Капля яда. Бескрайнее зло. Смерть на склоне

Глава I

Высокий мужчина зажег свет.

– Одну секунду.

Его приземистый спутник оглядел служившее лабораторией помещение. Ничего не понимая, он переводил взгляд с одного прибора на другой.

– Оно где-то здесь. – Пол Таунсенд перебирал бумаги на столе, открыл левый ящик. – Письмо, которое я хотел отправить, да и забыл. Куда же оно запропастилось? – Он был импозантным мужчиной ростом шесть футов в прекрасной в свои тридцать семь лет форме. Его красивое лицо беспокойно хмурилось.

– Не спеши, – ответил мистер Гибсон, который никогда никуда не торопился и любил все как следует рассмотреть. – Что это у тебя тут такое?

– Вот оно! – Пол Таунсенд наконец отыскал письмо. – Нашел! Что это такое? Отрава.

– Зачем? Коллекция? – Мистер Гибсон внимательно рассматривал стоявшие в два ряда за стеклом шкафа, выровненные словно по линейке, квадратные бутылочки с аккуратными наклейками.

– Многое из того, чем мы пользуемся, может оказаться ядовитым, – кивнул Пол Таунсенд. – Поэтому лучше держать под замком. – Помахав зажатым между пальцами письмом, он тоже посмотрел на бутылочки и простодушно заметил: – И вправду, смахивает на коллекцию.

– Похоже на шкафчик со специями в кухне какого-нибудь гурмана, – восхищенно прокомментировал мистер Гибсон. – И для чего это все?

– Не так просто и перечислить.

– Не слышал девяносто процентов названий.

– Неудивительно, – снисходительно улыбнулся Пол Таунсенд.

– Смерть и гибель в маленьких расфасовках, – пробормотал мистер Гибсон и, ткнув пальцем в стекло, вспомнил, как мальчишкой вот так же уперся пальцем в стеклянный прилавок со сладостями. – Что ты посоветуешь?

– Не понял? – Пол Таунсенд недоуменно захлопал длинными ресницами.

Мистер Гибсон улыбнулся, и от уголков его глаз, словно крошечные павлиньи хвосты, веером разбежались морщинки.

– Просто позволил себе поэтический взгляд на две дюжины бутылочек со смертью, – витиевато объяснил он. – Я мыслю не так, как ты. С этим ничего не поделать, ведь преподаю поэзию. – И, подсмеиваясь над собой, добавил: – И мне пора уйти с земли покорно, в то время как возносишь ты во тьму свой реквием высокий…

– О… – немного растерялся Таунсенд, – если спрашиваешь, что тебя свалит легко и быстро, я бы посоветовал вот это.

– Это? – Длинное слово на этикетке пузырька, на который указал хозяин, Гибсону ничего не сказало. Он не представлял, как такое может выговорить человеческий язык. Но рядом стояла цифра – 333; это было проще, и она отпечаталась в мозгу. – Как оно действует?

– Убивает, и все. Ни вкуса, ни запаха.

– Ни цвета, – пробормотал собеседник.

– Ни боли.

– Откуда тебе известно? – В пытливом взгляде красивых серых глаз мистера Гибсона мелькнула искорка догадки.

Таунсенд снова моргнул.

– Известно что?

– Что нет никакой боли. И, кстати, вкуса тоже. Беднягу, как ты выразился, просто свалит наповал. Полагаю, у тебя не было возможности поинтересоваться, какое оно оказывает действие?

– Ну… как мне кажется, что для боли просто нет времени. – Таунсенд немного смутился. – Готов?

– М-да… интересное местечко. – Мистер Гибсон оглядел на прощание комнату.

Хозяин поднес палец к выключателю и нахмурился.

– Одну минутку. – Теперь он стал похож на мать семейства, к которой явились незваные гости. Словно разглядел недочеты в собственном хозяйстве. – Пожалуй, кое-что надо убрать. Может, эта штуковина и не убьет, однако… не мешает подстраховаться. Ты не против, если я попрошу на секунду отвернуться?

– Отвернуться? Нисколько! – Мистер Гибсон с готовностью повернулся и уставился в стоявший у противоположной стены шкаф, полный всяких пробирок и ступок. Стекло дверок могло вполне послужить зеркалом, если глаза заглядывали в отражение. И вот Гибсон безразлично наблюдал, как Пол Таунсенд берет со стола что-то вроде жестянки, достает из потайного места ключ и вставляет в дверцу шкафа с отравой.

– Ну вот… – Снова заперев шкаф и спрятав ключ, он повернулся к мистеру Гибсону: – Приходится проявлять осмотрительность.

– Разумеется, – мягко отозвался тот.

Ему не пришло в голову признаваться приятелю, что теперь он знает, где спрятан ключ от шкафа. Таунсенд, который ужинал в том же городском ресторане, что и он, любезно предложил в этот холодный январский вечер подвезти его домой. И Гибсон не хотел ставить его в неловкое положение. Да и то, что он узнал про ключ, не имело никакого значения.

Он начал размышлять о ядах. Существуют ли вообще продукты, которые человек не может есть? Огонь, вода, воздух – все хорошо в меру. А их излишество или неправильное употребление способно погубить. Вероятно, и с ядами точно так же, если соблюдать меру? Может, и они в определенных дозах и к месту способны приносить пользу? Например, в микроскопических объемах. Вопрос только в том, сколько, где и когда?

– Для чего нужен этот триста тридцать третий номер? – спросил он, когда они выходили из дома.

– Пока никто не выяснил, – дружелюбно ответил Таунсенд, – но уверяю тебя, это не худший способ умереть.

Мистер Гибсон не желал смерти. Он забыл о ней. Взглянул на луну и пробормотал:

– Волшебный вечер. Тихий, безмятежный.

– Приятный, – согласился Таунсенд. – Правда, немного холодновато. Я тебя здесь высажу. Спасибо, что дождался. Поеду домой.

– Не забудь отправить письмо, – напомнил Гибсон. – Неподалеку есть почтовый ящик.

Это был день рождения Гибсона. Он, разумеется, об этом не упомянул. Ему исполнилось пятьдесят пять лет.

Поблагодарив и пожелав спокойной ночи, поднялся на один лестничный марш в свою единственную комнату. Зажег лампу, снял ботинки, приготовил табак и выбрал книгу. Он был холостяком.

В доме царил покой и какой-то особый мужской уют. Здесь охватывало ощущение сонного царства, и Кеннета Гибсона это вполне устраивало. Ему казалось, будто его жизнь была чередой таких маленьких, тихих заводей. Никогда не хотелось вступать в борьбу с бурным течением на стремнине. Но время от времени поток его подхватывал и, как покорный листок, заносил в очередную запруду, откуда снова извлекал и нес дальше, пока он не оказался в этом месте, где не случалось бурь, лишь иногда пробегала по поверхности легчайшая рябь.

Он обрел нишу, где почувствовал целесообразность своего существования. Любил работу, и ему нравилась его жизнь. У него было ощущение, что все это скоро кончится. Очередные десять или двадцать лет в таком же спокойном духе не показались бы долгими. Он не был агрессивным или снедаемым амбициями человеком.

Через четыре недели после своего пятидесятипятилетия мистер Гибсон оказался на похоронах, где познакомился с молодой женщиной Розмари Джеймс. Испустил дух старый профессор Джеймс, и колледж пришел в движение. Профессор вышел в отставку лет восемь назад и с тех пор успел впасть в маразм, но когда-то преподавал в колледже и заслужил достойные похороны. Посему был брошен соответствующий клич.

Если все сотрудники колледжа в тот день спокойно впервые встретились с единственной дочерью покойного, то Гибсон испытал при этом знакомстве особенное чувство, благодаря одному своему качеству, которое считал слабостью. Сострадание было то ли его даром, то ли тяжким бременем.

Сам он объяснял это своей излишней чувствительностью. К пятидесяти пяти годам он все-таки научился расходовать ее экономно. А во время Первой мировой войны сильно страдал от этого своего качества. Гибсон родился в первый месяц нового века и естественно к 1918 году достиг восемнадцатилетия. Он вырос в маленьком захолустном городке в Индиане. Его отец, владелец скобяной лавки, был неунывающим и не отличающимся чуткостью человеком. Мать же Морин (Грэйди) – миниатюрная женщина, особа с весьма эксцентричным нравом. Из сельской школы он отправился прямо на фронт, потому что в те дни это казалось «правильным».

Молодой, подтянутый, опрятный и чистоплотный – Кеннет Гибсон был из тех людей, которые обладают природным даром всегда выглядеть умытыми и аккуратными. Уже в то время у него появилась склонность к бумаге и чернилам. Через жестокие испытания войны он прошел служа писарем. Энергичный, старательный и исполнительный, он марал бумагу в местах отнюдь не безопасных, но в сражении так ни разу и не участвовал. Поэтому, когда все кончилось, никому бы не пришло в голову, что этот молодой человек внутренне оцепенел от пережитого кошмара. Невозможно было догадаться, каково пришлось его утонченной от рождения душе наблюдать и терпеть ужасы бойни. Никто бы в те дни не посчитал оставленные войной в его сознании раны глубокими и неизлечимыми. Слишком у многих в жизни произошли такие трагедии, которые он мог лишь воображать.

Гибсон уединился и находил утешение в книгах. Поступил в колледж. Но его не обуревало горение юности – он успел повзрослеть и шел не в ногу со своими однокурсниками. К тому же был занят врачеванием на свой особенный лад своих невидимых ран.

Его отец умер в тот год, когда он получил степень магистра. Мать не имела средств к существованию, и Гибсону пришлось помогать ей. Он оставил ее дома, не стал срывать с родных мест, понимая, что было бы жестоко, и взвалил на себя эту ношу, выделяя деньги из скромного преподавательского жалованья. Он даже помогал младшей сестре Этель, когда та училась в колледже. При этом Кеннет мысли не допускал, что совершает жертву. Ему просто казалось, что жизнь завернула в очередную тихую заводь. Писарь на войне – первая, вот теперь вторая – преподаватель, который несет бремя содержания семьи. Он верен линии своей судьбы. В этом его долг, легкомыслие юности не для него.

В 1932 году после тяжелой болезни умерла мать. Он оплакивал ее. В то время в стране была депрессия, и начальство, которое не увольняло его, пока мать болела, больше не колебалось.

К этому времени Этель, которая была моложе его на восемь лет, окончила школу, стала зарабатывать и теперь помогала ему, поскольку также обладала ответственностью, и на нее можно было положиться. Гибсон залез в долги, искал любую случайную работу.

А когда получил скромную преподавательскую должность, успокоился в тихой заводи. Потребовались усилия и годы экономии, чтобы избавиться от долгов. Но он справился и научился находить удовольствие, следя, как растворяются его прежние обязательства по мере того, как он расплачивался с кредиторами. Когда же наконец обрел свободу и относительное финансовое благополучие, мир после Мюнхена переживал напряженные месяцы.

Теперь ему было тридцать семь лет, и он оставался холостяком. Ему нечего было предложить женщине. Благополучие, престиж – ничего подобного. Прежде чем он успел рискнуть заключить брачный союз, наступил 1941 год, и он во второй раз отправился на войну.

Разумеется, писарем. Ему было не привыкать – он ориентировался в бумагах, как рыба в воде. И провел военные годы в тихой заводи, о чем ничуть не жалел, хотя душа еще сохранила способность взбрыкивать. Однако так и не понял, что он делал там такого, что имело бы какой-то смысл. Знал одно: что таков его долг, который надо исполнять.

Вернувшись в сорок пятом с войны, Кеннет встретился в Нью-Йорке с сестрой, с которой тут же и распрощался. Его единственная родственница Этель, как и он, не выбрала себе спутника жизни. Может, это досталось им от матери и отца? Этель была уже взрослой женщиной – тридцати семи лет и вполне преуспевала. Она никогда не отличалась красотой, но была умна, трудолюбива и имела хорошую работу. В нем она не нуждалась. Если честно, он ее в то время немного побаивался – уж слишком свободно Этель ориентировалась в бурном деловом мире, была безоглядно смела и совершенно независима.

Кеннет восхищался ею, но простился хоть и с нежностью, но без грусти и отправился преподавать в Калифорнию – на английской кафедре маленького гуманитарного колледжа в раскинувшемся и растекшемся по солнечной долине небольшом городке. Оказался в привычной тихой заводи.

Там он десять лет, ни разу не повидавшись с сестрой, наставительным менторским тоном преподавал поэзию футболистам, студентам или просто всевозможным юнцам. Кеннет Гибсон не был истым представителем богемы, из тех, кто с горящим взором проповедует бунтарские идеи. И тем более – изнеженным эстетом, высокомерно взиравшим на буржуа. Скромный, сдержанный невысокий мужчина ростом пять футов восемь дюймов. Ему никто бы не дал его возраста, хотя в его светлых волосах уже появились едва различимые седые пряди. В высшей степени респектабельный человек, с красивыми серыми глазами и изящно очерченным ироничным ртом.

Молодых поражало, как он может относиться к своему предмету с такой серьезностью. И это заставляло их самих окунуться в поэзию и осознать, что она того стоит.

Следовательно, Гибсон справлялся с работой, и ему довольно часто удавалось привить ученикам убеждение, что стихи – не просто плаксивая чушь, и, учитывая отношение к поэзии в наши дни, является достижением куда большим, чем он полагал.

Чтобы поддерживать дух, ему помогали книги, его знакомые, работа, а также одиночество, уютная комната, красота деревьев, великолепие неба, устремленные ввысь на горизонте горы и музыка прежних человеческих мыслей. У него была собственная жизнь, и он думал, что заранее знает, как она завершится. Но тут он познакомился с Розмари Джеймс на похоронах ее отца.

Глава II

Мистер Гибсон с коллегами благопристойно расположился в мрачной, маленькой часовне и терпел тягостную, но обязательную церемонию. Он изобрел для таких служб собственный прием – сознательно ослаблял внимание и отвлекался от происходящего. А когда все закончилось, понял, что все это время Розмари Джеймс просидела одна за занавесом в «Комнате для родных». Если бы он знал! Гибсон не был знаком с этой девушкой – бедняжка, – но если бы знал, то постарался бы переворошить всю эту компанию и найти человека, который останется рядом с ней. Или сел бы рядом с ней сам. Он ненавидел любые похороны и, представляя, каково сейчас ей, приходил в бешенство.

А пожимая у могилы ее руку, ощутил в ней трепет одинокого страдающего человека. Почувствовал, что Розмари до предела измучена, в отчаянии и нуждается в ободрении. Надо было что-то делать, пусть самое примитивное, иначе она непременно умрет.

И вот, стоя на солнцепеке у отверстой могилы, с горой цветов за спиной, он ей сказал:

– У вашего отца наверняка очень много работ. Не хотите, чтобы некоторые из них были опубликованы?

– Не знаю, – ответила Розмари.

– Скажите, вы не возражаете, чтобы я их просмотрел? Кто знает, среди них могут оказаться ценные труды.

– Наверное, – ответила она. – Я в этом не разбираюсь. – Бедняжка казалась очень застенчивой.

– Буду рад помочь, – мягко продолжил он.

– Спасибо. Вас ведь зовут мистер Гибсон?

– В таком случае позвольте мне прийти. Например, завтра.

– Конечно. Очень любезно с вашей стороны. – Ее голос дрогнул. – Это вас не слишком затруднит?

– Наоборот, доставит удовольствие. – Он нарочно употребил это слово. Рассуждать об удовольствии на краю могилы было грубо, даже дико, но Гибсон хотел, чтобы это слово проникло в ее воображение.

Розмари снова, запинаясь, поблагодарила его. Молодая женщина была слишком расстроена, слишком смущена, чтобы сохранять самообладание. Конечно, не ребенок, ей было, наверное, под тридцать. Стройное, худощавое тело дрожало от усталости и напряжения, но продолжало этому сопротивляться. Лицо бледное. Испуганные голубые глаза с печально опущенными внешними уголками век. Изрезанный морщинами белый лоб. Каштановые волосы мягкие, безжизненные. Трогательные неподкрашенные губы безуспешно пытались улыбнуться. Ну, что ж, теперь перед ней стояла цель и было чего ожидать – по крайней мере завтрашнего дня.

– Посмотрим. – Гибсон широко улыбнулся. – Как знать, может, нам удастся обнаружить подлинное сокровище.

Заметив в ее глазах искорку интереса, надежды, он остался доволен собой.

По дороге домой Гибсон негодовал. Бедняжка! У нее такой вид, словно стая летучих мышей-вампиров высосала из нее всю кровь. Хотя, возможно, почти так и было. Надменный, злобный старик, которого предал собственный мозг! Последние десять лет жизни он провел, тщетно гоняясь за своими мыслями, которые постоянно ускользали от него. Гибсону было очень жаль эту женщину. Бедное, некрасивое, обессиленное, забитое существо перед страшным испытанием. Ей не вынести одиночества!

Джеймсы жили на первом этаже старого дома неподалеку от университетского городка. Переступив порог, Гибсон сразу очутился в мире обветшания и нищеты и проникся ощущением мрака. Если этот дом и мог когда-нибудь похвастаться яркими красками, то теперь все цвета приглушила победившая свет монотонная замшелость. Нет, все было вполне чисто, но как-то пожухло, потускнело и обветшало. Повсюду царил беспорядок, который бывает в доме, где не принимали гостей и нет нужды посмотреть на окружающее свежим взглядом.

Однако Гибсон заметил, что Розмари старательно причесала свои блеклые волосы, что ее платье выглажено и она надела на шею голубые бусы. Таков был характер мистера Гибсона, что от этих наблюдений ему не захотелось улыбнуться, а, наоборот, захотелось заплакать.

Розмари поздоровалась робко и серьезно. И явно нервничая, провела его прямо в берлогу старика.

– Так, – с легким удивлением протянул он.

Стол покойного был завален грудой бумаг, листы лежали под самыми невероятными углами друг к другу.

– Похоже на стог сена. – Гибсона удивила прозвучавшая в голосе Розмари горячность.

– Определенно. – Ему понравилось ее сравнение, и он улыбнулся. – Наша задача заключается в том, чтобы найти в нем иголку. Приступим. Садитесь рядом. Начнем с самого верха и будем продвигаться вглубь, пока не дойдем до крышки стола. Согласны?

Они устроились за столом. Гибсон создавал вокруг себя атмосферу радостной, целенаправленной, живой работы, и Розмари больше не казалась скованной, дышала свободнее, не сжимала судорожно губ. Она была умна и сообразительна.

Но вскоре стало понятно, что трагедию может предотвратить только чувство юмора. Старый профессор часами корябал на бумаге. Его почерк оказался ужасным, и что еще хуже: даже то, что поддавалось расшифровке, оказалось полной бессмыслицей.

Машинально выстраивая защиту, Гибсон принялся искать в происходящем смешную сторону.

– Если перед нами заглавная С – а ничего другого мне в голову не приходит, – то это слово «следовательно», – сказал он полушутливо. – Согласны? Хотя с тем же успехом оно может означать «приблизительно».

– Или «однако», – серьезно подхватила Розмари.

– Второй вариант – «кто бы ни» или «что бы ни».

– Может, «какой бы ни»?

– У меня ощущение, что здесь присутствует буква «ч». Как насчет «почему»? Ромео, почему ты Ромео? А знаете, мисс Джеймс, слово может также оказаться «Ромео».

Шутить в подобной обстановке было совсем не просто.

– Нет, не думаю, – серьезно ответила женщина. Запнулась и рассмеялась.

Словно Феникс возродился из пепла. Смех был низким, мелодичным. Маленькие морщинки у внешних уголков ее глаз подходили этому смеху. Очень ему соответствовали и сами по себе были смешными. С глаз исчезла пелена, и они слегка заискрились. Даже кожа, казалось, немного разрумянилась.

– Готов поспорить, мы можем прочитать это, как нам угодно, – энергично заметил Гибсон. – Вам что-нибудь известно о загадочных параллелях Бэкона – Шекспира? – Она об этом ничего не знала и слушала его рассказ о самых удивительных моментах тайны.

Немного погодя, когда удивленная Розмари оттаяла, он мягко предложил:

– А знаете, у меня такое впечатление, что нам лучше взглянуть на бумаги в основании этой груды.

– Начать с самых ранних? – Она была понятлива.

– Да, дорогая.

– Он… так старался. – На свет появился платок.

– Это было очень мужественно, – заметил Гибсон. – На самом деле. И мы тоже будем продолжать стараться.

– В ящиках также имеются горы бумаг. Некоторые напечатаны на машинке.

– Ура!

– Но, мистер Гибсон, это отнимет уйму времени…

– Разумеется, – мягко согласился он. – Но я и не предполагал, что нам удастся уложиться в час. А вы?

– Вам не следует утомляться.

– Вы устали? – Он подумал, что ее силы, должно быть, на исходе.

– Пьете чай?

– Если предлагают.

Розмари неловко поднялась и, раз уж ей пришла в голову такая смелая мысль, отправилась за чашками. Гибсон ждал, оценивающе глядя на горы исписанной макулатуры на столе. Он не рассчитывал отыскать в них какое-то сокровище. И понимал, что снова сглупил и действовал опрометчиво. Повиновался импульсу, позволил собой управлять. Когда же он научится так не поступать? Посеял надежду, в то время как не было почти никаких шансов на успех. И он сам ее мягко, но безвозвратно развеял. А теперь боялся, что она оказалась для этой женщины слишком важна.

К чаю Розмари подала безвкусное покупное печенье, стараясь, как могла, скрасить их пиршество. И Гибсон почувствовал, что должен задать какие-то вопросы.

– Дом принадлежит вам? – спросил он.

– Нет. Мы только снимали эту половину.

– Вы здесь останетесь?

– Не могу. Дом для меня слишком велик.

Гибсон решил, что она имела в виду «слишком дорог».

– Прошу прощения, что интересуюсь, у вас есть какие-то сбережения?

– Могу продать мебель. И машину.

– Машину?

– Ей десять лет. – Гибсон заметил, что она судорожно сглотнула. – Но что-то за нее все-таки дадут.

– Все доходы вашего отца исчезли после его смерти?

– Да.

– И он вам ничего не оставил? – внезапно догадался он.

– Ну… мебель. – Розмари помолчала, сделав вид, будто их мебель представляет какую-то ценность. – Мне надо найти работу. Только не знаю какую. – Она крутила пальцами бусины. – Я надеялась… – Она опустила глаза на бумаги.

– Вы умеете печатать? – быстро спросил Гибсон. Розмари покачала головой. – Когда-нибудь работали?

– Нет. Я была нужна отцу. После смерти мамы из родных у него осталась только я.

Гибсону не представляло труда понять ее ситуацию.

– У вас есть кто-нибудь, кто может дать вам совет? Родственник?

– Никого.

– Сколько вам лет? – осторожно спросил он. – По возрасту я гожусь в отцы, так что не обижайтесь на мой вопрос.

– Тридцать два. Немало. Но я найду себе занятие.

Гибсон подумал, что прежде всего ей нужно найти место, где отдохнуть.

– У вас есть друзья? Можете к кому-нибудь съездить.

– Мне нужно найти себе жилье, – уклончиво ответила она. И Гибсон понял, что друзей у нее нет. Несносный старик наверняка успел всех отвадить. – Домовладелец требует, чтобы я съехала к первому марта. Ему нужно тут все устроить по-новому. – Розмари нервно поморщилась. – Его можно понять.

Гибсон мысленно обругал домовладельца.

– Вы попали в тяжелое положение, – с бодрым видом заметил он. – Позвольте мне выяснить, не найдется ли для вас какой-нибудь работы. Можно?

Ее глаза опять удивленно расширились. Она насторожилась.

– Не хочу никому доставлять хлопот…

– Никаких хлопот, – мягко остановил он. – Мне это легче, чем вам. «Имеется хорошо оплачиваемая работа для человека без какого-либо опыта в какой-либо сфере». Не пугайтесь, дорогая, ничего невозможного нет. В конце концов, дети рождаются без всякого делового опыта, но в итоге находят себе работу. – Ему удалось заставить ее улыбнуться. – Не исключено, что среди этих бумаг тоже что-нибудь обнаружится. Но предупреждаю сразу, мисс Джеймс: найти издателя – задача нелегкая и небыстрая. К тому же гонорары за научные труды совсем невелики.

– Спасибо, мистер Гибсон, что вы так добры ко мне. Но вам вовсе не обязательно возиться со мной.

Розмари его не отталкивала. Во всей ее позе чувствовалась слабость и усталость. Но сидела она прямо, насколько ей это удавалось, и смотрела с достоинством. Просто старалась освободить его от себя. И то, что она только что сказала, являлось неправдой. Он должен был проявить к ней доброту, помочь поддерживать искорку надежды. Не представлял, что можно поступить иначе.

– Вот что я вам предложу, – легкомысленно начал он. – Давайте-ка я снова приду к вам, ну, скажем, в пятницу после обеда. И мы набросимся на печатные материалы, но до тех пор ничего не трогайте. Я тем временем разведаю насчет работы. А чай у вас замечательный.

Розмари его больше не поблагодарила. И, выходя из дома на свежий воздух, он был ей за это признателен.

Весь четверг Гибсон волновался, потому что сознавал, что дал слабину, и не хотел об этом думать. А когда в пятницу вернулся в дом Розмари (ведь он же ей обещал и не мог обмануть), обнаружил, что напечатанные на машинке листы – по большей части переписка ее отца, которая, по мере того как нервные связи в его мозгу переплетались и путались, становилась все злее и сумбурнее. Гибсон притворился, будто материал показался ему интересным. Он и был достоин внимания, но только как свидетельство трагедии. Никаких сокровищ.

Однако Гибсон продолжал заниматься ее делами, прекрасно сознавая, к чему это ведет. И раздумывая над сложившейся ситуацией, себя совсем не одобрял. Он проявил слабость. Связал себя по рукам и ногам, и каждый новый визит добавлял очередную нить к опутывающей его паутине. Никто лучше его не понимал, что необходимо вежливо расстаться. Эта женщина – не его ноша.

Он мог спокойно отойти в сторону. В наши дни в США на улицах не валяются трупы убитых нуждой людей. Существуют благотворительные фонды и общественные организации. Общество помогает обездоленным. Розмари его не осудит, если он исчезнет из ее жизни. Наоборот, сохранит в душе благодарность за все, что он для нее сделал или пытался сделать.

Но Гибсон был не в состоянии подчиниться здравому смыслу. Он уже научился заставлять Розмари улыбаться. Никакая благотворительная организация с этой задачей не справится. А ведь смешно: почему сущая мелочь приобрела для него такое значение. Он полностью увяз в чужой проблеме. Понимал, что так оно и есть, но не хотел замечать этого. А Розмари заметила и даже предостерегла его. Но было слишком поздно. Гибсон вообразил себя тем человеком, который держит морковку надежды перед носом ослика. Ведь без этой морковки ослик остановится, ослабеет и даже может умереть…

К Розмари приходили скупщики, осмотрели мебель и предложили оскорбительно маленькие деньги. За книги тоже давали немного. Кто-то сказал, что согласен взять древнюю машину за пятьдесят долларов. Но когда Розмари, посоветовавшись с Гибсоном, решила продать автомобиль, покупатель передумал. Все, чем она владела, не имело никакой ценности.

Гибсон искал для нее работу и обнаружил, что на самом деле существуют такие места, где от претендентов не требуют никакого опыта. Вместо этого необходимо крепкое здоровье и физическая сила. Но и этими качествами Розмари не обладала. Гибсон понимал, что ей, наоборот, грозит полный упадок сил. В доме царило все большее запустение, а она ничего не могла с этим поделать. Себя же поддерживала в чистоте благодаря невероятному усилию и упрямым проблескам врожденной гордости. В остальном ее подкашивало физическое и эмоциональное истощение. Забегать три раза в неделю, болтать и заставлять разглаживаться ее лицо – все это было крайне необходимо, но совершенно недостаточно.

Что ей делать? Этот вопрос теперь не давал Гибсону покоя. У Розмари нет средств к существованию, нет сил. Она вроде бы питается, но Гибсон не был уверен, насколько хорошо. А скоро у нее вообще не будет места, где можно есть и спать, поскольку первое марта неизбежно приближалось.

25 февраля Гибсон явился к Розмари и объявил, что уплатил за дом за апрель.

– Вам требуется время, – сказал он. – Оно совершенно необходимо. Будете мне должны. Это пустяки. Я просто дал вам в долг.

Розмари разрыдалась и плакала так долго, что он начал беспокоиться.

– Ну, мышка, будет… пожалуйста. – У него тоже запершило в горле. Она сказала ему, что тревожится за свой рассудок. Хотя, побежденный апатией и оцепенением, он не сдал, как рассудок ее отца. В смятении Гибсон настоял, чтобы Розмари показалась его врачу.

Врач посмеялся над ним. Проблемы старого профессора Джеймса не передавались по наследству. У женщины сильно подорвано здоровье. Она исхудала, плохо питается, анемична. Нервы никуда. Совершенно ясно, что ей требуется лечение, диета, продолжительный отдых. Врач говорил так, словно решил все проблемы пациентки.

Гибсон прикусил губу.

– Я вижу, Гибсон, вы собрались ее опекать? – дружелюбно спросил врач.

Гибсон кивнул. Он купил ей лекарства. Учил, как надо себя вести. Но при этом сознавал, что всего этого недостаточно.

В тот же вечер его случайно встретил один из его коллег и шутливо ткнул в ребра.

– Ну ты и жучина, Гибсон. Слышал, подкатываешься к дочери старины Джеймса. Когда свадьба?

Глава III

13 апреля он пришел к ней после обеда – он всегда являлся в ее дом после занятий, но до темноты – и застал Розмари сидящей в буром кресле в гостиной. Гибсон заметил скопившуюся в его швах пыль. И подумал: как можно хорошо себя чувствовать в таком ужасном месте? Надо отсюда вызволять ее.

На сей раз Розмари закинула волосы назад и завязала на затылке выцветшей красной лентой. Но не приобрела девчоночьего вида. Она выглядела изнуренной. Заговорила так, словно выучила все наизусть:

– Я чувствую себя намного лучше. Не сомневаюсь, лекарства приносят мне пользу. Учитывая мое положение, это очень обнадеживает. – Она с трудом разлепила веки. – Мистер Гибсон, прошу вас уйти и никогда больше сюда не приходить.

– Почему? – с болью спросил он.

– Я вам никто, и вы не обязаны обо мне заботиться. Вы даже не были нашим другом.

– Но теперь-то я друг, – проговорил он.

– Безусловно, – признала Розмари и всхлипнула. – Единственный. Но вы мне уже помогли, и этого довольно. Поздравьте себя с успехом, пожалуйста.

Гибсон поднялся и немного прошелся. Он оценил ее отважный порыв. Одобрил. Но ему стало грустно.

– Что вы станете делать первого мая?

– Если не останется ничего иного… буду жить на пособие.

– Понимаю. Вам неловко передо мной, и вы не хотите, чтобы я вам дальше помогал.

Розмари молча покачала головой. У нее был такой вид, словно надежда ее покинула.

– Сказано, – мистер Гибсон посмотрел на ужасные обои, – больше благословен дающий, а не берущий. Но в таком случае должен найтись человек, кто согласится брать и будет это делать с благорасположением, – мрачно добавил он.

Розмари дернулась, будто он ударил ее.

– Знаю, это непросто, – быстро проговорил он.

Гибсон колебался, но недолго.

Проблема заключалась в том, что заработало его воображение. Ему бы следовало знать: если что-то живо представить, все может исполниться. Вероятно, исполнится. Гибсон сел и подался вперед.

– Розмари, вообразите, будто есть нечто такое, что вы можете сами для меня сделать.

– Все что угодно, – сдавленно ответила она. – Я просто обязана исполнить это.

– Вот и хорошо. Будем считать это само собой разумеющимся, что вы мне благодарны, и не надо больше это повторять. Договорились? Слишком мучительно для нас обоих. Мне неприятно смотреть, как вы плачете. Не получаю от этого никакого удовольствия.

Розмари зажмурилась.

– Мне пятьдесят пять лет, – продолжил Гибсон. – Что, не выгляжу на свой возраст? – улыбнулся он. – Я обычно говорю, что замариновался в поэзии. Зарабатываю семь тысяч в год. Я хотел познакомить вас с этой… статистикой, прежде чем попросить выйти за меня замуж.

Розмари закрыла лицо ладонями.

– Послушайте минуту, – мягко попросил он. – Я никогда не был женат. Не случалось, чтобы женщина обустраивала для меня дом. Наверное, я что-то потерял в своем одиночестве. У вас, Розмари, есть опыт, как содержать дом, вы занимались этим многие годы. Вы очень хорошо справитесь. И нет сомнения, что настанет момент, когда вы снова почувствуете себя сильной. Вот я и подумал…

Розмари не шевелилась, только смотрела на него между прижатыми к лицу пальцами.

– Мы заключим выгодную сделку, – произнес Гибсон. – Что бы вы ни говорили, мы с вами друзья. И, по-моему, не из тех, кто друг с другом несовместимы. Можем стать хорошими компаньонами. Смотрите на это как на эксперимент или на рискованное предприятие. Наш союз не навсегда. Например, мы обнаружим, что нам не нравится жить вместе. Что ж, в наши дни развод – не проблема. Особенно если… Розмари, вы верующая?

– Не знаю, – жалобно проговорила она, по-прежнему прикрываясь руками.

– Вот и хорошо. Вместо святого обета заключим сделку. – Гибсон заговорил громче. – Дорогая, я в вас не влюблен. – Это было сказано с полной откровенностью. – Речь идет не о любви и не о романтических чувствах. В моем возрасте это было бы нелепо. Никогда не ждал романтической любви и не думал, что способен полюбить. Я говорю о соглашении и пытаюсь быть искренним. Скажите, вы меня понимаете?

– Да. – Голос Розмари звучал надломленно. – Мне понятно, что вы имеете в виду. Но это, мистер Гибсон, никакая не сделка. От меня никому нет никакой пользы…

– Сейчас нет! – перебил он. – Я и не жду, что со следующего понедельника вы займетесь стиркой. Я все обдумал, и вы, пожалуйста, тоже серьезно отнеситесь к этому. Но один момент надо определить сразу. Не хочу вас обманывать.

– Обманывать меня? – хрипло переспросила она.

– Вам всего тридцать два года. Будьте со мной откровенны.

Розмари отняла от лица руки.

– Я же не могу сказать, что предпочитаю существовать на социальное пособие. – В ее голосе появилась неожиданная резкость.

– Если предпочитаете, так и скажите. – Атмосфера в комнате разрядилась, все стало казаться не таким мрачным. – Розмари, у вас есть хобби?

– Хобби? – Она озадаченно посмотрела на него. – Парочка увлечений есть. У меня был сад. И еще мне нравится пытаться что-нибудь нарисовать.

– Тогда я вам признаюсь. Меня обуревает мысль вернуть вас в хорошее состояние. Возродить к жизни и сделать самой собой. Будем считать это моим хобби. И вот чего бы мне хотелось. – Гибсон задумчиво откинулся назад. – Я бы отвез вас в какое-нибудь приятное место, а сам бы стал наблюдать, как вы становитесь все толще и бодрее. Не могу представить ничего более забавного.

Розмари снова закрыла лицо руками и стала раскачиваться на стуле.

– Вы отказываетесь? – тихо спросил он. – Если моя затея вызывает у вас неприязнь, тогда, конечно, ничего не получится. Но, Розмари, что вы будете делать? Что с вами станется? Разве вы не понимаете – я о вас беспокоюсь. Вам не избавить меня от этого чувства, если я сам не могу от него избавиться. Хотя бы позвольте предложить вам взаймы. – Он неловко поерзал.

– Я умею готовить, мистер Гибсон, – тихо проговорила Розмари.

Гибсон немного помолчал.

– Только боюсь, вам придется называть меня Кеннет.

– Хорошо, Кеннет, – кивнула она.

Они заключили брак 20 апреля у мирового судьи.

Единственным свидетелем был Пол Таунсенд.

Так получилось потому, что во время своих лихорадочных пятидневных поисков дома Гибсон случайно наткнулся на него, поделился своей проблемой, и он ее решил.

– Слушай, у меня есть то, что тебе надо! – Его красивое, добродушное лицо осветилось. – Мой съемщик съехал неделю назад. Завтра приходят маляры. Какое совпадение! Гибсон, считай, что можешь въезжать.

– Куда въезжать?

– В коттедж, который стоит на участке, примыкающем к моему.

– Меблирован?

– Конечно. Правда, расположен немного далековато.

– Насколько далеко?

– Тридцать минут на автобусе. Ты машину не водишь?

– У Розмари есть машина. Старый драндулет, который никто не хочет покупать.

– Ну вот! Гараж имеется. Оцени: гостиная, спальня, ванная, большой кабинет – в нем много книжных полок, – обеденный уголок, кухня. Есть камин.

– Книжные полки? – удивился Гибсон. – Камин?

– Еще сад.

– Сад! – подхватил в восторге Гибсон.

– Меня самого хлебом не корми дай повозиться в саду. Приедешь – увидишь.

Гибсон приехал, увидел и растаял.

Бракосочетание состоялось в три часа дня в унылом грязно-коричневом кабинете, без фанфар и ореола святости заключаемого союза. Судья монотонно протараторил положенные слова. Присутствовали только требуемые законом свидетели. Гибсон решил, что коллег лучше не звать: нечего им смотреть, как он женится на едва держащейся на ногах бледной как смерть женщине в старом синем костюме, чей исхудалый палец дрожал так, что ему с трудом удалось надеть кольцо.

С ее стороны никаких родственников, конечно, не было. А единственная сестра Гибсона Этель, хотя и получила приглашение на свадебные пироги с последующей спевкой «Доброго старого времени»[1], приехать не сумела. Она написала, что надеется, что брат соображает, что творит в своем возрасте, порадуется за него, если он будет счастлив, постарается приехать, наверное, летом и тогда познакомится с его женой, которой посылает свои наилучшие пожелания.

Свадьба получилась такой на редкость скверной и безрадостной, что Гибсона в душе передергивало. Зато церемония кончилась быстро. С ней приходилось мириться, как с неприятной, но необходимой пилюлей.

Глава IV

Пол Таунсенд жил с дочерью-подростком и пожилой тещей в невысоком, но вместительном оштукатуренном доме, расположенном на красивом участке. Подъездная аллея к нему соседствовала с дорожкой к коттеджу. Сам коттедж был построен из кирпича и красного дерева и утопал в виноградной лозе. Книги и бумаги Гибсона, все еще в коробках, и его кушетка стояли в смежной с гостиной большой квадратной комнате, вдоль стен которой протянулись книжные стеллажи. Развалюха-машина, которую профессор Джеймс приобрел много лет назад, успела устроиться в маленьком аккуратном гараже. Гибсон привез свою молодую жену на такси. Открыл входную дверь и, не задержавшись на пороге, провел внутрь. Усадил в ярко-синее мягкое кресло. У Розмари был такой вид, словно она вот-вот умрет.

Однако у Гибсона были свои представления, как ее надо лечить. И он с головой окунулся в это занятие. На неделю увильнул от лекций. Сказал, что это время необходимо на обустройство. Но коттедж пробудил в его душе инстинкты, о которых раньше не подозревал. Он намеревался создать настоящий семейный очаг.

Весь первый час суетился и хлопотал. Заставил Розмари обсуждать убранство. Нравятся ли ей бледно-желтые портьеры? (Сам он считал, что в этой залитой солнцем гостиной чистые, свежие цвета сами по себе благоприятно влияют на здоровье.) Размышлял вслух, куда бы поставить проигрыватель, подталкивая молодую жену задуматься о том, как они будут слушать музыку. Затем перебрался на кухню. Сам Гибсон неплохо готовил, но теперь просил у Розмари советы, всеми силами стараясь пробудить в ней интерес к жизни, встряхнуть.

Розмари не хотела ужинать – она не была готова к будущему, не могла прийти в себя, распрощавшись с прошлым. В ее душе образовались пробелы, и Гибсон опасался, что они ее убьют.

Поэтому настоял, чтобы она немедленно отправилась в окрашенную в мягкие цвета спальню, которая принадлежала только ей. А когда решил, что она успела устроиться, принес лекарство. И легонько коснувшись сухой соломки волос Розмари, попросил:

– А теперь отдыхайте. – Голова жены слабо качнулась.

Вечер Гибсон провел, распаковывая коробки с вещами и все время прислушиваясь, то и дело на цыпочках подходил к двери.

На следующий день Розмари осталась в постели и, не в силах встать, лежала, как мертвая. Только глаза умоляли пожалеть и проявить терпение.

У мистера Гибсона терпения было вдоволь. Он отважно, не жалея сил, придумывал все новые веселые глупости. Завел проигрыватель, чтобы музыка проникала во все уголки маленького дома. Гибсон свято верил в благотворное влияние шутки, красоты, цвета и музыки и решил пустить в ход весь арсенал, потому что знал, что способен вылечить Розмари.

На второе утро, придя за подносом после завтрака, Гибсон увидел, что она лежит, привалившись к подушке, лицом к окну. В изысканно белом обрамлении штор виднелся засаженный розами участок сада. В первый раз он увидел на ее лице выражение спокойствия.

– Раньше я любила покопаться в земле, – сказала она. – Есть нечто особенное, когда чувствуешь ее на своих руках.

– Да, имеется также особенное в луче света и в струящейся воде.

– Да, – отозвалась она, поворачиваясь.

Он подумал, что это ее «да» звучит очень решительно. Но продолжал действовать мягко. Не хотел давить на нее, не хотел волновать.

На третий день Розмари встала и надела платье. Совершила отчаянную попытку поесть, словно это был ее долг перед ним. Вечером Гибсон затопил камин (ведь в огне тоже кое-что было) и стал ей читать. Он читал стихи и получил огромное удовольствие, обнаружив, что она – лучшая из всех учениц, какие ему когда-либо попадались. Она слушала сосредоточенно. И в этом чувствовалась искорка жизни, которую он намеревался раздуть.

– Вы такой рассудительный, – заметила Розмари. И Гибсон вздрогнул, как от удара, вспомнив, что последние восемь лет она провела один на один с человеком, которого рассудительным никто бы не назвал. Неудивительно, подумал он, что такая жизнь ее чуть не убила.

Отпуск Гибсона шел своим чередом. Розмари помогала ему протирать книги, хотя долго трудиться не могла. В понедельник ему предстояло выйти на работу. А в пятницу к ним явилась миссис Вайолет.

Ее прислал Пол Таунсенд. Вайолет была домработницей и приходила к Таунсенду во второй половине дня. Молодая, худенькая, очень быстрая, с черными блестящими волосами и кожей цвета спелого персика. Спокойное решительное выражение лица выдавало в ней иностранку. Во всяком случае, в ее наружности было что-то не чисто американское, возможно, восточное. Трудно было судить.

Но это нимало не волновало саму миссис Вайолет. Она была невозмутимой, независимой, неразговорчивой и очень энергичной. Никто бы не усомнился, что ей ничего не стоит поддерживать идеальный порядок в маленьком коттедже одной своей сильной смуглой рукой. Гибсон решил, что она прекрасно подойдет. Слава богу, не из тех болтливых старых горемык, которых невзгоды заставили заниматься тяжелым трудом. Вайолет была полна сил и держалась с достоинством. Отличная кандидатура. Розмари с этим согласилась, но опасалась, что услуги Вайолет обойдутся слишком дорого.

– Будет у нас работать, пока вы не придете в себя, – заключил Гибсон. – По-моему, это разумно.

– Во всяком случае, звучит убедительно в ваших устах, – кивнула Розмари, и в ее голосе впервые послышались нотки заинтересованности.

В понедельник мистер Гибсон вернулся к себе на работу с твердым убеждением, что Розмари не умрет. Он поехал на автобусе. Вождением машины не увлекался, и автомобиль для него был чем-то таким, без чего он всю жизнь умел обходиться. Поэтому оставил старый драндулет в гараже до тех времен, когда Розмари пожелает им воспользоваться. Она именно так это и поняла, и Гибсон всю дорогу размышлял над этим и улыбался своим маленьким хитростям. Его охватила радость, которая по своей природе была близка, если не тождественна, радости создателя. Ничего подобного он в жизни не испытывал.

У Розмари проснулся аппетит. И она ела, чтобы доставить ему удовольствие. Когда Гибсон вернулся с работы, дом, предоставленный заботам миссис Вайолет, сиял, а Розмари отчиталась, сколько съела яиц и тостов и сколько выпила стаканов молока. Он заметил, что она скоро разжиреет, как поросенок, и почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

Однажды, пройдя два квартала от остановки автобуса домой, Гибсон заметил, что Розмари сидит на земле у роз в дальнем конце сада. Он свернул и неслышно пошел к ней по траве. Она подняла голову, и он заметил, что у нее измазан в земле нос – испачкала, прикоснувшись пальцами к лицу. Розмари разравнивала и рыхлила почву вокруг розового куста голыми руками.

Земля была сырой и темной. Гибсон присел на корточки полюбоваться работой и наслаждался, повторяя незнакомое слово «пашня». Прекрасное слово! Он сразу понял его смысл.

Розмари сказала, что розы требуют мульчирования, и он узнал, что это такое. Она показала, как осторожно подрезала розовый куст, оставив почки, которые дадут новые ростки. Казалось, Розмари понимала, что требуется растению. И Гибсон подумал, что она испытывает к этому единственному кусту – на большее у нее сил не хватало – почти то же, что он к ней. Но вслух этого не сказал. Когда он помогал ей подняться на ноги, ему показалось, что она распрямилась легко. И это его порадовало.

В субботу утром, когда Гибсон коротал время в своей комнате, он вдруг понял, что слышит, как возится в кухне миссис Вайолет, но она была единственной, чье присутствие в доме он чувствовал. Он по очереди выглядывал из всех окон, пока не увидел Розмари сидящей на заднем дворе с гребнем в руке. Она расчесывала волосы медленными ритмичными движениями и не прекращала этого занятия, пока он наблюдал за ней. Что-то в этой сцене поразило его. Ритм, чувственный ритм, какой-то странный ритуал. Розмари была женщиной. Загадкой. Когда-нибудь наступит момент, и она полностью придет в себя – ведь он намерен сделать все, чтобы помочь ей восстановить здоровье – и вот вопрос: с кем ему предстоит жить в этом доме? Он не знал Розмари, не знал ее сути…

Пол Таунсенд оказался идеальным домовладельцем: общительным, легким в обращении, но не навязчивым. Через три недели, решив, что его жильцы обустроились, он пригласил их на ужин.

Это был первый выход в люди. Розмари надела лучшее платье. Гибсон вслух его безудержно хвалил – бледно-голубое, довольно милое платье. Сам же забеспокоился. И сказал, что, когда она будет в настроении, ей надо будет купить пару новых нарядов. Может, даже три. Розмари спокойно пообещала. Последние дни она соглашалась со всем, что бы он ей ни предлагал. И уже без прежних, вызванных слабостью слез благодарности. Все принимала с изящным достоинством.

Они прошли по двойной подъездной аллее к дому Пола Таунсенда.

Жилище было хоть и небольшим, но свидетельствовало о том, что его владелец – человек обеспеченный. Пол Таунсенд был инженером-химиком, владел лабораторией и предприятием неподалеку от колледжа. Его дело, если и не приносило богатства, обеспечивало вполне приятный образ жизни.

Таунсенд был вдовцом. Гибсон не был знаком с его женой, только видел в доме ее многочисленные фотографии. Грустно было видеть на них такую молодую женщину и трудно поверить, что долговязая пятнадцатилетняя школьница Джини – ее дочь. Хорошенькая девчушка, с темными короткими взъерошенными волосами и вечной белозубой улыбкой – она прекрасно держалась в компании. С ними жила теща Таунсенда, миссис Пайн, – несчастная, согбенная старушка, не покидавшая инвалидного кресла.

Ужин был хоть неофициальным, но прекрасно сервированным, и гости с благодарностью ели, что предлагал им хозяин. Гибсон наблюдал за Розмари. Стеснялась ли она? Была ли скована? Владела ли собой?

Старая дама задавала простые вопросы и сообщала банальности о себе и своей семье. У нее было узкое, довольно изящное лицо и достаточно такта, чтобы не жаловаться на свои болезни. Джини в компании взрослых подавала на стол, убирала посуду и в конце концов, извинившись, что ей нужно делать уроки, ушла. Пол оказался внимательным хозяином, заботливым и доброжелательным.

Но в их разговоре было слишком много пустых слов, и Гибсону пришлось потрудиться, чтобы снять напряжение первой встречи Розмари с ближайшими соседями. Ему хотелось, чтобы она легко и с удовольствием влилась в общество. Какое-то время он говорил без умолку, пока не нащупал, как направить беседу в русло общих интересов, и подтолкнул Пола рассказать о его саде. Розмари стала прислушиваться и сама участвовать в беседе. Гибсон с упоением впитывал. А когда Пол в шутку задал дурацкий вопрос: «Есть ли у него чувство гумуса?», ответил: «Было, да все измульчировалось». Розмари хихикнула. Старая дама снисходительно улыбнулась и с удовольствием продолжала слушать, как оживляется разговор за столом.

В десять часов они стали собираться домой – Гибсон не хотел, чтобы Розмари слишком уставала.

Пожелав хозяевам спокойной ночи и обменявшись на прощание несколькими фразами, они вышли на крыльцо без навеса и спустились по пяти ступеням. Окунувшись в мягкую вечернюю прохладу, пересекли двойную подъездную аллею и очутились у запертой двери своего коттеджа. Переступили порог заднего входа и обошли новые, сияющие мусорные бачки – символы жилого дома. Пройдя полутемную, опрятную кухню, вошли в гостиную, где, уходя в гости, оставили зажженной лампу. Душу мистера Гибсона наполнило ощущение дома.

– Прекрасно провели время. Согласны? – спросил он. – Мне кажется, вы получили удовольствие.

Розмари стояла в своем голубом платье, медленно стягивая с плеч темный жакет. Она, казалось, задумалась.

– Я не знала, что можно так хорошо проводить время. – Ее голос дрогнул. – Просто не знала.

Ответ Розмари поразил Гибсона, и он не нашелся что сказать. Она бросила жакет на кресло, подняла на него глаза и улыбнулась:

– Почитайте мне, пожалуйста, Кеннет. Минут десять, пока меня не сморит сон.

– Только в том случае, если вы выпьете молока с печеньем.

– Хорошо. Принесите четыре.

Гибсон принес поднос, затем открыл книгу и принялся ей читать.

Допив молоко, Розмари слизнула крошку печенья с указательного пальца и, сонно улыбнувшись, поблагодарила его.

Кеннет Гибсон отправился в свою комнату, которая к этому времени успела, как и все его прежние жилища, приобрести такой вид, словно он долго в ней жил, – здесь царил спокойный порядок и мужской уют. Он улегся спать немного растерянный – кажется, он перестает ее понимать.

Глава V

19 мая Розмари встала первой, чтобы приготовить ему завтрак. На ней было новое хлопчатобумажное платьице, как она объяснила, «так, просто вещичка для дома». Розовое, даже какое-то кричаще розовое. Розмари разговорилась. Сказала, что хочет испытать новую подкормку в саду. Таунсенд упоминал, что это удобрение творит чудеса. Как он считает, цена три доллара девяносто пять центов не слишком велика, чтобы потратить такие деньги? Будет ли он есть на обед жареную баранину? А с каким соусом он любит? Простым мятным? Или со сладким мятным конфитюром? Как чудесно отсвечивает утреннее солнце на маленькой каменной стенке. Нежно-золотистое на сером! Почему утром солнечные лучи такие четкие, а к полудню становятся больше похожими на мутноватый мед?

– Из-за теней? – предположил Гибсон. – Вам надо как-нибудь попытаться нарисовать, что вы видите, Розмари.

Она сказала, что ей не хватит умения.

– Если только попытаться… – Затем, резко откинув назад голову, заявила, что миссис Вайолет должна постирать и подкрахмалить кухонные занавески. От этого они станут свежими и хрусткими и больше подойдут утреннему настроению. – Согласны?

Мистер Гибсон сидел за столом, смотрел на нее и слушал, и его глаза внезапно прояснились. Он увидел Розмари не такой, какой была раньше или как он ее представлял.

Новое платье облегало фигуру пусть худощавую, но больше не изможденную. Ее не одолевала слабость. Напротив, она сидела очень прямо, и над ее тонкой талией выделялась очаровательная грудь и уже не торчали обтянутые кожей ключицы. А волосы! Они стали густыми и отсвечивали каштановым блеском. Откуда он взялся? Лицо не пугало тестообразной бледностью. Щеки не свисали мятыми складками, а разгладились, почти натянулись и отливали золотисто-розовым загаром. Морщинки на лбу свидетельствовали о зрелости и казались интереснее, чем гладкая кожа юной девушки. Голубые глаза мигали в такт ее мыслям о том, что предстояло сделать в этот день. Забавные паутинки в уголках глаз, такие знакомые, свидетельствовали о присущем ей чувстве юмора. Лицо стало оживленным, часто звучал тихий смех.

Грудь округлилась. «А ведь она пришла в себя», – подумал мистер Гибсон.

Он до поры не выдал своих чувств, улыбаясь, одобрил все ее планы и отправился на работу.

Но ехал на автобусе с расцветающей в сердце радостью. Розмари в порядке! Жива и пришла в себя! Он воскресил ее из мертвых.

Весь день это чудо согревало ему душу. Гибсон вспоминал о ней, и в нем колокольчиками звенела радость.

Вернувшись домой, чтобы отведать жаркое, полюбоваться, с каким божественным аппетитом ест Розмари, и послушать, как прошел ее день, который уже стал предтечей для следующего, он твердо заявил:

– Завтра вечером мы должны кое-что отметить.

– Что?

– Вы можете проехать десять миль за рулем. «Арк» одолеет десять миль?

– Одолеет. Почему бы нет? – весело отозвалась она.

– Тогда давайте поужинаем в ресторане. Он вам понравится.

– Но зачем?

– Кое-что отпраздновать, – загадочно сказал он.

– Что отпраздновать, Кеннет?

– Секрет. Узнаете завтра.

– Господи, да о чем же вы?

– Не имеет значения, – застенчиво ответил Гибсон: ему претила мысль, что нужно с кем-то поделиться своим чудом – даже с ней.

Вечером следующего дня, в пятницу, допотопный автомобиль выехал на шоссе и шумно покатил на запад от города. Высокий, старомодный, он двигался неуклюже тяжело, но вместе с тем величественно, словно тучная, но не потерявшая своего достоинства матрона. Розмари в новом белом платье с пятном алых роз на груди и накинутым на плечи красным шерстяным шарфом управляла машиной без видимых усилий. «Она справляется с этим, – с гордостью подумал Гибсон, – потому что выздоровела».

Гибсону пришлось заранее заказать столик – ресторан был очень популярен благодаря французской кухне и особенной атмосфере – в тусклом, пропитанном дымом зале всегда пахло восхитительными специями. Ресторан был не из дешевых. Но у них был особый день.

Они выпили немного вина и пробовали одно неподражаемое блюдо за другим. Гибсон, поддразнивая Розмари, по-прежнему отказывался назвать причину их безрассудной вылазки. Он наслаждался тем, что они находились вдвоем в этом пропитанном дымом и возбуждающими аппетит запахами месте, среди гула разговоров других посетителей ресторана. Понимал, что гордится собой, и знал, что Розмари испытывает те же чувства. Словно они были актерами или участниками маскарада – вроде бы отбросившими свое «я», но на самом деле ставшими самими собой. Гибсон источал обаяние, был немного похож на развеселившегося пса и получал от этого истинное удовольствие. Розмари, похоже, почувствовала себя привлекательной женщиной. Какой и была на самом деле, заключил Гибсон.

На десерт они выпили кофе с коньяком. А затем на этих великосветских людей одновременно напал приступ какой-то детской веселости. Гибсон что-то говорил, получалась удачная фраза. Розмари подхватывала, стараясь перещеголять. Он не сдавался и продолжал игру. Разговор не утихал, вился по спирали, и становилось все забавнее. Собеседники вели себя вызывающе. Мистер Гибсон смеялся так громко, что пришлось закрыться салфеткой. Розмари прижала руки к вытканным на лифе платья розам, будто тоже испытывала боль. Они раскачивались в такт друг другу. Стукались головами. Впали в настоящее буйство. Раскрасневшись, с влажными, сияющими глазами, шикали друг на друга и подзуживали друг друга.

Люди поворачивались к ним, это им казалось смешнее всего, что они видели в жизни, и вызывало новый взрыв веселья. В мире не существовало ничего потешнее. Хотя они не смогли бы объяснить почему. И это их забавляло еще больше.

Окружающие, заражаясь их настроением, стали улыбаться и поглядывали с неподдельным любопытством. Пришлось взять себя в руки, сделать серьезные лица и спокойно потягивать коньяк. Но Розмари пришло в голову одно словечко, она его произнесла, и они расхохотались так, что смех унес их с земли в какое-то неведомое место.

Чтобы успокоиться, потребовалось время. Но вдруг, так же внезапно, как веселье, их охватила легкая грусть. Все. Не надо начинать сначала. Не нужно ничего продлевать. Просто хранить оставшееся от смеха приятное, словно бальзам, послевкусие.

– Когда же вы мне объясните, что мы празднуем? – серьезно спросила Розмари.

– Сейчас. – Гибсон поднял рюмку с последними каплями коньяка. – Мы празднуем то, что вы снова пришли в себя.

Глаза Розмари наполнились слезами, и она ничего не ответила.

– Уже поздно, – тихо проговорил Гибсон. – Пора домой.

– Да. – Розмари нащупала лежавший за спиной шерстяной шарф.

Она, похоже, дрожала. Официант отодвинул столик. Они поднялись и медленно пошли к выходу, словно все еще очарованные едой и недавним весельем. Гибсон взял широкую, мягкую накидку, Розмари повернулась к нему спиной, и он укутал ее – хотел, чтобы ей стало тепло и уютно. Движения его рук были нежными. Розмари склонила голову, и на мгновение ее щека коснулась его ладони.

Всего лишь на секунду. Но эта секунда перевернула мир.

Гибсон вышел за ней в вестибюль и открыл дверь, которую придержал пожелавший им спокойной ночи хозяин заведения. А затем предупредил, что сгустился туман и следует быть осторожнее. Гибсон что-то ответил. Он был потрясен. Только что обнаружил, что влюблен в свою жену Розмари, которая на двадцать три года моложе его, но это не имеет никакого значения. Он просто сходит по ней с ума и теперь понимает смысл слова «влюблен». Влюблен… влюблен… влюблен!

Они оказались среди странной красоты – в месте, совершенно непохожем на привычный мир. Сгустился туман, но – о! – как же все было красиво вокруг.

Розмари помедлила, сделала шаг назад и на мгновение прижалась к нему. От всего прежнего мира остались только их два тела, и лишь они имели значение. Все остальное оказалось под плотным покрывалом тумана. Поля по другую сторону дороги впали в дремоту и куда-то провалились.

– Давайте поведу я, – предложил Гибсон.

– Нет, нет! – ответила Розмари. – Я привыкла к старушке «арк». О, Кеннет, как же вокруг здорово!

Они ощущали флюиды друг друга, и Гибсон наслаждался этой минутой. Все было так ново, приятно и прекрасно, что не описать.

Они забрались в машину. Розмари завела старенький, шумный мотор и выехала с парковки. Гибсон напрягал зрение и старался ею руководить. Но понял, что почти ничего не различает. Она ехала медленно и осторожно. Автомобиль-ветеран уверенно катил по асфальту. Невидимый впереди мир, пропадая, смыкался за спиной. Они оказались в «нигде», но все еще оставались на земле – вместе и всего в десяти милях от дома.

Гибсон не думал о прошлом и не заглядывал в будущее. В голове путалось – одно было ясно: он влюблен, и все вокруг стало по-другому, пронзительно красивым.

Внезапно перед ними возник свет фар – из ниоткуда, словно его только что сотворили, – и на них выскочила другая машина. Гибсон успел заметить, как Розмари резко крутанула руль. Затем последовал страшный треск, всполох боли, и мир совершенно исчез из его чувств.

Глава VI

Его связали, приковали цепью, как собаку к конуре. Ему бы не удалось освободиться от пут, даже если бы хватило духу попытаться покинуть кровать.

– Она в порядке? – спросил Гибсон. – Вы ее видели? – Он скосил глаза, стараясь разглядеть лицо, но девушка с планшетом села и оказалась слишком низко для его взгляда.

– Нет, – услышал он. – Вообще-то не видела. Но поднималась на ее этаж, хотела получить информацию. С ней все в порядке, мистер Гибсон. Честно. Все вам так скажут.

– «Все в порядке» – это что значит? – Он начал раздражаться. Его нога была неприлично задрана, тело стянуто, чувства притупились, но по больничным меркам с ним было все в порядке. Что происходит, кроме того, что ему не грозит смерть? А с ней?

– Мне сказали, что она некоторое время была без сознания и у нее шок, – сообщил простоватый голос. – Но это все. А теперь, мистер Гибсон, пожалуйста…

Он повернул голову. Похоже, это была единственная степень свободы, которая ему осталась. «Кто теперь сможет заставить Розмари улыбнуться?» – подумал он с нахлынувшим отчаянием.

– Вам больно? – спросила девушка с некоторым состраданием. – Может, все же вернемся к нашим записям?

– Еще бы не больно! Еще как больно! Здесь, внутри. Я чувствую себя в коконе из пуха и тумана. – Тумана? Гибсон вздрогнул. Его, наверное, напичкали наркотиками. Язык какой-то тяжелый и в то же время развинченный. – Боли я не чувствую, но осознаю, что она со мной, вокруг всего тела. Какой сегодня день? Сколько времени? Где я? – Гибсон испуганно шевелил губами.

– Сегодня суббота, двадцатое мая, – получил он медленный, терпеливый ответ. – Времени двадцать минут десятого утра. Вы в Госпитале Святого Апостола Андрея. Вас привезли вчера вечером. Прошу прощения, мистер Гибсон, мне требуется получить от вас для регистратуры кое-какую информацию.

– Знаю, – ответил он вполне разумно.

Гибсон испугался до холодного пота: что, если ему лгут? Это вполне вероятно. Его изранило и искалечило, и врачи в своей мудрости решили, что будет лучше, если скрыть от него горькую правду. Он как можно шире открыл глаза и старался приподнять голову, чтобы сквозь пух и дымку разглядеть девушку.

– Сядьте выше. Я вас не вижу, – потребовал он.

Девушка приподнялась. «Вот сюрприз, какие у него красивые глаза, – подумала она. – У женщины были бы вообще потрясающими. Почему все так несправедливо: у нее с сестрами прямые волосы, а у братьев от природы волнистые». Девушка потупилась, чтобы не выдать своих мыслей.

– Что с ней делают? – отчаянно спросил Гибсон.

– Насколько понимаю, дали успокоительное. Хотят подержать в палате и понаблюдать несколько дней. По крайней мере, поговорить я с ней не могла.

– Хорошо, – возбужденно продолжил он. – Именно это с ней и нужно делать: подержать здесь и понаблюдать. Понимаете, она вообще слабенькая. У нее было трудное время, а тут еще эта авария. Ее состояние может вернуться.

Девушка вздохнула и взялась за ручку.

– Вашу фамилию и адрес я знаю. Теперь вот что: когда вы родились, мистер Гибсон? Простите, мне нужно заполнить этот формуляр.

– Хорошо, – ответил он. – Пятнадцатого января девятисотого года. Теперь не составит труда подсчитать, сколько мне лет. Не нужно даже вычитать.

Девушка записала.

– Вы женаты? Сколько времени? – спросила она.

– Пять недель.

– Вот как? – Ее голос стал живее, и в нем прозвучал интерес. Следующий вопрос анкеты касался детей. Девушка начала было писать в графе «нет», но остановилась и спросила: – Это ваш первый брак?

– Первый и единственный. – Он все пытался ее рассмотреть. – Можете мне сказать: ей больно?

– Послушайте, мистер Гибсон. – Девушка заговорила тверже. – Как мне вас убедить? Вас не собираются обманывать. У нее не нашли даже сотрясения мозга. Я бы знала, если было бы что-то плохое. Поверьте, я сообщила бы вам.

Он наконец разглядел ее лицо – оно было добрым, светлым и серьезным.

– Верю, – слабо промолвил Гибсон. – Спасибо.

Он находился в больничной палате, где не было телефона. Чувствуя себя оторванным от Розмари дальше, чем если был бы за тысячу миль, и капризничая от собственной беспомощности, попросил:

– Можно написать ей открытку?

– Нет. Она, наверное, сумеет спуститься вас проведать. Например, завтра.

– Ее могут выписать раньше меня? – Гибсон внезапно встревожился.

– Полагаю, что да. Вам-то придется какое-то время провести у нас.

– Не надо, пусть не выписывают.

Гибсон не мог представить, что Розмари придется остаться одной. Миссис Вайолет станет приходить, но она такая холодная, отстраненная. Пол Таунсенд – добрый человек, но откуда у него время, чтобы находиться рядом? Никого вокруг, думал он в панике. У Розмари нет, но у него-то есть. Сестра!

– Вы можете послать телеграмму? – спросил он.

– Пожалуй… или попрошу медсестру.

– Сделайте вы сами. Отправьте мисс Этель Гибсон. – Он дал адрес. – Записывайте: «Не тревожься, но я попал в автомобильную аварию и лежу в больнице. Розмари не пострадала, однако нуждается в тебе. Если сумеешь, приезжай».

– С любовью? – спросила торопливо записывающая с его слов девушка.

– Да, с любовью. Кен.

– Двадцать пять слов.

– Неважно. Отправьте, пожалуйста. Сделаете это для меня? Не знаю, где остаток моих денег.

– Я обо всем позабочусь, – успокоила она. – В крайнем случае могут удержать с вашего счета. Успокоились? Ответите на оставшиеся вопросы анкеты?

Гибсон ответил.

– Ну вот, теперь я знаю историю вашей жизни. Не беспокойтесь, я отправлю телеграмму.

– Вы очень добры.

– Ну, до скорого. – Девушка улыбнулась. Гибсон ей понравился. Интересный и не выглядит на пятьдесят пять лет. Кожа гладкая, натянута на скулах. Женщине в его возрасте пришлось бы делать подтяжку. И он всего пять недель в браке со своей первой женой. – Не тревожьтесь слишком о своей любимой.

– Постараюсь, – пообещал Гибсон. Но он ощутил ее любопытство и решил, что больше не станет открываться перед незнакомыми.

Когда девушка ушла, Гибсон подумал: «История моей жизни… Она понятия о ней не имеет». Жизнь одним махом просочилась сквозь пальцы, и от ее невозвратности разочарованно екнуло сердце.

Но Гибсон взял себя в руки, призвав на помощь все свое терпение. Он со временем выздоровеет. Боль – ничто. Ее можно вынести. Он не сломается, все стерпит.

Только бы Розмари не слишком пострадала! И лишь бы сумела приехать Этель – его славная, надежная сестра – и взяла на себя управление домом. Гибсон не сомневался, что она откликнется на телеграмму, как бы сделал он сам. Может, даже прилетит на самолете. Его сестра Этель была не так далека от него во времени, как лежащая этажом выше Розмари. Сестра приедет и обо всем позаботится, и жизнь когда-нибудь придет в норму.

Справа от Гибсона неподвижно лежал мужчина с отвратительной трубкой в носу. У него под ухом лежал на подушке наушник, из которого доносилась мыльная опера. В палате было много людей – все чего-то ждали, – и большинство страдали от боли. А некоторые наверняка любили, в этом не было никаких сомнений.

Гибсон лежал, вспоминая слова, потому что они были хорошим средством от боли – явления грубого и безмолвного. И еще – чтобы скоротать время.

Гибсон, кажется, уснул.

Позже, в этот длинный день, ему принесли телеграмму: «Вылетаю немедленно. Этель».

Он вздохнул так глубоко и с таким облегчением, что заломило грудь.

– Забыла сказать, – весело добавила сестра. – Ваша жена просила передать, что любит вас.

– Правда?

– Она расспрашивала, как вы себя чувствуете. Давайте поправлю вам подушку. Так удобнее?

– Мне вполне удобно, – ответил Гибсон. – Можете ей передать, что я тоже люблю ее?

– Непременно, – кивнула сестра. – Передам, не откладывая.

«Люди все-таки очень добрые, – расслабленно подумал довольный Гибсон. – Чрезвычайно добросердечные, и медсестра, и Этель. А невзгоды непременно пройдут».

Глава VII

– Как любезно с твоей стороны, что ты ко мне приехала, – говорил он на следующее утро. – Рад тебя видеть.

– Пустое, старичок, – отвечала Этель, стоя, как привыкла с детства, опираясь сразу на обе ноги, вместо того чтобы перенести весь вес на одну, а другой поддерживать равновесие, как это принято у большинства женщин.

Этель – крупная дама, хотя и не толстая – с объемной талией, крепкими ногами и широкими плечами. На ней был строгий английский твидовый костюм и такая же строгая простая блузка. Короткие с проседью волосы не покрыты – шляпы и перчаток она не носила. Пухлые пальцы без колец.

– Хорошенькое дельце! – дружелюбно прогудела сестра. У Этель были живые карие глаза на простоватом лице. «В свои сорок семь лет она очень похожа на отца», – внезапно подумал Гибсон. – Как себя чувствушь? – спросила сестра.

– Не спрашивай. Ничего хорошего не скажу. Лучше сходи к Розмари.

– Я была у нее.

– Уже? – Гибсон немного опешил.

– Сейчас десять утра, братец. Пришлось садиться в самолет ночью, а потом еще ехать на первой электричке, которая привезла меня сюда в пять утра. Познакомилась с твоим домохозяином, осмотрела жилье, приняла ванну. Затем пошла навестить Розмари, поскольку она лежит в комнате на двоих, а в твоей палате, как мне намекнули, в это время проводят всякие неприятные процедуры. – Этель покосилась на мужчину с трубкой в носу.

Гибсон издал слабое «О!» и порадовался энергии сестры.

– Подняла с постели твоего Таунсенда, и он повел себя очень любезно. Когда я назвалась, впустил меня в дом, нисколько не сердился.

– Пол славный малый…

– Очень обаятельный, – сухо подтвердила она. – Симпатяга и к тому же богатый вдовец. А твой дом совсем невелик.

– Разве?

– Я оставила вещи в комнате, которая, как понимаю, принадлежит Розмари. – Этель обвела палату долгим взглядом.

– Да, – едва слышно подтвердил Гибсон. Он вдруг представил, насколько неуместна порывистая, здравомыслящая, энергичная сестра в маленьком коттедже. Он заговорил нетерпеливо, потому что она налетела, как шторм, и внезапный порыв нарушил аккуратный порядок его мыслей. – Скажи, Этель, как там Розмари?

– На ней ни царапины, – ответила сестра. – Немного расстроена. Винит себя за случившееся. Беспокоится о тебе. Ну и все в том же роде. Я так понимаю, что за рулем находилась она?

– Да, это ее машина… – начал Гибсон.

– И она разбита всмятку, как сказал мне мистер Таунсенд. – Этель нахмурилась. – Не могу представить ситуацию: как правило, страдает больше водитель, а не пассажир. Видимо, встречная машина ударила вас в правую сторону – туда, где сидел ты.

– Встречная машина… – Гибсон поежился.

– В ней двое мужчин. Ни один не пострадал, разве что самую малость. Похоже, основной удар пришелся по тебе. А сломано всего несколько костей. Скажи спасибо, что вообще остался жив и можешь рассказать, как было дело.

– Я не могу рассказать. Ничего не помню.

– Тем лучше. Это избавит тебя от допросов. Дело тупиковое, не будет никакого судебного преследования.

– Судебного преследования? – удивился Гибсон.

– Видишь ли, они в тумане выехали на встречную полосу, где не имели права находиться. Розмари, уворачиваясь от удара, вывернула руль влево, и это было ее ошибкой. И еще: полицейские заявили, что от вас обоих пахло спиртным.

– Мы выпили всего по капле коньяка, – уныло пробормотал брат.

– У полицейских мозги буквоедов.

– Розмари… – Гибсон не продолжал, поняв, что ему хочется лишь произносить ее имя.

– Она славная девушка, Кен, – кивнула сестра.

– Да. – Он немного расслабился.

Этель улыбнулась, и в ее глазах блеснуло понимание и участие.

– Я так понимаю, ты задумал совершить много добрых дел.

– Как тебе сказать…

– Розмари не очень распространялась о себе. Не могла. По ее словам, она оказалась на грани срыва – болела, можно сказать, вычеркнула себя из жизни. Тебя это тронуло.

Этель над ним подтрунивала, но Гибсон сохранял серьезность.

– Она была на пределе. Именно поэтому я хотел, чтобы ты…

– Сильнодействующее средство… – Этель изогнула бровь.

– Ты о чем?

– Жениться на ней.

– Мне показалось, что так нужно.

– Она ведь помоложе тебя, – продолжила сестра. – Сейчас прикинем. Тебе пятьдесят пять. Розмари считает тебя святым на земле. Наверное, так и есть. – Этель тепло улыбнулась.

– Никакой я не святой, – возмущенно отозвался брат, – ни малейшего желания быть таковым.

Этель рассмеялась:

– Добросердечный старина Кен! Я зря тревожилась: ты бы ни в жизни не связался ни с какой блондинкой. Тебе подавай бедную заблудшую овечку.

– Я бы не стал называть Розмари заблудшей овечкой.

– Ее переполняет благодарность к тебе. – Этель слегка нахмурилась. – Предана тебе. Конечно, – сестра поерзала на стуле, – она же, как я понимаю, в последнее время заботилась об отце.

– Да, несколько лет.

– Была к нему глубоко привязана. И тут появился ты. И она перенесла на тебя свое чувство.

Гибсон вопросительно посмотрел на сестру.

– Ты стал для нее тем же отцом.

Он прикрыл глаза.

– Розмари утверждает, что ты спас ее жизнь и рассудок. Я бы не удивилась – очень на тебя похоже.

– Заменил ей отца? – спросил брат.

– Это очевидно всякому, кто знаком хотя бы с основами психологии. Желаю вам обоим удачи.

– Она милая девушка, – тихо промолвил Гибсон.

– Не сомневаюсь. Да ты и сам мил. Возьми на месяц отпуск, и все утрясется.

– Ладно. – Он внезапно ощутил себя очень уставшим.

– Твой дом, Кен, само изящество, но до него надо бог знает сколько времени тащиться на автобусе. По мне лучше три тысячи миль пролететь на надежном самолете. Эти шоферы – безжалостные создания. Как невнимательно они гоняют по несчастным улицам на своих железных колымагах весом в две тонны. Я в ужасе!

– Это ты-то в ужасе? Не прибедняйся, сестра, ведь ты такая бесстрашная! Лучше расскажи о себе. Ты сама-то как, моя дорогая?

– Все надоело, – откровенно призналась она. – Устала от подземки. Начинаю подумывать, что мне нравится ваш климат. – Она подняла волевой подбородок.

– Вот и хорошо, – кивнул Гибсон. – Мы за шесть недель сделаем из тебя туземку.

– Посмотрим. А сейчас скажи, что ты хочешь. Тебе что-нибудь принести? Что-нибудь сделать?

– Останься здесь, – попросил он. – Поживи в моем доме. Присмотри за Розмари вместо меня.

– Обязательно, – ответила Этель, и от ощущения ее силы Гибсону стало спокойно. – Бедный мой мальчик, – ласково проговорила она. – Мы стареем, моложе не становимся. А ты, братец, хитрец.

– Я?

– Вести такой образ жизни! Вдали от нашего крысятника! Что происходит в мире, тебя не трогает. Мне, пожалуй, тоже надо обрести невинность.

– Невинность?

– Какой же ты славный, Кен, – улыбнулась сестра. – Ты и твоя поэзия.

В тот же день Розмари выписали из больницы.

– В конце концов, – бодро прокомментировала Этель, – коек здесь мало, а людей, которым намного хуже, чем ей, очень много. Да, я здесь, чтобы о ней позаботиться. Знала бы, привезла бы ей одежду. Ну, ничего, возьмем такси.

Речь сестры казалась Гибсону трескотней, которую он едва понимал. Все его внимание было сосредоточено на жене: каково ее физическое и душевное состояние?

Розмари стояла около кровати в белом платье с рисунком алых роз, теперь грязном и мятом. Она закуталась в красную накидку, и на фоне оттеняющего ее яркого цвета ее лицо казалось очень бледным.

– А надо ли выписываться? – с сомнением проговорил Гибсон. По виду жены он судил, что ей еще рано покидать больницу.

– Простите! – выпалила она. – Мне так жаль. Было бы лучше, если бы пострадала я, а не вы. – Розмари дрожала от желания выговориться.

– Успокойтесь! – попросил Гибсон. – Произошла авария, ничего особенного. Вам не в чем себя винить. – «Господи, – думал он, – этот случай ее снова подорвет». – Вот, Этель приехала к нам. Будет вам сестрой. – Гибсон чувствовал, что Розмари надо что-то подарить, и дарил ей Этель. – Вдвоем вам будет хорошо. – Он изо всех сил старался говорить весело и беззаботно. – А я еще немного здесь поваляюсь с задранной ногой, словно постиранное белье на прищепке. Пока кость не одумается и не поймет, что ей надо срастаться. И она непременно срастется.

– Я свернула налево. Думала…

– Нечего терзаться! – громко и решительно перебила Этель. – В том, что случилось, вашей вины нет.

– Никакой! – подхватил испугавшийся за жену Гибсон. – Что за фантазии? Выбросьте из головы! Берите пример с меня: я вообще не помню, что случилось. Бах – и вот я здесь. – Гибсон улыбнулся.

– Правда? – Глаза Розмари увлажнились. – Как вы себя чувствуете?

– Смешным и очень жалким, – сказал он твердо, но не сумел проникнуть взглядом за маску ее бледного лица. По глазам жены Гибсон решил, что она по-прежнему в шоке, не в силах справиться с воспоминаниями об аварии. – Отвези ее домой, Этель, – попросил он. – Розмари, слушайтесь ее во всем. И отдохните.

– Хорошо, Кен. Я совсем не пострадала.

– Тогда спокойной ночи, – ласково промолвил он. – Этель, присматривай за ней. – Он не мог отделаться от мысли, что жене опять стало хуже. – Держись, Розмари.

– Я буду держаться. – Розмари сказала это так, словно хотела своими словами порадовать мужа.

А затем ушла.

Этель усадила ее в такси и старалась развлечь беседой. Ей было жаль эту незнакомку, а теперь ее невестку. Правда, что она стала полноценной невесткой, Этель очень сомневалась. Как эта бедняга докатилась до такого состояния и оказалась в нелепом, смешном положении? Ее брат Кен – мечтатель, совершенно оторван от мира. Все это было достойно сожаления. Этель хотела утешить Розмари.

– Вам не следует себя бередить и мучиться из-за произошедшего, – мягко сказала она. – Такого понятия, как вина, вообще не существует.

– Я чувствую себя не совсем виноватой, – тихо возразила Розмари. – Мне нестерпимо видеть его в таком положении.

– Это вполне закономерно, – успокоила Этель. – Он столько для вас сделал. Как это похоже на него!

– Кеннет… – начала его жена, и ее голос окреп. Но Этель не дала ей договорить.

– Он старый чудак. И очень раним. Такие люди встречаются. Благотворительность для них играет важную роль. Является потребностью. Восполняет нехватку чего-то.

– Я люблю вашего брата, – едва слышно ответила Розмари. – Он замечательный. И мне ненавистно…

Этель с сожалением посмотрела на нее.

– Разумеется. Мы способны ненавидеть лишь тех, кого любим.

– Нет, нет, это не так, у меня нет к нему чувства ненависти. Такое просто невозможно.

– Конечно, невозможно. В этом проблема. Но вы, Розмари, еще молодая женщина. Это непреложный факт и никак не ваша вина. Не надо себя мучить.

– Но…

– Мы понимаем, – подхватила Этель. – Хватит думать об аварии. Скажите, что это за прекрасные цветы? Герань? Потрясающе – не видела ничего подобного! Я здесь, чтобы следить за тем, как вы отдыхаете и поправляетесь. И честно говоря, рада. У меня будет отпуск, о котором я давно мечтала. Понимаете, Розмари, я довольно эгоистична. Мы все такие.

– Наверное, – кивнула Розмари.

– Скоро вы окрепнете и будете чувствовать себя хорошо.

– Да.

Сама Этель не жаловалась на слабость и радовалась ощущению штурвала в руке.

Гибсон лежал и думал о Розмари. Они обменялись какими-то пустыми, даже глупыми фразами. Печальными и обыденными. Совсем не такими, как бы ему хотелось. Но чего ждать здесь, в переполненной палате, рядом с мужчиной с вялым взглядом и трубкой в носу и другим больным, не сводящим с них любопытных глаз? Розмари для них забавное зрелище. Да еще и Этель рядом.

Мистер Гибсон постарался успокоиться. Надо подождать. Он признается в любви не в таком людном месте, как эта больница. И не станет этого делать до тех пор, пока не избавится от неуверенности в себе. Но что он знает о любви? Не принял ли он за любовь радость отцовства, о которой тоже мало что знал? Холостяк – вот кто он такой. Невинный. Другая ошибка также возможна. Какими бы ни были его чувства, Этель, возможно, права по поводу Розмари. Сестра – трезвая, практичная женщина, и ее доводы заслуживают внимания. Он мог неправильно истолковать благодарность, которую испытывает к нему Розмари. Конечно, она ему признательна. При этой мысли он поежился. Убедил ее перестать его благодарить. Но от этого мания Розмари, как назвала такое состояние Этель, могла еще усилиться. Надо избавиться от этого наваждения в их отношениях, убедиться, что оно в них не вторгается и ничего не искажает.

Его сердце билось медленно, в ритме заупокойной мессы.

Гибсон чувствовал, как изломано его тело и как он раздавлен суровой больничной реальностью. Тугие простыни жгут кожу, немилосердный свет режет глаза. Сцена в ресторане отодвинулась очень далеко, по другую сторону тумана, и растворилась, словно сон.

Да, да, самое последнее, что он хотел совершить, – причинить Розмари боль. Он ни за что бы не согласился ее еще больше расстроить. Жить с приемным отцом… Он не додумал эту мысль – мозг пришел в ужас. Лучше прикусить язык, чтобы с него не сорвалась глупость… во всяком случае, в ближайшее время. Бедняжка! Винить себя за то, что оказалась за рулем! А Этель – человек благоразумный, и ее здравый рассудок избавляет Розмари от навязчивых идей. Он сам не в состоянии. Ему ох как далеко до благоразумия.

Гибсон вздохнул и в ребрах ощутил боль. Иногда он чувствовал себя не смешным, а жалким оттого, что распят и связан. Его подсекли посреди того, что ему удалось добиться. Но надо терпеть. Приехала сестра Этель – уже хорошо. Благослови ее Господь.

Глава VIII

Дни стали обретать форму и тянулись друг за другом чередой. Поначалу Этель и Розмари каждый день приходили вместе его навестить. Но вскоре он перестал ожидать с нетерпением их визитов. Они, стоя у его кровати, ворковали с банальной веселостью. А по всей палате другие посетители так же стояли у других кроватей и так же говорили. Гибсон чувствовал себя будто выставленным в зоопарке – так посетители благодушно мурлыкают со зверьем в клетках, выражая свои добрые чувства и ничего более. Словно мужчины в больничной палате потеряли рассудок, потеряли мысли, воображение. И от них не осталось ничего, кроме выздоравливающих тел.

В течение второй и третьей недель Этель часто приходила одна и говорила, что Розмари отдыхает. Радостно сообщала всякие пустые новости. Миссис Вайолет обходится очень недешево, но пусть работает, если Кен настаивает. Погода замечательная. Как Розмари? О, Розмари ведет себя благоразумно, хорошо ест, у них чудесные отношения. Гибсон почувствовал укол ревности: женщины ужились и прекрасно справляются с домом без него. Ему хотелось поскорее выписаться из больницы. Но вслух он об этом не сказал. Только заверил, что идет на поправку.

Раз или два заскочил Пол Таунсенд и, как все, говорил ни о чем. Досадно, что случилась авария. В доме все в порядке. Женщины справляются. И лишь когда приходили коллеги по работе и, как бывало всегда в его жизни, разговор заходил о прочитанных книгах, он получал от визитов удовлетворение.

Однажды Розмари явилась одна. Этель все чаще поговаривала, что собирается остаться в этих краях навсегда. И в тот день пошла искать работу. Гибсон был потрясен, когда Розмари заявила, что тоже собирается устроиться работать.

– Не забывайте, – сказала она, опираясь на обе ноги, как Этель, – учебный год завершит за вас заменяющий преподаватель, а дальше – лето. Вы не самый богатый человек. И с вашими травмами летом вам работать совершенно ни к чему. Даже с учетом страховки мы не осилим стоимость лечения. – На одно мгновение Розмари посуровела. – Не вижу причин, почему не могу помочь вам. Я хорошо себя чувствую…

Она выглядела неплохо, физически вполне окрепшей. И Гибсон не понимал, что его так встревожило. Возможно, то, что в голосе Розмари он уловил энергичные нотки своей практичной сестрицы. Новый больной по правую руку откровенно прислушивался к каждому слову их разговора, и Гибсону это очень действовало на нервы.

– Женщина не должна становиться дармоедом, – говорила его жена, – если только не вышла замуж за баснословно богатого промышленника-магната, который способен содержать паразитов.

– Или они ему нравятся, – пробормотал себе под нос Гибсон и продолжил: – Некоторые мужчины весьма старомодны. Конечно, если вам хочется работать, я, разумеется, не возражаю. Как… как сад?

– Вроде нормально.

– Нарисовали маленькую стену? – Гибсон старался вернуть их в прошлое, по другую сторону тумана.

– Нет. И не пыталась. Я не художник, только дилетант. Этель говорит, что люди занимаются подобным, чтобы уйти от реальности. Я совершенно не знаю настоящего мира – экономики, торговли, житейских проблем.

«Ее устами говорит Этель, – подумал Гибсон. – Но это для Розмари даже неплохо».

– Меня слишком долго оберегали от внешнего мира, – продолжила она.

– Я бы не так ставил вопрос, – протянул Гибсон, мысленно добавив: «От внешнего мира оберегает тюрьма».

– Теперь я понимаю. Я смотрела на вещи сквозь свои фантазии и все пустила на самотек. Мне бы больше здравого смысла, мне бы решиться взглянуть в лицо фактам. Я бы, наверное, не оказалась в том плачевном состоянии, в котором вы меня застали.

– Зато сейчас вы говорите как молодая целеустремленная женщина, – восхищенно заметил он.

– Я такая и есть. – Похвала ее обрадовала. – Есть такие работы, с которыми теперь сумею справиться.

– Да. – Он знал, что ее задумка для человека с крепким здоровьем. Ведь это только площадка для того, чтобы набраться делового опыта. – Что ж, – вздохнул Гибсон, – я не собираюсь вечно держать вас, как говорят англичане, обложенной ватой. – Он посмотрел на ненавистный потолок и пропел:

Розмари рассмеялась. А если смех прозвучал немного натянуто и искусственно, то только потому, что усатый мужчина на соседней койке смотрел на них с нескрываемым презрением.

– Какая несбалансированная диета! – Она пыталась казаться веселой.

– Большой риск растолстеть, – вяло согласился он. А сам исподтишка изучал ее новые живые манеры. Неужели это правда? Неужели перед ним Розмари? И почему ему не нравятся произошедшие в ней перемены?

– Вам нужны еще книги? – неожиданно спросила она.

Гибсон покачал головой.

– Оказалось, что держать книгу требуется много сил. Возможно, я слишком долго сидел на поэтической диете. В то время как «Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг…». И вот я докатился. – Он улыбнулся, но улыбка тоже получилась искусственной.

– Этель мне очень много о вас рассказала, – призналась жена. – Как вы всегда помогали людям.

– О! – поморщился он. Ему не нравились такие ханжески-хвалебные утверждения. Как все остальные, он хотел для себя удобств и покоя.

– И вот теперь для разнообразия мы с Этель хотим позаботиться о вас.

Гибсона покоробили ее слова, но он решил, что она таким способом, видимо, старается избавиться от груза признательности к нему. И если так, ему придется терпеть. Он сказал, что это просто здорово, и заставил свои глаза сиять.

А после ухода Розмари повернулся к соседу затылком и принялся размышлять о визите жены. Ее энергия и решительность были следствием перенесенного потрясения. Она заставляла себя стать тем, кем никогда не была. Но теперь ей, наверное, это требовалось. И если Розмари хотела почувствовать себя полезной, он обязан принимать ее помощь.

Отринуть смятение, абсурдное ощущение того, что теряет то драгоценное, что получал раньше. Если Розмари уверена, в чем состоит ее долг, то необходимо отнестись к ней с пониманием. Он же сам так часто радовался, что может исполнить свой долг. И теперь ему надо отрешиться от нелепой мысли, что под спудом есть нечто такое, что вредит Розмари. Если мужчина, думал Гибсон, жив не единым хлебом насущным, то и женщине недостаточно лишь сладкой клубники.

Гибсон сдерживался, чтобы не цитировать в уме – слишком много стихотворений были посвящены любви. Возможно, все.

Он испытал шок, когда однажды заметил, что искалеченные кости бедра срастаются не так, как надо. Если не попытаться исправить ситуацию – а для этого необходима дорогостоящая, неприятная и не гарантирующая результата процедура новой ломки костей, – он может остаться хромым.

Этель и Розмари Гибсон сказал, что это совершенно его не пугает – ничего страшного, если он будет слегка прихрамывать. Однако когда попробовал ходить и обнаружил, как сильно хромает, понял, что недооценил своей беды.

Наконец он вернулся домой. Этель приехала за ним на такси, а Розмари хлопотала по дому и встретила его на пороге коттеджа. Опираясь на костыли, Гибсон проковылял в гостиную, мечтая наполнить душу ощущением своего жилища.

Не получилось. Цвета показались слишком претенциозными, мебель – словно выставленной напоказ. Все то, о чем он вспоминал с такой теплотой, оказалось лишь плодом его воображения. Без него сделали какие-то перестановки. Дала о себе знать боль, и он сел.

Пришла с цветами Джини Таунсенд, поздравила с возвращением домой, и все сделали вид, будто маленький коттедж еще не завален под потолок букетами. Но присутствие девочки повлияло на всех благоприятно. Ее хорошие манеры оказались очень уместны в этот момент.

Вслед за дочерью явился отец в домашней одежде. Белая майка облегала мускулистый торс и подчеркивала загар рук и шеи. После обитателей больничной палаты он показался почти неприлично здоровым и могучим.

– Досадно, что такое случилось, – произнес он. Пол уже дважды это говорил, когда навещал Гибсона в больнице. – Ну, что было, то было – проехали. О, Рози, спасибо.

Розмари дрожащими руками подавала ему чай.

– В этом женском цветнике о тебе позаботятся не хуже, чем обо мне в моем. – Смуглой рукой он взял чашку с чаем.

– Посадили под крылышко и пылинке не дадут сесть. Полное обслуживание. – Гибсон кивнул, принимая бледной рукой у Этель кусок бисквитного торта. Такой торт она всегда считала деликатесом, а он, хоть и любил, считал сахарную глазурь на нем излишеством.

– Кстати, об обслуживании… – продолжала сестра. – Я сейчас о миссис Вайолет. По-моему, ее услуги не стоят таких денег.

– Но если вы обе поступите на работу, кто будет сдувать с меня пылинки? – возразил Гибсон.

– Мы пока никуда не устраиваемся, – поспешила ответить Розмари. – И не собираемся, пока вы совершенно не поправитесь. – Она сидела на краешке стула, и ее манеры напоминали поведение новой в доме служанки, которая хотела как можно скорее определить свое место и всем понравиться. Гибсона так и подмывало ей сказать: «Расслабься и располагайся поудобнее, Розмари, ты в своем доме».

– Мне вообще не нравится оставлять без присмотра иностранку, – продолжила Этель. – За ними нужен глаз да глаз. Все они со странностями. Из дома пропадают вещи. Не успеешь обернуться – холодильник пуст.

– Вайолет работает у нас больше года, – вступила в разговор Джини. – Очень хорошо убирается.

– Да, но у вас есть ты и твоя бедная бабушка. А у нас… такой дом ничего не стоит содержать в порядке. Я много лет убирала квартиру и работала. Нас теперь две – обе здоровы и в силах. Так что вся эта домашняя работа – раз плюнуть.

– Рози совсем поправилась, – сказал Таунсенд.

Глаза Джини блеснули.

– Мне нравится миссис Вайолет.

– Пустая трата денег, – не отступала Этель. – Я предпочитаю все делать сама.

Гибсон жевал бисквитный торт и с досадой думал, что не решится спросить у сестры, как долго она намерена оставаться в его доме. Разве можно так поступить после того, что Этель сделала для него и Розмари, все бросив и примчавшись на зов? У него не повернется язык попросить ее уйти. Уйдет не она, а Вайолет.

А стулья останутся стоять по-другому, и его это раздражает. Меню будет включать бисквитный торт и другие любимые блюда Этель. Розмари так и не станет хозяйкой в собственном доме. Этель будет ночевать на второй кровати в комнате его жены.

Гибсон почувствовал угрызения совести. И поразился собственным мыслям. Какой же он низкий, себялюбивый! И глупый. Тридцать два вычесть из пятидесяти пяти будет двадцать три. И сколько бы ни заниматься этой арифметикой, результат не изменится. У него есть свое место, кровать, уютная комната с книгами. Неблагодарный! Живешь в прекрасном коттедже с двумя преданными тебе женщинами, которые жаждут позаботиться о тебе. Скажи спасибо и навсегда выброси из головы дурацкую мысль, что нынешний Кеннет Гибсон предназначен для любви к женщине и может быть ею любим другой, а не сестринской любовью. Все славно! – мысленно прикрикнул он на себя. Просто восхитительно! Безоблачные дни он станет проводить в атмосфере благожелательности и благодарности.

Пол Таунсенд поднялся и потянулся. Он пышет здоровьем! Сказал, что ему пора – он еще не достриг свой плющ. И на прощание улыбнулся Розмари.

– Кстати, Рози, если захотите черенки, у меня там их много.

– Большое спасибо, Пол, у меня, наверное, не будет времени…

– Конечно, будет! – воскликнул Гибсон. – Я нисколько не хочу вам мешать.

Розмари только улыбнулась, а Пол сказал, что поставит их в воду. Джини, которую все это время было видно, но не слышно, тоже собралась с отцом.

– Я так рада, мистер Гибсон, что вы снова дома.

Краем глаза он заметил на лице сестры выражение, которое прекрасно знал. Такое выражение у нее бывало всегда, когда она не собиралась произносить вслух то, что думала. На душе стало тревожно. Но через секунду он о ней забыл.

– Совсем запамятовал. – Пол повернулся с порога. – Мама шлет наилучшие пожелания и все такое прочее. Как-нибудь заглядывай, Гибсон, посидишь с ней немного. Ей это понравится.

– Непременно, – как можно сердечнее ответил Гибсон. И Розмари пошла проводить Таунсенда к двери.

– Очень милые люди, – заметила она, возвратившись. – Еще чаю, Кеннет?

– Нет, спасибо. – Гибсон рылся в голове в поисках темы для разговора. – Джини такая спокойная. Милый ребенок.

– У меня такое впечатление, что со своими сверстниками она не очень-то и тихая, – возразила Этель. – А здесь сидела, как кошка, караулящая мышь. Очень привязана к отцу. И, конечно, подсознательно боится, что он снова женится.

– Почему ты это сказала? – спросил Гибсон.

– Иначе быть не может. А он непременно женится. Мужчина в расцвете лет и, на мой взгляд, очень привлекателен для женщин. К тому же состоятельный. Никуда ему не деться. Какая-нибудь блондинка его окрутит. – Этель взяла последний кусок бисквитного торта. – Думаю, дожидается, чтобы умерла мать. Хотя пока не отправил дочь в институт или пока она не завела собственный роман, видимо, опасается осложнений и с этой стороны.

– Осложнений? – вежливо переспросила Розмари.

– Непременной ревности. Подростки особенно остро воспринимают приход в семью новых людей.

– Я не так хорошо знаю Джини, – огорченно пробормотала Розмари.

– Они как раз в том возрасте, когда не хотят, чтобы их знали. Считают себя невероятно глубокомысленными и непостижимыми. – По тону Этель можно было судить, что сама она нисколько в глубину подростков не верит.

Гибсон был знаком с качествами характера молодых людей, поскольку они проходили через его институтскую аудиторию. Но там, напомнил он себе, царили отношения педагога и ученика. Студенты были обязаны его уважать, во всяком случае, внешне. Он помнил много оживленных бесед, когда выслушивал их пытливые мысли. Возможно, молодые люди просто старались блеснуть перед учителем, а личные качества и свои отношения в обществе от него скрывали.

– Они глубоко чувствуют, – задиристо заявил он.

– Как мы все, – парировала Этель, смерив брата взглядом. – Хочешь скажу, кого мне искренне жаль? Миссис Пайн, бедняжку.

– Я недостаточно хорошо ее знаю, чтобы жалеть или не жалеть. – Гибсон чувствовал, что ему надо что-то ответить.

– Разве это не очевидно? – спросила Этель. – Она старая, больная и во всем зависит от зятя. Незавидная судьба. Я вижу, как ее каждый день выкатывают на переднюю террасу, и там она сидит на солнце. Бедная старушка. Ведь сознает – пусть согласна с этим или нет, – что досадная обуза для семьи. И все с облегчением вздохнут, если она умрет. Если доживу до старости и стану такой же немощной, определи меня в богадельню.

– Буду иметь в виду. – В голосе Гибсона прозвучала резкость. Сам он делал лихорадочные подсчеты. Через двадцать лет Розмари будет пятьдесят два года – не намного больше, чем теперь Этель. Но вряд ли найдется женщина сильнее его сестры. Ему же, Кеннету Гибсону, тогда стукнет семьдесят пять – дряхлый старик, возможно, больной или, упаси Господь, такой же, как профессор Джеймс. И что, Розмари станет желать, чтобы он поскорее умер?

– Простите, я, пожалуй, пойду немного полежу, – устало проговорил он.

Ему бросились помогать устроиться на диване среди его возлюбленных книг. Потом он пытался отдохнуть и вспоминал без боли холодную, загнанную внутрь жалость на лице Розмари.

Одна его нога была короче другой, и с этим изъяном он ничего не сумеет поделать. Он хром, стар. Такова правда.

Глава IX

Жизнь в коттедже быстро вошла в русло. Через несколько недель Гибсон говорил себе: в начале любого режима надо брыкаться, как бычку на веревочке, поскольку сила привычки настолько сильна, что потом становится поздно.

Конечно, его сестра Этель не намеревалась верховодить в доме. Для этого была слишком разумна и честна. Но она привыкла жить независимо и сама принимать решения. Впоследствии Гибсон думал, что был физически слишком слаб и поглощен своими душевными переживаниями, чтобы замечать, что происходит. А Розмари не хотела утверждать себя в роли хозяйки, потому что была слишком благодарна. Благодарна ему, благодарна Этель.

В конце концов вышло так, что все стали жить по расписанию Этель. Завтракали рано, отчего утро становилось короче, но наполнялось мелкими деталями. После полудня ложились отдохнуть, потом начиналась подготовка к раннему обеду. Меню отражало предпочтения Этель, а податливые Гибсоны под нее подстраивались.

Вечера проводили a trios[3]– долгие, посвященные музыке. Произведения выбирала Этель, неизменно классические. Иногда слушали с торжественностью. Или рассуждали о музыке, причем солировала обычно сестра. С ее непререкаемыми оценками трудно было не согласиться, тем более что Гибсон терпеть не мог спорить.

Этель любила шахматы, а Розмари не играла. Однажды Гибсон решил почитать вслух, но через полчаса, когда Этель умно и со знанием дела высмеяла Роберта Браунинга как викторианского дамского угодника, а он хоть и мог возразить, но, смущенный словами сестры, промолчал, мысленно извинившись перед старым другом, поставил книгу на полку.

Гибсон по большому счету жил теперь вдвоем с Этель.

За долгие годы в Нью-Йорке сестра отвыкла от компаний и теперь наслаждалась тем, что была одной из троих. Их общество казалось ей толпой. Гостей приходило немного. Иногда заскакивали Пол с Джини. Пол вел себя раскованно, дочь подчеркнуто вежливо.

Старые знакомые Гибсона не появлялись. Он, закрывшись в коттедже, будто вовсе расстался с колледжем, и все учебные дела решались без него.

Итак, он жил с Этель, а Розмари находилась рядом, в том же доме. Например, представлялось естественным, что за ним ухаживает сестра, а не женщина, с которой он недавно познакомился и которой труднее справиться с некоторыми щекотливыми сторонами ухода.

У Гибсона возникло ощущение, будто он в мягкой, но непреодолимой западне, из которой не выбраться. И надо ли пытаться? Розмари во всем подчинялась Этель, будто не хотела оставаться с ним наедине. Иногда Гибсону приходило в голову, что с женой что-то не так. Нет, она была здорова, занималась по хозяйству, вела себя приветливо и дружелюбно. Но у них не получалось общения, и Гибсон, скрывая сомнения, тоже оделся в броню безукоризненной обходительности.

Мистер Гибсон сидел в залитой солнцем гостиной, где предпочитал отдыхать вместо того, чтобы выходить из дома, откуда мог видеть одинокую фигуру миссис Пайн в инвалидном кресле на веранде дома Таунсенда. Он обнаружил, что это зрелище не доставляет ему удовольствия. Возможно, от слишком резкого льющегося с небес света или потому что привык в болезни к затворничеству и предпочитал его сейчас в своей физической немощи. Одним словом, в тот день оставался под крышей и думал о том, что нет ничего изнурительнее этой почти сводящей с ума устоявшейся атмосферы обоюдной зависимости и бессмысленной гармонии.

И пока он не слишком серьезно строил планы восстания в своей не сильно, но постоянно ноющей душе, миссис Вайолет стирала пыль. Этель и Розмари – обе предварительно спрашивали его, не станет ли он против этого возражать, и Гибсон, конечно, отвечал, что нет. С бессмысленным удовольствием следил за ее быстрыми, точными движениями. Он не замечал за ней особенной доброжелательности – миссис Вайолет с невозмутимым видом, молча, выполняла работу, и ей было безразлично, что он об этом думает. Она переставляла украшения на каминной полке, когда, словно что-то почувствовав за спиной, резко обернулась, рука с тряпкой дернулась, задела голубую вазу, и та упала и разбилась.

– О господи! – воскликнула неслышно появивашаяся в комнате Этель. – Это же ваза мистера Таунсенда.

– Найдем ему другую, – произнес Гибсон.

Вайолет наклонилась и принялась собирать осколки. Ему бросилось в глаза, как легко она присела, как изящна ее прямая спина.

– Такой изумительный голубой цвет. Я только вчера об этом говорила, – заметила Этель.

– Я не нарочно, – резко ответила Вайолет, внезапно обозлившись.

– Конечно, не нарочно, – успокоила Этель. – Так получилось.

Гибсон заметил, как сморщилось лицо служанки. Почему она так реагирует?

На шум вышла из спальни Розмари.

– Досадно. Но я не думаю, что она дорогая.

– Нет, нет, – кивнула Этель. – Совсем не дорогая. Я видела такие в магазине товаров повседневного спроса. Они дешевые.

– Не волнуйтесь, миссис Вайолет, – сказала Розмари. – Надеюсь, вы не порезались?

– Нет, мэм. – Служанка поднялась с колен и мгновение в упор смотрела на Этель, затем презрительно бросила: – Я заплачу́. – И, пройдя через комнату, скрылась с осколками вазы в кухне.

– Нельзя, чтобы она расплачивалась, – заволновался Гибсон. – Ведь это случайность.

Этель криво усмехнулась:

– А по-моему, не случайность. Она прекрасно сознавала, что делает. Странно.

– Что значит «не случайность»? – удивился Гибсон.

– Она это сделала, потому что терпеть не может меня.

– Этель!

– Это так, и ты прекрасно это понимаешь. Я только вчера в ее присутствии восхищалась цветом этой вазы. Она меня не любит, потому что я слежу за ней больше вас всех.

– Но… какая в этом необходимость? – недоумевал брат.

– Какая необходимость? Она вас обворует как липку, а вы даже не заметите. – Гибсон почувствовал себя совершенным простофилей. Эта мысль никогда ему не приходила в голову.

– Не думаю, что она способна украсть, – тихо, с сомнением проговорила Розмари. – А вы, Кеннет?

– Конечно, нет! – воскликнул он.

– Конечно, нет! – передразнила его Этель. – «Конечно, нет», но только наоборот. У этих иностранцев другие понятия о честности, чем у нас. То, что мы называем кражей, для нее вовсе нет.

– Что такого она украла? – Лицо Розмари слегка порозовело.

– Она берет еду, – несколько загадочно ответила Этель. – Все иностранки так делают. Они не считают еду собственностью.

– То, что она ест, это правда, – согласилась Розмари.

Женщины не соглашались друг с другом, и Гибсон почувствовал себя виноватым, затаил дыхание.

– И всякую мелочовку, что плохо лежит, – продолжила Этель. – Наивные вы люди, не принимаете никаких мер, чтобы как-то поберечься. Не верите в факт воровства. Страшно подумать, что с вами бы было в менее идиллическом месте! В мире существует зло – от этого никуда не деться.

– У меня нет причин считать, что миссис Вайолет ворует, и верить, что она разбила вазу нарочно. – Гибсон все больше раздражался. – Я находился рядом и все прекрасно видел.

– Тебе кажется, что ты видел. – Этель говорила с ним как с маленьким ребенком.

Гибсон был потрясен.

– Ваза первая вещь, которую она разбила, – напомнила Розмари. – Она всегда была очень аккуратной.

– Именно, – удовлетворенно кивнула Этель. – Неужели не заметно, насколько я ей не по душе. Невзлюбила меня с первой минуты, как я сюда приехала. И вот разбивает вещь, которая мне нравится. Я ее не виню. Я понимаю, что она делает.

У Гибсона возникло смутное ощущение, что нечто исчезает из поля его периферического зрения.

– Ради бога, Этель, – пробормотал он. – С каждым может произойти. Это была случайность.

– Не существует такого понятия – «случайность», – спокойно возразила сестра. – Должна тебе честно сказать: в некоторых областях ты совершенно несведущ. Подсознательно ей хотелось мне досадить. Вы ее распустили, а со мной такие штучки не пройдут.

– Сестра, ты о чем? – изумился Гибсон. – Случайность существует, в этом нет сомнений. Вайолет обернулась, потому что ты ее испугала. Рука дрогнула…

– О нет! – не согласилась Этель.

– Постой! – Гибсон обернулся, чтобы посмотреть на реакцию Розмари, но той уже не было в комнате. Она ушла. И это его озадачило.

Гибсон снова повернулся к сестре и строго произнес:

– Я не согласен с твоими подозрениями, Этель.

– Подозрениями? – вздохнула та. – Или нормальными предосторожностями? Факты есть факты, – продолжала она с жаром. – Никому из нас не дано жить в романтическом, поэтическом, абсолютно добром мире. Приходится принимать вещи такими, какие они есть. – Взгляд ее живых глаз был прямым и честным и, к его страху, источал жизненную мудрость. – Повернись лицом к реальности.

– Какой реальности?

– К фактам. Злоба, обиды, своекорыстие, требования собственного эго – вот что стоит за поступками людей. Сознание, братец, лишь вершина айсберга. Ты слишком доверчив и видишь во всем хорошее.

– Да! – запальчиво подтвердил Гибсон.

– Вот именно. Тебе неведомо и десятой доли того, что происходит. Витаешь в облаках. Всегда был таким. И за это я тебя люблю. Но нельзя, чтобы все были святыми и витали в облаках.

– Не вижу никаких причин не верить миссис Вайолет, – упрямо повторил брат.

– Да у тебя не будет причин не поверить любому человеку, пока он не натворит чего-нибудь такого, что щелкнет тебя по твоему утонченному носу. Ты всегда сторонился неприятной правды, братец. Что ж, продолжай, желаю успеха!

Гибсон уставился на сестру.

– Извини. – Она выглядела расстроенной. – Я не должна была говорить тебе такое.

– Почему, если ты так считаешь?

Но Этель не стала отвечать на вопрос.

– Ты совсем как мама. Тебе бы родиться женщиной, Кен, а мне – мужчиной.

– Что ты такое говоришь?

– Не обращай внимания. Твой мир поэзии, донкихотских ценностей, веры и всего такого прочего – чертовски привлекательное место.

– А где твой мир? – усмехнулся он. – Ты, кажется, называешь его реальным. – Гибсон начинал злиться.

Этель почувствовала его раздражение.

– В моем мире часто бьют ножом в спину и творят всякие гнусности. С этим ничего не поделать. Мы – животные, хочешь ты того или нет.

– И ты утверждаешь, – Гибсон вернулся к конкретной ситуации, чтобы возразить сестре, – что миссис Вайолет нарочно разбила вазу?

– Сознательно, она, разумеется, не замышляла этого действия, – ответила Этель. – Ты никак меня не поймешь. И тем не менее она это сделала, чтобы досадить мне.

– Не верю, – покачал головой Гибсон.

– Не хочешь, не верь, – улыбнулась Этель. – Оставайся в своем розовом мире, где тебе спокойнее. – Гибсон понял, что, хотя сестра над ним подтрунивает, это форма извинения. – Ты ягненок, братец, а ягнят все любят. А я не ягненок, как ни крути. Надеюсь, я тебя не очень расстроила?

Он чувствовал себя расстроенным, как никогда в жизни. Не зная почему, испытывал тревогу за Розмари. С трудом поднявшись, он взял палку и, хромая, пошел в кухню.

Вайолет энергичными движениями протирала стол. Розмари сидела здесь же и смотрела в окно. Гибсону показалось, что ей очень одиноко.

– Миссис Вайолет, – начал он. – Я заплачу за вазу. Вашей вины никакой нет.

Вайолет пожала плечами и ничего не ответила.

– Миссис Вайолет сказала, что она от нас уходит, Кеннет, – отрывисто проговорила Розмари. – Уезжает с мужем на следующей неделе.

– Правда? – расстроился Гибсон.

– Да, – кивнула служанка. – Мы едем в горы. Муж хочет найти работу для нас обоих. Если получим, останемся там.

– На ранчо, – уточнила Розмари. – Было бы очень здорово! – В ее голосе появились веселые нотки. – Нам будет вас не хватать, миссис Вайолет.

Служанка промолчала. Она нисколько не волновалась о том, будет ли ее им не хватать или нет. Гибсон заметил, что она даже больше не злилась на Этель.

– Надо будет кого-нибудь поискать, – забеспокоился Гибсон.

– Не надо, – возразила Розмари. – Я поправилась. Мы с Этель прекрасно справимся. – Гибсон не мог прочитать по ее глазам, что она думает.

– А если Этель когда-нибудь уедет…

– Ей нельзя уезжать. Просто стыд какой-то! Ваша единственная сестра – была так любезна, что приехала… – Гибсон посмотрел на лежащие на круглых подлокотниках кухонного стула руки жены. Костяшки пальцев были синюшными. – Такой хороший человек, – продолжала та. – Мудрая и такая славная.

Гибсон забеспокоился. С Розмари было что-то не так. Но что именно? Жена закрылась, стала чужой, и в ее глазах – или ему это только показалось? – мелькал страх. Этель права, признал он: есть многое такое, что ему непонятно. Какие-то боязнь и волнения у Розмари, отчего у нее такой взгляд?

– Да, – рассеянно ответил он. – Она такая.

Вайолет энергично скребла раковину. Вошла Этель.

– Ну что, за ленч, мои дорогие? Сейчас возьмусь за овощи.

Пол Таунсенд работал во дворе у низенькой каменной стенки. Он был в отпуске. Учебный год кончился, и Джини крутилась рядом. Миссис Пайн отдыхала на веранде. Каждый был на виду.

Глава X

Мистер Гибсон замкнулся в себе и строил в голове планы.

Таинственное страдание Розмари было невыносимо. Прежде всего необходимо выяснить, что ее расстроило. Затем принять меры, чтобы причина не могла и дальше ее нервировать. Осознав, что требуется предпринять, Гибсон почувствовал себя намного увереннее.

Однако пообещал себе, что не будет пытаться выведать все у Этель. Хотя не сомневался, что ей все известно, потому что считал ее мудрой и более внимательной к окружающему, чем он сам. Нет, он выяснит, что происходит с Розмари, самым простейшим способом. Спросит ее саму. Но спросит наедине.

Решено. Вечером он сделает над собой усилие и преодолеет рутину. Когда Этель, как водится, объявит, что пора ложиться спать – наступает ночь, никаких гостей, в мире неподвижность и безмолвие, – он не позволит сестре уложить себя в постель, что она постоянно проделывала, хотя Гибсон больше в ее помощи не нуждался. Скажет, чтобы она ложилась сама, а Розмари попросит задержаться. «Этель, я хочу поговорить с Розмари наедине. Ты не возражаешь?»

Не станет же она возражать! С какой стати? Все пройдет гладко. Но, успокаивая себя, Гибсон все же ясно видел картину: Этель с умным видом снисходительно и немного удивленно улыбается, кивает. «Конечно, нет, с чего ты взял?» И от этой картины ему сделалось не по себе.

У нее будет тот же вид, что у девушки в больнице. Разве есть что-то необычное или даже смешное в том, что он любит жену? Перестань! Не надо быть настолько чувствительным. Действуй! Но когда они останутся одни, как обратиться к Розмари и добиться откровенности?

После ленча Гибсон проковылял в гостиную и стал думать, какие слова сказать Розмари. Он поведет себя с ней ласково, но настойчиво. Это был час сиесты, но на сей раз он не отправился в свою спальню-кабинет, чтобы закрыть ставни и улечься под одеяло. Стоял, глядя в восточное окно – смотрел, но не видел, как обнаженный по пояс Пол Таунсенд, раз за разом наклоняясь, что-то делал в дальнем конце лужайки за домом. Он посвящал все дни своего отпуска работам по саду.

Гибсон слышал, но не придал значения, что на кухне разговаривали женщины. Знал, что миссис Вайолет гладила, а Этель и Розмари, как обычно, мыли посуду.

Он продолжал размышлять, как поведет себя с Розмари, когда неожиданно услышал ее громкий голос: она кому-то взволнованно возражала. Слов он не разобрал.

Хлопнула дверь кухни. Гибсон увидел, как распрямился и поднял голову Пол Таунсенд. Краем глаза заметил, что из кухни, спотыкаясь и несколько растерянно, вышла Розмари.

Гибсон увидел, как Пол бросил надетый на длинную ручку рыхлитель и поспешил к ней. Его голова заботливо склонилась к Розмари. Она рыдала. Пол протянул к ней руки, и Розмари рухнула в его объятия, словно по-другому не могла.

Гибсон дернулся и отвернулся. Он больше ничего не видел. Гостиная его ослепленным светом глазам показалась темной, словно ночью. Он, видимо, издал какой-то звук, потому что услышал голос Этель:

– В чем дело? – и понял, что она в комнате. Пришла посмотреть из-за его спины в окно. А затем крепко взяла его под локоть.

Повела к его креслу, потому что он был настолько потрясен, что не мог идти сам. Но через мгновение взгляд Гибсона прояснился, и он почувствовал себя совершенно спокойным и удивительно свободным. Усевшись в кожаное кресло, Гибсон аккуратно положил свою трость рядом с собой.

– Что ты такого сказала, что заставила ее так рыдать? – тихо спросил он.

Этель крепко сжала губы, потом ласково ответила:

– Ничего страшного, дорогой. Всего-то навсего Розмари предпочла неверно истолковать мое очень простое замечание. Решила, что я ее упрекаю. Уж очень она эмоциональна. – Сестра коснулась его колена. – Мне жаль, что мы видели то, что видели. Только не придавай этому слишком большого значения. Пока.

– Что значит пока? – резко спросил он.

Этель тяжело вздохнула:

– Мне жаль это говорить, Кен. Но ты был таким дурачком.

– Вот как? Но все, что я намеревался сделать… – он с трудом приводил в порядок мысли и подбирал слова, – устроить все так, чтобы ей было хорошо (слова «в первую очередь» он все-таки опустил).

– Не сомневаюсь, у тебя все получилось. – Сестра тепло посмотрела на него. – Но ты когда-нибудь пытался заглянуть вперед? Догадывался, что Розмари не останется прежней девушкой?

– Догадывался.

– Она молода. Во всяком случае, по сравнению…

– Знаю, знаю.

– Когда болела, то чувствовала себя старой. Но лет ей немного. И больше она себя старой не чувствует.

Гибсона возмутила простота сказанного, и он еще раз повторил:

– Знаю.

– Но самая большая глупость, мой бедолага Кен, привезти ее сюда и поселить рядом с таким мужчиной. Мужчиной, у которого даже хобби такое же, как у нее! Ты сам практически устроил то, что случилось.

Гибсон никак не мог переварить эту новую мысль. Ничего похожего в его сознании раньше не всплывало. Розмари и Пол!

– Они… они… – пробормотал он.

– Они сдружились. Розмари хорошая девушка и предана тебе. Но она моложе.

«Знаю!» – мысленно крикнул он.

– А он по возрасту ей вполне подходит и к тому же мужчина привлекательный. Остальное предсказать нетрудно. – В голосе сестры звучала грусть.

Гибсон не шевелился, обдумывая свою недальновидность. В чем она заключалась? В том, что он снял этот дом. Сам он последствий предсказать не мог. Ничего подобного ему на ум не приходило.

– Как все красивые мужчины, он немного испорчен, – продолжила Этель. – Безрассуден. Не обладает самодисциплиной, не может не расточать обаяние. Невольно излучает магнетизм. Бедняга Розмари. Ее ты тоже не должен винить. Она не подозревала, как ее потянет к нему. Но тело диктует свои правила, и с ними человек не в состоянии бороться. Надо немедленно отсюда съезжать, братец.

Но Гибсон все обдумывал свое преступление.

По большому счету он обманул сестру: наболтал, что ни сном ни духом, а у самого ведь было дурное предчувствие. Сейчас вспомнил. А тогда легко, эгоистично, в глупом восторге забыл. Конечно, он не может винить Розмари. И вслух сказал:

– Я ее не виню.

– Какие могут быть упреки, раз ты все понял? Она просто не сумела с собой совладать.

– Она-то да… – Гибсон представил, насколько больно Розмари. – А Пол?

– Если быть откровенной… – сказано было таким тоном, словно до сих пор она от него что-то скрывала, – я не представляю, насколько Пол ею увлечен. Она, конечно, некрасива, хотя очень мила и хорошо воспитана. К тому же находится рядом. Соседство – великий стимул.

Гибсон признался себе, что сестра права. У него не было сомнений, что Пол увлекся Розмари.

Этель проницательно посмотрела на него.

– В этой связи могу сказать, что у него возникнут проблемы с дочерью. Я заметила, как Джини глядит на Розмари.

Когда сестра об этом упомянула, Гибсон понял, что тоже это подметил. Девочка сидела очень тихо, почти ничего не говорила, только внимательно за всеми наблюдала.

– Не надо сбрасывать со счетов и пожилую даму, – продолжила Этель. – Пол не в том положении, чтобы очертя голову бросаться в омут… Уезжай, Кен. Розмари по природе человек преданный. Может быть, еще не поздно.

– Поздно. – Брат покачал головой. Он кое-что вспомнил. Тогда это его озадачило. Розмари стояла в гостиной и, погруженная в свои мысли, с горячностью говорила: «Никогда бы не поверила, что может быть настолько хорошо…» Так по какому поводу она произнесла свои слова? Не в тот ли вечер Розмари познакомилась с Полом Таунсендом? Они почувствовали друг к другу симпатию. Все остальное было неизбежно. Гибсон увидел себя со стороны. Старый. А теперь еще хромой.

– Если хочешь удержать ее, – продолжила Этель, – а ты, я знаю, ею очень дорожишь, да и она тебе глубоко…

– Дорожу, – перебил он, не давая произнести слово «благодарна», чтобы оно снова не покоробило его слух. – Но у меня нет ни малейших намерений… как бы поточнее выразиться… требовать оплату за оказанные услуги.

– Мудро, – одобрила сестра.

– Особенно если учесть, что мы обсуждали возможность развода еще до свадьбы.

– В таком случае я рада. – Лицо Этель прояснилось. – Она будет знать, что свободна, если это наилучший выход. Что ж, дело представляется совершенно в ином свете. – Этель помолчала и задумчиво добавила: – Мы с тобой справимся.

– Да, – согласился брат.

– Такая жизнь вовсе недурна. У нас есть работа. Все удобства, никаких волнений. Старость необходимо планировать, Кен. Детей у нас нет. Нам стоит держаться вместе.

– Наверное.

– Но жить, конечно, не здесь.

– Разумеется.

– Если Розмари и Пол Таунсенд решат пожениться…

– Полагаю, не здесь. – Гибсон едва сдерживал дрожь, готовую положить конец его самообладанию.

– Однако я бы не спешила, – предостерегла его Этель. – Если у Пола нет намерений… Если симпатия только с одной стороны, Розмари может в нас нуждаться.

– Ей надо избавиться от своих обязательств, – отрезал брат. – Иначе она не будет ни в чем уверена.

– Ты совершенно прав, – промолвила Этель. – И если ты проявишь великодушие, а Розмари будет с тобой честна, я не предвижу никаких затруднений.

Гибсон понимал, что небольшое затруднение все же есть – в нем самом. Но с ним он как-нибудь справится.

– Она обратится к тебе, когда наберется смелости. Не представляешь, братец, насколько мне теперь легче, когда я знаю, что ты с самого начала был ко всему готов и действовал с открытыми глазами. А то я за тебя немного волновалась. Поздняя любовь может подействовать разрушительно на законченного холостяка. А сейчас тебе надо немного поспать. Сумеешь уснуть?

– Наверное, – ответил он.

Он улегся на кровать и постарался забыть о том мучительном выборе, который предстоял Розмари. Напоминал себе о своем преклонном возрасте.

Но на другом уровне сознания продолжал строить прежние планы: прежде всего выяснить, что тревожит Розмари. Затем принять меры, чтобы ликвидировать источник тревоги.

«Что такое любовь? – размышлял он, и его все более охватывало чувство грубой реальности. – Что ей до меня? Бог свидетель, я не обладаю никакой физической притягательностью. Хромой дохляк, едва ковыляющий кошмар». Суть в том, что он получает столько любви Розмари, сколько хочет взять. Она к нему очень привязана. Но если он ее любит, то должен отпустить.

Полежав полчаса, Гибсон ощутил, как екнуло сердце – он вспомнил, что Пол Таунсенд – рьяный католик. Достаточно ли будет в этом случае развода?

Глава XI

Шли дни. Розмари к нему не обращалась. Она оправилась, стала прежней.

Гибсон ее не торопил, не настаивал, чтобы она в чем-то призналась. И начинал опасаться, что это никогда не произойдет.

Рядом, по соседству, у них на виду трудился в саду Пол Таунсенд – здоровый, сильный, беззаботный, счастливый. Старая миссис Пайн сидела на веранде. Юная Джини сновала туда-сюда. Коттедж бурлил, лишенный жизни и перемен, кичился ложной гармонией.

Гибсон долго лежал один с раскрытой книгой в руке. И размышлял о собственной наивности.

Этель совершенно права: он не знал и десятой части того, что происходит. Невежественен во многих областях. Современная психология оставалась для него всего лишь теорией – чем-то таким, с чем можно играть. Он веровал в поэзию. Честь, отвага, самопожертвование – старомодные понятия. Ярлыки, за которыми ничего не стоит. Давным-давно он похоронил себя в книгах, спрятался за словами, но не за теми, которые отражают грубую правду. Поэзия, но почему она? Потому что он тонкокожий и недостаточно смелый, чтобы сносить реальность. Не смотрел в лицо фактам. Даже не представлял, каковы они. Он должен опираться на Этель, пока не узнает о жизни больше.

Теперь Гибсон понимал, что был удивительно наивен. Не подготовлен к жизни в обществе. И значительную долю своей простодушной радости вынес из разговоров с учителями и студентами на дорожках кампуса, в коридорах колледжа и на улицах города. Кивок, приветствие, звук его имени сохраняли его индивидуальность. «Я не затерян в вечности. Я – Гибсон с английского отделения, и есть люди, которым это известно».

Ему хватало общения в течение дня. Его слушатели поневоле и занятия давали возможность голосовым связкам Гибсона поупражняться. Еще были часы на кафедре, где он тепло и с верой в будущее разговаривал со своими студентами и почти не предпринимал предосторожностей против их хитростей, лести и стремления порисоваться. Он в те дни ощущал целостность и застенчиво верил в окружающий его маленький мирок. Частная жизнь и уединение казались естественными, приятными и ничем не ограниченными. Если угодно, он жил закрытой, невинной жизнью. И очень мало знал о реальности.

Вот так получилось, что к пятидесяти пяти годам он стал глупым, дурным и безрассудным. Женился на больной, беззащитной, во всем зависящей от него и доверившейся ему Розмари, смехотворно назвав их брак «соглашением». И теперь вспоминал с сожалением о прежних счастливых деньках, о собственном благодатном неведении реалий плоти. Все затмевал туман романтической чуши, сентиментальной фантазии, что он станет целителем. Какое самомнение! И как ему хоть на мгновение могло прийти в голову, что их фиктивный брак способен перерасти в любовный союз? Это было невозможно с самого начала с точки зрения самой простой арифметики. Тридцать два отнять от пятидесяти пяти будет двадцать три, и эта цифра никогда не изменится.

Он годился Розмари в отцы – духовно. Помог ей, был добр, защищал, и она его за это любила. Теперь Гибсона страшило другое: что, если она сохранит уговор до дней его дряхлости и не признается даже себе, что ждет не дождется, когда он умрет. Розмари такое под силу. Она же жила восемь лет со старым профессором.

Она не захочет причинить ему обиду. Тогда в больнице Розмари казалась обезумевшей от горя из-за такой пустячной вещи, как его переломанные кости, и во всем винила себя.

Розмари не станет обижать Гибсона и не нарушит своих обязательств. Завянет в собственной верности и будет продолжать обманываться. Не исключено, что сама не понимает (или не позволяет себе понять), почему с такой готовностью оказалась в объятиях Таунсенда.

Чем больше он думал о Поле и его достоинствах, тем больше убеждался, что сестра права. Розмари влюбилась или готова влюбиться в него – человека, не подходящего на роль отца, но принадлежащего к ее поколению: мужественного, обаятельного, хорошего и доброго. Она не в силах устоять.

Гибсон понимал, что Розмари лучше не знать о его глупостях, ведь что толку, если она будет в курсе? Жалость – то, что меньше всего требуется Гибсону. Она ему нисколько не нужна. Он запретил себе любить и изгнал это чувство навечно из сердца. Больше о ней не вспомнит.

Он сознательно углубился в себя, много читал и писал. Старался не замечать, это помогало сохранять равновесие, где Розмари и что она делает. Если ощущал депрессию, говорил себе, что в ней нет ничьей вины, кроме его собственной, и уныние проходило.

Однажды ему попалась строфа Катулла:

Гибсон закрыл книгу. Катулл был тоже глупцом – вот единственный вывод из его слов. И плаксой. Гибсон решил, что не будет таким. И больше не читал стихов.

Его депрессия не исчезла. Наоборот, стала еще мучительнее. Он жил с ней и днем, и ночью, забыв, как можно существовать иначе. Начал понимать, что депрессия – нечто такое, с чем человек, старея, свыкается.

Однако перемены не заставили себя ждать. Наступил день, когда обе женщины одновременно покинули дом – как выразился Гибсон, подались на работу. В своем унынии он не стал особенно оплакивать совпадение, поскольку больше не хотел оставаться наедине с Розмари.

Опытный секретарь Этель устроилась на место, где надо было работать до четырех часов. Это ее устраивало, потому что давало возможность готовить обед.

Рабочий день Розмари был длиннее. Она стала помощницей владельца небольшого магазина готового платья. Поначалу ей поручили заниматься товаром с перспективой стать продавщицей – очень неплохой карьерный старт.

Еще одно совпадение: в тот день миссис Вайолет пришла к ним в последний раз. Отныне Гибсону предстояло проводить время в одиночестве.

Накануне этого дня они, как повелось, сидели в гостиной втроем. В качестве фона тихо звучала из радиоприемника музыка. Готовясь к завтрашнему дню, Розмари пришивала к синему платью белый воротник и белые манжеты. Этель вязала. В своей одинокой жизни она отдавала этому занятию много времени, предпочитая проигрывателю приемник – слушала музыку, политические передачи, образовательные программы. А проигрывателя у нее вообще никогда не было.

Гибсон переворачивал страницы книги, иногда сразу по две. На лице мягкое, спокойное выражение. Вполне домашняя, мирная сцена. Но его настроение было совсем иным, поскольку завершался его эксперимент. Все превращалось в прах. Розмари не только оправилась – она пошла дальше, будет скоро сама зарабатывать. Больше не нуждалась ни в чем, что мог бы предложить ей он, зато у нее появилось много требований того, чего дать ему не под силу. Надо ее отпустить, решил он в душе. Чем скорее, тем лучше.

Воображение рисовало перед ним будущее. Они с Этель, преданные и помогающие друг другу, в маленькой квартирке неподалеку от колледжа. Будут работать, пока хватит сил. И каждый вечер одно и то же: звуки радио и вязанье Этель. Гибсон сказал себе, что справится и сможет довольствоваться такой жизнью. Переживал гораздо худшие времена, чем существование бок о бок с родной сестрой. И вообще не понимает, почему при мысли об этом его охватывает такое уныние и он так отчаянно боится этой жизни.

– Все складывается отлично, – прокомментировала Этель, – вот только боюсь поездок. Проводить по тридцать минут в автобусе в одну сторону – бесполезная трата времени. Не разумнее ли переехать ближе к городу?

Розмари вздрогнула:

– Переехать?

– Здесь очень приятно, но если занята на работе, дома в светлые часы не бываешь, – объяснила Этель. – Ты не уколола палец, дорогая?

– Нет.

– Вот и хорошо. – Этель участливо улыбнулась. – Надо подумать и о Кене. Разве ему можно ездить на автобусе?

– Я об этом не подумала. – Розмари вспыхнула.

– Ничего страшного, поезжу и на автобусе, – начал Гибсон, но осекся. Он увидел кровь на белом воротнике, который Розмари держала в руках.

– Дорогая, ты воткнула себе в палец иголку, – проворчала Этель. – Погляди на пятно. Твое рабочее платье.

– Отстирается, – проговорила едва слышно Розмари, поднялась и неверным шагом направилась на кухню. Гибсон задумался, что бы это значило.

– Мне кажется, она уколола палец и измазала воротник, потому что ей не хочется завтра идти на работу. – Он с потухшим сердцем смотрел на холодную решетку камина и неуверенно ждал, чтобы сестра с ним согласилась.

Но Этель только улыбнулась.

– Не думаю. Зачем бы ей тогда лгать? – Гибсон тоже заметил, что Розмари солгала. – Она укололась тогда, когда я сказала, что нам надо переехать отсюда.

– Переехать…

– Переехать от него, – уточнила она вполголоса. – Так она себя выдала!

Гибсон услышал, как сестра вздохнула, а внутри у него все оборвалось и сжалось от отвращения. А было ли у Розмари что-то, что она скрывала? А если выдать нечего, в чем тогда дело? Гибсон тщетно ломал голову. В старинных стихах мужчина всегда повелитель своей души, а он, сколько ни погружался в поэзию, так и не научился владеть своей душой. Да и как научиться? Сердце екнуло. Гибсон замер. Он против своей воли почувствовал, что предан, и пришел от этого в отчаяние. Уткнулся в книгу и не поднял головы, когда вернулась Розмари.

– Замыла холодной водой? – суетливо спросила ее Этель.

– Конечно, – тихо ответила молодая женщина. – Все в порядке. – Гибсон хоть и сидел отвернувшись, но боковым зрением заметил, что она снова взяла иглу. Понимала ли Розмари, почему воткнула ее себе в палец? Совсем не факт. От этой мысли ему сделалось грустно.

– Ну как, Кен, переживешь завтрашний день? – Сестра заботливо на него посмотрела. – Миссис Вайолет придет заняться твоими рубашками. Можно попросить ее собрать тебе обед?

– Не стоит.

– С вами все в порядке? – робко поинтересовалась Розмари. – Вас ничего не беспокоит, Кеннет? У вас вид хуже, чем обычно. Согласна, Этель?

– Наверное, скучаю по работе. – Он пожал плечами. – Привык трудиться.

Розмари склонилась над шитьем. Он оторвал взгляд от ее волос.

– Обо мне не думайте. Я ведь жил один почти полстолетия. И еще: Таунсенды рядом; если что, Пол придет на помощь.

– Так-то оно так, – кивнула Этель. – Но их новая служанка не появится до пятницы, а миссис Вайолет уйдет. Если Пол не взвалит все на Джини, ему придется покрутиться со старой миссис Пайн. – Казалось, Этель получала удовольствие от того, что говорила.

– Пол очень хорошо относится к теще. – Гибсон решил, что не опустится до ревности. – Просто замечательно.

Розмари подняла от шитья голову, и на губах у нее промелькнула улыбка.

– Согласна, – отозвалась она с теплыми нотками в голосе.

Гибсон перевернул страницу. Нелепый жест – он даже не притворялся, что читает.

– Вот что интересно, – нахмурилась Этель. – Кто здесь собственник? Я думаю, миссис Пайн, а Пол – ее наследник.

– Иногда, Этель, ты говоришь очень цинично, – усмехнулась Розмари.

– Ничуть. Я всего лишь реалистка, – парировала та. – По крайней мере, надеюсь, что могу взглянуть правде в лицо.

– Но разве мужчина не может быть просто хорошим и добрым? Просто так.

Сердце Гибсона упало.

– И еще привлекательным? – усмехнулась Этель. – Вполне возможно. Хорош настолько, насколько привлекателен, – и, склонив голову набок, она стала считать петли.

– У Пола прибыльный бизнес. Правда, Кеннет? – не отступала Розмари. – Он зарабатывает деньги.

– Таунсенд инженер-химик, – объяснил Гибсон. Перед его глазами возникла картина химической лаборатории с рядами бутылок в шкафу. Мелькнула и исчезла.

– Значит, он не нуждается в деньгах миссис Пайн, даже если у нее есть средства, – продолжала Розмари. – Мне кажется, Пол вовсе не корыстолюбивый.

Гибсон мужественно согласился.

– Со своей точки зрения, нисколько не корыстолюбивый, – заговорила Этель. – Многие люди ни за что не признают очевидное. Но почти любой готов совершать ужасные поступки ради материального благополучия. Мы можем сколько угодно себя обманывать. Но нам не безразлично, насколько комфортно живем, вкусно едим и надежно ли наше положение. Отнюдь не все равно. Никогда не было безразлично.

– Да, наверное, – кивнула Розмари и снова склонилась над шитьем.

Гибсон обнаружил, что его пугает, какие у нее сейчас в голове мысли. Розмари явилась в его дом в расчете на материальный комфорт и надежное существование. Как ни крути, она это понимала. И он тоже. Сам ее к этому подталкивал. Хотел, чтобы все получилось именно так.

– Конечно, не безразлично. И это совершенно естественно, – мягко проговорил он и перевернул страницу.

– Как вы считаете, почему плачет ребенок? – произнесла Этель. – Он требует, чтобы его накормили и согрели. И все. А теперь давайте поговорим о погоде. Завтра будет тепло?

Чтобы накормили и согрели. Чтобы мне было удобно, размышлял Гибсон. Но весь ли это айсберг или только его часть? Неужели никто из нас не знает, почему мы так поступаем? Потому не хотим признаться, что все мы животные? Тогда зачем мы здесь? Существуем не по собственной воле? И в каждом, даже самом мимолетном деле над нами довлеет рок?

Гибсону не понравилась эта мысль. Но он постарался с ней смириться. Свыкнулась же с ней Этель. Она для этого достаточно сильная женщина. Ему тоже не надо прятаться от реальности. Неужели это так сильно его угнетает? Гибсон стал раздумывать.

По радио говорили об испытании бомбы и выражали надежду, что эта страшная сила никогда не выйдет из-под контроля и не погубит человечество.

Этель послушала и сказала:

– Как же не выйдет? Обязательно выйдет.

– Ты о бомбе? – удивилась Розмари.

– Думаешь, ее не применят?

– Надеюсь. – У Розмари округлились глаза.

Этель покачала головой.

– Не сомневайся, применят.

– Как ты можешь так говорить? – задохнулась Розмари.

– Речь о том, чтобы признать, что люди такие, какие есть, – ответила Этель. – Поверь, оружие в руке ничем не хуже, чем пущенное в дело, а спровоцировать его может что угодно. Люди по своей природе очень примитивны. Неосознанно, их нельзя за это винить. Такова человеческая природа. Люди злы и, разозлившись, называют противников чудовищами. А убивать чудовищ – это достойно, мужественно, дело чести. Они не медлят, не пытаются ничего понять или мыслить по-другому. А если бы и старались, ничего бы не вышло: их побуждение – слишком недавний и незначительный фактор. Люди действуют по зову крови, и звериному, и человеческому.

– Ну и как тебе этот факт? – спросил Гибсон.

– Что на нас упадет бомба? – уточнила Этель. – Что до меня, замру, и пусть меня разорвет на части вместе с тем миром, который я знаю. Я даже не хочу выжить. И не говори мне, что ты хочешь. – Она посмотрела на него как на маленького.

– Ты права, – задумчиво кивнул он. – Но я стар.

«Рок, – думал он. – Мы все обречены». Но он имел в виду не бомбу.

Розмари посмотрела на Этель:

– Не понимаю, откуда в тебе столько смелости рассуждать подобным образом.

– Смелость, – ответила сестра, – почти единственная полезная черта. Самое лучшее, что мы можем сделать, – зажать нервы в кулак и попытаться понять.

Какой смысл понимать, усмехнулся про себя Гибсон, если мы все обречены? И вслух сказал:

– К чему тогда наши интеллектуальные забавы? – Он представил, как все те слова, которыми он жил, проваливаются в пустоту.

– Забавы – это хорошо, – одобрила сестра. – Наслаждайся своей поэзией, пока в силах. После взрыва, если кто-нибудь останется в живых, будет не до поэзии. Но пока ничего не случилось, – она словно хотела их ободрить, – я, как и вы, хочу прожить отпущенное мне время. Стремление к выживанию вшито в нас изначально и руководит нами по эту сторону катастрофы. – Она улыбнулась. – Поэтому давай надеяться.

– У тебя нет детей, – тихо проговорила Розмари.

– У тебя тоже. Поблагодарим за это Господа.

«Мы обречены, – думал мистер Гибсон. – Это правда. Рок в айсберге, в подводной его части. Никто из нас до сих пор не понял, почему мы делаем то, что делаем. У нас только иллюзии знания и свободы выбора. Мы во власти темных сил и неведомых импульсов, слепые жертвы обмана. Вот что подразумевает Этель, когда говорит о реальности. Да, это правда. Миссис Вайолет должна была разбить ту вазу, Полу предначертано жениться, а Розмари – полюбить его. А я остаюсь в дураках, потому что такова моя участь, но не вина. Выбор за меня сделали гены, которые я унаследовал от матери. Этель унаследовала характер от отца и потому другая – с ясной головой и трезво на все смотрит.

Вся моя жизнь – сплошная иллюзия, как и жизнь любого человека. Мы во власти того, что не познано и не может быть осмыслено никогда. Настанет день, и мы все взорвем, столкнем Землю с орбиты. И это так же верно, как то, что Розмари выйдет замуж за Пола, и я сам ее к нему отправлю…»

Он склонил голову на грудь – к Полу-вдовцу, химику, католику. Но Пол тоже обречен – стать счастливым и ненадолго, пока еще не погиб мир, доставить радость и любовь Розмари.

А он, Кеннет Гибсон, будет жить с сестрой и стареть, хромать еще лет пятнадцать-двадцать. Ну уж нет!

На ум приходил единственный бунтарский выход. Только один. Сердце воодушевленно забилось. Немного отваги – и он на свободе.

Он же запомнил номер бутылки.

Гибсон заснул лишь под утро. А когда проснулся, понял, что наступил тот самый день. И он будет дома один.

Глава XII

Утром у них царил переполох. Первой в синем с белой отделкой платье вышла на улицу аккуратная, взволнованная Розмари.

Мистер Гибсон проводил ее до дверей. На нем был шелковый узорчатый халат, в котором он привычно чувствовал себя прежним маленьким, опрятным, благопристойным мужчиной. Ему было невдомек, каким он теперь выглядел бледным и больным.

– До свидания, – произнесла Розмари. – Кеннет, пожалуйста, поберегите себя. Вы меня беспокоите. Я уже начинаю жалеть…

– Вам незачем беспокоиться. – Он не отрываясь смотрел на нее. – До свидания. И помните: я именно этого для вас желал.

– Чтобы я поправилась и смогла работать? Вы это хотели сказать?

Гибсон не ответил. Только вглядывался в ее лицо. Ведь он его видел в последний раз. Он очень сильно любил эту женщину. В каком-то смысле она принадлежала ему.

– И это все? – внезапно спросила она.

Гибсон старался припомнить, что ей только что говорил.

– Отнюдь, – с расстановкой произнес он и улыбнулся. – Я желаю вам счастья.

– Да, хорошо… Как мне сделать вас счастливее? Я так вас люблю, Кеннет. Вы же знаете.

Странно, в эти последние мгновения, когда они, казалось, стали ближе, Гибсон узнал ее прежнее знакомое чувство признательности.

– Знаю, – мягко ответил он и ободряюще добавил: – Я очень счастлив, милая девочка.

Розмари вздрогнула и поспешила прочь. Гибсон смотрел, как она уходит по подъездной аллее – стройная, гибкая, здоровая и молодая.

Пол Таунсенд вышел на веранду подышать утренним воздухом. Махнул Розмари рукой, но та его не заметила. Гибсон этому порадовался. Ее верная натура заставит все вытерпеть. Затем из дома вышла Этель.

– Кен, когда пойдешь на рынок, возьми пучок салата. Хорошо?

– Ладно, – пообещал он.

– И расплатись с миссис Вайолет.

– Сделаю.

– Я вернусь около четырех.

– До свидания, Этель. Успехов. Тебе повезет.

– Тьфу-тьфу. Ну, пока. Я пошла.

Гибсон закрыл дверь.

Вернулся в гостиную и сел.

Миссис Вайолет гладила. Он, разумеется, не станет себя убивать, пока она не уйдет.

Гибсон был человеком чутким, заботливым и ничего не мог поделать с этим своим качеством – никакого беспорядка, никого не обременять уборкой, никаких ужасов. Он знал, куда пойдет и что примет. Все произойдет быстро и опрятно. Его обнаружат мирно лежащим в собственной постели. Сначала решат, будто он спит. Поэтому потрясение будет нарастать постепенно и окажется не таким травмирующим. Но необходимо оставить письмо. Непременно. Все, насколько возможно, разъяснить. Гибсон почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. Нельзя поддаваться чувствам. Он сделал выбор с ясным рассудком и не боится умереть. Старается быть выше этого.

У него не было страховки, на которую могло повлиять самоубийство. Ценные бумаги и деньги на банковском счете достанутся Розмари. Письмо послужит также и этой цели. С Розмари будет все в порядке. Пол за ней присмотрит. А она получит свободу. Этель – человек самодостаточный. Она поможет Розмари все осознать. Они должны понять его выбор. Тревожиться не о чем.

Кроме бомбы, которая однажды взорвет окружающий мир, но с этим он ничего не может поделать.

Участь всех была и его судьбой.

Гибсон погрузился в мир грез.

В двенадцать он оделся, чтобы выйти в город. К этому времени миссис Вайолет закончила работу, и он с ней расплатился.

– Мистер Гибсон, можно мне взять эту старую веревку? – Она показала веревку, которую выудила из мусорного ведра.

– Конечно. Может быть, еще нужно?

– У нас много коробок, которые надо завязать, – объяснила она. – Все отправляем в кузове грузовика.

– Это подойдет? – Гибсон дал ей моток шпагата горчичного цвета.

– Он ведь принадлежит мисс Гибсон. – Сочные губы миссис Вайолет прошипели это имя с явной брезгливостью.

– Ну и что? – возмутился Гибсон. – Я имею право подарить вам моток веревки.

– Не хочу брать ее вещи, – ответила служанка. – Да вы не беспокойтесь. Мне нужно сходить в банк, так что куплю где-нибудь по дороге.

– Берите! – настаивал Гибсон. – Я хочу, чтобы взяли этот шпагат.

– Ну, что ж… – Вайолет как будто поняла, что ей не переспорить хозяина, и стала наматывать шпагат на растопыренные пальцы.

– Нет, пожалуйста, возьмите все.

– Зачем мне больше, чем нужно?

– Берите. – Гибсон понимал, что его восстание глупое и мелочное, но хотел почувствовать себя щедрым. Или хотел по-смешному отомстить сестре и наказать на стоимость мотка шпагата.

– Хорошо. – Вайолет взяла весь моток. – Мне жаль, что ухожу от вас с миссис Гибсон.

– А я прошу прощения за сестру, если она вас обидела, – устало извинился он.

– Мы с Джо уезжаем в горы. – Гибсон решил, что она таким образом ответила на его извинения. – Надо быть готовыми к пяти. – Вайолет замолчала, посмотрела на него, и у него возникло странное ощущение, что она понимает, что он задумал.

– Ну, хорошо, – мягко проговорил Гибсон.

Лицо служанки осветилось редкой улыбкой.

– Тогда прощайте. И да пребудет с вами Бог.

– Прощайте, – тепло отозвался он.

Вайолет вышла с кухни с мотком шпагата в кармане. Теперь Кеннет остался совершенно один.

В двенадцать десять Гибсон покинул дом и пошел, прекрасно управляясь без трости, хотя невольно припадал на ставшую короче ногу. Миновал два квартала, пересек бульвар и сел на идущий в центр автобус. Он знал, что Пол Таунсенд сегодня в саду, занимается своим аптекарским огородом. Значит, можно добыть то, что ему требуется.

Гибсон не замечал людей в автобусе и не обращал внимания на знакомый пейзаж, пока машина двигалась по бульвару и не выехала из жилого квартала на деловую улицу, где было больше транспорта. Гибсон в горьком и в то же время опасно сентиментальном настроении сочинял письмо.

Было большое желание написать трогательный текст, но он сопротивлялся. Надо донести до Розмари, что выбор сделан хладнокровно. Ни в коем случае ее не упрекать. Трудное письмо. Какие подобрать слова?

Гибсон вовремя очнулся, чтобы выйти из автобуса на нужной остановке. Подобно всем калифорнийским городкам, этот тоже разрастался, как сорняк. Законсервировал колледж в парке, а сам пустил щупальца в окружающие долины и пастбища. Но Гибсон в колледж не пойдет – он не хотел, чтобы на дорожке парка его окликали и с ним здоровались. Скучать по нему не станут. На его место придет кто-нибудь помоложе.

Контора Таунсенда находилась в полутора кварталах в противоположную от остановки сторону, и Гибсон неверным шагом направился в том направлении. Он начал представлять свои следующие действия и понял, что должен был позаботиться о емкости. Зашел в кулинарию и купил первую попавшуюся маленькую бутылочку, которую увидел на полке. Оказалось, что в ней довольно дорогое импортное оливковое масло.

– Я Кеннет Гибсон, сосед Пола Таунсенда, – хладнокровно объявил он. – Пол просил взять из его кабинета письмо.

– Хотите, я вам принесу его?

– Он мне точно сказал, где лежит документ. Если не возражаете, я войду сам.

– Конечно, – согласилась девушка. – Вам, мистер Гибсон, надо пройти вон туда. – Она его знала – Гибсон с английского отделения, человек надежный. И провела в лабораторию. – Вот эта дверь.

Гибсон не взглянул на шкафы, направился к столу Пола, открыл верхний ящик и взял первое попавшееся письмо.

– Кажется, вот это.

– Хорошо, – кивнула девушка.

– Э-э-э… – протянул Гибсон и принял расстроенный, смущенный вид. – Можно мне… в туалет?

– Конечно. – Девушка сразу заговорила деловым отчужденным тоном. – В ту дверь, сэр.

Как он и рассчитывал, она вышла из лаборатории. Оказавшись в маленьком туалете, он решительно вылил содержимое купленной бутылки в раковину и вернулся в лабораторию. Теперь он был здесь один. Легко нашел ключ от шкафа. Номер 333. Его руки не дрожали, когда он переливал жидкость в бутылку из-под масла. Задача весьма деликатная, когда переливаешь из одной крошечной емкости в другую такую же. Но он был хладнокровен и рассудителен. И не пролил ни капли. Из пузырька он отлил не все, подумав, что недостачу заметят не сразу. И не сделал ни малейшей попытки стереть отпечатки пальцев. А уносить из лаборатории сам образец под номером 333 не стал, так как ему требовалось время для того, чтобы вернуться домой и написать письмо. Девушка не должна заметить пропажу, иначе всплывет его имя и будут нарушены его планы.

Гибсон положил бутылочку с отравой в зеленый бумажный пакет, закрыл шкаф, спрятал ключ и вышел за дверь. Подумал, что из него мог бы выйти расчетливый, успешный грабитель.

Он стоял на городском углу улиц, ждал автобуса и чувствовал себя совершенно ошеломленным. Когда входил в салон, показалось, что услышал свое имя. Он не обратил внимания на это и сел у окна.

Хватит бесполезной игры словами. Вийон давно умер. Возможно, это предостережение свыше. Но он же знает, что делает. Смерть. Ну и что? Он просто хочет ускользнуть от своей судьбы. И ему это желание вовсе не кажется неразумным. Только Бог способен его понять.

Но как обосновать в письме? «Очень устал». Нет-нет. Ведь он может солгать. Какая разница, солжет он или нет? «Я не так здоров, как кажется. Уже давно знаю…» Он может намекнуть, что его рассудок не в порядке. Да-да, Розмари поймет. Хотя он сам не в состоянии уяснить, зачем совершает этот поступок. Не дано – рок. Мотив скрыт в подводной части айсберга его подсознания.

Гибсона окутала ледяная пелена – он ничего не различал за окнами, а также в салоне автобуса, который ехал по улицам города и вез обреченных пассажиров. Если бы Кеннет мог что-нибудь сделать для Розмари или другой живой души, он бы остался. Но все предопределено, и помощь, и даже любовь – всего лишь иллюзия.

Он поднялся с такой невыносимой болью в душе, что почти ослеп, и направился к двери. А когда выходил из автобуса, ему снова показалось, что его окликнули.

Ангелы? Даже если ему предстоит обречь себя на вечное проклятие, он это сделает. Всю жизнь исполнял долг, делая выбор, и если в нем до сих пор сохранилась иллюзия свободы выбора, он совершит свой поступок не только по воле долга, но и по собственному желанию.

И еще: долг… надо сдержать обещание, которое он дал Этель… Сделать на рынке покупки. И когда все будет исполнено – какое наслаждение! – придет конец всем его долгам.

Гибсон вошел на рынок, взял тележку и толкнул в торговый зал. Выбрал латук, взял какао, нарезанный тонкими ломтиками белый хлеб, сыр (любимый сорт Этель), а для Розмари – чай (он может ее успокоить). Он стоял у кассы совершенно потерянный, пока девушка, нажимая на кнопки, пробивала товар. Затем взял большой коричневый пакет и прошел два квартала на восток и еще один на запад.

Розы в глубине сада больше не цвели. Старая миссис Пайн сидела в инвалидном кресле на веранде Таунсенда и весело помахала ему рукой. Гибсон подошел к ней неверным шагом. Он мог бы задать ей вопросы. Спросить про Пола и что говорит церковь о браках и разведенных. Но зачем? Он не собирался разводиться с Розмари и оставаться еще бог знает сколько лет в друзьях с ней и ее мужем. Ему не нужна такая лазейка в жизнь. Он притворится, что совершает поступок ради Розмари.

– Здравствуйте, – произнес он едва слышно.

– Боже! Вам не тяжело? – Старая дама подалась вперед.

– Не очень, – ответил Гибсон. А сам подумал, что его пакет с продуктами и смертью в самом деле очень тяжел. Он притворно улыбнулся. – Как поживаете, миссис Пайн?

– Хорошо, – ответила она. – Какой чудесный день! – Ее голос обрел удивительную, почти проникновенную силу. – Как замечательно, что можно вот так сидеть на солнце!

– Да… конечно, – пробормотал Гибсон.

Когда он шел по сдвоенной подъездной аллее, его окликнул Пол Таунсенд:

– Привет! Как дела? – Но он сделал вид, что не слышал.

«Замечательно сидеть на солнце? Еще бы!» Гибсон открыл дверь, начиная понимать, что, возможно, не сумеет сделать то, что задумал. И следовательно, в помрачении из-за своей жестокой депрессии в очередной раз выставит себя на посмешище. Он не совершит самоубийства, а отпустит жену, станет навеки другом Розмари и ее нового мужа. Прохромает по жизни до своего естественного конца и все стерпит. Ему не судьба умереть сегодня! А ее не изменишь. Тогда что же это за судьба, если от нее можно увильнуть? Он обречен жить маленьким, аккуратным, ранимым человечком, каким был рожден. Все потому, что так замечательно сидеть на солнце! Одного этого достаточно для продолжения жизни.

Гибсон почувствовал, что его охватывает истерика. Нет, он сделает, как решил! Мгновенная решимость – это все, что требуется! Он же сумеет поднести руку ко рту. Бездумный жест и больше ничего.

Но еще требуется время, чтобы написать письмо. Нет, нет, его решимость быстро уходит. Но разве приговоренный Богом не вправе попросить о небольшом снисхождении дьявола? Тогда скорее! Или придется пережить трагикомедию и с горечью следить за собой со стороны.

Гибсон оказался на кухне. В нем больше не было мужества, и теперь он его даже не хотел.

Поставив большой коричневый пакет на стол, он достал из него лук, сыр, хлеб, коробку с чаем и с самого дна тяжелую банку какао. На очереди смертельная бутылка.

Надо делать все сейчас!

Большой пакет был пуст.

Надо делать очень быстро.

Рука ничего не нащупала.

Его смерть будет загадкой. Смерть всегда загадка. Где же бутылка?

Он точно поместил маленький бумажный зеленый пакет с бутылочкой в тележку, и кассир должна была его положить вместе с другими покупками. Но она этого не сделала. Бутылочки не было!

Где же она? Быстрый смертельный яд, который он решился украсть, исчез.

Гибсон обшарил карманы пиджака. Пусто!

Неужели он все вообразил? Нет, очень ясно помнил, как выливал оливковое масло в раковину – так во сне не бывает. Потерял? Но теперь отрава в бутылке с этикеткой «Оливковое масло». И никто не заподозрит, что внутри яд! Бесцветная, не имеющая запаха жидкость…

Что он натворил? Какую роковую совершил ошибку? Где оставил бутылку с ядом? В каком общественном месте, где ходят ни в чем не повинные люди?

От потрясения Гибсон чуть не упал. Кровь шумела в ушах, протестуя – нет! Нет! Нет!

Это конец Кеннета Гибсона, уважения к себе самому. Кто-то другой пригубит яд и умрет, если он не сумеет этого предотвратить. Молния опрокинула все его планы. Гибсон подошел к телефону и набрал номер.

– Полиция? – Он не узнал свой голос. Остатки былой решимости еще позволяли держаться на ногах. Соберись! Теперь не шутки. Он словно заболел.

Открылась входная дверь коттеджа – на пороге стояла его жена Розмари.

– Я вернулась, Кеннет, – решительно заявила она, – потому что мне надо с вами поговорить.

– Я не могу!

Ее лицо изменилось.

– Кеннет, в чем дело?

Он поднял руку, призывая молчать. Все мысли исчезли, кроме одной.

– Полиция? Говорит Кеннет Гибсон. Я потерял бутылку со смертельно опасным ядом. – Он говорил очень ясно, с нажимом. – На бутылке этикетка «Оливковое масло». Имеет пирамидальную форму примерно пяти дюймов высотой, лежит в зеленом бумажном пакете. Никто не поймет, что в бутылке яд. Можете что-то предпринять? Найти? Как-то предупредить об опасности?

Розмари отпрянула.

– Я украл ее в лаборатории. Назвать фамилии работников не могу. Жидкость не имеет ни вкуса, ни запаха и смертельно опасна. Точно так, сэр. Я сел в пятый автобус на углу Мэйн-стрит и Кабрильо около четверти второго. Сошел на пересечении Ламберт-стрит с бульваром без пятнадцати два. Был на рынке минут десять-пятнадцать. Сейчас перевалило за два. Я дома и обнаружил, что бутылка пропала. Нет-нет, совершенно уверен. Я налил яд в бутылку из-под оливкового масла. Торговая марка? Королевское что-то. Да, я это сделал. Зачем? Припас для себя. Собирался совершить самоубийство, – отвечал он в ответ на возмущенные вопросы собеседника.

Розмари плакала. Он на нее не смотрел.

– Да, я понимаю, яд может убить кого-нибудь другого. Поэтому вам и звоню. – В голосе Гибсона ощущалась сдерживаемая ярость. – Да, я преступник. Можете называть меня как угодно. Только найдите бутылку.

Он снова назвал свою фамилию, адрес и номер телефона.

А затем положил трубку на рычаг.

– Зачем? – спросила Розмари.

Еще утром он думал, что больше никогда ее не увидит.

– Я не… Я не… Кеннет, простите меня.

Он едва слышал, что она говорила. И отрывисто приказал:

– Возвращайтесь на работу. О том, что случилось, вы ничего не знаете. Не вмешивайтесь. Оставьте меня. Я могу стать причиной смерти другого человека. Могу сделаться убийцей. Вам это ни к чему. Уходите. – У него было единственное желание – чтобы она исчезла.

Розмари оторвалась от дверного косяка и распрямилась.

– Нет, я вас не оставлю. Не надейтесь. Никто не отравится. Мы сейчас пойдем и найдем эту бутылку.

Гибсон в отчаянии отмахнулся:

– Нет, мышка, не получится.

– Это неправильно, несправедливо. Мы можем найти яд. Я могу и найду. А вы пойдете со мной. Пол нам поможет, – выкрикивая слова, она открыла дверь. – Пошли!

– Хорошо, – согласился Гибсон. – Я думаю, можно попробовать.

На солнце он понял, какой у него внутри холод. Он ощущал себя покойником. Сломленным ударом судьбы – или что это было? – ему казалось, что он, к несчастью, пережил сам себя.

– Пол! Пол! – позвала Розмари.

Таунсенд высунулся из-за живой изгороди и весело поинтересовался:

– В чем дело?

– Помогите нам. У Кеннета был яд. Он его потерял. Яд надо найти.

– Яд? Откуда?

– Нужна ваша машина. Пожалуйста, Пол. Яд в бутылке из-под оливкового масла. Он оставил ее либо на рынке, либо в автобусе. Надо скорее туда попасть.

Пол бросил ей ключи.

– Выводите машину. – Его рука сомкнулась на запястье Гибсона. – О чем она толкует?

– Это номер триста тридцать три. – Кеннет произнес это нарочито отчетливо. – Я был в городе и украл отраву из твоего шкафа.

– Какого дьявола?!

– Хотел совершить самоубийство. – В его голосе не чувствовалось ни капли раскаяния. – Но теперь могу стать причиной гибели другого человека.

Пол отдернул руку, словно касался заразного. И, повернувшись к Розмари, крикнул:

– Вы сообщили в полицию?

Розмари скрылась в его гараже.

– Да, да. Надо спешить!

– Сейчас, только скажу маме. И надену рубашку. Не уезжайте без меня. – Он прыгнул на крыльцо. Гибсон не двигался. Розмари возилась в гараже, пытаясь завести незнакомую машину.

Однако в округе было все спокойно. Словно в тело вонзили нож, но оно еще не ощущало раны. Гибсон, причина всех волнений, не шевелился и даже ощущал запах лаванды и солнечный жар на коже. Находился как бы вне времени, словно уже совершил самоубийство, зная, что человек он пропащий. Но вместе с тем как будто родился заново. Он закрыл глаза и подставил свету лицо.

Машина Пола наконец завелась и выехала из гаража. Розмари распахнула дверцу и высунулась наружу:

– Садитесь.

Гибсон послушно забрался на переднее сиденье, а она освободила свое место за рулем. Наверное, не сомневалась, что машину поведет Пол.

Тот, застегивая на груди синюю рубашку, появился через секунду. И, устроив длинные ноги под рулевой колонкой, спросил:

– Куда, Рози?

– На рынок! – решительно ответила она.

Гибсон сидел между ними и чувствовал себя восковым манекеном.

– Я позвонил Джини, чтобы возвращалась домой. – Пол говорил так, будто едва сдерживался, чтобы не стучать зубами. – Она на уроке музыки. Полчаса мама спокойно продержится одна. Я помог ей лечь, но не объяснил, почему уезжаю. Нехорошо, чтобы она волновалась. Что на тебя нашло?

– Должно быть, сошел с ума. – Это было самым простым, что он мог сказать. Теперь он не ощущал ни страха, ни боли.

– Дай бог, чтобы она оказалась на рынке и ее уже нашли, – говорила Розмари. – Пол, это на самом деле яд?

– Опасная штука. Я ему так и говорил. Как же он сумел до нее добраться? – Пол не скрывал, что рассержен.

Гибсон, выглядевший словно тень, объяснил, и у Пола стало такое лицо, словно он изо всех сил стискивал зубы. Гибсон говорил, его слышали, но реально не воспринимали. Пол вспотел. Машина вихляла. До рынка оставалось всего три квартала.

– Как вы оказались дома, Рози? – Пол все больше нервничал.

– Хотела поговорить с ним наедине. Сегодня Этель впервые ушла на работу. – Они повернули за угол. – Смотрите, полицейская машина.

У Гибсона кольнуло в груди, но это был скорее не страх, а любопытство – что будет дальше. Он попытался уцепиться за него, желая ощутить себя живым. «Что я здесь делаю? Кто я такой и все эти люди, молодые, чем-то озабоченные, энергичные?» Розмари спустила ноги на тротуар перед рынком, Пол затянул тормоз и вышел с противоположной стороны.

Гибсон на мгновение ощутил себя брошенным и незащищенным, поскольку обе передние дверцы машины Пола остались распахнутыми. Где-то глубоко внутри екнуло. Но это было тоже только любопытство. Он, как мог проворно, пересел на место водителя и вылез из машины. Затем, прихрамывая, поспешил за остальными на рынок.

Глава XIII

– Я его помню, – сказала миниатюрная девушка-кассир.

У нее были темные спутанные волосы, черные глаза и огромные золотые серьги в ушах.

– Он мне всегда казался приятным человеком. Да, я его, конечно, узнала. Это он, сто процентов. Но никакого зеленого пакета при нем не было. В магазине точно не было. Я не видела. – Она придвинулась к высокому полицейскому и плаксиво продолжала: – До обеда у нас обычно не бывает запарки. Я заметила, как он вошел. Вон в ту дверь. Вид у него был не ахти. Такое впечатление, что он заболел или что-то в этом роде. В руках у него ничего не было. Если он что-то прятал, то только в карманах. Вы проверяли его карманы?

– Вы смотрели в карманах? – потребовала Розмари, оглядываясь вокруг, словно собираясь на него наброситься. Она казалась совсем чужой. Полицейский стал его обыскивать, и Гибсон беспомощно стоял как истукан или как дитя, которому не верят взрослые.

Девушка-кассир почти рыдала.

– Зачем он это задумал? Я считала его хорошим! Понимаете, не все покупатели такие, а он был хорошим. – Она употребила прошедшее время, словно Гибсон уже умер. Ей никто не ответил. – Послушайте, – всхлипывала она, – зеленых бумажных пакетов я вообще ни у кого не видела. Через мою кассу прошли три или четыре покупателя. Здесь ничего такого не было. Может быть, у него вообще не было никакого яда? – Она со страхом покосилась на Гибсона.

– Если бутылка не здесь, значит, она в автобусе, – с усилием проговорила Розмари.

– Постойте… – В глазах полицейского был холод. Он не сводил взгляда с Гибсона, словно тот был предметом или препятствием. Этот человек явно привык иметь дело со всякими препятствиями. – Вы уверены, что зеленый пакет с бутылкой с ядом был при вас, когда вы садились в автобус?

– Уверен, – ответил Гибсон с удивительным самообладанием.

– А когда вернулись домой?

– Его не было.

– Вы испытывали душевное расстройство? – продолжал полицейский. – Считаете, что забыли пакет в автобусе?

– Забыл, потому что, видимо, подсознательно не хотел совершить того, что задумал. – Гибсон говорил словно затвердивший слова попугай.

Розмари грубовато схватила его за руку.

– Вы хотели, чтобы умер какой-нибудь незнакомец? – Она почти кричала на него.

Гибсону показалось, будто в него вонзили нож.

– Нет! Нет!

– Вот видите? – На ее лице появилось странное торжествующее выражение. – Это все неправда!

– Подождите, – перебил ее Пол. – Какие меры предпринимает полиция?

– Занимаемся автобусом. Сделали сообщение по радио. Это помещение я тщательно осмотрю на тот случай, если…

– Каковы, по-вашему, шансы?

Полицейский пожал плечами – об этом не задумывался. Он был унылым человеком. Видел в жизни много бед, исправно исполнял свои обязанности, а остальное – будь что будет.

– Если кто-то найдет бутылку якобы с оливковым маслом, он может ее выбросить или принести домой и употребить в дело. Разве угадаешь, как поступит человек?

«Этель могла бы принести», – подумал Гибсон и на секунду испугался, что на нервной почве вот-вот расхохочется.

– Разве мы не сумеем найти автобус? – настойчиво спросила Розмари.

– Как? – растерялся Пол. – Рози, вы вообще-то уверены, что ему не требуется врач?

– Надо спешить, – торопила Розмари.

– Надеюсь, вы найдете эту бутылку, пока ничего не случилось. – Девушка-кассир всхлипнула и покосилась на Гибсона. – С вами ведь все в порядке? – Ее как будто заботило его состояние.

Гибсон не ответил. Что значит «все в порядке», думал он с грустью.

Они снова оказались в машине.

– Пятый маршрут – тот, что идет по бульвару? – спросила Розмари.

– Да.

– Но как нам определить, какой конкретно автобус? Вы заметили на нем какие-нибудь цифры?

– Нет.

– Но полиция ведь может найти, раз они знают, когда вы сели в него на бульваре и вышли у рынка?

– Возможно.

– В таком случае они его уже нашли. Сейчас половина третьего.

Розмари не переставала говорить. Ее тревога выплескивалась наружу с потоком слов. Гибсон отвечал коротко. Пол вел машину, но вел как-то рассеянно. Автомобиль дергался и вихлял – водитель явно нервничал. Гибсон, своим полным крушением отторгнутый от самого себя, вдруг с удивлением обнаружил, что еще способен воспринимать окружающее. Ощутил возрождение прежней силы. Больше не чувствовал себя изолированным от мира. Пол от него отшатнулся. Почти суеверно испугался человека, который решил наложить на себя руки.

Гибсон размышлял, не стоит ли ему объясниться. Но трудность заключалась в том, что он не помнил, какова была мотивация его поступков. Странно было сидеть между двумя людьми, изо всех сил старавшихся не позволить судьбе превратить его в убийцу. Судьба… это именно то слово. Теперь он вспомнил.

– Я собирался написать письмо, – сказал он вслух. – Хотел объяснить… по крайней мере…

– Не надо! – с жаром проговорила Розмари. – Не сейчас. Не будем об этом говорить. Не важно, о чем вы тогда думали. Теперь нам надо найти эту ужасную бутылку, чтобы никто не пострадал. Все остальное потом: скажете, если захотите. Пол, вы не могли бы ехать быстрее?

– Не хочу угодить в аварию. – Таунсенд нервничал и потел.

– Понимаю, понимаю! – Розмари ударила кулачком в дверцу машины. – Но слишком себя виню.

Гибсон пытался протестовать, но она так пронзительно посмотрела ему в глаза, что он замолчал.

– И вы тоже виноваты! Все мы виноваты! Я вам докажу! – кричала она. – Я устала, очень устала.

– Не надо так говорить, Рози! – перебил ее Таунсенд. – Он, должно быть, спятил. Вот и будем считать, что Кен спятил.

У Гибсона возникло странное ощущение основательности всего происходящего. Да, думал он, я безусловно виноват.

Бульвар был улицей с разделительной полосой, и в средней части, где раньше ездили машины, проходила автобусная линия. Улицу обрамляли невысокие многоквартирные дома, построенные в очаровательном калифорнийском стиле вокруг поросших травой двориков и выкрашенные в веселые цвета: красные, желтые, зеленые, сияющие в лучах солнца погожего дня. Время от времени, словно крупные бусины на красивой нитке, попадались торговые центры. Огромный продуктовый рынок с тянущимися вдоль тротуара прилавками с красными, желтыми и оранжевыми фруктами казался наседкой с выводком цыплят – аптеки и прачечных.

Через десять минут пути разделительная полоса исчезла, и бульвар превратился в обыкновенную улицу, петляющую в жилых застройках в долине. По мере того как приближалась граница города, дома становились меньше, невзрачнее и больше походили на деревенские жилища. Сидящий между Полом и Розмари Гибсон смотрел на окружающее так, словно прилетел на другую планету.

Они обогнали один следующий в попутном направлении автобус, затем другой. Ни тот, ни другой не мог быть тем, который им нужен.

Теперь говорил Таунсенд:

– Мне кажется, у вокзала пятый маршрут разворачивается и едет в обратном направлении. Давайте прикинем. Если ты сошел около часа сорока пяти, автобус должен оказаться в конце маршрута в два сорок или чуть позже. Мы можем встретить его по дороге. Сколько сейчас? Половина третьего.

– Я не узнаю автобус, в котором ехал, – заметил Гибсон.

– Полиция сумеет определить. Следи за встречной полосой.

Мысли Гибсона, хоть и медленно, все-таки ворочались.

– Если кто-нибудь нашел бутылку в автобусе, – сказал он с отрешенным видом, – то мог выйти на любой остановке.

– Да, но… – Том нервно покосился на него. Продолжать ему не хотелось.

– Если автобус следует в обратном направлении, это означает, что никого из тех, с кем я ехал, в нем нет.

– Не исключено, что нашедший бутылку пассажир отдал ее водителю. Может, у них есть что-то вроде службы возвращения забытых вещей.

– Возможно, – стоически проговорил Гибсон.

– Кто решится употребить в пищу продукт, который нашел в автобусе? – не унимался Пол. – Особенно если бутылку открывали. Ты сломал печать?

– Не было там никакой печати. Отвинчиваешь крышку, и все…

– Бутылка получилась полной?

– Достаточно полной.

– Но ведь по виду жидкость на масло не похожа.

– Сходство есть. И запах оливкового масла остался.

– Даже если мы ее не найдем, не забывай, что полиция подняла тревогу и по радио были сделаны сообщения. Полицейский так сказал.

– Не всякий постоянно слушает радио.

– Давайте оценим факты. – Розмари повернула голову и снова свирепо посмотрела на Гибсона. Ее глаза стали пронзительно-голубыми, и мистер Гибсон понял, что в теле Розмари, за фасадом ее лица, за всеми ее достоинствами, которые он так любил, обитает кто-то другой. Ожесточенный, непоколебимый дух, о котором он раньше не подозревал. И этот дух без обиняков продолжал: – Если яд кого-нибудь убьет, полагаю, вас посадят в тюрьму.

– Видимо. – Гибсон испытывал полное безразличие к будущему.

– В любом случае вы потеряете свое положение.

– Да.

– Люди обо всем узнают.

Да, подумал Гибсон. Люди на рынке, в автобусе, полиция, общественность – все будут в курсе.

– Но если никто не умрет и мы найдем яд, все остальное преодолимо. Это факт?

Гибсон закрыл руками глаза. Насколько он понимал, это можно было назвать фактом.

– Выше голову! – нервно пробурчал Пол. – А сколько, кстати, времени? Без десяти три. Автобус едет в обратном направлении.

– Смотрите! – воскликнула Розмари. – Глядите, вперед! Вот он! Вот он!

Глава XIV

Автобусов было не один, а два. Один из них, широкий, желтый, съехал на обочину. Сзади к нему приткнулась черно-белая полицейская машина. Рядом с автобусом стояли три человека: два полицейских и водитель автобуса.

Другой автобус замер в нескольких ярдах перед ним. В салон садилось около дюжины пассажиров, и все, повернув головы, глядели на полицейских.

Пол сделал широкий разворот, машина, клюнув носом, пристроилась за полицейским автомобилем. Было 2.54. Гибсон поковылял за своими спутниками по кочковатому, поросшему сорняками дерну между проезжей частью и забором. Неожиданное место для развязки, подумал он. Но такое, как правило, происходит в неожиданных местах.

– Я миссис Гибсон, – услышал он голос Розмари. – Речь о моем муже. Вы нашли бутылку? Она здесь? Бутылка с ядом?

Ни один из троих не раскрыл рта, и Розмари поняла, что отраву не обнаружили.

– Кто эти люди, которые садятся в автобус? Что происходит? – воскликнула она.

– Пассажиры, – ответил один из полицейских. – Никто из них ничего не знает. Мы отпустили их по своим делам. – Он повернулся к мужчинам и безошибочно выбрал Гибсона, а не Пола. – Это вы оставили яд в бутылке из-под оливкового масла?

Тот кивнул.

– В этом автобусе ничего не обнаружено.

– На каком сиденье вы ехали? – резко спросил другой полицейский.

Гибсон покачал головой.

– Какого размера был пакет?

Он, не говоря ни слова, показал руками.

– Бумажный?

Гибсон кивнул. Полицейский, тот, что был моложе, раздраженно на него посмотрел, втянул воздух уголком рта и поднялся в салон в открытую дверь. Ему совсем не нравилось все, что происходило. Его старший товарищ с непроницаемым лицом, поддержав Розмари под локоть, помог ей подняться в автобус. Пол последовал за ними. Вчетвером они принялись обыскивать салон, хотя полицейские наверняка уже успели все это проделать.

Гибсон стоял в пыльной траве. Этот автобус или нет? Он ехал именно в нем? В голове не осталось никаких деталей. Здесь, на солнце, на грязной земле, на краю поля стоял он, переживший себя человек.

Водитель, долговязый человек с бледным лицом, смотрел на него, засунув руки глубоко в карманы.

– Хотели себя порешить, да? – тихо спросил он.

– Вот, свалял дурака, – ошарашенно и в то же время раздраженно ответил Гибсон.

Водитель выпятил губы, видимо, провел кончиком языка по зубам. И, повернувшись, крикнул в дверь автобуса:

– Этот человек сидел в середине салона с правой стороны у окна.

Четверо внутри ответили тем, что собрались на правой стороне. Водитель привалился к высокому желтому борту.

– Это точно, свалял дурака. Гамлет, тот тоже устроил большую заваруху. Собираешься повторить? – У него были светлые ресницы.

– Сомневаюсь. Приму все, что мне уготовано. – Он распрямил плечи.

– Так ты, Гибсон, преподаешь в колледже? И чему же ты учишь?

– Поэзии.

– Поэзии? Ха! – усмехнулся шофер. – Я так понимаю, что о смерти написали миллион стихотворений.

– И о любви тоже. – Гибсон чувствовал, что у него мертвеют губы. Его втянули в самую странную беседу из всех, какие ему доводилось вести.

– Это точно – любовь и смерть, – продолжал шофер. – Бог и человек – это и есть настоящее.

– Настоящее? – переспросил Гибсон.

– А разве не так? Не спорь.

Из автобуса вынырнул младший из полицейских.

– Ничего. Никаких следов. Посмотрим еще раз через несколько минут.

– А что, не доверяете себе? – удивился водитель.

– Глаза способны проделывать с людьми удивительные фокусы.

– Меня устраивает. В такой приятный день хорошо отдохнуть и не крутить баранку. – Водитель задумчиво покосился на Гибсона.

Розмари спрыгнула с подножки салона.

– Что теперь?

Следовавший за ней Пол взял ее за руку.

– Самое лучшее – вернуться домой. Единственная надежда на сообщения по радио. Остается только ждать.

– Вы его вспомнили? – Розмари повернулась к водителю автобуса.

– Конечно, мэм.

– Видели у него бумажный пакет?

– Как будто видел. У меня такое впечатление, что он переложил пакет из одной руки в другую, когда платил за проезд. Но, возможно, это только впечатление.

– А когда он высаживался, пакет был у него в руке?

– Не знаю, мэм. Пассажиры выходят из салона ко мне спиной.

– Не заметили, кто занял место, на котором сидел он?

– Не обратил внимания, мэм. Он ведь сошел на Ламберт? Я там сцепился с зеленым «понтиаком», и пока мы оттирали друг друга, все мое внимание было к нему.

– Пассажиров было много?

– Нет, мэм. Время не то.

– Вы понимаете, – волновалась Розмари, – в бутылке из-под масла находился смертельно опасный яд!

– Понимаю, – мягко ответил водитель.

– Может, вы заметили, что кто-нибудь из пассажиров выходил с зеленым бумажным пакетом?

– Когда пассажиры покидают салон, их рук мне не видно, – терпеливо напомнил водитель.

Розмари сложила, словно в молитве, руки и перевела взгляд на простирающееся перед ней поле.

– Кто-то забрал бутылку, унес с собой, и нет никакой возможности узнать кто, – пробормотал Пол. – Сообщение по радио то ли дойдет до этого человека, то ли нет.

Полицейские молча слушали. Тот, что был старше, переминался с ноги на ногу.

– Неужели ничего нельзя поделать? – Розмари повернулась к водителю: – Вы были на месте. Можете узнать хоть кого-нибудь из пассажиров?

– Ну… – Водитель озадаченно наморщил лоб.

– Чтобы найти и задать вопросы. Не исключено, что кто-то что-то заметил.

Водитель внезапно нахмурился.

– Постойте! Эта дрянь в бутылке отрава?

– Смертельно опасный яд! – Пол сердито на него посмотрел. – Он взял его из моей лаборатории. Прекрасно знал, что это за состав! Не имел никакого права. Поехали домой, Рози.

– Неизвестный поверит этикетке. – Розмари не сводила глаз с водителя. – И он вовсе не хочет умирать. Люди доверяют этикеткам…

– Они имеют на это право, – ответил водитель. – Со мной ехала моя блонди.

– Какая блондинка?

– Нет, она бы не взяла… не может быть… Никто не имеет права травить мою блонди! Это ваша машина?

– Что за блондинка? – встрепенулся молодой полицейский.

– Я не знаю, как ее зовут.

– Где она живет?

– Тоже не знаю.

– Она ехала в автобусе?

– Да.

– Если вы с ней не знакомы, как же тогда…

– Она пока не знает, что она моя блонди. Но на днях… Я только ждал благоприятного момента… И вот он настал. Я знаю остановку, где она выходит, и могу ее разыскать. Ни у кого нет права травить мою блонди.

Он сделал шаг к машине Пола.

– Поехали, Пол! – закричала Розмари. – Кеннет, поспешите! Мы ее найдем. Возможно, она что-то заметила.

Все четверо бросились к автомобилю Пола.

– Постойте! – вмешался старший полицейский. – Я могу вызвать патрульную машину. Она прибудет на место через несколько секунд.

– И куда прибудет? – перебил шофер. – Я сам не знаю, где это место. Только остановку, где она выходит. Угол Аллен-стрит и бульвара. Вам это поможет? За предложение, конечно, спасибо, но я должен искать ее сам. По крайней мере узнаю, если увижу.

– А как быть с автобусом?

– Вопрос жизни и смерти. Пусть увольняют, если хотят. – Водитель положил руку на машину Пола. Тот моментально оказался рядом. – Дайте ключи.

– Это моя машина, я и поведу. – У Пола был страдальческий вид. Губы перекосились, словно от боли.

– Вы не профессионал, – заявил водитель автобуса и забрал ключи у Таунсенда.

Гибсон понимал одно – Розмари подталкивала его к машине. Они расположились на заднем сиденье, а Пол устроился рядом с водителем автобуса.

– Удачи! – дружелюбно бросил старший из полицейских. – Позвоните, как дела. – Тот, что был моложе, жевал травинку.

Водитель автобуса взялся за руль. Автомобиль тронулся и влился в уличный поток. Машина, казалось, с удовольствием подчинялась руке мастера.

– Со мной доедем быстрее. Вождение автомобиля – моя профессия. Каждая профессия требует определенных навыков.

– Это правда, – пробормотал Пол.

Они ехали обратно в сторону города.

Глава XV

– Меня зофут Ли Коффи, – неожиданно объявил водитель.

Пол выпрямился и почувствовал себя свободнее, лучше.

– Я Пол Таунсенд. – Это было сказано почти обычным тоном. – Сосед Гибсонов.

– Понятно. А дама – миссис Гибсон?

– Рози, – начал Пол. – Познакомься с Ли Коффи.

– Ее имя Розмари. – Гибсон услышал до странности громкий собственный голос. – А я Кеннет Гибсон, тот самый человек…

– Очень приятно, миссис Розмари, – бросил водитель через плечо. – Мистер Кеннет Гибсон, скажите, что это на вас нашло, что вам потребовался яд?

Гибсон тщетно пытался сглотнуть пересохшим ртом.

– Не будем об этом. – Ему на помощь пришел Пол Таунсенд. – На него, должно быть, нашло затмение. А сейчас он пришел в себя.

– С чего бы вдруг?

– Понял… что у него есть друзья. Есть ради чего жить.

– Ради конфеток?

– Вы о чем?

– Вот чего не могу понять. – Водитель автобуса умело вывел машину в выгодную позицию в среднем ряду. – Человек доходит до того, что решает лишить себя жизни. Окружающие начинают отговаривать его. Мы все твои друзья. Твоей собаке без тебя не прожить. Выпил бы лучше пива, съел бы шоколадку. Но если человек задумал самоубийство, у него в голове, наверное, нечто более важное. Ему не до сладостей.

– Вы не правы! – убежденно произнес Гибсон.

– Неужели?

– Бывают такие моменты, когда достаточно сладкой приманки.

– Понимаю, – хмыкнул водитель автобуса. – Что ж, вам виднее. Очень интересно.

Машина двигалась. Отнюдь не неслась. Но на нерешительность или нерасторопность водитель не тратил ни одной секунды. Гибсон подметил, что с каким-то странным удовольствием наслаждается поездкой.

– Если вам захочется об этом поговорить… – снова начал водитель автобуса, но Пол опять его перебил:

– Нет, нет, не стоит…

– Я бы хотел с вами поговорить, – признался Гибсон. – Но, разумеется, не теперь. – Соприкоснувшись с таким пониманием происходящего, которое его заинтересовало, он чувствовал себя легко и непринужденно. Подобное восприятие бодро и жизнерадостно избавило его от некоего камня преткновения, препоны ко всему интересному.

Он покосился на Розмари – в ее глазах тлела призрачная улыбка.

– Расскажите мне о вашей блондинке, мистер Коффи, – попросила она почти весело.

– Только подумайте! – ответил ей шофер. – Я бросаюсь спасать блондинку, которая понятия не имеет, что она моя. Скажу вам кое-что еще. Я вижу ее почти каждый день. Подкарауливаю, хочу познакомиться. Набираюсь решимости заговорить и не могу. Не важно, теперь-то я знаю, как сильно она мне нравится. И разве я могу позволить ей выпить яд? Она же на меня не обидится? Ведь так, миссис Гибсон?

– Называйте меня Розмари, – предложила она. – Нет, мистер Коффи, совсем не обидится.

– Называйте меня Ли, – произнес шофер. – Мы попали в необычные обстоятельства. Знаете, Розмари, моя блонди очень красива.

– Вы сами очень интересный мужчина, – заметила Розмари.

– Не исключено, – задумчиво кивнул Коффи.

Пол охладил его обыденным вопросом:

– Вы давно водите автобус?

– Десять лет. С тех пор, как демобилизовался из армии. Потому что мне нравится думать.

– Нравится думать? – переспросил Пол, которому ответ шофера показался весьма туманным.

– Раздумываю, размышляю, – объяснил тот. – Поэтому люблю полезную, но не творческую работу. Человек старается протолкнуться к цели, пытается заработать миллион долларов. Это сбивает с мысли. Во всяком случае, меня. Мешает думать так, как я люблю.

Пол горел от волнения.

– Как же вам удастся найти эту блондинку… или кто она такая…

– Он ее найдет, – проговорила Розмари. – Как считаете, Кен?

– Пожалуй, – согласился мистер Гибсон. – Пожалуй. – Он был сбит с толку. Машина подкатила к светофору, на котором горел красный свет, и плавно остановилась.

Внезапно Розмари, глубоко вздохнув, опустилась на колени.

– Мистер Коффи… Ли… помогите мне. Объясните кое-что.

– Пожалуйста, если сумею…

– Вы отличный водитель, вижу. Скажите… не сомневаюсь, вы меня поймете… я вам поверю…

– В чем проблема? – Водитель автобуса покосился на них, и в это время красный свет сменился на зеленый.

Гибсон недоуменно застыл, а Розмари, стоя на коленях, говорила что-то Коффи.

– В тот вечер был туман. Я вела машину… понимаете… старалась изо всех сил ехать осторожно. Уверена, что ехала по правой стороне.

– Продолжайте, – подбодрил ее водитель.

– Еще я знала, что справа глубокая канава и надо держаться от нее подальше.

– Так, так…

– Вдруг на меня выскакивает машина. Она летела по встречной полосе. Надо было быстро что-то предпринять.

– Не могу отрицать, – живо подтвердил Коффи.

– Я повернула влево, думала… – Она закрыла лицо руками.

– И что случилось? – спросил водитель.

– Он повернул вправо, и мы столкнулись. Пожалуйста, скажите: я поступила неправильно?

Коффи прокручивал в голове ситуацию, а они тем временем проезжали по бульвару и уже достигли того места, где начиналась разделительная полоса. За окном проносился городской пейзаж.

– Перед вами открывались три возможности: повернуть вправо и оказаться в канаве – опасный вариант. Ехать, как ехали, поскольку вы ничего не нарушали, и надеяться, что другой водитель образумится и успеет отвернуть. Это требовало большого хладнокровия и упрямой уверенности в своей правоте. Можно было повернуть налево, как вы и сделали, и попытаться проскочить в образовавшуюся щель. Хотя эта щель оказалась не на вашей стороне дороги. Так?

– Мне показалось, что та полоса пуста.

– Так и было?

– Да, она действительно оказалась свободной. Я подумала, что другой водитель запутался и считает, что едет по своей стороне. А он отвернул. Откуда я могла знать?

– Ошибки не было, – серьезно заверил Ли Коффи. – Вы пытались исправить ситуацию. Не знаю, кто бы справился лучше. В ваших действиях я вижу смысл.

Розмари поежилась.

– Но результат оказался таков: мы столкнулись, Кеннет пострадал. Только он, а я осталась цела. Скажите, пожалуйста, неужели можно было бессознательно подставить его встречной машине вместо того, чтобы принять удар на себя? Неужели поэтому я свернула влево?

– Вы же мне только что объяснили, почему свернули влево…

– Я думала, что сумею спасти нас двоих. Понимаете – та канава. Но ошиблась: в том месте она еще не началась, мы до нее не доехали.

– Туман, – заметил водитель. – Вы ехали по правой стороне?

– Да.

– Тот другой парень – по левой?

– Да.

– Вы считали, что справа от вас канава.

– Думаю, так. Но Этель утверждает, что не существует понятия «несчастный случай». Словно я подсознательно спровоцировала то, чего хотела.

– Не существует понятия «несчастный случай»! – воскликнул водитель. – В каком мире обитает эта ваша Этель?

– Подождите, – предостерегающе прервала его Розмари. – Она опытная. Совсем не глупая. И очень хорошая.

– Неужели? Вот что я вам скажу. Откуда ей знать? В мире происходит очень много несчастных случаев.

– Но случайности ли это на самом деле?

– Вы о подсознании? Я понимаю, куда она клонит. Иногда люди накликивают несчастья – об этом писали. А порой навлекают на себя болезни. Но это не ваш случай.

– Не мой? – Розмари дрожала.

– Нет. Объясните, при чем тут ваше подсознание? Оно что, куда-то взмыло и сговорилось с подсознанием другого водителя? Согласно Этель, с его стороны это был тоже не несчастный случай. Получается, ваше подсознание подсказало ему: слушай, приятель, давай устроим аварию. И он как бы ответил: «Заметано. Я сам планировал несчастный случай. И сейчас самая подходящая ситуация». – Водитель автобуса сделал вид, что плюет через плечо. – Каким образом могли встретиться ваши подсознания в том месте и в то время, если не случайно? Или хотите сказать, что только одно из них задумало аварию? В таком случае вы должны признать, что для другого это был всего лишь несчастный случай. Так для какого: для вашего или для его?

Розмари не ответила. Она так и стояла на коленях, словно молилась.

– Безусловно, – продолжал Коффи, – никаких несчастных случаев не было бы, если бы человек все знал. Но этого никому не дано. Ни вы, ни ваше подсознание не можете всего предугадать. Это было бы уж слишком. Можно в лучшем случае предполагать. И то не всегда угадаешь, кто, где и что задумал. В мире творится чертовски много всякого. Вот и происходит то, что мы называем несчастными случаями. Понимаете мою мысль?

– Понимаю, – ответила Розмари и тяжело вздохнула.

– Те, кто выходит сухими из воды и не попадает в аварии, – предусмотрительные, осторожные люди. Но, помимо всего, обладают молниеносной реакцией. Однако даже им не всегда удается унести ноги.

– Розмари, – сухо начал Гибсон, – Этель не могла вам такого сказать. У нее и в мыслях нет, что вы специально подставили меня под удар.

– Не сознательно. Но она считает, что я этого хотела, потому так и вышло. – Розмари всхлипнула. – Постоянно повторяет, что не винит меня и все понимает. О Кеннет, простите. Я бы слова не сказала против Этель, но это, это…

– Я вам говорил, чтобы вы не обращали на нее внимания, – сердито буркнул Пол.

– Легче сказать, чем сделать, – рубанул водитель автобуса.

– Судьба, – кивнул Гибсон, оправляясь от потрясения.

– Так вот о подсознании. – Ли выбросил вперед руку, словно все это время читал лекцию и теперь приступал к очередному разделу. – Оно в нас сидит и, как сказано, кое на что влияет. Но давайте разберемся: с какой стати вам понадобилось ему вредить.

– Потому что… – Розмари что-то неразборчиво пробормотала, вползая обратно на сиденье. – Но это неправда…

– Это был несчастный случай, – заявил Коффи. – Видит Бог, в словах Этель нет никакого смысла.

Розмари плакала.

Гибсон за нее переживал и не на шутку разозлился.

– Почему вы считаете, что Этель непогрешима? – гневно вмешался он и вдруг не удержался, чтобы не съязвить. – Она, например, утверждает, что водители автобусов самые жестокие и бессердечные существа. Но нам-то ясно…

– Что? – воскликнул Ли Коффи. – Вот что я вам скажу: ни в ком нет больше сострадания, чем в нас, водителях автобусов. Сострадание – наша профессия. Масса ответственности и никаких шуток. Надо управлять автобусом в любую погоду, при любом движении на улицах, ехать по графику и думать прежде всего о безопасности. В нас больше сострадания, чем в двадцати пяти частных водителях, вместе взятых. – Он трещал все быстрее. – Нам нельзя полагаться на авось. Не имеем права. Пассажиры, пешеходы, школьники, чокнутые, пьяницы… надо предусмотреть все на свете. И если с нами происходит несчастный случай, не сомневайтесь – это именно несчастный случай. Что бы ни говорила эта ваша Этель. И кто она такая – Этель?

– Моя сестра, – ответил Гибсон, которого накрыла с головой волна возмущения водителя, но в то же время захотелось рассмеяться. Но он посчитал это неуместным.

– Мало ли на свете всяких сестер.

– Она приехала позаботиться о нас после аварии.

– Должен признаться, – скороговоркой начал Пол, – нам – маме, Джини и мне – Этель не особенно нравится. Кажется очень холодной и надменной.

– Это моя-то сестра! – возмутился Гибсон.

– Бессердечной? – пробормотал шофер. – Как вся наша порода. «Нет, мы люди. О да, людьми вас числят в этом списке…»

– Увлекаетесь Шекспиром?

– Конечно. Мне приходятся по вкусу не только его слова, но и его звучание. Вы же любите Шекспира?

– Очень. – У Гибсона от восторга зашевелились на голове волосы. – А Браунинг вам нравится? – спросил он со странным нажимом.

– Кое-что. Пожалуй, очень многое. Но в него, конечно, надо вчитаться.

– Он скорее дамский поэт.

– Именно у дам в лучшие времена были возможности для утонченных размышлений. До того, как большинство из них превратилось в чернорабочих и олигархов.

– Именно, – почти успокоился Гибсон.

Розмари больше не плакала. Сидела, привалившись к мужу плечом.

– Вы слышали, что Этель говорила о блондинках? – сдержанно спросила она.

– А что бы она могла сказать? – встрепенулся водитель автобуса, но Пол Таунсенд его жалобно прервал:

– Довольно волнений. Где все-таки эта блондинка? Не исключено, что яд у нее и она в опасности или уже мертва. Не понимаю, как вы можете рассуждать о Шекспире и Браунинге.

– Она живет через четыре-пять кварталов за следующим перекрестком, – спокойно ответил Ли Коффи. – Сколько времени?

– Двадцать минут четвертого. Точнее, двадцать две.

– Не многие употребляют оливковое масло на закуску между едой.

– Правда! – Розмари захлопала в ладоши. – У нас больше времени, чем мы полагали.

– Вероятно, – бодро согласился Гибсон. Но внутри, там, где притаились угрызения совести, кольнуло. Это жизнь отзывалась болью. Ведь происходят же несчастные случаи. Он одновременно испытывал сладостное чувство освобождения и пронзительной тревоги.

Несчастные случаи происходят.

Глава XVI

На углу Аллен-стрит и бульвара стоял светофор. Машина свернула направо на Аллен-стрит. Никто не проронил ни слова. Автомобиль Пола прочесывал первый квартал. Водитель, казалось, принюхивался к воздуху. Они миновали перекресток. В середине второго квартала они остановились.

Ли Коффи рассуждал вслух. Опустил голову, глаза блуждали, говорил, как заговорщик:

– Ее дом находится на этой стороне Аллен-стрит или за углом. Она обычно стоит у светофора на этой стороне Аллен-стрит. Если требовалось переходить через дорогу, она бы это делала на бульваре.

Мистер Гибсон на краешке сиденья серьезно кивал, но испытывал детское удовольствие, словно участвовал в игре.

– В первом квартале были двухквартирные дома по пять-шесть комнат в квартире, – сказал Ли. – А вот здесь частные владения, довольно старые и достаточно большие, чтобы сдавать жилье.

Он был прав: в этом старом квартале крыши доходили до верхушек деревьев, которые были высокими, что редко встретишь в новых растущих калифорнийских городках.

– Не думаю, что у нее много денег, – продолжал водитель. – Живет, скорее всего, одна. Была бы семья, имелась у кого-нибудь машина. – (Вполне справедливое замечание для Калифорнии.) – Родственники бы работали, и она не ездила с такой регулярностью на автобусе. Я понимаю моих пассажиров.

– Все так. Но как нам поступить, если вы даже не знаете ее имени? – поинтересовался Пол.

– Да, Ли, какие наши действия? – заволновалась Розмари.

– Будем звонить в двери по очереди в каждом квартале. Спрашивайте, не живет ли в доме молодая блондинка среднего роста. Медсестра. Почему я это говорю? Заметил на ней однажды белые чулки. Есть много разных профессий, требующих белой униформы, но ни одна женщина на свете не станет надевать белые чулки, если не обязана это делать. Если обнаружите ее или что-то о ней узнаете, крикните, подайте сигнал остальным. Спрашивайте, не проходила ли она в этом месте, и если да, то куда повернула. Только не сообщайте о цели расспросов. – Заметив, как вздрогнул Гибсон, он объяснил: – Иначе все слишком затянется. Договорились?

Предложения показались всем ясными и логичными. Все четверо высыпали из машины и разошлись. Розмари побежала обратно по тротуару, чтобы начать с границы квартала. Пол направился налево к концу квартала. Ли Коффи приступил к поискам с того места, где стоял. У него от возбуждения дрожали ноздри, и были на то причины, догадался Гибсон. Наверное, возникло ощущение, что дом блондинки находится в этом месте. Коффи решил двигаться налево, а Гибсон – направо, навстречу Розмари.

Хромая, он взошел на крыльцо дома и позвонил. Никто не открыл – судя по всему, там никого не было. Гибсон стоял на этих странных ступенях и продолжал звонить. Он был мистером Гибсоном с английского отделения или чокнутым, преступником, человеком в отчаянном положении, чьи друзья боролись за его судьбу. Разве он мог их подвести? Дать им понять, что они обречены? Полумертвый, полувозродившийся к жизни, он не был ни в чем уверен.

Только он собрался уйти и звонить в другую дверь, как услышал пронзительный свист, поднял голову и увидел, что Ли Коффи энергично жестикулирует своими длинными руками.

Гибсон обрадовался – он был доволен, что из всех четверых Ли Коффи первым напал на след. Одного этого было почти достаточно, чтобы вообразить, будто человек способен победить, противопоставив обстоятельствам ум и интуицию. Романтичная, наивная идея, но она ему понравилась.

Он направился к водителю автобуса. Туда же бежала Розмари и спешил Пол. Они собрались на сером крыльце опрятного серого дома, навевавшего мысли о Новой Англии. Рядом с перилами крыльца рос сиреневый куст – не частое растение на Западе. На пороге стояла миниатюрная девушка, на которую с высоты своего роста взирал Ли Коффи.

На ней был синий хлопчатобумажный халат. Волосы сбились, словно она только что оторвала голову от подушки. Лицо с широко расставленными глазами сужалось к подбородку. Привлекательное лицо и без заурядной смазливости. Кожа превосходная, гладкая. Серьезный рот, прозрачные серые глаза. Единственной, в понимании Этель, присущей блондинкам чертой был цвет ее волос.

– Вот она! – В этот момент Ли Коффи показался Маленьким Медвежонком из «Историй Хеллоуина».

– В чем дело? – спросила девушка. По уверенному голосу можно было судить, что ее не так легко удивить. Для такой миниатюрной особы она была очень сильной.

– Мы приехали не для того, чтобы вас в чем-то обвинить, – пробормотал водитель. – Нам надо знать, мэм, не находили ли вы сегодня в автобусе бутылочку с оливковым маслом? И не принесли ли ее домой?

– Нет, – ответила блондинка.

– Вы видели в автобусе этого человека… моего мужа? – Розмари показала на Гибсона.

– Нет. – Взгляд блондинки переходил с одного лица на другое. – Что-то случилось? Вот вас я помню. – Она перевела взгляд на Ли Коффи. – Вы водитель. – Ее глаза были ясными и спокойными.

– Да, мэм. – Гибсон ждал, что он скажет, что она – его блонди, но его соломенные ресницы были скромно опущены.

Девушка наморщила лоб.

– Может быть, кто-нибудь из вас объяснит мне, что произошло?

За дело взялась Розмари, но не дошла и до половины рассказа, как блондинка жестом пригласила всех в дом. Словно такой серьезный предмет можно было обсуждать лишь внутри, где не помешает ветер и не разнесет их слова по округе.

Они расселись в гостиной на жестком диване и стульях. Розмари продолжила разговор.

Маленькая светловолосая женщина слушала сосредоточенно, ничем не выражая тревоги.

– В конце концов Ли… мистер Коффи вспомнил вас, и мы приехали, – закончила Розмари. – Надеялись, что бутылочка у вас. Или вы что-то заметили.

– Я бы ее не взяла, если бы даже увидела. В голову бы не пришло. – Безукоризненные руки блондинки без единого кольца лежали на коленях. – Ни бутылка, ни зеленый бумажный пакет мне на глаза не попадались. – Этой маленькой женщине пропавший яд смертельной опасностью не грозил.

Поиски зашли в тупик. Провалились. Чуда не произошло: они смогли найти блондинку водителя автобуса, но не пузырек с отравой. Яда здесь не было.

Гибсон смущенно поежился, он решил, что сам должен выступить в роли чудотворца.

– Скажите нам ваше имя, – попросил он. Гибсон хотел, чтобы Ли Коффи узнал, как зовут его блондинку.

Она ответила, что ее зовут Вирджинией Северсон. Имя означало невинность, чистоту и очень ей подходило. Она выглядела по-девичьи опрятной, спокойной и по-скандинавски сдержанной. Розмари назвала ей имена всех присутствующих. И снова благопристойный ритуал знакомства словно успокоил Пола Таунсенда. Он старался быть неотразимым.

Однако все это было только отсрочкой. Строгая, серая, безукоризненно чистая гостиная казалась душной, воздух спертым.

– Я сидела в передней части автобуса, – заметила мисс Северсон. – Ваше место было где-то позади меня. – Ее серьезные глаза изучали мистера Гибсона. – Прошу меня простить. – Она повернулась к Ли Коффи. – Как вы догадались, где меня найти?

– Однажды заметил, что вы нюхали грозди сирени.

– Вы тоже с востока, что обратили внимание на сирень?

– В другой раз я расскажу вам, каким образом обратил внимание на сирень, – тихо ответил водитель автобуса.

Блондинка опустила ресницы.

– Жаль, что ничем не могу вам помочь, – пробормотала она.

– Послушайте, если все это время полиция передавала по радио предупреждения, может быть, стоит им позвонить и узнать, не откликнулся ли кто-нибудь? – спохватился Пол. – Вы разрешите?

– Да, да, позвоните. – Розмари сидела, сцепив руки.

Вирджиния Северсон пошла проводить Пола к телефону. Мистер Гибсон опустился на стул, надежда таяла. Все плоды достались Ли Коффи, а яд, по-прежнему угрожая людям смертью, не нашелся.

Девушка вернулась, кусая губы.

– Понимаете, я медицинская сестра, и все это меня глубоко волнует.

– Каждый человек имеет свои резоны, – мягко заметил водитель автобуса. – Проще всего сказать, что он чокнутый. Не надо никаких усилий.

Взгляд Вирджинии Северсон стал внезапно встревоженным. Она наклонила голову набок и посмотрела на него.

– Сейчас вопрос не в том, каковы его резоны. Где-то гуляет бутылка с ядом без этикетки. Это пугает, мистер Коффи. Меня учили аккуратно обращаться с лекарствами.

– Ее надо найти. Мы обязательно должны это сделать. – Глаза водителя призывно горели.

– Конечно, найдете. Я тоже. – Она, казалось, откликнулась на призыв. – Дайте подумать. – Девушка села, закутав свои красивые ножки в длинные полы синего халата.

Вернулся Таунсенд и в ответ на немой вопрос Розмари сказал:

– Ничего. – Он был расстроен и подавлен. – Ни единого слова. Половина четвертого. Где же это снадобье?

– Где-то бродит, – вздохнула Розмари. – Неизвестно где.

Гибсон старался напрячь воображение и представить бутылку в зеленом пакете. Только где?

– Рози, – проговорил Пол, – все очень скверно. У нас, наверное, ничего не получится.

– Все получится, только не шумите, – благоговейно произнес Ли Коффи. – Вирджиния думает.

Медсестра улыбнулась. У нее была милая улыбка, и лицо шофера автобуса потеплело.

– Ли… – Голос Розмари сорвался. – Мисс… Вирджиния… сейчас не время…

– Ничего и не происходит, – быстро отозвался Коффи.

Гибсон все прекрасно понял, а Пол Таунсенд – нет. Его высокая фигура маячила в арочном проходе, а на лице появилось выражение: «это вы все о чем?». Вирджиния, как показалось Гибсону, тоже все поняла, потому что ее глаза опять закрылись. Она была согласна.

Как замечательно быстро, подумал Гибсон, может осуществиться связь. Ли Коффи сказал девушке, что давно ее заметил, она ему понравилась, нравится и теперь и он многого от нее ждет. Она ответила, что… не обиделась. Даже рада его доброму мнению о себе. Она уже поняла, что он – интересный мужчина. Но они не поддались очарованию, желая прежде всего помочь мне. Водитель автобуса. Эта блондинка. У Гибсона внезапно защипало в глазах.

Все молчали, пока маленькая медсестра не заговорила спокойным, невозмутимым голосом:

– Я знаю человека, который ехал вместе со мной в автобусе. Это может как-то помочь?

– Конечно! – Розмари вскочила на ноги. – Да, да! Отлично!

– Вот видите? – с гордостью заявил Ли Коффи.

– Там была миссис Ботрайт, – сообщила блондинка, тоже поднимаясь. – Я сейчас вспомнила, как удивилась: им что, не хватает их трех-четырех машин? Села в автобус с кучей пакетов! Она человек обеспеченный, во всяком случае, ее муж. Живет на холме в большом доме. Не сомневаюсь, это была она. Как-то встретила ее в штаб-квартире Красного Креста.

– Уолтер Ботрайт! – Ли Коффи выскочил в коридор и вернулся с телефонной книгой.

– Боюсь, ее номер туда не занесен, – сказала Вирджиния. – Я точно это знаю.

– И мы не можем его узнать? – спросил водитель автобуса.

– Не можем.

– Вы знаете ее дом.

– Да. Но не знаю его номер.

– Поедемте туда! – воскликнула Розмари. Пол Таунсенд чуть не застонал, а Ли Коффи неотрывно смотрел на блондинку.

– Едем! – ответила та. Она уже была у простой, окрашенной в белый цвет двери в дальней стене гостиной. – Не ждите меня! Я вас догоню!

Ли Коффи улыбнулся, посмотрел на часы и ухватил мистера Гибсона за руку.

– Ну как вам блондинка? Вы меня не осуждаете? – Он чуть не на руках вынес Гибсона с крыльца мимо куста сирени.

– Она очаровательна, – ответил ошеломленный мистер Гибсон. – Вы поступили правильно.

– И все ради денег, – едко заметила Розмари, словно цитируя чужие слова. – Из-за материальной выгоды. – Гибсон посмотрел на жену, которая держала его за другую руку. Ее голубые глаза светились.

– Мы уже по уши увязли в это дело. – Водитель автобуса испытывал неподдельное удовольствие.

– Мы найдем бутылку с ядом, – уверенно заявила Розмари.

Гибсону оставалось только надеяться.

Глава XVII

Его только что не внесли в машину, и Розмари поспешила за ним. По другую сторону от нее Коффи с выражением надежды на лице усадил Пола Таунсенда, сам скользнул за руль и повернул ключ. Мотор заработал. Открылась дверь дома, и по ступеням сбежала Вирджиния. Теперь на ней был коричневый джемпер поверх белой блузки и коричневые туфли-лодочки на босую ногу. Аккуратно уложенные светлые волосы сияли. Коффи улыбнулся и тронул машину, как только она устроилась рядом с ним. Не промедлил ни десятой доли секунды. Блондинка его не подвела.

– Какая быстрая перемена! – восторженно прокомментировал Пол.

Никто не обратил на него внимания. В такой момент лучше было бы не отпускать замечаний.

Пока выезжали из квартала, маленькая медсестра рассказала, где находится дом – цель их поездки. Ли пересек бульвар и повернул на север. Они двигались в сторону возвышающегося на северо-западе города холма, где газоны были шире, а забирающиеся вверх по склону дома больше. Девушка объяснила, что дом миссис Ботрайт расположен ближе к вершине, на короткой улице имеются всего три или четыре строения с обширными лужайками за стеной.

– Чем выше, тем реже дома, – высказался Пол.

Вирджиния повернулась к нему и профессиональным тоном задала вопрос:

– Против этого яда есть противоядие, мистер Таунсенд?

– Пол, – поправил он ее.

Девушка улыбнулась:

– Что нужно делать в случае, если…

– Боюсь, что противоядие мне неизвестно, – признался химик, подаваясь вперед. – Я, конечно, не врач. Все, что мне известно из нашей профессии, – какова опасность. И нас тоже учили осторожности.

– Каким образом он сумел завладеть ядом? – спросила Вирджиния.

Пол объяснил. И пока он говорил, Гибсон понял, что его знакомый рисуется и очень умело пытается очаровать эту симпатичную девчушку. От этого он почему-то почувствовал себя оскорбленным.

Гибсон посмотрел на Розмари – на его дорогую Розмари, она сидела между ним и Полом, сцепив руки. В ее решительности заключалась их сила; это она начала борьбу, воодушевив и сплотив отважных помощников.

– Вы настоящий боец, Розмари, – вслух проговорил он.

– Заячья душонка, – с горечью ответила она. – Всегда была такой. Мне надо было давным-давно начать бороться.

К ней повернулся Пол Таунсенд и накрыл ладонью ее напряженные руки.

– Ну, ну, Рози, относитесь ко всему проще. Иначе доведете себя. Волнения никому не помогали. Правда, Вирджиния?

Блондинка не ответила. Зато водитель автобуса сказал:

– Тревога ей полезна. Я прав, Розмари?

– Да, спасибо, – поблагодарила она с жалким выражением лица, от напряжения почти упав духом. Пол убрал руку. – Мне тревожно, потому что я пытаюсь представить, как обеспеченная женщина подбирает в общественном автобусе странный пакет. И мне кажется, что такого не может быть.

– Может, – возразила медсестра. – Скажем, по ошибке. Вместе с другими своими покупками. Я не видела, как она выходила, – сошла первой. Но кто знает? Допустим, в ее пакетах было съестное. Она все вместе свалила на кухне. У нее явно есть слуги. Повар ничего не подозревает и решает, что миссис Ботрайт вздумала купить оливковое масло.

– Такую маленькую бутылочку? – с жаром возразила Розмари. – Так мало? Сколько времени?

– Тридцать семь минут четвертого, – ответил Пол.

– Еще не так много. – Розмари безнадежно улыбнулась.

А Гибсон подумал, что очень много. Прошло вполне достаточно времени, чтобы кто-то успел таинственным образом умереть. И эту смерть пока не связали с причиной, которая могла ее вызвать. Что бы они ни говорили, не исключено, битва уже проиграна.

– У Ботрайтов дети в подростковом возрасте, – заметила Вирджиния. – Их не станут так рано кормить ужином.

– Оливковое масло. Для чего оно может понадобиться кухарке? – спросила Розмари.

– Для салата, – предположила медсестра. – Сдобрить начинку сэндвичей. Для каких-нибудь закусок.

– Не говорите так! – попросил Пол.

Гибсон ужаснулся. Не хватало только, чтобы отравился ребенок! Вслух он сказал:

– Вы все должны покинуть меня. Нечего со мной возиться. Я и так причинил вам кучу беспокойства.

– Никакого беспокойства, – перебила его Вирджиния, и он ей поверил.

И, удивляясь себе, улыбнулся:

– Я вам верю.

– Давайте успокоимся, – начал было Пол.

– Перестаньте повторять одно и то же, – попросила его Розмари. – Это все равно не поможет.

– Я же вам советовал, Рози, – упорствовал Таунсенд. – Надо было с ним поговорить. Все расставить по своим местам…

– Советовали. И были совершенно правы. – Розмари смотрела прямо перед собой. – Да, Пол. – Ее руки дрожали.

– Наверное, вы заметили что-то неладное? – участливо спросил ее Ли Коффи, еще не понимая, о чем идет речь. Он не владел фактами. – Человек не решается на такой шаг за один день.

«А я решился, – удивился себе мистер Гибсон. – За одну ночь».

– Вы болели, мистер Гибсон? – спросила медсестра. – Принимали болеутоляющие? Я заметила, что вы хромаете.

Гибсон смутился. У него заныло сердце – он не умер, по-прежнему был жив.

– Авария. Сломал пару костей, и все дела.

Розмари посмотрела на него. Он отвернулся.

– Я только поинтересовалась, – мягко объяснила Вирджиния. – Существуют болезни, которые вызывают депрессию. И некоторые лекарства тоже.

– У меня была депрессия, – произнес он. – Это именно то слово.

– Вам надо было обратиться к врачу, – посоветовала Вирджиния. – Медикам часто удается справиться с угнетенным состоянием больных.

– Что-то подкрутят, подвинтят, и все проходит? – с горечью усмехнулся Гибсон.

– Они знают, как взяться за дело. – Ответ прозвучал механически. Медсестра, казалось, оценивая его ответы, ставила диагноз.

– Вы увлекаетесь этими психосоматическими штучками? – неожиданно спросил водитель автобуса.

– А вы?

– Много лет назад я выбросил из головы кучу всяких никому не нужных различий. Или – или. Тело или разум. Материя или дух. Ха! Теперь получается, насколько я могу судить, о чем говорят всякие умники, что материя менее материальна, чем дух. Человеческое тело больше не цельно. Как и стул. Складывается из несметного количества частиц – атомов и их составляющих. И все это крутится и производит волны, ритмы и, насколько известно, даже само время. Слушайте больше всех балаболок!

Вирджиния весело рассмеялась.

А мистер Гибсон, наоборот, помрачнел. Проклятье, подумал он, а вслух добавил:

– Я, наверное, болел. Это правильное определение моего состояния.

– Видите, мы совсем ничего не знаем, – обрадовалась Вирджиния.

– Ничего не знаем, – подхватила Розмари.

– Человек начинает понимать, насколько необразован, когда приступает к изучению медицины или другой науки. – Медсестра думала, что ее слова доставляют Гибсону удовольствие.

– Где жизнь, там надежда. Вы это хотели сказать? – Пол решил, что уловил ее мысль.

Девушка нахмурилась. Ее миленький подбородок почти касался спинки переднего сиденья. Она повернулась назад, чтобы разговаривать с остальными.

– Я хотела сказать, что можно открыть чертовски много нового. Но мы мало знаем, как это сделать. Следите за моей мыслью, мистер Гибсон? Есть люди, которые постоянно ищут пути, как бы помочь другим. И они их находят. Я сама была свидетелем. Никому не ведомо, что нас ждет завтра утром. Вы должны были попросить о помощи.

– Я тоже, – произнесла Розмари.

Мистер Гибсон промолчал. Голова была занята обдумыванием странной вещи, которая с трудом сочеталась с принципом рока. И в этом была ее странность. Допустим, индивид впал в депрессию вследствие своей внутренней химической организации. Назовем ее механизмом. Но даже при этом он еще не обречен, если его друзья, открытые всему новому, найдут способы ему помочь. И в этом заключалась странность – слабина в мощной, зубатой пасти судьбы.

– Забавно, – проговорил он.

Никто его не спросил, что ему показалось забавным, а он не стал объяснять. Машина вкатила на улицу с трехрядным движением, и пассажиры притихли.

Первым нарушил тишину Пол:

– Мне надо было позвонить домой – выяснить, вернулась ли Джини. И в порядке ли мама.

– Уже, наверное, около четырех часов, – предположила Розмари. – Этель, вероятно, дома. – Она резко, почти заносчиво вскинула голову.

Этель! Гибсон был поражен. Что скажет Этель? Он представить не мог. Все, что происходило в тот день с одиннадцати часов, будет неподвластно ее пониманию.

– А я не думаю, что он был болен, – пробормотал водитель автобуса. – Видимо, испытал потрясение.

Вирджиния склонила голову и уважительно посмотрела на него.

– До самых основ, – продолжал Ли Коффи.

– Его же все любили, – возразила Розмари и, словно в отчаянной молитве, сложила ладони.

– Все о нем только и думали! – У Пола был такой вид, словно Гибсон его непростительно обидел.

– Все? – задумчиво переспросил водитель автобуса. – Значит, конфетки обещать не будем.

– Конфетки? – удивилась медсестра.

– У него было что-то еще на уме, а не только недостаток братской любви ближнего. А теперь смотрите, моя милая, – сказал он своей блондинке, – мы на Хатауэй-драйв. Где тот дом, который нам нужен?

– Белый, в колониальном стиле.

– Может быть, яд здесь? – предположила Розмари.

Мистер Гибсон был щепкой в подхватившем его потоке воды и вышел из машины вместе с остальными.

Они остановились за стеной в том месте, где подъездная аллея поворачивала и расширялась перед входом в дом с колоннами. Перед ними раскинулся идеально белый фасад, а изысканные складки изящных штор на окнах свидетельствовали о том, что порядок здесь поддерживают деньги и наемные руки.

Теперь компанию возглавила Вирджиния: позвонила, и ей открыла служанка.

– Миссис Ботрайт дома? Нам надо срочно ее увидеть. По очень важному делу. – Лаконичное, веское обращение медсестры произвело впечатление.

– Пожалуйста, проходите, – пригласила служанка, изо всех сил стараясь скрыть удивление. И оставила их стоять на восточном ковре в просторной прихожей. Слева располагалась огромная комната. С валика серо-желтого дивана свисали ботинки для верховой езды и болтались взад и вперед, поскольку вмещали в себя пару юных ножек. Девчушка лежала на спине и разговаривала. Рядом никого не было, следовательно, она общалась по телефону.

По широкой лестнице вприпрыжку спустился парень лет шестнадцати.

– Привет! – произнес он и юркнул направо, где находилась еще одна комната со множеством книг и пианино. Мальчишка схватил рожок, и сразу раздались заунывные звуки.

Затем явилась миссис Уолтер Ботрайт собственной персоной – выплыла из белой двери под лестницей. Это была полная женщина, ростом пять с половиной футов. Под бежевым с белыми кружевами платьем угадывалось крепкое, упругое тело. Короткие, светлые волосы изящно вились, свежее, цветущее лицо венчал тонкий нос. В голубых глазах (хотя и не таких ярких, как у Розмари) сквозил интерес.

– Ко мне? Ах, это вы, мисс Северсон. Здравствуйте.

Вирджиния попросила называть себя по имени, но на этом вступление закончилось.

– Я видела вас сегодня в автобусе, мэм…

– Прошу прощения… – Миссис Ботрайт произносила нужные слова, но во взгляде по-прежнему стояло выжидательное любопытство. – Если бы я вас заметила…

Медсестра, прервав ее, перешла сразу к делу:

– Вы по ошибке не взяли в салоне маленький бумажный зеленый пакет?

– Не думаю. – Не слишком обходительную торопливость гостьи она восприняла как необходимость, и выражение ее лица ничуть не изменилось. – Сейчас проверим. – Она повернулась и двинулась с неожиданным для ее комплекции изяществом. – Мона!

Моной оказалась служанка.

– Спросите Жеральдину, не приносила ли я сегодня маленький зеленый бумажный пакет.

– Слушаюсь, миссис Ботрайт.

– Что было в том пакете? – поинтересовалась хозяйка дома у гостей.

Вирджиния объяснила. Миссис Ботрайт поджала губы.

– Это серьезно. Делл! – позвала она.

Девчонка пружинисто поднялась с дивана и сказала в трубку:

– Подожди, Кристи. Что такое, ма?

– Освободи телефон. Он нам нужен. Скажи Тому, чтобы он тщательно проверил свою машину – нет ли в ней зеленого бумажного пакета с маленькой бутылкой.

– Хорошо, ма. Кристи, я тебе перезвоню. Пока!

– Сын встретил меня на остановке автобуса, – объяснила миссис Ботрайт, подплывая к телефону.

Делл, которой было лет восемнадцать, прошла мимо них танцующей походкой. Глаза любопытные и улыбающиеся.

Из белой двери появилась женщина в форме.

– Ничего, мэм. Зеленого бумажного пакета на кухне нет.

– Спасибо, Жеральдина, – поблагодарила хозяйка и сказала в трубку: – Будьте добры, полицию. – А затем обратилась к гостям: – Кто из вас мистер Гибсон?

У Гибсона появилось чувство, будто на него со всех сторон показывают пальцами. Он стоял, как во сне, не то чтобы жалкий, а виновато зачарованный.

– Полиция? – спросила миссис Ботрайт. – Яд в бутылке из-под оливкового масла еще не обнаружен? Нет? – Она положила трубку и, не тратя слов, объявила. – Еще нет. – А затем продолжила: – Да, вы ехали со мной в автобусе. Чем могу вам помочь?

Розмари разрывалась между разочарованием и надеждой.

– Возникла цепочка воспоминаний. Водитель автобуса запомнил Вирджинию, а она – запомнила вас.

– А я, – сказала миссис Ботрайт (которая еще ни разу не произнесла: «О боже!» или «Как ужасно!»), – запомнила Тео Марша. – Кивком, словно невидимым молотком председательствующего, она призвала гостей к порядку. – Но сначала давайте убедимся насчет машины.

– В машине ничего нет, ма, – сообщил вернувшийся Том. Он с любопытством посмотрел на людей, но вопросов задавать не стал.

– Кто?

– Марш?

– Где?

Миссис Ботрайт жестом призвала к молчанию.

– Единственный способ достать Тео Марша – поехать к нему. Телефона в студии у него нет. Когда он работает, то отгораживается от всех. – Заметив непонимание, она добавила: – Тео Марш – художник.

– Где его студия? – спросил Ли Коффи и добавил: – Мадам.

– Надо бы сообщить полиции. – Миссис Ботрайт нахмурилась.

– Давайте лучше поедем, – предложила Розмари. – Мы уже так далеко зашли. Все-таки лучше, чем ждать.

– Получится быстрее, – добавил водитель автобуса.

– И, пожалуй, разумнее, – кивнула хозяйка дома. – Тео Марш может закапризничать, затаиться и не пустить к себе полицейских. А меня он знает. – Все почувствовали, что никто не сумеет затаиться, если это идет вразрез с желанием миссис Ботрайт. – Теперь так! – Она легко повернулась на каблуках. – Оба «кадиллака» в автомастерской, их до шести часов не взять. Уолтеру пришлось воспользоваться машиной Делл. Похоже, нам ничего не остается, как ехать на твоей, Том.

Парень принял такой сконфуженный вид, словно мать предложила ему снять брюки и подарить первому попавшемуся бродяге.

– У нас есть машина, мадам, – сообщил хозяйке дома Ли Коффи, восторженно разглядывая ее из-под соломенных ресниц. – И еще полбака бензина.

– А водитель он превосходный, – добавила Вирджиния.

– Отлично, – кивнула миссис Ботрайт. – Мона, принесите мне, пожалуйста, мой светло-коричневый пиджак и сумку. – Она проворно повернулась. – Том, ты тем временем осмотри дом, нет ли где-нибудь бутылки из-под оливкового масла в зеленом бумажном пакете. Ни в коем случае не прикасайся к содержимому. Это яд! Жеральдина, накройте ужин в половине седьмого. Я могу опоздать. Делл (девушка к этому времени вернулась в комнату), позвони отцу, скажи, что меня вызвали из дома. Если не вернусь к семи, сообщи мистеру Костеру из Комитета по образованию, что меня безнадежно задержали. Еще позвони миссис Петерс, скажи, что до завтрашнего дня у меня не будет для нее списков. Извинись. – Она взяла пиджак из рук служанки, уже выполнившей ее поручение. Махнула своим гостям и выплыла из своего дома. Остальные пятеро последовали за ней.

Ли Коффи устроился за рулем и посадил рядом с собой свою блондинку. Пол Таунсенд занял место справа от нее на переднем сиденье.

Миссис Ботрайт пропустила Розмари вперед на заднее и, обернувшись, крикнула сыну:

– Не позволяй Делл все время висеть на телефоне. Я могу позвонить.

– Черт возьми, ма! Попроси чего-нибудь полегче, – ответил Том.

Мать махнула рукой и забралась в машину. Последним на заднее сиденье плюхнулся мистер Гибсон.

– Куда едем? – уважительно спросил водитель автобуса.

– Выезжайте на бульвар и дальше до конца автобусной линии. Студия Тео Марша за городом. Ее не так-то просто найти, однако надеюсь, что не пропущу поворота. Если пропущу, спросим на перекрестке.

Машина уже двигалась.

– Не могу припомнить никого, кто бы выглядел как художник и сошел на конечной остановке, – сказал Ли Коффи. – У него наружность настоящего художника?

– Если он сошел раньше, нам все равно не узнать, куда он направился, – заметила миссис Ботрайт. – Так что нечего об этом рассуждать. Приедем – узнаем.

– Несомненно, – кивнул водитель. – Очень справедливая мысль.

– Эта его студия, такая по-деревенски непритязательная, – продолжала миссис Ботрайт. – Он самый настоящий художник. Вот только боюсь…

– Боитесь? – усталым голосом переспросила Розмари. Теперь, когда между ним и женой сидела миссис Ботрайт, Гибсон ее больше не видел.

– Тео Марш из тех людей, которые, если найдут в автобусе бутылку оливкового масла… Ведь оно импортное?

– Да, – подтвердил мистер Гибсон.

– Сочтут за дар богов. И он или его модель без колебаний добавят в какое-нибудь блюдо. Какая будет потеря! Прекрасный художник. Таких непозволительно терять!

– Сколько времени? – напряженно спросила Розмари.

– Всего четыре… одна минута пятого, – сообщил Пол. – Для ужина рано.

– Увы, Тео Марш ест, когда проголодается. Сомневаюсь, что его перекусы носят какие-либо названия.

– Это далеко? – жалобно спросила Розмари.

– Минут тридцать, – ответил Ли Коффи. – Мне ли не знать бульвара?

Машина набрала скорость и неслась по кривым улочкам.

– Так расскажите, что там с самоубийством? – сурово потребовала миссис Ботрайт.

Гибсон закрыл рукой глаза.

– Все началось с того момента, когда приехала Этель, – с жаром начала Розмари. – Не представляю, что она с ним сделала. Мне хватило того, что она сделала со мной.

– Вы его жена, милочка?

– Да! – У Розмари был такой вид, словно на этот титул претендует еще какая-то женщина.

– Водитель нашей машины тот же, что и автобуса. Так? – Миссис Ботрайт продолжала допрос, невзирая на взрывы эмоций. – А другой джентльмен?

– Я сосед, – ответил Пол. – Моя фамилия Таунсенд.

– И наш друг. – Розмари сказала это подчеркнуто любезно, словно изо всех сил старалась сохранить спокойствие и остаться в рамках приличий.

– Следовательно, мисс Северсон – пассажирка автобуса. Помните сказку о золотом гусе?

– Как же, отлично помню, – кивнул Ли Коффи. – Стоит вытащить из гуся золотое перо, прилипнешь и будешь вечно таскаться вместе со всеми другими. Это прекрасно, миссис Ботрайт.

– Но кто такая Этель? – Миссис Ботрайт твердо решила все для себя прояснить.

– Этель, – начала Розмари подчеркнуто ровным тоном, – сестра Кеннета. Добрая женщина, прекрасный человек, она приехала позаботиться о нас после того, как мы попали в аварию. – Ее голос взлетел. – Мне жаль, что я сорвалась. Не хватает сил быть все время благодарной. Да и время неподходящее. Мне теперь все равно. – От напряжения Розмари расплакалась. – Ужасное испытание. Время идет. Мне страшно подумать о художнике, который за городом, где нет никакой помощи.

Гибсон тоже представил сельскую студию художника и в ней груду тел.

– Помощь не потребуется, – печально возразил Пол. – Состав действует быстро.

– Все будет ясно, когда доедем, – заявила миссис Ботрайт. – Мистер Коффи профессионал. Мы делаем все, что в наших силах.

– Как все долго, – всхлипнула Розмари.

Миссис Ботрайт, в которой одновременно жила мать своих детей и мать-командирша, прижала ее голову к груди и погладила по волосам. Гибсон испытал громадное облегчение. Он благословлял миссис Ботрайт. Все три головы на переднем сиденье по-прежнему смотрели вперед.

– Благодарность – вещь бесполезная, – внезапно заявил водитель автобуса. – Я, конечно, не знаю всей подноготной, миссис Ботрайт, но эта Этель вбила Розмари в голову, что она нарочно устроила аварию, после которой мистер Гибсон хромает. Заметили? Внушила ей жуткое чувство вины, потому что в тот вечер Розмари вела машину, хотя это был чистейший несчастный случай. Этель из тех, кто лучше вас знает, какими вы руководствуетесь мотивами. А Розмари считает, что не имеет права на нее злиться, потому что она приехала им помочь и, кроме того, еще потому, что она сестра мужа, а Розмари, как мне кажется, не любит цапаться с родственниками. Некоторые на этом процветают, зарабатывают очки.

– Понятно, – остановила его словоизвержение миссис Ботрайт. – Вы давно знакомы с сестрой мистера Гибсона?

– Он ее ни разу не видел, – всхлипнула Розмари.

– Дайте ей выплакаться, – посоветовала Вирджиния. – Поплачьте, Розмари.

– Сколько же можно? – Пол Таунсенд обернулся.

– Пока не выплачет все до конца. Кстати, мистеру Гибсону тоже будет полезно.

Однако Гибсон сидел с сухими глазами и только изумлялся.

– Простите, – голос Розмари сорвался, – это вовсе не сама Этель. Это ее мысли – то, как она думает. Что с этим можно поделать? Знаю, я трусиха. Но даже если бы не была трусихой, как бороться с подобными вещами? Я ей говорила: разве можно желать чего-либо подобного? На что она отвечала: все подсознательно, я о своем желании понятия не имела, и – последняя из всех, кто способен это осознать. Спора не получалось – человек просто переворачивал все мои слова. И заставлял меня почувствовать, что стоит мне раскрыть рот, и вся моя звериная сущность является на свет. Начинаешь на чем-то настаивать, Этель думает: ага! Почему это она так сопротивляется? Значит, на самом деле думает наоборот. Повышаешь голос, поскольку уверена, что права, она не сомневается, что это способ навязать ложь. Можно сойти с ума! Перестаешь что-либо понимать и больше не доверяешь себе.

– Обречены, – произнес то ли вполголоса, то ли про себя Гибсон. Его никто не услышал.

– Вот что я хотел бы узнать, – сердито спросил Ли Коффи. – Кто дал право Этель разбираться в чужих мозгах? У Розмари равные с Этель шансы судить о том, что она говорит.

– Ничего подобного, я не могу оценивать, правда или ложь то, что говорю. – Миссис Гибсон горько плакала. – Я последняя – вот что меня убивает.

Медсестра сердито фыркнула. Водитель согласился.

Миссис Ботрайт поглаживала Розмари по голове украшенной драгоценными камнями пухлой рукой.

– Благодарность, – говорила она, – длится некоторое время после того, как совершен поступок, который ее породил. Но она, как пламя, вам не кажется? Вспыхнет, погорит, согреет. Но требует топлива. Не может длиться вечно, если не подкармливать.

Она произносила речь. У нее был чистый голос и поставленное дыхание. Дама обладала красноречием. Даже Розмари прекратила всхлипывать, чтобы послушать.

– Если изменить и перефразировать метафору, нельзя становиться узником замшелой благодарности, – вещала миссис Ботрайт. – Я вспоминаю о детях этого мира, которые в рабстве у родителей, спекулирующих благодарностью за свои прошлые дела, совершаемые исключительно ради любви. Думаю о родителях, превратившихся в ноющие недоразумения. А их дети, плоть и кровь, справедливо возмущаются ими, но бичуют себя за это чувство. Я содрогаюсь при мысли о стольких горестях. Благодарность может превратиться в чудовищную обузу, если воспринимается как долг. А еще есть чувство вины и отвращение. Но если благодаря подкормке возникает доверие и накапливается взаимное уважение и уверенность в дружбе и любви, благодарность превращается в нечто лучшее. И подчас долговечное! – Миссис Ботрайт прервалась, словно ждала оваций на дамском обеде. Но слышался только шелест шин и сдавленный голос Розмари.

– Я… знаю.

– Если бы только родители могли стать друзьями своих детей… – продолжала она более проникновенным тоном. – Кстати, дорогая моя, у вас есть дети?

– Они поженились меньше трех месяцев назад, – поспешно и почти встревоженно объяснил Пол Таунсенд.

Последовала пауза. Только урчал автомобильный мотор.

– Вот как? Я не знал, – заметил чуть погодя Ли Коффи.

– Молодожены, – печально, словно лаская слова, проговорила Вирджиния.

Новость вплелась в ткань их рассуждений, окрасив все в совершенно иные тона. Мистеру Гибсону хотелось закричать: «Вы ничего не поняли! Это было всего лишь нереальное идиотское соглашение! Мне пятьдесят пять. Ей тридцать два. Разница составляет двадцать три года!»

Но он не произнес ни звука.

Миссис Ботрайт повернулась к нему:

– Розмари находит вашу сестру трудным человеком. Ей тяжело с ней общаться. Но ведь это не Розмари украла яд?

– Нет, – ответил он. – Не она.

– В таком случае что-то не так с вами?

Гибсон не смог ничего ответить.

К ним обернулся Пол:

– Ты заварил эту кашу. Мог бы подумать хотя бы о Рози. Да и об Этель. Кстати, и обо мне. Если бы ты думал о других…

– Он думает о других, – тихо проговорила миссис Гибсон.

– Сегодня не подумал. И то, что он сделал, – это грех. – Пол отвернулся. По его затылку было заметно, насколько он возмущен и оскорблен в своих праведных чувствах.

– Предвечный этого не одобряет, – промурлыкал водитель. – Он против самоуничтожения. Вы это имели в виду?

– Вы поняли, что я имел в виду.

– Да, но такова наша культура, – продолжал Ли Коффи. – Возьмите, к примеру, Японию…

– Сами берите, – надувшись, отрезал Пол Таунсенд.

Миссис Ботрайт, у которой была привычка обсуждать по одному предмету за раз, начала:

– Я участвую в работе Красного Креста, Комитета по образованию, Общества поощрения при ООН, Совета по социальному обеспечению молодежи, Организации американок по наведению политического порядка и, разумеется, церкви – во всех этих группах. Но не для «других». Разве это не мой мир? И пока я в этом мире, это мое дело. – Она обуздала своего ораторского конька и продолжала задушевнее: – Есть что-то неправильное в слове «другие». Я его никогда не любила.

– Это слово ничего не определяет, – возразила Вирджиния. – Покажите мне хотя бы одного больного. Из других.

– Соотношение не в вашу пользу, – задумчиво изрек водитель. – Пара миллиардов «других», а вы одна. Можно ли проявлять интерес к такому скопищу, только лишь самый неопределенный и подчас притворный.

– Именно, – доброжелательно кивнула миссис Ботрайт. – Можно начинать лишь с собственной отправной точки.

– Но стоит начать и можно увлечься, – добавила Вирджиния.

– Одно цепляется за другое, – согласился водитель автобуса.

Медсестра посмотрела на него, тревожно склонив голову набок.

– И вам за все это платят, миссис Ботрайт? – Розмари внезапно распрямилась.

– Разумеется, нет!

– Да вы просто приживалка! – истерически выкрикнула миссис Гибсон.

– Эй! – усмехнулся водитель автобуса. – Вы заговорили как старушка Этель. Это ее слова? Она считает, что всякая женщина, у которой благоверный с деньгами, дармоедка? Готов поспорить, что так. Ей не приходилось встречать такого эффективного администратора, как миссис Би. Ваша Этель все переворачивает с ног на голову. Что она там говорит о блондинках? Вы мне так и не сказали.

– Блондинки, – отчетливо произнесла Розмари, – хищные кретинки.

– Неужели? – Коффи тепло посмотрел на свою медсестру. – Неужели все? И вы тоже, дорогая? – Он усмехнулся. – Беда с вашей Этель. Она начинает с «некоторых», соскальзывает на «многих», а затем ее вовсе сносит с рельсов на «все».

– Этель совершенно несносна, – угрюмо добавил Пол. – Я говорил вам, Рози, в тот день, когда она довела вас до истерики.

– Имя Этель, – задумчиво вступила в разговор миссис Ботрайт, – начинает звучать как «козел отпущения».

Гибсон, поерзав на сиденье, вдруг довольно резко сказал:

– Да. Вы все так добры, выгораживая меня. Сам не знаю почему… Но хочу, чтобы ни у кого не оставалось сомнений. Это я украл яд и собирался себя убить. По-глупому, преступно забыл отраву в автобусе. Я за все в ответе, виноват, не прав, меня надо судить. – Он не сомневался, что так оно и есть.

– В такой постановке вопроса – да, – рассудительно заметил водитель автобуса.

У мистера Гибсона мутилось в голове.

«Но если я достоин осуждения, следовательно, у меня была свобода выбора. Без свободы выбора не может быть осуждения. И наоборот. – Его мысли поплыли. – Ничего не понимаю, – думал он. – Считал, что понимаю, но оказывается, не так».

– В осуждении пользы немного, – проговорил Ли Коффи. – Не стоит упорствовать до того, что все рассыплется во прах. Что скажете, миссис Би?

– Сделайте пометку об ошибке, – резко ответила матрона. – На будущее… но подшейте в дело. А теперь, Розмари, припудрите носик, подкрасьте губки и возьмите себя в руки. Тео Марш, наверное, погружен в очередной шедевр и о пище не помышляет. Это очень на него похоже.

– У меня нет губной помады, – пожаловалась Розмари.

– Воспользуйтесь моей, – дружески предложила Вирджиния.

– Девочки, сделайте приятные лица, – сказал водитель. – Нам, мужчинам, достаточно лишь побриться.

Гибсон заметил, как Пол Таунсенд провел рукой по подбородку.

Его поражало происходящее. Компания из шести совершенно разных людей, обмениваясь фантастическими фразами, ехала наобум из города.

Гибсон услышал свой грубоватый смешок:

– Это просто замечательно.

Никто с ним не согласился. Но все глаза устремились на него. Ли Коффи посмотрел из зеркальца заднего вида. Вирджиния и Пол обернулись, миссис Ботрайт покосилась, Розмари выглядывала из-за нее. Во всех глазах читалось: что ты такое говоришь? Вовсе нет!

– Мы туда едем? – спросила Розмари.

– Да, – ответила миссис Ботрайт.

Они миновали место, где на обочине дороги стоял желтый автобус.

– Интересно, меня уже уволили? – буркнул Ли Коффи.

Этого никто не знал, а поскольку он говорил без сожаления и, пожалуй, весело, то его и не стали утешать.

Прошло еще несколько минут, и миссис Ботрайт сказала:

– Справа в нескольких ярдах за перекрестком будет проселочная дорога. Дом из мореного дерева, стоит на бугре.

– Вон дом, похожий на ваше описание! – воскликнула Вирджиния. – Это он?

Глава XVIII

Приплюснутое строение оказалось не просто по-деревенски непритязательным, но даже заброшенным. Трава подступила к самому крыльцу. На оккупированной сорняками узкой террасе из старого кирпича стояло несколько потрепанных садовых кресел. Дырявые подушки выцвели. С одной из них спрыгнул кот и скрылся в зарослях травы. Из здания не доносилось ни звука, не было никаких признаков жизни.

Миссис Ботрайт энергично постучала. Дверь тихо отворилась внутрь. Открылся вид в огромную комнату. Северная и противоположная ей стены были из стекла, и помещение заливал ясный, равномерный свет. Первое, что бросилось мистеру Гибсону в глаза, – девушка, лежащая на тахте.

На ней была только длинная, расклешенная юбка ярко-синего цвета. Пока Гибсон моргал, ослепленный светом, обнаженный торс изогнулся – тело оказалось живым.

Послышался мужской голос:

– Кто это к нам пришел? Мэри Энн Ботрайт! Со всем клубом?

Девушка натянула на себя свободную, слегка порванную по шву майку. Она странно смотрелась наряду с богатой шелковой юбкой, подол которой был расшит золотом.

– Дело очень важное, – объяснила миссис Ботрайт. – Иначе бы, Тео, я вас не потревожила.

– Надеюсь, – ответил голос. – Хотя все к лучшему. Я устал. Только что понял. Надень рубашку, Лавиния.

– Уже. – Девушка сидела, развалившись, на тахте и вертела голыми ступнями, пока они не успокоились одна на другой. У нее были огромные, темные глаза, безмятежные, как у коровы.

Гибсон оторвал от нее взгляд и увидел мужчину.

– Теодор Марш, – официально, но торопливо представила его миссис Ботрайт. – Это миссис Гибсон, мисс Северсон, мистер Гибсон, мистер Таунсенд и мистер Коффи.

– Вы не похожи на клуб, – удивился художник. – Кто же вы? С некоторыми из вас я раньше явно встречался.

Он был высок, худ как жердь, одет в твидовые брюки, красную рубашку и черный пиджак. Волосы совершенно белые и выглядели так, словно их никогда не причесывали и держали в первозданном состоянии, словно мех. Лицо морщинистое, умное, руки узловатые. Ему было около семидесяти лет.

В нем бурлила энергия. Он пригласил гостей в дом, при этом двигался порывисто, постоянно притопывая. У него были желтые зубы – все, кроме трех, слишком белых, чтобы оказаться настоящими. И улыбка напоминала колос, где тоже соединялись белый и золотистый цвета. Этот человек явно не успел отравиться.

– Вы не находили бутылку с оливковым маслом? – бросилась с места в карьер Розмари.

– Нет, – ответил художник. – Сядьте. Объясните.

Гибсон, ощущая слабость и нехватку воздуха, сел. Медсестра и водитель автобуса устроились друг подле друга. Пол, демонстрируя хорошие манеры, остался стоять и отводил взгляд от голых ступней модели. Затянутая в корсет миссис Ботрайт, стоя, коротко и ясно изложила суть дела. Розмари сопровождала ее рассказ взволнованными жестами.

Тео Марш, утихомирив энергию ровно настолько, чтобы выслушать гостей, быстро и всесторонне оценил ситуацию.

– Да, я был в автобусе. Сел сегодня днем на остановке перед публичной библиотекой. Так вы водитель? Я не рассмотрел вашего лица.

– Мало кому приходит в голову, – пожал плечами Ли.

– Вы можете нам помочь? – нетерпеливо перебила его Розмари. – Вам не попадался на глаза зеленый бумажный пакет, мистер Марш? Может быть, вы видели, как кто-то его взял?

Художник перевел взгляд с водителя автобуса на миссис Гибсон. Затем резко склонил голову набок, словно хотел представить, как она выглядит вверх ногами. И спокойно ответил:

– Может быть, видел. Я много чего вижу. Скажу через минуту. Дайте время восстановить картину.

Миссис Ботрайт заняла трон. Во всяком случае, так царственно водрузила свой вес на стул, будто это был в самом деле трон.

– И вы с вашими заботами и изящной спиной сядьте, – повернулся Марш к Розмари. – Не ерзайте. Я презираю ерзающих женщин. Мой ум нельзя отвлекать.

Розмари села на единственное свободное место – рядом с моделью. И сидела тихонько, как мышка.

«Мышка, – думал мистер Гибсон, – как мы с тобой оказались здесь? Ведь я никому не собирался причинять вреда».

Все шестеро, плюс модель Лавиния, торжественно смотрели на Тео Марша. Ему это нравилось. Он не стал садиться – шлепая ногами, метался, сплошь локти и углы.

– Зе… зеленый, – подсказал Гибсон.

– Зеленый? – насмешливо усмехнулся художник. – Посмотрите в окно.

Гибсон посмотрел и моргнул:

– И что?

– В раме окна, по крайней мере, тридцать пять самых разных зеленых. Знаю, пересчитывал и клал на холст. Теперь скажите, какого цвета был ваш пакет?

– Как будто… зеленоватый.

– У людей есть глаза, но они ничего не видят, – пожаловался живописец. И начал действовать, как пулемет, выстреливая слова одно за другим.

– Зеленый, как сосна?

– Нет.

– Желтовато-зеленый? Как ликер «Шартрез». Слышали о нем?

– Нет, не такой.

– Зеленый, как трава?

– Нет.

– Зеленый, как у Элсворта Келли?

– Тео, – предостерегающе проговорила миссис Ботрайт.

– Хотите сказать, Мэри Энн, что я выпендриваюсь? – улыбнулся художник.

– Вот именно.

– Ладно, оставим. – Он пожал плечами. – Значит, серовато-зеленый.

– Д-да… – через силу произнес мистер Гибсон. – Бледноватый, скучноватый…

– Одним словом, бумажно-пакетно-зеленый, – согласился живописец. Сделал шаг влево, замер и смотрел невидящим взглядом. – Я сидел в левой стороне салона. – Он говорил как во сне. – Первые десять минут изучал шляпку. С такими цветами! Оттенки, как у арбуза. Девять лепестков, что неправдоподобно. Потом увидел вас – мужчину с хорошими глазами, который не может отличить одного зеленого от другого.

– Меня? – пискнул Гибсон.

– У человека неприятности, подумал я. Да-да, вы держали в левой руке серовато-зеленый пакет.

Гибсона пробрала дрожь.

– Я некоторое время наблюдал за вами. Завидовал вашей молодости и вашим печалям! Сказал себе: этот человек в самом деле живет полной жизнью!

Гибсон решил, что один из них сошел с ума.

Глаза художника скользили по нему из-под полуопущенных век.

– Я заметил, как вы положили пакет на сиденье. – Глаза были почти закрыты, но в то же время видели. – Вытащили из кармана маленькую тетрадку в черном переплете.

– Я?

– Достали золотую шариковую ручку примерно пяти дюймов длиной и стали писать. Размышляли и писали.

– Писал! – Мистер Гибсон принялся ощупывать карманы.

– Затем так увлеклись своими раздумьями, что забыли писать. Я потерял к вам интерес. Понимаете, стало не на что смотреть. Кроме того, я обнаружил в двух сиденьях впереди от меня ухо без мочки.

Розмари подскочила и встала над мужем, пока тот извлекал из кармана и начал перелистывать маленькую записную книжку. Да, на страницах в самом деле имелись пометки. Он прочитал, что написал в автобусе: Розмари. Розмари. Розмари. Три раза ее имя и больше ничего.

– Хотел написать тебе письмо, – пробормотал он и поднял голову.

Взгляд жены был загадочным, наверное, печальным. Она покачала головой, медленно вернулась к тахте и села. Лавиния поменяла ноги: та, что была внизу, оказалась наверху.

– Я узнал вас, Мэри Энн, – продолжал художник. – Но сделал вид, что не заметил. Залег на дно. Простите. Не хотел мозолить глаза и выставляться напоказ.

– Я вас тоже заметила, иначе мы бы здесь не оказались. Так что выставите себя с пользой.

– Значит, это вы залегли на дно? – Художник вздохнул. – Корабли в ночи. Пустой я человек. Но мы еще поглядим.

– Зеленый пакет, – напомнила Розмари.

– Сейчас, сейчас. – Глаза живописца блуждали. – Ах да, сердцеобразное лицо. Я вас видел.

– Меня? – переспросила Вирджиния.

– Вы сидели справа впереди?

– Да.

– И оттуда поводили вашими нежными глазками, куда хотели. – Тон живописца сделался озорным.

Лицо Вирджинии стало пунцовым. Ли Коффи навострил уши.

– Я не заметил, подсматривал он за вами или нет. Может быть, в зеркало. – Тео повернулся к шоферу. – Так подглядывали или нет?

– Я? – вспылил Ли. Затем, поостыв, повторил спокойно: – Я?

– Тео, – строго проговорила миссис Ботрайт, – вы опять выставляетесь. Ведете себя как испорченный мальчишка.

– Не будем ее смущать. – Голос Ли Коффи стал холодным. – Вернемся к нашему предмету – яду.

Художник хлопнул в ладоши и раздраженно заметил:

– Не обращайте на меня внимания. Я вижу все, что вокруг меня, и ничего не могу с собой поделать. – Водитель автобуса взял медсестру за руку, но ни один из них этого, кажется, не заметил. Они не смотрели друг на друга. Тео сцепил за спиной ладони, выгнул грудь и покачался с пятки на носок.

– Так вот, там было это ухо…

– Чье ухо? – потребовала Розмари.

– Не могу сказать. Я заметил только ухо. Можно дать объявление. Постойте, Мэри Энн, кажется, сказала, что ваша фамилия Гибсон?

– Да.

– К вам кто-то обращался.

– Ко мне? В самом деле. Кто-то дважды произнес мою фамилию: в первый раз, когда я ждал автобуса, во второй, когда выходил из него. Этот кто-то меня знает. – Гибсон внезапно пришел в волнение.

– Кто, Кеннет? Кто?

Он смущенно покачал головой:

– Не обратил внимания.

– Он был подавлен. – Живописец энергично кивнул. Он стал похож на индюка, его гребень подрагивал. – Подавлен, я сразу понял.

– Вы заметили, кто с ним хотел заговорить? – спросила Розмари.

Тео смутился:

– Будь я проклят, нет. Я воспринимаю мир глазами. Слышал, как его позвали, но у меня не возникла картина, кто это сделал. – Живописец помолчал, все смотрели на него и ждали, что будет дальше. – Мне кажется, я заметил, как кто-то взял пакет.

– Кто?

– Кто?

– Кто?

Компания взорвалась, как попкорн.

– Молодая женщина. Точнее, девушка. Очень привлекательная молодая особа. Я разглядывал ее лицо, но думаю, это она взяла зеленоватый пакет и вышла с ним из автобуса.

– Когда?

– После него. Я к тому времени снова увлекся ухом.

– Кто она?

Художник пожал плечами:

– Я бы узнал ее глазами, а имена и ярлыки для меня ничего не значат.

– Где она сошла?

– Немного после… Впрочем, расстояния для меня тоже ничего не значат.

– Она темненькая? – Пол Таунсенд напрягся.

– Вы хотели спросить… как бы попроще выразиться? Не темный ли у нее цвет волос? Да, темный.

– Джини! – закричал Пол. – Господи боже мой! Это могла быть Джини! Где у вас телефон?

– Телефона здесь нет, – ответила миссис Ботрайт. – Кто такая Джини?

Теперь в центре внимания оказался Пол. Высокий, рассерженный. Сверкающий на всех глазами. Разъяренный лев.

– Пол, почему вы решили, что это Джини? – спросила Розмари.

– Потому что примерно в то время у нее урок музыки. Ее учитель живет на бульваре. Она могла входить в автобус, когда Гибсон выходил. Знает его, поэтому заговорила. И заняла его освободившееся место. О, Джини! – Красивое лицо Пола исказилось.

– Кто такая Джини? – поинтересовался живописец.

– Моя дочь! – завопил Таунсенд. – Моя дочь!

– Но если Джини его видела… – Розмари нахмурилась и задумалась.

– Откуда она могла узнать, где Кен сидел? Что это было его место? Что это он забыл яд. – От волнения Таунсенд начал терять контроль над речью. – Нет! Нет! У Джини есть здравый смысл. Она чертовски разумный ребенок. Вы все это знаете. – Он обвел взглядом окружающих. – Мне надо позвонить домой – не случилось ли что-нибудь с мамой. Господи, нет! Мне надо найти телефон. Так вы говорите, она была хорошенькой?

– Прелестной, – ответил художник, изучая собеседника. – Это не одно и то же.

– Джини прелестна. В этом нет сомнений. Я ухожу. – Пол все больше терял голову. – Мама любит ужинать рано. Джини скоро начнет готовить ей еду. Время к пяти. Мне надо позвонить. Как мне быть, если мама отравится?

– Мама? – Миссис Ботрайт удивленно изогнула бровь и посмотрела на Гибсонов.

– Его теща, – почти с благоговением объяснила Розмари. – Старая дама. Инвалид.

– Да, она стара, но прожила достаточно долго, чтобы кое в чем разбираться, – исступленно продолжал Пол. Таким расстроенным его еще никто не видел. – Она вырастила Джини. Подняла меня, если хотите знать правду. Замечательная старушка, да пребудет с ней Господняя любовь! Когда умерла Фрэнсис, я бы без нее не справился. Послушайте, мне очень жаль, но мне пора. И все вы приехали сюда на моей машине.

Розмари подскочила на месте.

– Мистер Марш, как вы считаете, могла та девушка быть его дочерью?

– Все возможно, – ответил живописец. – Но сходства никакого.

– Джини похожа на свою покойную мать, а на меня нисколько! – выкрикнул Пол. – Послушайте, я всех подброшу до города, но вы должны поторопиться.

– Вы расстроены. Поведу я, и доедем быстрее, – предложил с внезапным состраданием Ли Коффи. – Никто не возражает? – обратился он к остальным.

– На перекрестке есть телефон? – спросил Пол.

– Да, телефон, – повторила Вирджиния. Водитель автобуса все еще держал ее за руку.

– Есть, – ответил Тео Марш. – На бензозаправке. Поднимайся, Лавиния. – Модель встала в своем странном наряде. Все остальные устремились к двери.

– Подождите нас, пожалуйста, – попросил Тео Марш.

– Вы с нами? – удивился Ли Коффи.

– Конечно, с вами. Неужели вы могли подумать, что я не захочу узнать, чем все обернется? Я не из тех, кто склонен что-то пропустить. Пошевеливайся, Лавиния! Мы высадим тебя на повороте. Ее отец заправляет бензоколонкой на перекрестке.

По дороге к машине у Гибсона хватило времени, чтобы снова подивиться всему происходящему.

Ли, Вирджиния и Пол, как раньше, сели впереди. Середину заднего сиденья основательно заняла крепкая фигура миссис Ботрайт. Слева от нее устроился Тео Марш с Лавинией на коленях, а справа Гибсон держал на коленях свою жену. Его стиснули так, что едва удавалось дышать, но ему было уютно, вдавливаясь одним боком в теплую, крепкую и доброжелательную плоть соседки, держать в объятиях Розмари.

Машина слетела с холма и остановилась. Всех тряхнуло. Пол пошел звонить. Лавиния подтянула синюю юбку на босых ногах и неловко выбралась из салона.

– Раздобудь какие-нибудь брюки и туфли, – велел ей бесстрастный голос. – Мать уже минут пять зовет обедать, а я голоден.

Мистер Гибсон услышал, как она кому-то сказала:

– Привет, папаша.

Пол крикнул, что линия занята. И что, наверное, случилось нечто ужасное.

Тео Марш прокричал в ответ, чтобы он пустил к аппарату Лавинию.

– Она абсолютно надежна. Я вам гарантирую.

Он перегнулся из окна и махал длинными худыми руками.

– Девочка без нервов, – не без самодовольства заявил ее отец. – А случилось-то что?

– Пусть продолжает набирать! – кричал художник. – А мы тем временем поедем.

– Скажу им, не трогайте оливковое масло, а ваши парни уже в пути, – пообещала модель.

– Без нервов и без способностей выражать свои мысли, – послышался печальный, дрогнувший голос заправщика, невидимого, но угаданного Гибсоном.

– Все правильно, – хрипло одобрил Пол. Он трижды повторил номер телефона, который Лавиния запомнила с первого раза, затем забрался обратно в машину.

– Давайте, Ли, – сказала Вирджиния.

– Вперед! – восторженно завопил художник. – Пока, Лавиния! – Он повернулся к попутчикам: – Славная девчушка. Чертовски хорошо разбирается в искусстве.

– Вот как? – одними губами выдохнула Розмари. Машина сделала поворот, и Гибсон всем телом навалился на жену. Розмари, наклонившись в попытке заглянуть за миссис Ботрайт, сказала подозрительно приторным тоном: – Вы как художник, мистер Марш, живете в этой глуши только для того, чтобы уйти от реальности.

– Черта с два я ухожу от этой реальности, – сердито буркнул живописец. – Кто вам такое наплел? – Миссис Ботрайт старалась втянуть грудь к позвоночнику, пока они говорили через нее. – Я могу увидеть больше реальности за половину минуты, чем любой из вас за целый день. Я даже не вожу машину…

– Из-за зрения? – предположил мистер Гибсон.

– Именно, – проворчал Тео. – Молодец, Гибсон, если это вы сказали. – Художник замолчал, а мистер Гибсон почувствовал себя так, словно только что выиграл схватку.

– Как так? – спросил через плечо водитель автобуса.

– Видит слишком много, – объяснил Гибсон. – Например, ухо. Сразу заедет в канаву.

– Готова поспорить, что так и будет! – Розмари фыркнула по-прежнему, «по-розмарински», и Гибсон пришел в восторг. Он тайком прижался щекой к ее рукаву, чтобы не рассмеяться вслух. Как-никак он все еще считался преступником. Но у него внутри нарастала радость.

– Смышленый этот Гибсон, – бросил Ли Коффи блондинке. – Симпатичный из него получится труп.

– Не отвлекайтесь, ведите машину, – оборвал его Пол Таунсенд.

– Он так и делает, – примирительно проговорила Вирджиния.

– Не терзайтесь, Пол, – довольно весело посоветовала Розмари. – Джини разумная девочка.

– Знаю! – Пол обернулся и обвел их затравленным взглядом. Прижал руки к волосам, но не обхватил головы, а скорее поглаживал. И опять уставившись вперед, продолжал себя изводить.

– Со всеми остальными мне ясно. Но кто такой Пол? – спросил художник, снизив тон. – Его же не было в автобусе.

– Он их сосед, – растолковала миссис Ботрайт. – Это его машина. Нам надо бы было позвонить в полицию.

На заднем сиденье художник вполголоса проговорил:

– Я очень сомневаюсь, что его дочь взяла зеленый бумажный пакет. Девушка такая утонченная. А он…

– Пол, – вяло возразила Розмари, – и хорош, и красив.

– И большая зануда, – предположил Марш.

Розмари обняла Гибсона за шею, разумеется, для того, чтобы крепче держаться, потому что машина набирала скорость.

– Он обычный, но все не могут быть такими интересными, как вы. – Она оторвалась от груди мужа, чтобы лучше разглядеть живописца.

– О да, я интересен, – кивнул тот.

Мистер Гибсон почувствовал бешеную ревность. Этому самодовольному хлыщу было не меньше семидесяти.

– Причем очень интересен. Вот вы – как вас там по имени, Гибсон? – почему захотели совершить самоубийство? Не хватает денег?

– При чем тут деньги? – воскликнула Розмари.

– А почему бы и нет? Я, например, забочусь, чтобы они у меня всегда были, и, поверьте, большой мастак по их добыванию. Подтвердите, Мэри Энн.

– Пиявка и кровосос, – спокойно ответила миссис Ботрайт.

– Деньги – серьезная штука. – Тео надулся, словно никто не хотел говорить с ним серьезно. – Поэтому я, естественно, спросил, не остался ли он на мели.

– Нет, – отрезала Розмари.

– В каком-то отношении, – сказал Ли Коффи, который внимательно прислушивался ко всему, что происходило на заднем сиденье, – он действительно оказался на мели.

– Думаю, ему что-то не давало покоя, – важно произнес Тео Марш. – Хотелось бы узнать что.

– Не скажет, – предположила миссис Ботрайт. – Наверное, не может.

– Сможет, – возразил художник. – Он произносит слова. Я слушаю. Мне интересно.

– Неужели? – зло прошипел мистер Гибсон. Он почувствовал, как напряглась Розмари.

– Попробую догадаться, – отважно начала она полным страха голосом. – Десять недель назад он на мне женился, чтобы меня спасти. Ему нравится помогать сирым и бездомным. Это его хобби. Но когда я пошла на поправку, он почувствовал, что не в состоянии от меня избавиться.

– Что такое? – Возмущенный Гибсон схватил жену обеими руками, словно боялся от волнения ее уронить. – Нет! Нет!

– Что тогда? – Она дрожала. – Я не понимаю, Кеннет, почему вы решили совершить самоубийство. Это всего лишь догадка… наверное, Этель что-то вбила вам в голову. – Розмари наклонилась вперед, ухватилась за спинку переднего сиденья и уткнулась лицом в руку. – Боюсь, наговорила что-то про меня. – У мистера Гибсона заныло сердце.

– Мы не знали, – угрюмо бросил через плечо Ли Коффи, – и до сих пор не знаем, что его так потрясло.

– Вы должны нам объяснить, – попросила Вирджиния. – Мы так сблизились. Пожалуйста, расскажите. – Ее маленькое личико казалось восходящей луной на горизонте заднего сиденья. Протянув руку, она с участием коснулась волос Розмари. – Вам же будет легче, если расскажете.

– Расскажет, – уверенно заявила миссис Ботрайт.

– Можно срезать через Аплиби-плейс, – посоветовал Пол.

– Я еду намного быстрее вас, – мотнул головой водитель автобуса. – А Лавиния уже связалась с вашими по телефону.

– Лавиния! – взорвался Таунсенд. – Какая-то голая девчонка! – Он явно не понимал, как можно быть одновременно голым и надежным.

– До меня дошло, – язвительно предположил Марш. – Гибсон без ума от своих тайных мотивов. Лелеет их на сердце. Ни за что не откроется. Боится, что мы обломаем ему кайф.

– Не говорите так! – Розмари распрямилась. – Вы похожи на Этель.

Все заговорили разом, объясняя живописцу, кто такая Этель.

– Дилетантка. – Тео положил ногу на спинку переднего сиденья. Оказалось, что у него желтые носки. – Как я презираю и ненавижу таких людей, путающихся под ногами! Дилетанты-критики. – Он издал продолжительный стон. – Дилетанты-психологи – те из худших. Подцепят муть из какой-нибудь популярной статьи в журнале за двадцать пять центов и воображают, что все знают! Умничают с друзьями и соседями. Суют свои жирные, неловкие лапы туда, куда не пролез бы тончайший щуп – рвут, терзают! Нет ничего более жестокого, чем творящий добро дилетант. Удушил бы их всех!

– Нет! – Мистер Гибсон поерзал. – Я хочу, чтобы вы справедливо отнеслись к Этель. Чтобы поняли. Этель, наверное, открыла мне глаза. Но это рок.

– Рок? – ободряюще подхватила миссис Ботрайт.

Пришлось объяснять.

– Мы несвободны. Нами владеет рок. Я был потрясен этим внезапным открытием. Тем фактом, что наш выбор – всего лишь иллюзия. Мы во власти чего-то такого внутри нас, о чем даже не подозреваем, и не способны помочь ни себе, ни окружающим.

Все молчали, и он продолжил:

– Мы жертвы обмана, марионетки. Все, что каждый из нас совершит, предсказуемо. Как бомбе суждено быть сброшенной, так и человеческой натуре…

– Вздор! – крикнул художник. – Затасканная, жалкая чушь! Попробуйте предсказать меня! Посмеете? Пытаетесь нас убедить, что сами верите в этот допотопный бред? – Он без паузы изрыгал одну фразу за другой.

Ему ответила Розмари:

– Я знаю, понимаю. Я тоже…

Все в машине, кроме Пола, заговорили наперебой. Голос водителя автобуса заглушил остальных:

– Послушайте! Невозможно все предсказать. В мире происходит множество несчастных случаев. Мы живем в огромной, перепутанной вселенной…

– Что из того, что не могу предвидеть я? – Гибсон бросился с жаром защищать свою позицию. – Опытный человек…

– Нет, нет! Мы все несведущи! – перебила медсестра. – Но только эксперты это понимают. Они знают, что мы пытаемся во всем разобраться, что наши догадки становятся все точнее, потому что они вносят в них исправления. Верьте в это, мистер Гибсон.

Гибсон внезапно был тронут, словно что-то проникло в его сердце и не оставило равнодушным. Миссис Ботрайт кашлянула.

– Организованное человеческое усилие… – начала она.

– Здесь не школьный родительский комитет, Мэри Энн. А один-единственный взрослый, разумный мужчина. Дайте мне зацепку, как его раскусить. – Художник так сильно подался вперед, чтобы рассмотреть Гибсона, что, скрючившись, стал похож на угловатого сверчка. – Послушайте, Гибсон, возьмите хотя бы пещерного человека.

– Взял, – безнадежно, но в то же время успокаиваясь, ответил Гибсон.

– Он предвидел, что его потомки полетят отсюда через Северный полюс в Европу?

– Конечно, нет.

– Почему же вы такой же узколобый, как пещерный человек?

– Узколобый?

– Конечно. Экстраполируете будущее на то, что известно теперь. Просто тянете за собой в будущее старые связи, но не принимаете в расчет неожиданности.

– Эко загнул! – бросил водитель автобуса.

– Каждый большой скачок – неожиданность, откровение и отклонение от прошлого, – наставительно продолжал художник. – Пенициллин. Расщепление атома. Кто мог предсказать?

– Именно! – в волнении подхватила Вирджиния. – Или колесо, или телевидение. Откуда нам знать, что грядет следующим? Может быть, прорыв будет в тех областях, о которых мы сейчас не помышляем.

– Молодчина! – похвалил ее Тео Марш. – Вам не приходилось служить моделью?

– И в области духа тоже, – прогудела миссис Ботрайт. – И в области разума. Люди обрели немыслимые в древности идеалы. Этого просто нельзя отрицать. Понял бы ваш пещерный человек, что такое Красный Крест?

– Или Общество защиты животных от жестокого обращения? – добавил Ли Коффи. – Пещерный человек или его саблезубый приятель. А вы, фатум-рок. Трепотня! Если должен чего-то добиться – часто получаешь результат. Смелей бери препятствие. Я сейчас о бомбе…

– То есть бомба может не упасть нам на голову, – Розмари молитвенно сложила руки, – потому что завтра утром люди откроют нечто лучшее, чем здравый смысл? Кто может предсказать? Только не Этель. Она для этого…

– Слишком негибкая, – подсказал живописец. – Смерть тоже негибкая. Смерть – это оцепенение. Держите глаза открытыми, и вы удивитесь. – Таково было его кредо. Мистер Гибсон внезапно обнаружил, что напряглись мышцы вокруг глаз.

– Бомба упадет, если вы будете сидеть на заднице и этого дожидаться, – сказал водитель автобуса. – Я вам гарантирую. Но не все вокруг сидят, оцепенев, и твердят, что они такие умники, что угадали свою судьбу. Мы разберемся в последних новостях, оглянувшись на них лет через пятьдесят. Не раньше. На сегодняшний день обычно смотрят с тревогой. Происходящее всегда волнует. Так и должно быть. Но эти тенденции подкрадываются, как туман, который мы пока не замечаем.

– Согласен! – воскликнул художник. – Вы не способны увидеть даже то, что творится вокруг в вашем родном городе.

– А еще люди могут помогать друг другу, – сказала Розмари. Она сидела на коленях мужа, повернувшись к нему. – Я тому живое доказательство. Вы помогли мне, Кеннет, потому что захотели. Других причин не было.

– Наш ответ – за, – ответил художник. – Вы потерпели фиаско, Гибсон. У вас не хватило духу умереть, но оказалось достаточно здравого смысла не убивать себя под этим идиотским допотопным предлогом. – Он откинулся на спинку сиденья и скрестил ноги.

– Однако здравый смысл… – с сомнением протянул водитель автобуса.

Медсестра неожиданно прижалась лбом к его руке.

– Если вы понимаете, что были не правы, то должны немедленно признать! – потребовала миссис Ботрайт. – Это единственный путь вперед.

Все ждали.

– Из-за моего заблуждения я мог стать причиной смерти ближнего.

– Если это произошло с мамой или Джини, я тебе никогда не прощу, – предупредил Пол.

– Никогда не говорите «никогда». – Вирджиния подняла голову.

– Говорить «никогда» не научно, – поддержал ее водитель автобуса, наклонился и поцеловал в ухо.

Машина по кратчайшей кривой вылетела на бульвар. Никто не проронил ни звука. Воодушевление спало. Яд еще не нашелся. Они были бессильны.

Даже если на ошибках учатся, упрекают ответственностью, в неведении кроется надежда, в жизни – неожиданность, а в предначертании – провалы, бутылка с отравой и невинной этикеткой оливкового масла им не далась. Это было реальностью, а не миражом.

Глава XIX

Мистер Гибсон держал жену на коленях и испытывал сладостную горечь.

– Розмари, – прошептал он, – почему ты сказала, что не уколола палец иглой, хотя на самом деле уколола?

– Почему я так сделала? – Ее лицо стало мягче, и горечь ушла. Дыхание Розмари касалось его лба. – Не хотела, чтобы Этель узнала.

– Что узнала, мышка?

– Как сильно я люблю наш дом. – Она отодвинулась, чтобы заглянуть Гибсону в глаза. – У нее не было сострадания к моим чувствам. Пусть это сентиментально, но я не хотела уходить.

Гибсон крепко зажмурился.

– А ты, Кеннет, удалился от меня после аварии, – прошептала Розмари ему в волосы. – Что тебе наговорила Этель? – Он спрятал лицо у нее на груди, там, где билось ее сердце. – Я подумала, может, ты согласился с сестрой относительно якобы моего желания таким образом расторгнуть наш договор. Но ты и после этого был ко мне добр. Я ничего не могла понять.

– Это был несчастный случай, – пробормотал он. – Я же тебе говорил, мышка.

– Я тебе тоже много чего говорила, а ты как будто не верил. Этель – уважаемая тобою сестра, и я решила, что ты с ней согласен. Ты же сказал, что сам ничего не помнишь. Я испугалась. Она сбила меня с толку.

– Здесь направо, – велел Пол. – Туда. Третья подъездная аллея. – У Пола в голове крутилась всего одна мысль. Пол, который призывал к спокойствию, когда все волновались, теперь, когда другие успокоились, подогревал волнение. Оказывается, за его безукоризненными манерами скрывался довольно мрачный тип.

– Этель уже должна быть дома. – Розмари затаила дыхание и отодвинулась. Машина остановилась.

Гибсон открыл глаза и увидел слева крышу небольшого коттеджа в виноградной лозе. Это был дом, только больше не его. Он смутился и в безнадежном смущении догадался, что сам себя приговорил. Хромая, он с трудом поднялся на переднюю террасу Пола Таунсенда.

Им открыла живая и невредимая Джини и с нетерпением спросила:

– Вы его нашли?

– Это не та, – проворчал Тео Марш. – Не похожа.

Пол обнял дочь.

– Я так напугался, малышка, – выдохнул он. – Подумал, может, ты ехала в одном с ним автобусе и нашла отраву.

– Ради бога, папа! – Джини возмущенно вывернулась из его объятий. – Ты что, считаешь, я совсем?

– Как мама? – Пол отпустил дочь и бросился в дверь.

Никакого яда явно не было.

Джини покосилась на компанию – полдюжины людей, неожиданно явившихся к их порогу.

– Пожалуйста, проходите. – В ней боролись вежливая девочка и сердитая девчонка.

– Джини, Лавиния звонила? – спросил Ли Коффи. С юными девицами он обращался так же, как со взрослыми.

– Кто-то звонил. Наверное, Лавиния. Но мы уже знали – слышали по радио. – Джини тряхнула коротко подстриженной головой. На ней была красная юбка, белая блузка, на голых ногах вместо туфель красные сетчатые шлепанцы. – Когда я выходила к почтовому ящику… это было уже давно… услышала, как у мисс Гибсон передавали по радио объявление. Пришла домой и включила наше. – Джини говорила с таким заносчивым видом, словно ей было известно все, что происходит в мире.

Гибсон посмотрел на Розмари, она на него.

– В таком случае Этель все известно, – пробормотал он. Он не мог и на дюйм заглянуть в будущее. Розмари слегка подвинулась, так, чтобы не коснуться его плеча.

– Она не могла догадаться, что это вы. – Джини, пятясь, вошла в дом. – Имени по радио не назвали. А бабуля все поняла.

– А ты не сбегала к этой Этель? Не просветила ее, не потрепалась с ней по-соседски? – с интересом спросил водитель автобуса.

– Нет. – Джини было немного тревожно, хотя она не понимала почему. Но ей точно не хотелось болтать с Этель Гибсон. – Так вы зайдете?

Гости зашли. Пол, склонив красивую голову, стоял на коленях у кресла старой миссис Пайн. Странная поза – слезливо-театральная. Она выговаривала ему, словно ребенку:

– Пол, дорогой, тебе не нужно тревожиться ни обо мне, ни о Джини.

– Всякое же бывает… – Он говорил, как плохой актер.

Дочь сверкнула глазами:

– Почему ты решил, что я способна съесть какую-то дрянь, которую нашла на улице? Или накормить ею бабулю? Плохого же ты обо мне мнения, папа.

Пол так и продолжал стоять на коленях. Миссис Пайн улыбнулась гостям и остановила взгляд на Гибсоне.

– Очень рада вас видеть, мистер Гибсон. Молилась о вас с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Гибсон сделал к ней шаг и, взяв хрупкую, сухую руку, почувствовал в ней силу. Хотел поблагодарить за ее молитвы, но решил, что это неудобно, как если бы захлопать в церкви в ладоши. Он понял, что совершенно не знает эту женщину – опору и сердцевину этого дома.

– Прошу прощения, – начал деловым тоном Тео Марш, – вы бы не согласились позировать?

Старая дама недоуменно взглянула на него.

– Я Элен Пайн, – гневно сказала она. – А вы кто такой, сэр?

– Теодор Марш, скромный художник. – Немного ерничая, он раскланялся. – Всегда в поиске интересных лиц.

– Скромный, как же, – хмыкнул водитель. – Я Ли Коффи, работаю на автобусной линии.

– Вирджиния Северсон, его пассажирка.

– Я миссис Уолтер Ботрайт, – проговорила матрона с таким видом, будто этим все сказано. Она держалась так, будто была главным оратором собрания и сейчас собиралась с мыслями.

Розмари не надо было представляться, и она взволнованно повернулась к Тео Маршу:

– Но если это не Джини… нам неизвестно…

– Это не Джини, – подтвердил художник и наклонил голову набок, словно хотел представить миссис Пайн вверх ногами.

Гибсон чувствовал, будто у него заново открылось зрение, и тоже разглядывал лицо старой дамы – добродушие в глазах, твердость миниатюрного подбородка. Она была не только красивее Джини, но даже миловиднее.

– В таком случае кто? – настаивала Розмари.

– Я вполне доверяю полицейскому управлению, – решительно заявила миссис Ботрайт, восседая на трон. Розмари посмотрела на нее и бросилась к телефону.

Пол вышел из транса, молитвенного или какого-либо другого состояния, в котором он еще пребывал.

– Откуда вы так много узнали о том, что происходит? – с обожанием спросил он тещу.

– Я поняла, что случилось что-то нехорошее, когда услышала крик Розмари. И когда Джини включила радио, я сразу поняла, кто забыл в автобусе бутылку с ядом. Понимаете, я по лицу мистера Гибсона заметила, что у него неприятности, но ничего не могла поделать.

– Миссис Пайн, – порывисто проговорил Гибсон, – то, что вы мне тогда сказали, сделало все невозможным. Не думаю, что я бы решился. Но к тому времени тревога возникла по другому поводу: мною был потерян яд.

– И до сих пор не нашли. – Ее глаза сделались печальными.

– Нет.

Он встретился с ней взглядом. Принял свою вину и ее сострадание.

– Нам следует молиться, – сказала она.

– Неприятности. – Водитель автобуса скользнул по Вирджинии взглядом. – Неприятности и логика. Как они согласуются друг с другом? Думаю, мы еще не дошли до самой сути.

Медсестра старалась заставить его замолчать.

Розмари жалобно говорила в трубку.

– Ничего? Вообще ничего? – Она бросила ее на рычаг и вернулась к остальным. – Никаких новостей.

– Отсутствие новостей – хорошая новость, – заявил Пол.

Все переглянулись.

– Что, тупик? – спросил водитель. – Уперлись в стену, дальше ехать некуда. – Бурлящая в нем энергия не находила выхода.

– Думайте! – попросила медсестра. – Я пытаюсь разгадать, и вы постарайтесь, миссис Ботрайт. – Она закрыла глаза.

Миссис Ботрайт тоже зажмурилась, но ее губы шевелились. Гибсон понял, что она обращается по поводу него к какому-то высшему существу на небесах.

Но решение не приходило. Ехать было некуда.

Пора все брать на себя и самому решать свои проблемы.

– Вы очень много для меня сделали, – с жаром сказал он. – Вы творили чудеса. А теперь возвращайтесь к своим делам и знайте, что я вам искренне благодарен… нет, я вас всех искренне люблю. Все в руках Божьих. – Он подумал, не одно ли это и то же, что и рок? – Нам с Розмари надо идти к Этель. – Гибсон считал это своим долгом.

– Да, – мрачно согласилась жена.

– К железной Этель? – Глаза Тео Марша озорно блеснули.

– Тео! – предостерегающе бросила миссис Ботрайт.

Тем временем Пол пришел в себя и взялся выполнять обязанности хозяина дома.

– Может, сначала выпьем? – сердечно предложил он. – Думаю, это нам сейчас не помешает. Не волнуйся, Гибсон. – Он осекся.

– Так, так, – пробормотал водитель автобуса. – Каждый сам за себя. За такой овес и кляча поскачет. – Он мрачно покусал ноготь большого пальца.

– Зря я вас сюда притащил. – Пол обвел остальных по-детски виноватым взглядом.

– Небольшая выпивка пойдет мне на пользу, – сказал Ли. – И Вирджиния тоже не откажется.

Тео Марш, как встревоженная птица, уселся на край стола.

– У меня внутри пересохло, как в августе в пустыне, – признался он. И, пощелкав костяшками пальцев, спросил: – Что будем делать?

Ему ответила миссис Ботрайт:

– Похоже, у нас нет никакого плана действий. Сейчас позвоню домой – нужно прислать машину, чтобы отвезти каждого из вас, куда пожелаете. Но прежде с удовольствием выпью чего-нибудь некрепкого. Спасибо, Пол. А пока есть время подумать. – Она не привыкла покоряться обстоятельствам.

– Я помогу тебе, папа, – предложила Джини, а водитель автобуса принялся рассказывать миссис Пайн о всех похождениях в поисках яда. Их сборище стало похоже на вечеринку. После первых любезностей у людей развязались языки. Гибсон сидел на диване рядом с Розмари и старался не забыть, что он преступник. Не исключено, что из-за него кто-то умирает или уже умер.

Юную Джини захватила атмосфера открытости. Держа поднос, она повернулась к Гибсонам.

– Прошу прощения, что сорвалась. Но отцу нужно больше мне доверять. Иногда он слишком давит на меня.

– Пол любит тебя, дорогая, – сказала Розмари. – И твою бабушку тоже.

– Да он просто шагу не может без нее ступить, – нетерпеливо проговорила девушка. – Уж лучше бы женился.

– Ты в самом деле так думаешь? – настороженно посмотрев на нее, спросила Розмари.

– Мы обе так думаем. Правда, ба?

– Желаем ли мы, чтобы он женился? – Миссис Пайн вздохнула. – Да. Но свахи из нас никудышные.

– Мне и так хорошо, – заявил Пол, раздавая напитки.

Розмари подалась вперед и нарочито медленно спросила:

– Миссис Пайн, не станет Джини его ревновать к мачехе? Подростки в ее возрасте к этому склонны.

– Подсознательно? – спросила Вирджиния. И, произнося это слово, ее четко очерченный рот скривился от отвращения.

У Гибсона возникло странное чувство, но он старался себя не выдать. Ему казалось, будто Марш, Ли Коффи и все остальные способны видеть его сквозь кожу.

– Похоже, и тут над всем витает Этель, – заметил водитель автобуса. – Ох, уж эта Этель.

– Джини искренне любит Пола, – продолжила миссис Пайн.

– Ну, в самом деле, как она только может обо мне такое думать? – воскликнула девушка. – Она же меня совершенно не знает! Я хорошо знаю жизнь. Уже четыре года пытаюсь отца женить, – кипела она. – Вполне сознательно.

– Так насчет Этель? – Ли Коффи подмигнул Розмари. – Ей-то уж лучше всех известно, что к чему?

– Только не насчет подростков, – возразила Джини. – Мы ребята ушлые.

– Что верно, то верно, – кивнула миссис Ботрайт. – Нам надо учиться слушать молодежь. Продолжай, дорогая.

– Мы даже знаем про эдипов комплекс. – Она обожгла матрону взглядом. – Кое-что есть в головах. И вот я спрашиваю, что будет с отцом, когда я уйду? А такое однажды случится.

– Я тоже задаю такой вопрос, – спокойно кивнула миссис Пайн.

– Если он никого не найдет, то просто пропадет, – заключила Джини. – Он же ужасно любит комфорт.

– Эти женщины… они меня изводят, – пожаловался Пол и поднял бокал. Глаза внезапно стали загадочными.

Мистер Гибсон тоже машинально сделал глоток. Напиток был холодным и безвкусным, но внезапно показался восхитительным.

– У Этель есть собственное мнение и по поводу престарелых инвалидок, миссис Пайн, – зло проговорила Розмари.

Пол возмутился. Миссис Пайн подняла руку, словно хотела унять его гнев, и улыбнулась.

– Бедняжка Этель! Ей бы жить в свое удовольствие и думать, что ее больше всего утешит. Замуж не вышла. Детей нет. Какой скудный жизненный опыт.

– У Этель? Скудный? – удивился Гибсон. Ничего подобного ему в голову не приходило.

– У нее, наверное, мало отношений с конкретными людьми, – продолжила старая дама. – Иначе почему она судит обо всех скопом?

– Она ни на кого не смотрит, а значит, не видит, – предположил Тео Марш.

– Какие поразительно нелепые люди, если брать каждого по отдельности. – Водитель автобуса похлопал Вирджинию по руке. – Вот так я могу их воспринимать. – Медсестра покраснела и зашикала на него.

Гибсон кашлянул.

– Что ни говорите, Этель сделала вполне успешную деловую карьеру. Ей все время приходилось иметь дело с реалиями жизни. В то время как мое существование было ограниченным – немного поэзии, академическая заводь. Даже на войне…

– Как вы можете читать поэзию и не замечать Вселенную? – с возмущением спросил Ли. – Знаете, кто на самом деле ограничен? Те, кто ничего не читает, помимо газет, и не смотрит, кроме телевизора, не замечает никого вокруг себя. Покупают лишь машины и жратву, делают лишь то, что, по их мнению, делают соседи, и в упор не видят вселенной. – Он откинулся и провел пальцами по бокалу. – Если честно, я таких не встречал.

– Прочитали о них в газете, – хохотнул Тео Марш.

– В каких войнах вы участвовали, мистер Гибсон? – спросила Вирджиния.

– В обеих. В корейской не пришлось, стал староват.

– О да, – проговорила Розмари с усмешкой. – У него так мало жизненного опыта, всего две войны. Кроме того, была Великая депрессия – годы, когда он заботился о матери и оплачивал образование Этель. Это, по-вашему, проявление слабости и бездеятельности? Потом он преподавал… кто считал, скольких он выучил? Этель этим не занималась. Не понимаю, с чего бы? – добавила она вполголоса. – Или почему, если мужчина до пятидесяти пяти лет вел полезную жизнь, если он щедр, добр и великодушен, она считает его наивным и…

– Невинным? – закончил за нее Гибсон. Его глаза блестели, ему было хорошо.

– Заводь? Что вы хотели этим сказать? – поинтересовался Тео Марш. – Как она понимает жизнь? Когда имя человека мелькает в центральных газетах? Клубное общество?

– Нет, нет, – возразил Гибсон. – Реальность, подлость. Когда всаживают в спину нож. Самомнение, воровство…

– Подождите! – произнес художник. – Почему все мерзкое и неприятное считается реальностью? Ведь реальность – синоним истины. Зло может быть правдой, но правда не эквивалент злу. Нельзя написать сколько-нибудь приличную картину, чтобы в ней не было правды.

– Или приличное стихотворение, – добавил водитель автобуса, – или хорошо провести урок, заработать честные деньги. Мне кажется, он на самом деле невинный. – Ли Коффи окинул комнату взглядом.

– Я думаю, он милый, – тепло вставила Вирджиния.

Миссис Ботрайт глубокомысленно кивала.

– Тео, – сказала она, – у меня есть все основания полагать, что Вторничный клуб выслушает вас на этот счет.

– За сто пятьдесят паршивых долларов? Там же одни скряги и крохоборы!

Гибсон изо всех сил старался не слишком забавляться происходящим. Кроме Розмари, в этой чистой, уютной, приятной комнате находилась изящная пожилая дама в инвалидном кресле – истинная хозяйка дома, которая выслушивала, как ее гости свободно излагают свои мысли. Нет, нет, нужно помнить, что ему придется держать ответ за свое преступление. Таков отрезвляющий мотив, к нему надо прислушиваться.

Но иногда с радостью в сердце, которую не мог отрицать, он думал, что главное сейчас – это люди, которые здесь вокруг него. Они с ним говорят, спорят, противоречат, стараются поддержать, тревожатся за его судьбу и сражаются с ней. Предлагают ему частичку своей веры. От этого становилось теплее и звучала в душе музыка. Пришла мысль, что никто бы не мог похвастаться таким чудесным опытом, как он в этот день своего самоубийства.

Но эта радость всего лишь краденая. Пора уходить и встретить судьбу, в которой музыки совершенно не будет.

Глава XX

Гибсон поднялся.

– Одну минуту, – начал водитель автобуса. – Подождите. Послушайте…

– Что такое, Ли? – встревожилась миссис Ботрайт.

– Мы все расслабились. Не уходите, Гибсон, постойте. Я хочу получить ответ на вопрос, который меня беспокоит. Розмари…

– Да, Ли?

Мистер Гибсон сел. Он весь дрожал. Водитель автобуса был проницательным человеком.

– Пресловутая Этель решила, что вы подсознательно захотели избавиться от мужа? Скажите, какие у нее были для этого основания?

Розмари покраснела.

– Она разгадала причину?

– Да, – ответила Розмари. – Конечно, разгадала. – Она вертела в пальцах бокал. – Такие браки несостоятельны. – Она говорила почти сонно. – Кеннет на двадцать три года старше меня. Разве это не ужасно? Этель считает, – ее голос стал тише, но она с вызывающей отвагой продолжала, – что я должна желать себе партнера моложе.

– Как, например? – Светлые ресницы Ли Коффи трепетали, глаза блестели. Художник выпрямился в кресле. Миссис Ботрайт вдруг сделалась невозмутимо отрешенной.

– Как, например, Пол, – ответила Розмари.

– Вот мы и дошли до сути, – удовлетворенно хмыкнул водитель автобуса.

– Ага! – поддакнул художник.

– Ну, вот, Рози. – Пол покраснел. – Теперь вы знаете…

– Я думала, что знаю. – Розмари улыбнулась.

– Если мы все расслабились, ладно, скажу кое-что я, – выпалила Джини. – Она для отца стара.

Гибсон ощутил волну потрясения.

– Розмари стара!

– Ему нравятся довольно пышные, лет на пять старше меня и дюйма на два ниже, – без стеснения продолжала девушка. – Могу судить по тому, что наблюдала.

– Перестань, – попытался утихомирить ее смущенный отец. – Простите, Рози. Но, в конце концов, вы ведь его жена. И я, разумеется…

– Не извиняйтесь. – Лицо Розмари стало безмятежным. – Вы были добры ко мне, Пол, пытались утешить. Уговаривали не тревожиться. Но я слишком для вас стара, но и вы, уж простите меня, Пол, слишком занудны на мой вкус. Понимаете, мне нравятся пикантные мужчины.

– И правильно, – самодовольно усмехнулся Тео Марш. – Умная женщина.

– Этель в такую простую вещь поверить не могла, – с тихой грустью заметила Розмари. – Правда такова, что я вышла замуж за мужчину, которого полюбила.

Гибсон посмотрел на свой бокал и перевел взгляд на жену: ее тонкие, красивые пальцы тоже сжимали стекло.

Оправившись от потрясения, он заговорил – довольно спокойно, но все же запинаясь:

– Тем не менее Этель права: я символизирую для вас образ отца.

– Только не моего. – Розмари с удивлением посмотрела на него. – Отец с самого моего рождения был злым, вечно поучающим, несправедливым, мелочным и избалованным, как ребенок. Рискую показаться неблагодарной, но это правда. Кеннет совершенно не похож на моего отца, – учтиво объяснила она.

– А ведь смешно, – словоохотливо продолжил Гибсон (странное все-таки сборище!). – Мне пятьдесят пять лет. В моем возрасте влюбиться так сильно впервые в жизни выглядит довольно курьезно. Все будут улыбаться.

– Улыбаться? – повторила Вирджиния. – Конечно. Это так здорово. Приятно смотреть.

– Я бы сказал, похихикать, – поправил Гибсон.

– Кто это собирается хихикать? – проворчал водитель автобуса.

– С какой стати? – добавил художник. – Я сам влюблялся прошлой зимой. И если бы кто-нибудь вздумал надо мной хихикнуть, я бы плюнул ему в глаза. – Никто из присутствующих не усомнился, что он именно так и поступил бы.

– И с чего это Этель наградила вас обоих черными метками? – спросил Ли Коффи. – Гнула и гнобила обоих. Ведь с первого взгляда заметно, что вы друг в друга влюблены. – Он был из тех, кто нежно рубит правду-матку в глаза.

– Я трусиха, – призналась Розмари. – Надо было все-таки плюнуть ей в глаза. – Она сидела очень прямо. – Винить некого, только саму себя.

Мистер Гибсон чувствовал себя без сил и в то же время умиротворенным.

– А еще и меня. Я старый, хромой, нерешительный и исключительно глупый. Позволил сестре сбить меня с толку. Это моя ошибка и вина. – Он жадно осушил бокал, ему захотелось плакать.

– Зато наш Пол красив, как герой в глянцевом журнале, – заявил художник. – Столь хорош, столь пригож. Без обид, Пол. И, полагаю, сексуальный. – Он скрестил ноги в желтых носках и, как умел, прикинулся невинным. – По оценке смертоносной Этель.

– Смертоносной Этель? – сердито повторил водитель автобуса. – Хорошо сказано. Годится!

– Люди знают, если влюблены, – сказала Вирджиния и тут же прикусила губу.

Розмари откинулась назад и улыбнулась:

– Разве мы можем что-нибудь знать? В журнальных историях и в тех кинофильмах, которые я видела, не принимают в расчет один факт. Почему один человек хочет находиться рядом с другим человеком? – Она посмотрела на Вирджинию. – Не потому же, что он красив (хотя Кеннет и очень хорош собой). И не потому, что он молод. Для меня, – продолжала она, обращаясь к лампе подле дивана, – самое главное, насколько вдвоем забавно, и говорю я сейчас не о сексе. Хотя… – Розмари сглотнула. – Вы меня понимаете? Насколько интересно друг с другом. Мне с Кеннетом было хорошо, как никогда раньше. – Розмари рассмеялась, подалась вперед, и в ее голосе появилась страстность. – Почему люди боятся говорить, что именно это их привлекает? Я думаю, что на самом деле в этом заключается самое главное притяжение.

– И самое постоянное, – прошептала миссис Пайн.

– Несомненно, – подхватила миссис Ботрайт. – Иначе человечество бы не выдержало. Не все любимые жены имеют двенадцатый размер. – Она возмущенно покачалась на своих объемистых бедрах.

– М-м-м… – протянул художник. – Мне нравилось общество моей четвертой жены. Готов был проводить с нею круглые сутки. И хотя она имела не идеальные лодыжки, я ее оплакиваю, это факт. – Он выглядел слегка озадаченным.

– Согласна, – выдохнула Вирджиния. Водитель автобуса покосился на нее из-под ресниц.

В жилах Гибсона пульсировала радость, к которой одновременно примешивались стыд и печаль. Он решил, что все остальное – сугубо его дело, как бы ни любил – да, да! – тех, кто был сейчас вокруг него. Гибсон взял Розмари за руку и очень просто – отчего слова стали очень личными – проговорил: – Спасибо за все, что вы сделали и сказали. Но теперь нам пора. – Он повернулся к миссис Пайн. – Помолитесь, чтобы яд нашелся.

– Помолюсь, – пообещала она.

– Будем надеяться, что все обойдется, – застенчиво и немного нервно сказал Пол.

– Мы все на это надеемся, – добавила Джини.

– Не исключено, что полиция уже нашла пузырек, – предположила миссис Ботрайт. – Не стоит ее недооценивать.

– Этот пузырек может валяться где-нибудь на свалке, и вы об этом никогда не узнаете, – заметил художник. – Понимаете?

– О, пожалуйста, будьте счастливы, – промолвила медсестра. И невозмутимая, надежная душа этой малышки растворилась в чувственных слезах.

– Много хороших книг написано в тюрьмах, – серьезно заметил водитель автобуса. – Каменные стены не препятствие…

– Буду иметь в виду, Ли, – дружелюбно ответил Гибсон. Водитель был из тех людей, кто задавал тон. Он изначально заключил, что сладенькой конфетки не будет, и не стал ее предлагать.

Гибсон обнял жену за талию и повел к выходу. Семь человек смотрели им вслед.

– Как он мил, – всхлипнула Вирджиния. – А она прелестна. Как бы их спасти? Думайте все!

В комнате воцарилась тишина – присутствующие загрустили, но сломлены не были.

Мистер Гибсон с женой медленно прошли к концу террасы, спустились по ступеням и пересекли подъездную аллею. Времени было без четверти шесть, наступал тихий, приятный вечер. Они прошли мимо сияющих мусорных баков. Перед лестницей на кухню рос куст, и Гибсон мягко потянул Розмари в укромный уголок, скрытый от посторонних глаз массой приветливо шелестящих листьев.

Он обнял ее, и она прижалась к нему. Нежно поцеловал, потом еще раз, но с большей страстью. Ее голова склонилась ему на плечо.

– Помнишь ресторан, Кеннет?

– Да.

– Как мы тогда смеялись! Я решила, что после аварии ты забыл тот момент, не мог вспомнить.

То несчастье, которое произошло с ними, осталось далеко в прошлом. Розмари вздохнула.

– Еще я помню туман, – пробормотал Гибсон. – Нам тогда он показался красивым.

– Но мы ведь имели в виду не только туман.

– Нет. – Он нежно поцеловал ее еще раз. – Это старая песня – недопонимание. Но я человек старомодный.

– Я люблю тебя таким. Что бы ни случилось, не оставляй меня.

– Что бы ни случилось, – пообещал Гибсон. Но он преступник и может ее оставить, хотя в другом смысле слова. Горькое и вместе с тем сладкое чувство.

Через несколько минут они начали подниматься по лестнице на кухню.

Глава XXI

Этель Гибсон вернулась в коттедж после четырех часов. Нахмурилась, обнаружив, что дверь не заперта, все нараспашку, в доме пусто. Какое безрассудство со стороны брата! Может, пошел к Таунсендам – это всего через дорожку. Если так, у Этель не было настроения идти туда за ним. Она спланировала свой день и не собиралась все ломать ради никчемного общения.

Этель сняла свой летний пиджак и прошла на кухню. Какой беспорядок! Для такого маленького дома аккуратность – это самое главное. Этель не нравилось жить в коттедже. Квартира требовала гораздо меньше усилий. Она считала, что в ближайшее время необходимо куда-нибудь переехать. А пока, поджав губы, взирала на разгром. Салат-латук валялся на столе. Хлеб не удосужились положить в хлебницу. Какао и чай должны стоять на полках. Сыр – в холодильнике. Вот еще какой-то бумажный зеленый пакет. Что в нем такое? Небольшая бутылочка с оливковым маслом. Импортное! Слишком дорогое!

Этель покачала головой и продолжила наводить порядок – как следует помыла салат и положила в ящик для овощей, сыр – в холодильник. Бумажный пакет выбросила в ведро, а банки и бутылки поместила в шкаф.

Заглянула в гостиную и включила радио – Этель привыкла, чтобы звучала музыка. Не обращала на нее внимания, зато сразу замечала, если вокруг было тихо. Затем направилась в спальню, которую делила с Розмари, сняла деловую одежду и переоделась в домашнее хлопчатобумажное платье. Музыка звучала издалека, а когда говорил диктор, она не прислушивалась. Реклама ее не интересовала. Мысли Этель были о первом рабочем дне. Место ей приглянулось – она решила, что сумеет подобрать ключи к тайным пружинам характера начальника. Предвкушала спокойную, основательную, полезную жизнь в этом тихом городке. Превосходно для здоровья. Этель стало клонить в сон.

В четверть шестого ее разбудил телефон. В доме по-прежнему никого не было.

– Слушаю!

– Говорят из лаборатории Таунсенда. Мистер Гибсон дома?

– Нет, – ответила Этель.

– Вы не знаете, где он?

– Не знаю. Могу предположить, что придет к обеду.

– Это когда?

– Без четверти шесть.

– Будьте добры, попросите его позвонить по этому номеру.

Этель записала номер.

– Это очень важно.

– Передам, – пообещала Этель и повесила трубку. Она чувствовала легкое раздражение.

Какое невнимание! В таком хозяйстве, как их, предупредительность – первое дело. Розмари должна скоро прийти. Но куда подевался Кен? Она представить не могла. Хотя, наверное, он закопался в книгах в филиале библиотеки.

Обед без пятнадцати шесть. Она начала готовить. Час обеда известен всем. Радио по-прежнему работало. Непривычное одиночество стало надоедать Этель, и она в порыве недовольства выключила приемник.

Вернувшись на кухню, продолжила готовить. Обед предполагался очень простым. Этель остановила свой выбор на спагетти – недорогое и питательное блюдо. Вытряхнуть из готовых пакетиков приправы и все, никаких особых усилий от хозяйки. Она вылила на сковороду соус. Такой хорошо бы чем-нибудь сдобрить. Этель покрошила туда лук. В кулинарном деле она не могла похвастаться изобретательностью. Много лет ела то, что ставили перед ней в ресторанчиках. Еда – это просто дорогая или дешевая пища. Но лук все же лучше потушить. Может, добавить оливкового масла? Куда его планировал Кен? На заправку салата не хватит. Этель не любила оливковое масло для заправки салата – с давних времен предпочитала дешевое растительное. Не для фруктов же он его купил. Наверняка захотел, чтобы вкус оливкового масла ощущался в соусе для спагетти. Или это причуда Розмари?

Этель скривила губы, но взяла бутылку и отвинтила крышку. Вылила на сковороду. Она надеялась, что вкус оливок не сильно испортит соус. Бутылку вымыла и поставила вверх дном, чтобы стекла вода. Король Роберто на этикетке оказался стоящим на голове. Налила в большую кастрюлю соус для пасты.

Потом она стала резать для салата овощи. Латук, похоже, не очень свежий. Тридцать четыре минуты шестого, а дома никого.

Пора было накрывать на стол в гостиной. С этого места была видна подъездная аллея, и она видела, как по ней промелькнула машина Таунсенда, и из нее поспешно высадилось несколько человек. Этель отвернулась – следить за соседями ниже ее достоинства. Вечеринка, решила она. Слово «вечеринка» означало для нее что-то легковесное – бессмысленное времяпрепровождение, пустую болтовню. Этель ни разу не приглашали на вечеринки.

Стол накрыт. Вода закипает. Соус почти готов. Она убавила огонь и помешала салат.

Без двадцати шесть ей стало обидно. Этель положила пасту в кипящую воду, вышла в гостиную и села к камину спиной, чтобы видеть часы на противоположной стене. Решила повязать ровно девять минут. К тому времени обед будет готов. Ее ни во что не ставят, хотя она относится ко всем с уважением. Что ж, им же хуже.

Без одиннадцати шесть она прошествовала на кухню и тут услышала их шаги.

– Откуда вас принесло? – осведомилась она. – Где-то были вместе?

– Да, вместе, – кивнул Гибсон. Он немного удивился, увидев старую привычную Этель, энергичную, уверенную в себе.

– Обед готов, – сказала она. – У вас есть время умыться. Розмари, можешь отдыхать. Садитесь за стол, а я добавлю соус в спагетти.

Гибсоны послушно пошли к столу, но по дороге поцеловались в коридоре.

– Не знает! – удивлялся Гибсон.

– Похоже на то. Твоего имени по радио не объявляли.

– Ей надо сказать.

– Да.

– Трудно.

– Согласна. – «Господи, как же он мил».

– Готовы? – крикнула Этель.

Мистер Гибсон отпустил Розмари и зашел к себе. Комната, казалось, уже отошла в прошлое, была тем местом, где он вел прежний образ жизни. Интересно, разрешают иметь книги в камере? Увы, Розмари уж там точно не будет. Взгляни правде в глаза. Оцени свой глупый поступок. Прочувствуй любовь. Не забывай, что ты любим.

Умываясь, он заключил, что Этель права. Или в чем-то права. Он не понимал собственных мотивов. Лепил в уме черную философию над трепещущей раной сердца. Хотя все было не так просто. Его могли бы уже поедать черви. Теперь он видел все немного яснее. Слишком поддавался внушению, слишком легко отступал от своей веры. Надо было больше себе доверять.

Этель же заставила нас обоих сомневаться в себе, привила отвратительное чувство, что нельзя себе верить, даже пытаться бесполезно. Такие сомнения в разумных количествах могли бы послужить укрепляющим средством и лекарством. Но он глотал их без меры и в самое неподходящее время, и это потрясло его до самых основ.

Опасная штука.

Он встретил Розмари в коридоре. Их руки соприкоснулись. Они направились к столу.

– Садитесь! – воскликнула Этель. – Непослушные дети. – Глаза мудрые, всепонимающие. Вскоре она узнает, где они были. – Признавайтесь, что задумали.

– Произошла ужасная путаница, – начал Гибсон. Он смотрел на спагетти, но аппетита не было.

Розмари нервно взяла вилку.

– Расскажем во всех подробностях, – произнесла она. Милая мышка, набралась отваги ему помочь.

– Мне понятно, что вы о чем-то договорились. – Этель покосилась на них. – Не беспокойтесь, дорогие, я не любопытна. Это не мое дело. У вас есть право на свои секреты.

Розмари резко положила вилку.

– Не сомневаюсь, вы мне обо всем расскажете, что касается меня, – добродушно продолжала Этель.

– Да, – спокойно ответила миссис Гибсон.

Сам Гибсон заглянул в глаза сестры и увидел в них себя. Безответная овечка, размазня, человек не от мира сего, прирожденный холостяк, никогда не бывший женат, доживший до преклонных лет с преданной старой девой сестрой. Обречен на такую жизнь. Нет, неправда.

– Мы сильно любим друг друга, – тихо, но твердо заявил он. – Розмари и я.

Этель вытаращила глаза и непонимающе посмотрела на них. Ее губы недоверчиво шевелились, и во взгляде стоял вопрос.

Первой заговорила Розмари:

– Все как он сказал.

– Что?

– Все как он сказал. Это правда, Этель.

– Я чрезвычайно рада, – ответила та, но голос фальшиво дрогнул. – Обед стынет, давайте есть.

Она им не поверила. На лице никакого выражения, но Гибсон почувствовал, как билась мысль в голове сестры, стараясь определить, каково же «настоящее» значение того, что было сказано. Мысли ее путались и сплетались, как в миске спагетти. Ему не хотелось есть. Но отказаться от приготовленного сестрой ужина значило обидеть ее. Лучше сделать над собой усилие.

Он повертел в руках вилку.

Этель погрузила свою в спагетти.

Внезапно раздались крики. Напуганные, все повернули головы к окну.

Шесть человек, скатившись с крыльца Пола, мчались, что-то крича, через подъездную аллею.

– Гибсон! Эй! Эй! – вопил водитель автобуса.

Гибсон, прихрамывая, подбежал к двери. И сам поразился тому, насколько обрадовался снова увидеть своих знакомых. Жизнь закипела в доме, когда рядом оказались Ли Коффи с держащейся за его руку Вирджинией. Затем, пританцовывая, подбежал Тео Марш. Его изборожденное морщинами лицо сияло, из-под его размахивающих рук ловко вынырнула юная Джини. Пол придержал дверь для миссис Ботрайт, которая вплыла, словно океанский лайнер. Все разом закричали:

– Мы его нашли!

– Все под контролем! – Ли Коффи размахивал листом бумаги.

– Рыбаки на берегу! Нам все удалось! – Он крепко хлопнул Гибсона по спине. – Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

– Расскажите! – попросила Розмари, перекрывая шум. – Пусть говорит кто-нибудь один…

– Крошка Джини! – проревел Тео Марш. – Это юное создание оказалось настолько умным и сообразительным, что я падаю ниц пред ней в пыли. Глупец! Я глупец! – Он выхватил бумагу из рук водителя автобуса.

– Так что же выяснилось?

– Расскажите им, – крикнула медсестра, но в итоге поведала сама: – Джини попросила Тео, чтобы тот нарисовал лицо, которое видел.

– И он так хорошо с этим справился, что бабушка узнала человека. – Девушка вся раскраснелась.

Листок подсунули Гибсону под нос. Несколько карандашных линий, и вот оно, лицо красавицы.

– Мама сказала, что это миссис Вайолет, – объяснил Пол, – а я не мог поверить. Не представлял, что она настолько красива.

– Имеют глаза и не видят, – буркнул художник. У него стояли дыбом волосы. Он держал лист обеими руками и поводил из стороны в сторону. – Она никогда не позировала? Какие изящные ноздри!

– Но что? – выдохнул Гибсон. – Что произошло?

– Вирджиния позвонила к ней домой, – взволнованно объяснил Ли. – Этой Вайолет. На месте оказалась ее сестра. И она сказала, что бутылочка у нее.

– У сестры?

– У Вайолет, – прогудел Пол. – Она уехала в горы и взяла бутылочку с собой. Но миссис Ботрайт позвонила в полицию.

– Пообщалась с властями предержащими, вправила им мозги. – Ли Коффи похлопал миссис Ботрайт по плечу. – Так, Мэри Энн?

– Они остановят ее машину, – спокойно ответила та. – Или скорее это грузовик. Мы узнали номер, и теперь он во всех ориентировках. – Несмотря на всю свою уравновешенность, она сияла, как Санта-Клаус.

– Вот видите! – задохнулась от восторга Вирджиния. – По дороге масло ей не понадобится. С какой стати? Значит, вы спасены!

Этель стояла рядом.

– Более того, – продолжила миссис Ботрайт, обводя взглядом окружающих, словно это были члены комитета, – раз катастрофы не произошло, я не вижу причин продолжать расследование. Нет смысла предавать дело огласке и кого-то юридически наказывать. Мистер Гибсон больше не собирается совершать самоубийства и повторять то, что сделал. Мне кажется, я убедила начальника полиции Миллера. Если нет, постараюсь еще это сделать.

– Уже убедили! – воскликнул Ли Коффи. – Вы были великолепны. Все хорошо, что хорошо кончается. Ура!

– Ура! – подхватил Тео.

Розмари облегченно застонала, пошатнулась и рухнула на стул.

– В доме есть коньяк? – Вирджиния профессиональным взглядом оценила ее состояние.

Стоящая рядом Этель понятия не имела, что происходит. Ничего не понимала.

– На кухне в левом шкафу над раковиной, – ответила она и улыбнулась. Она ждала, что ее познакомят с гостями.

Но медсестра вместе с водителем автобуса бросились в кухню.

Зазвонил телефон, и миссис Ботрайт с присущей ей плавной походкой подошла, чтобы ответить.

В это время Тео Марш повернулся – локти в стороны, подбородок вперед, – сверкнул глазами и злорадно спросил:

– Так это и есть смертоносная Этель?

– Послушайте, кто все эти люди? – спросила та, побагровев.

Дрожащий всем телом Гибсон тоже опустился на стул. Он понял, что Этель в полном недоумении, совсем не на одной волне с остальными.

Она была не в состоянии понять короткий обмен фразами. Кроме того, чувствовала себя оскорбленной. Но объяснять ей сейчас Гибсон не мог. Он, который только что спасся от своего рока, дрожал и молчал.

– Мы как раз собирались вам все рассказать, – с трудом произнесла Розмари. – Сейчас, минутку… – Она замолчала.

– Да, он здесь, – сказала миссис Ботрайт в трубку. – Можно мне принять сообщение? Лаборатория? О, понимаю. Но он найден, и никто не пострадал. В самом деле? Но в то время вы еще не могли знать. Нет, не оглашалось. Всего лишь ошибка… – Она продолжала тараторить в телефон.

А в кухне медсестра очень быстро нашла коньяк, но Ли ее решительно обнял и прижал к себе. Зеленый бумажный пакет лежал поверх другого мусора в ведре. Бутылочка с королем Роберто на этикетке стояла на столе вверх дном. Но они шептались и ничего не замечали вокруг.

В гостиной Тео Марш с усмешкой смотрел на Этель. Миссис Ботрайт все еще говорила по телефону и не могла его одернуть. Но теперь она звонила, чтобы вызвать машину. И художника несло:

– Этель собственной персоной? Безнадежная младшая сестра? Проповедница судьбы? Психиатр-любитель?

У нее был вид, словно она задыхалась.

– Не понимаю, – крикнула они хриплым от ярости голосом, – почему сюда пустили этого старого придурка и позволяют меня обзывать? Я не собираюсь выслушивать его бредни и до тех пор, пока вы все не образумитесь, ухожу обедать, пока все не остыло.

Этель терпеть не могла, если нарушали ее планы или преподносили сюрпризы. Она вернулась к столу, села на стул и погрузила вилку в застывающую массу спагетти. Тео Марш двинулся следом, привалился к стене и, склонив голову набок, наблюдал за ней.

К сидевшему в гостиной мистеру Гибсону возвращались чувства. Зрение прояснилось. Он стал воспринимать происходящее, и его охватил внезапный восторг. Спасен и свободен. Любит и любим. И никто не отравится. Молитвы услышаны, насколько это дано человеку знать, и он с облегчением ощущает вкус родного дома. Вдруг у него перехватило дыхание.

– Розмари, что это там на камине?

– Ты о чем, дорогой? – Миссис Гибсон, пьянея от счастья, радостно поднялась. Под мотком горчичного цвета на месте, где когда-то стояла синяя ваза, лежали деньги. – Какие-то деньги.

Мысль, подхлестываемая страхом, мелькнула быстрее молнии. Гибсон метнулся между Полом и Джини, мимо Тео Марша перехватить руку с вилкой сестры.

– Здесь была миссис Вайолет! – крикнул он.

– Не знаю, Кен, – раздраженно ответила та. – Но ты оставил все двери открытыми. Нас могли обокрасть! – Она кипела от злости.

– Оливковое масло! Бутылочка с оливковым маслом! Где она?

– Масло в соусе, – ответила Этель. – Я решила, что ты купил его именно для этого. – Ее брови взлетели вверх, выше некуда. – Ты сошел с ума? – Голос сестры стал ледяным.

В тот самый момент встрепенулись на кухне медсестра и водитель автобуса.

– Это что еще? – воскликнула Вирджиния, потрясая маленькой пустой стеклянной бутылочкой. В другой руке она держала стакан с коньяком.

– А э…

– А это? – подхватил Ли Коффи, указывая на зеленый бумажный пакет.

– Он здесь! Не прикасайся, Этель! – крикнул Гибсон. – Там смертельный яд!

– Яд? – Она отшатнулась.

Гибсон сгреб спагетти со всех трех тарелок в миску и с мрачным видом не выпускал из рук.

– Наверное, миссис Вайолет пыталась заговорить со мной, – сообщил он собравшимся. – Помнится, она упомянула, что ей нужно в банк. Видела, как я что-то оставил на сиденье, и окликнула меня. Она точно знала, что это мой пакет. И принесла его сюда вместе с мотком шпагата.

– Вот это честность, – благоговейно протянула Розмари.

– А яд в соусе! – воскликнул Тео.

– Там. И весь день находился в этом доме, – кивнул мистер Гибсон. Сел, осторожно поставил миску на колени и склонил голову.

– Надо сообщить полиции, – оживленно и, не скрывая радости, заявила миссис Ботрайт.

– Все мы герои! – заключил водитель автобуса.

Но самая юная героиня Джини, встав в ряд с остальными героями, нахмурилась:

– Но почему мисс Гибсон не в курсе отравленного оливкового масла? Я слышала, как об этом объявляли по радио – вот по этому.

– Что за отрава? – пробормотала Этель. – Ничего не понимаю. При чем здесь оливковое масло?

– Он украл яд из моей лаборатории… – начал объяснять Пол.

– Из лаборатории только что звонили, – перебила его миссис Ботрайт. – Там обнаружили пропажу. Они не обращались в полицию. Но вам должны были сообщить о брате. Он единственный человек, у которого была возможность…

– Я получила сообщение, – хрипло проговорила Этель. – Но там не было ни слова о яде. Он у Кена? – Ее глаза округлились.

– Он собирался наложить на себя руки, – промолвил водитель автобуса. – Но теперь передумал.

– Наложить руки? Не понимаю.

– Кен передумал, – сказала дрогнувшим голосом Розмари. – Дорогой, так мы его нашли?

– Он здесь. – Гибсон крепче сжал миску. – У меня. – Розмари внезапно преобразилась и стала похожа на ангелочка: вот-вот два белых крыла поднимут ее к потолку.

– Стоп! – начал Тео Марш. – Что мы имеем? – И сам ответил: – Ловушку.

– Ловушку! Ловушку! – подхватил Ли Коффи. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Попалась в собственную ловушку. – Он указал на Этель пальцем.

– Угу. Вот и разберемся. – Тео обошел вокруг мисс Гибсон. – Этель, вы, конечно, знаете, что нами управляют силы подсознания. Грубые и низменные. Так? – Он начал усваивать манеру выражаться, как Ли Коффи.

Теперь Этель выглядела совершенно глупо.

– Вы сказали, что не слышали полицейских предупреждений. Ха-ха-ха! – Смех был совсем невеселым. – Но, дорогая моя, подсознание слышит все. Это вам известно. Звонили из лаборатории и ничего не сказали. А вы ничего не спросили.

– Так мы и поверили! – подхватил водитель автобуса. – Куда подевалось ваше хваленое подсознание? А? Ведь оно есть у всякой твари божьей!

– Подсознанию ничего не стоит сложить два и два и получить результат, – продолжал Тео. – Вот и выходит, что вы хотели убить своего брата и его жену.

Этель уставилась на него.

– И почти убили. В вашем соусе смертельный яд. И не пытайтесь нас разуверить, что вы этого не хотели. – Он заложил большие пальцы за вырезы жилета и стал похож на шерифа из вестерна.

– Я… – прокаркала Этель, – не слышала никакого предупреждения. Не понимаю… – Наконец она стала что-то соображать. – Вы хотите сказать, что мы могли заболеть?

– Вы могли умереть, – отрезал Ли Коффи.

Ее глаза полезли из орбит.

– Но раз не получилось, пожелали покончить с собой. Объясните механику. – Тео повернулся к водителю автобуса.

– Все складывается, – с энтузиазмом подхватил тот. – Мы скажем, каков был ее мотив.

– Секс? – расцвел художник.

Мистер Гибсон не проронил ни звука.

– Ничего не складывается. Прекратите вы оба! – возмущенно потребовала Розмари.

Художник не обратил на нее внимания, только скользнул по своей жертве неприветливым взглядом.

– Подсознательно.

– Тео! – предостерегающе начала миссис Ботрайт.

– Ли! – проговорила Вирджиния точно таким же тоном.

Плечи водителя автобуса опустились, и он, словно извиняясь, примирительно развел руками. Но продолжал ухмыляться.

Гибсон с обожанием смотрел на жену. «В добром сердце моей любимой живет сострадание, – думал он. – Если это наивность, насколько мила и очаровательна ее наивность». Разъяренная Розмари встала рядом с Этель на ее защиту.

– Когда Этель включает музыку, она не прислушивается к словам. Приучила себя к этому, в результате не обратила внимание на полицейское сообщение. Она не пыталась никого убить. У нее не было подобных намерений. И не могло быть. Если бы что-нибудь случилось, это был бы несчастный случай. Вам это прекрасно известно. – Розмари обожгла художника взглядом. – Поэтому не говорите гадостей.

– Розмари… – Голос Этель сорвался. – Я в самом деле ничего не понимаю. Говорю правду: никому не хотела причинить вреда.

– Конечно, нет. – Розмари погладила ее, словно испуганного ребенка. – Не обращай внимания на эти подковырки. Я верю, ты никому не желала зла.

У Гибсона путались мысли.

«Мы с Розмари должны помочь бедняжке Этель – отважной, невезучей, вероломной, обделенной любовью». Пару раз он как будто отключался. Все что-то выговаривали Этель, он не мог этого вынести. Он пришел в себя и увидел, что по-прежнему сидит на стуле, крепко сжимая миску с отравленной пастой. И глядит перед собой.

Теперь Этель сидела одна.

Миссис Уолтер Ботрайт соединилась с полицией и учила их, как следует поступить. «А ведь послушаются», – у Гибсона не было сомнений.

Медсестричка не нашла никого, кто хотел бы коньяку, и, сев на пол подле Этель, потягивала сама.

Художник и водитель автобуса хватали друг друга за руки, Тео при этом подпрыгивал в интеллектуальном восторге и без передышки бормотал:

– Ловушка! Ловушка!

– Попался, который кусался, – вторил ему Ли Коффи.

Пару минут назад Джини подхватилась и побежала к двери, крича: «Надо рассказать бабушке». А Пол, который только что радостно обнимал дочь, полез с объятиями к Розмари. Гибсон рассудил: ему все равно что обнимать – попалось бы тело помягче.

Он сам обнимал миску и думал: «Кто бы мог предсказать такую сцену?» И его обуревал восторг.

Но размышлял над этим недолго. Вцепившись в миску, он радовался в душе и праздновал сам с собой завершение этой истории. В это время на подъездной аллее остановилась полицейская машина, и из нее вышел коп.

Он был молод и не очень понимал, зачем его послали. Подошел к двери коттеджа, но не успел постучать, как она перед ним открылась – ее приглашающим жестом распахнул маленький человечек с пляшущими от смеха глазами. Под руку его держала тоненькая женщина с каштановыми волосами. Она улыбалась и помогала поддерживать деревянную миску со спагетти, которую они вместе несли. Пара, подобно слаженным танцорам, одновременно отступила на шаг и, кивнув головами, пригласила войти.

В маленькой прихожей высокий красавчик мурлыкал в телефон:

– Все хорошо, дорогая. Все правда хорошо. Скоро я буду дома. – Коп понятия не имел, что тот говорит с тещей.

В гостиной немелодично насвистывал сквозь зубы жилистый пожилой мужчина в красной рубашке и, подергивая худыми ногами, вел в вальсе легко ступающую величавую матрону, одетую в бело-бежевый наряд.

Еще один мужчина в кожаной куртке склонился, чтобы поцеловать в губы нисколько не сопротивляющуюся, сидящую на полу миленькую блондинку нордической наружности. Она держала в руке стаканчик, из которого что-то вытекало ему на шею. Он нисколько не возражал.

Полицейский оценил открывшуюся перед ним сцену. Он понимал, что его послали задать вопросы. «И что я могу поделать?» – спросил он себя, глядя на женщину среднего возраста с простоватым лицом, которая молча сидела посреди всеобщего веселья, глядя на ковер. «Видимо, от сильного потрясения, – решил коп. – Вот она-то, наверное, и потеряла по неосторожности яд».

Но мужчина у двери, немного поколебавшись, сказал:

– Нет, это я. Но, слава богу, теперь со мной все в порядке.