1

После того, что произошло, это было невероятно — увидеть вдруг у себя над головой невредимое небо, совсем такое же, каким оно было прежде.

Звезды светили привычным блеском, а может быть, даже несколько ярче; так светят звезды, если на них смотреть из глубины танка.

Но тогда небо круглое и тесное, как крышка люка, а звезды все наперечет.

«Может, с того света такой обзор открылся? Ну и вызвездило!..»

И тотчас все звезды, сколько их ни было, заметались, погасли, вновь бросились врассыпную, погасли, и тогда Черемных наконец понял, что он не в силах надолго открыть глаза.

Черная тяжесть давит на веки. Танковый шлем тисками сжимает голову — она расколется, если не сорвать, не содрать проклятую тугую кожу.

Боль такая, что тело вот-вот распрощается с душой.

Кто-то расстегнул гимнастерку, шарит по карманам.

«Ищет у меня, у мертвого, документы».

И голос — далеко-далеко:

— Живой?

— Покуда живой… — сиплый шепот в ответ.

Голос знакомый. Но чей? Опознать его не хватило сил.

«Может, про другого, может, не я живой?..»

Но разве убитые страдают от боли?

Невесомое, уже не принадлежащее ему тело поднялось легко и высоко, к самым звездам.

Вот когда боль принимаешь со смирением и даже с мучительной радостью, потому что, лишь ощущая эту боль, убеждаешься — жив!!!

— Тяжелый, однако, — донеслось из невнятного далека.

Как только его понесли, звезды заколыхались, замельтешили и снова погасли. Он провалился в тряскую темноту.

Ему только казалось, что танковый шлем мучительно сжимает голову в висках. На самом деле лейтенант вытащил Черемных из танка без шлема.

Разумеется, лейтенант и десантник Пестряков не шептались, поднимая на руки Черемных. Да и слышал ли кто, чтобы танкист, который только что выскочил из машины, или десантник, спрыгнувший с брони, умел тихо разговаривать?..

В бою с истребителями танков Пестряков израсходовал все гранаты и расстрелял два диска. Десантники вывели из строя противотанковую пушку, которая пряталась в засаде.

Но пока Пестряков вел перестрелку с прислугой пушки, дюжий немец в очках, с фаустпатроном под мышкой, прорвался к танку.

Пестряков, превозмогая одышку, побежал туда же за дисками и гранатами; все они остались в сидоре, притороченном к броне.

Не добежав до танка, Пестряков увидел, что тот загорелся.

«Поджег, гадючья душа».

Первое побуждение — броситься в ту сторону, откуда вели огонь фаустники, пусть в диске его автомата осталось всего несколько патронов!

Но в этот момент Пестряков увидел, как от горящего танка отделилась фигура с ношей на руках. В просветах дыма был виден рослый танкист. Он неловко тащил чье-то безжизненное тело, затем остановился, растерянно озираясь вокруг.

Пестряков заорал:

— Чего стоишь, как громоотвод?! Ложись!

Танкист лег на землю рядом с человеком, которого тащил. Пестряков бросился было к ним, но вспомнил, что у него еще осталась в запасе дымовая шашка. Он зажег ее и перекинул через горящий танк в сторону фашистов, чтобы лишить их возможности вести прицельный огонь.

— А командир? Остальные где?

Пестряков бросился к горящему танку, но танкист его остановил:

— Там живых нету. Черемных и я — весь экипаж…

— А я — весь десант. Раз — и обчелся…

Пестряков взглянул на рослого, плечистого танкиста и узнал его. Так это же лейтенант Голованов! У его шеи болтался оборванный шнур от шлемофона, шлем и рукав кожанки были слегка обуглены.

Когда танк загорелся, лейтенант быстро открыл люк, высунул голову, глотнул свежего воздуха. Жажда жизни так и выталкивала его из танка, однако он полез внутрь спасать товарищей.

Никто, кроме механика-водителя Черемных, в помощи уже не нуждался…

Танк разгорался, как костер из сухого валежника на ветру. Но не сушняк потрескивал в пламени — то рвались патроны. Пестряков вспомнил о своих дисках к автомату и с тоской подумал, что это его, его патроны рвутся впустую, и он снова взвешивал на руке свой автомат с плачевно легким диском.

Пестряков подхватил раненого под окровавленные колени, лейтенант поддерживал его плечи.

— Бери его пониже! — распорядился Пестряков, — Неспособно несешь.

— И в самом деле удобнее, — согласился лейтенант, взяв раненого под мышки.

Немцы подожгли танк на плацу, подступающем к южной окраине городка. До ближних домов, едва различимых в полутьме, метров четыреста, никак не меньше. Но нельзя же оставаться на открытом, да еще освещенном, месте, на самом на юру. Скорей кануть в темноту!

Раненого несли головой вперед, так что пилотка и шинель Пестрякова были сзади подсвечены багровым.

Они шли, бежали и снова шли, когда бежать Пестрякову становилось невмоготу. Он шел или бежал, втянув голову в плечи, хотя вряд ли можно втянуть голову на длинной, худой шее в столь покатые плечи.

Больше всего Пестряков боялся сейчас пули вдогонку, в затылок: впервые за много месяцев он остался сегодня без каски. Еще днем осколок жахнул по каске, слегка сплющив ее, и мучительно оглушил Пестрякова. Хорошо, что под каской пригрелась пилотка, она-то и спасла.

Лейтенант все оглядывался на танк, спотыкался. Пестряков цыкал на него, но лейтенант не мог оторвать взгляда от горящей машины.

То розово-фиолетовые, то пунцово-оранжевые кляксы огня все сильнее высветляли броню. Жидкое пламя растекалось по корме танка, по его безжизненным гусеницам.

Вот-вот должны взорваться снаряды. Впрочем, танк расстрелял почти весь боекомплект. Лейтенант вспомнил, что недавно передал на этот счет радиограмму — на стеллажах оставалось с пяток снарядов, не больше.

К счастью, вечер выдался безветренный.

Дым долго не расходился, и Пестряков с лейтенантом успели оттащить Черемных от танка на порядочное расстояние.

До ближних домов уже рукой подать, да вот воздуха не хватило Пестрякову. Пришлось сделать передышку, чтобы не задохнуться.

Пестряков глянул на задымленное лицо лейтенанта, на оборванный шнур, болтающийся около шеи, перевел взгляд на обгоревший рукав кожаной куртки, на звездочку, одиноко торчащую с краю на погоне, на крошечный танк, тоже слегка закопченный, под стать всему погону, перевел взгляд на танк вдали и как-то совершенно по-новому взглянул еще раз на лейтенанта. Пестряков понял, что значит для этого молоденького лейтенанта его танк, его экипаж.

И Пестрякову стало неловко оттого, что он все время сердился и ворчал на товарища по несчастью.

— Вы уж, товарищ лейтенант… — Пестряков оборвал фразу и сменил тон на шутливый: — У вас там на грудях, наверное, целая Рация запрятана. Отстукайте шифровку… Вызвали бы начальство. Узнали, куда нам податься…

Лейтенант взялся за обрывок шнура, запихнул его в карман, одернул куртку, которая сильно топорщилась на груди, и пробормотал что-то невнятное.

Они снова подхватили Черемных и понесли.

Чем дальше отходил лейтенант от своего танка, тем неувереннее чувствовал себя.

А Пестряков, наоборот, чем ближе подступал к домам окраины, тем все больше обретал уверенность. Опытный разведчик, он привык действовать в темноте и часто в одиночку вести бой в населенном пункте.

За спиной гремели очереди автомата, но пуль слышно не было. Может, это только он, глухая тетеря, пуль не слышит?

Странно, что фашисты не ведут прицельного огня… Не могла же их надолго ослепить та ерундовская дымовая шашка!

Пестряков вслушался еще раз. Да ведь это не противника автомат такой голосистый за спиной распинается! Наши очереди гремят! Наш автомат заставил замолчать фаустников! Так и сыплет очередями, так и сыплет!

«Откуда же ты взялся, друг, да еще такой прилежный?»

Сомнений больше не было: кто-то из своих прикрыл огнем эвакуацию раненого, кто-то помог им добраться до спасительной, милосердной темноты.

Как только лейтенант и Пестряков достигли окраинной улочки, они снова сделали остановку — бережно положили раненого на тротуар возле дома с витриной чуть ли не во весь фасад. Стекло витрины было выбито, и на зеркальных обломках дрожали багровые отсветы пожара.

То была витрина кондитерской. Гарь не могла заглушить вкусных ароматов: пахло чем-то сдобным, сытным, соблазнительно аппетитным.

Пестряков понимал: не время и не место делать сейчас привал. Но как быть, если голова кружится, ноги подкашиваются, а воздуха снова не хватает? Куда девался весь воздух?

Оба стояли возле своей тяжкой, безмолвной, но живой ноши.

Пестряков прислонился к раме витрины и не мог отдышаться. Он стоял, обратив лицо на восток, в сторону горбатого моста, вглядываясь в сполохи боя, напряженно вслушиваясь в его шумы и понимая, что многого не слышит.

Лейтенант посмотрел назад, туда, где дымился танк.

Зарево слабело. Наверное, в танке уже взорвалось и сгорело все, что может взрываться и гореть.

Потом, следуя примеру Пестрякова, лейтенант тоже стал смотреть на восток.

Сейчас, в полутьме, стали лучше видны ракеты переднего края. Они то отвесно взвивались вверх, то летели полого, над самым горизонтом. В свете горящих ракет лейтенант отчетливо видел дымки только что отгоревших. Ракеты перекрашивали небо и землю то в зеленый, то в желтый, то в красный, то в мертвенно-белый цвет. И, послушные ракетам, черепичные крыши все время меняли окраску, будто какие-то расторопные кровельщики успевали перекрыть все крыши зелеными, желтыми, красными, белыми черепицами.

Пестряков вспомнил условные сигналы. Сегодня вечером желтая ракета означала «свои войска», красная — «противник».

Зловещим созвездием повисли красные ракеты на восточном небосклоне.

— Может быть, прорвемся? — несмело предложил лейтенант.

Он нагнулся к раненому и повел могучими плечами, как бы заново примеряясь к ноше. А ноша всегда становится более тяжелой, когда раненый теряет сознание.

— Это с нашим-то багажом?

— Может быть, все-таки донесем? — еще более робко спросил лейтенант.

— Куда донесем-то? К Гитлеру в лазарет? Там быстро вылечат!

— Огонь чересчур плотный, — произнес кто-то рядом в лейтенантом. — Только брызги от вас останутся. Тут налегке не знаешь, как просочиться…

Лейтенант резко повернулся на голос. Он прозвучал неожиданно, как выстрел над ухом.


2

На тротуаре стоял солдат — низенький, в длинной, до пят, шинели, в большой каске, с автоматом поперек груди, с гранатами на поясе и пустыми ножнами от кинжала.

Пестряков увидел солдата, едва тот приблизился, убедился, что это свой, и остался стоять в прежней позе, прислонившись к раме разбитой витрины.

— Ну что там? — Пестряков кивнул в сторону моста.

— Фриц там минерами командует. Голос у него хриплый, противный…

«Ишь ты, даже голос расслышал», — позавидовал Пестряков.

Лейтенант теперь не отрывал взгляда от моста:

— Но где же выход?

— Спрятаться, пока темно! — В голосе Пестрякова прозвучали повелительные нотки.

— Городок необитаемый, — сообщил низенький солдат.

— Наши обязательно воротятся, — сказал Пестряков убежденно. — Доживем до подмоги. Где-нибудь в порожнем доме…

— В подвале, — подсказал низенький солдат.

— Айда! — Пестряков наконец отдышался и озабоченно склонился над раненым.

— Может быть, в угловой дом завернем? — предложил лейтенант, когда они донесли Черемных до перекрестка.

— Отставить! — распорядился Пестряков. — Угловые дома — самые беспокойные, проходные. Туда все на постой прутся.

Низенький солдат занял позицию на перекрестке, у бензиновой колонки. Он вертел головой в своей непомерно большой каске, так как вел наблюдение за обеими улицами.

У бензиновой колонки лежал, зарывшись лицом в опавшие листья и раскинув руки, убитый немец. Поздние сумерки перекрасили его шинель в черный цвет. Кто-то уже отобрал оружие у мертвеца. И только две деревянные рукоятки от гранат торчали у него на боку.

Низенький солдат отошел от убитого, ругнулся: не удалось разжиться автоматом.

Свернули в узкую удочку. Второй дом от угла явно пустовал — железные ставни заперты с улицы.

Низенький солдат обогнал носильщиков, открыл скрипучую калитку во двор, огороженный забором из рваного камня, и подал знак, чтобы шли за ним.

— Где раньше-то воевал, молодец? — спросил Пестряков, едва войдя во двор. Он шумно передохнул и пытливо вгляделся в лицо солдата, затененное низко надвинутой каской.

— У тебя же в адъютантах. От своих отбился, к вам приблудился.

— Наш ангел-телохранитель?

— Крылья мои опалило еще у танка. Заодно с шинелью, — Низенький солдат повернулся на каблуках. В его шинели чуть ли не во всю спину выжгло прореху…

Дом, который они облюбовали, выходил во двор глухой стеной — ни единого окна. Вдоль стены высилась поленница из наколотых чурок. Левее, возле кирпичного сарая, чернел штабель угольных брикетов, дальше, под навесом, стояла огромная корзина со щепками; хозяин заготовил топливо на всю зиму. У стены дома валялся какой-то ящик, а по соседству с ним, над самой землей, чернело подвальное оконце.

То, что стена дома глухая, Пестрякову как раз понравилось. Но досадно, что в дом нельзя войти со двора. Значит, черный ход из кухни — прямо в сад, отделенный другим забором и другой калиткой, запертой на замок.

Низенький солдат снова проскрипел калиткой, пропадал несколько минут, затем доложил лейтенанту, что парадная дверь открыта, дом пуст, а из кухни ведет узкая и крутая лесенка в подвал. Вот оно, оконце этого самого подвала, смотрит во двор.

Лейтенант неуверенно сказал «хорошо» и «большое спасибо», а Пестряков внимательно осмотрел оконце, примерился взглядом к внушительным плечам лейтенанта.

Можно будет протащить раненого и залезть всем остальным.

Он отдал распоряжение низенькому солдату вернуться в дом и завалить лестницу в подвал, да так, чтобы не бросилось в глаза, будто это сделано нарочно.

Низенький солдат молча отцепил от пояса одну из гранат. Пестряков одобрительно кивнул. В городе, который находился под обстрелом, скрип калитки может скорее обратить на себя внимание, чем разрыв гранаты.

— Поторапливайся!..

Вскоре взрыв, прогремевший в доме, и звон осыпавшихся стекол подтвердили, что задание выполнено.

Пестряков вышиб прикладом раму оконца.

Низенький солдат первым спустился в подвал. Он принялся там ожесточенно чиркать спичками, ругая при этом самыми последними словами спичечную фабрику, ее директора и маму этого директора.

— Да этими спичками захочешь — пороховой погреб не подожжешь!.. — донеслось снизу.

Пестряков похлопал себя по карманам и спросил:

— Зажигалки нету?

— Некурящий, — отозвался лейтенант виновато.

— Зажигалка у меня есть, — послышался голос из подвала, — Только без бензина.

Наконец спичка загорелась, и при ее скоротечном свете низенький солдат успел обшарить глазами темноту.

Он увидел в углу подвала кушетку с большой подушкой, столик и табуретку возле него, а самое главное — приметил плошку на столике, с фитильком, едва выглядывающим из стеариновой лепешки. Весьма кстати, что домохозяева пользовались подвалом как бомбоубежищем.

Когда в подвал втащили Черемных и туда забрались все, Пестряков заткнул подушкой оконный проем.

Черемных уложили на кушетку. Высокий лоб его и рельефные, заостренные скулы обметало, как поблескивающей сыпью, мелкими капельками пота. Слегка раскосые глаза полуприкрыты, но все-таки можно заметить в них горячечный блеск.

Пестряков разрезал кинжалом сапоги Черемных, кожаные брюки, белье — все было пропитано кровью и бензином, — достал один за другим три индивидуальных пакета и сделал перевязку, во время которой Черемных вновь лишился сознания.

Лейтенант стоял, послушно держа плошку в вытянутой руке, как показал Пестряков.

В подвале воцарилась обособленная тишина. Подушка в оконце приглушала гул боя.

Люди заново привыкали к тишине, приучались говорить вполголоса. Просто удивительно, что нет нужды перекрикивать канонаду, шум танкового мотора, лязг гусениц. Хорошо хоть, что улицы в немецких городках аккуратно мостят брусчаткой, а то и вовсе оглохнуть можно…

— Танк живой? — спросил Черемных, очнувшись.

Тихий грудной голос его прозвучал неожиданно, как если бы в подвале появился новый человек.

— Царство ему небесное! — махнул рукой Пестряков, и причудливая тень метнулась по стене. — Только ты да лейтенант живете из экипажа.

Черемных застонал.

— Эх, страдалец! Как звать-то тебя? — бойко спросил низенький солдат.

— Черемных. Когда жив был, Михаил Михалычем звали…

— А тебя как величать? — спросил Пестряков у низенького солдата, не отходившего от оконца; при этом Пестряков в ожидании ответа так повернул голову к собеседнику, как это делают люди, которые слышат на одно ухо.

— Тимофей Кныш. Чаще Тимошей зовут.

— А я, между прочим, Пестряков Петр.

— Олег, — представился лейтенант, — Олег Голованов.

Он снял шлем, и его волосы, как их долго и туго ни приминал шлем, сразу поднялись пышной шевелюрой.

Пестряков взглянул на лейтенанта: нежный подбородок, легкий пушок над губой, ямочка на щеке, подкрашенной румянцем. То ли свет плошки наложил эту веселую краску на лицо лейтенанта, то ли на самом деле розовощекий?

— Закурить не найдется? — Пестряков обвел всех жадным, ищущим взглядом; он сделал при этом нетерпеливое движение коричневыми от махорки пальцами, словно скручивал цигарку.

— Одну затяжку! — взмолился Черемных.

Тимоша щелкнул пустым трофейным портсигаром и выразительно свистнул.

— Некурящий, — извинился лейтенант.

— Оно и видно, — снисходительно усмехнулся Пестряков.

Каждый про себя позавидовал некурящему.

Пестряков уселся на табуретку возле столика и спросил у лейтенанта:

— Карта есть?

— Пожалуйста. — Тот расстегнул планшет.

— Показывайте, товарищ лейтенант.

Пестряков расстелил карту, поставил на ее угол плошку и принялся изучать обстановку; при этом он нещадно теребил и хмурил нависшие брови.

Тимоша мешал ему сосредоточиться, потому что прилежно и затейливо ругал соседа слева, который засиделся, такой-сякой, во время атаки, а потом, такой-сякой, драпанул.

В тот вечер Тимоша да и все, кого фронтовая судьба свела в подвале на окраине немецкого городка северо-восточнее Гольдапа, не знали, что танковая дивизия эсэсовцев «Мертвая голова» ударила с севера в открытый фланг нашей подвижной группировки и прошла по ее тылам. В ожесточенном бою наши танкисты потеряли несколько машин, но вырвались из огненного мешка и отошли по горбатому мосту через канал; этот канал тянулся по восточной окраине городка. А городок, куда наши танки ворвались вчера, снова оказался в руках противника.

Тимоша упрямо продолжал сваливать всю вину на какой-то батальон, который драпанул на левом фланге.

— Дался тебе этот сосед слева!

— По-видимому, противник собрал танковый кулак, — предположил лейтенант, — и нанес удар стратегического значения.

— Не могут сейчас немцы… такой удар, — возразил Черемных тихо, но убежденно.

— Почему же?

— Потому что сам Черняховский операцией командует, — встрял в разговор Тимоша. — Черняховского следом за мной на этот фронт перебросили. Мировой мужик! Я его хорошо знаю.

— И давно? — Пестряков нахмурился, а усмешку спрятал в уголках рта.

— Видел однажды, — стушевался Тимоша. — На понтонном мосту, когда Десну форсировали. Потом мы встретились во вторичный раз. Под Оршей. На Минском шоссе…

— Понятно, — Пестряков ухмыльнулся в обкуренные усы, — Это когда Черняховский с тобой военный совет держал? Вас тогда всего двое и было. Командующий фронтом да ты, рядовой.

— Я тогда еще в младших лейтенантах ходил, — Тимоша заморгал белесыми ресницами. — Уже погодя в штрафную гвардию попал.

В подвале наступила тягостная тишина.

— Попал, да не пропал! — как можно бойчее сказал Пестряков и при этом повел шеей так, словно ему стал узок непомерно широкий воротник шинели.

Никто не стал расспрашивать Тимошу — о таких вещах допытываться не полагается.

— Но можно искупить свою вину, — поспешил с утешением лейтенант. — К вам вернется тогда звание, хорошая репутация и…

— В том-то и дело, — перебил Тимоша мрачно. — Репутация моя подмоченная.

— Огонь на войне все сушит, — через силу подал голос Черемных. — Высушит и твою репутацию.

— Если только успеет, — хохотнул Тимоша, — Гитлер-то уже доходяга… Так что двинусь я. Пока не кончилась война. Может, доберусь до своих…


3

Тимоша повесил автомат за спину, придержал рукой гранаты, висящие на поясе, решительно повернулся и сделал шаг к оконцу, показав при этом изодранную, всю в рыжих ожогах шинель.

Он уже собрался было выдернуть подушку из проема.

— Отставить! — прогремел Пестряков. — Некуда тебе сейчас идти. И нечего на авось воевать.

— Еще один командующий на мою голову! Ты что, с танка упал? Или забрался повыше — с крыши?

— Умственно нужно воевать, а не очертя голову. — Пестряков старался говорить спокойно, отвергая сварливый тон Тимоши.

— Да кто ты такой есть, чтобы командовать мной?

— Гвардии рядовой Пестряков.

— Ну вот видишь… А я все-таки разведка. «Глаза и уши»! Если бы вы, — Тимоша повернулся к лейтенанту, — приказ отдали… совсем другое дело!

— По-видимому, товарищ Пестряков прав. — Лейтенант залился румянцем. — Зачем же идти на верную гибель?

— Ты же нас от расстрела в спину выручил! — Пестряков стукнул черным кулаком по карте, и плошка подпрыгнула, как при близком разрыве. — А сейчас оставляешь без боевого питания. У тебя же целый клад — гранаты живые…

— Зато диск пустой, — развел Тимоша крупными, не по росту, руками. — Расстрелял. Чуть не до пуговицы. Караулил вашу эвакуацию…

— Знаю, что не расписывался пулями на заборе… Ну а пистолет трофейный?

— И вовсе холостой. — Тимоша пренебрежительно швырнул парабеллум в угол подвала.

— Прав Пестряков, — промолвил Черемных. — Стоящий солдат на рожон не лезет…

Тимоша внимательно посмотрел на Черемных, послушно отошел от оконца и уселся на пол. Он дунул в пустые ножны от кинжала:

— Мое холодное оружие…

— Тем более озорство — чуть не с голыми руками через фронт отправляться, — добавил Пестряков мягче, тоном убеждения. — И местность в лицо не знаешь. Как вы думаете, товарищ лейтенант? Нужно подсчитать боеприпасы, — тактично распорядился Пестряков.

Лейтенант торопливо кивнул в знак согласия.

У Черемных и лейтенанта оказалось по семнадцати патронов — по девяти в пистолетах и по восьми в запасных обоймах.

У Тимоши в диске осталось всего-навсего три патрона и, после того как он подорвал кухонную плиту, четыре гранаты.

Пестряков насчитал у себя в диске автомата двадцать три патрона, гранат у него не осталось, из холодного оружия был кинжал.

— Все боевое питание разделим потом по справедливости, — решил Пестряков. — Арсенал-то у гарнизона нищий. Так что беречь каждый припас!.. А карту я покуда, товарищ лейтенант, у себя оставлю. — Он властно разгладил сгиб карты черной костлявой рукой.

— Я за карту отвечаю. Обязан вернуть, как только…

— Вот именно — как только! В этом «только» вся суть и прячется. Карта имеет цену, когда ее живые руки держат…

Лейтенант отдал Пестрякову свой слегка обугленный планшет. Затем он решительно расстегнул на груди кожаную куртку, извлек кумачовый сверток и положил на стол.

— Наше знамя, — произнес лейтенант, волнуясь. — Танковой бригады…

От полотнища пахло дымом, горелой материей.

Пестряков встал с табуретки.

Черемных облокотился, как бы порываясь встать с кушетки.

Тимоша при виде знамени тоже поднялся с пола, подтянулся.

«Вот почему лейтенант наш ходил такой высокогрудый! — Пестряков посмотрел на него с симпатией. — И что мне, старому хрычу, не понравилось в нем? Румянец еще не слинял? Румянец воевать не мешает. Курить не научился? Здоровее будет. Замполит Таранец тоже из некурящего сословия… У знамени вот осколками материя посечена, краешек обугленный, — наверное, выручил от огня в самую горячую минуту…»

Сообща решили упрятать кумачовый сверток в мороженицу, стоящую в углу подвала. Если хоть один из них, из четырех, останется жив — вместе с ним выживет и знамя…

Лейтенант сидел на полу подвала, держа руку на груди, там, где еще недавно прятал знамя. Он прислонился кожаной курткой к стене, спиной ощущая стылый камень, и мучительно обдумывал все происшедшее.

Решение спрятать знамя в подвале, безусловно, правильное и сомнений не вызывает. Чего тут долго раздумывать? Вчетверо увеличились шансы на спасение знамени, арифметика простая.

Но лейтенанта смущала легкость, с которой он добровольно подчинился усатому десантнику, этому Пестрякову.

Ведь что значит в подобной обстановке отдать свою карту? Это равносильно тому, чтобы отказаться от командования. У кого карта — тот и командир.

«Конечно, у рации я — главный. В училище даже окрестили снайпером эфира. И сейчас знаю шифр на память. Взялся бы передать в штаб любую секретную радиограмму. Еще не разучился стрелять по движущимся целям.

Только где она теперь, моя рация? Кому нужен шифр? Где мой пулемет, где они, движущиеся цели?.. Ну а под открытым небом… И раненого я нес нескладно. И ошибся насчет углового дома. И про карту десантник вспомнил раньше. И взялся за перевязку. И штрафника этого не пустил на верную гибель… Значит, все дело в том, что десантник — рядовой? Но ведь я — танковых войск лейтенант! А если бы в этом подвале оказался летчик, интендант или, допустим, военфельдшер? Брать на себя командование из ложного самолюбия? Все равно как если бы врач-психиатр взялся лечить чью-то блуждающую почку — не то ее нужно вырезать, не то пришить. Ну а если бы люди из-за моей амбиции пострадали? Ведь три жизни, не считая собственной!..»


4

Пестряков был бесконечно далек от подобных переживаний.

Он сидел за столиком, уронив голову в мятой пилотке на задымленные до черноты руки, лежащие на карте. Голова шла кругом, и тошнотный ком стоял в горле. Такое самочувствие было у него только однажды в жизни, когда он, еще парнишкой, попал на ярмарку и после карусели долго катался на качелях, а потом залез на «чертово колесо». Но тогда весь слух при нем оставался, не то что сейчас! Его так и тянуло улечься на пол, но он упрямо противился контузии.

А в памяти жили все подробности последнего боя.

Если десантники и забирались сегодня на броню, то ненадолго. Десант спешивался, чтобы разведать, высмотреть дорогу. Чем труднее бой, тем непоседливее пассажиры танка.

Нет ли фаустников, опасных охотников за танками? Не протянуты ли через мостовую шнуры с подвижными фугасами? Немецкие минеры ловко подтягивают фугасы под гусеницы. Не швыряют ли бутылки со взрывчатой смесью? Эта белая взрывчатка, очень похожая с виду на сметану, вошла в моду совсем недавно. Не спрятана ли где-нибудь в засаде противотанковая пушка? Немцы втаскивают пушки прямой наводки в парадные подъезды угловых домов, а сквозь разбитые витрины — в магазины.

В последней схватке группа десантников, и без того немногочисленная, понесла потери и не могла защитить свой танк. На южной окраине городка горело несколько домов, и танк стал для фаустников хорошей мишенью.

Пестряков знал, кто поджег танк — очкастый верзила, на котором почему-то не было каски, как сейчас вот у него, у Пестрякова, а была пилотка, напяленная на самые уши. Таких дюжих, не очень широких в кости, жилистых парней у них в деревне Непряхино называют жердяями.

Фаустник поджег танк, бросил дьявольскую трубу и побежал обратно на выручку к своим пушкарям, еще не зная, что те перебиты.

Он пытался скрыться в парадном какого-то особняка, но парадное, на его беду, было заперто.

Пестряков оставил тогда лейтенанта и раненого, расчетливо бросил гранату не вдогонку фаустнику, а через его голову, чтобы тот сам бежал на разрыв. Но фаустник схватил упавшую под ноги гранату, мгновенно отшвырнул ее за высокий каменный забор и тут же скрылся в проломе стены.

«Вот дотошный жердяй! — озлился Пестряков, но к его лютой злобе невольно примешалось и уважение к умелому противнику. — Перехитрил меня, черт очкастый! Чумовой, однако. Вот бы с ним еще разок встретиться, долг ему вернуть. Долг платежом красен…»

— Пи-и-ить, — донесся слабый голос Черемных, и этот голос заставил встрепенуться Пестрякова, прервал невеселые размышления лейтенанта.

Тимоша увидел, что раненый облизывает запекшиеся губы, торопливо приставил свой автомат к стене, вытащил подушку из оконного проема, прислушался и проворно выкарабкался из подвала.

Он осмотрелся во дворе, осторожно, кляня скрипучую калитку, — ржавая душа! — вышел на улицу, подался до перекрестка, поглядел в ту сторону, где мигал и блестел огнями фронт. Где же найти воду?

Невдалеке послышались слова чужой команды, скрип колес, и Тимоше пришлось с перекрестка ретироваться. Однако он успел отцепить с пояса убитого солдата две гранаты, нашел в его подсумке детонаторы. Он спрятал эти гранаты с длинными деревянными ручками у себя во дворе, засунул их в водосточную трубу.

А бочка с водой нашлась на соседнем дворе.

— Где пропадал так долго? — строго спросил Пестряков.

— Сперва заправлялся на бензиновой колонке, — уклончиво ответил Тимоша. — Потом надо было радиатор залить. — Он потряс полной флягой. — Свежая. Дожди только прошли, — пояснил он, когда Черемных припал к фляге пересохшими губами.

Напоив весь гарнизон, Тимоша уселся на полу, рядом с лейтенантом, но долго молчать он, видимо, не умел.

— Сижу и думаю! — оживленно, почти весело заговорил Тимоша. — Кому больше повезло? Тем, кто был убит в начале войны? Или кому очередь в конце подошла?

— Без толку в очередь пристроился! — прикрикнул Пестряков и укоризненно показал глазами на кушетку. — Думаешь, на фронте тоже — кто последний, я за вами?..

— Нет, а все-таки? — Тимоша сморщил безбровый лоб. — Интересуюсь ответом.

— Лучше было сразу, — промолвил Черемных, с трудом, но достаточно твердо. — Столько горя принять!.. И не дожить до победы? Нет, уж лучше…

— Я противоречу! — Пестряков решительно повертел головой на худой, длинной и, казалось, совсем черной шее. — Мы хоть видим, что победа дозревает. А те бывшие воины, которые под Ржевом или под Ельней в боях скончались, — они же в самых горьких думах отходили, Гитлер тогда под Москвой, под Ленинградом, на берегу Волги стоял. И никто не знал, когда его в обратный маршрут погонят. А знаете, еще почему мы счастливцы против тех, первоначальных потерь?

— Почему же?

Пестряков неторопливо расправил усы:

— Мы вот сейчас в немецком подвале сидим. Этот вопрос обсуждаем. А солдат, который пострадал под Ельней, давно свое отспорил. В земле-матушке спорить не о чем, там — все правы…

— «А коль придется в землю лечь, так это ж — только раз!» — продекламировал лейтенант.

— Три дня прожить бы после войны! — размечтался Тимоша.

— Вернуться в Ленинград, — охотно поддержал лейтенант. — Прогуляться вечером по Невскому. Увидеть окна своей квартиры, да не закрытые черными шторами, а ярко-ярко освещенные. Наши окна выходят на улицу Маяковского, бывшая Надеждинская. Четвертый этаж. У нас в столовой люстра особенно яркая. И чтобы сытный ужин. И стихи вдоволь почитать на сон грядущий. И чтобы выспаться на славу…

— А через три дня и откланяться можно было бы! — отчаянно согласился Тимоша.

— Ох, трудно будет тебе, Тимоша, такое условие выдержать! Три дня?.. — задумался Пестряков. — Потом и вовсе эвакуироваться с белого света не захочется. Ну никак не захочется…

— Пожалуй, вы правы, — согласился лейтенант.

— А угадайте, кому обиднее всего будет? — спросил Тимоша; он выдержал длинную паузу и пояснил: — Кого самым последним на войне убьют.

«Вот бы стихотворение написать. О последней жертве войны», — успел подумать лейтенант.

— Конечно, обидно, — согласился Пестряков. — Только не самому, а его близким…

— Как так?

— Да ведь тот, кого напоследок подстрелят, ведь он не будет знать, что он и есть самый последний!

— Только подумать! Человечество ведет войны уже тысячи лет… — сказал лейтенант задумчиво, как бы про себя.

— И никак люди не приспособятся к войне! — удивился Тимоша. — Чтобы не убивало…

— Кожа слишком тонкая, — вздохнул Черемных.

— Похоже, у союзников кожа еще тоньше нашей, — усмехнулся Пестряков в усы. — Пока второй фронт открыли… Воюют через час по столовой ложке, а перед смертью — две.

— Вчера поймал передачу из Лондона, — вспомнил лейтенант. — Очень хвалили русских солдат…

— Спасибо, — подал голос Черемных.

— Русскому солдату, передавали, легче на войне, чем английскому. Диктор «Бродкаст бритиш корпорейшен» передавал — русский солдат менее прихотлив, чем английский. Русский солдат легче приспосабливается к фронтовой обстановке.

— У нас народ скромный, — поспешно согласился Тимоша, — Высушим портянки, выкурим втроем одну цигарку — и в бой!

— Кто сказал? — простонал Черемных. — Про русских? Что нам легче на войне?..

— Диктор из Би-би-си, — пояснил лейтенант.

— Вот брехун! — озлился Черемных.

— Куда нам до него! Мы — деревенщина! — усмехнулся Пестряков. — Нам столько прихотей и капризов никак не собрать… Конечно, терпеливее мы. И от удобств себя отучили. А почему? Злее в драке! Ненависти к Гитлеру — кондрашка его хвати! — больше накопили.

— Твоя правда, Пестряков, — тихо и значительно сказал Черемных.

— Мы неприхотливые, нам все нипочем. Лаптем щи хлебаем! — распалялся Пестряков. — А они — шибко цивилизованные. Их вши и пули больнее, чем нас, кусают!.. Ты, Тимошка, этого радио недоразумел. Такие похвалы надо прищурив уши слушать! Душа у тебя или окрошка?..

Пестряков долго еще не мог отсердиться, хотя Тимоша спорить не собирался.


5

Огонек мигал при каждом недальнем разрыве. А когда снаряд ударил где-то по соседству и столик подпрыгнул, синий огонек утонул в стеарине, и плошку пришлось разжигать заново.

Тимоша был рад оборвать разговор об английском дикторе, который его так подвел. Он шумно засуетился: спички на исходе, а зажигалка без бензина. Ночью обязательно нужно забраться в дом и поискать спички. Жаль, пришлось вечером завалить лесенку, ведущую из подвала на кухню!

Очень кстати, что наши держат окраину городка под обстрелом; лейтенант называет этот огонь то беспокоящим, то методическим. Вот и нужно воспользоваться тем, что городок необитаем, пробраться в дом и обыскать его. Перевязочный материал и постельные принадлежности для Черемных отыщутся наверняка. А может, из провизии что-нибудь найдется.

Пестряков одобрил затею Тимоши. Конечно, найти что-либо в чужом доме впотьмах трудно. А зажечь огонь нельзя, его сразу увидят с улицы сквозь щели железных ставен, или, как их по-мудреному называет лейтенант, жалюзи.

Значит, придется день-деньской проторчать в доме и, лишь когда стемнеет, выйти с трофеями на улицу и перебраться в подвал.

А может быть, удастся разобрать завал на лесенке и спуститься по ней? Тогда не придется откладывать возвращение в подвал до темноты и не нужно будет таскаться с барахлом по улице и по двору.

Пестряков подумал-подумал — нет, разумнее потерпеть до вечера. Разбирать завал все-таки рискованно. И потом, кому-то из двоих, Тимоше или лейтенанту, все равно придется остаться, закидать ход кирпичами и обломками. Лучше уж продежурить день в доме.

А вдруг что-нибудь интересное удастся увидеть сквозь ставни?..

— Одному трудно будет, — рассудил Пестряков. — Пожалуй, Тимоша, за компанию с тобой подамся…

— Отлежаться бы ему, — вмешался Черемных. — Храбрится, глухарь. А контузия крутит его волчком…

— Я пойду наверх. — Лейтенант резко вскинул голову, тряхнув шевелюрой.

— Ну что же, товарищ лейтенант, — согласился Пестряков после некоторого раздумья. — Если имеете желание…

Лейтенант быстро поднялся с пола и надел шлем.

Пестряков осведомился у Тимоши:

— Который час на твоих светящихся?

Тимоша принялся судорожно трясти часы на руке и выругался:

— Вот фриц, шкура бессовестная! Подсунул какую-то дрянь. К воде непроницаемые. Магнита не боятся. Удары им нипочем. А стоят, сукины дети, стоят!

Лейтенант приложил запястье в уху:

— Мои тоже остановились. Верите ли? Впервые. Невероятно!

— Чего удивляться? — подал голос Черемных. — Прямое попадание в танк. Ты вот выдержал, а часы не выдержали…

Тимоше не терпелось предпринять вылазку в дом тотчас же, но Пестряков не разрешил выходить из подвала раньше времени. Пусть вся темнота, какая есть, соберется. А еще лучше — забраться в дом перед самым светом, все-таки меньше риску.

— Чтобы не нашлось ничего съестного? Не верю! — Тимоша повернулся с боку на бок на цементном полу подвала. — Не верю!

— Вот торопыга! Да лежи ты, трофейная душа, не шебуршись раньше времени, — проворчал Пестряков; чувствовалось, что ему очень хочется прикрикнуть во весь голос. — Ну и неслух! Ночь только на подходе. И спать охота.

— Последний сон в своей жизни недосмотрел? — спросил Тимоша с фальшивым простодушием.

— Наяву-то теперь мало веселого увидишь, — миролюбиво откликнулся Пестряков. — А сон все умеет показывать. Самая радостная картина может показаться напоследок. А тут один черт болтливый разбудил десант перед боем. Только люди добрые поспать собрались — здрасьте, явился! А что нас агитировать-то, рабов божьих, в конце войны? И главное — таким тоном разговор завел, будто он один за советскую власть, а мы, все остальные, кто к бою примеривается, — против! Неужели война окончится и не переведутся у нас пустобрехи? Так ведь и не дал выспаться перед боем! Замполит наш Таранец — тот сроду болтологией не занимался. И когда только у него эта чуткость к людям образовалась? Тем более до войны Таранец на такой строгой должности состоял — был народным судьей в своей Запорожской Сечи… Таранец самое важное отыщет в «Красноармейской правде» и прочитает. А то явится наподобие полевой почты — и все принимаются писать домой письма. Конечно, — Пестряков вздохнул, — у кого домашний адрес живой… А то был случай, прислал Таранец старшину из второго эшелона, а тот новые портянки приволок, целый тюк их набрал… Между прочим, трофейного происхождения сукно. Или приведет повара, а у того термос с горячим кофе в сюрпризе. Бывало, и водочку сверх программы пришлет. Наркомовские капли нашего брата никак не согреют. Когда нарком ту норму утверждал, он о танковых десантах понятия не имел. Не знал, что будут такие пассажиры-мученики. А то бы не меньше четвертинки каждый божий день выделял… Тем более бывают перебои в доставке капель, как, например, сегодня. А кто нам потом задолженность по водочке покроет? Наш интендант сквалыга известный. Разве дождешься сочувствия, если у него душа ежом стоит?

Пестряков еще долго разглагольствовал, никем не прерываемый. Он бы уже давно заснул, если бы не злился на то, что ему помешали выспаться перед боем.

— Ты вот агитатора того распек. — Черемных бодрствовал, боль не позволяла ему уснуть. — Может, он и ошибся, что десант разбудил перед боем. А если он сам три ночи перед боем не спал? Надо и это в размышление взять…

Пестряков не нашелся что ответить, а Черемных добавил так же тихо:

— Простим того агитатора. Тем более, может, его сейчас и в живых нету. Пострадал в бою…

— Все может быть.

— На человека никогда, Пестряков, не нужно смотреть сверху вниз. Даже когда на броне сидишь, на танке…

Черемных вспомнил: действительно, когда танк стоял на исходной позиции, перед прорывом, явился какой-то агитатор. Он вскарабкался на броню, разбудил десант и долго монотонно что-то там бубнил и чему-то поучал сонных людей. Был даже случай, когда замполит десантников отменил такую беседу. Он заявил, что перед самым боем учить и воспитывать людей уже поздно. Пусть отдохнут и выспятся, даже те, кто, по мнению агитатора, недостаточно политически подкован.

Черемных тоже тогда ждал сигнала к бою. Он чихал, сидя у открытого люка, а кто-то — кажется, командир орудия — крикнул ему из глубины машины: «У тебя малость воздухоочиститель засорился!»

За дни наступления Черемных видел немало сгоревших танков, своих и немецких. От иных разило горелым мясом, тряпьем, порохом и горелой краской. Над одним обугленным «тигром» немцы, отступая, водрузили крест, как над братской могилой.

Но вот представить себе свой танк сгоревшим Черемных не мог. Он все время возвращался мыслью к танку, к его живому экипажу, или вспоминал сына Сергейку — лишь бы не думать о несчастье, забыть о ногах, а боль такая, что из ума вышибает.

— Тащите побольше перевязочного материала, — донесся до Черемных сиплый голос Пестрякова.

Черемных не сразу сообразил: это о нем заботится усатый десантник…

Пестряков долго дежурил у открытого лаза. Неба он не видел, но двор был озарен красным полымем.

Он вылез с Тимошей наружу, чтобы осмотреться.

Тимоше не терпелось похвалиться — вытащил из водосточной трубы немецкие гранаты и объяснил, что конфисковал их у того самого покойника, по-ростовски сказать, у жмурика, возле бензиновой колонки.

Ну а если забраться в дом перед рассветом? А ночью попугать фрицев в городке?

Этот план следовало обсудить во всех подробностях, для чего пришлось залезть обратно в подвал: Тимошиного шепота Пестряков не слышал, как ни навастривал ухо и старательно ни прикладывал к нему ладонь. Разговаривать же на дворе во весь голос нельзя было.

Тимоша не ожидал, что Черемных близко примет к сердцу ночной план.

Тот все время тяготился мыслью, что товарищи по его милости определились в сиделки-санитары.

Ну а ночная война, которую сейчас затеяли Пестряков с Тимошей, сразу поставила все на свои места. Словно камень с его души сняли!

Пестряков наставлял Тимошу, лейтенанта и строгостью прикрывал свое огорчение: эх, не командовать бы ему, не поучать, а самому принять на себя опасность!

Пестряков взял запасную обойму от пистолета Черемных, передал ее Тимоше, и тот подкрепился восемью патронами. В свою очередь Тимоша оставил в подвале две гранаты из своих четырех. Две трофейные гранаты также пойдут сегодня в дело.

Наконец Пестряков подал товарищам знак. Те вылезли из подвала в ночь, тревожно подсвеченную заревами, которые спорили между собой в яркости…


6

Тимоша не из тех, кто швыряет гранату в судорожной спешке и почти в беспамятстве, зажмурив глаза, — лишь бы подальше.

Все зависит от обстановки. Если Тимоша надежно укрыт, иногда выгоднее швырнуть гранату на близкую дистанцию. Ближе — точнее.

И вовсе не обязательно срывать чеку лишь в момент броска. Иногда трех с половиной — четырех секунд бывает слишком много, и фрицы, заметив гранату, успевают спрятаться, отскочить за угол, прыгнуть в окоп до того, как последует взрыв.

Тимоша любит бросать гранаты с затяжечкой. Он ощущает каждую секунду и половину скоротечного времени держит неминучий взрыв в руке.

Сейчас, хоронясь за каменным забором, Тимоша не имел такой надобности. Чем дальше увезет машина в своем кузове гранату, тем лучше.

Нарастает гул мотора. Вдали светятся синие огоньки, машина идет с прищуренными фарами.

Лейтенант уперся могучим плечом в забор, пригнулся; Тимоша вскарабкался ему на спину.

Трофейные гранаты с длинными деревянными рукоятками остались лежать про запас на земле, на листьях, сметенных ветром к забору.

Синие светлячки приближаются.

Тимоша сжимает гранату. Остается лишь привычным движением пальца сдвинуть предохранительную чеку влево.

Хорошо бы швырнуть гранату так, чтобы она взорвалась перед самой машиной или — еще лучше — под ее колесами. Но для этого необходим очень точный расчет. Нужно знать скорость, с какой движется машина. Как ее определишь, эту скорость, в полутьме? А иначе граната бесполезно разворотит брусчатку перед машиной или за ее кормой.

Самое верное — забросить гранату прямо в кузов.

В саду за забором было по-прежнему темным-темно. Лейтенант с трудом приподнял голову, поглядел вверх и увидел, что верхушки деревьев охвачены беспорядочным мельканием синих бликов и теней.

— Сейчас я из этой машины сделаю блин без масла, — шепотом пообещал Тимоша.

Он изготовился к броску, но в последний момент разглядел, что приближается какой-то крытый брезентом фургон. Проклятие! Граната без толку скатится с брезента на мостовую, а машина уедет от взрыва.

Тимоша бесшумно спрыгнул на землю, выстланную опавшими листьями.

— Ну что там? — Лейтенант с наслаждением разогнулся.

— Санитарный автобус. Пустой. Мне граната дороже…

Лейтенант потер онемевшую шею и с силой развел руками, отведя локти назад, — так потягиваются после сна.

— Намял плечи-то?

— Не беспокойтесь, пожалуйста.

— А то эпизод случился, — зашептал Тимоша. — В ростовском цирке. Только один акробат другому на плечи встал и начал по шесту карабкаться… А тот, нижний житель, чихнул. Шест закачался, и тут…

История про акробата осталась недосказанной: Тимоша услышал шум мотора.

Нет, одна машина так не тарахтит. Пожалуй, целая колонна на подходе.

Тимоша, придерживая руками гранаты, ловко взобрался на массивную лейтенантову спину.

— Сильно извиняюсь за свои килограммы. В чистом виде я вдвое легче. Без дырявой тары, без оружия…

Машина шла, высматривая дорогу подслеповатыми синими фарами, за ней следом шли другие.

Тимоша замер с гранатой в руке; вторую он снял с пояса и засунул за отворот шинели — так сподручнее.

Быстро прошла громоздкая машина, укутанная брезентом — чертовы аккуратисты эти фрицы!

За машиной двигался бронетранспортер с пушкой на прицепе.

Смутно маячили на сиденьях фигуры артиллеристов. Фриц, который сидел с краю, безжизненно уронил голову на грудь, а тело его сонно покачивалось.

Тимоша, не раздумывая, коротким движением руки — вот так он сдавал карты, когда играл в очко, — набросил сверху гранату.

С приглушенным стуком она шлепнулась в бронетранспортере о что-то мягкое. Может быть, никто и не обратил на стук внимания, не услышал его за громыханием машины.

— Ложись! — Тимоша спрыгнул со спины лейтенанта.

Пламя разрыва высветило с исподу редкие листья и сучья. Верхушки деревьев отшатнулись от улицы: это поверх забора прошла взрывная волна.

— Бежим! — скомандовал Тимоша.

Он подобрал лежавшую у забора трофейную гранату и рванулся в сторону от криков, стонов и беспорядочной стрельбы, которые уже доносились с улицы.

В небо взвились ракеты. Лейтенант заметил, что теперь уже листья и сучья выбелило сверху.

Он схватил вторую гранату и побежал следом за Тимошей, не теряя из виду его изодранной спины.

Если бы кто знал, как тяжело бежать по лесу или по саду, ярко освещенному едким, химическим светом ракеты! Стволы высвечены настолько, что становятся невидимыми. То и дело натыкаешься на деревья, которые подделываются под березы, а резкие тени деревьев притворяются стволами, и ты осторожно обегаешь эти тени. Опавшие листья тоже выбелены — словно бежишь по пороше.

Не слыша шуршания листьев под ногами, Тимоша и лейтенант пробежали через просторный сад, скрылись в каком-то подворье.

Улица, на которой произошел взрыв, узкая, объехать подорванную машину немцы не могли, и транспорт направлялся теперь в объезд, севернее.

Лейтенанту поначалу захотелось, чтобы противник и не заподозрил диверсии. Всех пострадавших уже не опросишь, не узнаешь, как это произошло.

Ведь граната могла разорваться и от неосторожного с ней обращения. В таком случае нечего опасаться облавы и добраться к себе в подвал будет легче.

Но разве дело только в этой пушке и в ее прислуге? Пусть противник лишится безопасности и покоя в своем городе! Пусть принимает меры предосторожности! Главное — отвлечь на себя какие-то силы. Ведь противник не знает, что их здесь, в тылу, всего четверо, даже если считать четвертым бойцом подвального гарнизона Черемных.

Лейтенант с Тимошей подались к северу, где изредка шумели машины, проходившие через городок. Надо найти подходящий забор и устроить новую засаду.

На сей раз Тимоша забросил гранату в кузов грузовика: там перекатывались какие-то бочки.

Ну и взялась огнем машина!

Лейтенант с Тимошей не смели и носа высунуть со двора, куда забежали. Они прятались между стеной амбара и поленницей дров. Тимоша быстро заложил дровами узкий проход — штабель вырос высокий, напоследок поленья укладывал лейтенант: Тимоше не дотянуться.

Окрики. Треск мотоцикла. Команда, смысл которой уловить лейтенанту не удалось. Снова ракета. Очередь из автомата.

— Культурно горит! — сказал Тимоша вполголоса и поглядел на крышу амбара, багровую от зарева. — Будто фрицы специально погрузили те бочки. Для растопки…

— У ваших гранат, — прошептал лейтенант почтительно, — какая-то особенная большая разрушительная сила.

— Нормально! — Тимоша притворился равнодушным к похвале. — Две тысячи осколков. И еще двести в придачу. Если граната в рубашке… — Однако искушение прихвастнуть было слишком сильно, и Тимоша добавил: — У меня каждый осколочек воюет!

— Признаться, не думал, что метание гранат — такое искусство. Вы, по-видимому, много тренировались…

— Практика богатая, — согласился Тимоша солидно. — Рекомендую городки. Для тренировки. Народная игра. Первое пособие! Я одной битой «пулеметное гнездо» выбиваю.

— Разве есть такая фигура?

— А как же? «Бабушка в окошке». Штатское название. А по-нашему, по-фронтовому, «пулеметное гнездо».

И Тимоша принялся похваляться тем, как он фартово играет в городки. В запасном полку, куда попал после второго ранения, он сразу стал чемпионом но городкам. Вообще в том запасном полку житуха была непыльная.

Только вот начальство скупилось на увольнительные. Никак не вырваться в город. На свидание с какой-нибудь кралей. Однажды Тимоша собрал на плацу всех, кто маялся без увольнительной, построил их, взял в руки красный флажок и вывел всю компанию за ворота. Заранее и сапоги начистил до зеркального блеска. Сам шел сбоку и только знай себе покрикивал: «Равнение!» и «Раз, два, левой!». Вежливо так. Часовые посторонились, решили, что взвод вышагивает куда-то на задание. Культурно так маршировали, строевым шагом. Загляденье!.. Ну а потом, когда все выяснилось, за те строевые занятия чуть-чуть не спровадили в трибунал. А кончилась прогулка лучше лучшего. На следующий же день его отправили на фронт. Порядок. Как говорят лейтенанты: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!..» Там, в запасном полку, были тыловые крысы, которые считали это наказанием. Но он лишь о том и мечтал!

Вынужденный шепот мешал Тимоше в полной мере насладиться своим рассказом…

Медленно блекла и выцветала крыша амбара. Час, может, полтора часа прошло, пока зарево совсем обессилело.

Они осторожно разобрали дровяную баррикаду и вылезли из своего затишка.

Пробираться к дому, не испытывать больше судьбу! Или еще разок крупно поговорить с фрицами?

Тимоша озлился: «Откуда вдруг взялась у меня манера без толку таскать взад-вперед гранаты? Надо сбыть с рук такую обузу».

А лейтенант тяготился ролью, какая выпала ему в засадах. Не все же служить пьедесталом Тимоше!

Вот почему к обоим пришло такое единомыслие: повоевать еще, пока ночь позволяет.

Они забрались на третий этаж какого-то дома, убедились, что путь для отступления удобен, залегли за окнами и стали ждать, когда мимо пройдут машины.

— Сыграем с фрицами в кегли, — Тимоша достал трофейные гранаты с деревянными ручками. — Вежливо. Кегли у них — заместо наших городков.

Где-то вдали разгорался пожар, так что света хватало. Возиться в полутьме с трофейными гранатами трудно и опасно.

Но в то же время дальний пожар весьма некстати. Лейтенант вряд ли об этом задумывался, но Тимоша был загодя обеспокоен: темнота не прикроет их в минуту предстоящего бегства.

Одну гранату Тимоша отдал лейтенанту.

Вскоре из-за угла показались синие фары машин. Пора!

Тимоша распорядился:

— Делай, как я!..

Он взялся правой рукой за палку, отвинтил предохранительный колпак, вынул фарфоровое кольцо из гнезда рукоятки, лейтенант старательно ему подражал.

Тимоша взял в левую руку фарфоровое кольцо с вытяжным шнуром, лейтенант сделал то же самое.

Тимоша резким движением, уже замахиваясь гранатой, выдернул терку. Лейтенант чуть замешкался, у него не хватило сноровки, чтобы выдернуть терку на замахе, он опасно помедлил.

— Швыряй эту дуру! — скомандовал Тимоша, разъярясь.

Обе гранаты угодили в кузовы грузовиков. Тимошина ударила чуть раньше, и лейтенанта ослепило, оглушило дважды.

Пламя разрыва! Сколько успеваешь увидеть при его мимолетном, судорожном свете!

То ли зрение обострено предшествующей темнотой? То ли у страха глаза велики?

Лейтенант и Тимоша вылезли из окна, глядящего во двор, на подсвеченную крышу соседнего дома, спустились по водосточной трубе, перебрались в полутьме на соседнюю улицу и счастливо избежали облавы, под которую, скорее всего, попал тот трехэтажный дом и весь квартал.

Возвращение потребовало остатка ночи: ракеты теперь не затухали подолгу и патрули гулко ходили по улицам.

С трудом добрались лейтенант и Тимоша до подвала и доложили о своей прогулке к северу от ратуши. Четыре гранаты, в том числе две трофейные, израсходованы по назначению.

Пестряков упрекнул товарищей в неосторожности: рассвет уже шел по их следам.

Черемных с удовольствием подсчитал вслух урон, который понес враг этой ночью; после подсчета он почувствовал облегчение, словно что-то изменилось к лучшему в его собственной участи, в его судьбе…

Лейтенант рассказывал очень скупо — может быть, по свойству характера, а может, потому, что служил лестницей, приставленной к забору. Много ли увидишь, когда лицо закрыто Тимошиной шинелью и все время приходится отплевываться, потому что грязные, обтрепанные полы лезут в рот?

Тимоша же был весьма щедр на подробности. В кабине грузовика сидел толстый-претолстый офицер. Не иначе как он раздобрел от пива и сосисок. Бензин в бочках был авиационный, это Тимоша определил по языкам пламени. Пушку на прицепе всю изрешетило. Прицеп тоже в полном порядке — разлетелся на мелкие осколки. Лейтенант не даст соврать. Так что от пушки той одна копоть осталась…

— Ты и соврешь — недорого возьмешь, — перебил Пестряков.

Тимоша обиделся и замолчал.

Однако прохлаждаться нечего: ведь решили, пока не рассвело, наведаться в дом. Пестряков указал обкуренным пальцем на потолок.

Он стеснялся того, что сам остается во втором эшелоне. Но как только товарищи ушли, улегся, подкошенный головокружением, на цементном полу подвала.


7

Тимоша и лейтенант вылезли из подвала: время не ждет. Задымленное небо объято ожиданием рассвета, уже потускнели зарницы переднего края.

Они вышли на улицу и проникли в дом через парадный подъезд.

Спички в подвале наперечет, лейтенант и Тимоша огонька с собой не взяли. Они пробрались ощупью из передней в ближнюю комнату и наткнулись в темноте на стулья.

Запах в доме какой-то чужой. Или это пахнет заплесневелой кожей от стульев, на которые они уселись?

Когда рассвело, пришельцы наконец осмотрелись в доме.

Лесенка, ведущая из кухни в подвал, была основательно завалена кирпичами и пудовыми обломками развороченной изразцовой плиты. Тимоша умело заложил тогда гранату в поддувало.

— Полная маскировка, — удовлетворенно заметил Тимоша. — Никто не станет нас в таком подвале подразумевать…

В кухне нашлись и спички, и запас стеариновых плошек в картонных коробочках размером с гуталиновые — то был первый и весьма драгоценный трофей экспедиции.

На абажуре повисло заброшенное туда взрывной волной полотенце, покрытое копотью.

— «Чистота — мать дома». — Лейтенант перевел изречение, вышитое на полотенце.

На полках шкафчика чинно выстроились в ряд белые фаянсовые банки — кухонный арсенал хозяйки.

Тимоша открывал одну банку за другой, заглядывал внутрь и, разочарованный, ставил их на полку. А лейтенант читал надписи.

В банке, на которой значилось «сахар», не было сахару, в банке с надписью «манная крупа» не было крупы, в банке «рис» не было рису, в банке «мука» не было муки, в банке «кофе» не было кофе.

Зато в банке «соль» на самом деле оказалась соль. А в других банках, тоже фаянсовых, но калибром поменьше, хранились перец, лавровый лист, ваниль, корица, гвоздика и мак.

И, как назло, все специи пахучие! Они, наверное, для того и заведены, чтобы аппетит будить. А Тимоша и так на аппетит не жалуется, даже во рту у него защекотало.

— Будто мы тут собираемся варить борщ. Или печь пирожные. — Тимоша проглотил слюну и ругнулся. — Однако мак я мобилизую. Мелкая, но все-таки провизия.

Лейтенант молча пожал плечами и прошел в столовую.

Обеденный стол заставлен грязной посудой. Кастрюля со следами засохшей пшенной каши, но ни одной ложки каши наскрести на дне не удалось.

— Скареды! — Тимоша швырнул ложку в пустую кастрюлю. — Нет того чтобы оставить харч квартирантам.

Лейтенант чувствовал себя в чужом доме, в окружении чужих вещей неловко. Тимоша же, напротив, мгновенно обжился, расхаживал по комнатам с независимым видом, будто пришел в дом, где его давно ждали. Даже походка его свидетельствовала, что в жизни, как бы она ни складывалась, ему все ясно, все понятно, нерешенных вопросов нет и быть не может…

День набирал силу. Света, который проник сквозь щели в ставнях, все прибывало, и Тимоша принялся наблюдать.

Во двор смотреть не к чему, обзора нет никакого.

Окна из спальни обращены в сад, там тоже ничего интересного не увидишь: стволы деревьев вымазаны известкой, сад обнесен забором из проволочной сетки, такой густой, что воробей не пролетит.

Тимоша долго, скосив глаза, наблюдал из крайнего окна столовой за перекрестком. Там желтела бензиновая колонка, изредка проезжали машины, но они в поле зрения не попадали…

Хорошо был виден только дом через улицу: окна первого этажа схвачены фигурными решетками из чугуна, над подъездом висит чугунный фонарь ручной ковки.

— Дом двадцать четыре. — Тимоша вгляделся в номерной знак. — Хорошо, цифрам не требуется перевод… Вот название не разберу. Ну-ка, погляди через свою смотровую щель…

— «Кирхенштрассе», — прочел под жестяным козырьком лейтенант. — По-нашему — Церковная. А зачем вам название?

— Письма сюда писать после войны. Доплатные. Благодарить за приют, за угощение. Культурно, вежливо… Ведь нужно знать свой адрес? Где прячется знамя… Церковная, напротив дома двадцать четыре.

— Вы абсолютно правы! Как это я не догадался?

Тимоша проверил, закрыт ли черный ход, ведущий в сад, запер парадную дверь и как был — в сапогах, в каске, с автоматом, висящим поперек груди, с гранатами на поясе — разлегся на безбрежном хозяйском ложе, составленном из двух кроватей с деревянными спинками.

Надо же скоротать день! Как он ни короток, ноябрьский день, но до вечера, когда можно будет выбраться из дому и перетащить кое-что из вещей в подвал, еще ох как далеко!

— Я, может, выспаться хочу напоследок, — сладко зевнул Тимоша. — Тем более кровать такая пушистая, крупнокалиберная…

И он тут же заснул.

Лейтенант сидел у стола и смотрел через распахнутую дверь в спальню, на спящего Тимошу.

Каска вдавилась в пуховую подушку, а голова его глубоко погрузилась в каску. Белесое Тимошино лицо отдыхало от обычной суетливой подвижности. Ни тени тревоги или заботы. На толстых губах продолжала жить озорная полуулыбка.

Лейтенант завидовал отважной беззаботности Тимоши. Он спал так спокойно, будто для него наступил мертвый час в доме отдыха, будто за жалюзи, за выбитыми стеклами, за стенами не лежала вражеская Восточная Пруссия.

Счастье, что городок все время под обстрелом. Жителям запрещено сюда возвращаться.

А если наших отбросят еще дальше?

Что произошло вчера — мощное контрнаступление или тактический успех противника на маленьком участке фронта? А может, наши и не рвутся сейчас вперед, в этот городок? Бывают же оперативные паузы!

Как многие молодые люди, недавно окончившие военное училище, лейтенант любил выражения вроде «оперативная пауза», «воспретить танковый маневр», «контрбатарейная борьба», «привести орудия к молчанию». Ведь лейтенант наслушался команд, которые шли по радио от «большого хозяина», и сам начал тяготеть к штабному лексикону.

Олег Голованов ни разу не дал товарищам повода усомниться в своей смелости. Но он один знал, каких усилий стоило ему иногда поведение, присущее смелым людям. Он потому и боксом в юности занимался, чтобы отучить себя от боязни, а когда на соревнованиях новичков впервые перелез через канаты и вышел на ринг, колени у него дрожали и ноги были как ватные.

На фронте он частенько подавлял в себе страх, который подступал к самому сердцу. Да, не раз он признавался себе в том, что трусит. И с того момента начиналось его трудное мужество.

Тимошина смелость совсем другого сорта. Олегу лишь удавалось придать спокойное выражение своему лицу и всему телу — каждому движению, жесту, шагу, а Тимоша был внутренне спокоен под огнем. Олег чувствовал: Тимоша смел не потому, что умеет подавить в себе страх, он самого страха не испытывает.

Но дело не в том, чтобы однажды совершить подвиг.

Труднее, когда человек многократно или даже повседневно выбирает для себя такие нормы поведения.

Вот воевать в танковом десанте, как выпала судьба Пестрякову, — совсем иное дело; в десанте быстрее отучишься от страха.

Олегу как-то пришлось кататься на броне во время боя. Жутко стало, когда люк с лязгом закрылся и он остался видимый всем, а значит, и противнику, не защищенный ничем, кроме своей кожи. Нет, никогда во всей своей двадцатидвухлетней жизни Олег не был таким большим, как в ту минуту.

Пули свистели около уха, и казалось, все они искали его одного. А ведь десантнику следует бояться и тех пуль, которые не свистят, а гудят низким тоном, потому что идут рикошетом. Десантнику следует бояться и кусочков брони — их высекают пули и осколки, сообщая им свою злую силу.

Олега в первый его рейс так и подмывало постучаться в люк и крикнуть что есть силы туда, вниз: «Забыли меня, забыли! А я что — живая мишень?» Он все пытался съежиться, прижаться к броне.

А на крутых поворотах у Олега возникало противное ощущение, что танк пытается сбросить его, как сбрасывал сизые пучки хвои, пропахшей бензином…

И Олег снова с завистью взглянул на Тимошу. Тот безмятежно спал, увешанный оружием, на постели.


8

Чтобы скоротать время, лейтенант начал слоняться по комнатам, приглядываясь к обстановке, мебели, чужим вещам. Куда ни повернешься — замки, замочки, запоры, засовы. Одним словом — орднунг!

Ослышался? Нет, не ослышался — сверчок! Стрекотание доносилось из кухни, и непонятно было, как сверчок уцелел возле взорванной плиты. Сверчок в доме — к счастью. Но кого имеет в виду старая примета — хозяина или нынешних квартирантов?

По обеим сторонам трюмо развешана коллекция семейных фотографий. Все мужчины без исключения в военном. Все сидят, стоят, гордо выпятив грудь, выпучив глаза, одни — в старой, кайзеровской, другие — в гитлеровской форме. Выражение лиц от этого не меняется.

Фотографии быстро надоели, и лейтенант взялся за газету, лежавшую на этажерке. «Кенигсбергский ежедневный листок» за 25 октября 1944 года. Тотчас же под заголовком газеты сообщалось, что в этот день Восточная Пруссия должна затемняться с 17 часов 15 минут вечера до 5 часов 55 минут утра. Орднунг!

«Вот и нам эти сведения пригодятся», — подумал лейтенант.

Правда, нужно учесть, что после выхода газеты прошло время, а дни идут на убыль. Но все-таки около восемнадцати часов можно смело перебираться в подвал. До сумерек очень далеко, хорошо, если прожит полдень.

На днях Олег подобрал возле сожженного танка солдатскую книжку — зольдбух; уголок ее обуглился. Каких только сведений не было в той книжке о владельце — все-все, вплоть до того, какая у него группа крови, какой номер каски, номер обуви, чем награжден, от каких болезней сделаны прививки, сколько посылок отправил из России домой, в каких лазаретах лежал, номер пистолета, сколько кусков мыла получил, когда был в отпуске.

Лейтенанту, когда он перелистывал зольдбух сгоревшего танкиста, понравилась чисто немецкая обстоятельность. Орднунг! Он просто необходим на войне. Взять хотя бы радиотехнику, где обязательна скупая и точная мудрость расчетов и схем, а радисту полезно следить за каждым своим движением. Но здесь, в домашнем быту, этот орднунг претил, раздражал…

Где-то по соседству с домом разорвался снаряд, посыпались стекла. Занавески взметнуло взрывной волной, и они долго колыхались на внезапном сквозняке. Сквозь жалюзи проник пороховой угар.

Тимоша чихнул, сел на кровати, скользнул заспанными глазами по занавескам, прислушался. Затем лениво поднялся, проковылял в столовую и вдруг, нещадно топоча, принялся плясать, будто вбивал каблуками в пол видимые ему одному гвозди. Но тут же оборвал сумасбродную чечетку и, возвратясь в спальню, объяснил лейтенанту:

— Надо же подать сигнал. Еще главнокомандующий подумает: угодило в дом. А от нас тут одна копия осталась…

«А Тимоша правильно выбрал место, чтобы сплясать, — отметил про себя лейтенант. — Подвал как раз под столовой…»

Тимоша запустил руку в карман шинели и выгреб оттуда щепотку сора: смесь чая, сахарного песку и махорки. Он с печальным вниманием посмотрел на ладонь:

— Ни чай заварить, ни цигарку скрутить… — и вытряхнул сор на пол. — Да, товарищ лейтенант. — Тимоша поправил ремень. — Голод не тетка, пирожка но подсунет. А я бы сейчас не отказался даже от самых пустых щей…

Тимоша затейливо выругал хозяев дома, пожелал им до конца дней, если они живы, питаться только маком, перцем и лавровым листом.

— Разрешите обратиться с вопросом, товарищ лейтенант.

— Слушаю вас.

— В аптеках, например, продаются средства от запора. Культурно. И обратно — средства от поноса. Правильно я говорю?

— Абсолютно правильно.

— Придуманы лекарства от бессонницы. Для чудаков, которые ленятся заснуть. И обратно — лекарства для бодрости. Чтобы отгонять сон. У меня летчик был знакомый. Дальнего действия. Ему от сна выдавали такое средство. Перед полетом.

— Я вас не совсем понимаю.

— Теперь, скажем, продают аппетитные капли. Чтобы люди питались охотнее.

— Ну и что же?

— А почему медики не придумают обратные капли? От голода. Аппетит временно убивать… Эх, где-то мой паек сейчас бродит! Если только меня не списали с довольствия. Как жмурика… А я на этом свете хотел бы еще съесть краюху хлеба. До чего же он бывает аппетитный, этот хлеб! Корочка золотисто-коричневая. И вся такая хрусткая. У нас в Ростове-на-Дону хлеб пышный пекут. Укусишь немного, а нажуешь полон рот. Нормально. И крошки все подобрал бы сейчас. Ей-богу, не поленился бы. У меня и до войны аппетит был — уйди с дороги!..

Тимоша не без труда выпростался из необъятной перины, подошел к трюмо, сморщил кожу у переносья — так он хмурил несуществующие брови — и невесело сказал:

— Эк скрутило! Даже в землю врос от такой жизни… Меня лет до девятнадцати все мальцом звали или, по-ростовски сказать, шкетом. Чересчур подвеска у меня низкая. Чуть-чуть за землю дифером не цепляюсь…

Лейтенант оглядел Тимошу: верно, ноги у него коротки — этого не может скрыть и шинель до пят. Маленькая голова казалась приставленной к чужому торсу. А крупные, сильные руки были бы под стать человеку богатырского роста.

Тимоша туже затянул ремень с подвязанными гранатами и пустыми ножнами от кинжала, закинул автомат за плечо, вновь надел каску и добавил:

— Тебе-то повезло, товарищ лейтенант. Не обидели родители росточком. И плечи — извини-подвинься…

— Вам бы в танкисты… А мне в танк влезть или вылезть из него — это, поверите ли, акробатический этюд, эквилибристика. От этих люков, острых углов, выступов в башне — вечные синяки на плечах. Меня в танковое училище и принимать не хотели. Но потом, по-видимому, учли: коротковолновик, радиолюбитель, так сказать, «вольный сын эфира»…

— Эфир мне в прошлом году в медсанбате давали нюхать. Общий наркоз.

— Вы допускаете ошибку, смешивая эти два понятия. Видите ли…

Только лейтенант собрался объяснить Тимоше, что такое радиоволны и каким эфиром усыпляют на операционном столе, как в столовой раздалось утробное гудение. Стенные часы поднатужились и начали отбивать мелодичные удары.

Тимоша принялся отсчитывать:

— …двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… — Будь у Тимоши брови, они бы от удивления уже поднялись высоко-высоко.

Наконец часы угомонились. Тимоша недоверчиво взглянул на них.

— А показывают четверть шестого. Когда день — в разгаре. Да что они, чокнулись?

— Я вас не понял. — Лейтенант тоже не отводил глаз от циферблата.

— Чокнулись — значит по-ростовски с ума спятили… Подарить бы эти часы фашистскому архиерею…

Было что-то жуткое и символическое в ошалевших часах. Они старательно тикали, во при этом потеряли власть над стрелками, над маятником, над временем. Часы контужены, как и вся гитлеровская Германия. Она тоже оказалась вне времени, и, хотя пружина заведена и механизм продолжает работать, стрелки часов давно идут вразброд, время фашистов истекло.

Лейтенант решил когда-нибудь написать об этих часах стихотворение. Он достал из планшета заветную тетрадку и долго что-то туда записывал, шевеля яркими, хорошо очерченными губами, совсем по-мальчишески мусоля карандаш.


9

Когда темнота сгустилась, они перетащили из дома в подвал все, что сочли нужным.

В подвале появились тюфяки, пуховые перины, одеяла, подушки, охапка белья, в том числе новехонькая, нестираная простыня.

Тимоша нарвал ее узкими лоскутами — перевязочный материал.

Большим подарком для всех было чистое белье. Вот это богатство!

На лейтенанта едва налезла рубашка с низким вырезом на груди, на перламутровых пуговичках и с вышитой меткой; рукав кончался где-то между локтем и кистью.

Сперва было Черемных отказался сменить рубаху, — боялся потревожить ноги или из суеверия? — но потом последовал примеру других.

Ну а Тимоше досталась рубаха подлиннее шинели. Лейтенант объяснил, что это ночная рубаха; немцы днем ходят в одной рубашке, а спят в другой — удобно, гигиенично. Тимоша беззлобно, с удовольствием ругал хозяина рубахи, пока с трудом заправлял полотняный шлейф в штаны.

— Ночная рубаха? Ну и ну… До чего додумались! Культурно. А в грязном белье я умереть никак не согласен… Интересуюсь — вши мертвых кусают или брезгуют?

— А у тебя водятся? — насторожился Пестряков.

— Как у Василия Теркина. Частично есть.

— Тогда тебе боевое задание — выбросить все грязное белье.

Тимоша послушно собрал узел с бельем, уволок его и забросил куда-то на соседний двор.

Притащили в подвал и отрывной календарь. Это тоже была выдумка Тимоши. Он повесил календарь, оборвал отжившие листки и при этом возмущался: зачем фрицам понадобилось коверкать русские слова и писать «октобер» и «новембер»?

У Черемных календарь никакого интереса не вызвал. Он не надеялся прожить столько, чтобы у него возникла опасность потерять счет дням. А Тимоша заявил, что он вообще отказывается умирать, не зная, какое это будет число и какой день недели. Дни недели, поскольку они на листках крупным почерком напечатаны, он всегда разберет, не разберет — так угадает, а если собьется — можно отсчитать дни от красного, воскресного листочка.

— По крайней мере будем знать, когда у какого фрица день ангела. Культурно. И когда новый месяц народится…

— До лунных ночей нам бы лучше из этого городка убраться, — встревожился Пестряков; к остальной болтовне Тимоши он отнесся без всякого интереса.

Притащили плошки со стеарином, спички, фаянсовую банку с маком, а затем Тимоша торжественно приволок такой же белоснежный ночной горшок. Можно было захватить и кое-что из посуды, но какой в том смысл, если нет ничего съедобного?

Для маскировки к оконцу подтянули валявшийся у стены, видимо, предназначенный для растопки ящик. Лейтенант взглянул на этикетку — ящик из-под пива.

Тимоша не поленился и наведался в дом еще раз. Он приметил там уксус, обрызгал им скрипучую калитку и облил ящик — сбить со следа и отвадить собак, если бы те заинтересовались чужими следами.

— Теперь порядок. — Тимоша был очень доволен собой. — Вот завоюешь какой-нибудь городок — не отдохнешь по-людски. Бродят славяне из дома в дом как неприкаянные. Ищут, где перина помягче. Но только мой ночлег обходили всегда.

— Чем это объясняется? — полюбопытствовал лейтенант.

— А я мел ношу в кармане, — Тимоша порылся в кармане, побренчал там всякой всячиной и достал замызганный мелок. — Присмотрю уютный домик — сразу пишу на дверях, на ступеньках: «Мины. Не входить!» Вежливо. Будто наследили саперы. Мины засекли, а еще не разоблачили. И череп с костями рисую для испуга. Как на трансформаторной будке. Все обходят дом стороной.

— Ну и дошлый же ты парень! — покачал головой Пестряков, и тень от уса черной стрекозой заметалась по его щеке. — Ни угрызений у тебя, ни совести…

— У меня, товарищ главнокомандующий, если хочешь знать, на том месте, где совесть была, давно пупок вырос, — незлобиво согласился Тимоша. — Такая уж моя судьба жизни. Чересчур умный. Много знаю — мало понимаю. Оттого и попал в штрафники…

Пестряков почувствовал в словах Тимоши желание исповедаться.


10

Тимоша честно заработал орден и медали, но ему не терпелось получить новые награды. И вот однажды разведчики под его началом отправились в ночной поиск. Перед разведчиками стояла задача — добыть «языка». Кнышу повезло: ему удалось блокировать немецкий блиндаж, стоявший на отшибе, в самом конце траншеи, и захватить сразу трех «языков» — унтер-офицера и двух телефонистов. Порядок. Дело было под Оршей, дивизия долго стояла в обороне, и добыть «языка» было не так-то просто. Тимоша отправил в штаб телефониста Франца, а двух других немцев — унтер-офицера Ганса и Рихарда — решил попридержать и упрятал их в бревенчатый овин под замок. Стоял у них такой овин за боевым охранением роты, на ничейной земле; к тому овину можно было добраться только ночью, да и то по траншее. Тимоша подкармливал немцев из пайка, который получал: двух разведчиков ранило во время ночного поиска, их отправили в полковой медпункт, одного убило, но Тимоша, по своему обыкновению, ротному писарю о потерях не сообщал, строевую записку не переписывал. Делалось это главным образом ради водочки, которую присылали на выбывших и которую сам бог велел пить за их здоровье или за упокой души. Нормально. Тут лишние порции щей да каши как нельзя более пригодились. Пленным по закону половина красноармейского пайка полагается, а Тимошины «языки» оказались прямо-таки на усиленном питании.

Прошло три дня — отвели в штаб Ганса. Еще два дня — отправили Рихарда. За каждого «языка» генерал орден обещал — шуточное ли дело! Вот Тимоша и решил сразу заполучить несколько наград. Да еще — чем черт не шутит! — может быть, и вторая звездочка ему на погон слетит.

Тимоше выдали высокую награду. Генерал не мог нахвалиться своей разведкой: «языка» за «языком» берут!

Ну а потом пленные немцы где-то в разведотделе штаба армии встретились на очной ставке и вывели Тимошу на чистую воду.

С его гимнастерки отвинтили новый орден, а заодно и старый орден с медалями ему улыбнулись, и лейтенантские погоны сорвали, и даже пояс отобрали, когда в трибунал вели. И получил бывший младший лейтенант Тимофей Кныш десять лет заключения, и попал с этим сроком в штрафной батальон.

— Все сразу заработал… — сказал Тимоша с нервным смешком. — Хотел удержать в одной руке три арбуза…

Вчера вечером в пылу перестрелки с фаустниками Тимоша потерял из виду других штрафников, которые ходили с ним в атаку. Может, драпанули герои? Он попытался пробиться к своим за канал, через каменный мост, но это не удалось.

И когда Пестряков запретил Тимоше идти наугад через линию фронта, он был прав. Тимоша потому так легко и смирился с приказом усатого грубияна, что в душе был с ним согласен.

Подставлять грудь под пули Тимоша и сам не торопился. Его всегда возмущала неумная горячность, которая приводит к потере осторожности. Это было несовместимо с представлением Тимоши о том, как он должен вести себя на фронте и как должны складываться его взаимоотношения с фашистами.

Нет, Тимофея Кныша голыми руками не возьмешь! И если ему суждено сгинуть в этом городке, то он постарается показать напоследок фашистам, что он за воин и сколько он стоит, бывший младший лейтенант, бывший дважды орденоносец, а ныне штрафник Тимофей Кныш, чья душа уже давно болтается между этим и тем светом.

Ранили бы его, как это трижды случалось с ним до провинности, — и все сразу встало бы на свое место. Значит, он кровью своей смыл проступок перед Родиной; и награды вернули бы ему, и звание. А то он воюет в штрафном звании от белорусского городка Сморгонь, столько рядом с ним людей упало и не поднялось, а он будто заколдован теперь от пуль и осколков.

Все люди мечтают о скорой победе, и ведь он тоже о ней мечтает, а все-таки страшно подумать, что вдруг завтра Гитлер объявит капитуляцию, отгремят последние выстрелы, фашизм выйдет с белым флагом, а он, Тимоша, так и останется должником.

И все-таки этот долговязый был прав, что не позволил ему вчера ретироваться из подвала. Остались бы от Тимоши только аппендицит да еще анкета!

Пусть даже его в штрафном батальоне сочтут дезертиром — он не позволит фрицам подстрелить себя, как желторотого цыпленка.

Чем пробираться на восток в одиночку, очертя голову, лучше притереться к этим танкистам. На фронте — как в больнице или в купе поезда: соседей себе по вкусу не выбирают. Это уж какие попадутся!..

«Может, у себя в танке лейтенант и не пентюх вовсе. Ныряет по коротким волнам, не тонет. И знамя свое выручил из огня. А по всему видать — парнишка доброй души. К стихам пристрастный. А в случае надобности — шпрехен зи дойч. В общем, с ним компанию водить можно.

Механик-водитель — тот не жилец на белом свете. От него уже землей пахнет. Лежит без движения, а душа у него еще воюет. Понимает ли, страдалец, что из-за него мы в ловушке сидим? Загораем при лампадке?

И чего этот долговязый корчит из себя главнокомандующего? Вот горлопан сивоусый! До седых волос дожил, ни одного лычка не заработал — кругом рядовой. А командовать берется, нахальничает. «Я приказал!», «Разговорчики!», «Отставить!».

Все-таки, хоть не хочется себе в том признаваться, Пестряков — воин стоящий. Не позволил умереть обезноженному механику-водителю. Да и меня отвадил от глупого азарта. Во всяком случае, Пестряков — никак не хуже того командира штрафного батальона, который спровадил в атаку и не позволил даже в свою карту заглянуть…»


11

Тимоша повернулся к свету и увидел, что Пестряков сидит у плошки, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столике.

Тщедушный язычок пламени, не больший, чем у свечи, высветлял густые брови Пестрякова, нос, подбородок и кончики прокуренных усов, оставляя все прочее в тени и тем самым делая все черты лица еще более заостренными.

Тимоша только сейчас обратил внимание на то, что сварливый десантник сильно изможден. Как для него широк воротник, как выдаются скулы!

И нечто похожее на сострадание шевельнулось в душе Тимоши.

— Эх, давай-ка лучше подкрепимся, товарищ Пестряков! — бодро воскликнул Тимоша, доставая фаянсовую банку. — Помнишь лозунг? Кто не кушает — тот не ест! Нам фрицы маку оставили. Вежливо. Я слышал, от мака быстро свертывает в сон.

— А тебе к чему? — усмехнулся Пестряков. — Ты и так дрыхнуть горазд…

Черемных повернул голову и тоже поглядел на банку, которой потрясал Тимоша.

— Бескормица, — вздохнул Пестряков, по-хозяйски складывая карту. — На четырех мужиков ужин!

— А как разделить этот мак? — поинтересовался лейтенант, — Научная проблема! Ведь это уже не теория, а практика бесконечно малых величин.

— Поштучно, что ли, считать? — улыбнулся через силу Черемных.

— Зачем? Буду отсыпать щепотками, — решил Тимоша. — Порядок. Сколько пальцы зернышек ухватят.

Через минуту все жевали маковые зерна, и Черемных тоже с трудом, но старательно двигал челюстями.

Первым, с прибауткой: «Тяжелобольной — аппетит двойной», закончил трапезу Тимоша, вторым — лейтенант, за ним неторопливо тыльной стороной ладони вытер рот Пестряков.

Он удрученно покачал головой:

— Правильно в народе говорится: семь лет мак не родил, а голода все не было. Только слюну зря извел.

Черемных облизал пересохшие губы.

— Не наелся — так не налижешься, — еще раз посетовал Пестряков.

Черемных сильно страдал от жажды. Солдат реже бедствует без воды, когда воюет в сельской местности. Бывало, фашисты, отступая, отравляли колодец: швыряли туда дымовую шашку или дохлую собаку. Но ведь не до всех колодцев доходили их грязные руки! Бывало, и родничок журчал поблизости. А вот в городе, где есть только сухие водопроводные краны, ржавеющие от безделья, раздобыть воду бывает трудней трудного.

Большая удача, что вода в бочке, которую Тимоша обнаружил в соседнем дворе, за конюшней, не зацвела гнилью. Тимоша снова принес флягу, напоил Черемных, и еще осталось чем утолить жажду остальным.

Отхлебнув воды, лейтенант улегся на тюфяк, который ему был короток; он лежал недвижимо и безмолвно, закинув руки за голову. Затем подвинул к себе плошку, достал планшет и, страдая от застенчивости, вызвался почитать стихи. Делать-то, пока день на дворе, все равно нечего!

Он читал вперемежку свои стихи и стихи, которые помнил наизусть или которые были переписаны в тетрадь. Как относятся к его виршам? Потому внимательно слушают, что деваться некуда? Возьмись он сейчас читать вслух довоенное расписание поездов — тоже не стали бы перебивать: все веселее, чем прислушиваться к канонаде.

Затем, чтобы отвлечь Черемных от боли, подсел ближе и принялся напевать ему вполголоса песни, которые помнил.

Пестряков сидел и слушал, приставив ладонь к уху. Больше всего ему понравилась песня «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк»; в ней подробно и жалостно перечислялись несчастья моряка: фашисты погубили его семью, лишили крова.

Вообще же Пестряков отнесся к стихам со сдержанным уважением, но без особого восторга:

— Стихи — их до женитьбы читать полагается. В холостом звании. Я для стихов — перестарок…

Тимоша исполнил скабрезные частушки про Гитлера, они не понравились Пестрякову. Чтобы поправить дело, Тимоша вызвался исполнить песенку про медсестру под названием «Белый халатик», поется на мотив «Синего платочка». Но Пестряков, опасаясь, что Тимоша снова начнет ерничать, приказал не мешать лейтенанту и помолчать.

Лейтенант признался, что ему нравится популярная среди немецких солдат песенка «Лили Марлен». Радиостанция в Баранови- чах часто передавала «Лили Марлен» на русском языке. Тимоша попросил ее исполнить. Лейтенант вполголоса пропел куплет:


И когда твой милый голос призовет,

То даже из могилы подымет, приведет,

И тень моя тогда опять,

Как прежде, сможет рядом встать

С тобой, Лили Марлен!


— Так ей, этой немке, и надо, — сказал Пестряков, злобясь. — Пусть та Лиля привыкает с тенью спать!..

Он улегся на тюфяк, но долго еще ворочался и ворчал.

Уже в полудремоте Пестряков услышал голос лейтенанта, лежащего рядом:

— Эх, рацию бы мне сюда!

— Рацию? — Пестряков повернул голову влево.

Лейтенант вертел в руках обрывок шнура от шлемофона.

— Вдруг увидим что-нибудь интересное? Поделиться впечатлениями от городка… И шифр помню наизусть. Однажды номер Первый сказал мне: «У тебя, Голованов, память зашифрованная…»

— Шифр теперь без надобности. Как запал без гранаты. — Пестряков собрался было уже повернуться на другой бок, но задумался: — Говоришь, поделиться со своими?

— К сожалению, это только плод моей несколько разгоряченной фантазии. Рации-то нету… — Лейтенант свернул радиошнур и зачем-то снова спрятал его в карман кожанки.

— Какая тут фантазия? Добрые люди и без радио в разведке управляются…

— О чем думает радист, когда ему не спится… — пробормотал лейтенант уже сквозь сон.

А Пестряков долго лежал с открытыми глазами, взбудораженный нечаянным разговором.

Сон рассеялся без остатка.


12

Тимоша спал так прилежно, словно решил отоспаться за всю войну. Пестряков с трудом его растормошил.

— Эй, «глаза и уши»! Хочешь в разведку со мной податься? По городку пройтись.

— Ночная прогулка? Культурно. И перед сном прошвырнуться полезно. Очень рекомендуют врачи. По нервным болезням.

— Вдвоем всегда способнее, — сказал Пестряков, не принимая тона Тимоши. — А кроме того… — Пестряков запнулся, — глуховат я. Особенно с правого фланга.

— Слышимость я обеспечу. Мои звукоуловители в порядке, — заверил Тимоша весело и откинул каску на затылок, высвобождая оттопыренные уши.

— На броне сидишь, а в уши тебе бьет и бьет, — продолжал оправдываться Пестряков. — Кто помоложе, половчее — спрыгнет, отбежит. Я чаще опаздываю… А в результате — здорово, кума, купила петуха…

Если Тимоша на самом деле стоящий разведчик, он должен понять, как трудно вести разведку, когда тебя окружает обманчиво беззвучная ночь, когда зарева — немые, моторы — бесшумные, осколки — безголосые…

Тимоше очень понравилось, что Пестряков обратился к нему с просьбой, а не принялся сразу командовать. Тимоше самому претило сидеть в полном неведении. Надо же знать, что творится вокруг!

А кроме того, у него родилось злорадное желание проверить Пестрякова в деле, посмотреть, что это за птица такая усатая, не нырнет ли главнокомандующий лицом в грязь, и по праву ли он берется командовать опытными фронтовиками, которые в разведку не реже хаживали, чем до войны на танцульки.

Пестряков тоже настороженно приглядывался к своему компаньону, пытаясь определить, сколько он весит на солдатских весах в чистом виде, независимо от званий, наград и штрафов, так сказать, без тары.

Пестрякову было известно о их местонахождении не много. Дом с подвалом, куда они затащили Черемных, находится на южной окраине городка, южнее кирки. Когда небо подсвечено заревом или горит ракета, на севере виднеется шпиль ратуши; он подобен огромному штыку, воткнутому в низкое, дымное небо.

Крадучись, они вышли через распахнутую настежь калитку на улицу. Очередная ракета осветила дом напротив, уже знакомый Тимоше во всех подробностях. Он изучил этот дом номер двадцать четыре, глядя сквозь щелястые ставни из спальни.

Под каким же номером стоит дом, где они нашли убежище? Тимоша перешел в темноте на ту сторону улицы, дождался ракеты, подождал, пока она отгорит, вернулся к Пестрякову и доложил:

— Наш номер — двадцать один. Иначе говоря, очко.

Хорошо хоть, что ракеты вспыхивают через более или менее равные промежутки и можно каждый раз заранее лечь на землю или прижаться к стене дома, к забору.

Но разве задача только в том, чтобы не шевелиться, не двигаться, пока отгорает ракета?

Надо еще успеть высмотреть дорогу, по которой придется продолжать путь во тьме.

После слепящего света приходится каждый раз заново приноравливаться к мраку. В эти мгновения темнота такая плотная, что кажется, ее можно осязать пальцами.

Оба не могут пожаловаться на зрение, но Тимоше все-таки удавалось увидеть больше, потому что он ловчее и прилежнее припадал к земле. А ночью наблюдать удобнее снизу, чтобы все просматривалось на фоне неба.

Но мало того что нужно высмотреть дорогу, по которой предстоит идти. Следует все время приглядываться к вехам на пути. Нужно запоминать, изо всех сил запоминать — и во что бы то ни стало запомнить! — дорогу, потому что по ней ведь придется шагать-ползти обратно.

Низкое, облачное небо висит над островерхими крышами домов. Кажется почти сверхъестественным, что в такую ненастную ночь где-то в просвете между тучами светится одинокая звезда. Она похожа на трассирующую пулю, замершую в своем полете.

На востоке, за частоколом крутых черепичных крыш, небо в промельках, вспышках, отсветах далеких пожаров, в тревожном мерцании — бессонное зарево переднего края.

«Сколько же километров легло между нами и линией фронта? — попытался определить Пестряков. — Три, четыре, пять? Во всяком случае, не меньше трех».

Он снова прислушался: не донесется ли пулеметная очередь?

И ведь ветер восточный, помог бы звуку дойти!

Значит, фронт дальше.

Ветер несет с собой запахи гари, и кажется, что воздух нагрет пожарами и разрывами, что с востока дует поджаренный ветер.

Пестряков знает, что их дом — второй от угла, где находится бензоколонка, и что от того перекрестка прямо на восток тянется не то аллея, не то бульвар, и тянется прямо к горбатому мосту через канал. Следует держаться подальше от моста — там наверняка полно немцев.

Значит, их ночная дорога должна лежать не к перекрестку, где находится бензоколонка, и не к востоку, к горбатому мосту. Для начала хорошо бы пробраться к кирке, по крайней мере кирка — хороший ориентир.

Они двинулись по Церковной улице, прошли три квартала, свернули к востоку по улице с длинным названием, начинающимся на букву «А», и прокрались по этой улице «А» к скверу, возле которого топтались часовые.

Пришлось обойти сквер. Тимоша забрался по пожарной лестнице на крышу дома. Не кусты же, не бездействующий фонтан и не памятник какому-то военному охраняют часовые!

Ракета осветила сквер, насаждения в нем были какие-то странные. Тимоша вгляделся — так и есть: пушки под маскировочными сетями. Как он потом доложил Пестрякову, у него глаза остолбенели. Полная батарея!

«Противотанковый кулак, — рассудил Пестряков. — Затащат эти пушки в подъезды, в магазины. Или поставят на прямую наводку за углами домов. А вот танков не слышу. И Тимоша не чует. Танки бы себя звуком выдали».

Пестряков и Тимоша двинулись по улице «А» обратно к Церковной и повернули на север, к кирке.

Здесь передвигаться стало еще опаснее. Иные немцы разгуливали с карманными фонариками.

Пестряков первый заметил шестовку с толстым штабным проводом. Провод соединился с другим, вскоре пучок проводов стал еще толще — разведчики оказались на пути к какому-то штабу, но где штаб расположен, установить можно было лишь приблизительно; в районе кирки немцев топталось немало.

— Починим фрицам связь? Руки сильно чешутся, — Тимоша и в самом деле почесал руки.

Пестряков передал Тимоше кинжал, и тот быстро управился со своим пучком проводов.

— Ремонт телефонов в отсутствие заказчика, — прошептал он на ухо Пестрякову, возвращая кинжал.

Не столь важно вызнать, в какой именно дом тянутся штабные провода. Важно определить координаты квартала. К чему его привязать, этот квартал? Лучше всего к кирке. Но как измерить расстояние до нее?

Днем можно прикинуть расстояние на глаз. А как вести подсчет шагов ночыо, когда передвигаешься то ползком, то перебежками?

Тимоша лежал в водосточной канаве, слева от Пестрякова, на подстилке из прелых листьев, и ломал голову над тем, как бы засечь этот квартал, густо оплетенный штабными проводами.

— Карандаш есть? — спросил шепотом Пестряков и в ожидании ответа приставил ладонь к уху.

— Нету. Есть вечное перо трофейной марки. Только без чернил.

Пестряков раздраженно отмахнулся:

— Бумага есть?

— Нету.

— Эх ты, «глаза и уши»!

— А к чему бумага?

Пестряков оставил вопрос без ответа. Он не отводил взгляда от афишной тумбы; белые клочья объявлений шевелились на ее круглых боках.

Стойкий запах лиственного тления кружил голову Пестрякову. Может быть, он лежит в осеннем лесу, на самой что ни на есть грибной опушке? Нет, даже самый неприхотливый гриб откажется расти на мостовой, на тротуаре.

Или Пестряков лежит возле бани, где пахнет распаренным веником?

А может, это вовсе кладбищенский запах?..

— Читать по-ихнему можешь? — спросил Пестряков после долгого молчания.

— Пока не пробовал. Чересчур у фрицев азбука кляузная.

Пестряков распорядился сиплым шепотом:

— Собери-ка мне пригоршню угольков. Во-от на том пожарище.

По соседству чернел остов сожженного лабаза.

Наша батарея снова вела огонь, и осколки вокруг пели на разные голоса. Мелкие осколки пели высоко, осколки покрупнее — тоном пониже, а те, которые шли рикошетом, — и вовсе басовито.

К счастью, канавка, которая тянулась по краю тротуара, довольно глубокая.

— Прицел ноль-пять, по своим опять! — сказал Тимоша с нервным смешком.

— Ну сейчас-то, положим, прицел верный, — возразил Пестряков. — Кто же там знает, что свои по городу разгуливают?

Патрули попрятались, и зарева освещали пустой, вымерший город.

Пестряков до боли в глазах вглядывался в эмалированную табличку на угловом доме. Готическая вязь обозначает название улицы. А как его списать? Да взять и срисовать непонятные иероглифы!

Наконец Пестряков решился: поднялся во весь рост, метнулся к тумбе и при вспышке ракеты начал чертить углем на афише, срисовывая надпись с таблички на угловом доме.

«Название одной улицы — пустышка, — рассудил Пестряков. — Нужны два адреса. Вдоль и поперек. Тогда координаты получаются. Вот бы их наводчикам нашим! Или штурманам, которые бомбы в цель швыряют».

Он отодрал уголок афиши со своими каракулями, переметнулся к угловому дому, дождался далекой ракеты. Пестряков прижал обрывок афиши к стене.

Теперь его интересовала табличка, которая смотрела на другую улицу, на запад. Он вглядывался, запрокинув голову, в буквы и одну за другой вычерчивал их на бумаге.

Тимоша наблюдал из канавы, а потому больше тревожился сейчас о своем спутнике.

Он слегка обиделся, что Пестряков не нашел нужным посоветоваться насчет своей вылазки, но в то же время был очень доволен его затеей.

Именно потому, что сам Тимоша смекалистый и хитрый, он ценил эти качества у других. Он не отказывал в уважении даже фрицам, когда им удавалось его, Тимошу, перехитрить, или, как он выражался, «охмурить».

«Что же он так долго?» — мучительно вглядывался Тимоша в фигуру Пестрякова, прижавшегося к стене дома, с руками, поднятыми над головой — в одной руке тот держал бумагу, другой срисовывал буквы.

«Есть ли у этого проклятого названия конец?» — злился в этот самый момент Пестряков.

Он сменил уже несколько угольков, а все еще выводил черточки и линии.

Хорошо, хоть Тимоша так щедро угольками снабдил!

Слабеет ракета, вот уже обрывок афиши — одного цвета со стеной, и Пестряков в полутьме приполз, тяжело дыша, к Тимоше.

Нужно передохнуть, отдышаться, прежде чем двинуться дальше. В канаве по-прежнему остро пахнет чуть подгнившими листьями, и Пестряков на ощупь определяет, что это — листья каштана.

Где-то поблизости на каменные плиты тротуара падают переспелые, пережившие все сроки каштаны, но Пестряков их не слышит.

Их слышит Тимоша, лежащий слева.


13

Хорошо бы передохнуть и отправиться восвояси, не испытывать судьбу до конца, не вслушиваться больше в осколки, — кажется, все они летят мимо уха. Но Пестряков не считает задание выполненным, пока они с Тимошей не подобрались к кирке, которая громадится неподалеку.

Пришлось сделать большой круг, и только после этого дворами и садами вышли они наконец на площадь перед киркой.

Каждая ракета заставляла обоих прижиматься к стене дома или к земле, чтобы ничьи глаза не увидели две их фигуры — долговязую и приземистую, не увидели их тени — длинную и короткую.

Когда они двигались навстречу ракете, тени волочились позади, когда ракета повисала за спиной — тени стлались перед ними.

Каждая осветительная ракета была сообщницей, потому что помогала ориентироваться и делала их более дальнозоркими.

Но одновременно ракета являлась их предательницей: они сами становились видимыми для чужих глаз.

Плиты, которыми был вымощен тротуар, более гулко, чем асфальт, отзывались на шаги часовых. Но эти же плиты труднее принудить к тому, чтобы они оставались беззвучными, когда по ним шагаешь сам.

Наши батареи по-прежнему вели беспокоящий огонь, и на окраине городка время от времени рвались снаряды.

— Калибр сто двадцать два, фугасные, — определил Тимоша уверенно, и Пестряков кивнул в знак согласия.

Обстрел был разведчикам на руку, так как обезлюдил улицы, заставил немцев попрятаться. И опять-таки обстрел этот заставлял самих разведчиков остерегаться.

Тугоухий Пестряков, с опозданием заслышав снаряд, свистящим шепотом командовал: «Ложись, Тимошка!» Ведь никто от своего осколка не застрахован, и нечего играть со смертью в жмурки.

И еще множество условий и обстоятельств могло обернуться для двух ночных бродяг к их выгоде или к страшному урону.

Многое зависело от фронтового опыта этих людей, от их искусства разведчиков, многое зависело от того, сумеют ли они обратить эти условия и обстоятельства себе на пользу, лучше противника использовать обоюдоострое оружие.

Искусство разведчика начинается с драгоценного умения предвидеть и предугадать опасность. Ну а если умения нет — все остальное уже ни к чему, поскольку без этого умения не уцелеет ни один разведчик.

На протяжении ночи Пестряков не раз имел возможность убедиться в том, что Тимоша — разведчик стоящий, а товарищ — надежный. Примется Тимоша нести в подвале небывальщину — всякая вера к нему испарится. Отличится Тимоша, ну вот как тогда с четырьмя гранатами, — мнение о нем менялось к лучшему. Опять Пестряков какой-нибудь похвальбы наслушается, от которой уши вянут, так что даже слышимость ухудшается, — к своему старому выводу начинает тяготеть. Уже сколько раз за двое суток знакомства Пестряков вынужден был менять о Тимоше мнение!

Бахвал, да смелый, болтун, да дельный, простачок, да хитрый — вот ведь, оказывается, натура у него какая двусторонняя. Ну ловкач! Вокруг столба без поворотов пройдет.

— Откуда у тебя, Тимошка, такая сноровка образовалась? — полюбопытствовал Пестряков, лежа в канаве. — Где ты фронтовому уму-разуму научился?

— Самоучка, — Тимоша повернулся вправо: — Из меня разведчика по крошкам собирали…

Еще когда Тимофей Кныш служил шофером и доставлял снаряды с дивизионного обменного пункта на передовую, он однажды удивил комбата своей наблюдательностью.

Тимоша замаскировал в березнячке грузовик, поскольку фрицы просматривали дорогу на передовую и все равно приходилось ждать наступления темноты, а сам, любопытства ради, пополз в боевое охранение. Он обратил внимание на то, что на немецких позициях, в близком соседстве один от другого, подымаются два дымка. А Тимоша знал, что фрицы в ротах полевых кухонь не держат, не так, как мы, фрицы привозят к себе в роты готовый обед. Откуда же вдруг два дымка кухонных по соседству в одной лощине взялись? Значит, дело ясное — два батальона или, может быть, даже два полка локтями трутся.

Наши как раз к наступлению готовились. Ну вот и ударили по той лощине.

Догадка Тимоши подтвердилась: там у немцев как раз находился стык двух частей.

А в другой раз привез Тимоша снаряды на батарею, замаскировал машину в лесу, улегся под ней — никак не заснет. Аккурат на артиллерийскую дуэль подоспел! Мы к немецкой батарее пристреливаемся, а немцы нашу батарею нащупали. Прямо хоть меняй огневую позицию. А позиция такая удобная, на самой лесной опушке, и, главное, все рубежи пристреляны, ориентиры установлены. Было совершенно очевидно, что немецкие наблюдатели следят за своими разрывами и за нашими выстрелами. День был пасмурный, и отблески выстрелов им хорошо видать было, вот-вот начнут бить по огневой позиции.

Тут Тимоша, разозленный тем, что ему так и не удалось заснуть, взял две противотанковые гранаты, пополз на опушку леса, в котором стояла наша батарея. И вот когда немецкий снаряд был на излете — через секунду-другую он разорвется на огневой позиции батареи, — Тимоша швырнул гранату на поляну перед лесом.

Немецкие наблюдатели увидели черный куст разрыва и приняли его за свой снаряд. А что значит — виден разрыв? Значит, недолет, снаряды не достигают леса.

Немцы увеличили прицел.

Тимоша тем временем перебрался поближе к лесу и, когда над головой его угрожающе прошелестел очередной снаряд, снова метнул гранату. Немцы увидели разрыв, решили — снова недолет, и еще больше увеличили прицел. Теперь их снаряды летели через нашу батарею и разрывались далеко позади, кроша и калеча деревья в безлюдном лесу. Тот лес они рубили осколками несколько дней подряд — «вели заготовку дров на зиму».

Командир батареи был в восторге от уловки заезжего шофера. Он представил Тимошу к медали «За отвагу». С тех пор Тимоша был на батарее желанным гостем, так что частенько, выгрузив снаряды, уезжал оттуда навеселе.

Батарея охотно располагалась на опушках лесов, и артиллеристы во время дуэлей пользовались методом Тимоши, чтобы сбить с толку немецких наблюдателей.

Вскоре после того случая Тимошу перевели из шоферов в артиллерийскую разведку, оттуда — в разведку дивизии, ему присвоили звание младшего лейтенанта, наградили Красной Звездой.

Но затем он счел несправедливым, что его так долго не награждают новыми орденами, не повышают в звании, и вот тогда-то ему пришла шальная мысль отправлять в штаб захваченных «языков» поодиночке, чтобы генерал расщедрился.


14

Пестряков и Тимоша благополучно подобрались к площади и залегли в садике у какого-то дома с вычурным балконом и еще более вычурной мансардой.

На противоположной стороне площади, за киркой, разорвался снаряд, и слепящее пламя, как молнией, осветило паперть кирки, памятник кому-то, кто восседал на лошади с саблей в руке и в островерхой кайзеровской каске. А самое важное — пламя осветило зенитки с задранными в небо стволами.

— В скольких городах у фрицев побывал, — прошептал Тимоша в ухо Пестрякову, наблюдая сквозь железные прутья забора, — а штатского памятника не видел.

— Тут, в Пруссии, все — оккупанты со дня рождения. И с древних времен фашисты.

— А памятников у них богато. И в конном, и в пешем строю красуются. Даже больше, чем в Москве. Ты в Москве-то бывал?

— Не привелось, — вздохнул Пестряков. — А давно мечтал. Еще Настеньку примерялся на выставку свозить. И сам бы подивился. Как антоновка и бумажный ранет на одной яблоне растут-уживаются.

— Я Москву хорошо знаю, — соврал Тимоша. — Двадцать семь суток в московском госпитале прожил. Правда, в хромом виде. Ковылял в город по увольнительной. Нормально. Даже посещал зрелищные предприятия. В самом центре жил. На бульваре. Где Александр Сергеевич Пушкин стоит в плащ-палатке.

— А кто вместо тебя наблюдать будет? — добродушно проворчал Пестряков. — Тоже Пушкин? Лучше проследи, Тимошка, куда шестовка с проводом тянется.

Тимоша воспринял замечание как должное. Приглядевшись к Пестрякову, проверив его в деле, Тимоша разрешил тому делать замечания и не обижался больше по пустякам.

Может быть, впервые за всю войну он оказался локоть к локтю с таким бывалым солдатом, что поневоле признал его превосходство.

— Через площадь провод тянется, — высмотрел Тимоша.

— Не станет Гитлер, чесотка его возьми, тащить на шестах провод через площадь, — рассудил Пестряков. — Он бы его вкруговую пустил. И на столбы подвесил. А этот провод в кирку пущен.

— Ясно, не молебен заказывают по телефону! — хохотнул Тимоша. — Не исповедуются. Там, на верхотуре, молятся наблюдатели. Стереотруба у них заместо распятия. А расчетные таблицы для наводки — библия.

— Кажись, твоя правда, Тимошка.

Пестряков дал знак двигаться.

Они благополучно пересекли сад, где стволы были вымазаны известкой, вышли в какой-то тесный дворик. Посредине дворика находился старинный колодец с круглым навесом, похожим на беседку.

Не успели они отойти от этого колодца, как сзади на них набросилась собака. Глаза ее по-волчьи горели, она захлебывалась лаем, одновременно хриплым и визгливым. То не был заливистый, беззлобный лай собаки, которой прискучило молчать и которой представляется удобный повод поддержать репутацию сторожа. Этой овчарке не хватало лая, чтобы выразить всю свою злобу, рожденную голодным и страшным собачьим одиночеством, всеми тревогами, вызванными обстрелом и пожарами вокруг, всеми незнаемыми прежде запахами, всеми обидами, которые были нанесены за последнее время, начиная с той минуты, когда ее так бессердечно бросил здесь, во дворе, хозяин и забыл, что ее полагается кормить, поить, водить на прогулки в городской парк, где всегда можно встретить много знакомых и незнакомых сук… Уже много дней никто, даже гадкий соседский мальчишка, который имел скверную привычку дразнить через забор, не звал ее по имени — будто люди сговорились между собой забыть кличку, которую сами же придумали. Зачем же тогда хозяин учил ее ходить на задних лапах, носить в зубах палку, подавать то левую, то правую лапу? Она давным-давно не грызла костей, не лакомилась сахаром или искусственным медом…

Нападение овчарки было столь неожиданным, что Тимоша попросту оторопел, да и Пестряков не сразу пришел в себя.

Оба прожили ночь в постоянном ожидании опасности. Но кто мог подумать, что опасность явится в виде взбесившегося от ярости, лающего на весь городок пса? Навряд ли мгновение назад Пестряков вообще помнил о существовании собак на белом свете.

Они попытались пройти к калитке, чтобы выбраться на улицу, но овчарка никак не давала дороги, хрипло рычала, и лай ее, после того как оба долго вслушивались в шорохи ночи, в шаги патрулей, — этот лай оглушал даже Пестрякова.

Овчарка рычала и бросалась на Тимошу, шедшего впереди.

Тимоша уже несколько раз пытался стукнуть овчарку прикладом автомата, целясь в горящие глаза, но овчарка была увертлива, и размахивание прикладом только увеличивало ее злость.

«Подождать перестрелки, что ли?» — раздумывал Пестряков; он по-прежнему стоял у колодца, отбиваясь от овчарки — теперь она оставила в покое Тимошу и всю свою ярость обратила на него. Может, ее привлекла короткая шинель и короткие голенища? Этого человека ей легче было ухватить за икру, и он не так быстро размахивал своей толстой дубинкой…

Как назло, автоматы часовых молчат, а овчарка беснуется.

Что опаснее — обнаружить себя выстрелами или оставаться во дворике, где не прекращается истерический лай?

Пестряков дал короткую очередь.

Овчарка полетела кубарем. Светящиеся глаза ее описали в темноте какую-то спираль. Но она была жива и кинулась на обидчика с хриплым подвыванием.

А ведь Пестряков готов был поклясться, что достал собаку пулями.

Тимоша выстрелил — собака продолжала рычать, он выстрелил еще раз, в упор, — и она утихла.

Разведчики прошли к калитке, осмотрелись и пустились наутек по тротуару.

— Однако чумовая, — перевел дух Пестряков. — Ты сколько патронов истратил?

— Два.

— Я, усатый олух, кажись, семь. Да еще промахнулся своей очередью.

— Собаку труднее убить, чем фашиста.

— На хозяев боеприпаса не останется, ежели так с фашистскими овчарками воевать. Кажись, шестнадцать патронов в наличии осталось.

— И моих девять, — невесело подсчитал Тимоша.

Пестряков помрачнел; он еще раз мысленно подсчитал патроны в диске автомата — кругом шестнадцать!

Добрались до канала, о котором Пестряков знал, что тот тянется по восточной околице города, перерезая его с севера на юг. Курица могла форсировать канал, не замочив крыльев. Дно канала и крутые откосы, выложенные скользкими плитами, были устланы опавшей листвой. Она удобна, когда на листве этой неподвижно лежат, но опасно шуршит, когда по ней приходится ползти.

Однако воды хватило для того, чтобы она натекла Пестрякову в худые сапоги.

«Черт с ним, с этим ледяным компрессом, потерплю. Но ведь хлюпать дырявые лапти примутся — вот что скверно…»

Пестряков и Тимоша удостоверились, что канал используется как противотанковый ров. Можно не сомневаться, что горбатый мост через канал фашисты начинят минами.

Это был тот самый мост, от которого строго на запад вела аллея к Церковной штрассе, к тому самому перекрестку, возле которого находится дом с подвалом — приют четырех, их казарма, госпиталь, крепость.

При въезде на мост скопилось множество машин, одна в затылок другой.

Пестряков сразу догадался: это потому, что обочины аллеи и подступы к мосту уже заминированы, машины там не могут разъехаться, оставлен лишь узкий проезд.

И по мосту, вопреки его ширине, движение машин было одностороннее. Догадка Пестрякова подтверждалась.

Он поделился соображениями с Тимошей, тот и сам пришел к такому выводу.

— Мы с тобой, — прошептал Тимоша в ухо Пестрякову, — одного, минного поля ягоды.

И в этом вкрадчивом шепоте можно было услышать все: извинение за былое недоверие и обещание дружбы.

Конечно, Тимоша бахвал и вздорщик, но нельзя отказать ему в том, что он разведчик приглядистый, на него можно облокотиться в самом рисковом деле.

И что еще Пестрякову понравилось, можно даже сказать, тронуло его — Тимоша раз и навсегда запомнил, что Пестряков хуже слышит правым ухом, а потому во время разведки располагался на левом фланге: так и шепнуть на ухо удобно, а Пестрякову не приходится вертеть головой.

Не один час прошел в скитаниях по городу, и пора было уже подумать о возвращении домой, если только можно назвать домом тот подвал.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги