней можно будет подумать позже. Ждать нельзя, надо действовать прямо сейчас!..

– Так что гони сюда часы, офицерик! Добром прошу, учти. Или подмогу кликнуть? Пальтишко-то твое…

Выпрямился, бросил недокуренную папиросу – прямо в серую врезку-иллюстрацию, в стылую реальность за распахнутой вагонной дверью.

Повернулся – резко, пытаясь ощутить, почувствовать самого себя. Он должен…

…Не он – я! Я! Я! Я! Просыпайся!

– Пальтишко, значит?

Небритое чужое лицо приблизилось, дохнуло чем-то кислым. Нет, не приблизилось, это он сам…

Я – сам.

– Фасон нравится?

Ворот шинели оказался неожиданно колюч. Я давно не носил шинели, очень много лет. Забылось.

– И фасонщик тоже. Ты, баринок, пальцы-то убери. Хужей будет!

Он не испугался. Не я – этот в колючей шинели со споротыми погонами. Скривил рот, покосился на руку, впившуюся в воротник. Левую – правая была уже в кармане.

– Сейчас братве свистну…

– Свисти!

Пистолет оказался на месте. Мой Мир был совершенен.

– Не «пальтишко». Пальто фирмы «Jasper Conran». Стоит оно, как десять твоих шкур, только меняться никто не станет.

Ствол «номера один» уже упирался в его висок. Получилось как-то неожиданно просто. «Синдром шлема» – никаких сомнений, никаких комплексов – чистая реакция.

– Отпусти…

Осознал? Еще нет, рядом, возле самого тамбура, в узком коридоре, в загаженных купе – «братва». Наглые, уверенные в своей силе. Этот тоже – даже курить пришел с винтовкой, хорошо еще, в сторону отставил…

Винтовка, вещевой мешок… Мой, такой же, в купе. В следующую войну их будут называть «сидорами»…

…Уже называют. «Сидоры» упоминались в статье 1903 года о кубанских пластунах. Я еще удивлялся, почему у автора статьи такая неказацкая фамилия. Гейман? Да, подъесаул Гейман.

– Отпускаю. К двери, быстро!

Ствол «номера один» указал направление – прямо к врезке-иллюстрации, к горизонту с терриконом.

– Пошел!..

Оскалился, попятился боком… Винтовка недалеко – протяни руку, но в тесноте с ней не развернешься. Потому и подчинился.

– Стал!

Теперь весь мир – небо, холодная окаменевшая земля, невидимое солнце – за его спиной. Словно спрятался, забился за грубую ткань шинели.

– Что на станции?

Губы дернулись усмешкой, забытая папироса повисла в уголке рта. Нет, он не боялся.

– Гаплык там полный. Тебе гаплык, офицерик! Эшелон с братвой на станции, все поезда шерстят, таких, как ты, на части рвут!

Я кивнул. Все верно, именно об этом толковали в коридоре такие же, в шинелях без погон.

– Так что, офицерик, опусти-ка свою пукалку…

Я выстрелил – не думая, почти не целясь. Даже не я – «номер один», карманный «маузер» модели 1910 года, решил сам заступиться за честь оружия.

Мир – маленький и совершенный – был снова со мной. Я подошел к двери, поглядел вниз, на неторопливо уходящий вдаль склон, бросил взгляд на далекий террикон. Станция – и поселок. Донбасс… Нет, не Донбасс – Каменноугольный бассейн, пора привыкать.

Винтовка показалась неожиданно тяжелой, почти неподъемной. Тоже с непривычки – мой «АКМ», номер ВК 0559, с которым пришлось патрулировать Мертвый город, был вдвое легче.

Забрать вещи. Да! И предупредить тех, кто в купе.

На гребне холма поезд уже не шел, еле-еле полз. Прыгать не пришлось. Просто шагнул вниз с подножки – из поезда-фантома прямо в холодную стылую реальность настоящего Мира. Земля ударила в подошвы… Порядок! Лишь фуражка подвела, съехала на ухо. Винтовка и оба мешка упали чуть дальше, их следовало поскорее подобрать…

– …Етить твою триста раз подряд бога душу в матрену мать, етить твою в бабушку-лебедь, костить твою богородицу через вертушку по девятой усиленной, еж вашу кашу под коленку в корень через коромысло, твоей мамы лысый череп в могилу под мышку…

Фуражка, только что водворенная на место, чуть не улетела к самому террикону. Однако! Не один я, выходит, предпочел прогуляться пешком, кто-то очень голосистый решил составить мне компанию. Фольклорист, не иначе.

– …Расклепать мою перететушку в ребро через семь гробов…

С земли поднимался некто высокий, в старой солдатской шинели. Шапка, тоже солдатская, но без кокарды, откатилась далеко в сторону. Знаток фольклора выпрямился, поморщился брезгливо, провел рукой по шинельному сукну, затем пальцы коснулись широких «пушкинских» бакенбард.

– Какая, однако, мерзость! Прошу прощения…

Это уже мне. Заметил! Широкая ладонь, оторвавшись от лица, привычно метнулась к несуществующему козырьку, задержалась в полете.

– Фу ты! Совсем ремиз. Позвольте, однако, отрекомендоваться: штабс-капитан Згривец!

Ответить я не успел. Еще один голос прозвучал слева – громкий, молодой, с еле заметным гортанным акцентом.

– Поручик Михаил Хивинский. Мы здесь не одни, господа!..

Я обернулся. А нас уже, оказывается, трое! Третий – под стать голосу, и двадцати пяти, поди, нет. Тоже в шинели, но определенно офицерской, по плечам – лямки от «сидора». На горбоносом лице – белозубая улыбка. Загорелый, с небольшими щегольскими усиками… Его я запомнил, в вагоне сидели рядом, на одной полке, даже успели о чем-то потолковать.

Беспогонный, как и мы все.

Штабс-капитан и поручик… В переполненном купе нас было с дюжину, меня послушали двое. Двое? Но мы же не одни?

Хотел оглянуться, но вспомнил, что не представился. С именем и отчеством давно уже определился, а вот фамилия…

Ладно, берем трофейную!

– Капитан Кайгородов, господа. Николай Федорович. Предупреждаю сразу: в запасе, не служил, не воевал, не участвовал.

…Все верно, даже насчет капитана. Университетский старлей запаса, звездочка за Мертвый город, потом еще – от независимой Украины. Если все сложить, перевести на здешние деньги…

Рука под кожаный козырек. Надеюсь, товарищ Троцкий простит за плагиат.

Теперь можно обернуться.

Винтовка и оба «сидора», мой и трофейный, лежали в нескольких шагах, но я не спешил – ни за вещами, ни за оружием.

Считал.

– …Двенадцать… четырнадцать… шестнадцать…

– Восемнадцать, – эхом отозвался поручик Хивинский, явно занятый тем же.

Я кивнул – именно восемнадцать. Молоденькие, в длинных, не по росту, шинелях, в штатских пальто, в каких-то невообразимых… душегрейках? Кацавейках?

Стрижки короткие. Одна винтовка на всех. Кажется, война отменяется.

Некоторых я уже видел, когда проходил по вагону, кто-то даже из нашего купе. Еще тогда подумалось, что все они – одна компания, только виду не подают. Сидели тихо, словом не обмолвились. Молчали – даже когда господа дембеля шутки строить изволили.

И тоже без погон. Нет, у одного, самого рослого, в наличии, хоть и криво сидят. Наверняка только что приколол – английскими булавками. Эх, господа юнкера, кем вы были вчера! Стоп, какие еще юнкера? Двое как бы не из прогимназии…

– Господин штабс-капитан, – вздохнул я, поворачиваясь к фольклористу Згривцу. – Постройте личный состав. Только без… Без этого.

– Без чего? – крайне удивился тот. Даже моргнул, очень натурально.

Уточнить?

– Без этого, штабс-капитан. Без всякой там, разъядись оно тризлозыбучим просвистом, триездолядской свистопроушины, опупевающей от собственного лядского невъядения, разссвистеть ее рассучим прогибом, горбатогадскую ездопроядину. Ясно?

Задумался, пошевелил губами, вероятно, считая коленца. Наконец, кивнул.

– Так точно, капитан, полная ясность. Без этого.

Повернул голову набок, почесал бакенбарду.

– А вы, господин Кайгородов, тонняга!

Вопрос о «тонняге» можно было пока отложить. Я пошел за винтовкой.

– …Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Дрейман. Юнкер Васильев…

Я шел вдоль строя, глядя на молодые лица, большинству из которых еще не требовалась бритва. В голову лезла всякая дурь: 30 апреля 1945 года Адольф Алоизович обходит ряды гитлерюгенда. Не хватает лишь фаустпатронов… Двое на левом фланге, самые маленькие, оказались не из прогимназии, но я почти угадал. Кадеты из Сум, сорвались с места по призыву генерала Алексеева – Россию спасать. Белая гвардия, черный барон… Барон-то наш, Петр Николаевич, в бой пока не спешит, в Крыму сил для борьбы набирается – за спинами этих пацанов… Остальные хоть немного постарше. Очень немного.

– …Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский. Юнкер Рудкин…

Запоминать я даже не пытался. Может, мы сегодня же разбежимся кто куда, броуновским хаосом в бесконечном пространстве Мира, чтобы никогда больше не встретиться. Юнкера пробираются домой – училища разгромлены, на несостоявшихся «благородий» охотятся чуть ли не собаками. Те, что попадут в Ростов или Новочеркасск, имеют все шансы последовать примеру малолеток из Сумского кадетского – и угодить прямиком в герои-первопоходники. Вот уж не завидую!

– …Юнкер Приц…

Я невольно остановился. Не фамилия задержала – мало ли в мире фамилий? – а то, как была названа. Растерянно, чуть ли не жалобно, но одновременно с неким вызовом. Юнкер Приц… Почти Принц.

Юнкер Принц оказался с меня ростом, но не высокий, просто длинный. Худой, узкоплечий, тонкошеий… Само собой, без погон, но не в шинели, в штатском пальто не по росту. Взгляд какой-то странный…

– Приц… – повторил он уже не так уверенно, решив, очевидно, что я не расслышал.

– Фон Приц, – не без злорадства поправил кто-то слева.

– Фон Приц – Минус Три, – донеслось справа.

Ребята были из одного училища – Чугуевского. Кажется, Принц пользовался там немалой популярностью. «Фону» я ничуть не удивился, присмотревшись же, сообразил и насчет «Минус Три». То-то его взгляд показался странным.

– Очки наденьте, юнкер. Нечего форсить.

Хотелось добавить, что беда невелика, у меня самого… Спохватился. Здесь, в маленьком совершенном Мире, я прекрасно обходился без привычных «стеклышек».

Очки были извлечены из кармана – большие, с выпуклыми линзами. Принц пристроил их на большом породистом носу, вскинул голову:

– Сергей Иванович фон Приц, вице-чемпион училища по стрельбе!

Так вам всем!

Я одобрительно кивнул. Вице-чемпион был хорош.

На правом фланге стояли самые высокие – и самые взрослые. Двоих я отметил сразу – крепкие, плечистые, на левой щеке самого рослого – розовая полоска свежего шрама. Я остановился, взглянул выжидательно.

– Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище, – негромко, с достоинством проговорил парень со шрамом. – Юнкера Иловайский и Мусин-Пушкин. Докладывал младший портупей-юнкер Иловайский.

– Константиновское имени генерала Деникина, – не удержался я.

Иловайский недоуменно моргнул, но сообразил быстро:

– Так точно! Закончил в 1892-м, одним из первых по выпуску. Но, господин капитан, кроме генерала Деникина наше училище…

– Отста-авить, – хмыкнул я. – Честь мундира защитите на поле брани. Потом… Отметились где?

– На щеке? – Портупей поднес руку к лицу, дернул губами. – В ноябре. Воевали с украинцами. Дали мы им, предателям-мазепинцам!

Чем кончилось это «дали», уточнять, однако, не стал. Я не настаивал.

Оставалось подвести итог. Я отступил на шаг, посмотрел на неровный редкий строй, скользнул взглядом по маленьким, замершим в испуге кадетикам на левом фланге. Затем повернулся к невозмутимому фольклористу Згривцу, который, воспользовавшись моментом, накручивал на палец левую бакенбарду.

– Что скажете, штабс-капитан?

– Три часа строевой, – кисло отозвался тот, даже не полюбовавшись нашим пополнением. – И по два наряда на кухне. Каждому-с.

– Хивинский?

Поручик тоже нашел себе дело – щелкал по сапогу подобранным где-то прутиком. Щелк-щелк-щелк!..

– Полный киндергартен, господин капитан!

Щелк!

Я поглядел на строй, понимая, что ребята ждут от меня каких-то слов – хотя бы объяснения, для чего их построили. Последнее не представлялось сложным. Сейчас я сообщу им, что Мир, к сожалению, не полностью идеален, посему лучше дождаться темноты – и организованно обойти станцию, осуществив стратегический маневр «огородами к Котовскому».

Набрал в легкие холодного стылого воздуха…

Щелк! Щелк!.. Щелк!

– В укрытие! В укрытие, разъядись все тризлозыбучим!..

Штабс-капитан Згривец сообразил первым. Прутик поручика на этот раз был не виноват. В моем совершенном Мире кто-то решил пострелять.

Щелк! Щелк! Щелк! Ба-бах!

– В укрытие!

– Думаете, на станции?

– Так точно. Из «мосинок» и из чего-то крупного. Не «трехдюймовка», пострашнее.

Лежать на животе оказалось не слишком удобно. Подмерзшая, твердая, словно камень, земля давила сквозь тонкую кожу фатовского пальто, впечатываясь в ребра. Я уже успел пожалеть, что не обзавелся обычной шинелью.

– Ага, снова! А вы знаете, господа, это – морское орудие. Не иначе, 57-мм пушка Норденфельда. Капонирная. Презабавно-с!

– В смысле? Линкор в степях Малороссии?

Згривец слева, поручик Хивинский – справа. Комментируют. Я молчу – по капонирным орудиям не спец, по всем прочим тоже.

– Вот, опять! Не линкор. Думаю, что-то на платформе. С колесами.

«Опять» – это «Ба-бах!». На винтовочные выстрелы мы уже не обращали внимание. К сожалению, разглядеть ничего не удавалось. Станция и поселок выше по склону, из нашего импровизированного укрытия видны были лишь несколько крайних домов. Маленькие коробочки под красными крышами…

– Господа, а не по нашему ли это поезду? Вовремя же мы!..

Ба-бах!

Укрытием для нас послужил небольшой овраг с пологими размытыми склонами. Так себе укрытие, конечно, – с горки открывался прекрасный обзор. Оставалось надеяться, что там все очень заняты. Если же спохватятся, станут присматриваться…

Уходить некуда. Позади – пустая железнодорожная насыпь, вокруг голая мерзлая степь. Все как ладони. Ба-бах – и крышка. Разве что в самом деле дождаться темноты…

Я встал, отряхнул пальто и спустился вниз, к юнкерам. Меня сразу же окружили, но я покачал головой, оглянулся:

– Портупей!

Иловайский на этот раз оказался с винтовкой – с той, что я заметил еще на насыпи. Наверняка у кого-то отобрал.

– Отойдем.

В дальнем конце оврага обнаружилось старое кострище. Зола, угольки, несколько полусгоревших чурок… Котелок – ржавый, с пробитым дном. Сразу же захотелось поддать его сапогом.

– Как настроение личного состава, портупей?

Иловайский дернул плечом, поправил ремень винтовки.

– «Баклажки» рвутся в бой, хотят атаковать. Кто постарше… Если честно, страшновато. Оружия нет, одна винтовка, два револьвера… И не убежать – степь.

Парень не рисовался, не пытался играть в героя. И это очень порадовало.

Винтовок у нас было две, если считать с моей, трофейной. Кое-что имелось в карманах господ офицеров – и в моем тоже. Но все равно – кисло.

Я поглядел в серое низкое небо, представил, как мы все выглядим сверху – маленькие муравьишки на дне неровной ямы…

…Вторая стадия – «стадия шлема», она же одноименный «синдром». Считается очень опасной, опаснее первой. Все вокруг кажется ненастоящим, нарисованной декорацией, «виртуалкой». «И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…» Люди – всего лишь «функции», фигурки на шахматной доске. Я – единственный живой человек в моем маленьком Мире, единственный Разум, остальные – марионетки…

Потом это пройдет. Если «потом» наступит.

Но я же – не единственный Разум! Я вообще не «разум», этот портупей, успевший повоевать с Центральной Радой, куда больше меня знает, что нужно делать, как поступить!

И все-таки – «синдром шлема». Где-то совсем недалеко отсюда лежит солдатик, возжелавший прикупить у меня часы. Мертвый… А может, и живой, я стрелял в живот, чтобы наверняка, чтобы с первого выстрела. Истекает кровью, стонет… Я подумал о нем только сейчас – и ничего не почувствовал. Просто вспомнил.

Между прочим, трофейный «сидор» оказался как-то подозрительно тяжел.

– Портупей, поручите кому-то… Или лучше сами. Среди вещей – два моих мешка. Один легкий, там папиросы, второй потяжелее. Я его у «товарища» конфисковал. Загляните, только осторожно. Как бы не рвануло.

– Так точно! – В глазах Иловайского мелькнуло любопытство. – И еще… Господин капитан, ребята боятся… То есть… Ну, в общем, мы не хотим, чтобы вы считали нас трусами. Мы сошли с поезда…

О господи! Зря, выходит, подумалось, что портупей – не из героев. Но чему удивляться? Время такое, можно сказать, эпоха. «А прапорщик юный со взводом пехоты пытается знамя полка отстоять, один он остался от всей полуроты…»

Кажется, пора браться за политработу.

– Господин портупей-юнкер, – проникновенно начал я. – Истинный образец храбрости, а заодно и галантности показал некий рыцарь, который сражался с драконом, стоя к нему спиной, дабы не отводить взгляда от присутствовавшей там же дамы. Его подвиг да послужит нам примером.

Иловайский хотел что-то возразить, но я поднял руку.

– Минуточку! Подобных героев обожают романтические поэты – сволочь, которая прячется от фронта и зарабатывает себе на кокаин, призывая других героически умереть за Родину, желательно в страшных мучениях. Вы – будущий офицер, значит, должны понимать: ваша цель – не погибнуть за Родину, а сделать так, чтобы за свою родину погибли враги. Можно в мучениях. С поезда вы сошли, последовав настоятельному совету старшего по званию. Вопросы?

Вопросы у портупея явно имелись, но ответить не довелось.

– Капитан! Кайгородов! Сюда, скорее, распрогреб их всех в крестище через коромысло в копейку мать!..

Доходчиво. Убедительно.

Песня – непрошеная, чужая в моем маленьком Мире, не отпускала, не хотела уходить. «Он», ставший теперь мною, все не верил, не мог осознать до конца…

Я сцепил зубы. Настоящее, все это – настоящее. Черный террикон справа, красные крыши впереди, склон, фигурки – малые мурашки – бежавшие вниз по склону. Мурашки то и дело оглядывались, дергались, некоторые падали…

Щелк! Щелк! Щелк-щелк-щелк!..

Отстреливались… Точнее, пытались – у тех, кто лупил по ним со стороны поселка, получалось не в пример удачнее.

Если мурашки добегут, скатятся вниз по склону, то неизбежно наткнутся на нас. Иного пути у них нет.

Щелк! Щелк-щелк-щелк!..

– Русская сказка есть – про домик, – сообщил невозмутимый Хивинский, поудобнее пристраивая винтовку, ту самую, трофейную. – Лягушка шла, в домик зашла, потом мышка шла, потом медведь… Мы сейчас, как в домике.

Кажется, поручик подумал о том же, что и я.

– В теремке, – несколько обиженно уточнил фольклорист Згривец. – Про теремок сказка! Или вы ее, поручик, так сказать, адаптировали?

– Про шатер сказка, да? – Легкий акцент Хивинского угрожающе загустел. – Сказка твоя-моя патриархальный детство, да? Среди пустыня ровныя шатер стоит, да? Бар-якши, да? Один верблюд идет, да? Шатер видит, кыргым барам, да?

Я покосился на разговорившегося поручика. Михаил Хивинский… Про пустыню, верблюда и «кыргым барам» он, конечно, зря. Такие Пажеский корпус заканчивают. Но все-таки любопытно. Не грузин, не черкес. Может, действительно… Хивинский?

– Между прочим, это максималисты, – закончил поручик на чистом русском. – Сиречь господа ба-а-аль-ше-вички. Повязки видите?

Вот уж кому очки без надобности! Я всмотрелся… Верно! Красные повязки на рукавах. Не у всех, но у троих или четверых – точно.

– Они, – вглядевшись, согласился штабс-капитан. – Свиделись, разтрясить их бабушку в кедр Ливанский да через трех святителей матери их гроб…

Рядом зашелестело. Краем глаза я заметил портупей-юнкера. Иловайский, нагло нарушив приказ – сидеть и не высовываться, пристраивался поблизости. Само собой, не один, с винтовкой.

– Кипит мой разум возмущенный! – чисто и красиво пропел разошедшийся поручик. – Прицел – четыре, портупей!

– Есть!

Он снова увидел мир со стороны. Ледяная уходящая осень, низкое каменное небо, черная пирамида среди окаменевшей степи. И люди – мертвые люди на мертвой земле. Их уже нет, их и не было, они – всего лишь сигналы, импульсы, раздражение нервных окончаний, шипастые «импы» в DOOMе. Бродила-стрелялка «1917. Kill maximalist!» Убей большевика!..