Капитан Сорвиголова

ГЛАВА 1

Смертный приговор. — Бур и его друг. — Просьба отсрочить казнь. — Отказ. — Рытье могилы. — Расстрел. — Трагическая сцена. — Жажда мести. — Колючие акации. — Капитан Сорвиголова. — Погоня.

Сержант, исполнявший обязанности секретаря военно-полевого суда, поднялся и резким, сухим голосом, отчеканивая каждый слог, начал читать только что нацарапанное на клочке бумаги решение: «Военный суд в составе совета полка единогласно постановил: Давид Поттер, виновный в отравлении двадцати пяти лошадей четвертой артиллерийской батареи, заслуживает смерти. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и приводится в исполнение немедленно…»

С надменным и презрительным видом джентльменов, вынужденных исполнять неприятную и скучную обязанность, пять членов суда в белых касках, с кобурами на поясе сидели на складных стульях, небрежно придерживая коленями сабли. Один из них, молодой капитан, пробурчал:

— Бог мой!.. Столько церемоний, чтобы отправить на тот свет какого-то мужика-мошенника — белого дикаря, мятежника, грабителя и убийцу!

Председатель суда, красивый мужчина в форме полковника Гордонского полка шотландских горцев, остановив его легким движением руки, обратился к осужденному:

— Что скажете в свое оправдание, Давид Поттер?

Бур[1], который был на голову выше конвоиров-артиллеристов, стоявших по обе стороны от него с шашками наголо, лишь презрительно пожал плечами, отвернулся и через тройное оцепление из солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, устремил ясный взгляд туда, где стояли возле фермы его неутешные родные и друзья. Молодая женщина рыдала, ломая в отчаянии руки, душераздирающе кричали дети, несчастные родители осужденного грозили завоевателям немощными кулаками.

Сквозь причудливую листву акаций и гигантских мимоз пробивались яркие лучи солнца и, словно высвечивая картину великой скорби, светлыми зайчиками играли на лугу, уходившем зелеными волнами в недоступную для глаза даль.

Здесь он жил, любил, страдал и сражался с врагами.

На какой-то миг взор бура затуманился слезой умиления, но ее тотчас же осушил гнев.

— Вы осудили меня за то, что я боролся за независимость своей родины… Что же, раз вы так сильны — убейте меня! — выпрямившись, сжав кулаки, ответил он хриплым голосом полковнику.

— Мы судьи, а не убийцы! — возмутился председатель. — Вы же, буры, действуете бесчестно, недостойно цивилизованных людей. Но у войны свои законы, по которым, кстати, мы и судим вас.

— А по-вашему, это честно, когда десять, а то и двадцать человек нападают на одного? — вскричал бюргер[2].

— Мы сражаемся с поднятым забралом и не считаем преступником того, кто в открытую идет на нас с оружием в руках. Но прибегать к яду — подло! — заявил полковник. — Сегодня вы травите лошадей, а завтра и до людей доберетесь. Так что суровый приговор — справедливое возмездие за ваше деяние.

Бур, не дав запутать себя, возразил:

— Как патриот, я вправе уничтожить все, что может быть обращено против моей родины: людей, скот, военное снаряжение. И вам не втолковать мне, почему стрелять в людей дозволено, а лошадей травить нельзя.

— К чему говорить с этим мужланом! — процедил тот же капитан, хотя и был сбит с толку незамысловатой логикой крестьянина.

— Слушание дела закончено! — прервал затянувшийся спор председатель. — Давид Поттер, готовьтесь к смерти!

— Уже готов! И скажу: будь я помилован, взялся бы за прежнее. Но за меня отомстят — и жестоко! Смерти же не страшусь: такие, как я, кровью своей приближают освобождение отчизны!

Эти произнесенные во всеуслышание слова нашли живой отклик в сердцах толпившихся возле фермы людей.

Сержант, крякнув неодобрительно, возобновил чтение: «Могилу роет сам осужденный. Казнь осуществляется командой из двенадцати человек. Ружья заряжает сержант: шесть — боевыми патронами, остальные — холостыми».

В ответ на столь странное решение бур разразился леденящим душу смехом:

— Ха-ха-ха!.. Я слышал об этом трюке, но, признаюсь, не верил! Боитесь, как бы солдатам не отомстили за расстрел? Надеетесь обезопасить их такой уловкой? В одном вы правы: если сам солдат не знает, какими патронами стреляет, то другие и подавно не догадываются. Но только к чему, глупцы, этакая хитрость? Солдатам и так ничто не грозит: мстить за меня будут не им, подневольным соучастникам преступления, а вам, устроителям гнусного судилища, приговоренным мною, стоящим одной ногой в могиле, к смерти — и нелегкой! От заслуженной кары не спасут никого ни собственная физическая сила или ловкость, ни двухсоттысячная английская армия.

Председатель встал.

— Мы судим по праву и совести, и не нам бояться угроз, — бесстрастно произнес он. — Закон не дозволяет осужденному общаться с кем бы то ни было перед казнью, однако из чувства человеколюбия я вам разрешаю все же проститься с близкими.

Сквозь разомкнувшуюся тройную цепь солдат втиснулись родные и друзья бура — человек тридцать. Жена Давида, не в силах вымолвить ни слова, исступленно сжала в объятиях любимого, верного спутника жизни. Рядом с ней был красивый юноша, привлекший внимание англичан изящно скроенным охотничьим костюмом, резко отличавшимся от скромной одежды буров.

— Давид!.. Дорогой!.. Вот как довелось нам встретиться! — воскликнул молодой человек.

Лицо приговоренного озарила грустная улыбка:

— Вы ли это, мой мальчик?.. Как я рад!.. Сами понимаете, это конец. Не дождаться мне великого дня, когда моя родина вновь обретет свободу!

— Рано отчаиваться!.. Попробую переговорить с ними, — произнес юноша.

Он подошел к собравшимся было уйти членам полевого суда и, сняв шляпу, что, однако, не нанесло ущерба его чувству собственного достоинства, обратился к председателю:

— Прошу вас, милорд, отсрочить казнь… Сжальтесь над этой несчастной женщиной, над детьми, над самим осужденным, действиями которого руководило лишь благородное чувство патриотизма. Вы — сыны выдающейся могущественной нации, так будьте же великодушны!

— Мне очень жаль, — ответил полковник, отдавая честь затянутой в перчатку рукой, — но это — не в моих силах.

— Речь-то идет лишь о нескольких днях! Обождите только неделю — и я берусь выхлопотать для несчастного помилование.

— Не могу, молодой человек. Приговор вынесен именем закона, а все мы рабы его, начиная от ее величества королевы и кончая последним из наших парней.

— Я внесу залог.

— Нет.

— Десять тысяч франков за каждый день отсрочки.

— Нет.

— Сто тысяч… За десять дней я даю вам целый миллион!

— Миллион? Но кто вы?

— Человек, умеющий держать слово! — ответил юноша обычным для него решительным тоном. — Давид Поттер спас меня от смерти, и я готов ради него все отдать до последнего гроша и даже пожертвовать своей жизнью!..

— Такое чувство делает вам честь, — прервал его полковник, — но на войне не до эмоций. А теперь выслушайте меня внимательно. У меня есть сын, примерно вашего возраста, он — офицер в моем полку. На нем сосредоточил я всю свою отцовскую нежность, все честолюбие солдата… Так вот, предположим, что он находится в плену у буров и тоже должен быть расстрелян. И вдруг мне, отцу, предлагают обменять его на Давида Поттера…

— И вы?.. — задыхаясь от волнения, спросил юноша.

— Не согласился бы! Хоть и обрек бы единственного сына на смерть.

Юноша опустил голову под тяжестью этих слов. Он понял: настаивать бесполезно, друга его уже ничто не спасет. Ему открылось подлинное обличье войны — позорящего род людской отвратительного чудовища, во имя которого узаконивается убийство и нагромождаются горы трупов.

Вернувшись к буру, окруженному рыдающими родными, он взял его руку в свои и с чувством глубокого сострадания и с болью в голосе воскликнул:

— Мой добрый Давид, ничего не вышло!.. Надеяться не на что!

— И все же я от всего сердца благодарю вас, мой маленький храбрый француз, за ваше участие! — ответил бюргер. — Бог — свидетель, душа радуется, когда видишь, что за наше дело борются такие люди, как вы!

— Неужели я так и не смогу ничего сделать для вас? — прошептал юноша.

— Сможете — вместе с женой моей и детьми побыть возле меня до самого конца… Отомстить за меня! Всегда сражаться так же, как… поняли? И ни слова больше… Здесь слишком много ушей.

— Обещаю, Давид!

Офицеры, расходясь по палаткам, с любопытством поглядывали на юнца, который жонглировал миллионами и говорил уверенно, как взрослый мужчина. На месте казни остались только сержант, два артиллериста, стоявшие в оцеплении пехотинцы и команда, призванная исполнить приговор. По распоряжению сержанта один из солдат отстегнул от пояса саперную лопатку — непременный атрибут английского пехотинца — и подал ее буру. Сержант, указав на землю, пояснил:

— Копай!..

Пожав плечами, бур спокойно ответил:

— Я не стану этим английским изделием марать своих рук и родную землю, в которой мне покоиться вечно. Принесите-ка славные мои орудия — кирку да лопату, которыми вскопал я когда-то целинную землю, поруганную ныне завоевателями!

Когда требование было выполнено, осужденный энергично ухватился за отполированные долгим трением о натруженные ладони рукоятки своих инструментов, коротко звякнувших поблескивавшим на солнце железом. Отложив на время лопату, он двумя длинными шагами замерил на красноватой земле длину могилы и по обеим сторонам ее сделал киркой глубокие заметки. Английские солдаты, ценившие мужество, не смогли скрыть восхищения.

Поплевав на ладони, бур крепко сжал рукоятку кирки:

— Ну-ка, Давид, повороши в последний разок вскормившую тебя землю!

Согнув спину, напрягая руки и шею, на которых, словно веревочные узлы, выступили мускулы, приговоренный мощными ударами стал вгрызаться в землю вельдта[3], и она, проносясь между ног, послушно ложилась позади него. Затем он старательно выровнял лопатой края образовавшейся выемки, придав ей прямоугольную форму могилы.

Жена и дети, стоя на коленях под знойными лучами полуденного солнца, тихо плакали.

Солдатам, которым предстояло совершить казнь, разрешили присесть, и они, вполголоса переговариваясь, перекусывали не торопясь. Могила между тем становилась все глубже и глубже. Лишь изредка, чтобы тыльной стороной руки отереть струившийся по лицу пот, прерывал великан-бур свою ужасную работу. Взглядывая украдкой на жену и детей, он, невзирая на усталость, начинал копать еще быстрее, спеша покончить со столь мучительным для них зрелищем.

Один из солдат, охваченный состраданием, протянул буру флягу, полную виски:

— Выпей, приятель, это от чистого сердца.

— Виски?.. Нет, спасибо. Подумают еще, что я выпил для храбрости. Но от воды бы не отказался.

Так как близким осужденного нельзя было выходить за оцепление, на ферму пришлось сбегать солдату.

Давид жадно припал губами к деревянному ковшу свежей воды, солдат же, вернувшись на свое место, принялся рассуждать:

— Вода!.. Разве это христианский напиток, да еще перед тем, как навсегда забыть вкус виски? Если бы мне предстояло вот-вот сыграть в ящик, уж я бы не постеснялся осушить фляги всего взвода. Это так же верно, как и то, что зовут меня Томми Аткинс!

Солнце безжалостно клонилось к западу. Все глуше звучали удары кирки в зияющей яме, поглотившей бура уже по самые плечи. Жена его, с ужасом сознавая приближение роковой минуты, не отрывала глаз от двух огромных бугров, нараставших по обе стороны могилы.

Послышалось щелканье затворов: сержант, достав из патронташа двенадцать патронов и из шести вырвав пули, заряжал ружья. Затем, уложив винтовки на землю, подошел к буру, все еще рывшему яму:

— Давид Поттер, пора!

Тот, прервав работу, поднял голову и спокойно ответил:

— Я готов.

Уложив рукоятку кирки поперек ямы, он ухватился за нее и, подтянувшись, перемахнул через земляную кучу. Стоя в косых лучах солнца, огромного роста, в перепачканной красноватой почвой одежде бур являл собою поистине трагически величественный образ.

Жена и дети бросились к нему, но караул по знаку сержанта оттеснил их. Двенадцать солдат, разобрав наугад ружья, выстроились в ряд шагах в пятнадцати от приговоренного, вставшего спиной к могиле. К осужденному подошел сержант — завязать ему глаза и помочь опуститься на колени. Но бур энергично запротестовал:

— Единственная моя просьба к англичанам — позволить мне умереть стоя, глядя на Божье солнце, и самому скомандовать: огонь!

— Я не могу отказать в этом столь мужественному человеку, как вы, — ответил сержант, отдав честь.

— Спасибо!

Мертвая тишина повисла над лагерем. Смолкли рыдания и стоны. Жгучая мука охватила сердца родных и друзей несчастного смертника.

Отрывистая команда, бряцание металла — и двенадцать стволов вытянулись ровной сверкающей линией, нацеленной на бура. Осужденный, с обнаженной головой и открытой грудью, глубоко вздохнул.

— Прощайте, жена, дети, друзья! — воскликнул он. — Прощай все, что я любил! Да здравствует независимость Родины!.. Солдаты: огонь!

Грянули двенадцать выстрелов, отозвавшихся в окрестности глухим эхом. Бур пошатнулся и рухнул навзничь на земляной бугор. Смерть была мгновенной. Из груди, пробитой шестью пулями, хлестала кровь.

Из уст жены вырвался крик отчаяния, заголосили дети.

Солдаты взяли на караул, сделали полуоборот и двинулись в лагерь. Оцепление сняли, доступ к могиле открыли.

Тяжело опустившись на колени, жена благоговейно закрыла покойнику глаза и, омочив пальцы в крови, ярко алевшей на разодранной одежде мужа, осенила себя крестом.

— Сделайте, как я, — сказала она детям. — И помните всегда, отец ваш — убитый англичанами герой, и кровь его вопиет об отмщении!

Дети последовали ее примеру. Старший сын, рослый четырнадцатилетний мальчик, взял за руку плакавшего француза.

— Ты возьмешь меня с собой, правда? — спросил он решительно.

— Да, — ответил тот. — У меня найдутся для тебя и пони и винтовка.

— Иди с ним, дитя мое! — благословила сына бедная женщина. — Как и подобает мужчине, борись за независимость своей страны и отомсти за смерть отца!

Из дома принесли широкую простыню вместо савана и веревку, чтобы опустить останки в могилу.

Но тут прибежал запыхавшийся подросток, коренастый и юркий, как белка. Увидев молодого француза, он подскочил к нему и взволнованно прошептал:

— Нас предали!.. Беги!.. Англичане знают, что ты здесь, у них на передовой… Торопись же! Лошади рядом!

— Спасибо, Фанфан, иду, — сказал француз и обратился к юному буру: — Обними свою мать, Поль, и следуй за мной.

Фанфан уже исчез. Поль с французом последовали за ним.

Фанфан направился к колючим акациям, метко прозванным в тех местах «не спеши». Там, покусывая листву, переминались с ноги на ногу два сильных пони, снаряженных по-боевому — с винтовками у седел и с туго набитыми переметными сумками.

Ловко вскочив на одного из них, француз крикнул Полю:

— Подсаживайся к Фанфану!.. Дело будет жаркое.

С аванпостов[4] прозвучали одиночные выстрелы — сигнал тревоги, и, как только пони рванули бешеным галопом, над головами беглецов зажужжали пули.

Возле дома Давида Поттера поднялась суматоха.

— Окружить дом! Никого не выпускать! — крикнул примчавшийся на взмыленном коне полковой адъютант. — Где сержант?

— Здесь, господин лейтенант! — ответил тот.

— Вы не приметили юношу, вернее — мальчика, в охотничьем костюме?

— Так точно, господин лейтенант, приметил!

— Где он?

— Думаю, на ферме.

— Немедленно схватить и доставить в штаб полка живым или мертвым!

— Живым или мертвым!.. Да ведь он — безобидный ребенок!

— Круглый идиот!.. Ваш ребенок — сущий дьявол, один стоит целого полка! Это же сам капитан Сорвиголова, командир разведчиков!.. Всем кавалеристам, которыми располагаете вы, — в седло!

В мгновение ока были взнузданы и оседланы тридцать коней, и бешеная погоня началась.

ГЛАВА 2

Гон. — Человек в роли дичи. — Самозащита. — Подвиги капитана Сорвиголовы. — Бесстрашные юнцы. — Инстинкт лошадей. — Попытка окружения. — Ранение Фанфана. — Отчаянное бегство. — Гибель пони. — Смертельная опасность. — Меж двух огней.

Англичане, эти страстные любители спорта, весьма изобретательны, когда дело касается неистовых скачек. Например, если нет лисицы для травли собаками, довольствуются комками бумаги, разбрасываемыми егерем в разных местах. Такое подобие охоты вполне удовлетворяет спортсмена: испытывая опьянение, хорошо знакомое каждому искусному наезднику, он перелетает на коне через самые неожиданные препятствия и с задором добывает пусть и бумажные, но все же трофеи!

Когда же джентльмену предоставляется возможность принять участие в преследовании человека, которого, как дичь, можно изловить и при желании убить, национальный спортивный дух под воздействием первобытной свирепости, выраженной в формуле — «homo homini lupus est»[5], приобретает особо неистовый характер, и бумажные призы и даже исключительно жестокая лисья охота уже теряют всякий смысл. Наблюдать предсмертную агонию замученного беглеца — это ли не высшее наслаждение для цивилизованных варваров! И если англичане кричат: «Вперед! Вперед!» — то это означает: «Посмотрим, кто придет первым!» Они готовы соперничать и во время охоты на человека!

Так что стоило только объявить о погоне за капитаном Сорвиголовой, как тотчас сформировался офицерский конный отряд — из драгун, улан, гусар и иоменов[6], этих бесстрашных охотников, еще более одержимых, чем их братья по оружию из регулярной армии.

«Вперед! Вперед!..»

Солдатский долг и спортивный азарт, слившись воедино, придавали скачке особую напряженность.

«Вперед! Вперед!.. По следу человека!»

Отряд то смыкался, то растягивался — в зависимости от темперамента всадников и горячности их коней. Впереди мчался молодой уланский лейтенант на великолепном, породистом жеребце. Удаляясь от соратников, он постепенно настигал беглецов, опередивших преследователей не более чем на шестьсот метров.

Бедные парни мчались во весь опор на неказистых с виду, но смелых и умных пони, честно служивших своим хозяевам.

Когда луг кончился и пошли высокие травы, у пони, выросших в этих краях, появились преимущества. Перейдя на своеобразный аллюр, они, почти не снижая скорости, ловко пробирались сквозь заросли. На голой равнине мальчишек догнали бы минут за десять, здесь же, в саванне[7], между ними и англичанами сохранялось прежнее расстояние. Только уланский лейтенант да еще трое всадников медленно, но неуклонно приближались к преследуемым.

Пони молодого француза, которого англичане назвали капитаном Сорвиголовой, не обнаруживал ни малейших признаков усталости, зато удила скакуна, на котором неслись Фанфан с Полем, покрылись обильной пеной.

— Фанфан! — крикнул Сорвиголова. — Ты не на деревянной лошадке, а на коне! Так отдай же поводья и положись на него!

— Ладно, хозяин! — ответил Фанфан и, ласково потрепав по шее пони, сказал ему: — Придется тебе, Коко, думать за нас обоих. Впрочем, для тебя это не так уж и трудно.

Сорвиголова обернулся и, увидев вырвавшихся вперед англичан, поспешно взял в руку винтовку.

— Внимание! — вполголоса обратился он к спутникам и свистнул. Оба пони замерли на месте. Проворно соскочив с коня, юноша пристроил на седле ружейный ствол и, прицелившись в уланского офицера, мягко спустил курок. Раздался сухой выстрел. Сорвиголова стоял не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами, словно желая проследить полет пули.

Офицер выпустил поводья и, взмахнув руками, запрокинулся на круп жеребца. Когда же лошадь шарахнулась в сторону, он, мертвый или тяжело раненный, свалился наземь. Лишившись седока, обезумевший от испуга конь, подстегиваемый бившимися о бока стременами, понесся куда глаза глядят.

— Спасибо, Сорвиголова! Может, это один из тех, кто убил моего отца! — воскликнул Поль Поттер.

Послышался второй выстрел. Это Фанфан решил последовать примеру своего командира, — без малейшего, впрочем, успеха.

— Эх, чистый проигрыш! — раздосадованно проворчал подросток.

Трое всадников, скакавших за лейтенантом, остановились, чтобы оказать ему помощь.

Бах!..

Фью-ю-ю-ю-ю!.. — запела, разрывая воздух, пуля. То снова выстрелил Сорвиголова.

Одна из лошадей под англичанами поднялась на дыбы и, пройдя несколько шагов на задних ногах, подобно геральдическому льву, грохнулась, подмяв под себя всадника.

— Второй туда же! — с дикой радостью завопил маленький бур.

Бах!.. — с прежним азартом и с тем же успехом разрядил свое ружье Фанфан.

— Ты стреляешь как сапожник! — возмутился Сорвиголова. — Передай винтовку Полю.

— Давай, давай! — обрадовался тот. — Посмотришь, как я стреляю.

С деловитостью старого солдата мальчик, щелкнув затвором, загнал патрон в казенную часть[8], спокойно навел ружье на одного из двух оставшихся в живых англичан и выстрелил в тот самый миг, когда они собирались возобновить преследование.

— Ух, здорово! — воскликнул Фанфан, радуясь меткости маленького бура.

— Ну, Поль, четвертый — на нас двоих! — крикнул Сорвиголова. — Тебе — человек, мне — конь.

Два выстрела слились в один. Всадник и конь, сраженные на полном скаку двумя не знавшими промаха стрелками, упали на траву.

— Ты будешь отомщен, бедный мой отец, и отомщен как надо! — воскликнул бледный от гнева мальчик.

Кровавая расправа над англичанами, столь долго описываемая в повести, длилась какие-то полминуты.

Пора было удирать. Конный отряд примчался к месту гибели четырех офицеров, и, уже садясь на пони, Сорвиголова заметил, что англичане целятся в них. Пронзительно свистнув, он крикнул:

— Ложись!

Прекрасно выдрессированные животные тотчас повалились на землю — одновременно со своими хозяевами. Над беглецами пронесся град пуль. Фанфан вскрикнул от боли.

— Что с тобой? — встревожился Сорвиголова.

— Угостили… Нужно же было такому случиться!

— Гром и молния!.. Бедняжка! — воскликнул капитан. — Покажи!

— В левую ходулю угодили, — пытался отшутиться подросток. — Погоди… Поломки, кажется, нет — только голень продырявили, и все. Кровоточит, правда, но ничего, терпеть можно. Обмотаю ее платком и стану таким же петухом, как и раньше.

— Дай перевяжу.

— Не стоит. Потом… Сейчас есть дела поважнее. Становится жарко.

Англичане не ожидали встретить таких опасных противников в каких-то мальчишках, которых думали взять голыми руками. Взбешенные сопротивлением, они решили изменить тактику.

Из двадцати четырех оставшихся в живых семеро поскакали направо, семеро — налево, с тем чтобы, описав полукруг, отрезать беглецам путь к отступлению, а десять остальных, рассредоточившись, вели огонь в том направлении, где прижались к земле юнцы.

— Теперь уж не до смеха, — сказал Сорвиголова, приподнявшись и осматривая местность. — Они хотят взять нас в кольцо. Поспешим же удрать! Ты можешь двигаться, Фанфан?

— Каждый может все, чего захочет, хозяин. Будь покоен! Уж я-то не повисну колодой на ваших ногах.

— Мы — в смертельной опасности! — предупредил капитан.

— Вся наша жизнь — смертельная опасность, — заметил молодой парижанин. — Не разбив яиц, яичницы не приготовишь. Если бы я дрожал за свою шкуру, то остался бы у себя на родине, на улице Гренета[9].

Покуда Фанфан философствовал, Сорвиголова не терял времени. Установив по карте и компасу, что примерно в двух километрах направо находится большой лес, он перекинул стремена на седла и связал узлом, чтобы пони, когда побегут, не зацепились за кусты. Англичане не заметили этих приготовлений и продолжали лениво постреливать, отложив более энергичные действия до момента, когда беглецы окажутся в окружении.

Повесив на плечо винтовку и приказав товарищам следовать за ним, капитан с удивительной быстротой пополз сквозь густую траву высотою в метр, а то и больше. Поль и Фанфан, видно, тоже знакомые с приемом индейцев, который решил применить Сорвиголова, присоединились к нему. И только пони по-прежнему лежали, не шелохнувшись.

Англичане, ставшие более осмотрительными, приближались осторожно, мелкой рысью, время от времени переходя даже на шаг. Не обращая на них никакого внимания, капитан двигался к опушке леса. Противник не переставал стрелять наугад, и Сорвиголова, скользя по земле с проворством ящерицы, сказал вполголоса:

— Только бы не искалечили они наших лошадок!.. Эх, будь со мной хотя бы дюжина молокососов, ни один из этих хаки[10] не вернулся бы в свой лагерь! — И, обернувшись к Фанфану, спросил: — Как дела, старина?

— Потеем, трудимся, — ответил Фанфан. — Не ручаюсь, что мог бы прыгнуть с трамплина, но что касается ходьбы на четвереньках… одной лапой больше, одной меньше — невелика важность.

Между тем правая и левая группы англичан сблизились и совместно с третьей, остававшейся на месте, оцепили, как считали они, беглецов. Но те, сменив северное направление на восточное, проползли уже метров четыреста в сторону от первоначального маршрута и находились теперь примерно в полутора километрах от спасительного леса. Будь у них достаточно времени, они, конечно, добрались бы до него, но невероятно трудный способ передвижения истощил силы Фанфана. Ослабленный потерей крови, которая не переставая струилась из раны, еле волоча ноги и чувствуя, что ползти уже невмоготу, он умолял товарищей оставить его.

— Ни за что! Или ты вернешься в лагерь вместе с нами, или мы все погибнем здесь! — воскликнул Сорвиголова.

— Но подумай! Командующий ждет сведений о противнике, ведь без них наш отряд что без рук, — возразил Фанфан.

Пожав плечами, Сорвиголова присел на корточки и, чуть высунув голову из травы, окинул взглядом равнину. Он увидел, что от противника их отделяло не менее пятисот метров. Если бы они и дальше могли продвигаться под прикрытием трав! Но бедный Фанфан!.. Он совсем плох!..

Сорвиголова решил рискнуть. Вложив пальцы в рот, он трижды пронзительно свистнул. И тогда произошло поистине чудо. Бурские лошадки, затаившиеся в траве, стремительно вскочили и понеслись бешеным галопом, раздувая ноздри и ловко проскальзывая, как антилопы, между кустами. Тонкий слух полудиких животных верно уловил направление сигнала, да и чутье, более острое, чем у ищеек, тоже вело их по правильному пути.

Растерявшись от неожиданности, англичане сделали вдогонку несколько выстрелов, но, увидев, что пони без седоков, потеряли к ним интерес.

Хотя преследователи слышали свист, определить, откуда он доносился, они не смогли. Более того, вначале англичане приняли его за поданный кем-то из них сигнал к сужению кольца, но, съехавшись, выяснили, что беглецов и след простыл.

Когда пони примчались к хозяевам, Сорвиголова остановил их легким прищелкиванием языка и в какие-нибудь две секунды развязал стремена.

— Давай, Поль! — скомандовал он. — Не заботься обо мне и жми прямо в лес.

Подняв Фанфана, капитан усадил его на холку своего пони и, вскочив позади раненого в седло, устремился за буром.

Англичане, поняв, что их одурачили, осыпали мчавшихся как ветер беглецов проклятиями и открыли пальбу. Вокруг молокососов засвистели, завыли, зажужжали пули, безжалостно срезая траву под собственный, далекий от благозвучия аккомпанемент.

Пока одни из преследователей стреляли, другие возобновили погоню. Впрочем, юнцов она не особенно страшила: еще минут пять — и они укроются в лесу. Но внезапно лошадка Поля отпрянула в сторону и чуть не упала. Из левого бока у нее заструилась кровь.

— Твой пони ранен! — крикнул Сорвиголова товарищу.

Бур и сам уже почувствовал, что лошадь под ним оседает. Он подбадривал ее голосом и вонзал в бока шпоры, но все напрасно, и тогда Поль принялся покалывать пони ножом. То и дело спотыкаясь, послушное животное преодолело еще метров триста, потом зашаталось и тяжело повалилось на землю. Изо рта и ноздрей его выступила кровь.

— Бедный Коко! — всхлипнул Фанфан, обожавший своего коня.

А маленький бур, этот ловкий наездник, успел уже соскочить и стоял целый и невредимый.

Остановив своего пони, Сорвиголова крикнул Полю:

— Прыгай позади меня и держись крепче. Чем мы хуже сыновей Аймона?[11]

Уставший пони, несший к тому же трех седоков, уже не мог бежать быстро. И хотя до леса оставалось не более трехсот метров, расстояние между беглецами и англичанами уменьшалось с каждой секундой.

Раздался новый залп, и Поль, застонав, скатился в траву. Правда, он тут же вскочил и крикнул, догоняя товарищей:

— Ничего страшного, но я теперь без оружия!

По счастливой случайности на пути пули, которая должна была угодить подростку между лопаток, оказался ствол ружья, и она, отскочив, расщепила приклад.

До леса оставалось полтораста метров!

Англичане приближались, улюлюкая, с неистовыми криками «ура». Еще бы! Что за чудесная охота!

Маленький бур бежал вслед за пони, но трава теперь была уже не такая высокая. А тут еще конь споткнулся о муравейник, и Сорвиголова с Фанфаном, перелетев через голову пони, шлепнулись оземь шагах в шести от него. Хотя удар был сильным, капитан мгновенно вскочил, но парижанин с улицы Гренета лежал без сознания.

— Сдавайтесь!.. Сдавайтесь!.. — орали англичане.

— Ни за что! — гаркнул им в тон Сорвиголова, прицеливаясь из винтовки. С изумительным хладнокровием выстрелил он три раза подряд и сшиб с коней трех мчавшихся впереди англичан. Потом передал оружие Полю:

— В магазине еще четыре патрона. Задержи их, а я понесу Фанфана.

Юный парижанин по-прежнему был без памяти. Капитан поднял его и побежал к лесу. Но когда до опушки оставалось всего несколько шагов, из-за деревьев раздалась резкая команда:

— Огонь!

В то же мгновение отовсюду загромыхали выстрелы, и Сорвиголове, окруженному дымом и пламенем, показалось, что он угодил прямо в преисподнюю.

ГЛАВА 3

«Ледяной ад». — Решение молодого миллионера. — За буров! — Встреча с Фанфаном. — В путь! — Набор добровольцев. — В заливе Делагоа. — Португальская таможня. — Претория. — Президент Крюгер. — Молокососы.

Не так давно «Журнал путешествий» опубликовал под заголовком «Ледяной ад»[12] рассказ о приключениях французов в Клондайке[13], краю богатейших золотых месторождений. Напомним кратко об этой захватывающей драме.

Несколько молодых французов, которых преследовала известная своими злодеяниями преступная организация «Красная звезда», отправились искать счастья в упомянутое выше таинственное заполярное Эльдорадо[14]. Не раз оказавшись в смертельной опасности, преодолев неимоверные трудности, они и в самом деле обрели баснословное состояние. Но от банды не скрылись. Тайно прибыв в Клондайк, головорезы узнали, что молодым людям удалось открыть «Золотое море», или «Мать золота» — крупнейшее месторождение драгоценного металла, упорно разыскиваемое всеми старателями, и, понятно, решили завладеть несметным сокровищем, стоимость которого, даже по предварительным подсчетам, превышала, и к тому же значительно, ослепительную цифру в сто миллионов долларов.

Главными героями этой остросюжетной истории, где были замешаны и золото и кровь, являлись семь человек: молодой ученый Леон Фортен и его прелестная невеста Марта Грандье, газетный репортер Поль Редон, присоединившийся к ним старый канадец Лестанг, Дюшато и его отважная дочь Жанна и, наконец, брат Марты Жан Грандье.

Жану, воспитаннику коллежа Сен-Барб, исполнилось тогда всего пятнадцать лет. Природа одарила мальчика недюжинным умом, физической силой и необыкновенной для подростка выносливостью. Этот школьник, с честью выдержавший все выпавшие на его долю испытания, совершил чудесные, почти легендарные подвиги. Не будем говорить об изумительной способности юного француза переносить пятидесятиградусные морозы, о поразительной ловкости, проявленной им в борьбе с дикими зверями — огромными полярными волками, а скажем лишь, что, тяжело раненный, ослабленный потерей крови и к тому же обмороженный, он собственноручно прикончил пятерых бандитов из «Красной звезды» и освободил свою сестру и Жанну Дюшато, находившихся в плену у этих злодеев.

Во Францию Жан вернулся сказочно богатым и одержимым той жаждой приключений, которая не дает покоя всем, кто хоть раз вкусил прелесть полной опасностей жизни. Отдохнув несколько месяцев, юноша заскучал. Его деятельная натура требовала применения своим силам. Но когда он начал было подумывать об организации географической экспедиции в неизведанные еще области, вспыхнула англо-бурская война.

Пылкая и благородная душа Жана Грандье мгновенно преисполнилась сочувствием к двум маленьким южноафриканским республикам[15], боровшимся за свою независимость. Его восхищали спокойствие, достоинство и величие старого, патриархального президента — благородного Крюгера[16], в котором он видел живое воплощение добродетелей мужественного бурского народа. Юноша влюбился в буров, нежелавших войны и взявшихся за оружие только ради такого святого дела, как защита отечества. И в то же время он всей душой возненавидел завоевателей, которые развязали войну, обрушив на два крошечных государства всю военную мощь многочисленной и могучей английской нации. Он считал, что сам факт вопиющего неравенства сил — достаточно убедительное свидетельство величайшего преступления, совершаемого против всего человечества.

В самом деле, с одной стороны — сильнейшая и богатейшая в мире империя с населением в четыреста миллионов человек, обладающая превосходной армией, флотом, колониями, высокоразвитой промышленностью и огромными финансовыми ресурсами, — в общем — колосс, господствующий на морях и на суше, занимающих чуть ли не треть земного шара! С другой — два крошечных народца, едва насчитывающих четыреста тысяч человек — мирных крестьян, землевладельцев и скотоводов, мечтающих только о том, чтобы жить со всеми в мире и согласии и держаться подальше от неурядиц, сотрясающих людское сообщество.

Жан Грандье горячо переживал за буров и возмущался равнодушием цивилизованных народов, даже не пытавшихся воспрепятствовать коварному нападению на южноафриканские республики на следующий же день после завершения работы Международной мирной конференции[17]. И однажды сказал самому себе:

«Если крупнейшие державы так эгоистичны и подлы, а эта отвратительная вещь, которую называют политикой, потворствует их эгоизму и подлости, то все честные граждане, люди большого сердца должны откликнуться и действовать, не щадя своей жизни. Я молод, смел, люблю приключения и, к тому же, живу один, а значит, волен в своих поступках. Так почему бы мне, готовому душой и телом служить благородному делу защиты слабых, не вступить добровольцем в трансваальскую армию?»

Он поделился своими мыслями с сестрой Мартой и ее мужем, Леоном Фортеном. Те от души поддержали юношу. Да и кто бы смог помешать ему свободно распорядиться своей жизнью и состоянием?

После трогательного прощания с Полем Редоном, женившимся к тому времени на Жанне Дюшато, юноша отправился в путь.

Жан Грандье уезжал в восемь тридцать утра скорым поездом «Париж — Лион — Средиземное море», следовавшим до Марселя, откуда нашему герою предстояло совершить морское плавание до залива Делагоа, у юго-восточного побережья Африки. Провожали его Марта и Леон. Когда они подкатили к огромному вокзалу, какой-то подросток лет пятнадцати бросился открывать дверцу роскошного экипажа. Но соскочивший с облучка лакей Жана, обиженный непрошеным вмешательством в его дела, грубо отшвырнул мальчика, и тот, растянувшись во весь рост, больно ударился лицом о мостовую.

Богатство не ожесточило сердца героев Клондайка. Все трое невольно вскрикнули, а Жан, поспешно выйдя из кареты, подхватил парня под мышки и поставил на ноги:

— Не очень больно?.. Все цело?.. Прости, друг, и прими, пожалуйста, небольшое вознаграждение.

Подросток, хотя из носу текла кровь и было очень больно, заставил себя улыбнуться.

— Вы так добры, но, право, ничего… — пробормотал он. Ни упрека, ни попытки извлечь выгоду из происшествия.

От взгляда Жана не ускользнуло, что мальчик обладал приятном внешностью, был опрятно одет и не имел ничего общего с классическим типом открывателя каретных дверей. Гаврош, одним словом, но не уличный хулиган.

Порывшись в жилетном кармане, Жан вытащил несколько луидоров[18] и протянул подростку:

— Бери, не стесняйся! И не поминай лихом нашу встречу.

Мальчик краснел, бледнел, в изумлении глядя на золотые монеты.

— И все это мне? — воскликнул он наконец. — Из-за какого-то шлепка о мостовую? Здорово!.. Благодарю вас, князь! Наконец-то я выберусь отсюда и полюбуюсь на белый свет!

— Ты хотел бы попутешествовать? — спросил Жан.

— О да! С пеленок мечтал… Теперь же, благодаря вам, смогу купить билет до Марселя.

«Неужто и у него те же планы, что и у меня?» — подумал юноша и решил проверить догадку:

— Постой, постой, но почему туда?

— Потому что рассчитываю попасть оттуда в страну буров.

— Так ты хочешь в волонтеры?[19]

— Очень! Вот бы поколотить этих англичанишек, чтобы не мучили буров!

Леон Фортен и его жена с интересом прислушивались к разговору, в котором собеседники перескакивали с пятого на десятое.

— Как тебя зовут? — без лишних предисловий спросил Жан.

— Фанфан.

— Где живешь?

— Раньше жил на улице Гренета, двенадцать, а теперь так, вообще… ну, просто на улице.

— Родители есть?

— Только отец. Он пьянствует все триста шестьдесят пять дней в году и уж никак не меньше двух раз в сутки награждает меня колотушками. А позавчера совсем из дому выгнал.

— А где же мать?

— Пять лет, как умерла, — ответил мальчик, и на глазах у него блеснули слезы.

— Так, значит, ты твердо решил записаться в трансваальскую армию?

— Да!

— В таком случае беру тебя с собой.

— Не может быть!.. Благодарю от всего сердца! С этой минуты я ваш, и на всю жизнь! Увидите, как предан будет вам Фанфан!

Так капитан Сорвиголова завербовал первого добровольца в свой разведывательный отряд.

В Марселе Жан нашел еще одного — поваренка с морского парохода, оказавшегося без места. Его, как и всякого провансальца[20], звали Мариусом, но он охотно отзывался и на прозвище «Моко».

В Александрии добровольческий отряд пополнился двумя юнгами — итальянцем Пьетро и немцем Фрицем, незадолго до этого выписанными из больницы и ожидавшими отправки на родину.

Жан сказал Фанфану в шутку:

— Четыре человека — целый наряд, ну а я — капрал!

Формирование разноязычного интернационального подразделения продолжалось всю дорогу.

В Адене Жан повстречал двух арабов, говоривших на ломаном французском. Они были вывезены из Алжира губернатором Обока[21], но бежали от него и теперь искали работу. Познакомившись с Сорвиголовой, оба друга охотно согласились следовать за внушавшим доверие молодым человеком, предложившим к тому же великолепное жалованье.

Наконец, уже на пароходе, Жан Грандье сблизился с семьей французских эмигрантов, решивших попытать счастья на Мадагаскаре. Их было пятнадцать человек, включая племянников и более дальних родственников, и они находились в столь бедственном положении, что даже Иов[22], известный своей нищетой, наверное, показался бы им богачом.

Молодость и энтузиазм Жана произвели сильное впечатление на этот маленький клан, и ему удалось уговорить трех юношей отправиться с ним в Трансвааль. Под предлогом возмещения убытков за потерю трех пар здоровых молодых рук, которых он временно лишал семью, Жан вручил ее главе десять тысяч франков и обещал выплатить столько же по окончании кампании.

«Надо бы довести численность отряда до дюжины», — думал Жан, теперь уже не капрал, а взводный.

Но результаты, которых он добился в Лоренсу-Маркише[23], превзошли все его ожидания.

Как человек, привыкший надеяться только на самого себя, Жан привез из Франции на сто тысяч франков оружия, боеприпасов, одежды, обуви и упряжки. Он знал, что на войне все может понадобиться. Правда, его немного тревожил вопрос о выгрузке этого более чем подозрительного багажа на португальской территории. Однако, несмотря на свою молодость, наш друг был достаточно дальновиден и опытен, ибо опасные приключения — лучшая школа жизни. И когда корабль пришвартовался, Жан преспокойно оставил на его борту огромный груз, а сам отправился к начальнику португальской таможни.

Лузитанское правительство не утруждало себя заботой о своих служащих. Жалованье им выплачивали редко, а зачастую и вовсе не выдавали, предоставляя полную свободу выкручиваться как угодно. Они и выкручивались, да так ловко, что жили совсем неплохо и довольно быстро сколачивали солидные состояния, свидетельствовавшие, несомненно, об их изумительных административных способностях.

Жан Грандье, осведомленный об этой особенности бытия местной администрации, поговорил несколько минут (ведь время — деньги!) с его превосходительством и тут же получил разрешение на немедленную выгрузку своей поклажи. Его превосходительство потребовал лишь устного заявления о том, что в многочисленных и тяжелых ящиках находятся исключительно орудия труда. Жан, не моргнув, охотно выполнил требование и тотчас уплатил таможенные пошлины, которые многим показались бы, вероятно, несколько раздутыми, ибо составили кругленькую сумму в тридцать пять тысяч золотых франков. Правда, из них лишь пять тысяч приходились на долю правительства, остальные же тридцать шли в карман его превосходительства. И это понятно: его превосходительство, в свою очередь, должен был вознаградить за временную слепоту английских контролеров, что стоило ему нескольких крон![24]

Жан был в восторге от сделки и приказал, не мешкая ни минуты, выгружать «орудия труда», которые тут же были отправлены по железной дороге в Преторию[25].

Неистощимое великодушие и неиссякаемая веселость юноши производили сильное впечатление на всех, кто сталкивался с ним. Умение одним лишь словом или жестом заставить повиноваться себе, сдержанность, преисполненная чувства собственного достоинства, непринужденность в обхождении с людьми, уверенность в своих силах — все выдавало в нем вождя.

Товарищи, первыми фанатически поверившие в Жана, вербовали все новых и новых добровольцев. Таким образом, отряд пополнился двумя юными креолами[26] из Реюньона[27], которые, попытав счастья в шахтах Трансвааля, возвращались домой без единого лиарда[28], а затем — еще двумя молодыми португальскими солдатами, дезертировавшими по какой-то веской причине из своих частей, и, наконец, юнгой торгового флота, страстным любителем приключений, покинувшим свой корабль, чтобы примкнуть к отважным сверстникам. Хотя среди пятнадцати парней, мечтавших о подвигах, оказались представители самых различных национальностей, все они отлично уживались друг с другом, слившись в тесную, дружную семью.

Через двадцать четыре часа после прибытия в Лоренсу-Маркеш поезд уже мчал юных искателей приключений в Преторию, куда они и прибыли без особых осложнений. Жан Грандье отправился к Крюгеру и был тут же принят вместе с товарищами, так как в Трансваале ничто не преграждало доступ к президенту — ни приемные, ни адъютанты, ни секретари — и каждый, у кого было дело, мог свободно встретиться с этим необычайно популярным государственным деятелем, воплощавшим в себе неизбывную энергию отважных, сражавшихся за независимость своей родины жителей героической республики.

Волонтеров ввели в обширный зал. За заваленным бумагами письменным столом сидел президент. Секретарь, стоя рядом, перелистывал депеши и по указанию патрона делал на них пометки. В уголке крепко сжатых губ старика свисала его неизменная трубка, дымившая после методических и коротких затяжек. Выразительное, с крупными чертами и массивным подбородком лицо великана, знакомое по фотографиям всему миру, было обрамлено густой бородой, чуть прищуренные глаза пронизывали собеседника острым взглядом, отражавшим твердость характера и внутреннюю силу. Достаточно было взглянуть на его крепко сбитую фигуру и сдержанные, неторопливые движения, чтобы ощутить сокрытую в нем мощь и железную, непреклонную волю. Короче говоря, ничего общего с Крюгером на английских карикатурах!

Этот человек производил величественное впечатление, несмотря на простоту нескладно скроенной одежды и вышедший из моды смешной, единственный в своем роде и неизменный, как и его трубка, шелковый цилиндр, без которого он нигде и никогда не появлялся. Но шляпа эта — предмет особый: она словно бы являлась частью самого президента Крюгера и в данном отношении была столь же уникальна, как и чепчик королевы Виктории[29], монокль мистера Джозефа Чемберлена[30] или треуголка Наполеона. Цилиндр поражал всякого, кто видел его впервые, и у Фанфана, ошеломленного подобным шедевром шляпного мастерства, невольно вырвалось по меньшей мере непочтительное восклицание:

— Боже, ну и колпак!

К счастью, президент не разбирался в тонкостях парижского жаргона. Впрочем, Крюгер не знал — точнее, уверял, что не знает и не понимает, — ни одного языка, кроме голландского, хотя благоразумнее было бы не очень доверять этому.

Президент медленно обернулся к Жану Грандье, легким кивком ответил на его приветствие и спросил через своего переводчика:

— Кто вы и что вам угодно?

— Я — француз, желающий сражаться на вашей стороне, — последовал лаконичный ответ.

— А эти мальчики?

— Завербованные мною волонтеры. Я за свой счет вооружаю, снаряжаю и одеваю их, покупаю им коней.

— Вы так богаты?

— Да. Всего я намерен собрать сотню молодых людей, чтобы сформировать из них роту разведчиков, которую передам в ваше распоряжение.

— А кто будет командовать ими?

— Я. Под начальством одного из ваших генералов.

— Но ведь они еще совсем молокососы!

— Молокососы? Неплохо! Отныне так и будем называться: отряд молокососов. Могу вас заверить, вы не раз услышите о нас!

— Сколько же вам лет?

— Шестнадцать.

— Гм… молодо-зелено.

— Но своего первого льва вы убили в шестнадцать лет, не так ли?

— Верно! — улыбнулся Крюгер.

— И разве не в юном возрасте человек полон дерзновенных мечтаний, способен на беззаветную преданность, жаждет самопожертвования и с презрением относится к опасностям и даже к смерти!

— Хорошо сказано, мой мальчик! Будьте же командиром ваших молокососов, вербуйте сколько хотите волонтеров и сделайте из них солдат. Бог свидетель — вы мне нравитесь, я верю в вас.

— Благодарю, господин президент! Вот увидите, как славно мы повоюем.

Старик поднялся, намекая на конец аудиенции, пожал капитану молокососов руку, да так, что у другого бы она хрустнула, и почувствовал, что рука Жана тоже не из слабых. Когда дверь за добровольцами закрылась, Крюгер произнес с улыбкой:

— Убежден, этот маленький француз совершит большие дела!

Старый президент, или, как его любовно звали буры, «Дядя Поль», оказался хорошим пророком.

На следующий день пятнадцать молокососов, в широкополых фетровых шляпах, шагали по улицам Претории в полном боевом снаряжении — с маузеровскими винтовками[31] и с патронташами на поясе. А еще через пятнадцать часов они уже молодцевато гарцевали живописной кавалькадой на своих собственных пони.

Юный капитан не в игрушки играл! Какое глубокое знание людей он обнаружил! Как верно рассчитал, что нет лучшей рекламы для набора волонтеров, чем появление на улицах города этого, пусть небольшого, конного отряда! Добровольцы так и стекались к нему со всех сторон. Не прошло и недели, как Жан Грандье набрал свою сотню молокососов, самому младшему из которых было четырнадцать, а старшему — семнадцать лет. Поскольку весь этот народ изъяснялся между собой на какой-то невообразимой тарабарщине, Жан стал искать переводчика, который знал бы английский, французский, голландский и хотя бы несколько слов по-португальски. И он нашел его — тридцатилетнего бура с длинной волнистой бородой, тотчас же прозванного подростками «Папашей».

На седьмой день пребывания в Претории молокососы парадным маршем прошли перед домом президента. С трубкой во рту и в своем неизменном «колпаке», Дядя Поль, улыбаясь, произвел смотр. Сердце его было преисполнено любовью к юным храбрецам, готовым отдать свою жизнь во имя независимости его родины.

ГЛАВА 4

Военные будни. — Разочарование. — Обозники и землекопы. — Боевое крещение. — Атака. — Победа. — Песенка Фанфана-Тюльпана. — Походный марш молокососов. — Сорвиголова и его генерал. — В разведке. — Неожиданное появление молокососов. — Послание английским судьям.

Интернациональный отряд Жана Грандье доставили по железной дороге в распоряжение генерала Вильжуэна, руководившего осадой Ледисмита[32]. Начало кампании оказалось довольно тягостным для маленького конного отряда и разрушило немало иллюзий молодых людей.

Как известно, всякий доброволец, увлеченный парадным блеском военных торжеств, мечтает о боевых подвигах и в армию идет, чтобы драться. И вот первое и жестокое разочарование: сражение на войне — редкость. Война — это прежде всего нескончаемые марши и контрмарши, маневры, караульная служба, ночные дозоры в любую погоду, приказы, нередко противоречащие друг другу, переутомление, недоедание и неизбежная суматоха. Все это, ничего общего не имеющее с непосредственно боевыми свершениями, угнетающе действует на нервы солдата-добровольца, обманутого в своих ожиданиях.

А у этой войны была еще одна неприятная сторона. Известно, что в мирное время буры — самый гостеприимный народ, они принимают путника с сердечным и щедрым радушием, зачастую граничащим с расточительством. Но, как это ни удивительно, во время войны с англичанами эти же самые буры холодно, почти с недоверием встречали иностранных добровольцев, стекавшихся к ним со всех концов света. Они никого не звали к себе на помощь, и потому их как будто удивляли все эти энтузиасты, которые несли им в дар жизнь свою и кровь. Замешательство, с каким они принимали бескорыстное самопожертвование добровольцев, граничило с неблагодарностью.

Бурский генерал, принявший молокососов более чем холодно, не мог придумать ничего лучшего, как возложить на них конвоирование и охрану обозов. Подумать только, одержимые страстью к подвигам юнцы, преодолевшие по морю и по суше тысячи километров, обречены на сопровождение грузов! Занятие, бесспорно, полезное, но весьма прозаическое.

Жан Грандье еще сдерживался, но остальные молокососы роптали не хуже ворчунов старой гвардии[33]. Даже переводчик Папаша, наделенный присущим бурам хладнокровием и крепкими нервами, ругался и клял судьбу на всех четырех языках.

Так шли дни за днями, не принося никаких изменений, если не считать земляных работ, на которые их иногда посылали. Что могло быть хуже этого!

Молокососы все теснее сближались друг с другом, у них появилось чувство локтя, и они начали — пока еще с большим трудом — понимать друг друга без помощи переводчика. Молодые буры — а их было большинство в отряде — занимались дрессировкой пони и превратили их в исключительно послушных и сметливых животных.

Но однажды, в тот самый момент, когда у наших сорванцов совсем опустились руки, внезапно была замечена конная разведка англичан.

— Враг!.. Хаки!.. Там!..

— Где?..

— Направо!..

— Они отрежут нас!..

Все кричали разом и на разных языках. Пони, насторожившись, рыли копытами землю. Молокососы ждали приказа, но его не было. И тогда Фанфан, зевака по натуре, не в силах совладать с любопытством, вскочил на лошадь и поскакал вперед. За ним последовал другой молокосос, такой же любопытный, затем еще четверо, потом десять, пятнадцать и, наконец, весь отряд. Ведь это же война, самая настоящая война, с боевым сражением!.. О нет, такого случая они не упустят!.. Юные безумцы с криком и гиканьем мчались во весь опор, думая только об одном: эх, столкнуться бы с англичанами, ударить по ним!

Сорвиголова, растерявшись, даже не пытался остановить молокососов или внести какой-то порядок в стихийную атаку. Пришпорив коня, он обогнал товарищей и голосом, покрывшим весь этот гам, скомандовал:

— Вперед!

Поистине великолепен был этот натиск — неожиданный, беспорядочный, но преисполненный отчаянной решимости и неистового мужества.

Обычно кавалеристы пользуются в бою шашкой или пикой, но так как у молокососов не было ни того, ни другого, они неслись на врага, потрясая винтовками. Это глупо, безумно, нелепо, но все же именно столь необычное в данной ситуации оружие и принесло им успех.

Английские кавалеристы — народ нетрусливый и отнюдь не из тех, кого легко захватить врасплох, — обнажили шашки и ринулись на скакавшего рассеянным строем противника. Близилась страшная схватка, а сорванцы даже не выровняли ряды по правилам конного боя.

Но тут Жан, сохранивший еще какие-то крохи хладнокровия, за несколько секунд до трагического столкновения принял решение. Бросив поводья и вскинув винтовку к плечу, он выстрелил и закричал во всю глотку:

— Огонь!.. Целься пониже!..

Папаша проорал этот приказ по-голландски. И открылась ожесточенная пальба. Магазины маузеровских винтовок были полны, и каждый молокосос успел выстрелить по три раза.

Лошади англичан валились одна на другую вместе со своими всадниками. Боевой порядок был расстроен, контратака захлебнулась.

Пони молокососов, не чувствуя натянутых поводьев, понесли. На полном скаку врезались они в английский эскадрон и, промчавшись сквозь него, летели дальше. Но не все: некоторые, наткнувшись на валявшихся коней, вздымались на дыбы и опрокидывались. Убитые и раненые люди и лошади лежали вперемежку. Воздух оглашался проклятиями, стонами и предсмертными хрипами. Но никто из остававшихся целыми и невредимыми не обращал на это внимания.

Англичане — их было шестьдесят человек, — потеряв треть своего состава и предполагая, что за молокососами следует другой, более сильный неприятельский отряд, повернули коней и бросились наутек к своим аванпостам. Однако на полдороге они снова наткнулись на молокососов — тех, чьи пони пронеслись сквозь вражеский эскадрон. Сорванцы, успев перестроиться, опять напали на них.

Не было спасения от этих одержимых! Окружив противника, они под угрозой расстрела в упор потребовали сдаться. И англичанам ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Потери англичан — тридцать убитых и раненых и почти столько же пленных, которых молокососы повели торжественно к своему генералу. Потери молокососов — трое убитых и шестеро раненых бойцов и десять искалеченных лошадей. Вот это война!..

Сражавшийся с неистовой отвагой Фанфан, обладавший кроме воинских талантов и красивым голосом, по пути в лагерь затянул громко песенку Фанфана-Тюльпана[34]. Его товарищи французы хором подхватили ее, остальные подпевали вполголоса.

Песня была дьявольски живой и веселой.

— Великолепно! — воскликнул восхищенный ею Жан Грандье. — Это ты ее сочинил, Фанфан?.. Теперь она станет гимном молокососов!

— Нашим боевым маршем! Отлично, хозяин, с этой песней ты будешь вести нас от одной победы к другой!.. О, простите! Я и позабыл, что вы мой хозяин и благодетель.

— Слушай, Фанфан, ты просто злишь меня своими бесконечными «хозяин» да «благодетель»! Хватит! Все здесь просто товарищи, солдаты, только что получившие боевое крещение. Отныне мы в обязательном порядке будем обращаться друг к другу на «ты», таков мой приказ.

Когда отважные сорванцы привели к генералу пленных, он горячо поздравил юнцов. До сих пор почти не замечавший молокососов, бур никак не мог прийти в себя от изумления. И действительно, рядом с английскими кавалеристами — гигантского роста богатырями — юнцы на своих пони выглядели как мартышки верхом на собаках.

— Да ведь это же дети, Melkbaarden[35],— произнес Вильжуэн.

Папаша перевел его слова, и сорванцы воскликнули в один голос:

— Ну и что же! Молокососы, а дело сделали!

— Что же касается вас, — продолжал генерал, обращаясь к Жану, — должен признаться, вы сманеврировали, как настоящий Temmer van wilde paarden. Но будьте осторожны: во второй раз это может кончиться не столь удачно.

Папаша, дойдя до тяжелой, как булыжник, фразы генерала «Temmer van wilde paarden», что означает дословно «укротитель диких лошадей», сумел точно и метко перевести ее чисто французским выражением «сорвиголова».

— Сорвиголова? Подходит! Как раз по мне. К тому же меня и в Клондайке так звали.

— Да здравствует капитан Сорвиголова! — воскликнул Фанфан.

Молокососы доказали, что способны на более серьезные дела, чем конвоирование обозов, и их зачислили в качестве разведчиков в диверсионный отряд генерала Вильжуэна. На этой нелегкой службе они проявляли поистине удивительную ловкость, энергию и выносливость.

Однажды Сорвиголова, словно задавшись целью оправдать свое многообещающее прозвище, находился в разведке на левом берегу реки Тугелы, где на каждом шагу его подстерегала смертельная опасность. Не желая подвергать своих товарищей риску, он решил действовать в одиночку. Неожиданно его приметили английские кавалеристы, скрывавшиеся за каким-то холмиком, и, выскочив из-за укрытия, прижали к воде.

Сорвиголова, положившись на своего пони, заставил животное одним прыжком броситься в реку. Англичане, не отважившись последовать за ним, открыли бешеную пальбу. По воде забарабанил град пуль, и просто чудо, что ни одна из них не задела беглеца. Но с пони что-то случилось: он забил судорожно ногами и пошел ко дну, увлекая за собой и всадника.

Оторвавшись от седла, Сорвиголова некоторое время держался под водой. Когда же высунул голову, чтобы глотнуть воздуха, она тотчас превратилась в мишень для англичан. И началась игра со смертью: Жан то скрывался под водой, то всплывал и в конце концов выбился из сил. Стало трудно дышать, одеревенели руки и ноги. Еще несколько секунд — и отважный юноша пошел бы ко дну.

Эту отчаянную борьбу увидел человек, стоявший на другом берегу. Не обращая внимания на пули англичан, направивших теперь свой огонь на него, смельчак бросился в воду и подхватил молокососа в то самое мгновение, когда Жан уже терял сознание. Одна из пуль задела плечо спасителя, но он, не обращая внимания на рану, оставлявшую кровавый след на воде, поплыл с удвоенным упорством и, сам почти лишившись чувств, вынес на берег юного командира разведчиков.

Неизвестный, спасший Жана с опасностью для собственной жизни, был не кто иной, как фермер Давид Поттер. Храбрец отнес юношу к себе на ферму, находившуюся в двух километрах от реки, и стал ухаживать за ним с отеческой заботливостью.

Надо ли говорить о том, какую благодарность испытывал молодой француз к своему спасителю! Выздоровев, он всякий раз, когда выдавалось свободное от службы время, приезжал на ферму пожать крестьянину мозолистую руку и отдохнуть несколько часов в тесном кругу его семьи.

Выше мы уже рассказали, при сколь страшных, трагических обстоятельствах оборвалась эта дружба. Читатель вполне может теперь представить себе, в какую ярость привела капитана Сорвиголову расправа с его другом и спасителем, совершенная англичанами у него на глазах с утонченной жестокостью, недостойной солдат великой нации. Он поклялся жестоко отомстить, а клятва, произнесенная таким человеком, как Жан Грандье, не могла остаться невыполненной.

Как мы уже знаем, после отчаянного бегства по травянистой равнине и хитрых, чисто индейских приемов, с помощью которых молокососы избежали окружения, юный Поль и Сорвиголова с Фанфаном на плечах очутились перед непроходимыми зарослями колючей акации. Они надеялись найти в них спасение, но оттуда неожиданно раздалась частая пальба. Однако произошло чудо: ни одна из пуль не задела молокососов. И это было тем более удивительно, что таинственные стрелки, хорошо укрытые ветвями и стволами деревьев, могли спокойно целиться.

Зато с полдюжины англичан, подстреленных на расстоянии тридцати метров, перекувыркнулись в воздухе, как кролики.

— Будь покоен, хозяин! — воскликнул ослабевший, но неунывающий Фанфан. — Будь покоен, это друзья!

— Верно! — сказал Сорвиголова. — Верно, это свои… Вперед, товарищи!

Поль бесстрашно полез в колючую чащобу, за ним, прихрамывая, последовал Фанфан, а Жан замыкал шествие, подталкивая раненого друга. И вскоре они очутились перед строем гремевших маузеровских винтовок, стволы которых то и дело извергали легкие клубы дыма. Сидевшие в засаде юнцы встретили беглецов радостным криком:

— Спасены!.. Спасены!..

Сорвиголова узнал самых отважных молокососов: Мариуса, по прозвищу Моко, Фрица, Пьетро, юных арабов Макаша и Сабира, юнгу Финьоле, трех направлявшихся на Мадагаскар эмигрантов — Жана Луи, Жана Пьера и просто Жана, обоих португальцев — Фернандо и Гаетано, и шестерых молодых буров — Карела, Элиаса, Жориса, Мануса, Гюго и Иохима. Лица других трудно было разглядеть за стволами продолжавших грохотать ружей. Всего бойцов было не меньше двадцати, и они, каким-то образом оказавшись здесь, уже немало успели натворить.

Вражеские кони вместе со всадниками представляли легкую мишень для таких метких стрелков, как молокососы, и юнцы, стреляя без перерыва, укладывали англичан одного за другим.

И на этот раз сорванцы одержали верх над представителями отборного рода войск ее королевского величества! Почти все лошади у англичан уже валялись на земле вместе со своими хозяевами, когда шести оставшимся в живых кавалеристам пришла в голову спасительная мысль повернуть коней назад. Бегство противника сопровождалось оглушительным «ура» молокососов, которые тут же прекратили огонь и чуть не задушили в объятиях спасенного ими командира.

Впрочем, излияния длились недолго: надо было подумать о раненых и контуженых, лежавших на земле. Сорвиголова направился к англичанам, которые только что преследовали его с торжествующими возгласами охотников, заметивших, что дичь выбивается из сил и вот-вот попадет к ним в руки. Помимо чувства человечности, еще одно соображение заставило капитана Сорвиголову поспешить на помощь врагам.

Его взгляд случайно упал на красивого парня, чью ногу придавил мертвый конь. В этом беспомощном «охотнике» Сорвиголова узнал сержанта, исполнявшего обязанности секретаря суда. Когда англичанина извлекали из-под лошади, Сорвиголова с удовлетворением отметил, что тот не ранен, а лишь слегка контужен.

— Хотите получить свободу? — без дальних оговорок спросил его капитан молокососов.

— Конечно, если только это не сопряжено с условием, противным моей воинской чести, — стараясь соблюсти чувство собственного достоинства, ответил тот.

— Я слишком уважаю себя и дело, которому служу, чтобы не уважать чести обезоруженного противника. Взамен предоставленной вам свободы я требую от вас только одного — лично вручить мои письма каждому из членов военного суда, вынесшего смертный приговор Давиду Поттеру.

— Охотно, — ответил англичанин, не ожидавший, что так дешево отделается.

— В таком случае сообщите мне их фамилии.

— Извольте. Председатель — лорд Леннокс, герцог Ричмондский, полковник Гордонского полка шотландских горцев. Судьи: Колвилл — майор третьего уланского полка, Адамс — капитан четвертой артиллерийской батареи, Рассел — капитан второй роты седьмого драгунского полка и Харден — капитан первой роты шотландских стрелков.

— Благодарю вас, — сказал Сорвиголова.

Жан Грандье принадлежал к людям, которые не любят терять времени даром. Тут же достав из кармана бумажник, он извлек оттуда пять визитных карточек и быстро бисерным почерком написал на каждой из них:

Проставив на обороте карточек адреса членов военного суда, Жан вручил послания сержанту:

— Дайте честное слово доставить их по назначению!

— Клянусь честью! Ваши записки я лично передам их адресатам.

— Отлично, вы свободны!

ГЛАВА 5

Сражение. — Гордонцы и молокососы. — Огонь! — Истребление офицеров. — Герцог Ричмондский и его сын. — Ожесточенная борьба. — Последний патрон. — Разгром врага. — Великодушие. — Волынщик. — Письмо. — Несчастная мать. — Победа.

Служба молокососов — не синекура[36]. Из этих сорванцов вышли отличные бойцы, в чем с каждым днем все более убеждалось командование. С ними считались, как со взрослыми, им поручали опасные дела. Их капитан, недаром получивший свое прозвище Сорвиголова, водил их иногда чуть ли не в пасть к самому дьяволу и всегда находил выход из любого положения. Порой они несли тяжкие потери, но это ничуть не уменьшало их энтузиазма.

В предыдущих главах уже рассказывалось, какой опасности подверглись Сорвиголова с Фанфаном, проникнув в расположение войск английского генерала Джорджа Уайта[37], явно готовившегося перейти в наступление.

Эта если и не бесполезная, то, во всяком случае, преждевременная операция началась примерно в двадцати трех километрах к северо-востоку от Ледисмита, со стороны Эландслаагта.

Генерал Вильжуэн, основываясь на подробном докладе Жана Грандье о силах англичан, принял совместно со своим правофланговым соседом, генералом Жаном Коком, все необходимые для отпора врагу меры. Буры заняли сильные позиции, удачный выбор которых говорил о том, что они мастерски овладели военным искусством. Оборонительная линия проходила по цепи пологих холмов, защищенных траншеями и находившихся под прикрытием скал. В густой траве скрывалась целая сеть заграждений из колючей проволоки, которая должна была охладить боевой порыв противника. Там и сям в разбросанных на некотором расстоянии друг от друга передовых окопчиках засели стрелки. Под скалами, позади траншей, притаились пушки, подле них — готовая к бою орудийная прислуга.

Над трансваальскими позициями с их невидимыми защитниками нависла мертвая тишина. Словно по мановению руки, люди и кони в поразительном порядке, без шума и суеты занимали отведенные им места и вдруг бесследно исчезали. Лишь изредка то там, то здесь блеснет вдалеке и тотчас исчезнет бронзовый ствол маузеровской винтовки или покажется на секунду круп лошади, прижавшейся к скале. Чем не фантасмагория![38]

Англичане же, наоборот, двигались по открытой равнине, с использованием по всем правилам современной тактики трех основных родов войск: артиллерии, кавалерии, пехоты.

У них была замечательная армия, укомплектованная достаточным штатом опытных сержантов и офицеров и способная выдержать самое суровое испытание. Любая великая держава могла бы гордиться такими солдатами. И не они повинны в том, что их послали сражаться за неправедное дело, не по доброй воле шли они бесстрашно проливать свою кровь, чтобы у не сделавших ничего дурного людей отнять их самое драгоценное благо — свободу.

Английский главнокомандующий спешил дать сражение не столько ради того, чтобы прорвать окружение, сколько потому, что лично ему до зарезу нужна была победа — любой ценой и именно сегодня. Дело в том, что в Кейптауне[39] уже высадился новый главнокомандующий, сэр Редверс Буллер[40], а сэр Джордж Уайт стремился доказать Англии, что гораздо проще было бы предоставить командование всеми английскими войсками ему, Уайту. Такова истинная причина этого наступления, столь безумного, что бурские генералы долго отказывались поверить в его реальную возможность.

Из глубины долины донеслись глухие раскаты: английские пушки открыли огонь. Снаряды, начиненные лиддитом[41], с пронзительным свистом рассекали воздух и, упав среди холмов, разрывались градом стальных осколков и клубами зеленоватого дыма.

Четыре непрерывно гремевшие батареи и колонны англичан, перестраивавшиеся на ходу, постепенно приближались к холмам.

Пушки буров лениво отвечали на этот скорее шумный, чем опасный, концерт. Их артиллеристы заранее разметили прицельные квадраты и теперь терпеливо выжидали, когда можно будет открыть огонь из всех орудий, чтобы разить врага с близкого расстояния.

Два пехотных полка, поддержанные двумя батальонами Гордонского полка шотландских горцев, выстроившись поротно в колонны, подошли к позиции буров и решительно бросились в атаку.

Генерал Вильжуэн, находившийся недалеко от молокососов, внимательно следил за продвижением англичан.

— Безумцы! — воскликнул кто-то из его свиты.

— Храбрецы! — возразил генерал беспристрастный судья в вопросах доблести и чести.

Стрелки, залегшие в передовых окопчиках, начали пальбу. Несколько англичан упало.

Английские пушки неистовствовали. Непрерывно шлепались и взрывались снаряды, зеленой пеленой расстилался дым. Горнисты трубили атаку, шотландские волынки наигрывали самые боевые свои мотивы…

Слабо защищенная первая цепочка укрытий — обычных окопчиков — была взята англичанами без особых усилий.

Шагавшие в авангарде солдаты Гордонского полка, опьяненные этим слишком легким успехом, который они приветствовали бурным «ура», решили сделать новый бросок, но, запутавшись в сети проволочных заграждений, падали, кувыркались и застревали в самых невероятных комических позах, которые при других обстоятельствах вызвали бы смех.

Вильжуэн скомандовал спокойным тоном:

— Огонь!

И загремели ружейные выстрелы.

Привстав немного, Сорвиголова метнул взгляд на своих сорванцов и крикнул:

— Внимание!.. Беречь патроны! Каждому выбрать свою жертву и тщательно целиться.

В следующее же мгновение по всей оборонительной линии загрохотали пушки буров, открыв стрельбу по противнику с расстояния всего лишь в девятьсот метров. На застрявшую в проволочных заграждениях английскую пехоту обрушился ураган снарядов.

Пули поражали солдат одного за другим, ядра косили их целыми рядами.

— Сомкнуть строй!.. — командовали английские офицеры, и в этой ужасной бойне сохранявшие хладнокровие.

Сержанты специальными ножницами перерезали проволоку, громче запели горны, с новой силой загнусавили волынки, и волна людей, многие из которых были уже в крови, бросилась в ожесточении на приступ. Весь путь англичан был усеян телами убитых и раненых. Звуки труб сливались с предсмертными воплями людей, с жалобным ржанием искалеченных коней.

Буры встретили неистовую атаку с непоколебимым мужеством. И вдруг, совершенно неожиданно, они покинули один за другим три холма, связанных между собой системой защитных укреплений, и отошли на заранее подготовленные позиции, представлявшие собой неприступную крепость: расстилавшееся впереди поле было тщательно разбито на квадраты, каждый из которых находился под прицелом бурских орудий. Маневр выполнили организованно, без малейшего признака смятения, врагу не оставили ни одного убитого или раненого.

Англичане не поняли, что их просто заманивали в засаду с целью нанесения сокрушительного удара, и, уверовавшись в близости столь желанной победы, продолжали упорно идти навстречу собственной гибели.

Новая позиция, занятая молокососами, господствовала над широким проходом между холмами, куда должны были ринуться солдаты Гордонского полка. Рядом с капитаном Сорвиголовой залег Поль Поттер. Одна и та же мысль промелькнула у них, когда они следили за упорным натиском противника: «Во главе гордонцев — полковник, герцог Ричмондский». Взгляды юнцов были прикованы к самой гуще битвы, где они надеялись найти своего врага. Он чудился им в каждом офицере, по которому они тотчас же открывали огонь. Но как можно было распознать человека в этой сумятице! И кончилось тем, что друзья стали стрелять во всех офицеров без разбора.

— Если перебить их всех, то и герцога не станет! — воскликнул командир молокососов.

— И мой отец будет отомщен! — в неистовом восторге подхватил сын расстрелянного бура.

Вскоре английское войско втянулось в ожесточенную схватку с бурами, мало походившую на сражение. Никакого руководства. Роты потеряли боевое единство, и лишь взводы в какой-то мере еще сохраняли его. Большинство бойцов, опьяненных кровью, орудовали каждый на свой страх и риск. Стреляли в упор, сходились врукопашную. Даже раненые, катаясь в обнимку по земле, давили, душили и кусали друг друга.

В течение какой-нибудь четверти часа буры потеряли двух генералов. Знаменитый командующий бурской артиллерией Жан Кок, пораженный двумя пулями в грудь и в бок, воскликнул перед смертью:

— Да здравствует свобода!

Вильжуэн, раненный в грудь, упал со словами:

— Бейтесь до последней капли крови, ребята!

Утрата этих героев, столь тяжелая для борцов за независимость южноафриканских республик, сопровождалась громом проклятий по адресу англичан.

Последние, впрочем, и так уже дорого поплатились, потеряв убитыми и ранеными почти всех офицеров: трех полковников, пять майоров, одиннадцать капитанов и двадцать шесть лейтенантов.

Из четырнадцати офицеров второго батальона гордонцев уцелели только двое. Один из них, выделявшийся ростом и ярким мундиром, поражал неуязвимостью. Находясь все время в первых рядах, он сплачивал людей и вел их на приступ, воодушевляя собственным примером.

Это был герцог Ричмондский. Под ним пало уже три коня, он служил мишенью для пятисот стрелков, попадал под стальной дождь снарядов и все же оставался живым и невредимым, без единой царапины.

Так как не осталось ни одного свободного коня, полковник бился пешим. Рядом с ним дрался горделивый юноша, вернее мальчик, в форме лейтенанта Гордонского полка, с револьвером в левой руке и с тяжелой шотландской саблей со стальной рукояткой — в правой. Он так же, как и герцог, на которого походил лицом, выказывал высокомерное пренебрежение к смерти, каким-то чудом обходившей и молодого человека, хотя пули словно ножом раскроили в нескольких местах его мундир. Это были отец и сын.

Время от времени, не прекращая ни на секунду выполнять свой долг солдата, герцог бросал на сына взгляд, выражавший и страх за него, и восхищение его мужеством. Юноша уже не один раз кидался вперед, чтобы прикрыть собою отца и командира. Но полковник неизменно отстранял его жестом:

— На место, Патрик! Вернись к своим солдатам! Воинский долг превыше всего!

Судьба свела лейтенанта лицом к лицу с капитаном Сорвиголовой. Англичанин и француз, смерив один другого взглядом, схватились в поединке. Винтовка без штыка — единственное оружие француза. Жан прицелился и на расстоянии четырех шагов спустил курок. Но в пылу боя он и не заметил, что израсходовал все патроны, не оставив даже одного, на крайний случай. Раздался сухой треск и все. Лейтенант выпустил в ответ последний заряд и, хотя стрелял почти в упор, промахнулся.

Командир молокососов схватил свою винтовку за ствол и, замахнувшись ею, как дубиной, обрушил бы смертельный удар на голову шотландца, если бы тот не парировал его саблей. Стальное лезвие разлетелось на куски, но удар был смягчен. Скользнув по плечу юного офицера, приклад ударился о землю и разбился у казенной части.

Вскрикнув от бешенства, молодые люди отшвырнули обломки оружия и сцепились в драке. Равные по силе, они падали, вскакивали, снова летели с ног и катались по полю, крепко обхватившись и стараясь задушить друг друга.

Вдруг Сорвиголова заметил на земле обломок клинка только что разбитой им сабли. Рискуя искалечить руку, Жан схватил его и замахнулся, как кинжалом:

— Сдавайтесь!

— Нет! — зарычал офицер.

Жан ударил противника острием клинка:

— Сдавайтесь!.. Да сдавайтесь же, гром и молния!

— Ни за что! — истекая кровью, отвечал шотландец.

Видя, что сын упал, полковник поспешил к нему на помощь с поднятой саблей. Казалось, еще миг, и он рассечет голову юному капитану, который в исступлении, ничего не замечая, все наносил и наносил лейтенанту ожесточенные удары. Но Поль Поттер спас своего друга.

Этот удивительно хладнокровный подросток в течение всего боя предусмотрительно пополнял патронами магазин своей винтовки. Узнав полковника, он, взревев от радости, прицелился и выстрелил. Однако в тот самый миг, когда Поль спустил курок, волынщик, не перестававший наигрывать боевой марш гордонцев, бросился вперед, чтобы заслонить командира. Это был красивый семнадцатилетний парень с румяным лицом, почти мальчик, как и большинство участников этой бесчеловечной драмы. Пуля, пронзив его навылет немного выше сердца, угодила полковнику прямо в грудь.

Несчастный юноша уронил свой инструмент и, зажав рукой рану, прохрипел:

— О мама… бедная моя мама! Я умираю… Я знал, что так случится…

Герцог Ричмондский зашатался и, взмахнув руками, опрокинулся навзничь.

— Прощай, Патрик!.. Прощай, мой любимый!.. — с усилием вымолвил он.

Лейтенант увидел сквозь красный туман в залитых кровью глазах, как упал его отец. Отчаянным усилием он вырвался из рук Жана Грандье, привстал на одно колено и заметил Поля, ружье которого еще дымилось. Голосом, прерывавшимся от рыданий, он воскликнул:

— Будь ты проклят, убийца моего отца!

— Он убил моего! — возразил разгневанно юный бур.

Но Патрик уже не слышал. Кровавая пелена все плотнее застилала его взор, прерывалось дыхание, и он свалился без чувств к ногам капитана молокососов.

Ярость Жана Грандье мгновенно угасла, и он кликнул санитаров: поверженный противник был для него всего лишь вызывавшим жалость человеком, чьи душевные и физические муки заслуживали сострадания. Санитары подбежали и, оказав первую помощь, уложили лейтенанта на носилки.

Снова послышались жалобные стоны умиравшего волынщика, звавшего слабеющим голосом свою мать. Похолодевшими руками он достал из кармана еще не запечатанное письмо и, протянув Полю, молвил едва слышно:

— Моей бедной маме… отправьте… умоляю вас…

— Клянусь! — ответил бур со слезами на глазах.

— Благодарю… — прошептал солдат.

Кровь двумя алыми струйками брызнула из пронзенной груди военного музыканта, на губах показалась пурпурная пена, глаза остекленели, и все тело содрогнулось в предсмертной конвульсии.

— Письмо… маме… — в последний раз пробормотал он коснеющим языком и, сжав кулаки, вытянулся и умер.

Шотландцы потерпели поражение. Остатки гордонцев стали поспешно отступать.

Буры, гуманность которых, проявленная во время этой войны, завоевала им всеобщую симпатию, поспешили оказать помощь раненым.

Сорвиголова влил Патрику в рот несколько капель спирта. Шотландец вздрогнул и, открыв глаза, узнал своего противника. Прочитав в его взоре глубокое сочувствие, схватил Жана за руку и тихим, как дыхание, голосом произнес:

— Что с отцом?

— Пойду узнаю…

Обнаружив полковника среди груды недвижных тел, Сорвиголова заметил, что тот еще дышит. Он подозвал санитаров и уже собирался вернуться к Патрику с сообщением о том, что отец жив и состояние его не совсем безнадежно, как вдруг услышал поблизости рыдание. Поль, стоя на коленях возле волынщика, держал в руке предсмертное письмо шотландца к матери.

— На, посмотри, — сказал Поль, увидев Жана. — Это так ужасно!..

Сорвиголова прерывающимся от волнения голосом прочитал:

— И это я убил его! — дрожавшим от слез голосом произнес бур. — Как ужасно! Сердце разрывается… Единственное утешение, что я лишь исполнял свой долг.

— Верно, Поль, и выполнил ты его прекрасно! — ответил Сорвиголова, указав рукою на отступавшие по всей линии английские войска.

Королевскую армию разбили. Ее потери составили две тысячи человек убитыми и ранеными и двенадцать орудий. Бессовестные политиканы, рыцари разбоя и наживы, развязавшие эту войну, могли быть довольны!

Грохот сражения сменился полной тишиной. Англичане, потерпев еще одно поражение, в беспорядке отошли к Ледисмиту. Буры затаились в неприступных оборонительных сооружениях, искусно возведенных вокруг находившегося в кольце противника и представлявших собой своего рода укрепленный лагерь под охраной выдвинутых вперед конных дозоров.

Жизнь вернулась в привычную колею. Подлечивали раны, ухаживали за ранеными лошадьми, исправляли повреждения, чистили орудия, чинили разорванную одежду, с невозмутимым спокойствием готовясь к новой битве.

Под прикрытием холма были разбиты четыре большие палатки, над которыми развевался белый флаг с красным крестом. Здесь размещался бурский полевой госпиталь.

В каждой палатке до сотни раненых — буров и англичан, последних — вдвое больше. Они лежали на маленьких походных койках, на носилках, а кто и прямо на земле. Сведенные вместе единой судьбой, недавние противники относились друг к другу без всякой вражды.

Между ранеными, принадлежавшими к враждовавшим армиям, не делалось различий. Их укладывали вперемежку: рядом с бородатыми, заросшими до самых глаз бурами — атлетического сложения королевских стрелков, рослых краснощеких юношей и зрелых мужчин, так и не сменивших шотландский костюм на форму хаки. Бледные, худые, потерявшие много крови, гордонцы стойко подавляли стоны, боясь уронить свое достоинство.

ГЛАВА 6

В госпитале. — Доктор Тромп. — «Современные» ранения. — «Гуманная» пуля. — Оригинальная теория. — Изречение ворчуна-генерала. — Предписания врача. — Осколочные ранения. — Душа джентльмена. — Непризнанные герои. — Ночной выстрел.

Среди раненых, преисполненные сострадания, бесшумно и скромно сновали женщины, разнося чашки с укрепляющим бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой и лекарства. Это были жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы делить с близкими трудности войны. С одинаковой самоотверженностью ухаживали они и за своими, и за теми, кто совсем недавно угрожал их жизни и свободе.

В одну из палаток вихрем влетел Жан Грандье в сопровождении своего неразлучного друга Фанфана. Юный парижанин, хотя и прихрамывал еще, был счастлив, что уже не числился больным. В ожидании того дня, когда, поправившись окончательно, он смог бы вернуться в разведку, Фанфан устроился в полевой госпиталь санитаром.

Взгляд командира молокососов устремился к двум койкам, стоявшим рядом в центре палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на другой — его сын. Герцог, казалось, умирал. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание. Бледный как полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына.

Сорвиголова, быстро подойдя к ним и сняв шляпу, обратился к молодому человеку:

— Простите за опоздание. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете?

— Неплохо… Вернее, лучше… Благодарю. Но мой бедный отец… Взгляните!

— Доктор сейчас придет. Он обещал мне заняться вашим отцом в первую очередь. Я уверен, он извлечет пулю.

— Спасибо за участие! Вы благородный и честный противник! — сказал молодой шотландец.

— Есть о чем говорить! На моем месте и вы, наверное, поступили бы так же.

— Судя по вашему произношению, вы — француз?

— Угадали.

— В таком случае, мне особенно дорого ваше дружеское расположение. Вы даже не представляете себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша семья — отец, сестра и я — очутилась в страшном, прямо-таки отчаянном положении. И французы вырвали нас буквально из объятий смерти.

— А вот и доктор! — воскликнул Сорвиголова, тронутый доверием, оказанным ему вчерашним противником.

Врачу было лет сорок. Высокий, сильный, ловкий в движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со спокойным и решительным взглядом и плотно сжатыми губами, оттененными белокурыми усами, он походил скорее всего на партизана: за спиной — карабин, на поясном ремне — туго набитый патронташ, и ни галунов, ни каких бы то ни было других знаков отличия.

Голландец из Дортрехта[42], ученый-энциклопедист и замечательный хирург, доктор Тромп после первых же выстрелов в Южной Африке прибыл в Оранжевую Республику и вступил добровольцем в армию буров. Он мужественно сражался в ее рядах, а в случае необходимости превращался во врача. Добрый, самоотверженный, он страдал только одним недостатком — был неисправимым болтуном. Впрочем, недостаток ли это? Уроженец Нидерландов действительно по каждому поводу мог разразиться целым потоком слов, но мысли его были настолько интересны и оригинальны, что окружающие его охотно слушали.

Доктор извлек из подвешенного под патронташем холщового мешка медицинские инструменты, разложил на походном столике и сразу же потерял воинственный вид.

Захлопотали санитарки. Одна принесла воды, в которую врач погрузил губку, другая зажгла большую спиртовку. Добродушно улыбаясь направо и налево, врач благодарил, отвечал на приветствия, мыл руки и приговаривал:

— Раствор сулемы! Превосходное антисептическое средство!.. Я к вашим услугам, Сорвиголова… Так. Отлично. Теперь оботрем губкой лицо.

Прокалив на спиртовке инструменты, доктор Тромп направился к полковнику. Раненые, лежавшие поближе, заворчали.

— Терпение, друзья! Позвольте мне прежде сделать операцию этому джентльмену. Кажется, он при смерти. — У этого чудесного врача была своеобразная манера преподносить больным горькие истины.

С помощью Жана Грандье и Фанфана он усадил раненого на кровати и поднял его рубашку.

— Великолепная рана, милорд! — воскликнул доктор. — Можно подумать, я сам нанес ее, чтобы облегчить впоследствии свою работу. Нет, вы только взгляните! Третье правое ребро точно резцом проточено. Ни перелома, ни осколка! Одно только маленькое, узенькое отверстие. Через него пуля прошла по прямой сквозь легкое и должна была выйти с другой стороны. Нет?.. Куда же она в таком случае девалась? Странная история… Ба! Да она застряла в середине лопатки! Сейчас я извлеку ее… Потерпите, милорд. Это не больнее, чем когда вырывают зуб. Раз… два… Готово!

Глухой хрип вырвался из уст офицера, конвульсивным движением он до боли сжал руку сына. Из раны брызнула струя крови, и одновременно раздался тихий свистящий вздох.

— Превосходно! — продолжал хирург. — Легкое освободилось… Дышите, полковник, не стесняйтесь!

Герцог Ричмондский глубоко вздохнул, в его глазах появилась жизнь, щеки слегка порозовели.

— Ну как, легче теперь, а?

— О да!

— Я так и знал… Ну, что вы теперь скажете, Сорвиголова, а?.. Терпение! Немного терпения, ребята…

Тромп трещал без умолку то по-английски, то по-голландски, то по-французски, но делал при этом все же гораздо больше, чем говорил. Обратившись к полковнику, он произнес:

— Через три недели вы будете на ногах, милорд. Видите ли, эта пуля — прелестная вещица, чистенькая, как голландская кухарка. Благодаря своей огромной скорости — шестьсот сорок метров в секунду! — она, как иголка, проходит через живую ткань, не разрывая ее. Ничего общего с этим дурацким осколочным снарядом, который все рвет и кромсает на своем пути. Нет, решительно, пуля от маузеровской винтовки — очень деликатная штука… джентльменский снарядец!

И неумолчный говорун, ни на секунду не прерывая словесного потока, вставил во входное и выходное пулевые отверстия большие тампоны гигроскопической ваты, пропитанной раствором сулемы, и наложил сверху обеззараживающие компрессы.

— Вот и все! Диета? Супы, молоко, сырые яйца, немного виски с содовой водой… А через восемь дней — ростбиф, сколько душа запросит. Благодаря вашей крепкой конституции у вас даже не повысится температура. — И, не дожидаясь благодарности, этот чудак крикнул: — Следующий! — и перешел к другому больному, бросив на ходу: — А вы, Сорвиголова и Фанфан, за мной!

Молодой лейтенант, изумленный говорливостью врача, но еще более восхищенный счастливым исходом дела, нежно обнял отца.

А доктор с помощниками продолжил обход. На каждом шагу им приходилось сталкиваться с необычайно тяжелыми ранениями. Современная баллистика[43] словно глумилась над современной хирургией, позволяя ей излечивать раны, считавшиеся ранее смертельными.

Например, четыре дня назад, во время схватки на аванпостах, один ирландский солдат был поражен в самое темя. Пуля пронзила мозг, нёбо, язык и вышла через щеку. Положение раненого казалось безнадежным. В той же стычке другому ирландцу свинец угодил в висок и, пройдя через мозг, насквозь пробил череп[44].

— Что вы на это скажете, молодые люди? — с гордостью воскликнул доктор. — В былые времена, при старинном оружии, головы этих молодцов разлетелись бы, как тыквы. А деликатная, гуманная пулька, запущенная маузеровской винтовкой, сумела нежно проскочить сквозь кости и мозговую ткань, причинив моим пациентам только одну неприятность: они лишились на время возможности нести боевую службу.

— Сногсшибательно! — воскликнул Фанфан, не веря своим ушам.

— Изумительно! — подтвердил Сорвиголова.

— Через две недели они будут здоровы, как мы с вами! — торжествовал доктор.

— И даже без осложнений? — спросил Сорвиголова.

— Даже без мигрени!.. Впрочем, я опасаюсь, как бы один из них не стал страдать страбизмом[45].

— То есть, попросту говоря, не окосел?

— Да, да, вот именно.

— Но какой же тогда смысл воевать, если мертвые воскресают, чтобы биться с новой силой? — изумился Жан.

— Воевать вообще нет смысла. Но раз уж наша идиотская и звериная цивилизация не в силах избавиться от такого бича, как война, надо, по крайней мере, сделать ее как можно менее жестокой. В чем, в конце концов, цель боевых операций? На мой взгляд, в том, чтобы вывести из строя как можно больше врагов, а вовсе не в том, чтобы убить их. Для достижения победы нет необходимости уничтожать все и всех, достаточно просто помешать противнику драться в течение некоторого времени, сократив до определенного уровня его численность. Кстати, в случае успешного воскрешения сраженных пулями солдат приобрело бы реальность фантастическое изречение одного ворчуна-генерала: «На войну идут умирать всегда одни и те же».

— А вот еще более удивительный случай! — воскликнул хирург, исследуя очередного шотландского солдата.

— Да разве он ранен, доктор? — удивился Жан.

Солдат спокойно потягивал трубку и, казалось, чувствовал себя совсем неплохо. На его шее зияла рана, нанесенная «гуманной» пулей в то время, когда он, в ожидании атаки, лежал, прижавшись к земле.

Доктор принялся искать выходное отверстие и нашел его над правым бедром.

— Смотрите-ка! — восхищенно воскликнул он. — Пуля пробила себе дорогу через легкие, брюшину и таз! Таким образом, этот бравый горец прошит ею сверху донизу. Тут уж нам и вовсе нечего делать…

— Значит, он обречен? — печально спросил Сорвиголова.

— Напротив, встанет на ноги без малейшего хирургического вмешательства, которое только повредило бы ему. Постельный режим. Диета: супы, сырые яйца, виски с содовой и, разумеется, трубка, раз уж он такой курильщик. — И, обратившись к раненому, добавил: — Продолжайте в том же духе, мой мальчик, и поправляйтесь… Следующий!

Осмотрев больного, Тромп продолжал:

— Поражена печень. Тут нам тоже нечего делать. Иначе говоря, вмешательство излишне. Постельный режим, антисептика и поначалу легкая пища… Рана в пояснице? Такое же лечение… Ранение желудка? И в этом случае ничего другого рекомендовать не могу.

Отходя от пациента, доктор каждый раз приговаривал:

— Отлично. Все идет как по маслу. Быстрое и верное излечение.

Но вот он подошел к пятерым бурам, лежавшим на матрацах прямо на земле:

— Черт возьми, вот это мне уже не нравится!

Им единственным удалось остаться в живых после взрыва английского крупнокалиберного снаряда, уложившего наповал десять бойцов. Вид этих несчастных был ужасен: растерзанные мышцы, раздробленные кости, разорванные сосуды — отвратительное месиво из мяса, обломков костей, тряпья и сгустков запекшейся крови!

Но, изуродованные до неузнаваемости, буры без малейшего стона переносили неимоверные страдания.

У Фанфана и Сорвиголовы сжалось сердце. Даже доктор утратил свой дар красноречия и умолк: несмотря на профессиональную выдержку, он был не в силах скрыть волнение.

С помощью Фанфана и Жана Грандье, исполненных усердия, но близких к обмороку от жалости и страха, врач приступил к делу. Он ампутировал конечности, резал живое тело, рылся в нем в поисках осколков или разорванной артерии, накладывал швы. Ему приходилось теперь иметь дело с серьезнейшими травмами, лечение которых затруднялось к тому же неизбежными осложнениями. О том, что процесс выздоровления пациентов будет не из легких, свидетельствовал не только характер ран, но и сопутствовавшие обстоятельства. Например, сопротивляемость организма, эту могущественнейшую помощницу хирургии, должны были значительно ослабить перенесенные бурами два нервных потрясения: шок, причиненный ранением, и шок, вызванный самой операцией. Кроме того, раненых истощила и сильная потеря крови.

Как долго тянулись и как мучительны были эти операции, проводившиеся без наркоза! Но мужественные буры держались стойко.

Наконец, наступила очередь лейтенанта, терпеливо ожидавшего помощи. Его левая ключица была надломлена ружейным прикладом, рука не действовала, грудь исполосовали глубокие порезы, сделанные обломком сабли, превратившимся в руках командира молокососов в опасное оружие. Доктор тщательно промыл раны обеззараживающим раствором и наложил тугую повязку, чтобы воспрепятствовать проникновению в них болезнетворных микробов.

Покончив со своими печальными обязанностями, врач вскинул на плечо карабин, нацепил на поясной ремень патронташ и вновь был готов наносить с помощью маленькой «гуманной» пули «человеколюбивые» раны, которыми так восхищался, исцеляя их.

Сорвиголова и лейтенант Гордонского полка шотландских горцев сразу же почувствовали взаимную симпатию, несмотря на то, что во время первого своего знакомства они, мягко выражаясь, так неучтиво обошлись друг с другом. Оба молодые, почти мальчики, в высшей степени мужественные и прямые, они проявили себя решительными противниками во время битвы. Но их благородным натурам претила и ненависть оскорбленного самолюбия и низкая злоба национальной вражды. Каждый из них лишь уважал другого за отвагу. И теперь уже не существовало ни англичанина, ни француза-бура, ни победителя, ни побежденного, а были двое храбрых юношей, ставших друзьями.

После сражения прошло около недели.

Ежедневно в свободное от службы время Сорвиголова часами просиживал у изголовья раненого, который встречал его неизменной улыбкой и дружеским рукопожатием. Патрику становилось лучше, точно так же, как и его отцу, хотя выздоровление последнего шло гораздо медленнее, чем предсказывал слишком уж оптимистически настроенный доктор. Сорвиголова приносил им новости, всячески стараясь облегчить участь пленников. За задушевной беседой время текло незаметно. Патрик рассказывал о своих приключениях в Индии, Жан — о том, что пережил в «Ледяном аду». Все это — к немалому возмущению Поля Поттера, непосредственная и простая натура которого никак не могла примириться с дружбой между вчерашними смертельными врагами.

Ненависть к завоевателям пылала в сердце юного бура с той же силой, что и в первый день их вероломного вторжения в Трансвааль. Чувство патриота обострялось еще неукротимой враждебностью к убийце его отца. Ничто не могло ни смягчить, ни тронуть юношу. Затаив мысль об отмщении, он, не сворачивая, шел к намеченной цели и сожалел лишь о том, что пуля, уложившая волынщика, не покончила также и с полковником. В душе его постепенно вызревал мрачный план кровавой расправы с герцогом Ричмондским.

Офицеры-шотландцы, в свою очередь, не могли понять, как это вдруг Жан Грандье, образованный и богатый человек, увлекся борьбой каких-то мужиков за независимость южноафриканских республик. Однажды Патрик, желая объясниться, со своей обычной прямотой спросил Жана:

— Вы ненавидите Англию?

— Нисколько. Англия — великая страна, вызывающая у меня чувство восхищения. Но сейчас она ведет несправедливую войну, и я вынужден сражаться против нее.

— Но это наше внутреннее дело: мы подавляем бунт в своей собственной стране — Британской империи.

— Отнюдь нет. Буры не являются подданными Англии, следовательно, их нельзя рассматривать как мятежников.

— Не будем играть словами, — возразил Патрик. — Южноафриканские республики находятся в сфере английского влияния, и мы считаем, что они составляют неотъемлемую часть королевских владений.

— Но, черт возьми, тут я с вами не согласен!

— Напрасно! Они наши на том же основании, что и Бечуаналенд[46], и Родезия[47], и Капская земля, и Англо-Египетский Судан[48], и другие аннексированные империей территории. И разве буры — не дикари? Это тупые крестьяне, в массе своей безграмотные, отказавшиеся от благ современной цивилизации, нравственно и физически нечистоплотные, закосневшие в примитивных способах производства… Да, да, повторяю, дикари, вернее, белые, вернувшиеся к первобытному состоянию. Мы, англичане, ставим их не выше краснокожих, или арабов, или кочевников Центральной Азии…

Сорвиголова вспыхнул, потом побледнел и готов уже был взорваться и выложить собеседнику начистоту свое возмущение, однако сдержался и, решив юмористически парировать этот выпад, ответил добродушным тоном:

— Но, милейший, буры пользуются электричеством, строят железные дороги, производят современное вооружение, имеют собственные типографии… Забавные дикари, не правда ли? Думаю, они неплохо выглядели бы и в Европе, хотя бы, например, в вашей Ирландии[49], а?.. Что же касается главы этих «дикарей» — президента Крюгера, то князь Бисмарк[50] ставил его куда выше биржевых спекулянтов, этих вождей европейских сиу[51]. А Бисмарк разбирался в людях!

— О, Крюгер! Бесхвостая макака!.. Шут, еще более смешной и нелепый, чем его изображают карикатуристы!

— А буры находят, что он самый прекрасный человек в обеих республиках, как и вы, вероятно, видите в своей королеве Виктории самую прекрасную женщину Соединенного Королевства. Охотно присоединяюсь к обоим суждениям: старый бур и старая английская леди прекрасны, как полубоги, но каждый в своем роде.

Этот меткий ответный удар так точно попал в цель, что ни отец, ни сын не нашли слов для возражения.

После неловкого молчания полковник обрел наконец дар речи.

— Все это только слова, мой юный друг, — задумчиво произнес он, — одни слова. Война — страшная вещь, и тот, кто начинает ее, должен быть неумолим. Мой сын прав, буры — бунтовщики и дикари и как таковые подлежат уничтожению. Английские солдаты здесь вовсе не для того, чтобы миндальничать. Они сражаются за самое существование Британской империи, и последнее слово в этой войне скажем мы, хотя бы и ценой двухсот тысяч человеческих жизней и двухсот миллионов фунтов стерлингов!

Сорвиголова осознал на этот раз в полной мере всю пропасть, отделявшую его от джентльмена, только что обнажившего перед ним всю свою высокомерную, эгоистическую и жестокую душу английского аристократа. Возмущение, охватившее Жана, было столь глубоким, что голос его задрожал:

— Не говорите так, милорд! Посмотрите, как добры и человечны к пленным эти патриоты, которых вы хотите уничтожить. Они усердно ухаживают даже за вами, несмотря на то, что вы крайне безжалостно поступили с фермером Давидом Поттером.

— Это был мой долг как председателя военного суда, и я готов снова исполнить его хоть завтра.

— И снова приказали бы убить, фактически без суда и следствия, патриота и лишить семью супруга и отца только потому, что он защищал свою жизнь и свободу?

— Без колебания! В полном соответствии с волей ее величества королевы, желающей завоевать и окончательно присоединить к своим владениям обе республики.

Сорвиголова вскочил, чтобы дать решительный отпор, но чей-то крик, раздавшийся извне, остановил его:

— Ты больше никого не убьешь, английский пес!

Угроза была произнесена дрожавшим от ярости юношеским голосом, показавшимся командиру разведчиков знакомым. Очевидно, кто-то подслушивал их разговор, стоя за тонкой полотняной стеной палатки.

Сорвиголова, не сказав ни слова, поспешно вышел, чтобы выяснить, кто кричал, а заодно и прервать этот возмущавший его разговор.

— Не сердитесь же! — крикнул ему вдогонку Патрик. — Все это ничуть не относится к вам. Лично вас мы глубоко уважаем. А угрозы не боимся. Каждый в этом лагере отлично знает, как жестоко поплатятся за убийство герцога Ричмондского буры, находящиеся у нас в плену.

До капитана Сорвиголовы не дошел смысл последних слов. В ушах у него шумело, лицо пылало от негодования. Он машинально обошел вокруг большой прямоугольной палатки, но никого не встретил. Единственное, что обнаружил его острый взгляд, — это резко выделявшийся на белом полотне черный, словно нанесенный углем какой-то кружок. Возможно, то было старое, не замеченное раньше пятно. И теперь-то оно бросилось в глаза только потому, что, как показалось Жану, находилось у того места палатки, где размещались кровати полковника-шотландца и его сына. Жан не придал никакого значения этому открытию, оказавшемуся, впрочем, весьма существенным для герцога, которого ему не суждено было больше увидеть.

Вечером того же дня Сорвиголова с десятью молокососами ушел на ночное дежурство. С ними должен был идти и Поль Поттер. Однако юный бур, всегда добросовестно исполнявший свои воинские обязанности, почему-то не явился на перекличку.

Было около десяти часов вечера. Над обоими лагерями — бурским и английским — нависла тишина. Сквозь дымчатые облака мягко струился свет луны.

Внезапно из ложбины, подходившей чуть ли не вплотную к госпиталю, кто-то выскользнул безмолвной тенью и быстрым, решительным шагом направился к палатке, в которой спали полковник и его сын. Человек с винтовкой на плече шел босиком, вероятно, чтобы его не услышали. Оглянувшись и убедившись, что никто не следит за ним, он остановился у черного пятна, несколько часов назад привлекшего внимание капитана Сорвиголовы, достал из кармана нож и с бесконечными предосторожностями, не спеша, нитку за ниткой, стал разрезать толстую ткань. Когда образовалось отверстие, достаточное, чтобы просунуть сквозь него руку, он заглянул внутрь. Прямо напротив стояла тускло освещенная ночником кровать, покрытая клетчатой материей, из которой шьется для шотландцев военная форма. Легкая дрожь пробежала по телу таинственного визитера, когда он узнал мужественное лицо крепко спавшего полковника. Обнаженная голова шотландца находилась всего в тридцати сантиметрах от полотна. Без малейшего колебания пришелец просунул в отверстие ствол ружья, приставил к голове своей жертвы и твердой рукой спустил курок. Грянул выстрел, удушливый пороховой дым поплыл по палатке.

Поднялась невообразимая суматоха. Сестры милосердия, прибежавшие на испуганные вопли больных, застали младшего лейтенанта-гордонца бьющимся в жестокой истерике у тела отца, распростертого на кровати с пробитой головой.

ГЛАВА 7

В дозоре. — Азарт разведчика. — Пленение. — В каземате. — Опасная популярность. — Допрос. — Пренебрежительное отношение к угрозе. — «Охота на кабана». — Глумление над военнопленным. — Генерал. — Великодушие врага. — Заслуженное наказание.

Во время трагической гибели герцога Ричмондского Сорвиголова стоял на посту у переднего края.

Буры — храбрые, но беспечные воины — были плохими караульными и разведчиками. И это понятно, если учесть, что в этой скроенной по-семейному армии с дисциплиной обстояло далеко не все благополучно. Приказы командиров выполнялись спустя рукава, а часовые, в отличие от дозорных европейских армий, имели слабое представление о лежавшей на них огромной ответственности. Трудно поверить, но именно наши юные сорванцы лучше всех справлялись с нелегкой сторожевой службой. Их бдительность никогда не ослабевала, и военное руководство бывало спокойно, когда ночная охрана бурского лагеря поручалась молокососам.

В тот вечер Сорвиголова, который, подобно истому сыну могикан[52], смотрел во все глаза, заметил в ничейной зоне, разделявшей передовые линии обеих воюющих сторон, какие-то медленно двигавшиеся серые тени. Но луна скрылась за облаками, и стало совсем темно.

Командир молокососов решил разобраться, в чем дело. А для этого надо было пойти и самому посмотреть. Шаг верный, хотя и рискованный: можно угодить под перекрестный огонь буров и англичан. Но Сорвиголова отважился, о чем тут же известил юнгу Финьоле, бура Иориса, итальянца Пьетро, португальца Гаетано и креола из Реюньона. Все шестеро скинули винтовки, которые стесняли бы их движения, и оставили при себе только револьверы.

Юнцы поползли, сдерживая дыхание и с чисто кошачьей ловкостью обходя малейшие препятствия, и продвинулись таким образом на триста-четыреста метров, когда Сорвиголова, находившийся впереди, различил шагах в двадцати от себя какой-то темный предмет. Вглядевшись, Жан понял, что ему навстречу, распластавшись на животе, полз человек. Легкий, еле слышный шелест выдавал каждое его движение.

Разведчики должны по возможности избегать боя, и поэтому Жану Грандье следовало бы незаметно от противника предупредить товарищей об опасности. Но попробуйте говорить о благоразумии с парнем, который так и ищет случая оправдать свое прозвище!

«Английский разведчик! — мелькнуло в голове Жана. — Сам просится в плен!»

Поднявшись, юноша в несколько гигантских прыжков очутился возле врага и что есть сил сдавил его в своих объятиях. Но что за чудо! Пальцы ощутили лишь пустоту, вернее, рыхлую грубошерстную ткань, по всей вероятности, одеяло, которое, однако, не оставалось на месте: чьи-то невидимые руки тянули его к себе, — очевидно, за привязанные к нему бечевки.

— Меня провели! — прошептал Сорвиголова, постигший наконец легкомысленность своего поведения.

Увы, провели не одного Жана! Его товарищи точно так же, как и он, полонили вместо вражеских разведчиков тряпье.

Но к чему была эта уловка? Лишь для того, чтобы взять их в плен и уже затем напасть на бурских часовых, мирно дремавших с трубкой во рту.

Все произошло в несколько секунд. Два взвода англичан — о, теперь они не скрывались! — окружили молокососов, схватили и, зажав рты, повалили на землю, прежде чем те успели крикнуть своим. Насмешливый голос сказал по-английски:

— Эти юные болваны попались все же на удочку.

Полузадушенный, Сорвиголова зарычал от бешенства.

— Молчание или смерть! — приказал тот же голос. — Вперед, и без шума!

Сорвиголова думал о грозившей бурам опасности. Стремясь во что бы то ни стало, хотя бы ценою собственной жизни, предупредить их, он, подобно рыцарю д’Ассасу[53], ни минуты не колеблясь, отчаянным усилием вырвался из рук солдата, сжимавшего ему горло, и громко закричал:

— Тревога!.. Тревога!.. Англичане!..

Солдат занес саблю и непременно рассек бы Жану голову, если бы тот не увернулся. Выхватив револьвер, юноша в упор выстрелил в противника и, понимая, что все равно пропал, воскликнул насмешливо:

— Не вышло с сюрпризом, господа англичане!.. Запомните эту последнюю шутку, которую сыграл с вами Сорвиголова!

Он сделал было попытку выпустить во врагов еще несколько оставшихся в револьвере пуль, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, но множество рук уже схватили его. Десятки здоровенных кулаков обрушились и на других молокососов.

Жана, вероятно, прикончили бы тут же, если бы до чьих-то ушей не дошло так гордо брошенное им «Сорвиголова».

— Не убивайте его! Это Брейкнек![54] За него обещано двести фунтов! — завопил кто-то истошным голосом.

Юноше повезло куда больше, чем герою Клостеркампа: хотя он криком и выстрелом предупредил своих об опасности, его не растерзали на месте.

В бурском лагере уже протрубили тревогу. Мгновенно ожили окопы, загремели выстрелы, загрохотали пушки… Ночная атака была отбита.

Зато навсегда умолкли креол из Реюньона и молодой итальянец Пьетро, а Сорвиголова с тремя оставшимися в живых товарищами оказались в плену. Капитан Брейкнек, как называли англичане Жана, мог самостоятельно передвигаться, остальные же были в таком состоянии, что их пришлось нести.

По тому, как часто повторялось его имя в английском лагере в Ледисмите, капитан молокососов понял, что пользуется тут столь же почетной, сколь и опасной популярностью.

Пленников побросали как попало в каземат, стены которого были выложены, словно блиндаж, железнодорожными шпалами, и заперли, не дав ни корки хлеба, ни глотка воды. Бедные сорванцы провели тяжелую ночь: их мучила жажда, они истекали кровью и задыхались. Сорвиголова утешал и подбадривал товарищей, насколько это было возможно, однако перевязать их раны в кромешной тьме так и не сумел.

Но вот рассвело и наступил день, когда должна была решиться их участь!

Первым из каземата вывели капитана Сорвиголову. Судя по доломану[55] цвета хаки и двум золотым звездам, вышитым на эполетах, его доставили к драгунскому капитану. С нескрываемой иронией разглядывал офицер командира молокососов, охранявшегося четырьмя солдатами, стоявшими прямо и неподвижно, словно деревянные истуканы, и, как и подобало истым англичанам, с надменным выражением лица. Вдоволь насмотревшись, драгунский капитан без околичностей приступил к допросу:

— Значит, вы и есть тот самый француз, известный под именем «Сорвиголова», который возглавил интернациональный отряд юных волонтеров?

— Да, это я! — гордо ответил Жан Грандье, глядя прямо ему в лицо.

Офицер зловеще улыбнулся, вынул из внутреннего кармана доломана небольшой бумажник и достал оттуда сложенную вдвое визитную карточку. С нарочитой и насмешливой медлительностью он разогнул ее и, поднеся к глазам Жана Грандье, произнес:

— Значит, вы — автор этого фарса?

Сорвиголова узнал одно из пяти писем, отправленных им членам военно-полевого суда. Читатель уже знает, что в этих посланиях командир молокососов напоминал убийцам Давида Поттера о смертном приговоре, который вынес им бур, и уведомлял их о том, что он, Сорвиголова, исполняя последнюю волю своего друга, поклялся истребить их всех.

Сорвиголова был оскорблен столь откровенно пренебрежительным отношением к его угрозе.

— Этот фарс кончится вашей смертью! — крикнул он, покраснев.

— Я капитан Рассел, — продолжал, улыбаясь, офицер, — командир второй роты седьмого драгунского полка. Как видите, осужденный на смерть чувствует себя неплохо.

— Поживем — увидим, — ответил Жан.

— Милый мой французик, вы — настоящий хвастун! Советую изменить тон. Взбесить меня вам все равно не удастся, честное слово! А вот кнута вы отведаете.

— Человека, которого оценили в двести фунтов, не наказывают кнутом… Между прочим, голова моя сто́ит гораздо дороже. Кроме того, я — солдат и требую, чтобы со мной, как с военнопленным, обращались подобающим образом. Я столько поубивал ваших, что вполне заслуживаю этого.

Офицер побледнел, закусил ус и уже без улыбки, отрывисто, точно пролаял, крикнул:

— Нужна информация! Отвечайте! Отказываться не советую. Все равно заставим.

— Спрашивайте!

— Сколько буров против наших линий?

— Не все ли равно, если восемь дней назад они сумели нанести вам сокрушительный удар, хотя их и было во много раз меньше, чем вас?

Офицер побледнел еще сильнее:

— Сколько у вас стволов?

— Маузеровских винтовок? Не знаю. А вот ли-метфордовских — около тысячи, мы отобрали их у ваших солдат.

— Последний вопрос: что стало с герцогом Ричмондским и его сыном?

— Я лично приказал перенести этих двух тяжело раненных джентльменов в бурский госпиталь. Теперь они вне опасности.

— Достаточно. Вы отказались ответить на два первых вопроса, и я вынужден передать вас в распоряжение Колвилла — майора третьего уланского полка.

Это имя заставило молодого француза вздрогнуть. Колвилл! Еще один из убийц Давида Поттера.

Сорвиголова, не скрывая ненависти, пристально взглянул на вошедшего офицера. Это был длинный, как жердь, сухопарый и желчный англичанин с высокомерным и жестоким выражением лица. Жан поклялся в душе всегда помнить о нем, если только удастся вырваться из этого осиного гнезда.

— Дорогой мой Колвилл, позвольте представить вам мистера Сорвиголову, небезызвестного вам нашего будущего палача.

— Вот как! — презрительно ответил майор. — Тот самый мальчишка, который осмелился послать офицерам ее величества идиотские, оскорбительные письма? Ну что же, повеселимся!

— Право же, — пробормотал Рассел, — не хотел бы я очутиться в шкуре этого хвастунишки, с которым Колвилл решил развлечься!

Майор поднес к губам стек[56], к рукоятке которого был прикреплен свисток. Раздалась пронзительная трель, и тотчас в кабинет влетел уланский сержант.

— Максуэл, — процедил сквозь зубы Колвилл, — забери-ка этого парня и сыграй с дружками в охоту на кабана.

Речь шла о свирепой, варварской забаве английских улан, которые с азартом предавались ей, заменяя дикую свинью пленными из «низших» рас. Но никогда еще, насколько известно, в роли «вепря» не выступал европеец. Бедному Жану первым из белых людей предстояло стать жертвой глумления, которому вскоре подверглись многие попавшие в плен буры.

Услыхав передававшийся из уст в уста призыв «подколем свинью!», десятка два улан схватили оружие и вскочили на коней. Жана поставили лицом к полю, на котором выстроился взвод сержанта Максуэла. Майор Колвилл, желая продлить удовольствие, приказал одному из пехотинцев:

— Дать ему ранец!

Передавая его Жану, солдат, более человечный, чем его командир, шепнул:

— Защищайся им, как щитом. Главное, не бойся и старайся парировать удары.

Вокруг толпились офицеры всех родов войск, с любопытством ожидая зрелища, которое по жестокости мало с чем можно сравнить. Прозвище «Сорвиголова» не сходило с уст, но произносилось оно без ненависти, скорее с оттенком сочувствия, к которому примешивалась известная доля уважения.

— Сорвиголова!.. Так это он и есть?.. Бедный парень!

— Смотрите, да он совсем и не боится. Ну и храбрец! Хотите пари, Рассел? — предложил майор. — Ставлю десять фунтов, что этот мошенник пустится наутек, как лисица от гончих, и его с одного маху подколют чуть пониже спины.

— Идет! — смеясь, ответил драгунский офицер.

Взвод стоял в двухстах метрах от пленника.

— Вперед! — проревел сержант.

И взвод помчался бешеным галопом. На Жана Грандье несся ощетинившийся пиками, сверкавший сталью смерч из людей и коней. Сорвиголова заслонил ранцем грудь и, крепко упершись ногами в землю, ждал удара. И он не заставил себя ждать. Юноша почувствовал, что его буквально подбросило в воздух. Перекувыркнувшись два или три раза, он грузно рухнул на землю. Левое плечо было изодрано, правая рука кровоточила. Но все же ранец отвел и ослабил удары, направленные в грудь.

Под крики «ура» уланские кони молнией пронеслись мимо, даже не задев Жана.

— Вы проиграли, Колвилл! — воскликнул капитан Рассел. — Этот мошенник ведет себя неплохо.

— Подождем, — с холодной ненавистью ответил майор.

Оглушенный падением и тяжело дыша, Сорвиголова с трудом встал и поднял свой разодранный ранец. Он был намерен бороться до конца. Уланы не теряли даром времени: быстро повернув назад, взвод перестроился.

— Вперед! — вновь скомандовал сержант.

Вид крови пробудил в зрителях зверя, и первоначальное сострадание сменилось у них нездоровым интересом.

Сорвиголова выпрямился огромным усилием воли и крикнул всадникам:

— Трусы! Подлые, низкие трусы! — и тотчас был сбит сокрушительным ударом.

Против всяких ожиданий ранец и на этот раз защитил юношу: рисуясь своим мастерством, уланы старались попадать пикой только в импровизированный щит. Все, что за ранцем, само по себе не существовало для них, ибо Жан был лишь осужденной на казнь жертвой.

Несчастный мальчик был в ужасном состоянии: одежда изодрана в клочья, тело изранено. Он едва поднялся. Ноги дрожали и подгибались, взгляд налившихся кровью глаз потускнел, шум в ушах заглушал ироническое «ура», рядом валялся ранец, непомерно тяжелый для ослабевших рук.

Юноша понял, что для него все кончено, сейчас его растопчут. Но он нашел в себе силы выпрямиться, скрестить на груди руки и с гордо поднятой головой повернуться лицом к уланскому взводу.

Мысленно он простился с жизнью, до сих пор так улыбавшейся ему, и послал последний привет сестре и горячо любимой родине, которую ему не суждено было больше увидеть. И когда в третий раз прозвучала команда сержанта: «Вперед!» — он воскликнул:

— Да здравствует Франция!.. Да здравствует свобода!..

Пригнувшиеся к шеям коней уланы проскакали уже половину расстояния, отделявшего их от Жана. Еще несколько секунд — и омерзительное преступление совершилось бы.

Но между уланами и их жертвой врезался на всем скаку какой-то всадник — один из тех замечательных наездников, при виде которых невольно вспоминается легенда о центаврах[57]. Подняв стек, он повелительным тоном выкрикнул слова, заставившие атакующих остановиться, а толпу — умолкнуть:

— Стоп!.. Ни с места!..

Увидев генерала — ибо всадник оказался именно им, — уланы так круто осадили коней, что те, вздыбившись, едва не опрокинулись вместе с седоками.

Остановив скакуна в четырех шагах от пленника, генерал привстал на стременах и оказался на целую голову выше смешавших свои ряды кавалеристов. Красный от гнева, он прокричал, отчеканивая слова, каждое из которых хлестало, как пощечина:

— Подлецы! Низкие трусы, позорящие английский мундир! Кем дозволена эта гнусность?.. Отвечайте, сержант!

— Майором Колвиллом, — произнес Максуэл, превозмогая страх.

— Прислать его ко мне! Немедленно!

Сорвиголова окровавленной рукой отдал честь генералу. Тот, в свою очередь, поднес к козырьку каски пальцы, затянутые в перчатку, и, увидев перед собой мальчика, спросил его невольно смягчившимся голосом:

— Кто вы?

— Француз на службе бурской армии! — ответил пленник, держась почтительно, но с большим достоинством.

— Ваше имя?

— Жан Грандье, по прозвищу Сорвиголова, командир разведчиков.

— Так, значит, это вы и есть знаменитый Брейкнек?.. Поздравляю! Вы храбрец!

— Такая похвала, и к тому же из ваших уст, генерал… Я смущен и горжусь ею!

— Вы так молоды! Право же, любого пленника вашего возраста я тут же отпустил бы на свободу. Любого, да… Но вы слишком опасный противник и слишком много причинили нам неприятностей. Я оставляю вас в качестве военнопленного, но вы будете пользоваться всеми привилегиями, каких заслуживает столь храбрый солдат.

Вконец обессиленный и оглушенный, Сорвиголова с великим трудом пробормотал несколько слов благодарности и тут же, побледнев и мягко осев на землю, потерял сознание.

— Юношу отправить в госпиталь! — приказал генерал. — И чтобы проявить о нем заботу, проверю лично! Слышали?.. А, вот и вы, майор Колвилл! За жестокую расправу с военнопленным отправитесь на пятнадцать суток под домашний арест. Сержант, руководивший мерзкой игрой в охоту на кабана, лишается своего звания и переводится в рядовые. Всем непосредственным участникам пакостного представления по пятнадцать внеочередных караульных нарядов. Вольно!

ГЛАВА 8

В вагоне. — На крейсере. — Плавучая тюрьма. — Бегство. — Акулы. — Подземный ход. — В женском платье. — В пригороде Саймонстауна. — Старая леди. — Новая служанка миссис Адамс.

Капитану Сорвиголове было нанесено много ран, но ни одна из них не оказалась тяжелой. После пятнадцати дней лечения в госпитале почти все они зажили. Приказ генерала строго выполнялся, благодаря чему в течение двух недель юный француз был предметом особого внимания врачей, что, разумеется, немало способствовало быстрому выздоровлению Жана. В его душе навсегда осталось чувство бесконечной благодарности к великодушному джентльмену.

Поднявшись с постели, Сорвиголова разделил участь трехсот буров, захваченных в плен в самом начале блокады Ледисмита. Присутствие их в осажденном городе представляло немалую обузу для коменданта, ибо, несмотря на бдительный надзор, буры то и дело совершали побеги. Для большинства беглецов дело кончилось трагической смертью, зато те, кому удавалось ускользнуть, доставляли осаждавшим важнейшие сведения о противнике. Кроме того, питание пленных значительно уменьшало запасы продовольствия, находившегося в распоряжении гарнизона. И если бы осада, как предполагалось, затянулась, это обстоятельство неизбежно вызвало бы дополнительные трудности и, возможно, привело бы к капитуляции. Поэтому высшее командование распорядилось эвакуировать всех здоровых военнопленных в Наталь, а затем на Капскую землю.

В то время кольцо окружения было не столь уж плотным, и поезда время от времени прорывались в Дурбан, расположенный примерно в двухстах километрах от Ледисмита. Хотя Колензо, наиболее важный в военном отношении пункт, и обстреливался бурской артиллерией, пока он все же находился в руках англичан, и мост через Тугелу мог еще пропускать легкие составы.

Пленников разместили в товарных вагонах, приставили к ним достаточное число солдат-конвоиров — и в путь! Путешествие было рассчитано на один день. Однако из-за плачевного состояния железных дорог переезд длился вдвое дольше — двое суток без хлеба и воды, в вагонах, набитых людьми, как бочка сельдями. Пленные ни на минуту не имели возможности выйти оттуда. Подумай, читатель, ни на минуту!

Легко представить себе, в каком положении находились все эти несчастные, усталые, измученные голодом и жаждой и задыхавшиеся в смраде, тогда как англичане, удобно разместившись в блиндированных[58] вагонах, ели, пили и шумно веселились.

Так по-разному складываются судьбы народов, натравленных друг на друга страшным, коварным чудищем — войной!

В Дурбане английские власти приступили к санитарной обработке пленников и чистке вагонов. И сделали это очень просто: в вагоны направили рукава мощных насосов, служивших для мойки кораблей в доках, и стали обильно поливать водой все и всех. Насквозь промокшие, ослепленные с силой хлеставшими по ним струями, буры отбивались, падали, фыркали, как тонущие собаки. Но гигиена — превыше всего!

А теперь обсушивайтесь, если сможете, — и за еду! Огромные котлы были наполнены слипшимся в густую плотную массу протухшим и полусырым рисом. Поскольку ложек не полагалось, пленные черпали отвратительное месиво прямо руками и, давясь от жадности, заглатывали его, что красноречивей всяких слов свидетельствовало о перенесенной ими голодовке.

— Плохое начало! — ворчал Сорвиголова. — Профессия пленника меня мало устраивает, и я, разумеется, не заживусь тут.

Пленных связали попарно и теми же веревками соединили последовательно одну пару с другой, так что весь конвоируемый отряд имел вид индейской цепочки:[59] что и говорить, практичные люди эти англичане! Несчастным объявили, что их посадят на военный корабль, стоявший под парами на рейде, и повели.

Посмотреть на пленных сбежалось все население города, выстроившееся тесными рядами по обеим сторонам дороги. Сколь горек был путь побежденных среди враждебной и насмешливой толпы! Ее жестокость не знала границ, оскорбления так и сыпались на бедняг, чья ужасная участь, казалось бы, должна была вызвать в людях святое чувство сострадания.

Под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы и дымилось клубами пара мокрое платье, пленников разместили по шаландам, и мрачный караван битком набитых барж подошел вскоре к крейсеру «Каледония».

Узники войны слегка приободрились: наконец-то можно хоть немного отдохнуть, поспать, свободно растянувшись, забыть про голод и оскорбления конвоиров. Но не тут-то было! Опять нумерование, перекличка и та же «куча мала», на этот раз — в бронированной башне, без воздуха, без света, откуда видны лишь смутно вырисовывавшиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.

Протяжно завыла сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное сопение винта. Началась килевая и бортовая качка — предвестница морской болезни.

«Каледония» со скоростью акулы понеслась по волнам бурного Индийского океана. Буры рыдали, как дети. Этим простым людям, никогда не видавшим моря, казалось, что их навсегда отрывают от родной земли, обрекая на вечное изгнание.

Корабль, немилосердно дымя, пожирал милю за милей, держа курс на Саймонстаун — морской форт в тридцати шести километрах к югу от Кейптауна, а от Дурбана — в тысяче четырехстах километрах, или в сорока восьми часах пути, возможно, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.

По прибытии крейсера на рейд пленных разместили на четырех понтонах[60], стоявших на якоре в трех милях от берега, а «Каледония» отправилась в обратный путь.

Сорвиголова и шестьдесят пленных буров оказались на понтоне «Террор», представлявшем собой подлинный ад, что вполне оправдывало его название. Грязная плавучая клетка была до отказа набита людьми. Тела их покрывали раны, по которым ползали насекомые. Невыносимая жара сводила с ума, питание отпускалось лишь в количестве, необходимом, как изысканно изъяснялись англичане, для «поддержания жизни». Иначе говоря, паек спасал от голодной смерти, но не более. Такая норма имела вполне разумное обоснование. Во-первых, это исключительно экономно, и, во-вторых, ослабевшие от постоянного недоедания люди не могли бежать. А если они и мерли как мухи, — «тем хуже для них!». Похороны были недолгими: открывали орудийный люк и со смехом: «Тем лучше для акул», — бросали тело в залив, воды которого кишели хищными рыбами.

Уже через сутки Сорвиголова почувствовал, что не в силах больше терпеть грубого обращения, голода, вшей, жалкого вида товарищей по заключению, похожих скорее на призраков, чем на людей, и решился на побег. Утонуть, быть расстрелянным, съеденным акулами — и то лучше, чем медленное и мучительное умирание.

Он поделился своим намерением с несколькими бурами, но те не захотели рисковать: «Террор» стоял на якоре посередине залива шести милей шириной, значит, до берега было по крайней мере три мили. Хороший пловец и мог бы, пожалуй, доплыть, несмотря на акул, часовых и сторожевые суда. Но как проникнуть в Саймонстаун? В этом городе — военном порту, арсенале и судостроительной верфи одновременно, — кажется, не было такого уголка, который не охранялся бы со стороны моря.

Но Жан не колебался: будь что будет, а в ближайшую же ночь он бежит! Товарищи отдали ему веревку, прихваченную где-то одним из пленных, у которого в первые дни заключения не хватило решимости бежать, а теперь не было на это сил.

Наступила ночь. В трюме, едва освещенном двумя фонарями «летучая мышь», было темно. Сорвиголова разделся донага и ремнем привязал за спину свою одежду: штаны, куртку, шляпу, шерстяную фуфайку. Башмаки он не взял.

Простившись с товарищами, которые, стоя вокруг, не переставали восхищаться его силой и отвагой, юноша пробрался к кабельтову[61], свисавшему из пушечного люка до самой поверхности моря.

— Кто там? — раздался сверху окрик часового, стоявшего на баке.

Казалось бы, элементарное благоразумие должно было подсказать Жану вернуться в трюм и переждать несколько минут. Куда там!

Он с такой быстротой скользнул по тросу, что содрал кожу с ладоней, но не издал ни вскрика, стона и даже вздоха. Часовой, услышав всплеск воды, решил, что это резвятся акулы, и успокоился.

Теплая, насыщенная солью вода, будто серная кислота, обожгла ободранные руки беглеца.

«Ничего, соль обеззараживает раны», — подумал, ныряя, Жан. Он проплыл под водой около пятидесяти метров, потом вынырнул, набрал воздуха и снова ушел под воду.

Бр-р!.. Под ним, над ним, во всех направлениях тянулись и пересекались длинные фосфорические полосы. Акулы! Не очень, правда, крупные и не очень проворные, но сколько же их было тут, этих невероятно прожорливых бестий!

Беглецу вспомнился совет побольше барахтаться, вертеться, дрыгать ногами и, наконец, в тот момент, когда акула повернется брюхом вверх, чтобы схватить добычу, нырнуть поглубже. И он вертелся что было мочи, дрыгал ногами, барахтался. Но кругом стояла такая темень, что разглядеть этих морских гиен не было никакой возможности, и об их присутствии говорила лишь фосфоресценция.

Проплыть три мили — это не шутка для мальчика шестнадцати с половиной лет, да к тому же едва оправившегося от ран и изнуренного двумя мучительными переездами — сначала в вагоне для скота, потом в бронированной башне крейсера, не говоря уже о том, что все последние дни он почти ничего не ел. Его преследовала целая стая акул. Были минуты, когда юноша холодел от страха, чувствуя прикосновение плавника или слыша, как лязгают зубы хищника. Морская вода, разъедавшая израненные руки, причиняла невыносимо острую боль.

И все же наш храбрый Сорвиголова бесстрашно плыл вперед. Трудно было дышать, ломило все тело. Волны то и дело опрокидывали юношу, ударяя по тюку с одеждой, который он тащил на спине, как улитка раковину.

Береговые огни уже были недалеко. Самое трудное позади. Мужайся же, Сорвиголова! Крепись! Еще четверть часа — и ты спасен!

К несчастью, чтобы уберечься от шнырявших вокруг акул, беглецу приходилось прибегать к довольно неритмичной гимнастике, которая вконец истощила его силы. Хлебнув изрядную порцию морской воды, он понял, что тонет. Жан тут же прекратил барахтанье, скоординировал свои движения и снова поплыл вперед.

Но через какое-то время его опять потянуло вниз. Еще раз он глотнул непроизвольно соленой воды. Закашлялся. Сперло дыхание. Отяжелели ноги…

«Неужели конец? — подумал наш герой. — Скверная штука!.. А впрочем, все лучше, чем заточение!»

Бум! — загремел и отдался по воде первый пушечный выстрел, прорезавший огненным пламенем ночную тьму. И в то же мгновение вспыхнули электрические прожекторы на кораблях и в форту, по заливу забегали широкие яркие полосы, и стало светло как днем.

Неужели конец? Столько усилий — и все напрасно!

Но в ту самую минуту, когда Сорвиголова уже считал себя погибшим, его ноги коснулись твердой почвы. Помутневшим взором юноша различил в темноте за застывшим посреди гавани ослепительным лучом прожектора какую-то темную массу. То были слегка выступавшие из воды прибрежные валуны.

Жан вылез и растянулся на них, чуть живой. Зарывшись из предосторожности в густые водоросли, он тут же заснул мертвым сном — под грохот пушек и под лучами электрических прожекторов. Казалось, пушки гремели, а прожекторы светили во славу его мужества!

Проснулся Жан утром. И хотя на небе сияло солнце, морские водоросли отлично скрывали беглеца от постороннего взгляда. Юноша чувствовал себя менее утомленным, но зверски голодным — до боли сводило живот и бурчало в кишках.

Кругом царила удивительная тишина. Оглядевшись осторожно, Жан убедился, что его пристанище, вплотную приткнувшееся к крепостной стене, нельзя было увидеть ни через бойницы, ни даже с вышки форта.

Обнаружив в воде множество устриц, Сорвиголова, воспользовавшись шумом прибоя, стал разбивать камнем раковины и заглатывать с жадностью одного моллюска за другим. Этот своеобразный завтрак длился довольно долго. И неудивительно, если принять во внимание аппетит беглеца, род пищи и способ ее приготовления.

Насытившись, юноша снова уснул под спасительным покровом морских растений. Всего на каких-нибудь три часа — небольшой послеобеденный отдых!

Выспавшись, молодой человек, уверовав в свою относительную безопасность, облачился в промокшее платье и приступил к разведке, чтобы получше запомнить расположение строений в крепости, из которой выбраться намеревался этой же ночью. Но, прокрадываясь вдоль стены, он внезапно провалился по самые плечи в яму. Прямо напротив него начиналась высеченная в камне крутая лесенка, ведшая к потерне[62].

«А что, если взобраться!» — подумал Сорвиголова.

На первый взгляд эта мысль может показаться безумной. Однако чаще всего бывает так, что самые дерзкие замыслы осуществляются наиболее легко.

Когда начало темнеть, юноша снова спрыгнул в яму и, тихо ступая, поднялся по лесенке в потерну. В ее стене имелось окно в форме бойницы, откуда раздавался звон стаканов и тарелок.

Заглянув внутрь, Сорвиголова увидел пустое помещение с полуоткрытой дверью, за которой, по-видимому, и располагалась кухня или столовая, а может быть, и кладовая, и тотчас же пролез в окно. Убедившись, что в соседней комнате тоже никого нет, вошел в нее. На столе стояли наполненные какой-то едой судки, на стене висели серое домашнее платье и белый передник, оставленные, очевидно, служанкой.

У Жана мелькнула нелепая, а быть может, и гениальная мысль. Смельчак влез в платье прямо в своей одежде, взял в руки судки и решительно толкнул еще одну дверь. Очутившись в узкой открытой галерее, он прошел по ней на небольшую площадку и, низко опустив голову, прошмыгнул мимо стоявшего там часового.

— Как вы сегодня торопитесь, мисс Мод! — заметил ему вдогонку солдат. Округлые щеки, свежий цвет и женственные черты юношеского лица Жана — все это при сумеречном свете ввело англичанина в заблуждение.

Сорвиголова пересек широкий двор, вышел через ворота на подъемный мост и удачно проскользнул мимо другого поста.

— Спокойной ночи, мисс Мод! — донеслось ему вослед.

С сильно бьющимся сердцем, сам не веря в свое освобождение, Жан шагал по улице. И если бы не боль в ладонях с содранной кожей, все было бы прекрасно. Он превратился в известную всему гарнизону мисс Мод, чье платье надежно защищало беглеца от подозрительных взглядов. Кроме того, в его распоряжении оказался изрядный запас съестного, достаточный, чтобы накормить целый взвод английских солдат.

Он шел наобум, стараясь как можно быстрее покинуть город, и вскоре оказался на широкой дороге с жилыми домами по обеим сторонам. Очевидно, это было предместье Саймонстауна.

Послышались паровозные гудки и лязг вагонов: где-то поблизости находился вокзал. А Жан все топал и топал, преследуемый поднимавшимся из судков вкусным, щекочущим ноздри запахом.

«А не присесть ли пообедать? — подумал он. — Мой желудок уже давно успел позабыть об устрицах, и я голоден, как акула».

Юноша подошел к особняку, окруженному легкой проволочной изгородью, обрамленной пышно разросшейся высокой душистой травой.

Теплая лунная ночь… Как чудесно жить на свете! Особенно узнику, вырвавшемуся из плавучего каземата.

Расположившись на лужайке перед коттеджем, Сорвиголова открыл судки, извлек оттуда свежеиспеченный хлеб, нежный и сочный ростбиф, полцыпленка, сыр, две бутылки эля[63] и прочие деликатесы, неопровержимо свидетельствовавшие о разнообразии гастрономических вкусов солдат ее величества.

Юноша с жадностью заправского обжоры набросился на съестное, оросил его доброй порцией пива и нашел, что первое бесподобно, второе же — божественно. Наевшись досыта, он уснул сном праведника.

Разбудил его, уже на рассвете, яростный собачий лай. Но Жан уже выспался и чувствовал себя бодрым и веселым. Потянувшись, он взглянул на датского дога, свирепо скалившего из-за изгороди клыки. В нижнем этаже здания открылась дверь, и в сад вышла старая леди, высокая, сухопарая, седая, с длинным, оседланным очками носом, с огромными широкими зубами, похожими на кости домино, и с не менее внушительных размеров руками и ногами, — словом, истая дочь Альбиона[64].

Увидев приближавшуюся к нему даму, Сорвиголова мысленно сказал себе: «Не плошай, старина!»

Женщина, погладив и успокоив ласковым словом собаку, обратилась к нему:

— Кто вы и что вам нужно, дитя мое?

Сорвиголова сделал реверанс, потупил глаза и, приняв скромный вид, который так удивительно шел к нему, тоненьким фальцетом ответил:

— Я несчастная служанка, миледи… Господа прогнали меня.

— За что же?

— Я наполняла лампу и нечаянно пролила керосин, он вспыхнул. Весь дом сгорел бы, если бы не эти бедные руки, которые я сожгла, гася огонь… Нет, вы только взгляните на них, миледи!

— О да, это ужасно! — посочувствовала старушка.

— И, несмотря на это, меня выгнали, не заплатив ни шиллинга[65], не дав мне белья, почти без одежды!

— Жестокие люди!.. Но почему вы так плохо говорите по-английски? — недоверчиво спросила она.

— Очень просто, миледи: я из Канады, а родители мои — французы по происхождению. И мы никогда не разговариваем дома по-английски… Мое имя Жанна Дюшато. Я родилась в городе Сент-Бонифейс, что близ Виннипега[66].

— Что же мне с вами делать, дитя мое? Хотите поступить ко мне в услужение?

— Как мне благодарить вас, миледи?!

Таким образом знаменитый Брейкнек, отважный капитан Сорвиголова, превратился в служанку миссис Адамс, старой леди из Саймонстауна.

Чего только не случается в жизни!

ГЛАВА 9

Образцовая служанка. — Тоска. — Телеграмма. — Поспешный отъезд. — Санитарный поезд. — На пути в Кимберли. — Военная машина. — Трудное путешествие. — Смерть сына. — Несчастная мать. — Бегство. — Между двух огней. — Белый чепчик. — Походный марш молокососов.

Сорвиголова, не видя другого выхода, вынужден был примириться с более чем скромным положением. Правда, та легкость, с которой он сошел за девушку, немного удивила его, а может быть, даже задела где-то в глубине души его самолюбие. Подумайте только: капитан разведчиков, герой осады Ледисмита, солдат, бежавший из плена, — и вдруг служанка!

Но события следовали с такой быстротой, что у него не хватало времени задумываться. Хозяйка уже ввела его в дом.

— Я буду платить вам один фунт в месяц. Согласны?

— На старом месте мне платили полтора, — не моргнув, ответила мнимая Жанна Дюшато. — Но леди так нравится мне, что я согласна и на один фунт.

— Отлично! Платье у вас еще довольно чистое, оставайтесь в нем. Я дам вам белье, башмаки и чепчик… Да, да, вы будете носить чепчик. Я на этом настаиваю. А почему вы так коротко острижены?

— У меня был солнечный удар, и косы мешали прикладывать лед, пришлось их обрезать. О, если бы вы только видели, миледи, какие они были длинные да толстые! А какого красивого, золотистого цвета! Я так горевала!..

— Довольно, довольно! Уж не кокетка ли вы? Терпеть этого не могу!

— Я?! Кокетка?.. Господь с вами, миледи! Я не ношу даже корсета.

— И хорошо делаете! Девушка вашего класса должна быть скромна, трудолюбива, бережлива, предана своим господам…

— Надеюсь, миледи скоро убедится, что я обладаю всеми этими качествами.

— Отлично!.. Вот кухня. Приготовьте чай.

Эта задача — сущий пустяк для капитана Сорвиголовы: в бытность свою в Клондайке он приобрел недюжинные кулинарные познания.

Первый успех на новом поприще! Чай заварен отменно, тосты запечены в меру, ветчина нарезана тонкими, как кружева, ломтиками, а сгущенное молоко разбавлено водой в должной пропорции.

Чепчик, надетый на слишком длинные для мужчины и слегка вьющиеся волосы, — новый успех!

Теперь, когда Сорвиголова оставался один, он тщательно отрабатывал перед зеркалом все манеры служанок: придавал смиренное выражение лицу, опускал глаза и аккуратно поправлял чепчик, тщательно следя за тем, чтобы привычным мужским движением не сдвинуть набекрень свой более чем скромный головной убор.

Переодевание удалось на славу! В этой высокой и сильной девушке, немного нескладной, молчаливой, застенчивой и охотно бравшейся за любую работу, трудно было бы узнать молодого борца за независимость Трансвааля. Настоящая находка эта служанка, мастерица на все руки!

Герои трагических приключений в «Ледяном аду» — Леон Фортен, Поль Редон, Лестанг, Дюшато, Марта Грандье, настоящая Жанна Дюшато, Тоби номер два, Серый Медведь, — поглядели бы вы на вашего Жана, охотника на гризли[67], победителя бандитов «Красной звезды», в комичном облике служанки!

Или вы, отважные молокососы и мужественные буры, оплакивающие храбрейшего из храбрых — капитана Сорвиголову! Что стало бы с вами, если бы вы увидели, как он в белоснежном чепце, завязанном бантиком под подбородком, в юбке до пят и переднике орудует возле печки, бежит на звонок и отвечает своим фальцетом: «Да, миледи… Нет, миледи…»

Нетрудно представить, какой бешеный взрыв хохота вызвал бы у вас этот маскарад, сменивший драму воинской жизни. А между тем для самого Жана Грандье в этом не было ничего забавного. Дни шли за днями, не внося никаких изменений в несуразное и полное риска существование, грозящее каждое мгновение при малейшей оплошности с его стороны превратиться в настоящую катастрофу. Для человека более зоркого, чем старая леди, достаточно было бы одного неловкого движения или случайно вырвавшейся нотки мужского голоса, чтобы тотчас же разгадать тайну, скрытую от миссис Адамс. А это повлекло бы за собой страшные для беглеца последствия.

К счастью, вечно молчаливая, всегда чем-то озабоченная и часто грустившая леди жила в полном одиночестве. Провизию ей доставляли на дом. Единственное занятие затворницы состояло в усердном чтении описаний военных событий в местных газетах.

Терпение Жана истощалось. С каждым днем он ощущал все острее безвыходность и нелепость своего положения. Отважного юношу тянуло на поле битвы, откуда доходили до него лишь отрывочные известия о новых победах, одержанных друзьями-бурами. Но как бежать из Саймонстауна без денег, без платья? Как, ускользая от цепких лап полиции, пройти через Капскую землю, где каждый незнакомец оказывался под подозрением? Или, может, по-прежнему оставаться служанкой миссис Адамс? Нет, лучше смерть! Лучше сто смертей, только не это!

На шестнадцатый день своего пребывания в коттедже Жан уже готов был совершить безумный шаг, как вдруг к нему явилось неожиданное спасение в образе почтальона.

Телеграмма для миссис Адамс! Леди лихорадочно открыла ее, прочла и в полуобморочном состоянии упала на кушетку.

— Сын… Бедное дитя!.. Боже, помоги нам! — бормотала она.

Лжеслужанка привела хозяйку в себя:

— Миледи, что с вами?

— Мой сын, артиллерийский капитан, тяжело ранен под Кимберли, осажденным этими проклятыми бурами.

«Артиллерийский капитан Адамс? Знакомое имя! Уж не он ли был в пятерке палачей Давида Поттера?» — размышлял Жан Грандье.

Но раздумывать было некогда. Старая англичанка уже взяла себя в руки и поднялась.

— Немедленно туда! Ухаживать за ним, утешать, окружить его материнской заботой… Да, да, как можно скорей! — твердила она. — Готовы ли вы сопровождать меня, Жанна?

Сорвиголова замер от восторга при мысли, что ему представляется возможность без малейшего риска, без затрат и быстро вернуться на театр военных действий.

— О, конечно, миледи! — ответил он.

— Благодарю вас, дитя мое, вы славная девушка! Ничего лишнего не брать, только самое необходимое. По небольшому саквояжу для каждой из нас — и в путь!

Миссис Адамс наскоро уложила вещи, набила карманы золотыми монетами, заперла дом на ключ, который отдала соседям, поручив их же заботам собаку, и устремилась на вокзал.

От Саймонстауна, или, вернее, от Кейптауна, до Кимберли примерно девятьсот километров по прямой и тысяча сто по железной дороге, — столько же, сколько от Парижа до Ниццы. Но продолжительность путешествия не всегда соответствует расстоянию. Если, например, из Парижа до Ниццы экспрессы идут восемнадцать часов, то даже в мирную пору самым скорым поездам на путь из Капа[68] до Кимберли требуется не менее тридцати часов, а в военное лихолетье — и того более.

Человек, который не принадлежал к военному сословию — не был солдатом, хирургом или газетным корреспондентом, считал себя счастливцем, если ему удавалось попасть на поезд. Именно перед такого рода затруднением и очутилась старая леди со своей служанкой.

Шум стоял невообразимый: протяжно выли сирены, лязгали вагоны, громыхали поворотные круги. Каждую минуту отходили от дебаркадеров[69] и медленно двигались на север поезда, набитые солдатами и трещавшие под тяжестью пушек и снарядов.

Напрасно бедная мать бегала от одного железнодорожника к другому, расспрашивала, умоляла, совала деньги. Все составы были загружены до отказа: среди этого невероятного нагромождения смертоносных машин и пушечного мяса не нашлось бы места даже для крысы.

Старушка, совсем отчаявшись, пустилась в слезы при мысли, что ей никак не попасть туда, где страдают и терпят жестокие лишения несчастные жертвы войны, как вдруг перед ней остановился с почтительным поклоном человек в форме капитана медицинской службы. Это был знакомый миссис Адамс военный хирург.

— Доктор Дуглас! Если бы вы только знали!.. — воскликнула леди.

— Миссис Адамс! Какими судьбами? Вы покинули Англию?

— Да. Чтобы отыскать дорогого Дика. Он тяжело ранен под Кимберли, а я не могу поехать к нему. Мне повсюду отказывают. Подумайте только: нет места для матери, которая хочет повидать умирающего сына! Как жестока она, эта война!

— Так едемте со мной, миссис Адамс! Через десять минут в Магерсфонтейн отправляется санитарный поезд номер два. Я его начальник. И будьте уверены, уж у меня-то найдется местечко для матери лучшего друга.

— Да благословит вас Бог, доктор!

Врач подхватил леди под руку и повел к поезду, а нагруженная двумя саквояжами лже-Жанна замыкала шествие. Расталкивая толпу, наше трио направилось на запасной путь, где уже пыхтел и содрогался под парами паровоз, подцепленный к кухне, аптеке и двенадцати просторным, оборудованным двухъярусными койками, вагонам с красным крестом на дверцах. Два хирурга, четыре сестры и двадцать четыре санитара поджидали там своего начальника. Больные пока, естественно, отсутствовали.

Не успели доктор Дуглас, миссис Адамс и лже-Жанна разместиться в одном из вагонов, как раздался гудок, и состав мягко покатил по единственному еще свободному пути. Если ничего не случится, поезд будет останавливаться лишь для того, чтобы набрать воды или сменить локомотив, поскольку обладал вполне обоснованным правом обгонять другие составы, которые должны были почтительно уступать ему дорогу.

Паровоз мчался на всех парах через горы и долины, мимо городов, сел и деревушек, догоняя и обгоняя воинские составы, следовавшие один за другим. Сорвиголова, в ком проснулся дух разведчика, не в силах был даже сосчитать эти поезда, количество которых изумляло, а еще больше тревожило его.

Какая напряженная жизнь, что за неистовое движение царили на стальных путях! Военные, скот, фураж, продовольственные запасы — целая армия, да нет, несколько армий устремились в маленькие южноафриканские государства! Вся Англия, вся Британская империя вместе с колониальными войсками шла на приступ Трансвааля и Оранжевой Республики. Грандиозное, потрясающе жуткое зрелище! Канадцы, африканцы, австралийцы, бирманцы, индусы вперемежку с бесчисленными жителями метрополии! И все пели. Впрочем, солдаты, идущие в бой, всегда поют: ведь надо же как-то забыться.

Но, увидев красные кресты на дверцах мелькавших мимо вагонов, они мгновенно умолкали: санитарный поезд сдергивал завесу с жестокой действительности, ожидавшей их впереди.

«Бедные буры!» — с грустью думал Сорвиголова, глядя на всю эту мощь, на огромное скопище людей. Тут, как нигде, чувствовалась железная решимость врага победить любою ценой, даже если бы для этого пришлось пожертвовать последним золотым и последним солдатом.

Чтобы обеспечить безопасность движения, специальные воинские части охраняли железнодорожные пути, вдоль которых повсюду виднелись сторожевые посты, окопы, редуты для защиты виадуков, мостов, туннелей и станций. В целом это была прекрасно продуманная система неприступных укреплений.

— Сколько же тут солдат! — забывшись, прошептал Сорвиголова, но голос миссис Адамс вывел его из раздумья:

— Жанна, сходите за чаем!

Жанна?.. Ах да! Ведь он все еще служанка у старой леди.

В санитарном поезде жизнь протекала как на корабле. Персонал ел, пил и спал, не выходя из вагона. А лже-Жанне по-прежнему приходилось прислуживать хозяйке.

Впрочем, не такое уж это было тяжелое бремя. Миссис Адамс не отличалась требовательностью, к тому же все необходимое находилось под рукой. Старуха совсем ушла в свое горе. Снедаемая тоской и тревогой, она целые часы проводила в молчании. Ей казалось, что поезд совсем не двигается. Каждую минуту она спрашивала себя: «Успею ли?»

А между тем состав несся с поразительной скоростью: двадцать пять миль в час, более сорока километров! Просто чудо в условиях войны. До железнодорожного узла Де-Ар он прошел более восьмисот километров, не потеряв ни единого часа.

Но тут с графиком было покончено, и дальше приходилось идти наудачу: эшелон приближался к театру военных действий. До английской передовой оставалось еще около двухсот пятидесяти километров, но казалось, что образовавшаяся на путях плотная пробка никогда не рассосется.

Санитарный поезд, свистя, шипя, фыркая, то пробивался вперед на десяток километров, то отползал назад километра на два, чтобы потом снова пойти в нужном направлении и благодаря настойчивости и мастерству машиниста достигнуть наконец реки Оранжевой. Составу удалось проскочить через мост, и он продолжал свой путь с бесконечными предосторожностями, то и дело топчась на месте. Это начинало действовать на нервы. Создавалось впечатление, будто исполинская черепаха старается побить рекорд медлительности.

В Бельмонте стояли три часа. Все наспех проложенные саперами боковые пути были забиты вагонами. Но как только между двумя составами показался просвет, санитарный поезд проскользнул в него и со скоростью тачки, подталкиваемой инвалидом, с грехом пополам дотащился до Граспана.

Новая остановка, на этот раз на четыре часа! Опять протяжные свистки, лязг тормозов, выхлопы пара, внезапные толчки, рывки с места и прочие прелести. Все чаще попадались обугленные и изрешеченные снарядами станционные постройки, все сильнее подскакивали вагоны на исправленном кое-как полотне. Было с чего сойти с ума!

Но, пусть и медленно, поезд все же шел.

А вот и Моддер — река, известная теперь во всем мире. Между двумя крутыми берегами катила она свою красноватую муть — человеческую кровь, смешанную с охрой вельдта. Разрушенный бурами мост восстановили, и тоже на скорую руку. Поезд с огромными предосторожностями пробирался по шпалам. Теперь он был всего в восемнадцати километрах к северо-западу от укрепленного лагеря в Магерсфонтейне.

Недремлющее око командира разведчиков высматривало случай для побега. Доктор Дуглас расспрашивал всех встречных о своем друге. Старая мать, обессиленная тревогой, была не в состоянии произнести ни слова.

— Не слышали ли чего о капитане Адамсе? — кричал доктор проходившим мимо раненым офицерам.

— Нет.

— Адамс, артиллерийский капитан с четвертой батареи, — настаивал Дуглас.

— Знаем только, что батарея сильно пострадала, но о капитане ничего не слыхали.

Немного дальше — снова тот же вопрос и тот же ответ. Миссис Адамс рыдала. Бедная женщина в отчаянии: она постигла наконец оборотную сторону воинской славы, оплачиваемой кровью сыновей и материнскими слезами.

Навстречу попадались платформы с пленными бурами. Одни конвоиры пели иронические куплеты по адресу мистера Чемберлена и лорда Солсбери[70], другие горланили «Правь, Британия!», с которой чередовался гимн «Боже, храни королеву!». Солдаты словно жевали слова, выплевывая отдельные слоги, и, как пули, бросали в лицо пленникам относившиеся к Англии эпитеты «победоносная» и «прославленная». А те только пожимали плечами.

Эти песни причиняли душевную боль миссис Адамс, воинственные чувства которой, еще недавно столь пламенные, совершенно испарились во время скорбного пути.

Наконец они в Магерсфонтейне, в укрепленном лагере. Здесь, раскинувшись веером запасных путей, заканчивалась главная магистраль.

— Где Адамс?.. Кто знает, где капитан Адамс из четвертой батареи? — без передышки выкрикивал доктор Дуглас.

— Я знаю, — ответил вдруг один сержант. — Он ранен в грудь пулей навылет. Лежит в дивизионном госпитале, в Олифантсфонтейне.

— Благодарю! А как его состояние?

— Безнадежен. Может, уже и умер.

— Тсс… тише! Тут его мать.

Но несчастная женщина уже услыхала. Душераздирающий вопль вырвался из ее груди:

— Нет, нет, неправда! Мой Ричард… Его не могли отнять у меня! Идемте же к сыну!.. Скорее, доктор, умоляю! Вылечите его! Я знаю, ваше искусство способно творить чудеса, так спасите же мальчика!..

— Располагайте мною, миледи, — грустно ответил доктор. — Достану только коляску, и поедем.

Экипаж скоро нашелся. Это была санитарная повозка, которую предоставил в распоряжение доктора один из его собратьев по ремеслу.

Олифантсфонтейн находился в тридцати километрах, в часе пути. Доктор и миссис Адамс со служанкой добрались туда без помех. На высокой мачте над дивизионным госпиталем развевался флаг с красным крестом.

— Он тут… — чуть слышно прошептала миссис Адамс.

Опираясь на руку доктора, она в полуобморочном состоянии вошла в госпиталь. Сорвиголова все с теми же двумя саквояжами остался у входа.

До аванпостов буров — рукой подать, каких-нибудь два километра к северо-востоку, а возможно, и ближе.

Соблазн был велик.

Около госпиталя рыла копытами землю великолепная офицерская лошадь, привязанная недоуздком к столбу. Весь этот участок, отведенный для раненых, был почти безлюден. Искушение удрать все сильнее мучило Жана.

Из госпиталя донесся душераздирающий вопль. То миссис Адамс остановилась возле санитара, прикрывавшего простыней лицо только что скончавшегося раненого. Несчастная мать узнала своего сына, отнятого у нее войной, развязанной английскими биржевиками.

— Ричард! — нечеловеческим голосом выкрикнула миссис Адамс и упала, точно сраженная громом.

— Несчастная мать… — прошептал доктор.

И пока санитар укладывал на койку старую леди, которая была в обмороке, доктор Дуглас обратился к вошедшему врачу:

— Капитан Адамс был моим лучшим другом. Отчего он погиб?

— От пули необычной величины и совсем не военного образца. Вероятно, ее выпустили из одного из старинных голландских ружей — «роеров». Рана оказалась неисцелимой.

Разговор врачей прервали крики и бешеный конский топот. Это Сорвиголова, воспользовавшись отсутствием часовых, подошел к лошади, отвязал ее от столба и, несмотря на то, что юбка сильно стесняла его движения, одним прыжком вскочил в седло. Чистокровный конь, разгоряченный сильными ударами, которые Сорвиголова под прикрытием юбки непрерывно наносил ему каблуками, пустился с места в карьер.

Прохожие, видевшие эту мчавшуюся верхом женщину, не могли сообразить, в чем дело, тем более что Сорвиголова все время выкрикивал своим фальцетом:

— Остановите лошадь!.. Я служанка миссис Адамс!.. Остановите!.. Умоляю!..

Однако никто так и не решился остановить взбесившуюся, как видно, лошадь. Люди склонны были скорее посмеяться над ошалевшей от страха потешной амазонкой.

Ухватив коня за холку, подскакивая при каждом прыжке и ежесекундно рискуя свалиться, лжеслужанка голосила во всю глотку, в то же время незаметно и с изумительной ловкостью управляя конем. Зеваки, заранее предвкушая удовольствие, тщетно ждали неизбежного падения наездницы.

А конь, все более горячась, набирал скорость. Он мчался вихрем, проходя не менее восьмисот метров в минуту, и вот-вот должен был перемахнуть через английские позиции.

А Сорвиголова все орал уже охрипшим голосом:

— Остановите!.. Спасите служанку миссис Адамс!..

Он пронесся мимо небольшой группы кавалеристов. Один из них, внимательно наблюдавший за наездницей, воскликнул вдруг:

— Глядите-ка, эта женщина держится в седле с ловкостью циркача! Нас провели — это шпион!.. Вперед! В погоню! За мной!..

Кавалеристы энергично пришпорили коней, и погоня началась. Раздались револьверные выстрелы. Пули, пущенные на полном скаку, редко достигают цели, и все же они свистали у самых ушей беглеца.

«Черт возьми! Дело как будто портится», — подумал Сорвиголова, пригибаясь к шее лошади.

Конь домчал его до траншеи, к стенке которой прильнули шотландцы. Двое из них попытались преградить путь штыками. Но Сорвиголова с непостижимой силой и ловкостью заставил послушное животное одним броском перескочить укрытие, оставив позади солдат и штыки.

— Огонь! — прокричал командир шотландцев.

Загремели сотни выстрелов. Однако, как всегда бывает в таких случаях, солдаты, поторопившись, лишь щегольнули друг перед другом своими промахами.

А тут и буры, со своей стороны, подняли пальбу, и наш бедный Сорвиголова очутился между двух огней.

Соратники были сейчас для Жана страшнее, чем враги — англичане. Как дать им знать, что он свой? Как прекратить эту стрельбу, которая при исключительной меткости буров могла оказаться для него гибельной?

У него не было белого платка, зато нашелся чепчик! Сорвав его с головы и держа за одну из тесемок, Жан принялся отчаянно размахивать им в знак мирных намерений. Огонь тотчас прекратился. И вовремя! До трансваальских линий оставалось всего триста метров.

Пораженный в грудь, конь Жана хрипел и припадал на ноги. Еще минута — и он упадет. Беглец соскочил на землю, скинул с себя женское платье и предстал перед бурами в шерстяной рубашке и в засученных до колен штанах, сохранив только чепчик, которым вертел, как пращой.

Так добежал он до траншеи, где его весьма неучтиво схватили руки друзей.

— Кто ты? — основательно встряхнув его, спросил обросший до самых глаз бородатый гигант.

— Капитан Сорвиголова, командир разведчиков.

— Врешь!.. А пароль знаешь?

— Болван! Ты, может быть, думаешь, что англичане сообщили его мне? Пароль не знаю, но зато могу исполнить марш разведчиков.

И звонким голосом он затянул веселую песенку, которая разнеслась далеко по окопам, вызывая улыбку на хмурых лицах буров:

А где-то в следующей цепи укреплений молодой смешливый и звонкий голос подхватил припев:

И в тот же миг человек пять-шесть побросали свои окопы и со всех ног кинулись к Жану. Тот, кто бежал впереди, крикнул, все еще не веря своим глазам:

— Сорвиголова! Хозяин!.. Воскрес? Жив?.. — и, упав в объятия беглеца, зарыдал.

— Фанфан! Дорогой Фанфан! — воскликнул командир молокососов. — Неужели ты?

— Да, да, я… ты… мы… Не обращай внимания, хозяин! Реву, как теленок… Снова вместе! Радость, понимаешь, радость душит!.. Ты жив, жив!..

— Но каким образом ты здесь, под Кимберли, старина Фанфан? Ведь я же оставил тебя под Ледисмитом.

— Потом расскажу, некогда теперь. Разве не видишь? Все наши сбегаются… Услыхали песенку. Жан Пьер, Жан Луи и просто Жан, и буры Карел, Элиас, Иорис, Манус, Гюго, Иохим…

— А я? Обо мне-то забыли? — крикнул какой-то парнишка, бросаясь, как и Фанфан, на шею юному капитану.

— Да это же Поль Поттер. Поль! — обнял его растроганный Сорвиголова.

— А мы недурно поработали, пока тебя не было, — сказал сын расстрелянного бура, стукнув о землю прикладом своего крупнокалиберного ружья с шестиугольным дулом. Это было внушительное оружие редкой силы и меткости — старинный и страшный «роер», с которым до сих пор никак не могут расстаться старые охотники-буры.

— Я вам по-прежнему друг? Командир молокососов?

— Да! Да! Да!..

— Так почему мне не дают винтовки с патронами? Борьба за независимость республик не окончена. Впереди еще много жестоких испытаний…

ГЛАВА 1

Еще одно сражение. — Форма цвета хаки. — Хаки как явление. — Снова шотландцы. — «Роер» Поля Поттера. — Белые шарфы. — Двенадцатый, — Человек чести. — Смерть храбреца. — Поражение. — Упрямство. — Псалом. — Пророчество.

Под Кимберли стояли обе армии — буров и англичан. Их столкновение было неизбежно. Лорд Метуэн[71] готовился освободить город, осажденный войсками Кронье[72], тот же был намерен непоколебимо защищать свои позиции.

Регулярная армия англичан, точно так же, как и добровольческая армия буров[73], спешно заканчивала последние приготовления к бою. Над обоими лагерями нависла зловещая тишина, всегда предшествующая урагану сражения.

Буры, эти сознательные противники наступательной стратегии, все свои надежды возлагали на оборону. Надежно укрытые скалами, холмами, пригорками и окопами, они спокойно поджидали англичан, внимательно следя за их передвижением.

И все же добровольцы были немного сбиты с толку. Их противников словно подменили. Куда девались белые каски, султаны на шлемах, яркие мундиры и кожаная амуниция! Как сквозь землю провалились медные и жестяные воинские побрякушки. Не осталось и намека на яркую окраску: ни следа белого, черного или другого резкого цвета. Тусклый, блеклый строй английской пехоты двигался на буров широкой громадой. Что бы это значило?

Фанфан, лежа рядом с Сорвиголовой, метко охарактеризовал эту странную перемену во внешнем облике армии противника:

— Можно подумать, что англичанишки выкупались в патоке. А, хозяин?

Сорвиголова рассмеялся и ответил:

— Они получили форму хаки.

— А что это такое? Растолкуй, если можешь, пока не началась потасовка.

— Ну что ж, слушай. Англичане, желая стать как можно незаметнее для слишком уж зоркого глаза наших друзей буров, ввели новую форму цвета не то ржавчины, не то испанского табака. Этот тусклый цвет диких каштанов почти сливается с землей, благодаря чему войска, находящиеся на большом расстоянии, становятся невидимыми. Тем более что у них решительно все окрашено в цвет хаки: шлемы, каски, куртки, брюки, ремни, ранцы, ножны сабель и штыков, одеяла, футляры полевых биноклей, фляги, гетры и патронташи. Поэтому, куда бы ты ни направил взгляд, он всюду встретит однотонную тусклую окраску, ничто не бросается в глаза.

— Славно придумано! Но раз уж господа англичанишки занялись этим, почему бы им не разукрасить себе заодно руки и лица? Вот был бы маскарад, сударь ты мой!

— Ты воображаешь, что шутишь? Не знаю, дошли ли они действительно до того, чтобы красить лица и руки, но в санитарном поезде рассказывали, что белых и серых коней перекрашивают в хаки.

— А почему бы не выкрасить и полковых собак? Тогда хаки стал бы национальным цветом англичан.

Национальным цветом? Да, это верно! Фанфан был прав. Превратив армию в одно тусклое пятно, хаки обесцветил и всю английскую нацию. В каких-нибудь несколько дней он стал символом крикливого, грубого, агрессивного и кровожадного империализма.

В гражданской сфере этим цветом прежде всего завладела мода. Женщины нарядились в платья цвета хаки. Ленты, занавески, белье, кошельки, табачные кисеты, носовые платки — все окрасилось в цвет хаки. Газеты, выпущенные на бумаге хаки, выдерживали десятки изданий. Их листки развевались над ликующей толпой, как развернутые знамена. Нищие, одетые в отрепья хаки, собирали прямо-таки золотую дань.

Потом буйно разрослась литература хаки. Ибо разве не хаки вся эта писанина, до безумия возбуждающая британский шовинизм, сводящая с ума великую английскую нацию и пытающаяся доказать ей, что двести пятьдесят тысяч ее солдат, побитых и посрамленных двадцатью пятью тысячами бурских крестьян, — лучшие в мире войска!..

Хаки стал также символом теперешнего правительства и останется им и у правительства завтрашнего дня, ибо выборы будут проходить под знаменем хаки. У Йорка была белая роза, у Ланкастера — алая[74], у Чемберлена — цвета хаки.

Для упрочения славы Великобритании хороши все средства! Нельзя, однако же, сказать, чтобы дебют нового национального цвета под Кимберли был слишком славен.

Генеральное сражение еще не началось, но прелюдия, предшествовавшая ему, оказалась поистине величественной. Откуда-то издалека, из-за линии горизонта, английские пушки, со стволами и лафетами цвета хаки, выплюнули несколько лиддитовых снарядов.

Буры не отвечали: безмолвствовали «Длинный Том» и другие пушки из Крезо[75], «максимы»[76] и даже обычно говорливые винтовки. Но неожиданно над их окопами зазвучал хор низких мужских голосов и поплыла плавная, торжественная мелодия. Постепенно присоединялись все новые голоса. Пение крепло, ширилось и, разливаясь все дальше и дальше, донеслось до английских линий.

Стоя прямо, со шляпой в правой руке и ружьем — в левой, буры, не обращая внимания на град снарядов, исполняли псалом своих предков-гугенотов[77], взывая о помощи к богу-воителю.

Со стороны противника раздалась в ответ столь же торжественная и протяжная мелодия, величавостью своей напоминавшая религиозное песнопение. То был государственный гимн в честь британской владычицы, от слишком частого и громкого воспроизведения которого со времени воцарения в Англии хаки охрипли все глотки в Соединенном Королевстве. Выводившееся пятнадцатью тысячами военнослужащих лорда Метуэна «Боже, храни королеву» производило ошеломляющее впечатление. Даже самые обыкновенные слова приобретали в устах солдат-агрессоров угрожающий характер.

Но буры, спокойно нахлобучив на головы шляпы, уже затаились в боевых укрытиях. Наступил роковой миг: сейчас произойдет столкновение.

Лорд Метуэн со свойственным ему высокомерным презрением вельможи и вояки решил атаковать буров с фронта, не сомневаясь в том, что его отлично вымуштрованные и закаленные в боях войска в два счета вышибут с позиций темное мужичье, весь этот недисциплинированный, необученный сброд, лишенный опытных командиров.

— Вперед! Ша-a-гом марш!

Взмахнув саблями, офицеры повторили приказ. Горнисты протрубили атаку, а волынщики, прижав к губам мундштук своего инструмента, заиграли народный напев. Сегодня еще раз, и более чем когда-либо, противник оказался вынужденным бросить на первую линию огня шотландскую пехоту.

Но неужели это те самые воины, которые еще недавно красовались в своей живописной форме? Куда девались их красные кители? А кильты, эти знаменитые шотландские юбки в разноцветную клетку? А чулки с отворотами? А белые гетры и башмаки с пряжками? Все заменил хаки. Славный сын гор превратился в невзрачного солдата, одетого в мундир, брюки и гетры цвета дикого каштана. На смену яркому пледу пришло одеяло цвета лошадиного помета. Единственным воспоминанием о костюме, которым он так гордился, служил большой, окаймленный мехом кожаный кошель, висевший, словно сума нищего, у него на животе.

Но не одежда красит человека, и не красный китель и кильт придавали гордонцам отвагу. И под формой хаки шотландский воин сохранил всю храбрость и стойкость горцев. Прикрывшись цепью стрелков, их бригада выступила парадным маршем, в то время как артиллерия, заняв позиции на флангах, осыпала буров градом снарядов и шрапнели[78].

Последние отвечали им тем же, и не без успеха. Артиллеристы-буры, демонстрируя изумительную точность, вносили жестокое опустошение в ряды противника. Время от времени, оглушая всех вокруг громоподобным грохотом, посылал англичанам чудовищный снаряд и «Длинный Том».

Сорвиголова прижал к глазам полевой бинокль, как бы следя за полетом очередного ядра, и, увидев, что оно опрокинуло вражескую пушку вместе с ее прислугой и конями, радостно воскликнул:

— В самую точку!.. Браво, господин Леон, браво!

Леон — француз на службе у южноафриканских республик. Один из тех, кто вместе с Галопо, Грюнсбургом, графом Вильбуа де Марей[79] и многими другими храбрецами примчался сюда, готовый пролить свою кровь за священное дело свободы. Выдающийся инженер, он взялся исполнять обязанности артиллериста: руководил передвижением и установкой смертоносных орудий, находил точный прицел и, как выразился Сорвиголова, бил в самую точку. Англичане, терпя от артиллерийского огня огромный урон, с яростью произносили его имя.

Молокососы, заняв отведенную им позицию, оживленно болтали. Точнее, молокососы-иностранцы. Ибо у молодых буров проявлялась отличительная черта их национального характера — молчаливость.

Поль Поттер заряжал свое ружье. Работа не из быстрых: надо засыпать порох в дуло, опустить туда с помощью шомпола пулю, обернутую в пропитанный жиром пыж, потом надеть на затравочный стержень медный пистон. На это уходило полминуты, тогда как маузеровская винтовка успевала за то же время отправить противнику с десяток пуль. Но юный бур дорожил не столько количеством, сколько качеством выстрелов.

— Вот и все, — спокойно произнес он. — Ружье к вашим услугам, господа «белые шарфы»!

Нетрудно было сообразить, к кому адресовались грозные слова юного бура, поскольку белые шелковые шарфы носило как отличительный знак своего положения только английское командование — от младшего офицера до генерала.

— А разве хорошая винтовка хуже услужила бы им? — спросил Сорвиголова.

— Ах, не говори ты мне о современном оружии! — возразил Поль Поттер голосом, в котором так и звучало злопамятство. — Оно, видишь ли, не обязательно убивает! Вспомни госпиталь под Ледисмитом… Гуманная пуля!.. Ну нет, пуля моего «роера» не знает пощады! Тот, в кого она попадает, обречен. Да вот, можешь сам убедиться… Видишь того офицера, налево от нас?.. Да, да, того самого, что взмахнул саблей.

Англичанин, о котором говорил Поль, находился на расстоянии не менее пятисот метров. Несмотря на это, острое зрение молодого бура уловило даже движение его руки.

Поль слегка приподнял дуло старинного ружья, секунды три прицеливался и спустил курок. Раздался громкий выстрел, и, когда густой дым рассеялся, Сорвиголова, не отрывавший глаз от бинокля, увидел, как офицер судорожно схватился рукой за грудь, замер на секунду и грохнулся, растянувшись ничком.

— Ужасно! — невольно вырвалось у командира молокососов.

А Поль, вынув из кармана нож, сделал зарубку на прикладе ружья, затем поднял курок, прочистил дуло и снова спокойно, не торопясь, как охотник, решивший добить весь выводок куропаток, зарядил свой «роер».

Засыпать порох из бычьего рога, достать пулю из кожаной сумки, уложить ее в пропитанный жиром пыж, надеть пистон на затравочный стержень — вся эта процедура казалась слишком долгой командиру молокососов, стрелявшему без передышки.

— Двенадцатый с тех пор, как мать принесла мне ружье покойного отца, — пробормотал Поль.

— Что двенадцатый? — удивился Сорвиголова.

— Этот офицер. Одиннадцатым был артиллерийский капитан…

— Адамс! — воскликнул Сорвиголова. — Из четвертой батареи!.. Так это ты его убил?

— Да. Он потешался над нами. Самые меткие стрелки не могли его достать. Я же мигом снял его с коня.

— Так, значит, ты ничего не знаешь? Ведь он же… это был один из палачей твоего отца.

У Поля вырвался звук, похожий на радостный рев:

— А, так это был он? Тот самый бандит?.. Спасибо, Жан!.. Ты даже не представляешь, какую доставил мне радость!.. Слышишь, отец? Ты отомщен! Ты страшно отомщен!

Между тем мужественные шотландцы, попав под адский ливень пуль, явно заколебались. Их шеренги, поредевшие от сокрушительного огня, дрогнули.

— Сомкнуться! Сомкнуть ряды! — то и дело кричали офицеры.

Строй сомкнулся, но не двинулся с места. Человеческую волну остановил свинцово-стальной ураган. Еще несколько мгновений — и начнется беспорядочное отступление, быть может, паническое бегство.

Генерал Уохоп[80], командовавший шотландцами, понял грозившую им опасность. Это был старый вояка, отважный и добрый, обожаемый солдатами, которых всех до одного знал по именам. Почти вся его воинская служба прошла в Гордонском полку, и он, единственный из всех, категорически отказавшись от хаки, носил еще нарядное обмундирование гордонцев.

Когда накануне лорд Метуэн приказал ему атаковать позиции буров в лоб, генерал Уохоп почтительно заметил, что подобная задача выше человеческих сил. Но Метуэн заупрямился так же, как Уайт при Ледисмите. Недооценивая буров, их твердое, как гранит, несокрушимое упорство, он верил в победу и требовал ее во что бы то ни стало. Уохопу оставалось либо повиноваться, либо отдать свою шпагу.

Отдать шпагу?.. Ни за что!

Но повиноваться — значило идти на смерть. Что ж, раз так, он сумеет умереть достойно!

Со стоицизмом[81] древнего римлянина Уохоп отдал последние распоряжения, написал жене трогательное прощальное письмо и, как рыцарь без страха и упрека, повел бригаду на приступ.

И вот наступил момент, когда начали сбываться его печальные предсказания. С фронта позиции буров оказались неприступными. Но все же — на штурм! Еще одно усилие, последнее, чтобы спасти воинскую честь.

Генерал приподнялся на стременах и, потрясая саблей, зычным голосом крикнул:

— Вперед, солдаты!.. Вперед! За королеву!

Шотландцы, воодушевленные пылким призывом, ринулись на врага.

Пальба усилилась, а Уохоп, спокойный, как на параде, не переставал выкрикивать своим звучным голосом:

— Вперед, храбрецы! За королеву! Вперед!..

Старый генерал, служивший яркой мишенью для самых метких бойцов бурской армии, казался неуязвимым. Его каска была продырявлена, мундир изодран, люди вокруг него так и падали, а он оставался цел и невредим.

По ходу битвы он очутился в зоне огня молокососов. Те стреляли без остановки, молниеносно заменяя в винтовках опустошенные магазины новыми, и все же ни одна пуля не задела смельчака. Но вот Поль Поттер, хладнокровно наведя на него «роер», спустил курок смертоносного ружья, заглушившего своим грохотом сухое щелканье автоматических винтовок. Генерал Уохоп, повторяя трагический жест людей, пораженных в грудь, судорожно схватился за нее рукой, зашатался в седле и, скользнув на круп коня, свалился на землю, убитый наповал.

— А-а… еще один! — радостно воскликнул молодой бур. — Это уже тринадцатый! — И он тут же нанес новую зарубку на ложе своего ружья.

Увидев, что генерал убит, шотландцы остановились в нерешительности. Они еще не отступали, но и вперед уже не шли.

Пальба продолжалась, все более жестокая. Ряды шотландцев быстро редели. Уже треть бригады лежала на земле убитыми и ранеными.

— Отходить! — раздалась чья-то команда.

Это конец! Англичане, снова побитые, отступали в беспорядке, с поспешностью, похожей на панику. Как просто было бы теперь превратить их поражение в полный разгром и захватить в плен все десять тысяч обезумевших от страха солдат! Но для этого пришлось бы перейти в наступление, а буры никак не хотели расстаться со своими укреплениями.

Иностранные офицеры умоляли Кронье атаковать противника, но он наотрез отказался. Однако иностранцы не сдавались. Они упорно указывали ему на деморализацию обратившейся в беспорядочное бегство вражеской армии и на необходимость отправки в обход королевских войск хотя бы двух тысяч кавалеристов, которые отрезали бы англичанам путь к отступлению. Кронье же на все доводы только презрительно пожимал плечами, даже не удостаивая соратников ответом.

А время между тем шло, приближалась ночь. Скоро уже будет поздно что-либо предпринимать.

Иностранцы, взбешенные идиотским упрямством, из-за которого гибли плоды блестящей победы, продолжали настаивать.

— Да поймите же вы, — кричал австрийский офицер, — если мы возьмем в плен корпус Метуэна, то войдем в Кимберли без единого выстрела!

Кронье опять лишь пожал плечами и, даже не потрудившись объяснить причину своего отказа отважным людям, которые покинули свои семьи и оставили все дела, чтобы сражаться на его стороне, повернулся к ним спиной и обратился к бурам:

— Восславим Господа Бога и возблагодарим его за дарованную нам победу! — и первым затянул псалом.

— Ничего не поделаешь, — с грустью прошептал полковник Вильбуа де Марей. — Он не знает даже азбуки современной войны. И заранее можно предсказать, что благодаря раздутой славе и слепой вере в него буров Кронье станет злым гением своего отечества.

Эти воистину пророческие слова меньше чем через два месяца получили печальное подтверждение.

ГЛАВА 2

Злополучие иностранного легиона. — Ночной обстрел. — Горькая судьба «Длинного Тома». — Бронепоезд. — Задание генерала Кронье. — Диверсанты. — Динамит. — Лунки под рельсами. — Приказ Фанфану. — На мосту. — Ирландец. — В пучину.

Нет слов, Европа обнаружила у малоизвестных ей до сих пор буров много благородных и прекрасных черт. Они отличались трезвостью, выносливостью, бескорыстием, отвагой, патриотизмом, чем вызвали восхищение всего мира и заставили даже врагов относиться к ним с уважением. Но все же надо признаться, что одно из прекраснейших качеств человека — чувство благодарности — было знакомо им лишь в весьма умеренных дозах.

Как уже отмечалось выше, буры с самого начала платили недоверием тем, кто, рискуя своей жизнью, нес им в дар неоспоримый военный опыт. А ведь эти люди — французы, австрийцы, немцы, русские — были не обычными искателями приключений, а выдающимися офицерами, чьи блестящие способности высоко ценились в их странах. Иностранных волонтеров долго держали в стороне от серьезных дел, на самых незначительных постах. С трудом пробивали они себе дорогу, как бы насильно оказывая бурам те или иные услуги.

Но, вопреки всем прилагавшимся ими стараниям, их так и не оценили по достоинству до самого конца войны, так и не сумели извлечь из них всю ту пользу, которую они могли бы и хотели принести. К их советам редко прислушивались, и по отношению к ним проявлялось возмутительное равнодушие, переходившее часто в пренебрежение и даже жестокую неблагодарность. Об этом в один голос свидетельствуют все иностранцы, сражавшиеся в армии Трансвааля. Их рассказы о бурской войне пропитаны горечью разочарования.

Более того, буры при каждом удобном случае пользовались иностранцами для выполнения самых трудных и опасных операций. На долю этих благородных людей выпадали самые изнурительные повинности, им поручали самые тяжелые дела, ими сознательно жертвовали и их часто посылали на верную смерть лишь для того, чтобы сберечь жизнь бурам. Словом, европейские добровольцы были в Трансваале на положении иностранного легиона, которым буры распоряжались всецело по собственному усмотрению подобно тому, как мы во Франции обращаемся с нашим иностранным легионом.

Нельзя, впрочем, утверждать, что такое положение вещей было не по душе отважным молокососам. Ведь этим отчаянным ребятам предоставлялась полная возможность драться как одержимым и совершать прямо-таки легендарные подвиги. И мы сочли уместным упомянуть здесь об этой не лишенной известного исторического значения черте характера буров, в частности, и потому, что именно благодаря ей нашему храброму капитану Сорвиголове вскоре представился новый случай отличиться.

В ночь после кровавой битвы, закончившейся разгромом английской армии, истомленные буры крепко уснули на тех самых холмах, которые они столь храбро защищали. С огромным усилием превозмогали дремоту часовые, и даже стрелки, несшие службу охранения на далеко выдвинутых постах, отяжелев от усталости, сидели на дне своих окопчиков, полузакрыв глаза и с неизменной трубкой во рту.

Вдруг темень на юге прорезали яркие вспышки огня, загрохотали орудия, и, тревожа своим воем ночную тишь, на буров полетели фугасные снаряды, разрывавшиеся фонтаном осколков.

Началась бестолковая суета, послышались призывы «к оружию!», крики командиров, с большим трудом устанавливавших боевой порядок, — короче говоря, налицо была вся та катавасия, которую всегда создает неожиданное ночное нападение.

Наконец по всей линии загремели ответные выстрелы. Но пушки били наугад, лишь по вспышкам залпов. Разумеется, шуму было гораздо больше, чем пользы, — по крайней мере, для буров.

И, напротив, создавалось впечатление, что англичане заранее выверили свои прицелы. Несмотря на темноту, их снаряды падали с изумительной точностью.

В короткое время лиддитовые снаряды вывели из строя две рядовые пушки буров, и, главное, знаменитое детище Крезо, что повергло буров в отчаяние. Гневные, полные ужаса возгласы сотрясали воздух:

— «Длинный Том» взорван!.. «Том» взорван!.. Проклятые англичане!

— Негодяи! Подлецы! Разбойники!..

Неизвестно откуда пущенный английский снаряд угодил прямо в ствол «Длинного Тома» и, перевернув орудие вместе с лафетом, едва не проник в механизм зарядки и наводки. Расплющенное, словно от удара парового молота, жерло раскалилось докрасна. Словом, с лучшей пушкой буров, по калибру и дальнобойности превосходившей все английские, было покончено.

«Длинный Том»! Бедняга «Том»!

Создавалось впечатление, что вместе с этим орудием англичане поразили и дух сопротивления. Люди теснились вокруг него, как возле смертельно раненного главнокомандующего. Отважный французский инженер Леон, словно врач, горестно исследовал повреждение.

— О, я вылечу «Тома», непременно вылечу![82] — сказал он, грозя кулаком англичанам, продолжавшим стрелять со стороны Моддера.

Кронье, склонившись над столом в своей палатке, внимательно изучал при свете свечи крупномасштабную карту местности. Когда ему доложили о несчастье, он спросил с неизменным спокойствием:

— Да разве вы не догадываетесь, откуда стреляют?

— Нет, генерал! В той стороне не было ни одной английской батареи, — ответил адъютант.

— Значит, ее установили недавно, минут пять назад.

— Не понимаю.

— А бронепоезд? Забыли?

— Проклятье!

— Его в таких случаях тихо подводят и останавливают на отрезке железнодорожного полотна, заранее отведенном для математически точного прицельного огня, — продолжал Кронье. — Морские орудия, которые шлют нам сейчас свои снаряды, установлены на специальных платформах и наведены под известным углом, тоже предварительно выверенным. И вот результат!

— Но что же делать, генерал?

— Надо захватить крепость на колесах. Для этого необходимо разрушить позади нее железнодорожный путь. А еще лучше снова взорвать мост через Моддер.

— Немедленно? — спросил адъютант.

— Да. Но у нас едва хватит людей для защиты позиций, если англичане вздумают вдруг возобновить наступление. А это вполне возможно, поскольку нападение бронепоезда — не что иное, как диверсия с целью отвлечь наше внимание. Враг полагает, что нас гораздо больше. Эх, будь у меня десять тысяч солдат!..

— Но ведь отрезать бронепоезду обратный путь смогут и несколько решительных людей, — возразил адъютант.

— Правильно. Только где найти таких?

— А молокососы? А их командир?

— Дети! — заметил генерал.

— Да, дети, но смелые, как львы, и хитрые, как обезьяны!

Подумав немного, Кронье согласился:

— Хорошо. Позовите капитана Сорвиголову.

— Слушаюсь, генерал!

Через несколько минут адъютант вернулся в сопровождении отважного француза. Жан стоял перед знаменитым главой бурских войск, почтительно вытянувшись по-военному, но, как всегда, уверенный в себе и сохраняя чувство собственного достоинства.

Кронье, устремив на юношу ясный и твердый, как сталь, свой единственный глаз, спросил без всяких околичностей:

— Сколько людей в вашем распоряжении?

— Сорок, генерал!

— Можно на них положиться?

— Как на меня самого, генерал!

— Умеете обращаться с динамитом?

Жан вспомнил о своих странствиях по Клондайку, где ему чуть ли не ежедневно приходилось прибегать к взрывчатке, и, не колеблясь, ответил:

— Да, генерал, и уже давно!

— В таком случае у меня есть для вас трудное, почти невыполнимое задание.

— Если только трудное — считайте, что оно уже выполнено. Если невыполнимое — то мы либо выполним его, либо погибнем.

— Умереть не хитро́, важно успешно провести операцию.

— Слушаю, генерал!

— Я не обещаю вам за это ни звания, ни даже награды.

— А мы и не продаем своей крови, генерал! Мы сражаемся исключительно во имя независимости Трансвааля. Распоряжайтесь нами как зрелыми солдатами, исполняющими свой долг.

— Именно это я и делаю! Приказываю вам взорвать мост и тем самым преградить бронепоезду путь к отступлению. Действуйте немедленно! Ступайте, мой мальчик, и лишний раз оправдайте ваше славное прозвище.

Отдав честь генералу, Сорвиголова вышел и вихрем помчался по лагерю, на который продолжали сыпаться снаряды англичан. Собрав сорок молокососов и приказав им седлать коней, он каждому выделил по пять динамитных патронов с бикфордовыми шнурами. На все это ушло не более десяти минут.

— Вперед! — раздалась команда, и сорванцы бешено поскакали, рискуя сломать себе шею среди скал и рытвин, потому что единственными источниками света в этой кромешной тьме были звезды да всполохи пушечных залпов.

Но у добрых бурских лошадок такая сноровистая и твердая поступь и ими руководит столь безошибочный инстинкт, что ни одна из них ни разу не только не упала, но даже не споткнулась. За пятнадцать минут диверсионная группа преодолела четыре километра.

До железной дороги было уже рукой подать. В пятистах — шестистах метрах сверкали воды Моддера. В качестве разведчиков молокососы изъездили эту местность вдоль и поперек и теперь, несмотря на темноту, узнавали мельчайшие неровности. Спешились, не проронив ни слова. Чувствовалось, что англичан здесь полным-полно.

Десять юнцов остались охранять лошадей, остальные, с динамитными патронами, отправились пешими за своим командиром. Молодые люди, словно истые индейцы, передвигались с бесконечными предосторожностями: ползли, останавливались, прятались то за скалой, то за кустарником и снова упорно продвигались к цели.

Бронепоезд находился всего в полутора километрах от них. Орудия его неумолчно грохотали, оглушая молокососов. По железнодорожному полотну сновали какие-то тени, вырисовывались силуэты часовых, расставленных попарно через каждые полтораста — двести метров.

Отважные сорванцы с поразительной быстротой и ловкостью прямо голыми руками проделывали под рельсами лунки. Сорвиголова вставлял в патроны бикфордовы шнуры и вместе с Фанфаном укладывал взрывчатку в углубления и прикрывал сверху землей. Неосторожное движение, малейший удар по стальным рельсам — и все взорвется. От одной мысли об этом людей менее хладнокровных бросило бы в дрожь. К тому же юных диверсантов могли заметить часовые, хотя молокососы и работали лежа, плотно прижавшись к шпалам и как бы сливаясь с ними.

Слава Богу! Наконец-то уложены все патроны — целая сотня, каждый весом в сто граммов. Десять килограммов динамита! Так встряхнет, что чертям тошно станет!

— Назад! — чуть слышно скомандовал Сорвиголова.

Молокососы отползли от рельсов на несколько шагов.

— Ты, Фанфан, останешься здесь, — продолжал Сорвиголова, — а я побегу на мост. Понадобится четверть часа, чтобы добраться туда и заложить гостинец. Когда услышишь взрыв, подожги шнуры и беги. Понял?

— Да, хозяин!

— Если через четверть часа все будет тихо, значит, меня уже нет в живых. Но ты все равно поджигай… Скажешь Кронье, я сделал что смог.

— Есть, хозяин!.. Только вот что я тебе скажу: фейерверк фейерверком, да не вздумай сам кокнуться. У меня сердце от горя лопнет.

— Молчи и выполняй! Общий сбор — после взрыва, у лошадей.

Сорвиголова принялся укладывать патроны в две провиантские сумки по пятьдесят штук, или по пять килограммов взрывчатки в каждую. Со стороны могло показаться, что он имеет дело не с динамитом, а с деревянными чурками — столь быстро и уверенно орудовал француз боевыми зарядами. Одну порцию смертельного груза через правое, другую через левое плечо — и в путь. Сделав небольшой крюк, Жан свернул прямо к берегу и минут через шесть был уже на месте. Мост, как и следовало ожидать, охранялся часовыми. Юноша бесшумно обошел наскоро сооруженные англичанами защитные укрепления и добрался до обвалов, вызванных предыдущим взрывом. Он был в числе тех, кто взрывал тогда этот важный в военном отношении объект, и отлично запомнил конфигурацию местности.

Как и всегда. Жану невероятно везло: ему удалось незаметно взобраться по контрфорсу[83] до решетчатого настила — продольных брусьев, поперек которых лежали шпалы с укрепленными на них рельсами. Слева от железнодорожного пути тянулся дощатый проход, такой узкий, что два человека разошлись бы с трудом. А внизу река, пучина!

Положившись на свою счастливую звезду и находчивость, Сорвиголова смело ступил на пешеходную дорожку и направился к первому устою моста, чтобы взорвать его. Но не прошел и пятнадцати шагов, как раздался резкий окрик:

— Кто там?

Уловив ирландский акцент в английской речи часового, командир молокососов решился на отчаянный шаг.

— Это ты, Пэдди? Без глупостей, дружище! — с деланным смехом ответил он. Поясним, что «Пэдди» — общее прозвище ирландцев, закрепившееся за ними, как «Джон Буль» — за англичанами, а «Джонатан» — за янки.

— Томми! Ты, что ли? — с явным недоверием откликнулся часовой. — Подойди поближе… Руки вверх!

— Да не ори! Смотри, что я стянул… В сумках у меня — закуска и бутылки виски… На вот, попробуй!

Надо сказать, ирландцы такие же отчаянные пьяницы, как и храбрецы. Услышав о выпивке, Пэдди прислонил ружье к перилам и почти вплотную подошел к этому любезному мародеру. Они едва различали друг друга впотьмах. Но Сорвиголова успел уже откупорить флягу, и до ноздрей истинного ценителя веселящих напитков донесся божественный аромат. Сосуд мгновенно перешел из рук лже-Томми в руки Пэдди, и тот, припав к горлышку губами, жадно, не переводя дыхания, принялся поглощать содержимое.

Пока солдат наслаждался неожиданным и чудесным даром, Жан, протиснувшись к парапету, дал ирландцу подножку и что было сил толкнул раззяву в проем между двумя шпалами. Несчастный парень не успел даже вскрикнуть и, как был с флягой у рта, так и полетел. Послышался глухой всплеск, и Пэдди исчез в волнах.

«Бедняга! — пожалел Сорвиголова. — Впрочем, от ныряния не всегда умирают».

Но размышлять было некогда. Время текло, а в его положении каждая минута стоила часа. Вода с шумом билась об устой — тот самый, который надо подорвать.

Отважный сорванец, рискуя разделить участь ирландца, полез под шпалы и зацепился за одну из них ногами и левой рукой. Нелегко было, находясь в таком положении и действуя одною лишь правой рукой, достать с мостового настила сумки с динамитом и уложить их под настил. Но командир молокососов сделал это, и теперь оставалось только вставить в патроны бикфордов шнур и поджечь. Работа одной рукой отняла бы слишком много времени, и Жан, чтобы высвободить другую руку, плотнее обвил ногами шпалу и повис над бездной вниз головой.

Внезапно доски задрожали под тяжелыми шагами. По мосту бежали люди, щелкали ружейные затворы. А внизу как резаный вопил выплывший на поверхность ирландец.

«Пропал!» — подумал Сорвиголова.

Заряжать все патроны уже не было времени. Да и зачем? Вполне достаточно одного, чтобы взорвались остальные. Жану удалось извлечь из сумки патрон и вставить в него шнур.

Юноша по-прежнему висел вниз головой, готовой лопнуть от прилива крови. В ушах шумело, перед глазами плыли круги. Едва хватило сил чиркнуть спичкой.

Подбежавшие солдаты заметили мерцавший во мраке язычок пламени и силуэт человека.

— Огонь! — раздалась команда.

Пули зажужжали у самых ушей отважного разведчика, расщепляя шпалы и рикошетом отскакивая от стальных рельсов. Сорвиголова, не обращая на пальбу внимания, поднес спичку к шнуру и стал дуть, пока тот наконец не занялся. В запасе — лишь две минуты. А у ног — двадцать фунтов динамита с горящим шнуром, сверху — караульные, ведшие прицельный огонь, внизу — бурный поток. Юноша, ни секунды не колеблясь, разжал ноги и полетел в Моддер.

В то же мгновение раздался оглушительный взрыв.

ГЛАВА 3

Крепость на колесах. — Два взрыва. — Фанфан-воитель. — Сорвиголова в реке. — Гибель ирландца. — Незадачливый волонтер. — Обретенная шляпа. — Снова марш молокососов. — Капитуляция. — Вероломство пленного капитана. — Смерть убийцы.

Бронепоезда используются в боевых операциях уже давно. Защитники осажденного в 1870 году Парижа[84] помнят, как эти махины регулярно сновали по Восточной[85] и Орлеанской[86] железным дорогам между двумя оборонительными линиями французов вплоть до нейтральной зоны. Шуму от их пальбы было много, а толку — почти никакого. Да оно и понятно: о маршрутах, по которым следовали бронепоезда, знали заранее, и к тому же они обладали крайне ограниченными тактическими возможностями, значительно уступая в маневренности полевой батарее, а по степени неуязвимости — бастиону.

Применялись бронепоезда и при осаде Плевны[87], и во время войны на острове Куба[88], впрочем, также без особого успеха.

К этому орудию войны обращались и англичане, причем неоднократно. В частности, они воспользовались им во время военных действий против мятежных афридиев, которых бронепоезд повергал прямо-таки в мистический ужас.

Прибегли к нему англичане и в войне с бурами, ясно сознавая неизбежно связанный с этим риск: ведь достаточно сущей безделицы, чтобы превратить крепость на колесах в груду металлолома.

Первое и самое главное условие успешного применения бронепоезда — тщательная охрана железнодорожного пути с тем, чтобы он в любой момент мог беспрепятственно отойти назад. Кроме того, необходимо вдоль всего его маршрута размещать на некотором расстоянии одна от другой подвижные части, которые в случае неожиданного нападения пришли бы ему на помощь, поскольку, предоставленный самому себе, бронепоезд не сможет долго защищаться.

В начале осады Кимберли англичане принимали эти разумные меры предосторожности. Но так как буры поезд не трогали, несмотря на его участившееся появление на передовой, командование, ослабив бдительность, стало выделять для его охраны явно недостаточное сопровождение. В то же время, по мере того как крепла уверенность завоевателей в неуязвимости бронепоезда, его операции приобретали все более дерзостный характер.

Подвижная крепость, действовавшая в районе Моддера, представляла собой три платформы с корпусами из листовой стали, тщательно заклепанной и скрепленной стальными брусьями. В общем, это было сооружение из сплошного металла, не пробиваемого пулями и шрапнелью. За его стенами, прорезанными двумя горизонтальными рядами амбразур — для стрельбы стоя и сидя — укрывалось шестьдесят бойцов.

В задней части каждой платформы располагалось по легко вращавшейся пушке, способной обстреливать веером. Мощный паровоз также был закован в броню, незащищенной оставалась лишь верхушка трубы. И, разумеется, все, не исключая орудий, было окрашено в цвет хаки.

Но вернемся к описанной выше ночной вылазке бронепоезда, для которой, учитывая позорный разгром, понесенный всего лишь несколько часов назад войсками ее величества королевы, не было вроде бы никаких оснований. Чем же она была вызвана? А тем, что паника среди английских солдат, бежавших врассыпную, как обезумевшее от страха стадо, была так велика, что лорд Метуэн, опасаясь того самого преследования, о котором иностранные офицеры тщетно умоляли Кронье, приказал выдвинуть бронепоезд на передовую позицию. Генерал решил прибегнуть к этому крайнему средству в надежде предотвратить или хотя бы ослабить контрнаступление противника, диктовавшееся простой логикой военных действий. О, если бы только он знал, что буры, пропев свой псалом, завалились спать!

Между тем Фанфан лежал, растянувшись на шпалах, и с тревогой в сердце ждал взрыва моста. Сорвиголова сказал: «Через четверть часа». Но в такой ситуации, особенно ночью, минуты тянутся, как часы, и юный парижанин, естественно, волновался. Ему чудилось, что указанное время уже давно прошло, а огонь бронепоезда становится все реже. А что, если эта подвижная крепость и вовсе прекратит стрельбу и укатит восвояси?.. Действительно, прильнув ухом к рельсам, он уловил глухой шум медленно двигавшихся колес.

«Действуй, Фанфан! Самое время поджечь шнур!»

Чирк!.. Вспыхнула спичка, бикфордов шнур загорелся.

Подросток одним прыжком отскочил от колеи и помчался к товарищам. Найдя их, бросил команду, не имевшую ничего общего с военной терминологией:

— Давай драла!

Юнцы отбежали метров на двести. Вдали появился бронепоезд. По мере его приближения тревога в душе Фанфана росла: не слишком ли поздно поджег он фитиль?

Бум!.. — донесся страшный гул со стороны реки, сопровождавшийся яркой вспышкой огня.

«Браво, Сорвиголова! Браво!»

Бум!.. — раздалось теперь совсем уже рядом, на железнодорожном полотне. Так и казалось, что там разверзся кратер вулкана: земля задрожала, во все стороны брызнули осколки металла и щепки, вспыхнуло ослепительное пламя.

Оба взрыва последовали один за другим с промежутком секунд в пятнадцать.

Моста, очевидно, уже не существовало, железнодорожный путь был перерезан обвалившейся насыпью, грудами исковерканных рельсов и деревянной трухой шпал.

Бронепоезд круто остановился на расстоянии трехсот метров от разорванного полотна.

Солдаты попрыгали на землю и устремились к разрушенному участку. Сбежались часовые, прискакали кавалеристы. Послышались крики, ругань, проклятия, порядком потешавшие залегших в траве молокососов.

Кто-то из англичан, стоявших группой человек в тридцать, зажег фонарь. Увидев огонек, Фанфан шепотом приказал самым метким стрелкам:

— Давай!.. Бей в кучу!

Приказы Фанфана все меньше и меньше походили на военные, но молокососы исполняли их точно, и все шло, как положено.

Сухо щелкнули винтовки. Ружейный огонь мгновенно разметал толпу. Воздух огласился стонами и воплями раненых. Уцелевшие солдаты в страхе разбежались.

— Здорово! Вот здорово!.. — шептал Фанфан. — Рази их, ребята! Сыпь! Сыпь!.. Эх, если бы нас видел Сорвиголова!.. Но куда же он запропастился? Не хочу вот, а боюсь за него…

И было от чего тревожиться. Положение командира молокососов действительно казалось безвыходным. Мы уже знаем, что, оторвавшись от железнодорожной шпалы, служившей ему опорой, он ринулся вниз головой в реку Моддер. А как сказал один свалившийся с крыши кровельщик, «лететь не так уж скверно, упасть — вот в чем мало забавного». Река Моддер глубока, и хотя Сорвиголова врезался в нее пулей, вода все же смягчила падение.

В то мгновение, когда Жан погрузился в воду, раздался оглушительный взрыв, сопровождавшийся дождем осколков. Произойди это секундой раньше — Сорвиголова взлетел бы вместе с мостом, секундой позже — был бы убит обломками. Теперь же его защитила четырехметровая водная толща. Опять счастливая звезда!

Жан проплыл несколько метров под водой, но не хватало воздуха, и пришлось вынырнуть.

И тут его счастливая звезда закатилась. Когда он, приблизившись к отброшенному взрывом бревну, торчавшему из воды под углом в сорок пять градусов, потянулся к нему, чтобы перевести дыхание, юношу неожиданно схватила сильная рука, и у самого уха раздалась кельтская[89] брань:

— Ага! Поймал!.. Вот он, язычник! Лжебрат! Убийца! Поджигатель! Исчадие ада!..

Сорвиголова узнал ирландца, которого он так любезно отправил в реку.

— Караул!.. Держите!.. — орал тот. — На помощь! Да помогите же доброму христианину взять в плен этого…

Окончание фразы растаяло в следующих, весьма выразительных звуках: буль… буль… буль…

Жан обеими руками сдавил шею незадачливого крикуна, который должен был, казалось, удовлетвориться тем, что ему уже удалось один раз избежать смерти. Оба ушли под воду, и их понесло течение. Но руки молокососа не ослабевали.

Спустя какое-то время всплыл наверх только один из них — Сорвиголова: ирландец, задушенный руками юного атлета, исчез навсегда.

Отважный сорванец, с упоением вдохнув струю воздуха, постарался разобраться в том, что произошло.

Устой был взорван, и мост, несомненно, поврежден. Наверху суетились люди с фонарями, и все они неизменно останавливались на одном и том же месте. Значит, через реку нельзя было пройти даже пешеходам, не говоря уже о поезде.

До ушей Жана то и дело долетали английские ругательства, крепкая солдатская брань, советы, которые каждый давал и никто не исполнял. И, наконец, ясно донеслась фраза:

— Какое несчастье! Тут работы дней на восемь, не меньше!

«Отлично! — с восторгом подумал Сорвиголова. — Кронье будет доволен. Теперь остается только присоединиться к своим».

Но для этого надо было выбраться из реки.

Жан тихо поплыл вдоль крутых берегов в поисках места, где он мог бы выйти на берег, и вскоре заметил нечто вроде расщелины среди нагромождения скал. Подтянувшись на руках, вскарабкался на один из валунов и, мокрый, как водяной, присел на корточки. Инстинктивно чувствуя пока еще незримую опасность, он, точно истый могиканин, пристально озирался по сторонам и напряженно прислушивался.

Со стороны железнодорожной колеи раздавались выстрелы. Жан узнал щелканье маузеровских винтовок.

«Наши! — обрадовался он. — Видно, полотно взлетело, когда я возился в воде с этим болваном ирландцем. Итак, отправимся к молокососам».

С гибкостью кошки и ловкостью акробата Жан полез по каменистой осыпи, но прежде чем подняться наверх, на отлогий берег реки, осторожно высунул голову и осмотрелся. Тишина, весьма, впрочем, относительная, мало успокаивала его.

Вдруг он вздрогнул: в пяти шагах, лицом к берегу, стоял, опираясь на ружье, английский солдат. Его силуэт четко вырисовывался на фоне ясного неба. Сорвиголова различил даже фетровую шляпу с приподнятым по-мушкетерски левым бортом. Такие головные уборы носили английские волонтеры-пехотинцы.

Что же, ползти опять вниз по шатавшимся под ногами и срывавшимся камням? Бросаться снова в реку и отыскивать другое место? Нет, это невозможно! Только вперед! Невзирая на штык в руках добровольца и на тревогу, которую он несомненно поднимет!

«Будет дело!» — решил Сорвиголова.

Да, дело будет короткое, но жаркое.

С тем благоразумием, которое почти всегда уживалось с безудержной отвагой, Жан быстро оценил ситуацию. Он вспомнил, что в бытность свою в Капе в качестве служанки видел этих только что прибывших тогда из Англии волонтеров, с ног до головы облаченных в хаки и с шиком носивших свои широкополые фетровые шляпы с тремя буквами на приподнятых левых бортах: — CIV: Civil Imperial Volunteers, или Императорские гражданские волонтеры. Эти карикатурные солдаты, насквозь пропитанные идеями воинствующего империализма, строили из себя всамделишных героев.

— Пора! — скомандовал себе Сорвиголова, подобрался, уперся ногами о камни и приготовился к прыжку. Раз, два… гоп!

Волонтер, увидев человека, который, как чертик из шкатулки с секретом, выскочил откуда-то из-под земли, отступил на шаг и, наклонив штык, крикнул по-английски:

— Стой! Ни с места!

Приходилось ли вам, читатель, наблюдать плохую выправку новобранцев, когда инструктор командует: «к штыковому бою… готовсь»? Правая рука у них бывает поднята чересчур высоко, левая нога слишком вытянута, правая недостаточно согнута. Вместо того чтобы стоять твердо, как глыба, новичок находится в состоянии самого что ни на есть неустойчивого равновесия. Достаточно малейшего толчка — и он опрокинется, чем и пользуются иногда некоторые инструкторы, любители позабавиться. Они хватаются за острие его штыка, слегка толкают и без особого усилия сшибают беднягу с ног.

Командир молокососов, удивительно проницательный для своего возраста, это знал. «Ты, верно, стоишь как на ходулях, милейший!» — подумал он сразу же, как только увидел волонтера.

Обращая на штык, который вот-вот готов был проткнуть его, не больше внимания, чем он уделил бы какому-нибудь гвоздю, Сорвиголова сделал второй прыжок, еще более ловкий, чем прежний, и, схватив ружье за дуло, толкнул парня что было сил. Но сил-то на этот раз и не требовалось: доброволец — воин столь же усердный, сколь и храбрый, — управлял штыком с мастерством деревенского пожарного. Тотчас же опрокинувшись навзничь, солдат задрал вверх руки и ноги, а ружье, которого он, конечно, не смог удержать, осталось в руках капитана Сорвиголовы. Зато орать вояка принялся как оглашенный.

«Сейчас поднимется тревога, прибегут с соседнего поста», — промелькнуло у Жана в голове.

Черт возьми, из двух зол надо выбирать меньшее! Командир молокососов так и сделал: пригвоздив волонтера к земле штыковым ударом в грудь, сорвал с него шляпу, нахлобучил на себя и со всех ног бросился прочь.

И вовремя! Хотя сам волонтер уже перестал дышать, крик его был услышан. Прибежали солдаты и, увидев мертвое тело, прежде всего начали ругаться: ругаются на войне много и часто.

А Сорвиголова что было духу мчался туда, откуда доносился треск маузеровских и ли-метфордовских винтовок. То молокососы и защитники бронепоезда вели перестрелку, впрочем, и те и другие — без особого успеха.

Открыли огонь и солдаты у реки. Но и эти палили наугад.

Словом, отовсюду неслись звуки выстрелов, никому не приносивших вреда.

Но Жану грозила новая опасность. Его подкованные железом сапоги гулко стучали по камням. Услыхав топот, молокососы подумали, что к ним приближается неприятель, и наиболее рьяные из них взяли бежавшего человека на мушку.

— Эти дураки решили, кажется, выбить мне глаз. Не хватает только, чтобы и Полю вздумалось пальнуть из своего «роера»… — ворчал Сорвиголова, прислушиваясь к жужжанию пуль.

Предусмотрительно припав к земле, он стал соображать, как бы дать знать о себе товарищам.

— Ну и дурак же я все-таки! — вдруг воскликнул он. — А марш молокососов!.. Ничего лучшего не придумаешь! — И юноша принялся насвистывать веселую мелодию.

Фанфан первым уловил задорный мотив, звонко раздавшийся в темноте.

— Хозяин!.. — радостно вскричал он и скомандовал сорванцам: — Эй, вы, хватит палить!

Жан услышал эти слова, но из предосторожности продолжал воспроизводить игривый напев, не двигаясь с места.

— Ты, что ли, хозяин?.. Не бойсь! Признали. Иди на единение…

Фанфан хотел сказать на «соединение», но в такие минуты не очень-то обращаешь внимание на всякие тонкости, особенно если знаешь, что тебя и так поймут.

И Сорвиголова понял. Поднявшись, он легким шагом двинулся к молокососам.

Фанфан встретил его в десяти шагах впереди отряда:

— Ну что, хозяин, вернулся? Все в порядке?

— Да, дружище Фанфан! Все в полном порядке: взорвал мост, утопил одного ирландца, насадил на штык волонтера, потерял свою шляпу, зато нашел другую и, вдобавок ко всему, промок до нитки.

— Ну и мастак же ты, хозяин! Только и мы тоже не ударили в грязь лицом: порядком исковеркали путь и помяли бронепоезд. Все как ты приказал.

— Но это только начало. Теперь надо окончательно разделаться с чудищем, — сказал Сорвиголова.

— Верно, но для этого нас слишком мало. Необходимо подкрепление, — ответил Фанфан.

— В лагере, конечно, услышали взрывы и, надо полагать, уже послали подмогу, — продолжал Сорвиголова. — А все-таки лучше самим съездить туда, осведомить обо всем Кронье и попросить у него две-три сотни бойцов.

— Я поскачу! — вызвался Фанфан и сорвался было с места, но тут до него донесся мерный шаг приближавшегося отряда, послышался знакомый говор. Свои!..

Присланные на всякий случай генералом Кронье буры, числом около трехсот, с легкой пушкой и начиненными мелинитом снарядами, прибыли как раз вовремя. Примчавшись во весь опор, они, как и молокососы, оставили невдалеке своих коней, подошли к ребятам и, пока сорванцы вели перестрелку, чтобы отвлечь внимание неприятеля, начали рыть траншеи. Ловко орудуя кирками и лопатами на коротких черенках, они выкопали первое укрытие, затем второе, уже с редутом[90] для пушки. На эту работу, подвигавшуюся с удивительной быстротой, ушел остаток ночи.

Только на рассвете и буры и англичане смогли разобраться в позициях друг друга. Результаты осмотра оказались далеко не утешительными для последних, с изумлением обнаруживших прямо напротив бронепоезда укрепленный, ощетинившийся штыками вражеский фронт. А пока сыны Альбиона рассматривали неприятельские траншеи, буры навели прекрасно замаскированную ветками пушку на тяжелое орудие бронепоезда. И, уж конечно, она не крикнула англичанам: «Берегись!» — отправив в виде утреннего приветствия подарочек в девяносто пять миллиметров. Бронированная стена корпуса была снята, словно резцом, а снаряд, начиненный этим дьявольским веществом — мелинитом, взорвался на левой цапфе[91] английского орудия. Страшный удар вдребезги разнес мощный стальной лафет, смял механизм наводки и припаял ствол к башне, изувечив при этим пятерых солдат. «Длинный Том» был отомщен.

Англичане, взвыв от бешенства, произвели по бурам несколько залпов из своих ли-метфордовских винтовок, не причинив никакого вреда.

Бурская пушка ответила новым снарядом, который пробил корпус другой платформы и разметал орудийную прислугу, одних артиллеристов обратив в бегство, других — уложив на месте. Англичане, проявляя безрассудную отвагу, решились все же на еще один залп. И тогда в третий раз прогремела пушка буров.

— Они устанут раньше нас, — произнес командир бурских артиллеристов.

И он угадал! Сквозь дым, окутывавший среднюю платформу, уже показался белый платок, которым махали, нацепив его на кончик штыка. Англичане решили вступить в переговоры.

Огонь прекратился, и начальник бурского отряда, присланного Кронье, некий фермер по фамилии Вутерс, в свою очередь, водрузил над траншеей белый платок. Молодой английский офицер тотчас проворно спрыгнул на рельсы, прошел половину расстояния, отделявшего поезд от траншеи, и остановился. Вутерс также вылез из укрытия и подошел к парламентеру.

— Мы согласны капитулировать, — сказал англичанин, высокомерно кивнув буру. — Каковы ваши условия?

— Наши условия? Да никаких, — спокойно ответил бюргер. — Вы сдадитесь в плен, только и всего. Покинете бронепоезд, оставив там все оружие, и остановитесь на расстоянии двадцати шагов от первой нашей траншеи. Оттуда вас отведут в лагерь.

— Надеюсь, нам оставят наши вещи?

— А что же вы думаете, — насмешливо заметил Вутерс, — мы поведем вас нагими?

— Я имел в виду рюкзаки, — угрюмо уточнил англичанин.

— Пожалуй, но после осмотра.

— Нас трое офицеров, и нам не хотелось бы расставаться со своими шпагами.

— Об этом будете договариваться с Кронье. Мое дело только доставить вас к нему. Если ровно через пять минут вы не выстроитесь здесь без оружия, мы возобновим огонь.

Солдаты покинули крепость на колесах и под водительством офицеров встали в ряд перед траншеей.

Буры вышли из укрытия, с любопытством, не лишенным уважения, рассматривая англичан. Те сохранили прекрасную выправку, хотя большинство из них даже не пытались скрыть радость по поводу такой развязки, избавлявшей их от опасностей войны.

Осторожный Вутерс скомандовал по-английски:

— Руки вверх!

Приказ был немедленно выполнен всеми, за исключением капитана, старшего по чину офицера.

Затем Вутерс в сопровождении Жана с остальными молокососами и тридцати бюргеров приблизился к военнопленным, чтобы проверить, нет ли в мешках оружия. Когда он проходил мимо капитана, тот выхватил из рюкзака револьвер и выстрелил в бура в упор.

— Вот тебе, негодяй! — крикнул он. — Всех бы вас перебить!

Вутерс упал навзничь с раздробленным черепом.

Это отвратительное, мерзкое убийство вызвало у буров взрыв бешенства. Сорвиголова с молниеносной быстротой приложил ружье к плечу и выстрелил в капитана, который тут же рухнул на тело своей жертвы…

На мгновение оба отряда оцепенели.

Но расправа с подлецом на месте злодеяния не успокоила буров, негодование их не знало предела. Все они, старые и молодые, жаждали крови остальных англичан, которые, по мнению защитников обеих республик, должны были жестоко поплатиться за гнусность, совершенную одним из интервентов.

— Смерть врагам! Смерть!..

Еще минута — и пленники будут перебиты: ружья сейчас сами начнут стрелять.

Командование перешло к Жану. Его бросило в дрожь при мысли, что вот-вот произойдет одно из тех массовых убийств, которые вписываются в историю народов и накладывают позорное пятно как на людей, их совершивших, так и на того, кто не помешал выполнению задуманного.

С риском стать первой жертвой обезумевших от гнева соратников Сорвиголова бросился между англичанами и уже нацеленными на них винтовками буров и, подставив свою грудь под выстрелы, крикнул:

— Опустите ружья! Друзья, умоляю — опустите ружья!

Буры спорили, кричали, жестикулировали, но пока что никто из них не выстрелил. Победа была наполовину одержана.

А Сорвиголова продолжал своим звонким голосом:

— Вы люди благородные и сражаетесь за праведное дело и во имя справедливости, во имя свободы, которую вы непременно завоюете, не карайте этих солдат за преступление, в котором они неповинны.

— Верно! Он прав! — раздалось несколько голосов.

Наиболее непримиримые молчали, но и они не решались уже кричать: «Смерть врагам!» — и вынуждены были, пусть и с явным сожалением, опустить свои ружья.

Военнопленные были спасены.

Английский лейтенант подошел к Жану Грандье и, отдав ему честь, сказал:

— Вы — великодушный противник и настоящий джентльмен. Благодарю вас лично от себя и от имени этих честных воинов, порицающих отвратительный поступок капитана Хардена.

— Харден? Командир первой роты шотландских стрелков?

— Вы его знали?

— Так это точно был он?

— Да.

— В таком случае и я, в свою очередь, благодарю вас, лейтенант, за то, что вы сообщили мне имя этого преступника.

Буры между тем осмотрели рюкзаки и, убедившись, что в них не спрятано оружия, решили отправить пленных в лагерь. Честь конвоировать их досталась молокососам — они ее заслужили.

Англичане двинулись в окружении юных ворчунов. Сорвиголова, наклонившись к уху Поля Поттера, прошептал:

— А знаешь, кто этот офицер, которому я размозжил голову?.. Капитан Харден, один из пяти членов военного суда, убийца твоего отца!

ГЛАВА 4

Лагерь буров. — Сорвиголова у генерала. — Новое задание. — Велосипеды Дяди Поля. — Солдаты-самокатчики. — Переправа через Моддер. — Уланы. — Преследование. — Падение.

Возвращение молокососов в лагерь Кронье было воистину триумфальным. От вошедшей в поговорку невозмутимости буров на этот раз не осталось и следа, и они устроили отважным сорванцам восторженную встречу.

Пленных же они приняли с обычным своим добродушием и оказали им всякие мелкие услуги. Такое отношение глубоко тронуло англичан. Неужели эти великодушные и гостеприимные люди и есть те самые буры, которых британские газеты называли мужичьем, тупицами, белыми дикарями? Солдаты, напичканные колонизаторскими идеями, не могли прийти в себя от изумления.

Кронье, бесконечно обрадованный успешным завершением операции, превратившей грозный бронепоезд в груду металла, пожелал увидеть того, кому он был обязан славной победой. Когда Сорвиголова явился по его приказу, в палатке уже собралось много народу: знаменитые военачальники, родственники и друзья главнокомандующего, рядовые волонтеры. Чувствовалось полное отсутствие иерархии, чванливости, высокомерия. Здесь были только братья по оружию, с едиными воинскими знаками отличия: винтовкой и патронташем. Они тихо беседовали, попыхивая трубками.

Полководец поднялся навстречу капитану молокососов и, пожимая руку, сказал:

— Вы — храбрец! От имени бурской армии благодарю вас, мой юный друг!

Глаза отважного юноши увлажнились, сильнее забилось сердце.

— Генерал, — ответил он, — вы говорили, что у вас нет возможности наградить меня чипом или орденом. Но, поверьте, честь, которую вы мне оказываете, произнесенные вами слова во сто крат дороже любой нашивки на рукаве или значка на куртке!

Слова Кронье и ответ командира молокососов были встречены громом аплодисментов.

Двенадцать последующих дней протекли относительно спокойно, если не считать обычных на войне инцидентов, являющихся как бы своеобразной разменной монетой военного времени.

А между тем в других областях Оранжевой Республики и Трансвааля происходили серьезные дела. Буры неизменно одерживали победы, но воспользоваться их плодами не умели. Ледисмит энергично защищался, все еще держался Мафекинг, Кронье с его маленькой армией так и не смог сломить сопротивления Кимберли. Высшие бурские военачальники поговаривали о том, чтобы, объединив силы, начать генеральное наступление и, нанеся по английской армии массированный удар, попытаться разгромить ее до прибытия победителя при Кандагаре, лорда Робертса[92], поставленного во главе английских войск в Южной Африке.

Назревали важные события.

Поднявшись однажды с зарей, Сорвиголова, в который уже раз, наслаждался ярким зрелищем бивачной жизни.

Полная живых красок и неожиданностей картина бурского лагеря превосходно описана знаменитым французским полковником Вильбуа де Мареем[93], бесстрашным солдатом и исключительно благородным человеком, павшим в Трансваале от английской пули. Позвольте же мне, дорогой читатель, воспроизвести здесь его строки, чтобы дать вам возможность насладиться бесценным ароматом, которым обладает только пережитое лично:

«Бурский лагерь с его приземистыми палатками, напоминающими по форме военную фуражку, кухнями, расположенными прямо под открытым небом, и говяжьим рагу с приправой из овощей вполне мог бы сойти за французский в Алжире[94], если бы не огромные фургоны, установленные длинными рядами или в каре[95], если бы не многочисленные стада, возвращающиеся с пастбища или размещенные позади всей линии фронта, если бы не молчаливое спокойствие буров, так резко отличающееся от шумливой оживленности нашей французской военщины. Вы не услышите здесь трубных сигналов. Ночную службу несут небольшие группы бойцов, добровольно сменяющиеся через определенные интервалы. Шатер генерала, комманданта[96] или фельдкорнета[97] служит клубом, куда может войти каждый желающий. В бурских войсках не применяют наказаний и не дают наград, не принуждают и не судят: все исполняется точно в указанные часы по долгу гражданской и воинской чести.

Подобно всем современным армиям, этот лагерь имеет в своем распоряжении почту, телеграф, электрические прожекторы, хорошо оборудованные госпитали. Самое любопытное в нем — высокий религиозный дух, которым весь он пронизан. Все тут приписывается «Божьему промыслу»: судьба Трансвааля, защита свободы и прав угнетаемого народа. Когда генерала поздравляют с победой, он отвечает: «На то была воля Божья».

Человек, которому привелось видеть, как буры ежедневно отправляются на ночные посты, — кто пешком, кто на лошади, всегда ровно в определенное время и при любой погоде, — не может не склониться перед высшей силой, превращающей этих вольных, как ветер, людей в строго дисциплинированных воинов.

Сплошь и рядом они идут на свои посты, согнувшись в три погибели под дождевым потоком. Легкая одежда едва защищает их, кругом беспросветная тьма, ливень хлещет как из ведра, а бюргеры, наперекор стихии, стоически продолжают свой путь. И так — изо дня в день. Прильнув к склону холма, утопая в грязи или хлюпая по лужам, они бодрствуют до зари и спят под открытым небом, каждую секунду готовые отдать жизнь за свое трансваальское отечество».

Но вернемся к нашему герою. Сорвиголова прогуливался по лагерю, присматриваясь ко всему, восхищаясь виденным или отмечая недостатки. Он дышал полной грудью в этой атмосфере боевого горения и снова и снова поздравлял себя с тем, что принял участие в суровой, полной трагизма борьбе, от исхода которой зависела судьба целого народа.

Случайно ли или в силу предчувствия, но только забрел он в то место, где стоял шатер генерала. Непринужденно войдя внутрь, Жан застал там Кронье, писавшего что-то. Оторвавшись от своего занятия, командующий дружески улыбнулся:

— Добрый день, Сорвиголова!

— Добрый день, генерал!

— А я как раз собирался послать за вами. Вы мне нужны.

— Рад вам служить, генерал! Я уж и так почти две недели веду праздную жизнь.

— И скучаете?

— Еще бы! Ведь после взрыва моста у меня ни разу не было случая поколотить англичан.

— А если я предоставлю вам такой случай?

— Чудесно, генерал! Эх, если бы со мной по-прежнему была рота молокососов! Но, увы, она почти вся рассеялась. Остались каких-нибудь человек тридцать.

— По возвращении вы сможете восстановить ее в полном составе.

— Значит, мне придется уехать?

— Да, и довольно далеко, под Ледисмит. Вы повезете Жуберу[98] секретные документы чрезвычайной важности. Дело в том, что на телеграф положиться нельзя: вражеские разведчики проникают всюду, — почта же идет слишком медленно. Надо будет мчаться без остановки дни и ночи, избегая засад, ускользая от шпионов, превозмогая сон и усталость, с тем чтобы выполнить задание как можно скорее и любой ценой. Вы обладаете всеми необходимыми для этого качествами: храбры, выносливы, предприимчивы, находчивы, никогда не теряетесь и находите выход из любого положения. И я имею полное основание надеяться, что вы справитесь с обязанностью курьера.

— Буду стараться, генерал! Когда прикажете отправляться?

— Через полчаса.

— Одному?

— Так, пожалуй, было бы лучше. И все же, поскольку нельзя исключать и самого худшего, возьмите с собой надежного товарища, который при необходимости заменил бы вас. Если вас обоих ранят или захватят в плен, документы должны быть уничтожены.

— В таком случае я возьму своего лейтенанта, Фанфана.

— Ну что ж, Фанфан так Фанфан. А теперь давайте обсудим маршрут, конечно, без учета возможных изменений. От нас до Ледисмита по прямой триста миль.

«Около пятисот километров», — подумал Жан.

— Накинем еще пятьдесят миль на окольные пути, которые вам придется выбирать. Отсюда до Блумфонтейна[99] по шоссе восемьдесят миль. От Блумфонтейна до Винбурга по железной дороге — тоже восемьдесят миль. От Винбурга по шоссе до Бетлехема восемьдесят пять миль. От Бетлехема до нашей передовой под Ледисмитом снова по железной дороге — около девяноста миль. Если Винбург занят англичанами, о чем вы сможете узнать на узловой станции Смолдиил, проедете поездом до Кронстада и доберетесь до Бетлехема через Линдлей. Рекомендую вам как можно меньше полагаться на железную дорогу. Самое простое было бы, конечно, из Блумфонтейна доехать поездом до Претории, а уже оттуда спуститься до Ледисмита, но это отняло бы не менее восьми дней: дороги забиты военными составами, и поезда движутся медленнее хороших лошадей. Так что шоссейные дороги, дающие выигрыш во времени, предпочтительнее.

— Но, генерал, где и как мы найдем лошадей по выходе из вагона?

— А вам они и не понадобятся. Кстати, Сорвиголова, ездите вы на велосипеде?

— О да, генерал! — ответил Сорвиголова, весь просияв при мысли о таком оригинальном путешествии.

— Отлично!

— Велосипед мой любимый вид спорта, и, не хвастая, могу сказать, я в нем очень силен.

— Охотно верю.

Кронье взял со стола большой конверт, тщательно запечатанный, перевязанный и с обеих сторон покрытый лаком:

— Здесь документы. Конверт непромокаемый. Зашейте его за подкладку вашей куртки и вручите лично генералу Жуберу. Вот пропуск. Он обеспечит вам содействие на территории обеих республик. Зайдите на склад, там широкий выбор велосипедов. Предусмотрительный Дядя Поль прислал их нам вместе с другим военным снаряжением. А теперь, мой мальчик, не теряйте ни минуты. До свидания! Да защитит вас Бог! И да поможет он вам вернуться живым и невредимым!

Сорвиголова помчался в свою палатку и, застав там Фанфана, с места в карьер спросил:

— Скажи, ты хороший велосипедист?

И Фанфан ответил важно:

— Спрашиваешь!.. Я же тренером был. И каким!

— Тогда пойдем выберем машины — и айда на прогулку.

— На войну? На каталке? Шик!.. Багаж и оружие брать?

— По одеялу, по ружью, по дюжине сухарей и по сотне патронов.

Они тотчас отправились в велосипедное отделение склада, где увидели сотню сверкавших новизною машин.

Сорвиголова как истый патриот принялся искать изделия французской марки и скоро нашел то, что хотел. Это были два велосипеда военного образца — легкие, прочные и удобные, с отличным ходом и пятискоростной передачей. Каплю масла в педали и оси, проверить гайки и тормоза — и в палатку! А там — свернуть одеяла, перекинуть их через плечо справа налево, а ружья — слева направо, привязать к поясу кожаные сумки с сухарями и патронами.

На все это ушло не более десяти минут.

Фанфану хотелось отправиться на велосипедах прямо из лагеря. Но здесь не было дорог, а им предстояло спускаться под уклон в двадцать пять градусов. Пришлось идти пешком, волоча за собой машины.

Передовые посты остались позади, и перед ними раскинулась степь, безлюдная, на каждом шагу таящая засады и гибель.

— Послушай, хозяин, — предложил Фанфан, — а не нажать ли на педали? Чем мы рискуем! Только ноги поразомнем да проверим, как пойдет у нас это дело.

— Идет!

Оседлав велосипеды, друзья покатили прямо на восток. Дороги, правда, не было, но голая, ровная и твердая земля вельдта очень удобна для велосипедной езды. Впрочем, Фанфану все казалось, что они едут недостаточно быстро.

— Слышь-ка ты, хозяин, молоко мы, что ли, боимся расплескать? Двенадцать километров в час! Махнуть бы со скоростью двадцати пяти… А, хозяин?

— Ну да! Чтобы свалиться в первую попавшуюся яму, наскочить на камень или на какой-нибудь пень? Двенадцать километров в час, а может быть, и того меньше! Ты — солдат-велосипедист, а не спортсмен-гонщик.

— Понял, хозяин! Кстати, куда это мы направляемся таким аллюром?

— На Якобсдальскую дорогу, что тянется с севера на юг. Каких-нибудь двадцать минут и мы там.

Через пятнадцать минут оба друга выехали на широкий, проложенный бесчисленным количеством воловьих упряжек тракт. Колеи здесь были глубоки, но зато дорожки, утоптанные быками, превосходны.

Сияющий Фанфан трещал, как сорока, и называл себя самым счастливым велосипедистом обоих полушарий. А Сорвиголова, слушая его болтовню, поднимал время от времени голову и тревожно вглядывался в даль. Однако ничего подозрительного, по крайней мере до сих пор, он не приметил.

Так без каких-либо помех они проехали семь-восемь километров. Но вдруг дорога круто пошла вниз и привела к реке.

— Это Моддер, — спокойно произнес Сорвиголова. — Я знал, что мы встретим его. Тут есть брод. Перейдем.

И оба, вскинув на плечи велосипеды, смело вошли в воду. Течение, даже у берегов, было очень быстрое. Приходилось крепко упираться ногами в дно, чтобы не унесло потоком.

Река становилась все глубже, вода дошла сначала до пояса, потом до груди и, наконец, до шеи.

— Эх, ходули бы! — вздохнул Фанфан, тащивший свой велосипед над головой.

Ружья, патроны, одеяла — все вымокло, за исключением сухарей, которые из предосторожности привязали к рулям велосипедов. Но патроны воды не боятся, остальное — просохнет!

К счастью, вода в реке была в это время года на самом низком уровне, в противном случае нашим друзьям не удалось бы перейти через нее.

Вот наконец и берег. Отдышавшись и отряхнув с платья воду, они вскарабкались на прибрежный откос и снова покатили. Не было еще и восьми часов утра, но солнце стояло уже высоко. Начинала донимать жара. Фанфан достал из мешка сухарь и прямо на ходу стал жадно грызть.

— Постноватая закусочка, — промолвил он, набив полный рот. — Не мешало бы добавить к ней хоть каких-нибудь овощей.

— Позавтракаем в Якобсдале, — коротко ответил Сорвиголова.

— Ты ничего не ешь и все молчишь, хозяин. А между тем обычно ты не дурак покушать, да и за словом в карман не лезешь.

— Опасаюсь неприятных встреч.

— А далеко еще до Якобсдаля?

— Менее пятнадцати километров.

— Хо! Всего какой-нибудь часок езды! Дорога хорошая… Поднажмем на педали, а?

— Давай!

И они промчались еще добрых тридцать минут.

Внезапно Жан Грандье, ехавший впереди, заметил справа, на расстоянии двух километров, небольшую конную группу, человек пять-шесть. Всадники перевели лошадей на крупную рысь с явной целью перерезать дорогу велосипедистам.

— Фанфан, можешь припустить до двадцати и даже двадцати пяти километров. Видишь? Наверное, уланы.

— Слева, да?

— Нет, справа.

— Значит, их две группы… Да, это уланы. Не дрейфь и пошевеливай ногами! Жарь! Жарь!..

Друзья припали к рулям и понеслись со скоростью курьерского поезда.

Но и уланы пустили лошадей в карьер. С пиками на изготовку они бешеным галопом мчались наперерез велосипедистам.

Состязание было недолгим, но захватывающим. Ведь шел не один из безобидных матчей на ровном шоссе, опасный разве только для кошельков зрителей или для самолюбия его участников. Ставкой в этой отчаянной гонке служили жизни двух молодых людей, а может быть, и судьба целой армии.

Под густым слоем красной пыли коварно притаились рытвины и камни, которых не увидишь, пока не наскочишь на них.

— Ничего. Прорвемся! — пробормотал Сорвиголова.

Его мускулы готовы были лопнуть от напряжения, взгляд не отрывался от дороги. Крепко сжимая руль, он интуитивно объезжал попадавшиеся на пути препятствия.

Уже доносились крики улан. Жану явственно послышались слова, от которых закипела вся его кровь:

— Подколем свинью!.. Подколем!

«И никаких возможностей подстрелить этих свирепых зверей!» — вздохнул он.

Фанфан, следивший за левым отрядом, радостно крикнул:

— Не порть себе кровь, хозяин!.. Обогнали! Пройдем!

Однако правая группа приближалась с молниеносной быстротой. Дорога, правда, немного улучшилась, но велосипедисты начали уже выдыхаться.

Фи-ю-ю-ю!.. Фи-ю-ю-ю!.. — просвистели пули.

Это открыл огонь левый, отставший отряд. Не столько ради того, чтобы подстрелить беглецов, сколько в расчете на то, что они испугаются, потеряют самообладание, необходимое при быстрой езде, и свалятся с велосипедов.

Но капитану Сорвиголове и Фанфану была чужда такого рода слабость, они давно привыкли к подобной музыке.

Вдали показались окруженные деревьями строения, до них всего километра два. Якобсдаль! Еще пять минут этого адского хода — и они спасены.

Левый отряд мчался за ними следом, правый находился всего в ста пятидесяти метрах от дороги.

— Поддай, Фанфан, поддай!

— Жарь! Жарь!.. — подхватил парижанин.

Англичане взревели от ярости: бесстрашные мальчишки пронеслись буквально под самым их носом. А тут еще разгоряченные кони правого отряда перемахнули по инерции через дорогу и проскакали метров пятьдесят, прежде чем их удалось остановить. Но кавалеристы не мешкали. Круто повернув лошадей, они продолжили преследование.

Расстояние, отделявшее велосипедистов от Якобсдаля, сокращалось буквально на глазах. Но в окрестностях этого городка дорога, к несчастью, оказалась истоптанной и изрытой стадами, и молокососам пришлось замедлить ход.

Внезапно велосипед Жана попал в засыпанную пылью яму, заднее колесо занеслось на полном ходу, и Сорвиголова, подскочив в воздух, перекувырнулся и, пролетев метров шесть, растянулся в грязной выбоине.

Фанфан, наткнувшись на валявшийся посреди дороги велосипед, также перемахнул через руль своей машины и после невообразимого кульбита растянулся рядом со своим командиром:

— Видал? Вот так падение — блеск!

ГЛАВА 5

Отчаянная схватка. — Истребление людей и лошадей. — Замечательный стрелок. — Потерянный кончик уха. — Последний улан. — Напоминание майору Колвиллу. — Якобсдаль. — В путь!

Все перемешалось в неописуемом беспорядке — руки, ноги, ружья, сумки. Фанфан, с обезьяньей ловкостью вскочивший первым, нашел в себе силы позубоскалить:

— Ничего страшного!.. А знаешь, я вообще, наверное, резиновый.

Сорвиголова с трудом поднялся на одно колено, тяжело перевел дух и провел рукой по лбу.

— А меня так хватило по голове, — признался он, — что в глазах будто миллионы электрических лампочек засверкали.

— Ничего не развинтилось, а, хозяин? — спросил Фанфан с какой-то особой, нежной и простодушной тревогой.

— Чепуха! Разве можно в наши годы бояться таких пируэтов! — ответил Жан.

Обе конные группы соединились, и теперь уланы неслись во весь опор единым отрядом. Их была целая дюжина, и они не сомневались, что в два счета покончат с мальчишками, потерявшими, как им казалось, способность к сопротивлению.

Сорвиголова собрал все свои силы.

Скинув с плеча винтовку, прицелился в улан, которые, припав к холкам своих коней, с копьями наперевес летели прямо на них.

— Не стреляй! — бросил он Фанфану.

Читатели «Ледяного ада» помнят, вероятно, каким замечательным снайпером стал Жан Грандье в Клондайке благодаря урокам одного канадца. Уланы скакали по четыре в ряд, и столько же прозвучало выстрелов, частых, как бы слившихся в один: крр… — точно полотно разорвалось, и первая четверка грохнулась оземь с раздробленными черепами.

Кони второго ряда инстинктивно отскочили в сторону, чтобы не раздавить упавших, но лошади убитых продолжали мчаться вперед и без седоков. Одна из них гнедая, с темно-каштановыми манжетами у копыт и с белой звездочкой на лбу стремглав бежала по дороге, грозя наскочить на велосипеды и раздавить обоих молокососов.

Грянул пятый выстрел. Пуля попала точно в центр звездочки, и бедное животное тяжко рухнуло в двадцати шагах от велосипедистов.

— Черт возьми, вот это меткость! — пробормотал Фанфан, такой же спокойный под огнем, как и его командир.

Англичане обрушили на молокососов потоки брани, которые, однако, произвели на них не большее впечатление, чем карканье ворон. Уланы уже не решались на лобовую атаку и двинулись на противника с флангов. Их строй напоминал острый угол, вершина которого как бы упиралась в мальчишек.

Сорвиголова с невозмутимым спокойствием навел ружье сначала на правофлангового головного кавалериста, затем — на левофлангового. Он стрелял, как охотник, бьющий дуплетом по куропаткам. Оба солдата упали, даже не вскрикнув и не взмахнув руками.

Шесть всадников и одна лошадь уложены семью пулями! Есть от чего прийти в ужас!

Впрочем, в Клондайке Сорвиголова превзошел и это достижение, когда во время полярной ночи истреблял волков, целясь в единственно видневшуюся мишень — сверкавшие фосфорическим блеском глаза хищников.

Снайпер протянул Фанфану свою винтовку с опустевшим магазином:

— Дай твою!

Снова ощутив в руках надежное оружие, Сорвиголова вздохнул с облегчением.

Англичане на мгновение заколебались. Да и понятно: они желали поохотиться за двумя подозрительными велосипедистами, позабавиться излюбленной своей игрой в охоту на кабана, а напоролись на двух молодцов, которые в одно мгновение уничтожили шестерых улан.

Предпринятая кавалеристами новая атака опять не удалась: двое ближайших к молокососам улан попытались на полном скаку пронзить их пиками, но те оказались слишком коротки, а пущенные в карьер кони вихрем пронеслись мимо юнцов.

Просиявший Фанфан показал уланам нос:

— Проваливайте-ка вы со своими палками от метлы! Они годны только на то, чтобы сшибать с деревьев орехи да яблоки!

— Погоди еще радоваться, — заметил Сорвиголова.

— Думаешь, они вернутся?

— Ничуть не сомневаюсь. Всей душой ненавижу их, но в мужестве им не отказываю.

— Значит, по-твоему, им мало полученной взбучки?

— Да. А вот и доказательство… Ложись!..

Сорвиголова, столкнув в канаву товарища, распластался рядом с ним.

И вовремя! Грянуло шесть выстрелов. Взвились столбики пыли, взлетели осколки камней.

— Ба! — торжествовал Фанфан. — Да что они, ногами, что ли, стреляют?.. Точь-в-точь как я!

Убедившись, видно, что конной атакой ничего не добьешься, уланы отъехали метров на триста, спешились и, укрывшись за конями, открыли огонь. Весьма неосторожный ход, когда имеешь дело с таким стрелком, как Сорвиголова!

Глубокая выбоина, прорытая бурскими повозками, служила не хуже траншеи. Сорвиголова, не обращая внимания на град пуль, которыми осыпали их англичане, прицелился в одну из лошадей противника чуть пониже уха. Конь вздыбился, прежде чем упасть, и приоткрыл скрывавшегося за ним солдата. И в следующий миг улан с пробитым лбом опрокинулся навзничь.

— Всего пятеро осталось! — завопил Фанфан, но тут же вскрикнул: — Ужалили!.. — Он неосторожно приподнял голову, и пуля сняла, как резцом, мочку его правого уха. — Да ты не волнуйся, сущие пустяки!

— Пора кончать! — отозвался Сорвиголова.

Уланы, легкомысленно опустошив магазины своих винтовок, прекратили на время огонь. Но пока они наспех, торопливо роясь в патронташах, перезаряжали ружья, Сорвиголова успел перестрелять их коней. Ни одна лошадь не падала сразу. Все они бились, поднимались на дыбы и отскакивали в сторону, лишая солдат укрытия.

Один из пяти остававшихся в живых улан, стоя на колене, прицелился в молокососов. Но Жан успел опередить его, и, пораженный меткой пулей, тот опрокинулся навзничь.

— Теперь только четверо! — восторженно крикнул Фанфан, зажимая рукой кровоточащее ухо.

Драма длилась не более пяти минут. Уцелевших улан охватил несказанный ужас. Если бы у них были кони, как охотно бросились бы они наутек! Но безвинным животным досталось сильнее людей: они были перебиты все до одного.

Уланам оставалось только поплотнее прижаться к земле. Однако кругом — ни ложбинки, ни камня, чтобы затаиться, лишь кое-где скудные клочья степной травы.

Молокососы же, хотя и уступали уланам в численности, были надежно спрятаны от взора противника.

— Пора кончать! — повторил Сорвиголова. — Нам нельзя терять времени, ведь путешествие только началось. Гром и молния, как охотно уничтожил бы я целый полк этих проклятых вояк!

Жан научился у буров без промаха бить врага из засады. Он умел, не обнаруживая себя, следить за всеми действиями противника, мог незаметно для неприятеля изменить позицию или зайти ему в тыл. Вот и теперь, зарядив свое ружье, он шепнул несколько слов Фанфану, а сам пополз по выбоине.

Продвинувшись метров на пятьдесят, Сорвиголова едва слышно свистнул сквозь зубы. Фанфан тотчас, вытянув в сторону руку, приподнял над выбоиной насаженную на ружье шляпу. Англичане клюнули на приманку и открыли бешеную пальбу. Хотя их головы лишь чуть приподнялись над землей, для Жана и этого оказалось достаточно. Паф! Паф! — раздались выстрелы. И тотчас же за ними последовали два других: паф!.. паф!.. Наступила полная тишина. А потом от земли отделился один — всего один! — объятый смертельным ужасом человек.

— Погибли! Вес погибли! — вопил он, размахивая белым платком. — Вы всех убили!.. Я сдаюсь, сдаюсь!

— Откуда он взялся? — удивился Сорвиголова, поднимаясь в свою очередь. — Значит, я все-таки промахнулся… Эй, Фанфан! Вставай! Победа за нами!

Улан подходил, шатаясь, растерянный, с обезумевшими от ужаса глазами.

— Руки вверх, молодчик! — скомандовал Сорвиголова.

Тот поднял дрожащие руки и, заикаясь, пробормотал:

— О нет, я не обману… У меня нет больше охоты воевать… Об одном прошу: пощадите!

— С удовольствием, — ответил Сорвиголова, из обычной своей осторожности не опуская, однако, ружья.

Внезапно его осенила мысль.

— Номер вашего полка? — спросил он англичанина, который лязгал от страха зубами.

— Третий уланский, — с трудом произнес тот.

— В таком случае, вы должны знать майора Колвилла.

— Конечно, я знаю его. Он — заместитель командира третьего уланского. Наш полк стоит в Ледисмите, а мой эскадрон был отправлен под Кимберли для разведочной службы.

— Вот что, я отпущу вас, но с одним условием. Согласны?

— Только скажите, все исполню, что ни прикажите.

— Мое имя Сорвиголова, я — Брейкнек, капитан молокососов. Это я взорвал мост на Моддере.

— Я очень много слышал о вас, — промолвил улан.

— Видели, как я разделался с вашими товарищами?

— О, это ужасно!.. Вы страшный человек!

— Я говорю об этом не из хвастовства, а только для того, чтобы вы, зная, с кем имеете дело, не обманули меня и слово в слово сказали бы майору Колвиллу следующее: «Человек, которого вы сделали жертвой идиотской и варварской игры в охоту на кабана, поклялся убить вас и убьет. Вам не уйти от его мести». А теперь можете идти, вы свободны!

Солдат отдал честь и поплелся прочь, пошатываясь, точно пьяный.

— И передайте вашим привет! — крикнул ему вдогонку Фанфан. — А теперь займемся каталками, добавил он, обращаясь к Жану.

Велосипед, на первый взгляд необычайно хрупкая машина, в действительности очень прочен. Когда смотришь на изогнутые под различными углами эмалированные трубочки, из которых построен его корпус, на колеса с тонкими, как лапки паука, спицами, так и кажется, что среднего веса тяжесть, самый незначительный удар могут разладить весь этот механизм. А между тем он не гнется даже под грузным толстяком и может устоять против сильнейших ударов, что и подтвердилось на примере машин, выбранных молокососами.

После внимательного осмотра сорванцы убедились, что в рамах их велосипедов нет даже намека на искривление, и собрались катить дальше, но тут Фанфан, с одной ногой уже на педали, задержался и, окинув взором ужасное нагромождение человеческих тел и мертвых лошадей, печально произнес:

— Пока защищаешь свою шкуру, все тебе нипочем — знай себе колотишь, будто издеваешься над смертью. Потасовка так и подсыпает тебе пороху в кровь… А кончилась битва, прошла опасность, да как поглядишь вот на такую кучу Маккавеев[100], которые всего пять минут назад были цветущими парнями, невольно подумаешь, до чего же это грязная штука — война!

— Да, но война за независимость священна, — заметил Сорвиголова. — На нас напали, и нам вдвоем пришлось защищаться против двенадцати человек. Моя совесть спокойна, и я не жалею о случившемся.

— Я понимаю, лучше самому убить дьявола, чем дать ему укокошить себя, — согласился Фанфан. — И уж конечно, я предпочитаю стоять на земле, чем лежать в ней, да еще вечно. Но все-таки, что бы ты там ни говорил, а война грязная штука… Едем, однако, завтракать.

Они снова оседлали велосипеды и через десять минут уже въезжали в Якобсдаль — большое село или, если хотите, маленький городок.

Сорвиголова и Фанфан вошли в лавку, позади которой было пристроено что-то вроде таверны, и потребовали завтрак. Им подали яйца, две копченые селедки, лук, яблоки ранет, бутылку эля и буханку черствого хлеба. Изголодавшийся Фанфан забыл все треволнения и ужасы войны и, широко раздувая ноздри, жадно вдыхал запах съестного, словно сказочный людоед, учуявший где-то человеческий дух.

— Копченая селедка, как, впрочем, и ящерица, — друг человека, — глубокомысленно изрек он.

Фанфан надрезал селедки в длину, отделил головы, положил на блюдо, потом очистил и нарубил мелко лук, снял кожуру с яблок, нарезал их ломтиками, перемешал все и, обильно полив эту мешанину маслом и уксусом, принялся поглощать свое невообразимое кушанье.

— Ты попробуй только, хозяин, — сказал он, набив полный рот. — Пища богов!

Но Жану эта кулинария внушала мало доверия, и он приналег на яйца.

Через четверть часа оба друга, расплатившись, катили в Блумфонтейн по тропинке, называвшейся громким словом «дорога».

ГЛАВА 6

Бешеная езда. — В поезде. — Взрыв. — Самоотверженный труд. — Бегство. — Встреча с Жубером. — Пробитое легкое. — Доктор Тромп. — Черный, но не негр. — Находчивость Фанфана.

Дорога была довольно прямая, но скверная, если вообще можно назвать дорогой путь, проложенный повозками. На ее прокладку не пришлось тратиться. Никто не позаботился вымостить трассу камнем, прорыть по бокам водосточные канавы. О нет! Она возникла совсем иначе. Кому-то надо было проехать от одного селения к другому. Он запряг в повозку пару быков и покатил себе прямиком. За первой повозкой последовала вторая, потом третья… Так с течением времени образовалась широкая колея. Ее-то и величали дорогой!

Повозки передвигались по ней легко, устраивала она и пешеходов, а подчас даже велосипедистов, о чем свидетельствует тот факт, что Сорвиголова и Фанфан проехали по ней без остановки сорок шесть километров, отделявших Якобсдаль от Эммауса.

Но что особенно замечательно, они потратили на это всего-навсего четыре часа! Конечно, на шоссейных магистралях департамента[101] Сены и Марны такой рекорд показался бы более чем скромным, но для проселочной дороги, столь типичной для Оранжевой Республики, подобная скорость просто чудо! А если к этому прибавить еще семнадцать километров, которые они проделали от лагеря Кронье до Якобсдаля, да переход через Моддер, да схватку с уланами, то каждый охотно согласится, что оба молокососа отнюдь не были «шляпами».

В Эммаусе, крошечном городишке с библейским наименованием, где остались одни старики, женщины и дети, поскольку все здешние мужчины были на войне, пришлось сделать остановку. Сорвиголова предпочел бы, правда, без передышки мчаться до другого селения, в двадцати четырех километрах отсюда, но Фанфан запротестовал:

— Селедка с яблоками и сырым луком развела во мне чертов костер. Хозяин, да угости же ты бедного Фанфана хоть кружкой пива, или молока, или какого-нибудь дешевенького винца, а то и просто свежей воды! Все что угодно, только бы напиться! Умоляю тебя!

Сорвиголова рассмеялся и вошел в ближайший дом. Причудливо путая английские слова с голландскими, он попросил немного молока. Хозяйка, молодая женщина, посматривала на него с недоверием. Тогда Сорвиголова вспомнил о пропуске Кронье и показал его своей собеседнице. Мгновенно все изменилось. Молокососам расточали улыбки, пожимали руки, предлагали отдохнуть, непременно хотели накормить их всякой всячиной, — словом, готовы были ради них перевернуть все вверх тормашками.

— Благодарю, молока, только молока, — сказал Жан.

И молока у друзей оказалось более чем достаточно. Его несли горшками, кувшинами, ведрами, — тут было чем утолить жажду целой роты!

Фанфан пил, рискуя лопнуть, Сорвиголова — более умеренно. Закончив трапезу, оба, несмотря на самые настойчивые уговоры задержаться, вскочили на велосипеды и покатили дальше.

Путь из Эммуаса до ближайшего селения, где остановились юнцы, прошел без приключений. Они переночевали в одной бурской семье, оказавшей им братское и самое великодушное гостеприимство.

Молокососы заснули сном праведников, но, как истые воины, проснулись с зарей, наскоро поели — и снова в путь.

До Блумфонтейна оставалось еще восемьдесят четыре километра. На полдороге пришлось перейти вброд Крааль, приток Моддера, то есть, проще говоря, искупаться. Этот более чем трудный переход был проделан за восемь часов, включая три получасовые остановки.

В Блумфонтейн прибыли в четыре часа. Не позволив себе даже осмотреть город, они отправились прямо на вокзал. Впрочем, этот маленький городок был лишен каких бы то ни было достопримечательностей. Десять тысяч жителей, слишком новые и слишком претенциозные дома, которые к тому же совершенно терялись на непомерно широких улицах.

Пропуск Кронье и на вокзале открыл перед молокососами все двери. Но оказалось, отсюда нет ни одного поезда на Винбург. Связь поддерживалась лишь с Преторией. Так что друзьям предстояло доехать по железной дороге только до Кронстада, а оттуда до Бетлехема добираться на велосипедах. Особой беды, в сущности, не было, потому что дорога из Винбурга в Бетлехем — одна из самых скверных в Оранжевой Республике.

От Блумфонтейна до Кронстада — сто двадцать миль, или сто девяносто три километра. Поезда шли со скоростью не более двадцати пяти, а порой и пятнадцати — шестнадцати километров в час. Приняв во внимание возможные задержки, молокососы рассчитали, что этот путь займет у них около пятнадцати часов. Они были в восторге. Подумать только: спать и в то же время двигаться вперед!

— Ведь не быки же мы, в самом деле, — рассуждал Фанфан.

В шесть вечера отходил товарный состав в Преторию. В одном из его вагонов комфортабельно устроили уже начавших уставать посланцев Кронье. Получив по две охапки соломы, они соорудили себе постели, от которых успели отвыкнуть, и заснули богатырским сном.

Поезд медленно тронулся и покатил. Время от времени он останавливался, свистел, пыхтел, снова трогался, и так — час за часом.

Прошла ночь, наступил день. Молокососы проснулись, поели, попили и снова завалились спать. Им теперь не оставалось ничего другого, как философски относиться к бегу времени.

Поезд полз все медленнее и медленнее: в Трансваале пути были загромождены так же сильно, как и в Оранжевой Республике.

Кронстад. Наконец-то! Путешествие длилось целые сутки.

Сорвиголова и Фанфан, совсем одеревенев от неподвижности, рады были снова помчаться по проселкам и отмахали без остановки тридцать километров. На ночь пришлось сделать привал на берегу маленького притока Вельша, который, в свою очередь, впадал в реку Вааль. Перед сном — по сухарю и яблоку.

Встали с зарей. На завтрак опять по сухарю и яблоку. До Бетлехема еще сто километров. Что ж, они их одолеют! И действительно, в шесть часов вечера оба молокососа, измученные, вспотевшие, покрытые красноватой пылью, были уже в этом городе. Кронье мог гордиться своими посланцами.

Скорей на вокзал!

Там им надавали в дорогу еды и питья и усадили в поезд, отошедший через час. Утолив голод и жажду, друзья заснули под мерный стук колес с чувством людей, хорошо исполнивших свой долг.

От Бетлехема до последнего пункта под Ледисмитом, куда доходили поезда буров, всего восемьдесят миль, то есть около ста двадцати девяти километров. Составы шли здесь быстрее, чем на других линиях. Начальник станции уверил молокососов, что в три часа утра они проскочат через ущелье Ван-Реннен, и самая трудная часть пути будет пройдена.

Поезд уверенно пожирал пространство, как вдруг раздался сильный взрыв, от которого содрогнулся и остановился на полном ходу весь состав. Все его сцепления разорвались.

Оглушенные и контуженные, Сорвиголова и Фанфан, шатаясь, поднялись на ноги. Светало.

— Вот так штука! — вырвалось у маленького парижанина любимое словечко.

На сей раз «штука» оказалась миной, с великой отвагой и ловкостью подложенной англичанами.

— Нас подорвали! — вне себя от гнева вскричал Сорвиголова. — Пастух откликнулся на песню пастушки[102], а, Фанфан?

Ущелье Ван-Реннен было давно пройдено. Состав находился между Бестерсом и Уолкерс-Геком, далеко от позиций буров, в совершенно безлюдном месте, где трудно было рассчитывать на чью-либо помощь. Правда, вагоны были обиты стальными листами, однако недостаточно толстыми, чтобы служить надежной защитой, хотя, в известной мере, и заслоняли от пуль. Охрана поезда состояла из пятидесяти решительных людей, которые не собирались дешево отдать свои жизни.

Впереди локомотива буры поместили порожний товарный вагон и тендер[103] с углем. Эта мудрая предосторожность вполне оправдала себя: искалеченный взрывом вагон полетел под откос с высоты четырех метров, тендер же свалился набок и загородил путь паровозу, который, видимо, не пострадал. Шедший за локомотивом вагон не упал, но правые колеса соскочили с рельсов и по самые оси врезались в землю, так что паровоз не мог дать и задний ход.

Положение осложнялось еще тем, что англичане, устроившие засаду по обе стороны от железнодорожного полотна, открыли пальбу.

Под прикрытием ответного огня буров машинист полез под состав, чтобы исследовать путь. Авария оказалась значительной. Несколько рельсов были вырваны и скрючены. Впрочем, эта беда была поправимой, так как в хвостовом вагоне их достаточно имелось в запасе. Самое трудное — это сбросить с пути тендер.

Одна группа добровольцев вызвалась заняться ремонтом пути, другая с тем же самоотвержением, что и первая, полезла, рискуя жизнью, под сошедший с рельсов поврежденный вагон и, выкапывая землю из-под увязших колес, старалась свалить его с насыпи.

Все эти работы отняли много времени и стоили немало крови. Были тяжело ранены два бура, но они решительно отказались от помощи:

— Нет, нет! Спасайте оружие. А нами займетесь потом.

Фанфан и особенно Сорвиголова не находили себе места от бешенства.

Наконец, после нескольких часов упорного труда и потери двух человек, бурам удалось уложить и закрепить перед локомотивом новые рельсы. Теперь все зависело от того, сможет ли он отойти немного назад. Тогда можно было бы пустить его с разгону, как таран, на тендер и сбросить эту преграду под откос.

Поскольку спасением поезда пришлось заняться почти всем бурам, стрельба с их стороны, естественно, ослабла. Англичане осмелели, и их кавалеристы гарцевали теперь на расстоянии револьверного выстрела от вагонов.

— Опять уланы! — пробормотал Сорвиголова.

Всадников было около сотни. Две трети из них спешились и вели огонь по бурам, работавшим на пути. Пришлось бросить все и снова взяться за ружья. Завязалось настоящее сражение.

Впервые в жизни Сорвиголова благоразумно отказался подвергать себя риску, зная, что до тех пор, пока не передаст Жуберу пакет Кронье, он просто не имеет на это права, и потому юноша стрелял из-за укрытия, что, впрочем, ничуть не отражалось на меткости.

Англичане несли потери, и в их рядах уже наметились признаки замешательства, как вдруг подошло значительное подкрепление. Положение буров стало критическим.

Несколько лошадей, испуганных выстрелами, бешено носились по степи. Одна из них запуталась в болтающихся поводьях и грохнулась наземь в пятидесяти шагах от поезда.

В уме Жана Грандье мгновенно созрел смелый план, и, спрыгнув с площадки вагона, он побежал к упавшей лошади.

— Куда помчался? В уме ли ты? — крикнул ему Фанфан.

Забыв об осторожности и не слушая возражений друга, Сорвиголова думал только о поручении Кронье.

— Дорога преграждена! Выкручивайся как знаешь, а я попытаюсь совершить невозможное. До свидания! — попрощался он.

Пули так и свистели вокруг него. Но Сорвиголова, не обращая никакого внимания на эту музыку и приводя буров в восторг своим бесстрашием и самообладанием, освободил ноги лошади от поводьев. Доброе животное тотчас же вскочило, Сорвиголова прыгнул в седло, дал шпоры и послал коня галопом к Ледисмиту.

Вдогонку ему открыли огонь из двадцати винтовок. Капитан молокососов странно подпрыгнул в седле и зашатался, но тут же выпрямился, и, вскрикнув не то от боли, не то от бешенства, продолжал свой путь вдоль скалистых берегов, среди которых змеилась река Клип перед впадением в реку Сюрприз-Гилль.

— Браво, Сорвиголова! Браво!.. — закричал просиявший от гордости Фанфан при виде нового подвига своего командира.

— Браво, Сорвиголова! — вторили восхищенные буры.

«А все-таки мы пропали, — размышлял Фанфан, — если только скоро, очень скоро не подоспеет помощь… Эх, попадись и мне такой конек, уж я бы тоже не отказал ему в чести спасти меня на своей спине. Но что поделать — его нет! Придется, видно, пошевелить мозгами».

В эту минуту грянуло радостное «ура». Бурам удалось наконец, выкопав землю из-под колес, сбросить вагон с насыпи. Путь назад был свободен, по крайней мере на известное расстояние.

Машинист дал задний ход, чтобы сцепить вагоны, потом, разогнав состав и рискуя разбить паровоз, погнал его вперед. Первый удар только сместил тендер, второй сдвинул его на край полотна, третий сбросил вниз.

Мужество и ловкость сделали свое дело: вновь положенные рельсы не подвели, и поезд благополучно прошел опасный участок. Правда, буры понесли тяжелые потери, но вооружение спасли.

Машинист дал полный ход. Локомотив понесся на всех парах и… налетел на огромный обломок скалы, сброшенный на рельсы. Удар оказался сильнее первого. Он повредил механизм паровоза, из всех отверстий которого повалили густые клубы пара.

— Теперь-то уж совсем погорели! — воскликнул Фанфан. — А так как вы не питаете ровно никакой симпатии к понтонам, господин Фанфан, то вам придется выкинуть свой номер.

И покуда англичане обстреливали замерший на месте состав. Фанфан стал потихоньку пробираться к паровозу.

А Сорвиголова по-прежнему мчался на рослой английской лошади к бурским аванпостам. Всадник явно слабел. Бедному молокососу стало трудно дышать, на лбу у него выступил холодный пот, розовые щеки побледнели. Ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы не вылететь из седла и выдержать боль, терзавшую его при каждом скачке коня.

— Домчусь ли? — шептал он. — Надо доехать, надо…

И снова пришпоривал теперь уже взмыленную лошадь, а чтобы не упасть, хватался за ее гриву.

— Задыхаюсь!.. Пить!.. Пить!.. Кажется, отдал бы весь остаток своей жизни за стакан воды!

На секунду юноша выпустил из рук гриву коня, достал носовой платок и, просунув его под куртку, зажал им рану на груди.

Вдруг ему почудилось, что показались бурские траншеи.

Так оно и было: над гребнями холмов мелькнуло около дюжины желтоватых вспышек, и над его головой засвистели пули.

— Ружейные выстрелы! — прошептал Жан с горькой усмешкой. — Теперь это единственный вид приветствия между людьми.

Он вытащил из-за пазухи платок и замахал им в знак своих мирных намерений. И хотя белая ткань стала красной от крови, огонь все же прекратился. Из ближайшей траншеи выскочили бойцы и побежали навстречу всаднику.

Сорвиголова, бледный, как тяжело больной человек, собрал последние силы, чтобы прямо и гордо держаться в седле, и остановил коня, которого буры мгновенно схватили с обеих сторон под уздцы.

— Кто вы? Откуда? Зачем?..

— Я капитан Сорвиголова. Привез бумаги генералу Жуберу от Кронье. Там дерутся… Поезд, на котором я ехал, будет захвачен англичанами.

Буры заметили наконец, как он бледен, увидели кровь, большим темным пятном проступившую на его куртке.

— Вы ранены?.. Мы понесем вас.

— Ведите меня к генералу Жуберу.

— Он сейчас в Нихолсонснеке, а это совсем рядом. — А «рядом» означает у буров по меньшей мере километр.

В сопровождении группы всадников Жан Грандье направился к генералу.

— Это ваш почетный конвой, дорогой товарищ, — произнес узнавший его фельдкорнет.

— Сейчас мне больше нужна, пожалуй, простая сиделка[104], — ответил Сорвиголова, бледный как полотно, но сумевший еще найти в себе силы шутить.

Наконец они подъехали к большой палатке, над которой развевался национальный флаг. Через открытые полы ее было видно, что она полна народу.

— Вот мы и приехали, — заметил фельдкорнет.

Сорвиголова, сделав отчаянное усилие, сам слез с коня и твердой поступью, но с искаженным отболи лицом приблизился к генералу. Отдавая правой рукой честь, Сорвиголова левой протянул ему обагренный кровью конверт и, не успев ничего сказать, даже не вскрикнув, тяжело рухнул навзничь. Видно, последнее усилие оказалось ему не по плечу.

— Отнесите этого храброго мальчика в больницу, — взволнованно приказал Жубер. — И пусть о нем заботятся, как обо мне самом.

Жана уложили на носилки, и дружеские руки с бесконечными предосторожностями понесли его в ближайший госпиталь.

Через полчаса Сорвиголова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки, добрую улыбку и воркотню своего друга, доктора Тромпа.

— Ну конечно, это я, мой дорогой Сорвиголова! Я — Тромп, по профессии целитель. «Тромп — обманите смерть»[105], как вы однажды удачно выразились. Надеюсь провести ее и на сей раз.

— Так, значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? — встревожился Сорвиголова.

— Очень серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфордовская, не так ли?.. Она попала вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, этот английский кусочек свинца весьма гуманное создание. Но тем не менее, несмотря на все его человеколюбие, я просто теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик, настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да это и неудивительно.

— Значит, доктор, вы уверены, что я выживу?

— Вполне! Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование, и ничего больше! Старайтесь даже не думать — и, увидите, все пойдет как по маслу.

— Еще одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?

— Он взят англичанами, оставшиеся в живых захвачены в плен.

— Бедный Фанфан! — вздохнул Сорвиголова.

Доктор Тромп, с обычным своим искусством перевязав Жана, дал ему успокоительного, и самоотверженный юноша погрузился в крепкий сон.

Время бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорвиголова все еще крепко спал. Его разбудил шум: где-то рядом спорили.

— Убирайся вон, черномазый! — кричал бур-санитар.

— Не уйду!.. Мне надо с ним повидаться.

— А, не уйдешь? Так на тебе, получай! — По-видимому, в ход пошла палка.

Но тут негр заговорил довольно странным для африканца языком:

— Отстань, чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив… — И, не обращая внимания на бдительного стража, затянул марш молокососов.

— Фанфан! Да это же Фанфан! — радостно воскликнул Сорвиголова.

Рьяный поборник порядка по-прежнему не пускал молокососа, но юный парижанин, услыхав голос друга, с ловкостью заправского Гавроша дал упрямцу подножку, от которой тот растянулся на полу, а сам вихрем влетел в палатку и подскочил к койке Жана, ожидавшего приятеля с распростертыми объятиями. Но… перед раненым оказался черный чертенок, вращавший белками глаз и распространявший вокруг себя нестерпимый запах машинного масла и колесной мази.

Сорвиголова так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:

— Ну, если больной хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив, я свободен. Мы счастливы!.. Пойду умоюсь. Потом обнимемся и поболтаем.

— Нет, Фанфан, нет! Постой, расскажи только, как удалось тебе выбраться оттуда?

— Ты же сказал мне: «Выкручивайся», — вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы подцепить нас на пики, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром, настоящим негром наичудеснейшего черного цвета. Англичанишки приняли меня за кафра[106] и величали не иначе, как «боем»[107]. А невеселое, скажу тебе, занятие — быть здесь кафром или боем. Англичане, едва увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку моей кареты, приговаривая: «Пошел прочь, мошенник!» Я, разумеется, не заставил их повторять напутствие и помчался в бурский лагерь. Там меня дубасили за черную кожу. А здесь тоже побили да еще наврали, что ты умер. Но, как видишь, я решил сам убедиться в этом. Теперь я с тобой. Ты, слава Богу, жив… Молчи, тебе нельзя говорить… Я счастлив! Бегу мыться. Потом вернусь и буду ухаживать за тобой, как родной брат.

ГЛАВА 7

Выздоровление. — Тягостное бездействие. — Снова в строю. — Луис Бота. — Сражение на Спионскопе. — Наступление буров. — Сокрушительный огонь. — Плен. — Смерть генерала Вуда. — Горе капитана Сорвиголовы. — Последняя воля. — Патрик Леннокс. — Возвращение под Кимберли.

Современная «пулька», как, по свойственной ему склонности к деликатному обращению, называл ее доктор Тромп, и на этот раз оказалась «гуманной». Выздоровление Жана Грандье шло с поразительной быстротой. Этому немало способствовали, кроме неустанного внимания врача и ухода преданного Фанфана, крепкий организм и присущая нашему герою неугасимая жажда жизни. Не обошлось, конечно, и без асептики[108].

— Видите ли, дорогой мой, — внушал своему пациенту медик, — без асептики нет и не может быть настоящей хирургии. Вас здорово поддели… Случись это лет двадцать назад, вы через два-три дня умерли бы от такой раны. А теперь от этого не умирают. Я хотел бы даже заполучить вас с обоими пробитыми легкими, насквозь пробуравленной печенкой и пусть даже с дыркой в желудке…

— О, вы слишком добры ко мне, доктор! — стараясь сохранить серьезность, отвечал Сорвиголова. — Благодарю вас и в следующий раз непременно постараюсь устроить так, чтобы меня привезли к вам изрешеченным, как шумовка.

— И увидите тогда, что процесс выздоровления не станет от этого ни более длительным, ни более трудным.

— Итак, доктор, до следующего раза!

Этот разговор происходил спустя восемь дней после ранения Жана.

Фанфан, отмытый добела, покидал своего друга только для того, чтобы побегать по лагерю и собрать для него свежие новости.

Под Ледисмитом продолжали драться. На фронт то и дело отправлялись партии подлечившихся раненых. С нетерпением ожидал своей очереди и Сорвиголова.

В конце второй недели он уже отлично ходил, проявлял волчий аппетит и во что бы то ни стало хотел вернуться в строй. Однако доктор Тромп настоял, чтобы Жан пробыл в госпитале еще неделю. И все эти дни Сорвиголова сгорал от нетерпения ринуться в битву.

Битва действительно произошла. Жестокая битва! Она прославилась бесстрашным наступлением буров и вошла в историю под названием «сражение на Спионскопе»[109].

«Коп» — это на языке буров более или менее крутой холм, подъем на который не представляет, однако, больших трудностей. Полевые укрепления, траншеи, нагромождения скал и засеки превращали один из «копов», Спионскоп, в важный оборонительный пункт, возвышавшийся над долиной Вентера, левого притока Тугелы, и повернутый к английским позициям тремя валами или, вернее, тремя контрэскарпами[110].

Англичане сильно преувеличивали стратегическое значение Спионскопа, буры же недооценивали его, — возможно, потому, что в их руках были высоты, господствовавшие над этим холмом. Но, какова бы ни была причина, бюргеры плохо охраняли свои позиции на Спионскопе. Настолько плохо, что однажды ночью англичанам удалось выбить оттуда весь бурский гарнизон, состоявший из ста пятидесяти человек. А заняв холм, они затрубили победу, искренне убежденные, что овладели ключом от Ледисмита. Телеграф немедленно разнес эту весть по всей Европе, а падкая до сенсаций британская печать преувеличила и раздула ее до размеров события огромной важности. Словом, известие о взятии бурских позиций на Спионскопе вызвало в Англии один из тех взрывов энтузиазма, которые превращают великую нацию в посмешище всего мира. Ведь, по существу, то была простая военная операция, стычка на аванпостах, хотя в результате ее, как это часто бывает на войне, вскоре завязалось действительно большое сражение. И на другой же день англичанам пришлось запеть совсем иную песню.

Жубер понял, какой стратегический и моральный ущерб нанесла бурам эта потеря, и приказал молодому, тридцатипятилетнему генералу Луису Бота[111], по праву слывшему выдающимся полководцем, во что бы то ни стало отобрать у англичан позиции на Спионскопе.

Бота — энергичный человек, прекрасный знаток маневренной войны, умевший быстро принимать решение и неуклонно претворять его в жизнь, уже четыре дня успешно бился под Колензо, где его противником выступал генерал Уоррен[112].

Сорвиголова еще накануне сражения вступил в отряд генерала Бота, которому горячо рекомендовал нашего героя сам Жубер. В виде единственной награды за свой подвиг командир молокососов выпросил у старого генерала позволение идти в бой в первых рядах. И, вспомнив о происхождении Жана Грандье, тот произнес, пожимая ему руку:

— Я тем более горжусь таким храбрым и преданным нашему делу солдатом, как вы, что и в моих жилах течет французская кровь.

Бота тепло встретил отважного посланца Кронье и доверил ему командование небольшим отрядом в составе авангарда, которому предстояло действовать в ближайшую же ночь.

Авангард насчитывал триста пятьдесят буров, набранных во всех частях из числа самых выносливых и ловких. Молокососы, рассеянные теперь по всем фронтам, были представлены в нем Жаном Грандье и Фанфаном.

Это было отборное подразделение. Опираясь на него, Бота впервые в военной практике буров решился на обходный маневр. Речь шла ни больше ни меньше как о том, чтобы взобраться ночью на один из трех валов Спионскопа и на рассвете ударить по первой английской траншее. Дерзкий замысел, который именно благодаря своему безрассудству должен был увенчаться успехом, — однако какою ценой! Никто из бойцов не сомневался в своей участи, но с тем большим мужеством шли они на приступ.

Авангард поддерживали пятьсот человек, сосредоточенных у подножия второго вала, и столько же — у третьего.

Сорвиголова и Фанфан, отлично знакомые с этой местностью, которую успели изучить, когда молокососы действовали тут в качестве разведчиков, выступили со своим отрядом в полночь.

Оставив лошадей у подножия первого вала, буры стали карабкаться вверх. Положение их было ужасно. Под ногами — пропасть, наверху — траншеи англичан, откуда в любой момент мог обрушиться шквальный огонь, а еще повыше, слева от траншей, — английская артиллерия. Взбирались медленно. Затаив дыхание, избегая малейшего шороха, бойцы с ловкостью кошек цеплялись за каждый выступ.

Это опасное и утомительное восхождение длилось три с половиной часа. На рассвете передовые английские караулы подняли тревогу.

Измученные и задыхавшиеся от усталости буры сгрудились за выступом земли, чтобы передохнуть, прежде чем ринуться на штурм оборонительной линии.

Отличительная черта этой операции — наступление, и притом один из труднейших его видов — ночная атака. Ни громких команд, ни криков «ура», ни театральных эффектов. Только винтовки с полными магазинами, примкнутые штыки да пронзительный свисток, означающий «Вперед!».

О, какие же храбрецы! Какой стремительный порыв! Откуда такая горячность у этих бесспорно отважных, но обычно спокойных буров, характеру которых противно всякое бравирование опасностью!

Между бурами и первой английской траншеей, плотно набитой солдатами, простиралась открытая местность. Бойцы генерала Бота бесстрашно устремились на врага, хотя бурская военная школа и не учила их наступательному бою.

— Да здравствует свобода! — Эти магические слова рвались у них прямо из сердца, преисполненного горячим патриотизмом, и часто переходили в предсмертный хрип.

Буров встретил убийственный ружейный залп. Пушки грохотали без перерыва, поливая их шрапнелью и лиддитовыми снарядами. Скошена была уже половина отряда. Но и тяжело раненные буры собирали последние силы для ответного огня. Даже те, кому уже не суждено было вырваться из объятий смерти, судорожно хватали ружья и, спустив курок, тут же умирали с возгласом: «Да здравствует свобода!» К ним смело можно было отнести слова, сказанные о русских одним из наших знаменитых генералов: «Для того чтобы вывести из строя русского солдата, нужны две пули: одна — чтобы повалить его, другая — чтобы убить»[113].

Наступил все же момент, когда буры дрогнули. И это заметил Жан. Они с Фанфаном сражались в первых рядах, и лишь чудом никто из них не получил еще ни единой царапины: война всегда чревата неожиданностями.

— Вперед! Вперед! От этих пуль не умирают!.. — крикнул Сорвиголова, бросаясь на неприятеля.

— Вперед! — вторил бесстрашный Гаврош, ни на шаг не отстававший от друга.

Как раз в эту минуту вступили в действие резервные отряды буров. Они только что вскарабкались на другие валы и с ходу пошли на штурм английских позиций. Загремела артиллерия генерала Бота. Пушки Круппа и орудия Крезо извергали на английские траншеи убийственный град стальных снарядов, беспрерывно трещали станковые пулеметы «максим».

Теперь и дублинские[114] стрелки, защищавшие английские передовые укрепления, стали нести тяжелые потери. Их ряды буквально таяли, и скоро положение ирландцев стало совсем безнадежным. Из пятисот защитников триста уже выбыли из строя, а оставшиеся в живых были окружены. Ничего не поделаешь — приходилось сдаваться!

Английский капитан с раздробленным левым плечом размахивал белым платком, нацепленным на кончик сабли.

— Руки вверх! — приказали Сорвиголова, Фанфан и несколько буров, первыми спрыгнувшие во вражескую траншею.

Англичане побросали оружие, подняли руки и сдались на милость победителя. Их немедленно отправили вниз, в бурский лагерь.

Трудно переоценить значение этого первого успеха, купленного столь дорогою ценой. Но то было лишь начало, поскольку предстояло еще отвоевать остальные позиции.

На помощь англичанам подошел генерал Вуд с двумя пехотными полками, представлявшими собой отборные английские войска. Солдаты храбро ринулись в штыки под водительством своего отважного командира.

Сорвиголова прицелился в генерала и уже собирался было нажать спусковой крючок, как вдруг вздрогнул и отвел винтовку: он узнал того самого англичанина, который некогда избавил его от злейшей и оскорбительной пытки под названием «охота на кабана». Разумеется, это враг. Но честный и благородный! И в душе юного француза никогда не умирало чувство благодарности к своему спасителю.

Жану хотелось как-нибудь помочь ему, укрыть от пуль. Он отлично понимал, что Вуда сейчас убьют, и думал о том, как было бы хорошо взять его в плен, избавить от всех опасностей войны, окружить заслуженным вниманием.

Бюргеры стреляли, пользуясь мельчайшим прикрытием, причем каждый из них целился в заранее намеченную жертву. Их огонь косил ряды англичан. Протяжные, тоскливые стоны на несколько мгновений заглушили пальбу.

Предпринятая англичанами контратака захлебнулась. Солдаты отступали, невзирая на просьбы, угрозы и даже удары своих офицеров. Вуд пал одним из первых. Сорвиголова бросился к тому месту, где он свалился, и отыскал генерала среди мертвых и раненых. Высвободив его из-под трупов, бледного, окровавленного и еле дышавшего, Жан воскликнул:

— Это не я, генерал! О нет, не я! Клянусь!

Сорвиголова расстегнул раненому мундир, поднял рубашку и увидел по обеим сторонам груди круглые синеватые отверстия с дрожавшими на них каплями крови. Фанфан, подскочив к другу, помог ему осторожно усадить генерала. С первого же взгляда молокососам стало ясно, что раны смертельны. Да и сам Вуд, казалось, не питал никаких иллюзий относительно своего состояния.

— Генерал! — снова заговорил Сорвиголова. — Мы отнесем вас в тыл, в госпиталь. Вас будут лечить, вас спасут!

Тот, напряженно вглядываясь в лицо Жана, словно старался что-то вспомнить, узнал наконец это юное честное лицо, на котором нетрудно было прочесть выражение глубокого горя. Из побелевших губ его вырвалось тихое, как дыхание, слово:

— Брейкнек!

— Да, генерал, это я. И я в отчаянии, что вам так плохо! Но мы спасем вас.

— Благодарю. Мне уже ничто не поможет. Умираю… Я прошу вас только… Во внутреннем кармане мундира бумажник, в нем завещание… Передайте его после боя кому-нибудь из английских офицеров, пусть отошлет моей семье. А меня снесите туда, поближе к моим товарищам по оружию… Обещаете?

— Клянусь, генерал!

— Благодарю… Вашу руку… Прощайте!

Взгляд его потускнел, на губах показалась струйка розоватой от крови пены, он глубоко вздохнул и замолк навсегда.

Между тем со всех сторон сбегались и вступали в бой резервы буров. Англичане, терпя поражение, отходили к месту слияния Вентера и Тугелы. Было около двух часов пополудни. Там и сям еще шла перестрелка. Но пушечные выстрелы раздавались реже. То были последние судороги ожесточенной битвы.

Буры одержали верх. Спионскоп снова в их руках!

Победители пропели благодарственный псалом, а генерал Жубер в ответ на многочисленные поздравления обнажил голову и скромно ответил:

— С Божьего соизволения.

Обе стороны понесли жестокие потери. На поле битвы осталось более полутора тысяч убитых и раненых.

Генерал Уоррен попросил перемирия, и Жубер, верный своим правилам, великодушно согласился. Но другой на его месте, безусловно, отказал бы и тем самым сделал бы свою победу более полной и надежной. Увы, спустя непродолжительное время именно так и поступят англичане, воспользовавшись неизмеримо более тяжелым положением буров. Мы увидим, как они будут испепелять огнем стопятидесятиствольной артиллерии своих великодушных противников и жестоко истреблять истощенных, умирающих от голода и ран бойцов, не зная жалости ни к женщинам, ни к детям.

Впрочем, для буров скоро вообще пробьет час, возвещающий конец их победам, плодами которых они не умели пользоваться. В самом ближайшем будущем им предстоит столкнуться с новой стратегией, на службу которой англичане поставят еще более мощные силы. И драма на этом завершится. Но если буры и падут на глазах равнодушной Европы, они, как хорошо сказал старик Крюгер, все же удивят весь мир и спасут свою национальную честь.

Как только перемирие было подписано, Сорвиголова поспешил исполнить волю генерала Вуда. Он потребовал носилки и попросил у Бота почетный караул, чтобы воздать генералу последние почести. Получив разрешение бурского полководца, Сорвиголова в сопровождении двадцати солдат, трубача и носильщиков отправился на поле битвы.

Шествие двинулось в нейтральную зону, где буры и англичане бок о бок мирно выполняли скорбное дело — разыскивали и уносили с поля боя раненых и мертвых. При виде траурной процессии все они бросали работу и, вытянувшись в струнку, отдавали честь.

Но вот кортеж приблизился к вражеским линиям. По приказу Жана Грандье трубач заиграл парламентерский сигнал. Из траншеи выступил взвод англичан во главе с юным офицером.

Сорвиголова удивленно воскликнул:

— Лейтенант Патрик Леннокс! Вы? И свободны?

— Счастлив приветствовать вас, капитан Сорвиголова!

— Но как же вы очутились здесь?

— Мне удалось бежать… после того, как мой отец был убит на моих глазах в бурском госпитале.

— Его убили?! Кто же мог совершить столь низкое преступление, противное сердцу каждого порядочного человека?.. Верьте мне, лейтенант, моими устами все буры осуждают этот гнусный поступок.

— Да, Сорвиголова, я знаю, вы — честный противник, и я жму вашу руку с искренней симпатией, которая навсегда останется неизменной.

— И вы, лейтенант, также можете быть уверены в моем к вам расположении.

После того как оба молодых человека обменялись теплым рукопожатием, Сорвиголова произнес:

— Выполняя волю генерала Вуда, павшего на поле брани, имею честь, лейтенант, передать вам останки этого храброго солдата, а также вручить находившиеся при нем личные бумаги, с тем чтобы они в целости и сохранности были доставлены семье усопшего.

Офицер-шотландец обнажил саблю и скомандовал:

— На караул!

— На караул! — повторил за ним Жан.

Буры и англичане, стоя по обе стороны носилок, одновременно отдали последнюю честь благородному воину.

— От имени офицерского корпуса ее величества королевы, — взволнованным голосом произнес Патрик, — от имени семьи генерала благодарю вас, друг! А теперь прощайте! Желаю вам благополучно вернуться на родину, в прекрасную Францию, к тем, кто вам дорог.

— Прощайте! Желаю и вам также счастливо избежать опасностей войны и вернуться на родину…

На другой день генерал Жубер вызвал к себе капитана Сорвиголову:

— Вы проявили себя как самоотверженный, находчивый и отважный курьер, доставив мне важные бумаги генерала Кронье. Посылаю вас обратно с документами, не менее важными.

— Я весь к вашим услугам, генерал!

— Вы с помощником отправитесь через два часа поездом в Блумфонтейн через Преторию. В Блумфонтейне достанете коней и во весь опор поскачете в лагерь Магерсфонтейн.

— Слушаюсь, генерал!

— До свидания! Желаю успеха. Если предчувствие не обманывает меня, — добавил Жубер, — у вас там скоро будет жарко.

ГЛАВА 8

Старый Боб. — Предчувствия Жубера. — Слепота Кронье. — Обходное движение. — В окружении! — Вольверскраальский лагерь. — Ожесточенная бомбардировка. — Героическое сопротивление. — Капитуляция. — Четыре тысячи пленных! — Капитан Жюно. — Два друга. — Побег.

Фатальная для англичан стратегия генералов Метуэна, Уайта, Буллера и Уоррена отжила свой век. Английское правительство поняло свои ошибки и решило во что бы то ни стало исправить их, не скупясь на деньги и не щадя людей. Командующим английскими силами в Южной Африке назначили маршала Робертса. Прошло уже с месяц, как он прибыл сюда вместе с начальником своего штаба лордом Китченером[115]. С первого же дня они оба неустанно работали над переустройством армии и подготовкой ее к операциям совершенно нового типа. Неутомимая деятельность лорда Робертса, его воинственное, чисто солдатское красноречие, его бесспорный авторитет полководца быстро подняли воинский дух армии. Уже одно сознание, что с ними их «старый Боб», вызвало у солдат взрыв энтузиазма и внушило им уверенность в победе.

Ежедневно приходили пароходы, до отказа набитые людьми, лошадьми, продовольствием и боеприпасами. Состав английской армии утроился, и она превосходила теперь своей численностью все население обеих республик, включая женщин и детей.

Помимо сказанного выше приведем еще некоторые данные, также свидетельствующие о вопиющем неравенстве сил противников. Например, Британская империя насчитывала тогда четыреста миллионов жителей, а население противостоявших ей двух крохотных государств составляло всего лишь двести тысяч человек[116]. Великобритания отправила в Южную Африку двести двадцать тысяч солдат, тогда как буры за все время войны не смогли выставить более тридцати тысяч бойцов. В английские войска беспрерывным потоком вливались подкрепления из метрополии, в то время как бурские отряды, отрезанные от всего мира, несли ничем не восполнявшиеся потери в людях и снаряжении.

Могущественная Англия, стремясь покончить с небольшим, но героическим войском патриотов, вынуждена была изыскать все возможности и бросить против буров такие силы, каких она никогда не выставляла даже против Наполеона. Опираясь на не виданное ранее численное превосходство, британское командование рассчитывало сломить наконец упорное сопротивление колониальной политике финансовых воротил. Но если англичане и одержат верх, им не придется особенно гордиться успехом, оплаченным великим множеством человеческих жизней и не поддающимися подсчету материальными потерями.

Короче говоря, лорд Робертс начал свои военные операции, располагая армией, отлично оснащенной и достаточно многочисленной, чтобы вступить на территорию обеих республик. И при этом он был избавлен от необходимости идти на помощь находившимся в окружении войскам генералов Метуэна и Буллера, терпевшим от буров поражение за поражением.

Готовясь нанести решающий удар под Кимберли, старый маршал сосредоточивал главные силы перед войском Кронье, которое, таким образом, должно было выдержать первый натиск.

Бурский генерал, как уже отмечалось, славился не только гражданской доблестью и военными способностями, но и упрямством, и, заартачившись, не признавал ничего, даже самой очевидности. Забегая вперед, заметим, что это отрицательное качество привело полководца к катастрофе.

В пакете, который Сорвиголова доставил Кронье, вместе с другими документами находилось письмо Жубера, содержавшее несколько советов в связи с новой военной ситуацией.

«Остерегайтесь старого Боба, как самого дьявола, — писал Жубер. — Говорят, он задумал что-то новое. Это искуснейший стратег. Он строит все на маневре и избегает лобовых атак. Боюсь, что нас ожидают обходные движения широким фронтом, которые он в силах осуществить благодаря чудовищно огромной численности своих солдат…»

Кронье, горделиво взглянув на действительно грозные укрепления, возведенные бурами для успешного противостояния лорду Метуэну, тихо, как бы про себя, проговорил:

— За такими стенами я не боюсь никого и ничего, даже обходного движения, столь пугающего Жубера. Робертс — такой же английский генерал, как и все прочие, с которыми мне приходилось иметь дело. На обход он не решится.

Рассуждая подобным образом, Кронье совершил двойную ошибку. Во-первых, Робертс — прирожденный солдат, обязанный возвышением исключительно своему таланту полководца, — не был таким же английским генералом, как и все прочие. Во-вторых, на обход он решился. Причем произошло это без лишнего шума и треска, без ненужной болтовни и бряцания оружием.

По возвращении в лагерь Кронье Сорвиголова снова впрягся в тяжелую службу разведчика. Находясь под началом полковника Вильбуа де Марея, он выполнял эту опасную работу с обычной своей находчивостью и усердием. Набрал отряд в два десятка молодых людей, таких же смелых и ловких, как он сам. В их числе были, конечно, и лейтенант Фанфан с Полем Поттером. С невероятной отвагой, но и с неслыханной для таких юнцов осторожностью молокососы совершали дальние рейды вдоль всей линии фронта и возвращались всегда с целым коробом ценных сведений.

Четырнадцатого февраля Сорвиголова примчался во весь опор сообщить своему полковнику, что английские войска заняли Коффифонтейн. Известие это было настолько серьезно, что Вильбуа де Марей решил проверить его лично. Он отправился один и вернулся страшно взволнованный: Сорвиголова не ошибся.

Полковник немедленно известил о случившемся Кронье. Последний спокойно ответил, что все это вполне вероятно, но оснований для беспокойства нет никаких. Однако Вильбуа де Марей, обладавший непогрешимой проницательностью питомца современной военной школы, чувствовал, что захват Коффифонтейна — лишь один из этапов широкого обходного движения.

На следующий день полковник, еще более озабоченный, чем накануне, снова поскакал в направлении занятого противником города, на этот раз в сопровождении австрийского офицера графа Штернберга. Гром пушек красноречивей всяких слов говорил о том, что в районе этого населенного пункта шло сражение. Раненый английский солдат, попавший в плен, уверял, что сюда подходит лорд Китченер с пятнадцатитысячной армией. Действительно, оба офицера сами видели, как вдали промаршировало несколько вражеских полков.

Марей и Штернберг помчались в Магерсфонтейн, чтобы ознакомить с ситуацией Кронье. Но генерал выслушал их равнодушно и, пожав плечами, ответил:

— Да нет же, господа, вы ошиблись! Какое там обходное движение! Его нет и не может быть. Даже очень крупные силы не решились бы на столь рискованную операцию.

Прошло еще двадцать четыре часа.

На рассвете полковник Вильбуа де Марей, взяв с собой восемь кавалеристов, отправился в разведку в сторону Якобсдаля. На полпути он увидел английскую армию, тянувшуюся бесконечной лентой, и во весь опор поскакал обратно. К своему великому удивлению, офицер не заметил в бурском лагере ни малейшего признака тревоги: беззаботные бойцы мирно почивали у повозок.

Полковник попытался рассказать своим братьям по оружию о реальном положении вещей. Однако над ним лишь посмеялись.

— Неприятель совсем рядом! Его войска вот-вот окружат и захватят вас, — в который уже раз произнес Марей.

Буры ответили новым взрывом хохота и вскоре опять захрапели.

Полковник бросился к генералу и, оповестив об огромной опасности, готовой обрушиться на немногочисленную армию, с волнением, от которого исказились благородные черты его лица и задрожал голос, умолял отдать приказ об отходе:

— Генерал Кронье, вы берете на себя страшную ответственность… Вы будете разгромлены, а между тем в ваших руках исход борьбы за независимость!.. Послушайте меня, я не новичок в военном деле. Угроза велика. Умоляю, прикажите отступать! Вы пожертвуете при этом только обозом, который и так уже можно считать потерянным, но спасете людей — четыре тысячи бойцов. Еще не поздно!

Кронье выслушал полковника с тем безропотным терпением, с каким взрослые относятся к шалостям избалованных детей, усмехнулся и, покровительственно похлопав его по плечу, ответил следующими, вошедшими в историю словами:

— Я лучше вас знаю, что мне надо делать. Вы еще не родились, когда я был уже генералом.

— Но в таком случае поезжайте убедиться лично, что английская армия наполовину завершила окружение! — не унимался полковник.

Вместо ответа Кронье, как всегда, пожал плечами и отвернулся.

День 16 февраля прошел в том же преступном по своей тупости бездействии.

Семнадцатого после полудня кавалеристы Вильбуа де Марея во главе с ним самим вернулись на прежнее место. Перед взором полковника, как и накануне, нескончаемым потоком тянулись колонны английских войск.

Выяснить обстановку решил и граф Штернберг. Сопровождавший его военный интендант, бур Арнольди, насмешливо заметил:

— Хотел бы я увидеть хоть одного из тех английских солдат, которые так преследуют ваше воображение!

— Ну что ж, взгляните! — ответил австрийский офицер, простирая руку к горизонту, потемневшему от сплошной массы людей, лошадей и пушек.

Арнольди побледнел, пришпорил коня и, обезумев от волнения, помчался в лагерь Магерсфонтейн. Еще издалека он принялся кричать:

— К оружию!.. К оружию!.. Англичане!..

— Слишком поздно! — с грустью в голосе заметил Штернберг, скакавший рядом с ним.

— Да, слишком поздно! — как унылое эхо, повторил Вильбуа де Марей, тоже примчавшийся во весь опор в стан буров.

Кронье убедился наконец в своей ошибке, понял, в какое тяжелое положение поставлена благодаря его слепоте лучшая бурская армия. И, надо все же отдать ему должное, в нем мгновенно пробудился бесстрашный воитель.

Приказ об отступлении был отдан. В лагере поднялась невообразимая суматоха. Да и неудивительно: обоз состоял из четырех тысяч быков, такого же количества верховых коней и несметного множества повозок.

Запрягли, как попало, быков, нагрузили наспех повозки. Но еще предстояло снять пушки с их гнезд, установить на лафеты и определить с помощью разведчиков, какими путями отходить, чтобы не напороться на врага.

Подумать только, потеряно целых четверо суток! А Кронье и теперь из-за своего бурского упрямства никак не хотел бросить обоз и налегке, пользуясь чудесной подвижностью бойцов-соотечественников, вывести их из окружения.

В два часа ночи лагерь наконец опустел. Вперемежку с кавалеристами, погонщиками и повозками ринулись во мрак ночи женщины и дети, перепуганные и оглушенные щелканьем бичей, скрипом телег, мычанием быков, топотом коней и криками людей. Что это — отступление? Нет, бегство!

Бежали, то замедляя, то ускоряя шаг, всю ночь и весь следующий день. К вечеру вконец изнуренные животные — и лошади, и быки — не могли уже двигаться дальше.

Генерал вынужден был разбить лагерь. Его маленькая армия заняла большой изгиб долины Вольверскрааль на Моддере, между Кудусрандом и Паардебергом. Оказавшись теперь в полном окружении, Кронье не мог собственными силами прорвать железное кольцо, и ему не оставалось ничего иного, кроме как надеяться на помощь со стороны других бурских войск. Надо было только во что бы то ни стало продержаться до их прибытия. Но как и каким образом?

Женщин и детей укрыли за скалистым выступом в глубине оврага, вымытого водами Моддера. Телеги установили на склоне холма, а животных, которых негде было спрятать, привязали к деревьям на речном берегу.

Весь день 19 февраля ушел на земляные работы. Сеть укреплений была создана по всем правилам военного искусства. Укрытие шириной у основания в один метр выходило на поверхность узкой, двадцатипятисантиметровой, щелью. Траншеи, как правило в форме буквы «Т», имели лишь по одному входу.

Здесь и суждено было окопавшейся, исчезнувшей под землей в ожидании помощи армии Кронье выдержать такую страшную бомбардировку, какой не знала еще ни одна из современных войн. Причем генерал не мог даже отвечать на стальной ураган, разразившийся в тот же день, 19 февраля, над его лагерем: осажденные не обладали полевой артиллерией, а установить тяжелые орудия под смертоносным огнем было немыслимо.

Бойцы, не покидавшие траншей, несли сравнительно небольшие потери, что объяснялось тактикой англичан. Сто пятьдесят пушек, половина которых были крупного калибра, сосредоточили свой огонь сперва по повозкам, которые через два часа, подожженные снарядами, запылали гигантским костром невиданной силы. Затем противник принялся за животных, устроив чудовищную бойню: берег реки покрыли окровавленные туши четырех тысяч быков со вспоротыми животами и изодранными внутренностями. И лишь после этого бомбардировка временно была прекращена.

Огонь не угасал целых двое суток. От сильного жара трупы животных начали разлагаться. Лагерь наполнило отвратительное зловоние, дышать стало невозможно.

Да и траншеи, в которых были битком набиты четыре тысячи людей, лишенных возможности хотя бы на минуту покинуть свои убежища, вскоре превратились в очаги всяческой заразы.

Все ужасы войны обрушились на смельчаков. Но они, задыхаясь от смрада и зеленоватого дыма лиддитовых снарядов, изнуренные и искалеченные, стойко держались под непрекращавшимся ураганным огнем, не желая капитулировать.

Вода в реке, отравленная гниющим мясом, стала ядовитой. Смерть косила женщин и детей.

На четвертый день Кронье попросил перемирия для погребения мертвых.

Лорд Робертс категорически отказал:

— Никакого перемирия! Сдавайтесь на милость победителя!

— Не сдамся! — с достоинством ответил Кронье. — Делайте с нами, что хотите, но я не сдамся!

И старый Боб, твердый, как сталь, приказал возобновить бомбардировку.

Снова загремели сто пятьдесят английских пушек, снова стала расти гора мертвых тел — и людей, и уцелевших после первого обстрела животных…

И так — целых три дня, уже после отказа от капитуляции. Всего же — целая неделя мучительной пытки. Неделя, прославившая на весь мир патриотов, которые еще раз продемонстрировали мужество и стойкость, и покрывшая позором тех, кто по-варварски воевал с честным, благородным противником.

С каждым днем, с каждым часом все теснее сжималось кольцо окружения. Расстояние между траншеями противников, составлявшее вначале восемьсот метров, постепенно сократилось — сперва до пятисот, потом до четырехсот и, наконец, до восьмидесяти метров!

Стреляли теперь чуть ли не в упор. Гордонские шотландцы и канадские добровольцы даже перебрасывались с бурами короткими фразами.

В осажденном лагере начали поговаривать о капитуляции. И действительно, другого выхода не было.

В семь часов утра буры выкинули белое знамя. Огонь прекратился, и Кронье верхом на коне отправился сдаваться лорду Робертсу.

При виде побежденного врага старый Боб снял шляпу и произнес, пожимая ему руку:

— Вы мужественно защищались, сэр!

Похвала, прозвучавшая надгробным словом над лучшей армией республики…

Случилось так, что укрытие, служившее Жану Грандье, Фанфану и Полю Поттеру убежищем, находилось напротив траншеи канадцев, многие из которых были французского происхождения[117]. Когда перестрелка окончилась, между парижанами и канадцами завязался разговор, который, впрочем, скоро был прерван в связи с предстоявшим разоружением буров.

Сорвиголова и Фанфан сломали свои винтовки, а Поль Поттер, узнав, что придется сдать англичанам старый «роер», куда-то исчез. Вернувшись четверть часа спустя, юный бур шепнул на ухо командиру молокососов:

— Я спрятал ружье. Оно еще поможет мне перебить немало англичан.

Рота канадцев французского происхождения приступила к операции. Пытаясь превозмочь усталость, вполне естественную после целой недели жестоких испытаний, и успокоить боль, сжимавшую их мужественные сердца, буры уныло брели между двумя рядами рослых солдат, одетых в столь ненавистное патриотам хаки. Лишаясь оружия, верно служившего им более пяти месяцев, пленные испытывали такое чувство, словно на их глазах ломали молот, который должен был выковать независимость родной земли. Ружья всегда были для этих отважных людей символом свободы, и к горлу недавних бойцов подкатывали едва сдерживаемые рыдания, а на ресницах сверкали жгучие слезы.

Надо самому пережить весь позор незаслуженного поражения и ужас капитуляции, испытать боль от сознания, что ты уже не солдат, ощутить невыносимую муку при виде любимого отечества, попранного сапогом завоевателя, чтобы понять душевное состояние военнопленных буров и проникнуться горячим сочувствием к ним.

Впрочем, англичане в большинстве своем обращались с бывшими противниками вежливо и даже сострадательно, а канадцы жалели их почти по-братски.

Ротой канадцев командовал великан, добряк с голубыми глазами и длинными рыжеватыми усами. Он плохо владел английским и то и дело пересыпал свою речь французскими словечками, сильно отдававшими привкусом местного наречия.

— Да вы не горюйте, ребята, все это чистая превратность войны, — утешал он буров. — В жизни не видал таких храбрецов, как вы! Мы одолели вас только потому, что нас больше. Один против десяти — тут уж ничего не поделаешь!

Богатырь крепко пожимал пленным руки, от души стараясь хоть как-то смягчить их горькую участь. И вдруг увидел Жана Грандье, гордо, с высоко поднятой головой приближавшегося к нему вместе с неразлучными своими друзьями Фанфаном и Полем. Слова точно застряли в горле канадца, из уст его вырвались какие-то хриплые звуки. Опрометью бросившись навстречу Жану, он подхватил юношу, как ребенка, на руки и, чуть не задушив в объятиях, воскликнул сдавленным от волнения голосом:

— Ну конечно же он!.. Жан Грандье, маленький Жан… Наш дорогой маленький Жан!

Сорвиголова, ошеломленный тем, что его называют по имени так далеко от родины, с вполне понятным недоумением взглянул на капитана-канадца и тотчас узнал его.

— Жюно?.. Франсуа Жюно! — произнес он растроганно. — Неужели это вы, дорогой мой друг? Славный товарищ! Какая чудесная встреча!

Встреча и в самом деле была чудесная, ибо судьба вновь свела двух героев «Ледяного ада», Жана Грандье и Франсуа Жюно, конного полицейского из Клондайка, спасшего золотоискателей, замурованных в пещере Серого Медведя злодейской шайкой «Красная звезда».

— Вот и еще одна из превратностей войны, — заметил канадец, прослезившись при виде вновь обретенного друга.

Этот добрейший великан ничуть не возгордился тем, что из простого солдата дослужился до капитана добровольцев.

— Ребята! — гаркнул он своим подчиненным. — Этот милый юноша-француз — с нашей любимой старой родины. Он знатный храбрец, даром что у него еще и усы не выросли. Перестрелял десятки матерых волков и бандитов, этих двуногих гризли, что опаснее всякого зверя.

— Француз из Франции, — размышлял сержант, — это вроде как брат.

— Ясное дело, брат! — хором поддержала вся рота.

Жану устроили овацию, со всех сторон к нему потянулись руки.

— Брат-то брат, а все же вы мой пленник, — продолжал капитан.

— Увы! — вздохнул Жан. — И даже не один, а вместе с другом Фанфаном, он тоже парижанин.

— Фанфан?.. Подходящий товарищ!

— А это Поль, тоже мой друг.

— И Поль хорош! А раз они ваши друзья, значит, и наши. И можете быть уверены, еще не было и никогда не будет пленников, с которыми обращались бы так же хорошо, как будут обходиться с вами. И потом, — таинственно шепнул капитан на ухо Жану, — у меня есть кое-что на уме…

Когда с разоружением было покончено и буры ясно осознали свой новый статус — положение военнопленных, мужественные люди, хотя и испытывали горечь поражения, ощутили спад нервного напряжения, как это всегда бывает после сильных душевных потрясений и длительных страданий, и стали понемногу приходить в себя. Они получили возможность пообчиститься, помыться, перевязать раны, поесть и, главное, поспать: бессонные ночи вконец изнурили их.

В лагере захватчиков царило бурное веселье. Сорок пять тысяч англичан торжествовали победу над четырьмя тысячами буров!

Сорвиголова, Фанфан и Поль с новыми приятелями, которые только что взяли их в плен, расселись в кружок на берегу Моддера, у палаток, где разместились канадские волонтеры. Было совсем неплохо: много пили, много ели и без устали болтали. Жан, откликнувшись на просьбу капитана Жюно, с таким жаром и так интересно рассказал о своих приключениях, что привел слушателей в дикий восторг.

Но около часа ночи мощный храп начал сотрясать палатки канадцев. И наконец в компании троих молокососов остался один лишь Франсуа Жюно. Наклонившись к уху Жана, он чуть слышно прошептал:

— У самой реки стоят три бурских пони, оседланные и со всей амуницией… Сейчас я пойду в палатку. И когда усну, — ну, понимаете, захраплю, — проберитесь к лошадкам, осторожно спуститесь с ними в воду и, держа их под уздцы, переправьтесь на тот берег. Там вы будете в безопасности. Вы оплакивали свою свободу, и я, ваш друг, хочу вернуть ее вам.

— Франсуа, дорогой, но нас же могут расстрелять! — с замиранием сердца возразил Сорвиголова.

— Черта с два! Плевать я хотел на них! Ведь по крови-то я все-таки француз… Ну как, согласны?

— Конечно!

— В добрый час! Увидите часовых, не беспокойтесь — они отвернутся, если им прикажут стрелять — промахнутся, а если отправят в погоню за вами — поскользнутся и упадут. А теперь, друг мой, прощайте!

— О Франсуа, как вы великодушны!

— Тсс!.. Ни слова больше! Вашу руку — и в путь, французы из Франции!

Крепко обняв Жана, капитан Жюно проскользнул в свою палатку, а трое молодых людей пошли к берегу, где их ожидали оседланные пони. Следуя совету канадца, сорванцы вошли в реку и, ухватившись за уздечки бурских лошадок, тихо поплыли по течению.

ГЛАВА 9

Опасная переправа. — Водоворот. — Горькая утрата. — Вдвоем на коне. — В Питерсбурге. — Англичане. — Осечка. — Капитан Рассел. — Пленники. — Приготовления к казни. — Возвращение пропавшего. — В Блумфонтейн.

Всплески воды выдали присутствие молокососов и лошадей. Открылась пальба, но, как и предупреждал капитан, вреда она не причинила. Тем не менее свист пуль, вздымавших вокруг смельчаков бурунчики, действовал отнюдь не ободряюще, а минутами вызывал подлинную тревогу. К тому же река была очень широка, течение ее — стремительно, а ночь черным-черна.

В довершение всего, на самой середине Моддера юнцы попали в водоворот, который завертел и закружил их, швыряя из стороны в сторону, как щепки.

Жан почувствовал, что идет ко дну. Инстинктивно он еще крепче ухватился за узду своего пони, который, так же как и его новый хозяин, никак не мог выбраться из пучины и уже начал бить по воде передними копытами.

Жан и сам не понимал, как он вместе с лошадью вырвался из омута и очутился на противоположном берегу. Быстро придя в себя, юноша протер глаза и стал пристально вглядываться во тьму в надежде отыскать друзей. И прямо напротив обнаружил пловца, который явно был не в ладах с водной стихией: отчаянно барахтаясь, бедняга то выскакивал наверх, то вновь уходил вниз.

— Ты, Фанфан? — тихо спросил Сорвиголова.

— Буль… буль… буль…

— Смелей, Фанфан, я здесь!..

— Ап-чхи!.. Ап-чхи! Если Фанфан… то, очевидно, это я, хозяин.

— А Поль?.. Где ты, Поль?.. По-оль!..

До этого командир молокососов не беспокоился о подростке: подлинный сын своей страны, закалившийся к тому же в трудностях войны, юный бур обладал силой и находчивостью взрослого мужчины. Теперь же его отсутствие встревожило Жана. Сорвиголова все громче и громче звал товарища, невзирая на риск быть услышанным английскими часовыми на противоположном берегу.

В ответ — ни звука.

Когда Фанфан выбрался наконец из воды, Сорвиголова спросил:

— А где же твоя лошадка?

— На дне.

— Жаль… Поль!.. По-оль!.. — снова принялся кричать Жан, а Фанфан начал насвистывать марш молокососов.

Им отвечала все та же зловещая тишина, прерывавшаяся лишь выстрелами из ли-метфордовских винтовок и доносившейся издалека английской бранью. Никаких следов юного бура! Сорвиголова и Фанфан, пренебрегая опасностью снова оказаться в плену, ходили взад и вперед вдоль берега, окликая Поля. Они потеряли целых полчаса драгоценного времени, пока с болью в сердце не убедились в бесполезности дальнейших поисков. Сомнений не оставалось: их злосчастный друг погиб в водах Моддера. Бедный Поль! Еще одна жертва этой ужасной войны, еще одного бойца лишилось святое дело борьбы за независимость.

Юные парижане приняли эту утрату молча, не в силах произнести ни слова. К горлу подкатывали рыдания. Сорвиголова вскочил в седло, Фанфан примостился позади, и пони, почувствовав шпоры, пустился с места в галоп.

Жан взял курс на юго-восток. Ориентируясь по звездам, он надеялся вскоре выехать на дорогу, ведшую из Якобсдаля в Блумфонтейн. Юноша знал, что этот тракт, находясь на значительном расстоянии от английских войск, замкнувших кольцо вокруг Вольверскрааля, представлял собой единственный путь, который мог быть еще свободен.

Африканская лошадка быстро несла седоков по вельдту. Друзья, промокшие до костей, дрожали и лязгали от холода зубами. Утешала их только мысль о винтовке, с радостью обнаруженной Жаном у седла: по крайней мере, было чем защититься при более чем вероятной встрече с неприятелем.

Степь оказалась далеко не безлюдной: время от времени до беглецов явственно доносился конский топот, слышались отдаленные крики и редкие выстрелы. Это могли быть и английские разведчики, и такие же, как и молокососы, бежавшие из плена бойцы.

Бурская лошадка, которой Сорвиголова предоставил полную свободу самой выбирать дорогу, руководствуясь своим чутьем полудикого животного, старательно избегала всяких встреч.

Так прошел час.

Но вот и дорога! Беглецы проскакали еще минут тридцать. Вдали показались укутанные предрассветной дымкой дома. Сорвиголова узнал город Эммаус.

— Помнишь, — спросил он Фанфана, — как около двух месяцев назад мы проезжали здесь на велосипедах?

— И как удирали от уланов?! Лучше не вспоминать!

— Зато как ты потом упивался молоком!

— Это да! Я и сейчас не прочь бы.

— Что ж, попробуем!

Друзья остановились у первых строений. Ни души! Никаких признаков жизни. Даже коровы не мычали. Фермы разграблены, некоторые сожжены. Скот угнан, люди разбежались. Разгром и запустение. Кладбищенская тишина.

— Едем дальше. Это чертовы англичане учинили разбой!

Дорога была испещрена свежими следами копыт. Среди мелких отпечатков, оставленных бурскими пони, Сорвиголова заметил более крупные и глубокие, указывавшие на то, что здесь прошли кони завоевателей.

— Недавно тут побывали хаки, — произнес он, снимая с седла винтовку. — Надо смотреть в оба!

Жан послал галопом добрую бурскую лошадку, и та резво понеслась, несмотря на двойную нагрузку.

От Эммауса до ближайшего поселка — десять миль, или шестнадцать километров. Пони пробежал это расстояние за час сорок пять минут. До ближайших домов оставалось уже не более трехсот метров.

Молокососы не сомневались больше в своем спасении. Они смертельно устали и проголодались. Да и пони начал заметно сбавлять ход.

— Придется сделать привал, — сказал Фанфан.

— Разумеется.

Проклятие! В ту самую минуту, когда друзья уже собирались слезть с лошадки, из неподалеку расположившейся фермы выскочила конная группа. Заметив молокососов, всадники, в которых нетрудно было узнать англичан, ринулись прямо на них.

Уставший пони не мог взять галопа, между тем как солдаты неслись словно ветер.

— Всего пятеро! — воскликнул Сорвиголова. — Я уложу их.

Он навел ружье и, привстав на стременах, нажал спусковой крючок. Увы, вместо сухого щелчка раздался жалкий, приглушенный звук: осечка! Сделав еще две попытки выстрелить, Сорвиголова понял, что пользы от винтовки не будет никакой: то ли патроны испортились, подмокнув, то ли произошла какая-то неполадка в механизме.

— Гром и молния! — вскричал он. — Мы погибли!

Ухватив ружье за дуло, юноша замахнулся прикладом на первого подскочившего к нему всадника. Мощный удар пришелся драгуну прямо по голове. Ружье разлетелось вдребезги, но прикончило солдата, который замертво рухнул на землю. Разгоряченный скакун англичанина, налетев в стремительном беге на измученную бурскую лошадку, опрокинул ее на спину. Жана отбросило шагов на десять в сторону, Фанфан же, соскользнув с проворством обезьяны с крупа пони, стоял целый и невредимый, но — без оружия!

В тот же миг оставшиеся в живых четверо кавалеристов, не заботясь о товарище, валявшемся с раздробленной головой, спрыгнули с коней и, накинувшись на Жана, стали крутить ему руки. Сорвиголова отбивался, кусался, царапался, но его все же связали, а вслед за ним та же участь постигла и Фанфана, который, пытаясь помочь другу, отважно набросился на противников и в ожесточении дубасил их кулаками и ногами.

Жан с налитыми кровью глазами, с пеной на губах, задыхаясь от ярости, кричал прерывавшимся голосом:

— Вы оказались сильнее, мы в ваших руках… Пусть так! Но честные, благородные люди не должны унижать других только за то, что те защищались до конца. Если вы считаете себя порядочными, то будьте добры обращаться с нами как с военнопленными! Эти веревки позорят вас куда больше, чем нас. Развяжите же! Мы не убежим, честное слово!

Рядом с молокососами стояли двое рядовых драгун, сержант и капитан, который, понятно, был за старшего. Узнав по голосу командира молокососов, офицер слегка вздрогнул и покраснел, но быстро справился с собой. Его губы сложились в ехидную улыбку.

— Брейкнек, мальчик мой! — саркастическим тоном произнес он. — Я не искал вас, видит Бог! Но уж раз вы попались, мне придется ради собственного спокойствия уничтожить вас.

— Капитан Рассел?! — воскликнул Сорвиголова и, несмотря на все свое мужество, побледнел.

— Так точно! Перед вами командир второй роты седьмого драгунского полка, — злобно усмехаясь, ответил англичанин, — один из пяти членов военного суда, которых вы преследуете с яростью краснокожих…

— И трое из которых уже отправлены к праотцам, — резко прервал его Сорвиголова.

— Знаю! Улан, единственный уцелевший из всего отряда, который вы истребили близ Якобсдаля, передал майору Колвиллу ваши слова, а тот повторил их мне. Но теперь вы у меня в руках — и уж не ускользнете! Прежде мы только смеялись над вашими угрозами, принимая их за пустое бахвальство, но теперь вынуждены относиться к ним всерьез, так как убедились, что вы — человек, способный выполнить обещанное, и поэтому дали себе слово — я и мой друг, майор Колвилл, — при первом же удобном случае вычеркнуть вас из списка живых. Поскольку же я теперь не могу проливать кровь безоружных людей и не хотел бы, чтобы так поступали другие, то мы вас просто повесим.

— Повесите?! — зарычал Сорвиголова, напрягая все силы, чтобы вырваться из пут.

— Быстро и без затей. Вздернем при помощи самой обыкновенной фуражирской веревки на одной из веток вот этой прелестной акации, — произнес офицер, указывая рукой на дерево, раскинувшее свою пышную крону над шпилем одного из домиков Питерсбурга.

— Разбойники! Мало же я перебил вас!..

— Продолжайте, продолжайте!.. — усмехнулся Рассел. — Приговоренному к смерти все разрешается.

— Приговоренному?! Не лучше ли сказать, вашей жертве, убийца?! Расправляться с невинными людьми это так пристало вам, подлец! Иногда вы творите злодеяние, прикрываясь законом, чаще же — пренебрегая даже простейшими юридическими формальностями, но всегда без риска для себя, жалкий трус! Палач!

— Пора кончать! — заорал капитан, взбешенный тем, что его подчиненные, устыдившись мужественного протеста пленника, смущенно опустили головы. — Веревку! — приказал он одному из рядовых.

Тот протянул ее капитану.

— Сделать петлю!

Драгун медлил.

— Исполняйте же, мой Бог! — загремел Рассел, взмахнув стеком. — А теперь накиньте ему на шею!

Под пристальным взглядом офицера, готового обрушиться на него за малейшее неповиновение, солдат дрожащими от стыда руками выполнил позорный для воина приказ.

Привлеченные шумом, из домов выбежали женщины и дети. Приготовления к казни привели их в ужас. Дети всхлипывали, женщины, рыдая, молили о пощаде.

Внезапно в степи показался всадник, скакавший во весь опор. В голове у Жана мелькнула безумная мысль: уж не спешат ли к нему на помощь бежавшие из плена буры?

Увы, на всаднике — форма цвета хаки, и, кроме того, метрах в трехстах от них он свернул с дороги и скрылся за фермой. Наверное, то был английский курьер.

Исчезла последняя надежда. Сорвиголова понял, что для него все кончено, позорной смерти не избежать.

Солдаты повели несчастного к дереву.

Вне себя от горя, Фанфан унижался, умоляя бандита в офицерском звании пощадить его друга. Англичанин рассек хлыстом ему лицо. Но, невзирая на резкую боль, несмотря на стыд, подросток продолжал взывать к милосердию.

— Э, черт возьми, повесить и этого! — рявкнул капитан.

Женщины, заливаясь горючими слезами, которые, наверно, тронули бы и тигра, обступили Рассела.

— Господин, пощадите его! Вы же видите — это мальчик, ребенок еще. Так сжальтесь же! Наши мужья обращаются с военнопленными по-человечески, будьте же и вы таким…

— Молчать, индюшки! — гаркнул затянутый в хаки офицер и, бросившись на беззащитных женщин, начал раздавать направо и налево удары стеком.

Ни одного слова не вырвалось больше из уст Жана, ни одним движением не выдал он душевной муки. Юноша постарался придать себе невозмутимый вид, призвав на помощь всю свою волю. Как это часто случается в трагические минуты, в сознании обреченного промелькнула вся его жизнь, такая короткая и в то же время такая богатая событиями.

Как она улыбалась ему! Богатый, красивый, отважный и сильный, поборник всего великого и благородного, командир молокососов находился в том возрасте, когда человек смело глядит в будущее и стремится помочь всем угнетенным, обездоленным, слабым. Увы, все это уже позади, сейчас он умрет!

В последний раз взглянул Сорвиголова на солнце, только что озарившее восток праздничным сиянием, на яркую синеву неба, на широкие просторы вельдта, в бесконечную даль которого уходили, колыхаясь, высокие травы.

— Прощай, Фанфан! — ласково прошептал он.

Обязанности палача взялся выполнить сержант, более выутюженный дисциплиной и потому более покладистый, чем рядовой солдат. Встав на седло и задрав руки вверх, он старался перекинуть веревку через самую крепкую ветвь акации, и, когда после нескольких попыток это ему удалось, верный служака, держа за конец орудие казни, спрыгнул на землю.

— Вздернуть! — скомандовал душегуб-офицер.

Сержант и один из солдат приготовились выполнить приказ. Казалось, уже ничто не сможет помешать злодеянию, как вдруг произошло невероятное. Над каменной стеной, ограждавшей ближайшую ферму, показалось дуло ружья. Почти одновременно прогремели два выстрела. Драгуны, державшие веревку, даже не вскрикнув, свалились на землю с раздробленными черепами.

Молокососы тотчас узнали родной звук маузеровской винтовки.

— Дуплет! — завизжал мгновенно оживший Фанфан.

Капитан Рассел, остервенев от столь неожиданного поворота событий и боясь, как бы жертва не ускользнула, выхватил револьвер с явным намерением всадить Жану пулю в лоб. Но не успел даже прицелиться: раздался еще один выстрел, и кусочек свинца раздробил руку, державшую оружие, а заодно разбил рукоятку револьвера. Капитан, махая изуродованной кистью, взвыл от бешенства и боли.

На гребне стены появился молодой человек, вернее подросток, в форме английского лейтенанта, и ловко спрыгнул на землю. Сжимая в руке ружье, он метнул в капитана, близкого к обмороку, полный ненависти взгляд:

— Разбойник!.. Вовремя же я подоспел!

Сорвиголова и Фанфан, узнав верного друга, которого считали погибшим, вскрикнули в один голос:

— Поль!

Солдат, приняв юного бура за офицера, уже поднес было пальцы к козырьку, но, тотчас осознав свою ошибку, схватился за винтовку. Однако молокосос опередил противника и, мгновенно разрядив ружье, убил его наповал.

Из всех англичан в живых остался теперь только капитан Рассел. Он рычал и скрежетал зубами, не помня себя от бешенства, но рана не позволяла ему ни сражаться, ни даже бежать.

— Поль, неужели это в самом деле ты? — не веря своим глазам, твердил Сорвиголова.

— Конечно я! И как раз вовремя… Какое счастье!

Не спуская глаз с врага, Поль, держа в одной руке наготове винтовку, другой перерезал ножом путы, стягивавшие его друзей.

— А вот сейчас вместо них мы вздернем тебя, как разбойника и убийцу! — объявил он офицеру-садисту.

— О да, — поддержал Фанфан, — повесить его! Я сам накину петлю!

— Таков закон возмездия! — безжалостно-насмешливым голосом добавил Сорвиголова. — Превратности войны, как говорит мой друг Франсуа Жюно.

И, сняв с шеи веревку, Сорвиголова передал ее Фанфану.

— Действуй!

Капитан, видя свою погибель, бросился было бежать, но Фанфан, мастер шоссона[118], ловко сшиб его подножкой. Затем, крепко прижав подлеца к земле, наш Гаврош просунул голову недруга в петлю и передал конец веревки Полю. Бур с проворством белки вскарабкался по стволу акации и перекинул веревку через ветвь. Спрыгнув на землю, он сказал Жану:

— Приведи лошадь.

Привыкшие к выстрелам животные не испугались и стояли на том самом месте, где их оставили. Сорвиголова подвел одного из коней к дереву, а Поль, привязав веревку к седлу, ударил скакуна ногой по животу. Тот вздыбился, потом бросился вперед, затягивая петлю на шее осужденного палача. Рывок был так силен, что тело преступника подскочило до самой ветви.

Лошадь, остановившись было, снова метнулась вперед, разорвав толстую веревку, как нитку. Капитан рухнул на землю.

— Отец, мы мстим за тебя! — в диком восторге воскликнул Поль Поттер.

Избавившись наконец от врагов, трое друзей крепко обнялись.

Сорвиголова и Фанфан, спасенные чудесным вмешательством Поля, с жадным любопытством расспрашивали товарища обо всем, что с ним случилось за то время, пока они не виделись.

Молчаливый по природе, бур в нескольких словах рассказал о своих приключениях:

— Течение Моддера уносило меня, но я кое-как все же выбрался. В водовороте потерял лошадь, но винтовку спас. Я был уверен, что вы погибли. Столкнувшись нос к носу с каким-то воякой, всадил ему штык в живот. И тут мне пришла в голову мысль взять у бедолаги взаймы форму. В два счета я напялил ее на себя и смог теперь преспокойно расхаживать среди бивачных костров противника. Уведя в одном месте коня, помчался к блумфонтейнской дороге. Когда рассвело, мой хаки, оказавшийся офицерским мундиром, стал служить мне вместо пропуска, разумеется, если не приглядываться к костюму. Я никак не думал, что скачу по вашим следам, и вдруг застаю вас в одной компании с драгунами. «Плохо дело!» — понял я. Сворачиваю с дороги, объезжаю ферму и задами пробираюсь во двор этого домика. Гляжу, совсем вам худо… Быстро карабкаюсь на стену и только-только успеваю прицелиться и уложить тех, кто собирался вздернуть тебя, мой дорогой Сорвиголова. Вот и все! А теперь, поверьте мне, надо, не теряя ни минуты, драпать в Блумфонтейн… Тем более что у нас свежие кони.

— Удирать от англичанишек на их же собственных лошадках — честное слово, за всю жизнь ничего забавней не видал! — заметил Фанфан.

— Да, да! — согласился с Полем Сорвиголова. — Поспешим! Здесь так и кишат неприятельские разведчики, а нам непременно надо остаться в живых, чтобы отплатить врагам за поражение при Паардеберге!

— И отплатить сполна! — подхватили оба молокососа.

ГЛАВА 1

Трагедия баролонгов. — Три пастушки. — Тысяча фунтов стерлингов против одного пенни. — Катастрофа. — Исчезновение одиннадцати улан. — Нелепые кумушки.

На возвышенности Таба-Нгу, что означает в переводе с языка баролонгов «Черная гора», когда-то находилась носившая то же название столица небольшой республики этого малочисленного африканского племени. Но Оранжевой Республике не нравилось существование крошечного негритянского государства, вклинившегося в ее территорию. Как всегда в таких случаях, большая страна искала повода для присоединения к себе маленькой. Им послужила неприязнь, которую более или менее открыто выказывали по отношению к своему соседу сыновья Марока, усопшего вождя баролонгов. И в 1884 году простым декретом президента Оранжевой Республики маленькое государство баролонгов было аннексировано, и его гражданам объявили, что отныне они обязаны следовать законам и обычаям большого государства. Буры всегда жестоко обращались с представителями черной расы, поэтому значительная часть баролонгов покинула землю своих предков и переселилась в Басутоленд, английское владение, входившее в состав Капской колонии.

Здесь вполне уместно провести печальную аналогию между насильственным покорением бурами беззащитного народа и той завоевательной войной, которую вела теперь против них самих Англия и которая, несмотря на все жертвы буров, должна была в конце концов привести к порабощению их родины.

Но довольно философии, перейдем к фактам.

В настоящее время Таба-Нгу, покинутый своими исконными обитателями, превратился в жалкое, хотя и живописное, селение с семью тысячами жителей, преимущественно негров, и с разбросанными там и сям редкими туземными хижинами и принадлежащими белым фермами. От прежнего величия древней столицы остались только сохранившиеся в его окрестностях огромные, поистине циклопических размеров прочные сооружения для сбора дождевой воды, удовлетворявшие некогда потребности всего населения и его бесчисленных стад. Резервуары располагались в степи, у самого выхода из ущелья или между двумя холмами, и ограждались с трех сторон обмазанными глиной каменными стенами: четвертая стена отсутствовала, чтобы вода в сезон дождей могла свободно приливать в бассейны. Благодаря водохранилищам, всегда наполненным чистой и свежей влагой, этот город стал важным в военном отношении пунктом.

Один из таких искусственных водоемов, размещенный между Блумфонтейном и Ледибрандом, на расстоянии семидесяти километров от обоих городов, имел столь большое стратегическое значение, что англичане поспешили овладеть им еще до того, как вошли в столицу Оранжевой Республики.

Поражение генерала Кронье повлекло за собой, как известно, снятие блокады с Кимберли и Ледисмита. И лорд Робертс получил полную возможность, не заботясь о флангах, сосредоточить войска для вторжения в Оранжевую Республику с востока и запада. Буры, отступавшие очень поспешно, не успели даже взорвать это водохранилище, а бдительность, с какой следили за ним англичане, казалось бы, исключала возможность какого бы то ни было диверсионного акта.

Охрана бассейна была возложена на два эскадрона улан, два батальона драгун и одну артиллерийскую батарею. Это были довольно внушительные силы, если даже не считать проходивших мимо полков, которые ежедневно устраивали здесь привал. Часовые, находившиеся друг от друга в пределах слышимости и размеренно вышагивавшие вдоль вековых стен, за которыми поблескивала на солнце вода, не разрешали приближаться к сооружению сколь-либо подозрительным людям.

Однако окрестным фермерам англичане позволяли по-прежнему поить скот, — разумеется, не по душевной доброте своей, ибо англичане ничего не делают без заднего умысла. Расчет на сей раз заключался в том, что у фермеров было пять-шесть сотен дойных коров (упряжные быки находились в военных обозах), дававших превосходное молоко, из которого крестьянки сбивали вкусное масло. А этими продуктами, как известно, особенно любили полакомиться уланы, драгуны, артиллеристы, да и волонтеры не прочь были их отведать. Скот мог пригодиться также и в случае перебоев с поставками продовольствия для армии.

Мужчины, и молодые и старые, ушли на войну, и скотину на водопой гоняли женщины. Да и дело-то было нехитрое: послушные животные прекрасно знали дорогу и шли не задерживаясь.

В тот день, о котором пойдет наш рассказ, три молодые крестьянки пригнали сюда сотни полторы коров. Впереди, рядом с телкой с бронзовым колокольчиком на ошейнике, шествовала крепко сбитая белокурая девушка в чепчике, похожем на голландский, и с большой корзиной в руке. За ней следовала другая — живая смуглянка в невообразимой соломенной шляпке с поблекшими искусственными розами. Как и первая, она шла, скромно опустив глаза, но было заметно, что это давалось ей нелегко. У нее на руке висела точно такая же корзина, как, впрочем, и у третьей, худенькой, неловкой, почти жалкой на вид девушки, замыкавшей процессию.

Уланский сержант, подойдя к первой погонщице, поклонился с утонченной изысканностью гарнизонного вояки и отпустил банальную любезность. Девушка остановилась как вкопанная, немая и равнодушная к нему.

Ко второй погонщице обратился капрал, а один из солдат — к третьей. Результат тот же: ни взгляда, ни слова, ни движения! Солдаты расхохотались, а сержант воскликнул:

— Настоящие дикарки! Бог мой, до чего же они глупы! — и уже серьезно сказал первой девушке: — Я вижу вас здесь впервые, красотка, и вам должно быть известно, что мне приказано осматривать вещи у всех, кто идет к водоему. Что там у вас в корзине?

Но «красотка» стояла по-прежнему не шевелясь и тупо глядела перед собой широко раскрытыми глазами.

— Да она просто деревянная, клянусь честью! А может быть, из папье-маше? — И, снова рассмеявшись, он осторожно взял корзину и, заглянув в нее, произнес: — Бутерброды с маслом, фрукты, какие-то тряпки, вязанье… В общем, ничего страшного. Проходите!

Капрал и рядовой, подражая сержанту, со смехом заглянули в корзины двух других крестьянок и, в свою очередь, повторили:

— Проходите!

Но те, словно окаменев, не двигались с места. Тогда солдаты жестами предложили им продолжать свой путь.

Девушки поняли наконец и скрылись за стеной водоема. И все время, пока их коровы пили, громко фыркая, солдаты потешались над подружками, не скупясь на весьма грубые шуточки.

— Честное слово, будь моя невеста Фанни Уолтер, на которой я женюсь после войны, столь же болтливой, как эти девчонки, я считал бы себя счастливейшим человеком во всем королевстве! — заметил один из них.

— А может быть, они глухонемые? — предположил другой.

— Говорят, глухонемые — самые идеальные хозяйки! — гоготал третий.

— Дикарки, по-английски не понимают! — пожал плечами сержант.

А девушки открыли между тем свои корзины, достали оттуда по куску хлеба с маслом и, храня все то же невозмутимое молчание, принялись с аппетитом уплетать завтрак, запивая его водой из бассейна, которую черпали прямо пригоршнями.

Когда огромное стадо потянулось обратно, одному из солдат взбрела в голову мысль напиться молока. Он остановил шествовавшую впереди корову, подозвал товарища, у которого была выкрашенная в цвет хаки жестяная кружка, и, попросив его подержать сию емкость, принялся доить. Но то ли у него не было опыта в этом деле, то ли он причинил животному боль, но буренка вырвалась и так угостила задней ногой обоих томми[119], что они полетели в разные стороны и брякнулись оземь.

Обескураженные и взбешенные любители молока смущенно поднялись под взрыв оглушительного солдатского хохота.

Худая и с виду неуклюжая девушка, не проявлявшая до сих пор никаких признаков любезности, подняла с земли кружку и, мигнув черноволосой товарке, нежным тремоло[120] успокоила рассерженное животное. Взявшись за соски коровы с чисто профессиональной ловкостью, она в несколько секунд наполнила посудину пенящимся молоком и просто, без церемоний, неловким движением протянула солдату, потиравшему ушибленные места.

Залпом осушив сосуд, англичанин улыбнулся:

— У вас доброе сердце. Не стану предлагать денег, чтобы не обидеть вас, но благодарю от всей души.

Тут же, помахивая кружками, к девушке подошли и другие солдаты, прося и им нацедить молока.

В ответ странная пастушка тихонько свистнула, и коровы, тесня друг друга, рысью пустились прочь. Образовалась настоящая живая стена, пробиться через которую было нельзя.

Красивая блондинка в голландском чепчике заметила между тем на стене бассейна объявление, на котором рукою ротного писаря были начертаны следующие недостойные цивилизованного человека слова:

Прочитав объявление, девушка прикусила губу, чтобы сдержать лукавую улыбку, и спокойно пошла дальше.

А через сутки те же самые часовые увидели то же самое стадо и тех же погонщиц. Никаких перемен в поведении бурских пастушек: та же вялая походка, тот же тупой взгляд, те же корзины. Только третья из девушек, та, что вчера так ловко доила, несла, кроме корзины, еще большой деревянный подойник.

Зато солдаты были теперь куда любезней, чем накануне. Сержант даже не заглянул в корзины.

Когда скот напился и животные, блестя от струившейся по бокам воды, двинулись в обратный путь, крестьянка с бадейкой остановила стадо. Поставив на землю ведерко, она опустилась возле одной из коров на колени и, надоив посудину, знаками дала понять солдатам, что молоко находится в их полном распоряжении.

Те встретили этот неожиданный дар звучным «ура». Пехотинцы, уланы, артиллеристы бросились на штурм подойника и, черпая молоко своими походными кружками, быстро опорожнили его. Но девушка снова наполнила бадью.

Вокруг стоял несмолкаемый гул радостных людских голосов, коровы мычали и били копытами землю. Никто уже не обращал внимания на двух других погонщиц, скрытых стеною водоема и сгрудившимися животными.

Неутомимая доильщица занималась своим делом добрых двадцать минут. Только завидя подходивших подруг, она вскочила и, схватив подойник, молча пошла им навстречу.

Но солдаты ни за что не хотели отпускать ее с пустыми руками, не отблагодарив за угощенье, как того настоятельно требовали их ублаженные желудки. Кто-то из улан снял с головы каску, бросил в нее мелкую монету и пустил по кругу. Каждый вносил свою лепту, исходя из имевшихся средств и понятия о щедрости. Через минуту собранные денежки серебряной струйкой посыпались в ведерко.

Не поблагодарив солдат, все с тем же деревянным лицом, девушка побежала вдогонку за товарками и, исчезнув из виду, с отвращением выбросила чужеземные деньги в первую попавшуюся канаву.

Едва она присоединилась к подругам, как все трое бросились наутек вместе со стадом, которое, точно взбесившись, понеслось во всю прыть.

Англичане же, довольные тем, что хоть немного нарушилось нудное однообразие их жизни, радовались, как дети, и оборвал их веселье лишь тревожный крик часового.

К водоему мелкой трусцой приближался отряд из двадцати улан, одетых в хаки. Трое всадников, офицеры, были без пик, но с белыми шарфами. Возглавлял группу высокий мужчина с седеющей бородкой, жесткими чертами лица и бегавшими рысьими глазами. На эполетах его мундира поблескивали золотые короны — отличительный знак майора. Цифра, вышитая на воротнике, указывала на то, что он принадлежал к третьему уланскому полку.

Черт возьми, да ведь это же наш старый знакомый, палач Давида Поттера, заклятый враг капитана Сорвиголовы, последний оставшийся в живых член военного суда майор Колвилл собственной персоной! Он казался чем-то серьезно озабоченным и встревоженным, словно какая-то мрачная мысль неотступно терзала его душу.

Нет спору, майор — храбрый солдат. Но даже самый смелый человек не может оставаться спокойным, зная, что где-то рядом кружится и ходит по его следам неугомонный дьяволенок, приговоривший к смерти пятерых членов военного суда и уже сдержавший свою страшную клятву в отношении четверых.

Попросту говоря, майора бросало то в жар, то в холод. День и ночь не мог он отделаться от мысли о подстерегавшей его на каждом шагу кончине. А жизнь в постоянном ожидании смерти — это уже не жизнь. Вот почему офицер, готовый на все, лишь бы справиться с неуловимым врагом, прибегнул к недостойному солдата средству — обещал денежную награду за голову командира молокососов. Так как Колвилл был богат, то, не задумываясь, он предложил кругленькую сумму в тысячу футов стерлингов. У англичан, кстати, подобные действия образно называются обращением за помощью к кавалерии Святого Георгия, поскольку на одной стороне золотого фунта стерлингов изображен Святой Георгий на коне, поражающий дракона.

Еще накануне по приказу майора на самых видных местах расклеили объявления. Он делал ставку не столько на врагов капитана Сорвиголовы, сколько, и пожалуй даже больше, на алчность его друзей.

Проезжая мимо объявления, наклеенного на стене бассейна, майор пробежал его глазами, точно желая на самом себе проверить силу воздействия такого приема борьбы. И вдруг англичанин побледнел, из уст его вырвался сдавленный крик. Остановив коня, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился на несколько карандашных строк, приписанных твердым и крупным почерком прямо под его подписью:

Голос майора дрожал от гнева, а может быть, и от страха, когда, указывая на объявление, он крикнул:

— Кто это написал? Отвечайте!.. Да отвечайте же вы!

— Не знаю… — пролепетал сержант, приложив пальцы к козырьку. — Смею заверить вашу милость, только что, совсем недавно, этого еще не было.

— Кто приходил сюда? Кто проходил мимо? Кто здесь останавливался?

— Никто, кроме трех бурских пастушек, которые, как обычно, пригоняли на водопой стадо.

— Я должен их допросить — и немедленно!

— Но они все равно что бревна: ничего не слышат и не понимают — хуже дикарей.

— Тем более! Чтоб сию же минуту они были здесь! Поняли, сержант?

— Слушаюсь, ваша милость!

— Возьмите с собой десяток солдат и во что бы то ни стало приведите ко мне этих пастушек.

— Слушаюсь, ваша милость! Минутное дело!

И десять солдат во главе с сержантом, вскочив на коней, помчались во весь опор по следам скрывшегося стада.

Майор и его эскорт, спешившись, молча ожидали возвращения отряда.

Никто еще не видел майора Колвилла в таком возбужденном состоянии. Точно неведомый рок или некая необоримая гипнотическая сила притягивала его к объявлению, перед которым он, расхаживая взад и вперед, то и дело останавливался.

Прошло десять минут.

— Ужасный копун этот сержант, — ворчал приговоренный к смерти член военного суда, в сердцах ударяя стеком по голенищу сапога.

Издалека донеслось несколько выстрелов. Кони насторожили уши, люди вздрогнули.

— Что там еще? — крикнул майор, возбуждение и гнев которого все возрастали.

Но тут из повернутой к англичанам стены резервуара взметнулись столбы белого дыма, и под грозный аккомпанемент оглушительных взрывов каменное ограждение, веками выдерживавшее мощный напор дождевой влаги, рухнуло в нескольких местах на протяжении ста двадцати метров. Через пробоины ринулись стремительные потоки и с громоподобным гулом устремились вниз по склону, взрывая на своем пути землю, увлекая камни, опрокидывая палатки, унося фураж и заливая склады оружия.

— Спасайтесь! Спасайтесь!.. — вопили солдаты, охваченные ужасом при виде леденившего душу зрелища.

Даже находившиеся на взгорье орудия, зарядные ящики и артиллерийские повозки в любую минуту могли быть затоплены. Напуганные лошади громко заржали и, сорвавшись с привязи, понеслись в открытую степь.

Вздыбившаяся волна смыла последние остатки стены. Образовавшийся гигантский водопад шириною в полтораста метров быстро превратил веселую долину в бурную реку.

Непоправимая катастрофа! Уничтожен бассейн Таба-Нгу, безвозвратно утрачены запасы бесценной жидкости. А посему этот пункт потерял стратегическое значение.

То было подлинное бедствие для всей английской армии и, в частности, для майора Колвилла, которому доверили охрану этой местности. Взрыв резервуара задевал самолюбие командира и бросал тень на его воинскую честь.

Колвиллу не оставалось теперь ничего иного, как отступить перед потоками все прибывавшей воды. Солдаты, опасавшиеся новых взрывов и обезумевшие от страха, бежали без оглядки. Но не все: некоторых задавила рухнувшая стена, другие, унесенные, как жалкие щепки, стремниной, погибли в пучине. Потери составили человек пятьдесят.

Однако майора куда больше беспокоила непонятная задержка отряда улан, посланного на поиски бурских пастушек. Все мысли этого маньяка вертелись вокруг дерзкого ответа, начертанного на его объявлении неизвестной рукой. И ужас его все возрастал по мере того, как он вспоминал находчивость, смелость и сбивавшую с толку ловкость своего невидимого, но вездесущего врага, который неотступно преследовал, унижал и позорил его, и все это с безнаказанностью, способной довести человека до исступления. Солдат, потеряв голову, не знал, что ему делать, что предпринять.

Обоснованно или нет, но Колвилл полагал, что бурские пастушки кое-что знают обо всем этом и, может быть, наведут его на след. И ждал посланного за ними сержанта с явным нетерпением.

Между тем доносившиеся издалека выстрелы прекратились, и майора бросило в дрожь, когда он подумал, что эта стычка могла оказаться роковой для посланных им солдат.

Рев водопада заглушал все остальные звуки в долине. Лишь изредка доносились призывы тонувшего человека о помощи или предсмертное ржание коня.

Внезапно на горизонте показались силуэты трех всадников, быстро приближавшихся на рысях. Кто они? Может, уланы? Но у них не было пик. Да и солдаты ли это? Конечно же нет: хотя и ехали они верхом на полковых конях, в глаза не бросался цвет хаки.

Когда всадников уже можно было разглядеть, майор с подчиненными буквально остолбенели при виде нелепого маскарада. Не случись это при столь трагичных обстоятельствах, появление несуразного трио заставило бы расхохотаться даже англичан — людей, как правило, подверженных сплину[122].

То были три обряженных в женское платье кавалериста. Их упиравшиеся в стремена ноги были босы, торсы затянуты в корсажи, головы украшали неописуемые шляпки, а кое-как напяленные юбки развевались по ветру.

И никаких следов сержанта и остальных семи солдат уланского отряда!

ГЛАВА 2

Герилья. — Чистейшее безумие. — Двоюродные сестры Поля. — Шутка капитана Сорвиголовы. — Поспешное бегство. — Уланы. — Снова смерть. — Пленники. — Переодевание. — Поклон майору Колвиллу.

После капитуляции армии Кронье действия буров приняли совсем другой характер. Они отказались от нанесения противнику мощных ударов крупными войсковыми соединениями. Республиканские армии были разбиты на мелкие отряды, и генералы кончили тем, с чего им следовало бы начать, — герильей.

Герилья — это удары, неустанно наносимые врагу неуловимыми подвижными отрядами. Партизаны нападают на обозы и отставших солдат, взрывают железнодорожные пути, уничтожают телеграфные линии, перехватывают разведчиков, налетают, как рой ос, на воинские эшелоны, отрезают войска от продовольственных складов, держат противника в постоянном напряжении, изнуряют голодом солдат и коней и совокупностью всех этих действий причиняют тяжкий урон неприятельским армиям, ряды которых тают с каждым днем. Только благодаря войне подобного рода испанцы сумели справиться с закаленными в боях войсками Наполеона, которые одержали немало блистательных побед над знаменитейшими полководцами того времени и разбили несколько европейских коалиций.

В искусстве нанесения дерзких ударов и внезапного нападения Жан и его молокососы не знали равных. И когда командир юных партизан явился к генералу Бота за очередным заданием, тот немедля решил использовать замечательные способности Сорвиголовы с наибольшей пользой для дела. Но, к несчастью, сорванцы были раскиданы по всем фронтам, и группа Жана состояла теперь всего из трех бойцов: самого капитана, лейтенанта Фанфана и рядового Поля Поттера. Два офицера, чтобы командовать войсковым соединением, — это еще куда ни шло, но один солдат никак не мог составить целого отряда.

Генерал Бота обещал отважному разведчику обратиться ко всем командирам с просьбой предложить находящимся в их распоряжении молокососам немедленно вернуться к своему капитану. Учитывая подвижность бурских отрядов, можно было надеяться, что юнцы соберутся дней за десять. Но Сорвиголова не мог примириться с бездеятельностью даже в течение такого срока и просил дать ему пока хоть какое-нибудь поручение.

— Но у меня нет для вас ничего подходящего. Не забывайте, вас всего-навсего трое.

— А вы подумайте, генерал. На войне всегда найдется что-нибудь особо трудное и не терпящее отлагательства.

— Если бы в вашем распоряжении находилась сотня молокососов, я поручил бы вам взорвать водохранилище Таба-Нгу.

— Но, генерал, я берусь это сделать с помощью Фанфана и Поля.

— Бассейны охраняет тысяча англичан. У них кавалерия, артиллерия, пехота, — возразил Бота.

— В таком случае сто человек скорей помешали бы мне. Мы вполне справимся втроем, даю вам слово.

— Но это же чистейшее безумие!

— Знаю. Потому-то и убежден, что дней через десять, если только мы не погибнем, данный объект будет уничтожен. Мы снова приступим к динамитной войне. Это так увлекательно! Вдвоем-втроем делаешь огромное дело, заменяя целый армейский корпус!

— Хорошо, мой дорогой Сорвиголова, разрешаю, но с условием — непременно вернуться!

Храбрейшие из храбрых отказались бы от подобного, практически невыполнимого задания, но не молокососы, не знавшие колебаний. И трое наших сорванцов отправились в Таба-Нгу.

Там у Поля жили родственники. Впрочем, в тех местах все были немного сродни друг другу. Дядюшки и двоюродные братья бились на войне, зато тетушки и двоюродные сестры встретили юных воинов как нельзя более сердечно. А те, не теряя даром драгоценного времени, сразу же приступили к разработке плана действий.

В голове Жана созрел оригинальный и вполне осуществимый замысел. Ему было ясно, что женщины легко пройдут там, где мужчин задержали бы на первом же шагу. Значит, молокососы позаимствуют платья из гардероба двоюродных сестер Поля и обратятся в девиц!

Так Сорвиголова превратился в сестрицу Бетие, рослую девушку, носившую голландский чепчик, Фанфан стал сестрицей Гриэт, черноволосой девицей в невообразимой шляпке, а Поль преобразился в сестрицу Наати, неказистую по внешности, но обладавшую несравненными способностями доильщицы. Сорванцы учились ходить в юбках, перенимали, насколько это возможно, скромные девичьи повадки, — словом, делали все то, что Фанфан непочтительно называл «кривляньем».

Вечером устроили генеральную репетицию. Все сошло отлично. А на утро следующего дня импровизированные пастушки уже гнали скот на водопой, не забыв захватить корзины, в которые, кроме завтрака, положили немного тряпья, и с честью выдержали опасное испытание.

Случай с коровой, не позволившей уланам доить себя, подсказал Жану мысль захватить в следующий раз подойник, в который сестрица Наати — она же Поль — должна была нацедить молока, чтобы отвлечь внимание солдат. И на другой же день, как уже известно читателю, юные диверсанты, рискуя быть расстрелянными на месте, привели в исполнение дерзкий замысел.

Фанфан и Сорвиголова — то есть сестрицы Гриэт и Бетие — спрятали на дне своих корзин под тартинками[123], платками и вязаньем по полудюжине динамитных патронов, снабженных бикфордовыми шнурами, — и будь что будет!

Замысел капитана молокососов удался на славу. В то время как Поль без устали поил молоком жаждущих солдат, лже-Гриэт и лже-Бетие незаметно и осторожно начиняли щели в стене водохранилища динамитными патронами. Сбившееся в кучу, мычавшее и топтавшееся на месте стадо совершенно скрывало их во время этой опасной работы от взоров солдат.

Затем отважные сорванцы, не теряя самообладания, подожгли шнуры. Теперь уже ничто не смогло бы воспрепятствовать разрушительному деянию.

А у Жана, этого безрассудного смельчака, хватило еще дерзости приписать к объявлению Колвилла, которое он заметил вчера, уже известные нам слова, и при этом подписаться. Пусть знает!

Пора было, однако, сматываться. Удирали они довольно быстро, то и дело подгоняя животных. Только бы добраться до фермы!

Благоразумная предосторожность, мудрое решение! Ибо, во-первых, у водохранилища вот-вот должно было завариться горяченькое дельце, и, во-вторых, уланы, отправленные им вдогонку майором Колвиллом, уже скакали во весь опор.

К счастью, отряд задержался в пути: кавалеристы наткнулись на кучу мелких монет — щедрый дар ценителей молока, с отвращением выброшенный сестрицей Наати.

«Солдат не очень-то богат. Кто этого не знает?» — гласит одна песенка. А уланы этого взвода, как нарочно, все были такими голяками, что у них не водилось и гроша за душой. Поэтому они спешились и стали жадно подбирать пенсы и шиллинги. А это значило, что беглецами или беглянками, как будет угодно читателю, было выиграно еще минут пять.

Сестрица Бетие, часто оглядывавшаяся назад, заметила вдруг англичан, которые снова успели вскочить в седла.

— Кажется, погоня…

— Вот так штука! И, конечно, уланы! — воскликнула Гриэт. — Как охотно переколотил бы я их всех до одного!..

— Как ты думаешь, Поль, — спросила Бетие, она же Сорвиголова, — добредут коровы домой без нас?

— Доберутся! — коротко ответила Наати.

— Тогда позабавимся! Еще пять минут назад мы бы пропали, но теперь можно и подраться.

Вместо ответа Наати пронзительно свистнула. Услышав знакомый сигнал, головная корова пустилась в галоп и увлекла за собой все стадо, которое с грохотом снежной лавины помчалось к ферме.

Дорога круто поднималась в гору. Слева от нее высилась скала, в которой зияла расщелина шириной в два метра и высотой в метр. Это был вход в пещеру. Сестрицы забежали туда на секунду и, выйдя, встали плечом к плечу.

Уланы мелкой рысцой одолевали кручу. Утомленные кони едва плелись.

Пастушки легко могли бы удрать, однако не двигались с места и с любопытством поглядывали на всадников. Те заметили подружек и стали кричать, чтобы девушки спустились к ним.

Но юные крестьянки не удостоили улан ответом.

Тогда сержант, скакавший впереди, подъехал к пещере и, не слезая с коня, попытался обнять Гриэт.

— Сдавайтесь, плутовки, и марш за мной! — крикнул он.

И тут произошло непредвиденное. С невозмутимым спокойствием Гриэт, она же Фанфан, ухватила кавалериста за сапог и, приподняв без всякого видимого усилия, сбросила с седла.

Трах-тарарах! Раздалось бряцанье железа, прозвучала крепкая солдатская брань, и послышался стук копыт убегавшего коня, который, оставив сержанта вместе с пикой, саблей, ружьем и всем остальным достоянием улана, предоставил хозяина самому себе.

Девицы, внезапно «оттаяв», закатились неудержимым хохотом. Видимо, шутка показалась им очень забавной.

Уланы же, напротив, нашли ее весьма неуместной. С полдюжины их спешились и, наставив на бедняжек длинные копья, крикнули:

— Следуйте за нами, если не хотите, чтобы вас насадили на пики, как куропаток на вертел!

Шесть остроконечных копий угрожающим полукругом вытянулись перед девушками на расстоянии лишь одного метра. От рассвирепевших солдат всего можно было ожидать!

Сброшенному с коня сержанту удалось наконец выпутаться из доспехов и присоединиться к остальным. Он полагал, что более высокий чин дает ему право орать громче и ругаться грубее своих подчиненных.

Между тем пастушки, как хорошо срепетированный ансамбль, отступили на шаг к пещере, вытянули вперед носки левых ног, поставили каблуки правых ног под углом к левым, извлекли откуда-то винтовки и мгновенно и ловко прижали приклады к плечу. Вся эта изящная пантомима была проделана буквально в течение трех секунд. Раз! Два! Три!.. — как на ученье.

На войне следует быть готовым решительно ко всему. Но бывают ситуации, предугадать которые выше человеческих возможностей. И совсем не трудно представить себе состояние кавалеристов, когда на их глазах три молодые девушки превратились вдруг в грозных воителей. Пика вообще не идет ни в какое сравнение с винтовкой, ну а когда приходится действовать в пешей схватке и бить ею снизу вверх, и вовсе беда: движения скованны, моральное состояние отвратительно. Даже наиболее храбрые повинуются при подобных обстоятельствах инстинкту самосохранения, подсказывающему бежать без оглядки от смертельной опасности, если, конечно, страх не успел еще парализовать несчастного копьеносца.

Так случилось и на этот раз. При виде девиц, действовавших с выучкой настоящих солдат, уланы растерялись: о, эти пастушки, оказывается, совсем не такие дубины! Правда, потрясение длилось не более двух секунд, но и столь малого времени оказалось для маузеровских винтовок более чем достаточно.

— Паф! — сверкнули три огненных языка, и поднялся легкий дымок. И тотчас же: паф! — еще три выстрела, слившиеся, как и первые, в один.

Шесть пуль за две секунды — ужасно!

Ментики[124] пораженных в упор противников порыжели от ружейного пламени, пики грохнулись на землю. Простреленные навылет, бедолаги судорожно взмахнули руками, зажимая ими раны, нанесенные «гуманными снарядцами». Сержанту свинец угодил в самое сердце, и он тут же свалился ничком. Один из улан пробежал с дико блуждавшим взором и неистовым воплем чуть ли не пятьдесят метров и только затем, покачнувшись, упал, извергая потоки крови. Другие же, пошатываясь, рухнули навзничь, не проделав и нескольких шагов.

Шестеро — более половины отряда — уже на земле!

Сорвиголова сдержал злобную усмешку, промелькнувшую было на его губах, и зычно, несообразно с его женским нарядом, гаркнул:

— Долой оружие, мошенники! Я — Брейкнек!.. Слышите?.. Сдавайтесь!

Но кавалеристам, а их оставалось еще пятеро, казалось чудовищной нелепостью быть плененными какими-то карикатурными, несмотря на весь внушаемый ими ужас, солдатами. Уланы построились в два ряда, отделенных один от другого метрами шестью. Двое воинов, вставших впереди, вздыбили лошадей. Однако данный прием, хорошо знакомый всем конникам, годен был разве лишь на то, чтобы привести в замешательство новичков, но отнюдь не таких испытанных бойцов, как наши молокососы. Грянули еще два выстрела, и, пораженные в голову, всадники замертво соскользнули с седел.

Находившиеся во втором ряду трое англичан, всерьез перепуганных, решили улепетнуть. Однако, прежде чем перейти в галоп, им пришлось бы сделать крутой поворот и пробраться по узкой тропе между двумя глубокими оврагами. И неизвестно, чем бы завершилась вся эта эпопея, если бы не донесшийся внезапно из долины оглушительный грохот взрыва, от которого почва задрожала, как при землетрясении.

— Водохранилище взорвано! — раздался повелительный голос Сорвиголовы, перекрывший далекий шум. — Это сделали мы… Да, мы одни!.. Сдавайтесь же, гром и молния, пока не поздно!

— Сдаемся! Сдаемся!..

— Отлично!.. Бросить оружие! Спешиться! Руки вверх!.. А вы, Фанфан и Поль, возьмите этих плутов на мушку и при малейшем подозрительном движении стреляйте их, как зайцев.

Уланы, осознавая всю унизительность своего положения, все же вынуждены были покорно исполнить приказ Жана, и только один из них не без достоинства произнес:

— Хоть и в плену, но мы солдаты, а не мошенники, и вам не следовало бы нас оскорблять!

Командир молокососов с пылающими от гнева глазами, с исказившимся лицом, страшный, несмотря на свое шутовское одеяние, приблизился к поверженным противникам:

— Да как вы смеете говорить об уважении к военнопленным! Или это не вы грабите фермы, предаете огню нивы, убиваете женщин и детей и подвергаете попавших к вам в руки бойцов-буров жестокой и позорной пытке, именуемой вами охотой на кабана?! Вы — палачи, позорящие свои мундиры, бандиты, которых следовало бы беспощадно истребить всех до единого! У вас нет никакого права называть себя солдатами! Вы всего-навсего — уланы Колвилла, верные подручные этого убийцы в звании майора!

Незадачливые вояки, сраженные жестокой, но вполне заслуженной отповедью и к тому же весьма неважно чувствовавшие себя под двумя ружейными дулами, опустили головы.

Овладев собой, Жан сказал им уже более спокойным тоном:

— Кто послал вас в погоню за нами и зачем? Ведь мы вполне сошли за пастушек.

— Дело в том, — ответил один из пленных, — что после вашего ухода к водохранилищу прибыл майор Колвилл. Увидев на своем объявлении приписку, сделанную капитаном Сорвиголовой, и узнав, что, кроме трех девушек-скотниц, здесь никого не было, он, желая проверить свои подозрения, приказал нагнать вас и во что бы то ни стало доставить к нему.

— Значит, только для того, чтобы поймать каких-то девиц, он послал целый отряд?

— Выходит, так, — подтвердил улан.

— Что ж, если Колвиллу так нужны три пастушки, я, пожалуй, отправлю их к нему.

При этих словах лукавая улыбка озарила лицо капитана Сорвиголовы.

— Разденьтесь! — приказал он собеседнику. — Снимите с себя доломан, брюки, сапоги.

— Но, мистер Брейкнек…

— Без возражений! А то сами видите — сестрица Наати уже косо поглядывает на вас и играет собачкой своей винтовки. Поспешите же… Не рискуйте жизнью.

В мгновение ока солдат сбросил с себя военную форму, а Жан столь же быстро освободился от одежды сестрицы Бетие.

— Теперь, — с насмешливой серьезностью продолжал юнец, — получайте мой наряд в обмен на ваш. Поворачивайтесь, поворачивайтесь!.. Натяните корсет… Влезайте в юбку… Да не забудьте чепчик, эту существенную принадлежность женского туалета.

В полном отчаянии, подавленный смешной и жалкой ролью, которую заставил его играть неумолимый победитель, улан угрюмо повиновался, а командир молокососов облачился тем временем в военную форму цвета хаки.

— Отлично! Если бы не усы, вы вполне сошли бы за кузину Бетие. Не угодно ли вам по такому случаю срезать их?.. Нет? Ну что ж, тогда подержите лошадей, да смотрите без предательства… Эй, номер два! Ваша очередь! Снимайте форму… А ты, Фанфан, отдай этому джентльмену свои тряпки.

Номер второй заколебался было, но Сорвиголова навел на упрямца винтовку и холодно произнес:

— Считаю до трех. Если при счете «три» вы не будете раздеты, я всажу вам пулю в лоб. Раз… два… Отлично! Вы чудесно поняли меня. — Затем Жан обратился с улыбкой к своему соотечественнику: — Теперь твоя очередь, Фанфан.

Второй улан был высокого роста и плотного телосложения, парижанин же тощ, как скелет, а ростом — от горшка два вершка. Так что мундир доходил сорванцу чуть ли не до колен, а брюки пришлось подтянуть до самых подмышек, и все же они волочились по земле.

Жан разразился гомерическим хохотом, и даже на губах не склонного к смеху Поля появилось что-то вроде улыбки — до того потешно выглядел его друг.

Но Фанфан не растерялся. Засучив рукава и подвернув края брюк, он иронически, с комизмом подлинного Гавроша разглядывал свой наряд. А злосчастный солдат, невообразимо смешной в слишком коротком и узком женском платье, походил на одну из тех жалких марионеток, которых сваливают ударом мяча на деревенских ярмарках.

Третий улан сам догадался, что самое лучшее для него — как можно скорее покончить с переодеванием. Обмен одежды с Полем произошел без инцидентов, и в две минуты все было закончено.

Сорвиголова снова стал серьезным.

— Вы свободны! — властно, с достоинством сказал он англичанам. — Садитесь на коней и возвращайтесь назад. Поклонитесь от меня майору Колвиллу и передайте, что вместо пастушек посылаю ему их тряпье. Ничего больше на этот раз, к сожалению, сделать для него не могу.

Взбешенные, подавленные стыдом и совсем одуревшие от всего пережитого, уланы вскочили на коней и, путаясь в юбках, из-под которых свешивались их босые ноги, во всю прыть помчались в лагерь.

А Сорвиголова, Фанфан и Поль, вскинув за плечи винтовки, направились к ферме.

ГЛАВА 3

Старые друзья. — Саперы. — Бурский Наполеон. — Беспечность. — Окружение. — Парламентер. — Требование капитуляции. — Гордый отказ. — Артиллерийский обстрел. — Пролом в стене. — Покупка стада. — Чек на тридцать тысяч флоринов[125]. — План Сорвиголовы. — Необыкновенные приготовления. — Обреченные коровы. — Тревожное ожидание.

На ферме юнцов ожидал приятный сюрприз. Они обнаружили во дворе восемь оседланных, снаряженных по-военному лошадей, с наслаждением жевавших початки кукурузы, — то были бурские пони. А когда вошли в гостиную, их встретили радостным «ура».

Из-за стола встали восемь человек. Двое из них, обладатели роскошных бород, воскликнули взволнованно:

— Сорвиголова! Дружище! Принимайте первых волонтеров нового отряда молокососов!

— Доктор Тромп! Переводчик Папаша!.. Рад вас видеть! Но какие же это молокососы с бородищами, широкими, как лопаты?

— Они вполне могут быть саперами, — вмешался Фанфан.

— Браво! Молодец, парижанин! — воскликнул доктор. — Да, — продолжал он, — в госпитале я почувствовал, что старею. Дайте мне боевое дело. Поражать одной рукой и исцелять другой — вот мое призвание!

Папаша с набитым едою ртом перебил товарища:

— Приказ генерала Бота был объявлен нам третьего дня, и вот мы уже тут, а с нами, как видишь, и Жан Пьер, и Карел, и Элиас, и Гюго, и Иохим, и Финьоле, бежавший с понтонов. Скоро прибудут и остальные.

Жан, сияя, пожимал протянутые к нему со всех сторон руки:

— Ого! Да нас и так уже одиннадцать человек! Крепко же мы ударим теперь по англичанам!

— Смерть врагу!

— Да. И особенно уланам! — заявил Сорвиголова. — С этого дня мы объявляем им беспощадную и непрестанную войну — войну на уничтожение. Как я их ненавижу!

— И тем не менее носите их форму.

— Так же, как Поль и Фанфан.

— О, я не очень-то задираю от этого нос! — рассмеялся парижанин. — Вы только взгляните на меня: хорош нарядик, а? Что за чучело, друзья мои! Видали вы когда-нибудь такого урода?

— Но каким чудом попали к вам эти мундиры?

— Уморительная история! Сейчас поведаю… Можно, хозяин?

— Валяй, только покороче. Все равно перед дорогой надо перекусить: от тартинок сестрицы Бетие давно уж и след простыл.

Фанфан с жаром рассказал о смелом налете на водохранилище Таба-Нгу, о последовавшем затем бегстве и переодевании улан.

Не трудно догадаться, какой успех имел его рассказ.

Боевые друзья плотно закусили, запивая еду кафрским пивом. Когда на столе появились две бутылки выдержанного капского вина, все чокнулись за успех кампании и почтенного президента Трансвааля, чье имя вызвало взрыв энтузиазма.

— Да здравствует Дядя Поль!.. Да здравствует бурский Наполеон! — орал Фанфан, пьянея от собственных слов.

Наполеон! Сравнение это прозвучало слишком высокопарно, почти фантастично, так что даже сам парижанин почувствовал необходимость объясниться хотя бы перед теми из гостей, которые понимали по-французски:

— Да, Наполеон! Я не отказываюсь от своих слов. Доказательство? Пожалуйста! У Бонапарта была единственная в своем роде треуголка, а у Дяди Поля — цилиндр, подобного которому не сыщешь на всем белом свете. Надо быть гением, чтобы решиться носить такую шляпу… И еще доказательство! Наполеон смертельно ненавидел британцев, испытывавших при виде его треуголки неимоверный страх. Дядя Поль также невзлюбил их, и его колпак тоже повергает этих мерзавцев в дикий ужас… Кстати, здорово мы расщелкали англичанишек, а? Будут помнить молокососов! — сам захлебываясь от восторга, закончил Фанфан свой тост, вызвавший бурное одобрение слушателей.

Но тут в залу вихрем ворвалась сестрица Гриэт — настоящая — и прервала шумную овацию:

— Уланы!

Бог мой, о врагах-то и позабыли! А много ли их? Наверно, какой-нибудь сторожевой патруль? Узнают сейчас, почем фунт лиха!

Сорвиголова стремглав выскочил в дверь и, взобравшись на каменную ограду, взглянул на равнину. Черт возьми, дело серьезное! Мчась развернутым строем, более сотни кавалеристов обходили ферму, чтобы отрезать ее от Таба-Нгу. Бежать было поздно.

— К оружию! — приказал юноша, вернувшись в гостиную.

Бойцы повскакали с мест, разобрали винтовки и, выбежав во двор, закрыли тяжелые ворота, подперев их для верности трехдюймовыми досками. Заметим в этой связи, что бурские фермы, укрытые высокими и толстыми стенами, представляли собой небольшие крепости, приспособленные для отражения внезапных налетов.

Замкнув кольцо, уланы бодро устремились к импровизированному бастиону. За их спиной, у линии горизонта, замаячили крохотные, словно оловянные солдатики, фигурки еще каких-то всадников, по-видимому, драгун.

— Уж не думают ли эти джентльмены почтить нас осадой? — заметил доктор Тромп, заряжая винтовку.

— Я должен был расставить часовых! Такая ошибка непростительна для командира разведчиков! — сокрушался Жан, пока, взвесив все обстоятельства, не изменил ход рассуждений. — А впрочем, где бы я взял для этого людей? Да и не все ли равно, где сражаться — здесь или в поле… Главное — не сдаваться! К тому же нас целых одиннадцать человек, и мы, хотя и молокососы, не дадим перерезать себя, как цыплят.

Сорвиголова не знал колебаний, его самообладание в критические минуты было прямо-таки непостижимым.

— Сколько у вас патронов, Папаша? — спросил он.

— Около двухсот на человека.

— Отлично! А у нашей тройки — по двести пятьдесят. Итого, около двух тысяч четырехсот. И, уж конечно, мы не станем палить по воробьям!

Жан умело выбрал позиции для десяти бойцов, составивших гарнизон форта-малютки, а сам решил остаться в резерве, чтобы в случае необходимости поспеть на помощь ослабленному или подвергнувшемуся особо яростному нападению посту.

Издалека донесся пронзительный звук рожка. В сопровождении трубача к ферме приближался улан с белым платком на острие пики.

— Парламентер, — сказал Сорвиголова, потирая от удовольствия руки. — И конечно, с требованием капитуляции. Ну ничего, мы устроим ему достойный прием! Узнают, с кем имеют дело!

Вместе с земляком, украсившим свой штык белой салфеткой подлинной сестрицы Бетие, командир молокососов поднялся на гребень стены.

— Жаль, нет у меня дудочки, — пошутил его друг, — не то сыграл бы я им песенку!

— Лейтенант Фанфан, смирно! — с насмешливой торжественностью скомандовал Жан.

Офицер, осадив коня в пятнадцати шагах от фермы, закричал зычным голосом:

— По приказу его милости майора Колвилла я требую от обитателей этой фермы открыть ворота и безоговорочно выдать человека, именуемого капитаном Сорвиголова. В случае неповиновения дом будет взят штурмом и сожжен, а жители его — судимы со всей строгостью законов военного времени.

Ответ не заставил себя ждать:

— Я, капитан Сорвиголова, взорвавший водохранилище Таба-Нгу, оценивший всего в пенни голову человека, именуемого Колвиллом, и уничтоживший отряд улан, посланный в погоню за мною, предлагаю вам немедленно убираться! В противном случае буду стрелять. Парламентер должен быть вежлив, а вы — невоспитанный грубиян. Что же касается Колвилла, то я приговорил его к смерти и потому не считаю нужным вступать с ним в переговоры.

Видимо, смущенный, парламентер произнес более мягким тоном:

— Должен предупредить, нас пятьсот человек и в случае сопротивления мы не будем брать пленных.

— Пятьсот человек — это не так уж много. Пленных же вам не удастся взять даже при желании.

— Это ваше последнее слово?

— Да, сэр!

Убедившись, что настаивать бесполезно, парламентер повернул коня и ускакал в сопровождении трубача.

Прошло четверть часа. Англичане, постепенно сужая кольцо, приближались очень осторожно: не зная, каковы силы противника, они не решались идти напролом.

Примерно в полутора тысячах метров от фермы застыл неподвижно уланский отряд из двенадцати человек.

Непростительное легкомыслие! Сорвиголова не мог противостоять желанию послать им приветственный залп, который должен был показать осаждавшим, на что способны молокососы. Подозвав к себе буров — самых метких стрелков, он указал на конную группу:

— Положите ружья на стену, прицельтесь получше и по моей команде стреляйте.

Напрасная и безрассудная попытка, скажут иные. Действительно, из-за огромного расстояния контуры всадников расплывались, а цвет хаки и вообще делал живые мишени почти невидимыми.

Но ведь буры — лучшие в мире снайперы, да и маузеровская винтовка не знает себе равных. Вес ее — четыре килограмма, длина, не считая штыка, — один метр двадцать три сантиметра, калибр, или диаметр канала ствола, — семь миллиметров. В патроне два с половиной грамма бездымного пороха. Скорость полета пули из твердого свинца в рубашке из никелированной стали — этого снарядца в одиннадцать целых и две десятых грамма — достигает внушительной цифры в семьсот двадцать метров в секунду, тогда как скорость пули английской ли-метфордовской винтовки не превышает шестисот десяти метров. Маузеровская пуля смертельна даже на расстоянии четырех тысяч метров, между тем как ли-метфордовские винтовки бьют всего на три тысячи двести метров. Наконец, летит маузеровская пуля более отлого, чем английская, что позволяет попадать в цель с невероятно большой дистанции.

Следовательно, взятые на мушки такими искусными стрелками, как молокососы, к тому же вооруженными маузеровскими винтовками, уланы не должны были бы чувствовать себя в безопасности.

— Огонь! — вполголоса скомандовал Сорвиголова.

Один за другим, почти единым протяжным звуком прогремели шесть выстрелов — и отряд улан пришел в замешательство, выбитые из седла всадники кувырком полетели наземь, а их испуганные кони понеслись по степи. Правда, издали все это выглядело не так уж драматично: казалось, будто ребенок запустил шариками в оловянных солдатиков.

Несмотря на солидное расстояние, ни одна пуля не пропала даром. И кто знает, не сразила ли какая-нибудь из них сразу нескольких жертв? Ведь маузеровская винтовка — оружие страшное!

Англичане мгновенно разбились на мелкие группы, чтобы не представлять столь легкую мишень для пуль. Впрочем, и молокососы, чувствуя, что в них со всех сторон целятся, как улитки, попрятали головы.

Сложилась вполне ясная стратегическая обстановка: пятьсот англичан против одиннадцати храбрецов, обложенных на ферме, будто крысы в норе. В малом масштабе воспроизвелась судьба армии Кронье при Вольверскраале, с тою, однако, разницей, что молокососы, не связанные обозом, сохранили подвижность, да и кольцо окружения на этот раз не было таким плотным, хотя любая попытка пробиться сквозь ряды англичан заранее была обречена на неудачу.

Ну а что же задумал противник? Разумеется, он не станет тратить времени на осаду, которая задержала бы его на несколько дней, а предпримет нападение: попытается сделать брешь в стене и штурмом овладеть фермой. А отразить приступ предстоит всего одиннадцати бойцам!

Было около пяти часов пополудни. Очевидно, Колвилл, желая избежать лишних жертв, предпочитал ночную атаку.

Сорвиголова предвидел это, и, хотя ситуация на первый взгляд казалась безнадежной, не терял присутствия духа. О хорошем настроении говорила улыбка, светившаяся на его красивом юношеском лице.

— О, мы еще повоюем! — сказал он Папаше, который с невозмутимым спокойствием философа курил свою трубку.

Внезапно донесся вой летящего снаряда, усиливавшийся по мере его приближения. В ста метрах перед фермой раздался глухой взрыв.

— Недолет! — крикнул Фанфан при виде взметнувшегося столба из земли и камней.

Снова выстрел. На этот раз снаряд, едва не задев ограду, упал в двухстах метрах позади усадьбы.

— Перелет! — с важным видом знатока заметил Фанфан.

Третий выстрел.

Бум!.. Теперь уже не до смеха: снаряд угодил в самый гребень стены и вспорол около кубического метра каменной кладки.

Женщины и девушки, давно уже свыкшиеся с превратностями и ужасами войны, проявляли замечательное мужество. Пройдет несколько часов, и враг захватит старинное жилище их предков, разграбит и спалит, а обитателей фермы предаст смерти. А если кто и останется в живых, то, лишенный крова и всего имущества, будет обречен на нищенское существование. Но нигде не слышалось ни жалоб, ни возгласов отчаяния. Ни признака страха!

Хозяйка собрала в гостиной своих дочерей и кафрских служанок. Женщины стояли вокруг большого стола, как на вечерней молитве. Мать, заменив ушедшего на войну отца, открыла старинную Библию и торжественно читала ее вслух. Время от времени весь дом сотрясался от выстрелов, взрыв заглушал слова бюргерши, но голос ее ни разу не дрогнул.

Орудия англичан были наведены с математической точностью. Снаряды методично долбили по одному и тому же месту в стене, намеченному для бреши. Каменная кладка крошилась и осыпалась. Скоро пролом будет достаточно широк, и неприятель ворвется во двор.

А что же молокососы? Наблюдали за противником, забавлялись тем, что время от времени подстреливали какого-нибудь неосторожного пехотинца или кавалериста. Мы не ошиблись, они действительно забавлялись, ибо мир еще не видывал подобных осажденных — столь невозмутимых, так мало озабоченных своим положением, так беспечно, по крайней мере внешне, относившихся к страшной беде, которая неотвратимо надвигалась на них. А все дело в том, что бойцы безгранично доверяли своему юному командиру, непоколебимая бодрость которого передавалась всему маленькому гарнизону окруженной неприятелем фермы.

Сорвиголова сказал друзьям:

— Я все беру на себя! Майор Колвилл надолго запомнит встречу с нами!

Жан с помощью Фанфана занялся какой-то таинственной возней в отдаленном строении фермы. Остальные молокососы вели по приказу Сорвиголовы энергичную перестрелку, чтобы внушить англичанам преувеличенное представление о численном составе защитников усадьбы-крепости.

Покончив со своей загадочной работой, Сорвиголова отправил Фанфана на боевой пост, а сам попросил Папашу пройти с ним к тетке Поля Поттера: участие переводчика в переговорах с ней было необходимо, так как эта добрая женщина ни слова не понимала по-французски. Почтительно поклонившись, Жан, как человек, которому дорого время, сразу же приступил к делу:

— У вас полтораста голов скота — коров и телок. Не продадите ли их мне?

— Но, дорогой мой мальчик, англичане все равно заберут их и сожрут. Если коровы могут вам на что-нибудь пригодиться, возьмите их даром.

— Во сколько цените вы каждую корову?

— По меньшей мере, флоринов в двести… Но зачем говорить о цене, когда…

— Двести флоринов, помноженные на сто пятьдесят, составят тридцать тысяч флоринов. Да, так — ровно тридцать тысяч. А теперь будьте любезны вернуть мне книжечку, которую я отдал вам на хранение, перед тем как отправиться к водохранилищу в наряде сестрицы Бетие… Благодарю вас, милая тетя!

Получив назад чековую книжку, он открыл ее и, что-то черкнув, оторвал листок:

— Вот чек на тридцать тысяч флоринов. Вы можете предъявить его банку Претории или банку Лоренсу-Маркиша. В любом из них вам выдадут указанную здесь сумму. Это плата за стадо, которое принадлежит теперь мне.

— Но ведь я хочу подарить его вам!

— Хорошо, хорошо… Благодарю вас, до свидания! Я спешу. А бумажку вы все-таки припрячьте.

К этому времени снаряды снесли уже огромный участок стены. Образовался достаточно широкий пролом.

Близился закат. Через час будет совсем темно, а у англичан не видно никаких приготовлений к штурму.

Сорвиголова не ошибся. Колвилл и в самом деле подумал, что на ферме не менее сотни молокососов, и, желая избежать слишком больших потерь, решил идти на приступ под покровом ночи.

Жан между тем не принимал никаких, даже самых элементарных, мер для отражения атаки. А ведь он, несмотря на свою молодость, был опытным командиром. Мало того, глядя на него, можно было подумать, что он бесконечно радовался бреши, пробитой в стене снарядами. И если бы не беспрерывный обстрел из пушек, командир молокососов, пожалуй, отдал бы даже приказ очистить пролом изнутри и снаружи от щебня и камней.

Фанфан, ровно ничего не понимавший во всем этом, пришел в изумление, услышав, как его друг бормочет:

— Если они пройдут здесь, то помчатся…

— Кто они? — спросил Фанфан.

— Скоро увидишь, — ответил Сорвиголова, с лукавой улыбкой потирая руки.

Солнце зашло. Сумерки быстро сгущались.

— В нашем распоряжении еще час, — сказал Сорвиголова. — За дело!

Он велел молокососам нарезать колючих веток с акаций, окружавших двор, а старую мать семейства и многочисленное племя двоюродных сестер Поля попросил пройти с ним в то самое строеньице, где он недавно трудился с Фанфаном. Там на столе были аккуратно разложены двести динамитных патронов, снабженных бикфордовыми шнурами разной длины. Сопровождавший шествие Папаша изумился при виде такого количества этого чудовищной силы взрывчатого вещества.

— Эти патроны прислал генерал Бота — для уничтожения водохранилища. Мы израсходовали тогда всего двенадцать штук. А теперь пустим в ход остальные. Пожалуйста, объясните им, Папаша, что такое динамит, — попросил Сорвиголова.

— Да тут даже малые ребята умеют с ним обращаться! — ответил переводчик.

— Отлично! Пусть женщины привяжут покрепче шпагатом по патрону к рогам каждой коровы. Да побыстрей. Понял? Скотина знает своих хозяек и будет спокойно стоять во время этой операции.

Папаша раскусил наконец замысел командира. Широкая, во весь рот, улыбка озарила его лицо.

Неприятель продвигался вперед медленно, короткими перебежками. Пушки молчали, прекратилась и ружейная пальба: Колвилл намеревался взять молокососов живьем. Со стен фермы тоже уже не стреляли.

Женщины, захватив взрывчатку, вошли за ограду для скота и принялись бесстрашно и ловко выполнять опасное поручение. Коровы доверчиво позволяли прикреплять к их рогам смертоносный груз.

Прошло около получаса.

— Кончили наконец? — волновался Сорвиголова.

Ночь лишила Жана обычного спокойствия, и время тянулось теперь для него слишком медленно.

Принесли фонари, и работать стало легче.

— Скорей! Скорей!..

Минуло еще с четверть часа. Враг был уже близок, доносилось даже бряцание оружия.

— Поджигайте фитили! Живей! Все сюда!.. Тащите из камина головешки!..

Мужчины и женщины бросились в гостиную, схватили горящие поленья и, вернувшись к животным, начали запаливать провода. Испуганные коровы тревожно мычали. Успокаивая их ласковым, привычным тремоло и пощелкиванием языка, хозяйки отважно сновали с головешками среди потрескивавших бикфордовых шнуров. А ведь достаточно было догореть одному из них, чтобы все погибли.

По просьбе Папаши старая мать семейства открыла загон. Молокососы и двоюродные сестры Поля привязывали к хвостам попадавшихся им под руку животин ветки с дерева «не спеши»: при первом же ударе хвостом колючки, впившись в тело, приведут обреченную скотину в ярость и погонят неистовым галопом.

Передовые цепи англичан передвигались ползком, все еще не решаясь подняться в атаку. Тишина, прерываемая лишь мычанием коров, пугала гораздо больше ружейного огня.

— Вперед! — раздался вдруг в темноте голос, пронзительный, как звук рожка.

— Стадо — в пролом! — скомандовал Сорвиголова.

Если коровы направятся в брешь, то англичанам — конец! Если же заупрямятся и в бешенстве, которое все сильнее овладевало ими, начнут метаться по усадьбе, занимавшей около гектара, все здесь будет уничтожено: строения, люди, стадо.

Взорваться должно сорок фунтов динамита. Но только где?

Невыразимая тревога охватила осажденных…

ГЛАВА 4

Бесстрашные женщины. — Героический подвиг. — Взрывы. — Победа. — Похороны патриоток. — Пожар. — Короткая стычка. — Опять уланы! — Окружение. — На краю гибели. — Неужто конец?

Раздраженные колючками и напуганные раздававшимся у самых ушей пощелкиванием воспламененных фитилей и искрами, мельтешившими перед глазами, словно светляки, коровы сначала отказывались идти вперед, а самые норовистые даже закружили по двору, грозя взбаламутить все стадо.

Сорвиголова содрогнулся. Его тело, лицо, руки покрылись холодным потом, к спине неприятно прилипла рубашка. Еще несколько секунд — и мощный смерч разнесет все вокруг.

— Да, — с грустью прошептал бедный юноша, — я оказался слишком самонадеянным… Все пропало!

Но так ли это?

В темноте послышался звучный суровый женский голос, заглушивший и позвякивание оружия, и топот людей, ринувшихся на приступ, и мычание буренок:

— За мной, дочки! За мной…

Старая мать, сохранившая несмотря на преклонный возраст свою подвижность, с развевавшимися по ветру волосами, трагически прекрасная, бросилась с фонарем в руке к проему в стене.

— Спасем мужчин! — крикнула она. — Спасем защитников нашего отечества!

Дочери без колебаний присоединились к матери, хотя отлично понимали, что идут на верную смерть.

— Вперед!.. Вперед!.. — орали офицеры.

Прародительница, нежно покрикивая, скликала коров. Девушки вторили ей, всячески стараясь успокоить взволнованную скотину, и ошалевшие животные действительно начали было приходить в чувство и вслушиваться в мягкий говорок хозяек, как вдруг, снова поддавшись страху, метнулись в панике — на этот раз к бреши.

Самоотверженные женщины очутились между двух огней — неотвратимо надвигавшейся на них щетиной штыков и устремленной в пролом живой лавиной со множеством острых рогов…

Крик сострадания и ужаса вырвался из уст Жана Грандье и его товарищей, которые только сейчас разгадали героический замысел мужественных бурских патриоток.

— Нет, нет!.. Только не это!.. — срывавшимся от слез голосом крикнул Сорвиголова.

— Спасем защитников нашего отечества! Да здравствует свобода! — еще раз отчетливо и громко прозвучал голос матери.

— Да здравствует свобода! — звонким эхом откликнулись дочери.

То были последние их слова. Обезумевшие от страха и разъяренные уколами привязанных к хвостам шипов, коровы, сбив с ног, топча копытами несчастных женщин, вихрем понеслись сквозь брешь и, с разбегу навалившись на англичан огромной неудержимой массой, в мгновение ока смели первые ряды солдат ее величества королевы. Ободрав себе бока об острые углы искореженной стены, животные ревели от бешенства и боли и, как только оказывались в поле, разбегались во все стороны, ломая боевой строй англичан.

А вслед за стадом, верхом на конях, вырвались из усадьбы и молокососы. Воспользовавшись смятением, охватившим противника, понесшего от внезапного налета охваченной ужасом скотины такой урон, какой едва ли смог бы нанести даже ураганный артиллерийский огонь, они проскочили через передовое оцепление.

Однако неприятелю нельзя было отказать в отваге и упорстве. Рожок проиграл сбор, офицеры не более чем за пять минут перестроили ряды и опять бросили свои подразделения на молокососов.

Внезапно ночную тьму прорезало пламя, прогремел сильный взрыв. За ним — второй, третий… Так и пошло! Каждый миг то там, то здесь воздух сотрясал оглушительный грохот. Огонь вспыхивал в самых различных местах, не обойдя стороной и артиллерийские позиции, где от зарядных ящиков остались лишь разбросанные далеко вокруг деревянные и металлические обломки. Высоко вверх взметались окровавленные останки людей и животных, перемешанные с землей и камнями. Из-за рева коров и гула от срабатывавших динамитных патронов перепуганные бойцы не слышали ни слов команды, ни воплей раненых.

Замысел Жана удался. И хотя взрывы становились все реже и отдаленнее, англичане решили, что наткнулись на целую армию, и отошли к водохранилищу. Остаток ночи они провели в тревоге, ежеминутно ожидая нападения.

Не спали и молокососы. Остановившись поблизости от своих преследователей, немного восточнее Таба-Нгу, они ожидали рассвета, чтобы вернуться на ферму и исполнить священный долг — предать земле тела женщин, спасших им жизнь. И при первых же лучах солнца смельчаки двинулись в путь, не забывая и об осторожности, поскольку неприятель мог быть где угодно.

Когда до фермы оставалось совсем немного, молокососы спешились. Сорвиголова шел впереди, ведя за уздечку пони и свободной рукой держа наготове винтовку.

На подходе к усадьбе взору бойцов представилось жуткое зрелище: прямо напротив пролома — десятка два затоптанных коровами англичан, пропитанная кровью почва, исковерканное оружие.

А за стеной, у самой бреши, Жан обнаружил жестоко изуродованные тела матери и дочерей. Сняв шляпу, не в силах вымолвить ни слова, он знаками подозвал товарищей. Те подошли с обнаженными головами и, упав на колени, зарыдали при виде горестной картины.

Вокруг царила мертвая тишина. Ни одного живого существа — ни людей, ни животных: домашняя птица, и та разбежалась. Но покой этот был обманчив: враг находился совсем рядом и каждую минуту мог вернуться назад, чтобы лишить молокососов столь дорого купленной ими свободы.

Сорвиголова вытер глаза и, стараясь говорить как можно тверже, промолвил негромко:

— Довольно слез, друзья! Выроем могилу… А ты, Фанфан, стань в дозор за стеной.

Отыскав лопаты и кирки, молокососы с неистовым ожесточением принялись рыть рыхлую землю, красную, словно от людской крови. Когда работа была закончена, Сорвиголова и Поль застлали дно ямы белоснежной простыней, извлеченной из массивного шкафа, где старая мать хранила белье. Потом молокососы подняли осторожно тела героинь, бережно опустили их в могилу и прикрыли другим полотнищем.

Сорвав со своей фетровой шляпы кокарду расцветки национального трансваальского знамени, Жан бросил значок на простыню и дрожавшим от волнения голосом произнес:

— Прощайте, благородные и дорогие нашему сердцу жертвы бесчеловечной войны! Прощайте! Покойтесь с миром…

Остальные бойцы последовали примеру командира и тоже побросали свои кокарды на саван, тотчас засверкавший ярким созвездием красного, белого и зеленого цветов — символов измученной, окрававленной, но все еще живой родины буров. Затем, снова вооружившись лопатами, бледные, задыхаясь от подступавших к горлу рыданий, молокососы молча засыпали могилу.

Сорвиголова хотел уже дать приказ об отходе, но Поль, срезав с акации длинную ветку, остановил его.

— Погоди! — крикнул он командиру, а сам побежал на сеновал, обкрутил сухой травой палку, чиркнул спичкой и, бросившись с этим факелом в дом, поджег занавески, постели, одежду в шкафах — словом, все, что быстро воспламеняется. Потом понесся в конюшню, где запалил солому под стойлами, оттуда — в сарай и наконец, вернувшись к скирдам, с размаху швырнул туда пылающую ветвь. И только после этого сказал Жану: — А теперь уходим!

В несколько минут заполыхала вся огромная ферма. Взлетели ввысь огненные языки, затрещало, разбрасывая искры, горящее дерево, из-под крыши, из дверей и окон жилых и хозяйственных строений вырвались густые клубы темного дыма.

Не обращая внимания на подступавшее к ним пламя, молокососы выстроились перед свежей могилой, где покоился прах отважных женщин, павших смертью храбрых за свободу своей отчизны.

— На караул! — раздалась команда капитана.

Воздав мужественным патриоткам последнюю почесть, бойцы церемониальным шагом двинулись через пролом к встревоженным пожаром лошадям, которые уже начали нервно бить копытами.

Оказавшись по ту сторону стены, Поль обернулся и, побледнев сильнее прежнего, воскликнул хрипловатым голосом, дрожавшим от гнева и боли:

— Пусть эти развалины будут их гробницей! Да не осквернит нога завоевателя землю, в которой лежат они!

И тут же раздался пронзительный возглас Фанфана:

— Тревога!.. Неприятель!..

Среди высоких трав мелкой рысцой трусил отряд в десяток улан.

— По коням! — крикнул Сорвиголова. — Отходить!

Он торопился доложить генералу Бота о выполнении данного ему задания и поэтому вновь повторил приказ вскочившим в седла молокососам:

— Отходить!

Но чего это ему стоило! Ускакать, не дав боя жестоким грабителям, которых он так давно и так люто ненавидел…

— Неужели каждый из нас не уложит хотя бы по одному из них? — пробормотал Сорвиголова.

— А почему бы и не попробовать? — молвил вкрадчиво доктор Тромп, расслышав его слова.

— Но генерал ждет…

— Ба! Четвертью часа раньше или позже — что за важность! Зато маленькая стычка даст превосходную разрядку нашим нервам.

— Да меня и самого это дьявольски соблазняет. И я спорю-то больше для проформы.

Пока длился этот короткий диалог, молокососы удалились от фермы уже метров на триста. Уланам, принявшим их отступление за трусливое бегство, взбрела мысль напасть на них, и они пришпорили лошадей.

На пути наших друзей оказались две широкие, словно вырытые минами, ямы. Вокруг них высились груды камней и земли, а на дне виднелись куски изодранного мяса и обломки костей.

— Динамит! — вполголоса заметил доктор.

— Он самый! По-видимому, здесь нашли свой конец две коровы, — заявил Сорвиголова.

— Превосходная засада для стрелков, — заметил Папаша.

— Идея! — вскричал Сорвиголова и, спрыгнув с пони, скомандовал: — Спешиться! Уложить коней!

Бойцы выполнили приказ с изумительной быстротой. Бурские лошадки, услышав свист, повалились в траву и замерли, прижавшись друг к другу, как зайцы в норе, и напоминая неподвижной массой своих тел чудовищных размеров кротовые кучи. Зная, что умные животные не шелохнутся, что бы теперь ни случилось, молокососы спокойно соскользнули в ямы и стали поджидать приближения противника.

Уланы, скакавшие галопом, были поражены мгновенным исчезновением противника и, заподозрив военную хитрость, сбавили скорость. Но, как нередко случается в подобных, неожиданных ситуациях, сбились с курса и утратили чувство расстояния.

Именно на это и рассчитывал Сорвиголова, превратившийся за время войны в превосходного вожака партизан. Он отлично знал, что, мчась на коне по ровной степи, где нет ни единого ориентира, почти наверняка собьешься с прямой линии и что невидимая цель всегда кажется дальше, чем она есть в действительности.

Англичане испытали это на своей шкуре: сами того не замечая, они отклонились вправо и объехали ямы, в которых засели их враги. Приподняв головы, молокососы навели ружья прямо в спины уланам и, услышав команду, дружно выстрелили.

— Беглый огонь! — крикнул Сорвиголова, выглядывая из укрытия.

Раздался новый залп, за ним третий и четвертый…

Уланский отряд таял на глазах. Люди падали, лошади опрокидывались. Раненые вопили от ужаса и боли, цеплялись за изувеченных животных и снова валились, скошенные не знавшими пощады стрелками.

В две минуты отряд был полностью уничтожен.

— Больше нет? А жаль! — сокрушенно заметил Сорвиголова, все еще не утолив жажды мести.

— Ничего, другие найдутся, — вставил Поль, перезаряжая винтовку. Он, наверное, и не подозревал, что его слова сбудутся так скоро.

Откуда-то справа, на расстоянии метров восьмисот, вынырнула вторая группа улан.

— Вот здорово! — радостно закричал Фанфан.

— Ты думаешь? — заметил чем-то внезапно озабоченный Сорвиголова.

— А почему бы и нет? Переколотим и этих! Они для того и существуют, чтобы их бить.

Но лицо юного командира все больше мрачнело: слева показался третий отряд, еще более многочисленный, чем оба первых, насчитывавший никак не менее тридцати человек. При таких обстоятельствах было бы чистейшим безумием вступать с уланами в схватку. И Сорвиголова с явным сожалением отдал приказ отступать.

— Двинем на север! — вполголоса скомандовал он, решив удирать единственным оставшимся свободным путем. — Генерал Бота стоит, вероятно, под Винбургом. Мы встретим его где-нибудь на железнодорожной линии.

Но бойцы так и не смогли покинуть свои убежища, поскольку вовремя обнаружили появление еще одного, четвертого отряда.

Опять уланы! Везде и всюду они!

— Гром и молния, мы окружены! — воскликнул Сорвиголова.

— По-видимому, так, — своим обычным спокойным тоном подтвердил Папаша.

Было ясно, что обстановка создалась если не безнадежная, то, во всяком случае, исключительно опасная. Англичан было почти в десять раз больше. Пытаться прорвать кольцо ощетинившихся пик — значило бы безрассудно жертвовать собой: несмотря на отчаянную храбрость молокососов, их продырявили бы, как куропаток. Пустой затеей оказалась бы и стрельба с такого расстояния по мчавшимся во весь опор уланам, тем более что патронов осталось немного, и их следовало беречь. И, в довершение всего, бушевавший на ферме пожар лишил наших друзей возможности спрятаться за ее стенами.

Между тем отряды улан, несясь галопом, все теснее смыкали кольцо вокруг затаившихся противников, молча и с тревогой посматривавших на своего командира. Отважные борцы за независимость уже различали поблескивание пик и отчетливо слышали воинственные возгласы кавалеристов, рассчитывавших на легкую победу. И действительно, гибель молодых людей казалась неизбежной. Еще несколько минут — и все будет кончено: капитана Сорвиголову и его соратников возьмут в плен, а затем перебьют. Колвилл отпразднует победу, а бурская армия потеряет своих самых бесстрашных бойцов.

ГЛАВА 5

Возвращение на ферму. — Среди пламени. — Динамитный патрон. — Спасительный взрыв. — Бешеная скачка. — Меткий огонь. — Спасение. — Бурский картофель. — Замысел капитана Сорвиголовы. — Трогательное прощание. — Переодевание.

Оставался единственный выход. Единственный и отчаянный. Но Сорвиголова со свойственной ему решительностью не колебался. Он сорвал с себя уланский доломан, накинул на голову своего пони, плотно закрыв им глаза и ноздри животного, а рукава обвязал вокруг шеи.

— Сделайте то же! — сказал Жан удивленным товарищам.

Те, ничего не понимая, беспрекословно повиновались.

— За мной! — послышался короткий приказ командира.

И, пришпорив лошадку, Сорвиголова бешеным галопом понесся к пролому в стене фермы. Остальные помчались следом: и это понятно, ведь они сопровождали бы своего капитана даже в ад.

Путь через брешь, рядом с которой полыхали набитые маисовой соломой сараи, был поистине ужасен. Но и усадьба, куда всадники влетели во весь опор, чтобы тотчас исчезнуть в вихре дыма и пламени, оказалась не лучше преисподней. На смельчаков обрушивались пылающие головешки, их лизали языки огня, едкий и удушливый дым стеснял дыхание. Испуганные кони фыркали, пятились и бились.

Молокососы пробились в центр усадьбы. Здесь также стоял нестерпимый жар. Однако, тесно прижавшись друг к другу, можно было, по крайней мере, не так опасаться летевших со всех сторон головешек.

Не подумайте, что отчаянная обстановка хоть чуть смутила наших сорванцов. Они были стойкими, эти ребята!

Фанфан даже и тут не упустил случая пошутить.

— Эй, Папаша! — крикнул он. — Гляди-ка, твоя борода так и пылает, а ваша, доктор, мирно поджаривается.

С минуты на минуту положение друзей все ухудшалось, хотя и трудно было представить себе что-нибудь более страшное. Воздух до того раскалился, что обжигал горло. Пони, задыхаясь, поднимались на дыбы и брыкались.

— Черт побери! — ворчал Фанфан. — Мы прямо-таки раскаленные угли глотаем. А ну-ка, сударь Коко, прекрати свои штучки! Ты ведь не на свадьбе, да и хозяин твой тоже! — прикрикнул подросток на свою лошадку, окрещенную так в честь его любимого конька, погибшего в день казни Давида Поттера.

До молокососов доносились оскорбительные выпады англичан. Уланы стояли шагах в пятидесяти от пролома двумя группами: одна стерегла у бреши, другая — у ворот, превратив, таким образом, ферму в западню для своих врагов. Кавалеристы спокойно выжидали появления осажденных либо их гибели в пожарище. Безвыходное положение, в котором оказались бесстрашные бойцы, видимо, очень забавляло солдат.

Но куда же девался Сорвиголова, только что покинувший товарищей? Не сказав никому ни слова, он погнал своего пони сквозь густую пелену черного дыма, в которой то и дело вспыхивали длинные языки пламени. Достигнув стены, извлек из кармана последний динамитный патрон, который, заранее снабдив его бикфордовым шнуром, таскал с собой с риском погибнуть от взрыва. Спешившись, юноша спокойно уложил опасный груз у самого основания каменной ограды и, с опаленными ресницами и едва дыша, вскочил на лошадь и вернулся к своим.

— Внимание! — произнес он хриплым голосом.

На молокососов то и дело летели искры и горящие головешки. Пони, обжигаемые огненным вихрем, начинали беситься, и справляться с ними становилось все труднее. Да и сами бойцы были в сильных ожогах. На дымившихся рубашках появились прорехи, сквозь которые виднелась вздувшаяся волдырями кожа. Бедняги гасили огонь сильными шлепками по своим бокам и груди и стоически, без жалоб и стонов, ожидали смерти или спасения.

После возвращения Сорвиголовы прошло полминуты — тридцать секунд неимоверных мук! И вдруг раздался громоподобный грохот, заглушивший и рев огненной бури, и крики англичан. Затряслась под ногами земля, и часть раскаленной добела стены рухнула.

— За мной! — крикнул командир разведчиков.

Из растрескавшихся губ его соратников вырвался вопль — вопль надежды и облегчения.

Капитан дал шпоры своему пони и первым ринулся в огненное горнило. Лошади, обезумев от жара, исходившего от тлевших доломанов, которыми были обвязаны их головы, исступленно понеслись среди пылавших бревен, раскаленных камней и полыхавших снопов и, проскочив новый пролом, карьером умчались в степь, где с них смогли наконец сорвать загоревшееся тряпье.

Беглецы проскакали уже четыреста метров, прежде чем уланы их заметили и бросились вслед.

Рослые кони, подгоняемые криками и ударами шпор, мчались с изумительной быстротой. Но и бурские лошадки, раздраженные ожогами, не сдавали, и расстояние между противниками не уменьшалось.

Пони, издавна привыкшие передвигаться среди исполинских растений Африки, умудрялись, как крысы, проскакивать между высокими стеблями, в которых путались ноги английских скакунов. И в конце концов молокососы, менее чем за четыре минуты пройдя два километра, значительно опередили врагов.

При всей своей смелости уланы все же были вынуждены прекратить погоню и повернуть назад: они слишком оторвались от своих и, оказавшись в непокоренной зоне, опасались встречи с неприятельской кавалерией.

Бешеная скачка успокоила бурских лошадок, и они заметно сбавили ход.

— Хаки убираются восвояси… Честное слово, убираются! — воскликнул, оглянувшись, Фанфан. — Можно теперь и передохнуть, а, хозяин?

— Стоп! — скомандовал Сорвиголова.

Все одиннадцать пони остановились как вкопанные, и… молокососы очутились лицом к неприятелю! Храбрецы, не сговариваясь, схватили винтовки: борьба настолько вошла в их обиход и так соответствовала темпераменту отважных бойцов, что они уже снова рвались в битву. О, находись в распоряжении их командира хотя бы человек тридцать!

До англичан было не более шестисот метров.

— Не поддать ли им жару, а, хозяин? — спросил Фанфан с фамильярностью, не имевшей ничего общего с воинской субординацией.

— Попробуем! — ответил юный командир.

Молокососы навели ружья на отряд улан.

— Пли!

Несколько секунд выстрелы гремели без перерыва. Неприятель пришел в смятение: люди судорожно вскидывали руки и кубарем валились с лошадей, кони вздымались на дыбы и падали, мелькали пики. Настигнутые на таком расстоянии метким огнем, остававшиеся в живых англичане, ряды которых быстро таяли, сочли за лучшее ретироваться и скоро исчезли из виду.

— Увы! — произнес как бы в заключение Сорвиголова. — Больше нам здесь нечего делать. Так продолжим свой путь и попробуем добраться до Винбурга.

Вскоре молокососы доехали до полноводной реки: то был Верхний Вет, один из левых притоков Вааля. Вконец истомленные, умирая от жажды, покрытые ожогами, они с наслаждением бросились в красноватый поток и, фыркая от удовольствия, плавали, ныряли и жадно глотали свежую речную воду, — словом, вознаградили себя за недавние лишения.

Но когда мучительная жажда была утолена, проснулся волчий аппетит. Еды же не было. Однако, на счастье, в этом районе в изобилии встречался батат, именуемый бурским картофелем.

— Айда за жратвой! — крикнул Фанфан.

Выскочив из воды, молокососы стали выкапывать малопитательные клубни, годные разве лишь на то, чтобы обмануть чувство голода. Быстро собрав обильный урожай, друзья развели большой костер, слегка пропекли бататы и принялись жадно уплетать их в полусыром виде.

— Нашему обеду не хватает только английского ростбифа, — пробурчал Фанфан.

— Вы просто-напросто избалованный лакомка, маэстро Фанфан, — отметил доктор Тромп. — Бурский картофель — весьма ценный крахмалистый продукт.

— Крахмалистый? Согласен. А все-таки ростбиф тоже весьма ценное кушанье! При одном воспоминании о нем слюнки так и текут. Верно, хозяин?

Но Сорвиголова, никогда не терявший хорошего расположения духа, на этот раз молчал, погрузившись в неотвязные думы. Гастрономические разглагольствования Фанфана не доходили до сознания капитана, мысли его витали далеко.

Прошло два часа. Одежда едва пообсохла, голод был лишь слегка утолен, времени на отдых после столь длительных и жестоких волнений и беспощадной борьбы еще не было, но бойцы уже не выказывали ни малейшего признака усталости. Да не железные ли они?

— Поиграем в чехарду! — предложил Гаврош с улицы Гренета, которому звание лейтенанта не придало ни на йоту солидности.

Это по меньшей мере нелепое предложение, точно выстрел, вернуло к действительности командира молокососов.

— Фанфан!.. Да ты, кажется, тронулся! — воскликнул он.

— Боже мой! Надо же чем-то заняться!

— В таком случае, собирайтесь.

— Отлично!

— Вы немедленно отправитесь к Винбургу под началом доктора… Передаю вам командование, добрейший Тромп. Доложите генералу Бота об успешном завершении порученной мне операции — взрыве водохранилища Таба-Нгу.

— Будьте уверены, дорогой Сорвиголова, исполним все ваши приказы. Но что собираетесь делать вы сами?

— Покинуть вас.

— Покинуть?

— Да. Надеюсь, ненадолго. Необходимо во что бы то ни стало разведать численность и состав неприятельских войск и направление их передвижения.

— Ну и как вы думаете осуществить свое намерение?

— Проникнув за нужными нам сведениями туда, где их легче всего добыть, — во вражеский лагерь.

— Слишком опасное предприятие! Девяносто шансов из ста за то, что вы будете пойманы и расстреляны.

— Скажем, — восемьдесят, и прекратим этот разговор. Самое важное — достичь успеха. И я обязан его добиться, поскольку от этого зависит судьба армии генерала Бота. Англичане, вероятно, уже заняли или скоро займут Блумфонтейн. Овладев железной дорогой, они попытаются вторгнуться в Оранжевую Республику, не слишком удаляясь от стальной магистрали. Бота, разумеется, будет стойко защищать рельсовый путь. У меня есть все основания полагать, что старый Боб постарается обойти буров тем же маневром, которым он окружил недавно Кронье и лишил республику четырехтысячного войска. И я хочу узнать, с какого фланга — справа или слева — производится обходное движение. Подобные сведения явились бы важным подспорьем для генерала Бота. Мне же на их сбор понадобится три дня. Я отправляюсь один, без ружья, лишь с карманным револьвером… А теперь, друзья мои и товарищи по оружию, прощайте или, лучше, до свидания!

Мужественные сердца молокососов дрогнули при последних словах командира. Ни один из этих смелых людей, сотни раз смотревших в лицо смерти, не пытался скрыть своего волнения, ибо не душевная слабость сказывалась в их тревоге, а искреннее и непосредственное чувство боевого братства. К Жану со всех сторон тянулись руки, и он молча, порывисто пожимал их, не в силах вымолвить ни слова.

Фанфан, с трогательной гримасой на лице, надтреснутым от слез голосом пробормотал:

— У меня просто сердце упало, хозяин… Тошно мне, ей-богу, тошно! Взял бы ты меня с собой. Уж я сумел бы, если понадобится, перехватить за тебя несколько оплеух, а то и шкуру свою отдать…

— Спасибо! Сердечное тебе спасибо, мой храбрый земляк, дорогой мой француз! Но, увы, это невозможно: я должен идти один.

Низко опустив голову, Фанфан подавил вздох и замолк.

Пришла очередь Поля Поттера. Он сжал обеими руками руку командира и, выражая мысль всех буров из отряда Сорвиголовы, произнес:

— Благодарю тебя, брат! Благодарю от имени всей нашей родины, ради которой ты жертвуешь своей жизнью! Наша дружба, наше восхищение, наша благодарность будут всегда и повсюду следовать за тобой, и ты, я знаю, вернешься. До свидания, брат, до скорого свидания!

— Конечно же, я вернусь, непременно вернусь! — воскликнул капитан, голос которого снова обрел всю свою звучность. — Мы бывали не в таких еще переделках, и все же выкручивались. Кстати, мне надо повидать небезызвестного вам майора Колвилла. У меня предчувствие, что в ближайшее же время я сыграю с ним одну из лучших моих шуточек.

С этими словами, оставив своего пони на попечение Фанфана, Жан двинулся в путь и вскоре скрылся в высоких травах. Движимый смелым замыслом, он шагал к тому месту, где после ночного бегства молокососов из осажденной фермы от их пуль погиб первый уланский отряд. В изодранном и полуистлевшем от пожара доломане, который едва прикрывал тело, Сорвиголова походил на самого настоящего бродягу. Между тем, чтобы проникнуть в неприятельский лагерь, нужна была приличная форма. И он рассчитывал, что ее любезно предоставит ему один из тех усопших джентльменов в хаки.

Через час капитан был у цели. На примятой траве он увидел изрешеченные пулями тела пяти солдат и четырех коней. А немного поодаль, на некотором расстоянии друг от друга, валялись остальные жертвы бесстрашных бойцов. Позы, в которых лежали люди и кони, искаженные судорогой лица и тела говорили о том, что смерть настигла их мгновенно.

Взгляд Жана упал на молодого англичанина, чуть постарше его самого и такого же роста и телосложения. Пуля поразила его прямо в затылок, и он умер, не успев даже вскрикнуть: не всегда, видно, пуля маузеровской винтовки «гуманна». Хотя решиться раздеть мертвеца нелегко, колебания Сорвиголовы длились недолго: война есть война, да и время было неподходящее для того, чтобы церемониться с жестокими завоевателями, с грабителями без стыда и совести, творившими неправедное дело.

Командир молокососов влез в брюки цвета хаки, облачился в доломан, напялил на голову каску и тут только заметил, что тело улана обмотано несколькими метрами гибкого и непромокаемого шнура толщиной в палец.

— Да это же пироксилин, взрывчатка английских разведчиков, тот же динамит! — обрадовался юноша. — Славный подарочек! Может прийтись весьма кстати.

Обвив вокруг груди находку, Сорвиголова застегнул доломан и вновь углубился в густой травостой.

Сумерки застали его у передовой противника.

ГЛАВА 6

В разведке. — Оправдавшиеся предположения. — Пора возвращаться. — Норовистый скакун. — Падение. — Суматоха. — Схватка с кузнецом. — Отчаянное бегство. — Игра в прятки. — У майора. — Сон пьянчуги. — Находчивость. — Верный Билли. — Тревога.

Нет в жизни ничего страшнее, чем ощущать себя затерянным в чужом стане, одиноко бродить среди жестоких недругов, чувствовать, что жизнь твоя зависит от малейшей случайности, от ложного движения, от нечаянно оброненного слова, и знать, что каждую минуту тебя могут схватить и расстрелять на месте, как шпиона. Но опасности, подстерегающие разведчика на каждом шагу, и необходимость быть постоянно начеку — не главные его заботы, а как бы дополнительная нагрузка к основной работе. Лазутчик должен всюду побывать, все увидеть, оставаясь в то же время невидимым, набить голову, и без того отягощенную мыслями о личной безопасности, бесконечным количеством сведений о солдатах, лошадях и пушках, которыми располагает неприятель. Необходимо также разобраться во вражеских позициях, запомнить топографию лагеря, изучить передвижение войск, постигнуть замыслы противника и до известной степени попытаться их предугадать. Так какой же выдержкой, каким присутствием духа, какой находчивостью, какой способностью делать глубокие выводы из незначительных на вид фактов, какой наблюдательностью и слухом, каким мужеством и какой энергией надо обладать, чтобы с честью выполнить подобное задание!

Нашему герою щедро были отпущены судьбою все эти качества, дополнявшиеся к тому же незаурядным и несвойственным такому юнцу опытом. Ему, например, ничего не стоило, скользя, как ящерица, меж высоких трав, пересечь линию боевых охранений, в чем мы сами сейчас убедимся, поскольку уже показались передовые посты с двумя часовыми на каждом из них.

Томми раскуривали коротенькие вересковые трубки и тихо беседовали о своей далекой родине, по которой отчаянно тосковали. Табачный запах, приглушенный шепот, поблескивание штыков помогли Жану определить их местонахождение. Ему было нечего или почти нечего опасаться этих стражей: англичане — люди «цивилизованные», а, как известно, «цивилизованные» ничего не смыслят в тайной войне.

Легко обманув бдительность часовых, командир молокососов очутился в холмистой местности, где, как зубья пилы, торчали остроконечные палатки. Сорвиголова сразу же насчитал их до сотни.

Юноша пробирался по лагерю противника ползком, при малейшем шорохе прижимаясь к земле. Ориентируясь на палатки, которым, казалось, не было конца, он огибал холмы и переваливал через них. Узнав примерно, сколько у неприятеля полотняных домиков, Жан без особого труда определил общую численность войск. Итог оказался внушительным: там, где еще два дня назад стояли всего лишь четыреста улан майора Колвилла, теперь сосредоточилась десятитысячная армия.

Продолжая ползти, Сорвиголова заметил на фоне белых перистых облаков, покрывавших горизонт, бескрайние линии коновязей, за ними — орудия с зарядными ящиками: четыре батареи по четыре пушки в каждой, — а еще дальше — повозки с круглым брезентовым верхом. Полевая пекарня выдала себя ароматом свежеиспеченного хлеба, а удары молота по наковальне говорили о наличии кузницы.

«Да тут целый корпус! — подумал Жан. — Я был прав: враг, несомненно, попытается зайти в тыл бурскому войску, обойдя его с левого фланга. Во что бы то ни стало и как можно скорей надо предупредить генерала Бота!»

Сорвиголова — человек быстрых решений, а решить значило для него действовать. Поскольку пешком идти слишком долго, нужен был конь. Чего же проще, их здесь тысячи!

— Немного смелости, побольше самообладания, а главное, твердая вера в успех! — сказал себе Жан.

С деревянной выправкой английского солдата, размеренным шагом Томми, он приблизился к цепочке лошадей, шумно жевавших у коновязей свое месиво. Перед каждой из них были разложены в образцовом порядке седла и уздечки.

Дремавшие часовые легко пропустили Жана, приняв его за одного из своих товарищей по оружию и даже не окликнув, настолько далека была от них мысль, что по лагерю может так спокойно расхаживать вражеский шпион.

Сорвиголова не торопясь взнуздал ближайшего коня и, не надев седла, чтобы не терять зря времени, вскочил на скакуна, стремясь как можно скорее выбраться из лагеря, где его могли в любую минуту разоблачить. Но всего не предусмотришь!

— Ты ошибся, приятель, — предупредительно заметил часовой. — Это лошадь Дика Мортона, норовистая стерва! Она переломает тебе все ребра.

Увы, предупреждение запоздало! Сорвиголова, убежденный, что он открыт, дал коню шпоры. Но упрямец, вместо того чтобы тронуться с места, низко опустил голову, поджал круп, изогнул дугой спину, сдвинул вместе все четыре ноги и принялся неистово бить то передом, то задом. Затем принялся подскакивать на месте, приседать и снова прыгать, — короче, занялся невообразимой гимнастикой. Укротить проклятое животное было бы под силу разве что ковбоям американского Запада, этим чудесным наездникам, которые как бы воскрешают в своем лице легендарных центавров древности. Сорвиголова тоже отлично управлялся с лошадьми, но не так. К тому же, сидя на неоседланном коне, он был лишен точек опоры в седле и стременах. И какой-то уж слишком дьявольский рывок скакуна заставил юношу разжать шенкеля[126] и перекувырнуться в воздухе. Бедняга тяжело шлепнулся о землю, а освободившийся жеребец резво понесся в поле.

Ошеломленный на миг ударом, Сорвиголова, однако, тут же вскочил, явно встревоженный таким поворотом событий.

Падая, отважный разведчик потерял свою каску, и часовой, увидев при свете бивачного костра его лицо, вскричал:

— Он не из нашего эскадрона!.. Да это какой-то мальчишка, зеленый юнец, молокосос!

Последнее слово, произнесенное без тени намека, отдалось в ушах командира молокососов словно пушечный выстрел.

«Меня узнали!» — решил Сорвиголова.

Прибежал другой часовой. Размахивая шашкой и не разузнав даже, в чем дело, он попытался схватить чужака.

Но тот со всей силой врезал головой торопыге в живот, и горе-воин, скорчившись от боли, упал навзничь.

— К оружию! — неистово заорал первый часовой.

Со всех сторон послышались ответные возгласы:

— К оружию!.. К оружию!..

Заспанные люди сбегались на крики и сами вопили: «К оружию!» — хотя никто из них не знал, что же, собственно, случилось.

Сорвиголова, увернувшись, опрометью кинулся прочь. Когда он пробегал мимо кузницы, работавший там солдат швырнул на землю раскаленную болванку и, преградив беглецу путь, замахнулся кувалдой. Сорвиголова, вовремя отклонившись, дал герою подножку, и незадачливый молотобоец, неистово бранясь, растянулся ничком.

Суматоха все росла:

— Тревога!.. Тревога!.. К оружию!..

Солдаты, будто рои встревоженных пчел, выскакивали из палаток. Одни спрашивали, другие отвечали, и никто ничего не понимал.

И вдруг кто-то, то ли не очнувшись ото сна, то ли под влиянием паров виски, завизжал:

— Буры!

— Буры!.. — подхватил Сорвиголова, как жулик, который громче своих преследователей кричит: — Держи вора!

На какое-то время эта уловка помогла ему, — главным образом потому, что охваченные паникой воители, не распознав своих при неверном свете костров, принялись палить друг в друга.

Сумятица становилась невообразимой. Вопли, крики, беготня, выстрелы, стоны…

Но заблуждение не могло продолжаться бесконечно. И вскоре в лагере остались лишь лазутчик и великое множество его преследователей. Началась драматическая, напряженная игра в прятки среди палаток, мимо которых задыхавшийся Сорвиголова проскальзывал молниеносно с ловкостью акробата.

Оказавшись перед большим конусообразным шатром, разведчик обежал его и, положившись на свою счастливую звезду, юркнул внутрь. На маленьком складном столике мерцал ночник, освещая пустые бутылки из-под шампанского и ароматных ликеров. На бамбуковой мачте, поддерживавшей полотняный верх, висело оружие — армейский револьвер и офицерская шашка. На низенькой походной койке, под одеялом цвета хаки, дрых какой-то джентльмен. Судя по его неподвижности и раскатистому храпу, можно было догадаться, что он без стеснения прикладывался к горячительным напиткам, очевидно, немало способствовавшим его сну, близкому к каталепсии[127]. На фоне матерчатой стены отчетливо вырисовывалось лицо выпивохи — строптивое, с крючковатым носом, широким подбородком и плотно сжатыми губами.

— Майор Колвилл! — невольно вырвалось у Жана.

Вояка, чей покой не смог нарушить царивший вокруг шум, тотчас пробудился, едва услышав свое имя, произнесенное вполголоса. Зевнул, потянулся и пробормотал, как человек, все еще пребывающий во власти сна:

— Сорвиголова? Брейкнек?.. Вот сейчас я прикончу тебя, негодяй!

Англичанин потянулся к револьверу. Но Сорвиголова с молниеносной быстротой перехватил правой рукой дуло смертоносного оружия, а левой туго скрутил ворот рубахи на шее противника. Ткань затрещала, майор, задыхаясь, старался вырваться, позвать на помощь, но вместо вопля издавал лишь глухой хрип.

— Молчать! — прошептал Сорвиголова. — Или я всажу вам пулю в лоб!

Однако англичанин, вскормленный ростбифами, вспоенный виски, а главное, преуспевший во всех видах спорта, был настоящим атлетом и, не собираясь сдаваться, отбивался что было мочи. Еще мгновение — и он вырвался бы из рук юноши и закричал.

Жану, разумеется, ничего не стоило разрядить в него револьвер, но на выстрел сбежались бы солдаты. Решив усмирить упрямца без лишнего шума, Сорвиголова с силой ударил его по затылку рукояткой оружия. Колвилл тяжко охнул и затих.

Не теряя ни секунды, Жан завязал салфеткой майору рот, носовым платком скрутил ему руки за спиной, а уздечкой стянул ноги.

— Самое трудное сделано, — прошептал он.

У палатки послышались чьи-то тяжелые шаги и бряцание шпор.

Сорвиголова погасил ночник, затолкал связанного джентльмена под кровать, улегся на его место и, натянув одеяло до самых глаз, принялся храпеть.

Кто-то осторожно вошел:

— Это я, ваша милость, ваш верный слуга Билли.

— Пошел к черту! — сиплым голосом пьянчуги прорычал разведчик.

— В лагере тревога, ваша милость…

Юноша, пошарив вокруг, нащупал сапог и со всего размаха запустил им в верного Билли: отношение английских офицеров к своим денщикам отнюдь не всегда проникнуто благодушием, эти изысканные джентльмены любят давать волю рукам, а подчас и ногам. Сапог угодил слуге прямо по лицу, и он, застонав, ушел, прижимая ладонь к раскроенной шпорой щеке.

До слуха Жана донеслись тихие причитания несчастного, которого приучили покорно переносить побои:

— О Господи Боже! Кровь! Его милость, видно, выпили сегодня слишком много французского коньяка и шампанского, вот рука-то у них и отяжелела. Лучше мне убраться отсюда…

«Да и мне тоже», — подумал Сорвиголова, находивший, что его пребывание здесь несколько затянулось.

Переполох в стойбище врага, достигнув своего апогея, начал стихать. Не найдя никаких разумных причин суматохи, обитатели лагеря приписали ее проделкам какого-нибудь пьянчуги, к счастью для себя оставшегося неузнанным. Жизнь входила в обычную колею. Одной тревогой больше, только и всего.

Сорвиголова сгорал от нетерпения. Прошел добрый час с тех пор, как он занял место майора. Было уже, наверное, часа два ночи. Надо немедленно уходить, если он вообще хочет выбраться из этого осиного гнезда!

«Но как? — размышлял Жан. — Верхом? Невозможно! Значит, пешком. Конечно, это не так быстро, но зато больше шансов уцелеть».

Когда юноша собирался покинуть пристанище, до него донеслось чуть слышное дыхание майора, и Жан послал по его адресу не очень-то милосердное послание:

— Хоть бы ты сдох, скотина!

Несомненно, Поль Поттер перерезал бы горло этому заклятому врагу буров, но Сорвиголова удовлетворился тем, что оставил противника в довольно смешном положении.

Очутившись под открытым небом, лазутчик не успел сделать и двух шагов, как споткнулся о чье-то тело. Человек, молниеносно вскочив, заорал:

— Караул! Вор! Он обокрал его милость!..

Это был верный Билли, денщик майора, уснувший, как пес, у порога своего господина. Черт возьми, где только не свивает гнезда верность!

Билли пытался ухватить за шиворот бешено отбивавшегося Жана, не переставая в то же время вопить во всю глотку:

— Караул! Помогите!

Опять тревога! Бедный Сорвиголова!

ГЛАВА 7

Верный раб. — Схватка. — Пушки выведены из строя. — Распивочная. — Покупка виски. — В роли пьяницы. — Патруль. — Первое угощение. — Часовые. — Второе угощение. — Проделки лже-пьяницы. — Конный патруль. — Третье угощение. — Подозрение. — Выстрел. — С места в карьер.

Один философ утверждал, что самые верные псы — это те, которых больше всего бьют. Ну а люди? Неужто найдутся такие, к кому также применимо это далеко не бесспорное положение? Увы, найдутся. И примером тому мог бы служить улан Билли. Ни с одним денщиком в британской армии не обходились, наверно, хуже, чем с ним. А один лишь Бог знает, сколько ругательств, пощечин и зуботычин отпускают английские офицеры, эти «утонченные» джентльмены, по каждому поводу, за малейшую оплошность, а чаще всего просто так, безо всякой вины. Хлестать подчиненного с утра до вечера — это своего рода спорт для военных чинов.

Билли защищал своего господина с остервенением дога. Заключив Жана в цепкие объятия, он, не переставая, голосил во всю глотку, сзывая на помощь. Юноша прилагал неимоверные усилия, чтобы вырваться на свободу, наносил противнику удар за ударом, но денщик, привыкнув на службе у майора к побоям, не обращал на них никакого внимания. Еще бы немного, и разведчик оказался бы в плену. Но тут, себе на беду, недруг слишком приблизил к нему свою физиономию, вероятно, чтобы получше разглядеть и запомнить вора. Сорвиголова тут же применил один из известных ему приемчиков, и преданный слуга, взвыв от боли и волчком завертевшись на месте, упустил добычу.

Положение Жана оставалось нелегким. Надо было бежать, но куда? Отовсюду уже мчались солдаты. Правда, бедняга Билли задерживал их, умоляя:

— Скорей туда, в палатку! Там его милость майор… Его обворовали, убили!..

Несколько человек, предоставив другим преследовать лазутчика, вошли в палатку и увидели там полузадушенного майора с кровоточащей раной на затылке. Офицер, впрочем, довольно быстро пришел в себя и, не успели его развязать, возопил:

— Сорвиголова!.. Где Сорвиголова?

Никто ему не ответил, поскольку его вопли не принимали всерьез: все думали, майор просто пьян или спятил с ума.

— Да говорят же вам, болваны, Сорвиголова в лагере!..

И, схватив шашку, Колвилл опрометью понесся по военному городку, исступленно вопя:

— Брейкнек! Брейкнек! Ловите Брейкнека!.. Тысяча фунтов тому, кто его задержит!

Сорвиголова пользовался у англичан столь же лестной, сколь и опасной для себя популярностью, и его имя вместе с обещанной наградой, повторенное вслед за Колвиллом несколькими солдатами, вскоре подхватили сотни, тысячи вояк.

— Брейкнек!.. Тысяча фунтов!.. — неслось вокруг.

Разумеется, Сорвиголова вторил им в унисон, переходя иногда и на более высокие ноты. Эта уловка снова удалась ему, во всяком случае помогла хоть немного выиграть время. Но без каски, в измятом мундире он не мог долго сходить за английского военнослужащего.

Командир молокососов принадлежал к людям, которые в случае необходимости умеют все поставить на карту. И он прибегнул к остроумной, хотя и весьма рискованной диверсии.

Убегая от преследователей, он наткнулся на лошадей из артиллерийской части. Надо заметить, что служба охранения несколько ослабевает в центре лагеря, окруженного двойной цепью пеших и конных дозоров, и особенно — после тяжелых дневных переходов и ночных тревог, которые, как это случилось сегодня, нарушают покой измученных людей. Потому-то и удалось Жану подойти к животным, не возбуждая подозрения заспанных да к тому же и малочисленных часовых.

Кони были привязаны незамысловатыми узлами. В какие-нибудь полминуты, рискуя получить удар копытом, юноша отвязал десятка три лошадей, и те, почуяв свободу, понеслись с громким ржаньем по лагерю, сшибая с ног людей, растерянно бегавших с криками:

— Брейкнек!.. Брейкнек!..

Смятение все росло, ибо Сорвиголова продолжал под прикрытием ночи свою дьявольскую работу, отпуская на волю все новых и новых коней, а те, возбужденные непривычной обстановкой, бешено мчались кто куда, опрокидывая палатки и давя солдат.

Артиллеристы бросились ловить лошадей, и пушки на какое-то время — совсем ненадолго! — остались без охраны, чем тотчас же воспользовался Сорвиголова.

— А, господа англичане, вы предлагаете за мою голову тысячу фунтов? Но я же говорил вам, что стоит она значительно дороже! Сейчас вы сами убедитесь в этом…

Жан знал, как обращаться с прихваченной им взрывчаткой, пожалуй, более страшной, чем динамит. Быстро вытащив шнур, он разорвал его на три равные части, обмотал ими механизмы трех пушек и поджег.

«Жаль, что пироксилина так мало», — думал юноша, убегая сломя голову.

Взрывы раздались почти сразу же:

— Бум! Бум! Бум!..

И тут же послышался грохот металла. Лафеты опрокинулись, орудия вздыбились.

О ночном отдыхе не было и речи. Тревожная суета грозила перейти в панику.

Одни хлопотали вокруг искалеченных пушек, другие охотились за никак не дававшимися лошадьми, третьи толпились вокруг пьяного и разъяренного майора, который, не переставая, горланил:

— Сорвиголова! Говорю вам, это — Сорвиголова!.. Тысяча фунтов тому, кто его задержит!..

Никто уже не мог разобраться в происходившем. Одни командиры приказывали играть тревогу, другие — отбой, однако ни те, ни другие приказы так и не исполнялись.

Кончилось тем, что о Жане совсем забыли.

А Сорвиголова, добившись своего, не терял понапрасну времени. Взамен каски он нашел фетровую шляпу с буквами CIV, видно, оброненную в суматохе каким-то волонтером, и, напялив ее, преспокойно, с беспечным видом гуляки, направился к границе лагеря. Его уверенная походка, хорошая военная выправка и форма хаки, которую он успел кое-как привести в порядок, служили ему пропуском. На него никто не обращал внимания, хотя имя Брейкнек в сочетании с кругленькой суммой, обещанной в награду за его поимку, так и вертелось у всех на языке.

Приметив кабачок, двери которого только что открылись, Жан вошел туда с непринужденностью человека, карман которого туго набит золотом. Содержатель распивочной, почуяв в нем солидного гостя, почтительно вышел навстречу.

Сорвиголова, у которого уже созрел новый план действий, потребовал шесть бутылок виски самого лучшего качества. Хозяин, галл по происхождению, изъяснялся на таком же фантастическом английском языке, как и Сорвиголова, и даже не заметил, что его покупатель говорит на жаргоне, который, несомненно, вызвал бы подозрения у чистокровного англосакса. Зато трактирщик тотчас же догадался содрать с Жана двойную цену, вероятно, по случаю столь позднего, или, наоборот, столь раннего часа, поскольку близилось утро. Но что поделаешь, такова уж повадка всех содержателей ночных питейных заведений. Сорвиголова, притворившись слегка опьяневшим, расплатился не торгуясь, но попросил еще провиантскую сумку.

— Хочу отнести бутылки своим товарищам на посту, — пояснил он.

За сумку ценою в пять шиллингов кабатчик взыскал целую гинею[128].

Из распивочной Жан вышел покачиваясь, со шляпой набекрень.

— Товарищи хотят пить, — во всеуслышание рассуждал он. — Канадцев всегда мучает жажда. Отнесу-ка я это виски землякам.

Когда его остановил патруль, Сорвиголова протянул капралу бутылку.

— Только не все, — приговаривал он, — товарищи на посту томятся жаждой… Канадцы всегда хотят пить.

Капрал улыбнулся, припал губами к бутылке и одним могучим глотком опорожнил ее до половины, а остаток отдал своим подчиненным. У англичан неистощимый запас снисходительности к пьяным, поэтому начальник патруля собирался уже отпустить подвыпившего волонтера, находя его объяснение весьма убедительным. Но в благожелательности трезвого человека к подвыпившему всегда есть небольшая доля зависти. И солдаты патруля решительно возроптали: им было мало оставшегося вина. Жан, опасаясь осложнений, вынужден был отдать вторую бутылку. Поскольку осталось всего четыре, то при мысли, что придется, быть может, утолять жажду еще одного патруля, разведчика бросило в дрожь. Впрочем, все шло отлично, если не считать того, что восток начинал алеть, предвещая рассвет.

«Ого-го! — подумал Сорвиголова. — Пора уносить ноги!»

Но не прошел он и полсотни шагов, как набрел на окоп. Забряцало оружие, грубый голос резко окликнул:

— Кто идет?

— Виски! — вполголоса произнес юноша.

Для английского часового нет более красноречивого и убедительного ответа, особенно в четыре часа утра, после холодной ночи, проведенной в сырой яме.

— Подойди ближе, — хрипло прорычал солдат с сильным ирландским акцентом.

Сорвиголова несказанно обрадовался: более счастливого случая нельзя было и желать. Ведь мы уже говорили, что ирландцы, эти самые храбрые солдаты Соединенного Королевства, славятся и как самые одержимые и закоренелые пьяницы.

Жан знал, что на английских постах всегда двое часовых. Но так же хорошо знал он и то, что с помощью двух бутылок виски даже от двух Пэдди можно добиться решительно всего.

Шатающейся походкой Сорвиголова направился к окопу, держа в каждой руке по раскупоренной бутылке, и, отрыгнув пьяной икотой, протянул часовым вожделенный напиток:

— Вот и я!.. Говорю тебе, я и есть это самое виски.

— Славненько!.. Славненько!.. Молодец!.. — сказал один ирландец. — Ты говоришь ну прямо как по книге! Бьюсь об заклад, что ты лучший солдат армии ее величества…

— За твое здоровье, братишка! — провозгласил тост другой Пэдди.

Сорвиголова достал третью бутылку, чокнулся ею с ирландцами и заплетающимся языком, но стараясь придать голосу как можно больше любезности, ответил:

— Будьте счастливы, друзья!

Ирландцы, запрокинув головы, пили, не отрываясь от горлышка. А виски было настоящий огонь, что твой купорос. Щеки любителей хмельного так и запылали. Проглотив каждый по полбутылке, они прищелкнули языками — то ли от удовольствия, то ли в знак не вполне удовлетворенного желания.

— А ну-ка, еще по глоточку! Вот так! Поехали!.. Готово — до дна!

Сорвиголова, притворясь мертвецки пьяным, с урчанием повалился на землю и захрапел.

Ирландцы разразились смехом.

— Приятель-то, кажется, уже того! — заметил один из них.

— А может быть, у него в бутылке осталась хоть капелька? — прибавил другой. — Пойти, что ли, взглянуть.

Солдат выполз из ямы и, нащупав в темноте капитана Сорвиголову, прижавшего к губам едва початую бутылку, осторожно отнял ее, вернулся в окоп и одним глотком опустошил ее до половины.

— Добавочная порция, — заявил он, икая.

— И мне добавок, — потребовал его товарищ и потянулся за бутылкой. Докончив ее, признался: — А знаешь, я бы тоже не прочь уснуть, как тот парень.

— Еще бы! Но ведь минут через десять придет смена, и тогда нас перестреляют, как зайцев.

«Через десять минут! — ужаснулся Сорвиголова. — Черт возьми, надо удирать!»

Он притворился, что просыпается, поднялся, качаясь из стороны в сторону, на ноги и принялся, бормоча и ругаясь, искать виски.

— Проклятье! Где же моя бутылочка? Убежала?.. Ах, каналья!.. Ведь я вижу, все вижу! Удрать хочешь?.. Нет, голубушка, не выйдет!.. Иди сюда, мошенница, а не то я сам тебя поймаю!.. Не хочешь?.. Ну погоди, сейчас я тебя догоню!.. Я человек, и тебе не уйти от меня, безногая…

Так, спотыкаясь на каждом шагу, падая, снова вставая, охая, ахая и ругаясь, он прошел мимо хохотавших до слез стрелков. Погоня за бутылкой казалась им самой уморительной и забавной штукой, какая только могла зародиться в насквозь пропитанном алкоголем мозгу.

Оба Пэдди даже и не заметили, что неизвестный, которому они были обязаны угощением, уходит из лагеря. Не обратили они внимания и на то, что незнакомец перестал уже спотыкаться и пошатываться, а походка его по мере того, как он удалялся, становилась все более уверенной и быстрой.

Горизонт между тем светлел, окружающие предметы вырисовывались все отчетливее.

Почувствовав себя вне опасности, Сорвиголова облегченно вздохнул и собрался было пуститься бегом, как вдруг за его спиной послышался топот скакавшего галопом коня.

— Кто там? — окликнул его резкий голос.

Едва сдержав готовое сорваться с языка проклятие, Жан снова притворился пьяным и, пошатываясь из стороны в сторону, достал последнюю бутылку.

На полном скаку возле него остановился всадник. Конный патруль. Улан!

— Что ты тут делаешь, парень? — угрожающе спросил верховой.

— Выпиваю и гуляю… гуляю и выпиваю. Если и тебе охота выпить, дам… На вот, пей! Я не жадный.

Увидав невооруженного пьянчужку, улан улыбнулся, отставил пику, потянулся за бутылкой и припал к ней губами. Пока он сосал виски, Сорвиголова левой рукой ухватил его коня под уздцы, а правой полез в карман своего доломана.

Улан — не то что ирландцы. Его ублаженный алкоголем желудок не знает чувства благодарности. Изрядно глотнув и не выпуская из рук бутылки, он продолжал допрос:

— Что-то слишком далеко от лагеря ты прогуливаешься.

— Как ты сказал, как? — притворяясь ошарашенным его словами, ответил Сорвиголова. — Он далеко, этот… как его… ах да, лагерь!.. Смешно, правда? Лагерь — и вдруг далеко… Да мне, в сущности, наплевать. Я парень не из робких! А для смельчаков расстояний не существует.

— Брось свои штучки и следуй за мной! — приказал улан, в душу которого закралось подозрение.

— А вот не пойду! Я в отпуску. Где мне нравится, там и гуляю.

— Мне приказано приканчивать всякого, кто попытается выйти за пределы лагеря или войти в него. Повинуйся, не то заколю!

С этими словами улан отшвырнул бутылку и нагнулся, чтобы отстегнуть от ботфорта пику.

Жан мгновенно вытащил из кармана револьвер и, не выпуская из левой руки уздечку, выстрелил. Пуля, пробив кавалеристу глаз, застряла у него в мозгу. Улан качнулся вперед, потом откинулся назад, соскользнул с коня и тяжелой массой рухнул на землю. Испуганная лошадь норовила встать на дыбы, но Сорвиголова, сильно дернув поводья, удержал ее на месте.

На звук выстрела со всех сторон мчались конные патрули. Жан одним прыжком вскочил на скакуна и пустил его в карьер. Когда расстояние между ним и англичанами достигло пятисот метров, солдаты, убедившись в бесполезности дальнейшей погони, прекратили преследование.

Сорвиголова был снова спасен!

ГЛАВА 8

Натиск. — Борьба с партизанами. — «Цивилизованные» изуверы. — Уничтожение ферм. — Драма в Блесбукфонтейне. — Убийство столетнего старца. — Истребление женщин и детей. — Мстители. — Кровь за кровь. — Отступление.

Сорвиголова вернулся в лагерь генерала Бота как раз вовремя. Командующий находился в неведении относительно расположения неприятельских сил, а юный разведчик, рискуя жизнью, раздобыл и привез ему необходимую информацию, точную, исчерпывающую, ясную.

Благодаря отважному вожаку молокососов генерал Бота мог теперь избежать окружения, задуманного маршалом Робертсом. Тщетно войска англичан — кавалерия и артиллерия — старались обойти левый фланг бюргеров. Хотя противник передвигался с молниеносной быстротой, Бота, без колебания оставив укрепленные позиции между Винбургом и железной дорогой, взял еще более стремительный темп. И огромные клещи, образованные людьми, лошадьми и пушками, зажали пустоту.

Катастрофа при Вольверскраале многому научила буров! Они поняли, что минуло время безумных лобовых атак, предпринимавшихся англичанами, и теперь, вместо того чтобы выжидать врага на заранее подготовленных позициях, своевременно отходили, когда того требовала обстановка.

Но если бурам удавалось таким образом избегать встреч с неприятелем, то остановить его они, разумеется, не могли. Имея десятикратное численное превосходство, англичане обходили республиканцев, теснили их, гнали на север. Это было неизбежно. Но и теперь еще бурам не раз удавалось вершить славные боевые дела.

Вынужденные уходить постепенно с территории Оранжевой Республики, бюргеры не оставляли врагу ни коня, ни повозки. Дорого обходились англичанам их успехи. Не проходило и дня, чтобы неуловимый противник не нанес им ощутимого удара, оскорбительного для их самолюбия и чувствительного для финансов и людского состава британской армии. Буры угоняли обозы, снимали часовых, захватывали врасплох разведывательные отряды, уничтожали мелкие воинские подразделения…

Партизаны героически отстаивали каждый клочок земли, каждый холмик, каждое деревце, каждый дом и при этом оставались скрытыми от взора врага, тогда как силы и маршрут англичан были прекрасно известны бурам: патриотам сообщали об этом женщины и дети — единственные обитатели разграбленных неприятелем ферм.

Война с партизанами — борьба с невидимым и вездесущим противником — деморализовала весь состав британской армии, от главнокомандующего до последнего пехотинца.

Первое время завоеватели пытались бороться с патриотами при помощи простых мероприятий: было объявлено о наложении штрафа за укрывательство в доме партизан, за снабжение их продовольствием, за сообщение им сведений военного характера.

Штрафные санкции не произвели никакого впечатления. Тогда непокорным стали грозить изгнанием. Но и это ничего не дало.

Взбешенное сопротивлением буров, английское командование не погнушалось прибегнуть к жесточайшим мерам, опозорившим великую нацию и вызвавшим возмущение всего цивилизованного мира. Лорд Робертс, озлобленный, как, впрочем, и вся его армия, непрерывными потерями, которые им приходилось нести от бурских партизан, возвел в приказном порядке в ранг тягчайшего преступления верность бюргеров борьбе за независимость своей родины.

Зашумели господа колониалисты, поскольку империализм был раздражен топтанием на месте. Военным же и подавно надоели бесславные стычки. Отовсюду, из метрополии и доминионов, понеслись крики: «Пора кончать с бурами — во что бы то ни стало, не стесняясь в средствах!»

В подобных случаях солдат, развращаемый «общественным» мнением, тщеславием, эгоизмом и славолюбием, становится карателем. И лорд Робертс не был исключением: старый Боб не побоялся обесчестить свое безупречное прошлое чудовищным приказом.

Бессильный сломить героическое сопротивление буров, он стал превращать в пустыню те места, через которые проходила его армия. Английские солдаты методически грабили и сравнивали с землей не только хутора, фермы, селения, но и небольшие города.

Началось беспощадное истребление буров. Женщины, дети и старики безжалостно изгонялись из своих жилищ. Лишенные крова, голодные и оборванные, они бродили по степи и гибли от истощения и усталости.

Находились, конечно, и упрямцы, которые наотрез отказывались покинуть старый дедовский дом, где протекла вся их жизнь, где они любили, страдали, надеялись и трудились. Тогда дело принимало еще более серьезный оборот, ибо нежелание людей расстаться с родным кровом приобретало в глазах захватчиков характер преступления, караемого смертью. И завоеватели совершали казни с жестокостью и свирепостью новоявленных палачей.

Те самые англичане, которые не переставали кичиться своим либерализмом, благотворительной и цивилизаторской миссией, творили здесь, под снисходительным оком высшего руководства, такие мерзости, какие только может придумать зверь в человеческом обличье. Кровавое безумие охватило многих офицеров. Находились джентльмены, с истинным наслаждением исполнявшие обязанности палача. Одним из них был и вечно пьяный, свирепый маньяк майор Колвилл, кавалеристы которого завоевали в тех местах, где они орудовали, позорную славу карателей, ставшую несколько позднее достоянием и волонтеров генерала Брабанта[129].

В те дни, о которых идет наш рассказ, уланы майора Колвилла, входившие, как разведчики, в состав авангардных частей британской армии, оторвались от своего корпуса и наводили ужас на жителей района, раскинувшегося между Рейтцбургом, Вредефортом и железнодорожной линией Блумфонтейн — Претория. Солдаты не щадили ничего, даже деревьев. А бурское войско, сосредоточенное на границе Оранжевой Республики, не могло прийти на помощь несчастным жертвам английского варварства, ибо за спиной у него несла свои воды река Вааль — граница Трансвааля, которую должны были защищать буры, а под боком располагался нуждавшийся в охране брод Ренсбург, дававший англичанам возможность обойти противника и напасть на него с тыла. Столь напряженная стратегическая обстановка не позволяла генералу Бота покинуть укрепленный лагерь и перейти в наступление.

Подверглась нападению карателей и ферма Блесбукфонтейн, куда в один злосчастный день прибыл уланский отряд человек в двести.

Усадьба эта состояла из нескольких строений, где обитали десять — двенадцать крестьянских семей. Все здесь дышало сельским покоем и незатейливым достатком патриархального быта, созданным несколькими поколениями, которые в поте лица обрабатывали землю, собирали и перерабатывали ее плоды. День за днем упорно и терпеливо трудились они, с любовью созидая свой маленький мирок — зародыш будущего селения, а возможно, и города. Рождались и вырастали дети, создавались новые супружеские пары, которые селились в отдельных домах, построенных рядом со старыми. Так, словно мощные ветви огромного и прекрасного дерева, крепко вросшего своими корнями в священную землю отчизны, разрастались бурские семьи.

Как счастливо пролетали здесь годы беспечного детства и деятельной зрелости, за которой следовала почтенная старость!

А как опьяняли душу эти бескрайние просторы степей, светлая радость щедро вознаграждавшегося труда и сладостный отдых в семейном кругу! Пожалуй, никогда еще и нигде счастье не было таким совершенным и полным, как у этих людей, превративших ферму в маленький эдем.

И вдруг весь этот уклад, казавшийся нерушимым, рухнул в одночасье. Ураган войны, разразившийся над райским уголком, унес всех его юношей и мужчин, оставив без защиты слабых и больных его обитателей. Из двадцати шести мужчин Блесбукфонтейна на ферме остался лишь столетний слепой старец, с трудом добиравшийся до своей любимой скамейки на солнышке, да мальчуганы не старше десятилетнего возраста. Остальное население фермы состояло из женщин: девяностолетней прародительницы, славной и преданной подруги главы клана, ее дочерей, внучек и правнучек, то есть матерей, сестер и дочерей бурских воинов. Всего около семидесяти беззащитных людей.

Появлению вражеских солдат в усадьбе предшествовали резкие звуки трубы и стук лошадиных копыт.

С улицы прибежали ребятишки.

— Англичане! — задыхаясь от бега, кричали они.

Уланы, бряцая оружием, вихрем ворвались на просторный двор фермы. Во главе отряда галопировал майор. Рядом с ним скакали сержант и два трубача.

— Хозяина сюда! Где хозяин? — гаркнул сержант.

На пороге показался старый бур. Его вела прелестная белокурая девочка лет шести.

— Я хозяин, — с достоинством произнес бур. — Что вам угодно?

— Огласите, сержант! — приказал своим резким голосом майор, даже не удостоив старца ответом.

Тот извлек из-за обшлага мундира бумагу, развернул и стал читать, нарочито отчеканивая каждое слово:

— «Именем ее величества королевы и по приказу его превосходительства лорда Робертса всем лицам, пребывающим в этой усадьбе, предписывается немедленно покинуть ее. Малейшее сопротивление будет караться смертью».

И уже от себя сержант добавил:

— Даю вам пять минут сроку.

Ошеломленный старик устремил невидящий взор в то место, откуда исходил голос, объявивший этот варварский приговор. Ему казалось, что он плохо расслышал, не понял чего-то. Полным трагизма жестом простер он костлявые руки, а его старый, беззубый рот шевелился, не произнося ни звука.

— Дед, — заплакав, пролепетала девочка, — этот человек сказал: надо уходить.

— Уходить?! — замогильным голосом пробормотал старик.

— Да, да, убираться вон отсюда! — злорадно выкрикнул майор. — Пошли прочь, змеиное отродье, а не то живьем вас зажарим в этой норе!

Женщины поняли. Выбежав из столовой, где, охваченные леденящим страхом, спрятались от оккупантов, они окружили кавалеристов и, умоляя сжалиться, с душераздирающими воплями протягивали им младенцев, которых завоеватели хотели лишить крова и последнего куска хлеба.

Бандиты, злорадно хохоча, подняли на дыбы лошадей и, опрокинув ближайших к ним женщин, стали их топтать. Послышались вопли ужаса и боли, заглушенные гиканьем улан.

Когда истязатели отвели коней, на земле остался лежать младенец с раздробленной головкой. Мать с помертвевшим от горя лицом свалилась без чувств возле бившейся в агонии невинной жертвы изуверов.

Майор взглянул на часы и с невозмутимым спокойствием процедил сквозь зубы:

— В вашем распоряжении осталось четыре минуты.

К майору приблизился старик. Догадавшись по властному тону Колвилла, что он и есть начальник, высокий старец низко склонился перед англичанином.

— Коснись это меня одного, — пролепетал он дрожащим голосом, — я бы не просил вас. Я бы сказал вам: возьмите мой старый скелет и потешайтесь над ним сколько угодно… Но эти женщины и дети они же не причинили вам никакого вреда. Пощадите их ради всего святого… ради вашего Бога, которому молимся и мы! Пощадите, умоляю вас!

— Осталось три минуты! — прервал его майор. — Вы теряете понапрасну драгоценное время, милейший: приказ королевы исполняется беспрекословно.

— Не может быть, чтобы ваша королева приказала истреблять людей! Она ведь женщина, она — мать. Сжальтесь же над нашими женами, сжальтесь над детьми!.. Никогда еще я не склонял головы перед человеком и если и преклонял колени, то только перед Богом… А вас умоляю на коленях! Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого на свете, вашей честью солдата, сжальтесь, сжальтесь!

И благородный старец, решившийся ради спасения семьи на это величайшее унижение, тяжело упал на колени, простирая к майору дрожащие руки. Из его потухших глаз брызнули слезы и заструились по седой бороде. Несколько солдат, сердца которых еще не совсем очерствели от грабежей и насилия, отвернулись, чтобы скрыть свое волнение. У остальных это зрелище вызвало взрыв мерзкого смеха.

Майор молчал. С непринужденностью баловня судьбы он высвободил ногу из левого стремени, подле которого стоял на коленях старик, и нанес горемыке страшный удар сапогом по лицу.

Искалеченный старец свалился подле трупика младенца. Из его рассеченных ударом губ и носа хлынула кровь.

Двор огласился негодующими и скорбными воплями женщин:

— Проклятые!.. Палачи!.. Убийцы!..

А Колвилл хохотал, полагая, видно, что выкинул отличную штуку. Потом, снова взглянув на часы и небрежно опуская их в карман, заметил:

— Ну, три минуты уже истекли.

Минутой больше или меньше — какое это имело значение для несчастных, которые знали, что все мгновения их жизни уже сочтены.

Женщины вновь окружили улан. Бледные, трепещущие от гнева они поносили солдат, грозили им своими слабыми кулаками, порывались даже их бить. Солдафоны отвечали громким гоготом, ругательствами и плоскими казарменными шуточками.

— Поднять коней! — скомандовал Колвилл.

— Гип-гип… ур-ра! — заорали уланы, пришпоривая лошадей.

И хорошо выдрессированные животные ринулись на толпу сокрушенных горем женщин. Смятение охватило бедняжек. Одни ползли по земле, изувеченные железными подковами разгорячившихся скакунов, другие бежали по двору, стараясь спасти исходивших криком детей.

— Отстегнуть пики!.. — скомандовал Колвилл, обнажив свою шашку. — А ну-ка, мальчики, подколите мне всех этих маток вместе с их поросятами! Что за великолепная игра — «охота на кабана»! Будет о чем вспомнить!

Повинуясь гнусному приказу, уланы взяли пики наперевес и бросились на женщин с криками:

— Ур-ра!.. Ур-ра!.. Подколем свинью! Подколем свинью!

К старцу вернулось сознание. Он с трудом поднялся. Его ноги дрожали и подкашивались, лицо было окровавлено, изо рта текла алая струйка. Слабеющим уже голосом он бросил в лицо убийцам:

— Подлецы, будьте вы прокляты!

Колвилл взмахнул шашкой, и тяжелое лезвие со свистом резака обрушилось на голову старца и раскроило ее до самого рта.

— Черт возьми! Ну и ручища у вас, майор! — восхищенно воскликнул лейтенант, ехавший рядом со своим командиром.

— Да и лезвие не из плохих, милейший, — ответил майор, явно польщенный похвалой.

Кавалеристы яростно преследовали исколотых пиками женщин. Опьянение кровью, от которой подчас хмелеют сильнее, чем от вина, туманило их рассудок и толкало на возмутительные по своей свирепости поступки.

Одной из первых упала прародительница. Ее грудь раскроил целый пучок пик, вонзившихся одновременно и сбивших старую женщину с ног. Маленькая белокурая девочка, служившая поводырем своему дедушке, была буквально вздернута сержантом на пику. Резким рывком копья назад изувер сбросил малютку на землю, где она продолжала биться в предсмертных муках.

Женщины падали одна за другой, истерзанные умелыми руками опытных палачей, отлично знавших, как наносить удары, от которых неизбежно погибают, но не сразу, а лишь после страшных мучений. Вскоре с женщинами было покончено: некоторые умерли, остальные находились при последнем издыхании. Кони то и дело спотыкались об их окровавленные тела, валявшиеся по всему двору.

Теперь пришел черед нескольких обезумевших от страха ребят.

— Ур-ра… Подколем свинью!

Новый бросок бандитов. Последний. Дети убиты. Истребление завершено.

Но неужели злодейство так и останется безнаказанным? Неужели не явятся мстители?

Вложив в ножны шашку, Колвилл приказал трубить сбор. Уланы быстро выстроились по взводам и замерли в ожидании распоряжения, содержание которого они предугадывали.

— А теперь, мальчики, — обратился к ним майор, — позабавьтесь иллюминацией. Подпалите-ка все эти лачуги. Исполнять!

Убийства, потом поджог — в глазах озверелых лиходеев это вполне естественный ход вещей. И, чтобы участвовать в потехе, во дворе собрался весь отряд: англичане настолько были уверены в своей безопасности, что не выставили даже дозорных.

— Ура! Да здравствует майор! — заорал сержант.

— Действуйте, мальчики, действуйте!.. — начал было командир улан.

Но дружный залп прервал его речь. Колвилл подпрыгнул в седле, закачался и грузно рухнул с коня, ударившись головой о землю.

Это явились мстители и защитники обездоленных, но, увы, уже после свершившейся трагедии!

За первым залпом последовал второй, длинный, прерывистый, а затем — и третий.

Опытное ухо солдат тотчас же распознало в убийственной пальбе мастерство отборных стрелков. Уланы похолодели от ужаса. Их строй, поредевший от града пуль, мгновенно распался. Взбесившиеся кони опрокидывали всадников. Охваченные ужасом, уланы попытались обратиться в бегство, но было поздно: над стеной фермы показался длинный ряд маузеровских винтовок. И молодой негодующий, пылкий голос крикнул:

— Ни один из этих бандитов не должен уйти! Огонь!..

Снова раздалась частая, беспощадная пальба.

Стреляли более сотни буров, этих чудесных снайперов, о которых можно было смело сказать, что ни одна их пуля не пропадала даром, каждая несла смерть врагу. Несколько каким-то чудом уцелевших улан метнулись в панике к воротам, но наткнулись там на тройной ряд винтовок.

— Огонь! — прозвучал тот же звеневший от гнева голос.

Снова загремели выстрелы, и упали, сраженные наповал, последние из оставшихся в живых уланы.

Изуверы вместе со своим главарем, майором Колвиллом, были уничтожены все до одного. Во двор фермы ворвались десятка два молодых людей, вернее — подростков, составлявших авангард отряда, в то время как основные силы из осторожности расположились в поле.

Юные бойцы направились к тому месту, где уланский эскадрон был застигнут огнем первого залпа. Майор еще бился в агонии подле мертвых тел сержанта и двух трубачей. Раненный в грудь, он задыхался, харкал кровью и, разумеется, нещадно ругался.

Узнав командира бурского авангарда, Колвилл прохрипел сквозь предсмертную икоту:

— Сорвиголова… будь ты проклят!

— Да, майор Колвилл, это я! И, как видите, я сдержал слово и заставил вас заплатить кровью своей за смерть Давида Поттера…

— …Моего отца, которого убил ты, подлая собака! — прервал Жана бледный от гнева Поль, приближаясь к врагу, ответившему ему полным ненависти взглядом.

— Остальные неправедные судьи, приговорившие к смерти Давида Поттера, — продолжал Сорвиголова, — уже погибли от нашей руки. Полковник герцог Ричмондский, капитаны Рассел, Харден и Адамс — все они давно уже на том свете. Да и вам осталось жить всего лишь несколько минут.

— Как знать, иногда возвращаются… очень издалека, — произнес с иронией Колвилл, бравируя даже на смертном одре. Возможно, впрочем, что злодей рассчитывал при этом на великодушие своего благородного и всегда сострадательного к раненым противника.

— Увидим! — молвил глухо Поль. И хладнокровно, без малейшего колебания, приставил дуло ружья к виску майора и спустил курок.

— «Есть мертвецы, которых надо убивать!» — продекламировал в заключение Фанфан, весьма кстати вспомнив этот трагический стих.

— Тревога! Англичане!.. — послышались крики.

Молокососы стремительно покинули ферму, не успев предать земле тела невинных жертв английских захватчиков. Присоединившись к отряду, они вскочили на коней и вместе со всеми отступили перед неприятельскими войсками, темными линиями застлавшими горизонт.

ГЛАВА 9

Мрачное предчувствие. — Отступление. — Задание чрезвычайной важности. — Переправа через Вааль. — Поль и Патрик. — Упорное сопротивление. — Фермопилы. — Шквальный огонь. — Последний подвиг. — Капитан Жюно. — В преддверии смерти.

Незачем приписывать чуду неожиданное, хотя и запоздалое появление молокососов на ферме Блесбукфонтейн. Отважные юнцы производили в этих местах точно такую же разведку для маленького войска генерала Бота, какую совершали уланы для армии старого маршала. Так что встреча обоих отрядов была вполне закономерна.

С военной точки зрения, рейд бурского отряда удался на славу, поскольку результатом его явились уничтожение эскадрона улан и обнаружение приближения английской армии. Теперь, вовремя предупрежденный об опасности, генерал Бота сумеет принять срочные и необходимые меры.

Вылазка оказалась успешной и с точки зрения личных интересов отдельных ее участников: майор Колвилл, ненавистный командир улан, был убит, а Давид Поттер отомщен. Так что сыну казненного бура, казалось бы, следовало только радоваться от сознания исполненного долга. А между тем его терзала какая-то неизъяснимая печаль.

Молокососы мчались карьером к Ваалю, спеша доложить командующему о передвижении неприятеля. Поль, опустив голову на грудь, молча скакал между Фанфаном и Сорвиголовой. Гаврош с улицы Гренета, находивший, что все идет отлично, с беспечностью парижанина насвистывал веселый марш юных героев. Жан, часто оборачиваясь, обозревал горизонт. На его глазах отряды противника все более растекались по степи.

— Честное слово, дело, видать, предстоит горячее, — пробормотал он.

Поль, по-прежнему погруженный в молчание, казался ко всему равнодушным.

— Что с тобой? — обратился к нему Сорвиголова, удивленный состоянием друга. — Проснись, старина! Скоро бой.

Мальчик вздрогнул и окинул капитана необычным для него взглядом, полным грусти и нежности.

— Да, скоро бой, — ответил он. — Последний бой.

— Да ты что, в своем уме? — возмутился командир молокососов.

— Да, последний, — мрачно повторил юный бур. — По крайней мере, для меня.

— Это еще что за бред?! — воскликнул Жан.

— Скажи лучше — предчувствие, — возразил Поль. — Где-то глубоко-глубоко в душе я чувствую, близок мой конец. Не дышать уж мне воздухом вельдта дорогой отчизны, каждую пядь которой мы защищаем, не щадя жизни своей, не скакать на коне рядом с тобой, дорогой мой француз, любимый мой побратим. Никогда не увижу я больше родных и не смогу порадоваться победе вместе со всем народом…

— Полно, дорогой мой мальчик! Не говори так, умоляю, ты надрываешь мне сердце! — прервал его Сорвиголова. — В конце концов, все это вздор. Разве можно верить в предчувствия!

— И все же я знаю, меня убьют, — уныло ответил подросток. — Пока был жив хоть один из палачей моего отца, я никогда и не думал об этом. А теперь все кончено, пойми меня.

— Нет, нет и нет! Говорю тебе — нет! — убеждал Жан.

— Я не боюсь смерти, давно уже привык глядеть ей в глаза. И жизнь мне жаль только потому, что после моей смерти защитники отечества недосчитаются одного ружья, — сказал Поль и с наивной гордостью добавил: — И неплохого!..

— …Которое к тому же разнесет вдребезги еще не один английский череп, — попытался Фанфан внести веселую нотку в разговор, принявший столь мрачное направление. — А потом, право, не такая уж ты, брат, развалина, чтобы помышлять о вечном покое.

Однако шутка парижанина не имела успеха и прозвучала вхолостую, как подмоченная петарда[130]. Ничего не ответив, Поль посмотрел на него с таким грустным и мягким выражением своих больших, красивых глаз, что у Фанфана екнуло сердце.

Вдали показались одинокие всадники — конные патрули генерала Бота. Приметив молокососов, они сомкнулись и помчались известить сгоравшего от нетерпения командующего о возвращении разведчиков.

Положение партизан становилось день ото дня серьезнее. Они еще не были побеждены в буквальном смысле этого слова — бурское оружие еще не знало поражения в открытой схватке, но отважные воины вынуждены были все время отступать под натиском превосходящих сил противника. А результат получался тот же, что и при поражении в бою: буры теряли свою территорию.

Жестокая печаль терзала сердце генерала при одной лишь мысли, что ему придется оставить врагу Оранжевую Республику и позволить англичанам вторгнуться в братский Трансвааль. Как хотелось бы полководцу избежать отступления, необходимость которого диктовалась сложившейся обстановкой!

Бота отдавал себе отчет в том, что отход бурского войска будет воспринят всем миром как блестящая победа английского оружия. Он предвидел, какое тяжелое впечатление произведет на бурских патриотов уход его армии из Оранжевой Республики и как подбодрит неприятеля.

И в глубине души генерал надеялся все же избежать этого фатального исхода. Однако сообщенные командиром молокососов известия разрушили последние его иллюзии.

Грозный противник надвигался неудержимо, как морской вал. Надо было уходить за реку, в Трансвааль. И немедленно!

— Отступать! — мрачно скомандовал Бота.

С болью в сердце послал он обоз к броду. Но, к несчастью, как раз в это время Вааль вышел из берегов, и поднявшийся за каких-нибудь несколько часов уровень воды в реке значительно затруднил переправу. Не слишком ли долго тянули с решением?

Медленно двинулись первые вереницы повозок. Огромные быки все глубже уходили в воду — сначала до живота, потом до боков — и наконец погрузились по самую шею. Их ноздри раздувались от напряжения, а из пенившихся волн цвета охры виднелись только мощные рога да лоснившиеся морды.

Посередине потока сильные животные попали в водоворот и потеряли почву под ногами. Порядок нарушился, прямая вереница повозок перекосилась. Еще мгновение — и она распадется. У остолбенелых от ужаса буров вырвался крик отчаяния. Бота уже считал свой обоз погибшим.

Но тревога оказалась напрасной. Головные быки скоро снова нащупали твердую опору, выровняли шаг, приналегли и потянули с еще большей силой и усердием, чем прежде.

Катастрофа, которая нанесла бы огромный ущерб борьбе за независимость, на сей раз была отвращена. Переправа через Вааль оказалась возможной. Но эта операция, достаточно сложная даже в обычных условиях, теперь, благодаря проклятому наводнению, грозила отнять уйму времени.

А враг приближался с невероятной быстротой.

Действительно, с решением медлили слишком долго!

Чтобы обеспечить переправу, надо было задержать продвижение неприятельской армии, что обошлось бы бурам в сотни драгоценных жизней.

Взгляд полководца упал на молокососов, пони которых еще дымились от бешеной скачки.

— Капитан Сорвиголова, — решительным тоном, пытаясь прикрыть им свое волнение, произнес Бота, — мне нужны люди, готовые на все… Да, — продолжал он, — люди, готовые биться до последней капли крови, до последнего вздоха.

— И вы рассчитываете на меня, генерал? Так я вас понял? — не моргнув глазом, ответил Жан.

— Да, мой друг. Вы и так уже много сделали для защиты нашей родины. Не раз жертвовали собой, проливали за нас свою кровь. И все же я вынужден снова просить…

— Вам нужна моя жизнь? — прервал его Сорвиголова. — Она принадлежит вам. Возьмите ее, генерал! Приказывайте! Я готов на все.

— Вы — храбрец! Я не встречал еще человека столь бескорыстного и отважного… Видите позицию, что повыше брода?

— Да, генерал. Позиция превосходная. Весьма удобная для обороны.

— Даю вам пятьсот человек. Продержитесь с ними часа два?

— Достаточно будет и двухсот бойцов с пятьюстами патронами на каждое ружье.

— Отлично! Благодарю вас, капитан, от имени моей Родины! А теперь обнимите меня.

И, по-братски обласкав Жана, молодой генерал сказал:

— Прощайте!.. Подберите себе две сотни товарищей и спасите нашу армию.

Сорвиголова тотчас же стал вызывать добровольцев, желавших присоединиться к его небольшому отряду из сорока молокососов.

Откликнулась тысяча человек. Буры любили командира юных разведчиков, верили в него и пошли бы за ним хоть в самое пекло.

Сорвиголова быстро отобрал нужных ему людей, не обращая внимания на ворчание оставленных, выстроил пополнение, приказал наполнить фляги и, получив патроны, скомандовал:

— Вперед!

Через десять минут арьергард армии Бота уже занимал позицию, господствовавшую одновременно и над бродом и над степью. Оборонительный рубеж, проходивший по скалистым взгорьям и пролегшей между ними горловиной извилистого ущелья шириной в шестьдесят метров, был неприступен с флангов, но открыт для нападения со стороны равнины. Чтобы затруднить подходы к расселине, следовало возвести земляные укрепления, однако для этого не имелось ни времени, ни инструмента. И все же Сорвиголова, снова прибегнув к динамиту, нашел способ укрыть насколько возможно бойцов, расположившихся непосредственно у входа в каменную щель, и по его приказу прямо напротив горного прохода наскоро закопали штук пятьдесят патронов с взрывчаткой.

Отряд был разбит на три равные группы. Одну разместили на правом фланге, другую — на левом, а оставшуюся — в центре, перед самой тесниной.

Вскоре показались головные подразделения английского авангарда — несколько отрядов улан и драгун, мчавшихся во весь опор.

Буры, засевшие среди скал, устроили им достойную встречу, заметно охладившую пыл врага: из строя сразу же были выведены до тридцати всадников вместе с конями. Само по себе неплохое начало дало защитникам выигрыш в две минуты.

Внезапно дрогнула земля, взвились густые клубы белого дыма, взметнулись вихри красного песка и обломки скальных пород. Взрывы следовали один за другим, а когда умолкли, подступ к горному проходу был прегражден сплошной цепью выемок-окопов со своеобразными брустверами[131] из выброшенных динамитом камней и почвы. В этих укрытиях тотчас же разместились решившие стоять насмерть отважные герои: Сорвиголова с отрядом в шестьдесят стрелков, среди которых были Фанфан, Поль Поттер, доктор Тромп, Папаша-переводчик, Элиас, Иохем и другие молокососы, неразлучные его товарищи на протяжении всех этих долгих дней войны. Бойцы сжались и тесно прильнули к земле. Единственное, что выдавало их присутствие, — это выставленные наружу дула винтовок.

Командующий английским авангардом решил одним сильным натиском захватить позицию, защищаемую столь малочисленным отрядом. Проиграли атаку. Грянуло солдатское «ура». Вихрем помчались драгуны.

— Залп! — скомандовал Сорвиголова, когда всадники были на расстоянии четырехсот метров.

Буры выполнили приказ с удивительной четкостью: в одно и то же мгновение справа, слева, в центре раздался сухой треск выстрелов.

Секунда затишья — и снова:

— Залп!

На земле корчились в предсмертных судорогах и катались от боли сраженные на полном скаку люди и кони.

— Вперед! Вперед!.. — командовали офицеры.

Оглушительно ревели горны, солдаты орали, подбадривая себя криками.

— Беглый огонь! — приказал Сорвиголова.

Ошеломляющая пальба в один миг скосила половину всадников. Трудно было поверить, чтобы такой сокрушительный отпор могла дать какая-то горстка воинов, пусть и самых что ни на есть решительных, смелых и дисциплинированных. Однако драгунский полк, сильно поредевший, расстроенный, истекавший кровью, домчался все же до укрытий, занятых непоколебимыми, как скала, молокососами. Кавалеристы топтали бойцов конями, с ходу расстреливали из винтовок, и все — без видимого успеха: их противники держались стойко, не отступая ни на шаг и сметая один за другим первые ряды англичан, тогда как перекрестный огонь с флангов разил последние ряды. Только один взвод — десятка два чудом уцелевших солдат с юным лейтенантом на великолепном коне — прорвался сквозь цепь засевших в окопах героев, но тотчас оказался отрезан от своих.

Сорвиголова и Поль Поттер узнали так запомнившегося им офицера, хотя на нем и не было теперь живописной шотландской формы.

— Патрик Леннокс! — вскричал Жан.

— Сын убийцы! — прорычал Поль с неукротимой ненавистью.

Просвистели пули, и из всего отряда остался в живых лишь командир. Потеряв убитого наповал коня, Патрик повернулся лицом к врагам и заметил Поля, целившегося в него с расстояния в десять шагов. С молниеносной быстротой лейтенант разрядил в бура свой револьвер, но и тот успел спустить курок ружья. Два выстрела слились воедино.

Выронив винтовку, Поль прижал руку к сердцу.

— Умираю… — прошептал он. — Я это знал…

Захрипел и зашатался Патрик. Из простреленной навылет груди фонтаном забила алая кровь.

Однако и перед лицом смерти ярость их не угасла, глаза сверкали вызовом, с губ, покрытых розовой пеной, срывались проклятья: возведенная войной стена взаимного ожесточения по-прежнему возвышалась между ними неодолимой громадой. Сорвиголова наблюдал сквозь завесу дыма и огня эту полную драматизма сцену, но оставить свой пост и броситься между врагами не смог.

Сойдясь, молодые люди вцепились друг другу в горло. Каждый старался отнять у противника еще остававшиеся немногие минуты жизни. И, даже упав и покатившись по земле, хватки своей они не ослабили.

— Будь ты проклят, английский пес! — с трудом выдавил из себя один.

— Бандит!.. Убийца!.. — прошептал другой.

Последние силы покинули их. Взор помутился, руки закоченели. И все же умирающим удалось судорожным движением вскинуть головы.

— Да здравствует королева!.. Да здравствует Англия с ее новой колонией! — промолвил угасающим голосом Патрик.

— Да здравствует независимость!.. Да здравствуют наши свободные республики! — на последнем дыхании произнес юный бур.

И обоих не стало.

В сражении между тем наступило временное затишье. Огонь прекратился. Потери буров оказались сравнительно невелики, но весьма ощутимы для небольшого по численности отряда. Противник все же понес огромный урон. Все подступы к горному проходу были завалены телами убитых и раненых и трупами лошадей. Устрашенный этим зрелищем, командующий решил отказаться от лобовой атаки. Шутка сказать — из строя выбыла половина его войска!

Англичане выдвинули вперед две батареи и направили эскадроны в обход обоих флангов защитников ущелья, чтобы ударить по ним с тыла. Таким образом, они теряли драгоценное время, чего как раз и добивался Сорвиголова.

Прошел час. Если бы молокососы сумели продержаться еще шестьдесят минут, армия генерала Бота была бы спасена. Но возможно ли это?

Фанфан, лежа в окопе между командиром и доктором, услышал последние возгласы Поля и Патрика и, обернувшись, увидел их недвижные тела.

— Боже!.. Поль убит! — вырвалось у него. Две крупные слезы, которых он и не пытался сдержать, скатились по щекам парижанина. Подросток рванулся было к своему другу, но Сорвиголова, подавив подступавшие к горлу рыдания, одернул его:

— Ни с места! Рисковать ты не имеешь права!

— Верно… Бедный Поль!

— Да! Но минутой раньше, минутой позже наступит и наш черед…

Жан был прав: после недолгого перерыва вновь вспыхнула битва — еще более ожесточенная. Английский командующий стремился во что бы то ни стало сломить сопротивление бурского арьергарда, оградившего от него армию генерала Бота, и не собирался останавливаться ни перед какими жертвами, лишь бы уничтожить эту горстку отважных людей.

На защитников африканских Фермопил[132], бросивших вызов целому войску, обрушился новый шквал орудийного и ружейного огня. Стоило буру чуть приподняться, чтобы выстрелить, как тысячи пуль навсегда пригвождали его к земле. С замиранием сердца замечал Сорвиголова, что с каждой минутой все реже взвивались светлые дымки, по которым судил он о численности оставшихся в живых товарищей. Сколько их еще у него — сорок, пятьдесят, шестьдесят?

Но буры не сдавались. И тот из них, кого пуля пока пощадила, высунувшись на миг из окопчика, бил в плотную массу людей и коней, лавиной надвигавшуюся на них.

Тяжело раненный, весь в крови, прибежал гонец генерала Бота и рухнул возле командира молокососов.

— Что слышно? — спросил Сорвиголова.

Подъем воды задерживает переправу… Генерал умоляет вас продержаться еще хоть четверть часа.

— Продержимся!

Бойцы доставали последние патроны. Теперь, не считая командира, их было двадцать стрелков: остальные, в том числе и на флангах, погибли.

Драгуны, спешившись, приближались медленно и осторожно. Минуты тянулись, будто часы…

Свалился убитый наповал Папаша-переводчик. Умер, даже не вскрикнув, пораженный в лоб доктор Тромп, доказав тем самым, что, увы, далеко не всякая пуля бывает гуманной.

Сорвиголова, Фанфан и другие израненные, обагренные кровью воины поднялись во весь рост. Десять последних солдат и десять последних патронов!

— Сдавайтесь! Сдавайтесь!.. — закричали англичане.

Вместо ответа Фанфан засвистел марш молокососов, а Сорвиголова скомандовал перед смертью:

— Огонь!

Вслед за слабым залпом послышался дружный хор звонких голосов:

— Да здравствует свобода!

Слившиеся в сплошной грохот звуки ружейных выстрелов громовым эхом прокатились по всему ущелью. Юные герои, сраженные вражескими пулями, все до одного пали на боевом посту. Путь через ущелье был свободен.

Но отряд молокососов не зря принес себя в жертву: армия генерала Бота была спасена.

С опаской озираясь по сторонам, победители продвигались к горному проходу. Впереди, ведя на поводу коней, шли драгуны. За ними следовал конный отряд рослых, дородных волонтеров в фетровых шляпах с приподнятым бортом. Возглавлявший их капитан с грустью взирал на картину кровавого побоища. Внезапно при виде двух недвижных тел из груди его вырвался возглас отчаяния:

— Сорвиголова!.. Мой побратим, маленький Жан!

То был капитан Франсуа Жюно, которого превратности войны вторично свели с юным другом. Нагнувшись, он приподнял командира разведчиков. При виде остекленевших глаз, посиневших губ и мертвенно-бледного лица у канадца замерло сердце.

— Нет, — шептал он, — маленький Жан не погиб!.. Не мог погибнуть!.. А как товарищ его?

Осмотрев Фанфана, добряк убедился, что тот еще дышит.

— Попробуем же спасти их обоих!..

Капитан Жюно взвалил Жана себе на плечи.

— Бери другого и следуй за мной, — приказал он одному из солдат.

Тот легко поднял Фанфана, и канадцы зашагали вдоль ущелья, унося юношей с поля боя, где их неминуемо раздавили бы лошадиные копыта и колеса пушек. Выйдя из расселины, Жюно с помощником опустили молокососов на землю и стали поджидать полевой госпиталь. Почти тотчас же откуда-то вынырнул всадник с повязкой Красного Креста на рукаве.

— Доктор Дуглас! — воскликнул капитан Жюно. — Какая удача!

— Капитан Жюно! Чем могу быть полезен, друг мой?

— На вас, доктор, вся надежда… Умоляю во имя нашей дружбы!..

— Говорите же, говорите скорей, в чем дело, дорогой капитан! Можете не сомневаться…

— Я и не сомневаюсь. Видите молодого человека? Это Сорвиголова, знаменитый командир молокососов. А другой — его лейтенант, Фанфан.

— Дети, настоящие дети! — тихо промолвил доктор.

— Но герои!

— Герои! — согласился Дуглас.

— Так вот что, доктор, Сорвиголова — француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил его, словно сына. Душа обрывается, как подумаю, что он может умереть!

— Увы, бедный мальчик, кажется, уже скончался, — сказал доктор. — А впрочем, посмотрим. — И, скорее для очистки совести, врач прильнул ухом к груди Жана. — Подумать только, сердце бьется! Хотя и слабо, едва-едва…

— Значит, жив?! — не помня себя от радости, вскричал капитан Жюно. — Какое счастье!..

— Погодите радоваться, жизнь его на волоске.

— О нет, доктор, он выкарабкается! Ни разу не встречал другого такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача совершило уже не одно чудо…

— Клянусь, я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков!

— Благодарю вас, доктор! Отныне я ваш до гробовой доски! Порядочному человеку вовек не забыть той услуги, которую оказываете вы мне сейчас.

Луи Буссенар написал свой знаменитый роман «Капитан Сорвиголова» в самом начале нашего столетия. К тому времени он был уже всемирно известным автором приключенческих и научно-фантастических романов. Этот талантливый продолжатель традиции Гюстава Эмара, Фенимора Купера и Жюля Верна отличался необыкновенной литературной плодовитостью. До конца 1890-х годов из-под его пера выходили преимущественно романы-путешествия, героями которых были отважные искатели приключений и добыватели сокровищ. Своим успехом у читателей, особенно у юношества, эти произведения обязаны писательскому мастерству Буссенара — сочинителя увлекательных историй, популяризатора научных знаний о далеких землях и странах, об экзотической флоре и фауне.

Луи Буссенар симпатизировал свободолюбивым, сильным и решительным людям, умеющим, когда это необходимо, «все поставить на карту». Таковы неутомимые путешественники, открывающие тайны шести континентов. Таковы и новые его герои — борцы за свободу Кубы и Южной Африки, пришедшие к читателю со страниц романов «Остров в огне» (1898) и «Капитан Сорвиголова» (1901).

Эти остросюжетные произведения уже нельзя отнести исключительно к жанру приключенческого романа. Герои Буссенара, как и прежде, попадают в смертельно опасные «истории», но за совершаемые ими поступки отвечают уже не только перед собственной совестью, но и перед товарищами по оружию, сражающимися за независимость своей родины. Героика, романтика с заметной долей авантюризма и другие атрибуты героико-приключенческого жанра — все это присутствует и в новых романах Буссенара, в которых обнаруживаются также черты исторической хроники и даже политического памфлета (о чем позднее).

Характерно, что главный герой романа «Капитан Сорвиголова» — юный Жан Грандье — уже был известен читателям Буссенара: этот удачливый золотоискатель из романа «Ледяной ад» (1895). Благодаря золоту Клондайка Жану удается добраться до Южной Африки, сформировать интернациональный отряд и обеспечить его всем необходимым. В романе, воссоздающем важнейшие события англо-бурской войны, которую называют «первой грязной войной XX века», наряду с вымышленными персонажами действуют и исторические лица.

Роман «Капитан Сорвиголова» Буссенар писал по горячим следам войны, которая еще продолжалась. О ходе боевых действий ежедневно сообщали газеты, имена героев были у всех на устах. Дети далекой России играли в «англичан и буров», и «буры», конечно, всегда побеждали. Тогда же родилась знаменитая песня «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…». В 1900–1901 годах от граждан России на имя государя поступило более одиннадцати тысяч писем, в которых выражалась солидарность с борьбой буров. Лев Толстой назвал английскую кампанию в Южной Африке «ужасной войной», преступный характер которой очевиден даже гимназистам. Много лет прошло с тех пор, и для читателей конца XX века, думается, не будет лишним наш небольшой исторический комментарий.

Столкновение буров, потомков первых колонизаторов Южной Африки, с новыми колонизаторами, англичанами, не прекращались на протяжении всего XIX века, в начале которого Англия захватила голландскую Капскую колонию, населенную бурами. Следующим этапом этой второй «столетней войны» была борьба Лондона с бурскими государствами — Оранжевой Республикой и Республикой Трансвааль.

У буров было несомненное моральное преимущество перед англичанами: они родились на этой земле, считали ее своей отчизной, а о Голландии, Франции или Саксонии, где проживали их предки, имели весьма смутные представления. Но мораль буров была весьма своеобразной: отстаивая свои права на Южную Африку, они отказывали в этом коренным жителям — племенам негроидной расы, составлявшим подавляющее большинство населения бурских республик. Буры вели себя здесь как единственные хозяева, захватывали земли африканцев и всюду использовали их подневольный труд. Конституции обеих республик были откровенно расистскими: избирательное право только для белых — не для «цветных или мулатов до десятого колена». Кстати сказать, новейшие исследователи полагают, что предки африканеров (буров) настолько часто вступали в смешанные браки, что не может быть и речи о «чистоте крови», на которую и поныне претендуют южноафриканские расисты.

В 1877 году Англия предприняла первую попытку захвата Трансвааля, объявив его «навеки английской территорией». Однако успешные военные действия буров вынудили Лондон заключить в 1880-е годы перемирие и признать независимость республики.

Между тем, английские предприниматели заметно активизировали свою экономическую деятельность в Трансваале и Оранжевой Республике. К середине 1890-х уитлендерам — европейцам, главным образом англичанам, переселившимся в бурские республики в последние десятилетия XIX века, — принадлежало более половины бывших бурских земель. К тому времени в Южной Африке были открыты богатейшие месторождения золота и алмазов, рядом с которыми быстро росли города Кимберли и Йоханнесбург. Президентами золотодобывающих компаний и владельцами алмазных приисков стали англичане.

Большинство уитлендеров поддерживали идею колонизации бурских республик, к осуществлению которой вскоре приступили политики — премьер-министр Великобритании Роберт Солсбери и министр колоний Джозеф Чемберлен, а также премьер-министр Капской колонии Сесил Родс — крупнейший бизнесмен, основатель многих британских владений в Африке.

В конце декабря 1895 года английский вооруженный отряд во главе с Линдером Джемсоном совершил новую попытку захвата власти в Трансваале. Провал этой авантюры, задуманной Родсом и проводившейся явно с ведома правительства Солсбери, укрепил лондонских политиков в мнении, что нужно готовиться к большой войне. Поначалу они утверждали, что якобы главная цель южноафриканской политики Англии — поддержка уитлендеров, которым буры отказывали в предоставлении избирательного права.

Буры понимали, что войны не избежать. В 1896 году Трансвааль и Оранжевая Республика заключили между собой оборонительный военный союз. Незадолго до начала боевых действий президент Южно-Африканской Республики Паулус Крюгер обратился к Великобритании с предложением немедленно отвести английские войска от бурских границ и отозвать назад все воинские подразделения, направленные в Южную Африку, решив имеющиеся спорные вопросы за столом переговоров. Правительство Солсбери отказалось обсуждать эти законные требования буров. Не прислушалось оно и к мнению одного из умнейших людей Англии того времени, Артура Конан Дойла, который, осудив давление на Трансвааль, призвал Лондон к «сдержанности».

Войска двух бурских республик во главе с коммандант-генералами Петрусом Жубером и Питом Кронье сосредоточились у границ этих государств. Зная, что война неотвратима, и надеясь ограничить боевые действия территорией противника, 11 октября 1899 года, в пять часов пополудни, как только истек трехдневный срок ультиматума президента Крюгера, буры первыми перешли границу.

Благодаря успешным военным операциям, осуществленным бурами в начальный период войны, были блокированы стратегически важные объекты — города Ледисмит, Кимберли и Мафекинг. Английские дивизии терпели одно поражение за другим, допуская серьезные тактические ошибки. Обличение «старой стратегии старых генералов» было излюбленной темой британской прессы того времени. Редьярд Киплинг, огорченный неудачами английского оружия, писал: «Это была война глупцов».

Примечателен эпизод, относящийся к первым неделям войны: в середине ноября отряд буров под командованием Луиса Боты взял в плен корреспондента «Морнинг пост» Уинстона Черчилля — премьер-министра Великобритании в годы второй мировой войны. Черчилль, бежав из плена, признавался впоследствии, что буры были «самыми добросердечными врагами», с которыми ему когда-либо приходилось иметь дело. Но это — позднее признание, а в годы англо-бурской войны лондонская пресса создавала миф о «звериных инстинктах непросвещенных буров», о «белых дикарях».

Бывало и так, что мобильные, выносливые, отлично ориентировавшиеся на местности бурские отряды, руководимые талантливыми военачальниками, вызывали искреннее восхищение у своих врагов. У. Черчилль в одном из своих репортажей из района боевых действий заметил, что один вооруженный бур «стоит трех-четырех солдат регулярной армии».

Попытка английских войск под командованием Редверса Буллера перейти в наступление окончилась неудачей (сражение у Колензо 15 декабря 1899 года). В 20-х числах января 1900 года бурский отряд во главе с Л. Ботой разбил при Спионскопе войско генерала Чарлза Уоррена. Трижды англичане пытались прорвать блокаду Ледисмита и каждый раз терпели поражение, неся большие потери.

В том же январе 1900 года королева Виктория в тронной речи призвала английских солдат «вести войну до победного конца для сохранения Британской империи и упрочения господства Англии в Южной Африке». Правительство Солсбери вынашивало планы создания владений от долины Нила до Мыса Доброй Надежды.

Буры сохраняли в своих руках военную инициативу до февраля 1900 года, однако в осажденные города так и не вошли. Каждую неделю в Южную Африку прибывали новые подразделения британских войск. Против нескольких десятков тысяч защитников Трансвааля и Оранжевой Республики выступило более 220 тысяч солдат и офицеров армии ее величества.

В середине февраля 1900 года была снята осада Кимберли. Английские дивизии во главе с новым главнокомандующим фельдмаршалом Фредериком Робертсом перешли границу Оранжевой Республики и взяли Якобсдаль — главную базу отряда П. Кронье, снабжавшую буров боеприпасами и продовольствием. Коммандант-генерал вынужден был отдать приказ об отступлении от Магерсфонтейна в направлении к Блумфонтейну. Но вскоре у Паардеберга, на подступах к столице Оранжевой Республики, его отряд попал в окружение. Захват англичанами в плен одного из лучших подразделений бурской армии во главе с легендарным полководцем, пользовавшимся большим авторитетом в двух республиках, произвел тяжелое впечатление на буров. Многие из них были деморализованы и сложили оружие. Наступил переломный момент в англо-бурской войне.

В начале марта англичане вступили в Блумфонтейн. Тогда же была снята осада Ледисмита. В связи с кончиной шестидесяти шестилетнего П. Жубера, последние недели являвшегося сторонником мира с Англией на неприемлемых для большинства буров условиях, главное командование армией Трансвааля в конце марта перешло к Луису Боте — энергичному и опытному военачальнику. Однако это уже не могло повлиять на последующие события.

В мае была снята блокада Мафекинга, а 5 июня 1900 года английские войска торжественно вошли в столицу Трансвааля Преторию.

И все-таки война продолжалась — теперь уже партизанская война буров с английскими оккупантами. Патриоты взрывали мосты и железнодорожные пути, пускали под откос поезда, разрушали телеграфную связь. Летучие отряды возглавили Л. Бота, X. Бота, X. Девет, Д. Деларей, Я. Смэтс и другие.

Уже в июне 1900 года партизаны под командованием Л. Боты действовали вокруг Претории, вдоль железной дороги Рустенбург — Комалтикорт. К западу от Претории против англичан выступил отряд Д. Деларея, к юго-востоку — партизаны X. Боты. По данным английского историка Э. Героварда, за 29 дней, с 6 июня по 4 июля 1900 года, бурские партизанские отряды предприняли 255 боевых операций в зоне трансваальских железных дорог.

В 1901 году английские войска приступили к широкомасштабным действиям против партизан. В первой половине года буры потеряли почти шесть тысяч человек убитыми, ранеными и пленными.

Четвертого июня 1901 года министр иностранных дел России граф В. Н. Ламздорф, выражая волю императора, направил телеграмму российским послам в европейских государствах с поручением выяснить, поддержат ли правительства этих стран предложение России организовать совместное политическое давление на Англию. Приведем хотя бы фрагмент этой обширной правительственной телеграммы, свидетельствующей о желании политиков России помочь Трансваалю и Оранжевой Республике, оккупированным англичанами, но не сдавшимся:

«Телеграфные известия с юга Африки ежедневно приносят все более ужасающие подробности о бедствиях, переживаемых населением двух маленьких республик, решившихся до последней крайности отстаивать свою независимость в непосильной борьбе с могущественною великою державою, прибегшею ныне к содействию полудиких кафров.

Между тем, правительства всего цивилизованного мира, считающие себя последователями Христова учения, провозглашающие началами государственной жизни идеи добра и человеколюбия, на заре 20-го столетия безмолвно взирают на продолжающееся около двух лет жестокое кровопролитие, глубоко возмущающее повсюду общественную совесть…»

Правительства европейских государств так и не смогли договориться…

Последняя точка в англо-бурской войне была поставлена 31 мая 1902 года, когда в Претории лидеры буров подписали мирный договор с Англией, согласно которому Южно-Африканская Республика и Оранжевое Свободное государство фактически прекращали свое существование, хотя и сохраняли некоторую внутреннюю автономию. Многие бурские генералы в дальнейшем активно сотрудничали с англичанами, которым надо отдать должное: они приложили немало усилий для развития экономики своих новых колоний, амнистировали большинство «мятежников»-партизан, выплатили бурам три миллиона фунтов на восстановление сожженных домов и ферм.

Бывший президент Трансвааля П. Крюгер, эмигрировавший в Европу, так и не вернулся на родину. Перед смертью непримиримый «Дядя Поль» сказал: «Я родился под британским флагом, но не хочу умирать под ним»[133].

Напомним, что события 1901–1902 годов выходят за хронологические рамки романа «Капитан Сорвиголова», написанного несколько ранее и изданного в 1901 году.

Восемь месяцев боевой жизни главного героя этого произведения приходятся на период от окружения Ледисмита до начала партизанской войны; заключается повествование датой 20 октября 1900 года.

Буссенаровские «три мушкетера» — Жан Грандье (он же капитан Сорвиголова), Фанфан и Поль Поттер — плод писательского воображения, причем первый из этих литературных персонажей, как уже отмечалось, перешел из одного романа в другой. Вместе с тем, отряды добровольцев, подобные эскадрону «молокососов», действительно создавались в годы англо-бурской войны. Всего на стороне буров действовало тринадцать иностранных отрядов, в том числе французский, итало-немецкий, черногорский, американский и русско-голландский во главе с полковником Е. Я. Максимовым. Эти подразделения объединялись на какое-то время в интернациональный легион, командиром которого был избран полковник французской армии Вильбуа де Марей, а после его героической гибели — Е. Я. Максимов, ставший бурским генералом. По современным данным, на стороне буров сражалось несколько тысяч французов и не менее двухсот пятидесяти русских добровольцев.

Буссенар пишет о воинах-интернационалистах (от советских воинов-«интернационалистов» последних десятилетий они отличались прежде всего тем, что не были посланы правительствами своих стран, а поехали по собственному почину и на свои средства): «…Эти люди — французы, австрийцы, немцы, русские — были не обычными искателями приключений, а выдающимися офицерами, чьи блестящие способности высоко ценились в их странах». Многие из них во имя независимости Южной Африки отдали свою жизнь.

Немало среди буров было и таких юных героев, как четырнадцатилетний Поль Поттер, взявший оружие, чтобы отомстить за своего отца, расстрелянного англичанами. Известно, что в английских лагерях для военнопленных вместе со взрослыми воинами томились и двенадцати-шестнадцатилетние буры, подростки и юноши, ушедшие на войну после получения известия о гибели их отцов.

Идиллическое описание патриархальной жизни бурской фермы Блесбукфонтейн — «маленького эдема» — возникает у Буссенара совсем не потому, что писатель закрывал глаза на расизм, отчетливо проявлявшийся у буров и в быту, и на «высшем государственном уровне», — ведь автор не забывает рассказать о бурах-колонизаторах, покоривших землю баролонгов (неудивительно, что вооруженный отряд баролонгов помог англичанам покончить с блокадой Мафекинга). Фермерская идиллия — это прощальный взгляд бура, уходящего на войну, и это плач бурского партизана, возвратившегося домой — на пепелище. Идиллия сменяется страшной картиной уничтожения фермы, гибели ее хозяев, отказавшихся покинуть свой дом. Такой прозы скорбного, эпического, почти библейского звучания у Буссенара раньше не было. И все написанное им о Блесбукфонтейне — правда. В середине 1900 года, когда только разгоралась партизанская война, «цивилизованные» английские дивизии по приказу Ф. Робертса перешли к тактике «выжженной земли». К концу войны число уничтоженных ферм достигло тридцати тысяч. Эти акции были варварским нарушением принципов международного права, согласно которым война не может вестись против мирного населения. Известны также факты массового расстрела бурских партизан, сдавшихся в плен.

И еще одним «новшеством» прославились Ф. Робертс и его начальник штаба Г. Китченер, со временем сменивший фельдмаршала на посту главнокомандующего, а именно созданием первых в истории XX века концентрационных лагерей для десятков тысяч женщин, детей, стариков — членов семей сражавшихся буров. Каждый месяц в английских концлагерях умирали от голода и болезней сотни узников. Рядом с Блумфонтейном, где находился один из самых больших концлагерей, ныне стоит обелиск, на котором высечены слова: «Нашим героиням и любимым детям».

Крайне тяжелыми были и условия содержания в английских лагерях для военнопленных. Как мы узнаем из «Эпилога», в один из таких лагерей англичане, возможно, отправят Жана Грандье — «на остров Цейлон или на Мыс Доброй Надежды».

Буссенар знает о войне не понаслышке — он служил армейским врачом во время франко-прусской войны 1870–1871 годов и был тяжело ранен. Первая его профессия часто даст о себе знать в романе, где немало внимания уделяется организации медицинской помощи в годы англо-бурской войны. В первые дни боевых действий в отрядах буров вообще не было медицинской службы. Врачебную помощь бурам оказывали общества Красного Креста многих стран. В Южную Африку прибыли немецкий, бельгийско-немецкий, ирландско-американский, русско-голландский и еще три голландских отряда Красного Креста. О труде медиков в годы англо-бурской войны рассказала С. В. Изъединова в книге «Несколько месяцев у буров. Воспоминания сестры милосердия» (смотрите прилагаемый список литературы).

Надо признать, роман «Капитан Сорвиголова» отвечает самым строгим требованиям, которые могли бы предъявить историки к документально-художественной прозе. Созданные Буссенаром портреты бурских полководцев, описание хода боевых действий, оценка военного мастерства, стратегических просчетов и тактических ошибок как англичан, так и буров, в целом соответствуют уровню современных исторических знаний об этих лицах и событиях. Панорама англо-бурской войны воссоздана писателем с документальной достоверностью. Возможно, письмо, найденное «молокососами» у погибшего шотландца Джимми (с пометкой «Под Ледисмитом, 23 ноября 1899 года»), и не из числа подлинных документов, но оно могло быть таким: много было убитых на этой войне, много было подобных писем, оказавшихся последними.

Документализм — несомненное, хотя и не единственное, достоинство романа «Капитан Сорвиголова». Автор чаще всего не пересказывает воспоминания очевидцев и другие документальные источники (отметим, что еще до окончания войны они публиковались в газетах и журналах и даже выходили отдельными изданиями), а, творчески используя их, создает свой мир — предметный, объемный… и в то же время предельно приближенный к реалиям англо-бурской войны. В этом — секрет невероятной популярности романа, одного из наиболее удачных в художественном отношении произведений Луи Буссенара.

Действие романа развивается так стремительно, как будто он написан «на одном дыхании». Между тем, трехчастная композиция произведения тщательно продумана автором. Буссенар нередко меняет стиль повествования, и каждая такая перемена художественно обоснована. Авторская речь, кажущаяся бесстрастным голосом самой Истории (например, при описании крупных сражений), вдруг становится настолько эмоциональной, что похожа на раскавыченную прямую речь «молокососа», только что вышедшего из боя. Например, сообщая сведения о значительных потерях у противника и сравнительно небольших у отряда Сорвиголовы — «трое убитых и шестеро раненых», автор не удерживается от рискованной, казалось бы, реплики: «Вот это война!». Но это — лишь стилистический прием: сквозь авторскую речь слышен голос восторженного «молокососа» — победителя, оставшегося в живых. Что ж, «на войне как на войне».

А то вдруг, когда Буссенар дает подробнейшее описание маузеровской винтовки, в повествование как бы вклинивается отрывок из пособия по стрелковому оружию.

«Полноте, а не сочинил ли Буссенар свой увлекательный роман только ради того, чтобы заставить читателя испытать острые ощущения, не для развлечения ли юношества придуман неуловимый капитан Сорвиголова?»

Пусть этот вопрос останется на совести читателя-скептика.

Буссенар не идеализирует «молокососов». Они бывают подчас жестокими и даже преступают неписаные законы воинской чести (вспомним, как расправляется Поль Поттер с герцогом Ричмондским). У совсем еще юных воинов заметны такие возрастные особенности, как неровность характера, повышенная эмоциональность. С «дикой радостью» бросаются они в бой, а на привале, ведя себя как дети, устраивают шумную возню.

«Молокососы», скачущие на своих верных пони, словно на игрушечных лошадках, не раз били рослых английских кавалеристов на мощных и холеных конях, но Буссенар снова и снова замечает следы недавнего детства в делах и словах своих героев. Тем очевиднее становится жестокость и абсурдность этой войны, унесшей десятки тысяч молодых жизней. Это неравенство сил становится символом другого, более масштабного неравенства, о котором с горечью пишет автор: «Вся Англия, вся Британская империя вместе с колониальными войсками шла на приступ Трансвааля и Оранжевой Республики».

Увлеченность схваткой — «есть упоение в бою…» — еще не означает, что война — любимое занятие «молокососов». Буссенар любуется ими — меткими стрелками, разведчиками, партизанами, умеющими воевать, разглядевшими «подлинное обличье войны — позорящего род людской отвратительного чудовища, во имя которого узаконивается убийство и нагромождаются горы трупов».

Взятые в кавычки слова отражают образ мыслей автора и его героя, капитана Сорвиголовы. А вот что говорит неразлучный друг капитана Фанфан: «Пока защищаешь свою шкуру, все тебе нипочем — знай себе колотишь, будто издеваешься над смертью. Потасовка так и подсыпает тебе пороху в кровь… А кончилась битва, прошла опасность, да как поглядишь вот на такую кучу Маккавеев, которые всего пять минут назад были цветущими парнями, невольно подумаешь: до чего же это грязная штука — война!»

Когда писатель размышляет о причинах англо-бурской войны, раскрывается еще одна грань литературного таланта Буссенара — страстного публициста. Читателю, конечно, запомнится блестящий политический памфлет в начале второй части романа — о шовинистической истерии, поднявшейся в Англии незадолго до начала войны с бурами, о цвете хаки — новом цвете английской военной формы, ставшем цветом правительства, прессы, литературы, короче, «национальным цветом» Британской империи, символом великодержавных амбиций ее политиков и бизнесменов, рассуждавших о своей «цивилизаторской миссии». Имперская спесь, золотая и алмазная лихорадка — таковы, по мысли Буссенара, причины войны, «развязанной английскими биржевиками» (заметим, что к теме колониальной политики Англии в Южной Африке писатель впервые обратился в романе «Похитители бриллиантов», изданном в 1883 году).

Много суровых слов сказано Буссенаром об английских завоевателях, немало язвительных замечаний адресуют «англичанишкам» его герои, видя при этом разницу между солдатами — «рабочими войны» — и «рыцарями разбоя и наживы», пославшими их на бойню.

Война — противоестественное состояние человека. Она может превратить его в зверя — как иначе назвать английских кавалеристов, забавляющихся игрой в охоту на кабана? И все-таки Буссенар верит в победу правды и добра в человеческой душе, потому и отмечает проявления рыцарского благородства и боевого товарищества и у буров и у англичан — от солдата до генерала. Английский солдат протягивает осужденному буру свою флягу: «Выпей, приятель, это от чистого сердца». Друзьями становятся капитан Сорвиголова и его ровесник, младший лейтенант Патрик, сын герцога Ричмондского. Потом юный шотландец погибнет в смертельной схватке с Полем Поттером. Погибнет и Поль. «До чего же это грязная штука война!»

Луи Буссенар, автор первого антивоенного романа XX века, умер в 1910 году, за четыре года до начала первой мировой войны.

АСОЯН Б. Р. Сквозь 300 лет — от Кейпа до Трансвааля. Штрихи к портрету Южной Африки. М., 1991.

ВИЛЬБУА де МАРЕЙ. Англо-трансваальская война. Записки бурского генерала. Пер. с фр. СПб., 1902.

ВИНОГРАДСКИЙ А. Англо-бурская война в Южной Африке. В 3 вып. СПб., 1901–1903.

ВОРОНКОВ В. Англо-бурская война (1899–1902 гг.). Краткий военно-политический очерк. М., 1933.

ДАРМШТЕТТЕР И. История раздела Африки (1870–1919 гг.) Пер. с нем. М., 1925.

ДЕБЕТ X. Борьба буров с Англией. Воспоминания бурского генерала. Пер. с гол. СПб., 1907.

ИЗЪЕДИНОВА С. В. Несколько месяцев у буров. Воспоминания сестры милосердия. СПб., 1903.

КРЮГЕР П. Мемуары. Пер. с гол. СПб., 1903. (Прил. к журн. «Всемирный Вестник», 1903, №№ 1, 2, 4–9, 12).

КУЛЬБАКИН В. Англо-бурская война (1899–1902 гг). Военно-исторический журнал. 1941, № 1.

НИКИТИНА И. А. Захват бурских республик Англией (1899–1902 гг.). М., 1970.

РОТШТЕЙН Ф. Л. Международные отношения в конце XIX века. М., 1960.

СИЛЬВА Ж. де. Португальские колонии в Африке. М., 1962.

ЦЕТЛИН М. Война буров за независимость (1899–1902). М., 1940.

ШИЛЬ А. Двадцать три года под солнцем и среди буров Южной Африки. Пер. с нем. СПб., 1903.

ШТИГЛИЦ А. Н. Великобритания и ее южно-африканская политика. СПб., 1901.