Карандаш плотника

14

От первых городских домов тюрьму отделяло несколько утесов. Иногда в часы прогулок узники различали на вершинах утесов женщин, и тогда казалось, что женщины тоже вытесаны из камня – вот только морской ветер развевал их юбки и волосы. В самом солнечном углу тюремного двора стояли мужчины и, козырьком приставив руку ко лбу, смотрели на женщин. Ни те, ни другие не посылали друг другу никаких знаков. Правда, женщины иногда медленно взмахивали руками, словно что-то передавали на языке сигнальных флажков, и, если видели, что шифр разгадан, руки начинали мелькать быстрее.

Эрбаль сидел в караульной башне на углу тюремной стены, за ухом у него торчал плотницкий карандаш, и гвардеец внимательно слушал, что ему говорит художник.

А тот рассказывал, что и вещи, и живые существа имеют некую световую оболочку. И даже в Евангелии о людях говорится как о «сынах света». Между арестантами во дворе и женщинами на утесах, наверное, протянуты световые нити, которые пересекаются над тюремной стеной; это невидимые нити, но они, тем не менее, способны передавать цвета одежды и содержимое сундуков нашей памяти. Мало того, эти светящиеся нити, словно корабельные снасти, образуют что-то наподобие мостков. Еще гвардейцу чудилось, что арестанты и женщины, хоть и замерли в неподвижности, на самом деле занимаются любовью, что на самом деле это нетерпеливые мужские руки, а не порывы ветра приводят в беспорядок их юбки и треплют волосы.

Однажды там же, среди бедно одетых женщин, он увидел ее. Длинные рыжеватые волосы летели по ветру, и от них протягивались нити в тюремный двор – к доктору. Невидимые шелковые нити. И ни один снайпер даже самым метким выстрелом не сумел бы их перерезать.

Сегодня женщин не было. Мальчишки, бритые наголо и оттого похожие на маленьких мужчин, играли в войну, орудуя палками как мечами. Они брали штурмом вершины утесов, словно крепостные башни. Потом им наскучило фехтовать, и палки превратились в ружья. Изображая убитых, мальчишки падали на землю, совсем как статисты в кино, затем со смехом вскакивали на ноги, снова падали, и игра уже переместилась под самые стены тюрьмы. Один из мальчишек, упав, поднял глаза и встретился взглядом с гвардейцем Эрбалем. И тотчас схватил свою палку, приставил к плечу, выдвинул одну ногу вперед, как заправский стрелок, и прицелился. Сопляк, сказал гвардеец. И решил припугнуть наглеца. Взял винтовку и тоже прицелился – в голову мальчишке. Товарищи издали кричали: Пико! Беги, Пико! Пико медленно опустил свое деревянное ружье. На веснушчатом лице застыла испуганная беззубая улыбка. Вдруг молниеносным движением он снова вскинул ружье и выстрелил: пах! пах! – и со всех ног бросился прочь, карабкаясь по каменным откосам и сверкая заплатанными штанами. Гвардеец следил за ним сквозь прорезь прицела. Он чувствовал, как у него пылают щеки. Когда мальчишка исчез за утесами, он поставил винтовку рядом и глубоко вдохнул. Ему не хватало воздуха. Пот лил ручьями. Он услышал отголосок раскатистого хохота. Железный Человек прогнал художника. Железный Человек смеялся над Эрбалем.

Что это у тебя за ухом?

Карандаш. Карандаш плотника. Память об одном человеке, которого я убил.

Богатый трофей!

Первого апреля 1939 года Франко подписал документ, официально закреплявший его победу.

Сегодня мы празднуем победу Господа нашего, сказал капеллан в своей проповеди во время торжественной мессы, которую служил в тюремном дворе. И произнес он это без всякого пафоса, самым обыденным тоном, как рассуждают о непреложном – например, о законе гравитации. В тот день охранники рассредоточились по рядам заключенных. На мессу явились высокие гости, и начальник тюрьмы принял все меры, чтобы не допустить неприятных сюрпризов вроде коллективных приступов смеха либо кашля, как случалось раньше, когда капеллан ранил им душу, благословляя войну, которую называл крестовым походом, и призывая их – падших ангелов воинства веельзевулова – к раскаянию. Или когда молил у Бога помощи для каудильо Франко. Однако капеллан не был вульгарным и грубым фанатиком, свое теологическое оружие он отточил в спорах с заключенными. А вот те в большинстве своем и вправду были фанатиками – фанатиками чтения. Читали они что угодно, вернее, все, что попадало им в руки, – хоть «Bibliotheca Sanctorum», хоть «Чудеса из жизни насекомых». И капеллан хотел бы полюбоваться на представителей курии, доведись им схлестнуться в споре о вере со здешними арестантами. Эти узники знали латынь, да что говорить, они знали даже греческий. Например, доктор Да Барка, который однажды затянул его в паутину рассуждений о соме, душе и пневме.

«Pneыma tes aletheias», Дух Истины! Понимаете? Это и есть Дух Святой. Дух Истины, падре.

Господь гневается на тех или иных людей не случайно, не по чистой прихоти, сказал капеллан. Для Бога нет нелюбимых творений. Только грех – ибо он от диавола – вызывает гнев Всевышнего. Да и что мы такое с высот Его? Булавочные головки. Дело Господа направлять воды истории, как мельник направляет речной поток. И Бог ведет сражение с грехом, а не с мелким грешком. Этим занимаемся мы – у нас имеются такие средства, как исповедь, раскаяние и прощение. Существует первородный грех – peccatum originale, его печать несет человек с самого рождения. Потом идут маленькие грешки – а то и грешищи! – человека per se, peccatum personale, ибо каждый на жизненном пути своем может оступиться. Но худший из грехов – он заслоняет собой все прочие, им в последние времена заразилась часть Испании, изменив самой глубинной сути своей, – это Исторический Грех, Грех с большой буквы. Грех такого рода особенно мерзок, и опорой ему служат прежде всего умственное высокомерие и тщеславие, а равно невежество людей самого простого звания, которые поддались соблазну, принявшему форму революций и безрассудных социальных утопий. Вот против этого Греха и ведет Господь сражение. Как не раз указывается в Священном Писании, гнев Божий существует. Гнев этот справедлив и неумолим. Ради победы своей избирает Господь особое орудие – этих-то людей и называют избранниками Божиими.

Капеллан зачитал телеграмму, которую только что, 31 марта, прислал папа Пий XII победителю Франко: «Вознеся сердца наши к Богу, искренне благодарим Ваше Превосходительство за победу католической Испании».

Вот тут-то и послышались первые покашливания.

Кашлял доктор Да Барка, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. В этом я уверен, потому что стоял рядом с ним и строго на него глянул, призывая к порядку. Мы получили приказ пресекать любые попытки спровоцировать скандал. Глянуть-то я на него глянул – как на последнюю тварь, – да ему хоть бы хны, а что делать дальше, я не знал. Кашель у него вышел сухим и притворным, какой случается у благовоспитанной публики на концертах. Поэтому для меня было едва ли не облегчением, когда в мгновение ока кашлем заразились и остальные заключенные. Звук получился такой, будто огромный колокол сорвался с колокольни.

Мы не знали, как поступить. Не дубасить же их во время мессы! Начальство беспокойно заерзало на своих местах. В душе все мы желали, чтобы капеллан, человек в подобных делах искушенный, погасил бунтарский шум, поскорее свернув свою речь. Но он, словно зубчатое колесо, которое соединено с другим, куда большего размера, завелся не на шутку – и стал шестеренкой в собственной проповеди.

И явил Господь гнев свой! Потому нынешняя победа – это победа Господа нашего!

Голос его потонул в общем кашле, только теперь это было не элегантное покхекивание, это был грохот морского прибоя. И начальник тюрьмы под стрелами взглядов высоких гостей вскочил с места, подлетел к капеллану и зашептал ему на ухо, чтобы он закруглялся, ведь нынче они праздновали день славной победы, а если безобразие не прекратится, отметить праздник придется побоищем.

Раскрасневшееся лицо капеллана побелело, наконец-то и он услышал водопадный грохот кашля. Он замолк, пробежал растерянным взором но рядам заключенных, словно приходя в себя, и процедил сквозь зубы какую-то латинскую фразу.

Какую именно? «Ubi est mors stimulus tuus?» [15]Но Эрбаль запомнить ее, конечно, не мог.

Завершить церемонию начальник тюрьмы должен был ритуальными лозунгами.

Испания!

Но откликнулись лишь голоса начальства и охранников:

Единая!

Испания!

Заключенные по-прежнему молчали. Крикнули те же, что и раньше:

Великая!

Испания!

И тут грохнула вся тюрьма:

Свободная!

Эрбаль узнал о победе много раньше. Узнал от побежденных. Вопреки общему мнению, рассказывал он Марии да Виситасау, тюрьма – это место, где можно получить самую надежную информацию. А новости, услышанные из уст проигравших, обычно самые достоверные. Барселона пала в январе, Мадрид – в марте, Толедо – 1 апреля, именно 1 апреля – хочешь верь, хочешь не верь. Сдача каждого города оставляла след на лицах узников – морщину, черные круги под глазами, о ней можно было догадаться по вялой походке, неряшливому виду. Под бомбами дурных вестей узники тащили на своих плечах по тюремным коридорам и двору усталость разгромленной колонны. И с новой силой, как вирус, ждавший своего часа в миазмах, по тюрьме пошли гулять болезни и эпидемии.

Доктор Да Барка брился по-прежнему каждый день. Тщательно умывался под краном и осматривал себя в маленькое зеркало с трещиной посередине, которая делила лицо надвое. Он каждый день причесывался, будто собирался на праздник. И чистил стоптанные ботинки, которые всегда сверкали – как сепия на старой фотографии. Он заботился о житейских мелочах, как шахматист о своих пешках. Доктор попросил Марису принести фотографию. Потом передумал.

Забери, пожалуйста, мысль эта была не слишком удачной.

Она не смогла скрыть огорчения. Кому приятно получить назад свою фотографию, особенно из тюрьмы.

Я не хочу, чтобы ты оставалась в этих стенах. Лучше дай мне какую-нибудь вещь. Чтобы я мог с ней спать.

У нее на шее была повязана косынка. Она протянула ее доктору. Их разделяло расстояние в метр. Но любые прикосновения были запрещены.

Эрбаль вмешался. С напускным безразличием обследовал косынку. Хлопчатобумажная, с красным греческим орнаментом. Как бы ему хотелось вдохнуть ее аромат! Все красное запрещено, сказал он. И это было правдой. Косынка вернулась к Марисе.

Я ухожу от тебя, сказал Эрбалю покойник вскоре после окончания войны. Попробую отыскать сына. А ты о нем случайно чего-нибудь не знаешь?

Он жив, я тебя не обманул, ответил гвардеец, начиная злиться. Когда мы пришли за ним, он уже успел скрыться. Позднее нам стало известно, что он, прикинувшись слепцом, сел на рейсовый автобус. В черных очках и так далее… Хотя трупы по обочинам дороги он, надо полагать, отлично разглядел. Его след мы потеряли здесь, в Корунье.

Ладно, попробую все-таки поискать. Я ведь обещал дать ему несколько уроков живописи.

Сомневаюсь, чтобы он теперь думал о кистях и красках, резко бросил гвардеец. Он, как крот, зарылся в какую-нибудь нору и сидит, боясь нос высунуть.

Как только художник покинул его, Эрбаль – чего он и опасался – снова почувствовал недомогание. С деверем он не сжился, поэтому переехал от сестры – попросил позволения ночевать в тюрьме. По утрам, едва встав с постели, он чувствовал головокружение, будто голова не желала подниматься вместе со всем телом. Теперь он вечно ходил с недовольной миной.

Доктор Да Барка выводил Эрбаля из себя своей самоуверенностью. Своей невозмутимостью. Улыбкой пророка Даниила.

Железный Человек не преминул воспользоваться отлучкой художника. И Эрбаль выполнил его приказ.

Он написал донос на доктора Да Барку. Вернее, доложил начальству о том, что знал не первый день.

У доктора имелся подпольный радиоприемник. Детали ему передали с воли – они были спрятаны в коробках, поступающих в лазарет. Пружинный матрас служил антенной. Организация заключенных тотчас придумала дежурства по оказанию срочной помощи больным – чтобы таким образом замаскировать истинную причину своих слишком частых ночных визитов в лазарет. Эрбаль застал доктора в наушниках. Тот с хитрющей улыбкой заявил, что это фонендоскоп. Но Эрбаль полным идиотом не был.

В своем донесении он упомянул еще одну вещь. У него имелись серьезные подозрения. Доктор Да Барка, по всей видимости, снабжал некоторых больных наркотиками.

Однажды ночью мы доставили в лазарет заключенного, который жаловался на страшные боли. Он кричал так, будто его распиливали пополам. Среди воплей можно было разобрать, что у него нестерпимо болит ступня правой ноги. Но дело-то вот в чем: у этого больного по фамилии Бикейра правой ступни не было вовсе. Несколько месяцев назад ступню ему ампутировали, потому что началась гангрена. Это тот самый Бикейра, который пытался бежать, если сеньор помнит, когда красили фасад. Я сам выстрелил ему в лодыжку. Пуля разворотила ногу. Наверное, болит другая нога, левая, сказал я этому самому Бикей-ре. Нет, он твердо показывал на правую и в отчаянии хватался за правую икру, так что даже ногти в кожу впивались. У него был деревянный протез – ореховый, который ему сделали в тюремной мастерской. Скорее всего, деревяшка была плохо подогнана к культе. И я снял протез, но он повторял: Ступня, кретин, пуля в лодыжке. Ну, мы его доставили в лазарет, а там доктор Да Барка очень серьезно заявил, что да, болит именно там, где он говорит. Там, где пуля засела. Мне это все уже начинало казаться каким-то театром. Но врач при мне сделал больному инъекцию, приговаривая, что сейчас, мол, тому станет легче, сейчас все пройдет. Спокойно, Бикейра, это крыло Морфея. И вскоре Бикейра утих, на лице заиграла блаженная улыбка, словно он видел сон наяву. Я спросил доктора, что же такое с ним приключилось, но он не удостоил меня ответом. Он человек заносчивый. Но я слышал, как он объяснял другим, что у Бикейры – фантомная боль.

А еще что? – наморщил лоб начальник тюрьмы.

История повторилась, сеньор. Я дознался, что морфий они извлекают из сейфа доктора Соланса.

Но мне никто не докладывал, что сейф был взломан.

Замечание начальника тюрьмы показалось Эрбалю на редкость наивным. Он сказал:

В нашей тюрьме, сеньор, сидит дюжина умельцев, которые могут в мгновение ока открыть этот сейф зубочисткой. И будьте уверены, они послушаются скорее доктора Да Барку, чем вас или меня. Потом Эрбаль церемонно положил на стол пакет из грубой бумаги. Это использованные ампулы, сеньор. Из мусорных ящиков в лазарете. Думаю, там был морфий.

Начальник тюрьмы внимательно посмотрел на ревностного служаку, явившегося к нему в кабинет, и словно только теперь сообразил, что тот находится в полном его распоряжении. И почему-то подумал о псе, которому привязали к хвосту связку консервных банок и который с диким грохотом несется по улице.

Но ведь от доктора Соланса жалоб не поступало.

У него есть на то свои причины, сказал Эрбаль, выдержав взгляд начальника тюрьмы.

Я не забуду ваше усердие, агент. Начальник встал. Показывая тем самым, что разговор окончен. Этим делом займусь я сам.

Эрбаль внимательно следил за развитием событий. Доктора Да Барку наказали – посадили в карцер, в одиночку. Радио конфисковали. Доктор Соланс долго отсутствовал, якобы по болезни. Что касается Эрбаля, то в один прекрасный день он получил извещение о повышении – его произвели в капралы.

Только вот чувствовал он себя все хуже и хуже. Дурное настроение вымещал на заключенных, которые с некоторых пор стали его люто ненавидеть. Он специально придумывал всякие пакости. Однажды сказал молодому рыбаку Вентуре: Нынче вечером поднимись на сторожевую вышку. Я позволю тебе заглянуть во двор женского отделения. Туда поступила молоденькая шлюшка, у которой груди как сыры из Асуа. Ты ей только знак подай, и она все тебе покажет. Но ведь нам запрещено туда подниматься, сказал арестант. Уж так и быть, я постараюсь тебя не заметить, успокоил его Эрбаль.

Как только Вентура узнал, что военные подняли мятеж, он схватил рожок из раковины и дудел день и ночь напролет, пока его не угомонили пулей. Пуля попала в предплечье, и – словно целились специально – как раз в татуировку, изображавшую пышнотелую сирену, теперь изуродованную шрамом.

В условленный час Вентура поднялся на башню. Во дворе он и вправду увидел молоденькую девушку, она сидела на корточках у стены. Парень свистнул и сделал знак рукой. Девушка с трудом поднялась и неуклюже, словно на ходулях, поплелась к центру двора. На ней были потертое бежевое пальто с меховым воротником и синие резиновые сапоги. Она подняла глаза, и Вентура подумал, что в жизни своей не видал такого печального взгляда. Это была блондинка с очень бледной кожей и осунувшимся лицом, под глазами – глубокие ямы коричневого цвета. И тут девушка распахнула пальто. Под ним на ней ничего не было. Она распахнула полы, потом снова запахнула, как на представлении в ярмарочном балагане. У девушки были дряблые груди, волосатый торс и мужской член. А ты что тут делаешь? – спросил Эрбаль. Разве не знаешь, что сюда подниматься запрещено?

Сволочь ты.

Ха-ха-ха!

Каждый день он подходил к дверям карцера, где сидел доктор Да Барка, и плевал в дверное окошко. Какое-то время спустя гвардеец Эрбаль проснулся среди ночи от удушья. Сердце едва трепыхалось в грудной клетке. Он так перепугался, что дежурный поволок его в карцер к доктору Да Барке. Эрбаль привалился к двери и готов был молить о помощи. Но сумел совладать с собой, добрел до двора и тут, на свежем воздухе, смог вдохнуть всей грудью.

Именно тогда он заметил, что покойник снова сидит у него за ухом. И почувствовал чудесное облегчение.

Это ты? Куда ты, черт возьми, запропастился? – спросил он, стараясь скрыть радость. Нашел своего сынка?

Нет, не нашел. Но я слышал, как родственники говорили, что он жив и здоров.

Видишь, я тебя не обманул. Мог бы и побольше мне доверять.

В самом деле? – насмешливо спросил покойник.

Послушай, скажи мне вот какую вещь. Ты знаешь, что такое фантомная боль?

Да, кое-что слышал. Мне объяснял доктор Даниэль Да Барка. Он изучал этот вопрос в благотворительной больнице. И якобы не бывает боли страшнее. Эту боль вытерпеть просто невозможно. Память о боли. А почему ты спрашиваешь?

Просто так.